Карнавал судьбы

Глава 1 Жизнь в норе и экспедиция в тайгу

Можно сказать, все началось со звонка в мою дверь.

Нет, не так. Если уж рассказывать, как оно все было на самом деле, придется отступить глубже в прошлое. Начну снова.

Можно сказать, все началось с одного сновидения.

Я жил под землей, в большой норе, которую сам же и выкопал. Пространства там не так уж и много, однако достаточно, чтобы переждать несколько дней, если понадобится. Вход у моего убежища был довольно узкий, сначала почти вертикальный, потом расширяющийся. Лаз был очень глубокий и почти неприметный снаружи: для маскировки я натягивал на него кусок брезента землистой окраски. Чувствовал я себя в норе превосходно. В двух словах, был счастлив. Наслаждался ощущением, что наконец нашел место по своему росту. Странным, однако, в этом сне было то, что я прекрасно понимал: этот лаз существует не сам по себе, он своего рода символ или, вернее, это одновременно нора, в которой я живу, и книга, которую сейчас пишу. Помнится, сижу во мраке внизу, опершись спиной на земляную стенку, нащупываю кончиками пальцев корешки, они там торчат почти повсюду, и говорю себе, что книга, которую пишу, книга-нора, в которой сижу, облегает меня без изъяна, она и есть я сам.

Этот сон я вспомнил не сразу. Поднявшись с постели, более-менее механически привел себя в порядок, час спустя уже сидел в редакции, пытаясь причесать дрянную рецензию на дрянную книгу, на которую мне поручили дать отзыв, через четыре часа вернулся домой и лишь возвращая вымытую после обеда тарелку в кухонный шкаф я вспомнил тот сон. Он нарисовался передо мной, как суровая реальность, как пушечный выстрел среди монотонного гула обыденных дел. Словно удар по голове. Подровняв тарелку на полке, я присел. На несколько минут я снова погрузился в свою нору, или в воспоминание о норе. Если бы кто-нибудь мог видеть меня в этот момент сидящим в прострации, с пустыми глазами на диване, он бы принял меня за умственно отсталого, одурманенного каким-то веществом или опьяненного дремотой. Когда волны сновидения схлынули с меня (прилив длился совсем недолго, не более трех минут), я очнулся с убежденностью, совершенно нелепой, что должен написать роман.

Конечно, это убеждение было таким же эфемерным, как породившее его забытье. Я не писал уже около трех лет, со времени путешествия в Китай, — точнее, решение больше не писать было принято как раз перед отъездом в Китай — хотя никакой причинной связи между этими двумя событиями, на мой взгляд, быть не может. Несколько лет назад я, да, писал и даже публиковал стихи и рассказы, но в один прекрасный день осознал тщету и пустоту всего этого, решил воздерживаться от писательства, если только не почувствую неодолимую тягу к нему — чего с тех пор не случалось. В результате я, ощущая странное самодовольство, присоединился к славной компании, которую Энрике Вила-Матас называет «писателями-отказниками» или «писателями Отречения»: алхимики Отказа, дальние родственники Бартлби с его знаменитой фразой I would prefer not to («Предпочел бы не»)[2]. Я был счастлив представлять себя в обществе Рембо[3], Сэлинджера[4], Роберта Вальзера[5], Хуана Рульфо[6]. Различие между нами, очевидно, в том, что им хватило мудрости написать по паре небольших, но влиятельных книг, а затем умолкнуть.

Мне часто об этом говорила Марьяна, и в ее словах, должен признать, было зерно горькой правды. «Ты страдаешь типично французским пороком, — добавляла она иногда, — ты не способен принять романическую условность, но в то же время воображаешь, что рассказывать историю — это везти читателя на своем корабле, хотя сами же французы любят говорить: „Не рассказывайте мне сказки!“. Но это ведь глупо! На мой взгляд, не прожитые автором лично истории не могут стать литературой, и обманывать читателя — значит, принуждать его думать, что говоришь правду, потому что якобы сам все это пережил. Действительность бывает только раз, она не повторяется, — говорила Марьяна, — и когда кто-нибудь заявляет, что рассказывает все как было, он лжет. Пережитые события нельзя пересказать, если их не приукрасить. Самая честная автобиография, все эти распахнутые души, даже совершенно непристойные исповеди — не более чем мастеровитый вымысел. Но с другой стороны, — продолжала она, — не существует и чистого полета фантазии. Даже в самых невероятных историях можно найти проблески правды — прежде всего, это маленькие личные географии, сиюминутные проекции умственного рельефа авторов в пространстве языка, а сами рассказанные истории — всего лишь подпорки для этих проекций. Вот почему я продолжаю считать, что твоя неуверенность в себе — путь в никуда», — заключила Марьяна.

Возможно, она была права. Во всяком случае, книга-нора не отпускала меня. С некоторым смущением я признавался себе, что эта книга глубже, чем сейчас можно понять, и что она представляет собой более реальную часть меня самого, чем та, которую я изо дня в день позволяю увидеть внешнему миру. Уверенность, что тот сон не был случайным и беспричинным, почему-то подняла мне настроение на весь остаток дня.

На следующую ночь меня посетило другое сновидение, краткий картографический сон: я готовлюсь к путешествию на несколько недель куда-то в сибирскую тайгу, где, в частности, должен пройти берегом длинной неведомой реки в поисках ее истока. Тщательно выбираю гетры и снегоступы, потом кто-то разворачивает передо мной карту местности, куда я должен отправиться. Следуя взглядом по карте за причудливыми извивами реки, чувствую растущее возбуждение от громады девственных заснеженных пространств, которые мне предстоит истоптать вдоль и поперек. Проснулся я в полном восторге, совершенно убежденным, что это сновидение и предыдущее, о норе, говорят примерно об одном и том же.

Глава 2 В поисках пропавших без вести

Можно также сказать, все началось со звонка в мою дверь спустя пару дней. Это был не почтальон, как я подумал (почтовый ящик у меня крошечный, так что почтальону зачастую приходится подниматься ко мне, чтобы лично вручить толстые письма, когда те не пролазят в щель), а пожилая женщина небольшого роста, которую, мне смутно показалось, я где-то уже видел. Одета она была в пальто и шляпу, хотя день тогда стоял жаркий. Я уж собирался вежливо сказать ей, что близящийся конец света меня не интересует, и воскрешение кого бы то ни было тоже (особенно, мое собственное), как она объявила, что должна передать мне очень важную весть.

— Меня зовут Шошана Стивенс. Могу я войти? — спросила она со сладчайшей улыбкой. Голос у нее был чуть слышный. Красивые серые глаза, очень бледная кожа, небесно-голубая шляпа. Упомянуть пальто мышиного оттенка — и беглый портрет в две краски почти готов.

Я продолжал стоять на пороге, не прогоняя ее, но и не приглашая зайти. Женщина настаивала тем же вкрадчивым голосом:

— Это касается вашего отца.

Я качнул головой в знак отрицания.

— Мой отец умер сорок лет назад, даже больше. Наверное, ошиблись адресом. Кто вам нужен?

— Мне хотелось бы поговорить именно с вами, месье Трамонти. Ведь это вашим отцом был Алессандро Трамонти?

Я не сдвинулся с места. В первый раз мне повстречался человек, знавший моего отца или якобы знавший его. Тем более здесь, в Марселе, где его ноги даже не было. Детство отца прошло во Флоренции, юность в Лионе, женился он в Шамони, там же и умер, когда мне еще не было двух лет. Кто же она, эта Шошана Стивенс? Имя-то какое странное. Однако лицо показалось смутно знакомым.

— Да, это мой отец. Вы в свое время были с ним знакомы?

— В некотором роде. Все обстоит немного сложнее. Как раз об этом мне и хотелось бы поговорить. Вы позволите?.. — она кивнула подбородком вглубь квартиры.

Я сделал шаг в сторону, чтобы она могла войти.

Можно также сказать, что именно там все на самом деле и началось, в этом легком смещении тела, в чуть заметном разломе между тем, как я должен был поступить — вежливо ее выпроводить — и шагом, который я тогда сделал.

Этот простой жест, — сказал я позже Марьяне, — мое отступление всего на несколько сантиметров, чтобы пропустить ее внутрь, сразу же породило ощущение дискомфорта, будто бы я вдруг стал посторонним для себя самого. Ощущение, скажем, странное, для меня не привычное. И что важно, странным то ощущение мне показалось уже в тот самый момент. Я никогда прежде не видел эту даму, мне нечего было ей сказать, да и слушать, что она наплетет, настоящего желания не было, и все же позволил ей войти. Словно бы смотрел со стороны на себя, пропускающего ее внутрь, и слышал тихий голос: «Что ж ты делаешь-то?».

С робкой улыбкой на губах она прошла между мной и дверью. Остановилась посреди гостиной. Казалось, она что-то разыскивает взглядом или оценивает размеры комнаты. Я прикрыл дверь и подошел к гостье.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Шошана Стивенс. Можно присесть? — она кивнула на полуразвалившийся диван (уже больше года собирался его поменять).

— Да, конечно.

Присел и сам напротив нее, обдумывая предстоявший разговор. Гостья выглядела немного скованной.

— Хорошо, мадам Стивенс, что же такого важного вы должны сообщить о моем отце? Вряд ли речь о неожиданном наследстве…

Она усмехнулась в какой-то старомодной скромной манере — слегка склонив голову и прикрывая рот рукой.

— О нет, месье Трамонти, я такими вещами не занимаюсь.

Затем она умолкла, как будто и так уже сказала слишком много. Казалось, она колеблется. Рассматривала носки своих туфель — коричневых, немного потертых, на низком каблуке, абсолютно неэлегантных. Время от времени переводила взгляд на книжный шкаф, гравюры на стенах, красную рыбку в аквариуме. И на меня, хранившего молчание. Ее поведение было настолько странным, а в то же время настолько спокойным, что я не мог найти, как возобновить разговор. Она казалась чрезвычайно хрупкой — смущенная, маленького роста, с полупрозрачной кожей, — но при этом в ней чувствовалась незаурядная воля, доказательством чему была легкость, с которой проникла в мою жизнь. Наконец, она кашлянула.

— Не хотите выпить чего-нибудь? — спросил я.

— Спасибо, с удовольствием. Простой воды, если можно.

Она, кажется, была рада, что это я первым нарушил молчание.

Я принес два стакана воды и спросил:

— Ну так чем же вы занимаетесь? Генеалогией?

— Нет-нет, — она состроила недовольную гримаску, но голос был не совсем уверенный. — Если честно, мне самой трудно сказать… Пожалуй, так: занимаюсь поисками пропавших людей.

Я одобрительно кивнул головой.

— Это интересно. У вас, наверное, много работы. Насколько я помню, в одной только Франции каждый год по неизвестным причинам исчезают несколько сотен людей.

На ум тут же пришла Анна-Лора, которую тремя годами ранее поручил мне разыскать в Китае ее отец, и в результате я тогда смог обнаружить лишь ее призрачный след, напоминающий серебристые дорожки на камнях, оставшиеся от проползавших там улиток. Моя миссия, впрочем, была наполовину успешной (или наполовину провальной, что то же самое): я, конечно же, привез Шуази-Леграну новости о его дочери, однако те новости были косвенными, ее саму увидеть не удалось. Только бы эта Шошана Стивенс, — подумал я, — не оказалась посланной Шуази-Леграном, чтобы уговорить меня снова отправиться на поиски Анны-Лоры, на этот раз в компании «специалиста по пропавшим людям». А впрочем, — тут же возразил я себе, — разве имеет к этому какое-либо отношение мой отец?

— О да, я знаю, что исчезает тьма людей, — подтвердила Шошана Стивенс. — Следует иметь в виду, что во многих случаях это результат осознанного решения. Однако я занимаюсь не такими исчезновениями, — обворожительно улыбнулась она.

Мне уже поднадоело играть в отгадки, но должен признать, сам ведь виноват: не задал ей прямого вопроса, а от наводящих она с удовольствием уворачивалась. Пора поговорить начистоту.

— Но кого же вы тогда называете «пропавшими»? — спросил я.

Она снова уставилась на носки своих туфель, словно почувствовав себя неловко.

— Имеются в виду умершие, месье Трамонти.

У меня нахмурился лоб.

— Значит, речь об умерших, — отозвался я эхом.

— Да, — сказала Шошана Стивенс. — Моя работа, если хотите, заключается в поисках следов, которые остаются от мертвых.

Глава 3 Между переселением душ и полноприводными машинами

Примерно раз в месяц я хожу подровнять волосы в парикмахерскую неподалеку от дома. Этот салон — довольно неприятное место. Не переношу оглушающую, к тому же плохо выбранную музыку в стиле техно. Это место насквозь пропитано дурновкусием, от нелепых одеяний парикмахеров обоего пола до их словарного запаса, включая тембр их голосов и уродливое убранство салона (особенно отмечу витиеватое рифмованное четверостишие, которое восхваляет «поэзию, царящую в таких местах», и «обретаемый в этих пространствах покой»). Все это наводит тоску. Вот сюда я и хожу примерно раз в месяц, чтобы подровнять себе волосы. В районе, где я живу, кстати, есть несколько других парикмахерских, и эта не самая близкая, но хожу я в нее. Почему? Честно говоря, сам не знаю. И еще, если честно, мне нравится туда ходить, чему я сам удивляюсь. Побывал я там и в день моего «сибирского» сна, за два дня до визита Шошаны Стивенс.

В тот день у меня было чудесное настроение — вероятно, благодаря сновидению: уж не знаю, почему, но оно позволило мне предположить, что со мной вскоре произойдет что-нибудь необычайное. Само собой, я не рассчитывал, что вот сейчас какой-нибудь незнакомец предложит мне отправиться в путешествие по Сибири или что мне позвонит прелестная девушка, с которой мы когда-то давно познакомились и у которой вдруг проснулись теплые чувства ко мне, или что случайно встретится среди прохожих приятель, с которым не виделись двадцать лет. Нет, я смиренно, даже не вполне отдавая в этом отчет самому себе, ждал события, способного перевернуть чью-то жизнь, а именно мою, которую уже несколько месяцев я был готов признать бесцветной, «жизнь грязной тротуарной плитки», как говорил персонаж книги, прочитанной накануне. Между тем, если взглянуть объективно, все было не так уж плохо: Марьяна поддерживала наши отношения с большой стойкостью, работа в газете потихоньку двигалась, что не позволяло слишком уж разбогатеть, но сберегало время для прогулок и, что особенно ценно, для одного из моих любимых занятий — полного безделья. Должен, впрочем, признать, такое замечательное равновесие не давало мне полного удовлетворения жизнью. Я осознавал, что смутно жду перемен, но каких?

Итак, я вошел в нелепую парикмахерскую, в которую регулярно наведываюсь без особых причин. Девушка-шампунистка с красными волосами усадила меня, предложила кофе — я согласился, но потом не допил его (он был светлым, пресным и чуть теплым, был даже более «американским», чем мне однажды довелось пригубить, скривив лицо, в холле гостиницы для голодранцев в Тампе, штат Флорида) — и, с широкой улыбкой, сообщившей мне о довольно-таки среднем состоянии ее зубов, указала рукой на низкий столик, где громоздились автомобильные журналы и советы по развитию брюшной мускулатуры для господ, а для дам — предположенный у них кругозор был вполне ожидаем — новости из жизни «звезд» и рецепты похудания. Вежливо улыбнувшись, я отклонил предложение и закрыл глаза, чтобы подумать о чем-нибудь простом, красивом и свежем, а это требовало немалых усилий среди грохочущей музыки, не блиставшей разнообразием: «дзынь-дзынь-бум-бум» да американский сладенький супчик, даже сироп. Вспомнились недавние сны, «подземный» и «сибирский». Должно быть, сигналы, которые я посылал самому себе с помощью этих вдохновляющих образов, что бы там ни сказал профессиональный психоаналитик, говорили об открытии личной территории, способной сделаться для меня убежищем и опорой. Или, точнее, о желании заиметь такое пространство, если принять во внимание, что речь ведь о снах вещих — или предостерегающих, чего я, кстати, совсем не исключал. «Хорошо, — сказал я себе за шторами закрытых век, в то время как некая певичка, надрываясь, явно приближалась к оргазму, — я, без всякого сомнения, испытываю потребность пуститься в путь — возможно, переместиться не географически, а внутри себя самого, чтобы найти точку душевного равновесия, соединиться с тем, кем я по-настоящему есть и от кого в течение многих лет должен был держаться на расстоянии. Наверняка, в этом и заключается смысл посланий, которые я отправлял себе же в эти последние ночи. Что ж, хорошо. И что дальше? Что мне делать со всем тем, что я понял?»

Меня тронули за плечо, пришлось открыть глаза. Другая девушка — она могла бы выглядеть красивой, если бы не перемалывала, хлопая губами, с легким сосущим присвистом, жевательную резинку — усадила меня возле раковины и принялась мыть мне шевелюру на откинутой за спину голове. Затем молодой человек — напомаженный, с длинным вырезом на очень тесной черной майке — спросил, каким образом меня подстричь, на что я ответил: «Немного укоротите, но не слишком», — понимая, что мои указания слишком туманны, однако ему их, кажется, было достаточно. Пока он готовил меня к стрижке, я попросил его подать один из дамских журналов, что были разложены неподалеку. Мое равнодушие к стальным прессам и полноприводникам его, похоже, не удивило, либо он не подал виду и тут же протянул мне ножки Адрианы Карамбе[7] и милую мордашку Джулии Робертс. Я выбрал американку, начал листать страницы.

У меня никогда не получалось читать иллюстрированный журнал, только пролистывать его — должен сделать дополнительное усилие, чтобы задержать взгляд на подписи к фотоснимку. Однако на этот раз, среди страниц, посвященных вечеринкам и гастрономическим предпочтениям актуальных певцов и актеров, а также некоторых писателей, тоже актуальных, мое внимание привлек несуразный заголовок: «Повседневная жизнь мертвых». «Во дают, — подумал я, — что же это может значить?» Речь шла — довольно частая тема для такого рода журналов — о паранормальных явлениях, разговорах с потусторонними голосами, вертящихся столах, полтергейстах, обычно с авторитетной гарантией правдивости, ссылками на личный опыт папаши Гюго[8]. Журналистка приводила краткий исторический обзор доказательств — с ее точки зрения, неопровержимых — взаимопроникновения мира живых и мира мертвых, ссылалась на Бергсона[9], который считал деятельность разума и мозга разными вещами, из чего следует, что сознание — или душа — переживет смерть тела, а тем, кто утверждает обратное, предлагала неоспоримые доводы: рассказывала о тибетской концепции бардо[10], об амазонских и монгольских шаманах, пересказывала бесчисленные свидетельства очевидцев о воздействии умерших на дела живущих, говорила о влиянии прорицателей и медиумов на властителей мировой истории, от Артаксеркса[11] до Франсуа Миттерана[12], о фактах и опытах, подтверждающих реальность переселения душ, об актере Гленне Форде[13], который, участвуя в эксперименте, с большим талантом исполнил под гипнозом одну из сонат Моцарта, хотя никогда не учился играть на фортепиано, о другом актере, имени я не запомнил, безошибочно декламировавшем, тоже под гипнозом, витиеватые стихи на не знакомом ему языке — вроде бы, на венгерском. Еще там было интервью одной дамы, с портретом справа в овальной рамке, взятое в кавычки название выглядело загадочно: «Жизнь мертвых не такая, как мы ее себе представляем». Хорошо, — подумал я, — но что же, собственно, нам по ее поводу представляется? Подзаголовок, напечатанный курсивом, тоже дышал таинственностью: «Мертвые живут по нескольку раз, об этом рассказывает специалист по загробному миру из Лос-Анджелеса». Однако прочитать статью я не успел: парикмахер, который до этого не проронил ни слова, сказал, что закончил, и поднес небольшое зеркало к моему затылку, потом к вискам. Я вернул на место журнал с непрочитанной статьей, украшенной овальным портретом Шошаны Стивенс.

Глава 4 Странно безмятежный разговор (I. Школьная учительница)

— Ах, — сказала Марьяна, когда я на следующий день рассказал ей о встрече с Шошаной Стивенс. Она только что вернулась из командировки в Гетеборг, я приехал к ней после обеда, чтобы остаться до конца выходных, мы планировали прокатиться на катере, но погода резко испортилась, и вот мы вдвоем сидим у нее на диване, слушаем записи Тома Уэйтса[14] и попиваем зеленый чай.

— Да, — сказал я, — именно в том журнале я впервые увидел лицо Шошаны Стивенс, но вспомнил я об этом уже после ее ухода, примерно час спустя.

— И что же происходило в течение того часа? — спросила Марьяна.

— Пока длился этот час, который, как мне потом показалось, уложился в какие-нибудь двадцать минут, не более, как если бы эта Шошана Стивенс среди других талантов обладала способностью ужимать время, — сказал я Марьяне, — так вот, в течение этого часа я стал рассказывать Шошане Стивенс вещи, о которых никогда бы не подумал, что расскажу хоть кому-нибудь, не то что незнакомому человеку, потом разговорилась и она, а говорила она спокойным размеренным тоном, темп речи был ровным и плавным, слова она подбирала меткие, время от времени я, пораженный, прерывал ее просьбой вернуться к той или другой подробности, так что она говорила много, я же, к своему удивлению, внимательно слушал.

— Я занимаюсь мертвыми, месье Трамонти, — сказала Шошана Стивенс, делая ударение на слове «мертвыми». — Занимаюсь людьми, которые умерли и о которых немногое известно, что с ними сталось после смерти.

Я неподвижно смотрел на нее. Вид у нее был нерешительный, а вернее, рассудительный, совсем не выглядела фантазеркой или одержимой.

— О которых, — продолжила она, — не известно, например, живут ли они снова, теперь в других краях. Или, может быть, где-нибудь терпеливо ждут своего часа. Или же, а это случается довольно часто, потерялись между двумя жизнями. Я отлично сознаю, месье Трамонти, что такие речи могут показаться странными, даже шокировать, — поспешно добавила Шошана Стивенс, — но это чистая правда: меня часто вызывают, чтобы отыскала следы людей, которые умерли. Звучит немного неожиданно, но в этом и состоит моя основная работа вот уже несколько лет. Надеюсь, это вас не смущает?

Я продолжал таращиться на нее широко открытыми глазами, словно сумел заглянуть ей за спину.

— Не напрягает, месье Трамонти? — переспросила она.

— Меня? — встрепенулся я, будто меня разбудили. — С какой стати?

— Некоторые особы, знаете ли… — сказала она с улыбкой. — Имею в виду, что иногда люди обороняются таким образом. Мне часто стоит большого труда объяснить цель моих визитов.

— Послушайте… — ответил я, нервно потирая брови, — Я бы не сказал, что меня это «напрягает». Я пока не очень понимаю, чего вам вообще от меня надо, но о «напряге» и речи нет. Вы говорите о мертвых, которых должны разыскать — допустим. Жду продолжения.

— Сегодня, — сказал я на следующий день Марьяне, — все еще не понимаю, как я мог реагировать вот так, настолько равнодушно. Что меня в действительности больше всего удивляло и что десятью секундами ранее приковывало мой взгляд к стене за ее спиной, это то, что я чувствовал себя бессильным зрителем спектакля, в котором сам же был одним из главных героев. Ситуация ускользнула из-под моего контроля. Я был готов послушно принять все, что она говорила, и отвечать ей, хотя она была совершенно мне не знакома. Даже зачем-то подложил дров в костер, упомянув, что и сам одно время занимался подобной деятельностью.

— Ах да, спиритизм… — промолвила Шошана Стивенс с понимающим видом.

— В тот момент я подумал, что ей известно про меня абсолютно все, включая то, что я собирался поведать, и это было невероятно — учитывая, что раньше я никому не заикался об этом, кроме тебя, — сказал я Марьяне.

— Ну да, знаете, наверное, — разговоры с духами, вертящиеся столы… Такого рода вещи.

— И что вы об этом думаете?

Я вдруг встал во весь рост — без действительного повода, как бы для того, чтобы размять ноги. Машинально спросил:

— Принести вам еще воды? Или, лучше, кофе?

Она согласилась на то и другое, я принес стакан воды и вышел сварить кофе. Подумал, это даст мне время все обдумать хоть немного. Притормозить все это. Что за абсурдная цепочка событий привела меня к тому, что готов поведать незнакомой особе о том, что я несколько лет участвовал в удивительных опытах, на грани психического расстройства, с кружащейся в воздухе мебелью, позволявших узнать о событиях, которые еще не произошли? В моей жизни тогда установился мертвый штиль, и те эксперименты я прекратил так же внезапно, как их начал. Впоследствии я часто возвращался в мыслях к тому периоду, но так и не составил какого-нибудь ясного мнения обо всем этом. По правде говоря, сам я немного подтрунивал над собой. Однако для разговора с Шошаной Стивенс мне захотелось надеть наиболее подходящую маску — примерить роль просвещенного скептика.

— Нет, я решительно не знаю, — сказал я Марьяне, — почему я уже с первой минуты, с первой фразы на пороге не отправил вежливо Шошану Стивенс куда подальше, зачем пригласил ее войти и присесть, зачем предложил промочить горло и слушал ее бредни, а главное — почему сам-то я стал рассказывать о себе. Действительно не пойму, почему, когда я на кухне наблюдал, как тонкая коричневатая струйка кофе сыпется в кофеварку, мне не пришла на ум мысль «Все это тупо и безумно, я не знаю этой женщины, ее россказни мне по барабану, сейчас выставлю ее за дверь, пусть убирается восвояси, если еще только у нее есть „свояси“, если она сама не привидение, не один из тех призраков, которых она якобы ищет». А вместо этого продолжил беседу, словно мы познакомились совсем не пару минут назад, словно мне срочно понадобилось ей что-то сообщить. Возможно, это всего лишь самооправдание задним числом, — продолжал говорить я Марьяне, — но ее манера держаться, скромная и сдержанная, очень участливая, ее хрупкий и старомодный вид, ее ясный и ласковый взгляд — все в ней было, я бы сказал, приятным и внушающим доверие. Да, я чувствовал себя с ней вполне уверенно. Позже, обдумывал те впечатления, из памяти всплыли слова Фауссоне, персонажа одной из книг Примо Леви[15] «Разводной ключ». В начале книги Фауссоне говорит Леви: «Вы святой человек, раз вам удалось вытянуть из меня истории, которые я прежде не рассказывал никому!». Шошана Стивенс была такой же, была «святой женщиной», с лицом одновременно серьезным и по-детски простодушным, застенчивым и доброжелательным (кстати, более-менее похожее лицо было и у Примо Леви, каким его описывает Филипп Рот[16]), оно-то и расположило меня, без какого бы то ни было принуждения, к весьма редкому для меня доверительному общению.

Пока кофе продолжал цедиться, я вернулся в комнату и, стоя меж двух кресел, вкратце рассказал о некоторых спиритических сеансах, на которых присутствовал. Вернулось то же странное ощущение — странное, но уже почти привычное, — будто наблюдаю за собой со стороны, будто смотрю кино, в котором один из персонажей, похожий на меня, стоящий меж двух кресел, обращается к другому, сидящему на диване. Или, скорее, будто смотрю фильм о моем же прошлом, и эта сцена, где я стоя говорю, а она сидя, немного рассеянно, слушает, уже где-то происходила. Что до Шошаны Стивенс, она выглядела не то что бы равнодушной к моим словам, но спешащей прервать их, с обычной для нее деликатностью, и я внезапно догадался, что в моей исповеди нет ничего, о чем она бы не знала.

— И что же вы об этом всем думаете? — повторила она свой вопрос.

Я пошел проверить, как там кофе.

— Мне показалось, — сказал я вернувшись, что дело было скорее в желании участников увидеть или услышать нечто, чем действительном нисхождении духа или какой-нибудь другой потусторонней силы. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — сказала Шошана Стивенс.

Я подал кофе.

— Что касается перемещения предметов, мне представляется, это разновидность довольно, в конечном счете, заурядного эффекта, известного как телекинез.

— Вы правы, — сказала Шошана Стивенс. — Эти явления существуют прямо перед глазами почти у каждого, но никто их не замечает — или не хочет замечать.

— Мне показалось также, — продолжил я, присаживаясь, — что предсказания, полученные там (некоторые из них, впрочем, потом оказались неверными), равно как сведения, касающиеся того или другого отсутствовавшего человека, были проявлением бессознательной телепатии, а может быть — расширенного осознания текущего момента, частью которого стало ближайшее будущее. Не знаю, понятно ли говорю…

— Да что вы, — сказала Шошана Стивенс, — все совершенно правильно.

— Ну прямо школьная учительница, — прокомментировала Марьяна. Мой рассказ ее не очень-то удивил, но она продолжала внимательно слушать, прихлебывая чай из чашки.

— Вот, — поддакнул я, — так и есть: она походила на школьную учительницу из нашего детства — одновременно добрую и строгую, любезную и, немножко, серую. Моя первая учительница в школе была как раз такой.

— Если хорошенько все взвесить, — добавил я, — мне хотелось бы думать, что реальность глубже, чем нам говорят органы чувств. Иногда мне самому интересно поразмышлять об этих вещах. Поэтому меня вовсе не «напрягает», когда вы говорите мне о розыске умерших, мадам Стивенс. Уже сказал вам, жду продолжения. Жду, что объясните, зачем сюда пришли. Например, что вы понимаете под «следами» исчезнувших особ?

Она поставила чашку.

— Имеется в виду, что умершие не исчезают, как вам это представляется. Жить не так уж просто, сами знаете, месье Трамонти. Вот и смерть тоже не так проста. Возьмите, к примеру, вашего отца.

Я не отрываясь смотрел ей в глаза. Она отвечала тем же.

Глава 5 Странно безмятежный разговор (II. Живые и мертвые)

— Ну вот, к сути дела, — сказала Марьяна.

— Ваш отец, — продолжила Шошана Стивенс, — когда мы встретились, я еще ничего не знала про него. Лишь потом я поняла, что он уже существовал. И поскольку на сегодняшний день вы последний из всей той родни, которая могла бы… Но сейчас не об этом, вы уж простите, — добавила она, покраснев, как школьница. — Начну заново.

Она налила себе в стакан еще воды.

— Попробую обрисовать положение вещей как можно проще, месье Трамонти, но при этом как можно яснее. Видите ли, в результате смерти тело и сознание исчезают не в одно и то же время. Грубо говоря, причем правда очень грубо, — сказала она, сделав легкий жест рукой, как бы извиняясь за такую неточность, — некоторое время — не слишком большое — умершие еще живут среди живых. Полагаю, именно это состояние тибетские буддисты называют «бардо». Превосходная догадка.

— Школьная учительница, — снова сказала Марьяна.

— Это сознание может затем слиться с другими телами, но только при необходимости, — продолжала Шошана Стивенс, — потом освободиться от них, и так далее. Да, нельзя сказать, что это происходит со всеми или всегда одинаково. Но обычно окончательная смерть наступает лишь после ряда последовательных вселений-выселений сознания. Кстати, не придавайте тут привычного значения слову «последовательно»: для мертвых и для живых время течет совершенно по-разному. Понятно говорю? — спросила она.

— В общем, да, — ответил я.

— Вся эта дребедень, — сказал я Марьяне, — показалась мне довольно смешной, но я позволил ей продолжить.

— Мне тоже, — сказала Марьяна, — но пусть уж рассказывает дальше.

— Вот так, месье Трамонти. Чтобы ввести вас в курс дела, должна для начала сказать, что мир населен не только мертвыми — вы не поверите, их неисчислимо больше, чем живых, — но также бывшими мертвыми, которые, видимо, сами не знают, что были такими.

Представив себя со стороны, я увидел, как мое лицо исказилось непривычной для меня гримасой, которую могла бы нарисовать внезапная головная боль. Однако на вываленную передо мной кучу совершенно бредовой информации отреагировали только мои лицевые мускулы. Возможно, эта Шошана Стивенс просто-напросто сумасшедшая. Но не произнес ни слова. Позволил себе лишь легкую гримасу.

— Уложить в голове столько всего зараз нелегко, — сказала вдруг Шошана Стивенс. — Но вы, кажется, не очень-то удивлены. Все это вы знали и раньше?

Я налил себе стакан воды, выпил его одним махом и поставил на место, отрицательно покачав при этом головой. Что мог я знать обо всем этом?

Шошана Стивенс рассматривала мыски своих туфель на низком каблуке.

— Возможно, я не выгляжу удивленным, — сказал я, — но будьте уверены, это всего лишь фасад: вы меня сразили, даже при том, что слушал я вас вовсе не развесив уши. По правде говоря, я почти убежден, что верить вам не стоит. Мне кажется, что мы беседуем во сне.

Она кивнула с понимающим видом.

— Сны, месье Трамонти… Вы и понятия не имеете об их могуществе.

Она со смущением слегка улыбнулась. За окном проезжал грузовик, производя невероятный грохот. Стёкла тоже задребезжали, потом стихли. Прежде я никогда такого не замечал. Спросил себя украдкой, не Шошана ли Стивенс это шумела. Грузовик был уже далеко. Рыбка пускала пузырьки. Я взглянул за окно: море было спокойным, Фриульские острова[17] все еще на месте. Внезапно мне все стало ясно: эта женщина — ненормальная, причем опасная, и нужно срочно выставить ее вон.

— Нет, — сказала Марьяна, — не прогоняй ее. Она, может быть, немного с приветом, но не опасная, я в этом уверена.

— Да, тебе-то легко, — ответил я, — ведь тебя там не было. А я сидел с ней лицом к лицу, нас ничто не отделяло, и так хотелось указать ей на дверь…

— Что касается вашего отца… — продолжила Шошана Стивенс. — Хотите, чтобы я сразу рассказала, или я и так вас слишком, как бы выразиться, «загрузила»?

Я молча встал.

Она слегка улыбнулась и чуть-чуть наклонила голову, как бы извиняясь.

— Забудьте все это, месье Трамонти. Зря я столько всего наговорила. Впрочем, если начистоту, сознание вне тела, начатая заново жизнь… Но не стоит об этом, такие подробности не имеют значения. Я просто хочу сказать, там нет ничего, что действительно касалось бы вас. Вы были настолько внимательным, как бы точнее сказать… Это очень необычно. Я сочла себя вправе… Выкиньте из головы. Вообще, если я вас побеспокоила, то лучше сейчас уйду. Вернусь в другой день, тогда и поговорим о вашем отце.

Разве она была не очаровательна? Попросила забыть «все это».

— Ты, надеюсь, предложил ей остаться? — спросила Марьяна.

Я ответил не сразу. Вспомнился Шуази-Легран, который несколькими часами ранее, в такой же момент моего рассказа, сказал мне, с наставительным и одновременно удрученным видом университетского преподавателя, возвращающего контрольную работу безнадежному тупице:

— Ну вот, Эженио, вы ведь и сами-то не поверили этому нагромождению вздора?

Перед тем как прийти к Марьяне, я зашел в редакцию своей газеты, чтобы поискать информацию о Шошане Стивенс — например, ту статью в журнале, что я полистал, пока меня стригли в парикмахерской. «Хотя бы раз в жизни Интернет мне поможет», — подумал я. Шуази-Легран подошел ко мне как раз в тот момент, когда я набирал на клавиатуре имя Шошаны Стивенс в поисковике.

— Странное имя, — сказал шеф. — Кто это?

— Одна дама, с которой я немного знаком, она приходила вчера ко мне домой.

— Ха, и вы надеетесь найти ее в Интернете?

И слово за слово я выложил ему все, да, все, что вот сейчас рассказал Марьяне, и даже то, чего ей еще не сказал, абсолютно все, что накануне поведала мне Шошана Стивенс, от момента ее появления до самого ухода. А у меня ведь нет привычки изливать душу, тем более своему патрону, — решительно, мое поведение в течение последних двух дней без конца обескураживало меня самого. Шуази-Легран кое-как втиснулся в кресло рядом со мной и выслушивал более часа. При этом он еще больше разбух во все стороны и обливался потом, словно герой спагетти-вестерна в исполнении Ли Ван Клифа[18], но на сотню килограммов крупнее.

— Вы ведь и сами-то не поверили этому нагромождению вздора? — спросил он по окончании моего рассказа. — Эта женщина чокнутая на всю голову, Эженио.

Я прикурил сигарету.

— Вы так говорите из-за своей предубежденности, — ответил я. — Все, что относится к необъяснимым явлениям, вас раздражает или страшит, кажется опасным — как и большинству людей, между прочим.

— Поговорим серьезно, Эженио, — сказал шеф, закуривая, наверное, десятую сигариллу. — Кто может рассуждать о «сознании без тела» и всем таком прочем?

— Хорошо, — ответил я, — все это бред и чепуха, по-своему даже смешная. И вы правы, эта женщина немного с приветом. Но как тогда объяснить, что среди вещей, которые она мне поведала, а я сейчас пересказал, были подробности, не известные никому, кроме моей матери? А она умерла уже двадцать с лишним лет назад, как вы знаете.

— Возможно, они были знакомы.

— Нет, это слишком просто.

Шуази-Легран задумчиво постукивал пальцем по своей сигарилле, стряхивая пепел. Помолчав, решил подняться из кресла, что далось ему не без труда. Нависая животом над моим столом, пробежался глазами по статье, которую я отыскал и успел распечатать, — ничего особенного: интервью та тему сознания вне тела, посмертного существования души, общения с духами.

— Если честно, Эженио, — сказал он с кислой гримасой, — не ожидал от вас, что заинтересуетесь подобной белибердой. Занялись бы лучше тем, что я предлагал вам вчера, это освежило б вам голову. — Он взглянул на меня с сочувствием. Я стряхнул пепел с сигареты.

— Ни за что.

— Что ни за что?

Я несколько раз перед ответом набирал в рот дыму и, не затянувшись, выпускал его, как в фильмах Мельвиля[19]. Определенно, любой мой жест стал казаться мне самому необычным.

— Как вам сказать, во-первых, — произнес я наконец, — все, что я делаю последние два дня, на меня не похоже, и вот с этим точно так же. А во-вторых, — продолжил я, давя окурок в пепельнице, — я пришел сюда утром, среди прочего, для того, чтобы сообщить, что принимаю ваше предложение.

Шуази-Легран метнул мне в глаза удивленный взгляд.

— Почему? Это как-то связано с ней?

Я ничего не ответил.

— Ладно, в конце концов, это меня не касается — она или кто другой повлиял на вас. — Он задавил свою сигариллу рядом с моим еще дымившимся окурком. — Но это вот тоже, тоже на вас не похоже.

Глава 6 Рассказ Шошаны Стивенс (I. Стрекот сверчков и жалобные вздохи)

Пригубив стакан с водой, Шошана Стивенс продолжила свой рассказ.

— Ты все же попросил ее остаться, — констатировала Марьяна.

— Чуть было не выпроводил: слишком много вещей мне хотелось обдумать в спокойной обстановке. Ты была в отъезде, повидать тебя я мог лишь через день, и обсудить эту встречу было не с кем. Подумал было назначить новую на это вот утро, чтобы мы переговорили сначала вдвоем с тобой, а потом ты присутствовала бы при нашей с ней беседе, но ей такой вариант не подошел. Должен еще признаться, мне не терпелось узнать, что же она поведает о моем отце. Поэтому любезно попросил ее рассказывать дальше. Она выпила стакан или два воды и благодарно улыбнулась.

— Это может немного затянуться, месье Трамонти, — сказала она.

— Не страшно, — ответил я, устраиваясь поудобнее в не слишком мягком кресле напротив видавшего виды дивана, — у меня есть время. Слушаю вас.

— Подождите, Эженио, — перебил Шуази-Легран, которому я рассказывал все это на следующий день, за несколько часов до повтора для Марьяны, — та женщина заявилась к вам, чтобы рассказывать басни о призраках, напрашивается рассказать новую порцию, и все, что вы находите нужным ответить, — это «Слушаю вас»? Бог мой, нужно было выгнать ее пинком под зад! Не задавались вопросом, чего она в действительности от вас хотела?

— Не нужно так нервничать, — сказал я, — позвольте сначала рассказать.

Он немного подвинул свое большое туловище, окутанное табачным дымом и втиснутое в кресло, не пытаясь, однако, вытащить себя из него.

— Странная все же была идея — рассказать все это Шуази-Леграну, — буркнула Марьяна.

— Да я сам знаю. Но дадим уж ей слово. Она сидела на краешке дивана.

— Много лет тому назад, — начала Шошана Стивенс, — я познакомилась с вашим отцом — или, точнее, с человеком, которым тогда был ваш отец. В те времена я еще не вполне осознавала свои способности медиума.

— Попросите ее, по крайней мере, быть покороче, Эженио, — снова вмешался Шуази-Легран, — у меня сегодня много работы.

Я сделал вид, что не услышал его.

— Это было в 1981 или, возможно, 82-м году, — продолжила она. — Меня пригласила на ужин семейная пара, которую я едва знала, Эрван и Габриелла Шенн. Чтобы оживить рассказ деталями, добавлю, что происходило это в Шотландии, под Стерлингом[20], в их собственной большой усадьбе. Оба с успехом занимались наукой: он преподавал в местном университете испаноязычную литературу, она итальянскую — да и сама была урожденной итальянкой. Гостей на ужин собралось довольно много, это было что-то вроде garden party (приема в саду), которые там любят устраивать. Меня пригласили, с одной стороны, потому, что я жила в Стерлинге и была немного знакома с Шеннами, а с другой и особенно потому, что в то время я подрабатывала корреспонденткой одного лондонского издательства, а Габриелла Шенн предполагала опубликовать свой научный труд — названия не помню, что-то, кажется, о поэзии Умберто Саба[21]. Это было в конце учебного года, в чудесный июньский вечер. Приближались волшебные по красоте сумерки. Небо на западе было расписано удивительно разнообразными оттенками красного, от очень светлой киновари до очень темного граната. Игра красок напоминала спектакль. Мисима[22] сказал бы о том крае неба, что он похож на внутреннюю сторону тела. Вы читали Мисиму, месье Трамонти?

— Немного, — подтвердил я. — «Золотой храм» и «Исповедь маски», насколько помню.

— И еще «Моряк, выброшенный морем», — вклинилась Марьяна, — помнишь, мы тогда были в Болонье, стояла адская жара?

— Но «Море изобилия» нет? — спросила Шошана Стивенс.

Я отрицательно мотнул головой. Шуази-Легран вздохнул.

— Обязательно прочитайте — уверяю, вам очень понравится. Содержание этой серии романов в какой-то степени касается и нас с вами.

— Она неплохо начитана, эта твоя прорицательница, — вздохнула Марьяна.

На губах у нее играла одна их тех легких улыбок, о которых думаешь больше, чем они могут сказать. Шуази-Легран, со своей стороны, кивнул головой, но промолчал.

— В общем, — возобновила рассказ Шошана Стивенс, — вечер был очень красивым. Шенны переходили, чтобы поприветствовать, от гостя к гостю, за общим гулом голосов слышались стрекот сверчков и звон бокалов. Веял легкий ветерок, а в воздухе было достаточно влажности, чтобы до моих ноздрей иногда долетал тонкий запах свежескошенной травы. Извините, что слишком увлеклась смакованием антуража, — сказала Шошана Стивенс, — но эти воспоминания пробуждают во мне ностальгию, они мне приятны. Теперь-то я живу от города к городу, вырваться на природу просто некогда.

Я молча смотрел на нее. Спрашивал себя, что же об этом всем думать.

— Что об этом всем думать? — переспросил Шуази-Легран. — Нужно было без отлагательств выставить ее за дверь, вот и все. Черт побери, Эженио, эта тетка плетет вам абы что. Просто водит за нос.

Я пожал плечами.

— Чего ради? Она же у меня ничего не просила.

— Причина откроется раньше, чем вы думаете, ручаюсь, — проворчал он.

— У четы Шеннов был сын, — продолжила Шошана Стивенс, — но я его никогда не видела. Знала только, что зовут его Шериданом. Говорили, что он тихий и замкнутый, неразговорчивый, чуть ли не эпилептик, во всяком случае — немного странный. Ему было почти двадцать лет, но с другими молодыми людьми не встречался. Впрочем, он не выезжал повидаться ни с кем, жил себе уединенно в этой чудесной усадьбе — там ему все же удавалось, в меру своих сил, быть приветливым с гостями родителей. То есть он иногда отвечал на их вопросы — а задавали их нечасто, ведь его репутация склонного депрессии и припадкам отшельника, да и внешний облик, хмурый и печальный, вовсе не располагали к общению. Случалось, он исчезал на день или два. Школьное образование он получил заочно, поскольку очень рано выяснилось, что ужиться в интернате с ровесниками было выше его сил. Таким же образом он проходил теперь и университетский курс, причем довольно успешно. И это морально поддерживало его родителей, уверенных, что со временем все образуется.

Я отошла немного в сторону от центра вечеринки и прогуливалась меж высоких деревьев под луной, наслаждаясь убаюкивающим стрекотом сверчков и ароматом недавно скошенной травы, долетавшим с окрестных лугов. Кровавые оттенки выпотрошенных внутренностей на краю неба постепенно затирались гигантскими мазками кисти, сначала с бурой краской, потом с черной, и вот наступила ночь. По мере того как я, с фужером вина в руке, шла вперед, шум праздника утихал, словно его понемногу обкусывала тишина, пока не проглотила последнюю крошку, когда я миновала заросли каких-то кустов, не помню их названия — никогда не была сильна в ботанике. Ощущение было почти нереальным. Где-то в стороне, не так уж далеко, мелькал свет, сходились и расходились силуэты людей, но я уже не слышала ничего кроме пения сверчков, а еще, в отдалении, нескольких жаб у берегов пруда, который я не так давно миновала.

— Да хватит уже, — нетерпеливо сказал Шуази-Легран, — о чем она вообще болтает?

— Действительно, — согласилась Марьяна, — к чему она клонит? Ты не мог бы немного ее поторопить?

— Я бы, пожалуй, мог, но нет. По правде говоря, ее рассказ все больше зачаровывал меня, я чувствовал себя совершенно не способным попросить ее не затягивать и перейти к фактам, мне самому хотелось узнать все подробности этой истории, пусть даже незначительные, время от времени прерывал ее, чтобы уточнить громкость шума, расстояние между ней и кустарником, трепет листвы, оттенки запахов, примесь синевы в ночном небе или свойства обступившей ее тишины. Чтобы сберечь ваши нервы, я опускаю все эти детали, — сказал я Шуази-Леграну, а затем Марьяне, — просто имейте в виду, что множество раз прерывал ее своими расспросами.

— Только благодаря тому, что все вокруг погрузилось в тишину, сказала Шошана Стивенс, — я смогла уловить легчайшие шорохи в нескольких метрах от меня, по правую руку. Походили они на шелест листьев. Подумала, это лиса или ежик, крупная лесная мышь либо заяц — какое-нибудь дикое животное. Потом шорох стих. И возник снова, спустя несколько секунд. Теперь мне показалось, что это шум другого рода, у него словно бы появился человеческий акцент. Я шагнула в ту сторону. Стало ясно, что это жалобные вздохи. Но откуда они доносятся? Я раздвинула гибкие ветви кустарника — шум прекратился. Но вот раздался снова, теперь, показалось, немного левее. Но ведь слева ничего не было, кроме пространства с травой и голой землей, насколько я могла судить при свете луны. На некотором расстоянии я, напрягшись, смогла разглядеть невысокий холмик, а на его склоне — что-то квадратное, светлее грунта, — возможно, кусок ткани или щит из досок. Звуки возобновились. Теперь опознать было легче: да, это вздохи. Без сомнения, человеческие. Я приблизилась, стараясь не выдать свое присутствие. Локализовать их было все же нелегко. Они утихали, начинались снова, казались исходящими сразу со всех сторон, а это позволяло равно сказать, что доносились они как будто ниоткуда. Я направилась к светлому квадрату у подножия пригорка. Это был брезент — наверняка, прикрывавший дыру в земле, то есть нору. Вздохи снова стали слышны, здесь уже более чистые. Только тогда я поняла: шум раздавался снизу. Это были подземные звуки, с разных мест они были слышны хуже или лучше, в зависимости от состава грунта и наличия травы. Однако здесь, рядом с брезентовой шторой, они были вполне отчетливыми. Передо мной был вход в нору, и где-то там находился тот (или та), чьи вздохи я слышала.

Глава 7 Рассказ Шошаны Стивенс (II. Туннель и корешки)

— Скажу вам напрямик, месье Трамонти, — продолжила Шошана Стивенс, а я пересказывал Шуази-Леграну, прикрытому табачным дымом и почти уже вросшему в свое кресло, и потом Марьяне, сидевшей обок со мной, в то время как за окном зашелестел по плиткам дождь, отменивший нашу прогулку на катере, причем оба (она и Шуази-Легран) хранили молчание, больше не вмешивались в мое повествование, позволяя себе разве что кивнуть головой, показывая, что слушают с интересом, слегка скривить губы или чуть слышно вздохнуть, особенно Шуази-Легран, чтобы обозначить сдержанное недоверие, с которым они воспринимают тот или другой аспект того, что я им рассказываю, или бесполезность, на их взгляд, той или другой подробности, — скажу вам напрямик, — продолжила Шошана Стивенс, — я никогда не была особенно храброй или безрассудной, совсем наоборот. Когда я была моложе, знакомые часто подтрунивали над моей уравновешенностью и чувством меры, над крайней осторожностью, отсутствием любопытства, над моей неспособностью проявить в непредвиденной — а тем более, сбивающей с толку — ситуации мужество, смекалку и решительность. Должна сказать, моей естественной реакцией в ту ночь должно было бы стать бегство без оглядки в лунном свете среди высоких деревьев и стрекочущих сверчков, побег как можно дальше от этих человеческих стонов, которые, казалось, сочились из самой земли, и от этого брезента, за которым, несомненно, скрывался вход в логово существа, издававшего эти стоны. В мозгу молнией сверкнула XI песнь «Одиссеи», где главный герой нашел вход в царство мертвых. Там тогда тоже стоял нескончаемый стон: стенали души, вызванные Одиссеем, по совету Цирцеи[23], пролитием из перерезанного горла дымящейся крови черных овцы и ягненка — души ведь жаждут крови. Эти души, которые дальше в поэме зашелестят и запищат, как стая летучих мышей на взлете, наклоняются к земле и лакают горячую кровь, и только в этот момент Одиссей мог поговорить с ними, а среди них оказались и душа его матери, о чьей смерти он не знал, и души его недавно пропавших спутников, но прежде всего — с душой Тиресия[24], предсказавшей герою, что впереди его ждет еще множество испытаний, прежде чем сможет вернуться он на Итаку. В те времена я увлекалась всякого рода спиритическими экспериментами, довольно распространенными, поскольку многие воображают способными установить подлинный контакт с миром умерших. Я не знала еще, что, за очень редким исключением — ведь иногда мертвые действительно могут общаться с нами посредством передвигающихся бокалов или, например, вертящихся столов, но случается это совсем не часто, — я не знала еще, что сеансы общения с духами, в которых я участвовала уже много лет и в которых даже вроде бы проявила некоторый талант, чаще всего были — и вы это верно подметили, месье Трамонти, — опытами с бессознательной телепатией и телекинезом, были проявлением части нас же самих, которая использовала сиюминутное единение сознаний, чтобы проявить то, что заложено в ней, вернее, в нас, ничего другого зачастую за этим не стоит — так же как за пустой бесплодной болтовней. Однако что бы то ни напомнило мне, — продолжала Шошана Стивенс, — эксперименты с вертящимися столами, усердные попытки установить контакт с невидимым миром либо вход в царство мертвых — я не была ни бесстрашной, ни безрассудной, и сам факт того, что набрела на вход в нору, вырытую в холмике — а это так похоже на античное захоронение, — откуда раздавались человеческие стоны — возможно, недавно покинувших свои тела душ, — все это должно было бы заставить меня спасаться бегством, удрать к огням праздника, а вовсе не сделать то, что я сделала. А именно — приподняла брезент, смутно оценила в темноте размеры норы — по крайней мере, у выхода наружу, убедилась, что стоны, чередующиеся со всхлипами, доносятся откуда-то из глубины, и проскользнула внутрь.

Стоит ли говорить, — продолжала Шошана Стивенс, — что поначалу я там ничего не увидела? Размеры норы, пожалуй, были необычными, хотя я в этой области совсем не специалист. Пришлось нагнуться, но стоять все же было можно: значит, высота составляла метр и двадцать или тридцать сантиметров. Таких животных, чтобы рыли подобного рода норы, я не знаю. Вдруг я подумала о медведе, но в тех краях он не водится. И потом, медведи, мне кажется, предпочитают селиться в пещерах, но в этом я, опять же, толком не разбираюсь. Подземный ход шел с резким уклоном вниз. Спускалась я наощупь, поочередно трогая стенки по бокам то правой, то левой рукой, ощупывая тьму перед собой, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь предмет или не пропустить раздвоения норы. Земля была влажной. Очень скоро она туго забилась мне под ногти. Повсюду свешивались корешки, поначалу я инстинктивно и почти с отвращением отдергивала от них свои пальцы, но спустя уже несколько секунд перестала их бояться. Всхлипы и стоны прекратились, однако я знала — я знала, — что неподалеку от меня кто-то есть. И это чье-то присутствие не отпугивало меня, а притягивало. Как иначе объяснить, что я решилась спуститься посреди ночи в этот подземный ход? Снова подумала об Одиссее, о поющих Сиренах и об их усыпанных скелетами островах. Продвигаясь, очень медленно, в этой темноте и тишине, поймала себя на необычном ощущении. Объяснить это трудно. Это как если бы внутри меня внезапно и помимо моей воли рисовались фрагменты каких-то картинок. Не могу сказать, что я их видела, потому что, собственно, рассмотреть их не удавалось. Картинки демонстрировались внутри меня — примерно то же бывает, когда закрываешь глаза и представляешь себе что-нибудь или когда спишь. В общем, мыслящиеся образы. Эти картинки — вернее, эта картинка, потому что повторялась все время одна и та же: сидящий на земле незнакомый молодой человек с пепельными или поседевшими волосами и искаженным болью лицом — представали перед моим взором, как если бы кто-то извне проецировал их в мою голову. Таких «киносеансов» было три или четыре, не больше. Впоследствии, — отметила Шошана Стивенс, понизив голос, как актер на сцене при реплике в сторону, — подобные видения стали для меня привычными. Но тогда это произошло впервые и немного сбивало с толку.

На этом месте своего рассказа Шошана Стивенс прервалась, чтобы отхлебнуть воды. Шуази-Легран вздохнул и, прикурив новую сигариллу, встряхнул головой с изнуренным видом. Марьяна же встала и вышла приготовить нам еще по чашке чая. Зазвонил телефон, автоответчик у нее был включен, но на том конце положили трубку ничего не сказав.

— Руками я вдруг нащупала перед собой стену земли, покрытой спутавшимися корешками, — продолжила Шошана Стивенс. — Похоже, подземный ход здесь раздваивался. От входа в нору я, конечно, прошла не очень далеко, поскольку двигалась чрезвычайно медленно, — несколько метров, но находилась теперь уже, вероятно, ниже уровня земли, намного ниже, чем то место, с которого впервые расслышала всхлипы. Ощупав пространство вокруг, поняла, что туннель под острым углом, примерно в сорок пять градусов к стороне выхода, заворачивает вправо. Когда я свернула, заметила далеко впереди (на самом деле не так уж и далеко, — отметила Шошана Стивенс, — но темнота обманчива) огонек, освещавший земляную стенку. В том месте туннель снова поворачивал, на этот раз влево. Понятно, что свет сочился именно оттуда. В ту сторону я и направилась, теперь немного быстрее, поскольку при свете, пусть тусклом, двигаться легче. Прошла примерно три метра, до места, куда падал рассеянный свет, туннель повернул налево. Двинулась дальше.

— Да что ж такое, Эженио, не станет же она описывать нам каждый квадратный сантиметр своей норы? Вы не могли бы ее поторопить — без насилия, но убедительно? — проворчал Шуази-Легран.

Я не ответил, ограничился только взмахом руки, приблизительно означавшим: «Подождите, не надо нервничать, позволим ей дорас-сказать».

— Теперь это был уже не туннель, месье Трамонти, — продолжила Шошана Стивенс. — Передо мной открылось более широкое пространство, что-то вроде комнаты скромных размеров, метра два на три, в ней уже можно было стоять с поднятой головой. Однако находившееся там существо не стояло, оно сидело на земле, прислонившись к одной из стенок, и машинально царапало грунт своими пальцами. Рядом с ним лежал карманный фонарик, из которого и лился свет, на который я шла. Я не слишком удивилась, узнав молодого человека с пепельного цвета волосами, образ которого явился мне за несколько секунд до этого, — за тем только исключением, что лицо его не было искажено: он смотрел меня молча, совершенно спокойно. Прежде я его не видела, но догадалась, что передо мной сын хозяев усадьбы, Шеридан Шенн. И тут же я осознала другую вещь, касавшуюся его, и поняла, зачем пришла. Мне стало ясно, что эта встреча несомненно станет самой важной в моей жизни.

— Добрый вечер, — сказала я, входя в комнату. Потолок здесь был выше, я смогла расправить плечи. Приятное ощущение.

— Добрый вечер, мадам, — ответил он чрезвычайно доброжелательно, очень, я бы сказала, культурно — как если бы мы жили в соседних квартирах и случайно встретились в магазине. Но прежде всего я отметила для себя его взгляд: он был теплым, почти любящим и бесконечно грустным.

Глава 8 Рассказ Шошаны Стивенс (III. Овца, пастух и крыса)

— Ну что за дурацкая история, — процедил сквозь зубы Шуази-Легран, отсидевший свое седалище в кресле. Я сделал вид, что не услышал эту реплику, прикурил новую сигарету и продолжил свое повествование, вернее — не свое, а Шошаны Стивенс. Просто сказал, отчасти насмешливо, отчасти сочувственно:

— Подождите, это еще не конец.

Ни Марьяне, ни ему я не стал упоминать о сходстве истории Шеридана Шеннона и моего «подземного» сновидения: пришлось бы, конечно, пересказывать сон, а в результате пожертвовать подробностями моей беседы с Шошаной Стивенс. Однако Марьяна отметила другое сходство, которое, надо сказать, приводило ее в восторг, ведь такого рода вещи часто кажутся очаровательными. Я так и ожидал, что ей будет очень интересно послушать историю о норе. Ее глаза искрились иронией и любопытством.

— Немного похоже на одну из твоих новелл, разве нет? — спросила она с широкой улыбкой. — Ту, в которой один тип бросает свою квартиру и поселяется внизу, в общем подвале, среди треснувших кресел и позабытых велосипедов, живет там некоторое время, потом решает, что еще не слишком низко, вынимает из пола осыпающийся кусок треснувшего бетона и принимается копать открывшуюся землю, чтобы спуститься ниже, копает часами, днями напролет, копает яростно, истерев в кровь руки, утоляет жажду протухшей водой либо той, что сочится из стенок ямы, питается червяками и всякими гадкими насекомыми, обустраивает себе своего рода гнездо между канализационными трубами, в двух шагах от стояков, откуда слышится шум спускаемой воды, живет среди крыс и нечистот. И остается он там навечно — во всяком случае, именно слово «вечность» было последним в той новелле, — покрытый грязью, насекомыми и отбросами. Не сомневаюсь, этот Шеридан Шенн был бы тебе закадычным приятелем, — улыбнулась Марьяна.

Она явно гордилась, что сумела тонко подтрунить надо мной. Я тоже выдавил ответную улыбку, в знак согласия слегка кивнул головой и продолжил повествование Шошаны Стивенс.

Шеридан Шенн предложил мне присесть рядом с ним и без всяких отлагательств принялся рассказывать. Едва я опустилась на землю, спина еще не вполне оперлась на стенку, ощетинившуюся корешками и камешками, ладони еще не прошлись по окружавшему меня грунту, не нащупали обрывки влажных корневищ, которые можно было бы наматывать на пальцы, глаза еще не рассмотрели в подробностях помещение, где мы находились, помещение без лишних удобств и изысков: земляные стены, пол и потолок, детали рельефа выглядели словно подчеркнутыми в свете карманного фонаря, лежавшего между нами, я не успела еще завершить мелкие движения тела, которые, как у всех животных, сопровождают попытку устроиться поудобнее, а Шеридан Шенн уже начал рассказывать, и все то время, что он говорил, в голове у меня мелькали воображаемые картинки, открывшие мне больше, чем он мог передать словами.

— Я знал, что вы скоро придете, — сказал он.

Он многое знал обо мне, знал, кто я, а также то, что я единственный человек в мире, способный помочь ему, способный, по крайней мере, утолить его печаль.

— Если не ошибаюсь, этой самой ночью я видел сон, — произнес Шеридан Шенн, — сказала мне Шошана Стивенс, а я пересказал Шуази-Леграну, потом и Марьяне. — Я был у родителей, отец казался таким смешным, мать — вообще сумасшедшей, я спал в комнате, в которую они меня поселили, как нежеланного ребенка, ублюдка в конуру, ведь я бастард, мы все с вами побочные дети, но только я один понимаю это, миссис Стивенс, — вот видите, я знаю ваше имя, мне известно, кто вы и какими способностями вы обладаете, я знаю об этом больше, чем вы сами, мне нужно рассказать вам о себе и о всех тех, кто нашел приют во мне, мои страдания не ведают границ, вы одна способны помочь мне, если только сможете.

— Сами видите, — сказала Шошана Стивенс, — речь Шеридана Шенна была немного сбивчивой. Воспроизвожу ее по памяти, поэтому не совсем точно, — так же, как теперь вот я неточно воспроизвожу для вас речь Шошаны Стивенс, — сказал я Шуази-Леграну, а затем Марьяне, — но уверяю вас, так это и звучало, или даже более загадочно.

— Моим страданиям нет конца, — продолжал Шеридан Шенн, — произнесла Шошана Стивенс. — Я сижу под землей, потому что здесь и только здесь чувствую себя дома. Я нашел эту нору, расширил ее, это заняло недели, месяцы, не помню уже точно, но других дел тогда не было, поэтому потратил на работу столько времени, сколько было нужно. Сон, который привиделся мне, если не ошибаюсь, этой ночью, миссис Стивенс, выглядел так: я был овцой, у которой отходили воды и должен был вот-вот родиться уже мертвый ягненок, из меня показались его задние ноги, измазанные кровью, еще покрытые плацентой, и в то же самое время я был человеком, который притащил эту овцу в хлев и теперь, икая, блевал от отвращения, и в то же время я был крысой, которая, в нескольких метрах от него, пожирала внутренности трупа, иногда сплевывая, как если бы это были косточки черноватых оливок. Все это было одним и тем же: мертворожденный ягненок, поток рвоты, косточки оливок, а я был одновременно ягненком, пастухом и крысой. И тогда я понял, что вскоре мне предстоит открыть кому-то будущую причину моей близкой смерти — саму мою жизнь. Вы и есть этот кто-то, миссис Стивенс, потому что только вы способны читать во мне. Скажу вам честно, миссис Стивенс, да вы и сами уже догадались, я сам теперь ничего не знаю — чем дальше, тем меньше понимаю разницу между жизнью и снами, реальностью и смертью, жизнью и реальностью, смертью и снами, уже не понимаю, пережил ли я эту сцену с мертворожденным ягненком или она когда-нибудь произойдет со мной, или она просто приснилась мне этой ночью, уже не понимаю, нахожусь ли я сегодня вот здесь, рядом с вами, или в это же время живу где-то в иных краях, под другим именем и с другой внешностью, — все это перемешивается, запутывается и без передышки гложет меня. Мне уже доводилось быть мертвым, я видел миллионы снов, и одновременное осознание всего этого изматывает мои силы. Чем глубже я погружаюсь в то, что представляется мне этой жизнью, этой фамилией Шенна, этим поместьем, этими забавными или сумасшедшими родителями, если только не считать меня самого сумасшедшим или забавным, сем больше проходит дней и лет, тем меньше я ощущаю, что живу здесь и сейчас. В детстве я был, мне кажется, таким же, как другие, а затем понемногу все испортилось. Я долго не мог понять, миссис Стивенс, но теперь знаю, что я похож на плохо подключенную машину, что во мне есть какая-то неисправность, нечто такое, что живет в каждом из нас, но никогда и никому не становится ясным, потому что никогда не стучится во врата сознания. Все дело в емкости резервного копирования: в устройстве моей памяти не осталось свободного места. У меня все перемешивается — мои и чьи-то жизни и сны, моя сегодняшняя жизнь и все прошедшие времена, бывшие когда-то настоящим. Моим страданиям нет конца, миссис Стивенс, — сказал Шеридан Шенн, — и вы одна способны мне помочь.

— И пока он говорил — кстати, чрезвычайно быстро, — отметила Шошана Стивенс, — внутри себя я видела образы, которые он описывал: эту овцу, из чрева которой высунулись кровянистого цвета ножки, согнувшегося при рвоте человека у выхода из хлева, а в нескольких метрах от него — крысу, шарящую в животе какого-то тела — вероятно, человеческого, я ведь видела больше, чем он говорил. Перед глазами вставали и другие картинки: незнакомые места и люди, неясные взмахи рук, застывшие черты лиц, какие-то животные, быстротечные и малозначительные события — и тогда я поняла, что, как он сам сказал, в его голове есть какая-то неисправность, причем очень серьезная. Беспрестанно и со все ускоряющимся ритмом, насколько я могла разобрать, его заливали и отпускали волны всех этих жизней. Выслушала все это я без комментариев. Да он и не просил меня хоть что-нибудь сказать.

— Они все время рядом, миссис Стивенс, — добавил Шеридан Шенн. — Всегда поблизости, вокруг меня. И только здесь я нахожу покой. В подземелье. Именно под землей мертвые встречаются реже всего. А на поверхности они повсюду. Вы тоже их чуете, миссис Стивенс, как только вы отсюда выйдете, вы осознаете это. Пока что вы не замечали этого за собой. Не замечали еще, что чуете их. Все они встречаются во мне и терзают без передышки. Вот моя боль, миссис Стивенс. Моим страданиям нет конца.

Глава 9 Два других слоя психики

— Нет, ну это уже ни в какие ворота, — проворчал Шуази-Легран, показывая, что намерен извлечь свое грузное тело из кресла. — Вы меня извините, Эженио, но у меня правда нет времени слушать этот бред.

— Подождите немного, — попытался я его остановить, — конец уже скоро. Две минуты не больше. Есть еще кое-что важное.

— Действительно странно, что я в это ввязался, — сказал я позднее Марьяне, — и уже ведь говорил тебе: никогда и представить себе не мог, что стану когда-нибудь посвящать Шуази-Леграна в подробности моей частной жизни, особенно такого сорта. Но раз уж такое случилось — решил не останавливаться, пока он не выслушает все, до самого конца.

— Не сомневаюсь, тебе нужно было излить из себя все это, — поддакнула Марьяна. — Он был рядом, тебе удалось выговориться, это ведь так естественно! Тебе была необходима моральная поддержка. А все потому, что там не было меня, — добавила она с улыбкой.

По всей вероятности, Шуази-Легран тоже был немало удивлен моей откровенностью, только поэтому он прервал свое вставание и со вздохом снова уселся в кресло.

— Тогда я уразумела, — произнесла Шошана Стивенс, — зачем пришла. Этот молодой человек жил под неизмеримым гнетом обуревавших его образов. Именно мне выпало помочь ему. Возможно, не в этой жизни, но помочь ему должна была я.

— Но почему она стала рассказывать все это тебе? — спросила Марьяна.

— Некоторое время мы, не говоря ни слова, просто сидели бок о бок, — сказала Шошана Стивенс. — Вы не представляете, насколько густая тишина стоит под землей. Никто не вправе заявлять, что слышал самую настоящую тишину, если ему не случалось провести хотя бы несколько часов под землей. И вот пока мы так сидели бок о бок — а я еще не произнесла ни слова, кроме почти машинального «Добрый вечер», когда входила в устроенное Шериданом Шенном убежище, — мне стало ясно, хотя бы частично, что скрывалось за ним, в тени его присутствия, и что его мучило. Озарение было кратким и ярким, ошеломляющим, передать словами его нелегко. Впечатление было такое, будто поднялся цветной занавес, и за живыми красками этого занавеса открылась невероятно глубокая тьма, пространство настолько черное, словно в нем сконцентрировались все ночи, в которые погружалась земля от начала времен. На меня обрушился беспорядочный шквал образов, отсортировать их не было никакой возможности.

— Не хочу утомлять вас мелкими деталями, они не так уж интересны, месье Трамонти, — сказала Шошана Стивенс, — попытаюсь объяснить главное, насколько сумею. Как правило, прошлые жизни не дотягиваются до поверхности нашего сознания. Но Шеридан Шенн был исключением.

Шошана Стивенс напомнила мне тогда, что обычно в человеческой психике выделяют два состояния: бодрствование и сон, иначе говоря — сознательную жизнь и подсознание. В этих двух состояниях и проходит жизнь каждого из нас. Однако, утверждала она, существуют два других уровня психики, более низкий и более высокий: с одной стороны, своего рода сверхсознание, его достижение мистики называют «просветлением», это состояние проявляется в телепатии, телекинезе, предвидении, магии, в некоторых эффектах святости или безумия, а это ведь зачастую одно и то же, — отметила она. — Например, когда Бодхидхарма[25] однажды нечаянно заснул во время медитации — сказала Шошана Стивенс, — это всего-навсего означает, что его разум упал в пространство повседневного сознания, обычного для большинства людей. В скобках замечу, это показалось ему настолько ужасным, что вырвал себе веки, — продолжила она.

— А из мертвой кожи его век, упавших на землю, выросли первые кусты чая, отгоняющего сон, — подхватила Марьяна, наливая мне еще одну чашку. — Но продолжай.

По другую сторону от повседневного сознания с его подсознанием, по словам Шошаны Стивенс, существует своего рода «предсознание», и лишь в нем можно отыскать следы наших прошлых жизней. От этого же слоя психики зависит и способность общаться с мертвыми. Проникнуть в этот слой удается чрезвычайно редко, это гораздо труднее, чем развить сверхсознание, как у «просветленных» людей.

Мне пора было остановить ее. Честно говоря, эта теория показалась мне не такой уж убедительной.

— «Не такой уж убедительной», — усмехнулся Шуази-Легран, — поздравляю, Эженио, вы прямо стали мастером в искусстве преуменьшать. Попрошу вас составить мне потом инструкцию, как можно не моргнув глазом вытерпеть сплошную ахинею. Мне этот навык, пожалуй, пригодится на заседаниях совета директоров или, к примеру, на семейных торжествах.

Я и не знал, что Шуази-Легран способен быть таким ироничным. Впрочем, он и сам, втиснувшись в кресло и покуривая одну за другой, слушал не перебивая, ну или почти, вот уже скоро час. Я сделал вид, что не услышал его реплики, и продолжил рассказ.

— Видите ли, месье Трамонти, — сказала Шошана Стивенс, — Шеридан Шенн переживал личную катастрофу, причем такого размаха, что наиболее сокровенные закутки его существа — те, о которых я сейчас говорила, в которых остались следы прошлых жизней, причем обычно человек не знает, даже не догадывается, что где-то внутри него, глубже, чем подсознание, могут быть такие следы, — так вот этот глубочайший пласт психики прорвался у него на поверхность сознания, и там в бешеном водовороте закрутились воспоминания из разных жизней, приснившиеся события и сбывшиеся сны, слежавшиеся стопки прожитых кем-то лет, чужие ощущения и древние трупы — все это изо дня в день заполоняло существование Шеридана Шенна, ничем внешне не примечательную траекторию его жизни, его отношения с окружающими людьми, вещами и самим собой. А кроме того, хотя все это взаимосвязано, ему пришлось постоянно оказывать сопротивление претендовавшим на его внимание бестелесным сознаниям, которые живут среди нас. Вот это все я и увидела, когда сидела рядом с ним в глубине норы, и это наполнило меня невыразимым ужасом. Достоевский где-то сказал, что, на его взгляд, лучшим определением, которое можно дать человеку, было бы: «существо, ко всему привыкающее». Ну уж нет, — возразила Шошана Стивенс, — ко всему кроме вот такого. К тому, что переживал Шеридан Шенн, невозможно привыкнуть.

Я слегка вздрогнул: фразой, которую процитировала Шошана Стивенс, можно сказать, открываются «Записки из мертвого дома» — я знал это очень хорошо, потому что совсем недавно ее вычитал. Книгу я листал буквально накануне[26], вслед за своим сном о Сибири. Об этом новом совпадении решил не сообщать ни Шошане Стивенс, ни Шуази-Леграну, ни Марьяне.

— Вы правы, тут есть от чего сойти с ума, — подтвердила Шошана Стивенс, хотя я не произнес ни слова, но ведь подумал о том же, и ее догадливость меня напугала.

— Просто у нее хорошо развита интуиция, — сказал Шуази-Легран. — Согласитесь, была некоторая вероятность, что об этом вы и подумаете. Наверное, она читала по вашему лицу.

— Вот это отчасти и произошло с ним, с несчастным парнем, — вздохнула Шошана Стивенс. — Слегка повредился рассудком.

Она снова вздохнула, налила себе еще стакан воды, выпила его и откинулась на спинку дивана.

— Но, может быть, вы еще не поняли, зачем я рассказываю вам историю Шеридана Шенна, месье Трамонти? — спросила Шошана Стивенс.

— И правда что, — сказала Марьяна.

— Нет, хотя кое-какие мысли возникали, — нахмурил я лоб. Еще подумав, предположил:

— Речь о моем отце?

— Вуаля, месье Трамонти. Да, в тот день, в глубине той норы я познакомилась с вашим отцом.

Глава 10 Об эластичности времени

Пересказывать Марьяне нашу беседу с Шошаной Стивенс мне пришлось очень долго — дольше, чем Шуази-Леграну тем же утром: Марьяну эта история действительно заинтересовала, ей хотелось подробностей. С удивлением я обнаружил, что Шошана Стивенс провела у меня не больше часа, как я и сказал Марьяне. Простой расчет показывает: пришел я в редакцию в десять часов, вышел в пол-двенадцатого. Почти все это время ушло на то, чтобы рассказать Шуази-Леграну о встрече с Шошаной Стивенс — если вычесть беглый поиск в Интернете, который, впрочем, принес не много результатов: помимо интервью в дамском журнале, где она говорила журналистке, немного разочарованной, примерно о том же, что потом обсуждала со мной, а именно, что традиционные, если можно так выразиться, сеансы спиритизма чаще всего представляют собой игру воображения, подлинное же общение с умершими стало редчайшим явлением, способностями к нему обладает совсем не большое число людей на земле: некоторые шаманы и знахарки в отдаленных племенах, сохранивших первобытный уклад жизни, где здравый смысл еще не провел отчетливых границ между миром мертвых и миром живых, а также собою, — интервью, однако, показалось мне каким-то фальшивым, настолько мне трудно было вообразить Шошану Стивенс, с такой легкостью и блеском отвечающую на столь банальные вопросы, — а кроме этой публикации мне попалась всего лишь еще одна статья в довольно сомнительном эзотерическом издании, в которой цитировался некий текст Шошаны Стивенс по поводу переселения душ. Свой рассказ мне пришлось, впрочем, подсократить, поскольку раздражение и насмешливость Шуази-Леграна все возрастали и понемногу выводили меня из себя. Следовательно, я потратил примерно полтора часа на сжатый пересказ беседы, длившейся всего час. Уже само по себе это было невероятно. Еще более странным оказалось то, что на пересказ всего этого Марьяне ушло более двух часов. Я ума не мог приложить, каким образом занявший не более часа времени рассказ, к тому же прерывавшийся уточняющими вопросами с моей стороны, не относившимися к делу обиходными фразами, поливанием кофе и воды, при пересказе растянулся больше, чем в два раза.

— А с другой стороны, — сказал я Марьяне, — мне показалось, что беседа продолжалась двадцать минут. Передо мной, таким образом, встала проблема, которую не знал, как решить: заставившая меня немного поволноваться встреча длилась около часа, но мне показалось, что двадцать минут, а рассказать о ней я сумел лишь за два с чем-то часа, хотя все знают, что обычно происходит наоборот: мы пересказываем чьи-нибудь слова гораздо быстрее, чем они были произнесены.

— Да уж, еще одна загадка, — улыбнулась Марьяна и обняла меня, чтобы поскорее утешить и вернуть мне уверенность в себе.

Статья, которую я нашел в Интернете, примерно повторяла то, что Шошана Стивенс говорила и мне о различных состояниях психики. Разве что изложение было гораздо более красочным, приправленным метафорами и в целом выглядело довольно занятным. Но едва я прочитал ее — тотчас подумал о своем «картографическом», «сибирском» сне, поэтому статью распечатал и дал почитать Марьяне. Там тоже речь шла о путешествии к истокам реки сквозь неведомые земли, однако имелась в виду внутренняя, скрытая от посторонних и даже собственных глаз география души. В статье упоминался также вертикальный «нырок» вглубь себя, посредством которого можно доплыть сквозь толщу подсознания до укромной области «предсознания», где, предположительно, покоятся воспоминания о прошлых жизнях. «Добравшись однажды туда, — писала Шошана Стивенс, — вы откроете, возможно, самую сокровенную часть своего существа: там, в сердцевине лабиринта воспоминаний, сновидений, образов, слов и других элементов души, клубится невероятно густое, запутанное сплетение прожитых вами жизней. Такое путешествие доступно лишь исключительно редким людям. Впрочем, это и к лучшему, что такого рода экспедиции малодоступны широкому кругу, ведь не каждый человек обладает достаточно устойчивой психикой (…)».

Статья была большая, на ту же тему рассуждали другие авторы, но дальше я не читал.

Что до нашей беседы с Шошаной Стивенс — мы, конечно, не закончили на том месте, где она сообщила, что найденный ею в норе человек был моим отцом. Важной для себя ту встречу с Шериданом Шенном она считала прежде всего потому, что именно тогда поняла, что обладает не совсем такими способностями, как привыкла думать. Прежде она верила, что вступает в общение с духами во время любительских сеансов спиритизма, хотя на самом деле это были довольно банальные, по ее словам, примеры телепатии либо предвидения, более или менее осознанного, причем достаточно успешные, раз уж до сих пор множество людей обращается к ней за консультацией по этому поводу. Благодаря Шеридану Шенну ей открылось, что она действительно способна общаться с духами — с «бестелесными сознаниями», как она их назвала. Однако талант этот находился еще в зачаточном состоянии, понадобились долгие годы, чтобы развить его с помощью интенсивной работы над собой, невероятных экспериментов под руководством неназванных «мастеров», длительных добровольных заточений вне мирской суеты, грандиозных озарений (их содержания я не узнал, она ограничилась фразой: «Мир живет по своим законам, но это не законы науки и логики»), У нее развился и другой талант — они оба, по ее мнению, взаимосвязаны: способность читать как раскрытую книгу (я немного преувеличиваю) предыдущие жизни духов, с которыми она вступает в коммуникацию. Тут я, конечно, всего лишь вкратце передаю, что мне поведала Шошана Стивенс.

Сказала она мне также и то, что бедолага Шеридан Шенн был, в каком-то смысле, живым мертвецом: живой человек попался в лапы смерти, как мышонок коту, разумом его завладели покойники, присутствие которых он ощущал рядом с собою, к ним добавились внутренние мертвецы, накопившиеся от собственных предыдущих жизней. Шеридан Шенн, по мнению Шошаны Стивенс, смутно догадывался, что живет не первый раз, но не был в этом твердо уверен. Например, он совершенно точно знал, что существовал Тимоти Редклифф[27], равно как Тереза Волимаччи, Игорь Френ, Гвенаель фон Брентано, Клара Ноель, Эрнесто Онрубиа, Онур Йилмаз, Ильхам Эль-Алауи, Уильям Лаеми, Мария Кулагина, Сецуко Ясумари, Морин О’Шоугнесси, Жорж-Луи Мейрей, Отто Шрайбер, Ким Квон Юн, Денвера Рестингейл или Алессандро Трамонти[28], — сказала Шошана Стивенс, и когда она произнесла последнее имя, я на мгновение задержал воздух в легких, хотя и ожидал услышать его. За эту долю секунды перед моими глазами промчалась как будто вся жизнь моего отца или, по крайней мере, все то, что мне было известно о нем. Раньше я думал, подобную вспышку видят умирающие в самый момент смерти: говорят, вся прошедшая жизнь в одно мгновение проносится перед ними либо где-то внутри, причем мне в это не очень-то верилось. Однако никогда я не слышал, что можно увидеть такой же «фильм» по мотивам жизни другого человека, даже если это ваш отец. Времени это заняло не больше, чем пауза, которая иногда разделяет в речи два слога слова и может тогда показаться бесконечной.

— Шеридан Шенн знал, что все они существовали, — уточнила Шошана Стивенс, — но не был уверен, он ли сам или кто-то другой был ими всеми. Его индивидуальность развалилась, он жил с ощущением, что состоит из множества личностей, которые все были им, в то время как сам он куда-то пропал. Раскрошился.

Спустя некоторое время после их встречи Шеридан Шенн покончил с собой, и смерть его была ужасна: он продолжал копать свою нору как одержимый, даже когда искромсал в кровь руки, углубился в узкую галерею, где едва мог повернуться, перестал заботиться о достаточном пространстве, чтобы можно было стоять или хотя бы присесть, скрючился там, но продолжал копать, пока не похоронил себя сам, в конце концов задохнувшись с полным ртом земли. Перед этим он попросил Шошану Стивенс помочь ему, но не сейчас, а в другой жизни, поскольку в этой было слишком поздно. И еще он поведал ей о моем отце, назвав его «предыдущим».

— Мой отец, — решился я рассказать Шуази-Леграну (но не Марьяне, хотя она об этом ничего не знала), — работал горным проводником в Шамони[29], где тогда жила наша семья. Главным образом, он сопровождал туристов, в те времена гораздо менее многочисленных, чем сегодня, к вершине Монблана. В 1961 году ему случилось отправиться в поход при неблагоприятных погодных условиях — по срочному заказу одного настырного клиента. Это стало, наверное, первой и, во всяком случае, последней ошибкой, которую допустил отец в своем ремесле: он уступил капризу заказчика, и 15 июня, на рассвете, они вдвоем отправились в путь. Очень скоро стало понятно, что до вершины им не добраться. Я не знаю в точности обстоятельств несчастного случая. Говорят — несомненно, повторяя слова туриста, он ведь выжил — что отец потребовал вернуться с полдороги, клиент же рассердился и в одиночку зашагал в опасную расселину, отец догнал его, попытался вразумить, в этот момент сошла лавина и унесла обоих. Клиент спасся — благодаря довольно быстро прибывшей помощи, но особенно благодаря разбитому телу моего отца, которое словно навес защитило его от похоронившей их массы снега и по прихоти судьбы позволило сохранить после круговерти падения воздушный мешок между двух тел. А отца, моего отца раздавило тоннами снега и льда, набившихся ему даже в рот и все тело. Он погиб сразу же или почти, задохнуться вряд ли успел: сломались шейные позвонки.

— Мы сидели вдвоем в полумраке и полной тишине, прислонившись спинами к сырым земляным стенкам, — промолвила Шошана Стивенс, — я слушала рассказ Шеридана Шеина о двух последних смертях: об убийстве через утопление в пруде, с полными воды и грязи ртом и легкими, малышки Денверы Рестингейл, изнасилованной огромным зловонным мужчиной, и о лавине, которая погребла под собой и задушила Алессандро Трамонти. Он добавил, что в той последней жизни у него был сын по имени Эженио, так же звали и его прадеда по отцовской линии, написавшего и опубликовавшего за свой счет во Флоренции, в 1872 году, сборник стихов под названием Poesie della città mia[30].

— Именно эта подробность, — сказал я Шуази-Леграну и Марьяне, — стала решающей. В том, что мне вот уже, наверное, час рассказывала Шошана Стивенс, можно было видеть лишь навязчивый бред, кучу вздора, пустопорожнее и неумелое словоблудие, плод больного воображения или дурачество, слегка забавное. Все это и приходило мне на ум, пока она не упомянула сборник стихов моего прапрадедушки, носившего те же имя и фамилию, что у меня. И только эта вот деталь убедила меня, что она не насмехается надо мной, потому что я был единственным человеком в мире, способным подтвердить, что он сейчас сказала правду. Найти этот сборник стихов она не смогла бы нигде, он был издан за счет автора, моего прапрадеда, тираж потом хранился у прадеда, потом у деда, почти ни одна книга продана не была, и все пропало в 1944-м, когда фамильный дом был разрушен при бомбежке Флоренции, а это была единственная книга, опубликованная другим Эженио (точнее, Эудженио) Трамонти.

— Шеридан Шенн сообщил мне также, — продолжила Шошана Стивенс, — что единственным из живущих потомком всех, кем ему довелось быть, является этот сын, и попросил меня разыскать его. Вот зачем я здесь, месье Трамонти. Это исключительный случай, и я отдаю себе отчет, что моя просьба очень необычна. Я пришла к вам с просьбой, немного нахальной, может быть, вы уж извините, отправиться на поиски вашего отца — или, точнее, того, кто был вашим отцом.

Глава 11 Могущество снов

В тот вечер мы с Марьяной занимались восхитительно дикой любовью. Словно все эти истории о живых покойниках и погребальные сны удесятерили нашу жажду секса и плоти, желание прижать к себе теплое живое тело. Красота Марьяны, несовершенная, но сияющая, немного напоминает внешность португальской актрисы Леонор Силвейра[31]. Чистейшая вода ее взгляда, ее походка, гибкая талия, покачивание бедрами — вся музыка ее тела глубоко женственна. Безупречно прелестна.

Некоторое время спустя она спросила, чем я занимался накануне вечером, после ухода Шошаны Стивенс.

— Ничем особенным. Но вертелся как белка в колесе: сделал уборку, поутюжил белье, поухаживал за геранью, протер окна — сама знаешь, этого я почти никогда не делаю, но работа руками, полезная и успокаивающая, — именно то, что нужно в таких случаях, когда сердце не на месте. Поставил диск с музыкой (Скарлатти[32]), выпил стопку-вторую водки, прокрутил в голове события дня — разложить их по полочкам было пока что трудновато. Шошана Стивенс покинула меня со словами, что позвонит после выходных, чтобы сообщить имя человека, на встречу с которым я должен отправиться, а также его точный адрес — пока что она назвала только город, Нью-Йорк («Очень хорошо», — прокомментировала Марьяна: она любит путешествовать, а Нью-Йорк особенно), где я смогу его найти, но было непонятно, почему не сказала тот адрес сразу, ведь я уже был в курсе обо всем — о живых и мертвецах, о бестелесных сознаниях, Шеридане Шенне и моем отце («Шеридан Шенн и есть мой отец», — твердил я себе, но это никак не укладывалось в голове, хотя взять вот историю о моем прапрадеде: каким образом склонный к припадкам и самоубийству юноша из глухомани в Шотландии — я даже не сразу нашел Стерлинг на карте, — где никогда не ступала нога ни моя, ни моего отца, ни кого-либо из предков, сумел разузнать, а затем, в глубине норы, так похожей на другую, явившуюся мне во сне, упомянуть Шошане Стивенс, казалось бы, малозначительную, но крайне важную для того, чтобы я согласился поверить в остальное, деталь?) — так что теперь я уже мог считать себя знатоком по части прошлых, текущих и будущих жизней.

Оставалось одно «но». О «живцах и мертвецах» я знал едва ли не больше, чем нужно, однако при этом не знал ничего. Не знал, например, как Шошана Стивенс нашла меня — даже не догадался сам у нее спросить, — или почему не назвала имя и точное местонахождение человека, с которым я должен встретиться, — может быть, ей самой, когда заявилась ко мне, это было еще не известно, — ни, наконец, ради чего вообще нужна эта встреча. По этому последнему пункту она высказалась как-то туманно, но устроить такую встречу ей казалось очень важным — мол, абсолютно необходимо, чтобы я предстал перед тем или той, кто теперь стал моим отцом, иначе не получится избавить того человека от бесконечных мучений, погубивших Шеридана Шенна. Ей, со всеми ее способностями, это было якобы не под силу. Вся надежда на меня. Почему я, и что я должен сделать? — все та же навязшая «жвачка»: тайна, покрытая мраком.

Все это звучало смехотворно, и ответить мне следовало, без сомнения, так, как рекомендовал Шуази-Легран: дать пенделя под зад или что-нибудь в таком роде. Однако к тому времени я уже стал чуть ли не чемпионом по развешиванию ушей, и причин тому было две. Первой была ссылка на сборник стихов моего прапрадеда, я не мог думать о ней без изумления. Вторая была простым совпадением (а я очень внимателен к совпадениям): городом, в который мне следовало отправиться по указанию Шошаны Стивенс, был Нью-Йорк («какое счастье, что ты помнишь о нашей поездке туда!» — сказала Марьяна). Так вот, утром того же дня, когда мы Шошаной Стивенс познакомились, Шуази-Легран предложил мне съездить в Нью-Йорк, чтобы написать небольшой репортаж о последствиях атаки террористов 11 сентября. Мы собирались напечатать серию небольших рецензий на несколько книг по этой теме, а мой репортаж позволил бы подвести общий итог. Я сначала уперся рогом: будь то Нью-Йорк или нет — я очень не люблю командировки, да и тема эта меня не вдохновила, но на следующий день согласился, после того как рассказал Шуази-Леграну обо всем. Впрочем, я не стал говорить ему, что у Шошаны Стивенс была нелепая идея тоже отправить меня именно в Нью-Йорк. Не знаю точно, почему я умолчал об этом, — скорее всего, постеснялся назвать причину, по которой вдруг согласился принять его поручение, от которого отпирался накануне, но он более-менее догадался сам.

Я говорил себе: «Завтра расскажу Марьяне, она может оценить все это объективно, со стороны, она мне поможет». Марьяна, в итоге, не сказала особо ничего такого, что могло бы мне помочь (да и в чем могла бы заключаться такая помощь?), она просто слушала, поддакивала, разделяла мои удивление и изумление, мои сомнения, однако сам факт того, что могу разделить все это с близким человеком, и даже, на несколько часов ранее, с Шуази-Леграном, хоть немного меня успокоил — по крайней пере, позволил убедиться, что все это не приснилось мне, позволил «перезагрузить» беседу, которая, круг за кругом, порой в течение минуты, представлялась мне невероятной, дурацкой, увлекательной или смешной, найти для нее место в памяти среди менее сомнительных событий повседневности. У нашей встречи с Шошаной Стивенс имелись «перед ней», «в течение» (даже если в рамках этого «в течение» время как будто сжалось или частично улетучилось) и «после нее». Вечером я поужинал в одиночестве, слушая фрагменты из «Страстей по Матфею»[33], они помогли придать хоть немного смысла этому странному дню, затем вышел из дому и взял в кинопрокате боевик Клинта Иствуда «Имя ему Смерть»: люблю его фильмы, а этот раньше не видел. Я думал, это обычный вестерн, но оказалось — история призрака, вернувшегося в наш мир ради мести. Впрочем, день выдался такой, что это меня совсем не удивило. Потом улегся спать, и спалось, в общем-то, неплохо, — сказал я Марьяне, — утром был в редакции, а теперь, как видишь, у тебя.

Некоторое время спустя я рассказал ей о двух моих недавних снах, «подземном» и «сибирском», а также о том, что каждый из них, ветвясь тревожными совпадениями, как-то очень уж уместно перекликается со странным рассказом Шошаны Стивенс и с ее «картографической» статьей о переселении душ.

— Вот поэтому-то ты и слушал ее до самого конца, — сказала Марьяна. — Возможно, как раз эти два сновидения, взволновавших тебя, разбудили интерес к неизведанному, а твою обычно чрезмерную недоверчивость, наоборот, усыпили, они-то и заставили тебя впустить Шошану Стивенс, слушать ее, поддерживать разговор, выпрашивать продолжения, выжимать их нее подробности.

— «Выжимать»? Ты преувеличиваешь, — пробормотал я рассеянно, сосредоточив внимание на указательном пальце: он проплыл по холмам ее грудей, спустился на живот, задержался, делая круги, у пупка, потом к нему присоединились средний и безымянный пальцы, мизинец, все четверо стали мягко ласкать бедра Марьяны, восхитительно гибкую талию, скользкое зернышко на ее коже, едва различимое в ночном свете, пробивавшемся с улицы между шторами.

— А потом ты, возможно, снова станешь писателем, — прошептала она. — Это вот и означал твой сон, согласен?

Я ничего не ответил, слишком занятый поглаживанием ее бедер.

— Так и есть, — продолжила она, вдруг приподнявшись на локте, лицо окунулось в свет уличного фонаря.

Передо мной ее бюст — белый, изящный, невыразимо желанный. Стал ласкать ее груди.

— В некотором смысле, — сказала она, не обращая особого внимания на движения моих рук, чрезвычайно приятные, пусть только по моему мнению (и по моим ощущениям), — те два сна стали преддверием твоего разговора с Шошаной Стивенс. Они подготовили его, либо предупредили тебя о нем. Причем она, наверное, сама о них знала — ведь сказала же тебе: «Вы и понятия не имеете о могуществе снов», — или что-то вроде этого. Получается, именно ты спровоцировал вашу встречу. Согласен?

Да. Она, пожалуй, права.

— Ты, пожалуй, права, — сказал я, прижимая ее к себе.

На следующее утро, около девяти, зазвонил телефон. Трубку сняла Марьяна, с еще закрытыми глазами и еле ворочающимся языком. Некоторое время слушала, ничего не говоря, затем вручила трубку мне. Я попытался спросить ее взглядом, что не так уж и просто, когда левый глаз еще закрыт и продолжает спать, кто там на проводе. Она в ответ взмахнула подбородком, что приблизительно означало: «Это тебя, ответь». Я взял трубку. Звонила Шошана Стивенс. Теперь открылся и второй глаз.

— Откуда у вас этот номер? — спросил я. — Вы же собирались позвонить завтра, мне домой?

— Долго объяснять, — сказала она, — я хотела бы встретиться с вами сегодня, как можно раньше.

— Прежде всего, — ответил я, сам не зная, почему: ни что ведь не диктовало такой порядок, — снимите с меня груз сомнения: это действительно вы были героиней интервью в, как его, уже забыл, в одном дамском журнале?

— Интервью? — переспросила она.

— Да, — сказал я, — названия журнала не помню, там была статья на тему «Жизнь мертвых не такая, как мы о ней думаем» или что-то вроде, с вашим именем и фото. И еще другая, нашел ее в Интернете, тоже не помню названия, это было в журнале, немного, как бы сказать, эзотерическом, что ли…

Марьяна встала, нагая и прекрасная, как статуя Майоля[34] в нью-йоркском музее Метрополитен — это был бюст в саду (нет, больше, чем бюст, как же это называется? — от подбородка до середины бедер), когда мы подошли к изваянию, я сказал ей: «Посмотри, твоя точная копия, это, без сомнения, самая изящная из статуй Майоля, утонченная и в то же время мясистая, это точно ты».

— Слушайте, я уж не знаю, — ответила Шошана Стивенс. — Но я никогда не даю интервью. Бывает, что публикуют мои ответы на вопросы, получают их по почте, обычной или электронной, занимается этим всем моя секретарь, но устных ответов я прессе не даю. Секретарь точно знает, что следует говорить, — почти всегда, кстати, одно и то же, а я даже краем глаза туда не заглядываю. Потом, наверное, они вместе обрабатывают текст, чтобы создать иллюзию устной беседы. Но почему вы спрашиваете?

— Не знаю, — сказал я с облегчением, — сам себя спрашиваю. — Да, и еще об одном хочу спросить. Вы знали о тех двух снах, несколько дней назад?

— Не поняла, о каких снах? — переспросила она.

— Нет, пустяки, извините, я немного не в себе: пару дней назад видел два сна, и они странным образом перекликаются с тем, что вы мне рассказали вчера, а еще с тем, что я прочитал о вас, а что до вашей секретарши… мне показалось, вы в курсе моих снов. Один был о норе, другой — о путешествии в неведомые края, ну вы понимаете. Только это мне и хотелось узнать.

— Нет-нет, — ответила она, коротко рассмеявшись, — я не знакома с вашими снами. Но вот вы, может быть, получили через них часть содержания нашей беседы еще до того как мы познакомились — такое, знаете ли, случается. Легкие предчувствия, знаменательные совпадения — так называл это Юнг[35]. А Клодель[36], если не ошибаюсь, назвал «восторгом случая». Красиво сказано.

Марьяна вернулась с двумя чашками кофе, лицо у нее было еще немного помятым от сна, перед полузакрытыми глазами свисали каштановые пряди.

— Но звоню я вам по другому поводу, месье Трамонти. Вот, у меня записано: Джеймс Эдвард Чен, он живет в южной части Манхэттена, на Бэнк-стрит, 137. Когда вы отправитесь?