ГЛАВА 14

Сердце любовного полно желанья…

Разум терзается жаждой познанья.


Он сменил, моя подруга, нежный флирт с еврейками на пылкую любовь к Эужении Камаре. В 1866 году он в Ресифе — уже не робкий новичок, который мечтает найти свой путь и свою любовь. Студент, вожак на факультете права, юноша в полном расцвете своего гения, он становится во главе всей аболиционистской кампании в Ресифе и завоевывает великую любовь своей жизни. Этот период — с апреля 1866 года, когда он уехал из Баии в Ресифе, до марта 1867 года, когда он с Эуженией и рукописью «Гонзаги» возвратился в Байю, — один из самых значительных в его жизни и творчестве. За этот год им была написана большая часть его лирических стихов и значительное число «кондорских» поэм. Это период войны с Парагваем, это аболиционистская борьба, это инцидент с Амброзио Португалом. это театр. Эужения, журналистика, ссора с Тобиасом. И это прежде всего мечта об освобождении рабов, идея, которая в 1866 году с помощью его стихов, подобно огню, распространяется из Ресифе по стране, воспламеняя умы. Это и год его великой романтической любви. Эужения принадлежит ему, он завоевал ее, отнял у мира только для себя. Идиллия в домике предместья начинает занимать видное место в его лирике. В этом году он окончательно возмужал, познал настоящую любовь и вступил в борьбу. Знаменательный, как никакой другой, 1866 год сделает его имя в стране самым известным. Он становится руководителем партии, причем теперь университетские партии это отнюдь не обычные студенческие группы, которые шумят в тавернах. Нет! Это нечто гораздо большее! Они сама мысль страны, они новая формирующаяся культура, они олицетворение порыва к обновлению и прогрессу. Эти студенты — Кастро Алвес, Руй Барбоза, Тобиас Баррето, Луис Гимараэнс[26] и многие другие — дадут нашей литературе кондорскую школу, дадут нашей политике республику, нашей социальной эволюции упразднение рабства. Это обновление культуры — с Тобиасом Баррето, демократии — с Руем Барбозой, поэзии — с Гимараэнсом. А с Кастро Алвесом — все это вместе взятое, да еще освобождение рабов, республика, негритянская поэзия Бразилии и мечта еще о многом.

Кастро Алвес и Тобиас Баррето, лидеры студенческих групп, — в сущности, лидеры всей страны. И некоторые различия между «революционностью» каждого из них характерны также для двух революционных тенденций прогрессивной буржуазии того времени. Гений Кастро Алвеса искал поддержки народа, чтобы поднять массы и самому подняться с ними: в своей поэзии он предвидел будущее{47}, поэт шагал впереди своего века{48}. Тобиас был человеком, который опирался на народ, чтобы подняться самому до господствующего класса. И конфликт в театральной жизни Ресифе — романтическая ссора между Кастро Алвесом и Тобиасом из-за возлюбленных, где борьба велась с помощью импровизированных стихов, — это не что иное, как столкновение в другом плане двух культурных и политических тенденций эпохи. В этом, 1866 году в Ресифе интеллектуальная Бразилия сталкивается с Бразилией политической. Выявляются различные тенденции, происходит размежевание даже внутри прогрессивной интеллигенции: Кастро Алвес — ее крайнее крыло. Никакие побочные интересы не могут отвлечь его от политической линии, которую он избрал для своей поэзии и своей жизни, — его идеи были его честью{49}. Никогда он не поступился ни единым словом, а тем более идеей или делом ради легкой славы, успеха, преуспевания в жизни.

В отличие от Тобиаса у него не было разработанной программы жизненной карьеры. И никаких преимуществ он не хотел для себя. Поэт, агитатор и вождь, он сделал почетным в Бразилии слово «политика» не только потому, что сам был интеллектуальным политическим деятелем и служил народному делу, но и потому, что был самым чистым из политических деятелей. И здесь, подруга, он предстает перед нами как лучший представитель своего народа: благородный, храбрый, пылкий и бескорыстный.

В этом, 1866 году студенчество в Ресифе подпало под влияние идей французской революции. О ней узнавали из произведений Виктора Гюго, из речей депутатов Конвента, из трудов энциклопедистов. Вся французская культура, перемешанная с политикой, пересекла океан и в трюмах судов прибыла в порт Ресифе, чтобы взбудоражить здесь студентов{50}.

Незадолго до того началась война с Парагваем. Родина переживала героическое время; солдаты шли на войну, осыпаемые цветами, под звуки песен и вдохновенных речей. Они уезжали на юг, в пампу, где их ждали слава и смерть. Кастро Алвес одним из первых записался в студенческий батальон, который формировался под командованием очень своеобразной личности — ворчливого профессора Триго де Лоурейро, преподавателя и поэта в одном лице. Португалец по национальности, он отдал лучшие годы своей жизни и все свои знания молодежи Ресифе. Формирование этого батальона послужило поводом для многих речей и импровизаций; старик профессор в свои шестьдесят восемь лет превратился в героя. Батальон с Триго де Лоурейро во главе продефилировал по улицам города и агитировал граждан выступить на защиту отечества. Лира Кастро Алвеса приобрела в этот час особенно сильное патриотическое звучание.

Однако на войну фактически отправились лишь несколько человек, и среди них удивительный Масиэл Пиньейро, студент, поэт, искатель приключений. Он был большим другом Кастро Алвеса, и тому выпала доля приветствовать его на прощальном вечере от имени студенческой молодежи. Это был еще один из многих триумфов Кастро Алвеса. Он выступил из ложи в театре Санта-Изабел, заполненном самыми разными людьми, пришедшими, чтобы присутствовать при отъезде молодого барда, который предложил отечеству свою кровь.

Все уже высказали Масиэлу Пиньейро свои прощальные слова. Декламировали стихи, кричали «ура». Буря аплодисментов поднималась в партере всякий раз, когда кто-либо из студентов говорил или декламировал в честь молодого добровольца. Масиэл Пиньейро — герой всех юношей, кто познает героизм и свободу раньше, чем изучит тексты законов. Но вот наступила очередь Кастро Алвеса. Он выступает последним, ведь его связывает тесная дружба с поэтом, уезжающим на поле битвы. Он показывается в ложе, одетый во все черное, что оттеняет мраморную бледность его лба. Резким движением головы он отбрасывает назад свою львиную шевелюру. В театре воцаряется мертвая тишина. И этот голос, который всегда волновал, очаровывал и звал за собой всех, кто его слышал{51}, начал декламировать. Уезжающий друг не просто солдат, который прольет свою кровь за родину. Он человек, который принесет на поля юга, где развертывается битва с Парагваем, самые горячие слова свободы. Там он запоет «Марсельезу»:

В пампе без конца и края

Ты палатку разбивай.

За свободу в бой вступая,

«Марсельезу» громче запевай.

Масиэл Пиньейро получил в этой поэме самое высокое вознаграждение за свой героизм. Сначала Кастро Алвес описывает его путешествие от Ресифе, через Байю и Рио-де-Жанейро, до далекой пампы:

Как Арион на челне быстроходном,

Певец младой, ты мчишься по волнам.

И если эта война — война новой, американской Греции, то новый Байрон должен быть ее солдатом и ее поэтом:

Для новой Греции ты Байрон новый.

Театр рукоплещет. Это взрыв всех патриотических чувств. И никто уже не знает, кто подлинный герой этого праздника. То ли уезжающий поэт, то ли тот, кто сказал ему эти прощальные слова. Им аплодируют обоим. Овации по адресу Масиэла Пиньейро столь же горячи, как и по адресу Кастро Алвеса. Оба они молоды и красивы, смелы и горячи. Многие девушки плачут, все мужчины взволнованы, некоторые старики кричат «ура». Так было, подруга, в тот вечер в театре Санта-Изабел.

Но поэт, подруга, умел не только воодушевлять. Он умел и воодушевляться. Он был не только поэт, но и борец. В этом, 1866 году, едва прибыв в Ресифе, он вместе с Руем Барбозой, в то время первокурсником, и некоторыми другими студентами организовывает аболиционистское общество для пропаганды всеми способами идеи освобождения негров — в газетах, с трибун, на митингах. Более того, он предоставляет убежище беглым неграм и устраивает их судьбу, поскольку в то время их уже так много, что, пожалуй, можно было бы организовать новый Палмарес{52}.

Ресифе начала 1866 года увидел первое из значительных аболиционистских обществ, а затем они стали возникать одно за другим. Это первое появилось на улице Богадельни. Во главе его стал Кастро Алвес, вместе с ним Руй Барбоза, Аугусто Гимараэнс, Регейра да Коста и некоторые другие. Одной поэзии было уже недостаточно, требовалось действие. И поэт выходит на улицу, чтобы бороться за ликвидацию рабства. Дом на улице Богадельни становится убежищем беглых негров, центром деятельности общества, где выковываются слова, как холодное оружие, где вырабатываются планы, которые немедленно принесли бы освобождение рабам. Кастро Алвес ведет бурную деятельность, он организует собрания, выступает на факультете права, объединяет симпатизирующих аболиционистскому делу людей — словом, проявляет себя страстным поборником прав негритянской расы. В этом году он фактически больше аболиционистский агитатор, чем поэт. Он не мог, моя негритянка, увлекаться какой-либо идеей, не отдаваясь ей целиком. Он не отделял свою жизнь от своей деятельности.

В то время с Кастро Алвесом уже была Эужения Камара. Давно она была в его сердце, и он писал для нее стихи. Еще почти мальчиком он впервые увидел ее на сцене в Ресифе. Потом она вернулась из триумфального турне по стране и привезла с собой книгу стихов, которую напечатала в Форталезе; в ней наряду с ее посредственными произведениями были стихотворения, которые ей посвятили известные поэты юга и севера{53}. Уже восемь лет как она живет в Бразилии. Португалка, она начала артистическую карьеру у себя на родине, с успехом дебютировав в 1852 году в театре «Жиназио» в Лиссабоне. Затем приехала в Бразилию, сошлась здесь с Фуртадо Коэльо, пожалуй самым известным артистом того времени, и родила от него дочь. Гастролировала по стране, сделалась музой поэтов, пользовалась потрясающим успехом у публики. Но никто еще не занял прочного места в ее сердце, никто не завоевал его. Ее связи всегда основывались на какой-либо заинтересованности; то это был актер, который мог оказаться ей полезным, то состоятельный человек, который мог дать ей роскошь, как, например, Вериссимо Шавес, у которого ее отнял Кастро Алвес.

Она полюбила поэта, моя негритянка, с того вечера, о котором я тебе рассказывал, когда он увидел ее в театре. Тогда он даже не мог мечтать о ней, он, ничем не примечательный студент подготовительного отделения, без имени, без денег, никому не известный и совсем еще молодой. Но он полюбил ее. В объятиях ли Идалины, в интрижках ли с Эстер и Сими, в случайной ли встрече с какой-либо женщиной — повсюду он видел Эужению, излучающую красоту и окруженную ореолом славы, Эужению, которую судьба предназначила ему. В 1865 году он начал создавать себе имя, и она по-прежнему не выходила у него из головы. Он посвящал ей стихи, хотя даже не был с нею знаком. Он сблизился с театральными кругами, но она продолжала оставаться для него недоступной — вплоть до самого 1866 года, когда знакомится с поэтом, ставшим в свои восемнадцать лет одним из красивейших мужчин своего времени.

Девушки не в силах были перед ним устоять. Да и как можно было противиться исходившему от него очарованию, той романтической и чувственной силе, которую излучал этот поэт народа и поэт любви? Они простирали к нему руки, и все, что они хотели, это чтобы он увел их с собой и чтобы от встречи остались стихи, которые он обычно писал своим возлюбленным. Но с кем бы он ни встречался, в его глазах неотступно стоял образ Эужении, он любил Эужению, ему нужна была Эужения. Не устояла и она. С одной стороны, Вериссимо Шавес, деньги и комфорт, роскошь и элегантность, с другой — Кастро Алвес, любовь и поэзия. Но было в глазах его волшебство и такая сила в стихах, которые он ей посвящал, что она последовала за ним. Я уже говорил тебе, подруга, что женщины издалека распознают гения, они это чувствуют и бросают все, чтобы следовать за ним. Он был восемнадцатилетним юношей и приобрел лишь некоторую славу в студенческих кругах, однако она сумела предугадать, что он в те немногие годы, что ему осталось жить, завоюет во всей Америке известность как первый из ее поэтов, как самый благородный из ее революционеров. Когда он появился в ее уборной с цветами в руках, с улыбкой на устах, с комплиментами и стихами и попросил ее уйти с ним от всех, она не смогла противиться. Жизнь по временам красива, но, подруга, чаще она монотонна. Однако рядом с ним, моя негритянка, скуке не было места. Все дни — счастье, каждый момент — мечта, созидание, освобождение. Он, как солнце, которое освещает все, что находится вокруг. Все будничное при его приближении преображается, возникает новое, красивое. С ним жизнь стоила того, чтобы жить; она становилась увлекательным, манящим приключением.

Как устоять против притягательности этого молодого поэта? Эужения не знает. Придется бросить все, чтобы последовать за ним. Она устояла против зова других поэтов, против сильного голоса Фагундеса Варелы из Сан-Пауло, он ее не покорил{54}; она устояла потому, что любила роскошь, деньги, свою карьеру, свободу, право принимать ухаживания и выслушивать комплименты. Но сейчас ее зовет Кастро Алвес, он ее любит, что же она может поделать? Однажды вечером, когда голос его стал еще мягче, когда еще нежнее стали его стихи и когда он позвал ее уйти с ним:

Мой ангел, с тобою хочу я

Пуститься по свету, кочуя,

Далеко-далеко уйти.

Скитаться, подобно цыганам,

Мы будем по весям и странам,

Все время меняя пути, —

когда он сказал ей на ухо дрожащим только ради нее голосом, голосом, который привык поднимать толпы:

Потом же, как дикие птицы,

Мы сможем с тобой поселиться,

Где нас никому не найти, —

она не устояла и сказала, что уйдет с ним, что оставит другого и все, что тот, другой, предоставляет ей, и отныне будет принадлежать ему только.

Вериссимо Шавес остолбенел от полученного известия. Он страстно любил Эужению, он бросил все свои дела, чтобы сопровождать ее в турне, она была для него всем. Но как мог он, подруга, бороться, если у него были лишь деньги, комфорт, роскошь? Его соперник имел большее — поэзию. Вериссимо Шавес не примирился, борьба за Эужению приняла характер дуэли. Чем это кончится? Она уходит в объятия Кастро Алвеса, финансист сходит с ума. Он грозит небом и землей, жаждет мести, рассказывает о своем горе всем и каждому в городе, и всюду возникают дискуссии и споры. Скандальная атмосфера окружает Эужению и Кастро Алвеса. Возлюбленные бегут на окраину города, укрывая свою любовь в далеком домике на дороге в Жабоатан. Но весь город продолжает обсуждать это событие. Вериссимо Шавес, португалец, находит себе сторонников.

Так, в атмосфере скандала, ссор и перешептываний, они начали самую красивую историю любви и вместе с тем самую чувственную страницу бразильской литературы. Но скандал продолжался. Борьба между Кастро Алвесом и Тобиасом Баррето, между двумя тенденциями кондорской школы — экстремистской и умеренной — переносится в сентиментальный план. Два мира идей затевают борьбу вокруг двух своих муз — Эужении Камары и Аделаиде до Амарал. В театрах, подруга, один за другим возникают романтические конфликты. Как будто отныне пьесы — драмы и трагедии — не оканчиваются после того, как опустился занавес. Представление продолжается в зрительном зале, в нем участвуют две партии и оба их руководителя. Оскорбления, аплодисменты и шиканье, стихи и брань теперь дополняют театральные спектакли. Ресифе волнуется, весь 1866 год отмечен борьбой между двумя крупнейшими именами факультета права, людьми, которые раньше были друзьями. Теперь их разделяет многое… Кастро Алвесу кажется удивительным, что этот талантливый мулат не слышит доносящихся из сензал горестных воплей негров. Ему не нравится в Тобиасе надменность, честолюбие, которое заставляет того на многое закрывать глаза и о многом не говорить. Тобиас Баррето ориентировался только на круги прогрессивной буржуазии. И он уже заранее предвидел, где должен будет остановиться. А Кастро Алвес не видел конца пути человека в поисках счастья. Он предвидел не момент, когда надо будет остановиться, а новые дела и подвиги в защиту других негров и заранее готовился к ним. Один строил планы только на ближайшее время. Другой — был свободен от случайностей времени, он строил планы на будущее. Это то, что разделяло их еще до Эужении и Аделаиде — этих театральных, романтических масок, прикрывавших гораздо более глубокую борьбу двух политических устремлений.

Студенты разделились, одни из них остались с Кастро Алвесом, с его поэзией и его дамой (их было большинство), другие пошли за Тобиасом, который стал защитником Аделаиде до Амарал, актрисы той же труппы Фуртадо Коэльо, где играла и Эужения. Театральные представления, главным образом кровавые драмы, собирали в Санта-Изабел весь город. Но большинство зрителей приходило в театр не столько полюбоваться игрой актрис, сколько посмотреть представление, которое неизбежно сопутствовало каждому спектаклю, — обмен эпиграммами, звонкими как пощечины, свист, которым каждая группа награждала враждебную даму. Кастро Алвес в стихах, которые он публично читал Эужении Камаре, не преминул резко затронуть ее противников. Так, в поэме, которую он посвятил ей и продекламировал в театре в день бенефиса Эужении, он говорит о «шипении змей, которые пытаются ужалить тебе ноги». Объятый любовным восхищением, которое затуманило ему взор, он даже назвал актрису гениальной. А в другой, тоже посвященной ей поэме, приветствуя ее от имени народа Ресифе, он напомнил эпизоды борьбы и одержанные победы:

На сцене пред восторженной толпою,

Волшебница, еще предстань;

Толпа, плененная твоей игрою,

Тебе воздаст оваций бурных дань.

И в этой поэтической полемике, подруга, он всегда взывает к народу, как к судье. Пусть народ судит игру двух актрис. В конечном счете народ даст оценку двум направлениям поэзии:

И если путь твой к славе был тернистым,

Народ тебя за все вознаграждал…

Гроза не сокрушает бронзу статуй.

От ливня ярче лишь блестит металл.

Так зритель, восхищением объятый,

Обрушил на тебя оваций шквал.

Судьей искусства строгим, несравненным

Был и останется всегда народ:

Великое он не смешает с тленным,

Живой струи с застылостью болот.

Ты можешь быть горда его признаньем,

И чист его кадильниц фимиам.

Была бы ты богини изваяньем,

Народ тебе возвел бы дивный храм.

Но более строгими судьями, чем народ, подруга, были Тобиас и его сторонники. И в один из вечеров, после исступленных аплодисментов, адресованных Аделаиде до Амарал, они освистали Эужению, что вызвало настоящий скандал. Страсть Тобиаса к Аделаиде до Амарал, страсть, которую актриса использовала в своих интересах, не отвечая ему взаимностью, толкнула мулата на самые резкие действия. И вот он и его друзья освистывают Эужению Камару и делают это в самый последний момент, так что ни Кастро Алвес, ни его сторонники уже не могут на это ответить. Эужения вышла из театра под руку с поэтом, склонив голову, со слезами на глазах, униженная, оскорбленная. Не она, а другая получила в этот вечер цветы и аплодисменты, и публика, зараженная энтузиазмом Тобиаса, видела только Аделаиде, аплодировала только ей. А в конце пьесы, когда Эужения появилась на сцене, ее встретили оглушительными свистками. И теперь у нее пылала голова, ей казалось, что она все еще слышит крики «Долой, прочь!», свист и хохот и, что хуже всего, видит саркастическую улыбочку Аделаиде, которая только что вышла из театра с группой студентов, победоносно опираясь на руку Тобиаса Баррето.

В этот вечер, припав своей хорошенькой головкой к груди поэта, Эужения, рыдая, изливает ему свои огорчения. Кастро Алвес обещает ей, что если этот день был днем ее муки, то следующий станет днем ее славы, такой славы, какой еще никогда не заслужила ни одна актриса в Ресифе.

И на следующий день, по окончании спектакля, сторонники Эужении Камары, бесчисленное множество студентов, чествовали Эужению. Ей подносили цветы, аплодисментам не было конца. Она возвращалась на авансцену раз, два, три, четыре раза, а ее вызывали снова и снова. Тобиас, который думал, что Эужения лежит дома с мигренью, не подготовился к этому вечеру. Еще меньше он ожидал увидеть появившегося в ложе Кастро Алвеса, а тот попросил внимания зрителей и начал свою импровизацию:

Здесь мы собрались, царица,

Талант твой прекрасный почтить.

К стопам твоим низко склониться,

То значит — высоко вспарить, —

и после того, как он высказал ей эту похвалу, он повернулся к Тобиасу, который стоял, окруженный друзьями, и, показывая на него пальцем, бросил обвинение:

Тот, кто хотел тебя унизить,

Себя бесчестьем лишь покрыл.

Овации следуют одна за другой. В этот вечер была очередь Аделаиде до Амарал плакать от злости, очередь Тобиаса давать клятву жестоко отомстить… Вот так, подруга, весь год и продолжалась эта театральная борьба, насыщенная более или менее удачными импровизациями. Впрочем, иногда в этих импровизациях встречались искрящиеся строки, поистине гениальные образы. Таковы были, в частности, стихи, которыми Кастро Алвес и Тобиас обменялись в один из вечеров в театре на премьере одной нашумевшей в то время пьесы. Как Аделаиде до Амарал, так и Эужения Камара были заняты в ведущих ролях. И поддерживавшие их студенческие группы готовились в этот вечер выразить свое предпочтение — каждая своей любимице. Все устремились в театр.

Два первых акта прошли спокойно. Артисты хорошо исполняли свои роли; Эужения и Аделаиде в этот вечер равно блистали. Аплодисменты разделились, народ, для которого ни одна из двух не была возлюбленной, аплодировал им обеим за талантливое исполнение. Но для Кастро Алвеса и Тобиаса, их друзей и соратников аплодисменты должны были предназначаться лишь одной из актрис. Тобиас не мог простить, чтобы возлюбленной поэта-соперника достались такие же аплодисменты, как и его богине. И когда по окончании второго акта опустился занавес, сержипец влез на стул и захлопал в ладоши, призывая внимание зрителей. Те затихли, поглядывая на него с любопытством и интересом; некоторые приготовились услышать гневную брань. Тобиас начал свою импровизацию, прямо затрагивающую Кастро Алвеса и Эужению. Его голос разносился по театру и походил на удары тяжелого кулака:

Я эллин душою и телом,

С Платоном беседовать рад.

При мне ведь к устам помертвелым

Цикуту приблизил Сократ.

Я эллин, прекрасным плененный;

Мне мил и цветок благовонный

И лиры певучей струна.

Отвратнее грязи и тины

Мне оргии пьяные Фрины —

Ни разу не пил там вина.

Эти слова вызвали шумные аплодисменты не только последователей Тобиаса, но и всего партера, уверенного, что мулат в своих стихах обратился к образу великой Греции. Однако сторонники Кастро Алвеса зашикали, требуя тишины. Дело в том, что в ложе появилось бледное лицо поэта, он протянул руку и, намекая на любовные похождения Аделаиде до Амарал, провозгласил:

Еврей я! И не склонюсь к ногам

Жены надменной Потифара [27]

И вот так, благодаря Кастро Алвесу и Тобиасу Баррето, через их импровизированные стихи, эти две женщины с похвалой и бранью вошли на страницы бразильской литературы.

Тобиас вскоре расстался с Аделаиде — их не связывала глубокая любовь. Страстное же увлечение Кастро Алвеса продолжалось. Если бы он не испытывал сильной любви к Эужении, он не стал бы за нее бороться. Никогда он не защищал такого дела, которым не был искренне увлечен.

Полемика нашла свое продолжение в печати. Но если в поэзии Тобиас был слабее Кастро Алвеса, то в прозе обладал оружием, которое было почти недоступно нашему поэту. В Ресифе Кастро Алвес начал издавать газетку «Луз» («Свет»), чтобы противостоять идеям, которые отстаивал журнал «Ревиста Илюстрада» («Иллюстрированный журнал»), руководимый Тобиасом. Тобиас нетерпеливо ожидал появления «Луз», чтобы спор с соперником перевести в ту область, где он чувствовал себя сильнее, и, конечно, не упустил случая. Он резко напал на ориентацию газеты, а он умел нападать. Однако своей ядовитой статьи он не подписал. А Кастро Алвес не пожелал отвечать, не удостоверившись, что автором статьи был Тобиас. Он написал ему деликатное письмо, но Тобиас ответил в грубой форме{55}. Тогда Кастро Алвес дал ему отповедь в «Луз»{56}. На том и закончилась полемика, лишенная того блеска, который придавали ей огни рампы. Однако вся эта борьба, подруга, придала романтическое сияние тому 1866 году в городе Ресифе. Защищая своих дам» оба поэта, в сущности, защищали различные принципы. Культура и талант Тобиаса Баррето были ограничены временем и его тщеславным желанием возвыситься. Свободен был гений Кастро Алвеса, ибо Кастро Алвес стремился к одному — красотой своей поэзии быть полезным человечеству. Это не просто два мировоззрения, подруга. Это два различных мира.


Загрузка...