Карта императрицы

Глава 26

— Стой! — закричал следователь Вирхов кучеру. — Стой!

Они немного не доехали до угла, свернув за который, можно было оказаться на набережной Мойки у дома Шебеко, где, по словам Полины Тихоновны, готовилось убийство. Вирхов проворно соскочил на тротуар, за ним поспешили покинуть коляску его верные соратники.

— Разбиваемся на две группы. Мы с вами, Павел Мироныч, идем по улице по разным сторонам: потом вы выходите на набережную, а я буду двигаться вдоль домов. А остальные пробираются через дворы и появляются перед особняком господина Шебеко с противоположного направления… Всем следить за мной. Как только подам условный знак — дерну себя за ухо, — все, кто может, громко свистят и бегут за мной.

Шустрые петербургские сыщики опытным взглядом прикинули свой маршрут: в этом районе они знали все ходы и выходы. Тернов поспешил вперед, стараясь не упускать из виду начальника.

Неспешным шагом Вирхов свернул за угол. Мирная жизнь на набережной текла своим чередом: спешили обыватели «из простых», под арку ближайшего к особняку Шебеко дома юркнула баба с нехитрым весенним товаром — мороженой клюквой, по торцовой мостовой прогрохотали две пролетки, одна пустая, другая с дамами среднего возраста.

Внимание Карла Ивановича привлек вывернувший из переулка фаэтон с желтыми колесами: обычно легкие коляски появлялись на улицах города ближе к лету. Кожаный складной верх его был поднят и скрывал седока от глаз следователя. Фаэтон остановился невдалеке от ворот, ведущих к особняку Шебеко. Но из экипажа никто не выходил — минуту, другую… Сердце Вирхова забилось учащенно: он понял, что преступник скрывается там, в утробе зловещей коляски. Он шагнул вперед, сокращая дистанцию между собой и фаэтоном, на козлах которого сидел смазливый малый и играл хлыстом из китового уса, оплетенного ремешками.

Карл Иванович осторожно поднес правую руку к мочке уха, и в этот же миг окружающее пространство заполнилось заполошным свистом его агентов. Не желая рисковать жизнью молодых коллег, которые могли бы нарваться на бомбометателя или человека с револьвером, Вирхов первым достиг подозрительного объекта и вскочил на подножку. Он еще успел заметить, как один из его людей схватил под уздцы вороную лошадь, другой рывком стянул грума на землю, как к ним подбежал кандидат Тернов, — но уже понял, что тревога была напрасной.

В глубине фаэтона, развалившись на обитой красной кожей скамье, восседал господин Холомков. Лощеный красавец изумленно приподнял красивые брови и воззрился на представшего перед ним Вирхова.

— В чем дело, ваше благородие? — спросил Холомков, оглаживая лайковые перчатки, туго обтягивающие кисти рук.

— Если не ошибаюсь, господин Холомков? — стараясь преодолеть конфуз, самым суровым тоном спросил запыхавшийся Вирхов.

— Совершенно верно, — ответил владелец фаэтона. — Что случилось?

— Кого вы здесь поджидаете, господин Холомков? — Следователь грозно сдвинул белесые брови. — Извольте отвечать прямо.

— Я? Да в сущности никого, — растерялся Холомков, — дышу воздухом. Даю отдышаться лошади, она у меня еще непривычная к городскому столичному шуму.

— А это что? — Вирхов указал на кожаный саквояж, примостившийся в углу сиденья. — Вы позволите?

Холомков побледнел.

— Разумеется, — забормотал он, — не смею вам препятствовать… Но динамита там нет.

Вирхов пропустил его слова мимо ушей, потянулся за саквояжем, придвинул его ближе к себе и открыл… К его удивлению, саквояж был заполнен медицинскими принадлежностями…

— Откуда это у вас? — сурово спросил он. — Вы занимаетесь врачебной практикой?

— Увы, вещь оказалась у меня случайно, — красавец явно забеспокоился: глаза его забегали, кончик длинноватого носа увлажнился, — это саквояж доктора Коровкина.

— То есть вы украли у доктора Коровкина его саквояж? — наступал Вирхов.

— Нет, ваше благородие, мы случайно перепутали свои саквояжи, вчера в Екатерингофском дворце.

Невнятное бормотание перепуганного элегантного господина удовлетворило Вирхова — о саквояжах он читал в донесении. Но Вирхов был уверен, что Полина Тихоновна Коровкина не случайно звонила и предупреждала о возможном преступлении. Неужели он опоздал? Неужели Холомков уже убил Клима Кирилловича?

— Кто может подтвердить ваши показания? — холодно поинтересовался он, закрывая саквояж.

— Кто? — Холомков совсем смешался. — Даже не знаю… Может быть, сам доктор Коровкин… Или нет, еще пожалуй, это может подтвердить мой приятель.

— Как фамилия? — прервал его Вирхов.

— Фамилия Крачковский, он и вручил мне саквояж, который забрал доктор, — брякнул, не думая о последствиях, обескураженный Холомков. — Да он здесь неподалеку проживает. Я собственно и вожу-то этот саквояж с собой в надежде встретить доктора Коровкина и вернуть ему его имущество.

— Вы хотите сказать, что доктор Коровкин сейчас в доме господина Шебеко?

— Может быть, — уклонился от ответа русский Адонис, — я не знаю…

— А мы это сейчас выясним.

Вирхов отвернулся и велел своему агенту добежать до привратника и спросить, находится ли в шебековском особняке доктор Коровкин.

Через минуту стало ясно, что доктора там уже нет: недавно отбыл к другим пациентам.

— Ну что ж, господин Холомков, — решил Вирхов, — придется нам проехать к господину Крачковскому.

— Ничего не имею против. — Холомков судорожно прикидывал в уме: он, Илья, в убийстве не виновен, ему ничего не грозит. А если поляка арестуют, тем лучше, конец мучениям. — Готов предоставить в ваше распоряжение мой фаэтон. Прошу вас.

Вирхов с комфортом разместился в кожаных объятиях холомковского фаэтона. Немного помятому в схватке с агентом груму было велено ехать к дому, в котором квартирует Крачковский, за ними следовала пролетка с остальными участниками засады.

Чтобы сгладить гнетущее молчание, Холомков пустился в разглагольствования о своем друге:

— Господин Крачковский человек в высшей мере достойный и порядочный. Разумеется, нигде не служит и ведет рассеянный образ жизни, однако весьма основательно помогал мне в организации реставрационных работ в Екатерингофском дворце. Идея, скажу прямо, принадлежала ему — моя роль сводилась скорее к финансовой поддержке проекта. Крачковский сам закупил в Польше новый антипожарный состав, сам привез его в Россию и разыскал, на его взгляд, достойный объект приложения этой инициативы.

Заинтересовавшийся Вирхов перебил:

— Антипожарный состав? Что-то я не слыхал про такой?

— Новое слово науки, — приосанился Холомков, — химическое изобретение. Забыл, как называется. Антиоксигидра, или что-то в этом роде.

— Очень, очень интересно. — Вирхов отметил про себя, что руки у красавца слегка дрожали. — Надо взять на заметку.

— Да вы поинтересуйтесь сами у господина Крачковского составчиком-то. Если им пропитать материал — дерево, ткань, бумагу — огонь их не берет.

Карл Иванович почувствовал легкий укол под сердцем: Крачковский имел неопровержимое алиби в деле по убийству в пасхальную ночь, и вот второй раз предстоит мучить неприятным дознанием мецената, благотворителя, благодетеля… Чтобы отвлечься от дурных мыслей, он задал Холомкову еще один вопрос:

— А что, собственно, находилось в вашем саквояже?

К его удивлению, элегантный англизированный красавец снова смешался и забормотал что-то о том, что возил по просьбе Крачковского, кажется, какую-то ткань, халат или покрывало, чтобы в Екатерингофе пропитать антиоксигидрой.

Но продумать, таились ли в ответе Холомкова какие-нибудь нужные для следствия сведения, Вирхов не успел. Фаэтон резко дернулся и остановился.

— Что еще? — вскрикнул Вирхов и привстал с сиденья.

Впереди бушевало пламя, исторгающее черные клубы едкого дыма: горел жилой дом, огненные сполохи метались в окнах второго этажа, и огонь уже начал пожирать деревянные рамы, перекидываться на верхние этажи.

— Боже мой! — услышал Вирхов за спиной голос Холомкова. — Да как же это? Там же господин Крачковский!

Забыв о Холомкове, Вирхов соскочил на мостовую. Его агенты высыпали из своей коляски. Пространство перед горящим домом было оцеплено городовыми и дворниками, внушительная толпа зевак наблюдала, как из окон первого этажа выбрасывали ценный скарб, вдалеке слышались стремительно приближающиеся сигналы пожарной трубы и колокола.

— Придется подождать, пока потушат, — сказал Вирхов.

— Я всегда говорил ему, что чрезмерное милосердие опасно для жизни. — Холомков растерянно поводил из стороны в сторону своими прекрасными очами. — Зачем якшаться с отребьем, с обитателями городского дна? Помните, как Васька Пепел ненавидел хозяина ночлежки?

— Нет, не помню, и Ваську Пепла не знаю, в картотеке не значится. Так ваш приятель водил в дом босяков? Вы думаете, поджог?

— Я сожалею, ваше благородие, — забормотал Холомков, — что вам не удастся проверить правильность моих показаний, если господин Крачковский погиб в огне… Может быть, вы будете столь любезны, что возьмете у меня саквояж господина Коровкина и вручите его, разумеется, с моими извинениями, хозяину? Как странно, — заметил он, придав своему красивому лицу философское выражение, — что от умерших людей остаются в памяти лишь последние слова… Иногда очень глупые… Вот я, например, всю оставшуюся жизнь буду ломать голову над тем, почему Крачковский говорил, что больше всего на свете боится бараньих костей…

— Что? — Вирхов пристально посмотрел в печальные глаза красавца.

— Глупо, конечно, — покачал головой Холомков. — Я еще понимаю, когда он говорит о ножке прекрасной полячки, но бараньи кости…

— А как фамилия полячки? — в глазах Вирхова вспыхнул неподдельный интерес.

— Не могу знать, — сказал Холомков, — порядочные мужчины, а именно таковым был покойный господин Крачковский, не разглашают имена дам своего сердца.

Вирхов поморщился и отвернулся к пожарищу.

Часа два наблюдал Холомков, томящийся в обществе облаченных в штатское сотрудников полиции, как доблестные пожарные усмиряли огненную стихию. Наконец все было кончено. Вирхов послал кандидата выяснить, что обнаружено на пепелище.

Павел Миронович Тернов вернулся к начальнику и отрапортовал:

— Всем жильцам, находящимся дома, удалось покинуть горящее помещение. Отсутствовавшие в этот час — по причине нахождения на службе или в увеселительных заведениях — начинают возвращаться к пепелищу. Лишь в одной из квартир второго этажа, где, очевидно, и находился очаг возгорания, обнаружен обгоревший мужской труп. Согласно показаниям дворника, квартиру снимал господин Крачковский.

Итак, господин Крачковский никаких показаний более дать не мог, ибо был мертв.

Карл Иванович освободил Холомкова от саквояжа, перепоручив кандидату Тернову беречь важный для следствия предмет как зеницу ока и в целости и сохранности доставить на Литейный. Самого Илью Михайловича Вирхов отпустил, но велел в письменном виде изложить все, известное тому о Крачковском, и представить ему свои записки завтра.

Следователь пребывал в величайшем нетерпении — он спешил на Литейный. Тому были причины, но покинуть пожарище, не переговорив с бравым брандмейстером, он не мог. Опытный пожарный подозревал, что возгорание не обошлось без керосина, — скорее всего, небрежное обращение с плохо заправленной лампой, — но наверняка ничего не утверждал. Вирхов, прихватив с собой кандидата, помчался на службу. Он надеялся, что его дотошный письмоводитель сумел выполнить поручение своего начальника — Вирхов, выйдя из квартиры Придворова, послал курьера на Литейный с приказом мобилизовать наружную полицию для розыска дерзкого бродяги Ваньки Попова, то бишь спившегося публициста прошлого века Адриана Ураганова и его отпрыска Клавки. Важно было поговорить с взятым с пылу с жару бродягой.

В кабинете кандидат поставил на столик саквояж доктора Коровкина, а Вирхов скинул шинель и фуражку, отер лоб платком и глянул на письмоводителя.

Письмоводитель, доложил:

— Ваньку Попова разыскать пока не удалось, а его мальчишку Клавку отыскали быстро, прибился малец к шайке вяземских щипачей, промышляет вблизи Сенной по мелочам. Сидит теперь у нас, струхнувший, сопли размазывает.

— Веди его сюда, — велел Вирхов, — только заставь умыться сначала. Мне здесь зараза ни к чему.

Вскоре перед грозным взором следователя Вирхова предстал мальчишка лет одиннадцати, еще не избавившийся от следов детского рахита, обросший мелкими черными кудрями, свалянными до состояния пакли, с огромным слюнявым ртом. Мальчишка был одет в бесформенный пиджак, замызганную косоворотку, первоначальный цвет которой определить не представлялось возможным, в порты с бахромой по низу широких брючин.

Вирхов изучающим взглядом смотрел на мальца, нервно переступавшего по полу босыми ногами, и видел, что малолетний воришка перепуган до смерти.

— Почему ходишь без обуви? — угрожающе возвысил голос следователь.

— Так что ж здесь опорки-то без толку стаптывать, и так не холодно и чисто, — захлопал глазами растерявшийся мальчишка. — Но если вы велите, могу надеть, они у меня тут, за пазухой…

Вирхов не торопился продолжать разговор — он понимал, что фирменный его метод «буря и натиск» здесь не годится.

— Вот что, Клавдий Иваныч, — спросил он, — где твой единокровный родитель?

Услышав впервые в жизни обращение по имени и отчеству, Клавка задрожал.

— Не знаю, господин начальник, сегодня не видел еще, может, хоронится на кладбище…

— Тьфу ты! — в сердцах крякнул Вирхов, вспомнив, что павший пламенный публицист облюбовал для летнего житья склепы. — Но ты понимаешь, паршивец ты такой, что попал в хороший переплет?

— Нет, не понимаю, — пролепетал Клавка.

— Сейчас будешь экспертизу проходить. Понял? Снимем с тебя отпечатки?

— Нет, не надо! — завопил в ужасе Клавка. — Не надо, я боюсь! Не мучайте меня!

— Да что ты так голосишь? — прервал его Вирхов. — Уймись. Процедура простая… Сейчас принесут фарфоровые дощечки и красящую жидкость…

— Нет, нет, не хочу, пустите меня отсюда! — продолжая кричать, мальчишка бросился к дверям, но кандидат Тернов ловко его перехватил.

— Нет, не трогайте меня, — орал воришка и вдруг, вырвавшись из рук кандидата, упал на колени и пополз от дверей к Вирхову. — Я и так во всем признаюсь, и так все расскажу, только пощадите, смилуйтесь, господин начальник.

— Встать! — рявкнул из-за стола Вирхов и сам поднялся, упершись кулаками о зеленое сукно столешницы. — Молчать!

Мальчишка вскочил, боясь еще более прогневать разъярившегося хозяина кабинета.

Выдержав длительную паузу, Вирхов опустился в кресло и сказал уже тихо и спокойно:

— Признавайся во всем. Я слушаю.

Клавка, казалось, обрадовался, что избежал чего-то ужасного, называемого заморским словом «эк-пи-ри-за», которое само по себе похоже на ядовитую змею, и начал тараторить:

— Все скажу как на духу, господин начальник… Сирота я никому не нужная, вот и пристал к ремеслу воровскому… Где кусок хлеба стырить, где одежонку беспризорную… Виноват, признаюсь и раскаиваюсь, а все остальное — не с меня спрашивайте, а с папаши моего, он во всем и виноват, он меня и надоумил… Заставил, грозил каждый день пороть розгами да головой вниз в Обводный канал окунать, чтобы я дерьма нахлебался… Пришлось покориться отцовской воле, да еще за каждое дело мне гривенник перепадал.

— Про какое дело ты говоришь? — устало уточнил Вирхов.

— Как про какое? Про пожар, что я учинил с помощью керосина, — уж не знаю, где отец его доставал, а только сам давал мне каждый раз бутылку и все объяснял…

— О каком пожаре ты говоришь? — напрягся Вирхов.

— Да обо всех, господин следователь, обо всех! — причитал обезумевший от ужаса малец. — И на Мойке, и там, где выставка была, и в Аничковом дворце.

— Что-о-о? — взревел Карл Иванович.

От окрика Клавка слегка присел, как приседает на задние лапы бегущая собачонка, услышавшая резкий голос хозяина. Он снова захлопал глазами и оглянулся на письмоводителя, который перестал водить пером по бумаге и смотрел, приоткрыв рот, на маленького преступника.

— Так это все ты сотворил, мерзавец? — чувствуя, что ему не хватает воздуха, выкрикнул Вирхов.

— Я, господин следователь, как на духу говорю, я, пощадите и помилуйте, не по своей воле творил это, а по отцовскому велению святому.

Вирхов откинулся на спинку кресла и расстегнул воротник мундира. Потом выдвинул ящик письменного стола, достал несколько листков бумаги и направился к дерзкому поджигателю.

— Покажи ногу, — велел он, — вытяни вперед, держи на весу.

Клавка беспрекословно выполнил приказание и раскинул руки, стараясь удержать равновесие и наблюдая, как следователь перебирает листки, на которых были очертания чьих-то ступней.

— Черт бы меня побрал, начитался дурацкого Османа, — передернулся со злостью старый сыскарь и, вернувшись к столу, бросил листки в ящик и задвинул его. — Встань как следует, — рявкнул он. — Теперь говори по существу. Как проникал в здания? Кто твои сообщники?

— Сообщников у меня нет, Богом клянусь, — перекрестился мальчишка на портрет Николая II. — На Мойке, в Воспитательном доме, забрался на крышу, а оттуда бросил веревку в каминную трубу да по ней и спустился прямехонько. Да и на Большой Морской так же залез, и в Аничков…

— Ясно, — сказал Вирхов, — теперь понятно, почему на каминной решетке в Аничковом была сажа, а на мраморной доске следы ног. Говори дальше. С какой целью совершал поджог?

— У меня цели не было, только отцовская святая воля, — снова перекрестился Клавка.

— И чем он объяснял свою отцовскую волю? — нахмурился Вирхов. — Почему ты поджигал портреты императора Петра Великого?

— Чтобы Марии Федоровне досадить… А эти портреты — антихристовы лики, и если они сгорят в огне, то будут гореть в огне и все Романовы, дьяволовы отродья, захватчики и осквернители Святой Руси, так папанька говорил.

— Это стиль пламенного публициста Адриана Ураганова? — Вирхов повел глазами в сторону затихшего кандидата и снова уставился на мальчишку. — А зачем ты убил мещанку Аглаю Фомину?

— Я никого не убивал! Богом клянусь! Вот те истинный крест. — Клавка отступил на шаг назад. — В своем грехе повинюсь, покаюсь, секите повинную голову. Но чужой грех брать на себя не буду. Заповедь чту, не преступаю через кровь человеческую…

Вирхов встал и, заложив обе руки за спину, в раздумье расхаживал от своего письменного стола к окну и обратно.

— Что с тобой делать, дураком этаким, ума не приложу. — Он остановился и навис над несовершеннолетним преступником. — Готов ли ты отвечать за свои преступные деяния?

Клавка побледнел, сглотнул слюну.

— Вы меня закуете в кандалы?

От неожиданности Вирхов вздрогнул.

— Нет, ответ тебе придется держать более суровый. Готовься, молись. Отойди к окну от греха подальше.

Карл Иванович проследил, пока мальчишка прошлепает босыми ногами к окну, и только после этого направился к письмоводителю и что-то шепнул ему на ухо. Письмоводитель выскользнул из дверей кабинета.

Вирхов же остался стоять, прислушиваясь к Клавкиному торопливому бормотанью.

— Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи помилуй, Господи помилуй…

Не прошло и пяти минут, как в кабинете появился в сопровождении письмоводителя Роман Закряжный, смиренный и кроткий.

— Ну что, Роман Мстиславович, как вам наши казенные деревянные пуховики? — Вирхов вглядывался в исхудавшее костистое лицо портретиста.

— На все воля Божья, господин Вирхов, — ответил Закряжный. — Видно, прогневил я силы небесные образами супостата…

— С Господом Богом разбирайтесь сами, без меня, — сказал как можно ласковее Вирхов. — А вот ответьте мне, голубчик, много ли вам надо молиться, чтобы простить злодея, уничтожившего ваши полотна?

— Я его уже простил, — тихо заверил Закряжный.

— Вы убеждены в этом?

— Совершенно. Если встречу его на путях земных, облобызаю по-братски и в ноги поклонюсь… Избавил от морока, колдовства, служения Антихристу.

— А я бы с удовольствием посмотрел на эту вашу встречу. — Вирхов, придвинулся поближе к Закряжному. — Видите ли, сударь, поджигатель ваших полотен находится здесь — вон мальчишка стоит у окна, Клавдием зовут. Во всем признался.

Художник перевел взгляд к окну и стал разглядывать курчавого губошлепа. Вирхов нутром чувствовал, что Закряжный пока еще далек от ярости и жажды мщения.

— Сам бы он, конечно, не додумался, отец науськал, угрожал расправой…

— А почему он поджигал мои картины? — спросил кротко портретист.

— Его отец был пациентом желтого дома, во всех своих бедах винил Вдовствующую Императрицу… Вот ее дворец да опекаемые ею учреждения и стали жертвой, а в них ваши полотна, которые так легко воспламеняются.

Карл Иванович говорил долго и сбивчиво, обращая внимание лишь на то, чтобы художник не бросился и прямо здесь не прибил трясущегося от страха воришку.

— Это судьба, — сказал наконец дрогнувшим голосом Роман Закряжный.

— Да, да, судьба, рок, провидение, фатум… — подхватил Вирхов. — Я вижу, господин Закряжный, вы действительно очистились духом, кротки стали, аки агнец Божий…

— Это — судьба, — повторил Закряжный. — Господин следователь, позвольте мне взять этого мальчишку на воспитание.

Вирхов поперхнулся и уставился на художника.

— Предстоит судебное разбирательство, господин Закряжный, и будущее ребенка еще под вопросом.

— Посодействуйте, Карл Иваныч, замолвите словечко, век Бога молить за вас буду, — с необычной горячностью обратился к Вирхову живописец. — Я вам не все рассказал о себе. Умолчал о позорных страницах жизни своей. Но Бог взял — Бог и дал.

— Выражайтесь яснее, господин Закряжный, — перебил его Вирхов.

— Видите ли, в юные годы свои соблазнил я некую девицу непорочную, да страсть к художеству пожирала меня, уехал я в столицу, поступил в Академию… Забыл про нее… А она, оказывается, брюхата была… Потом узнал, что растет у меня сын, да чахлый, болезненный… Долг христианский исполняя, не оставлял я заботами женщину несчастную с чадом моим на руках, тайно переправлял им деньги, вырученные за свои работы. Но, видимо, грех мой был более искупительных усилий… Умерли оба, и мать, и сын, в одночасье, от чумной заразы. И сына моего назвала она, как говорили мне, Клавдием…

— Теперь понимаю, — признал озадаченно Вирхов, — действительно, похоже на судьбу.

Он отошел от художника и приблизился к бледному мальчишке, потерявшему дар речи.

— Ну что, Клавдий Иваныч, хочешь начать новую жизнь? — спросил Вирхов. — Можешь подмастерьем стать, в доме хорошем жить, не побираться, не валяться в отбросах. Учти, такое везение лишь раз в жизни случается!

Мальчишка сопел и не говорил ни слова.

— Ну ладно, — сказал Вирхов, — устал я от вас, утомился. Да и вам, прежде чем об общей участи думать, поближе узнать друг друга не мешает. Отправляйтесь оба в камеру — там на нарах и поговорите. Сейчас распоряжусь, чтоб обед вам принесли.

Письмоводитель сделал знак художнику и воришке покинуть кабинет и вместе с ними пошел выполнять распоряжение. За ними выскользнул и кандидат.

Карл Иванович почувствовал, что тоже порядком проголодался. Заказать обед в ближайшем ресторане? Или воспользоваться давешним приглашением Полины Тихоновны съездить пообедать на Большую Вельможную? Тем более, что и повод есть весьма пристойный — вернуть ее милому племяннику саквояж с медицинскими принадлежностями, да и выяснить, что лежало в саквояже Крачковского, не мешало бы…

Вирхов так серьезно обдумывал возникшую перед ним дилемму, что не сразу заметил, что в кабинете вновь возник юный кандидат.

— В чем дело, Павел Миронович? — спросил он, неожиданно обнаружив перед собой симпатичного юриста.

— Пришло сообщение из Скотланд-Ярда, — ответил Тернов. — Помните, вы отсылали запрос относительно мистера Стрейсноу?

— Помню, — устало кивнул Вирхов. — Грош цена их ответу, если подозреваемый уже мертв и преступление раскрыто.

— Совершенно согласен с вами, Карл Иваныч. — Тернов вертел в руках бумагу.

— Давай уж, прочту…

Вирхов взял лист бумаги и начал читать вслух: «Скотланд-Ярд. Лондон. На ваш запрос относительно мистера Чарльза Дж. Стрейсноу отвечаем, что означенный господин является младшим отпрыском в семье уэлльского баронета Дж. Стрейсноу. Получил хорошее образование, вращался в высоких кругах, но вскоре был изгнан из приличного общества и проклят отцом за природную слабость, выражающуюся в немотивированных припадках клептомании. В марте 1900 года украл золотой ошейник с собаки лорда Отерберна, в марте 1901 года похитил из оранжереи лорда Датфорда укоренившийся черенок редчайшего тибетского растения. В марте 1902 года незаметно вынес из редакции журнала «Стандарт магазин» описание летательного аппарата на совершенно новых принципах. В данный момент Скотланд-Ярд подозревает мистера Стрейсноу еще в одной беспрецедентной краже, совершенной в марте 1903 года. Будем признательны, если вы сообщите нам о местонахождении мистера Ч. Дж. Стрейсноу».