Долгий опыт научил меня, что главный залог успеха или неуспеха – могу ли я излучать симпатию к зрителям. Есть лишь один способ это сделать – на самом деле ее почувствовать. Можно обмануть глаза и ум зрителей, но нельзя обмануть их сердие.
Когда доходит до того, чтобы доставить зрителям удовольствие, все знания, умения и аппаратура мира стоят меньше одного грана души.
В свое время Джек Гриффин был достаточно худым и тощим, чтобы пролезть в дымоход, что ему и при шлось сделать на первом задании в Мохнач-флэтс, в Кливленде. Это жуткие трущобы, населенные преимущественно иммигрантами и опасные даже днем, а он отправился туда ночью, чтобы подслушать людей, собравшихся на верхнем этаже дешевого пансиона на углу Бродвея и Флит-стрит.
Гриффин, двадцатидвухлетний агент министерства финансов, в Секретной службе состоял первый год. До сих пор он посещал семинары по фальшивым деньгам и мошенничеству с пенсиями (скука смертная), по использованию наручников и оружия (куда более интересно), собрания и допросы. Здесь успехи Гриффина были настолько головокружительны, что глава Секретной службы Уилки отозвал его в сторону и спросил, не хочет ли он получить специальное задание.
Гриффин слышал о таких заданиях – ради них он и пошел в Секретную службу. Когда начальник положил ему руку на плечо и подмигнул темным глазом, Гриффин вытянулся по струнке, словно готовясь салютовать невидимому флагу.
– Сынок, – проскрипел Уилки (все зеленые агенты были для него «сынки»). – У меня есть план. В бюджет он пока не включен, но это дело времени. Особенно если ты не подкачаешь.
Уилки видел то, чего, по его словам, не видели только дураки и политики: когда-нибудь Секретной службе поручат охранять президента. Долгие годы он пытался протащить эту идею через Конгресс, однако конгрессмены не верили в угрозу убийства.
– Умники близорукие, – ворчал Уилки.
Платить за это не будут, объяснил он Гриффину, работа опасная и неблагодарная. Предстояло следить за подозрительными личностями, особенно иностранцами. Через некоторое время слежка вывела к Мохнач-флэтс, где, по агентурным данным, через час собирались встретиться анархисты.
Гриффин рассчитывал взобраться по пожарной лестнице и через окно подслушать, что они будут говорить. Однако он дважды обошел дом, а пожарной лестницы не обнаружил. Надо же, пансион без пожарной лестницы! Бедные обитатели Мохнач-флэтс. Впрочем, это не оправдывает их подрывную деятельность. Тут Гриффин увидел, что с вмурованного в стену крюка свешивается оборванная бельевая веревка. Подергал – вроде держит. Взобраться на крышу двухэтажного дома оказалось не сложнее, чем на тренировках.
Однако, выбравшись наверх, Гриффин понял ужасную вещь: раз пожарной лестницы нет, то и подслушивать неоткуда. Крыша была совершенно плоская – негде спрятаться, кроме как за трубой или под козырьком на выходе с лестницы. Гриффин бесшумно обошел крышу по периметру, заглядывая вниз. В одной из комнат второго этажа светилось закрытое окно. Слышались приглушенные голоса, но слов было не разобрать.
Как же подслушать? Гриффин прислонился к трубе, покусал ус, провел языком по зубам и перебрал способы проникнуть в подпольную ячейку: внедриться туда самому, завербовать кого-то из заговорщиков, подслушивать через общую стену, оборудовать тайник в комнате. Все эти методы требовали времени, которого уже не осталось. Гриффин уперся лбом в кирпичную трубу, надеясь на озарение.
Труба. Низкая, широкая. Шире, чем его плечи? Гриффин сбросил пиджак и ногами вниз полез в трубу. Одежда будет испорчена – среди его коллег по Секретной службе есть дети богатых родителей, которых такое соображение не смутило бы. Новая пара брюк была Гриффину не по карману, но сама мысль прибавила ему решимости. Пусть это будет жертва.
Извиваясь, Гриффин ввинтился в трубу, как ершик в бутылку. Паника накатила только один раз – когда крыша исчезла из виду. Стены сдавили грудь, не давая глубоко вздохнуть. Он подумал: «Здесь всё равно не стоило бы дышать глубоко».
Спуск проходил так: надо было носками ботинок нащупать неровность кладки, упереться и руками, поднятыми над головой, вталкивать себя внутрь. Два, три дюйма за раз. Отсюда он выберется весь в саже, одежда будет порвана в клочья. Надо так и прийти к Уилки, пусть увидит и оценит.
Если кто-нибудь из коллег спросит, что случилось, он загадочно промолчит – ему не привыкать. Про Гриффина и так ходили десятки историй, причем одна правдивая: в четыре месяца он остался круглым сиротой. Его родители ехали в фургоне через Аплтонскнй хребет. Внезапно налетел ураган, фургон сбросило в канаву, лошади погибли сразу, родители оказались погребены под обломками. Весь вечер лил дождь. Люди, вышедшие утром на поиски, увидели, как мутный поток крутит колеса перевернутого фургона. Казалось, никто не выжил.
И тут взглядам предстало то, о чем вся округа говорила еще лет десять. За островком, образованным мертвыми мордами и перебитыми ногами двух лошадей, кричал четырехмесячный Джек, грязный, измученный и живой.
Сперва решили, что младенец зацепился за ветки деревьев, и, только подобравшись ближе, поняли, что мертвая мать по-прежнему держит его на руках.
Гриффин, поступая в Секретную службу, написал в анкете, что больше всего ценит такие качества: самопожертвование, упорство и способность выстоять в неравной борьбе. Ему самому случалось преодолевать немыслимые, на первый взгляд, преграды. Сегодня он спустился по трубе. Завтра совершит что-то новое: найдет фальшивые деньги в пчелином улье или обезоружит бомбиста.
Копоть ела глаза. Гриффин зажмурился – смотреть всё равно было не на что, разве что на убывающий квадрат вечернего неба. Ободранные руки саднили. Чтобы пересилить боль, он воображал, что преподносит цветы Люси, дочери сенатора Хартли. Отец войдет неожиданно и сперва укорит влюбленных, а потом, растроганный упорством Гриффина, благословит их союз и согласится с порывистой и вдохновенной речью будущего зятя. «Вы правы, черт возьми, – скажет сенатор. – Подделка денежных знаков и мошенничество с пенсиями важны, но Секретной службе надо поручить еще и охрану президента».
Ноги нащупали пустоту: дымоход кончился. Дальше стены немного расходились: отсюда Гриффин мог, скрючившись в три погибели и затаив дыхание, слышать, что происходит в комнате. В глаза попала копоть. Гриффин заморгал – стало еще хуже. Он усилием воли выдавил слезы – теперь можно было хоть что-то рассмотреть.
В комнате две женщины разговаривали на каком-то иностранном языке – коротко, с большими паузами, как будто смертельно друг другу надоели. Гриффин рискнул на мгновение свесить голову. В креслах спиной к нему сидели две полные женщины во вдовьей одежде, с пучками на голове. Они смотрели на дверь. Одна что-то недовольно сказала, показывая руки. «Пигментные пятна, – подумал Гриффин. – Она жалуется».
Два информатора сообщили, что сегодня здесь соберутся анархисты. Это, что ли, подпольная сходка? Непохоже.
Женщины смолкли. Шаги в коридоре, потом три быстрых удара в дверь и, после паузы, еще один. Условный стук! Когда дверь открылась, Гриффин еще на мгновение свесил голову. В коридоре стояла кучка явно подозрительных личностей.
– Спасибо, что пришли, – произнесла одна из женщин, видимо, повторяя заученную фразу. – Идите вниз.
Гриффин не слышал ответа, но, видимо, кто-то что-то сказал, потому что женщина продолжала:
– Леон сказал, тут может быть плохо. Люди слушают. Может быть. Иногда. Идите в подвал. – Она закрыла дверь и сказала второй женщине: – Шмуки.[26]
Гриффин приметил, что та держит на коленях кольт. Пистолет был старый, да и женщина держала его без особой сноровки, однако это не успокаивало. Гриффину надо было попасть в подвал, а перепуганная женщина с пистолетом непредсказуемее опытного убийцы.
Где-то внизу началась антиправительственная сходка. Если он спрыгнет на пол, женщина или сразу выстрелит, или как-то предупредит анархистов – наверняка у них есть условленный сигнал.
Вверх, решил Гриффин. Назад через дымоход. Он устало посмотрел наверх – так дровосек, срубивший могучий дуб, прикидывает расстояние до лесопилки.
На подъеме, нащупывая руками зацепки, подтягиваясь, упираясь ногами и выталкиваясь еще на дюйм, Гриффин начал выдыхаться. Рубашка порвалась, кирпичи обдирали спину и грудь. Он уже не воображал, что Люси Хартли благосклонно выслушивает его серенаду, а гадал, выберется ли на крышу живым. Хоть бы уж анархисты разошлись раньше, чем он сможет до них добраться!
Руки нащупали отверстие: Гриффин думал, что сможет подтянуться, однако мышцы настолько устали, что пришлось собираться с силами для последнего рывка. Ну! Он вытолкнулся, не удержался и упал на крышу, едва успев подставить руки.
Запястье! Гриффин вскрикнул, как птица, и схватился за руку.
Тут он вспомнил, что пожарной лестницы нет.
С поврежденной рукой по веревке не спустишься. Гриффин обошел крышу, приволакивая одну ногу – она онемела и не слушалась. Потом, сам не понимая, как это случилось, обнаружил, что сидит.
Лестница на крыше – она ведет в здание! Гриффин нырнул под козырек и открыл дверь. Та со звоном ударилась о стену. Слишком громко! Гриффин не то сбежал, не то скатился по лестнице, ожидая, что в любую минуту двери распахнутся, раздастся женский визг, грянет выстрел.
Когда он вывалился на улицу, из заколоченного гнилыми досками окна сочился свет. Стоять на виду, без рубашки, в крови и копоти, было невозможно.
И тут Гриффин увидел желоб для угля. Он через силу приоткрыл люк и заглянул внутрь. Там было пусто и чисто. Еще одно испытание на сегодня.
Гриффин в последний раз отбросил мысль о телесных страданиях и совершил то, что Секретная служба запомнила надолго: спустился по угольному желобу, соскользнул на потной спине до самого дна.
Его упорство было вознаграждено. Едва он коснулся ногами подвальной двери, из-за нее донеслись голоса. В желобе было холодно, но всё же куда удобнее, чем в дымоходе. Гриффин приник ухом к двери и расслабил усталые мышцы.
Так он просидел минут двадцать. Кто-то (судя по голосу, его ровесник) разводил пропаганду. Гриффин слышал эти слова на семинарах, но они всё равно звучали для него китайской грамотой. Он слышал скрип указки по доске и воображал диаграммы: народные массы, буржуи, толстосумы, капиталисты. Всё, как обычно. Похоже, он зря потратил время и силы.
Однако докладчик сменил тему. В словах, которые Гриффин так и не смог потом точно воспроизвести, он предложил убить президента Маккинли.
Позже Гриффин говорил, что сразу встрепенулся, однако, сказать по правде, он сперва не поверил своим ушам, точнее даже не понял, о чем речь. По счастью, докладчик не отличался четкостью мысли и по несколько раз повторял каждый пункт. Гаэтано Бреши во имя анархии застрелил итальянского короля Умберто. Какой пример для американских анархистов! Нас упрекают, что мы говорим красивые слова и ничего не делаем. Пришло время показать итальянцам и всему миру, что мы ничем не хуже – убить президента Соединенных Штатов Америки! Убить в условленном месте.
Гриффин снова услышал скрип указки. В каком месте? Где? Забыв про боль и усталость, он весь обратился в слух.
– Президент будет в толпе, – сказал докладчик, и Гриффин шевельнулся самую малость, чтобы получше слышать. Угольный желоб скрипнул.
Голоса смолкли.
Гриффин застыл.
– Что за шум?
Раздались другие голоса, которых Гриффин прежде не слышал – пять или шесть. Он больше не двигался. Если они попытаются открыть дверь, он резко толкнет ее и собьет с ног первого из нападающих. В помещении наверняка есть стулья – из них получается отличное оружие.
– Я слышал шум из угольного желоба, – сказал докладчик. Гриффин представил настороженного фанатика с пистолетом наготове. И тут он почувствовал себя, как на корабле, подхваченном исполинской волной: угольный желоб снова заскрипел, хотя сам он не двинул и мускулом. Снова скрип, и сверху появился прямоугольник ночного неба: кто-то открыл люк.
Одновременно кто-то в помещении успокоил докладчика.
– Не тревожься, Леон, – услышал Гриффин. – Это угольщик.
– Среди ночи? – спросил кто-то еще.
– Он возит нам краденый уголь, – сообщил третий голос.
– А… – (Последним логическим заключением Гриффина было, что анархиста зовут Леон.) – Тогда вернемся к делу. К президенту подойдет человек с перевязанной правой рукой…
Рокот, гул приближающейся лавины. Гриффин закрыл голову руками, и пол центнера угля обрушились на него, как товарняк.
Когда Гриффин очнулся, боль была неописуемая. Он лежал у железной подвальной двери, скрючившись, как зародыш; достаточно было слегка повести плечами, и куча рассыпалась. Гриффин приподнялся, успел заметить, что снаружи светло, и упал снова – точно на сломанную руку.
Кое-как ему удалось доковылять до Уилки – всё в тех же лохмотьях, которые теперь почему-то не выглядели такими героическими. Гриффин многое усвоил в эту ночь, однако не всё, потому что по-прежнему думал, будто понимает мир. Он верил в борьбу, в испытание и награду, верил, что этот процесс непреложен, словно закон тяготения.
Уилки повел себя совершенно непредвиденным образом. Поскольку Гриффин был самым молодым из агентов, ему не поверили. Он поклялся, что докажет свою правоту и будет высматривать человека с перевязанной правой рукой.
Меньше чем через неделю, на Всеамериканской выставке в Буффало, президент Маккинли приветствовал толпу в Храме Музыки. Гриффин, охранявший его, заметил, что президент пожимает смуглолицему человеку левую руку – правая была перевязана. Гриффин бросился вперед и повалил того на землю, расчистив линию огня – и Леон Чолгош выстрелил в президента прямой наводкой.
Вскоре после этого Секретной службе поручили охранять главнокомандующего от всех врагов внешних и внутренних. Гриффину объявили благодарность. Никто из коллег не пришел послушать, как зачитывают приказ: быстрее всего люди отворачиваются от вчерашних любимчиков судьбы. Старых историй про Гриффина больше не рассказывали; рассказывали новые, но только за глаза.
Он вошел в двадцатилетний цикл запоев, выговоров, унизительной черной работы, по-прежнему пытаясь извлечь урок (ибо упорно верил, что жизнь – череда назиданий) из случая в угольном желобе. Будь решительнее? Уж конечно, он был достаточно решителен, когда в один вечер залез на крышу, в дымоход и в угольный желоб. Будь осторожнее? Никакая осторожность не заставила бы угольщика явиться на час позже. Точно так же трудно было прийти к какому-нибудь выводу касательно набожности, ума, выдержки, отваги, выносливости или даже наличия жизненной философии.
И всё же Гриффин не ушел из Службы. Когда его спрашивали почему (а иные агенты и впрямь спрашивали), он отвечал: «А с какой стати?» или «Меня отсюда вынесут вперед ногами», но это была не вся правда. Он оставался агентом, потому что хранил надежду.
В его записях, касавшихся в основном расходов и расписания дежурств, проскальзывала мысль о жертве. Он выписывал в столбик методы убийства (яд, бомба, искусственная пробоина в днище корабля), а рядом – то, чем рискует самоотверженный агент (кома, увечье, утопление). Шанс умереть придавал жизни смысл. Как ни била его судьба, агент Гриффин по-прежнему хранил эту маленькую, тлеющую надежду.
СЕКРЕТНО
16.00 П-т Гардинг отдыхает (головная боль). Врач «Палас-отеля» (д-р Мидвейл) выписывает аспирин; безнадзорная встр. с д-ром.
17.30 П-т с супр. обедают в номере (П-т: семга, жареный картофель, спаржа, булочки, масло, шоколадный кекс, вода; супр: баранина, рис, спаржа, вода).
18.30 П-т отдыхает (головная боль, несварение желудка).
19.15 П-т отбывает в театр «Курран».
19.45 Безнадзорная встр. между п-том и Картером (фокусником).
20.00 Выступление Картера (фокусника).
23.00 П-т с супр. возвращаются в отель.
23.15 П-т ужинает в номере: шоколадный кекс и содовая.
23.3 °Съемка для «Экзаминера» в присутствии агентов. Обсуждение планов рыбалки и проч.
23.45 Все отпущены.
СЕКРЕТНО
01.02 Супр. звонит Старлингу – нужна срочная мед. помощь.
01.20 Прибывает д-р Дж. Т. Бун, д-р Рей Лайман Уилбур.
01.22 Прибывает д-р СМ. Купер.
01.35 Сообщается о смерти Уоррена Гамалиеля Гардинга.
(подпись)
Когда поезд с останками президента Гардинга отбыл из Сан-Франциско, Гриффин остался на месте. Ему поручили следить, чтобы в президентский номер не проникли охотники за сувенирами. Как только тело Гардинга вынесли, а Герцогиню проводили в соседний номер, Гриффин опечатал дверь сургучом, оттиснув на нем эмблему министерства финансов: весы над ключами. Горничным не разрешили даже забрать простыни.
В субботу, когда Кулидж в Вермонте приносил присягу, государственные мужи съезжались в Нью-Йорк на похороны, а Чарльза Картера по-прежнему искали на борту «Геркулеса», остальных агентов вызвали из Сан-Франциско. Однако возле фамилии «Гриффин» в расписании дежурств стояло всё то же «НПМ» – на прежнем месте.
Чтобы продемонстрировать рвение, Гриффин вызвался дежурить лишнюю четырехчасовую смену, но по-прежнему не знал, как убить оставшееся время. Другие агенты частенько посещали подпольные бары в злачном районе города, поэтому Гриффин обычно шел в другую сторону, чтобы тихо посидеть в дешевой забегаловке, пролистать газету, решить кроссворд или вновь и вновь изучать первую полосу, выискивая крохи информации. За ленчем Гриффин читал о новом президенте, закрашивая синими чернилами буквы «о» в заголовках, и с некоторой жалостью смотрел на фотографии Кулиджа. Будь Гриффин главой государства, он бы не хотел иметь своим защитником человека, который не уберег двух его предшественников.
Никто не говорил с ним напрямую, но в этом и не было нужды. Гриффин знал, что в учебных классах и в трамвае старые агенты заводят дружбу с молодыми, рассказывая им байки из истории Службы. Он научился ловить на себе взгляды новичков: на любом организационном собрании они видели его зачесанные на лысину седые, с остатками рыжины волосы, жидкие подстриженные усы, два золотых зуба, неловкую фигуру (шутили, что ходит как человек, на которого высыпали тонну угля) и понимали: перед ними законченный неудачник.
К субботе смерть президента так и не получила удовлетворительного, на взгляд Гриффина, объяснения. Он спросил, нельзя ли ему расследовать бегство Чарльза Картера – тогда еще считалось, что иллюзионист плывет в Грецию. (От визита к Картеру вместе со Старлингом Гриффина отделяли несколько дней – и жестокая драка.) Каждое расписание дежурств с буквами НПМ смотрело немым укором. Гриффин должен был следить, чтобы номер Гардинга стоял опечатанным, и всё. Непонятно, имело ли задание целью сломить его дух.
Он раскладывал пасьянсы в постели. Колода была куплена для покера, но случай сыграть пока не подворачивался. С какого-то момента Гриффин начал загадывать, идти ли ему на дежурство. Вынимая карты, он говорил себе, что будет раскладывать до первого сошедшегося пасьянса или до стольких-то сошедшихся. Превысив задуманный предел, назначал новый. Глаза болели, а стоило их закрыть, в темноте начинали мелькать карты – красные и черные, до головокружения.
Номер был тягостно темный. Все личные пожитки Гриффина составляла раскрашенная фотография дочери, уже взрослой, с которой он не разговаривал несколько месяцев. Снимок был старый, сделанный в ту пору, когда она еще охотилась; дочь, держа в руке ружье, стояла на коленях рядом с убитым и освежеванным оленем. Гриффин заказал для фотографии рамку, но как-то, когда пасьянс особенно упорно не сходился, положил ее лицом на стол.
Поздно вечером в субботу, пятого августа, он лежал на кровати в майке, сбросив с плеч подтяжки. Внезапно в соседней комнате что-то звякнуло. Гриффин раскладывал пасьянс, пытаясь решить, идти ли на дежурство к номеру 8064. (Смена начиналась в полночь и заканчивалась в четыре утра.) Он уставился на открытую карту и внезапно понял, что не помнит, куда собрался ее положить. Был шум, или ему померещилось? Может, прибыл новый агент? Или скорее всего кто-то узнал, что комната пуста, и решил соснуть на дежурстве. Гриффин бросил карты. Разгильдяйство спускать нельзя.
Он выключил свет и прижался ухом к двери: в соседней комнате что-то скрипнуло, возможно, кто-то сел на кровать. Попробовал ручку – не заперто. Дыша через рот и бесшумно ступая по мягкому гостиничному ковру, Гриффин медленно двинулся к невидимой кровати. Ставни были закрыты, шторы опущены. Комната казалась чересчур замкнутой, жаркой и душной. Воздух давил, как на складе старой мебели. Гриффин с опозданием услышал шорох; в следующий миг несколько рук схватили его и принялись обыскивать. Он хотел закричать, но сильная ладонь нащупала и зажала рот, а знакомый голос прошептал:
– Заткнись, Гриффин.
Другой голос, громче:
– Он без пистолета.
Кажется, говорил агент Штуц.
Третий голос, тоже знакомый. Уиллер.
– Ладно, включайте свет.
Одна за другой зажглись лампы. У Гриффина упало сердце. Он увидел, что шкаф, кровать и тумбочка сдвинуты к стенам, чтобы освободить место для группы сослуживцев. Даже не пересчитывая, он почувствовал сосущую боль под ложечкой – их должно быть семь, еще один войдет позже. Восемь праведников.
Четверо стояли у дальней стены, двое держали Гриффина. Уиллер сидел на стуле, держа на коленях книгу в кожаном переплете. Он поднял глаза, поправил очки, провел рукой по редеющим волосам, которые, молодясь, зачесывал на прямой пробор, и, повернув книгу к свету, кашлянул в ладонь.
– Я знаю, зачем вы здесь. Сволочи, – сказал Гриффин.
Уиллер начал читать размеренно, как нотариус:
– Служить нашему правительству – привилегия, которой мало кто удостаивается. Только лучших берут в правоохранительные подразделения министерства финансов. Лишь один процент подавших заявление попадает в Секретную службу.
– Кончай волынку, – рявкнул Гриффин. – Где восьмой?
Уиллер продолжал читать:
– Лишь сливкам этой элиты поручают охранять президента. Служить – значит признавать несовершенство демократии. Если бы все были образованны и набожны, каждый питал бы любовь к президенту, и Служба была бы не нужна. Однако анархия живет в сердцах людей.
– Холлиз, Штуц! – крикнул Гриффин тем, кто его держал. – Вы, что ли, тоже с Уиллером?
– Мы здесь, верно? – буркнул Штуц.
Уиллер поднял руку, требуя тишины. Гриффин вздохнул.
– Я знаю, что будет дальше. Я этими делами занимался, когда вас здесь еще не было.
Уиллер сказал:
– Чтобы эффективно исполнять свои обязанности, агент Секретной службы должен быть силен в этикете, иностранных языках, спорте, владении огнестрельным оружием, стратегии, тактике, наблюдательности, методах специального расследования, психологии, боксе и борьбе. Сплоховав в чем-то одном, он подводит Службу, президента и государство.
– Посему… – Гриффин напряг руки, которые уже начали неметь.
Сидя в круге света от лампы, Уиллер эхом повторил:
– Посему Служба никогда не позволит своему сотруднику расслабиться и опуститься. Если восемь праведников того потребуют, любой агент может быть призван к ответу. Если он не выдержит испытания, то по крайней мере сделает это с честью. Никто не скажет о нем дурного слова, а Службе не будет надобности знать, почему он добровольно подал рапорт об увольнении. Если он одержит верх, все обвинения триумфально снимаются. – Уиллер закрыл книгу и снова поправил очки, затем продолжил, избегая смотреть Гриффину в глаза: – Мы в восьмером считаем, что ты, Джек Гриффин, вел себя неподобающе. Фрэнсис О'Брайен бросает вызов.
Дверь туалета открылась, и вошел О'Брайен, голый по пояс, шесть футов четыре дюйма ростом, двести двадцать фунтов весом.[27] До войны он играл левым полузащитником в команде университета Нотр-Дам.
– Почему ты не смеешь смотреть мне в глаза, О'Брайен? – крикнул Гриффин. (Державшие отпустили его, едва О'Брайен вошел, и слегка подтолкнули на середину комнаты.) – Вы Все думаете, что я не уберег Гардинга? С чего вы взяли?
Уиллер сказал:
– Побереги дыхалку, приятель.
О'Брайен начал обходить Гриффина, вращая перед грудью мясистыми кулаками. Упорный и медлительный, он был известен не столько умом, сколько готовностью не останавливаться ни перед чем. Гриффин с горечью подумал: неудивительно, что именно его избрали на эту роль. Легко победить усталого пожилого человека, но не всякий возьмется за такую грязную работу, О' Брайену же было не привыкать – на подобного рода заданиях и строилась его репутация.
Он сощурился, глядя на Гриффина, как на неудобной формы ящик, который нужно перенести. Гриффин стоял, уронив руки по бокам. О'Брайен на голову выше и на пуд тяжелее. Победить можно только за счет смекалки.
– Твоя идея, О'Брайен? Думаешь, что сможешь ударить старшего?
– Если я тебя побью, ты больше не будешь надо мной старшим.
От удара правой Гриффин увернулся, удар левой пришелся ему по зубам. Он отступил и, как только О'Брайен шагнул вперед, с размаха двинул его в подбородок. Голова О'Брайена мотнулась назад, однако он не упал, а двумя руками обхватил Гриффина, сдавил и оторвал от пола. Гриффин сопел, не в силах двинуть рукой, пот заливал глаза. Задыхаясь, он подумал, что от О'Брайена пахнет пивом и маринованными огурцами. Ноги беспомощно болтались в воздухе, руки теряли силу, двинуть можно было только головой, из стороны в сторону или чуть-чуть вперед. Гриффин опустил ее, как будто мышцы шеи разом ослабели, затем выпрямился и с размаха ударил О'Брайена затылком в нос.
Звук был такой, словно раскололся грецкий орех. О'Брайен выронил противника на пол. Гриффин поднялся на колени, задыхаясь и держась за ребра. О'Брайен надвигался, выставив одну руку и придерживая другой окровавленный нос. И тут Гриффин увидел, что противник целит ногой ему в пах. С ловкостью, которой не помнил за собой долгие годы, Гриффин перекувырнулся назад; О'Брайен промахнулся.
Удар по яйцам!.. Коли так, Гриффин знает, что делать. Со вспыхнувшим лицом – свобода! – он ухватил О'Брайена за мясистый затылок и со всей силы двинул мордой о шкаф. Руки и локти О'Брайена приняли на себя большую часть удара. Гриффин продолжал колошматить его о тяжелый шкаф, пока на пол не рухнула полутораметровая дубовая планка. Покуда О'Брайен шатался, силясь восстановить равновесие, Гриффин поднял деревяшку и потряс ею, словно бейсбольной битой. О'Брайен развернулся – и шагнул точно на дубину, которую Гриффин, размахнувшись изо всех сил, направил ему под дых.
Воздух с шумом вышел из О'Брайена; слабо вскрикнув, он рухнул на пол и скрючился, словно вареная креветка.
Остальные агенты переглянулись; никто не шагнул на помощь тому или другому противнику. Гриффин выдохнул, огляделся, словно прикидывая, есть ли еще желающие померяться силами, и бросил дубинку в направлении Уиллера. Тот вздрогнул.
Гриффин нагнулся над хрипящим О'Брайеном, похлопал его по плечу и пробормотал: «Не беспокойся. Ты далеко пойдешь». Потом выпрямился и поправил одежду. Тут только он заметил, что язык скользит по зубам как-то непривычно – одна золотая коронка выпала на пол.
Уиллер теребил книгу.
– Ты выдержал испытание, агент Гриффин. – Он протянул руку.
Гриффина трясло; адреналин уходил, его место занимали боль и тошнота. Он взял руку Уиллера, но не пожал, а развернул ладонью вверх и вложил в нее золотую коронку.
– По милости. Агента Белла. Праведника. Двадцать два года назад. Я. Последний раз. Заплатил дантисту. На этот раз пришлю счет вам. Возражения есть?
Уиллер мотнул головой.
Гриффин оглядел остальных – они неуверенно переминались с ноги на ногу.
– Поставьте мебель на место. Я иду спать.
Он вошел в комнату, закрыл дверь и упал на нее спиной. Несколько минут стоял неподвижно, потом сгреб недоразложенный пасьянс и швырнул карты в резную мусорную корзину.
Рот болел. Гриффин потянулся к фляжке, но передумал и потребовал в номер ведерко со льдом. Лед принесли, пока он принимал холодный душ и собирался с мыслями. Один раз в дверь нерешительно постучали, но Гриффин заорал: «Проваливайте!» и услышал удаляющиеся шаги по мягкому гостиничному ковру.
Ярость и жалость к себе накатывали поочередно. В какой-то момент пришла мысль написать рапорт об увольнении и утром положить его директору на стол. Частные сыскные агентства берут даже неудачников, если плюнуть на разницу в зарплате. Однако это означало бы сдаться, а Гриффин сдаваться не собирался.
Он знал, что оправдан только формально. Его репутация осталась прежней. Обычными способами ее не восстановить. Невозможно на расстоянии заслонить президента Кулиджа от пули или выбить отравленный бокал из его рук. Джеку Гриффину за его жизнь слишком многое ставили в вину.
Он приложил лед к деснам, потом выплюнул вместе с кровью и начал перебирать записки и телеграммы, связанные с «Турне понимания» Гардинга.
На следующее утро номер Гардинга распечатали. Гриффин сомневался, что это совпадение: как только стало ясно, что от него так просто не избавишься, внезапно пришло время поскорее придать забвению всё, связанное с прежней администрацией. Гриффину поручили описать имущество покойного президента, и он выдал рапорт на шести страницах, в которых с точностью до последней ворсинки от ковра указывал состояние и положение каждого предмета перед осмотром и упаковкой. Сейчас он стоял в кабинете Уиллера на втором этаже Монетного двора. Уиллер листал рапорт, бормоча:
– …пять колод игральных карт, из них две нераспечатанные; одна коробка сигар, три сигары отсутствуют, один комикс «Безумный кот» из «Сан-Франциско экзаминер» от 18.07.23 с приклеенной запиской на почтовой бумаге У.Р. Херста,[28] гласящей: «Надеюсь, вы похихикаете над хитрюгой-Игнацем. Билл».
Гриффин отметил, что Уиллер читает совсем не так, как вчера по книге. Сейчас, в кабинете, от начальника не исходило ни уважения, ни желания пойти на мировую – только страх.
Список продолжался. Остатки ужина и шоколадного кекса, который президент ел на десерт, – всё проверено в лаборатории, подозрительных веществ не обнаружено. Костюмы Гардинга, ботинки, программы и сувениры из «Турне понимания», тексты речей, газеты и газетные вырезки о нем. Гардингумер, когда Герцогиня читала статью в «Сатердей ивнинг пост» о его благотворительной деятельности. Последние слова президента были: «Превосходно. Чудесно написано. Не подашь мне стакан воды?»
В номере обнаружились гомеопатические лекарства от простуды, языкодержатели, найденные в мусоре, и два баллона с кислородом, при помощи которых Гардинга пытались вернуть к жизни. Был даже стакан воды, который подала ему Герцогиня.
Уиллер прочистил горло (Гриффин давным-давно заметил, что это означает: сейчас он отпустит шуточку).
– В рапорте не сказано, был стакан наполовину полный или наполовину пустой.
– Посмотрите приложение, сэр.
Уиллер без особого энтузиазма перелистал несколько страниц и прочел вслух:
– «Стакан абсолютно пуст, хотя, судя по следам минерального налета на стенках, был примерно на четверть полон водой примерно во время смерти Гардинга».
– И в лаборатории сказали, что это обычная вода из сан-Францисского водопровода.
– Спасибо, агент Гриффин.
Уиллер еще раз посмотрел на документы, затем с заметным усилием поднял глаза на Гриффина.
– Как зуб, Джек?
– Отлично. Сэр. Скоро получите счет.
Сделав неудачную попытку пойти на человеческий контакт, Уиллер вернулся к рапорту. На последней странице с грифом «Секретно» перечислялись некоторые предметы, которые Гриффин упаковал отдельно. Он обнаружил их под фальшивым дном несессера: два письма от Нэн Бриттон (она просила денег на воспитание их общего ребенка), записки от женщин из Чикаго, Хелены и Сиэтла с предложением свиданий; три коробки презервативов.
Уиллер вздохнул.
– Где отдельный пакет?
Гриффин положил его на стол. Уиллер заглянул внутрь и вытащил одну коробку «Рамзесов». В соответствии с повальной модой на Тутанхамона она была украшена египетскими иероглифами.
– Все три нераспечатанные, сэр. Судя по виду, президент Гардинг купил их больше года назад. Как я отмечаю в рапорте, это указывает на отсутствие новых связей.
– Отлично. – Уиллер сунул пакет в стол. – Насколько я понимаю, в Овальном кабинете Белого дома нашли еще несколько коробок. Все неоткрытые. Наверное, ему просто нравилось иметь их под рукой.
Гриффин не ответил.
– Похвальная работа, агент Гриффин. У нас есть для вас другое задание. Более важное.
– Для президента Кулиджа, сэр?
– Не впрямую, не впрямую. – (Что обычно означает «нет».) – Нам нужно собрать сведения о Чарльзе Картере, фокуснике, с которым Гардинг встречался накануне своей смерти.
– Мне надо попытаться его найти, сэр?
– На этом чертовом корабле? Нет. Полковник Старлинг полагает, что Картер укрывается в одном из своих здешних домовладений.
Гриффин подавил разочарование.
– Президент умер от естественных причин, сэр?
– Да.
– И Чарльз Картер не является подозреваемым?
– Да, но поскольку он в бегах, то числится неблагонадежным. Скорее всего он просто раздувает шумиху вокруг своего имени, однако нам надо для очистки совести убедиться, что он тут ни при чем.
Уиллер говорил что-то еще, но Гриффин слушал вполуха и вышел сразу, как тот его отпустил.
Задание, если хорошенько подумать, возможно, и впрямь серьезное, а вот объяснение – фальшивое. Короче, пахнет жареным. Ну что ж, так оно даже лучше.
В вестибюле Гриффин заглянул в свои записи и прочел имя особы, которая, по мнению начальства, поможет заглянуть в прошлое Картера: Олив Уайт, из газетного архива Сан-францисской публичной библиотеки. Опять сидеть в духоте и листать газеты. Он нашел телефон-автомат и позвонил. Женский голос, предупредительный почти до истерики, ответил, что библиотека официально закрыта на реконструкцию, но если его не смущают пыль и шум, он буквально может получить библиотеку в свое единоличное распоряжение начиная, скажем, с двух часов. Гриффин ответил, что его это вполне устраивает.
Он зашел в кафетерий подальше от шумных центральных улиц и купил газету, пестревшую страшными сообщениями. Актриса, о которой он никогда прежде не слышал, в состоянии наркотического опьянения въехала на машине в дерево. А в самом низу первой страницы располагалась жуткая заметка, которую Гриффин прочел трижды. В Бостоне няня уложила малышей спать, тут зазвонил телефон, и загробный голос спросил, проверила ли она детей. Это повторилось в общей сложности три раза: звонок и вопрос: «Проверила ли ты детей?» Испуганная няня позвонила в полицию, и там сказали, что неведомый человек находится в ее доме! Полицейские успели вышибить дверь в самый последний момент: громила уже занес над малышами топор. Теперь все в безопасности, благодарные родители оплатили няне недельный отпуск. Гриффин покачал головой. Сколько ни думай, что всё слышал и всё знаешь, нет-нет да появится что-нибудь эдакое, от чего волосы встает дыбом.
Сразу под этой заметкой располагалась другая: в Чикаго федеральные агенты по борьбе с наркотиками признались, что похитили во время рейдов и перепродали сотни фунтов кокаина. Гриффин не удивился, и ему стало тошно от собственного цинизма.
Президент Гардинг умер, от той или иной причины. Гриффин слышал следующие объяснения: инфаркт, испорченная рыба, апоплексический удар. Некоторые игривым шепотом уверяли, будто миссис Гардинг, устав от Нэн Бриттон и других любовниц, сама отравила мужа. Согласно запискам Гриффина, президент в последние недели жизни говорил о скандале, который взорвет страну. Однако Гриффин слышал о стольких скандалах: липовые лицензии на разработку нефтяных месторождений; пограничники продают Абд-аль-Кериму ружья в обмен на джин, красные внедряют агентов в Американский легион, евреи со своим банковским заговором, сенаторы берут взятки от бутлегеров, из ветеранских фондов и с почты обманом похищаются деньги. Что из этого имел в виду Гардинг? В Вашингтоне скандалы, как комариный укус – неприятно, но не смертельно.
Правила меняются. Гриффин смотрел на бредущих по улице людей и гадал, куда катится мир. О'Брайен пытался ударить его в пах. Какой-то маньяк занес топор над детьми. Быть может, сейчас любая граница лишь порождает соблазн ее преступить.
Время шло к двум, и Гриффин внезапно вспомнил про лук в фальшивом зайце, которого только что съел. В нагрудном кармане лежала коробка с немецкими мятными леденцами: «ПЕЦ – избавление от зубной боли, табачного запаха и усталости». На выходе из кафетерия он сунул в рот один холодок, гадая, правильно ли поступает. Компания «ПЕЦ» прислала по ящику даровых мятных леденцов в каждый военный лагерь и в каждое отделение Секретной службы, объяснив это в сопровождающей брошюре как «наш способ заводить новых друзей». Далее говорилось: «Если военные и полицейские будут использовать нашу продукцию, вся Америка станет нас уважать». Поэтому коробки с «ПЕЦем» были повсюду, и это смущало Гриффина: он знал, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Вильсон, будь он по-прежнему президентом, отправил бы леденцы обратно в Германию. Всё, если копнуть поглубже, может на поверку оказаться умыслом, опасным или просто корыстным.
В дверях библиотеки Гриффин показал удостоверение сторожу, который выдал ему каску и указал на лестницу. Газетный архив располагался на четвертом этаже. Дубовые двери сняли, и Гриффину пришлось пройти под слабо освещенными лесами. В огромном полутемном помещении гулял сквозняк, в островках света на грубом бетонном полу валялись брошенные тряпки. Муниципалитет устанавливал в библиотеке стеклянную крышу, поэтому часть потолка разобрали, среди провисших проводов и потрескавшейся штукатурки проглядывало синее небо. Рабочие еще не вернулись с обеда, и на мгновение Гриффину показалось, что здесь кроме него никого нет.
– Мистер Гриффин, – раздался бодрый голос из темного угла. – Это вы?
– Миссис Уайт? – Теперь, когда глаза привыкли к полумраку, Гриффин различил женщину за дубовым столом, заваленным грудами газет, среди какой-то прикрытой холстами арматуры. Женщина была высокая; когда она торопливо вышла из-за стола, Гриффин отметил контраст между нарядным платьем и галошами.
– Мисс, – поправила она и протянула для пожатия руку. – Я рада помочь вам, агент Гриффин. – Глаза ее смотрели весело и приветливо. – Что задело вы расследуете? Или мне нельзя спрашивать? Хотите воды?
– Я просто навожу справки общего характера, мэм.
– Мисс. – Она заспешила прочь, жестом пригласив Гриффина идти следом. – Правда ужас этот ремонт? – Покуда она говорила, ее руки двигались, как взволнованные котята. – Должны были закончить полгода назад, и хорошо, что в последнее время не было дождей, хотя метеорологи говорят, могут начаться со дня на день и испортить все августовские свадьбы. Видели бы вы объявления! Такие смешные фамилии попадаются! – И она рассмеялась. – Итак. Агент Гриффин, раз вы агент Секретной службы, то должны быть очень наблюдательны. Что вы заметили во мне? – Она с улыбкой обернулась через плечо. – Вас удивляют мои галоши?
Прежде чем Гриффин успел ответить, мисс Уайт объяснила, что не хочет пачкать хорошие туфли, пока идет ремонт. Он и сам догадался, однако не смог вставить слово, потому что она стала говорить, какая для нее честь – помогать Службе, и как ее отец сражался с испанцами. И еще, что она уже столько всего приметила насчет Гриффина, он без обручального кольца, но такой симпатичный мужчина наверняка был когда-то женат, хотя, наверное, бестактно будет спросить, как обстоят дела сейчас. До папок с газетными вырезками идти было недалеко, всего несколько ярдов, но к тому времени, как мисс Уайт усадила Гриффина в отсек для научной работы, у него уже голова шла кругом. Легче иметь дело с преступниками, чем с добровольными гражданскими помощниками.
– Спасибо, мисс Уайт. – Гриффин вежливо кивнул.
– Я оставлю вас одного, но у меня один вопрос. – Она посмотрела на потолок, потом снова на него. – Агент Гриффин, есть ли у вас пистолет?
– Да, мисс Уайт, есть.
Она расплылась в испуганной улыбке, повернулась на резиновом каблуке и зашагала прочь, напевая мелодию, которую Гриффин не вспомнил. Он потер переносицу, пытаясь собраться с мыслями. На столе лежала большая подшивка с наклейкой: «Картер, Чарльз, 1888 – ». Гриффин поправил каску. Первая вырезка, наклеенная на жесткую коричневую бумагу, была из «Экзаминера» за 12 сентября 1912 года.
В эксклюзивном интервью «Экзаминеру» уроженец нашего города Чарльз Картер, иллюзионист, который в свои двадцать три года выступил перед десятками тысяч людей во всех концах земного шара, сообщил, что есть еще места, куда не заглянули дотошные микроскопы и теодолиты ученых. Далеко не всё наука может объяснить. Картер рассказал ошеломленным слушателям о случае на Цейлоне, едва не стоившем ему жизни. «Я показывал фокусы султану, и в обмен на мой метод левитации визирь открыл мне секрет, как проткнуть тело ножом, не причиняя себе вреда. Разумеется, я поклялся не раскрывать тайну, могу лишь сказать, что здесь применяется гипноз. Позже, в темном переходе дворца, один из челядинцев султана, мерзавец, много лет охотившийся за этим секретом, приставил мне к виску пистолет. Если бы не мой друг Малыш и не находчивость моей ассистентки Аннабель, я бы сейчас с вами не разговаривал». Добавим, что «Султан и чародей», заключительный номер шоу, которое Картер представляет сейчас в театре «Мажестик», воспроизводит этот эпизод на глазах у…
Гриффин нахмурился, дочитывая статью до конца. Он записал: «Цейлон. Гипноз. Сообщники: Аннабель». Следующая статья была от 14 января 1913 года.
Чарльз Картер объявил, что неподалеку от города Гринду, в Карпатских горах, лежит при смерти кудесник, у которого он обучался оккультному мастерству. Картер должен преодолеть восемь тысяч миль и доставить туда схемы «Султана и чародея», феерической иллюзии, завершающей его шоу, чтобы сжечь их вместе с останками наставника. «Это шоу больше не будет представляться на сцене, и я определенно отбываю в ближайший четверг».
Следующая заметка – всего в одно предложение – была датирована следующей неделей: «Выступления Таинственного Картера в театре «Фокс» продлены еще на две недели». Удивительно, сколько людей готовы платить за то, чтобы им морочили головы, подумал Гриффин и записал в блокноте: «Гринду, Карпаты». Что-то в этом сочетании показалось ему подозрительным.
Дальше лежало нечто более конкретное: заявление в Сакраменто на создание благотворительной организации для помощи престарелым цирковым животным. Была приложена и папка с документами: учредительный акт, трансатлантические телеграммы, официальные бумаги, написанные вязью и снабженные причудливыми печатями. И где она, интересно, расположена, эта организация?
В конце было письмо, написанное на почтовой бумаге отеля «Раффлз» в Сингапуре.
1.10.13
Дорогой Джеймс!
Дальше мы плывем в Японию (кстати, я подумываю об иллюзии с японской пушкой). Ты просил привезти тебе с Цейлона что-нибудь курьезное. Как насчет придворной истории? Может показаться, что она почерпнута из скверной книжонки, но, честное слово, всё так и было!
Ниже стояла приписка твердым, но, несомненно, женским почерком: «Да, и я не позволю ему соврать».
С различными отступлениями в письме описывалось, как Картер два вечера подряд представлял «Султана и чародея» в бангкокском театре. Потом Рама VI Вачиравуда, король Сиама, пригласил его и Аннабель в один из своих дворцов, и здесь, за банкетным столом, Картер показал «Королевскую мистерию» в духе Робер-Удена. Он писал: «Будучи приглашен во дворец, Робер-Уден дематериализовал несколько носовых платков и предложил королю Людовику Какому-то выбрать одно из трех мест, где они должны появиться. И ют мое первое затруднение: сиамский король не носит при себе носового платка».
Аннабель добавляла: «Нет, первым затруднением для Чарли стало, что женщин за банкетный стол не допускают, и покуда они с королем трескали свой харч, я вынуждена была томиться среди остальных дам».
Картер написал, что одолжил у короля часы фабрики Гамильтона, предмет его гордости, положил в кувшин матового стекла, попросил Его Величество постучать по стеклу (для придания большей магической силы) и продемонстрировал, что часы исчезли. «Аплодисменты, аплодисменты, и встревоженный взгляд Рамы VI, резонно заподозрившего, что я прикарманил его часы». Картер раздал сидящим за столом листочки бумаги и попросил каждого написать любое место, в любой части страны, где должны появиться часы. Потом перетасовал бумажки и попросил короля выбрать одну.
Король (он сразу полюбился Картеру тем искренним удовольствием, с которым включился в забаву) не спешил. Он с хитрым видом отложил первую записку: у него под стулом («Слишком легко, я думаю!») и вторую: в конце фруктового ряда на городском базаре. Наконец, пригвоздив Картера проницательным взглядом, король зачитал третью записку: под статуей лежащего Будды в саду примерно в полумиле отсюда. Туда он и отправил слуг с лопатами.
Покуда струнный квартет играл Баха и подавали сладкое, король и Картер мило беседовали; Его Величество поглядывал на гостя, высматривая признаки тревоги («Проявил ли я ее? О да, конечно!»). Наконец слуги внесли сундук – такой тяжелый, что его пришлось тащить вдвоем. Он был запечатан солидной сургучной печатью. Когда ее сломали, то обнаружили внутри не только часы, но и старинное послание древними тайскими письменами. Текст был не слишком вразумительный, но в целом одобрял методы, которыми пользуется чужеземец Чарльз Картер.
Король был в таком восторге, что презентовал Картеру остров под названием Ко Пхеун Тхаин, расположенный в Андаманском море, на краю архипелага, известного своими скалистыми берегами и укромными бухтами.
Картер писал Джеймсу: «Поначалу у меня не было причин заподозрить подвох. Однако к тому времени, как на следующий день мне объявили сумму налога, я уже знал, что Тёр-стон сдался и вернул свой остров королю – якобы на условиях аренды. Однако идея почему-то запала мне в душу. Покуда я буду в Японии, погрузись с головой в море международного права. Я подумываю о благотворительной организации…»
Дальше в папке лежали документы, связанные с приютом для престарелых цирковых животных. Гриффин занес в блокнот координаты острова и приписал рядом: «снова Аннабель».
В мае 1914 года было несколько заметок в газетах «Колл» «Экзаминер».
Неутомимый путешественник и знаменитый чародей Чарльз Картер, известный так же как Картер Таинственный, совершил невероятное открытие, перед которым меркнут сообщения из Европы. Японцы разработали чудовищное секретное оружие – способ перебрасывать своих солдат сквозь твердые предметы. Очевидно, именно с его помощью они одержали победу над Россией и Китаем.
Гриффин нахмурился. Он присутствовал на конференции по разоружению, но про такое оружие не слышал.
Картер обещает, что во время представления человек будет помещен в специальное приспособление, модифицированную пушку, пролетит через кирпичную стену и приземлится в сетку на другой стороне сцены. «Я ненадолго одолжил это орудие у японцев и очень тревожусь за безопасность. Демонстрируя, как оно работает, японцы неправильно задали параметры и по неосторожности убили трех собственных солдат».
Вот звери! Одно слово, японцы. Гриффин, преисполненный возмущения, записал в блокнот: «японское секретное оружие», но еще до того, как слова высохли на бумаге, усомнился. Человек проходит сквозь стену? Звучит нелепо. С другой стороны, радиоволны же проходят. Черный кабинет расшифровал все японские секретные сообщения, и что-то настолько серьезное не могло бы ускользнуть от внимания правительства. И как насчет Карпатских гор – ездил ли туда Картер?
Гриффин перевернул страницу, рассчитывая увидеть рецензии на спектакли, может быть, даже упоминание, что шоу продлено, верное указание, что короткий срок аренды – и с какой стати японцы одолжили бы оружие иностранцу! – просто рекламный трюк.
Однако следующая вырезка оказалась датирована октябрем 1917 года. Гриффин проверил: есть вырезка за май 1914-го, потом две пустых страницы, и дальше сразу идет 1917-й. Три года куда-то выпали. Перед вырезкой 1917 года лежал плотный прямоугольник голубой бумаги с библиотечной печатью и штампом: «Другие статьи находятся в особом хранении». Спросить мисс Уайт об особом хранении? Трепетную мисс Уайт? Ладно, лучше сперва дочитать этот том.
В статье 1917 года рассказывалось о благотворительном представлении на нью-йоркском ипподроме. Все средства шли семьям погибших моряков с военного транспорта «Антиллс», торпедированного немецкой подводной лодкой. Гриффин в растущем недоумении трижды перечитал заметку.
…величайшее собрание профессиональных иллюзионистов за всю историю жанра. Когда цель благородна, а мероприятие организует Гудини, никто не смеет остаться в стороне. Даже Келлар, король американских фокусников, впервые с 1908 года прервал свой отдых и выступил перед зрителями. После выступления женщины, выбежав на сцену, одарили престарелого фокусника корзинами с красными и желтыми хризантемами. Оркестр заиграл «Старую любовь», шесть тысяч зрителей запели, и Келлара в паланкине вынесли со сцены величайшие фокусники – участники нынешнего представления: Гудини, Тёрстон, Янсен, Николя и Голдин.
Ближе к концу имелся абзац:
Также и Чарльз Картер, фокусник из Сан-Франциско, нарушил добровольное заточение, вызванное несчастным случаем. Собратья приняли его с распростертыми объятиями.
Какое заточение? Какой случай? Гриффин перелистал подшивку до конца, но не нашел никаких указаний на то, что случилось между 1914 и 1917 годами.
После отчета о благотворительном шоу на ипподроме шли сухие материалы: обзоры представлений, сулящие чудеса в более или менее одинаковых выражениях. Аннабель не упоминалась.
Гриффин отнес голубую карточку мисс Уайт, которая сидела на своем месте и читала при свете яркой настольной лампы.
– Ой, вы меня напугали, – сказала она, хватаясь за грудь.
– Простите, мисс.
– Я читала ужасную заметку про няню. Какой-то человек звонил ей и спрашивал, проверила ли она детей…
– Да, я видел.
Мисс Уайт взяла у него голубую карточку.
– Знаете, мне кажется, я читала очень похожую заметку в прошлом году, только тогда это произошло в Атланте, штат Джорджия. Может, это один и тот же человек?
Гриффин пожал плечами.
– Довольно странный м.о.
– Модус операнди. – Мисс Уайт закрыла глаза. – Мистер Гриффин, так приятно слышать вашу речь.
Гриффин торопливо сказал:
– Вы не скажете, что находится в особом хранении?
Она вскочила, как школьница, которую вызвали к доске, и объяснила, что, следя за жизнью известных обитателей Сан-Франциско, библиотека старается соблюдать деликатность.
– Газеты печатают такое, что не всем можно показывать. Дайте-ка вспомнить. 1914… – Стаскивая простыню, которой был накрыт запертый шкаф, она повторила дату. – Я видела Картера десятки раз. Удивительный человек! Интересно, была ли я на его представлениях в 1914 году.
– Он показывал какое-то японское орудие.
Мисс Уайт вздохнула.
– Фантомную пушку.
– Да, кажется так.
Рот у мисс Уайт округлился. Она принялась тихо рыться в ящике. Ее молчание было настолько необычным, что Гриффин заподозрил неладное.
– Вам это что-то говорит?
– Да. – Она подняла лицо; в глазах стояли слезы.
– Такое несчастье! Бедный мистер Картер!
– Пока не работает, – сказал Ледок.
– Уверен, что работает. – Картер смотрел, как на сцене восемь рабочих деловито начищают бронзовые петли, подкрашивают реквизит, с научной точностью расставляют зеркала. Пушка – вернее, ее детали – лежала на сцене.
– Картер, отложи. Всего на неделю.
– Нет, – с обворожительной улыбкой отвечал Картер.
– Когда ты становишься таким самоуверенным, хочется тебя убить. – Ледок сощурился на карманные часы. Он достиг тех лет, когда о человеке говорят: «хорошо сохранился». Картер встретил его в Лондоне год назад и сманил от тихой жизни у Маскелайна и Деванта[29] обещанием нового детства. – Чарли, солнце сядет через час. Я не знаю, сколько с ней еще провожусь.
– Все будет отлично. Верь мне.
– Тебе я верю. Я не верю в этот железный дрек.[30] – Он почесал нос, оставив на нем полосу машинного масла.
Представление делилось на три части. Первая называлась «Художник и натурщица». Картер писал портрет красавицы. Тут появлялись воры и набрасывались на него с дубинками; красавица на портрете оживала и расшвыривала грабителей. После интерлюдии, в которой она – разумеется, это была Аннабель – играла на фортепьяно, начинался второй акт, «Рог изобилия», символизирующий богатство Америки. Картер наливал из неисчерпаемой стеклянной бутыли любой напиток, который требовали зрители – пиво, кока-колу, воду, яблочный сок; потом вынимал из пустого, расписанного геральдическими лилиями деревянного куба, висящего в воздухе над сценой, цветы, воздушные шары, голубей и девушку в красно-бело-синем трико с бенгальскими огнями в руках. Третья часть называлась «Фантомная пушка» – она-то пока и не работала, а представление должно было начаться через час.
Картер, наверное, мог бы сегодня заменить ее другой иллюзией, хотя «Пушка» стояла в афише и билеты покупали именно на нее. Одно «но»: Великий Леон в Филадельфии и П.Т. Селбит в Лондоне готовились на предстоящей неделе показать свои версии того же самого эффекта. Все были очень милы, никто не обвинял коллег в плагиате, но каждый торопился показать иллюзию первым.
Неделя, уверял Ледок, ничего не изменит: у Леона женщина пробивает стальную стену, а у Селбита проходит через кирпичную. Однако Картер знал публику: первый, у кого женщина проникнет через стену, станет победителем. У него уже развился вкус к победам.
– Что с ней плохо? – спросил Картер.
– А что с ней хорошо?
Они подошли к оборудованию. Картер в свое время набросал чертежи на скатерти, и Ледок потратил восемь месяцев, пытаясь привести их в соответствие с законами физики. В итоге получился искусный – и всё же недостаточно искусный механизм.
Если он когда-нибудь заработает, то будет соответствовать описанию, которое Картер дал в патентной заявке: «На сцену приглашается комиссия осмотреть кирпичную стену. Комиссия подписывает два листа бумаги тридцать на тридцать дюймов, которые наклеиваются с двух сторон стены. Пушку заряжают женщиной и подкатывают на расстояние фута к стене. Слышится грохот, женщина вылетает из пушки, пробивает стену и приземляется в страховочную сетку. Комиссию просят снова осмотреть стену. Она на месте, но оба листа бумаги разорваны живым снарядом».
Всю неделю из пушки стреляли джутовыми мешками с песком длиной шестьдесят четыре дюйма и весом по сто двадцать четыре фунта. По результатам опытов наклон пушки изменили на пять градусов, сетку подняли на шесть футов, а восьмифунтовые крепления, удерживающие сетку на раме, для прочности заменили восемнадцатифунтовыми. Всю неделю Тутс Бекер, чемпионка Америки по прыжкам в воду, дожидалась в гостинице своей очереди вылететь из пушки. Сара Аннабель Картер не проявляла интереса к этой части шоу. Позировать художнику – приятно, лупить грабителей – весело, а вылезать из «Ящика изобилия» или вылетать из пушки – никогда.
Картер велел рабочим собрать пушку и спросил Ледока:
– Безопасность смущает?
– Вибрация.
Картер трижды хлопнул в ладоши, весь театр замолк.
– Спасибо. Через две минуты будем проверять пушку.
Тут же рабочие бросили свои дела и расселись в зале: кто в первом ряду, кто на самом краю последнего. Картер начал проговаривать роль, дословно, но без выражения. Мешок с песком опустили в пушку, «комиссия» из рабочих подписала два листа бумаги, которые и прилепили на стену. В настоящую комиссию Картер пригласил четырех инженеров из Калифорнийского университета. Когда рабочие вернулись на места, Картер заметил за кулисами жену. Она была в новой шляпке, с сумками в обеих руках – видимо, ходила за покупками. Картер поймал ее взгляд; Аннабель скосила глаза на нос и высунула язык. Он продолжал говорить, словно ничего не заметил.
Рядом с пушкой светилась фальшивая панель управления; между двумя высокими нитями подрагивала одинокая дуга.
– Поскольку сейчас произойдет выброс чудовищной энергии, советую вам немного отойти. На счет три… нет, погодите! – Картер повернулся к Л едоку. – Можно оставить комиссию на сцене? Пусть видят, что мы не откатываем стену к заднику.
Ледок идею одобрил. Картер расставил людей по-новому и продолжил с прерванного места:
– На счет три эта отважная девушка пролетит сквозь стену.
Пушку выровняли, и всю конструкцию подкатили так, что дуло оказалось в футе от стены. Картер в отчаянии увидел, что ее сотрясает мощная дрожь.
– Погодите! – Он подошел к рампе и, заранее зная ответ, крикнул: – Как выглядит?
– Ну… неплохо, – отвечал молодой рабочий. (Картер про себя отметил, что к нему с такими вопросами лучше не обращаться.)
– Так и четырехлетний мальчик не поверит, – сказал Ледок. – Кирпичная стена. Сплошная кирпичная стена дрожит. «Мамулечка, а почему стена дрожит?» «Не знаю, солнышко, но думаю, наверное, в ней моторчик».
Картер минуту молчал, потом вздохнул:
– Ой вей![31]
Прижав ладонь ко лбу, он продолжил:
– Отлично. Джентльмены, пушку назад на позицию один. Ледок, можно как-то убрать вибрацию?
– Конечно. Если мы с тобой будем держать стену. В противном случае мне нужна еще неделя, чтобы приспособить моторчик поменьше или сделать стену потяжелее.
Картер вынул полудолларовую монету и отправил ее прогуляться по тыльной стороне пальцев. Ледок и прежде видел, как Картер думает; он знал, что сейчас надо не мешать. Через мгновение два серебряных пятнадцатицентовика закувыркались у Картера на ладони. Потом замерли.
– Я идиот! – прошипел Картер. – Ответ перед нами. Пусть комиссия держит стену.
Ледок кивал три секунды подряд.
– Я не зря тебя кормлю, Чарли.
– По местам! – крикнул Картер. Требовались две минуты, чтобы вынуть мешок и перезарядить пушку. Он пошел к жене, говоря: – Господа, чтобы вы убедились, что это не оптическая иллюзия, попрошу вас встать по обе стороны стены и держать ее. И так далее.
– И так далее, – повторила Аннабель.
– Короче получается, верно? – Картер помахал рукой залу. – Дамы и господа, и так далее. Спасибо за внимание.
– Ну, какая у тебя жена? – спросила Аннабель, надвигая шляпу на глаза.
Картер взялся за подбородок.
– Самая красивая.
– М-м-м… Нет.
– Самая сильная, самая проворная, самая умная.
Однако Аннабель на каждую догадку только мотала головой. Нелепо огромное перо на шляпе колыхалось перед самым лицом Картера. Наконец она сказала таким тоном, словно ответ очевиден:
– Самая пронырливая женщина в мире.
– Это еще почему?
– Потому что я выяснила: сегодня у тебя будет гость. Келлар.
– Не может быть! Он давным-давно из Лос-Анджелеса ни ногой.
– Он кое-что кое о ком прослышал и заинтересовался. – Аннабель сняла шляпу и протянула Картеру. – От Капвелла, – сказала она. – Думаю, я заслужила что-то с дурацким большущим пером.
Картер пощекотал пером ладонь. Он не знал, радоваться или пугаться. Келлар, человек редкой душевной щедрости, назначил Тёрстона своим преемником и с тех пор почти не проявлял интереса к иллюзионизму. Достаточно ли хороша «Фантомная пушка»?
– Ты не расскажешь, как выяснила?
Аннабель снова надела шляпу.
– Тебе так повезло на мне жениться, что просто страшно.
С другой стороны сцены раздался свист. Ледок, взглянув на часы, сказал:
– Одному из моих людей нужно в гальюн. Подождете?
– Послушай. – Аннабель зашептала Картеру в самое ухо. – А что, если сегодня обойтись без этой фифы Тутс Бекер? Намой взгляд, она просто шлюшка.
– Ты предлагаешь мне прострелить стену мешком песка?
– Нет, я хочу сама. – Она подошла к страховочной сетке и тронула ее рукой. – Будет Келлар. И вообще было бы здорово разок, прежде чем совсем завязать с этим делом.
– Ты уверена?
– Только если это безопасно.
– Конечно, безопасно. – Картер отвел ее на два шага назад, за кулисы.
– Многие мужчины сказали бы так своим женам.
– Да, я бы на твоем месте мне не доверял. – Картер свистнул. – Ледок! Нужен мешок потяжелее.
Аннабель была на пять дюймов выше и соответственно тяжелее Тутс Бекер. Новый мешок сшить не успевали, но вес был важнее размера, поэтому, пока Картер договаривался с помрежем касательно комиссии, в старый добавили еще двадцать пять фунтов балласта.
– По местам!
Картер думал о Келларе, фокуснике из фокусников. Мир лучше знает Гудини, но Келлар!.. До ухода на покой Келлар в течение пятидесяти лет демонстрировал казавшуюся неисчерпаемой череду фокусов при помощи как самого простого, так и самого сложного оборудования. Никто, как он, не чувствовал потребность публики в загадочном.
– Дамы и господа, пятеро смельчаков отдали свою жизнь, чтобы доставить в Америку это чудовищное орудие…
Комиссия осмотрела стену и признала ее сплошной, потом подписала листы бумаги, которые помощники Картера прилепили на кирпичи.
– Эта отважная девушка проложит историческую траекторию…
Покуда мешок опускали в пушку, Картер раздумывал над словом «траектория». Ему двадцать пять, он – самый молодой фокусник, когда-либо выступавший с собственным шоу. Однако эта иллюзия, «Фантомная пушка», может – может – катапультировать его в совершенно новую категорию: один из трех-четырех лучших фокусников мира. В двадцать пять.
– Внимание! – крикнул он. – По местам! Все готовы?
Отовсюду – сзади, снизу, из зала – донеслись крики: «Готов!» Комиссия держала стену. Пушку с мешком снова подкатили к ней.
– Комиссия! Вы чувствуете, что стена вибрирует?
Дружное «нет!» от членов комиссии и, наконец, от Ледока – тот обходил сцену, отыскивая угол, с которого какой-нибудь зритель разглядел бы злосчастную вибрацию; сейчас он коснулся стены.
– Слабое дрожание есть, но как будто оттого, что подкатывают пушку.
Картер взглянул на часы, потом за кулисы. Аннабель смотрела и курила. Прелесть иллюзии состояла в том, что человек-снаряд не подвергался ни малейшей опасности – чтобы выполнить трюк, достаточно было элементарных гимнастических навыков. Вопрос в размерах и весе – что, если она угодит мимо сетки? Лучше еще раз проверить на мешке.
– Приготовились! – Он прочистил горло. – Мотор!.. Простым поворотом дисков женщина превращается в поток протонов, нейтронов и электронов и, подобно рентгеновскому лучу, проходит сквозь сплошные предметы. Больше энергии! Больше энергии! – За сценой рабочие трясли жестянками и водили смычком по пиле, создавая звук работающего на пределе научного оборудования. – Три! – Яркий свет софита озарил пушку, стену, страховочную сетку. – Два! – В оркестре яростно зазвучал барабан. – Один! Пуск!
Вспыхнула магнезия, изображая взрыв, за сценой рабочие дали холостой залп из дробовиков, мешок, выпущенный, как из рогатки, натянутыми амортизационными шнурами, на скорости сто сорок футов в секунду пробил первый лист бумаги, пролетел через пустоту, образованную внутренней, отъехавшей частью стены, и, разорвав второй лист, беззвучно упал в сетку, которая прогнулась почти до пола. За доли секунды Картер успел подумать: «Сработало», потом: «Что скажет Келлар?» и: «Сработает ли во второй раз?» – и тут под весом рухнувшего мешка одно из шести креплений не выдержало. Стальной восемнадцатифунтовый карабин оторвался, взметнулся, как маятник, и с отчетливым стуком ударил Аннабель в лоб.
Голова ее запрокинулась назад; она взмахнула руками и упала на сцену.
– Аннабель!
В первую секунду Картер с тупым изумлением подумал, сможет ли она выступить сегодня вечером. И тут накатило чувство, которого он никогда прежде не испытывал: словно сцена плывет под ногами, словно он не идет, а падает. «Нет!» Он подбежал к Аннабель – несколько шагов показались милей – и упал рядом. Она лежала, закрыв глаза, разметав руки и ноги, юбка задралась, сломанная шляпка вдавилась в голову. Крови не было. Картер еще надеялся, что всё не так страшно, что это шутка. Он тронул щеку Аннабель – и сердце оборвалось. Кровь хлестала из потаенных, глубинных мест туда, где ей быть не положено, собиралась в лужицы и пульсировала под кожей. Лицо Аннабель темнело, вспухало. Он хотел было приподнять ей голову, но можно ли это делать, если сломана шея? Беспомощно закричал: «Нет!» и понял, что кричит уже некоторое время без остановки. Тогда, не зная, что делать, он заорал: «Помогите!»
Однако крик прозвучал еле слышно. Темнота. Перед глазами круги. Картер стоял на коленях и слабеющим голосом снова и снова звал на помощь. Рядом Ледок орал, чтобы немедленно вызвали врача. Возникали и пропадали лица. Горе подступило к горлу; Картер чувствовал, как оно захлестывает его с головой, и, нагнувшись, шептал в ухо Аннабель: «Прости. Прости».
Ужасному событию было посвящено пять или шесть статей. Гриффин прочитал их все, встал, описал полный круг по пустому читальному залу, сел, перечел еще раз и записал в блокноте: «Июнь 1914. Аннабель (жена) умерла». Трудно увидеть между строк, понять, что случилось на самом деле. Гриффин побарабанил пальцами по лежащей на столе каске, подчеркнул слово «умерла» и несколько секунд колебался, прежде чем приписать снизу: «убита?» Потом перевернул страницу.
Отчет страхового инспектора. Гриффин принялся читать.
В 1915 году мир ускорился. Катушки электрического, телеграфного и телефонного провода разматывались быстрее, чем мог уследить глаз; точки, тире, голоса в хрипящей телефонной линии – всё кричало о войне. Ежедневно ставились новые рекорды скорости на суше, на море и в воздухе, а самым популярным иллюзионистом внезапно оказался Горэйс Голдин, каждую минуту выполнявший на сцене новые фокусы. Когда через каких-то два месяца после похорон Сары Аннабель Картер решил возобновить выступления, он принял за образец Голдина.
Родные и Ледок спрашивали, надо ли так быстро возвращаться на сцену. Картер отвечал: «Да». Вернее, его легкие вбирали воздух, а гортань и связки на выдохе изображали слово. Астральное тело тем временем парило в облаках, посылая иногда легкий шепоток боли по серебряному проводу, соединяющему его с телом земным.
В мае 1915 года Картер и его труппа направлялись на пароходе из Сиднея, где выступали последние шесть недель, в Токио. В Молуккском море пароход принял сигнал бедствия и поспешил на выручку кораблю, который оказался вполне исправным пиратским судном. В несколько минут индонезийский пират Туланг взял пароход на абордаж. В отличие от своей матери, мадам Дары, он не лез в политические интриги и не захватывал заложников. Его интересовали только деньги.
Забрав у команды и пассажиров всё ценное, пираты принялись вытаскивать из трюма груз. Воодушевленные весом и тщательной упаковкой – в последнее время люди Туланга убедились, что пароходы частенько возят оружие и боеприпасы, заявленные в таможенной декларации как, скажем, сельскохозяйственный инвентарь, – они вытащили на палубу всё тяжелое оборудование и бутафорию, которые Картер использовал в выступлениях. Однако, взломав ящики, они к своему разочарованию не нашли там почти ничего стоящего – разве что красивые наряды, которые можно подарить женам.
Картер, которого держали на баке под дулом пистолета, отдельно от остальных, воображал, как его астральное тело висит над происходящим, словно воздушный змей. Стояла удушающая жара, однако там, наверху, было прохладно и сухо. Здесь, в тени мостика, несколько пиратов разбирали его гардероб, там, перед кают-компанией, другие пираты держали на мушке сжавшихся от страха матросов и членов труппы. Тут Ледок всплескивал руками, боясь, что грабители повредят сложное оборудование. Картеру было всё равно – он парил. Пираты штыками новеньких винтовок ворошили дорогие шелка мисс Авроры, его молоденькой спиритки и телепатки. Один, кривляясь, приложил к своей груди ночную сорочку и задвигал бедрами; остальные заржали. Какой-то верзила, ища потайные отделения, простукивал палкой стол, который Картер использовал для левитации.
Когда опустошили последний ящик, Туланг велел привести к нему Картера. Он знал, что это какой-то фокусник, почти два месяца выступавший при полных залах. Где выручка?
Туланг – маленький смуглолицый человек с черными раскосыми глазами и длинными, завязанными сзади узлом черными волосами – говорил на прекрасном английском, правда, с легким акцентом, которого Картер определить не смог. На самом деле это был голландский акцент.
– Где вы учились? – спросил Картер.
Туланг поднял руку с колен и ударил его по щеке ровно с такой силой, чтобы Картер упал на палубу. Картер поднялся на одно колено. Лицо горело. Боль неожиданно вернула его в телесную оболочку. Ладонь, которой он держался за щеку, была холодная и дрожала. Тридцать человек, часть – матросы, часть – члены труппы, видели эту сцену, и Картер подумал, не стаяли для них чуть меньше ростом. Он поймал взгляд Ледока, хотел подмигнуть и не смог.
– Где выручка? – повторил Туланг.
Картер думал, можно ли встать, или Туланг снова его ударит.
– Выручка в Сиднейском банке, у которого есть договоренность с моим банком в Сан-Франциско. – Он продемонстрировал пустую ладонь, словно показывая, что в рукаве ничего нет.
Туланг взглянул ему на руки, потом в лицо. Картер знал, как переломить недоверие зрителя. Однако взгляд Туланга был куда более испытующим и подозрительным, чем он ожидал.
– Встать! – Туланг велел своим людям доставить на палубу «багаж». Через мгновение по трапу втащили упирающуюся Аврору. На это Картер не рассчитывал. Девушка была глупая, двадцатилетняя, она закатывала истерики, изображая примадонну, и постоянно жаловалась на недостаточный комфорт. По совету Ледока Картер собирался рассчитать ее сразу по окончании токийского турне.
Она постоянно читала бульварные книжонки, поэтому сейчас успела переодеться в короткие штанишки, мужскую рубаху и твидовую кепку, полагая, что так пираты примут ее за мальчика.
– Уберите руки! Уберите свои грязные руки, скоты!
Никто ее не трогал. Пираты по большей части видели американок только на рекламных плакатах и сейчас стояли чуть поодаль, разглядывая девушку из-под руки и не зная, как себя вести, покуда Туланг не отдал распоряжений. Туланг, родившийся в борделе и двухлетним карапузом видевший, как его мать расправляется с заложниками, за которых не заплатили выкуп (она любила вереницей привязать их к якорной цепи, чтобы они один за другим сдергивались с палубы – маленький Туланг восторженно хлопал в ладоши), сказал, что люди, в сущности, все одинаковы. Он заставит Картера отдать деньги и сделает то, что для этого требуется.
У Картера по-прежнему саднила щека. Будь это год назад, он бы сейчас придумывал, как выручить Аврору, но сегодня злая, упрямая гордость нашла на него, словно черная туча. Пусть это опасно, он не даст Тулангу снова себя унизить.
– Чарли! Неужели ты позволишь им так со мной обращаться?
Картер не слушал Аврору. Туланг закурил. В те времена готовые сигареты еще не получили распространения; эта была из корабельного груза. Куря, Туланг развернул театральную программку с представления Картера.
– Если ты выступал девять недель, то заработал примерно сорок тысяч.
– Пятьдесят пять.
– Отлично. – Туланг рассмеялся. – В прошлом году я видел Горейса Голдина.
– Фокусник-чемпион.
– Солидный дядя. – Туланг покрутил запястьями. – Столько труда. Думаю, ты часть денег положил в банк, но не захотел платить военный налог со всей суммы. Тысяч пятнадцать – двадцать у тебя припрятано.
Картер молчал. Он думал об афишах Голдина, выполненных в стиле портретов Джузеппе Арчимбольдо, пражского придворного живописца семнадцатого века. Издали портреты Голдина выглядели как цветная литография головы и туловища, но, если вглядеться, лицо и смокинг превращались в мешанину платков, голубей, духов, флагов, цветов, монет, карт и чертенят – голый зад одного чертенка составлял нос Голдина. Какая гениальная идея, подумал Картер.
– Чарли! – Аврора топнула ногой.
Туланг махнул в ее сторону программкой.
– Ты читаешь мысли?
Картер надеялся, что ей хватит ума промолчать.
– Да, – отвечала она, сощурившись. – Я – Аврора.
– И о чем я думаю? – сказал Туланг, затягиваясь сигаретой.
– Мне это не интересно, животное. – Аврора пошла прочь, но люди Туланга преградили ей путь.
Туланг шепнул Картеру:
– С тридцатью тысячами я мог бы уйти на покой.
– По вашим словам, я прячу только двадцать.
– Кое-где в Джакарте за нее заплатят тридцать. – Туланг потянулся и зевнул.
– Значит, вам она принесет больше денег, чем мне.
Туланг выпустил кольцо дыма и снова рассмеялся.
– Крепкие нервы! Аврора, подойди сюда.
Поскольку Аврора демонстрировала непокорность, ее силком подтащили к Картеру и пирату. Она начала было возмущаться, но Туланг помахал рукой перед самым ее лицом.
– Смотри.
Он преспокойно потушил сигарету о ладонь своей левой руки. Аврора вскрикнула, ноги ее подломились, она рухнула на палубу. Туланг снова помахал рукой, демонстрируя неповрежденную кожу и зажатую в ладони монетку.
– Это был фокус, – сказал он и снова зажег сигарету, ибо был человек бережливый. Потом, глядя, как Аврора рыдает, закрыв лицо руками, обратился к Картеру: – Она такая ранимая. В Джакарте ей придется не сладко.
– Я уже сказал, что ничем не могу вам помешать, – медленно произнес Картер, сам пугаясь своего поведения. Ему было стыдно. Аврора – ребенок и нуждается в его помощи. С усилием он проговорил: – Можете ли вы безнаказанно похитить американку?
Хотя Туланг только пожал плечами, связываться с военными флотами США и Великобритании ему не хотелось. Однако и покидать пароход без денег Картера пират не собирался. Он подал Авроре руку, помогая ей встать – та укоризненно взглянула на Картера, словно тот во всем виноват, – и в тот же миг прижег сигаретой тыльную сторону ее ладони.
От неожиданности Аврора не смогла даже вскрикнуть. Поскольку она всё еще смотрела на Картера, он увидел то, что мало кому доводится наблюдать: как взгляд невинности замутняется опытом.
Он думал издалека: «Прости». Мир причинял боль, которая начинала вибрировать в серебряном проводе, приближая его к телу. Туланг отпустил Аврору, и та попятилась, в изумлении глядя на руку. Ей даже не пришло в голову упасть в обморок. Картер мучительно видел, как Аврора осознает давным-давно известную ему истину: то, что ты в беде, не означает, что тебя выручат.
Аврора заковыляла прочь, хныча и прижимая к груди обожженную руку. Картер смотрел на Туланга, ожидая конца игры. Руки дрожат – ну что ж; он сцепил их за взмокшей от пота спиной.
Туланг сказал, раз они покидают корабль с пустыми руками (не считая, конечно, разных мелочей), то вправе получить то, за что другие платят деньги. Он желает видеть представление, которое принесло пятьдесят пять тысяч долларов. Поначалу Картер обрадовался: Туланг вступил на его территорию, теперь дело пойдет иначе. Разумеется, при ярком дневном свете, на качающейся палубе, без грима, без большей части реквизита, под дулами ружей, представление будет провальным. Однако Картер решил победить вопреки обстоятельствам.
В Сиднее он показывал представление а-ля Чин Лин Су,[32] с материализацией голубей и чаш, но в голдинском темпе. Здесь голубей не было, а на качающейся палубе невозможно балансировать с полным кувшином – Картер попробовал и облился водой. Он сосредоточился на сопровождающей речи, которая была превосходна, однако из-за плохой акустики и оттого, что пираты в основном не понимали английского, отклика не получил.
Пираты разрешили поставить стол для левитации. Ледок согласился, чтобы его подняли в воздух вместо Авроры, которая сидела под тентом, приложив к ладони лед. Всякий раз, когда взгляд Картера падал на нее, в голове фальшиво звучало: «Прости». Однако как только Картер отодвинул стол, пираты засмеялись – они отчетливо видели проволоку, на которой держался Ледок.
В отчаянии Картер обратился к старым проверенным фокусам, требующим только ловкости рук. Он извлекал монету за монетой, но одна выскользнула из потных пальцев и со звоном покатилась по палубе. Пираты зашлись от хохота.
– Простите, – сказал Картер вслух.
Он пытался обратить всё в шутку, но от растерянности не мог придумать ни одного нового фокуса. И зачем? Карты, платки, флаги – портрет Голдина со всеми чертями, монетами и цветами, так хитроумно собранными воедино… тряхни хорошенько и увидишь, как рассыпаются осколки иллюзий и от очертаний фокусника не остается и следа. Картер понял, что шесть месяцев полагался на свою способность вводить в заблуждение – не ради хлеба насущного, а чтобы не подпустить к себе черную мысль, не дать ей обрести силу.
Мысль была настолько неожиданна, что он высказал ее вслух, только один раз: «Я – никто».
Картер слышал призрачные голоса – не людей, но сомнений и памяти. Что-то безликое, аморфное рассыпалось – всё то, что он считал собой. Без магии он – белый экран, на который проецируется одна картина: стальной карабин летит вверх, голова Сары Аннабель запрокидывается назад.
Он сошел с импровизированной сцены и сел на краю палубы, у поручня, свесив ноги за борт. Снова стало свежо и прохладно, жара больше не донимала. Когда подошел Туланг, Картер поднял потухший взгляд, сказал, что двенадцать тысяч спрятаны в столе для левитации, и снова стал смотреть на бегущие волны.
За спиной пираты с треском рубили стол топорами, члены труппы возмущенно кричали, пока иллюзии одна за другой летели в Молуккское море, где их затянет илом, и огромные морские анемоны поселятся на покореженных картах, а мурены будут прятаться в ярко раскрашенном кабинете для материализации духов.
Картер бросил магию. Никаких выступлений, даже в домашней обстановке, для соседских детишек. Переехал к родителям, жил в старой комнате и выстругивал из палок абстрактные фигурки. Если они получались слишком выразительными, он их ломал.
Мать уговаривала пойти к психоаналитику; сейчас это страшно модно, сказала она и, поскольку знала сына, добавила: «Не думай, что всё модное так уж плохо». Он отказался. Когда психотерапия спасала ее – в то самое время, – его спасла магия. И та же самая магия, столько наобещав, убила его жену.
Год всё шло по заведенному: Картер думает про Сару Аннабель и, раздавленный горем, падает на пол, словно мусульманин, молящийся на Мекку. Он столько плакал, что испортил ковер, который пришлось заменить.
Дженкса давно не стало. Он пил до последнего дня и умер, когда Картер еще выступал в варьете. Миссис Картер объявила, что в сторожке прекрасное освещение, и велела устроить там студию – на случай, если ей когда-нибудь захочется писать картины. У Картера появилась привычка заходить туда великолепными вечерними часами и думать о природе торжества. Его старый враг мертв. Каким пустым кажется мир, даже в сладостные дни, когда свет из окна озаряет пылинки, которые не назовешь иначе чем золотыми.
Садовые инструменты Дженкса хранились в маленьком, затянутом паутиной сарайчике. Картер сажал помидоры, пряные травы и сладко пахнущие цветы. Каждый день он рылся в земле. Самой большой радостью было отыскать подземные плети особо упорного сорняка и вырвать их до последнего корешка.
Дело шло к войне. Все новости были только об этом. Картер ходил гулять на холмы Пресидио, поскольку с них якобы открывались прекрасные виды, но с каждой вершины видел лишь отплывающие в Европу корабли. Всякий раз он махал рукой и говорил: «Удачи. Пусть вам повезет».
Мать увлеклась фотографией и вступила в женский клуб, участницы которого надолго, иногда на неделю, уезжали подальше от цивилизации, чтобы запечатлеть первозданную красоту природы. Отец тоже был всё время в разъездах. Однако теперь у него появился помощник: Джеймс окончил Йель и начал делать состояние. Сейчас он занимался интересами фирмы «Картер и компания» в чилийской металлургии.
Итак, Картер был один в доме своего детства. Не в силах этого терпеть, он часто ходил в кино, обходя стороной большие театры с живыми оркестрами и предпочитая соседские киношки, грязные, с единственным расстроенным пианино, чуть лучше передвижной палатки. Комедии, мелодрамы – всё равно, лишь бы было темно, и на экране что-то происходило.
Долгие часы он не знал, куда себя деть. С какого-то времени у него вошло в привычку навещать Буру Смита: дважды в неделю Картер отправлялся на пароме в Окленд и добирался до Арбор-виллы – приюта для падших женщин. Бура жил в окружении страшных историй – быть может, это и притягивало Картера.
Посреди участка стояла большая усадьба в окружении десяти или двенадцати домиков. Часть обитательниц были в интересном положении, у других на крыльце стояли плетеные детские кроватки, а из трубы поднимался дымок. Некоторые ставили мольберты и писали пейзажи, другие, следуя веянию времени, ходили танцевать в лес. Они посещали уроки рисования или осваивали полезные профессии: секретаря, домашней прислуги и тому подобное. Все женщины носили огромные капоры с вуалями, чтобы со временем неузнанными вернуться в общество.
Старик расспрашивал Картера о его горе, и в этом доме Картер мог говорить: этот дом знал, что такое утрата. Бура умел беседовать о тягостных вещах, которые вынимают душу. Безмолвные женщины, закутанные, как пасечники, подавали чай, и Картер рассказывал про Сару Аннабель.
– Знаете, – сказал Бура как-то летним вечером (они сидели в шезлонгах на лужайке), – девушкам было бы приятно посмотреть ваше выступление. Совсем маленькое. Это бы их взбодрило.
– Конечно. Да, – отвечал Картер.
Лето сменилось осенью. Бура мягко напомнил Картеру про выступление.
– Я бы и сам с удовольствием посмотрел, – сказал он, поглаживая длинную белую бороду. Бура был человек терпеливый. Один участок земли он придерживал двадцать два года, чтобы не продавать в убыток.
На второй день Рождества Картер приехал с полной машиной подарков – мелких побрякушек, которые, он надеялся, порадуют женщин. Однако усадьба и домики были темны. Прошлый день был самым страшным в истории Арбор-виллы и навсегда остался в памяти как Черное Рождество.
После долгой тишины Бура прошаркал к двери.
– Она была клад, – без предисловий сказал он Картеру. – Десять кладов. – Он замолчал, поняв, что выразился неловко. Бура не был говоруном, а эта история давалась ему особенно тяжело. Одна из его любимиц, молодая женщина, поступившая в начале лета на раннем сроке беременности, получала письма от человека, который ее бросил. Он был обручен с другой, но одумался и писал, что мечтает жениться на ней, своей первой и единственной любви.
– Она рвала письма. Все до одного, – продолжал Бура. – Он просил, молил, потом приехал сюда. Я видел многих мужчин, в том числе тех, у кого снова проснулась любовь. Я мог поклясться – это один из них. – Он взглянул на Картера. – Я сказал ей: «Он не обманывает, иди с ним».
Бура рассказал всю историю на крыльце дома. Он то и дело останавливался, и Картер еще до финала понял: произошло самое страшное. Ему стало нехорошо. Ветер шелестел в высоких экзотических деревьях, которые Бура выписал из Сиама, вокруг щебетали птицы, но воздух всё равно казался безмолвным. Бура оперся на здоровую ногу, пальцы, сжимавшие трость, побелели.
– Он убил ее, Чарли. Отвел в дом, запер дверь и поджег снаружи.
– О Господи…
– Она должна была через два месяца родить.
Картер ослабел всем телом. Он взглянул на машину, по-прежнему наполненную подарками.
– Ужасно…
– Еще хуже. – Бура вытер глаза. Он начал говорить одно, а сказал другое: – Этот дьявол, он скрылся. У меня есть друзья, которые знают побольше полицейских, и этот человек, он сбежал. В Мексику. Никто не заставит его ответить.
– Вы не виноваты.
– Я сам, своими руками отправил ее с ним.
На этом всё могло бы кончиться – если бы Картер сказал: «Сочувствую» и уехал. Однако он пошел к машине – медленно, как будто только что потерял три кварты крови. Попросил Буру, чтобы тот помог отнести в дом подарки. Бура держал массивную дубовую дверь, а Картер охапками таскал завернутые в яркую бумагу коробки. Это казалось неуместным и в то же время правильным.
Занеся последние подарки, Картер положил Буре руку на плечо.
– Знаю, вы считаете себя виноватым. Это не так.
Бура секунду шевелил губами, прежде чем ответить:
– Если бы я сказал то же самое про Сару, стало бы вам легче?
Картер мотнул головой.
– То, что случилось с моей девочкой, – продолжал Бура, – то, что он с ней сделал, хуже, чем вы можете вообразить.
Картер кивнул. Тот день он провел в Арбор-вилле, ходил по дорожкам, кормил птиц, смотрел, как поместье убирается в траур, словно весь мир умер в Черное Рождество.
Однако жизнь не так просто остановить. Когда под вечер Картер вернулся после часового раздумья у реки, он услышал младенческий крик, почувствовал запах жареного бекона и понял, что голоден.
Короче, пропустив события нескольких дней: в новогодний вечер Бура поставил тридцать лучших стульев в малом бальном зале, и Картер выступил перед кучкой несчастнейших женщин – впервые за два года.
Все они были в черных платьях, некоторые выкрасили в черное вуали и капоры. Картер так привык высматривать восторг или подозрительность на лицах публики, что не знал, куда и глядеть. Он начал с пантомимы, поскольку не мог подобрать слов: брал из воздуха платки и превращал их в голубей. Некоторые зрительницы сдвинули капоры на затылок, чтобы лучше видеть. Слышались восторженные ахи, и Картер про себя отметил: надо слушать зрительный зал. Как странно.
Исчерпав все фокусы с платками, он поклонился и оценил аплодисменты – приглушенные хлопки одетых в перчатки рук, потом открыл рот, чтобы объявить следующий номер. Какой-то миг, пустой и тягучий, Картер смотрел на море вуалей и чувствовал, что его зрительницы, все и каждая, пережили ужасное. Хотелось сказать: «Как знают некоторые из вас, моя жена погибла». Губы дрожали.
Потом: колода карт оказалась в его руке. Картер взглянул на нее, как на гнилое яблоко, но сказал бодро: «Для следующего фокуса нужны два добровольца». То, что произошло следом, заставило его попятиться: руки взметнулись вверх. Все. Столько сразу: десятка два или даже больше худеньких рук в перчатках тянулись, прося, чтобы их выбрали. И звуки, такие приятные юные голоса. Он никогда не слышал, чтобы эти женщины говорили, но сейчас они просили разом: «Я! Выберите меня!»
Картер смотрел на женщин, не в силах сдержать улыбку. Что-то сломалось в нем, старое и непомерно тяжелое. Он сказал: «Замечательно! Вас так много!»
Гриффин запрокинул голову и потер затекшую шею. Последние пять страниц подшивки описывали несколько мировых турне Картера. Были вести из Соединенных Штатов, Индии, Китая и с Цейлона. Не сообщалось ни о чем примечательном, сопоставимым по масштабу с нападением пиратов, островом в подарок или трагической смертью жены. На каждом представлении Картер говорил: «Сегодня, как и всегда, я выложусь перед вами целиком».
Была еще совсем короткая заметка от 20 июля сего года, обещающая две недели незабываемых выступлений в театре «Курран», и последняя, от 25 июля: «Президент Гардинг посетит выступление Великого Картера».
Гриффин прочел ее внимательно, выискивая признаки заговора.
– Чарльз Картер, которому глубоко плевать… нет, Чарльз Картер, который, будь он хуже воспитан, объяснил бы, сколь непримечательное событие – появление президента на этом шоу… нет, как насчет вот такого…
– Чарли, – сказал Ледок, понимая, что больше одного слова ему не вставить.
– Чарльз Картер уходит на покой, – спокойно произнес Картер и взглянул на Ледока.
– Не держи меня в подвешенном состоянии. – Ледок пожал плечами. – Я уже сказал: нажми курок, и дело с концом. Мне-то что?
Этот конкретный разговор происходил на складе бутафории в Восточном Окленде 24 июля 1923 года. Они заранее договорились устроить в этот день выходной («24-го представления не будет», – стояло в расписании) из-за необычной страсти Ледока.
Картер привязался к своему постановщику эффектов – не только из-за общей любви к искусству и пережитых вместе испытаний, но и потому, что тот, как и он сам, был белой вороной. По какой-то странной прихоти судьбы Ледок родился в семье ростовщиков с неслыханным призванием: он хотел собирать механизмы. Часы. Счетные машины. Автоматы. Он был первым в классе по физике и так рвался мастерить странные и сложные предметы, что готов был покинуть дом. Однако не стоило беспокоиться – никому в Бельгии или по соседству не требовался изобретатель-еврей.
Тут Ледок услышал про Робер-Удена с его механическими игрушками и понял, что эта дорога открыта. Он переехал в Лондон и стал работать у Маскелайна. «Мы на девяносто девять процентов понимаем, как устроена Вселенная, – сказал он Картеру однажды в начале знакомства. – Это ее механизм, шестеренки, то, из чего мы сделаны. Однако оставшийся процент тормозит шестерни. Это инерция. Никто не знает, как она действует, однако она есть. Вот этот-то один процент – вмешательство нашего творца. Сложите вместе одно и другое, энергию и инерцию, объяснимое и необъяснимое – получите то, чем мы с вами зарабатываем на жизнь, наш хлеб».
Когда он что-нибудь мастерил – спиритический кабинет или неисчерпаемый ящик, – то мог работать ночи напролет, одновременно накладывая жесткой кисточкой шеллачную политуру и поучая Картера.
Ледок был большим знатоком магии в Ветхом Завете и мог обсуждать ее возрождение в Средние века параллельно, скажем, с ранними инженерными решениями в жерновых мельницах, но интерес к высоким материям мерк в сравнении с той страстью, которую он – изумляя всех своих знакомых – питал к боксу.
Как пристало европейскому еврею, Ледок был абсолютно Равнодушен к американскому спорту – регби, бейсболу и иже с ними. Однако он восхищался боксом и в особенности одним конкретным боксером – Бенни Леонардом, «профессором», двадцатисемилетним евреем с манхэттенского Ист-Сай-да. Бенни Леонард был чемпионом в легком весе, но утратил титул и сегодня, 24 июля, в поединке с Лью Тендлером надеялся его вернуть.
Ледок проявлял куда больше интереса к предстоящему матчу, чем к той комедии, которую ломал перед ним Картер. Он собирался посидеть на складе, с пивом и бутербродами, вдали от всего мира, и чтобы никто (а именно миссис Ледок) их не беспокоил. Картер не был болельщиком, однако азарт Ледока согревал душу, и он уже сам с нетерпением ждал этого вечера.
Поэтому он ничуть не обрадовался, когда ему сообщили по телефону, что на последнем выступлении будет присутствовать президент Гардинг. Звонили из редакции «Экзаминера»; сказали также, что к нему придет репортер, узнать мнение Картера о величайшем человеке страны. Отказаться было невозможно – как-никак, пресса.
На складе пахло сосновыми опилками – Ледок работал на токарном станке. Он выключил инструмент, и Картер сообщил, что скоро к ним притащится очередной борзописец. Ледок пристальным взглядом оборвал его жалобы.
– Извини, – сказал Картер. – Я просто разворчался.
– Вот именно. – Ледок зевнул. – Взгляни-ка сюда.
Ледок подошел к верстаку, на котором стоял радиоприемник «Кросли» – всего неделю назад они слушали по нему бой Бенни Леонарда с могучим шведом Кеплером.
– Радиоприемник.
– Да. А рядом?
Такого радиоприемника Картер еще не видел. Старый «Кросли» представлял собой металлическую панель с двумя ручками и кристаллическим детектором – он вполне естественно смотрелся рядом со сверлами. У нового – полированного деревянного ящика – были три ручки, изумрудно-зеленые с бронзовой окантовкой. Спереди, на металлической панели, красовалась надпись «Кросли». Картеру стало немного жаль старый приемник – он выглядел бедным и утилитарным, словно двигатель внутреннего сгорания рядом с туристическим двухдверным «шевроле».
Ледок открыл новый «Кросли». Внутри были вакуумные трубки.
– Лампы? – удивился Картер.
– Качество приема в тысячу раз лучше. И не только это. У него еще отдельные динамики. Всего за шесть месяцев такой прогресс.
Картер присвистнул.
– Мир меняется.
Он ясно видел: радиоприемник теперь должен стоять не на верстаке, а в гостиной, возле дивана, как ваза с цветами или граммофон.
– Угадай, для чего нужна третья ручка. Настройка! – объяснил Ледок, сияя, словно сам всё это создал. – Можно ловить много разных станций.
– Отлично. Так на какой станции мистер Бенни Леонард?
– «Кей-ю-оу». – Ледок включил радиоприемник и принялся крутить ручку.
Поначалу вечер шел, как задумано. Они придвинули стулья и некоторое время разговаривали, покуда «Кей-ю-оу» передавала музыкальные записи. За навязшей в зубах песенкой: «Да! У нас нет бананов!» прозвучала безликая румба. Летняя ночь, сверчки снаружи и в доме, двое мужчин, подавшись вперед, слушают друг друга и радио под оранжевым абажуром на складе, украшенном старыми афишами и вышедшей из употребления бутафорией – что может быть уютнее? Ледок объяснял, какая у Леонарда научная техника боя. Картер взглянул на часы – репортер запаздывал.
Голос в радиоприемнике сказал неуверенно, словно сам удивляясь собственным словам:
– «Экзаминер» приветствует пятьдесят тысяч своих слушателей на эфирной волне. Говорит Спаркс Гаал. Вы слышали самую модную, самую свежую музыку. Если хотите купить музыку, которую сейчас услышали, приходите в музыкальный магазин Дофлингера на Джексон-стрит. Покупайте грамзаписи в этом магазине.
– Реклама на радио. Кто бы мог подумать?
Картер кивнул.
– Ловко придумано.
– А теперь, – продолжал Спаркс Гаал, – передаем поединок Бенни Леонард – Лью Тендлер. Прямой репортаж с ринга. Четвертый раунд.
Ледок и Картер разом застонали. Трудно было с ходу понять, что происходит на ринге, комментатор не справлялся с микрофоном, но Бенни Леонард вел в счете. Вскоре их захлестнула волна спортивного жаргона, стремительное описание бешеной схватки между двумя ангелами-убийцами, ударов, от которых зрители впадали в массовое буйное помешательство.
Кончился пятый раунд. Картер яростно набросился на бутерброд с солониной, Ледок открыл очередную бутылку пива.
– Какие спортсмены! Оба не вчера пришли в бокс! – сказал Картер, повторяя фразу, услышанную три минуты назад. Он цитировал характеристику Леонарда: «Никто не сможет взъерошить ему волосы», когда Ледок произнес: – Здравствуйте.
Картер оглянулся через плечо. Посреди склада, под лампой, стояла молоденькая брюнетка с тугим перманентом, который обошелся по меньшей мере в четыре доллара. На ней были модная шляпка с крошечными полями, твидовый жакет, юбка и платочек на шее. Девушка оглядывала склад, словно старалась запомнить обстановку.
– Берни, – сказала она. – А вы Картер?
Картеру пришлось дважды сглотнуть. «Бернадетт», – подумал он.
– Здравствуйте. – Он вытер руки полотенцем. – Рад познакомиться.
– Славная берлога, – произнесла девушка, обводя взглядом помещение, потом пожала Картеру руку. К ее выразительным карим глазам очень шло то, как она щурится или взмахивает ресницами.
Картер облизнул губы.
– Располагайтесь, как дома.
– С удовольствием, – ответила Берни. – Я видела ваше вчерашнее представление, так что костяк статьи у меня есть. Не хватает только нескольких ударных фраз от самого мага. Как бой?
– Леонард выигрывает, – сказал Ледок.
– Никто не сможет взъерошить ему волосы, – добавил Картер.
– Да, я слышала. – На ее губах играла легкая улыбка. – Так что вы думаете о визите Гардинга, Картер?
– Ну, это большая честь. – Картер мог бы сказать больше, однако он смотрел на гостью. Это была современная девушка, и он рассеянно думал про эмансипацию, свободу, длину юбки и где она отыскала такую губную помаду, которая поистине завораживает.
– Да?
– Да. Гардинг – великий человек. Для меня честь выступать перед ним. Я выступал перед многими главами государств, и Гардинг, разумеется, один из них. Это хорошо.
По счастью, Берни кивнула. Она повернулась на каблуках и подошла к стене, заклеенной афишами Картера. Картер взглянул на Ледока; тот выпучил глаза и сделал легкое движение руками, как бы говоря: «Иди».
Картер медленно подошел, внутренне собираясь, как перед выходом на сцену. У него был как бы мысленный список возможных неприятностей для непривычной обстановки: например, на холоде монеты могут прилипать кланолину, которым он мажет ладони; если софит упадет в то время, когда он бросает нож, можно вздрогнуть и промахнуться. Для Картера стенографический вопрос звучал: «Как я себя чувствую?» Сегодня, как и несколько лет подряд, ответ был: «Отлично».
Чувствуя себя отлично и даже превосходно, Картер подошел к Берни, которую, очевидно, заворожила блестящая афиша: Картер, бледный, как призрак, вылетал из петли, к ярости целой толпы китайцев, пришедших посмотреть казнь.
Берни прочла вслух:
– «Картер, приговоренный к смерти за колдовство, спасается с виселицы».
Она хихикнула.
– Да, – кивнул Картер. – Этот эффект мы взяли из выступления Голдина. Правда, в нынешнем шоу его нет, но…
– Мне нравится ваше шоу.
– Спасибо.
– И афиши нравятся. Такие романтичные.
– А, да… э… простите?
Она улыбнулась и стрельнула глазами, оценивая произведенный эффект.
– Романтичные… в смысле старомодные.
– Ой. – У него застучало в груди.
Берни надула губки.
– Я пошутила. Я имела в виду – романтичные в хорошем смысле.
Облегчение.
– Спасибо.
– А вы сами, Картер, вы – романтик?
Он не ответил. Берни вела себя слишком вызывающе, слишком недвусмысленно, и вместе с тем она могла бы играть с ним так целый вечер, словно он у нее на крючке. Должен быть какой-то способ освободиться.
– Ладно. – Она вытащила блокнот. – Нам нужно записать несколько ваших высказываний.
– Замечательно. Позвольте вам предложить… правда, у нас только пиво и бутерброды, но…
– В другой раз. – Тон ее изменился, стал чисто деловым: Картер не выдержал испытания. – Итак, что для вас магия?
– Простите?
– Ну, любое шмо[33] может вытаскивать кроликов из цилиндра. Я спросила Тёрстона, зачем он это делает, и он ответил, что для детей. По словам Гудини, его цель – показать, что человек может спастись в любых обстоятельствах. А ваше отношение?
– Ну… – начал Картер. Берни держала карандаш наготове. Отработанные слова начисто вылетели из головы, вместо них лезла неуместная правда. Как сказать, что он стал фокусником, потому что чувствовал себя одиноким в пустом доме? Что вернулся на сцену из желания утешить брошенных женщин? Что, перебарывая тоску, снова и снова доставал затрепанные карты? Что не будь он фокусником, то был бы никем, пустым местом?
– Это способ прогнать тьму, – пробормотал он.
– Простите? – Девушка скривилась. – Простите, не поняла.
– Я хотел сказать, мир ужасен, не правда ли? Магия на минуту делает его чуть менее ужасным. – Картер чувствовал, что срывает бинты и показывает незажившую рану. – Если я могу снять с человека бремя его забот, то чувствую себя лучше.
Лицо Берни Саймон замкнулось, словно в доме погасили свет и вежливо прикрыли двери.
– Я хочу сказать, надо радоваться и удивляться. Я люблю выступать. Магия прогоняет одиночество. Это всё, что я умею.
– Ясно, – ответила Берни. С какой стати ей его понимать? С тем же успехом он мог бы сложить ладони рупором и кричать через пропасть.
Когда она уходила, Картер помахал на прощание.
– Ну? – с улыбкой обернулся он к Л едоку. – Как?
– Quelle catastrophe.[34]
– Что?
Ледок развел руками и, не находя слов, схватился за голову.
– Не знаю даже, с чего начать. Нет, неправда. У тебя горчица на воротнике. Была там все время.
– Ну, это не катастрофа.
– Зато весьма символично, – сказал Ледок.
– Если я слишком стар, чтобы с ней флиртовать…
– Ах, Картер, ты безнадежен.
– Мне казалось, я был очень честен.
– Вот именно. – Ледок мгновение боролся с собой, потом выключил приемник (шел десятый раунд). – Тогда скажи мне, что тебе нужно в жизни?
– Мне?
– Нужно. Нужно, – повторил Ледок и сморгнул. Теперь, когда хрипящий репортаж смолк, помещение казалось пустым.
– Не знаю. Ничего не нужно. Я всем доволен, – сказал Картер. – у меня всё хорошо.
– Эх. – Ледок пожал плечами и вытащил серебряный доллар. – Ты доволен, как кайзер. Смотри. – Он взял монету за края, положил на ладонь. Зажал кулак, сделал над ним пасс и снова разжал. На ладони лежал серебряный доллар.
– Я что-то не заметил? – спросил Картер.
– Да. – Ледок повторил трюк второй раз, потом третий. Наконец Картер увидел: год на монете сменился с 1921-го на 1923-й.
– Скучный трюк, – вздохнул он.
– Верно. А почему?
– Если делаешь трюк, который зрители не замечают…
– Ага! Поймал! Тебе нужны зрители.
– Звучит ужасно.
– Ну, не так уж. Мы все хотим любви. Когда созреешь, найдешь ее где-нибудь в другом месте, скажем, в красивой девушке.
– Мне это не нужно.
– Нужно. Я видел тебя минуту назад.
– Мне нужна Берни? Полно тебе!
– Нет, она тебе не нужна, она ништикайт, пицвиник.[35] Но истина втом, Чарли, что под всей этой магией есть человек, и мы его откопаем. – Кивнув, как будто доказал геометрическую теорему, Ледок включил радио. Послышались треск, хрип, завывания, затем крики зрителей и голос комментатора.
Леонард по-прежнему вел в счете. Очень скоро Картера захватил рассказ о поединке:…удар справа… удар слева… сокрушительный апперкот… Леонард увернулся… переходит в нападение… осыпает Тендлера градом ударов… и, наконец, ликующее: «Леонард послал Тендлера в нокдаун!», звон колокольчиков и победное: «Да!» Ледока, ибо к концу пятнадцатого раунда один Леонард остался на ногах.
– Знаешь, – сказал Картер, когда крики толпы начали затихать, – я правда люблю магию. Ради нее самой.
Ледок кивнул.
– Если ты делаешь фокус, и никто не замечает, много тебе радости? Или это как будто дерево упало в лесу, и никто не услышал?
Картер вздохнул. Вот незадача – вечно он притягивает людей, которые видят его насквозь. Отхлебнув пива, сказал: – Мне жаль это дерево.
…Хотя сообщают, что президент устал, в театре «Курран» не тревожатся: Великий Картер, уроженец нашего города, обещает немыслимые чудеса. Он сказал: «Надо радоваться и удивляться». Президент провел много недель в «Турне понимания», однако сам Картер путешествовал долгие годы. Тем не менее после стольких мировых турне он говорит: «Мне нравится выступать». И если нашего обожаемого главнокомандующего ждут незабываемые впечатления, искрометного и обходительного махатму не пугает такая ответственность. Он говорит, подмигнув: «Если я могу снять с человека бремя забот, то чувствую себя лучше».
Берни Саймон, корреспондент.
К тому времени, как Гриффин закончил читать, рабочие давно вернулись. Молотки и пилы поднимали облака гипсовой крошки, и в свете из разобранной крыши казалось, что идет снег. Мисс Уайт несколько раз приносила ему воду, и, хотя Гриффин постоянно сосал мятные леденцы, новый зуб по-прежнему болел.
Закрыв подшивку, он некоторое время сидел в задумчивости, потом встал, поблагодарил мисс Уайт, вернул сторожу каску и вышел на улицу. Молодые агенты, нащупав ниточку, тут же бегут к начальству со своими полусырыми теориями. Однако Гриффин был спокоен. Картер выжил другого фокусника из варьете. Уверял, что связан с японской военщиной. Его жена погибла при загадочных обстоятельствах. Было какое-то мошенничество со страховкой в Индонезии, которое он пытался прикрыть сказочкой про пиратов. С островом для престарелых животных Гриффин пока не разобрался. Возможно, это перевалочный пункт для контрабанды. Спиртного в тех краях мало, но есть опиум. Возможно, Картер возит наркотики.
Он выступал перед Гардингом, после чего президент умер. Причины смерти скрываются. «Избавить великого человека от бремени забот» – что Картер имел в виду?
За обедом Гриффин сидел неподвижно, только иногда трогал языком новый зуб, чувствуя неприятный металлический привкус. Картер не мог действовать в одиночку. Кто-то был заказчиком – возможно, распорядители ветеранских фондов. Или почтовики. Или даже Герцогиня, уставшая от измен мужа. А Секретная служба помогала и теперь хочет замазать нового сообщника.
Или Картер совершенно ни при чем, а они ищут козла отпущения.
Доев всё, что было на тарелке, Гриффин перелистал записки. Гардинг несколько раз спрашивал различных людей: «Если бы вы узнали страшную тайну, как бы вы поступили для блага страны: скрыли бы ее или обнародовали?» Откуда ни посмотри, Картер явно не сторонник разоблачений.
В гостинице ждала записка от Старлинга: может ли он, агент Гриффин, составить ему компанию завтра утром? Полковник предполагает, что Чарльз Картер в Окленде, и просил бы Гриффина помочь при допросе.
В понедельник шестого августа 1923 года Картер стоял на лестнице своего оклендского особняка, теребя в пальцах листок тайского базилика. Словесный поединок с полковником Старлингом уже начал его утомлять.
Полковник спросил:
– Фотография в гостиной… Ваша жена?
– Жена… покойная. Я – вдовец. – Картер произнес это театральным голосом, спокойно.
– Простите.
Покуда Старлинг растирал в пальцах лист мяты, Картер мысленно взвесил еще один вопрос и счел его достаточно безобидным:
– У президента были неприятности?
– Смотря что под этим подразумевать, – сказал Стерлинг. – Вы что-то заметили?
Картер пожал плечами.
– Я провел с президентом лишь пять минут. У нас, у фокусников, странная жизнь. Я встречался с президентами, королями, премьер-министрами и несколькими восточными деспотами. Почти все хотели знать, как я делаю свои трюки, или показать мне карточные фокусы, которым научились в детстве. Мое дело улыбаться и восклицать: «Превосходно!». Впрочем, это не такая плохая профессия, если не ввязываться в свары о том, кто какой номер придумал.
Картер замолчал, довольный тем, что не ответил на вопрос.
Взгляд Старлинга вспыхнул. Картер понял, что каким-то образом угодил в капкан, и Старлинг теперь ходит кругами, прикидывая, как лучше отпилить ему ногу.
– Понимаю. Вы сами создали завораживающую программу.
– Спасибо.
– В качестве восхищенного зрителя, сэр, я хотел бы задать вопрос и надеюсь, он не покажется вам грубым. Не мог ли я прежде видеть какие-то ваши трюки?
– Так, как я их показываю – нет.
– Значит, вы сами придумали все эти фокусы. Потому что Тёрстон – я имел счастье присутствовать на его выступлении – тоже демонстрирует трюк с веревками. А несколько лет назад я видел Голдина, и у него тоже были два факира. Может быть, какие-то из ваших номеров…
– Нет, – резко отвечал Картер. – Вообще-то, полковник Старлинг, практически все иллюзии придуманы давным-давно. Дело в том, как их преподнести.
Он надеялся, что эта тема исчерпана, но, поскольку Старлинг молчал, вынужден был продолжить:
– Другими словами, я не изобрел сахар и муку, но пеку вполне съедобный пирог.
– Значит, коллеги так же уважают вас за качество исполнения, как и тех иллюзионистов, которые придумывают собственные номера, – сказал полковник.
Картер внезапно почувствовал себя так, словно Старлинг медленно сверлит ему живой зуб. Хотелось заорать: «Да, это правда, меня уважают не так, как прежде, я жулик!» Однако он овладел собой, сложил руки и произнес с улыбкой:
– В какой-то момент наш разговор ушел от президента Гардинга.
– Виноват. Мне любопытны все виды надувательства. – Старлинг вытащил из нагрудного кармана визитную карточку, быстро оглядел ее и протянул Картеру. – Если еще что-нибудь вспомните…
– То позвоню.
Старлинг спустился к Гриффину и вместе с ним двинулся вниз, потом внезапно остановился и обернулся.
– Мистер Картер!
– Да? – Картер почувствовал изнеможение, как будто в длинном забеге от него внезапно отодвинули финишную ленточку.
– Президент ничего не говорил о тайне?
– О какой?
– Несколько людей сообщили, что в последние недели жизни президент задавал им вопрос… – Старлинг открыл блокнот и прочел: – «Что бы вы сделали, если бы узнали страшную тайну?»
– Как любопытно! Что бы это могло быть? – При этих словах на Картера навалилась непомерная усталость – он чуть было себя не выдал. Старлинг пригвоздил его очередным ледяным взглядом.
Однако, видимо, лицо Картера осталось достаточно бесстрастным, потому что Старлинг сказал только:
– Мы выясним. Спасибо.
И они вместе с бессловесным Гриффином ушли, оставив Картера одного.
После того как Старлинг и Гриффин ушли, Картер несколько секунд стоял в халате, упершись лбом в дверь и держась одной рукой за ручку, а другую закинув за голову так, что локоть указывал в потолок.
Убедившись, что никто больше к двери не подойдет, он осел на пол и проговорил: «Слава Богу, всё позади», ни к кому в особенности не обращаясь. За последние три дня он спал в общей сложности десять часов, поэтому вставать с пола не собирался.
Однако теперь Картер оказался лицом к лицу с… собой. Из надорванной оберточной бумаги на него смотрела прислоненная к вешалке стопка афиш. Сюжет неоригинальный: поясной портрет в три четверти, Чарльз Картер в тюрбане и смокинге, на плечах бесенята что-то нашептывают ему в ухо. Эта композиция стала фирменным знаком фокусников еще со времен Келлара, она говорила зрителям: «Приходите посмотреть на человека, которому нашептывает советы сам дьявол». Даже за границей все знали, что черти означают мага, как крендель означает булочную.
Для Картера черти означали что-то другое. Они шептали: «Можешь сидеть здесь, Чарльз Картер, и не двигаться, пока твое сердце не перестанет биться».
Для измученного человека, сидящего у двери оклендско-го особняка, этот совет, голос самого дьявола, звучал очень заманчиво. Тем не менее Картер с усилием встал, пошел на кухню и начал мыть посуду. Когда вода полилась в мойку, он сказал: «Ха!», как будто взбирался на вершину Альп. Картер был полным профаном в домашней работе и с отъездом Бишопа не мог бы отмыть бокал до чистоты даже за миллион долларов золотом.
Однако он упорно трудился, составляя планы на завтра, послезавтра и последующие дни.
Он вымыл стакан из-под апельсинового сока, говоря себе: «Мистер Картер, вы замечательно показали фокус Голдина» и воображая, что моет человеческий череп и прячет его в мыльной воде. Если бы кто-нибудь снова спросил, он бы ответил: «Я показал много иллюзий, господа, уникальных и захватывающих. И оригинальных».
Но когда, Великий Картер, вы последний раз показывали такую иллюзию?
Недавно.
И какую же?
Он захлопал глазами и в отчаянии произнес вслух: «Боюсь, что не могу ответить вам на этот вопрос». Вопреки словам Ледока о дереве в лесу, Картер недавно осуществил трюк, который зрители не увидели, и это делало уколы Старлинга еще более чувствительными. Мало того, что он деградирует профессионально – единственный действительно хороший фокус был показан после выступления, вне сцены, и никто о нем никогда не узнает.
Внутренний следователь, умеющий задавать вопросы куда лучше любого агента Секретной службы, продолжал: «В таком случае, когда вы в последний раз представили совершенно оригинальную иллюзию перед зрительным залом – не как дерево, упавшее в лесу, а как новый шаг в вашем призвании?» Две руки, исключительно искусные в магии – а не в мытье посуды, – замедлились под водой. Картер сказал тихо: «В 1914 году» и недоговорил остальное: «Фантомная пушка».
Он вытер руки, недоуменно глядя на мокрые тарелки в сушке – когда они оказались вымытыми?
Снял с полки гроссбух в кожаном переплете. Вот записи красными чернилами, вот черными. За время последних гастролей он выступил в семидесяти двух театрах в восемнадцати странах, видел прекрасные и диковинные края.
А прибыли нет. Снова.
Выступления в театре «Курран» дали большие сборы, но это его родной город. Две недели в Сан-Франциско – подарок, который он себе сделал, силясь забыть, что повсеместно выступает перед зрительными залами, в которых всё больше и больше пустых кресел.
Тёрстон, надо думать, по-прежнему пользуется успехом, и Гудини, разумеется, пустые залы не грозят. Николя и Голдин запускают в каждом турне столько новых иллюзий, что и они, наверное, не бедствуют. Однако, если не считать этих четверых, искусство магии становится неприбыльным. Например, Гровер Джордж, Джордж Эль-дьябло, явно признал свое поражение и гастролирует теперь по глухим деревням, где еще не видали врага: кинематограф.
Итак, мистер Чарльз Картер, пробовали ли вы создать новую иллюзию?
Разумеется. И даже на основании реальной жизни, бойко отвечал он, словно надеясь себя обмануть.
Вскоре после Черного Рождества по всему поместью Буры стала появляться надпись, сделанная, как правило (но не всегда), – женским почерком. На деревьях, на стенах домов, в пыли перед загонами для свиней писали одни и те же слова: «Она не умерла». То был безмолвный крик, воспоминание о безымянной женщине, убитой в Рождество 1917 года. «Она не умерла» означало, что жизнь ее не пропала даром. Женщины писали эту фразу, когда им становилось особенно тоскливо.
Однако перед выборами 1920 года этаже надпись стала появляться в Окленде на домах и трамвайных депо, и даже раз или два в Сан-Франциско. Иногда под ней стояло: «Используем наше избирательное право». Фраза превратилась в феминистский лозунг, означавший: покуда живет хоть одна женщина, та неведомая женщина по-прежнему жива. «Трибьюн» упоминала о ней в одном ряду с красными, сторонниками сохранения сухого закона и другими силами, размывающими американский образ жизни. «Теперь, когда женщины получили право голосовать, как они им воспользуются?»
В душе Картера эта фраза тоже рождала отзвук. Он открыл второй гроссбух, исчерченный набросками схем – замыслами новых иллюзий. Здесь в 1919 году он вчерне изложил иллюзию под названием «Она не умерла». Ну-ка, что там было? Он дематериализует ассистентку и пытается вернуть ее назад, но с каждым пассом исчезает очередной предмет, пока сцена не остается совершенно пустой. Затем исчезает и сам Картер. Конец.
Картер тупо смотрел на свои наброски, гадая, зачем всё это писал. Где здесь видно, что «она не умерла»? Дальше шла Другая иллюзия под тем же названием: девушка рвет платки пополам, потом на четвертинки, Картер накрывает ее покрывалом, она исчезает, платки изорваны в клочья. Конец. Еще одна: он вызывает души умерших, и те подтверждают, что в потустороннем мире всё хорошо, после чего оживают. Конец.
Перелистывая иллюзию за иллюзией – незаконченные, гнетущие и безрадостные (половина из них называлась «Она не умерла»), – Картер наконец вынужден был признать горькую правду: ему нравится название, но он не в силах разделить заключенную в этих словах надежду.
Последняя страница. «Если я покажу воистину оригинальный фокус, то он будет метафизическим». Дальше лист разделен на три части: в верхней трети Картер схематически изобразил себя в тюрбане, с волшебной палочкой и подписал: «В качестве следующего фокуса я без помощи зеркал превращу свою нынешнюю тоску в неподдельную радость». На середине он набросал ту же условную фигурку, исходящую каплями пота. Внизу фигурку, по-прежнему удрученную, забрасывали гнилыми помидорами.
Когда он нарисовал этот кошмар? Даты не было. Казалось, рисунок появился сам собою, по волшебству.
Картер подумал: «Я чувствую себя превосходно». Он стоял у себя в кабинете, перелистывал страницы с нелепыми замыслами, чувствовал себя превосходно и в то же время не мог отогнать жгучее разочарование. Идеи для великолепных иллюзий не падают с неба, убеждал он себя.
Хотя…
Картер взглянул в окно: зеленые листья и цветы жасмина трепетали на ветру. В кабинете стояла подзорная труба на подставке, раз и навсегда закрепленная в одном положении: Картер держал ее направленной на здание газеты «Трибьюн». Во время войны газета в приступе оптимизма воздвигла шестидесятифутовую мачту для дирижаблей. Свое видение светлого будущего она изложила в специальном иллюстрированном выпуске, где были монорельсы, мосты через залив, туннели, поезда и подземка. Опережая время, «Трибьюн» даже арендовала крыши домов и украсила их рекламой, которую увидят лишь будущие воздухоплаватели.
Проект разделил судьбу многих оклендских муниципальных прожектов; мачта стояла без дела, рекламу на крышах давно забыли. Однако Картер по-прежнему трижды в день смотрел на юг, на здание газеты – не прилетел ли цеппелин. В лучшем случае ему удавалось увидеть ворону.
Он снова взглянул в трубу. Пустая мачта. Можно вот так стоять и смотреть: со временем найдут его скелет, оплетенный диким виноградом. «Надо же! – скажут люди. – Неужто это Картер, тот самый фокусник, который однажды показал оригинальную иллюзию?»
Он взял телефонную трубку – неуклюжую, черную, похожую на подсвечник.
Через мгновение бодрый голос ответил:
– Джеймс Картер.
– Младший братик Великого Картера?
– Чарли!.. Не похоже, что ты звонишь с корабля.
– Я выполнил маленькую иллюзию подмены.
– Где ты?
– В Окленде.
– Мы с Томом четыре месяца пробыли в Европе, только что вернулись и думали, ты загораешь в Греции.
– Знаю. Джеймс, выгляни в окно. Кто-нибудь стоит на улице, изо всех сил стараясь казаться незаметным?
Секундное молчание.
– Исключительно благообразный молодой человек смотрит на мое окно. Пригласить его на чашку кофе?
– Он из Секретной службы и еще не получил отбой.
– Что такое пишут в газетах про тебя и президента?
– Джеймс, мне надо тебя увидеть.
– Отлично. Я привез из Европы мелкие подарочки, да и счета неплохо бы подбить. Мадам Зора, например… – Джеймс начал что-то говорить о ее требованиях, доли в прибылях, процентах по векселю. Однако Картер почти не слушал. Его взгляд снова остановился на портрете с чертями; он присел на корточки и, придерживая трубку плечом, разорвал обертку.
– Прости, Джеймс, – перебил он. – Помнишь мой портрет с чертями?
– От Отиса? Мы заплатили по восемь с половиной центов за экземпляр, и ты считаешь, что один из чертей советует тебе застрелиться. Этот?
– Думаю, один из чертей нашептывает мне замысел новой иллюзии.
– Не удивлюсь. Какой-нибудь из трюков Селбита?
– Я задумал новую иллюзию. Мою собственную.
Молчание в телефоне – только треск и вой разговора через залив.
– Я серьезно. Оригинальный эффект. Совершенно новый.
– Очередная версия в духе «Она не умерла»?
– Нет, нет. Прости, что заставлял тебя тогда слушать эту ерунду. Нет, хорошая иллюзия. Наконец.
Пауза. Затем осторожно:
– Приходи, поговорим, Чарли. Сегодня в восемь. Нет, в девять. Принеси мне итальянский батон.
Картер положил трубку, еще раз взглянул на причальную мачту и потянулся к галстуку, висевшему на подзорной трубе. С какого-то времени младший брат начал вести себя, как старший, и это неприятно. Одной рукой завязывая галстук, он другой рукой набрал номер на втором аппарате, новом, позволяющем, что существенно, не прибегать к помощи телефонистки.
– Алло?
– Цветочный магазин? Это Чарльз Картер.
Голос – явно не из цветочного магазина – отвечал:
– Мы продолжаем искать, мистер Картер. Цветов, которые вас интересуют, пока нигде нет.
– Вы везде смотрели?
– В округах Сан-Франциско и Аламеда – везде. Как раз сегодня утром закончили поиски. Нигде цветов под таким названием нет. Мы проверили все магазины.
Картер подумал, что человек, которого он ищет, может остановиться не в гостинице, а в пансионе.
– А питомники?
– Их тоже. Мистер Картер?
– Да?
– У вас исключительно своеобразный вкус – никто больше не интересуется этими цветами.
Превосходная новость.
– Спасибо. Продолжайте искать.
Спустя пару минут Картер сложил в кожаную сумку кое-какие инструменты, журнальные вырезки и легкий перекус, вышел из дома, сел на трамвай и доехал до конца Пьедмонт-авеню. Слева была каменоломня, справа – настоящий цветочный магазин: «Надгробные венки». Впереди лежало кладбище.
Оно было большое, зеленое, не тесное; у входа за отдельными заборами хоронили бедных, евреев, китайцев и португальцев. Дальше начинались холмы и тропки, вьющиеся меж прудиков и родников. Тихий холмик, усаженный лилиями – символ чистоты, – предназначался для некрещеных младенцев, а лощина – для испанцев, которые хотели лежать лицом к родине предков. Платаны и эвкалипты шелестели листвой, что должно было навевать размышления.
Картер шел быстро, не поднимая глаз от тропинки. Вокруг сидели на мраморных скамьях, переходили от могилы к могиле либо стояли, потупившись, десятки парней и девушек. Может быть, у одного из десяти здесь и впрямь похоронен кто-то близкий. Остальные пришли знакомиться.
Картер выбрал это кладбище, потому что оно было самым укромным. Война и чудовищная эпидемия гриппа всё изменили. Хоронили столько, что родственникам приходилось ждать своей очереди часами, иногда ночи напролет. А поскольку появился обычай навещать павших на войне солдат, молодежь скоро поняла, что это способ знакомиться вдали от родительских глаз. Если юноша возлагает цветы на могилу героя, девушка может сказать родителям, что он – патриот.
Картер приметил много молодых женщин в одинаковых траурных платьях из каталога «Сирс» с декоративными поясами и кисточками. Вместе с кокетливой шляпкой и соблазнительными ботиночками на пуговках эти платья недвусмысленно говорили, что молодая вдова не откажется от общества.
Картер старался приходить на кладбище в то время, когда здесь поменьше парочек. Однако летом молодежи было всегда много, вот и сегодня, несмотря на понедельник, повсюду толклись парни и девушки. Он быстро поднялся на самый высокий холм, откуда открывался лучший вид на залив. Здесь начиналась так называемая аллея миллионеров – крипты и мавзолеи в виде готических соборов или масонских пирамид. За надгробиями Крокера и Гираделли Картер свернул напрямик через кусты, туда, где, ярусом ниже, располагались чуть менее помпезные памятники. Он вскарабкался на дуб и спрыгнул с низкой ветки на могилу: гранитные плиты с инкрустированной обсидианом надписью: «Картер».
С фасада надгробие напоминало маленький греческий храм с наклонной крышей. Когда-то спереди располагался мраморный фронтон с отдыхающими богами, но его украли вандалы. На мраморе было выбито одно имя: «САРА АННАБЕЛЬ КАРТЕР, 1888–1914», снизу оставлено место для второго.
Устроившись перед треугольным фасадом, который одновременно защищал от ветра, давал тень и служил опорой для спины, Картер очистил яблоко и вытер нож носовым платком.
Небо над головой ослепительно синело, яблоко было вкусное. Десять дней назад, на этом же самом месте, он лежал на спине и рассказывал обо всем хорошем, что произошло в поездке. Казусы. Рискованные ситуации, которые благополучно разрешились. Маленькие удовольствия. Вести от родителей. Сейчас они были в Южной Америке. Этот материк чем-то притягивал Картеров, хотя им ни разу не довелось там встретиться. Собственно, Картер не видел родителей несколько лет и редко о них вспоминал. Сегодня он был вымотан, но мозг по-прежнему работал на полных оборотах.
Фортепьянные концерты, слухи. «Мама пишет в письме…» или «Джеймс очень…» Звери – как Малыш? Стареет. А Таг лапочка, недавно выяснилось, что она любит яблочное повидло, такой был забавный случай… Однако Картер не стал рассказывать случай; он проговорил, волнуясь, словно сознавался в преступлении:
– Я должен тебе сказать. Я задумал новую иллюзию. – И замолчал, чувствуя, что уже заручился ее согласием.
Неужто всё так просто? Ну конечно, она бы его поддержала. Он видел, как она, сощурившись, бросает:
– Не будь дураком, Чарли!
Внезапно накатило ощущение настолько странное, что Картер не сразу смог в нем разобраться. Из-за того, что это была не тоска и не боль, он не верил себе, и всё же… да, он чувствовал себя так, будто получил билет в цирк!
Картер вытащил из кармана футляр для сигары, подбросил, поймал за кончик и подбросил во второй раз.
– Итак. Если бы ты узнала страшную тайну, то как бы поступила для блага страны: скрыла ее или обнародовала?
Шаги за спиной, голоса. Картер зажал футляр в кулаке и выглянул из-за памятника. Парочка присела на скамейку под ивой. Слов он не разбирал, но, судя по тону, это было выяснение отношений, подогретое фляжкой, засунутой за голенище женского сапожка. Девушка уперла руки в боки, потом вскинула указательный палец – она явно рвала и метала. Молодой человек повесил голову, провел рукой по волосам и что-то сказал. Девушка взорвалась:
– Проваливай к чертям собачьим!
Она вскочила и пошла между могилами в ярости, на которую способна только рассерженная кокетка. Молодой человек устремился следом.
– Рыбка моя! Я просто пошутил!
Удачи вам, подумал Картер, опускаясь на прежнее место. Он симпатизировал этой парочке, как и всем влюбленным парочкам по всему миру. Отеческое чувство, вроде того, что питает к рингу старый, вышедший в тираж боксер.
Если бы ты знала секрет, Сара Анн, что бы ты сделала? О, она бы выдоила его. До капли. У него есть кой-какие идеи. Во-первых…
Снова голоса. «Вампирчик ты мой!» – это сказал юноша. Картер выглянул из-за надгробия. Девушка и ее ухажер в обнимку возвращались к скамейке, по очереди отхлебывая из фляжки. Картеру следовало отвернуться, но парень словно обезумел: он упал на одно колено и читал какие-то стихи. Девушка млела. Они были пьяные и влюбленные. Парень декламировал всё более страстно и наконец вытащил кольцо. Девушка запрокинула голову и закричала:
– Билли! Милый! Да!
Картер снова опустился на землю. Истинная любовь пьяных. Не стоит и смотреть. Через пять лет грязная квартирка, отец в подпольном баре, мать лупит орущих детей ножкой от сломанного стола.
С другой стороны, вот он сам, ведет разумный разговор с покойной женой.
Парень залез рукой девушке под юбку, она ему – в штаны. Картер стал смотреть в небо, пальцами выстукивая по футляру джазовую синкопу. Мир велик. Когда-то Картер это знал, но сейчас мысль снова казалась свежей: мир велик, и мир этот ему по плечу. Он владеет удивительным секретом, нужно только время, чтобы сосредоточиться.
Когда колокол церкви пробил пять, Картер встал и вместе со всеми пошел к выходу – кладбище закрывалось на ночь.
Он не ожидал слежки, поэтому не заметил, что всё это время за ним шли два человека.
В то время как над Оклендом садилось солнце, в двух тысячах миль к востоку столичные жители ругали власти уже третий вечер подряд.
В небе над Мэрионом, штат Огайо, висела копоть. Местная «Стар», которой прежде владел президент Гардинг, хранила молчание, но конкурирующий «Пресс-Телеграф» напечатал заметку, что в первый вечер местные власти были озадачены жалобами домовладельцев, чьи дома, газоны и автомобили усеяло густым слоем пепла. На второй день полиция отказалась давать комментарии, а «Пресс-Телеграф» больше не сообщал о вечерних «черных дождях».
Однако они продолжались. Сходное явление наблюдали в соседнем часовом поясе, в Александрии, штат Огайо, где расположены складские помещения. Поскольку район нежилой, жалобы поступили только с оптового рынка: продавцы обнаружили, что фрукты и овощи, лежащие в грузовиках, через несколько часов почернели от пепла.
Э. Дж. Вон, владелец рынка, отрядил нескольких своих молодцов выяснить, откуда летит пепел. Выяснилось, что летит он из четырехэтажного общественного склада, рядом с которым расположена высокая кирпичная труба. Когда мистер Во. и его ребята попытались войти в здание, путь им преградил полицейский.
Хозяин рынка не стал лезть на рожон, а натянул брезентовый навес от пепла, который продолжал выпадать по утрам в течение еще почти недели.
Огонь горел и в Белом доме. Герцогиня жгла личные бумаги Уоррена Гардинга. В Овальном кабинете стояли два шкафа с отдельными ключами для каждого ящика. В первую ночь она сожгла все документы.
Вдове следовало покинуть Белый дом, но никто ее не торопил. Калвин Кулидж, человек немногословный, любитель долго спать после обеда, предпочитал не спешить, остальные обитатели Белого дома следовали его примеру.
Пока два помощника топили камин в спальне Линкольна, Герцогиня внесла туда тяжелый запертый чемодан. Она попросила присутствующих повернуться спиной и сожгла всё содержимое чемодана.
На следующий день в Овальном кабинете стояли ящики с армейской маркировкой. Герцогиня сидела на полу и, глядя остекленевшими глазами, раскладывала документы на две кучки. В конце концов она сожгла обе, не подпуская никого к бумагам и отвергая любую помощь.
Герцогиня велела выкопать в саду за Белым домом большую яму и развела там огромный костер из папок, коробок и личных вещей. Пока они горели, она шептала про себя: «Так надо, Уоррен, так надо».
Она подолгу отдыхала в своей бывшей гардеробной. Многие известные люди являлись засвидетельствовать почтение: министр внутренних дел Альберт Фолл выразил соболезнования, затем принялся уверять, что чист, как стеклышко, а обвинения, будто он незаконно передал частной компании нефтяное месторождение – топливный резерв Военно-морского флота – гнусные наговоры. Герцогиня ответила: «Всё в прошлом», и Фолл, облегченно вздохнув, вышел. Следом явились нефтяные магнаты Эдвард Догени и Гарри Синклер, желавшие сообщить – после всех приличествующих слов, – что совершенно случайно выиграли на некоторых сделках, о которых знал ее муж, но ничего противозаконного не совершили. Она заверила, что ей это известно.
Еще через полчаса Чарльз Форбс, человек, известный своей потливостью в минуты волнения, ворвался в комнату и с порога объявил, что не грабил Ветеранский фонд, а причина всех недоразумений – его слабая память и небрежное ведение отчетности. Герцогиня мягко попеняла ему за забывчивость – он не сказал, как сожалеет о смерти бедного Уоррена, отлично знавшего, сколько стараний он вкладывает в ведение отчетности. Форбс замолчал, вытер лоб, взял руку Герцогини и, промолвив «Спасибо», вышел.
Последним явился Гарри Догерти, пьяный в дым. Он сказал, что скорбит по Уоррену, как по родному брату, и кто теперь развеет обвинения, будто он, Догерти, продавал лицензии бутлегерам, выносил за взятки несправедливые судебные решения и поручил почте конфисковывать чеки, посланные демократической оппозиции на проведение избирательной кампании. Он говорил так долго, что Герцогиня наконец приподняла траурную вуаль и сказала: «Гарри, Уоррена больше нет. Ты по-прежнему генеральный прокурор. Теперь твой начальник – Кулидж». Договорив, она опустила вуаль, и Догерти просветлел, как человек, сию минуту обнаруживший, что влюблен.
Так оно и продолжалось, пока все махинаторы, мелкие и крупные, не убедились, что единственный совестливый человек не намерен поднимать шум. Герцогиня вернулась к своим делам и, закончив жечь бумаги, навсегда покинула Белый дом. В общественном хранилище, занимающем целый квартал рядом с мусоросжигательным заводом в Мэрион, штат Огайо, было больше двухсот сдаваемых внаем помещений. Самое большое из них – площадью тридцать тысяч квадратных футов – взял в бессрочную аренду фонд, созданный в начале политической карьеры Гардинга. Когда федеральные службы получили наконец ордер на обыск, то нашли помещение совершенно пустым.
На складе в Александрии хранились по меньшей мере четыре тысячи коробок – десять футов длиной, фут шириной и фут высотой, – плотно набитые бумагами. Национальный архив, запросивший документы, касающиеся личной и политической карьеры Уоррена Г. Гардинга, получили всего две коробки.
Когда солнце село и зажглись уличные фонари, Картер по винтовой лестнице спустился в гараж. Малыш привычно устремился в проход между «бентли» и «пирсом-эрроу», останавливаясь, как всегда, чтобы понюхать колеса. Затем большая кошка и хозяин вышли на улицу.
Картер прогуливал Малыша без поводка – лев отлично слушался голоса. Они гуляли вместе уже двенадцать лет, по всему миру, в городах и деревнях, по пляжам и по горным тропам. В последнее время Малыш уже не гонялся за белками и не прыгал за тенями, а тихо трусил или сидел, слушая завывания ветра в кронах. Ему было почти тридцать, грива поредела, суставы плохо гнулись, он потерял семьдесят фунтов. Глядя, как Малыш спускается по узкой лестнице в парк, Картер подумал, что, наверное, выступление с президентом Гардингом было для льва последним.
Картер жил у входа в парк, окружающий озеро Мерритт. Зеленое пятнышко на карте свидетельствовало, что власти Окленда мечтали обзавестись чем-то вроде Центрального парка или парка «Золотые ворота». Из-за скудного финансирования начинание выродилось в запущенный лесок с грязными дорожками; даже летние эстрады и беседки выглядели так, словно их за ненадобностью свезли сюда из других городов. Более того, поговаривали, что тут водятся привидения, поэтому после захода солнца в парке можно было встретить разве что воров или наркоманов. Короче – идеальное место для прогулки со львом.
Малыш прошел между двумя посеревшими каменными львами у входа, не обратив на них ни малейшего внимания (хотя Картер всегда надеялся, что он узнает собратьев). Вместо этого Малыш, как обычно, хотел скорее подойти к озеру и остановиться, вынюхивая недосягаемых цапель. Ветерок морщил воду, дробя отражения лампочек, развешанных между фонарными столбами – так называемое «ожерелье огней». Весь берег, как театральную вывеску, окаймляли гирлянды ламп – первоначально их развесили, чтобы развеять слухи о привидениях, но теперь превозносили как одну из достопримечательностей Окленда.
Картер ни разу не видел привидение, однако сама мысль ему нравилась. Кто откажется встретить призрака? Впрочем, пока ему не везло. По выходным он во второй половине дня ходил через парк до паромной переправы, смотрел на лодочников, на живописцев с мольбертами, на бегающую ребятню и думал, как странно, что в темноте эти же места кажутся такими зловещими.
Отсюда мысль снова возвращалась к призракам. Первой свежей идеей за девять лет стал замысел спиритического сеанса. Номер назывался «Левитация мадам Зора» и занимал в программе двадцать пять минут: под призрачные стоны и потусторонние стуки спиритка, паря в воздухе, отвечала на вопросы зрителей об усопших близких. Картера всегда смущала эта часть шоу, однако его коллеги, угождая зрительским вкусам, показывали сходные номера. В начале действия объявляли: Великий Картер заплатит тысячу долларов золотом тому, кто продемонстрирует подлинное спиритическое явление, которое он, Картер, не сможет воспроизвести.
Он надеялся показать, что вызывание духов в программе – шутка, однако после каждого спектакля приходило несколько писем: люди слезно молили вернуть с того света родных и любимых. Иногда письма просто огорчали – их авторы явно не блистали умом; иногда – надрывали душу.
Он сочувствовал авторам писем. Одно дело – вытащить кролика из шляпы, другое – претворить воду в вино. Когда зарабатываешь на жизнь чудесами, возникает соблазн притвориться всемогущим – особенно когда люди так этого хотят. Даже ведущий научный журнал «Сайентифик америкен» рассматривал механических медиумов в надежде расширить горизонты познания. Если есть газы без цвета и запаха, разъедающие кожу, и плесень, побеждающая болезни, почему не появиться машине для общения с умершими? Никто уже не понимал, что возможно, а что нет, более того, какими средствами – естественными или сверхъестественными – это достигается. Картер заметил: строго научное объяснение – скажем, что скелет виден благодаря рентгеновским лучам – разочаровывает публику. Люди хотят изумляться дважды – сперва увиденному, затем тому, что научный прогресс, в который они верят – ничто перед божественным вмешательством.
Может ли новая иллюзия быть впечатляющей и одновременно не ранить легковерных зрителей? Что, если отбросить все атрибуты спиритического сеанса – бубны, стоны, эманации? Вызвать духа, задать вопросы и отпустить его обратно в астрал? Ледок и Джеймс помогут сделать иллюзию реалистичной.
Они с Малышом прошли под аркой, заплетенной диким виноградом, к птичьему заповеднику. В этот час цапли и гуси были по большей части на островах, остальные взлетали, завидев льва. Малыш в жизни не поймал ни одного животного и наверняка не знал бы, что делать с гусем. Однако ему иногда нравилось поохотиться, напомнить птицам, что он – лев.
Ты здесь, призрак? – спросил Картер, указывая налево и воображая быстрый фокус с хрустальным шаром. – Или здесь? Призрак мгновенно переносится в другой шар, справа. Но вот хорошо ли обещать ответы тем, кто скорбит о близких? Может, сделать его не призраком, а, например, эльфом? Зерно сомнения, упав на благодатную почву, быстро пошло в рост – сомнения, которое Картер испытывал со дней «Шантажа»: достойная ли это иллюзия?
Лев трусил впереди. Внезапно он напрягся всем телом, взмахнул кисточкой на хвосте и скакнул в кусты.
Картер недовольно прищелкнул языком. Слышался хруст веток: если в трехстах фунтах львиного тела и была унция кошачьей грации, Малыш никак ее не проявлял. Картер свистнул. Хруст затих. Лев не вернулся.
Малыш углубился в парк. Диких животных здесь нет. Если Малышу вздумалось поохотиться на грабителя, то пусть себе развлекается – это может быть даже забавно. Картер постоял у кромки воды, вглядываясь в темноту под деревьями и надеясь, что Малыш выдаст себя каким-нибудь звуком. Вот за одним кустом мелькнул припавший к земле силуэт льва, вот снова, уже в другом месте. Куда он крадется? Ожерелье огней почти не давало света. Порыв ветра качнул гирлянды, повеяло запахом гуано и креозота. Картер обмер: он увидел в свете фонаря шляпку и стройный силуэт одинокой женщины на скамейке. Малыш охотился на нее.
Кричать было поздно: в следующий миг лев перемахнул через скамейку и, растопырив лапы, грузно приземлился с другой стороны. Картер со всех ног бросился туда, мысленно перебирая слова, которые не раз говорил лондонским уличным мальчишкам или таможенникам в порту Сан-Франциско: Малыш просто играет, он и мухи не обидит.
И тут Картер застыл, как громом пораженный: женщина угощала Малыша бутербродом.
Лев взял кусочек мяса из ее рук и громко зачавкал. Женщина оторвала еще, нимало не пугаясь, что лев трется о землю у ее ног.
Когда Картер был шагах в десяти от скамейки, женщина громко сказала через плечо:
– Ничего, что я кормлю его ростбифом?
Проглотив комок, Картер сказал:
– Да, да. Он любит ростбиф.
До чего же хладнокровная особа!
– Хорошо. А я всё пытаюсь понять, что это за собака.
Картер рассмеялся. И впрямь очень хладнокровная особа!
– Это шнауцер.
– Вы меня дразните. – У женщины был ясный голос, правильный, как у школьной учительницы. Подойдя ближе, Картер заметил, что на ней простое шерстяное платье, много лет назад вышедшее из моды и слишком легкое для прохладного вечера. Она сидела спиной и на мгновение обернулась: он успел заметить крупный красный рот и отблеск очков. Возраст, цвет кожи и волос – всё скрывала тень от шляпки. И вообще, что женщине делать здесь в такой час?
– Я случайно знаю, что шнауцеры гораздо меньше. Как его зовут?
– Малыш.
– И что это за порода?
– Ну, если он не шнауцер, то, значит, лев.
– Теперь вы точно меня дразните. – Она протянула Малышу еще кусок мяса, который тот немедленно заглотил.
– Если быть совсем точным, африканский лев.
Женщина промолчала, Картер немного огорчился. Потом она протянула еще полоску ростбифа, а когда Малыш потянулся к мясу, отвела правую руку, а левой погладила его от гривы до кисточки на хвосте.
– Господи! – Она вскочила со скамьи и повернулась к свету. Картер увидел бледное, без кровинки, лицо. Рот женщина зажала руками. Очки у нее были закрашены черным.
– Ой, – не подумав, сказал Картер. – Вы – слепая.
– Это лев! – выкрикнула она.
– Простите, я думал, вы знаете. Я думал… пожалуйста, не волнуйтесь. Он ручной.
– У вас лев!
– Пожалуйста, не пугайтесь. Он вас не обидит. Думаю, он подошел, потому что от вас пахло ростбифом. – Картер взглянул на Малыша, который теперь обнюхивал обертку от бутерброда. – Вам ничего не грозит.
Женщина попятилась и нащупала руками фонарный столб.
– Меня зовут Чарльз Картер. Я – фокусник, – произнес он тем же голосом, каким успокаивал добровольцев на сцене. – Я живу неподалеку и прогуливаю льва в темноте, чтобы никого не встретить. Простите, что напугали вас. Сейчас мы уйдем. – Он прищелкнул языком, Малыш неохотно подошел. Картер приподнял шляпу – идиотская формальность, когда прощаешься со слепой женщиной, однако происшествие выбило его из колеи, надо было поскорее отойти и собраться с мыслями.
Он не сделал и нескольких шагов, как женщина сказала:
– Искрометный и обходительный махатма.
– Простите?
– В газете вас назвали «искрометным и обходительным Махатмой».
– А, да. – Он нахмурился. – Им следовало написать: «искрометный и обходительный махатма, прогуливающийся по вечерам со львом».
Женщина обхватила себя руками – она всё еще немного Дрожала – и спросила:
– Не забыли ли они упомянуть еще что-нибудь? Каракуртов?
– У меня не много ассистентов, которые могли бы выступить в роли каракуртов.
– А как насчет ваших друзей?
– Простите?
– Я думаю, поблизости есть несколько человек.
Картер повернулся к деревьям.
– Если в лесу есть люди, то они ничьи не друзья.
Он чуть было не оставил слепую женщину на милость невидимых грабителей. Однако почему она не попросила о помощи?
– Ваш лев и съел президента Гардинга?
– И до сих пор сыт.
Никакой реакции с ее стороны – даже улыбки. Разрываясь между желанием поддразнить собеседницу и помочь ей, Картер добавил:
– Как вы понимаете, на самом деле он президента не ел. Это был фокус.
– Говорят разное.
– Знаю.
Она вздохнула, но промолчала.
– Простите, что не спросил вашего имени.
– Феба Кайл.
– Что привело вас в парк, мисс Кайл?
– Я… гуляла. Спасибо.
– Вы знаете, где находитесь?
– Разумеется. Озеро справа, птичий заповедник – вот там. Приют… – она неопределенно махнула рукой, – в той стороне. И, само собой, я знаю, что между мной и приютом множество наркоманов.
Ясно. Она слишком горда, чтобы просить о помощи.
– Вы позволите мужчине и льву вас проводить?
– Я не заблудилась.
– Знаю.
Женщина похлопала рукой по воротнику – Картер пытался угадать, какие варианты она перебирает. Наконец она протянула руку. Картер ждал робкого рукопожатия, но в ее пальцах была сталь.
– Беда в том, что я живу на углу Телеграф-авеню и Тридцать шестой улицы. Я не могу просить, чтобы вы шли со мной так далеко.
– Разберемся. – Картер ощущал каждый из ее пальцев в своей руке – они пульсировали, словно ей трудно устоять на месте. На ходу он несколько раз тщетно пытался заглянуть ей в лицо.
Она сказала:
– Вы слышали о привидениях?
– Думаете, я – привидение?
Она уверенно мотнула головой.
– Нет.
– Вы точно не замерзли?
– Просто чуть-чуть озябла.
Картер накинул ей на плечи пиджак.
– Вы чересчур добры, мистер Картер.
– Пустяки.
– Нет, вы чересчур добры. Если нас так увидят, то примут за влюбленных.
Они шли медленно, и мисс Кайл гладила пиджак.
Картер сказал:
– Если люди считают, что я убил президента, то другим сплетням будет недоставать скандальности.
Она не ответила, поэтому он отвел взгляд и стал смотреть, как у Малыша при ходьбе перекатываются мускулы на спине. Непонятно было, улыбается ли мисс Кайл хоть иногда, однако сейчас ее тон чуть более располагал к разговору. Увидев, как она преспокойно кормит льва, Картер сразу создал для себя неверный мысленный образ и теперь никак не мог перестроиться. Он решил поменьше говорить и побольше слушать. Может быть, она предпочитает серьезность.
– Я делаю метлы, – объявила мисс Кайл.
– Простите?
– Не сутки напролет, но по нескольку часов в день. Все Девушки в приюте делают метлы.
– У меня тоже есть метла. – Картер тут же пожалел о своих словах и вспомнил, как в детстве, осваивая искусство самообладания, играл в дартс – пытался силой воли направить дротики в цель, но в тот миг, когда они вылетали из руки, понимал, что промахнулся. – И как вам живется, делая метлы?
– Отлично, – объявила она. – У меня в приюте много подруг. Мы слушаем граммофон. Нам обещали радио. Иногда старшая медсестра читает вслух. Я зарабатываю себе на платья и сладости. Когда наша староста уйдет на пенсию, может быть, я стану вместо нее плести кресла.
Плетеное кресло у Картера тоже было, но он вовремя прикусил язык.
– Это более почетная работа?
– Для нее требуется больше умения. Будь я терпеливей, могла бы плести ожерелья, но мне не очень хочется.
Она объяснила, что некоторые девушки плетут сложные украшения из разноцветных бусин – им удается держать весь рисунок в голове. Это самые умные девушки, они больше всех привлекают мужчин.
– Мужчинам труднее. Все наши девушки очень быстро заводят ухажеров. – Она замялась. – Наверное, многие женщины хотели бы, чтобы вы за ними ухаживали.
Он ответил:
– Их сразу видно.
– Этот пиджак из Лондона, – произнесла мисс Кайл так естественно, словно отвечала на вопрос. – Ткань не такая, как у наших. В каталоге пишут, что наши такие же, как импортные, но разница всегда чувствуется. – Она быстро добавила: – Не то чтобы я часто ощупывала мужские пиджаки.
Они шли по тропке между старыми дубами.
– У вас есть друг, мисс Кайл?
Тропка вывела их на асфальтированную дорожку, и мисс Кайл воспользовалась поводом ускорить шаг.
– Нам не совсем просто живется в приюте. Выйти можно только с мужчиной… в смысле, с мужчиной, который сумеет найти дорогу…
Картер сказал:
– Надеюсь, он хотя бы схлопотал по морде.
– Кто?
– Человек, который бросил вас в парке.
– Это уже Гранд-авеню? – спросила мисс Кайл. – Здесь я могла бы поймать такси.
– Да, авеню уже близко, – сказал Картер, – но когда идешь со львом, такси обычно не останавливаются.
Малыш, протрусив мимо, свернул на боковую дорожку.
Мисс Кайл спросила удивленно:
– Он убежал вперед?
– Там фонтан. Днем Малыша пугает шум, но на ночь фонтан выключают. – Картер сделал паузу. – Послушайте.
Они вместе прислушались. Вскоре раздался характерный звук: лев шумно лакал воду языком. Он стоял, упершись задними лапами в землю и положив передние на край мраморной чаши, морда почти касалась воды. Феба Кайл, возможно, улыбнулась; при слабом освещении этого нельзя было сказать наверняка. Картер хотел предложить, чтобы они зашли в гараж, и он отвез ее в приют на машине, но боялся, что мисс Кайл превратно его поймет.
– Мистер Картер, – сказала она. – Вы следите за модой?
– Я не то чтобы щеголь.
– Я про женскую моду. Говорят, сейчас у раскованных молодых женщин новое увлечение. Разрисовывать коленки.
– Простите?
– Я слышала, девушки рисуют на коленках портреты своих возлюбленных и так разгуливают по городу.
– Я не имею обыкновения разглядывать женские колени.
– Так приглядитесь.
– Мисс Кайл?
– Просто скажите, что вас попросила слепая девушка.
– Мисс Кайл?
– Феба.
– Феба. – Картер смотрел, как Малыш вразвалку идет к ним, облизывая на ходу усы. – Давайте зайдем ко мне в гараж, я оставлю Малыша и отвезу вас домой. Если это не даст повод для сплетен.
– Пусть сплетничают. – Они двинулись дальше, и Феба добавила: – Спасибо.
Они шли по тропинке параллельно авеню, чтобы Малыш не пугал прохожих. Разговор то и дело угасал; Картеру не удавалось ни вытянуть из Фебы какие-нибудь сведения, ни самому преодолеть неловкость.
Феба не ошиблась: многие женщины желали бы завязать с ним близкое знакомство. Несколько раз после войны у него намечались романы – с хористками или с девушками из хорошего круга, – но всё заканчивалось плохо, не успев толком начаться. В конце концов Картер решил, что ловеласа из него не выйдет, и в последние несколько лет если и флиртовал, то исключительно ради вежливости.
Они поднялись к основанию лестницы, ведущей к дому номер один по Хилгирт-серкл, и остановились, чтобы пропустить Малыша в гараж.
Феба сказала:
– Вы обходительны, но не искрометны.
Запирая Малыша в его чуланчике, Картер отозвался:
– Неужели?
– Да, вы шутите, но вас нельзя назвать искрометным. Ваш голос, ваше поведение, полагаю, и лицо тоже, наводят на мысль, что вы – обходительный и печальный махатма. Почему?
– Картер! Картер! – Аманда и Ами Чонг, десятилетние близняшки из соседнего дома, в волнении сбегали по лестницы. Уже пробило девять, и обе были в ночных рубашках.
– Сейчас вы познакомитесь с двумя девочками. – Он так поспешно повернулся к мисс Кайл, что налетел на нее. Она ахнула, очки соскочили с носа – Картер еле успел их подхватить. – Очки у меня, – сказал он.
– Картер!
Он привык, что воскресными вечерами соседские дети окликают его со всех сторон и просят показать фокусы. Обычно их внимания хватало до тех пор, пока не появлялась тележка мороженщика.
Однако сегодня других детей не было, и девочки не просили показать фокусы. Они схватили его за руки и потащили вверх по лестнице. Картер обернулся, чтобы извиниться перед мисс Кайл. Она надевала очки, и он успел заметить растерянное лицо и огромные зеленые глаза. Ему хотелось увидеть их еще раз.
– Картер!
– …приходили дяди… Картер, идемте!
– Толстые дяди, двое… идемте…
– …там веревка, она еще висит… Картер…
Девочки, приподнимая подолы ночных рубашек, бегом бросились по ступеням. Когда Картер догнал их у входной двери, они разом начали:
– …только легли в постель, и смотрели в окошко, не появится ли Малыш… вот здесь… они нас не видели…
Дом Картера был надежно защищен. В противном случае конкуренты могли бы проникнуть внутрь и похитить записи (которые по большей части хранились в банковском сейфе) или иллюзии (которые Ледок после гастролей разбирал и главные детали держал под собственным присмотром). Кроме того, светская хроника всякий раз писала о его отъездах в дальние края, триумфальных возвращениях и о невероятных сокровищах, вывезенных из диковинных краев. Будь Картер вором, он бы читал светскую хронику, поэтому оба его дома – в Сан-Франциско и в Окленде – представляли собой настоящие крепости.
Перед входной дверью болталась оборванная веревка. Присмотревшись, Картер обнаружил полосы от каблуков – кого-то тащили прочь.
– Внутрь они не попали, – сказала Аманда.
– Ясно, – отвечал Картер. – Кто-то из них пытался взломать дверь?
– Да, один из них попробовал, и тогда…
– А когда ловушка захлопнулась, другому пришлось обрезать веревку?
– Да, и тогда…
– Один из них взялся за дверную ручку. И что случилось?
Ами сказала: «Бабах!», и они с сестрой, хихикая, заплясали на месте.
Феба Кайл поднялась по лестнице и встала рядом с девочками.
– Бабах?
Ами пропела:
– Все знают, что дверь Картера трогать нельзя!
– Ни за что! – подхватила Аманда.
– А не то – бабах! – Ами повторила свой танец.
Девочки рассказали, что второму дяде пришлось тащить того дядю, который взялся за дверь, и что больше они не возвращались. Пересказав историю несколько раз, так что каждая воскликнула: «Бабах!» и показала, как дядя дергался и падал, сестры переключились на то, что учатся плавать и уже получили значки с дельфинчиками. Картер, поблагодарив, дал каждой по десятицентовику и отправил их домой, пока родители не заметили.
– Детки. Такие бодрые, – сказала мисс Кайл, словно повторяя чьи-то слова.
– Славные девочки. Дети – самые сложные зрители для фокусника. Трудно добиться, чтобы они не смотрели, куда не надо. Поэтому же они…
– Хорошие соседи?
– Да.
Картер отключил систему защиты и вошел в дом. Он усадил мисс Кайл в кресло; а сам обошел комнаты. Всё было на своих местах.
Когда он вернулся в фойе, то обнаружил, что кресло опустело – мисс Кайл стояла и ощупывала декоративную вазу.
– Мисс Кайл, я должен как можно скорее доставить вас домой. Здесь вы в опасности.
– Правда? – спросила она с любопытством и даже весело.
– Я серьезно. Вам, возможно, не по душе ваша жизнь в приюте, но мир полон нехорошими людьми.
Мисс Кайл продолжала ощупывать фойе, потом осторожно двинулась налево вдоль стены, держась сперва за журнальный столик, потом за полки в книжной комнате, потом за письменный стол, где наткнулась пальцами на подзорную трубу. Здесь она задержалась.
– Труба указывает вверх, уверяю вас.
Однако мисс Кайл всё же ощупала подставку и окуляр.
– Она указывает на здание «Трибьюн».
– Потрясающая догадка! – Картер был ошеломлен, словно она взяла из воздуха букет цветов. – Как…
– Это не догадка, – перебила мисс Кайл. – Скажите, вы не волнуетесь?
– По поводу чего?
– По поводу взломщиков. Нехороших людей.
Пульс восемьдесят, дыхание нормальное.
– Ничуть.
– Ясно. Вас ничуть не волнует, что незнакомых людей бьет током на вашем пороге?
Картер, считая, что уже ответил на вопрос, молчал.
Она продолжала:
– Пока вы думаете над ответом, я посмотрю ваши книги.
– Удачи, – сказал он, не подумав.
Мисс Кайл медленно, очень медленно повернулась от книжной полки; казалось, прошло полчаса, прежде чем Картер увидел ее лицо – оно сияло. Мисс Кайл улыбалась, поразительные алые губы разошлись, показывая безупречные зубы. Первая ее улыбка, адресованная ему.
Снова к полке. Мисс Кайл взяла, ощупала и положила на место нож из слоновой кости для разрезания бумаги. Она, словно и не прилагая усилий, сразила Картера наповал. Теперь ее пальцы скользили по чашкам с секретом. Очевидно, она готова была дожидаться ответа хоть всю ночь.
И Картер задумался: волнуют ли его взломщики? Если это новая опасность – что ж, он готов. Один раз он уже ускользнул от Секретной службы и только что без всяких усилий разделался с какими-то двумя идиотами. Им явно что-то нужно, однако они не могут знать наверняка, что оно у Картера – он поминутно сбивает их с толку обманными ходами. Что ж, если быть совсем честным, его это волнует.
– Простите. – Он зашел в кухню, вернулся с двумя бокалами и протянул один Фебе. Та как раз вытащила с полки самую старую книгу – инкунабулу с заклинаниями, которыми, по мнению инквизиции, можно было вызывать дьявола.
– Никак не могу понять, из чего сделан переплет.
Картер забрал у нее книгу.
– Из человеческой кожи. Слушайте внимательно. Я хочу сказать тост.
Она понюхала бокал.
– Ой, вода. Воду, наверное, можно. За что вы хотите выпить?
– За неведомое.
Она задумалась, потом подняла бокал. Картер легонько коснулся его своим.
– За неведомое. – Она отпила воду. – А как, мистер Картер, вы относитесь к неведомому?
– Очень и очень хорошо.
При этих его словах она вновь подняла бокал, чтобы повторить тост.
Человек может прожить на хлебе и воде, но на хлебе, воде и ненависти?
В Каире наступило время вечерней молитвы. В мечети напротив театра «Эзбекие» недавно установили граммофон, и призыв разносился из громкоговорителей на втором этаже. Перед театром стоял весьма недовольный господин. Он дожидался антрепренера, Бехару Гемайдана, злясь на испепеляющую жару и пронзительное пение муэдзина.
До конца молитвы Гемайдан его не примет, можно не сомневаться. Господин принялся рассматривать афиши за пыльным стеклом. «Прескотт!» в два цвета, красный и синий, и больше ничего, поскольку человеку, называвшему себя «Прескотт», картинки были нынче не по карману. В афишах он не называл себя фокусником, потому что даже здесь, на краю света, боялся, что его найдут.
Господин закурил. На нем была новая шляпа, кремовый шелковый костюм и галстук-бабочка. Он каждый вечер и каждое утро брил голову, а бородку клинышком периодически осветлял перекисью. У него было два одеколона – один утренний, другой вечерний, но даже резкий одеколон не мог заглушить плывущий по улице запах человеческих экскрементов. Пыльный смерчик гнал в сторону театра мусор, и господин, поморщившись, нырнул в нишу у билетной кассы, чтобы уберечь стодолларовые ботинки из змеиной кожи, которые снял с одного невезучего малого в Родезии.
Он с неодобрением взглянул на брезентовые полотнища, закрывающие верхние недостроенные этажи зданий по обе стороны мечети. Рабочий сцены как-то объяснил ему (на том рыночном английском, на котором говорят арабы в театрах), почему в Каире столько незаконченных домов. В связи со строительным бумом власти обложили налогом завершенные – но только завершенные – здания. Теперь у каждого пятого дома в центре города вместо верхних этажей чернели голые балки.
Молитва окончилась, наступила тишина, и горожане начали снова выползать на солнцепек. Штора на окне Гемайдана зашуршала и поползла вверх.
Прескотт сразу же постучал по стеклу. Он пришел, чтобы продлить еще на две недели теперешний контракт.
Гемайдан, низенький, тучный, при виде Прескотта не выразил никаких чувств. Увидев, что у посетителя в руках, он пробормотал, заранее зная ответ:
– Вы не оставите собаку на улице?
– Нет. – Прескотт опустился в одно из кожаных кресел напротив Гемайдана. Как все кабинеты антрепренеров по всему миру, помещение было обставлено нарочито бедно. По стенам висели афиши давно забытых представлений, да и часть вещей явно осталась от былых исполнителей, не сумевших дотянуть до конца контракта. Это следовало понимать так: у Гемайдана нет лишних денег, будешь плохо выступать – уволит в два счета.
Антрепренер опустился на свое место и посмотрел в глаза песику, дрожащему у Прескотта на коленях.
– Ваше счастье, что я понимаю, как можно привязаться к животине.
– Красавчик – не животина, – сказал Прескотт.
Поскольку объяснять свои слова он не стал, Гемайдан прочистил горло и продолжил:
– Нам нужно обсудить записку, которую вы мне прислали. Боюсь, вы просите о невозможном.
Прескотт сморгнул. Обычное дело – тебе говорят, что ты не нужен, и, лишь поизмывавшись вдоволь, переходят к деловой части разговора. Он погладил собаку по спине и по ляжкам.
Однако дальше Гемайдан произнес нечто совершенно неожиданное:
– С сегодняшнего дня у меня выступают новые исполнители. Мужчина и женщина. Комики-акробаты.
– И чем же они так хороши?
– Мне написал о них шурин из Туниса. Мужчина изображает пьяного, женщина швыряет в него тарелками. Публика
в восторге.
– Разумеется. – Прескотт взглянул на свои неизменно безупречные ногти. Его голос, всегда звучавший плавно, стал чуть жестче. – Однако у вас есть обязательства, которые вы, без сомнения, выполните.
– Какие такие обязательства?
– Плата за следующую неделю, в течение которой я выступаю в вашем театре,
Гемайдан сложил руки на животе.
– В контракте сказано, что я могу уволить вас в любую минут, без предупреждения. Такова общепринятая практика. Даю вам еще двадцать четыре часа, просто потому, что мне вас жаль.
Глаза Прескотта расширились – но только на секунду.
– Господи. Вам меня жаль. Какое благородство, мистер Гемайдан. И за что же, позвольте спросить, вам меня жаль?
– Ваше шоу никуда не годится. Я даже не уверен, что это можно назвать фокусами. Я ничего не понимаю. Зрители ничего не понимают.
– Может быть, вам следовало бы найти зрителей получше.
– Вы показываете фокусы – если это можно назвать фокусами, – в которых нет никакого смысла. Говорите с невидимыми людьми. Когда я вас принимал, то думал, это что-то вроде спиритического сеанса, но ничего подобного. – Гемайдан подался вперед и руками изобразил в воздухе шляпу. – Если вы берете у зрителя шляпу, льете в нее молоко, разбиваете яйца и сыплете муку, то в ней должен появиться пирог. Что это за фокус, когда вы нахлобучиваете на бедолагу его же шляпу, полную жидкого теста?
– Я учу людей никому не доверять.
– Не вижу тут ничего забавного, мистер Прескотт. У вас есть несколько интересных фокусов. Я мог бы даже написать вам рекомендательное письмо и упомянуть их. Например, бросание карты: карта пролетает через свечу, через апельсин и через бамбук – это впечатляет. Однако у меня семейный театр, и мне не нравится, когда вы обижаете куклу.
– Это не кукла, а бутафорская фигура.
– Люди смущаются, когда вы якобы вышибаете из нее мозги. Совсем не семейное зрелище, когда вы пилите ее пополам. Никому не нравится смотреть на такую гнусность. Вот. – Гемайдан, обернувшись, вытащил на стол манекен в мятом смокинге. Прескотт не шелохнулся, только почесал песика за ухом, глядя на черные бутафорские волосы и выцветшие голубые пуговицы-глаза, потом улыбнулся так, словно его пообещали провозгласить королем.
– Отмените комиков, – сказал он. – Едва только слухи о моем представлении распространятся, народ повалит валом, как было в Танжере.
– Никто не покупает билеты. Я два дня уговариваю родственников жены, но они не хотят больше на вас смотреть. – Гемайдан помолчал, потом продолжил, и это было его ошибкой: – Вы неплохо смотритесь на сцене и у вас есть несколько приличных фокусов. Вам надо учиться, брать пример со значительных фокусников.
– Значительных… Простите, что перебил. Какие фокусники значительные?
Гемайдан поднял глаза к низкому потолку.
– Вы о них слышали. Гудини. Тёрстон. Николя. Мой шурин в прошлом году видел Великого Картера и говорит, это было замечательно.
Он с жаром кивнул.
Прескотт сказал:
– Ваш шурин – явно самый везучий в семье.
– Простите, что не могу продлить ангажемент еще на один вечер. Будьте добры, заберите свои вещи. Мои люди уже сложили их за сценой.
Гемайдан опустил глаза и принялся перебирать бумаги на столе.
Прескотт, крепко держа Красавчика, поднялся, но не вышел.
– Когда будете уходить, оставьте мне вашу карточку.
Прескотт сказал:
– Простите?
Гемайдан поднял голову.
– Оставьте мне визитную карточку.
– Как скажете.
Когда вечером Олиан и Буго, муж и жена – акробаты, сошли с поезда, их никто не встретил. В контракте значилось, что на вокзале будет ждать такси. Они заспорили и продолжали ругаться, укладывая вещи в такси, которое пришлось оплатить из собственного кармана. Доехав до театра «Эзбекие», они заколотили в дверь. Никто не вышел.
Только когда подошел помощник режиссера, выяснилось, что дверь не заперта. Так было найдено тело Бехары Гемайдана. Он недешево отдал свою жизнь – мебель была опрокинута, по полу раскиданы игральные карты, всё залито кровью. Кто-то перерезал ему горло, рассек запястья и нанес множество ран в живот.
Полиция не смогла установить орудие убийства. Раны не соответствовали ни острому ножу типа стилета, ни тупому, вроде пестика для колки льда, ни треугольному, как штык. Казалось, их невозможно даже сосчитать. Однако внезапно старший инспектор сказал с уверенностью:
– Ран – пятьдесят две.
Остальные полицейские удивленно загудели. Догадки старшего инспектора часто оказывались верными, но откуда он взял это число?
Вместо ответа тот наклонился и вытащил из раны на шее Гемайдана пиковый туз.
– Шутишь, Сэм.
– Не шучу. Правда видел. Своими глазами.
Утро вторника. Агенты Секретной службы сидели в кафетерии на Маркет-стрит. Из «восьми праведников» в Сан-Франциско остались четверо – трое за столом, один в очереди – все молодые однотипные блондины. Их звали Холлиз, Штуц, Самюэлсон и О'Брайен – у последнего был сломан нос, под глазом чернел фингал, который не удалось вылечить никаким сырым мясом. Поскольку начальство обедало в клубе, агенты, не стесняясь, курили и говорили запросто.
– И как же он выглядел? – спросил Штуц.
Самюэлсон – красавчик, любимец женщин – не ответил.
К столику приближался Холлиз – вихрастый, с красным после непривычного еще бритья лицом. Как самый младший, он нес на подносе завтрак для всех четверых: кофе и пирожки.
– Подумай хорошенько, Холлиз, – сказал Самюэлсон, – стоит ли с утра есть пирожки?
– Я что-то пропустил? Вы смеялись.
– Сэм видел сегодня утром водяного. – После памятной драки О'Брайен старался говорить осторожно.
Самюэлсон мотнул головой.
– Я этого не говорил. Я этого не говорил. – Он умел рассказывать истории, опуская важные подробности, чтобы вызвать расспросы.
Холлиз придвинул стул.
– Так кого же ты видел?
Самюэлсон сказал:
– Я шел через Пресидио сегодня примерно в пять утра и Добрался до эспланады, когда внезапно увидел в заливе…
– Погоди. – Штуц ткнул Самюэлсона в плечо. – Ты не сказал, как оказался там в пять утра.
– Я просто… наслаждался красотами природы.
– Не сомневаюсь, что наслаждался, – хохотнул Штуц. – и кто она?
– Что ты увидел в заливе? – спросил Холлиз.
О'Брайен ухмыльнулся.
– Ты пробыл в Пресидио всю ночь, да? У дочки мэра? Верно?
Самюэлсон выпустил дым, слушая подзадоривающие возгласы товарищей.
– Что я могу сказать, ребята? Вам следовало бы лучше изучить географию Сан-Франциско.
– Ночная разведка, Сэм? – спросил Штуц.
– Ребята, ребята. – Самюэлсон прищелкнул языком. – Джентльмен никогда не рассказывает таких вещей. Главное, что в пять утра я увидел в заливе – кого бы вы думали? – старшего офицера Джека Гриффина. – Все засмеялись, и Самюэлсон продолжал: – Джека Гриффина, Брюзгу Гриффина. Он плавал. В пять утра.
– И вонял на весь залив, – пробормотал О'Брайен.
– Ну, О'Брайен, – улыбнулся Самюэлсон, – ты уж пошутил, так пошутил.
Штуц сказал:
– Интересно, с какой стати?
О'Брайен ответил:
– Небось полез купаться с пьяных глаз.
– Он выглядел веселым? – спросил Штуц.
– Ну, ты знаешь, как он выглядит, – отвечал Самюэлсон.
Все снова засмеялись.
– Может, готовится к гимнастическим упражнениям, – заметил Холлиз, откусывая пирог. Опять послышался смех, и Холлиз поднял голову. – Что такое?
– Это ты классно припечатал, – сказал Штуц. – Просто мастерски.
О'Брайен добавил:
– А после гимнастических упражнений надел юбочку и отправился на каток.
– Нет, серьезно, – сказал Холлиз. – Потому что вчера в шесть я видел, как он занимается гимнастикой.
– Где? Чего он делал? – угрожающе произнес Штуц. – Ноги задирал?
– Да, и это тоже. – Холлиз говорил так, будто точность может принести ему популярность. – Бегал, разминался. Я считал: он двадцать пять раз подтянулся и сто раз отжался. Когда я уходил, он приседал.
– И когда именно это было? – Никто не заметил прозвучавший в голосе Самюэлсона холодок.
– На эспланаде, около шести утра.
Штуц присвистнул.
– Это не тот Гриффин, про которого я слышал.
Самюэлсон сказал:
– Наверное, отлупив О'Брайена, он почувствовал себя героем.
Дразнить О'Брайена было весело: Штуц и Самюэлсон поочередно выступали в роли матадоров. Потом все четверо принялись обсуждать перемену в Гриффине, пока Штуц, подмигнув, не спросил:
– Кстати, Холлиз, что ты делал на эспланаде в шесть утра? Холлиз покраснел и утерся салфеткой.
– Ничего. Так, одна девушка.
После этого и до конца завтрака любая его реплика вызывала взрыв смеха и очередные колкости со стороны задетого Самюэлсона.
Рано утром во вторник Картер шел по Лейк-Шор-авеню. Он не помнил, когда в бедном старом Окленде последний раз стояла такая погода: воздух благоухал, будто где-то рядом только что испекли хлеб. На озере сидели лысухи, рядом на траве клевали семена канадские гуси, нырки и белые Цапли. Картер перешел на другую сторону авеню, чтобы лучше видеть птиц. До переправы было далеко, но сегодня прогулка бодрила. Будь у него такая привычка, он бы запел.
На пароме Картер стоял, засунув руки в карманы и постукивая по сигарному футляру. Он пытался постичь концепцию Денег, которая всегда была выше его разумения. Чтобы отправиться на гастроли, нужен капитал, чтобы поставить новую иллюзию – тоже. Это понятно. А выступления приносят деньги. Но вот частности – как недельные сборы в буэнос-айресском театре «Бродвей» становятся пригоршней серебряных долларов – оставались для Картера загадкой, подобно водопроводной системе, наполняющей его ванну.
Если верить афишам, Тёрстон потратил пятьдесят тысяч долларов на иллюзию с исчезновением лошади. Картеру, чтобы осуществить свой замысел, потребуется не меньше. Воображение быстро переключилось с ответственности за деньги на то, как весело их будет тратить. Он произнес одними губами: «Дамы и господа, представляю вам умного эльфа, существо из другого мира».
Сдвинув канотье на затылок, Картер оглядел палубу. Все эти пассажиры – его потенциальные зрители. Есть одинокие мужчины, есть семьи с детьми-школьниками. Каждый заплатил по пять центов за поездку на пароме, строительство которого тоже потребовало вложений. Если деньги – не бесконечная субстанция, то откуда они берутся изначально?
На деревянной скамейке сидели, прислонясь друг к другу, две девушки в помятых вечерних платьях. Картер взглянул на их коленки – ничего там нарисовано не было.
Паром подошел к пристани, и Картер сошел на берег. Радуясь, что магазины уже открыты, он нырнул под салями, болтающиеся над входом в бакалею «Нью Юнион», любимый магазин Джеймса. Импортных и отечественных вкусностей здесь было столько, что посетитель ощущал себя не в бакалейной лавке, а в пещере Али Бабы. Картер некоторое время бродил между сыров и засахаренных фруктов, прежде чем нашел и купил великолепный итальянский батон, а заодно разных пирожных и булочек.
Через несколько минут, неся в руке розовую коробку, он вошел в Ферри-билдинг – меблированные комнаты на Коламбус-авеню, на полпути от пристани к району, где располагались театры. Впервые Картер вступил сюда однажды рано утром в 1911 году, чтобы объявить, что отныне выступает вместо Мистериозо. Сегодня он нажал кнопку рядом с медной табличкой: «Дж. Картер и Т. Крандалл».
Джеймс Картер поселился тут в 1920 году и превратил верхний этаж в пентхауз. Здесь он жил в свое удовольствие и отсюда, когда хотел, звонил в контору спросить, какой доход приносят его инвестиции.
Джеймс взялся вести дела Великого Картера еще в 1917 году, когда тот вернулся на сцену. Это означало, что за средствами на новую иллюзию надо было с протянутой рукой идти к младшему брату. Он решительно позвонил, жалея, что принес пирожные, а не цветы.
Джеймс открыл сразу. Его золотые кудри поредели, но пока не поблекли. На нем был халат с монограммой – подарок Картера – поверх синей шелковой пижамы.
– Чарли! – воскликнул Джеймс. Потом: – Итальянский батон! – и наконец обнял брата.
Картер обхватил руками Джеймса – что было сейчас заметно труднее, чем два года назад. Очевидно, в путешествии он поддерживал силы мучным и сладким.
Джеймс с гордостью выпрямился.
– Толстею.
– Да ты просто турецкий паша!
Из пентхауза открывался великолепный вид на Сан-Франциско и залив. В большие окна струился утренний свет. Джеймс велел снести почти все внутренние стены, оставив лишь несколько маленьких жилых комнат, всё остальное составляло L-образное свободное пространство.
Джеймс не был коллекционером, но унаследовал отцовский вкус. Его жилье представляло собой как бы череду картин, предназначенных для любования. Всякий раз, навещая брата, Картер сперва огорчался скудости обстановки, однако следом приходило желание выбросить из своего дома половину вещей и снести внутренние стены.
Нарезая батон и раскладывая булочки с пирожными, Джеймс передавал приветы от родных и знакомых. Мама делает большие успехи в фотографии, папа, кажется, всерьез одобряет ее Увлечение. Это была хоть и добродушная, но всё же светская болтовня – предисловие к настоящему разговору.
– А как твои звери?
– Малыш сдает. Таг полюбила яблочное повидло.
– Не может быть!
Картер спросил:
– Где Том?
– Не поверишь. В церкви.
– Действительно не верю.
– Это чуть ли не единственное место, где семья с ним встречается. Ну вот. Не будем строго соблюдать этикет, ты человек светский, видел, как варят кофе. Яванский, мокко. – Джеймс снял кофейник с плиты и отнес к столику у камина.
Картер опустился в кресло и понял, что Джеймс купил самое удобное кресло в мире. В нем хотелось остаться навсегда.
– Что-нибудь еще насчет Европы?
– Париж прекрасен. Лондон прекрасен. Берлин удручает. В Берлине тебе понравилось бы.
Вот он – мастерски выполненный переход к настоящему разговору. Картер поневоле рассмеялся.
– Что с тобой?
– Со мной? Ничего.
– Отлично. Рад, что ты в таком замечательном настроении, потому что у нас кой-какие проблемы. – Джеймс взглянул в блокнот. У него было множество блокнотов, и все содержались в образцовом порядке.
Он прошел через комнату и вернулся с афишей четырнадцать на двадцать дюймов, которую и протянул брату. Тот ахнул, словно увидел обезображенное лицо мертвого друга. Его афиша: ошалевший рогатый дьявол держит четверку королей, торжествующий фокусник в тюрбане – четверку тузов. Однако у фокусника были тонкие усики и монокль, а от текста афиши у Картера мурашки пошли по коже.
– Далтон побеждает дьявола? – прошептал он. – Далтон? Кто такой Далтон?
– Очень глупый англичанин, которому предстоит в ближайшие пять лет не вылезать из судов. Речь вообще-то не о нем. Настоящая проблема в том, что это – не шелкография.
Картер внимательнее вгляделся в афишу. Качество печати безупречно.
– Ты хочешь сказать, это литография? Отпечатано с клише?
– С твоих клише. Я только что проверил. Они исчезли.
Картер медленно дышал, принуждая себя к спокойствию.
– У нас в труппе шпион.
Такое время от времени случалось. У него крали реплики и трюки – как правило, это означало, что нужно искать вора среди своих.
– Карло, – закончил Картер.
У Карло было много подружек по всему миру, которых он одаривал жемчугами и серебряным безделушками. Джеймс занес ручку над именем Карло в блокноте.
– В конце сезона мы всех уволим и снова наймем с осени, а для Карло места не останется.
– Да, отлично. Ой нет, погоди.
– Прибавить ему жалованье?
– Нет, – сказал Картер. – Припугни Далтона, а в остальном будем вести себя так, будто ничего не случилось. Шпион в труппе – то, что нам надо. Мы говорим Карло, что осенью собираемся на гастроли в Антарктиду, после чего Далтон, Джордж и иже с ними наперегонки бросаются нанимать рыбачьи лодки, чтобы поспеть туда прежде меня. Джеймс, ты сообщил отличную новость. Спасибо.
– Н-да? – Джеймс взглянул на брата, как будто тот немного не в себе. – И еще. Я получил телеграмму. Вот она, на подносе.
Телеграмма была адресована «Джеймсу Л. Картеру, импресарио Великого Картера» неким «Томасом Брисоном, эск., поверенным мадам Зора». Картер никогда не слышал о Томасе Брисоне, но поскольку его телепатка на самом деле звалась Тельма Брисонски и славилась невероятной скупостью, предположил, что поверенным выступает кто-то из ее родственников.
Прочитав телеграмму, Картер сказал:
– Джеймс, с чего она взяла, что мы удвоим ей жалованье?
– Она уверяет, что на выступлении, на котором присутствовал Гардинг, предсказала его смерть.
– Разумеется, нет. Я бы уволил ее на месте.
– Профсоюз поддерживает ее требование.
– Вот пусть профсоюз ей и платит. – Картер бросил телеграмму на груду бумаг в холодном камине и сказал голосом Ледока: – До свидания, вы уволены.
– Тогда тебе нужна новая телепатка.
Картер задумался: в спиритическом сеансе он предполагал демонстрировать в том числе и чтение мыслей. Как бы убедительно смотрелось, если бы новая телепатка была слепой!
– Ау, ты где?
– У меня идея.
Джеймс доел печенье, но не спросил, какая идея. Даже взрослым он остался всё тем же упрямцем.
– Я думаю… Джеймс, пойми, я хочу зарабатывать деньги. – Так в детстве взбираются по веревочной лестнице в шалаш на дереве, надеясь, что другие мальчишки тебя впустят. – Да, прежде я не очень следил за своими финансами, но хотел бы знать, как распорядиться средствами. Распорядиться ими хорошо.
– Отлично. Замечательно. Я кое-что тебе покажу. – Джеймс подошел к письменному столу и вернулся с афишей. Развернув ее на полу, он сказал: – У меня есть свой человек в типографии Отиса, и он передал мне это.
Афиша сообщала о шоу Тёрстона, с которым тот выступал последние пятнадцать сезонов. На всех прежних афишах была изображена знаменитая «исчезающая пожарная машина». Однако в этом сезоне Тёрстон превзошел самого себя: призрачные девушки в полупрозрачных платьях парили вокруг нарисованного во всех подробностях автомобиля, который показался Картеру гораздо менее эффектным, чем пожарная машина, пока он не прочел вслух: – «Исчезающий шестицилиндровый «виллис-уиппет». Взгляните на этот роскошный седан с изготовленными вручную кожаными сиденьями и приборной доской красного дерева»…
– Надо же, даже условия покупки сообщаются, – заметил Картер, дочитав мелкий шрифт.
– Я мог бы организовать тебе что-нибудь в таком же роде.
– Только если я усажу мадам Зора на заднее откидное сиденье и материализую автомобиль под ногой у Таг.
– Они платят ему по пятнадцать тысяч в сезон за то, что он использует их автомобиль.
– Я совершил четыре мировых турне, выступал во всех крупнейший театрах мира и никогда не брался рекламировать…
– Еще один такой успешный сезон, и тебе останется в лучшем случае показывать карточные фокусы матросам в порту. – Джеймс завязал пояс на халате. – Чарли, мне казалось, что ты хочешь зарабатывать деньги.
– Брать деньги у Форда – не заработок, а самоубийство.
– Так что ты задумал?
– Совершенно новое шоу. Такое, что все лопнут от зависти! – Это было сказано с чувством, но в пентхаузе Джеймса прозвучало довольно жалко. Картер вспомнил «Потешную ферму», свое собственное мерило плохой актерской игры.
Джеймс выбрал маленькую булочку с корицей и до половины засунул ее в рот, прежде чем поймал на себе взгляд брата. Он протолкнул в рот всю булочку и склонил голову набок, словно спрашивая: кому-то здесь не нравятся мои простые удовольствия? Картеру стало обидно. Мысленным взором он видел, как семилетний Джеймс забирается в ванну, не желая больше иметь ничего общего с магией. Неужели его, Картера, призвание всегда будет их разделять?
– Джеймс… насчет твоего предложения. Я подумаю.
– Отлично. Теперь рассказывай про свои приключения всё без утайки.
Картер спросил:
– С чего начать?
Он рассказал Джеймсу, как выступал перед президентом Гардингом, как разыграл побег за границу, и закончил визитом агентов и попыткой неизвестных проникнуть в дом. Вся история заняла десять минут, в течение которых Джеймс доел остатки батона. После этого Джеймс еще минуты две, глядя в потолок, молча допивал кофе.
– Ну, – сказал он наконец, обратив лицо к брату, – какая она собой?
– Кто?
– Феба Кайл.
– Прости, ты, кажется, плохо слушал.
– Не думаю.
– Ты слышал про президента?
Джеймс пожал плечами.
– Она тебе нравится?
– Ты невыносим, – пробормотал Картер. Он посмотрел на потолок, потом на персидский ковер, потом в окно, потом на стену, ища, на чем бы остановить взгляд, и наконец выбрал ярко-синюю с золотом акварель Климта. На большого Климта – квадратный, очень золотой и очень осенний пейзаж – смотреть не хотелось, уж слишком точно в тон была подобрана одинокая орхидея в вазе под картиной. И вообще Картера раздражало, как безупречно гармонируют картина, ваза, цветок и стол. Если бы он попытался сделать такое у себя дома, ничего бы не вышло.
– Не знаю, что мне делать. – Картер подался вперед, сжимая и разжимая кулаки.
– По поводу мисс Кайл?
– Нет. Но она… – Картер сложил ладони домиком и теперь смотрел на свои пальцы. – Она очень приятная. Мы толком не познакомились.
– Ты ее еще увидишь?
– Она забыла у меня перчатки. Я даже не заметил, что она их сняла.
Джеймс рассмеялся.
– Изобретательная особа.
– Ты не понимаешь. Она такая свежая… как это сказать…
– Я понял. Как глоток свежего воздуха.
– Да.
– И что тут плохого?
– Я не такой. Не хочу ее отравлять.
Джеймс кивнул, но сказал:
– Не понимаю, о чем ты.
Когда Картер начал объяснять, Джеймс перебил:
– Знаешь, за что публика любит твои выступления?
– Да. – Картер помолчал, потом сдался: – Ладно, за что?
– Для людей это способ развеяться, и, когда они потом вспоминают твое выступление, им снова становится хорошо.
– Рад, – отвечал Картер, будто Джеймс и впрямь спросил, как он к этому относится.
– Значит, ты тоже должен развеяться.
Картер всё еще придумывал остроумный ответ, когда Джеймс заговорил снова:
– Мне правда нравятся артисты. Вот почему мы с Томом живем здесь, а не на Пасифик-хайтс. Куда веселее обедать с меццо-сопрано, чем с президентом банка. Однако, если честно, почему ты всегда такой мрачный? Знаю, то, что случилось с Сарой, тебя убило. Однако прошло уже почти десять лет. Думаю, тебе нравится быть мучеником. Что удобно, поскольку позволяет не увиваться за хорошенькими слепыми девушками.
Картер снова сложил ладони домиком. Обидно, когда младший, более богатый брат понимает тебя лучше, чем ты – его. Краем глаза он видел большого Климта – деревья, наполовину спрятанные в сплетении медной и золотой листвы. А что, хорошая иллюзия: ценное полотно находят вырезанным из рамы, искромсанным на кусочки и заляпанным грубой мазней. Картина безнадежно испорчена, реставрация невозможна. Появляется Картер, накрывает раму платком, убирает его: картина чудесным образом восстановлена. Аплодисменты. Можно сделать.
Картер прочистил горло.
– Я более или менее готов… в самое ближайшее время… задуматься на эту тему.
– Замечательно. Хвалю. – Джеймс бросил ему что-то – ключ, который Картер поймал, не глядя.
– Что это?
– Ключ.
– Когда-нибудь я тебя всё-таки убью.
– «Байерише моторен верке» – маленькая немецкая компания. Раньше они делали авиационные двигатели, теперь, по условиям Версальского мира, им это запрещено. Руководит компанией милейший Макс Фриц – вечно всем недовольный Макс Фриц. Они отчаянно пытаются сделать что-нибудь на экспорт, вот и построили автомобиль. Посмотри, может, пригодится.
– Я не стану использовать его в представлении.
– На здоровье. Твоя новая идея наверняка лучше.
– Я еще не готов ее обсуждать. На разработку потребуются деньги, поэтому мне нужно…
– Извини, я разве спросил, в чем она состоит? Мне абсолютно неинтересно. Иди в доки, там тебя ждет подарок из Германии. Покатайся, может, вдохновишься на новый фокус.
– Ладно. Хорошо. – Картер набрал в грудь воздуха. – Это спиритический фокус, – сказал он как можно более спокойно. – Новый метод. Думаю, его можно использовать также для чтения мыслей, телепортации и материализации. Для исчезновений, само собой. И если Ледок сумеет построить нужную аппаратуру, возможно, я смогу выступать ближним планом перед всем залом.
Джеймс смахнул крошки от булок в камин.
– Итак, девять лет спустя ты придумал новый метод, который перевернет все иллюзионное искусство. – Он говорил так, будто пытается столкнуть брата с высокого карниза.
– Он не повлияет на иллюзии проникновения и убийства.
– Чарли, тебя внезапно осенило? Или ты действовал методом проб и ошибок?
– Нет.
– Нет?
– Нет.
Джеймс сказал раздраженно:
– Так кто-то пришел и вручил тебе листок бумаги с изложением идеи?
– Да.
Картер щелкнул пальцами. В правой руке у него оказался сигарный футляр, который он и положил на стол. Футляр был белый, если не считать эмблемы: орла, держащего в когтях стрелы.
Джеймс вытаращил глаза.
– Скажи мне, что это не президентская печать.
– Президент Гардинг отдал мне этот футляр в день выступления. Его-то и искали грабители.
Целых тридцать секунд Джеймс сохранял молчание.
– Они не могут сами купить себе сигары? – слабым голосом спросил он.
Картер пододвинул к нему футляр.
– Что внутри?
– Открой.
Джеймс прикрыл глаза.
– Ну почему мы с тобой не дальние родственники? Должен ли я понимать, что президент вручил тебе проект фокуса, за который его стоило убить?
– Открой футляр, и всё поймешь.
Джеймс понюхал футляр, словно подозрительный кусок рыбы, потом снял крышку и вытряхнул на стол содержимое – восемь листков папиросной бумаги. Они были покрыты диаграммами и уравнениями со множеством греческих буковок. Джеймс взглянул на листки. Потом на брата. Потом снова на листки. Повертел их так и сяк.
– Абсолютно не понимаю, что это такое.
– Если честно, я тоже нуждаюсь в объяснениях.
– И?
– Если ты не занят, то на сегодняшний вечер у нас назначена встреча с одним бельгийским евреем, большим поклонником Бенни Леонарда.
Уже в сумерках братья Картеры сели в двухместный, с открытым верхом «форд» Джеймса. Ехали длинной дорогой, чтобы избежать подъемов. (Джеймс был совершенно уверен, что мотор заглохнет. Картер сперва убеждал брата рискнуть, потом вспомнил, как осторожно тот водит, и перестал спорить.) Проехали по Бей-стрит (ровной, как доска), вдоль северного берега, поднялись на пологий Ваннесс (Картер напрасно уговаривал брата «прибавить газ») и дальше по Эллис-стрит (снова ровной) до еврейского квартала. Стоял чудесный вечер, зажигались уличные фонари, и казалось, будто обитатели квартала – преимущественно семьи с детьми – только и делают, что кочуют от кошерных ресторанчиков к автоматам с газировкой и обратно.
Дом мистера и миссис Ледок стоял на зеленой, тесно застроенной Байингтон-стрит. Это был воздвигнутый в стиле вокзальной архитектуры трехэтажный музей восстановленных автоматов и старых газет на четырех языках. Ледок сумел превратить весь дом в мастерскую, к большому неудовольствию жены, которая героически пыталась поддерживать в комнатах порядок. Не лучше выглядел и сад, где помещались три разных печи, а в бурьяне валялись шары для итальянских кеглей. Ледок придерживался системы, согласно которой класть вещи на место – привычка вредная и нелепая. Картер как-то нашел набор сверл в морозильнике.
В тот вечер Картер попивал охлажденный чай и смотрел на развешанные по стенам фотографии с гастролей, открытки, афиши и газетные вырезки. На глаза попался патент на «Фантомную пушку», которую сейчас по лицензии использовали другие фокусники. Хотя прошло уже девять лет, он, словно обжегшись, немедленно отвел взгляд.
Картер, Ледок и Джеймс (который явно чувствовал себя не в своей тарелке) стояли в комнате, полностью отведенной под игрушечную железную дорогу. Полдюжины поездов могли одновременно проезжать через крохотные альпийские деревушки и промышленные города с настоящими дымящими фабриками.
– Президент спросил, что бы я сделал, если бы знал тайну. Я ответил, что, как фокусник, клялся не разглашать секреты, но он не слушал. Он хотел что-то сделать со своей тайной. – Картер крутанул чашку, так что ломтики лимона заплясали в чае. – Потом мы договорились, как именно он выступит в шоу, и президент снова спросил, что бы я сделал, если бы узнал ужасную тайну.
Ледок сощурился.
– Почему он всё время задавал этот вопрос?
– Вот и я спросил Чарли о том же, – пробормотал Джеймс, разглядывая серебристый спальный вагон, в котором Ледок поселил раскрашенных вручную деревянных пассажиров.
– Он был в отчаянии. Считал, что кого-то убьют.
– И после этого умер, – добавил Джеймс.
– Что его мучило, Чарли? Он тебе сказал? – Ледок взял у Джеймса вагончик и поставил на рельсы.
– Он перечислил множество скандалов: что-то на почте, и насчет нефтяных лицензий, и всё такое – я довольно скоро перестал слушать. Он был славный человек, но я чувствовал себя так, словно меня в баре держит за пуговицу пьяный. На мой взгляд, всё это было одно и то же: кто-то ворует у государства, кто-то наживается на секретных сведениях – обычное дело. Да и его это не сильно волновало – что с людей взять? – кроме одной истории. Некий ученый принес в Белый дом свое изобретение – ну, знаете, на одну из тех воскресных встреч с населением, которые Гардинг так любил устраивать.
Ледок разочарованно хмыкнул.
– И все? Очередной сумасшедший ученый.
– Нет… замечательный ученый. Гардинг сказал, он был замечательный.
– Замечательный сумасшедший ученый.
– Вот и я так думаю, – вставил Джеймс. – Бедный Гардингбыл не семи пядей во лбу. Сделал что-нибудь новенькое, Ледок?
– Видел зеркальный туннель?
Джеймс мотнул головой, и Ледок включил трансформатор.
– Направь поезд вот сюда. – Он ткнул в мост между двумя снежными пиками на высоте примерно восемь футов от пола. Джеймс взялся за рычаги. Картер смотрел, как поезд выехал из депо и направился в горы. В том, что Ледок занялся железной дорогой, не было ничего обидного – он лучше сосредоточивался, если смотрел на что-то другое.
Немного последив за поездом, Картер продолжил:
– Гардинг пошел к своим друзьям, рассказал про изобретение и про замечательного ученого, который ищет инвесторов. Вот тут начался скандал.
– Я слышал про такое, – проговорил Ледок, по-прежнему глядя на поезд. – Они решили купить патент и положить его под сукно?
– Это был бы обычный скандал, – отвечал Картер. – Гардинг сказал, что они решили украсть идею и убить изобретателя.
Ледок сощурился.
– Убить изобретателя? – Он нахмурил лоб. – Что ты хочешь этим сказать?
– Что они решили убить изобретателя.
Ледок снял очки и вытер их об рубашку.
– Убить? Правительственные чиновники? Не может быть. Джеймс спросил:
– Ты считаешь, что его тоже убили?
Картер смотрел на поезд.
– Насколько мне известно, он отравился испорченной рыбой. Но вы когда-нибудь смотрели его жене в глаза?
Ледок снова снял очки и еще раз протер их краем рубашки.
– Degoutant.[36] Вот почему я голосовал за Кокса.
– Гардинг сказал, изобретение настолько хитрое, что похоже на фокус, и попросил меня выслушать, в чем оно состоит. Я выслушал. Насколько я понял, идея еще очень сырая, но в ней заключены большие возможности. Приложив чуточку воображения, мы могли бы усовершенствовать ее и воплотить на сцене, если получим эксклюзивные права. Что думаете?
Ледок сказал:
– Трудно сказать, не видя…
– Вот. – Картер протянул ему сигарный футляр.
Ледок уставился на футляр, потом на Картера.
– Почему ты не дашь старику спокойно поиграть в паровозики? Ох-хо-хо. – Он взял у Картера футляр и вытряхнул скользкие папиросные листки. Джеймс переключал стрелки, поезд ехал по альпийским лугам, где крохотные молочницы доили деревянных коров.
– Где лупа? – Ледок шагнул к верстаку.
– Где всегда, – заметил Картер.
– Знаю. – Лупа была закреплена на шарнире; когда Ледок потянул за нее, зажглась лампа. – И что же тут за крамола? – Первая страница была написана от руки. Ледок прочел вслух: – «Глубокоуважаемый господин президент. Как мы обсудили, меня зовут Фило Фарнсуорт. Я изобрел устройство»… ля-ля-ля. Все что-нибудь да изобрели. – Он сощурился на следующую страницу, перевернул ее вверх ногами, потом обратно. Это была схема, исписанная уравнениями. Остальные страницы тоже занимали чертежи и цифры: устройство в собранном виде, устройство в работе. Ледок медленно перебирал листки, на его лице проступала сосредоточенность.
Картер сказал:
– Больше нигде оно не записано.
– Прости? – спросил Ледок.
– Изобретатель боялся его записать.
– И поэтому отдал такому шмуку, как Гардинг?
– Прочти письмо.
Ледок зачитал вслух:
– «Кому верить, если не президенту Соединенных Штатов?» – Он помотал головой. – Ой, мамочки. Ой, мамочки. Ну и знаток человеческих душ. Итак, Гардинг увидел фокус, ты – фокусник, он отдал его тебе. Понимаю.
Джеймс, продолжая вести паровозик, сказал задумчиво:
– Кто-нибудь заметил, как жизнь переменилась в последнее время? После войны, наверное. Всякий раз, возвращаясь из-за границы, я пытаюсь понять, что такое висит в воздухе, и прихожу в недоумение.
Ледок продолжал читать. Картер подошел к окну. Несмотря на духоту, шторы были задернуты; Картер не стал их отодвигать, понимая, что на фоне освещенной комнаты будет отличной мишенью. «Да, всё изменилось», – подумал он и, опершись на один из верстаков – здесь у Ледока размещалась маленькая стеклодувная мастерская, – принялся выстукивать мелодию на разных понтиях, клещах, щипчиках и зажимах.
– Я вот о чем, – продолжал Джеймс. – Вы читаете газеты; может быть, всё началось с горчичного газа? Никто бы не подумал, что возможен такой кошмар, а теперь каждый день появляются всё более ужасные газы. Люди пытаются перещеголять друг друга в подлости, а потом другие люди говорят: «Ах да, я знал, так и будет». Мир катится к чертям собачьим, так почему бы не убить президента? Почему не убить изобретателя?
– Это еще не всё, – заметил Картер. – Люди к тому же Удивительно наивны.
– Может быть, были году так в 1910-м, – ответил Джеймс.
– Давно ли последний раз в гостях вас с Томом усаживали напротив двух обворожительных девушек?
Джеймс вздохнул.
– Ладно, согласен. Но я всё равно настаиваю на своих словах. Наверное, это парадокс.
– Это ваш национальный характер, – сказал Ледок, на минуту откладывая листки.
– Наш? – переспросил Картер, подняв бровь.
– Бельгийцы верят в праздность и в прогресс, больше ни во что. Однако американцы, все и каждый, говорят: «Я всё видел, меня не проведешь», и через две минуты мы показываем им автомат, играющий в шахматы, и они верят, как дурачки. «Потрясающий автомат», – говорят они, нимало не интересуясь, как он работает. – Он снова разгладил листки. – Наивные всезнайки – это наша публика, ребята, наш хлеб.
Картер улыбнулся.
– Я думал, это объяснимое и необъяснимое.
– Различие точно то же. А теперь помолчите минут пять.
Ледок углубился в диаграммы. У него был поразительный талант: видеть простое в сложном. В углу стоял граммофон. Сейчас он молчал, но как-то Картер слышал, как на нем звучала кошмарнейшая грамзапись: звуки пилы, молотка и бормотания, записанные самим Ледоком. Ледок включал ее по вечерам, изображая, будто работает, чтобы миссис Ледок не пришла и не попросила его, скажем, починить кран на кухне. Ледок сказал:
– Управление потоком электронов… ясно… магнитная катушка рядом с… отверстием анода? Jamais…[37]
– Ой! Здорово! – воскликнул Джеймс. Поезд проехал по мосту и благодаря хитро расположенным зеркалам как будто исчез. Что еще лучше – два тирольца в кожаных штанах одновременно завертели головами, словно не веря своим глазам.
Ледок проговорил:
– Диссектор, – и взглянул на братьев Картеров, словно они способны разделить его переживания. – Катодная пушка облучает… – Он отодвинул лупу. – Жуть. Просто жуть.
Джеймс, на которого последние слова явно произвели впечатление, сделал движение рукой, и Ледок протянул ему листки.
– Лучи смерти?
Ледок поправил очки, потянул себя за бородку. Прочистил горло.
– Нет. Не лучи смерти.
– Мы сможем это использовать?
– Где Фарнсуорт? – спросил Ледок.
– Где-то неподалеку, – пробормотал Картер.
– Где именно? – спросил Джеймс.
– Можно позвонить по твоему телефону?
Ледок оживился.
– Да! – Он порылся в мусоре и, сияя, вытащил черную телефонную трубку, в которую можно одновременно говорить и слушать. – Смотри, что у меня есть. Новехонькая.
Поскольку для Ледока важно было первым заполучить любую новинку, Картер не стал говорить, что у него в Оклендеком особняке это чудо техники уже есть.
– Классная штука, – сказал он, набирая номер. Потом, в телефон: – Алло, цветочный магазин? Это Картер. Как мой заказ?
Меньше чем через минуту он положил трубку и, сложив руки на груди, произнес:
– Может быть, его здесь и нет. Мои агенты проверили все гостиницы, все пансионы, все склады, все магазины, где торгуют научным оборудованием. Не нашли. – Картер поднял глаза. – Но по крайней мере никто больше его не ищет. Гардинг сказал, что никому, кроме меня, не называл имени изобретателя, и я ему верю. По крайней мере, если какие-то люди и замышляют недоброе, я опережаю их на шаг. – Он сунул Руки в карманы. За окном одиноко завыла сирена. – Я его найду.
– Ты что-то нам не сказал, Чарли? – с легкой тревогой спросил Джеймс.
– Гардинг договорился с юным Фарнсуортом о встрече. Туда же он пригласил единственного капиталиста, которому доверяет. Они собирались встретиться завтра в полдень.
Джеймс хлопнул в ладоши.
– Отлично. Ты знаешь, где они должны встретиться и когда. А значит…
Он осекся, видя, что брат трет подбородок, покрытый шершавой, как наждачная бумага, щетиной.
– Всё не так просто, – сказал Картер, не чувствуя и капли гордости оттого, что Джеймс и Ледок, которых не так легко заворожить, ловят каждое его слово. – Этот капиталист – Бура.
Пем Фарнсуорт лежала рядом с мужем под импортной хлопковой простыней в номере «Палас-отеля», мятое бархатное покрывало валялось в ногах. В номере стояла влажная августовская духота, и Пем, слушая, как в темноте за открытым окном проносятся автомобили, подумала, что туман почему-то пахнет розами. Никогда ей не было так хорошо.
– Говори, я слушаю, – сказала она.
– Мне казалось, я тебя утомил.
– Мне приятно слышать твой голос, муж.
– Жена. – Он поцеловал ее, и они еще несколько раз назвали друг друга «мужем» и «женой». Они поженились четыре дня назад в Прово, штат Огайо.
– Ладно. – Обнимая ее за плечи левой рукой, он правой принялся рисовать в воздухе. – Когда ты закрываешь глаза, то видишь цветные пятна.
– Они похожи на светлячков.
– Это связано с палочками и колбочками…
Пем слушала, не вникая в смысл, – ей нравилась страстность, с которой он говорит. В темноте она могла, вглядываясь, различить, как движется его кадык, и мысленно представляла его руки и ноги, покрытые светлым пушком, который почти нельзя увидеть, но можно почувствовать. Как быстро работает его мозг! Так быстро, что кажется, скоро пар пойдет из ушей. В поезде по дороге из Прово в Сан-Франциско он показывал ей наброски «привязных аэростатов», которые, по его словам, будут висеть в сотне миль от земли и заменят телеграфные провода.
– Знаешь, – сказала она, когда он наконец замолчал, – если я смотрю в темноту и вижу круги, то думаю, что они – мои. Показывают представление лично для меня.
– Здорово. – Фило приподнялся на локте и включил лампу.
– А еще я хочу остановить время.
Он рассмеялся – эти слова звучали не в первый раз. Пем была так счастлива, что мечтала остановить время, и когда сказала об этом впервые, он прочел целую лекцию о теории относительности и возможности влиять на ход времени, прежде чем понял, что она, собственно, имела в виду. Теперь это была их маленькая шутка.
– Ну, милая, если ты так хочешь, я что-нибудь сконструирую.
– Только, пожалуйста, чтобы шло к моей прическе.
Он тронул ее щеку.
– Мне хотелось видеть твое лицо, когда я это скажу.
У него были светлые непослушные волосы и нос картошкой. Они встретились два года назад в колледже на занятиях по химии. Пем слушала курс лекций, Фило – хотя ему было всего пятнадцать – читал. Его родители не разрешали им встречаться после школы, потому что Фило должен был выполнять разную работу по дому. Три ночи кряду он не спал и построил мотор для автоматической стиральной машины и вакуумную доилку для коров. Неделю они с Пем гуляли, держась за руки и разговаривая, потом белье в машине загорелось, и Фило снова пришлось стирать самому. Однако теперь он был взрослее – семнадцать лет, хотя в минуты волнения всё еще «пускал петуха». Им даже отказались сдавать номер в гостинице – потребовалось нотариально заверенное разрешение от матери Пем, – и в итоге их зарегистрировали на фамилию ее родителей.
– Тебе нравится наш медовый месяц?
– Ой, Фило, конечно. Здесь так замечательно.
– Может, ты бы предпочла Париж? Или Лондон?
Она со смехом погладила его лицо.
– Здесь тоже шикарно. У нас нет денег, чтобы ехать за границу.
– Вообще-то, Пем, если честно, на этот номер у нас тоже нет денег.
– В каком смысле? – упавшим голосом спросила она. – Ты ведь не у своих родителей взял?
– Ой, конечно, нет! Я бы не стал тебя расстраивать. По правде сказать, это небольшой кредит. Я подумал, что в Сан-Франциско легче найти инвесторов, и выбрал Сан-Франциско. Но если бы ты захотела, мы могли бы поехать в Париж.
Пем села и закуталась в простыню. Они никогда не спорили, и ей не хотелось сейчас затевать ссору, но что-то в тоне мужа ее насторожило.
– Каких инвесторов? Для чего?
Он ответил не сразу. Пем всё еще пыталась привыкнуть к тому, какой он умный. В Сан-Франциско жулики один раз вытянули у них три доллара, но больше Фило такого не допускал. У них даже была шутка по поводу того, как быстро он учится: «Меня нельзя провести дважды. Я не видел мир, но я был в Бойсе».
Фило встал и взял с туалетного столика ключ.
– Я тебе кое-что покажу. Тебе понравится.
Она спустила босые ноги на пол.
– Куда мы идем?
– Можешь не одеваться, солнышко. Это в соседней комнате.
– Я даже не знала, что в нашем номере есть другие комнаты.
– Ну, это еще самый маленький сюрприз. Идем. Не стесняйся.
Пем не знала, можетли при мужчине ходить голой из комнаты в комнату. Все дни после свадьбы она чувствовала себя с Фило так же естественно, как и с самой собой, а тут заколебалась. Фило обнял ее и отпер дверь в соседнюю комнату. Там свет не горел.
Фило прошептал:
– Знаешь, в моей жизни есть еще одна женщина.
У Пем перехватило дыхание. В следующую секунду она бы ударила его по лицу.
– И я хочу, чтобы ты с ней познакомилась.
Фило щелкнул выключателем, и Пем увидела, что комната наполнена лабораторным оборудованием.
– Ой. – Она уронила руки. – Изобретение.
– Да, солнышко. Ой, ты же не подумала… – Он взглянул на нее широко открытыми глазами. – Солнышко! Как же так!
Пем была потрясена видом оборудования, но всё еще немного сердилась.
– Фило, пожалуйста, научись лучше выражать свои мысли.
– Ой, солнышко! – Он поцеловал ее. – Не злись. Я привез это всё из Солт-Лейк-Сити. – Фило принялся снимать тряпки с радиодеталей, щелкать тумблерами и подключать заземление. От волнения голос его то и дело по-мальчишески срывался: – Я еще никому не говорил, что это будет, если получится, только бедному президенту Гардингу и вот сейчас тебе. Стыдно трепаться, когда нечего показать, и вот, кажется, теперь есть на что посмотреть. Прикройся на секундочку, солнышко. – Фило отодвинул занавески и подсоединил пару проводов. – Думаю, что прямо сейчас тебе и покажу, потому что у меня большие планы на эту штуку, – добавил он. – Отлично. Стань здесь. – Он взял ее за плечи и повернул к шкафчику вишневого дерева фута четыре высотой. Ближе к верху было закреплено круглое матовое стекло диаметром около четырех дюймов, похожее на тарелку.
– Что это?
– Увидишь. – По-прежнему обнимая Пем за плечи, Фило протянул ей длинный провод с выключателем на конце. – Когда будешь готова, щелкни.
Пем взглянула на мужа. Тот кивнул. Она снова взглянула на ящик и щелкнула выключателем. Тут же оборудование вокруг загудело. Один из проводов заискрил, и Пем вздрогнула, но Фило обнял ее покрепче.
– Смотри прямо вперед.
Стекло засветилось, стало из молочного голубым, по нему побежали ярко-синие полосы. Послышался стук копыт.
– Что это?
– М-м-м… По-моему, лошадь. Смотри.
Синие полосы превратились в – Пем даже ахнула – скачущего на лошади человека. Видно было, как движутся копыта, как поднимаются и опускаются руки с поводьями. Фило объяснил: это маленькое жульничество, не совсем то, что он задумал на самом деле, но пока сгодится, шестиминутный, идущий по кругу, ролик, звук тоже не настоящий, он сам его выстучал ладонями по коленям. Пем смотрела, завороженная. Это был как бы собственный кусочек мира за стеклом. Довольно долго они стояли, обнявшись, в голубом свете экрана.
– Пем, знакомься: телевидение.
В среду Картер проснулся перед самой зарей и с удивлением обнаружил, что лежит под одеялом на диване у Джеймса: действие всех его снов происходило в Окленде.
Даже когда Ледок сказал: «телевидение», Джеймс продолжал смотреть непонимающе, что неудивительно – очень немногие, главным образом инженеры, слышали это слово. Радио с картинками, объяснил Ледок, как будто слушаешь поединок Бенни Леонарда, но и видишь его одновременно. Всё равно что кинотеатр в гостиной, только со звуком. Ледок вытащил стопку журналов и нашел пару заумных статей, которые прочел несколько лет назад – сперва теоретическое обсуждение самой возможности передавать движущееся изображение через эфир, затем описания неудачных экспериментов. Телевидение механического типа – в котором свет проходит через вращающийся диск – пытались создать в Англии, но картинка получалась нечеткой. То, что придумал Фарнсуорт, не просто новшество – это революция. Электронное телевидение – мысль настолько безумная, что ее никто даже не рассматривал. Однако это может сработать.
Для братьев Картеров объяснения были чересчур сложными, поэтому Ледок принес радиоприемник, поставил на него пустой аквариум и стал опускать внутрь и вытаскивать фотографии. Сначала он сунул в аквариум фотографию Хелен Уиллис с ракеткой в руке.
– Видите? Вы сможете смотреть теннисный чемпионат, и не просто видеть игроков, но и слышать их, а когда вам надоест… – Он опустил в аквариум фотографию Леопольда Стоковского,[38] – можете смотреть симфонический концерт и при этом его слышать.
– Да. – Джеймс вздохнул. – Да, а в кино звука нет, ты прав.
– И это не просто кино – люди будут видеть то, что происходит на самом деле. Они будут чувствовать себя зрителями, без той искусственности, которая есть в кино, просто реальная жизнь. Это фантастика, ребята. – Ледок только что не приплясывал на месте.
Картер тем временем нашел стопку фотографий и развлекался тем, что по очереди опускал их в аквариум.
– Так они тоже смогут видеть?
Ледок сощурился.
– Кто?
Картер покраснел, поняв, что, кажется, задал глупый вопрос.
– Ну, если я вижу в этой штуке Полу Негри,[39] она тоже сможет меня видеть?
– Нет, – ответил Ледок, – или… погоди… Думаю, понадобится…
– Ледок, – сказал Джеймс, – пожалуйста, построй моему брату устройство, через которое он сможет видеть Полу Негри, а она его – нет. Гарантирую, ты озолотишься.
Они посмеялись и принялись обсуждать, что еще можно будет смотреть («и слушать», каждый раз добавлял Ледок) с помощью телевидения: политические дебаты, выступления артистов, театральные постановки, может быть, даже полицейский рейд. Однако покуда Ледок и Джеймс сочиняли всё новые варианты, Картер мало-помалу замыкался в молчании: он думал, как бы использовать удивительное устройство на сцене. Подозрения его не обманули: телевидение – это магия.
Итак, поздно вечером, лежа на диване в квартире у Джеймса, Картер по-прежнему думал о мистере Фило Фарнсуорте. Как найти к нему подход? Согласится ли он отдать лицензию на свое изобретение фокуснику? У Картера были определенные планы с множеством неясных деталей. Тревожные мысли мешали спать. Часа в два ночи он принялся листать последние номера «Сфинкса» и, разумеется, напрасно: как всегда, колонка светских новостей рассказывала, кто его опередил, а кто наступает ему на пятки.
Сейчас Картер читал внимательно, убеждаясь, что ни у кого больше нет телевидения. Огастес Рапп сопровождает свои фокусы новыми, еще более кровожадными репризами. Сан-францисская ассамблея Общества американских фокусников собралась в кофейне, после чего «состоялись танцы». Всю десятую страницу занимало объявление: И.Ф. Риболт (Картер был с ним шапочно знаком) продает библиотеку магической литературы за десять тысяч долларов. Названия книг выглядели заманчиво, и Картер уже собрался ему написать, потом задумался, есть ли у него лишние десять тысяч долларов.
Он попытался оценить свое состояние. Это было так трудно, что пришлось закрыть глаза. Незаметно для себя Картер провалился в тревожный сон. Проснувшись, он встал и принялся варить кофе, глядя через окно на лодки в заливе. Джеймс открыл для него несколько счетов, деньги на них прибывали и убывали, как вода в прилив. Во время войны Картер купил мастерскую братьев Мартинка, но не справился и перепродал ее Гудини. Он по-прежнему владел домом в Окленде, виноградником в долине Напа и выкупил долю Джеймса в бывшем родительском доме на Пресидио-хайтс, но больше всего дорожил самой бесполезной своей собственностью – островком Ко Пхеун Тхаин в Андаманском море, подарком сиамского короля.
У Джеймса в кабинете висела раскрашенная фотография в рамке, тридцать на восемь дюймов. Снятая военным фотоаппаратом, вращающимся на оси, она запечатлела ряд стреноженных животных на берегу – зебры, ламы, лошади; здесь были даже кошка и две собаки (Лентяй! Граф! Макаронина!), выступавшие в номере канатоходцев братьев Селлсов. Картер мысленно добавил к ним Таг, которой через год предстояло уйти на пенсию.
В центре фотографии, приветственно вскинув руки, неловко (им пришлось простоять в одном положении пять минут) застыли распорядители зверинца, Карл и Эвелина Ковальские. После увольнения они пропали, однако, узнав из газет про Сару, прислали соболезнования. В то время супруги работали поварами в студенческом общежитии, но Эвелина написала, что они по-прежнему репетируют и готовы в любой момент вернуться на сцену.
Лица на фотографии выражали гордость и легкую неуверенность в прочности своего маленького рая. Картер помахал Карлу и Эвелине. Где бы ни находился он сам, в Андаманском море есть клочок земли, на котором люди счастливы благодаря ему. Очень трудно спасать людей, и с возрастом всё труднее. Сегодня он отыщет Фило Фарнсуорта и, если потребуется, спасет его.
Однако сейчас пришло время утренней гимнастики. Картер налил в кастрюльку молока и поставил ее на слабый огонь, потом сходил в кабинет Джеймса за деревянным сундучком. Одним глазом поглядывая на молоко – оно должно было согреться, но не закипеть, – он поставил на стол зеркальце и принялся раскладывать и расставлять десять серебряных монет по доллару, золотую двадцатидолларовую, две колоды карт, три мячика, три бильярдных шара, свечу и пачку сигарет.
Потом снял с огня молоко, разлил его в две миски, добавил в каждую по несколько ложек оливкового масла и, убедившись, что получил нужную пропорцию, погрузил в них Руки. Закрыв глаза, он начал сгибать и разгибать пальцы, представляя, как кожа становится более упругой, локтевой, средний и лучевой нервы – более чувствительными.
Через пять минут, вытерев руки салфеткой, Картер выполнил трюк Даунза сперва правой, затем левой рукой; в следующем трюке монеты бегали по ладони, словно катаясь на карусели. Потом «турникет» по пятьдесят раз каждой рукой и упражнение на то, чтобы пальмировать стопки монет в каждой ладони. Малыш, играя, царапнул ему правый указательный палец, так что движения выглядели несколько механическими. Картер повертел зеркало так и сяк, проверяя, что увидят зрители справа и что слева.
Он всерьез задумался о фокусах крупным планом. Если искусство магии – тот туннель к другим людям, который он пробивает всю жизнь, то телевидение может серьезно его расширить. Все, даже малейшие движения рук станут доступны для задних рядов. Завсегдатай галерки, привыкший мучительно всматриваться в исполнителя, увидит исчезновение монетки во всех подробностях. Самый лучший зритель – тот, который считает, что от него ничего невозможно скрыть.
В коридоре раздались шаги, и Картер поднял голову. Вошел Том Крандалл. Отлично! Увидев гостя, Том застыл, словно готовясь не верить ни единому слову.
– Доброе утро, – весело сказал Картер.
Том взглянул в окно, убедился, что и впрямь утро, и проворчал:
– Привет.
– Я сварил кофе.
– М-м-м… – Том взглянул на кофейник, взял чашку и медленно наполнил ее горячей струей. Картеру редко выпадал случай попрактиковаться перед кем-то, поэтому он отчаянно хотел, чтобы Том сел рядом. Однако Том был крепким орешком. Он разлюбил фокусы после своего участия в «Шантаже» в 1911 году. Как многие университетские спортсмены, Том на третьем десятке полностью разочаровался в жизни. У него были мешки под глазами, и в присутствии Картера он вел себя так, словно ему лет четыреста.
– Иди сюда, Том, выбери карту.
– Скорее я разрешу забивать гвозди себе в голову.
– Да ладно тебе! Как ты?
– Устал.
– А как повидался с родными?
– М-м-м… тоже своего рода забивание гвоздей в голову. – Прихлебывая кофе, Том принялся излагать длинный список жалоб (пришлось сидеть на жесткой церковной скамье, а у него радикулит, в поезде он отсидел всё, что только можно, и так далее). Чем дольше он говорил, тем больше воодушевлялся и под конец даже улыбнулся.
Картер взглянул на него оценивающе.
– Галантный смельчак, – сказал он.
– Это было давно.
– В каком-то смысле ты по-прежнему галантный смельчак. Том посмотрел на себя в зеркальце Картера и мотнул головой.
Картер решил воспользоваться случаем.
– Знаешь, я был бы польщен, если бы ты увидел мой карточный фокус.
Молчание. Глоток кофе. Наконец Том всё-таки кивнул, и Картер вытащил из колоды три карты, рубашкой наружу.
– Скажи мне, которая из них червовая королева?
– О Господи.
– Просто наугад.
Том указал. Картер перевернул карту – это была червовая королева.
Том равнодушно произнес:
– Потрясающе. Ну, позавтракаем?
Картер немного обиделся и, видимо, не сумел этого скрыть, потому что Том поспешил отыграть назад:
– Ладно, ладно, давай еще.
Картер развернул веером по колоде в каждой руке, разложил их на столе как ленты, перекинул каскадом из руки в руку и сделал так, чтобы обе они исчезли: раз – и нет! Затем он начал извлекать из воздуха карту за картой и, снова набрав две колоды, выполнил еще целую череду фокусов.
– Всё, больше не могу, – сказал Том, как раз когда на кухню входил Джеймс.
– Доброе утро, Чарли. – Джеймс легонько приобнял обоих. – Том, ты его уже спросил?
– О чем ты собирался меня спросить, Том?
– Ни о чем.
– Спрашивай смело. Я заставил тебя выдержать целое представление и чувствую себя виноватым.
Том взглянул на Джеймса, тот ободряюще кивнул. Том подался вперед.
– Ладно. Рамон Новарро?[40] – Он выразительно поднял брови.
– А, Рамон Новарро. – Картер вздохнул. – Жаль тебя разочаровывать, но он женат.
– Как будто это что-нибудь значит.
– Нет. В смысле, женат и счастлив.
– Этот человек может просто свести с ума, – объявил
Джеймс, наливая кофе.
– Он совершенно точно старается привлечь поклонников определенного рода. – Том встал и подошел к своему письменному столу. – Вот глянь.
Картер взял раскрашенную фотокарточку восемь на девять дюймов. Рамон Новарро стоял, изогнув брови и лихо держа сигарету. Надпись гласила: «Моему поклоннику Тому Крандаллу, от всей души. Рамон Новарро».
Том был вне себя.
– Видишь?
– То, как он держит сигарету?
– Нет! Галстук! – Том ткнул пальцем в фотографию. – На нем красный галстук!
Как всегда, столкнувшись с секретным кодом, Картер не подал виду, что это для него новость. Он поставил чашку в раковину, но тут любопытство взяло верх.
– Ты хочешь сказать, что красный галстук…
– Кто носит красные галстуки, кроме таких? – Том крутанул запястьем.
Картер взглянул на брата – тот был в красном галстуке. Осознание собственного невежества всегда было для него полезной встряской, и он прошептал: «Мама родная». Красные галстуки. Кто бы мог подумать?
Через несколько минут все трое уже уплетали яичницу с ветчиной, овсянку и тосты. В камине пылал огонь – Картер пустил на растопку афиши Тёрстона и Далтона.
Джеймс смотрел, как конкурентов брата охватило пламя.
– Интересно, что бы сказала мама об этом маленьком аутодафе?
– Жаль, что она в Бразилии. Джеймс, мне надо задать тебе серьезный вопрос.
– Мама сказала бы, что сожжение афиш свидетельствует об агрессивных тенденциях. Ты готов…
– Сколько у меня денег?
Вопрос повис над столом. Картер чувствовал себя так, словно пришел в оперу в рабочем комбинезоне.
Наконец Джеймс промолвил:
– А что?
– Я хотел бы использовать в моем шоу телевидение. Тёрстон потратил на подготовку последней иллюзии пятьдесят тысяч, мне надо не меньше. – Поскольку Джеймс не ответил, то он добавил: – Если возможно.
Джеймс сказал:
– Говард потратил на эту иллюзию три тысячи. Почему ты думаешь, что пятьдесят?
– На его афишах написано… – Картер осекся, чувствуя себя полным кретином.
– Да, написано. А потратил он три. Не представляю, во что станет использование телевидения на сцене. Мы даже не знаем, есть ли работающий образец, или всё у Фарнсуорта в голове.
– Не знаю, есть ли образец, у нас пока в руках только планы. А поскольку Фарнсуорт ищет инвесторов, у него не будет причин отказать нам в лицензии – это же бесплатная реклама. Так сколько у меня денег?
Том прочистил горло.
– Пойду разберу почту. Я буду в соседней комнате.
Когда Том вышел, Картер задумчиво взглянул на брата.
– Странно, что в современном обществе можно говорить о сексе, но деньги по-прежнему табу.
Джеймс сцепил руки и стал смотреть на пальцы.
– Чарли, у тебя нет денег.
– Понимаю, у меня есть недвижимость, хотя нет доходов в том смысле…
– У тебя есть недвижимость и замечательные доходы от выступлений, которые ты немедленно тратишь. Есть небольшие сбережения, которых обычно хватает, чтобы пережить межсезонье. Ты действительно готов всерьез взяться за финансы?
– Да.
Джеймс подошел к письменному столу и вытащил из ящика тетрадь.
– Вот тетрадь для записи расходов.
– Я видел ее и раньше.
– Макс Фриц из Германии сегодня вручит тебе семь тысяч пятьсот долларов. Пиши «семь тысяч пятьсот» здесь, вот в этой строчке. Нет, нет, вот здесь. Отлично. И напиши ниже «две тысячи пятьсот».
– Это что?
– Сумма, которую я каждый год резервирую на следующий сезон: обновление декораций и всё такое. Итого…
– Я складываю два числа и получаю десять тысяч. Ничего сложного, Джеймс.
Непонятное выражение на лице Джеймса наконец оформилось в терпеливую улыбку.
– Это твой бюджет.
– На шоу?
– На всё. На твою жизнь, включая шоу. Записывай все личные расходы сюда, а все траты на шоу – вот в эту колонку.
Картер кивнул.
– А как насчет других моих денег?
– О чем ты?
Должны были быть какие-то слова, но Картер их не знал.
– Ну, например, вложения в магазин братьев Мартинка, которые я обратил в наличность. Еще были какие-то не то бонды, не то акции…
Джеймс помотал головой.
– Ничего.
– Просто в «Сфинксе» напечатано объявление о продаже библиотеки, которую я хотел бы приобрести.
– Правда, Чарли, ничего.
– Но у меня есть «пирс-эрроу», и «бентли», и…
– Вот и я о том.
Картера пробил легкий озноб, как от начинающейся простуды: он понял.
– Ясно. Я решил взяться за финансы, как раз когда оказался на мели.
Джеймс кивнул.
Картер ответил кивком.
– Хорошо. В этом есть что-то хорошее. – Он и впрямь был доволен, как будто пересчитал бутылки в погребе. Вот что у меня есть. Взглянул на часы: девять утра. Встал, снял с лацкана воображаемую пылинку. – Сегодня у меня напряженный день. Сперва Макс Фриц, потом навещу Буру.
– Тебя не беспокоят грабители?
Руки в карманы, улыбка на лице. Картер мотнул головой.
– Ты думаешь, что сможешь с ними разобраться?
– Не думаю, а знаю. Они скоро поймут: того, что им надо, у меня нет.
– Но оно у тебя.
– Да, кстати. Вот, возьми.
Брат сложил руки на груди, и Картеру пришлось положить сигарный футляр на стол.
Джеймс покачал головой.
– Здесь небезопасно. Я не хочу, чтобы планы были у меня.
– Это просто футляр. Пустой. – Картер вытащил другой футляр, серебристый, без всякой эмблемы. – Планы здесь. Кстати, прекрасный способ их хранить. У меня они в полной безопасности.
– Но грабители знают, что они у меня.
– Знали. Теперь не знают.
Джеймс, не в силах больше выносить его улыбку, легонько потер лицо. Он понимал, что бессмысленно просить объяснений, поэтому просто проводил брата до двери, бормоча:
– Ты бесхитростен, как Папа Борджиа. Позволь хотя бы напомнить, чтобы ты вернул мисс Кайл ее перчатки?
– Конечно.
– Знаешь, – проговорил Джеймс, не отпуская брата, – мир сильно изменился. Можно переспать с девушкой и не жениться на ней.
– Джеймс, у меня были романы, не волнуйся. – Картер взялся за дверную ручку.
– Да? С кем?
– Я – джентльмен.
– Безусловно. С кем?
– Ты их не знаешь.
– Вот в это верю. Чарли, девушки способны…
– Спасибо.
– Не только говорить о сексе, но и…
– Спасибо.
Картер открыл дверь и шагнул наружу. Джеймс вышел следом, крича: «Развейся!». Картер успел спуститься на два пролета, прежде чем Джеймс перегнулся через перила и крикнул вдогонку:
– Денег не трать!
Полковник Старлинг в одиночку координировал всю работу Секретной службы на восточном побережье и отлично справлялся с этой нелегкой обязанностью. Ему потребовалось меньше сорока восьми часов, чтобы прибыть из Сан-Франциско в Вашингтон, где он, прежде чем приступить к другим неотложным обязанностям, отправился на встречу с неким довольно странным субъектом – обладателем редкостного таланта.
В то время вся шпионская служба США располагалась на третьем этаже заштатной меблирашки в самом заболоченном пригороде Вашингтона, округ Колумбия. Хозяйка, набожная и суровая вдова, собралась выселить жильцов за неуплату. Если не принять меры, Черный кабинет, единственное в Соединенных Штатах бюро по криптографии, внешней и внутренней разведке и надзору за перепиской, мог прекратить свое существование к первому сентября.
Агентство состояло из Герберта Ярдли и его помощниц, которые собирались увольняться, потому что уже две недели не получали жалованья.
Ярдли всю взрослую жизнь пытался избавиться от детского прозвища: «Голова с шишкой». У него и впрямь был немного неправильной формы череп, к тому же ему не удалось обзавестись ни девушкой в университете, ни женой в многочисленных странствиях. Однако личные неурядицы не поколебали его уверенности в собственном предназначении.
Над письменным столом у Ярдли висело вставленное в рамку письмо от госсекретаря Стимсона. Два абзаца возмущенной риторики завершались словами: «И напоминаю вам, мистер Ярдли, что джентльмены не читают чужих писем». Ярдли сохранил письмо как напоминание о том образе мыслей, которому вынужден противостоять.
От него только что ушли еще две криптографистки. Одна, год прозанимавшись дешифровкой, уволилась, обвинив Ярдли в том, что он натравливает на нее невидимого бульдога. Другая продержалась четырнадцать месяцев. Каждую ночь она видела во сне, что бредет по безлюдному берегу с огромным мешком камней, подыскивая на пляже пару каждому камешку. Когда она однажды разрыдалась на работе, ее пришлось уволить. Осталосьтри новеньких, только-только осваивающих шифры. Так ли было в пору Версальского договора и конференции по разоружению! Тогда в Черном кабинете сутки напролет трудились ученые и миссионеры, владеющие языками всех союзных и неприятельских стран, а доклады Ярдли поступали прямиком к президенту. Ярдли ездил в Париж, день и ночь расшифровывал иностранные телеграммы, заказывал шампанское за счет министерства обороны и, хотя не завязал во Франции Романа, основал контору, которую назвал La Chambre Noir.[41]
Теперь это всё в прошлом, а дальше может быть еще хуже. Тут Ярдли не одинок – после смерти Гардинга весь Вашингтон трудился не покладая рук, чтобы доказать новой администрации свою нужность. Перед приходом Старлинга Ярдли как раз гадал, какой взять тон.
Он положил стопку монографий на край стола, рядом с тремя шифровками, которые прочитал по просьбе полковника, и прикусил большой палец. Нет ли здесь ловушки? Если Старлинг придерживается старомодного мнения, что джентльмен не читает письма других джентльменов, то Ярдли сам подписал себе приговор. Две шифровки были достаточно невинны, но при мысли о третьей он снова прикусил палец – так сильно, что остались следы от коронок.
И еще: у него есть козырь. Нечто такое, о чем Старлинг не знает.
Час спустя полковник сидел за столом и с легкой улыбкой просматривал заявку на финансирование. Ярдли дышал тихо, но неровно. Ему стало окончательно не по себе в тот момент, когда Старлинг заговорил – спокойно, с кентуккским акцентом. Полковник – джентльмен до мозга костей, джентльмены в услугах дешифровщика не нуждаются. Ярдли погладил отметины от зубов на пальце, готовясь выложить причины, по которым Черный кабинет нельзя распускать.
– Итак, – сказал он, – каков наш новый президент?
– Замечательный человек, – пробормотал полковник.
– М-м-м… Слышал, он любит сыр. Вермонтский чеддер. Полковник кивнул, по-прежнему не поднимая глаз от заявки на финансирование.
– М-м-м… и послеобеденный сон. И еше очень бережлив. Насколько я понимаю, он уже одолжил у вас десять центов. Ха-ха. – Ярдли только что не трясся от волнения.
Полковник поднял глаза.
– Кто вам сказал?
– Слухом земля полнится. – Ярдли замер. Это была его любимая присказка, но она, очевидно, пришлась Старлингу не по душе. – Ну, вы знаете, наше дело – собирать информацию. – Полковник по-прежнему смотрел холодно. У Ярдли зачесалось все тело. – Может быть, показать вам кой-какие образчики?
Они легли ему на стол сегодня утром – три сообщения, с просьбой Старлинга расшифровать их.
– Итак, первое сообщение, насколько я понимаю, от бутлегера. Кто-то из Канады, если я правильно понял.
– Вы правы, мистер Ярдли.
– Явно мелкая сошка. Не представляет большой угрозы для закона Волстеда,[42] но не мне учить вас вашей работе, верно? Ха-ха.
Он передал Старлингу листок бумаги:
Получил вчера твое письмецо и очень рад вестям от моей девочки. Знаю, ты по-прежнему носишь его кольцо, но это временно, и, по крайней мере, когда ты приклоняешь голову, ты не одинока. С охотой в эти выходные было плохо – только 30 крыс, только $35, и ты знаешь, на что я потрачу $8. Жалко, что ты не охотилась со мной. Жутко по тебе скучаю. Целую.
– Думаю, охота на крыс означает перевозку джина, а суммы значительно преуменьшены. Всё остальное как есть.
– Агенты министерства финансов нашли эту записку вместе с грузом джина, следовавшим в Чикаго, – сказал Старлинг, откладывая листок в сторону.
– Только подумать, мазурик, а не может найти себе девушку.
– Меня тоже удивил общий тон, мистер Ярдли.
– Любит чужую жену. Ха-ха!
Старлинг изобразил улыбку.
– Что во втором сообщении?
– О да. Первоклассный шифр, но я взломал его за пятнадцать минут. Из «Стандарт ойл энд петролеум». Химические анализы с оклахомского месторождения – процентные содержания метана, бутана, сырой нефти и всё такое. Они зашифровали сообщение, потому что посылали его телеграфом.
– А третье?
– Ах да. М-м-м… – Ярдли раскрыл большую тетрадь в кожаном переплете и положил рядом три машинописных страницы. Покуда Старлинг читал расшифровки, Ярдли начал ловкий – как ему казалось – обходной маневр.
– Ну, это, разумеется, шутка. Очень остроумная.
– Шутка?
У Ярдли снова зачесалась кожа.
– Я подумал, кто-то в Секретной службе… Это якобы дневники покойного президента, хотя скорее они похожи на злую пародию, ха-ха.
Ярдли объяснил: дневники не просто состоят из одних пошлых банальностей (карточный счет, кто кому сколько остался должен, любовные стишки, адресованные нескольким женщинам – явно не Герцогине), но и зашифрованы совершенно по-кретински.
– По-кретински, – повторил Старлинг.
– А – один, Б – два, ну, ребенку ясно, однако он еще и записал это всё на последней странице, как будто не мог запомнить. И всё равно ошибался. – Ярдли покачал головой. – Очень не похоже на президента. Я решил, что меня разыгрывают.
Дневник заканчивался коротким абзацем.
Видел замечательное представление. Слониху зовут Таг. Меня должен был съесть лев, но только для смеха. Отлично поднимает настроение. Фокусник хотел знать про секрет; я не рассказал. Сегодня решился. Ушел в туалет и сжег все бумаги насчет Т. В.
– Вы понимаете, что я хочу сказать, – произнес Ярдли. – Не знаю, что означает Т.В. Может быть, он устал и сбился.
Старлинг кивнул. Вид у него был отсутствующий, и Ярдли задумался, что бы это могло значить. Что-то не так?
– Вы очень нам помогли, мистер Ярдли, я доложу президенту, когда он будет устанавливать приоритеты.
Это тоже непонятно как понимать. Старлинг продолжал:
– Боюсь, впрочем, мы не можем обещать вам финансирование. Разумеется, решает Конгресс…
– Вот. – У Ярдли было неопровержимое доказательство нужности Черного кабинета, которое он знал назубок, однако сейчас мысли разбегались и ясно было одно: Старлинг не станет слушать. Поэтому Ярдли просто сунул руку в карман пиджака и вытащил козырь – стопку расшифрованных телеграмм.
– Мы выследили убийцу.
– В каком смысле?
– Черный кабинет… мы важны для будущего страны. – Ярдли чувствовал, что говорит не то. – Сейчас не те времена. Если пытаешься быть вежливыми, тебе смеются в лицо. Когда наших детей воспитывают красные…
– Уважаю ваши чувства, сэр, но не понимаю, к чему вы клоните.
Ярдли постучал по телеграммам.
– Мы следим за всем. За всеми средствами коммуникации. Сейчас тут остались только я и девочки, но мы делаем, что можем. У нас есть друзья и помощники – иногда к нам попадают международные телеграммы.
Старлинг взял стопку телеграмм, положил себе на колени и начал проглядывать расшифровки.
Ярдли сказал:
– Сперва на телеграфе думали, что это просто карточная игра. Люди играют в бридж по переписке, хоть я и не совсем понимаю, как такое возможно. Игра продолжалась несколько месяцев, и один из телеграфистов, сам игрок в бридж, заметил, что объявление ставок выглядит абсурдным. Телеграммы переслали в Черный кабинет, и… – Он сделал паузу. – Все они отправлены в одно и то же нью-йоркское театральное агентство. Из Танжера, потом из Родезии, потом из Каира. На той же неделе, когда уходила телеграмма, в каждом из этих Мест происходило убийство.
– Что за убийство?
– Я тоже поначалу не знал. Однако я слежу за этим человеком уже некоторое время – после работы, в качестве хобби. Я разгадал его шифр – очень хитрый. Пытаюсь вычислить настоящее имя, пока безуспешно. Однако английские газеты из этих стран сообщают об убийствах, весьма необычных, совершенных во время его пребывания. Последняя жертва, в Каире, убита колодой карт.
– Карт? Игральных карт?
– Брошенных… – Ярдли сделал движение запястьем. – Так вот, последняя телеграмма, из Каира, была очень короткой, но я подумал, может быть, вы захотите передать ее в полицию.
Старлинг внимательно прочел последнюю телеграмму.
НУЖНО ЗНАТЬ НЕМЕДЛЕННО ТЧК БЕЗОПАСНО ЛИ ВОЗВРАЩАТЬСЯ АМЕРИКУ ТЧК
Старлинг с легкой улыбкой взглянул на Ярдли. У того радостно екнуло сердце: он видел, что отношение собеседника к нему полностью изменилось.
– Очень интересно, мистер Ярдли. Действительно, очень интересно. Спасибо. Если позволите, я это заберу.
В сан-францисском отделении Секретной службы учили искусству ведения допроса («Никогда не допрашивайте женщину в отсутствие третьих лиц», «Говорите правильным языком, общаясь с представителями как высших, так и низших сословий»), логическим силлогизмам и прочим методам извлечения информации. До войны на выпускном экзамене каждому предлагали головоломку под названием «Стремя сатаны»: спутанные цепи и конские подковы, которые можно разобрать натри отдельные части, но только если применить индукцию и дедукцию. Короче, надо было распутывать узел за узлом, действуя то силой, то смекалкой.
В юности Гриффин отлично справлялся с головоломками. Он огорчился, узнав, что агентство утратило вкус к метафорам: новое поколение учат только заполнять формуляры и применять научные методы расследования.
Поняв, что напрямую Картера не разоблачить, Гриффин вернулся к предыдущему узелку и потянул за него.
После представления во вторник второго августа Картер следил, как демонтируют сценическое оборудование. Десятки людей видели его, начиная с членов труппы (чьим показаниям Гриффин не доверял), кончая сан-францисской полицией и железнодорожными служащими, помогавшими грузить слониху в специальный вагон. Картер всё время был на людях, но, взглянув на карту, Гриффин убедился, что от вокзала до «Палас-отеля» всего полмили. Он сам проделал этот путь, засекая время по часам. Картер мог отлучиться на двадцать минут, отравить президента и вернуться незамеченным.
Ему требовались сообщники, причем влиятельные. Например, тело Гардинга не вскрывали. Кто принял решение? Герцогиня? Врачи? «Огайская банда»? Кто-то из Секретной службы?
Убедившись, к собственному удовлетворению, что у Картера была возможность совершить убийство, Гриффин перешел к мотиву. Картер – фокусник и при встрече говорил невразумительно. Он, вероятно, не уважает власть, а его взгляды почерпнуты у мадам Блаватской и сатанистов. Остался вопрос средств – к нему-то Гриффин и перешел. Он не мог потребовать, чтобы провели эксгумацию, и сомневался, что убедит начальство в этой необходимости.
Самым простым было пройти несколько кварталов до ближайшего отделения «Вестерн юнион телеграф» и на собственные деньги отправить запрос на кладбище в городе Мэрион, штат Огайо, с запросом о погребении Гардинга. Как выяснилось, президента не хоронили в земле – его прах поместили в колумбарий. Гардинга кремировали.
Гриффин послал новую телеграмму: когда кремировали Гардинга и по чьему разрешению?
При виде ответа в его памяти возникло «Стремя сатаны».
В МЭРИОН ПРИБЫЛ ПРАХ ПОКОЙНОГО ТЧК МЕСТО КРЕМАНИИ НЕИЗВЕСТНО ТЧК
На всех остановках вдоль железнодорожных путей люди стояли на коленях и, взявшись за руки, распевали гимны – никто не выносил гроб в крематорий, скажем, в Виннемуке. Гриффин просмотрел телефонный справочники выяснил, что в Сан-Франциско крематория нет. Ближайший в Окленде. На том же кладбище, где похоронена жена Картера.
В то самое время, когда Старлинг прочел расшифровку последней записи в дневнике Гардинга и убедился, что планы телевидения уничтожены, а значит, не могут быть у Картера, Гриффин позвонил на кладбище в Окленд и договорился о встрече.
Встреча, увы, так и не состоялась. Вернувшись в номер, Гриффин обнаружил прикнопленное к двери новое расписание дежурств за подписью полковника Старлинга. Расследование по Чарльзу Картеру закрыто. Президент Кулидж через сорок восемь часов отбывает в поездку на нефтяные месторождения юго-запада. Гриффину надлежит заранее прибыть в Альбукерке, чтобы получить более подробные указания.
Он несколько раз перечел бумагу, ища скрытый смысл. Всё ясно. Стоило посильнее потянуть за «Стремя сатаны», как Гриффина выбили из седла. Мысленно укладывая фанерный чемодан, он на мгновение замер, дойдя до фотографии дочери на тумбочке. Она унаследовала отцовскую – а может быть, материнскую – неприветливость, но немного смягчалась, когда он совершал что-нибудь героическое.
Надо было позвонить в Бюро и подтвердить, что приказ получен. Что еще оставалось делать? Гриффин машинально взял трубку, назвался и попросил соединить его с министерством финансов.
– Вам звонили, мистер Гриффин, – сказала гостиничная телефонистка. – Из сан-францисской публичной библиотеки. – Было слышно, что она с трудом сдерживает смех. – У вас задолженность.
– Что? Что?
Телефонистка зажала трубку рукой, но Гриффин всё равно услышал, как она сказала товаркам: «Притворяется, будто не помнит», и засмеялась.
– Книга про Шерлока Холмса, которую вы брали. «История отравленного герцога».
Гриффин промолчал. Герцог. Герцогиня.
– Что-то припоминаете?
– Кажется.
– Вы должны сегодня прийти к мисс Уайт в библиотеку.
– Хорошо.
– Вас соединить?
– Нет. Думаю, это подождет. – Он повесил трубку на держатель рядом с телефоном, разглядывая сложное переплетение орнамента на ковре.
Через мгновение Гриффин уже шел по коридору. Однако, прежде чем выйти, он брызнул на себя немного одеколона.
В отличие от сан-францисского, оклендский порт расположен довольно далеко от пролива Золотые Ворота, поэтому море тут спокойнее, глубина вполне достаточна для грузовых судов, и, что главное, сюда подходит трансконтинентальная железная дорога. При таком местоположении он мог бы стать самым процветающим портом в Северной Америке, и мэр Дэви пообещал, что когда-нибудь так и будет. Однако портом управляли так же, как и всем Оклендом, поэтому он оставался бедным родственником сан-францисского, грязным и заброшенным.
Однако сюда приходили корабли из Германии и других побежденных стран. Картер переправился на пароме из Сан-Франциско («5 центов», записал он в тетради) и взял такси («35 центов, включая чаевые») до самого дальнего пирса. Вонь стояла ужасная: завод по производству консервированных сардин вывалил неподалеку отходы.
«Гермиона» пришвартовалась у самого дальнего пирса рядом с одноэтажным строением, слишком большим, чтобы называться хибарой, и слишком покосившимся для склада. Здесь временно размещали экипажи иностранных судов, которым надо было дождаться местных партнеров. Внутри постоянно гулял сквозняк.
Картер с утра был на подъеме: он запускает новое шоу. Безденежье заставило его вновь почувствовать себя молодым и голодным. Всё помещение было заполнено ящиками и брезентом; в каком-то смысле Картер ощущал себя здесь, как дома.
Макс Фриц, расхаживавший из угла в угол, бросил на пол окурок и взял руки Картера в свои.
– Макс Фриц, – сказал он. – Здравствуйте. Здравствуйте. Хорошо.
У него были запавшие щеки, обвислые усы и седая щетина на подбородке. На лице застыла неизбывная скорбь, словно он, Макс Фриц, в одиночку проиграл войну.
Фриц заготовил речь о том, что приветствует знаменитого фокусника во имя международных отношений, но от волнения растерял свой английский. Картер произнес несколько слов по-немецки, уверяя, что всё будет хорошо. Потом добавил по-английски:
– Брат сказал, у вас есть что-то для моего шоу.
Фриц, опустив глаза, ответил, что в последнее время фирма выпускала наборы инструментов. Однако в Германии никто больше не хочет покупать его продукцию.
– Не хорошо, «BMV» не хорошо.
Картер не мог этого вынести.
– Правда, всё будет отлично. Я постараюсь помочь вам. Покажите ваш автомобиль.
Фриц замер.
– Вам нужен автомобиль?
– Да. А что?
– Gott. – Фриц застонал, растерянно сунул руку в карман, вытащил коробку мятных леденцов и положил два в рот. – «ПЕЦ»? – предложил он.
Картер взял холодок.
– Возьмите всю коробку, – сказал Фриц. – Их тут ящики.
Отбросив брезент, он начал извиняться, что не привез автомобиль. Он поймет, если Картер решит разорвать контракт.
Это был мотоцикл. Черный, обтекаемый, очень европейский – самый красивый механизм, который Картер видел в жизни. Не мотоцикл – мечта; за такой он готов был бы драться. Скорее бы сесть и поехать. Не хотелось прерывать расстроенного немца, который сказал, что ненавидит мотоциклы, но они всё же ближе к самолетам, чем наборы инструментов. Макс Фриц перечислял технические характеристики, словно части конской туши. Два горизонтально расположенных цилиндра с поперечными клапанами; два вида тормозных накладок (твердые для сухой погоды, мягкие – для сырой), трех-скоростная коробка передач. Будь здесь Ледок, он бы понял; Картер больше смотрел на привлекательный внешний вид – хромированный мотор на черной блестящей раме, тонкие белые полосы на баке и на крыльях. Американские мотоциклы снабжались двумя безобразными багажными ящиками; у этого, R-32, были две сумки для инструментов, обтекаемой формы, черные, все с теми же белыми полосами и эмблемой компании: кругом, разделенным на синие и белые четвертушки. Единственное цветовое пятно – умный штрих.
– Какую скорость он развивает?
Макс наморщил лоб.
– Сто десять, сто двадцать километров – в Германии. В Германии есть дороги, хорошие дороги для хорошей езды. Здесь одна миля, две мили, потом пф-ф.
– Я знаю кое-какие дороги, – заметил Картер.
– Бак на четырнадцать литров, – объявил Макс. – Вот краник. Поворачиваете с auf на zu,[43] и кап-кап-кап. Вот эта риска – резервная подача. Главный шланг, следите, чтобы зажим был хороший, иначе бензин вытекай наружу. Понятно?
– Можно прокатиться? Я ездил на мотоциклах.
– На американских? – Фриц фыркнул. Он показал, где зажигание, где газ и как отрегулировать наклон фары.
– Надо же, – пробормотал Картер, – фара тоже регулируется?
– Ja. Она работает от аккумулятора. Шесть вольт. Электрическая, не ацетиленовая. Руки не обожжет.
– Чем его заправлять?
– Чем угодно. Авиационный бензин.
Оставалось еще подписать бумаги: таможенные документы и контракт, уже одобренный Томом и Джеймсом. За семь тысяч пятьсот американских долларов Картер создает иллюзию с участием «Байерише моторен верке R-32». В обмен «BMV» использует портрет Великого Картера для рекламы на Парижском автосалоне 1923 года.
Макс опустился на колено и здоровенным карманным ножом приподнял одну из досок в полу. Оттуда он вытащил три завязанных и опечатанных сургучом полотняных мешка с надписью: «Сан-францисский монетный двор».
– Тяжелые, – сообщил он без всякой надобности.
Картер, постаравшись не крякнуть от натуги, поднял мешки и отнес в контейнеры мотоцикла. Потом вернулся назад и спросил, хотя бы для того, чтобы Джеймс мог им гордиться:
– Этот ваш «R-32»… сколько он будет стоить в розницу? Фриц причмокнул леденцом.
– Трудная марка. – Мрачный голос стал совсем похоронным. – Будет самый дорогой мотоцикл в мире.
Картер промолчал. Мотоциклы – это для спортсменов, для студентов, для тех, кому не по карману автомобиль. Он попытался поставить себя на место Фрица. Каким надо быть идеалистом, чтобы мечтать выползти из бедности за счет безумно дорогих мотоциклов!
Что, разумеется, внушало Картеру самую искреннюю симпатию.
Дважды мотор глох, прежде чем Картер научился одновременно плавно отпускать сцепление и прибавлять газ. Неподходящая одежда мешала сполна наслаждаться ездой, поэтому Картер вернулся в дом, перетащил золото в гараж (оставив часть монет при себе, без какой-либо определенной цели). Потом переоделся в парусиновый пиджак и брюки, которые удобно заправлялись в новехонькие высокие ботинки на шнуровке. Покуда Малыш грыз на кухне кость, Картер убедился, что в пиджаке, который он не надевал несколько лет, есть всё необходимое. У него был целый список вещиц, которые могут понадобиться вне дома.
Через несколько минут, уже в черных очках, он снова уселся на мотоцикл. До поместья Буры было всего две мили, но по прямой, неинтересной дороге. Поэтому Картер выбрал длинную – лишние десять миль вдоль побережья, через железнодорожные переезды, по холмам, с которых открываются виды на озеро Мерритт. Мотор у «BMV» оказался неожиданно тихий, на скорости его тарахтенье учащалось, однако не становилось громче.
Когда на Гранд-авеню Картер впервые выключил третью передачу и прибавил газ, мотоцикл рванулся вперед так, что голова у него запрокинулась назад, и в какие-то пятнадцать секунд набрал немыслимую скорость шестьдесят миль в час.
На следующем перекрестке Картер только пробормотал: «Господи». В голове оформилось видение: он мчится на той же безумной скорости, но на кожаном заднем сиденье сидит Феба Кайл. «Господи», – снова прошептал он.
Трестл-крик, речка, которая летом превращается в крохотный ручеек, бежит с Оклендских холмов в озеро Мерритт, и Четвертая авеню идет вдоль нее. Картер никогда не замечал, какая это замечательная улица – с плавными поворотами и все более чудесными видами на залив. Направляясь к Буре, он испытывал то волнение, которое якобы должен был чувствовать при встречах с королями и властителями. Хотелось немного растянуть поездку, но надо было поспеть раньше Фило – если тот вообще придет. Без трех минут двенадцать Картер был у ворот Арбор-виллы.
Не слезая с мотоцикла, он вытащил сигарету и закурил. через некоторое время раздалось глухое «бух!» – в Арбор-вилле выстрелила полуденная пушка. Картер порадовался, что его друг еще может позволить себе эту маленькую роскошь, ибо Фрэнсис Мэрион «Бура» Смит, восьмидесятилетний владелец Арбор-виллы, за последние годы превратился из сказочного богатея в одного из беднейших людей мира.
Картер осторожно проехал через полуразрушенное поместье. От чугунных ворот отвалилась часть букв, осталось «АРБ В ЛЛ».
После разрушительного землетрясения 1906 года Бура совершил непоправимую ошибку. Видя, что уцелевшие жители собрались в Окленде, он вложил все деньги до последнего цента в покупку земли, крупнейшую со времен Испанской войны. Он приобрел все доступные участки в округах Контра Коста и Аламеда и от горы Дьябло до оклендского побережья, тысячи акров городской земли под промышленные предприятия, деловые центры, магазины, театры и жилые дома, а в придачу – сотни тысяч акров сельскохозяйственных угодий в окрестностях города.
Через год население не выросло, и Бура решил, что причина – в недостаточно развитой транспортной инфраструктуре, поэтому скупил все трамвайные компании, объединил их в одну – «Ки Рут» – и начал борьбу за трезвость вагоновожатых. В конце каждого маршрута он разместил места для досуга: луна-парк «Айдора», сады Штольцера, ботаническую выставку, публичный театр, берег Нептуна, озеро Анца.
Один из старых трамвайных вагонов стоял в поместье. Плющ обвил его целиком и забрался в разбитые окна кабины, где Бура в более благополучные годы держал обезьян. Картер прошел мимо – «BMV» пришлось оставить перед упавшим поперек дороги исполинским пальмовым стволом.
Два события, случившиеся почти одновременно, превратили Буру из мечтателя-провидца в народного героя. Сперва жители Сан-Франциско потянулись-таки в Окленд, и тамошняя недвижимость начала приносить долгожданный доход. Затем компания «Бренсон кемикал эксплорейшн» нашла в Мексикали более богатую залежь более чистой буры. В одночасье Бура, приобретший земли преимущественно на заемные средства, превратился из владельца сотен тысяч долларов в должника примерно на ту же сумму.
Это могло кончиться крахом и, вероятно, к тому шло. В один день Бура мог огрести огромные деньги на продаже недвижимости, а через час ему предъявляли к оплате векселя. Никто не ведал, каково реальное положение его дел. Бура всячески старался сохранить неопределенность: некоторые люди обеспечили бы безбедное существование себе, детям и внукам, если бы только знали, как загнать его в угол.
Поэтому, звоня в дверь усадьбы, Картер понятия не имел, будут тут сегодня угощать черной икрой или похлебкой с сухарями.
Его проводили в оранжерею, где сидел за ленчем Бура. На карликовых пальмах в кадках лежали квадраты теплого света. Картер заметил движущуюся тень на полу и, подняв глаза, увидел силуэт женщины в брюках и капоре: она мыла стеклянную крышу оранжереи. Картер помахал рукой; женщина замахала в ответ.
Бура полулежал в плетеном кресле, вокруг валялись свежие газеты, раскрытые на финансовых новостях. Он вообще в последнее время редко покидал кресло, разве что с посторонней помощью. Солидное брюшко давно исчезло, тело усохло и съежилось, словно сдутый воздушный шар, лицо состояло из морщин и белой бороды, настолько редкой, что, казалось, ее легко смыть водой.
– Чарли Картер, – сказал Бура. – Как фокусы?
Этот вопрос он задавал при каждой встрече.
– Всё лучше и лучше. – Картер придвинул стул, но сесть не решился – уж больно тот был шаткий. В поисках нового стула он наткнулся глазами на нечто высокое, из металла и дерева – предмет, который никак не ожидал увидеть у Буры в доме.
– Что это?
Бура проследил его взгляд.
– Гильотина.
Картер почувствовал укол зависти.
– Где вы ее раздобыли?
– Не знаю. Во Франции, что ли. Останетесь на ленч? Девочки могут соорудить вам бутерброд.
Картер подошел к гильотине. Рама была гладкая и блестящая, лезвие, закрепленное в нижнем положении, украшала гравировка: розы, шипы и старинный полустертый текст.
– Восемнадцатый век, наверное.
– То же самое мне сказал вчера человек из «Сотбис».
– Вы же не собираетесь ее продавать?
– Он пробыл здесь несколько часов, всюду совал свой нос. У меня есть первоиздание «Путешествий Гулливера», оно его тоже заинтересовало. Он внес в список кучу всего, что я и не помню, когда купил.
– Она работает?
– Не проверял. Но это и не важно. Главное, она подлинная – работы самого Гильотена.
– Если бы представитель «Сотбис» сказал мне такое, я бы вышвырнул его за дверь.
– Зачем вы здесь, Чарли?
– Ну, сейчас – чтобы защитить вас от «Сотбис». Они что угодно наплетут, лишь бы заполучить вещь на аукцион. – Картер присел на корточки у гильотины, освободил лезвие и проверил, движется ли. – Первые пятьдесят три гильотины были построены в апреле 1792-го клавесинным мастером по имени Тобиас Шмидт. Палач жаловался, как трудно рубить головы мечом. Гильотен произнес красивую речь, в итоге изобретение получило его имя. Ага. – Он приподнял лезвие на несколько дюймов. – Видите клеймо? Швейцарское.
– Хм-м. – Бура захлопал глазами.
– Вещь ценная, но… – Картер замолчал. Он отчаянно хотел заполучить гильотину и не знал, как это скрыть. Несправедливо, что у него, знатока, до сих пор такой нет. – Она ржавая. Вам придется хорошенько ее почистить…
– Человек из «Сотбис» говорит, что она стоит тысячу.
– Я заплачу семьсот пятьдесят.
– Идет. Извольте внести наличными. И уберите ухмылку с лица.
Картер выпрямился, держась одной рукой за раму и воображая все те замечательные вещи, которые можно делать с гильотиной. Тут он вспомнил, как обещал Джеймсу не тратить деньги и как хорошо себя чувствовал, давая зарок. Может быть, не стоит вносить эту трату в тетрадь.
Еще раз похлопав гильотину, он сел на корточки рядом с креслом Буры.
– Ладно. Мне нужна ваша помощь, чтобы разобраться в одной истории.
– Информация? Научите меня фокусу, я расскажу всё, что вам нужно.
– Нет. Секреты – мой хлеб. – Придумывая, как бы объяснить лучше, Картер добавил: – Я с них живу.
– Ага. Если бы я мог встать с кресла, я бы первым делом огрел вас по голове, украл бы ваши фокусы и озолотился.
Бура затрясся от смеха.
Картер еще раз поискал глазами между растениями, статуями и садовым инструментом, нашел стул и сел на него верхом. Отсмеявшись, Бура сказал:
– Секреты – и мой хлеб.
– Отлично. Мне нужно кое-что выяснить. В ответ можете узнать у меня что-нибудь равноценное.
Бура взглянул на поднос с бутербродами.
– Идет.
– Кто замешан в историю с телевидением?
Откуда-то сверху налетел теплый ветерок, перья финиковых пальм затряслись. Бура перестал жевать.
– Ладно, – сказал он, проглотив наконец кусок сандвича. – Как исчезает слон?
– Это настолько важно?
– Возьмите сандвич. – Бура оценивающе взглянул на Картера. За двадцать лет знакомства Картер видел разные его взгляды, но только сейчас понял, какой это непростой противник. Покуда он опасливо созерцал бутерброды с дешевым ливерным паштетом, Бура спросил:
– Вы узнали, как его зовут?
– Я слышал, он должен сейчас сюда прийти.
– Ничего подобного. – Бура с досадой объяснил: два дня назад ему позвонил сам изобретатель и, не представившись, отменил встречу. Бура уговаривал, но тот стоял на своем.
– Я сказал, что куча народа готова украсть его изобретение, он ответил, что знает, и сам управится. Так и заявил: «Я видел не весь мир, но я был в Бойсе».
– Многие ответили бы мне именно так, даже если вчера встречались бы с мистером Изобретателем.
– Вы соврете мне про то, как исчезает Таг? Картер мотнул головой.
– Отлично. Это зеркала? Картер сморгнул.
– Нет, не зеркала. Так кто охотится за телевидением?
– Что в мешке у моих ног? В белом полотняном. Да, возьмите его. – Бура с усилием отодвинул поднос и показал Картеру, чтобы тот опрокинул мешок над столом. Оттуда со звоном выпали несколько десятков оловянных солдатиков. Они были раскрашены как американские повстанцы и британские солдаты времен Войны за независимость.
– У меня были похожие в сиротском приюте, – рассеянно произнес Бура. – Я их не сберег и вот, уже на шестом десятке, оказался в Лондоне и попал в игрушечный магазин… – Он принялся молча расставлять солдатиков. Картер уже задумался, не впал ли старик в детство, но тут Бура продолжил: – Со временем многие богатые люди захотят купить игрушки, какие были у них в детстве, и согласны будут платить хорошие деньги. Так как, Гардинг сказал, зовут этого малого?
Картер хохотнул.
– Если бы я знал, то зачем бы сюда пришел?
– Вы второй раз не ответили на мой вопрос, – заметил Бура. – Так вот, эти ребята, грязные, с плохой выправкой… – (он указал на повстанческое войско), – «Американская радиовещательная корпорация», «Вестингаузбродкастинг» и кое-кто еще. В основном корпорации, которые контролируют радио.
Картер невольно охнул.
– Ага. Логично, правда? Надеюсь, когда-нибудь в Окленде можно будет слушать не только религиозные песнопения. Совсем доконали своей нудятиной.
– Я на прошлой неделе слушал поединок Бенни Леонарда-
– Да? Когда давали лицензии на новые частоты, я подал заявку на восемь радиостанций. Месяц назад установил передатчик на магазине Капвелла – вообразите, у меня там есть человечек – и дал объявление в «Трибьюн», что можно каждый день слушать джазовые записи.
– Блестящая мысль.
– Это эксперимент. Напрямую он не принесет ни цента. Нет, деньги можно заработать на радиоприемниках и, может быть, на продаже времени под рекламу. А поскольку телевидение – это радио с картинками, «Американская радиовещательная корпорация» решила, что есть смысл похоронить этот проект, покуда она не заработает на продаже радиоприемников. Она-то и отправила к вам в дом тех двух молодчиков.
– Вы знали?
Бура сморщился, как мальчишка, которого поймали на мелком хулиганстве.
– Слышал. Предположил, что они могут попробовать. Не важно. Смотрите сюда. – Он постучал по красным мундирам англичан. – Это солдаты. Армия.
– Да, – сказал Картер. – И кого они означают? Бура поднял глаза.
– Армию. Настоящую армию. Министерство обороны. Генерал Першинг представляет это так: оснащаем все самолеты камерами, и офицеры в штабе видят всё, что затевает неприятель. Поэтому он потянул за кое-какие официальные ниточки. Секретная служба, полиция, все, кто носит форму, сейчас против вас. – Он начал сгребать солдатиков в мешок. – «Американская радиовещательная корпорация». Министерство обороны. И те и другие не хотят отдавать телевидение и, вероятно, считают, что не будет большим грехом наступить конкурентам на шею. – Он помолчал. – Вот почему Секретная служба получила приказ вас допросить. Они предполагают, Что вы можете быть в курсе.
– Угу.
– И что вы, возможно, убили президента. Картер взялся за мешок.
– Убийство как-то слишком легко сошло мне с рук. – Он пРИнялся одного за другим складывать туда солдатиков.
– Чарли, никого вы убить не способны, и не притворяйтесь. Кстати, этот тип, забыл, как фамилия – за что его хотят убить?
– Не понимаю.
– Бред какой-то. Почему просто не купить эту его штуку за пару тысчонок и не спрятать себе под зад? У них миллиарды на кону. С одной стороны. С другой – новый способ воевать. Не шуточки.
В оранжерее ощущалась какая-то пустота. Никто не заходил, в соседних помещениях тоже было тихо. Даже девушка, мывшая крышу, ушла.
– А вы тут с какого бока? – Бура отхлебнул чаю.
– Ну… – Картер прочистил горло. – Думаю, телевидение пригодилось бы для моих карточных фокусов.
Бура чуть не задохнулся от смеха.
– Все капиталисты и все вооруженные силы по одну сторону, по другую – Чарльз Картер. Теперь я знаю, на кого ставить.
– Вы в меня не верите?
– Я этого не говорил. Просто считаю, что у вас кишка тонка бороться с убийцами. Чересчур много совести и прочей канители.
Картер долго смотрел другу в глаза. Потом убрал последнего солдатика, сказал: «Вера всегда окупается», сделал несколько пассов над мешком и перевернул его, так что на стол посыпались десятидолларовые монеты. Он аккуратно вывернул мешок: внутри не было ни одного солдатика.
Бура небрежно провел загрубелыми пальцами по монетам, словно все долги ему возвращают таким способом.
– Сдается, их тут семьдесят пять. Как его фамилия?
Картер вздохнул: магия Буру не проняла.
– Гардин г объяснил мне про телевидение и назвал фамилию. Я пытаюсь его найти, но безуспешно. Не думаю, чтобы кто-то другой на него вышел.
– Может, когда Гардинг помер, он собрал вещички и умотал домой?
– Человек, который сумел сделать такое изобретение и скрыть свое имя, должен был воспринять необъяснимую смерть благодетеля как удар под дых. Он затаился и придумывает новую тактику. Я бы поступил так. Честно, я хочу его спасти.
Бура мотнул головой.
– Спасти никого нельзя.
И это говорит Бура?! Картеру показалось, что перед ним опустили тяжелый занавес.
– Надо пытаться, – без особой убежденности ответил он, потом обвел глазами комнату, надеясь, что увидит зримое свидетельство: фотографию какой-нибудь несчастной, или, лучше, живую женщину. Однако рядом были только пальмы в кадках и, разумеется, гильотина. Он снова вывернул белый мешок. – Смотрите, кое-кого я сейчас спас.
На стол вывались оловянные солдатики Буры.
Что-то сломалось в старике; выражение его лица смягчилось, плечи обвисли.
– Даже если вы сумеете его отыскать, – произнес Бура сбивчиво, словно механизм, посредством которого он давал финансовые советы, заржавел, – вам понадобится лицензия для шоу… Готов поспорить, он получит гораздо более выгодные предложения.
Картер пожал плечами.
– Я знаю подход.
Он встал.
– В том числе с моей стороны.
– С кем вы будете?
– С кем окажется выгоднее.
– Вы можете поддержать мое шоу.
По лицу Буры Картер видел, что выглядит ребенком, который случайно забрел на боксерский ринг.
– Как насчет слона? – спросил Бура.
– Ах да. – Картер сел. – Обещайте мне…
– Я никому не скажу.
– Нет, нет. Обещайте, что не будете разочарованы.
– Какие разочарования! Я узнаю, как исчезает десятитонной слон!
Картер принялся набрасывать на листке схему, объясняя, что Таг поднимается на платформу, которую затем на две секунды закрывают с четырех сторон ширмами. Ширмы распахивают – слонихи нет. Секрет в том, что на платформе поместились бы два слона, но зрителям этого не видно.
– Таг заходит на платформу, мы закрываем ее ширмами – получается что-то вроде коробки с еще одной перегородкой посередине, между слонихой и зрителями. Когда мы распахиваем ширмы, зрители видят перегородку, которая выглядит в точности так же, как дальняя стена. Она богато украшена и расписана индийскими письменами – на самом деле это реклама микстуры от кашля.
Картер поднял глаза от листка и увидел, что Бура задумался.
– Вы хотите сказать, что я рассказал вам про телевидение за это?
– Разве я не говорил, что вы будете разочарованы?
– Да, но… – Бура сложил руки на груди. – Да.
– Мы сейчас нащупали одну любопытную вещь: хранить секреты надо для блага публики, не ради фокусника.
Они еще немного поболтали. Картер рассказал про мотоцикл. Бура посоветовал воспользоваться хорошей погодой и покатать каких-нибудь барышень. Картер согласился, что мысль дельная.
Из дома он вышел в подавленном настроении. Двадцать лет их с Бурой связывала дружба. Возникло такое чувство, словно они забрели в глухой лес и что-то потеряли по дороге.
В ста ярдах от дома он увидел знакомую надпись. На перевернутой тачке было написано красной краской: «Она не умерла». Столько отчаяния и столько надежды в этих словах.
Картер перелез через поваленную пальму и пошел к мотоциклу. Надпись не шла у него из головы. «Никого нельзя спасти», – сказал Бура. Он по-прежнему делает добрые дела, но уже не верит в то, что чувствуют несчастные женщины, когда пишут «она не умерла» чернилами, краской или палкой на земле. Садясь на мотоцикл, чтобы отвезти перчатки, Картер наконец понял, что его так расстроило: если вера уходит, ее место занимает корысть.
Фирма «Картер и компания» занимала целый роскошный этаж в доме номер 333 по Пайн-стрит. Здесь, за матовыми стеклянными дверями или в тесных закутках, сотрудники закладывали контракты, телеграммы, предложения и котировки в трубы и посредством пневматического механизма отправляли другим сотрудникам, которые принимали документы к исполнению, или отправляли назад, или складывали в шкафы красного дерева. Команды людей читали вслух цифры другим людям у биржевого телетайпа; те и другие выкрикивали факты мальчишкам в фартуках, которые записывали на больших грифельных досках изменения индекса Доу Джонса.
Однако по-настоящему большими делами ворочали в двух маленьких, по-спартански обставленных кабинетах, всё убранство которых составляли фотографии близких и, в случае Джеймса, старый плакат Великого Картера, изображавший «Мастерское освобождение от позорного столба и колодок».
Как всегда после возвращения из долгой поездки за границу, Джеймс обошел каждого сотрудника, от девушки на входе до главного бухгалтера, и убедился, что работа идет заведенным порядком. Том, как и дома, просматривал почту – болтать с сотрудниками и поддерживать их дух было не его амплуа.
В двенадцать тридцать почти все работники ушли на обед. Джеймс в одиночестве просматривал ленту, ползущую из биржевого телетайпа, когда Том у себя в кабинете завопил: «Черт!»
Том был склонен к темпераментным возгласам, поэтому Джеймс не поднял головы, пока не заметил, что друг стоит напротив и лицо у него землисто-серое – серее обычного. В Руке у Тома было письмо.
– Пришло утром и, естественно, было в самом низу. Только этого нам не хватало.
Джеймс убедился, что письмо адресовано ему и Тому в «Картер и компания» и что фамилии написаны правильно – повод хотя бы заглянуть внутрь.
– «Уважаемые господа Крандалл и Картер! Насколько я понимаю, вы иногда финансируете частные начинания, если сочтете их выгодными. Насчет выгоды ничего сказать не могу, но у меня есть работающий образец устройства… – дойдя до этого места, Джеймс прошептал: «О нет!» и только потом дочитал фразу до конца: – …которое совмещает изображение и радио; оно называется телевидением».
Джеймс подняла глаза на Тома. Краска медленно сошла с его лица.
– Читай дальше, – сказал Том.
«Я буду публично демонстрировать телевидение сегодня в 17.00 в Уиллер-холле Калифорнийского университета. Я пригласил многих местных финансистов, чтобы выяснить, на какую поддержку смогу рассчитывать.
Простите, что сообщаю в последнюю минуту, но за более долгий срок могли бы появиться плагиаторы.
– Всё хуже некуда, – сказал Том.
– Ты всегда так думаешь, – заметил Джеймс.
Вместо ответа Том протянул ему финансовый раздел «Экзаминера» – на третьей странице красовалось объявление Фарнсуорта о публичной демонстрации телевидения в пять вечера в Калифорнийском университете.
– Едем туда, – мрачно сказал Джеймс. – Позвони в нашу курьерскую службу. Надо известить Чарли.
Летом 1785 года верхового гонца из Франкфурта-на-Майне убила молния, ударившая с совершенно ясного неба. Свидетели – не какие-нибудь крестьяне, а врач и землевладелец – заметили, что труп внутри сгорел, но кожаная сумка осталась целой. Из сумки извлекли трактат о том, как управлять миром, составленный никому прежде неведомой организацией под названием «иллюминаты». Наступала эпоха разума, весть о новом тайном обществе взволновала народ, убежденный, что распространение светских учений – таких, как, например, демократия, – чревато неисчислимыми бедствиями.
Трактат состоял из многословных умствований, однако на теле гонца нашли куда более конкретное и пугающее свидетельство – шелковый кошелек с дюжиной миниатюрных черепов из слоновой кости. На нижней челюсти у каждого была инкрустация золотом – трехзначные числа.
Они шли по порядку, не хватало лишь триста двадцать второго черепа, который отправили в мятежные американские колонии, «дабы и там члены общества могли споспешествовать установлению нового мирового порядка».
Когда в помещении 322 Йельского университета было создано общество «Череп и кости», поневоле возникла мысль о неслучайности совпадения. Вероятно, оно и впрямь было сознательным, ибо члены нового «ордена» стремились к мировому господству – по крайней мере так о них говорили.
Вскоре после полудня, когда Картер еще сидел у Буры, а Том Крандалл только-только обнаружил письмо от Фарнсуорта, у агента Самюэлсона произошел телефонный разговор с очень высоким начальником. Самюэлсон сидел в телефонной кабинке рядом с буфетной стойкой и лихорадочно записывал указания. Наодеколоненный, с аккуратно набриолиненным зачесом, выпускник Йеля, как бы не выставляющий этот факт напоказ, Самюэлсон ждал сегодняшнего разговора всю жизнь. Он поигрывал брелоком на часах – вырезанным из слоновой кости черепом с золотыми цифрами 322.
Первые три минуты разговора прошли, как в тумане. Самюэлсон столько раз повторил: «Спасибо, сэр», что вынужден был сам себя одернуть. Запомнились только несколько фраз полковника: «Как погода?», «Это требует осмотрительности и гибкости», «с неоценимой помощью агента Гриффина мы составили краткий биографический очерк…» и наконец: «Мы могли бы и дальше использовать агента Гриффина, поскольку это один из старейших и опытнейших сотрудников, – затем, после легкого колебания, – однако ситуация меняется очень быстро».
Тут полковник Старлинг напрямую перешел к делу. Чарльза Картера больше не подозревают в утаивании свидетельств, но есть основания полагать, что он попытается сорвать операцию министерства финансов в Калифорнийском университете, намеченную на сегодня в семнадцать ноль-ноль. В качестве личной услуги, не согласится ли Самюэлсон его приструнить? Просто задержать в шестнадцать тридцать?
Самюэлсон, разумеется, согласился. Поручение могло показаться рядовым – не серьезнее, чем убрать бутлегера. Однако Самюэлсон был честолюбив и понимал, что хотел сказать полковник, когда добавил:
– И, не для протокола, сынок, это фокусник, которого не удалось задержать обычными методами. – (Пауза.) – Нам бы хотелось устранить его на два часа минимум; максимум, честно говоря, не ограничен. Вы понимаете?
– Да, сэр. Спасибо за доверие.
Ошибка была в том, что прежде Картера пытались задержать как обычного человека. Самюэлсон, разумеется, бывал в варьете и видел, как фокусник на сцене одурачивает добровольцев. Почти час он составлял план – ступеньку к скорому продвижению по службе. Когда другие агенты спросят, как ему это удалось, он скажет: «Пустяки. Просто мы показали мистеру Картеру, кто умнее». Скажет торжественно, как пристало члену ордена «Череп и кости».
Через пятнадцать минут в маленьком номере «Палас-отеля» Самюэлсон четко и подробно изложил свой план О'Брайену, Холлизу и Штуцу, закончив словами: «Мы покажем ему, кто умнее».
Кивки. Молчавший до сих пор Штуц спросил:
– Надо ли будет оглушить его ударом по голове?
– Возможно, – признал Самюэлсон.
Штуц сглотнул.
– Это я беру на себя.
Самюэлсон продолжил обсуждение с той четкостью, которой всегда гордился, но которую прежде не имел случая проявить.
По дороге в библиотеку Гриффин насвистывал, изображая беспечность. Остановился купить газету, помахал полисмену на перекрестке. Еще он поглядывал на отражения в витринах и стеклах припаркованных автомобилей – не мелькнет ли какое-нибудь лицо больше, чем один раз.
Он не знал, есть ли за ним слежка, но предпочитал оставаться начеку. Даже такой простой бюрократический шаг, как перевод в Альбукерке, наводил на мрачные подозрения. Быть может, в поезде к нему подойдет другой агент, предложит выйти в тамбур покурить, а на следующее утро Джека Гриффина, хронического неудачника, найдут на путях мертвым и скажут, что он покончил с собой.
На входе в библиотеку он предъявил удостоверение строительным рабочим и надел каску, потом поднялся в полутемный газетный зал. Мисс Уайт радостно замахала рукой.
– Привет-привет!
Гриффин вынул из кармана и протянул ей книгу – «Метод рыбной ловли на муху». Это была его единственная, но пойти в библиотеку без книги значило бы возбудить подозрения.
– Здравствуйте, мисс Уайт.
– Спасибо огромное, что вернули книгу. – Мисс Уайт взглянула на корешок. – Ах, Дойл, Дойл, Дойл. – Она перешла на шепот, возможно, самый громкий, который Гриффин слышал в своей жизни: – Идите за мной.
Они прошли за стеклянную перегородку в углу помещения. Мисс Уайт щелкнула выключателем, и Гриффин заморгал от яркого света. Стены, от пола до потолка, были обклеены заголовками газет со всего мира.
Она улыбнулась ему – сверху вниз, потому что, даже ссутулившись, была на дюйм выше.
– Мистер Гриффин, как умно было с вашей стороны действительно принести книгу – но ведь это ваша работа, верно?
Как правило, агентами Секретной службы интересуются женщины совершенно определенного типа, к которым Гриффина, кстати, и не особо тянуло. Однако мисс Уайт была явно не такая и гораздо умнее.
– Моя работа скучнее, чем вы думаете.
– Мне кажется, всё, что вы делаете, должно быть безумно интересно, – сказала она безыскусно, глядя на него округлившимися глазами. – Но что с вами? – Мисс Уайт направила на него настольную лампу. – Вы подрались? Несколько дней назад? При таком свете сразу заметно. Когда мы встретились в первый раз, вы были после драки и ни слова мне не сказали.
Гриффин не мог объяснять посторонним про восемь праведников, поэтому сглотнул и произнес:
– Вы что-то хотели мне рассказать, мисс Уайт?
– Олив. Да, хотела. – Она отперла ключом ящик стола и спросила: – Как продвигается ваше расследование по Чарльзу Картеру?
– Мы не говорили…
– Конечно, конечно, понимаю. Вот то, что я хотела вам показать.
Это был переплетенный журнал, как по Чарльзу Картеру. Наклейка гласила: «Уоррен Гардинг в Сан-Франциско, лето 1923».
Гриффин открыл журнал. Сначала шли заголовки, сообщавшие, что Гардинг посетит Сан-Франциско в ходе «Турне понимания», сообщения о нездоровье президента, фотографии, на которых мэры Сан-Франциско, Окленда и Сакраменто приветствуют Гардинга; список мероприятий, отмененных в связи с его болезнью; интервью с Дж. Филипом Ремером, шеф-поваром «Палас-отеля», обещавшим, что высокому гостю будут готовить только самую здоровую пищу. («Если к президенту не вернется аппетит, – заявил шеф-повар в окружении начищенных медных котелков, – то уж никак не по моей вине».)
– Вы, вероятно, это видели, – прошептала мисс Уайт. Под аршинным заголовком была напечатала последняя фотография Гардинга: президент в халате и пижаме полулежал на гостиничной кровати. На бледном лице застыла тень знаменитой улыбки, рука, которую он поднял в приветственном жесте, казалась деревянной. Рядом сидела в кресле Герцогиня, не то сердитая, не то расстроенная. Внизу стояла подпись: «Уоррен Гардинг, сам того не зная, прощается с нами».
Гриффин кивнул.
– Да, видел.
– А вот этого не видели. – Мисс Уайт раскрыла большую белую папку и вынула десятка два фотографий. – «Эк-заминер» присылает нам негативы и отвергнутые снимки всех важных событий в городе. Вы и не поверите, к чему это ведет. Когда фотографы узнали, что архивом заведует женщина, – она закрыла глаза и покачала головой, – они стали слать такое…
Гриффин не слушал – он перебирал снимки. Двадцать штук, пронумерованные по негативам. Все на месте. Гриффин разложил их по порядку. На третьем и восемнадцатом в кадр попали часы. Они показывали 11.35 и 11.42 – вечер второго августа.
Фотография в газете была нечеткая; на оригиналах комната выглядела как живая, со всеми мельчайшими подробностями. На заднем плане Гриффин видел пузырьки с лекарствами, на комоде – колоду игральных карт. На туалетном столике лежало письмо – вероятно, от Херста, насчет комиксов.
– Вы что-то сказали про Херста, агент Гриффин?
– Что? – Он и не заметил, как начал говорить вслух. – Я хорошо знаю эту комнату. Просто пытаюсь найти…
Он надолго замолчал. Наконец мисс Уайт мягко спросила, что он нашел.
– Ничего, мисс Уайт.
– Олив. – Она протянула: «м-м-м» и добавила: – Вы смотрите на тот самый снимок, который я тоже сочла очень и очень любопытным.
Снимок был тот же, что и в газете, но больше – при печати его обрезали.
– Трудно не думать, от чего умер бедный президент Гардинг, – сказала мисс Уайт. – Я читала, он отравился рыбой. Но посмотрите, вот последний ужин президента, только в газете его обрезали: здесь нет рыбы, только шоколадный кекс.
– Поэтому вы меня и позвали?
– Такая странность наводит на размышления, не правда ли? – Глаза ее блеснули. Она явно наслаждалась своим открытием.
– Президент ел рыбу раньше, в семнадцать тридцать.
– Ой. – Мисс Уайт сникла – до сих пор он видел ее только улыбающейся. – Я так надеялась, что смогу вам помочь.
– Всё отлично… Олив. Вы мне помогли.
– Почему вы сами остановились на этой фотографии?
– Хороший снимок для архива.
Она взглянула на него с подозрением.
– Думаю, вы заговариваете мне зубы. Что вы увидели?
Гриффин мог бы просто изъять фотографию, но он не помнил, когда последний раз женщина получала удовольствие от его общества, поэтому шевелился слишком медленно. Она перехватила его запястье.
– Держу пари, что-то странное.
– Мне правда надо забрать этот снимок.
Она ахнула.
– Ой, мистер Гриффин, мистер Гриффин! – Ее глаза увлажнились. – Посмотрите на мою руку! – Она показала: ее кожа пошла мурашками. – С тех самых пор, как я прочла Китса, я мечтаю о безумном озарении, как в его стихах про Кортеса. Это ведь оно?
– Не знаю. – Гриффин потянул к себе фотографию. – Мне пора.
– Безумное озарение, – прошептала мисс Уайт. – Эта бутылка вам что-то говорит, да?
– Не думаю, что на фотографии есть бутылка.
Она указала на другие снимки.
– Ой, вот здесь. И здесь.
Покуда он складывал все фотографии в конверт, мисс Уайт покусывала ноготь.
– Так что с бутылкой? Ага! Отравленное вино!
– Помолчите немножко. – Гриффин строго взглянул на мисс Уайт, и та немедленно прикусила язык. И тут Гриффин увидел то, чего не видел никогда в жизни: она не просто заинтересована его работой, она тает от него самого. Он чуть не выронил конверт.
– Послушайте, – пробормотал Гриффин. – Я очень рад, что вы это нашли. Что-нибудь еще?
– О нет. Это всё.
– Вы говорили еще кому-нибудь?
– Разумеется, нет, мистер Гриффин.
– А к другим агентам не обращались?
– Так, значит, против вас существует заговор? – Она ахнула. – Ну конечно! Драка!
– Нет.
– Это как-то связано с Чарльзом Картером?
– Не знаю. Мне пора идти. – Гриффин шагнул к двери. Их глаза встретились.
– Агент Гриффин, вынуждена предупредить, – старательно проговорила она, – что вы мне нравитесь.
– О'кей. – Он кивнул, хотел приподнять шляпу и с удивлением наткнулся рукой на холодный край каски. – При случае загляну.
Гриффин на ватных ногах кое-как доковылял до середины зала и остановился, чтобы почесать конвертом загривок. Он хотел попросить мисс Уайт об одолжении, но не знал, что им движет: реальная необходимость или желание еще раз услышать ее голос.
Покуда он собирался с духом, мисс Уайт вышла из стеклянного закутка. Она вся млела от нежности.
– Олив, сколько времени вам потребуется, чтобы отыскать адреса пяти-десяти раввинов в районе «Палас-отеля»? Я имею в виду тех, у которых очень, очень большие приходы, ну, вы понимаете.
– Раввинов? – Она приложила указательный палец к нижней губе. Гриффин внимательно разглядывал ее лицо. Она, видимо, ведет замкнутый образ жизни и ничего не знает о творящихся вокруг мерзостях. Не хотелось вываливать на нее эту грязь, поэтому он не стал продолжать. Наконец она подмигнула.
– Вы прелесть! Раввины. – Она покачала головой. – Конечно. Подождите здесь, – и убежала в стеклянный закуток, со смехом повторяя: «Раввины».
Гриффин ослабил воротничок – от этого разговора его бросило в жар.
Картер собирался, выйдя от Буры, заехать домой и позвонить Джеймсу. Однако тогда пришлось бы сообщить, что он потратил семьсот пятьдесят долларов, а про Фарнсуорта так и не узнал – малоприятные темы для разговора. Кроме того, Джеймс снова начал бы подтрунивать над ним по поводу Фебы Кайл.
На подъезде к приюту для слепых Картер вспомнил ухмылку на лице брата и выкрик: «Развейся!» – как будто он сам уговаривает Ледока раз в жизни попробовать моллюсков. Что ж, сегодня он устроит себе легкое приключение с хорошенькой девушкой. Они будут болтать, целоваться и гулять напропалую.
Однако, поскольку такое отношение к жизни шло ему примерно как детский слюнявчик, решимость Картера ослабла еще до поворота с Телеграф-авеню на ухоженную зеленую аллею. Спрыгнув с мотоцикла и отряхнув штаны, он направился к приюту, имея в запасе несколько вежливых фраз на случай, если Феба даст ему от ворот поворот. Подобно многим достойным мужчинам, Картер сомневался, что может понравиться девушке, которая нравится ему.
Главное здание приюта, расположенное в конце аллеи, походило на бывший частный особняк: высокие фронтоны, полукруглые окна, несколько неравномерно раскиданных башенок с куполами и широкий, протянувшийся вдоль всего фасада портик. В таком месте могли бы проходить концерты. Рядом расположились два невыразительных спальных корпуса, разделенных кирпичной стеной.
Вокруг медленно, по большей части парами, прогуливались люди. Картер кивал, не зная, кто из них слепой. Интересно, где Феба и ждет ли она его? Картер хотел сказать ей несколько вещей – достаточно глупых, если подумать, – но по крайней мере он украл у Буры розу и спрятал в карман. Бура накормил его каким-то мерзким ливером, поэтому Картер открыл коробочку «ПЕЦ» и бросил в рот два холодка.
Дверь приюта с грохотом распахнулась, и выбежали три женщины. В руках у них были Библии. Одна женщина плакала, другие ее утешали.
– Ужасно! – вскричала самая расстроенная из трех, вытирая слезы с подбородка.
– Простите… – начал Картер. Тут на крыльце женщина в белом халате сложила ладони рупором и заорала: «Простите!», так что никто его не услышал.
– Ужасно! – повторила женщина с Библией в руках. Она снова разрыдалась, и приятельницы под руки повели ее к стоящему рядом микроавтобусу. Картер смотрел то на них, то на медсестру, которая сердито качала головой.
– Добрый вечер, – ошарашенно произнес он.
– Простите. – Она остановила его движением руки и, повернувшись к дому, закричала утомленно (видимо, это же имя с такой же интонацией ей приходилось выкрикивать не один раз на дню): – Феба! – Потом повернулась к Картеру: – Я могу вам чем-нибудь помочь?
– Я… вообще-то я пришел к мисс Кайл.
– Господи, что еще она натворила?
– Ничего. Честное слово.
Медсестра запрокинула голову, изучая его. Картер вспомнил, как мать в мясной лавке перебирала кур. Тем не менее он поднялся на крыльцо и заглянул в дом. Вдоль стены, примерно на уровне пояса, был протянут толстый шнур, чтобы держаться.
– Вы – Картер? – спросила наконец медсестра.
– Да, мэм.
– Значит, вы и впрямь существуете.
Картер не понял, одобрительно ли это сказано, поэтому просто приподнял шляпу.
– Вы знаете, она иногда врет, – продолжала медсестра.
– Не знал.
– Она прелесть, я ее обожаю, но она – врушка.
Сказано это было с нажимом, поэтому Картер ответил:
– Хорошо, буду осторожен.
– Не будете.
– Я…
– Феба, – сказала медсестра, на этот раз тихо, потому что Феба, держась одной рукой за шнур, подошла к двери. На ней было клетчатое бумазейное платье. Волосы растрепались, как будто со сна.
– Мистер Картер, – проговорила она. – Как мило, что вы пришли. Вы знакомы с Джен? – Феба похлопала медсестру по плечу и взяла ее под руку. – Она на меня сердится.
– Ты должна извиниться, Феба.
– Знаю. Мне ужасно стыдно, – с улыбкой произнесла Феба. – Мистер Картер, спасибо. Спасибо огромное, очень мило с вашей стороны. – Она протянула руки, ладонями вверх, словно собираясь принять подарок.
– Ой! – Роза в пиджаке. Зачем было ее прятать? Неужели нельзя было сообразить, что фокус, с которого он несколько раз успешно начинал легкий флирт, здесь не сработает? Картер почувствовал себя голым. Он мягко вложил розу в протянутые руки. Феба поднесла цветок к носу и погладила лепестки, прослеживая тончайшие жилки, которых Картер и не заметил.
– Прелестно, – шепнула Феба, проводя розой по белой щеке, как будто готова посвятить этому занятию остаток дня.
– Я надеялся вас увидеть, – с натужной бодростью произнес Картер. Вышло совершенно по-идиотски.
– Вам придется подождать своей очереди, – сказала Джен. – Феба…
– Ладно, ладно. Где они? – Она убрала розу за ухо и закрепила заколкой, потом протянула руку. Картер, опередив изумленную медсестру, сам взял Фебу под локоть.
От нее пахло знакомыми духами – «Ля Реноме» фирмы «Д'Орсей». Ими пользовались некоторые женщины в труппе Картера, но только Фебе так шел запах ванили и миндаля.
Они спустились по ступенькам. Картер вложил перчатки в свободную руку Фебы. Та кашлянула.
– Полагаю, уловка была слишком явной.
– Мне сказали, что вы иногда говорите неправду.
– Говорила, когда пила.
– Пили?
– Надиралась в стельку. – Она дважды стиснула его локоть, словно это была азбука Морзе. – Обещаете сейчас не подслушивать?
– Не обещаю.
Женщины уже сели в микроавтобус, шофер заводил двигатель. Ему пришлось снова выключить мотор, чтобы не заглушать слова Фебы, которая невыразительно скороговоркой начала извинения. По-видимому, женщины были последовательницами «Христианской науки». Они приезжали два раза в месяц и сегодня читали лекцию о том, что слепота – в голове: если бы обитатели приюта обладали достаточной верой, то немедленно бы прозрели. Двое мужчин, пострадавших на производстве, встали, объявили, что могут видеть, и начали натыкаться на мебель. В конце концов они сорвали очки и принялись, показывая женщинам пустые глазницы, взволнованно спрашивать, вернула ли вера их глаза.
Это вызвало гомерический хохот слепых и поздравления в адрес Фебы, которая всё подстроила. Стоя возле автобуса и слушая, как она объясняет причины своего дурного поведения, Картер жалел, что не приехал на десять минут раньше – такое стоило посмотреть.
Феба продолжала:
– …правда, честно, искренне сожалею. – Она улыбнулась.
– Заводи мотор, – сказала главная сектантка шоферу и, обращаясь к Фебе, добавила: – Мы еще приедем.
– Будем очень рады.
Когда автобус отъехал и они простояли молча несколько минут, Феба спросила:
– Мистер Картер, вы знаете про Хелен Келлер?[44] – Она произнесла это резким тоном, как будто не веселилась минуту назад.
– Они с помощницей…
– Энн Салливан, – вставила Феба.
– Да. Они были как-то на моем шоу. Потом Хелен пришла ко мне за кулисы и сказала, что ей понравилось представление. Она говорила очень вдохновенно. – Произнося эти слова, он думал, как бы предложить Фебе прокатиться на мотоцикле. Ей бы наверняка понравилось, при ее-то неуемном нраве, но сейчас она словно вросла в дорожку.
– Хелен такая бодрая, – сказала Феба ровно тем же тоном, каким отозвалась о сестрах Чонг. – Когда думаешь о ней и вспоминаешь, что сама – всего лишь слепая, становится стыдно.
– Можно кое-что вам показать?
– Пожалуйста, скажите, что это виски.
Он взял ее за руку.
– Вы говорили, что больше не пьете.
– Но хочется, – мрачно отвечала она. – Хочется каждый день.
Они, хрустя щебнем, подошли к мотоциклу.
– Вот. Ощупайте.
Как только руки Фебы коснулись руля, она вся преобразились, словно рассеялись обуревавшие ее мрачные чувства.
– Славная зверюга, – проговорила девушка, ощупывая баки и два сиденья.
– Хотите прокатиться?
– На мотоцикле? – Она выпрямилась, словно потрясенная этой мыслью. – Вы так ухаживаете?
– Роликами я не обзавелся.
– Искрометный, искрометный махатма. М-м-м, – Феба взялась руками за сиденье и припала к мотоциклу. Снова выпрямилась, ощупала швы по краям седла. – Нет, – пробормотала она. – Вы никогда не катали ее на мотоцикле.
– Простите?
– Вы ведь никогда не катали девушек на мотоцикле?
– Не катал, но откуда вы…
– Мистер Картер, я сегодня невыносима. Вам надо гонять на мотоцикле, спасаться от громил, ловить пули зубами и распиливать женщин пополам, но только не со мной. – Она взяла его за руку и потащила к крыльцу. – Не сегодня. Спасибо за розу и за перчатки.
Картер волочил ноги, придумывая, что сказать.
– Я не распиливаю женщин пополам, – пробормотал он. – Мне бы мама не разрешила.
Феба резко остановилась и повернулась к нему.
– Шутите.
– Нет, нет, не шучу. Моей матери никогда не нравилось, что фокусники распиливают женщин. Она всю жизнь изучала психологию. – При этом слове Картер вздохнул. Феба коротко хохотнула. Он продолжал: – Вам точно интересно слушать?
– У меня есть свободная минутка.
В нескольких неловких фразах Картер рассказал, что мать всегда считала П.Т. Селбита, изобретателя трюка с распиливанием женщины, тайным женоненавистником. Всякий раз, узнав о новом фокусе Селбита, она сообщала Картеру, что ее догадка подтверждается. Список иллюзий звучал и впрямь жутко: «Растяжение девушки», «Уничтожение девушки», «Раздавливание девушки», «Девушка на дыбе», «Девушка – подушка для иголок», «Неистребимая девушка» (последняя иллюзия доказывала, что девушку всё-таки можно убить, если фокусник как следует постарается).
– Я думал, Перси просто эксплуатирует выгодную идею, но мама звонила за океан и выяснила, что перед тем, как он запатентовал первую иллюзию…
Феба без колебания воскликнула:
– От него ушла жена, верно?
– Да. От него ушла жена, а через шесть месяц он уничтожил первую девушку.
– Ваша мама – умница.
– Согласен.
Она снова засмеялась, потом замолчала. Они стояли уже давно, и Картер мог без смущения любоваться ее красотой. От жизни взаперти кожа Фебы стала бледной и прозрачной. Он видел все чувства, проносящиеся внутри: радость, печаль, злость. Вот зачем женщины пудрят лица: чтобы выглядеть, как Феба Кайл.
– Я думаю, как бы я распилила кого-нибудь пополам. Если есть потайное отделение и две девушки…
– Ой, нет, не рассказывайте, я предпочитаю не знать, – рассмеялся Картер.
– Если я поеду с вами, мне надо переодеться в брюки, – объявила Феба и снова улыбнулась своей поразительной улыбкой.
Пятнадцатью минутами позже в районе Ист-бей кипела бурная деятельность. Самюэлсон и его команда раздобыли всё необходимое, включая грузовик, и теперь отрабатывали маршрут, по которому повезут похищенного Картера. В Калифорнийском университете выгружали из фургонов ящики с надписью «Огден, Юта» с оборудованием для научных лекций. Один из курьеров Джеймса вышел от Буры, другой направлялся к приюту для слепых, еще несколько прочесывали кафе и парки, где мог оказаться Картер.
Никто, впрочем, не обращал внимания на Гриффина, который по-прежнему вел себя так, будто незримые враги строят против него козни. В два часа ему удалось провернуть операцию, какой в его карьере еще не было, то есть легкую и успешную.
Он вернулся в «Палас-отель» и спустился в подвал, где администрация отвела каморки наиболее значительным служащим. В каждой были койка, тумбочка и крошечные окошки, приоткрывавшиеся на несколько дюймов. Одна каморка принадлежала Тони Альину, которого Гриффин уже допрашивал. Двадцатисемилетний португалец Альину заведовал в гостинице напитками и принес Гардингу последний стакан воды.
Он заступил на дежурство в четыре утра и не должен был находиться в каморке, когда Гриффин постучал. Черноволосый, усатый и прыщавый, он при виде Гриффина испугался так, будто виновен во всех преступлениях, совершенных в штате Калифорния.
– Тони Альину?
– Э…
– Гриффин, из Секретной службы. Мы уже беседовали.
– Macacos me mordam.[45] – Альину заговорил по-португальски от неожиданности, но, как только эти слова сорвались с языка, почувствовал в них свою силу и закончил уже с ухмылкой, словно второй язык дает ему преимущество.
Поэтому Гриффин ответил первое, что пришло в голову:
– Мне начхать, куда макаки тебя кусают.
Альину заткнулся. Гриффин решил идти на прессинг.
– Слушай, приятель, давай поговорим про винную бутылку.
– О нет. – Альину сел на койке и закрыл лицо руками. – У меня восемь братьев и сестер. Отец парикмахер, но он очень болен.
– Где бутылка?
– Я не могу потерять работу! – простонал Альину.
Гриффину стало искренне жаль этого нытика. На узкую койку было не сесть, поэтому он просто нагнулся и сказал ласково: «Е muita areia para a seu camioneta»,[46] – старинная народная поговорка, которой взрослые наставляют на путь истинный зарвавшихся детей.
– Где вы научились португальскому? – фыркнул Альину.
– У бывшей жены. – Он потер подбородок. – Хотел знать, что она орет, когда кидает в меня табуретками.
Молодой человек хихикнул. Гриффин протянул ему сигарету. Альину закурил и, помолчав, спросил:
– У вас есть дети?
– Дочь.
– И у меня дочь. Она нежная или дерзкая?
Гриффин задумался.
– И то, и другое.
– Ясно. – Альину затушил сигарету, встал и открыл тумбочку. Там, завернутая в посудное полотенце, лежала бутылка. Со вздохом он передал ее Гриффину.
«Вот так, наверное, и бывает у таких, как Старлинг», – подумал Гриффин. Легко и просто.
Альину объяснил: он забрал бутылку из номера примерно без четверти двенадцать, за пятнадцать минут до смерти Гардинга. Собственно, он забрал ее, как только увидел – боялся, как бы ему не попало за спиртное в отеле. И сохранил на память.
– Поверьте мне, я ее не приносил. Меня ни за какие деньги не уговоришь – будь ты хоть сто раз президент – пронести в отель спиртное. Меня уволят, и знаете, кто мне оторвет голову? Жена.
Его карие глаза устремились на Гриффина. Они друг друга понимали.
Гриффин взглянул на бутылку. Бежевая этикетка, типичная для домашнего вина – загадочный каббалистический символ. И надпись: «Только для ритуального использования». Бутылка была пуста.
– Кто ее принес?
Гриффин не ожидал ответа и удивленно поднял брови, когда Альину сказал:
– Тип из подпольного бара.
– Какой?
– Ну, тип, – повторил Альину, как будто это всё объясняет. Потом рассказал, что встретил субъекта в коридоре, незадолго до прихода репортеров. Субъект нес бумажный пакет, и Альину собирался его остановить, но тот только сделал рукой такой знак, в смысле «всё о'кей».
– Я не стал про него говорить, потому что не хотел потерять работу.
– И как он выглядел?
– Madré,[47] – вздохнул Альину. – Это было неделю назад. Он начал объяснять: средний рост, обычное телосложение, одет, как все.
– Голубоглазый?
Альину вздохнул и сказал убежденно:
– Он был в шляпе.
– Волосы черные?
– Ага. – Альину слегка ободрился. – Ага. Или светлые. У нас в коридоре темно.
Становилось ясно, что ничего больше из него не вытянешь. Гриффин снова замотал бутылку в полотенце.
– Сохранишь работу, если будешь помалкивать, – сказал он.
– Спасибо. Я не хочу неприятностей.
Гриффин открыл дверь и замер на мгновение.
– А где этот подпольный бар?
– Через улицу. – Альину махнул рукой в сторону окна. – В большом доме.
– В каком именно?
– В большом. У Джосси, прямо под полицейским управлением.
На север по Телеграф-авеню, затем на запад по Шаттак-стрит и дальше по Генри-стрит; Картер нарочно выбрал эту дорогу, чтобы всё время ехать на второй и даже на третьей скорости. Наконец начался серпантин, на котором надо было закладывать крутые виражи. Феба крепко держалась за его спину. После первых нескольких поворотов он спросил, хорошо ли ей, и она сказала: «Еще, пожалуйста».
Кроме этого они почти не разговаривали, поэтому Картер выбрал цель: берег Нептуна. Он сбросил скорость у входа – мавританской башни, через которую проходили люди в купальных костюмах, некоторые с полотенцами и очками для плавания. Сразу за входом был павильон, где играл джаз для тех, кто знает современные танцы, потом «лягушатник» с соленой водой для детей, ряды купален и, наконец, длинная полоса плотного мокрого песка.
Когда мотоцикл остановился, Феба сняла руки с талии Картера и потянула носом воздух.
– Пляж? Боюсь, я не очень хорошо чувствую себя в толпе. Об этом он не подумал.
– Тебе нравится мотоцикл?
– Скорость обалденная. Просто блеск для такого драндулета. Кстати, классный был бы рекламный лозунг, а?
– Я бы хотел найти место, где можно поговорить.
– Я тоже… а как ты его водишь? Надо что-то делать руками и давить на газ, да?
– Тебе правда интересно?
– Да.
Картер помог ей слезть и опустил подножку, чтобы Феба могла сесть на водительское сиденье.
– Классно! – Она взялась за руль и пригнулась. Несколько раз нажала ручной тормоз. – Ты готов рискнуть?
– М-м-м… Нет. Но ты можешь его завести. – Он положил ее руку на краник. – Осторожней со шлангом, не то бензин просто выльется. Отлично. Теперь ставь ногу вот сюда и жми.
С третьей попытки Фебе удалось завести мотоцикл – от радости она запрыгала на сиденье, потрясая в воздухе кулаками.
– Парк «Айдора»! Едем туда! Знаю, это странное место для разговора, но по крайней мере там не будет толпы.
Картер согласился, что она права, и они снова сели на мотоцикл. Он, не оглядываясь, въехал в поток машин, а поскольку зеркальца заднего вида не было, то не заметил, что вдогонку, размахивая руками, бежит один из курьеров Джеймса.
Несколько миль они ехали вдоль железной дороги, потом Картер свернул к северному входу в парк, над которым красовалась вывеска, огромные дубовые доски с резными, раскрашенными во все цвета радуги буквами: «Парк Айдора», затем: «Семейный отдых» и, в самом низу, помельче: «Владелец – Бура Смит».
Картер поддержал Фебу, помогая ей слезть с мотоцикла – нелегкая задача для слепой. Возле кассы очереди не было, что разом обрадовало его и огорчило: им с Фебой не придется толкаться в толпе, однако это означает, что еще одно вложение Буры себя не окупает.
Они купили билеты («тридцать пять центов за двоих», записал Картер в тетради) и вошли в парк. От входа вели несколько дорожек, стрелки указывали дорогу к буфетам, деревянному оперному зданию, плавательным бассейнам, зоопарку и фруктовому саду, где гуляющие могли срывать с деревьев яблоки и персики.
У одной из самых больших в стране площадок для катания на роликах, как всегда по вторникам, играл фокстрот, а каждой даме на входе вручали искусственные шелковые цветы, пахнущие настоящими французскими духами. Впечатление несколько портил огромный плакат: «Запрещается сквернословить, толкаться и приставать к женщинам».
День был солнечный, влажный и немного ветреный. Феба шла, подставив лицо солнцу и вбирая запахи. Розу она потеряла, когда ехала на мотоцикле. Картер тоже закрыл глаза. Он слышал музыку каллиопы и крики с далеких «американских горок», чувствовал запах попкорна и сладкой ваты.
– Я хотела бы… – Она не договорила.
– Да?
– В приюте мы при знакомстве ощупываем друг другу лица. Странно, понимаю, но нельзя ли…
– Конечно.
– Может, сойдем с дороги?
Они прошли под вяз и сели на широкую скамейку. Феба стянула перчатки – один палец за другим – и засунула в карман рабочих штанов.
– Это вроде как сказать «здравствуй». Иногда мы вместо приветствия стреляем из пистолета, но в приюте такое не поощряется.
Она начала с макушки. Картер ждал легкого касания, как когда она ощупывала розу, но ощущение было скорее такое, словно тебя лепят из глины.
– У тебя очень густые волосы.
– Это парик.
– Помолчи. Джен сказала, что ты красивый, и я должна проверить – может быть, она просто хотела сделать мне приятное.
Ее пальцы пробежали по его лбу, легко, несколько раз, словно бьющие по стеклу дождевые капли. По бровям, по скулам, по щекам; потом обе руки встретились в районе его носа, погладили верхнюю губу, нижнюю, подбородок, шею. Затем то же в обратном порядке, только на этот раз Феба заставила Картера закрыть глаза, чтобы ощупать ресницы.
Она положила руки на его щеки и замерла. Он чувствовал запах пыли от ее ладоней, ланолина, ванили и миндаля. Феба большим пальцем правой руки исследовала длинный шрам на его нижней губе. Он смотрел ей прямо в лицо и видел сосредоточенность, какую обычно изображают телепатки. При всей фарфоровости своей кожи Феба вовсе не казалась хрупкой и безжизненной. Она была в постоянном движении – губы изгибались, брови на мгновение взлетали над очками, – словно внутри работает скрытая турбина. Под черными, растрепанными от ветра волосами и за темными очками Картер угадывал живой ум, анализирующий всё тайное, что явно выдавало его лицо.
Ему внезапно стало не по себе.
– Каков вердикт?
– Мы с Джен не поссоримся, – снисходительно обронила Феба. – Есть хочешь?
– Да.
Они подошли к киоску. Феба в три счета прикончила хот-дог и попросила Картера прочесть список работающих аттракционов. Запуск воздушного шара они пропустили, но на половину четвертого был намечен дневной фейерверк. В каком-то смысле мало что изменилось стой первой ярмарки, на которой Картер побывал в детстве: из множества обещанных аттракционов работали лишь несколько. «Спиральная горка» была закрыта, как и «Электрический кабинет», зато работали «Призрачные качели», «Цепочки», карусель и, что лучше всего, «Гром».
– Конечно, «Гром», – сказала Феба. – Мы пойдем туда в первую очередь, и во вторую, и в третью.
По дороге она объяснила, что, хотя от приюта до парка «Айдора» всего миля, ей редко случается здесь бывать – такого рода развлечения не поощряются.
– Они считают, что нас важнее воспитывать духовно. Можно подумать, что в приюте живут исключительно воры и контрабандисты.
– Как ты там оказалась?
– Я ослепла. Ой, я уже слышу «Гром». А ты?
Разумеется, он слышал. На огромных – с двухэтажный дом – спусках визжали даже взрослые.
У «Грома» выстроилась единственная в парке очередь. Они встали в тени исполинских «американских горок».
– Когда-нибудь я задам такой вопрос о тебе, на который ты случайно ответишь.
Феба спрятала улыбку, словно не стала говорить первое, что ей пришло в голову, и спросила:
– Откуда у тебя шрам на лице?
– Ну, в Индонезии я попал в плен к пиратам…
Феба театрально зевнула, прикрываясь рукой.
– Извини, – сказала она. – История длинная?
– Как я говорил, пираты захватили пароход, на котором я плыл. Их главарь ударил меня по лицу, пригрозил продать мою телепатку в рабство, а потом заставил показать ему представление. – Картер описал приключение со множеством подробностей, не упомянув, впрочем, о том, как потерял надежду.
– И шрам у тебя от удара по лицу?
– О нет. Примерно через час капитан предложил показать мне, как бросают бумеранг. Первый раз у меня получилось очень хорошо, но во второй я утратил бдительность, и бумеранг попал мне в лицо.
– Так ты мог бы сказать: «Я попал себе в лицо бумерангом».
– И что? А так за то время, что я рассказывал эту историю, мы продвинулись в очереди на десять шагов.
– Нет, нет, вся история про пиратов не имеет никакого отношения к твоему шраму.
– Но ведь она добавляет колорит?
– Да. Я раздобуду бумеранг, двину тебе по губе, и посмотрим, какой будет колорит. Ты нарочно стараешься произвести на меня впечатление.
– Это у меня профессиональное. Я просто буду хвастаться, пока ты не расскажешь что-нибудь о себе.
Они с Фебой были теперь в самом начале очереди. Картер чувствовал, как Феба взвешивает миллионы крохотных «за» и «против», прежде чем сказать:
– Я тебе не доверяю.
Он ожидал дальнейшей веселой пикировки, и ее серьезный тон поставил его в тупик. Трудно говорить с женщиной, когда не можешь читать по глазам.
– Но мне можно доверять, честное слово.
Феба помотала головой. Над ними с лязгом остановились «санки», из которых, хихикая и пошатываясь, как пьяные, вылезли четверо молодых людей. Служитель помог Фебе сесть в «санки» и пристегнул ремень. Картер сел рядом.
Им пришлось подождать, пока усадят вторую пару. Картеру было неловко, как будто они с Фебой только что поссорились. Она некоторое время двигала губами, потом заметила:
– Я хочу сказать, что когда ты рассказал про свое приключение с Тулангом, я не поверила.
– Но это правда было! – Перед ним забрезжила догадка. – Ты боишься обмана?
– Нет. Я верю, что это было на самом деле. Просто мне кажется, ты рассказал не всё.
Служитель нажал на педаль и повернул храповик. Сани дернулись. Феба вскрикнула и схватила Картера за руки. Начался подъем.
– О Господи! – воскликнула Феба. – Как здорово!
Они ползли вверх. Картер закрыл глаза, чтобы представить, каково это: ехать, не видя, как земля пропадает из виду. Почему она ему не верит? Больше всего на свете он хотел, чтобы она верила. Наверху ветер был сильнее, и звуки оркестра с катка доносились иначе, словно с далекого альпийского луга.
Когда он открыл глаза, они были на самом верху. На мгновение сани зависли над пропастью. Гора была такой высокой, что Картер видел залив, мирные парусные лодочки на воде. Пауза перед спуском всегда была для него самой страшной. Он взглянул на Фебу: она широко улыбалась.
– Погоди. Я не сказал тебе, как звали пирата, – успел проговорить Картер, и они ухнули вниз.
Им помогли выбраться из саней, и Феба повисла у него на руке. Она смеялась.
– Я чувствую себя огромной переваренной макарониной!
Они спустились по металлической лестнице и снова встали в тени огромных «американских горок».
– Еще покатаемся?
– Ты слышала эту историю раньше, – сказал Картер.
Улыбка сошла с ее лица.
– Ты точно не называл мне имени?
– Я редко его произношу.
– А почему?
– Почему? – Картер не знал ответа, просто он всегда пропускал имя «Туланг» вместе с некоторыми частями истории, которые казались не такими впечатляющими или забавными. – Где ты его слышала?
– Мой грустный махатма, – прошептала она. – Нет ли здесь более уединенного места?
Картер взял ее под руку и повел к другой скамейке, возле старого облупившегося аттракциона под названием «По Европе на автомобиле».
– Трудно одновременно развлекаться и быть серьезным, правда? – Она вздохнула.
Они немного посидели в молчании, потом Картер спросил:
– Откуда ты знаешь его имя?
– Ты как терьер: вцепишься – не отпустишь… Чарльз?
– Да. – Ему было приятно, что она назвала его по имени, и вместе с тем страшно, как будто сейчас произойдет что-то ужасное.
– Вот как я это вижу. Скажи, если я ошибаюсь. Огромный ржавый пароход. Пираты, пленники, а у самого борта – ты, сидишь, свесив над водой ноги. Ты раздавлен чувством вины. – Она потянулась к его лицу, может быть, чтобы тронуть шрам, но Картер схватил ее за руку.
– Это мистификация, – резко сказал он.
– Мне больно.
– Я… прости. – Картер ослабил хватку. – Этого я никогда никому не рассказывал. – Он мысленно перебирал список пассажиров. – Ты знакома с Авророй?
Феба мотнула головой. Она казалась совсем маленькой, как будто он смотрит на нее с «американских горок».
– Я знаю только тебя.
Ветер переменился, стал сильнее, на солнце наползли перистые облачка. Картер выпустил ее запястье и сложил руки на груди.
– Ты дышишь так, словно только что надел доспехи, – сказала Феба. – Мне не следовало ничего говорить.
– Что дальше? За небольшую плату ты сможешь передать мне весточку от погибшей жены?
– Думаю, тебе следует проводить меня домой.
– Слепая девушка видит всё, знает всё, говорит всё. Блеск!
– Прекрати. – Она стиснула зубы. – Всё не так.
– Знаешь, я только что уволил свою ясновидящую. Ты могла бы…
– Прекрати мстить мне за то, что я тебя знаю, – тихо произнесла Феба. Картер почувствовал себя так, словно бежал со всех ног, а сейчас на него накинули ловчую сеть. Подавшись вперед, Феба шепнула: – Я не могу не знать, что тебе было больно. Не делай мне больно за это. Пожалуйста.
К аттракциону «По Европе на автомобиле» у них за спиной наконец-то подошли желающие покататься: муж, жена и двое совсем маленьких детей. Они сели в автомобильчик, который слегка покачивался, имитируя езду по дороге, а сбоку поползла движущаяся декорация: замок, собор, Лондонский мост, Парфенон – всё старое и облупившееся.
– Знаешь кабинку с молочными бутылками? – спросила Феба. – Там еще за пять центов дают три бейсбольных мяча.
– Да.
– Так вот, месяца три назад, – продолжала она, – я подошла к такой кабинке, заплатила пять центов. Не знаю, что уж кто подумал, но дядьке за стойкой явно было страшно интересно, как я собираюсь выиграть плюшевого мишку. И представляешь, я бросила мячи куда попало. – Она провела пальцами под очками, вытирая глаза. – Один – прямо посередине, где он стоял; потом выложила пятьдесят центов и попросила еще тридцать мячей. Он не взял деньги, а просто дал мне мишку, которого я хотела.
Картер кивнул. История была забавная и мучительная. Именно так Феба и должна была поступить.
Она сказала:
– Я надеялась, мы будем веселиться, а не жариться на скамейке.
– В моей профессии много жуликов, много медиумов. Они, как стервятники, питаются чужой надеждой, Феба. Я этого не люблю.
– Ой, ты назвал меня по имени. – Она улыбнулась. – Как здорово!
– Я – рационалист и должен знать… Мы знакомы?
Она помотала головой.
– Тебе кто-то рассказал эту историю?
Она снова помотала головой.
– Мы пропустим фейерверк.
– Нет, у нас еще есть время. – Картер продолжал по списку, который примерно набросал давным-давно на случай, если столкнется с чем-нибудь подобным. – Ты считаешь, что у тебя особый дар?
– Не дар, точно. Если я снова попытаюсь тебя коснуться, ты опять мне помешаешь? Мне это не понравилось.
Картер взял ее за руки. Он не закончил – в списке оставалось еще много вопросов, – но пальцы, словно сами по себе, начали гладить ладони, жесткие и сложные, словно у него самого. Тут Феба снова коснулась его подбородка – легко, как облачко дыма.
– Раньше ты верил, что настоящая магия, возможно, и впрямь существует. Только это было давно.
Он напрягся.
– Именно так говорят гадалки – достаточно общими словами, чтобы…
– Ой, помолчи.
Ее руки снова двинулись от подбородка вверх, словно проверяя его выдержку.
– Ты даже разыскивал девушку по имени Сара, потому что верил в возможность магии. А потом нашел настоящую.
Над ними заскрежетало железо. «Санки» с визжащими детьми пролетели вниз и начали взбираться к небу, которое уже затянули серые облака.
– Кто ты? – По коже пробежал холодок, словно ему положили за шиворот кубик льда. – Ты… – Он говорил так медленно, что уже не знал, как закончить вопрос.
– Просто я кое-что про тебя знаю.
– Ты…
– Не думай, будто я знаю всё. Это чистая случайность. Ты – рационалист, но ты ведь любишь загадки. Можно мне остаться загадкой?
Обретя голос, Картер сказал:
– Ты такая красивая.
– Что?
Он потянулся к ее очкам и успел взяться двумя руками за дужки, но она его остановила.
– Мне тридцать один, – сказала она.
– Отлично. – Он потянул за очки.
– Мне легче открыть тебе эту неприятную вещь, чем показаться без очков.
– Ясно. – Он снова взял ее руки в свои. – Ты была замужем?
– Нет. Я…
Он все лучше учился понимать эти паузы.
– Люби и бросай?
– Ну, у меня всегда лучше получалось бросать.
– У тебя есть братья или сестры?
– Я очень боюсь пропустить фейерверк.
– Ты всегда была слепая?
– Нет. – Она провела рукой перед очками. – Я пробежала через горящий сумах.
– Какой ужас. А когда… – Он почувствовал, что сейчас рациональное и загадка полностью уравновешены, и не стал допытываться дальше. – Я знаю, откуда лучше всего смотреть фейерверк. С чертова колеса.
Она взяла Картера под руку, и они по заброшенной дорожке дошли до чертова колеса. Когда-то его окружали пальмы, однако они высохли, и теперь оно стояло само по себе на краю парка, белый слон высотой в пять этажей. Хотя сам аттракцион был замечательный, мало кому хотелось идти так далеко, так что сейчас, кроме Картера и Фебы, желающих покататься не оказалось. Они сели в кабинку, служитель взглянул на часы.
– Я остановлю вас наверху в половине четвертого, – сказал он.
Кабинка плавно, но решительно поползла вверх. Картер увидел сперва весь парк «Айдора» (запустение и натужное веселье), затем – Окленд (такой же, как обычно), затем – мир (тоже ничуть не изменившийся).
– Чарльз?
– Да?
– Насчет того, что я красивая… ты искренне?
– Конечно. Ты очень красивая.
– Как давно я этого не слышала! В приюте никто не говорит тебе, что ты красивая, кроме медсестер, да и те, только когда я хорошо себя веду или закончила делать метелку.
Они совершили полный оборот и снова поднимались. Наверху кабинка дернулась и замерла. Половина четвертого.
– Это будет здорово, – сказала Феба, сжимая металлический поручень.
Наверху было прохладно. Картер отдал ей пиджак. Девушка продела руки в рукава и стала ждать.
Дневные фейерверки были для Окленда редкостью. Прослышав про первый, народ ринулся смотреть, но большинству хватило одного раза: всё ограничивалось шутихами, после которых в воздухе оставались клочки горящей газетной бумаги и цветной дым.
Внизу собралась толпа, если можно назвать толпой кучки из трех-четырех пешеходов, которые стояли сложив руки на груди и задрав головы к небу. На краю фруктового сада духовой оркестр исполнял Генделя.
Однако, несмотря ни на что, в парке было довольно славно.
– Знаешь, что самое трудное? – сказала Феба, когда первые две ракеты взлетели в воздух. – Знать всё, что знаешь, и сохранять веру.
Шипение, жидкий хвостик буроватого дыма, и с неба посыпалась обугленная газетная бумага. Потом взлетели две лиловые ракеты, перевиваясь хвостами, как змеи. Бабах! – на мгновение возник ореол искр.
Легко было притворяться, что веришь, здесь, в небе над Оклендом, под грохот шутих. Картер закрыл глаза и заметил то, чего не замечал с открытыми – все ракеты, независимо от яркости, взлетают с одним и тем же глухим хлопком.
Внизу кричали.
Картер открыл глаза. Феба сидела, вслушиваясь в хлопки и шипение. Он не одинок. Вера – это выбор. И чудо, соответствен но, тоже.
Под конец фейерверка в небо взлетело сразу пять или шесть ракет. Картер обрел голос и закричал: «Браво!» вместе с толпой. Трудно поверить, но он искренне огорчился, когда фейерверк закончился.
Примерно через полчаса он затормозил у ворот приюта. Они слезли с мотоцикла на гравийной дорожке. От приюта их загораживал большой кипарис, от улицы – кирпичный столбик ворот. Феба по-прежнему куталась в его пиджак.
– Это было классно, – сказала она.
– Поначалу трудно, но потом классно.
Она сунула руки в карманы пиджака и отвела локти, как крылья.
– Ну.
– Ну.
– Что нукаешь, запрягай, – быстро сказала Феба.
– Ты когда-нибудь замечала, какими глупыми голосами люди говорят перед тем, как поцеловаться?
– Нет. Никогда. – Она мотнула головой.
– Что, если мы снимем с тебя очки?
– Вариантов так много.
Картер осторожно снял с нее очки. Глаза у Фебы были плотно закрыты. Когда он положил руки ей на плечи, она внезапно расслабилась и открыла глаза. Они были бутылочно-зеленые, как аптечная настойка белладонны. Зрачки, не фокусируясь, метались, как колибри.
– Вот она я, – сказала Феба.
Она выглядела такой беззащитной! Картер чувствовал, как бьются под кожей тончайшие жилки.
– Ты дрожишь.
– Я не люблю снимать очки.
– Феба. – Он пытался прочесть ее лицо, как она руками читала его. Что-то оставалось не вполне понятным, как слова на языке, которым не совсем хорошо владеешь.
– Я решу, что ты жестокий, – прошептала она.
– Кто тебя обидел?
– Можно мне надеть очки?
– Нет.
– А мешок на голову?
– Я хочу спокойно на тебя посмотреть.
– А я этого не хочу. – Феба выхватила очки и, надев их, немного успокоилась. – Чарльз, если через пять секунд ты меня не поцелуешь, я убегу.
Он легонько прикоснулся к ее губам; в ответ она обняла его за шею и поцеловала по-настоящему. Когда он попытался отстраниться, чтобы глотнуть воздуха, Феба удержала его.
– Дыши со мной, – шепнула она, снова подставляя раскрытые губы.
И вот, держа – она его за щеки, он ее за талию, там, где рубашка выбилась из брюк, – они обменялись дыханием изо рта в рот один раз, потом другой.
Феба разорвала объятия и нагнулась, так что он увидел ее ключицы, а ниже, в тени – краешек комбинации.
– Хватит? – прошептала она.
– Нет.
Она похлопала его по груди, осторожно отступила от кирпичного столбика и пошла по знакомой аллее прочь, к приюту. Картер медленно закрыл рот. Он не мог отвести от нее глаз. Что это за звук в ушах, как эхо ее шагов?
Стук его сердца.
Бар Джосси Дувр никак формально не назывался. Она вернулась из Парижа в двадцатых и с началом «сухого закона» открыла собственный частный клуб, который все называли «Губы», намекая, что полицейским, чтобы найти его, достаточно было бы взглянуть себе под нос.
Гриффин подошел к стальной двери и коротко постучал. В двери открылось окошко, пара серьезных глаз осмотрела Гриффина с головы до пят. Не то тип по ту сторону стоял на табуретке, не то был невероятно высок.
Гриффин рукой изобразил «о'кей». Заскрежетала задвижка, дверь отворилась. Тип действительно оказался невероятно высок и хорош, как киноактер. В остальном место ничем не отличалось от других подпольных баров, которые Гриффин видел: темное, прокуренное, с бархатными занавесами по стенам, якобы придающими ему шик. Обеденный перерыв кончился, а вечер еще не наступил, поэтому посетителей было мало: несколько мужчин у длинной оцинкованной стойки, еще несколько за угловыми столиками, при свечах; кое у кого из них на коленях сидели девицы.
Гриффин положил на стойку четыре долларовые бумажки. – Поменяйте по пять центов, пожалуйста.
Барменша денег не взяла. Она была низенькая, седая, в мужском костюме букле.
– Сомневаюсь, что мы знакомы. Я – Джосси.
– Очень приятно. – Они обменялись рукопожатиями. – Джек Гриффил. Министерство финансов. Поменяйте по пять центов, пожалуйста.
Она кивнула в сторону мужчины на ближайшем табурете.
– Вы знакомы с капитаном Морганом?
При упоминании его имени Морган скривился, но ничего не сказал.
– Да, вряд ли федеральный агент знаком с нашим шефом полиции.
– Это не шмон, – заверил Гриффин. – Если вам так будет приятнее, поменяйте мне деньги и дайте кружку пива. Можете потом сказать, что я надрался. Мне просто надо поговорить с раввином.
– Ой! – Она. шлепнула рукой по стойке. – Мистер Гриффин, пожалуйста, простите, что была нелюбезна. – Она нацедила большую кружку. – Когда покойный президент был в городе, каждый грошовый федерал норовил запустить лапу в мою кассу. – Она взяла деньги и придвинула Гриффину две стопки пятицентовиков, завернутые в бумажку. – Ребе Голод за крайним столиком слева.
Гриффин поблагодарил, и Джосси занялась другими клиентами. Прихлебывая пиво – первый глоток алкоголя больше чем за неделю, – он вытащил список раввинов, который составила Олив. Голод значился там одним из первых. В соответствии со своей регистрацией по закону Волстеда, Голод получал вино для отправления религиозных нужд примерно пятнадцати тысяч евреев, посещавших его синагогу. Учитывая, что в Сан-Франциско и окрестностях жили две тысячи евреев, Голод либо рассчитывал на небывалый приток новообращенных, либо был таким же жуликом, как и восемь других местных раввинов, чья паства якобы насчитывала по пять тысяч верующих.
– Ребе Голод? – Гриффин стоял у крайнего столика. Раввина трудно было разглядеть, потому что на коленях у него сидела девица, заливавшая в себя неразбавленный джин.
– Да? – раздался голос из-за девицыной спины. – Прости, детка. – Ребе Голод выглянул из-за ее худых плеч. Он был бородатый, с мечтательной улыбкой и добрыми глазами.
Гриффин показал жетон.
– Джек Гриффин. Секретная служба.
Раввин снял девицу с колен и, поставив ее на пол, хлопнул по заднице.
– Детка, у меня дела. Вали отсюда! – Проводив шлюшку глазами, он сказал Гриффину: – Моя регистрация в полном порядке. Абсолютно все фамилии реальные.
Гриффин сделал невинное лицо.
– Какие фамилии?
– Моих прихожан.
– Отлично, – сказал Гриффин. – Я хочу принять иудаизм.
– Что-что?
– Принять иудаизм. – Гриффин подался вперед и со звоном уронил на стол упаковки пятицентовиков.
– Вы… вы хотите стать иудеем?
– Да. Мне надоело быть пресвитерианином. Меня не удовлетворяет эта религия. Я хочу стать иудеем.
– Замечательно. – Голод пристально смотрел на руки Гриффина.
– И что мне надо делать?
– Много чего. Процесс долгий.
Гриффин внимательно его оглядел.
– А разве раввины не носят эти… как их… пейсы?
– Ну, я – раввин. У меня их нет.
Приятно было смотреть, как он колется. Гриффин даже пожалел, что не сам это придумал: стратегию первым предложил Иззи Эйнстайн, чуть ли не единственный честный агент по поддержанию сухого закона.
– Так с чего мне начать? Может быть, с изучения Библии?
– Отличная мысль. Начните есть кошерную пищу и читайте Библию в течение… в течение сорока дней.
– Спасибо, ребе Голод. – Гриффин разжал кулак, в котором держал пятицентовики, и вынул листок бумаги.
– Что вы пишете?
– Записываю вашу фамилию. Видите ли, я пишу письмо в… как это читается? – Он ткнул пальцем в название, которое переписал из докладной записки Эйнстайна. – В «Б'най Б'рит». Я расскажу, как вы мне помогли, посоветовав изучать Библию в течение сорока дней.
Организация «Б'най Б'рит Гиллель» возникла совсем недавно и, кроме прочего, занималась разоблачением таких вот новоявленных «раввинов».
– Отлично! – Голод грохнул кулаком по столу. – Чего вам надо?
Гриффин мог бы растянуть удовольствие, но не стал. Он открыл сумку и протянул Голоду винную бутылку.
– Откуда она?
– Хм. – Голод взял бутылку и оглядел ее в тусклом свете. – Домашнее. Может быть откуда угодно.
Гриффин молча забрал со стола упаковки пятицентовиков.
– Честное слово! – воскликнул Голод. – Я действительно не хочу неприятностей. У меня есть тетрадь со всеми этикетками, какие я видел. Этой там нет. Поверьте.
– Часто вы отправляете спиртное в «Палас-отель»?
– Ха! Десять раз в минуту. Вы серьезно?
– И кто из ваших ребят среднего роста, обычного…
– Девушки. Джосси посылает только девушек. Всё, что я отправляю в «Палас-отель», идет через нее, она в доле.
Гриффин готов был встать и уйти, но внезапно в мозгу всплыло слабое воспоминание.
– Нет ли среди ваших прихожан такого Ледока? Еврей, работает у фокусника.
Голод нахмурился.
– Работает у фокусника? Ледок? У нас тут не так много евреев.
Тупик. Гриффин отхлебнул пива и сказал:
– Миква.[48]
– Что-что?
– Если к вам придет еще желающий обратиться в иудаизм, оброните слово «миква». Это произведет на него впечатление.
Покуда он допивал пиво, Голод не сводил с него глаз. Гриффин сам не понял, чего это в последнее время так расщедрился.
На улице он проверил часы. Через два часа отходил его поезд в Нью-Мексико. Можно было пойти к Картеру и попытаться припереть его к стенке. Или отнести бутылку начальству.
Гриффин сделал три шага в сторону гостиницы, потом, сам не понимая отчего, развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел к публичной библиотеке.
Ничто не хочется так бережно хранить и раз за разом переживать заново, как воспоминание о поцелуе хорошенькой девушки. Ожидая на перекрестке, Картер тронул шрам на нижней губе и подумал: «Она это чувствовала». Он очнулся, только когда сзади засигналили.
Спуск по Гранд-авеню был несколько крутоват, но Картер чувствовал себя лихачом. «Каков драндулет!». Мотоцикл задрожал и чихнул, появилось ощущение, будто он едет сквозь эластичную ткань. Бензин кончается. Картер переключился на запасной бак, и R-32 рванул с новой силой.
На краю озера Мерритт располагались две заправки: «Стэндард Ойл» и «Шелл». Хотя заправка «Стэндард Ойл» была обклеена плакатами, обещавшими первоклассный этилированный бензин, Картер выбрал «Шелл». Он всегда заправлялся в «Шелл», потому что здесь вид на озеро был лучше, формы у работников – красивее, а само здание выстроили в форме тридцатифутового желтого гребешка.
Его немедленно окружили заправщики – шестеро ребят лет восемнадцати. Вместо того чтобы, как требовало начальство, расписывать клиенту имеющиеся марки бензина, они, раскрыв рты, глазели на «BMV». Никто из них не видел такого мотоцикла.
– Мистер Картер, какая мировецкая машина! – сказал Джимми, паренек, которому Картер особенно симпатизировал. Его отец был бакалейщиком, но сам Джимми обожал технику.
– Умереть и не встать! – подхватил другой. – На чем он ездит?
– На авиационном бензине, – отвечал Картер.
Парни одобрительно загудели, а один, молчавший до сих пор, сказал: «Супер-пупер». Такого Картер еще не слышал.
– У вас есть авиационный бензин?
– А то!
Картер потянулся за тетрадью расходов и вспомнил, что она осталась в пиджаке. Повод снова навестить Фебу. Он свинтил крышку с бака, и парни, отпихивая друг друга, ринулись к мотоциклу, сражаясь за право дотолкать его до бензопомпы. Джимми проиграл одним из первых. Повесив голову и засунув руки в карманы, он побрел к дальней помпе, у которой остановился черный хлебный фургон.
– Добрый вечер, сэр, – пробубнил он. – Хотите попробовать наш тетраэтилосвинцованный бензин «Синяя полоса» с более высоким удельным весом, чем у других первосортных марок?
– Да, – отвечал холеный мужчина за рулем. Джимми наполнил бак, проверил масло и протер стекла фургона, не забывая улыбаться каждому из пассажиров, хотя ребята в это время любовались «BMV». От помпы с авиационным бензином доносились веселые возгласы и смех.
– Худший день в моей жизни, – простонал Джимми, пробивая чек, потом сказал водителю: – Сорок центов.
Тот, не глядя, протянул доллар. Джимми проследил его взгляд и, отсчитывая сдачу, заметил:
– Да, знатная мотоциклетка.
– Верно, сынок.
Сынок? Водитель и пассажиры были немногим старше Джимми. И вообще, что четверо хорошо одетых мужчин делают в хлебном фургоне?
Тут раздался чарующий звук – «BMV» завелся. «Bay!» – воскликнул Джимми. Картер объехал вокруг заправки, махая ребятам, которые поворачивались за ним, как стрелка за магнитом, и выехал на Лейк-Шор-авеню. Через секунду хлебный фургон тронулся следом.
Один из курьеров Джеймса устало притулился на лестнице перед хилгиртским особняком Картера. Он предполагал, что денек выдастся занятым – еще бы, доставить срочное сообщение фокуснику! – но в итоге так устал ждать, что вытащил варган и прислонился к парапету.
Денек едва не оказался занятнее, чем ему хотелось бы, потому что Самюэлсон и Штуц поспорили, не надо ли задержать курьера и заменить его Холлизом, который бы вручил Картеру фальшивую записку: «Встречаемся в доках, срочно, Джеймс». Как ни уговаривал Штуц подменить курьера – он несколько раз выразительно повторил, что хлороформа хватит на всех, – Самюэлсон был непреклонен: само предложение похитить человека противозаконно, а Секретная служба не занимается ничем криминальным. Он не сказал другого: что просто не хочет принимать чужие предложения.
Они собирались перехватить фокусника у гаража, однако после заправки Картер свернул не налево – к дому, а направо. Агенты проехали за ним по мосту на Четырнадцатой улице, по Гаррисон-стрит, через оклендский прибрежный парк и снова по Гранд-авеню: короче, сделали полное кольцо вокруг озера.
– Он нас заметил, – сказал Штуц, затем: – Пытается уйти, – через минуту: – Он делает из нас идиотов, – и так далее, покуда Самюэлсон не велел ему заткнуться.
После того как они объехали озеро в третий раз, Холлиз подал ценную мысль: если поставить фургон на восточном краю парка, им не придется кружить за Картером с риском быть замеченными, и при этом его будет всё время видно.
– Он уйдет, – сказал Штуц.
Самюэлсон, ждавший от Штуца в точности этих слов, нажал на стояночный тормоз, скрестил руки на груди и объявил, что, если Картер уйдет, они его всё равно разыщут.
Целых пятнадцать минут они смотрели, как Картер носится кругами вокруг озера, и спорили, правда ли он хочет их обдурить. Самюэлсон особо напирал на то, что Картер – фокусник, а значит, что-то замышляет.
– По счастью, у нас есть это. – Он указал назад, где пятый член команды, О'Брайен, дремал на куче всевозможного снаряжения, которое они собрали утром в министерстве финансов, Почтовом ведомстве и других федеральных учреждениях Сан-Франциско.
Как раз когда начало казаться, что Картер будет гонять кругами до скончания дней, он предпринял что-то новенькое: въехав в парк и раз, наверное, двадцатый миновав хлебный фургон, замедлил ход, свернул и вскоре исчез за дубами.
Через мгновение Картер появился снова: перед холмом, засаженным нарциссами, он повернул и теперь ехал прямо на них. Внезапно он остановился и выключил мотор.
– Увидел нас, – сказал Самюэлсон, потому что Картер теперь шел прямо к фургону.
– Погоди, – заметил Штуц. – Сейчас можно было бы попробовать.
– Размечтался, – буркнул Самюэлсон. Штуц пожал узкими плечами.
Несколько слов про агента Штуца: он всюду таскал с собой дубинку, пузырек с хлороформом и маску для наркоза, поскольку из всех лекций в академии ему запала в сердце одна – «процедура похищения». Каждую неделю он покупал новый выпуск «Приключений близнецов Ярроу», один из которых постоянно «отрубался», когда из-за египетской колонны стремительно появлялась рука в черной перчатке. Мысль, что ему самому представится случай использовать хлороформ на задании, приводила Штуца в плохо скрываемый восторг. То, что Картер медленно, вразвалку идет к фургону, казалось ему подарком судьбы, который просто грех было бы упустить.
Картер свернул на тропинку у самого озера и теперь стоял, обняв рукой эвкалипт и глядя на пару бредущих вразвалку гусей.
– Что он делает? – Холлиз, чтобы лучше видеть, протиснулся между старшими товарищами. – У него губы движутся.
– Поет, что ли? – Штуц, нахмурясь, опустил стекло, прислушался и шепнул: – Поет.
Картер пел, ибо его переполняло чувство к мисс Фебе Кайл. Он пытался хорошо поставленным театральным голосом исполнить народную балладу «О, эта кареглазая девчонка». Песня была сложная, и Картер, несмотря на свой пыл, безбожно фальшивил.
Впереди была скамейка, на которой они встретились, и сюда его привела любовь. Как она не хотела просить о помощи. Как сказала: «искрометный и обходительный махатма». Он вспомнил песенку, которую слышал в бытность свою в варьете и никогда позже – «Загадочная Мелани». В песне восхвалялся изгиб женской шеи; в то время он еще не понимал, как это красиво.
Влажность усилилась, небо затянуло тучами, собиралась гроза. Картер был бы рад теплому дождю. Он сидел на скамейке лицом к восточной части озера, в ста футах от грязной воды, где плавали среди водорослей утки, и отчетливо видел, как Феба Кайл наклоняется вперед. Какая удивительная игра света и тени в ямке над ключицами!
– Простите?
– Да? – Картер обернулся через правое плечо. Что-то ударило в висок, голова взорвалась болью.
– О'Брайен!
Это выкрикнул кто-то другой, слева. Картер инстинктивно отклонился назад, уворачиваясь от удара, и закрыл голову руками. Отболи из глаз брызнули слезы. Что-то большое снова ударило его по голове, потом в живот. Картер рухнул, как отломленный цветок розы.
– Прекрати, О'Брайен, прекрати! – Третий голос.
– Что?
Картер стоял на четвереньках. Кто-то надвигался на него, он понимал, что надо вскочить и бежать, но тело не слушалось. Он не мог дышать, не мог даже засопеть: весь воздух вышел изнутри, в животе остался вакуум – сможет ли он снова наполнить легкие? Что-то легло на лицо, тряпичное, с кожаными ремешками. Он понял, что в состоянии двинуться. Больше всего хотелось обернуться и увидеть, что за спиной, однако всё перед глазами дробилось, как пуантилистская картина, и расплывалось вспышками.
– Съехала на ухо, – произнес кто-то. – Я поправлю, я поправлю. – Перед лицом задвигались чьи-то руки.
– Он не дышит!
– Еще бы! Ты двинул его под дых, кретин!
– Ты сам сказал его уложить.
– Я сказал его отвлечь! – Самюэлсон вскинул руки.
Штуц тем временем, сидя на корточках, силился удержать маску, словно падающую с полки вазу. Картер попытался сесть, но ноги расползлись в стороны. Маска снова съехала. Штуц поправил ее и стал ждать.
– Отрубился?
– Когда ты снимешь с него эту херню, Штуц?
Штуц никогда не видел, как действует хлороформ, и зрелище его разочаровало. Картер лежал, спокойно улыбаясь, как будто видит приятный сон. Штуц ожидал, что он «рухнет, как марионетка» и останется лежать «беспомощный, как рыба в сети» – так обычно происходило с веснушчатыми Ярроу.
Штуц снял с Картера маску и ущипнул Картера за щеку – так сильно, что остался след.
– Вроде готов, – заметил О'Брайен.
– Давайте грузить. – Холлиз озабоченно оглядывал парк.
– Он может притворяться. – Штуц достал швейную иглу, которую держал в кожаной сумке вместе с хлороформом.
– Что ты делаешь? – Самюэлсон огляделся – не идет ли кто. По дальней дорожке проехали двое детей на велосипедах.
– Проверяю. – Штуц закатал Картеру рукав, воткнул в кожу иголку и вынул. Реакции не последовало, если не считать выступившей крови.
– Отключился?
– Да вроде. – Штуц потряс Картера за плечо; голова у фокусника перекатилась набок, руки упали, стекло часов разбилось о дорожку.
– Хм. Надо бы снова наложить маску.
Остальные не захотели ждать и потащили Картера в фургон.
Покуда Холлиз вел фургон через трамвайные пути, по Бродвею и через центр города к порту, Штуц сидел с маской наготове, на случай, если придется снова давать хлороформ (дважды он накладывал ее «просто на всякий случай»). Самюэлсон и О'Брайен тем временем принялись связывать фокусника, что породило бесконечные споры между всеми четырьмя агентами.
Сперва разошлись во мнениях насчет наручников. Их было четыре пары, три стандартных полицейских (восьмая модель) и одна занятная, которую Самюэлсон привез из поездки в Англию. Штуц считал, что их надо надеть немедленно, но тут Холлиз с переднего сиденья крикнул, что Картера нужно прежде раздеть – вдруг у него где-нибудь спрятаны отмычки.
Все немедленно поняли, что мысль здравая, но поскольку Холлиз был самый младший, ему велели заткнуть пасть и вести машину. С Картера сняли рубашку и ремень, многочисленные брючные карманы обыскали и вынули инструменты, как явные (ключи и отмычки), так и, вероятно, замаскированные под безобидные (например, футляр для сигары). В одежду ничего зашито не было.
Во время вынужденного ожидания на перекрестке с Четырнадцатой улицей заспорили, снимать ли ботинки, прежде чем надевать наручники на щиколотки. К голым ногам они бы прилегли плотнее, но оставалось опасение, что Картер умеет развязывать узлы пальцами ног, поэтому английские наручники надели поверх высоких ботинок на шнуровке. Еще две пары надели на руки, а последней соединили те, что на руках, с теми, что на ногах, так что Картер оказался согнутым пополам.
Пришел черед семидесятифутовой веревки. Самюэлсон слышал, что Гудини освобождался от семидесятифутовой веревки, но не очень-то верил и хотел провести эксперимент самостоятельно. Однако почти сразу возникли затруднения. Бродвей был запружен машинами, фургон постоянно останавливался и снова трогался с места, агентов поминутно бросало друг на друга. Ворочать Картера в тесном пространстве было неудобно; кроме того, когда его обмотали несколько раз, сперва до Самюэлсона, потом до О'Брайена дошло, что так он не влезет в мешок, значившийся следующим пунктом программы.
Самюэлсон сказал:
– Придется развязать.
– Может, без мешка обойдемся? – предложил О'Брайен. Он изрядно попотел над веревкой.
– Нет, мешок! – крикнул Холлиз с переднего сиденья. – Я за мешок! Так основательнее.
Снова заспорили, на этот раз, что основательнее – мешок или веревка. В конце концов О'Брайен, чертыхаясь, вынужден был перочинным ножом разрезать те примерно пятнадцать футов веревки, которые они намотали на Картера. Закончил он к тому времени, когда фургон уже миновал ионические колонны на въезде в оклендский порт.
Пошел дождь. На ветровом стекле заработали «дворники». Штуц держал мешок, а Самюэлсон и О'Брайен засовывали туда Картера, поминутно сталкиваясь лбами и переругиваясь. Сперва каблуки зацепились за край, потом наручники, затем никак не удавалось затолкать голову.
– Смотри, зашнуруй как следует, – сказал Самюэлсон.
Верхнюю часть мешка закрывали две металлические пластины: одна с выступающими скобами, другая с отверстиями. Самюэлсон свел их вместе, О'Брайен продел в скобы кожаную полоску и закрепил ее почтовым замком.
– Эй! – крикнул Штуц. – Он вздрогнул!
– Чего ты там с ним делаешь? – Самюэлсон толкнул Штуца в бок. – Чего он вздрагивает?
– Просто… дернулся.
Самюэлсон остался при убеждении, что Штуц чего-то такое с Картером сделал, но проверять было некогда: они въехали в доки.
– В ящик, быстро.
Это был стандартный таможенный ящик на шестьдесят четыре кубических фута – бутлегеры однажды переправляли в нем джин. Он стоял на двух цепях, пересекавшихся точно посередине. Сбросив в него мешок, агенты принялись набивать сверху три узкие планки. Стук молотков отдавался в пространстве фургона, словно ружейная пальба.
Наконец они подъехали задом к последнему пирсу, самому дальнему от устья залива, распахнули двери, и Холлиз бугелем соединил цепи с лебедкой на пирсе.
Дождь затруднял работу. Они запустили лебедку, следя, чтобы цепи не соскользнули. Ящик перевернулся и повис над зеленой водой. Вдоль берега шло течение: выше по нему начиналась заболоченная трясина, ниже располагались десятки пирсов и доки. Ящик повернулся на цепях, которые быстро покрывались каплями дождя.
– Давай! – скомандовал Самюэлсон.
Они отцепили «кошки». Ящик плюхнулся в воду, подняв столб брызг, закачался и перевалился набок.
Четверо агентов стояли на пирсе, ухмыляясь во весь рот, и ждали, когда же начнет происходить что-нибудь интересное. Самюэлсон прихватил с собой зонт, но остальные трое были не прочь постоять под теплым дождем.
– Я думал, утонет, – заметил Холлиз.
– Таможенный ящик, – ответил Штуц. – Небось водонепроницаемый.
Самюэлсон вынул револьвер, прицелился в угол ящика и выстрелил. Полетели щепки.
– Сэм! – завопил О'Брайен, зажав уши руками.
– Мама родная, Сэм! – У Штуца отвисла челюсть.
– Ну вот, теперь тонет.
– А что, если ты попал в него?
– А что, если и так?
Раздались неуверенные смешки, которые быстро перешли в раскаты гомерического хохота.
Пуля не попала в Картера – она просто пробила ящик в дюйме от угла. Порт недавно чистили, так что вода была глубокая, но грязная. Шел отлив, пеликаны пикировали на воду, как метеоры. Течение подхватило ящик. Он дрейфовал медленно – футов на десять в минуту. Агенты двинулись по берегу вслед за ним.
Довольно долго ничего не происходило. Им стало скучно. Тут О'Брайен вспомнил, что все они поют в хоре министерства финансов, и весело затянул:
Что поделать с хмельным матросиком,
Что поделать с хмельным матросиком,
Что поделать с хмельным матросиком
Ра-а-аненько поутру?
До полудня в Калифорнийском университете, как всегда на летних каникулах, было тихо и безлюдно. Оживление царило только на сельскохозяйственном отделении: коров и овец кормили завтраком перед тем, как вывести на прогулку.
Однако, когда часы пробили двенадцать, несколько грузовиков выехали с Телеграф-авеню и остановились перед Уиллеровым корпусом. Рабочие принялись вытаскивать ящики, заносить их и распаковывать по поручению того бедолаги, который арендовал тут место.
Со времени войны летний сезон приносил университету заметную прибыль, поскольку в его аудиториях изобретателям было очень удобно встречаться с инвесторами. Университет не проводил экспертизу изобретений: достаточно было внести двадцать пять долларов и представить краткое описание демонстрируемого чуда. Иногда секретарь искренне жалел очередного энтузиаста, придумавшего очередной вечный двигатель, однако брошюра 1922 года объявляла, что университет «ставит своей целью поддержать любую яркую мысль, даже не ортодоксальную». Поскольку после этой фразы чеки посыпались, как манна, в брошюре 1923 года на нее сделали главный упор. Изобретатели страшно боялись, что их гениальные идеи похитят конкуренты, поэтому университет не публиковал расписание демонстраций и не давал объявления, а на всей переписке ставился красный штампик «конфиденциально» – к обоюдному удовольствию сторон.
То, что при такой политике слушателей будет немного, отнюдь не смущало изобретателей, полагавшихся больше на приглашения, которые они рассылали самолично. «Уважаемый Уильям Рандольф Херст, – гласило одно из них, – я помогу Вам многократно приумножить Ваше состояние. Как, спрашиваете Вы? Отвечаю: с помощью эвфонии!»
В тот день в десятке аудиторий Уиллерова корпуса демонстрировались: двигатель на морской воде, зерноуборочный комбайн, типографский станок нового типа, несколько несуразных автомобильных приспособлений и еще несколько методов и устройств, большую часть которых их авторы показывали летом 1922 и 1921 гг.
С четырех до пяти часов был перерыв. Изобретатели стояли перед широкой каменной лестницей, курили и притворно радовались новой встрече. Каждый хотел осторожно выведать, не украли ли его список богатых вдов и других наследников, а заодно узнать, не подпал ли он сам под подозрение в краже.
Покуда они разговаривали, университетские рабочие пронесли один за другим ящики с надписью «Огден, Юта». Это вызвало общее веселье, поскольку ящики принадлежали новичку, повторившему все их прошлые ошибки: он привез слишком много оборудования, значит, больше заплатит рабочим, с самого начала попытайся завязать дружбу, расспрашивая, что они изобрели, и сам поведал о своем замечательном изобретении под названием «телевидение», и, самое смешное, арендовал большой лекционный зал, ожидая, что там яблоку негде будет упасть от капиталистов, мечтающих осыпать его деньгами.
Изобретатель зерноуборочного комбайна, большой остроумец, выпустил колечко дыма и сказал:
– Телевидение! Какое ужасное слово – наполовину греческое, наполовину латинское! – Все засмеялись, но тут он проговорил, побледнев: – Господи! Это что, Джеймс Картер?
Все разом повернули головы. Джеймс Картер, собственной персоной, поднимался по лестнице вместе со своим партнером Томом Крандаллом, за ними тащился еврей в очках. Все трое прошли мимо изобретателей, не сказав ни слова.
– Кто из вас сумел затащить Джеймса Картера? И… это Гроссман.
В ворота, обмахивая конвертом потное лицо, входил Эгги Гроссман из «Итальянского банка», правая рука А.П. Джаннини.
Сказать, что люди на лестнице замолчали, значит, не сказать ничего. Каждый стремительно просчитывал, на кого не пожалели своего времени Гроссман, Картер и… не Джеймс ли это Фаган из банка У.У. Крокера, а это не люди ли из фирмы Буры Смита?… И кто остальные бизнесмены? Создатель двигателя на морской воде узнал ученых из сан-францисской лаборатории «Американской радиовещательной корпорации», но зачем здесь полковник Френч с военно-морской базы в Пресидио в сопровождении двух лейтенантов?
Первые капли дождя упали на лестницу – начинался ливень. Изобретатели затоптали окурки и, двинувшись вслед за толпой, с ужасом обнаружили, что аудитория заполнена до предела – остались только стоячие места.
Короче, Фарнсуорт совершенно правильно выбрал аудиторию. К тому времени, как часы на башне пробили пять, Пем насчитала сто десять гостей. От волнения она начала подпрыгивать за боковым занавесом и лишь с трудом взяла себя в руки. Фило был мрачен и бледен. Он мало кому излагал свои мысли, но все, кому излагал, сходились в одном: поначалу Фило Фарнсуорт выглядит умным, но нервным и неподготовленным.
Фундамент этого дня он заложил год назад, в публичной библиотеке, выписав из «Форбс» и «Уолл-Стрит джорнал» фамилии людей, которые поддерживают изобретателей. Гостя с родителями в Вашингтоне, он после церкви отправился в Белый дом. По воскресеньям после обеда президент лично принимал посетителей. Фило дал себе слово, что запомнит каждую мелочь, но в памяти остался только букетик поникших анютиных глазок на столике перед диваном, на котором сидел президент. Фило бодро изложил свой замысел. Президент повел себя странно – стал уговаривать, чтобы юноша, по возможности, никому больше не говорил о своем изобретении. Фило вышел из Белого дома расстроенным: он согласился на встречу с Бурой Смитом, но хотелось ему другого – продемонстрировать телевидение перед возможно большим числом зрителей. Смерть Гардинга стала для Фило потрясением, но по крайней мере теперь он мог со спокойной совестью выступить в лекционном зале, который забронировал давным-давно.
Тем не менее приглашения он разослал только утром, не желая, чтобы кто-нибудь опередил его в исследованиях.
Труднее всего, думал Фило, будет спорить с учеными из «Американской радиовещательной корпорации» – они, нехорошо усмехаясь, сидели в первом ряду. Да и военные могут не сразу принять его оригинальные идеи.
Впрочем, Фило Фарнсуорта ожидало кое-что похуже. В третьем ряду сидел человек с глазами фанатика. Несмотря на белый лабораторный халат, это был не ученый, а русский анархист. Он получил простые указания: когда Фарнсуорт достаточно расскажет о телевидении, надо будет выстрелить ему в лоб – несколько раз, буде возникнет такое желание.
Его присутствие было большой удачей для военных, поскольку о заокеанских анархистах, как о пленных гориллах, много говорили, но никто их толком не видел. Фамилию анархиста никто не знал, сам он в последнее время предпочитал именоваться Пауком. После того как четыре его брата погибли во время газовой атаки при Брусиловском прорыве, он стал непримиримым луддитом, а в двадцатых годах перебрался в Америку, ставшую центром новой ненавистной ему идеологии, которая превозносила потребление как путь к счастью.
Паук ждал, что его арестуют за ядовитые письма, которые он разослал летом 1921 года в «Вестингауз электрик», «Дженерал электрик» и лично президенту Гардингу (который был, в сущности, славный малый, но всё равно символ). Вместо этого Паука посетил приличный господин, и они побеседовали о философии. У господина был своеобразный медленный выговор – Паук уже знал, что так говорят в Кентукки. Господин объяснил, что многие думают так же, как Паук, и что единомышленникам следует держаться вместе.
Они поддерживали связь, а три недели назад кентуккец привез Паука в Сан-Франциско и попросил подождать, поскольку опасный безумец собирается встретиться здесь с президентом Гардингом. Когда Пауку рассказали про телевидение, он собрался написать возмущенное письмо, но тут кентуккец показал ему чертежи: самолеты с камерами на брюхе будут летать над полем боя и передавать изображение на базу, а генералам останется только сидеть, развалясь, и потягивать виски.
Поэтому теперь Паук сидел, подрагивая от волнения коленом, и ждал кивка от человека в другой половине аудитории. Тем временем представители корпораций нервно поглядывали на часы. Они тоже собирались украсть и запатентовать идею, если, конечно, телевидение и впрямь работает, в чем многие сомневались. У них не было особых причин убирать Фарнсуорта. Впрочем, многие большие начальники из «Американской радиовещательной корпорации» играли в теннис с высокими чинами из Военного ведомства, и сплетничали, как прачки. Не желая отставать, они весь день искали какого-нибудь громилу, чтобы привести его на лекцию, но так никого не нашли и явились с пустыми руками.
Аудитория гудела от разговоров. Джеймс, Том и Ледок сидели посередине, поэтому Ледок поминутно вертел головой, пытаясь разглядеть лица.
Он спросил:
– Вы здесь кого-нибудь знаете?
– Почти всех, хотя редко вижу их в одном помещении, – отвечал Джеймс.
– Мы, по сравнению с ними, мелкая рыбешка, – сказал Том. Кто-то замахал им через три ряда, Том с улыбкой помахал в ответ. – Это что, Джон Кэннел? Терпеть его не могу, дурак редкостный. – Он продолжал махать и улыбаться. – Похоже, Чарли так сюда и не добрался.
– Он должен быть здесь, – вздохнул Джеймс. – За колонной, или с накладными усами, или что-нибудь в таком роде.
Когда Картеру было пять лет, отец взял его в варьете. Один из номеров состоял в том, что несколько верзил распевали а капелла матросские песни. Они выбирали в зрительном зале мальчика, приглашали на сцену и начинали перебрасываться им, изображая то, о чем поют. Мальчик, которого выбрали в тот вечер, со страху наложил в штаны. Картер почти не помнил это событие, но всегда был вежлив с детьми, которых приглашал на сцену. И еще: он терпеть не мог матросские песни.
Когда Картер очнулся в ящике, в ушах звенело. Ему смутно помнился звук выстрела. Слышалось приглушенное четырехголосное пение: «Привяжи его к гакаборту, прямо под но-ком рея». Он хотел крикнуть, чтобы они немедленно замолчали. Однако губы пересохли, взгляд не фокусировался. Только сейчас Картер понял, что не спит, но лежит в кромешной тьме и согнут в три погибели. Он попытался выпрямиться.
В тот самый миг, когда пальцы коснулись наручников, Картер вспомнил, как его ударили по голове, и как он потерял сознание от какого-то запаха, вроде скипидарного. Щека прижималась к ткани. Холст. Картер провел лицом по ткани, пока не отыскал металлические пластины. Почтовый мешок – как он и ожидал. Глубоко вдохнул через нос. Пахло морской водой, грязным мешком, его собственным потом. Было сыро.
Картер прислушался к пению. Никто в сан-францисской ассамблее Общества американских фокусников не поет так хорошо. «Данте, скотина», – пробормотал Картер. Данте, единственный из его знакомых фокусников, хорошо пел, а фокусники любят устраивать друг другу засады.
Однако его усыпили не то хлороформом, не то эфиром, а фокусники такие поступают. Картер смутно припомнил склонившихся над ним четырех молодых людей в одинаковых, словно форменных, темных костюмах. Начищенные до блеска ботинки, все в одном стиле. Последний раз он видел такое, когда его посетил президент.
Секретная служба.
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает
Ра-а-аненько поутру.
Пение перешло в смех, и тут Картер почувствовал, что холст под щекой вздувается. Он нажал – ткань продавилась и тут же вспучилась снова. Вода. Он легонько повернулся и тут же перекатился вместе с мешком, так что всё внутри оборвалось. Отзвук молотков, заколачивающих… ящик?
Пение возобновилось. Они над ним потешаются. Некоторые фокусники радовались импровизированным случаям проявить свое мастерство в искусстве освобождений, но Картер, так и не забывший Дженкса с кандалами и «маской», не принадлежал к их числу. Он всей душой не любил освобождаться от оков и в тех редких случаях, когда просил зрителей приносить собственные наручники и тому подобное, вынужден был перебарывать черную тупую ярость. Она лишала его рассудительности, а порой и мастерства.
Тем не менее Картер продолжал исследовать наручники и ящик – научно, как изучал бы чертежи автомата, который не намерен приобрести. Вдобавок к обычным отмычкам, которые он носил в карманах (чтобы их там нашли), он по совету Оттавы Кейса не выходил из дома без спрятанных инструментов. Проволочки, крючки, отмычки, магниты, а также предметы, которые он сам сделал и которые имели назначение, но не имели названий – всё было упрятано тщательно, так что никто бы никогда не нашел. Картер согнул правое запястье, чтобы залезть в рукав, и нащупал только кожу.
Набор инструментов со всеми чудесными приспособлениями остался в пиджаке, который он набросил на плечи Фебе Кайл.
Картер грязно выругался и тут же почувствовал себя совсем маленьким оттого, что выкрикивает ругательства в тесном холщовом мешке, плывущем где-то в заливе. Он добавил: «Чепуха», как будто мог чем-то это исправить. Холстина сильнее давила на щеку: он понял, что погружается.
– Мой рот сух, пульс – восемьдесят пять, ноги затекли. Я скрючен и ничего не вижу, но чувствую себя превосходно. Превосходно. – На самом деле он ощущал странную боль в правой икре, но не мог дотянуться до этого места и проверить, в чем там дело.
Наручники были восьмой модели, полицейские, самые легкие для освобождения. Их надо только разок сильно ударить о бетонный пол или о металлическую пластину, которую удобнее всего прятать под брюками, на голени, и они откроются. Однажды на ежегодном пикнике Общества американских фокусников, молодой человек, как же его там, Лотарини, беспечно бросил: «Если человек не может освободиться от восьмой модели, то он – полный придурок». Однако Картер, согнутый пополам, не мог размахнуться, а значит, не мог применить этот простейший метод.
Был еще один способ – Картер слышал, что он работает. Его пальцы были буквально прижаты к ботинкам. У той пары, которую он носил обычно и которая сейчас стояла на коврике в гостиной, были фальшивые каблуки с набором полезных вещиц внутри. Эти же ботинки были самые обычные, из каталога «Сирс», высокие, на шнуровке. Картер потянулся левой рукой клевому ботинку, правой – к правому и принялся распутывать шнурки. Они были тоже самые обычные: черные, с хлопчатобумажной оплеткой поверх хлопчатобумажной же сердцевины, что позволяло завязывать их модным рельефным узлом. Надо было, не порвав, вытащить шнурки из-под надетых на ботинки наручников, и это требовало большой аккуратности.
Руки занемели, но почти тридцатилетняя подготовка позволяла им выполнять работу, тонкую почти до невозможности. Левый шнурок освободился. Картер завязал простейший скользящий узел и на ощупь продел петлю в замочную скважину на первой паре наручников. Дыша неглубоко, через нос, и считая сердцебиения, он принялся осторожно поворачивать шнурок против часовой стрелки. Как ни бережно он тянул, чувствовалось, что хлопчатобумажная оплетка расползается. «Это нечестно», – подумал Картер, продолжая тянуть. Наконец раздался щелчок – Картер и не знал, что почувствует такое облегчение.
Он быстро снял три первые пары наручников, ликуя, что побеждает железо при помощи матерчатого шнурка. Вот тебе, Лотарини! Однако последняя пара, на щиколотках, не поддалась. Наручники оказались какие-то особенные, но разбираться было некогда – ящик наполнялся водой. Сейчас Картера защищал водонепроницаемый мешок, но как только он выберется – если выберется, – придется вылезать из упаковочного ящика, и потребуется время, чтобы его изучить, пока внутри еще остается воздух.
Синее небо, подумал Картер, широкое открытое пространство. Он сел, прижимая колени к груди. Чтобы выбраться из почтового мешка, нужны сноровка и терпение, которое быстро иссякало. Картер простукал холстину, пока что-то не откачнулось от пальцев. Замок. Будь у него нож, он бы просто разрезал ткань, однако нож остался все в том же пиджаке. Картер проверил, насколько податлива ткань: оказалось, что он легко может зажать замок в руке. Сейчас бы ключ, и замок открылся бы в два счета. Внутри становилось душно – воздух был на исходе.
Дождь весело стучал по пирсу. Агенты исполнили «Всыпьте ему покрепче» и «Сахар в трюме». Холлиз спросил, знает ли кто-нибудь «Песенку о дохлой лошади», но никто не знал, и они спели: «Прощай, прощай, счастливого пути». Со стороны Аламеды приближался рыбачий катер, и Штуц первым принялся размышлять вслух, заденет ли ящик волной.
Нога болела. Картер с досадой ощупал больное место и, к своему изумлению, обнаружил застрявшую в икре иголку. Он тут же понял, что болит еще в нескольких местах, и, нащупав загустевшую кровь, понял, что кто-то колол его, бессознательного. Совершенно спокойно он согнул иглу, пытаясь представить внутреннее устройство почтового замка и, одновременно, вспоминая, как висел вниз головой в ножных кандалах и коловшая ногу искусственная роза в итоге оказалась спасением.
Внезапно ящик рухнул на фут вниз, подпрыгнул на два, перекатился набок, вокруг заплескала вода – его задело волной от какого-то проходящего судна.
Картер выронил иглу.
Не было смысла искать ее в кромешной тьме: она где-то на дне мешка. Отчаяние свело мышцы, перед глазами поплыли красные круги. Ему нужна спиральная проволока.
Часы. Коснувшись их, Картер обнаружил, что стекло разбито – тем легче будет вытащить пружину.
Он проткнул холст острым концом пружины и винтообразным движением продел ее через ткань, оставив только кончик, чтобы держать. Крепко зажав замок в правой руке, принялся проволокой отыскивать замочную скважину, воображая, как это выглядит снаружи: вот замок, вот торчащая из ткани проволока, вот они сближаются. Мягкая ткань позволила приблизить пружину к замку. Что-то не так, что-то мешает. Вода. Замок и отмычка сейчас под водой, а значит, в ящике почти не осталось воздуха. Картер, стараясь не дышать, повел пружиной и услышал, как она коснулась металлической поверхности замка. Двинул вправо, влево, вверх, вниз – скважины не было. Он представил, как слепые женщины нанизывают на нитку цветные бусины, собирая безупречный узор и никогда не сбиваясь.
Пружина вошла в скважину. Картер зажмурился, пытаясь понять механизм, представить, как вибрация распространяется по пружине. Лицо вспотело, но руки оставались сухими.
Ящик закачался. Картер слышал шум еще одной моторки. Только не это, только не сейчас! Он изо всех сил сжал замок и пружину. Ящик провалился вниз, взлетел вверх, Картера ударило головой о крышку, и всё успокоилось. Руки были пусты – ни замка, ни пружины. Он судорожно принялся шарить руками по холстине. Бесполезно. Нащупал то место, где на ткани остались вмятины от ногтей. Замка не было. Постучал. Ничего. Бессмыслица какая-то, разве что… Почти не смея надеяться, Картер попытался развести края мешка – они разошлись. Последний поворот пружины отпер замок – победа, полная победа! – которой Картер не успел толком обрадоваться, потому что в мешок хлынула грязная вода, забивая илом глаза и рот.
Он сбросил мешок, как мертвую кожу, наполовину вылез, наполовину выплыл наружу, давясь от едкого вкуса соли. В ящике можно было сидеть, пригнувшись, но нельзя было выпрямиться. Картер ощупал шероховатую поверхность, и сердце у него упало. Ящик – не специальный, подготовленный, а самый обычный. Несколько заноз попали под ногти, усиливая злость.
Существуют замечательные инструменты, скажем, складные фомки, и чудесные устройства вроде сдвижных панелей, благодаря которым выбраться из упаковочного ящика – пара пустяков. У него самого была дома такая фомка. Однако неподготовленный упаковочный ящик – не почтовый мешок и не наручники; из него не выбраться.
Вскоре Самюэлсон исчерпал свой запас матросских песен. К его изумлению, Холлиз знал еще много и продолжал петь в одиночку, покуда все четверо смотрели на медленно тонущий ящик. Он заплыл между двумя пирсами, и можно было не опасаться, что его вынесет в залив.
– Он ведь выберется, да? – спросил О'Брайен.
Самюэлсон пожал плечами.
– Это его забота.
– Если он не выберется, мы ведь должны будем его вытащить? – Штуц нервно взглянул на ящик.
Они стояли на дебаркадере, примерно в десяти футах над водой, там и сям проглядывавшей у них под ногами, поскольку каждые несколько футов между досками был оставлен восьмидюймовый зазор. Считалось (ошибочно), что это отобьет у пьяниц охоту удить здесь по ночам рыбу. Ящик заплыл между причалами.
Через мгновение Холлиз спросил:
– Может, я схожу в фургон за ломами?
Самюэлсон взглянул на ящик, потом на горизонт. Приближался какой-то катер, но вероятность, что он подойдет именно к этому причалу, оставалась довольно малой.
– Как хочешь.
Картер отпихнул в сторону мешок, который плавал на воде, как луковица, металлическими пластинами вниз. Сам Картер стоял на четвереньках, мокрый до нитки, ноги были по-прежнему скованы, воздуха, по его прикидкам, оставалось минуты на две. Он сел на корточки, уперся ногами в пол, плечами в крышку и надавил, рассудив, что остается действовать только грубой силой. Несколько секунд он напрягался, воображая, как гвозди вылезают из досок. Нет. Ничего.
Он дышал чаще. Голова немного кружилась. Хотя вода еще не до конца наполнила ящик, воздух внутри был отработанный – мало кислорода, слишком много углекислого газа. Картер снова вдохнул и надавил плечами, чувствуя себя сильнее, чем доски, чувствуя только торжество, злость и, постепенно, растущее отчаяние и слабость. Перед глазами плыли круги.
Гудини, который никогда не раскрывал конкретный метод, пока сам от него не откажется, готов был сколько угодно говорить об общей философии освобождений. «Будь я в опасности, – уверял он Картера, как будто тот задал именно этот вопрос, – я думал бы о близких и чувствовал, как меня поддерживает их сила». Насколько Картер знал, Гудини никогда не подвергался реальной опасности, но частенько размышлял и фантазировал на эту тему. «Если бы я застрял в молочном бидоне, я бы на последнем вздохе думал о своей матушке. И, конечно, о Бесс. А если бы меня похоронили заживо…» – Глаза его мечтательно округлились.
Сейчас, когда Картеру нечего было терять, он подумал о близких. О покойной жене. Вместе с мыслью о ней пришло чувство вины и провала. Подумал о животных, которых любил, и понял только, как ему будет недоставать Таг и Малыша. Представил, что мать, отец и Джеймс стоят на пирсе, машут руками, любят его издалека, как собаку или кошку, и задохнулся. Колени подломились. Он закрыл лицо руками, вокруг плескала вода. Здравствуйте, мама, папа. Здравствуй, Джеймс. И через мгновение: Прощайте. Человеческое сердце – жуткая штука. При мысли об устойчивости человеческой психики перехватило горло. Близкие будут горевать, но они сумеют пережить его смерть. Здесь, в этом ужасном ящике, Картер понял то, что не смел признать раньше: он больше не скорбит о Саре. И всё же он не хотел быть одним из тех, кто забывает.
Он сказал: «Мне плохо. Мне конец» – и расхохотался. Смех перешел в рыдание, соленые слезы смешались с соленой водой. Ящик закачался, вода плеснула в лицо – ему было всё равно.
Он едва не глотнул поднявшуюся до подбородка морскую воду. Что-то тарахтело рядом, видимо, моторка – из-за нее и качался ящик. И тут Картер подумал: Феба.
Мысль изумила настолько, что он резко вскинул голову, ударился о крышку и выругался. Потер затылок. Феба, с которой он провел несколько приятных часов, – вот, собственно, и всё.
Она знает его. Откуда-то. Разве это не замечательно? А он ее почти не знает. Наверное, она тоже переживет его смерть. Однако эта мысль не лишала воли. Словно где-то далеко в темном коридоре зажглась свеча. Картер не хотел, чтобы Фебе пришлось его забывать.
Когда шум мотора стал таким громким? Ящик ударился обо что-то и замер. Картер сморгнул и зажал уши. Оставалось еще немножко воздуха. Феба, снова подумал он. И этого хватило. Он глубоко вдохнул, словно вбирая только кислород, и, задержав дыхание, нырнул под воду, уперся ногами, плечами, спиной. Надо только выпрямиться изо всех сил, и ящик развалится.
Вернулся Холлиз с ломами. Самюэлсон велел положить их на причал. Последние несколько секунд он молчал: катер приближался, по-прежнему указывая носом прямо на них. Самюэлсон выбил трубку.
Остальные тоже молчали. Наконец О'Брайен сказал:
– Этот катер может причалить в сотне разных мест. Не думаете же вы…
Упираясь пятками в доски, готовый сокрушать храмовые столпы, как Самсон, Картер не считал, насколько он задержал дыхание, не желая знать, когда наступит предел. В ушах звенело. Ящик затрещал, последний воздух вышел мгновенно, об этом некогда думать, его ноги из стали, спина и плечи – домкрат, которому нипочем доски и гвозди, Ледок советует поднажать, и Джеймс, и рядом с ним Том, даже Том говорит, жми, задай жару этим ублюдками, они мне надоели, и Бура говорит: наддай, напряжение в мышцах невыносимо, этот звук, он означает, что вылетают гвозди, голова сейчас расколется, всё, сил больше нет, запах пороха, многотысячная толпа, кто-то встревожен, кто-то кричит: «Навались!», и рядом с ним женщина. Она прекрасна.
Мне жаль, что тебе больно. Она касается его шрама. Дыши со мной.
Картер что-то сказал, сам не понимая что, и надавил с силой, которой у него никогда не было. Раздался ужасающий треск.
Ливень стучал по окнам аудитории. Ледок указал на оборудование, закрытое белыми простынями.
– Надо же было столько всего притащить. – Он почесал в затылке. – Интересно, это работающая система или макет?
Под часами, которые показывали пять минут шестого, располагалось несколько досок, тоже завешенных простынями. Вышла молоденькая девушка, взглянула на часы, ушла и вернулась – на этот раз, чтобы поставить на кафедру стакан и графин с водой.
– Ужас как интригует, – проворчал Том.
Девушка встала рядом с досками, держа наготове палку, чтобы снять простыни.
Вышел юноша, и они с девушкой обменялись несколькими словами. На нем был белый лабораторный халат, несколько не по росту. Юноша надел очки, сдвинул их на нос и кашлянул в кулак.
– Здравствуйте, – произнес он ломким мальчишеским голосом.
– Господи, – прошептал Том. – Это что, он?
– Спасибо, что пришли. Меня зовут Фило Фарнсуорт.
В зале зашушукались: люди спрашивали соседей, не ослышались ли они.
Юноша переступил с ноги на ногу.
– Да, знаю, – торопливо произнес он. – Простите мне мою молодость. Я виноват, что не родился раньше.
Он сделал паузу.
Том шепнул Джеймсу на ухо:
– Это шутка.
– Да, знаю. Ш-ш-ш.
Фарнсуорт серьезно обвел глазами зал.
– Давайте начнем с чего-нибудь такого, в чем все согласны. Пем, доску номер один, пожалуйста.
Пем палкой сняла тряпку с нижней левой доски, на которой был нарисован круг, а в нем – спираль из уменьшающихся отверстий, как на раковине моллюска. Двадцать человек в зале разом застонали: это были ученые.
– Диск Нипкова. – Фарнсуорт указал на круг. Он что-то говорил, но расслышать было невозможно, потому что несколько человек из «Американской радиовещательной корпорации» принялись убирать блокноты. Остальные в аудитории понятия не имели, что происходит. Диск Нипкова представлял собой основу механического телевидения, идеи, предложенной англичанином Джоном Лоджи Бердом. Даже если сделать диск очень большим, а экран – очень маленьким, этим методом можно было передавать только расплывчатые силуэты. Фарнсуорт взглянул на доску и звенящим голосом произнес:
– Единственное, что я хочу сказать про эту идею: она не моя. Правда, честно. Я не собираюсь впаривать вам механическое телевидение. – Он повернулся к Пем. – Телевидение может быть только электронным. Вторую доску, пожалуйста.
Вторая доска была наполовину покрыта чертежами и уравнениями.
– Двенадцать лет назад Свинтон сказал кое-что интересное: если составить мозаику из зерен рубидия, можно преобразовать свет в электрический ток. Это подтвердил Зворыкин. – Фарнсуорт указал на чертеж: шесть или семь невероятных геометрических фигур, соединенных загогулинами. Джеймс щурился, не понимая, в чем дело, но Ледок смотрел не отрываясь. Фарнсуорт продолжал: – Зворыкин сказал: возьмем фотоэлектрическое покрытие, как здесь, на пластине, и вот сюда нанесем слой окиси алюминия, вот так, для изоляции. Свет выбивает электроны и оставляет положительно заряженные атомы, видите, протоны у них на месте, всё, на мой взгляд, замечательно, но я думаю, даже если бы он поместил сюда, скажем, миллион зерен гидрида калия, и каждое из них заизолировал, чтобы заряд не уходил, всё равно бы ничего не вышло.
– И почему это?
Фило говорил с растущим воодушевлением, и вопрос явно выбил его из колеи. Он обвел глазами аудиторию, пока не увидел человека, который махал рукой. Это был начальник лабораторий «Американской радиовещательной корпорации» на Западном побережье – он выглядел так, будто съел за завтраком тухлый сандвич.
Фило спросил:
– Вы, случаем, не доктор Зворыкин?
По залу пробежал смешок.
– Нет, я доктор Толбот. Я знаком с его работой.
Фило снова повернулся к доске и сказал:
– Вот его механический сканер и его катодная лучевая трубка. Луч попадает вот сюда, на флуоресцентный экран, насколько я понимаю, в смысле, он ничего из этого не публиковал, но должно быть так. Идея в том, что изображение воспроизводится вот здесь. Как я сказал, это может сработать, но…
– Что вы предлагаете? – При слове «вы» доктор Толбот широко развел руками.
Фило отпил воды. На щеках у него проступили красные пятна.
– Или вы об этом не подумали?
– Ладно, ладно. – Фило, по всей видимости, постарался взять себя в руки. – Доску номер три, Пем.
Пем сняла ткань. Доска была сплошь изрисована маленькими диаграммами, окруженными знаками интегралов и функций, греческими буквами и математическими символами.
По всей аудитории люди с блокнотами замерли. Что это за галиматья?
Фило заговорил. Он указывал на доску, но глаза его были прикованы к Толботу.
– Это анод. В нем есть маленькое отверстие. Электрическое изображение, возникающее на катоде, посылается через трубку на анод. Сотри, пожалуйста.
Пем стерла.
– Эй! – невольно выкрикнул кто-то из зала.
– Извините, – сказал Фарнсуорт. – Я уверен, вы все поняли. – Он указал на следующую диаграмму и заговорил, чеканя каждое слово, но быстро, словно самое интересное впереди. – Магнитные катушки двигают поток электронов слева направо, строчка за строчкой, так что получаемое изображение в точности повторяет исходное. Сотри, пожалуйста.
Пем стерла и эту диаграмму. Несколько человек с возмущением бросили на стол карандаши. Толбот взглянул на X. Дж. Петерсона, ведущего специалиста по электронике в Военном ведомстве США. Тот мотнул головой. Ни один, ни другой ничего не поняли.
Фарнсуорт продолжал, спокойнее с каждым словом:
– Исходящий ток создает соответствующий ток в другой катодной лучевой трубке, который порождает поток электронов, а тот, в свою очередь, заставляет светиться флуоресцентную поверхность трубки. Сотри, пожалуйста.
Доска была теперь совершенно чистой, а там, где Пем терла особенно сильно – еще и мокрой. Пем с торжествующей улыбкой оглядела зал. Кто-то тряс головой, кто-то тянул себя за бороду, кто-то лихорадочно строчил на миллиметровой бумаге.
– Вопросы? – Фило, в отличие от Пем, не улыбался, но весь напрягся, готовый к продолжению боя. Он распознал в докторе Толботе врага и с объективностью ученого осознавал, что никогда не обратит его в свою веру.
Большинство присутствующих в зале пока не пришли ни к какому определенному выводу. Это были предприниматели, которым оставалось только смотреть, как Фарнсуорт сражается с ученым оппонентом, и ждать, когда же он покажет что-нибудь осязаемое. Толбот прочистил горло.
– Как насчет магнитной фокусировки? – вопросил он. – Усиления сигнала?
– Ну, разумеется, сперва мы думали использовать триоды, целый каскад, чтобы усилить сигнал…
– Который даст такие помехи, что вся система выйдет из-под контроля…
– Вы правы! Вы абсолютно правы! Поэтому я сделал то, что назвал тетродом – лампу с экранирующей сеткой, и вместо окиси калия применил окись цезия.
– Вы не объяснили мне про фокусировку.
– Мы используем виллемит – силикат цинка – в качестве фотоэлектрической поверхности и бомбардируем ее осциллирующим лучом электронов из электронной пушки.
– Это не может работать! – выкрикнул Толбот с некоторой, впрочем, вопросительной интонацией в голосе.
– Мы работаем над этим. И еще над…
– Синхронизацией сканирующих катушек?
– Вот именно.
Толбот скрестил руки на груди, явно не убежденный. Фило потрогал доску и убедился, что она уже высохла.
Он принялся набрасывать чертеж трубки и отвечать на следующие вопросы Толбота, однако аудитория явно слушала невнимательно. Фило не мог понять почему – разве он плохо объясняет? Наконец из зала раздался выкрик:
– Эй, Фарнсуорт, когда мы увидим, где тут денежки? Джеймс смотрел вниз; выкрик, разумеется, исходил от нетерпеливого Тома.
Зажав мелок большим и указательным пальцем, Фило спросил:
– Через пять минут, годится?
Кто-то засмеялся. Заскрипели стулья – люди усаживались поудобнее. Паук в десятый раз взглянул на связного и мрачно откинулся на спинку стула, когда тот в очередной раз строго мотнул головой.
– Замысел электронного телевидения возник у меня давным-давно. Мне было тринадцать, я шел за плугом и, оглянувшись на борозды, подумал: «Вот если бы с помощью магнитного поля заставить электроны двигаться, как я сейчас, это была бы вещь». Поэтому я купил большую часть материалов, нужных для того, чтобы собрать работающую систему, однако что совершенно поставило меня в тупик, так это трубка. Мне нужна была оптически чистая пирексная вакуумная трубка, совершенно плоская с торца.
Со стороны людей в белых халатах послышались смешки – частью злые, но в большинстве своем сочувственные, как будто Фило признался, что для достижения цели надо всего-навсего пересечь Ниагарский водопад.
Кто-то (не Толбот) выкрикнул:
– Это невозможно!
– Мне тоже так говорили, – буднично отвечал Фарнсуорт, – но она была нам нужна, и мы ее сделали. Вот! – Он вынул из-за кафедры и показал то, о чем говорил: плоскую с торца вакуумную трубку.
Многие ахнули, в том числе Ледок.
– Что такое? – спросил Джеймс.
– Как он это сделал?
– Думаешь, здесь какое-нибудь жульничество? – прошептал Джеймс.
– Нет. Как он это сделал?
Фило и Пем вместе снимали простыни со своего громоздкого аппарата. Фило говорил без умолку, перечисляя компоненты, но не раскрывая подробностей, которые позволили бы скопировать его детище. Упомянул нихромовую проволоку, радиолампы, сопротивления, трансформаторы, поляризатор. Он использовал ручную машинку для навивки катушек, шеллак и плотные полоски бумаги.
Рядом с аппаратом стоял световой модулятор с ячейкой Керра; Фило отклонил его назад и откупорил небольшую склянку.
– Это ректифицированный спирт, – сказал он, капая на покрытие из пипетки.
Голос из зала:
– Зарегистрированный?
– Да, – без улыбки отвечал Фило. – Я не собираюсь нарушать закон Волстеда даже ради науки.
Спокойный, без тени юмора ответ что-то изменил в отношении зала к Фило Фарнсуорту. Буквально мыслящие капиталисты внезапно поверили, что и впрямь увидят нечто интересное. Проверяя контакты, Фило заметил – так тихо, что слышала только Пем:
– Надеюсь, здешние пробки не перегорят. Есть небольшая вероятность, что всё это дело вспыхнет.
– Да, – улыбнулась она. – Я догадываюсь, что ты можешь оказаться полным шарлатаном.
Фило улыбнулся в ответ и коснулся ее руки. Столько нежности было в этом жесте, что даже Паук едва не растрогался и, придавая себе решимости, нащупал в кобуре револьвер.
Фило развернул деревянный шкапчик к залу. Стекло на передней поверхности было белым, матовым.
– Ему надо несколько секунд, чтобы согреться. Можно выключить свет?
Паук резко выпрямился: теперь он не видел ни человека, который должен был подать сигнал, ни жертвы. Рука легла на рукоять револьвера.
В темноте слушатели заерзали, устраиваясь поудобнее. Ледок закрыл глаза. Джеймс слушал, как высоко над головой стучит по стеклянному потолку дождь. Он крикнул:
– Мистер Фарнсуорт!
– Да?
– Как вы предполагаете использовать телевидение?
– Хороший вопрос, – отвечал Фило. В темной аудитории белый экран начал постепенно синеть. – Во-первых и в-главных – для образования. Думаю, его можно использовать и для развлечения, но основная цель – сблизить людей.
– Спасибо. – Джеймс сел.
Никто больше не задавал вопросов. Экран медленно разгорался. Когда Фило заговорил снова, Джеймс ожидал услышать, что они сейчас увидят. Он ошибся. То ли темнота и успокаивающий шум дождя подействовали на Фило, то ли сознание, что сто человек услышат то, о чем он лишь намеком обмолвился в разговоре с Гардингом. Так или иначе, он произнес слова, которых не собирался говорить: «Телевидение покончите войнами». Это было сказано робко. Казалось, странное утверждение и не прозвучало вовсе, но тут призрачный голос из первых рядов хрипло попросил:
– Повторите.
Фило сощурился.
– Кто-то просил меня повторить?
– Да, – отвечал Паук, не поверивший своим ушам.
– Речь о том, чтобы сохранить мир во всем мире. Привязные аэростаты разнесут сигнал по всей Земле, – с убеждением произнес Фило. – И если кто-то, сидя у себя дома в Беркли, штат Калифорния, увидит, как завтракает человек в Берлине… – Он сглотнул. – Как они смогут друг друга убивать?
Ответа не последовало. Наступила смущенная тишина, будто он вместо обещанной демонстрации вознамерился прочесть им лекцию о пользе трезвости. Ледок наклонился к Джеймсу.
– Картина проясняется, – шепнул он.
– Сколько вы будете брать за лицензию? – выкрикнул кто-то из зала.
– О, здесь-то вся и прелесть. Нисколько.
Если бы в аудитории были сверчки, их бы стало слышно.
– Вы сказали нисколько?
– Да. Я не собираюсь продавать телевидение. Такие вещи должны быть бесплатными, как образование.
Зашуршала сотня воротничков – люди поворачивались к соседям и спрашивали, не ослышались ли.
– Но если вы не станете его продавать…
– Оно будет общественным достоянием. Я прошу вашей помощи, чтобы корпорации сообща профинансировали разработку.
Гул голосов постепенно перешел в смех. Джеймс слышал, как по рядам прокатилось слово «клинический случай».
– Яснее и яснее, – сказал Ледок на ухо Джеймсу. Тот кивнул. Идеалист придумал устройство, которое, как он считает, навсегда остановит войны. Не хочет продавать его, но готов отдавать даром. Достаточный повод для убийства. Однако десятью рядами ближе к кафедре Паук, тоже интеллигент и мечтатель, мысленно вытащил пули из револьвера. Он в бешенстве принялся искать глазами полковника, мысленно обещая высказать всё, что о нем думает.
– Люди будут разрешать споры за столом переговоров, а не… – И тут Фило ахнул. Он обернулся и увидел, что изображение лошади на экране застыло. С того первого вечера в гостинице ему так и не удавалось вновь получить движущееся изображение – аппарат капризничал. Однако даже неподвижная лошадь – уже что-то. Он не закончил предложение, и никто из публики не попросил продолжить.
Почему? Может быть, им надоело? Фило оглядел зал, и по коже у него побежали мурашки. Весь зал, не отрываясь, смотрел на экран.
Однако захотят ли они его финансировать? Настолько ли телевидение заворожило капиталистов, чтобы им захотелось помочь обществу и бедным? Фило оглядел темные ряды лиц, подсвеченных голубоватым светом экрана. Казалось, племя собралось в пещере у теплого огонька, в то время как снаружи бушует буря. Когда-то Пем сказала, что хочет остановить время, а он, дурачок, принялся объяснять, почему это невозможно. Сейчас Фило понял, что она имела в виду.
Две секунды, три секунды.
У него была заготовлена отличная шутка как раз для того человека, который выкрикнул из зала вопрос про деньги, и ему подобных – изображение долларовой бумажки.
– Пем, – сказал Фило и тут решил ее представить. – Пем – это миссис Фарнсуорт. Пем, следующую картинку, пожалуйста.
Пять секунд, шесть.
Изображение лошади исчезло. Экран побелел.
– Фило, здесь… – начала Пем и вскрикнула.
Он повернулся, досадуя, что не увидит реакции зала на новую картинку, и увидел ослепительную голубую дугу над анодом. Этого не должно быть! И тут вспыхнуло так, что всё перед глазами сделалось черно-белым. Пем затряслась, волосы у нее на голове встали дыбом. Пятна перед глазами. Глухой стук, словно на пол рухнул мешок с мукой. Глаза нестерпимо саднило. Это длилось одно мгновение, как вспышка фотографа, и в воздухе остался такой же запах жженой резины. Телевизионный аппарат горел.
– Пем?
Все происходило медленно, как во сне. Глаза были ослеплены. В полной темноте Фило шарил по полу, пытаясь отыскать жену.
– Пем?
Отвратительный запах гари. Фило оглянулся на стол – убедиться, что горит всего лишь аппарат, – и снова принялся шарить по полу. Зажегся свет. Люди бежали к нему на помощь.
– Погасите пламя! – заорал кто-то, еще кто-то потянулся к графину. Фило склонился над Пем и похлопывал ее по руке. Она смотрела на него из-под опаленных бровей, и только тут он понял, что надо обернуться и крикнуть:
– Нет!
Поздно. Какой-то доброхот вылил в огонь воду из графина. Зашипело, взметнулось пламя, люди попятились, другие, более сообразительные, принялись сбивать искры простынями. Слабый хлопок, град стекла – взорвалась вакуумная трубка.
Всё происходило одновременно. Кто-то кричал, чтобы вызвали врача, кто-то накрыл Пем простыней, перед глазами мелькали чьи-то ноги, слышался участливый шепот. Фило не обращал внимания. Перед глазами застыла одна картина: вспышка и бьющаяся в судорогах Пем. Он хотел остановить время – и получил свое.
Телевизор Фарнсуорта работал восемь секунд и горел тридцать.
Он обнял лежащую на полу жену.
Наконец губы ее шевельнулись.
– Фило, – беззвучно произнесла Пем.
Он кивнул и взял ее за руку. Так он и сидел, отвечая на слабые рукопожатия жены, почти не дыша и не моргая, покуда не приехала карета «скорой помощи».
Холлиз, О'Брайен и Штуц больше не пели – они вопили, подпрыгивали и размахивали руками, пытаясь привлечь внимание людей в катере, которые, словно ничего не замечая, спокойно правили к причалу. Самюэлсон, впрочем, стоял в сторонке – Картер либо утонет, либо его раздавит насмерть: велика ли разница? Катер замедлился, двое матросов с канатами в руках спрыгнули на причал.
– Сдайте назад! – заорал О'Брайен.
– Сами сдайте назад, придурки! – отвечал один из рыбаков. Катер продолжал двигаться. Ящик ударился о его нос, перекатился набок и начал смещаться, задевая углами о правый борт.
– Там в ящике человек! – выкрикнул Штуц.
– Проваливайте, – отвечал матрос.
Агенты собрались в кучку, беспомощно глядя на ящик, зажатый между бетонной опорой и бортом катера. Казалось, челюсти сжимают земляной орех. Ящик раскололся, полетели щепки и брызги.
– Нет! – завопил Штуц.
– Он выбрался? – О'Брайен вытянул шею.
Самюэлсон мотнул головой, со странным удовольствием наблюдая, как на месте ящика вода завивается в водоворот и поднимаются пузыри, потом проговорил, указывая рукой:
– Он там.
Что-то всплыло на поверхность.
Почтовый мешок, поддерживаемый остатками воздуха, качался на воде, как мертвая медуза. Самюэлсон не знал, там ли Картер, и если там, то жив или нет. Рыбаки выгружали улов через другой борт, так что агенты могли без помех смотреть на мешок.
Холл из предложил ткнуть в него ломом, но до воды было слишком далеко. Впрочем, с причала свешивалась веревочная лестница.
– Давай, проверь, – приказал Самюэлсон.
Дождь продолжался. Холлиз недовольно взглянул на мешок, на лестницу, на сухого Самюэлсона под зонтом, потом подошел к краю причала и полез вниз. Лом он заткнул за пояс.
Остальные трое агентов опасливо присели на корточки – причал не внушал доверия. Мало того, что там и сям зияли специально оставленные зазоры – часть досок еще и отлетела, а другие держались на честном слове. Оклендская мэрия не тратила портовые сборы на такие пустяки, как ремонт.
Холлиз спустился до конца лестницы, однако мешок по-прежнему был слишком далеко. Он вытащил из-за пояса лом.
– Что видишь? – крикнул сверху Самюэлсон.
– Ничего. Сейчас проверю, смогу ли до него дотянуться.
– Холлиз? – Все трое, сгрудившись, пытались заглянуть через край причала. Налетел порыв ветра, Самюэлсон крепче сжал зонт.
– Холлиз, ты где? – с досадой произнес О'Брайен.
– Убери лапы, – сказал Штуц и замер, поняв, что никто из товарищей его не трогал. Он перевел взгляд с края пристани на свой ботинок и увидел нечто невероятное: в щель между досками просунулась человеческая рука. Штуц отпрыгнул назад, но что-то его удержало. Он рванулся сильнее, приземлился на копчик и опрокинул О'Брайена, которого даже не коснулся.
Его правую ногу с левой ногой О'Брайена соединяла цепь.
– Сэм! – завопил Штуц, указывая вниз. О'Брайен поднялся на ноги. Штуц тоже торопливо вскочил и закричал, тыча в наручники пальцем: – Я видел руку! Я видел руку!
Картер и впрямь был точно под ними: висел под прогнившими досками причала, зацепившись коленями за балку. Одежда его пропиталась вонючим илом. Он выломал дно за секунду до того, как ящик раскололся, и теперь, уже не думая, где болит, двигался под влиянием слепой ярости, которой прежде ни за что бы не позволил взять над собой верх.
Картер в жизни никого не ударил – берег руки. Однако сейчас ему хотелось избить их, избить нещадно. Он думал, что агенты побегут, и не ошибся, но они в растерянности замешкались, и перед Картером блеснула цепь. Если за нее схватить, то можно продеть ее в металлическое кольцо, выступающее из пристани, а уж потом спокойно избить их до полусмерти.
Картер схватил цепь и, отпустив ноги, повис на ней всей тяжестью. Получилось совсем не то, что он думал: Штуц и О'Брайен столкнулись, доски под ними подломились, и оба рухнули в воду.
Картер вскрикнул. Цепь вырвалась из его рук, он спиной упал в воду и ушел вниз, почти не поднимая брызг. Скованным агентам не повезло: они упали на сломанные, с торчащими гвоздями, доски, по обе стороны прочной балки, и, качнувшись, как маятник, с размаху треснулись головами.
Самюэлсон попятился от провала, в который утянуло его сослуживцев, потом сообразил, что идти спиной рискованно, развернулся и направился к фургону. Он был один. Где Холлиз? Где-то под пирсом. Ветер задул сильнее, и Самюэлсон опустил зонт. Это мешало видеть, поэтому он снова поднял зонт над головой и упрямо двинулся вперед, переступая через зазоры в пристани. Он ждал, что оттуда появился рука, или что Картер прыгнет сзади, поэтому на ходу то и дело поворачивался кругом.
Зонт тормозил движение. Самюэлсон бросил его и побежал, хлопая по карманам в поисках ключей. В нескольких шагах от фургона он сообразил, что ключи остались у Холлиза.
Самюэлсон потянулся к кобуре, и тут что-то с лязгом упало за фургоном. Лом. Пальцы нащупали кожаный ремешок, застегнутый поверх рукояти пистолета. Внезапно его постучали по плечу. Самюэлсон обернулся, выхватывая пистолет, и что-то огромное раскрылось перед лицом. Зонт! Самюэлсон опешил. В следующий миг зонт закрылся, и Картер крючком зацепил правую руку Самюэлсона. Пистолет упал на пристань, подпрыгнул на доске и свалился в залив. Самюэлсон поднял глаза: ручка зонтика с размаха приближалась к его лицу.
Удар, металлический звон в ушах. Он успел заметить, что ноги у Картера по-прежнему скованы, и замахнулся кулаком, чтобы тот отступил, или попытался увернуться, или потерял равновесие. Однако Картер шагнул вперед, под занесенную руку Самюэлсона. В следующий миг он был уже сзади и тянул с плеч Самюэлсона пиджак, так что руки его оказались прижаты к бокам. Картер рванул жилет – пуговицы отлетели – и завязал поверх вывернутого пиджака еще до того, как последняя пуговица шлепнулась о воду. Получилась импровизированная смирительная рубашка. Самюэлсон не мог двинуть рукой. Он рухнул навзничь.
Снизу смотреть было еще страшнее. Для начала Картер встал так, чтобы ноги его оказались по две стороны от шеи Самюэлсона и цепь давила на трахею. Самюэлстон беспомощно задергался и краем глаза увидел какое-то быстрое движение. Холлиз! Он спасен!
Холлиз сидел на корточках у края пирса, видимо, разрываясь между противоположными импульсами. Картер бесстрастно смотрел на него, переминаясь с ноги на ногу, чтобы вернее придушить жертву.
– Да? – спросил он наконец.
Холлиз взглянул на Картера. Потом на Самюэлсона. Нервы его не выдержали, и он бегом бросился к фургону. Предпоследним, что увидел Самюэлсон перед тем, как потерять сознание, было зрелище отъезжающей машины.
Последним Самюэлсон увидел склоненного над собой Картера. Тот сунул руку ему в карман и выпрямился.
– Что это у нас здесь? – спросил Картер, держал пальцами череп из слоновой кости.
Самюэлсон потерял сознание.
– Агент Самюэлсон.
По-прежнему лил теплый дождь: в более удачный день приятно было бы пройтись. Однако Самюэлсон никуда не шел: он сидел, прислонясь к груде резиновых покрышек, опутанных цепями и тросами. Рук своих он не видел – они были привязаны к чему-то за головой. Попробовал двинуть ногами – получилось, но при этом раздался лязг. Откуда-то доносились приглушенные крики. Штуц?
Слева на швартовой тумбе, напоминающей формой гриб, сидел Картер. Лицо его было рассечено, дождь стекал по черным, прилипшим к голове волосам на рваную рубашку и зияющие дырами штаны. Он сидел босой, закинув ногу на ногу, и каким-то образом ухитрялся курить, несмотря на дождь.
– Что вы делаете? – услышал Самюэлсон собственный голос.
– Развлекаюсь. – Картер глубоко затянулся и выпустил колечко дыма между дождевыми каплями. – Посмотрите себе за голову. Ах, виноват, вы не можете… Тогда послушайте. Ваши руки прикованы к швартовой тумбе, примерно такой же, как та, на которой сижу я. – Он сделал паузу и кончиком сигареты указал Самюэлсону за плечо. Тот увидел невероятную путаницу тросов и цепей. На краю причала лежали три якоря. Два были якоря Данфорта, третий – большой, для крупных судов. Самюэлсон помнил их по детству, когда помогал отцу на корабле.
Склонив голову набок, чтобы лучше слышать приглушенные вопли – на этот раз кричал О'Брайен, – Картер сказал:
– Кстати, ваши друзья – под пристанью. У меня была лишняя пара наручников, я позаимствовал несколько скоб вон с того парома, и… знаете игру в «три листа»?
Самюэлсон от растерянности ничего не ответил.
– Есть три карты, повернутые к вам рубашкой, одна из них – нужная. Игра для дурачков. Короче, один из этих якорей закреплен за наручники, которые надеты вам на ноги. Остальные два – нет. Понимаете?
– Я ничего не скажу. У Службы есть кодекс…
– Отлично, – перебил Картер, – насчет кодексов я понимаю. – Его синие глаза невозможно было прочесть – они казались спокойными, как воскресная улица. – Я буду один за другим сбрасывать якоря с причала. Не знаю, что произойдет, когда я сброшу тот, к которому привязаны вы. Не будь вы привязаны еще и к тумбе, вы бы просто ушли на дно и утонули, но поскольку вы привязаны…
– Я сказал: вы ничего от меня не узнаете.
– Либо якорь выдернет вам руки и ноги из суставов, либо вас разорвет пополам. – Картер снова затянулся. – Я и впрямь видел, как человека разрывают надвое. В Индии. Там для этого используют слонов. Итак? – Он похлопал Самюэлсона по плечу и спросил буднично: – С какого якоря начнем?
Вдалеке О'Брайен звал на помощь.
– Я – агент Секретной службы, – сказал Самюэлсон. – Вам это с рук не сойдет.
– Может быть, якорь Данфорта слева? – Картер встал, чтобы размять ноги, широко зевнул и подошел к краю причала. Самюэлсон смотрел на него, но одновременно поглядывал налево и направо. Здесь есть какой-то паром. Кто-нибудь их увидит. Что до якорей, Картер, разумеется, сперва сбросит те два, которые не привязаны к его ногам. А пока суд да дело, кто-нибудь их увидит. Это точно.
Картер двумя руками взялся за якорь и через плечо взглянул на Самюэлсона.
– Кстати, я не хочу жульничать, поэтому основательно перепутал веревки и цепи, так что теперь сам не знаю, какой якорь привязан к вам.
– Что?!
– Алле-оп! – воскликнул Картер. Якорь полетел через край, ярдов тридцать цепи зазмеились к воде.
Самюэлсон беззвучно вскрикнул, когда что-то задело его ноги, но это была просто скользящая по доскам цепь. Картер взглянул с края причала.
– Как интересно. Еще сыграем?
– Нам велели вас задержать! Это всё, что мне известно! Картер присел на корточки рядом с ним.
– Кроме ключей к наручникам, удостоверения и тому подобного у вас в кармане лежали записки. Задержать меня в такое-то время. Убрать навсегда – не так уж трудно понять. Еще у вас в бумажнике было двенадцать долларов. Какой якорь сбросить следующим?
– Я не… – Самюэлсону казалось, будто он произносит законченную фразу; только в следующий миг до него дошло, что это не так. – Чего вы хотите?
– Если честно, я хочу сбросить в воду остальные якоря и посмотреть, что получится. Зачем вы швырнули меня в залив, дилетанты хреновы?
– Вы – фокусник.
– Я – фокусник, – бесстрастно отвечал Картер.
– Я решил, что так вам и надо.
– Решили… – Картер замялся. – Вы действительно так подумали?
– Я подумал, что вы или выберетесь, или нет. В любом случае так вам и надо.
– За что? – Он выглядел обезоруженным, искренне расстроенным.
Самюэлсон заморгал. Он не знал, как объяснить то, что казалось самоочевидным всего час назад. Сами перетасуйте колоду. Видите, этот ящик совершенно пуст – нет ни проволоки, ни платформ. Как фокусники раззадоривают зрителей, убеждая, что не смогут их обмануть. Самюэлсон твердо верил, что любой фокусник – враг и сам напрашивается, чтобы его поставили на место.
Наконец Картер спросил:
– Кто из вас давал мне хлороформ?
На этот вопрос Самюэлсон ответил охотно:
– Штуц.
– Тот, который убежал?
– Нет. То был Холлиз, – с удовольствием ответил Самюэлсон. Ох и врежет он Холлизу, когда снова его увидит!
– M-мм… Так Штуц – один из тех, кто болтается там?
– Штуц… мне не следовало говорить. Он колол вас иголкой. Это не по инструкции. – Самюэлсон прикусил губу и взглянул на Картера.
– Так он извращенец. Замечательно. – В идеальном мире Картер измыслил бы для Штуца подходящую месть, однако желание восстановить справедливость убывало по мере того, как он понимал, с какими людишками имеет дело. Тем не менее он еще не закончил.
– Эй! – раздалось слева, с палубы парома. Там стоял капитан в дождевике и форменной фуражке.
– Помогите! – закричал Самюэлсон. – Я федеральный агент!
Картер прикрыл лицо от дождя.
– Капитан Уиллоу?
– Чарли Картер! – произнесено с радостью. – Как дела?
– Отлично.
– Рад слышать!
– Голоден, правда, как собака.
– Этот человек напал на федерального агента! – закричал Самюэлсон. – Немедленно вызовите полицию!
Капитан Уиллоу скрестил руки на груди.
– Это действительно так?
– Да!
Капитан хохотнул и хлопнул ладонью по поручню.
– Кошмар. Репетируете новый фокус, Чарли?
– Нет, – бесстрастно отвечал Картер. – Он говорит правду.
Капитан погрозил ему пальцем.
– Ну вы и шутник! Пришлите нам с хозяйкой билеты, когда представление будет готово. Я отвлеку пассажиров.
И он исчез.
Самюэлсон смотрел на опустевшую палубу, словно на перрон, от которого только что отошел последний поезд домой.
– Простите. – Картер подошел к краю пристани и, без громких слов, сбросил в воду второй якорь.
Самюэлсон вскрикнул, напрягся. Цепь скользнула по ногам, раздался плеск.
Ничего не произошло.
Картер снова наклонился над ним.
– Прошу простить за мистификацию. У меня это в крови. Разумеется, я знал, какой якорь привязан к вам, так что давайте к делу. В моем кармане был сигарный футляр. Где он?
– Я…
Рука Картера закрыла ему рот.
– Вы хотели сказать: «Я не знаю, о чем речь». Давайте сделаем вид, что вы это уже сказали. Сказали несколько раз, очень искренне. Если будете упорствовать, я скину с причала последний якорь. Без колебаний. Понятно?
Самюэлсон кивнул. Картер убрал руку. Самюэлсон несколько раз раскрывал и закрывал рот, глаза его бегали, словно он вспоминает, как собирать автомат.
– Хорошо. Хорошо. Всё, что было у вас в карманах, – осторожно произнес он, – осталось в машине.
– И теперь оно у агента Холлиза?
– Да, – Самюэлсон с облегчением улыбнулся, как будто они с Картером вместе решили головоломку и теперь могут быть друзьями. Когда Картер тоже улыбнулся в ответ, у Самюэлсона отлегло от сердца.
– Думаю, я могу вас развязать. Остался один пустячок. – Картер вынул из кармана череп с золотыми цифрами «322» на лбу. – Вот. – Он зажал ладонь, разжал ее: череп исчез. Повторил всё то же самое: череп появился снова. – Я пытаюсь понять, что именно он означает.
– Талисман на счастье.
– И каким же образом он вам помогает?
Самюэлсон смотрел на череп. Существовали вещи, через которые он не мог переступить ни при каких обстоятельствах. Череп и то, что он олицетворял, были для него бесконечно важны. За эту тайну он действительно готов был умереть.
Картер посмотрел вверх и произнес нараспев:
– Wer war der Thor, wer Weiser, Bettler oder Kaiser?[49]
У Самюэлсона сердце чуть не выскочило из груди. Он закончил:
– Ob Arm, ob Reich, im Tode gleich,[50] – и засмеялся. От облегчения закружилась голова. – Вы – член ордена!
– Комната номер триста двадцать два, – прошептал Картер, словно воскрешая в памяти воспоминания, и повел рукой в воздухе: – Вот каменная плита, вот шутовской колпак и колокольчики, вот нищенская сума, и корона, и четыре человеческих черепа. Поразительная комната!
– Лучшие дни моей жизни! – отвечал Самюэлсон, мечтая об одном: чтобы Картер его освободил.
– Всё это время в колледже, изучая бизнес, деньги и тому подобное…
– Да! Да!
– Жаль, что этой комнаты нет на свете. – Картер, изогнув бровь, подбросил и поймал череп.
– Что?!
Глаза у Картера стали равнодушные – бесконечно синие, как горизонт.
– Какая-то… чушь. – Последнее слово Самюэлсон выговорил с трудом.
– Мой брат учился в Йеле. – Картер участливым тоном объяснил: – Это называется «дурья башка». Членам ордена поручается иногда проигрывать такие в карты или отдавать в уплату долгов тем, кто мечтал бы вступить в орден, да не подходит.
– Но…
– Так что ваш однокашник, или кто еще, проиграл вам эту черепушку, обставил это со всей торжественностью и научил вас немецкому стишку, который, если подумать, никак не тянет на пароль. Теперь вы могли воображать, будто входите в орден.
– Но… – От горя голос у Самюэлсона стал совсем детским. – Вы – член ордена?
– Вообще-то я не учился в колледже. Я играл в варьете. – Он со смехом пнул ногой последний оставшийся якорь.
– Нет! – заорал Самюэлсон. Последняя цепь заскользила к воде, хлеща его по ногам. – Нет! – выкрикнул он снова, напрягаясь в ожидании чудовищного рывка.
Когда он открыл глаза, то обнаружил, что по-прежнему лежит на причале. Ничего не произошло. Ни один из якорей не был привязан к его ногам. Самюэлсон хотел оскорбительно расхохотаться; вместо этого из глаз брызнули слезы.
Картер, прихрамывая, пошел было прочь, потом импульсивно повернулся, сел на корточки и обеими руками взял Самюэлсона за щеки. Тот страдальчески поднял глаза и увидел, что лицо фокусника лучится весельем.
– Спасибо, – прошептал Картер. Он, театрально чмокнув губами, поцеловал Самюэлсона в лоб. – Честное слово, мне никогда не было так весело. Спасибо.
Картер последний раз взглянул на причал, откуда неслись всё более слабые крики о помощи, потом на мокрого человека, которого привязал к тумбе. Мысленно пересчитал собственные потери: тело в синяках и порезах, одежда порвана, он лишился ботинок, инструментов и сигарного футляра.
Картер двинулся по набережной вдоль пирсов. Через несколько секунд боль от порезов и ушибов достигнет, наконец, сознания, а вместе с ней придет чувство вины. Однако в данную секунду ему хотелось уплетать пироги, целовать Фебу Кайл, заполучить телевидение и поставить тысячу новых иллюзий, а еще – грести деньги лопатой и побеждать новых врагов. Короче, в нем открылся неиссякаемый родник желаний.
На выходе из порта была стоянка такси. Люди в очереди расступились, пропуская окровавленного человека, который гримасничал, как безумный. Картер то ухмылялся, то скалился, вспоминая тот или иной эпизод. Он никогда не думал о жизни как о череде поступлений и расходов. Однако в таком взгляде есть свой резон. Сегодня он поцеловал девушку, прокатился на мотоцикле, поставил на место сопливого йельца и его подручных, прикупил отличную гильотину – это в плюсе. В минусе: его оглушили ударом, усыпили, затолкали в мешок – и отняли планы телевидения.
Сколько интересного в мире духов – за всем и не уследишь. Картер сунул руку в карман и нащупал череп. Надо будет отдать его Джеймсу – то-то они с Томом повеселятся, вспоминая старые времена. Там же, в кармане, лежали деньги на такси. Картер представил, как вернет себе тетрадь расходов и с превеликим удовольствием запишет в графе поступлений: «Получено от агента Самюэлсона – 12 долларов».
Он обвел взглядом Окленд, обрисованный силуэтами на фоне закатного неба, от новых домов на Адамс-пойнт до паромной переправы, от темного озера – где в эту самую секунду, словно по заказу, вспыхнуло ожерелье огней! – до нищего центра с его пустующими конторами и безобразными домами – памятниками корысти и взяточничеству. Подъехало такси. Картер указан рукой на здание газеты «Трибьюн» и, мысленно нарисовав дирижабль, поместил его на причальную мачту.
По другую сторону залива ливень застал врасплох Сан-Франциско (где, как принято считать, дожди идут исключительно редко, и то лишь для придания городу вящей живописности). В конце рабочего дня люди покупали утренний «Экзаминер» только как замену зонтам.
Гриффин стоял на ступенях публичной библиотеки, которая закрылась за несколько минут до его прихода. Наконец вышла Олив Уайт с лиловым – под цвет галош – зонтиком. При виде Гриффина она буквально остолбенела.
– Мистер Гриффин, вы промокли!
– Пустяки. Слушайте, Олив, меня переводят в Альбукерке. Я должен ехать немедленно.
– Ой, мистер Гриффин! – Олив зажала руками рот, как будто Гриффин сказал, что его застрелили.
– Всё в порядке. Просто мне надо выяснить одну вещь, и я не знаю, можно ли сделать это из Альбукерке. Если бы…
– Всё, что вы ни попросите. Всё.
Он развернул бутылку и протянул Олив. Та подняла ее к дождливому вечернему небу. Гриффин огляделся – вроде бы никто в их сторону не смотрел.
– Никогда не видела такой этикетки. – Олив покраснела и быстро добавила: – Доктор прописывает мне вино от повышенного давления…
– Ладно, ладно, просто будьте внимательны, хорошо? Если увидите что-нибудь похожее, дайте мне знать.
– Я могу оставить бутылку у себя?
– Вещественная улика. Сожалею.
– Хотела бы я запомнить эту этикетку. Я бы срисовала, да, боюсь, не получится – слишком уж странная.
Рисунок, о котором говорила Олив, было бы почти невозможно описать или воспроизвести. Хитрая этикетка – мечта любого бутлегера. Выглядела она так:
Гриффину пора было идти. Он сунул бутылку в сумку и протянул руку. Олив долго не разрывала рукопожатие и наконец спросила, можно ли его обнять. Гриффин кивнул. Она на мгновение обвила его руками, он легонько чмокнул ее в щеку.
Однако долг есть долг. Джек Гриффин поднял воротник и под дождем зашагал прочь. Олив смотрела на него из-под зонта. Хотя он ни разу не обернулся, она держала руку поднятой, готовая замахать, пока не потеряла его из виду.
Через неделю Картер въехал на «пирсе-эрроу» в ворота Арбор-виллы. Ушибы и растяжения еще не совсем прошли, поэтому «ВМ V» пришлось оставить в гараже. Картер медленно проковылял к дому – даже медленнее, чем позволяли увечья, поскольку сам не верил, что решился сюда приехать.
Бура сидел на улице, в своем обычном кресле, и читал. Рядом на столике стоял графин с лимонадом.
– Привет, Чарли, – сказал он, – Как фокусы?
Картер не ответил, только вынул книгу у Буры из рук, закрыл и бросил на траву.
Бура глубоко вздохнул.
– Мне очень жаль. Честное слово.
– Двадцать лет назад я вроде бы слышал, что Бог велел вам стать хорошим. Кто мне это сказал?
– Виноват. – Бура поднял руку. – Я не буду просить о прощении, поскольку не в вашей власти его даровать.
– Я не хочу ни за что вас прощать. Я хочу получить назад чертежи телевидения.
Бура обмахнулся шляпой.
– Вы не скажете, каким образом узнали, что они у меня?
– Я не играю.
Бура смотрел в какую-то неведомую точку за деревьями.
– Думаю, вы следили за Холлизом. И у вас есть друзья в банковской сфере. Вы узнали, что он зарабатывает вдвое больше остальных. Черт, я и не думал, что эти платежи можно проследить. Вы знаете каких-то очень ушлых ребят, Чарли.
– Отдайте чертежи.
– Холлиз – малый не промах.
– Они усыпили меня хлороформом и бросили в залив, Бура.
– Меня постоянно гложет, что вышло именно так. Я сказал: всё подозрительное, как-нибудь связанное с Гардингом, тащи прямиком ко мне. А оно вон как обернулось. Я не предполагал, что вы окажетесь крайним.
– Крайним? Гардинг отдал чертежи мне, а не вам.
– Повторяю, Чарли, это меня гложет. Но такое дело просто нельзя упустить. Одно правильное вложение – и я выплыву. Вам меня не понять.
Картер промолчал – он просто смотрел на Буру с плохо скрываемой яростью. Старик отвел глаза.
– Ладненько. Я буду считать это сделкой. – Бура скрестил руки на груди. – Ничего больше не остается.
– Сделкой?
– Ага.
Картер сказал:
– Я, разумеется, не финансовый гений, но разве при сделке мне не причитается что-то помимо удара по голове, маски с хлороформом и всего прочего?
– Разумеется, – совершенно спокойно отвечал Бура. – Полагаю, это будет хорошая сделка. Вы передали мне телевидение, а взамен получите от меня то, что понравится вам еще больше.
Картер оглянулся через плечо, словно выискивая глазами вещь, которую обещает Бура.
– И?
– И вы это получите.
– Простите, это что, метафора? Вы передадите мне способность обанкротиться в ближайшие несколько сезонов?
– Нет…
– Чистую совесть? Крепкое здоровье? Остановите меня, если мои слова кажутся вам резкими.
– Чарли, это нечто вполне ощутимое. Поверьте.
Картер сунул руки в карманы и выпрямился во весь рост.
– В какой-то момент жизненного пути вы стали сволочью.
Через неделю после этого печального разговора Пем Фарнсуорт выписали из больницы. У нее еще оставался легкий тремор, но врачи обещали, что это пройдет – надо только побольше лежать. Домой ее отправили в специальном вагоне. За поезд и за больницу заплатили в складчину несколько человек, присутствовавших на демонстрации телевидения. Услышав об этом, Фило поначалу воспрянул духом, но тут же снова сник, узнав, что те же люди оплатили ему обратный билет во втором классе.
Неудачная демонстрация не попала на первые страницы газет, хотя в местных изданиях ее и упомянули в разделе «Происшествия». Все сошлись на том, что талантливый недоучка вздумал играть с силами, которыми не умел толком управлять. Цитировали доктора Толбота из «Американской радиовещательной корпорации»: «Когда этот молокосос выучит начатки физики, с ним можно будет разговаривать». Телевидение оказалось очередной безумной идеей.
На поезд в центре Сан-Франциско Фило проводили два лейтенанта из Пресидио и человек в мягкой фетровой шляпе, который за всё время не обронил ни слова. За последние недели Фило таких навидался: этому человеку надлежало проследить, чтобы юный изобретатель не выкинул какую-нибудь глупость.
Беспокойство было излишним. Когда поезд тронулся, Фило сидел совершенно неподвижно, один в купе, и, не отрываясь, смотрел на свое канотье. Он изучал плетение: так посмотришь – зигзаги, так – стрелки, направленные в правую и левую стороны. Поглядел в окно, увидел копоть и грязь, поэтому снова опустил глаза.
В Сакраменто в купе вошел человек исключительно непримечательной внешности. Низко надвинутое канотье и черные очки почти полностью скрывали лицо. Поскольку кроме них двоих в купе никого не было, Фило мрачно расхохотался.
– Да?
– Напрасно беспокоитесь. – Фило не говорил несколько часов, и голос прозвучал хрипло. – Я еду домой. – Попутчик не ответил, и Фило добавил: – Я знаю, вы один из них, следите за мной.
Внезапно он испугался, что снова сел в лужу – выставил себя дураком перед случайным человеком.
Однако тот сказал:
– Надеюсь, вы не против, что я за вами слежу.
– Если честно, сэр, против. – Фило понял, что не ошибся, и тут же вновь ощутил горечь унижения.
– Ясно. Давайте поговорим до Оберна. Это меньше часа. Может быть, мы друг друга поймем.
– Я и без того всё понял. Я не буду больше возиться с телевидением. Всё позади. Последние две недели… – Его нижняя губа задрожала, он опустил глаза. – Последние две недели были для меня одной сплошной мукой. Вы не представляете, что это такое.
– Возможно, представляю.
– Нет. – Фило подался вперед и заговорил с той же убежденной четкостью, с которой когда-то объяснял устройство своего аппарата. – Я с этим завязал. Навсегда. Мое увлечение, моя страсть, то, что должно было стать главным делом моей жизни, едва не убило мою жену. Никто не поймет, что это такое.
И тут его спутник закусил губу.
– Думаю, я могу понять.
Он снял канотье и положил рядом на сиденье. Снял очки – под ними оказались яркие синие глаза. Протянул Фило руку и сказал:
– Меня зовут Чарльз Картер. Мне очень нравится ваш замысел с телевидением. И, кажется, я могу понять, что вы пережили.