Катастрофа

1 Утро

Мать сидит на краю постели в ситцевой ночной сорочке и причесывается. Она без особого старания поспешно проводит редким гребнем несколько раз по волосам. Зеркалом мать не пользуется, старинное трюмо стоит в изножье кровати. Да ей и незачем глядеться в зеркало, она просто зачесывает волосы через голову. Взор ее устремлен на противоположную стену, в невидимую точку под самым потолком, глаза и лицо лучисты и радостны, словно в канун праздника. В них светится какое-то одушевление, некая мысль, чувство, а может, воспоминание, как у человека, стоящего с обнаженной головой на открытом холме, на солнце и ветру… Кукарекает петух, хриплым тенором отзывается собака.

— Ишь ты, и Мури вернулся с гулянки. Небось и второе ухо потерял? — глуховато, растягивая слова, бормочет мать. Голос не вяжется с ее проворными движениями и бодрым зарумянившимся лицом. Голос звучит так, будто она разговаривает во сне.

И вот она уже вскакивает с постели, бросает взгляд на часы — такие же маленькие, круглые и тугие, как и она сама. Часы стоят на ночном столике, среди пузырьков с лекарствами и тюбиков с мазями; на них без четверти пять.

2 В хлеву

Как только мать входит в хлев, там поднимается разноголосый шум. Коровы, молодая и старая, встают со своих подстилок, потягиваются и совершают еще кое-что: старая корова пускает звучную струю и с шумом роняет лепешки, молодая справляет свои дела более мелодично… В закутках визжат поросята и хрюкает свинья; в загончике блеют овцы; просыпаются куры, встряхиваются, слетают вниз с жердей и кудахчут. Только теленок, не соображая, что уже пора вставать, все еще тихо дремлет в своем маленьком стойле в углу хлева.

Мать занимается скотиной молча, не беседует с ней, как другие деревенские женщины, особенно одинокие; она, когда надо, лишь отдает приказания, как сейчас молодой корове: «Повернись, пожалуйста!» И корова, немного подумав, делает шаг в сторону, а мать кладет оставшееся в кормушке сено ей на подстилку.

В хлеву скопился навоз, особенно много его под коровами, они живут как на матрасе. Кроме того, большая куча вздымается под насестами, около двустворчатых ворот хлева. Весна уже переходит в лето, картошка посажена, вовсю пахнут березы. Но вывезти навоз пока не успели — ждали, когда появится на свет теленок.

3 В ателье у Ильмы

Март сидит за кухонным столом. Он уже наполовину одет: на нижнюю рубашку накинут длинный, видавший виды махровый халат, на ногах поношенные брюки с едва заметными стрелками. Он намазывает масло на толстый ломоть хлеба. Слой масла не тоньше куска хлеба. Да и сам Март сто́ит своего бутерброда: он большой, сильный, с крепкой шеей, жесткими светлыми прядями волос и круглыми румяными щеками.

Несмотря на ранний час и сонный взгляд, Март кажется вполне довольным жизнью — уголок рта готов вот-вот приподняться в улыбке. До женитьбы Март ютился в комнатушке у своей старой тетки сектантки Эльвины. В сущности, то была бывшая кладовка, которую он откупил у нее за солидную сумму и более или менее приспособил под жилье. Рядом, в большой комнате с плитой, неистовствовали тетка со своей дочкой и зятем Мефодием. Каждый раз перед тем, как сесть за стол, они молились, причем режущий ухо голос тетки перекрывал остальные голоса. По вечерам у них собиралась компания женщин, Мефодий беседовал с ними, а потом начинались песнопения под гитару… Поначалу от тишины, царившей в этом подвальном этаже, выходившем окнами во двор, у Марта звенело в ушах, и он любил повторять, что еще при жизни попал на небеса, под крыло ангела.

«Ангел» Ильма лежит на широкой тахте, натянув одеяло до самого подбородка; ее лицо, обрамленное длинными иссиня-черными волосами, недовольное и заспанное. Ильму мутит — такое чувство, будто на месте пупка большая черная дыра! В нос ударяет запах помоев… Старый деревянный дом, в подвальном этаже которого находится ателье Ильмы, зажат между новыми высокими каменными домами. Новостройка нанесла жестокий удар канализационной системе деревянного строения, и в сырую погоду, а особенно когда рядом в прачечной еще кто-то и стирает, из-под пола просачивается отвратительный запах. Прежде Ильме этот обособленный уголок тоже казался чуть ли не раем — до тех пор, пока она обитала здесь добровольно, пока ее не загнали сюда насовсем. И теперь, когда она просыпается по утрам, у нее тут же портится настроение, а взгляд плутает по комнате в поисках объекта, на который можно было бы излить свою хандру.

В комнате стоят еще большой старый письменный стол, книжные полки, мольберт и в углу черная печь из ребристой жести. На стенах висят картины. Это не изображения каких-либо фигур или прочих привычных предметов, а ритмы, выраженные геометрическими формами, чем-то напоминающие пейзажи. Они выполнены гуашью, в них превалируют желтое с зеленым. В чем-то они женственны, можно сказать, что чувства в них преобладают над рассудком. Кроме того, на стене висят потускневшая икона — мадонна с младенцем — и большая репродукция — пейзаж с овцами… Далее комната переходит в тесный закуток-кухню, куда еле-еле втиснулись маленькая плита и круглый столик с двумя табуретками. За этим столиком и сидит Март. Перед ним в двух больших кружках дымится кофе с молоком. Март кончает намазывать маслом второй ломоть хлеба.

— Ну чего этот будильник так ужасно трезвонит! Каждый раз будит меня! — жалуется Ильма.

Будильник, стоящий на книжной полке, и впрямь выглядит устрашающе: старый, внушительный, вместо привычной кнопки у него колпачок, а под ним молоточек, который и трезвонит; остановить его можно специальным рычажком. Это чудовище совсем недавно бушевало на книжной полке и разбудило Ильму, затем она впала в смутное полузабытье, от которого очнулась с тошнотой.

Март ухмыляется:

— На то он и будильник! Вставай-ка побыстрее и одевайся, иначе мы не успеем на поезд!

— Я не могу встать так сразу — я упаду!

— Если б тебе надо было возиться с детьми или скотиной, тебя бы никто не спросил, можешь ты или нет, дело не ждет! — с важным видом и серьезно, как ребенку, говорит Март Ильме.

— Я тоже не стану спрашивать, если упаду! — бурчит Ильма.

— В старые времена, когда женщина не могла больше работать, она умирала, а в дом брали новую хозяйку.

— Тогда бы я уже давно померла! — ворчит Ильма.

— Когда у нас самих будут дети, ты не станешь так говорить, — изрекает Март.

— А может, их у нас и не будет? — спрашивает Ильма; когда Ильма видит, что лицо Марта мрачнеет, в ее глазах вспыхивает торжествующий огонек, а затем она вдруг всхлипывает, и Март пугается — его жена плачет часто, по крайней мере раза два в неделю, по каким-то смутным, непонятным ему причинам или же, как говорит сама Ильма, безо всякой причины, и каждый раз Март настолько пугается, что у него начинаются рези в желудке. Он не верит, что можно плакать без причины, и ему кажется, что корень зла таится в нем самом, что он, не желая того, сделал другому больно. Тогда он обычно пытается успокоить жену. Но сейчас Март считает, что потерпевшей стороной является он сам, поэтому он попрекает Ильму:

— Террористка несчастная! Чем я тебя опять обидел?

— Не-ет! — хлюпает носом Ильма. — Это я тебя обидела!

И Март оттаивает.

4 У бывшей маслобойни

Бывшая маслобойня — это двухэтажное здание со стенами из природного камня; голубоватые и красновато-серые глыбы скреплены светлым раствором. Вокруг растут заросли расцветающей черемухи. Дом этот был построен еще при царе как приходская школа. В буржуазное время его арендовал лавочник Рихард Салу, а в войну, когда немцы стали отступать, Рихард удрал в Австралию. Потом здание было приспособлено под маслобойню, и так оно прослужило до шестидесятых годов — пока не начали ликвидировать мелкие предприятия. Затем оно какое-то время использовалось как молокоприемный пункт, а теперь совершенно заброшено и окна забиты досками. По утрам здесь останавливается молоковоз — у дома высокое удобное крыльцо, — и деревенские женщины сливают в цистерну молоко из своих бидонов. Вот и сейчас на просторном каменном крыльце стоят в ожидании машины четыре женщины и высокий толстый небритый старик, матсовский Ааду. К ним подъезжает на велосипеде мать и снимает с багажника бидон.

Мильде с хутора Михклитоома, веселая и круглая, как солнце, тянет звонким голосом:

— Гляньте-ка, нонче у мардиской старухи всего одна посудина!

— Да вот дети должны приехать из города! — охотно поясняет мать.

— Чего это они опять? Что ни неделя — снова тут как тут! — удивляется яагуская Лийне, маленькая худая бабенка, в ее глазах мелькает зависть: единственный сын Лийне, по ее словам, вот уже второй год занимается в городе исправительными работами.

— Навоз-то надо вывозить! — небрежно бросает в ответ мать.

Матсовская Мари, высокая, с вечно недовольным и презрительным выражением лица, лениво вмешивается в разговор:

— Чего ж Мийли-то мызой не командовать — у нее батраков хватает!

У самой Мари дети разбрелись по белу свету, у каждого собственное хозяйство. Дочь говорит, что ей недосуг приезжать помогать. Если б мать одна была, она забрала бы ее к себе, а вместе со старым Ааду ей некуда их деть…

— Какие же они батраки! Они сами захотели помочь! — парирует мать.

Старый Ааду переминается с ноги на ногу и, ухмыляясь, подзадоривает женщин:

— Хе-хе, что это ты со своим навозом так припоздала! Лето на носу, скоро и сено пора косить!

Мать вскидывает голову, упирается руками в бока и тараторит:

— А вы зачем на сегодня лошадь просили! Уж не сено ли сгребать?!

— Да нет, тоже навоз, — отвечает Ааду, неуклюже топчась на месте.

— Глядите, чтоб к обеду управились, когда мои ребята приедут! — предупреждает мать.

Но тут встревает Лийне с хутора Яагу: после обеда лошадь, дескать, ей обещана.

— У меня в календаре точно записано, что осьмого после обеда лошадь мне дадут! Можно у бригадира справиться! — заявляет мать и, словно не замечая Лийне, продолжает: прошлым летом Лийне так загоняла лошадь, что та обезножела, и теперь на всю деревню одна лошадь осталась, Лийне нельзя и близко подпускать к животине! Да с такой тараболкой ей и спорить не о чем!

5 Типовая квартира в Мустамяэ[1]

В крохотной кухоньке семья кончает завтракать. Впрочем, за столом сидит лишь Кати, хорошо воспитанная девчушка лет четырех, и не спеша, с наслаждением поглощает из баночки пюре. Она жмурится от удовольствия — ей очень нравится это «кискино» пюре. По другую сторону стола стоит Калле — худенький мальчик лет семи, и не отрываясь следит за сестренкой. Их мать, Малл, рослая женщина, топчется между столом и раковиной, убирая и моя посуду. Оскар, отец семейства, высокий рыхлый мужчина, стоя между детьми, поспешно хватает с тарелки куски колбасы и сыра и с набитым ртом прямо из бутылки отхлебывает кефир. Грузная мадам Мийя, по старой привычке все еще красящая губы, но во всем остальном уже переставшая быть мадам и превратившаяся в ворчливую бабушку-пенсионерку, склонилась, перед холодильником и говорит, советуясь с Малл:

— Что делать с начатой банкой сметаны? Возьмем с собой?

Малл, выхватывая из-под носа Оскара тарелку с колбасой и сыром, спрашивает:

— Ты поел? — Затем оборачивается к свекрови: — Конечно, с собой! У мамы есть селедка. — И тут же обращается к Кати: — Ешь быстрей! Бабушка в деревне ждет нас!

— Она уже пустая! — кричит Калле и хватается за баночку. Но Кати, хныкая, вцепилась в нее обеими руками. Калле вырывает у Кати баночку, при этом толкает отца, так что кефир выплескивается из бутылки и прыскает изо рта; отец делает шаг назад и нечаянно пинает бабушку по мягкому месту. Возникает общая свалка, Оскар недовольно мычит, Малл ругается, мадам Мийя стонет, Кати вопит от обиды. А Калле сломя голову несется в ванную мыть баночку: эти посудины принадлежат ему, это деньги, на которые он сможет купить хомяка.

В комнате, прислонясь к уставленному кактусами, алоэ и вьющимися растениями подоконнику, стоит старшая дочь Эве, девица «надцати» лет, полная, румяная, с прямыми светлыми волосами до плеч. Она думает: «Господи, от этого шума свихнуться можно!» Ее семейка вечно ухитряется сойтись в самом тесном месте, и тогда все начинают орать… «И кому нужно столько детей — плодятся как кролики!»

Перед домом выстроилась разноцветная шеренга автомашин: «жигули», «москвичи», несколько «волг» и «запорожцев». Все они кажутся новыми, внушительными и модными рядом с «москвичом» одного из самых первых выпусков, размалеванным в ожидании покраски серыми и рыжими пятнами. Именно к нему и направляется в полном составе семейство Оскара, у каждого что-то в руках; Кати несет ведерко и совок, Калле — удочку. Эве плетется в хвосте и думает: «Господи, ну зачем они каждый раз обвешиваются каким-то барахлом! И эта старая калоша! Хоть бы у нее колеса отвалились!» Она надеется, что в это раннее воскресное утро никто из знакомых не выглянет в окно.

Вся семья ловко умещается в машине, каждый на своем месте: Оскар и свекровь впереди, Малл с детьми сзади, чтобы нагрузка распределялась равномерно, как говорит Оскар. Бедная колымага оседает чуть ли не до земли, но тем не менее начинает старательно урчать.

6 Типовая квартира в Ыйсмяэ[2]

Энн со своей женой и ребенком только недавно въехали сюда. Эта квартира построена по новым стандартам: комнаты, правда, как в Мустамяэ, зато кухня, ванная и прихожая куда просторнее. В такие квартиры иной раз можно сразу вселяться. Но они тем не менее сделали ремонт — по идеям Анне, потому что вкус у Анне безупречный. Прежде чем что-то выбрать, Анне все старательно взвешивает и тогда решает бесповоротно, точно зная, чего хочет.

Сейчас Энн стоит в дверях своей квартиры, готовый к выходу. Он сам следит за своим гардеробом и потому одет красиво и модно. Из-под плаща видны галстук, крахмальная сорочка и костюм; туфли сверкают, на брюках ровные свежие стрелки. Он молод, круглолиц, по характеру живой, у него такие же, как и у Марта, жесткие светлые волосы, но выглядит он моложе; даже и сейчас, — когда он рассержен и не знает, как поступить, — в его лице проступает что-то ребяческое.

Напротив стоит его жена Анне. Она держит за руку дочку. Девочке года два-три, это пухленький и милый ребенок; сейчас у девчушки испуганный вид, как и всегда, когда мама с папой о чем-то очень громко говорят, а потом папа надолго пропадает и мама все это время сама не своя — то сердится на нее, то вдруг принимается ласкать. В общем-то ее мама по натуре человек спокойный и уравновешенный, стройная гибкая блондинка, тоже молодая и круглолицая. У нее практический склад ума, она крайне редко выходит из себя, но в настоящую минуту гнев ее достиг предела, щеки покрылись красными пятнами; хотя по лицу и видно, что внутри у нее все клокочет, она произносит сдержанным голосом:

— Все выходные я должна быть одна с ребенком — это тебя, разумеется, не трогает!

— Тогда поедем со мной! — говорит Энн, нервно подергивая плечами и кусая губы. — Одевай побыстрее Пирет, возьмем такси!

Он предлагает это как решение, в которое и сам не верит.

— О чем ты говоришь! — бросает в ответ Анне. — Из-за прихотей барыни швырять на ветер шесть рублей и мотаться туда-сюда с ребенком! — И добавляет, презрительно усмехаясь и щурясь:

— Пусть она за эти шесть рублей наймет работника!

— Работника! — вспыхивает Энн. — Она же и на вас хочет взглянуть! Она не видела Пирет с прошлого лета!

Теперь Анне отвечает совсем тихо, цедит сквозь зубы:

— А я не хочу ее видеть! Я не желаю видеть эту кровопийцу!

— Что-что? — поперхнулся ошеломленный Энн.

Анне на секунду и сама вроде пугается, но тут же берет себя в руки и, не дрогнув, применяет чисто женскую тактику наступления под видом обороны:

— Вот именно! Ты что, слепой? Все твои выходные идут скотине под хвост! Тебе ее коровы и свиньи дороже собственной семьи. Барыне стоит свистнуть, и ты летишь. Это же чистое издевательство — она не желает, чтобы ты хоть немного пожил собственной жизнью. Ты такой же растяпа, как Март!

Энн смотрит на жену будто не слыша, что она говорит, смотрит, как на телевизор с отключенным звуком; лишь при слове «растяпа» он усмехается, а затем выходит за дверь.

7 Старая мыза среди векового парка

Правление колхоза находится в старом баронском замке, стоящем среди зарастающих прудов и вековых лип. В камышах гнездятся утки; перед замком на заасфальтированной площадке сгрудились несколько «газиков», два ижевских «москвича» и мотоцикл с коляской.

Мать и Лийне с хутора Яагу не подъезжают прямо к дому, а слезают с велосипедов у ворот парка, где кто-то оставил трактор, и идут по асфальтовой аллее, ведя рядом велосипеды с висящими на рулях молочными бидонами. У Лийне, кроме бидона, на руле болтается большая потрепанная сумка, очень старая и потерявшая форму. Лийне ступает бодро; похоже, она преисполнена сознания собственной правоты: подбородок упрямо выдвинут вперед, тонкие жилистые руки старательно толкают велосипед.

Перед домом женщины устанавливают велосипеды в стояках и идут вверх по широкой парадной лестнице. При этом Лийне как-то испуганно съеживается, и чем выше они поднимаются, тем сильнее она горбится и пытается отстать; мать же, напротив, все больше распрямляется. Пожалуй, даже слишком — ей бояться нечего, она знает, что правда на ее стороне.

Бригадира они находят в старинном рыцарском зале с камином и дубовыми панелями, на стенах которого висят Доска почета и стенды, рассказывающие о жизни колхоза. Лийне становится как будто меньше ростом, она прячется за спину матери и, вытирая руки подолом передника, боязливо косится на стенды. Там зигзагами взбираются вверх красные, синие и зеленые линии… Матери приходится самой, как говорится, брать быка за рога. Заложив руки за спину, слегка наклонив голову, она смотрит прямо в глаза бригадиру и начинает:

— У меня в календаре записано, что на сегодня лошадь мне обещана, я две недели назад приходила к тебе договариваться, а давеча еще раз переспросила. Лийне же спорит, что ты лошадь вовсе ей обещал… Так как же?

Бригадир, рослый молодой увалень, недовольно сведя брови, смотрит на них, затем извлекает из глубины кармана растрепанную записную книжку, с сопением листает ее и сердито, словно оправдываясь в том, что его уличили в беспорядках, восклицает:

— Лийне лошадь на воскресенье записана!

Мать, удовлетворенная, поворачивается к выходу, но Лийне все еще трет руки о передник, вся уйдя в изучение графика. Бригадир, растерянно помаргивая, с секунду глядит на нее, потом усмехается и гаркает Лийне прямо в ухо:

— Тебе лошадь на воскресенье записана, нынче суббота, так что лошадь тебе завтра будет!

— Да-да-да, — пугается Лийне и устремляется к двери.

— Ну-ну, понеслась! — ворчит мать, поспешая за ней, но ступает она теперь раскованнее и легче.

А бригадир жалуется полненькой добродушной секретарше, с пышным начесом, которая подходит к нему с каким-то известием:

— Чертовы пенсионерки! В будни лошадь на выгоне валандается, никому ее не надобно, а в пятницу с вечера и до воскресенья готовы на части ее разорвать!

8 Пробуждение Ильмара

Ильмар просыпается в тесной комнатушке с высоким потолком, которая на самом деле принадлежит молодоженам — Марту и Ильме, — глядит в потолок и думает: «Как в гробу!» Если лечь головой к одной стене, то пальцами ног можно дотянуться до противоположной. Эта единственная маленькая комнатка, пристроенная к большой квартире ученого в пятидесятых годах, предназначалась для прислуги.

Ильма любит эту комнату, она говорит, что здесь мыслям некуда разбежаться. Сам Ильмар предпочитает просторные помещения. В этом они схожи с Мартом. Эта узкая пещера угнетает его. Вообще-то больше всего ему нравится просторная гостиная; там так приятно, лежа в постели, смотреть телевизор… Пожалуй, стоит снова перебраться в нее, может, они и не вернутся сюда. А здесь он будет работать. Он имеет полное право спать в гостиной!

Из кухни, которая находится рядом, за стеной, слышен стук вилок или черт знает чего и звонкий детский голосок. Там завтракают отец Ильмара, мачеха Рита и трехлетний сводный брат.

И тотчас перед глазами Ильмара всплывает лицо мачехи: гладкие черные волосы, собранные на затылке узлом, большие, как тарелки, серые глаза на худом лице, тонкие губы, так часто искривленные иронической усмешкой либо обнажающие в улыбке зубы — словно вот-вот укусит, а глаза при этом широко раскрыты.

— Чертова гадюка! — бурчит Ильмар. Эта гадюка устроила себе гнездо в квартире его деда, а родная сестра Ильмара и ее муж ютятся в подвале, где плесень ползет по стенам и по полу снуют крысы. Ильмар начинает часто моргать: несправедливость причиняет ему боль.

— И они безропотно, как овцы, сносят все это!

Вернувшись из Москвы и узнав о происшедшем, Ильмар тут же, за ужином, набросился на мачеху:

— Почему ты выгнала Ильму и Марта?

— Никого я не выгоняла! — возразила мачеха, пожимая плечами, и, ловко орудуя ножом и вилкой, продолжала разделывать мясо.

— Ты ведь заявила Ильме: «Почему вы не дадите нам хоть немного пожить своей семьей?!» — выпалил Ильмар то, что так потрясло и его и сестру. А про себя подумал: «Начнет юлить — дескать, ничего такого она не говорила! Ясное дело, потому-то и заявила об этом Ильме с глазу на глаз!»

Но мачеха не стала ничего отрицать, она лишь снова пожала плечами и произнесла:

— Сказала что думала. Когда человек раздражен, он может много чего наговорить! Не знаю, как вам, а мне не нравится жить стадом! Только запретить я им не могу, если хотят, пусть возвращаются и живут!

«Конечно не можешь! — подумал Ильмар, кусая губы. — Жить здесь у тебя прав не больше, чем у Марта!»

— Ишь, какие недотроги! — добавила мачеха. — Между своими всякое случается.

— Прежде в нашем доме такого не случалось! — сказал Ильмар, едва владея своим голосом, готовым сорваться и задрожать. — Мы к этому не приучены! И мне кажется, что именно на это ты и рассчитывала. Стоило дедушке оказаться в больнице, как ты тут же принялась командовать!

— Какая наглость! Да кто тут на самом деле командует! — крикнула мачеха, сверкая глазами. Голос и губы у нее дрожали. Но Ильмар уже выскочил из кухни — он больше не мог держать себя в руках… Он проклинал себя! Ведь может же он владеть собой в студии! Даже с этим болваном Кярком он умеет вести дела! А сейчас не в состоянии сдержаться, не может быть выше этой низкой женщины!..

Ильмара охватила тоска. О нем и его сестре всегда заботились, оберегали их, и они привыкли относиться к людям с любовью и теплотой, поэтому такая недоброжелательность буквально наводила на него панику… Грызня… Неужели это может быть естественным?.. С того дня Ильмара больше не приглашали к столу, а из туалета в прихожей, рядом с кухней, которым пользовался преимущественно Ильмар, поскольку отец и его новая семейка ходили на унитаз в ванной, — из этого туалета убрали дефицитную туалетную бумагу.

Эта деталь еще и сейчас вызывает в Ильмаре смех: «Ну и цирк! Попробуй еще сказать, что Диккенс блефовал! Здесь бушуют такие диккенсы! И ты будешь последним идиотом, если не сумеешь этим воспользоваться!» Ильмар любит разговаривать сам с собой.

В доме неожиданно наступила тишина. Видимо, отправились на дачу… С чувством огромного облегчения Ильмар покидает свою берлогу и в одних трусах направляется через кабинет деда в гостиную, а оттуда в «их» комнату. Там он видит на столе в маленькой вазе крупные темно-лиловые фиалки. Мачеха любит фиалки и мать-и-мачеху… Мать-и-мачеха… яркий, нежный, такой милый и влекущий к себе цветок… Может, иногда ей все надоедает… Может, ей порой бывает даже грустно?.. Но уж совершенно точно, что ей станет больно, если ее сжать, если начать выворачивать ей суставы… При этой мысли Ильмар вздрагивает и ему становится жаль свою мачеху.

9 Пончики

Энн ходит по кухне, как бы собираясь с духом. Он все еще в городской одежде.

На плите в большом котле варится картошка для свиней, там же, в котелке поменьше, булькает перловка — для поросят и теленка. Рядом стоит газовая плита с двумя горелками, на одной из которых растапливается в стеклянной миске сало. Мать стоит у кухонного стола и проворно замешивает тесто. Губы у нее плотно сжаты.

— Ты совсем не считаешься со временем, которое вкладываешь во все это, — рассуждает Энн, жестикулируя, — и со временем своих детей! Мы приезжаем сюда, тратим целый день!

— Это же выходной — в самый раз проветриться! — бойко отвечает мать. У нее хорошее настроение, ей приятно слышать голос сына.

Энна такой ответ выводит из себя:

— Какой, к черту, выходной!..

— Ну-ну, расчертыхался!

— Черт подери, станешь чертыхаться! Будто у меня есть время отдыхать — это же единственный день, когда я могу заняться своими делами!

— Вот так-так, — отвечает мать, по-прежнему поглощенная тестом.

— Разве у Марта иначе?

Мать не отвечая месит тесто.

— Сейчас строят фабрики на пять тысяч свиней, — восклицает Энн и быстро продолжает, разгоряченный своими словами, — и с ними управляются всего четное свинарки! Больше тысячи голов на одного человека! Понимаешь?!

— Угу, — бормочет мать, не прерывая своего занятия, все так же добродушно, словно она слышит только голос сына, а не то, что он говорит. Когда он, еще мальчишкой, кричал и размахивал руками, стремясь доказать свою правоту, и челка падала ему на глаза, уставший после работы отец говорил: «Ты же как Гитлер!»

В школе он был самым сообразительным, постоянно тянул вверх руку, и пионеры выбрали его председателем отряда.

— А ты тут с тремя возишься! — заканчивает Энн нарочито медленно.

— Да-да, и я то же говорю! — неожиданно горячо поддерживает его мать. — В наши дни держать свиней невыгодно!

— Так зачем тебе еще третий поросенок? — настойчиво допытывается Энн.

— Я и сама разозлилась, когда Юханнес его принес, — объясняет мать как бы между прочим, — да он достался ему по дешевке, всего за десять рублей — спина у него повреждена, а теперь растет, и все в порядке.

Энн раздраженно ходит по кухне, с матерью спорить — пустое дело, что ей ни говори, она всему радостно вторит, как жаворонок в поднебесье! Мать разделалась с тестом и теперь опускает колобки в шкворчащее сало.

— И где они застряли? — возмущается Энн.

— Не успели еще, видать.

— Не успели! Скоро полдня пройдет! Март прежде всегда первым являлся, а как поженился, так стал тяжел на подъем! Черт возьми!

Его раздражают Ильма и ее долговязый, с нервно помаргивающими глазами братец Ильмар, который теперь тоже нередко заявляется сюда. Нельзя сказать, что он испытывает к ним неприязнь, но в них есть что-то чуждое ему, и волей-неволей он начинает их осуждать. Они выросли под стеклянным колпаком! Они и не нюхали настоящей работы, а ему довелось вкалывать на колхозных полях чуть ли не с тринадцати лет; возвращаешься домой — еле ноги волочишь! У них в ту пору хватало времени и читать и думать! Им бы и не вынести такой работы! Ильма такая тоненькая и бледная, будто из воска сделана, насквозь светится… И словно спит все время, лицо рассеянное, а движется — как в воздухе парит! Все это выводит Энна из себя, он предпочитает конкретность. И вечно этот Март попадает впросак! Сперва жил у полоумных сектантов, встревал в бесконечные споры с Мефодием, теперь ошивается среди художников! И такому предстоит двигать вперед эстонскую экономику! На самом же деле у него нет ни малейшего интереса ни к Эстонии, ни к экономике — знай чудит со своими методами! Ну ладно бы математические методы — это понятно. А он носится со стохастикой, лишь бы усложнить простое: чем запутаннее, тем интереснее, лишь бы побольше знаков в формулах, чтобы никто не смог разобраться!..

Март сейчас тоже клянет себя, а может, и все на свете: «Чертовски глупо вот так топтаться на дороге!»

Время от времени мимо проносятся машины, но ни одна не останавливается. А ведь у некоторых задние сиденья и вовсе свободны! Если бы они приехали предыдущим поездом, то успели бы на автобус!.. Однако Ильма вполне довольна, что все получилось именно так и теперь они могут шагать вдвоем под лучами утреннего солнца, среди полей и лугов, по бесконечной дороге, которая теряется вдали у голубой полоски леса. Ее пугают люди, с которыми ей предстоит встретиться, пугают все эти шумные хлопоты и суета… Хоть бы Ильмар был уже там — он, конечно, проспал до десяти, а потом взял такси… Он умеет разрядить обстановку, болтать и смеяться, так что на Ильму тогда обращают меньше внимания…

— В такое утро я совсем не думаю о том, что надо куда-то спешить! — робко произносит Ильма, потому что Март редко бывает таким раздраженным: да, так бывает лишь в тех случаях, когда он не в состоянии что-либо предпринять.

— Я бы тоже не думал об этом, если б другие не ждали! — ворчит Март. Но на самом деле у него нет причин злиться, потому что в нескольких километрах позади них Оскар остановил свою машину, высадил всю семейку и поднял капот. Ребятишки жуют бутерброды, а Эве спешит укрыться в кустарнике: ей кажется, что из всех проносящихся мимо «жигулей» показывают пальцами на их машину и смеются…

Энн уже успел побывать во дворе и обнаружить там кое-какие неполадки.

— Почему у тебя собака не на привязи! Она опять хромает, и морда разодрана!

— Так ведь и у собаки должны быть свои радости!

— Радости! Пока охотники и ее не прикончат!

— Для охотников еще рановато, — отвечает мать, опуская в сало новые колобки; на краю плиты в глубокой тарелке уже лежит горка аппетитных, покрытых золотистой хрустящей корочкой пончиков. — Да и эта жизнь в неволе тоже не дело — целый день скулит на цепи!

— Фу! — фыркает Энн, потому что пончик обжигает рот и пальцы; но вскоре он расправляется с вкусным мучителем, облизывает пальцы и уже в более хорошем настроении начинает поддразнивать мать:

— А если они не приедут?

— Март-то непременно приедет, — убежденно говорит мать.

— А если и он не приедет?

— Что ж, в следующий раз сделаете.

Эти слова снова выводят Энна из себя:

— Когда это в следующий раз! Нет у меня времени каждую неделю мотаться туда-сюда! Вечно я да Март! От Оскара никогда никакого толку! — Он замечает, что мать чешет руку, и прикрикивает на нее: — Чего скребешь!

— Так чешется!

Раздражение Энна передается матери.

— Прекрати сейчас же! Потому и чешется, что чешешь!

— Не потому, а от нервов, так врач сказал! Это ж модная болезнь — дети нервные, ну и я тоже!

— Ты сама всю жизнь была самая нервная. Вечно тебе мало. От этой возни со скотиной кто угодно станет нервным, носишься без передыху!

— Малл обещала мази из города привезти… — Мать задумывается ненадолго и продолжает: — Раз уж так трудно приезжать, то я могу нанять и деревенских!

Энн недовольно фыркает:

— Каких таких деревенских? Здесь и мужиков-то не осталось!

— Тише-тише! Яагуский Отть и веэреский Юхан за пол-литра завсегда готовы!

— Никогда ты этого не сделаешь! — резко говорит Энн. — Гордость не позволит! Да разве ты осмелишься признаться соседям, что дети больше не идут на помощь!

Мать, словно в предчувствии чего-то, кидает взгляд в окно, затем подбегает поближе и радостно восклицает:

— Идут, идут!

По ведущей к хутору дороге, обсаженной старыми высокими липами, ступают Март и Ильма. Март шагает легко. Он тянет за собой Ильму — у нее такой вид, будто она отшагала целый день без остановки.

Мать, выбегая на порог, кричит:

— Господи помилуй! Ильма еще похудела! Кожа да кости! Что ж ты своей жене есть не даешь!

— Она ничего не хочет, — жалуется Март. — Не могу же я силком в нее пихать!

— Женщина и не должна быть толстой! — вмешивается недовольный Энн. — Мать всех своих коров перекармливает, вот у них и параличи после отела да всякие другие беды!

Ильма не то вздрагивает, не то икает, а мать продолжает:

— Глупости! Есть надо! Кто не ест, тому и работа не под силу! — И, несмотря на возражение Энна, заставляет детей войти в дом; Энн идет следом за остальными и ворчит:

— Все еда да еда, а когда работать прикажете?

Но на него не обращают внимания.

— Да, не мешало бы перекусить, — рассудительно замечает Март.

Между тем Энн отправляется в жилую ригу, чтобы надеть рабочую одежду. Он возится там и ругается, потому что не может найти нужные сапоги. Его голос звучит в просторном помещении гулко и слышен в кухне, как из репродуктора:

— Черт! На этой старой колымаге им надо было с вечера выехать! К утру бы добрались!

— Ильмара еще нет? — спрашивает Март.

— Что, и Ильмар должен быть?! — просовывается в дверь любопытное лицо Энна.

— Я позвал его — все одним мужчиной больше!

— Ну-ну! Вот смеху-то будет! Этот несчастный сопляк приедет нас критиковать! — куражится Энн, и голос его звучит хрипловато, временами визгливо, как у Малл.

Мать уже было открывает рот, чтобы вступиться за Ильмара — она всегда готова всех защитить, — как вдруг Энн, все еще возбужденно, но уже с удивлением и приветливо восклицает:

— Ого, здравствуй, Ильмар!

В кухню входит Ильмар, одно плечо немного выдвинуто вперед, глаза часто моргают, на лице робкая улыбка.

— Гляди-ка! На чем же ты добрался? — удивляется Март.

— На автобусе, — отвечает Ильмар тем естественным, само собой разумеющимся тоном, которым он всегда говорит неправду.

— На каком автобусе? — спрашивает Март. Возможно, он просто думает вслух, ему всегда нужно до всего докопаться, как следователю.

— Не знаю, на каком-то скором, — отвечает Ильмар как будто между прочим и благодарит мать, которая тут же усаживает его за стол.

— Если это скорый, то он на нашем перекрестке не останавливается, — рассуждает Март.

— Я попросил, и шофер остановил! — поясняет Ильмар.

Он не стал бы вдаваться в столь подробные объяснения, если б не опасался, что другие подумают, будто он приехал на такси, как это в действительности и было, ибо здесь это считалось излишней роскошью.

— Они действительно говорят, что не останавливаются, но на самом деле останавливаются! — подтверждает Энн из жилой риги. — Разве что какая дубина не остановится!

— Ну да, — говорит Март, — все зависит от шофера, но на это никогда нельзя полагаться!

10 Ковры

Ильма и Ильмар рассматривают в спальне ковры.

Ильмар скользит взглядом по комнате. Это жилая комната старого деревенского дома, потолки низкие и, как это обычно принято в деревне, оклеены обоями; но окно большое, двустворчатое. Отец Марта был столяр. Похоже, что и эту широкую кровать он сделал сам. Она явно не из магазина, судя по резным спинкам… На стене за кроватью висит домотканый ковер — насыщенные коричневато-красные полосы перемежаются с блекло-розовыми, сизо-зелеными, цвета сосновой хвои, черными. Кровать покрыта купленным в магазине шерстяным одеялом в розовую и серую клетку. На ней мать и расстилает ковер… Напротив кровати большой темный шкаф для одежды. Он как бы составляет с кроватью единое целое — отличная простая работа. Шкафу, видимо, не один десяток лет, но, в отличие от модных в то время массивных фабричных шкафов, он кажется легким. Между кроватью и шкафом втиснулся маленький ночной столик, весь уставленный пузырьками с лекарствами и тюбиками с мазями. В изножье кровати зеркало в темной раме, сделанной теми же руками, что и кровать со шкафом. От зеркала к стене протянута занавеска. Сейчас она наполовину раздвинута, за нею видны еще кровати. На одной из них, вернее, на узенькой кушетке лежит груда ковров.

— Ну, это вот для Марта, — говорит мать, и похоже, что она несколько растеряна.

На ковре полосами чередуются синие тона: от темного, почти черного, до нежно-голубого, как утреннее мартовское небо.

— Это, конечно, не бог весть что, — нерешительно произносит мать.

— Почему же! — восклицает Ильма и впивается взглядом в ковер.

— Бесцветный какой-то! — говорит мать. — Правда, не смотрится на кровати?.. Но это Март сам выбрал такие цвета — он ведь не признает других цветов, кроме синего…

— Синий — это цвет раздумий! — бросает Ильмар. Для него важнее то, что говорит мать, а не ковры, как для Ильмы.

— Потому он, видать, и выбрал, — соглашается мать, а затем повеселевшим голосом продолжает: — Ничто другое его не интересовало. С самого детства, как выдастся свободная минутка, уткнется в книгу! Другие дети — как дети! Ну, Малл, она, правда, не была белоручкой, зато Энн горазд был с утра до ночи по деревне слоняться, то и дело хватайся за розги…

— А ковер Энна тоже здесь? — лукаво спрашивает Ильмар.

— Здесь! — так же лукаво отвечает мать.

Она сворачивает синий ковер, и это, похоже, вызывает досаду у Ильмы — она недовольно помаргивает.

На ковре Энна четкий рисунок и чистые тона: темно-лиловый, алый, холодный светло-зеленый, черный. Мать выпрямляется и с гордостью говорит:

— Вот такой ковер и ткать одно удовольствие!

— Здорово! — восхищается Ильмар.

Ильма кидает на брата удивленный взгляд: предыдущий ковер понравился ей куда больше. Но Ильмар восторгается совершенно искренне. Даже, возможно, не столько самим ковром, сколько замыслом; он произносит вполголоса:

— Вот это краски!

В Ильмаре естественно сочетаются благородство и хитрость; он чем-то напоминает молодого лиса, когда тот с любопытством поднимает голову. Но при этом он не навязчив… Ильма завидует ему. Она более резкая, мрачная; она не умеет разговаривать с людьми; когда ей что-то нравится и хочется похвалить это, у нее сводит челюсти судорогой, будто во рту лимон.

— Но и мороки с ним было! — говорит мать. — Одна я и основу набрать не смогла — михклитоомаская Мильде пришла помочь; всю ночь провозились, пока справились. Ну а сколько времени ткать его пришлось, лучше и не спрашивайте!

— Наша бабушка на спицах вязала, — говорит Ильмар.

— А я на спицах не могу! Больно уж нудная работа: перебирай петлю за петлей!.. Что, эти кофты тоже ваша бабушка вязала?

На Ильмаре сизо-зеленый свитер в резинку, на Ильме бледно-розовая вязанка с плетенками. Брат и сестра кивают.

— Да! — охотно подтверждает Ильмар.

— Славная мастерица была ваша бабушка! — весело прищуриваясь, говорит мать им, будто детям.

Брат и сестра беззвучно, как заговорщики, смеются, и Ильма с улыбкой говорит:

— Уж она-то не разрешала нам посидеть за книжкой — как только заметит, тут же найдет какую-нибудь работу!

— Ну, учиться-то вам давали? — спрашивает мать, и в ее вопросе слышится едва уловимая тревога.

— Мы без конца что-то учили! — весело заявляет Ильмар.

— Нашим детям приходилось учиться урывками! — торопливо начинает пояснять мать. — Придут со школы — и первым делом в коровник помогать. Я в то время за телками ухаживала. Потом работа в доме, Март помогал отцу у верстака. Но это не значило, что они могли приносить домой плохие отметки. Да, досталось им… Потому и не любят они эту работу!

— Наша бабушка тоже была из деревни, — рассказывает Ильмар, — но она не любила крестьянской работы.

— Вот-вот, и наш Магнус не любил! — с какой-то радостью произносит мать. — Он все говорил, что хозяйство это — будто крест на шее, а я всю жизнь ни о чем ином и не мечтала. С детства хотела стать хозяйкой на богатом хуторе! Все играла, что у меня много коров и овец и свиней!..

В дверях показывается Энн, он слышит последние слова матери, сердито фыркает, — он терпеть не может подобных откровений, — и резко говорит:

— Мать, пора выпускать скотину!

— Да-да, — отвечает мать, проворно оборачиваясь.

Она семенит вслед за Энном к хлеву и не переставая говорит:

— Ладно, выпустим уж их на поскотину, оттуда никуда не денутся — она тянется далеко, да и проволокой огорожена!

11 Маленький пятнистый автомобиль

В открытую дверь хлева врывается сноп света. Животные растревожены и начинают голосить каждое на свой лад. Овцы похожи на взволнованных горожан: они блеют как бы восклицая и вопрошая, боязливо теснятся в углу загона и в то же время вытягивают шеи, чтобы, не дай бог, что-то не осталось незамеченным. Матери приходится силой вытолкнуть одну из них наружу, за ней гурьбой устремляются и остальные…

И вот они наконец на дворе, стоят все так же сгрудясь в начале поросшей травой поскотины и глядят, вытянув шеи, что же будут делать с коровами. Коровы, ослепленные светом, задерживаются в дверях хлева, словно сомневаясь и раздумывая, а затем пускаются вскачь. Они направляются, подпрыгивая и перегоняя друг друга, к дороге. Мать и Март преграждают им путь и не торопясь гонят назад в сторону хлева — направляя к поскотине. Энн спешит захлопнуть двери хлева и при этом не может удержаться от смеха. Ильма и Ильмар стоят несколько поодаль — около угла хлева. Они и знать позабыли всякую сдержанность и благовоспитанность: Ильма заливается как девчонка, а Ильмар громко гогочет: «Гы-гы-гы!»

Корова, что помоложе и проворнее, описав дугу, ловко ускользает от преследователей и снова устремляется к дороге. Оттуда навстречу ей движется маленький серый автомобиль, разукрашенный рыжими пятнами шпаклевки; он словно бы корчится от страха и в то же время гордо пыжится, отчаянно гудит и мигает фарами. Овцы не выдерживают. Они вздрагивают, на мгновение как бы повисают в воздухе, а затем устремляются вниз по поскотине, хвосты у них отбивают чечетку. И вот уже их светло-серые бока мелькают где-то далеко, среди кустов распускающейся черемухи. По обе стороны поскотины отливают голубизной колхозные зеленя, за ними виднеется темная полоса леса… Старая корова приостанавливается в начале поскотины, как бы переводя дух, молодая трусцой приближается к ней.

Из маленького пятнистого автомобиля высыпает народ. Первыми — Кати и Калле, за ними Эве; позабыв о своей надменности, она вприпрыжку мчится к поскотине. Калле несется вслед за нею и орет от обиды, что его посмели опередить. Кати кричит: «Тетя Ильма!» — видимо, решив, что причиной всей этой кутерьмы является Ильма, подбегает к ней и обнимает за бедра — выше ей не дотянуться. Ильма цепенеет.

Малл и Мийя разминают у машины занемевшие ноги и кряхтят. Малл первой обретает способность двигаться и, прихрамывая, спешит за детьми, лицо у нее возбужденное и смеющееся. Но вдруг она замечает Ильмара, останавливается на полушаге, и лицо ее мрачнеет… Как-то она зашла по делу к Ильме и Марту домой, то есть в ателье, как они его называют. Их не оказалось дома, но это не смутило ее, потому что у всех сестер и братьев имелись ключи от квартир друг друга. Поджидая их, — а ей и прежде доводилось так ждать, — она осмотрелась по сторонам и увидела на столе кипу отпечатанных на машинке листов. Сперва она решила, что это какая-нибудь статья Марта, но там не было ни одной формулы. То была повесть! В ней шла речь о ее матери и обо всей их семье, только муж Малл почему-то оказался пьяницей. Это было уж слишком! На первой странице стоял заголовок «Как вывозили навоз» и девичья фамилия Ильмы. Малл настолько расстроилась, что поехала к матери жаловаться. К кому ей было еще обращаться? Оскар так и так бы не захотел ее выслушать, да он и не разбирался в подобных вещах: единственная книга, которую он читал, и до сих пор дочитывал, это «Похождения бравого солдата Швейка»; верной подруги Малл, занятая своей семьей, не успела завести; Март, которому она до сих пор доверяла, теперь казался предателем; отец лежал в могиле. Оставалась только мать. У Марта мать выпытала, что повесть сочинила вовсе не Ильма, а ее брат Ильмар и что это совсем не повесть, как те, что печатают, а киносценарий, но эти сценарии, как правило, оседают где-нибудь в шкафах… А теперь этот сопляк добился того, что по его сценарию будут снимать фильм! Тема якобы актуальная! Ну конечно, почему бы ему и не писать, если готовый материал по двору бегает! Мать говорит, что тебя от этого не убудет, но еще как убудет! По какому праву этот молокосос своими длинными тонкими пальцами копается в их жизни!.. Хоть бы все по-честному было, но зачем же поклеп наводить! Откуда ему знать, что у Малл на душе, а он пишет, что Малл только и думает о том, как бы побольше добра наскрести! Март объясняет, что это, дескать, не она, а тип! Пусть бы тогда он из Марта сделал этот тип! Так ведь не сделал, Марта он боится, Март — его зять и к тому же давал ему советы, — откуда городскому мальчишке знать, как вывозят навоз, всего-то один раз и видел, как это делается… Состряпали на пару типаж и наделили его внешностью Малл, разве это честно! И Малл даже не знает, на кого ей больше обижаться: на этого чужого мальчишку, вроде бы такого скромного и благовоспитанного, или вовсе на родного брата… Она кидает взгляд на Оскара, как бы ища поддержки. Но Оскар в эту минуту с оханьем распрямляет спину, осматривает машину и ругает взбесившуюся корову.

12 За столом

Кухонный стол раздвинут, чтобы уместилась вся семья. Чего только нет на столе: холодное и горячее, соленое и сладкое. Здесь и блюдо с селедкой, и шпроты, и пончики; в мисках и баночках варенье разных сортов: брусничное, из черной смородины, чернослива, морошки; миски с медом, маринованными и квашеными грибами, с солеными огурцами; салаты из свеклы и тыквы в стеклянных чашках, большое блюдо с горячей свининой и морковью с брюквой, горячая, только что с плиты картошка, большой домашней выпечки серый хлеб, кувшин с молоком, чайник, графин с самодельным вином и прочие разности.

Эве презирает эти «оргии». Особенно потому, что ей не удержаться, непременно наедается до отвала. Но сегодня она не станет есть! И она кидает на сидящих за столом враждебные, осуждающие взгляды.

Каждый ест по-своему. Оскар, отец Эве, ест медленно, но с жадностью, с наслаждением и время от времени чавкает, за что Малл недовольно толкает его в бок. Сама Малл ест аккуратно, деловито — много и быстро. Она то и дело берет себе добавки и систематически прорабатывает все, что стоит на столе. Март, как и Оскар, набивает рот до отказа, но не ради удовольствия, а чтобы насытиться — выражение лица у него равнодушное. Он тоже порой чавкает, но Ильма его не останавливает… Энн ест мало и быстро, будто он сердится на еду: со злостью уничтожает кусок, который как будто случайно оказался на его тарелке, и сидит затем некоторое время над пустой тарелкой, опустив локти на стол и надменно выставив вперед подбородок… Калле спешит, как и Энн, но он то и дело забывает кусок на вилке и поглядывает по сторонам, как на соревнованиях по теннису… Мадам Мийя ест с удовольствием, как и ее сын Оскар, но не чавкает, а вилку и нож держит в руках, оттопырив мизинцы. Малышка Кати, сидящая рядом с ней, ест старательно. Этот ребенок всегда хорошо ест, говорят ее родители и бабушка. Только она еще пожалеет об этом, когда ей будет столько лет, сколько сейчас Эве! Мать, то есть деревенская бабушка, сидит во главе стола и ест с удовольствием, быстро, подбадривая остальных, особенно Ильму и Ильмара. Впрочем, Ильмара и не нужно уговаривать, несмотря на свою худобу, он ест много и с аппетитом. Да, похоже, он наслаждается едой, как чем-то таким… таким… что вдруг заставляет Эве залиться краской… Только Ильма ест как надо! То есть она толком и не ест, а разглядывает лежащую на тарелке еду как какое-то чудовище — со страхом и неприязнью. Еду на тарелку ей накладывает Март. Сам Март уже насытился и теперь выбирает со стола кусочки повкуснее — для Ильмы. Ильма ойкает и при случае пытается отвести руку Марта. Март же улыбается, предлагая ей еду, и смотрит на нее этаким особенным взглядом… Как бы они повели себя в темной ванной? — мелькает в голове у Эве, и то ее спине пробегает холодок. Нет, они бы определенно не кряхтели и не хихикали так омерзительно! У них было бы что-то возвышенное! Эве чувствует это, поймав взгляд Марта, и она завидует Марту. Ей кажется, что тишина ванной комнаты возвышает Марта, поднимает его выше остальной родни!.. Господи, опять они ведут эти пошлые разговоры о еде — именно в эту минуту мадам Мийя удовлетворенно произносит:

— До чего ж вкусная сельдь! Да еще с горячим картофелем! Какой чудесный рассыпчатый картофель! Мгм… — мычит она от удовольствия и еще потому, что картошка, которую она взяла в рот, оказалась слишком горячей.

— Так у вас дома та же картошка! — не переставая жевать, вставляет мать.

— У нас в подвале она вянет! — поясняет Малл. — Подвал теплый, трубы в нем проходят — разве в наши дни что-нибудь делают как положено! Надо бы опять захватить свежей.

— Ну конечно, — поддакивает мать, — у меня картошки хватит! Не вздумайте в магазине покупать!

— Магазинная и в рот не лезет! — говорит Малл.

— Фу! — восклицает Мийя. — Это ведь ужас что! Вся синяя! И как только люди ее едят?

— А как они покупные яйца едят?! — чуть высокомерно спрашивает Малл. — Купишь яйцо, принесешь домой, разобьешь — и не понять, где белок, где желток, все одного цвета! Теперь и молоко стало синим — то, что за двенадцать копеек, совсем синее, и дети посинеют, если их таким молоком поить!

— Да, вон Эве с малолетства здесь росла, оттого и теперь крепкая и здоровая, а остальные крохотули, как птенцы! — вмешивается мать, а Эве скрипит зубами — хотя у них в классе и в моде пышная грудь и девицы даже подкладывают в лифчики вату, ее идеалом всегда была худоба. Она не может им простить, что они раскормили ее в детстве! Недаром американцы пишут, что тому, кого перекормили в младенчестве, всю жизнь не избавиться от лишнего жира!

А Энн, внешне безразлично, но на самом деле подзадоривая, потому что ему очень хочется устроить хотя бы маленькую свару, говорит:

— Так перебирайтесь в деревню, если вам городская еда не по вкусу — возьмите на себя мамино хозяйство или продайте свою квартиру и купите дом в деревне.

— Сам покупай, чего ты нам об этом говоришь! — отвечает Малл, привыкшая к подобным подкалываниям.

Но Энн не успокаивается:

— Меня вполне устраивает магазинное молоко, не я жаловался… А ведь и впрямь с тремя детьми в деревне было бы полегче? — В вопросе Энна звучит такое притворное участие, что Малл совершенно выходит из себя.

— Но ведь… — не сразу находит она слова, — но ведь дело не только в еде! Детям нужно и другое! Где ты здесь возьмешь английские спецклассы или теннисную школу — в любом случае придется отправлять их в интернат!

Энн хочет что-то возразить, но Мийя успевает опередить его:

— Фу! Интернат — это ужасное место! Мальчишки с девчонками вперемешку, водка и распутство — вот чему они там учатся!

— Все мои дети жили в интернате, и я тоже в свое время, когда ходила в школу домоводства, только никакого распутства я не видела, — решительно вмешивается мать. — Конечно, без проказ не обходилось…

— Так это в те времена только проказничали, а теперь детей рожают! — говорит Мийя.

— Детей рожают не потому, что в интернате живут! Кого к дурному тянет, тот везде возможность найдет! — говорит Март неожиданно медленно и сурово, и мать пугается, потому что голос Марта звучит совсем как у старого Магнуса.

Эве вздрагивает от слов Марта, бледнеет и бросает на него враждебный взгляд, и в этом взгляде скрыто еще что-то, какая-то отчужденность. Так, будто из другого мира, умеет смотреть лишь женщина, преступившая общепринятые нормы морали. С тех пор прошло уже более трех месяцев, но она все еще боится, правда, теперь лишь иногда. В первые недели после этого она не могла спать по ночам; ворочаясь в постели, она клялась сама себе, что если т а к о е все же случится, она покончит с собой. Утопиться она не решалась, ей было страшно, когда под ногами нет дна. Проще было бы замерзнуть — до смерти, — тогда тебя охватывает приятное чувство тепла и глубокий сон. Она думала, что надо будет поехать в деревню к бабушке, там кругом непроходимые леса: попрощается с бабушкой и пойдет до тех пор, пока не собьется с дороги и не уснет от усталости. Но потом ей становилось жаль и себя и бабушку, потому что бабушка стала бы плакать, бабушка не осудила бы ее, только плакала бы безутешно. И тогда она грустно подумала, что у нее все-таки есть место, куда пойти. Бабушка ведь не осудит телку, не осудила бы и Эве. И, устав от школьных занятий, она порой даже мечтала о том, как они стали бы жить вместе с бабушкой, ухаживать за скотиной…

А Энн делает свои выводы:

— Твердите без конца — молоко синее, молоко синее! Как вы не понимаете — ведь это не-из-беж-но! — с особым ударением и по слогам произносит он последнее слово. — Крупное сельскохозяйственное производство — это же фабрика! Или вы считаете, что мать со своими двумя коровами сможет прокормить город?

Будто в ответ на это, насытившийся и довольный Оскар рыгает, после чего Энн обиженно умолкает.

13 Вид из окна

Мать, Малл и Мийя убирают со стола и относят еду в кладовку. Мать, взяв миску с грибами, вдруг останавливается у окна и внимательно смотрит: во дворе у колодца, под яблоней, стоят Ильмар и Ильма, они беседуют — Ильмар как будто пытается что-то втолковать Ильме, потом нервно вынимает из кармана пачку сигарет, закуривает и протягивает сигареты Ильме!

Мийя становится рядом с матерью.

— Что там? — спрашивает Малл.

— Ильмар, — говорит мать, — предлагает Ильме закурить!

— Ну и что! — отвечает Малл. — В городе все курят — все эти художники и писатели! Жизнь в городе такая напряженная…

— Ну и пусть, только молодой женщине такое не пристало! — говорит мать, не отрывая взгляда от стоящих во дворе. — Ильма отказалась! — тут же победоносно восклицает она.

— Хе-хе, как бы не так, — возражает Мийя.

И правда — Ильмар как раз протягивает Ильме горящую спичку.

— Дедушке все же не стоило об этом говорить, — произносит Ильма, — еще получит новый инфаркт!

— Так я и не говорил, — оправдывается Ильмар, — он сам спросил, почему вы больше у нас не живете…

— Он это и у меня спрашивал! Каждый раз, когда я навещаю его в больнице, он спрашивает, где мы теперь живем; я отвечаю, что в ателье лучше работается…

— Вот видишь, и меня спросил, потому что чувствует: что-то случилось, а от неизвестности еще тяжелее бывает!.. В подробности я не стал вдаваться, просто сказал: Рите не нравится, что вы у нас живете!

— Ну да, — произносит Ильма, украдкой роняя сигарету и вдавливая ее каблуком в землю. К горлу снова подступает тошнота.

— Дедушка говорит, что это не ее дело, если Рите у нас не нравится, пусть возвращается к своей матери…

Ильма усмехается, и эта усмешка злит Ильмара, ему кажется, что сестре известно что-то большее, и потому разговор у них не клеится.

— Это нельзя так оставлять! — раздраженно говорит Ильмар. — Вы просто сбежали!

— А что же нам делать? — спрашивает Ильма, по-прежнему усмехаясь уголком рта.

— Вернуться! — восклицает Ильмар. — Я снова переберусь в гостиную — пусть она побесится!

Ильма тихо качает головой. К ним подходит Март и мрачно произносит:

— У нас в семье иные порядки: если кого-то оскорбили, то он не вернется до тех пор, пока перед ним не извинятся!

— Ха, можешь ждать до скончания веков! — восклицает Ильмар. — Неужели вы не понимаете, что именно на это она и рассчитывала? С Ильмой разговаривает спокойно, назидательно, я-то уж знаю, как типичная училка, она умеет! А Ильма, конечно, разнюнилась, и на попятную!.. — Ильмар на мгновение замолкает, но поскольку и остальные молчат, он продолжает: — У нее все наперед рассчитано. Как она меня уговаривала остаться после окончания в Москве, говорила, что Таллин — провинция! И ты, по ее мнению, был идеальным мужем, пока вы не рыпались и спокойно сидели в ателье, а теперь ты никуда не годишься, и вся твоя экономика ничего не стоит!

Март смеется, но похоже, что его задели за живое.

— Да, да! — громко продолжает Ильмар, а затем, помолчав, с горечью произносит: — Не понимаю, как вы можете спокойно терпеть, когда в нашем доме хозяйничает такой человек! За справедливость н а д о б о р о т ь с я! — гневно, убежденно, искренне, совсем по-детски заявляет он. — И у себя дома тоже!.. Если вы в своей семье не можете этого сделать, то в другом месте и подавно!

Ильмар удрученно замолкает. Ильма глядит на брата и думает, откуда только у него такое упрямство. Наверное, от бабушки, потому что их мать, хоть Ильма и помнит ее туманно, всегда как будто чего-то боялась; отец со всеми старался быть покладистым; дедушка, как и Ильма, никогда не бывает откровенным, только бабушка не боялась высказывать то, что думала, и вечно они с Ильмаром враждовали, как говорил Ильмар, из-за ущемления его свободы. Да, Ильмар, пожалуй, смог бы, а она нет. Для нее душевный покой важнее справедливости. И все эти разглагольствования Ильмара вызывают у Ильмы досаду.

— Знаешь, мне не нравится, что ты вечно обвиняешь Риту!

— Зато ты ее вечно защищаешь!

— Нет, но я думаю, что ей пришлось пять лет терпеть нас…

— Нам ее точно так же!

— Да, но ведь до замужества у нее могли быть более радужные представления: и о нашей квартире, и вообще обо всем. По-моему, это отец бегал за ней, а не она за ним. К тому же она на пятнадцать лет моложе отца… — Ильма как бы задумывается, прежде чем произнести:

— Наш отец не признает правды, которая ему неприятна…

— Ах, это не так! — говорит Ильмар. — Просто ему хочется, чтобы все и всегда было хорошо! У него своя работа, он не выносит этих бытовых дрязг!

— Да, вполне возможно, — задумчиво роняет Ильма. — Когда я немного оправилась после болезни, он стал говорить мне, что печное отопление для моего здоровья полезней. Я ответила, что, возможно, это и так, но излишняя сырость вряд ли, что в ателье я задыхаюсь и по утрам просыпаюсь с температурой, но он еще не раз возвращался к тому разговору, пока Рита не поставила вопрос ребром… Ему и вправду могло казаться, что так будет лучше… Мне… По-моему, ужасно, что он может так думать! — голос Ильмы прерывается, она с изумлением смотрит на брата, который, будто из упрямства, молчит… Она сама еще с болью вспоминает те времена, когда отец был для них самым умным, самым справедливым Большим Братом…

— Ах, чего говорить! — и, махнув рукой, она поспешно уходит. Расстроенный Март следует за ней. «И чего я порю», — виновато думает Ильма.

А Ильмар оторопело молчит: так говорить об отце? Может быть, она и права… Но Ильмар не желает видеть отца таким — что же будет с воспоминаниями? И если не останется воспоминаний или если они будут причинять одну лишь боль… Как он малодушен! Сколько раз он сам себя наказывал: спал с женщинами, которых презирал; с ноющим от выпитой бурды желудком шлялся с какими-то алкашами; и все это для того, чтобы увидеть, познать мир, и тем не менее он не решается заглянуть прямо в человеческое нутро, как это делает его сестра, эта маленькая отшельница, едва не оставшаяся старой девой и отдавшая невинность собственному мужу! Она сейчас и на Ильмара смотрела именно так, в самую суть, как не ослепленный ни любовью, ни воспоминаниями ребенок на чужого… Может, она и на Марта так смотрит? И даже на дедушку? Как она может так жить, растерянно думает Ильмар, в то же время завидуя сестре.

14 Оскар

Дом матери — из тех старых крестьянских строений, где баня расположена внутри дома, как ванная в городской квартире — между комнатами и жилой ригой. Сейчас дверь между баней и ригой приоткрыта. В бане горит электрическая лампочка, и на цементный пол риги падает яркая полоса света. В бане кто-то возится и уныло напевает. Из бани в ригу входит Малл, на ней старый спортивный костюм, причем шаровары изрядно вытянуты в коленях. Она наклоняется над ящиком в углу и ищет старые туфли. Вслед за ней плетется Оскар, вид у него беспомощный и несчастный, он трет рукой поясницу и жалуется:

— Это все из-за того, что я под машиной валялся! Так сильно колет, будто ножом, ни согнуться, ни разогнуться!

— Что ты мне об этом говоришь! Поди матери скажи! — взрывается Малл.

И Оскар ковыляет прочь.

Через некоторое время со двора в ригу торопливо входит мать. В руках у нее кастрюля. Оскар семенит за нею, все так же потирая спину, и жалуется:

— Делай что хочешь, никак не согнуться! Будто ножом режет!

Мать выливает содержимое кастрюли в ведро для скотины, стоящее в углу риги, быстро оборачивается, но пройти не может: большой живот Оскара загораживает ей путь. Теперь они с матерью стоят друг против друга; один высокий, другая маленькая, у одного живот большой и отвислый, у другой — круглый, но упругий.

— Плохи твои дела! — с легкой насмешкой говорит мать, но затем ей становится совестно, и она советует зятю:

— Можно водкой натереть и шерстяным обвязать — пусть Малл сделает! А еще лучше можжевеловым веником попарить…

— С такой спиной, пожалуй, нельзя навоз поднимать? — озабоченно спрашивает Оскар.

— Что ты, что ты! — с облегчением и пониманием восклицает мать. — Нечего себя гробить! Здесь и без тебя народу хватит!

— Мужская сила никогда не помешает… — говорит Оскар с горьким сожалением.

— У нас в доме мужской силы хватает! — поспешно отвечает мать. — Не гоже зятю из-за тещиной скотины уродоваться!

— Ну да, — смущенно произносит Оскар, продолжая разглаживать поясницу, — так ведь я не то чтобы совсем расклеился… Может, какую работу полегче?..

— Можешь баню истопить, если сил хватит… Эх, да ты же наклоняться не можешь…

— Нет, нет, это мне совсем не трудно! — быстро и радостно произносит Оскар. Его самочувствие тут же улучшается, но вместе с тем Оскара начинает мучить совесть: а что если он не выглядит достаточно немощным — остальные могут подумать, что он просто отлынивает от работы.

Наклонившись с охапкой дров к каменке, он с облегчением отмечает, что спина все же не гнется. Правда, не то чтобы как ножом колет, но все-таки больно. Надо поберечься, иначе и вовсе, худо будет. И кто еще о тебе позаботится, как не ты сам, — всегда говорит его мать, — ты же человек взрослый, не младенец, который сам не может сказать о своей беде… И, сидя перед каменкой, он снова ощущает то приятное весеннее чувство, которое знакомо ему со школьных времен, когда, удрав с уроков, он разводил у железнодорожной насыпи костер… В воспоминаниях Оскара о мальчишеской поре все остальное заслоняют большие толстые женщины — мать и учительницы. Он боялся, по-своему любил и в то же время старался надуть их. У них всегда было такое выражение лица, будто они видят его насквозь, и все же он умудрялся водить их за нос. Видимо, еще в школе укоренилась в нем привычка увиливать от всех общественных мероприятий. Мало того, он чувствует, что просто обязан поступать так. И не важно, сулят эти мероприятия удовольствие или нет, гораздо важнее то, что они коллективные, а значит, он может в это время заняться чем-нибудь другим, более приятным.

Оскар сидит перед каменкой на маленькой низкой скамейке и пристально глядит в огонь. Время от времени его глаза закрываются, а голова склоняется на грудь. Дрова потрескивают, как сухие ветки под ногами. Словно он идет по лесу. Что он делает в лесу? Ищет что-то? Нет, кого-то ищут — к нему подкрадываются маленькие зеленые солдатики. Если ступать тихо, они его не заметят, только бы ветки не трещали под ногами. Сводчатый ход ведет глубоко под землю; крутая каменная лестница… Внизу темно, но навстречу струится тепло и чей-то голос нежно, призывно уговаривает его: «не-ходи-не-ходи-не-ходи…», ему становится не по себе, он устремляется наверх, и тут ему в спину ударяет поток холода… А затем все вокруг охватывает пламя; он мчится на огненно-красном лимузине где-то между небом и землей; откуда-то сверху его манит та самая ласковая женщина — стройная, светловолосая и прекрасная, как актриса Ада Лундвер, и опасная… что-то стреляет… похоже, глохнет мотор… Машину подбрасывает и трясет, это его маленький зашпаклеванный «москвич» сердитым голосом начинает отчитывать Оскара:

— Сидишь на сквозняке вспотевший, а у самого спина болит, — песочит его Малл, стоя на пороге, — хотя бы дверь прикрыл или обвязал спину чем-нибудь шерстяным.

Оскар моргает.

— Славная ты у меня баба! — неожиданно радостно произносит он и обнимает колени Малл, но тут же ойкает, потому что теперь и впрямь в спину будто ножом кольнули.

— Ну вот, теперь «ой»! — сердится Малл. — Отпусти, я принесу тебе что-нибудь накинуть!

— Погоди! — говорит Оскар и шепчет: — Послушай, принеси мне еще этих соленых грибков, они такие вкусные!

— Здрасьте! Не могу же я, такая грязная, прикасаться к еде! — ворчит Малл, но Оскар знает, грибков она ему принесет.

И, сидя в одиночестве у печки, он думает о том, что все-таки ему здорово повезло в жизни. О том, как заботилась о нем мать. И о том, как ему теперь хорошо и уютно рядом с такой женой.

15 В хлеву

И вот закипела работа. Лошадь с телегой подогнали к хлеву, задок телеги протиснули в двери. Март ворочает в загоне для овец, Энн и Ильмар выгребают навоз, накиданный матерью под куриными насестами.

В ворота хлева врывается яркий свет. Но внутри все же темновато. Люди в этом освещении кажутся серыми привидениями, и непривычно звучат их голоса — громкие и четкие.

У матери в руках вилы. Она старается втиснуться между Ильмаром и Энном, но Энн все время загораживает ей проход.

— Передохни немного, — говорит мать Ильмару, — ты же непривычен к такой работе!

Но Ильмар, закусив губу, мотает головой, а Энн прикрикивает на мать:

— Куда ты лезешь! Наткнешься на вилы!

— Я тоже покидаю немного, все быстрее будет!

Малл влезла на загородку свиного станка, она собирает из гнезд яйца и кричит сверху:

— Куда ты! Там втроем не уместиться! Я сама спущусь, а ты не лезь, только мешаешь, еще напорешься на вилы!

Мать отступает на шаг и останавливается за спинами мужчин, недовольная, растерянная…

Ильма бродит по жилой риге, рассеянно поглаживает ткацкий станок. Ей хочется пройтись по поскотине, мимо полей, к лесу, но она не решается, потому что это могут истолковать превратно — ведь все остальные заняты делом. Мийя готовит еду, Оскар топит баню. Даже Эве не слоняется где-то, а сидит в комнате и учит уроки. Правда, Ильму никто не упрекнет, если она отправится в лес, — на то она и художник. Но так нельзя. Ей тоже хочется быть как все люди. Только на кухню, помогать Мийе, она не пойдет! Ильма не переносит кухню. Здесь варят и парят точно так же, как это делалось при жизни ее бабушки. И хотя она до сих пор скорбит по бабушке, кухонные запахи вызывают у нее неприятные, раздражающие воспоминания… Она проходит в ригу. Там, у ящиков с картошкой, стоят Калле и Кати и глядят на поросят, которых на время уборки хлева поместили в большой ларь. Калле изо всех сил хрюкает и захлебывается от смеха. Кати, стоя на цыпочках, пытается заглянуть через край ларя и тоже по мере своих сил хрюкает: серьезно и сосредоточенно. Поросята хрюкают им в ответ.

Ильма проскальзывает мимо, бесшумная, как тень. Дети не замечают ее. Она останавливается в дверях хлева, смотрит на работающих, на спину матери, которая прямо перед ней, и глухо произносит:

— Чем бы я могла помочь?

Мать вздрагивает, быстро, словно испугавшись, оборачивается, но, увидев Ильму, улыбается и спрашивает:

— Скучно стало?

— Нет! — отвечает Ильма, потому что ей действительно не скучно. — Но я тоже могла бы что-нибудь делать…

— Только сюда не ходи, — быстро говорит мать, — здесь грязно!

— Пусть идет поработает! — кричит Март из загона для овец. — Надевай рабочую одежду!

— А где эта одежда? — спрашивает Ильма все так же неторопливо, деловито, даже чуть недовольно — она всегда готова воспринять всерьез любые слова, хотя и не верит, что от нее здесь может быть какая-то польза.

— Кыш! — восклицает мать. — Чтоб я таких разговоров не слышала! У меня… У меня разрыв сердца случится, если я увижу, как моя дорогая невестушка навоз выгребает! — с угрозой произносит она. — И не спорь!

— Гы-гы! У матери будет разрыв сердца! — хохочет Энн.

— Будет! И нечего смеяться! Вы в деревне выросли, привыкли к тяжелой работе, вам не понять, как это трудно для городского ребенка!

— Ха, вот и Оскар захворал, как только его помощь потребовалась! — громко кидает Энн и затем тихо, переводя дух, добавляет: — Оскар — тертый калач…

Однако Малл слышит эти слова.

— У Оскара радикулит! — раздраженно говорит она сверху.

— Ого, и защитница объявилась! Чего же не поболеть! — отвечает ей Энн.

— Ну и что! Взял бы и ты с собой защитницу, что-то она и лица своего не кажет!

Энн мрачнеет и ничего не отвечает. А Малл уже вошла в азарт:

— Да, я буду защищать Оскара и поработаю за него!

— Слышишь, Ильма, какой должна быть настоящая жена! — кричит Март из загона.

Мать, подталкивая Ильму, выбирается с ней во двор:

— Нет-нет-нет, пойдем-ка отсюда, мы только под ногами путаемся! Пойдем, я лучше покажу тебе, как ткать, ты ведь хотела! — И уже с порога поучает Ильмара: — Ты, Ильмар, захватывай поменьше, и передышки делай! Не тягайся с нашими парнями!

В ответ на это Энн и Ильмар хмыкают. Ильмар уже добрался до коровьей подстилки. Ему кажется, что он весьма ловко втыкает вилы в навоз, но всякий раз вилы почему-то застревают и, пока он их высвобождает, на них остаются лишь следы навоза. Ильмар начинает уставать, Энна эта возня Ильмара, разумеется, забавляет. К нему опять возвращается чувство превосходства, которое Малл перед этим начисто из него выбила. Однако это длится недолго. Ильмар прекрасно понимает Энна: тот думает, будто Ильмар стыдится своей неловкости и проклинает эту работу. Но Ильмар совершенно спокойно, будто иначе и быть не может, просит его:

— Послушай, покажи-ка мне, как это делается, а то у меня на вилах ничего не остается! А если и остается, то никак не сбросить!

И Энн сразу же становится доброжелательным и важным, как всегда, когда может кого-то поучить. Правда, сам он никогда не терпел наставлений. Сызмала злился на Марта, когда тот пытался что-нибудь разъяснить ему. Но те, кто действительно хотят научиться чему-то, кто старательно его слушают, вызывают у него симпатию, и он терпеливо принимается втолковывать Ильмару:

— Тут чутье требуется! Если ты будешь со всей силой тащить, да еще из самой середины, то и вилы можешь поломать, начинай с краю… Вилы втыкай наклонно, не отвесно!.. Теперь же, когда поднимешь вилы, смотри, с какого края легче поддается…

16 Урок тканья

Ильма сидит, вернее, облокачивается на высокую скамью перед ткацким станком. Мать стоит рядом с ней, собираясь что-то сказать. Чувствуется, что это ей не легко. Она перекатывает слова во рту, как горячую картошку, и наконец решается:

— Я хочу тебе вот что сказать — женщине не пристало курить!

Ильма не отвечает. Она рассматривает ткацкий станок и украдкой царапает его край.

— Про пожилых я ничего не говорю, пусть делают что хотят, но молодая женщина должна беречь свое здоровье! Ведь дым — это ж яд для ребенка! — Мать говорит так, будто хочет утешить Ильму.

— Может, у нас и не будет детей, — капризно бормочет Ильма, не поднимая глаз.

— Как это не будет? — пугается мать и тут же старается обратить все в шутку. — Вроде бы все у вас на месте, люди еще молодые! — Она выговаривает слова с каким-то напряжением, но бодрым голосом и с радостью на лице.

Ильма очень серьезно смотрит на мать и произносит:

— Я боюсь детей!

Мать жует губами, от неожиданности не зная, что на это ответить, затем говорит:

— То наши детишки, они надоедают тебе! Калле, как волчок заводной, ни минуты не посидит на месте, а Кати все время за тобой бегает!

— Нет, нет, — поспешно восклицает Ильма. — Я сама виновата, у меня со всеми детьми так!

— Свои дети не могут надоесть! Они совсем другие!

— Ну да?.. — неуверенно тянет Ильма.

— Точно-точно, — подтверждает мать. — Когда я еще девушкой была, ой как мне дети не нравились, вякают только, а когда свои пошли, я поняла… С муками носишь — вот и полюбишь…

— Да, а после с ними всю жизнь одни заботы, — тихо, мрачно произносит Ильма.

— Не одни заботы, радости тоже! — говорит мать.

В эту минуту в жилую ригу с отчаянным криком врывается Кати:

— Калле упал с крыши и разбился вдребезги!

Не заметив стоящих у ткацкого станка, она мчится прямо на кухню и зовет неизвестно которую бабушку.

Мать вздрагивает и спешит к хлеву. Ильма в нерешительности делает несколько шагов вслед за нею, но ее опережает Оскар, глаза у него широко раскрыты, на лице злость и досада, он готов наорать на кого угодно, за ним спешит Мийя со страдальческим выражением на лице, следом за нею Кати; потом появляется Эве, она торопится, руки у нее сцеплены под подбородком; она замечает стоящую у станка Ильму, приостанавливается на мгновение, словно раздумывая, кидает на Ильму вопросительно-отчужденный взгляд, от которого Ильма вздрагивает — это как будто ее собственный взгляд, устремленный откуда-то из черной бездны в ее нутро; но вот и Эве проносится мимо… Ильма медленно, неуверенным шагом следует за остальными.

17 Маленький мальчик, восставший из праха

Из свиного станка в хлеву доносятся вопли Калле и ругань Малл:

— У, негодник, хотя бы смотрел, куда лезешь! Чердак — не место для игр!

Работа прервана. Март тоже вошел в станок. Ильмар и Энн, опираясь на вилы, стоят по обе стороны входа в станок, как часовые; мать, Мийя и Оскар толпятся в дверях хлева; Эве, стоя на высоком пороге, заглядывает через их головы, ее глаза широко раскрыты от испуга, из них готовы брызнуть слезы.

— Что случилось? — растерянно спрашивает Оскар.

— Мальчишка провалился сквозь потолок, — сообщает Март с мрачным спокойствием, словно ничего особенного и не случилось.

Малл причитает высоким жалобным голосом:

— Потолок прогнил, даже ребенка не держит!

Оскар понемногу приходит в себя, в упор смотрит на Калле, который в полный рост стоит на собственных ногах и лишь изредка всхлипывает и что-то зло бормочет себе под нос. Оскар с облегчением вздыхает и разражается бранью:

— Чертов мальчишка, смотри, куда лезешь! Ну, теперь ты у меня отведаешь ремня!

Калле снова начинает реветь: «Ыыы…»

Вмешивается Малл:

— Какого еще ремня! Чего ты грозишься! Ребенок и без того расшибся, гляди, как бы сотрясения мозга не было, ребенка уложить надо, а ты — ремня!

— Никакого сотрясения тут нет, — говорит Март, — отличный мягкий навоз, падай как в вату! Хорошо, станок еще не успели вычистить!

— Да-а, теперь я весь в навозе! — хнычет Калле.

— Ничего, навоз полезен для легких! — говорит Энн, не в силах сдержать смех.

Мийя тоже выходит из оцепенения и начинает причитать:

— Бедный мой мальчик, как же ты так!

Мать как будто извиняется:

— Надо же, у меня это место отмечено, да откуда ребенку было знать!

— Однажды мать и сама провалится! — мрачно предсказывает Март.

— Да нет, я тут не пролезу! — веселым голосом восклицает мать. — Одна доска всего! А у меня габариты дай боже!

Энн неожиданно взрывается:

— Черт, этим торфом ты скоро весь хлев сгноишь!

— А что же мне скотине на подстилку класть? — спрашивает мать.

— Скотине! — передразнивает Энн. — Черт возьми, вместо того чтобы в этом дерьме топтаться, мы бы лучше тебе потолок починили! Все разваливается!.. Если бы это видел отец — потолок ребенка не держит!

— Здесь нужно все время кому-то жить, работать, за два выходных ничего не успеешь! — говорит Март.

— Вот и живи здесь! — огрызается Малл, давая разрядку своим нервам. — Только и твердишь — надо бы да надо бы! Ты здесь хозяин!

— У меня в городе работа, — говорит Март как бы оправдываясь, словно он чувствует себя виноватым в том, что живет не здесь и потому дом разваливается.

— Чего ж ты такую специальность выбрал, — не отступает Малл, — пошел бы в сельхозакадемию!

— Чего ты к Марту привязалась! — сердится на сестру Энн.

— Чего привязалась!.. Два сапога пара! Один в министры метит, второй в профессора, а о матери никто не думает!

— Перестань, — машет рукой Энн.

— Ладно! — сам себе говорит Март, резко выпрямляясь, и со злостью, громко, на весь хлев произносит: — А теперь за работу! И кому здесь делать нечего — вон из хлева!

Порядок восстановлен — почему-то никто не возражает Марту.

— Иди отдрай мальчишку! — говорит Малл Мийе, потому что сама она остается работать в хлеву.

Ильма, тоже наконец появившаяся в дверях хлева, Эве, Оскар, Кати и последней Мийя, держа за руку Калле, — покидают хлев. Мийя все еще всхлипывает. Она повторяет про себя: «О ужас, о ужас!» — но достаточно громко, так что Калле слышит это и обиженно спрашивает:

— Почему ужас?

Он думает, что он и есть этот самый ужас.

— Да просто так! — вздыхает Мийя, но она счастлива, потому что этот измазавшийся мальчонка рядом с ней словно ее маленький Арви, восставший из праха, но не вывалянный в навозе, а перепачканный землей, и сейчас она его отмоет.

А Эве неловко, она стыдится своего испуга.

«Мне пора бы уже знать, что в этом доме никогда ничего не случается!» — выговаривает она сама себе.

18 Как быть с матерью?

Мать пытается найти себе дело в хлеву. Она пристает к Ильмару:

— Пусти, дай я тебя сменю! Ты уже поработал!

Однако Ильмар не слушает ее, ему кажется, что именно теперь он понял, в чем загвоздка. А Март вновь так прикрякивает на мать, что та испуганно вздрагивает и перед ее глазами опять возникает образ старого Магнуса:

— Нечего тебе тут делать!.. Ильмар может отдохнуть, а твое место не здесь!

— Тише, тише, — полушутливо, быстро приходя в себя, произносит мать. — Где же мое место, как не в хлеву!

Март сердито глядит на нее и говорит:

— Не здесь! Твое место там, где твоя скотина — коровы-то небось не доены, а на дворе уже вечер!

— Так-то оно так, — будто соглашаясь, отвечает мать, — если вы без меня управитесь… Тогда я заодно и к кадакаской Маали схожу. Хоть женщины и обещали ее навестить, а я все-таки схожу…

Уходя, она думает, что Магнус-то на самом деле не был злым, он только делал вид, будто сердится. Но Ильму такие наскоки могут испугать. Надо непременно сказать об этом Марту…

Теперь в хлеву остались одни ее дети. Ах да, здесь еще Ильмар, но он не в счет. Тихо сопя про себя, он упражняется в плавном «поддевании» навоза и, похоже, ничего вокруг себя не замечает — не встанут же у него уши торчком, даже если он ко всему внимательно прислушивается.

— Черт подери! — ругается теперь и Март. — Мать троих детей подняла, и все равно должна жить одна!.. Черт! Шестой год живи в Эльвининой шафрейке, все время первый-второй на очереди, а квартиры не дают!

— Теперь у тебя степень есть и жена тоже, получишь и квартиру! — успокаивает его Малл.

— Так новая беда — у Ильмы большая квартира, будто это ее квартира! У нее там даже своего угла нет!

— Дрянное у вас учреждение! — говорит Малл. — Вот Энну на новом месте сразу квартиру дали!

— Если бы мать прописалась к Эльвине, то и у меня бы уже была квартира!

— Тогда бы ей пришлось продать скотину, — продолжает Малл.

— Все равно ей придется с ней расстаться! — произносит Энн, ему совестно от этих разговоров о переселении матери, потому что у него есть квартира и нет там тещи, как у Малл. — Какой смысл держать такое стадо! У нас ни у кого нет времени приезжать сюда на помощь каждую неделю!

— У нее и у самой уже сил нет, — поддакивает Малл, — в один прекрасный день свалится…

— Она не сможет жить без животных! — возражает Март. — Она всю жизнь держала скотину, он иначе не умеет!

— Не умеет, — передразнивает его Энн, — сумеет, если иначе нельзя!.. Каждый должен понимать, что ему по силам! — повторяет он слова своей жены.

— Старого человека не перевоспитаешь! — возражает Март.

— Она и в городе не привыкнет! — говорит Энн.

— Мать любит, чтобы вокруг были люди, — продолжает Март, — она не то что наш отец был — один как волк! Если б у нее была комната, куда можно поставить ткацкий станок, да два-три внука…

— Хе-хе! Так давай стряпай их побыстрее! — восклицает Малл. — Что-то ты с ними запаздываешь!

Март в ответ только сердито сопит. Малл, как и мать, умеет всегда все испортить. Таковы уж женщины, — говори им сколько угодно, а они все равно сделают по-своему! Разве он не советовал матери уже много лет назад, сразу же когда умер отец, чтобы она прописалась к Эльвине, потому что иначе он никогда не получит квартиры, одинокому никто не даст. Так нет, с ней как будто на разных языках разговариваешь, она знай свое толкует: я бы к тебе переехала, да у тебя нет для меня места…

19 Глас вопиющего

В птичьи трели врывается блеянье овцы: «Бее?.. Бее!..» — то растерянное, то требовательное, будто овца бегает по лесу, подрагивая хвостом, и ищет своих собратьев. Но ей никто не вторит. Да и овцы с дрожащим хвостиком нет.

По лесной дороге бодро семенят маленькие ноги с широкими ступнями в утративших блеск калошах, крепкие икры обтянуты хлопчатобумажными чулками, под которыми проступают узлы вен. Время от времени ноги останавливаются, носками немного вовнутрь, и вот тогда-то и раздается «бее», а порой и «бяша-бяша!».

После каждого «бее» мать прислушивается, но ответа нет. Здесь, в густом лесу, стоит полумрак. Лучи вечернего солнца пробиваются редкими пучками сквозь густые вершины елей. И тихо здесь — птичье пение доносится как будто издалека, может быть, с вырубки впереди. Под большими елями мать кажется совсем маленькой и одинокой. Она будто советуется с лесом, не получая ответа. Затем она идет дальше, неся в руках бидончик с молоком…

Энн и Март опрокидывают на краю клеверища очередную телегу с навозом, ставят телегу на колеса и закуривают.

— Черт, с одной лошадью никогда и не управишься! — ругается Энн.

А Март, как бы заканчивая ранее начатый разговор, произносит:

— Тебе надо было раньше диссертацию кончать. Вряд ли у тебя на новом месте время останется…

— Будет оставаться, — отвечает Энн, — в наши дни без степени нельзя!.. Ведь у меня не было другого выхода! — добавляет он с горечью, как бы оправдываясь, а может быть, и от усталости. — Место не ждало! Как-никак — это продвижение вперед!

— Оно конечно, — соглашается Март.

— Это только первый шаг — оттуда и дальше пути открыты, ведь я самый молодой начальник отдела.

— Подотдела? — исправляет его любящий точность Март.

— Это не суть важно! Стариков-то больше не выдвигают! Нужно стремиться вперед, пока есть возможности! Иные считают это карьеризмом…

— Ну, не знаю, — мнется Март.

— Да, да, считают. А почему? Потому, что у меня есть силы и желание идти вперед! У других папаши и мамаши все на тепленьких местах, покупают им машины, достают квартиры, они не ведают никаких забот, даже понятия не имеют, что значит стремиться к чему-то, вот они и презирают тех, кто хочет продвинуться. Они и не представляют, что это такое — идти вперед, рассчитывая только на себя… Скажи, почему именно тем, кто вырос в деревне, бывает так трудно? Будто они виноваты… А этот дом здесь как кандалы! Сколько я успел бы сделать за эти субботние и воскресные дни!

— М-да, — тянет Март, некоторое время молчит и затем спрашивает: — А к чему нам вообще все это?

Энн с удивлением смотрит на него.

— Это в нас от деревенского труда осталось, — продолжает Март, — все время тебя как будто подхлестывают: бери охапку побольше, пошевеливайся поживее! Знаешь, эти слова матери до сих пор иногда звучат у меня в голове, будто кнут щелкает… Если бы она дала мне время подумать, я бы, наверное, пошел на лесотехнический, не было бы с ней теперь никаких забот…

— Да, но ведь она же погнала нас в город! — восклицает Энн. — Зачем Малл нужно было непременно поступить в техникум легкой промышленности! — И от этого открытия ему становится намного легче.

А мать продолжает настойчиво звать овец, теперь уже вблизи ольшаника. Овцы любят забираться в заросли… На вырубке около пня лежит кучка блестящих темно-коричневых горошин. Их могла оставить и косуля, но мать тщательно исследует их, нюхает и успокаивается: пахнет овцой. Довольная, она отламывает от ольхи ветку и втыкает ее в землю рядом с пнем. Затем идет дальше, время от времени из лесу доносится: «бее!.. бее?»

20 Гостьи Маали

В задней комнате Маалиного дома потолки низкие. Здесь стоит полумрак. Окно маленькое, с четырьмя одинаковыми квадратиками, не то что на хуторе Марди. Под окном железная кровать. Маали сидит на кровати, ноги ее укутаны одеялом. Это большая толстая сгорбленная старуха. Но несмотря на сутулость, она держится с достоинством, будто не жизнь ее согнула, а просто потолок слишком низкий и она в любое мгновение может грозно выпрямиться. Черты лица у нее своенравные, упрямые. Но сейчас она выглядит бодрой, решительной, словно готова все стереть с лица земли.

К кровати прислонены костыли. В изголовье, около ножки кровати, стоит начатая бутылка водки.

Длинные седые волосы Маали распущены — мать расчесывает их. Она так поглощена этим занятием, что время от времени даже облизывает губы кончиком языка. Рядом с участливым видом стоят другие деревенские женщины, будто понятые при какой-то важной процедуре. Маленькая, сухопарая и подвижная Лийне с хутора Яагу нашла себе место у изножья кровати. Не сходя с места, она беспрерывно меняет положение рук: то скрещивает их на груди, то трет о передник, все время норовя вмешаться в разговор. Мильде с хутора Михклитоома, сложив руки на груди, спокойно стоит посреди комнаты; хотя вид у нее и серьезный, от всего ее полного рыхлого тела веет добродушием, а широкое лицо с маленькими узкими глазами готово расплыться в улыбке. На стуле ближе к изголовью, уклоняясь от падающих из окна лучей заходящего солнца, ссутулившись сидит высокая костистая матсиская Мари, с губ ее не сходит презрительная усмешка.

— Нет, я всю жизнь не умела лошадь запрячь. Я лошадей боюсь, — разъясняет мать, и похоже, что она не стыдится этого.

Михклитоомаская Мильде, все так же продолжая стоять посреди комнаты, как огромный столб, медленно тянет:

— М-да, мужицкая работа, она мужицкая работа и есть…

Маленькая яагуская Лийне тоже встревает в разговор, словно она не согласна со сказанным:

— Кобыле да машине — им мужская рука нужна!

Произнося это, она успевает скрестить на груди руки, затем потрогать железные прутья кровати и пригладить передник.

Но Маали, властно, резко дернув головой, — так что у матери чуть не выпадает из рук гребенка, из-за чего она недовольно сдвигает брови, — заявляет:

— Ерунда все это! Для меня всю жизнь работа она работа и была! Я запросто и машину водить научилась бы. В моих руках наш каурый был что твоя овечка!

— Так тебе бабскими делами и не довелось заниматься, — говорит мать, — твой Сийм даже суп для тебя варил!

— Ну и что?! — восклицает Маали с радостным удивлением. — Ну, варил! Хе-хе… Он ведь крестьянской работы не делал — барышничал или на кухне возился, а мне подавай косу либо вилы — вот моя работа! — Она оживленно поворачивается к матери, так что та роняет гребенку: — А как мы с твоим Магнусом наперегонки косили! Помнишь еще?

— Ну-ну, — говорит мать, поднимая гребенку и снова начиная причесывать Маали. — Много ли я-то на покосе бывала — Магнус сам был работник что надо, а там и парни подросли…

— Да, — слышится глухой монотонный голос, идущий будто из-под земли, голос матсиской Мари, — Магнус здорово с косой управлялся…

Мари сутулится, словно потолок низок для нее даже когда она сидит, и продолжает так же презрительно-горько усмехаться, как будто ей известно еще кое-что, о чем она предпочитает умолчать.

21 Прогулка

Ильма идет по обочине канавы. Канава широкая и прямая, как железная дорога. Изредка канава делает резкий поворот и затем снова тянется дальше, прямая, как стрела. По обе стороны канавы то возвышаются пологие холмы, то ширятся топкие пойменные луга, над которыми сейчас, в этот тихий весенний вечер, повис туман… Ильму окружает глубокая и холодная тишина. Лишь откуда-то издали доносятся звуки, напоминающие воркование голубей — такой странно знакомый городской звук! И все же не совсем такой, как в городе: более громкий, гулкий, протяжный… Канава бежит слева. Справа чернеет колхозное поле. И совсем не к месту, посреди поля, торчит старый дом, длинный, серый и низкий, похожий на поваленное дерево. Дорога, дугой прорезая поле, ведет к дому.

Ильме никогда прежде не доводилось видеть такого длинного дома, хотя на хуторе Марди тоже под одной крышей уместились жилые помещения, рига и хлев. Здесь, видимо, есть еще что-то. Жилая часть не длиннее, чем в Марди. Может быть, к хлеву пристроен какой-нибудь амбар или сарай?.. Окошки маленькие — черные дыры в длинном сером строении… Дом, вероятно, заброшен: крыша над хлевом прогнила, торчат голые стропила, в покрытой дранкой крыше над ригой чернеют провалы, лишь над жилой частью кровля вроде бы получше.

Ильма обходит дом. Одним концом он подступает к дороге. С другого конца — сад, со стороны комнат голые яблони, около хлева заросший кустами и травой полуразрушенный погреб и развалины какого-то строения: еще цел один угол, сложенный из бревен. От развалин к входной двери дома тянется извилистая тропинка. Ильма раздумывает, войти или нет. Она боится, и войти ей хочется именно потому, что боится. Вообще-то она даже не боится, просто нервы напряжены… Дверь со скрипом отворяется. Ильма вздрагивает и отскакивает назад. Навстречу ей бодро ступает свекровь.

— Что же ты, детка, бродишь здесь одна поздно вечером? — издали кричит ей мать. — Тоже овец ищешь?

Ильма испуганно кивает. Ей ужасно неловко, что ее застали здесь.

— Ничего, найдутся и овцы! Я пообещала бабам, что в награду дам пару варежек и кусок шпику! Это не впервой, что овцы убегают, но чует мое сердце, найдутся они! Хорошо, что не на цепи были — а то бы удавились! А теперь не страшно — волков-то у нас нет! — толкует мать, шагая рядом с Ильмой.

Ильма слушает и недоумевает. Чего это свекровь поздним вечером шастает по заброшенным домам? Ей так и хочется потрогать ее пальцем, чтобы убедиться, действительно ли это свекровь…

— Я думала, этот дом заброшен, — начинает она осторожно.

— Да нет, есть еще там живая душа, — объясняет мать, — кадакаская Маали — хворый человек, обезножела совсем… Крышу можно бы и подправить, да она против, говорит, ни к чему, и в богадельню не хочет — смерти ждет, только смерть не приходит, когда лежа в постели ее ждешь, а вот когда работаешь, то враз свалит… А когда-то здесь богато жили…

От одежды матери знакомо пахнет молоком и навозом. Пальцы Ильмы касаются ее платья и передника. И внутри у нее становится так хорошо и тепло, хотя от холода зуб на зуб не попадает.

— Я никогда не бывала здесь, с Мартом мы всегда в другую сторону ходили.

— А я люблю это место, — говорит мать, — отсюда недалеко до дома моих родителей. Здесь, у реки, были наши покосы…

— Разве это река? — удивляется Ильма. — Я думала, это канава!

— Это теперь ее углубили и выпрямили, а раньше река была! Раков полно! Во время сенокоса каждый раз верши ставили, потом перекупщики приходили, забирали…

— Март никогда не водил меня к твоему дому, — произносит Ильма, уже давно собираясь расспросить свекровь про ее отчий дом, ведь она человек дотошный.

— Ох, до него отсюда еще порядочно… Да и развалился он уже совсем! Брат велел присматривать за ним, когда в лес уходил, да куда мне: дети маленькие, Магнус тоже в лесу скрывался, а потом под мобилизацию попал — в наших местах война уже прошла к тому времени, сколько слез тогда выплакала, а задним числом смотришь — оно и к лучшему вышло, сам живой вернулся и у сыновей бумаги чистые, а брат так и пропал… Другие мужики сказывали — помешался он в лесу да и удрал куда-то, никто не смог удержать его… Иной раз я и сейчас еще думаю: вдруг объявится, а дома-то и нет… Да, в семье у нас было пятеро детей, теперь кто за морем, кто в могиле…

Несмотря на грустный рассказ, лицо у матери просветленное, будто она говорит вовсе о том, как девушкой ходила на покос: неделями дома не бывали, еду брали с собой, а на опушке леса сооружали уборную — чтобы было удобно ходить по нужде.

22 У телевизора

По телевизору идет передача клуба рекламы. Вся семья, кроме Кати, собралась в горнице. На широком диване напротив телевизора устроились Эве и Калле, они сидят, обхватив руками колени и прижавшись к ним подбородками. Рядом на стуле, опустив руки, выпрямив спину и вытянув шею, сидит Мийя, левым ухом повернувшись к экрану, время от времени она спрашивает: «Что он сказал?!.» Энн и Оскар сидят в креслах. Оскар, вытянув ноги и выпятив живот, сладко похрапывает; Энн невидящим взглядом уставился в телевизор. Мать сидит на стуле по другую сторону стола, в руках у нее коробка с бигуди. Малл накручивает ей волосы. Волосы у матери короткие, седые, редкие. Ильмар сидит на полу у книжной полки. Прислонясь к стене, он углубился в книгу «Эстонские народные ковры». В самом дальнем углу на диване, около теплой стены, лежат Март и Ильма, повернувшись к телевизору затылками. Они держатся за руки, перебирают пальцы друг друга и, точно сговорившись, глядят в потолок, правда, не в одну точку. После бани все чистые, распаренные и разомлевшие.

Ильмар что-то бормочет себе под нос и вдруг так резко вскакивает, что все на мгновение оборачиваются в его сторону — даже Оскар просыпается.

— Ты только посмотри! — спешит Ильмар к сестре, чтобы, как всегда, поделиться с ней своей находкой, если Ильма оказывается под рукой. — Это же просто мистика — о чем она думала, когда творила такое? — Его поразил большой темно-серый многоугольник в центре алеющего ковра.

— Что там? — оборачивается мать.

— Ну-ну! — сердится Малл, чуть не выронив от такого неожиданного рывка расческу. Она дергает мать за волосы, но и сама тянется к книге.

Оскар сонным взглядом окидывает комнату, замечает Калле, притулившегося в углу дивана, и прикрикивает:

— Эй, малый, спать!

— Не-е, — тянет Калле. — Сегодня будут показывать «Неуловимых»!

— Кати давно уже спит, — уговаривает его бабушка Мийя.

— Ей это неинтересно, она девчонка! — протестует Калле, на что Оскар добродушно смеется.

— Там стреляют! — выкрикивает Калле, ему кажется, что сейчас самое время для шуток.

И дядя Энн тоже смеется:

— Молодец, парень!

А Малл, вздыхая, говорит:

— Эти мальчишки просто помешаны на стрельбе! И Калле тоже — дома ни одного бумажного кулька не осталось: он надувает их и превращает в хлопушки!

Энн смеется еще громче:

— Парень что надо!

— Хвали его, хвали! — сердится Малл. — Как бы еще патрон где не раздобыл! Я не забыла, как из-за вас у меня душа болела!

— И сразу мчалась домой ябедничать!

— А как же иначе! От вас бы мокрого места не осталось!

— Ну-ну, — лениво встревает Март, — не такие уж мы дураки были! Немного я в этом деле все же разбирался.

Вообще-то Малл не была ябедой, но она очень боялась выстрелов и однажды, выведав, где у них тайник, уволокла весь запас патронов.

— А где они достали патроны? — интересуется Калле.

— Нашли где-то на болоте. После войны они везде валялись, — поясняет Малл.

— Ох, я не вынесу этих разговоров! — пронзительно вскрикивает Мийя и выбегает на кухню.

Все замолкают, а Калле решает завтра же непременно отправиться в лес.

Вскоре Мийя возвращается, глаза у нее слегка покраснели, а вокруг рта остались невытертыми капельки воды.

Мать переводит разговор на другое, чтобы нарушить гнетущую тишину:

— Калле, а ты знаешь, что завтра придется очень рано вставать — мы пойдем искать овец?!

— В лес, да? — спрашивает Калле.

— В лес! — отвечает деревенская бабушка.

— И к болоту? — допытывается Калле.

Энн, занятый настройкой телевизора, говорит:

— Неуловимые все твое стадо в лес бы загнали, из милосердия, чтобы ты себя работой не гробила, и настал бы в доме покой!.. Треплешься где-то с бабами, телевизор не смотришь, а тут как раз показывали крупную ферму — на тысячу коров!..

Но мать не слушает его.

— Видела я эти фермы! — с неожиданной горячностью прерывает она Энна. — Сущая беда: животные на голом цементе, коровы яловые, телята дохнут. Попомните мое слово, придет день, и все коровы на свете переведутся!

— Эх! — презрительно и недовольно машет рукой Энн: с матерью бессмысленно спорить.

23 Поиски овец

Ясное весеннее утро. Вся семья, кроме Мийи, Кати и Калле, спящего сном праведника и способного проспать все на свете, — собралась у входа в поскотину. День обещает быть пригожим, однако утро прохладное, и у всех поверх рубах и халатов накинуто что-нибудь теплое: куртка или вязаная кофта. Молодежь спросонок жмурится от солнца. Энн, выпятив подбородок, проводит смотр своего войска, похоже, настроение у него отличное, он чувствует себя при деле и командует:

— В лес пойдем по матсиской поскотине, вчера ветер с той стороны дул, туда они, должно быть, и подались!

«Войско» движется вдоль кромки поля в направлении соседской поскотины. Впереди деловито, бодрым шагом выступает Энн. За ним семенит мать, следом трусит собака — рыжая длинноногая дворняга, вид у нее независимый и внимательный, кончик одного уха разодран и болтается.

Мать рассуждает:

— И то верно, лучше отсюда пойти, заодно я матсискую овцу прихвачу — на мой голос они вчера не отозвались!

— Правильно, одолжи овцу! — чуть презрительно передразнивает ее Энн. — Твой пес все равно след брать не умеет! Если бы жив был мой Раки… — с горечью добавляет он… Собака, опустив нос к земле, уже обогнала их и большими прыжками несется дальше.

— Назад, Мури! — кричит Энн, но собака только машет хвостом.

Хутор Матси, утопая среди высоких деревьев и кустов сирени, радует взор. Однако строения его старые и запущенные. Гонтовая крыша заросла мхом и около трубы провалилась, так что гребень изогнут дугой, как спина хозяйки дома, только в обратную сторону. Матсиская Мари стоит во дворе у ворот, а мать уже в поскотине и тянет за поводок овцу. Мари, как и недавно на хуторе Кадака у Маали, усмехается, сжав губы в тонкую полоску. Непонятно, что кроется в ее усмешке: то ли злорадство и зависть, то ли, наоборот, смущение. Пожалуй, она все же скорее смущена при виде такого множества городских, которые снуют по поскотине — молодые, крепкие, — и она говорит:

— Ну, раз уж у тебя столько помощников, то мне и незачем идти…

В конце поскотины, там, где она сворачивает в заросли, Энн останавливается, ждет, пока запыхавшаяся мать догонит остальных, и начинает раздавать указания:

— Так, дальше разобьемся в цепочку! Парочки отправятся в лесок!

Эве заливается краской, а Оскар, выпятив живот, весело смеется: «Гы-гы!», польщенный тем, что их с Малл тоже считают парочкой; он даже обнимает Малл за талию и пытается притянуть ее к себе, и хотя жене такая откровенность не совсем по душе, она все же удовлетворенно фыркает.

Энн как будто не замечает ничего, он сказал это как бы между прочим и продолжает отдавать распоряжения, но не приказным тоном, а довольно мягко, словно предлагая свой план, против которого каждый может возразить:

— Ты, Март, ступай с Ильмой вдоль покоса, а потом краем поля — ведь не побежали же они по открытому месту!

С Малл он обращается менее обходительно:

— Ты и Оскар двигайте прямо через кустарник и держите ухо востро, не прозевайте, если блеять будут!

Затем, нахмурив брови, он смотрит на мать, словно что-то прикидывая:

— Шагай прямо по дороге и в кусты не суйся — иначе мы перепутаем голоса и кинемся ловить матсискую овцу… Не торопись и не обгоняй нас!.. Ты, Эве, — кивает он в сторону племянницы, — пойдешь с Ильмаром вдоль берега — с одной стороны река, с другой мать со своим «горном», так что парня в кусты утянуть не удастся! — От такой пошлости Эве снова заливается краской и кидает на Энна и Ильмара полные ненависти взгляды.

— Так, сам я тронусь по этой дороге — сделаю круг, — заканчивает Энн, — встретимся всё на краю пустоши. — Разумеется, он предпочитает идти вкруговую, потому что ему, как и матери, не по нраву плестись еле-еле.

Все это время Март глядит на брата с легкой усмешкой, вроде бы добродушно, но как бы и подтрунивая. Энна это страшно раздражает. Март словно издевается над тем, как он отдает распоряжения. Только чего тут смеяться — командовал бы сам! Но он даже рта не раскрывает! Кто-то должен и этим заниматься — не идти же им скопом или туда, куда каждому в голову взбредет!

«Вот так всегда! — с горечью думает Энн. — Кто сам ничего не делает, тем, конечно, хорошо смеяться и критиковать!»

Затем они расходятся в пяти направлениях. Все плетутся медленно, за исключением Энна, который ступает размашистым шагом, спина у него выпрямлена, голова гордо поднята, словно он куда-то торопится… Дольше всех видна мать — остальные сворачивают в заросли кустарника, она же идет прямо по дороге. Мать старается идти мелкими шажками, но все равно движется слишком быстро, да и овца, которая вопит, как иерихонская труба, тянет ее вперед… Постепенно дорога поворачивает, и мать тоже скрывается за деревьями. И вот больше никого не остается, лишь безлюдная дорога, купающаяся в солнечных лучах, да птичий щебет; время от времени издали доносится блеяние, а со стороны лугов громкое тетеревиное воркование, прерывистое — поскольку дело близится к полудню.

24 В зарослях

Малл и Оскар продираются сквозь кустарник. Малл уверенно шагает впереди, Оскар плетется за нею. Под ногами трещат сучья, лицо все время приходится оберегать от веток. Местами заросли настолько густые, что надо сгибаться и раздвигать ветви руками… Похоже, в своих мыслях Оскар и Малл сейчас далеко отсюда. Они даже не смотрят ни по сторонам, ни под ноги, не выбирают дороги получше, не прислушиваются, не блеют ли овцы, они идут напролом в том направлении, которое указал им Энн. Идут потому, что надо идти, да и кому может доставить удовольствие такое блуждание в зарослях. Когда кустарник редеет и переходит в вырубку, они, облегченно вздохнув, начинают обсуждать свои повседневные дела. Малл говорит более резко и быстро, Оскар с ленцой, немного гнусавя. Оскар как бы рассуждает вслух, но Малл своей железной логикой не оставляет камня на камне от его рассуждений.

— Не знаю, есть ли смысл возиться с этой дачей? — осторожно начинает Оскар.

— Зато как хорошо, когда она будет готова!

— Так ли уж она нужна нам? Ведь здесь отдыхать приятнее! Была бы приличная машина — тогда ездить сюда пара пустяков!

— Ну да! — повышает голос Малл. — Где ты возьмешь эту приличную машину! Даже если б деньги были, все равно не достанешь! — Оскар ведь выяснял: за обычные «жигули» запрашивают восемь с половиной, было б еще за «люкс»!

— Но ведь дачу можно обменять на «люкс»…

— Дачу на машину? Да ты соображаешь, что говоришь! Сейчас за дачу дают в два раза больше — конечно, зависит от дачи и района!

— Так я и говорю — еще и деньги останутся: можно будет гараж поставить…

— А сам где будешь летом отдыхать?

— До сих пор нам всем тут места хватало. Детям здесь лучше всего — молоко от своей коровы и… Отличная парная баня. Не то что эти финские с электрообогревом.

— Да, но все это до поры до времени, пока мать здесь! — отвечает Малл.

Оскар ленив до невозможности, ему надо все разжевать и в рот положить, сам бы он только спал, таков уж он есть, этот единственный сыночек в семье — хоть бы его брат был жив!

— Когда матери не будет, здесь ничего не останется. Сейчас-то у тебя, да, свое молоко, а тогда ходи по деревне и клянчи, только и деревня опустеет, много ли здесь дворов-то осталось, вот и живи тогда один как волк!.. Сейчас приезжаешь сюда как к себе домой, а когда матери больше не станет, то и Эннова женушка, пожалуй, будет здесь появляться. Да и Март с Ильмой небось детьми обзаведутся, где же мы все разместимся, к тому же наследник-то Март!.. У нас трое детей, они подрастают, на своей даче сад разобьешь, теплицу поставишь, не надо думать, что можно, а что нет, сам себе хозяин, а тут со всеми делись, со всеми считайся…

— Да, да, — бормочет вконец утомившийся Оскар, ковыляя с легким посапыванием вслед за Малл. Но постепенно он собирается с духом и пробует подступиться с другого конца:

— Совхоз «Ранна» строит для своих работников дома в кредит, тут тебе и за дачу, и за квартиру сразу чистые денежки — тогда и дачи никакой не надо, и свой дом будет. Море под боком, да и до города рукой подать…

Дался Оскару этот совхоз! Март и Энн знай себе подначивают его — это они ему мозги заморочили, сам Оскар и понятия не имеет о жизни в деревне!

— Даже не говори мне об этом! — сердито прикрикивает Малл на Оскара — пусть они сами едут в деревню! Март теперь в высоких сферах вращается, среди всяких художников и писателей, и считает, что сестре, кроме хлеба и картошки, больше ничего не надо! Да, у нее нет высшего образования и она понимает, что знаний у нее меньше, чем у братьев, так неужели и ее дети должны поэтому остаться неучами?! Почему она гоняется за книгами? Март, видите ли, и в сценарии досадует, что у сестры пылятся на полках тома «Эстонской Советской Энциклопедии» и «Сокровищницы»[3], а ему энциклопедии не досталось. Только вовсе они не пылятся! Калле что ни вечер роется в энциклопедии! У ее детей и должно быть больше книг — раз уж она сама не доучилась, то где же ее детям-то знаний набираться! Она прекрасно понимает, какое значение имеют для ребенка большой город и его среда. Вот Эве унаследовала ее фигуру, но манеры у нее куда изящнее, чем у нее в те же годы были… А Оскар снова и снова возвращается к этому разговору, долбит как дятел! В городе жить не хочет и дачи одной ему, видите ли, мало…

— Когда мы достроим дачу, мы сможем поменять ее и квартиру на дом в городе, например, в Меривялья[4], там ты будешь жить как в деревне, чем твой совхоз лучше! — высказывает Малл мудрую мысль, от которой сердце Оскара наполняется радостью.

Да, Оскар не может получить от дачи полного удовлетворения. Там хорошо жить летом, но половина жилья все-таки остается в городе. Вот и мотайся между городом и дачей! А поздней осенью будет так жаль покидать этот домик, такой одинокий, заброшенный, с забитыми окнами, пригорюнившийся на ветру и под дождем… Его отец был домовладельцем. И запомнил он своего отца высоким, внушительным, стоящим посреди залитого солнцем двора, с прищуренными глазами, выпяченным животом, заложенными за спину руками, деловито прикидывающим, что следует подправить у дома… Оскар сумел бы и не поленился бы работать, но он хочет, чтобы вся его работа и жизнь уместились под одной крышей. Тогда бы он наводил порядок в своем доме, возился в гараже с машиной, возводил в саду теплицу — не спеша, по мере своих сил. И мальчишку научил бы столярному и слесарному делу, научил бы всему, что может понадобиться в жизни. Поначалу, конечно, пришлось бы продолжать эти нудные поездки на работу: пять раз в неделю рано утром в город и вечером обратно. Но ведь не так уж много и до пенсии осталось — всего каких-то двадцать лет…

25 Серое на фоне красного

Леса здесь красивые. Высокие ели перемежаются с кустами лещины и березами. Кое-где тропа бежит по бровке широкой прямой канавы, местами же обочины крутые и глинистые и кустарник подступает к самому краю, и тогда тропа петляет среди зарослей, то поднимаясь вверх, то спускаясь в ложбину, к старому руслу реки. Там сейчас распустились вербные барашки, жужжат пчелы, земля покрыта ярко-желтыми калужницами.

Эве любит гулять здесь в одиночестве, погруженная в свои мысли. Ей кажется, что тут скрывается нечто таинственное, загадочное. Извивы бывшего русла реки и прямая канава — это словно в старую сказку, прекрасную и тревожащую, вторглась повседневная жизнь. Эве нравится ступать почти крадучись и представлять себе, что вот сейчас, за черемуховой рощицей, что-то откроется… Но только в данный момент ей не до мечтаний. Да и красться она не может. Ей мешает Ильмар. У нее такое чувство, будто Ильмар следит за ней; она кажется сама себе скованной и неуклюжей, и спина у нее действительно деревенеет, она то и дело спотыкается, ей стыдно, и потому она спотыкается еще чаще. И все это злит ее, ведь это ее лес, тут она чувствует себя такой гибкой и ловкой, когда бывает одна… Она рада бы оглянуться и заставить Ильмара потупить взор…

Однако если бы она оглянулась, то увидела бы, что Ильмар ее и не замечает. Он шагает вслед за Эве, погруженный в собственные мысли. Он доволен, что может ступать вслед за кем-то, не думая, куда идти. Он не замечает ничего вокруг — перед его глазами все еще стоит тот серый многоугольник на фоне пламенеющего красного. Нет! Нельзя этот фильм снимать весной! Какая уж у нас весна: небо вечно серое, деревья голые, грязь. И на этом сером гроздья рябины, ягоды шиповника, клюква на болоте… Красное, желтое… Только не красные ягоды на сером, а наоборот — он заставит яркие краски охватить серое, но серое останется в центре — тоскующим пятном, вот так! Все его друзья утверждают, что хороший фильм невозможно снять, что снимать кино — все равно что продавать себя: не ты делаешь фильм, а сотни умников сваливают в кучу черт знает что. Пусть так! Но он все равно хочет попробовать. А может, если он сумеет схитрить и для виду станет прислушиваться ко всем советчикам, ко всем, с кем н а д о считаться, ему удастся хоть немного сделать так, как ему самому хочется? Удастся ввести в фильм какие-то свои чувства? Он не станет претендовать на многое, он начнет с малого и посмотрит, чего сможет достичь! Это должен быть оптимистичный рассказ, живой и яркий, полный ковров и пестрых свитеров, смеха, громких голосов и движения, но в нем должно остаться и серое пятно, почти неприметное… Пусть это будет плохо, пусть будет чушь, но если бы ему удалось осуществить задуманное, то он, по крайней мере, получил бы кучу денег! Деньги — это не так уж плохо! Хватило бы на машину и еще бы осталось, если фильм пустят на всесоюзный экран… Марту и Ильме машина просто необходима — трясись на трех автобусах, прежде чем до деревни доберешься! И Марту машина очень подошла бы — он такой внушительный и солидный… Вот это был бы подарок! Они, конечно, станут отказываться, но своих всегда можно уговорить. К тому же Малл права: если бы не Март, он бы никакого фильма и не сделал! Разве это не так? Хорошо, если он сам умеет отличить грабли от вил! Рита лопнет от зависти — у этих недотеп — и вдруг машина! Но Ильмар даже не пикнет, откуда взялись деньги. Ах, куда он дел полученный за фильм гонорар? Пропил! Разбазарил, раздарил женщинам! Рита так и так считает его пропащим человеком, уж она-то в это поверит! Да и к чему ему деньги — семьей обзаводиться он не собирается. Этого еще не хватало! Обременить свою жизнь какой-нибудь самодовольной клушей! И от чего только женщины такие? Нет, они не сознательные злодеи, как Яго или Мефистофель, женщины как жестокие дети, которые считаются только с собственными желаниями! Давай, мол, убирайся, потому что мне не нравится жить вместе с тобой! Ах куда? Так у тебя же есть какая-то конура? Чего ты лезешь сюда так бесцеремонно, неужто ты и правда не понимаешь, что м н е это не нравится?! И таковы они все… за редким исключением. И при этом достаточно интеллигентны. Да, любопытно, — крысы ведь тоже по-своему интеллигентны. Но он все же предпочел бы общество какого-нибудь другого животного. Ум — это не только КИ[5], так что человек с высоким КИ тем не менее может быть ограниченным… Да и что же это, как не ограниченность? Плюс непробиваемая, как у носорога, толстокожесть. Да, будь на месте его сестры какая-нибудь другая женщина, она бы только посмеялась над такими разговорами, и это было бы естественно! Черт возьми!

Ильмар делает несколько резких шагов и оказывается рядом с Эве; Эве удивленно поднимает голову и встречается со взглядом Ильмара, таким озлобленным, что она пугается, приходит в замешательство; глаза ее широко раскрываются, ресницы дрожат. И что за мир открывается Ильмару в этих глазах — в нежных рдеющих щеках, из-под светлых ресниц; тот самый бесконечно серый, вопрошающий, тревожный и грустный мир.

— Оо! До чего ж ты красивая! — говорит завороженный Ильмар и берет Эве за руку, но Эве вырывается и, опустив голову, ссутулив плечи, торопливо устремляется вперед.

Ильмар спешит за ней и говорит:

— Я даже не заметил, как здесь чудесно! И эта канава, все так здорово! Будто железная дорога! Я так люблю ходить вдоль железной дороги! У нее словно нет конца!

Эве замедляет шаг, так что Ильмар снова оказывается рядом с ней. И Эве вдруг снова чувствует себя раскованной и приветливо отвечает:

— А мне нравится идти по берегу реки, идти далеко-далеко!

26 Косуля

На небольшой лужайке, между заросшей канавой и кустарником, застыла настороженная косуля. Из зарослей доносится хруст ветки. Косуля пугается и высокими прыжками несется по лужайке, перемахивает через канаву, мелькнув белым задом. Март и Ильма стоят на опушке и смотрят вслед животному.

Март шепчет:

— Когда выслеживаешь зверя, не делай резких движений, поворачивайся медленно, вот так! — И Март спокойно поворачивает голову и окидывает взглядом лужайку.

Но Ильма, несмотря на предупреждение, оборачивается резко и смотрит Марту прямо в лицо, словно хочет что-то сказать, однако ничего не говорит, только улыбается… Вот и в первый раз тоже, когда Март привез невесту в деревню, чтобы познакомить с матерью, он повел Ильму на козье пастбище, как он называет эти поросшие сочной травой поляны. Он сказал, что Ильма сама похожа на косулю, она, как и косуля, так же резко дергает головой, — козлы поворачивают голову медленно, как бы изучая окрестности, а косуля поднимает голову порывисто и какое-то мгновение внимательно смотрит в одну точку, чутко навострив уши… И ноги Ильма передвигает осторожно и чуть скованно, будто ступает на копытах… Странно, с тех пор, как он познакомился с Ильмой, он не застрелил ни одного животного. Прошлой весной он даже выследил внушительного козла, обитавшего на краю болота за самой дальней поляной. Вместе с дядей охотником они отправились знойным июльским днем подстрелить козла: один раз тот даже приблизился на расстояние выстрела; Март поднял ружье, прицелился, но медлил до тех пор, пока козел не удалился, и тогда он с удивлением осознал, что даже рад этому. Как все меняется после женитьбы! Прежде и денег вроде бы всегда хватало и постель казалась достаточно широкой. А теперь все наоборот! Раньше он преспокойно жил в теткиной кладовушке и квартиры стал добиваться лишь из-за матери. Ради себя самого он бы и пальцем не пошевелил. Ему, в общем-то, достаточно было кровати, и еще тишины, чтобы, когда он думает, никто не орал под ухом. А теперь квартира превратилась в вопрос жизни или смерти. Действительно, а если он и к зиме не получит квартиры и у Ильмы снова начнется этот ужасный кашель, а у него самого невралгия? Последнее он как-нибудь вытерпит, от этого не умирают, только работать мешает, но Ильма ведь, глядишь, и концы отдаст. Нет, к зиме непременно надо найти что-нибудь посуше. У тетки хоть сырости не было. Может, через ее знакомых старух что-нибудь найдется? Конечно! Только дешевле чем за тридцатку в месяц они не сдадут, да и от ателье нельзя отказываться. Чертова петрушка! Ведь он человек со степенью — а это вроде бы общественное признание! И все равно в тридцать три года не имеет собственного угла!.. А если, скажем, кооперативную квартиру? Однако на какие деньги — сто тридцать в месяц, долой налоги, на одну еду девяносто уходит… Хотя, с другой стороны, Вястрик и доктор и профессор, а живут с детьми и внуками всемером в маленьком трехкомнатном домишке, как в скворечнике. Неужели и ему не дают? Дали бы, да он не умеет требовать. Предпочитает работать по ночам в институте — бродит тихо, в одних носках по длинному коридору до туалета и обратно в свой кабинет. А почему бы ему и не работать в институте, если у него кабинет с диваном!.. Кто вообще изобрел стул и приковал людей на долгие дни и годы к этому орудию пыток?! Теперь даже считают, что кто сидит, тот работает, а победителем выходит тот, у кого выносливее зад. Почему бы стульям не быть такими, как в самолете или скоростном автобусе? Шикарная была бы картина: весь их сектор, четырнадцать человек, сосредоточенно полеживают в откидных креслах в большом зале. А Пярт храпел бы — он даже на обычном стуле клюет носом. Впрочем, никто институту экономики таких средств не выделит — слишком уж дороги эти кресла, ведь экономисты не кибернетики!

Сколько он себя помнит, он всегда думал лежа, глядя в потолок или на облака!

Они идут по краю поляны. Поляна большая. Полоса кустарника на другом конце кажется далекой и низкой, а сама поляна как широкая дорога: серо-коричневая от пожухлой травы, с пятнами свежей зелени и нежных желтых цветов мать-и-мачехи. Март и Ильма кажутся здесь совсем маленькими. Наконец они скрываются в кустарнике, минуют его и выходят к голубеющему полю озимых. Вдалеке, справа за полем, виднеется длинная светлая крыша коровника.

— С ребенком получить квартиру намного легче! — говорит Март.

— А куда его девать до того? В ателье, что ли? Там даже крысы не живут, предпочитают потолок над нами!

— На потолке живут мыши, — объясняет Март, — крысы всегда живут под полом.

— Не знаю! — говорит Ильма. — Во всяком случае, те крысы, что живут под нами, наверняка водяные крысы!

— Да, там, конечно, с ребенком жить не станешь, — соглашается Март, — но что-нибудь придумаем, когда придет время.

Конечно, у Марта все так просто, думает Ильма, замыкаясь в себе, — только знай себе лежит на диване и думает. А действовать опять должна будет Ильма, как же иначе! Прежде чем Март соизволит подняться с дивана, с ребенком бог весть что случится! Март витает где-то в облаках или под потолком и не имеет ни малейшего представления, сколько мороки с ребенком. О да, ему, понятное дело, хочется иметь детей, но думает ли он о самих детях? Думают ли вообще люди о детях, когда обзаводятся ими? Каким будет наш мир через двадцать лет? Если бы кто задумался над этим, то вряд ли рискнул бы завести ребенка. Но нет, все настолько легкомысленны, что думают не дальше завтрашнего дня. И если бы даже кто-то предсказал что-нибудь ужасное, то его бы попросту не стали слушать, все равно верили бы, что все пойдет по-прежнему… Когда женщина находит, что разумнее заниматься своей работой, ее считают недоразвитой, бесчувственным синим чулком… Но она хочет работать, заниматься своим делом, ей жаль каждого проведенного впустую, без работы дня, — это все потерянные дни; жаль ей и времени, затраченного на разговоры — сколько времени уходит на пустую болтовню, когда ты остаешься с кем-то вдвоем! Зачем она вообще вышла замуж? Ну а если бы она вышла за Эрвина? Эрвин совершенно другой человек — худощавый, подвижный, проницательный, влюбленный в самого себя, в свою работу; он бы не захотел растрачивать себя на детей… Март же… У Марта должны быть дети! Его Ильма не представляет себе в ином амплуа… Но самое странное то, что Ильма ни о чем не сожалеет. Она и не хочет, чтобы было как-то иначе, может, она, вопреки всему, даже счастлива? Нет, глупости все это!

— Выйдя замуж, женщина опускается! — заявляет она недовольно. — Раньше я злилась на Ильмара, когда он приходил в мою комнату и мешал мне, а теперь я ложусь рядом с тобой на диван и болтаю сама не знаю о чем… И зачем я еду готовлю? Раньше я это делала потому, что дедушка приносил домой продукты и нужно было готовить, а теперь это просто дурная привычка! И что будет, если еще ребенок появится? Тогда я и вовсе перестану рисовать! — чуть ли не в отчаянии заключает Ильма.

Март поглаживает ее руку и весьма благодушно посмеивается над этими ее недостатками, будто они радуют его, и говорит:

— Будешь рисовать, будешь, без этого ты не сможешь! У каждого есть дело, без которого он не может жить!

Но Ильму, похоже, не удовлетворяют такие слова:

— Меня вовсе не интересует, смогу я или нет, мне важно, к а к я буду рисовать! Ведь нет смысла рисовать к о е - к а к…

27 Прелести культурного ландшафта

Энн энергично шагает по тропинке, протоптанной вдоль лесной просеки. Высокий ельник чередуется с зарослями ольшаника, местами попадаются небольшие вырубки, поросшие молодыми деревцами. В свое время они с Мартом и Малл собирали здесь землянику, а там, справа, осенью земля под невысокими елками и среди можжевельников усыпана рыжиками, как пуговками. По вечерам, после школы, они с Мартом, захватив картофельные корзины, приходили сюда за этими «пуговками». Именно за маленькими, большие на рынке не пользовались спросом. А клюкву они собирали прямо в картофельные мешки. Много ли довелось им бродить по лесу в свое удовольствие: туда ходили по делу! Работать приходилось сверх сил; когда они уже учились в поселковой школе, каждую неделю на воскресенье надо было ездить домой — вечно ждали какие-нибудь дела, то же самое продолжалось и в институте. Но зато Энн ощущал свое превосходство над соучениками. Это чувство сохранилось в нем и по сей день: когда на работе его сослуживцы мечутся и нервничают, он сохраняет хладнокровие. Он не паникует, он думает, как быть дальше. Для него не существует понятия «невозможно»! И эту черту он унаследовал от отца!.. В их доме в общем-то никогда не перебивались с хлеба на воду. Хотя они и бедствовали, если говорить о деньгах. Такое уж было тогда время — колхозники почти не имели денег. Не было и машин! Теперь-то, если вкалывать, можно неплохо заработать. А в ту пору платили гроши и нормы были высокие. Но хозяйство у них было немалое — в рамках дозволенного, и даже чуточку больше. В их жизни и начинаниях чувствовались размах, хватка!.. Мать и сейчас продолжает в том же духе… Две коровы, теленок, шесть овец, три поросенка на откорме, стая кур — ее хозяйство разрослось и даже стало больше, чем было при отце! О чем она думает? Неужели не понимает, что силы у нее уже не те, что одной ей не справиться, что дети хотят жить своей жизнью?! Кто бы, черт возьми, растолковал ей это? Март говорит, что без скотины она тут жить не сможет. Так что же делать? Еще меньше Энн представляет себе мать в городе: такую неприкаянную в уголке городской квартиры — нет, только не это! Мать и не догадывается, что на самом деле Энну хочется видеть ее такой, какая она есть, и что ему было бы больно из-за каждого животного, с которым матери пришлось бы расстаться ради того, чтобы сберечь силы или даже жизнь. Ведь это ударило бы по ее самолюбию! А для Энна чувство гордости его матери столь же значительно, как и его собственное, — это важнее, чем сила и, пожалуй, сама жизнь!.. И ему есть чем гордиться: пока еще ни один из его однокурсников не преуспел так, как он!.. Хотя ходят слухи, будто Яак собирается защищать диссертацию. Для него защититься плевое дело — вырос-то он в кабинете! И к тому же не женат! Да разве бы и Энн не завершил свою работу, если б ему не приходилось каждую неделю мотаться в деревню? Наступит ли этому когда-нибудь конец? Черт возьми, на работе он никогда не расклеивается так, как здесь, из-за домашних дел! Женщины вечно ставят все с ног на голову, их никогда не устраивают естественные, разумные решения, они вечно поступают так, как сами считают правильным!

Энна раздражает даже этот лес, здесь любой куст выше него и небо подобно узкой бороздке над просекой! Он знает, что просека должна скоро кончиться, и, стремительным шагом преодолев густые заросли, выходит на открытое пространство. Перед ним распаханная залежь, высоковольтная линия и вдали огромное строение — колхозные ремонтные мастерские; за проволочным ограждением машины и навесные агрегаты. Энн вдыхает полной грудью, наслаждаясь простором и величием дела рук человеческих.

28 На краю поля

Мать стоит на краю поля у лесной опушки, одной рукой она держит за поводок овцу, а вторую подносит козырьком к глазам и, гордо выпрямившись, высоко подняв голову, будто маленький коренастый полководец, глядит, как с разных концов поля приближаются ее дети… Заливаются жаворонки. Где-то там, почти под самым солнцем, виднеется трепещущая точка, взмывает вверх, опускается, снова взлетает, замирает в воздухе и камнем падает вниз, а в ушах продолжает звучать ее трель… На поле работает трактор с сеялками на прицепе. Он разворачивается в правом конце поля и кажется совсем маленьким, гул его еле слышен, но вот он быстро приближается, шум нарастает, воздух вокруг матери начинает дрожать. Лицо в кабине трактора внимательно глядит на мать. Лицо это продолговатое, с выдающимся вперед подбородком, с маленькими серьезными глазами. Поравнявшись с матерью, тракторист одаривает ее ослепительной улыбкой, и вот, промчавшись мимо, трактор начинает новый круг.

— Нету! — говорит мать Энну, первым подошедшему к ней.

— Могли удрать за покосы, — отвечает Энн. — И собаки толковой нет, чтоб след взяла! Где ее сейчас носит?

— Бог знает, куда она подалась! — говорит мать и, словно защищая собаку, рассуждает: — Вконец одичали. Давно их с рук не кормила, вот и боятся всего! Если б жив был старый Кики, он бы пригнал овец откуда угодно!

— В конце концов прибьются к какому-нибудь стаду, — говорит Март, — волков-то у нас нет.

— Значит, придется дать объявление в районную газету! — говорит Энн.

— Да, придется, — поддакивает Оскар.

Малл зевает. От теплой погоды и приятной прогулки всех разморило. Куртки и свитеры скинуты… Слева по краю поля приближаются Эве и Ильмар. Эве бодро шагает впереди, лицо у нее пылает, Ильмар ступает следом, слегка склонив голову набок и улыбаясь про себя.

Рядом с ними останавливается трактор, но мотор его продолжает урчать; тракторист выбирается из кабины, с хрустом потягивается и подходит к остальным. Теперь губы у него вытянуты в трубочку, будто он вот-вот засвистит, глаза смотрят хитро, руки засунуты глубоко в карманы брюк, на нем ватник, брюки заправлены в кирзовые сапоги с отогнутыми голенищами, на голове выгоревший картуз, из-под которого видна светлая прядь волос, брови и ресницы тоже светлые.

— Ишь ты, мардиское семейство овцу на прогулку вывело? — говорит он и снова складывает губы трубочкой.

Энн прыскает, — до остальных шутка доходит не так быстро, а мать поясняет:

— То не наша, это матсиской Мари овца…

Теперь смеются уже все, кроме Оскара и матери, которая все продолжает объяснять. Малл растолковывает Оскару:

— Матсиская Мари отпустила свою овцу прогуляться с нами!

Оскар еще некоторое время молчит, а затем разражается громким хохотом, похожим на рокот маленького трактора. Остальные смеются еще громче.

Мать не дает сбить себя с толку, она бодро и весело продолжает:

— Счастье, что веревки на них не было, не то зацепились бы еще где-нибудь и удавились, а теперь-то уж объявятся, чую я, что наверняка найдутся.

29 Визит

У сарая, развернувшись в сторону ворот, стоит черная «волга»: Шофер, молодой парень с аккуратно подстриженными кудрявыми волосами, сидит за рулем, углубившись в журнал «Вопросы и ответы».

Анне, жена Энна, опустив голову и скрестив руки на груди, медленно прохаживается от машины к воротам и обратно. Их дочурка Пирет, с густой светлой челкой на лбу и в джинсовом костюмчике, с неподдельным изумлением смотрит на кур, затем бежит к ним, но они удирают от нее за сарай для телег, а со стороны поскотины навстречу ей идут те, кто ходили разыскивать овец.

— Гляди-ка, кто к нам в гости пожаловал! — подходя ближе, радостно восклицает мать, однако в голосе ее чувствуется напряжение — похоже, она немного испугана и не уверена в себе.

И у Анне улыбка получается какая-то вымученная, словно губы у нее стянуты проволокой.

Со двора навстречу им бегут Калле и Кати. Вместе с ними к матери спешит и собака, косится на гостей, рычит и негромко лает.

— Что же ты за воротами стоишь, неужто в дом боишься зайти?! — спрашивает мать все так же радостно. — Кати, Калле, что же вы тетю Анне в дом не пригласили?

Торопясь подходит и Малл — она человек гостеприимный, — и приветливо восклицает:

— Здравствуйте! — И тут же с удивлением: — Как Пирет-то выросла, просто и не узнать!

— Мы не надолго, — бросает Анне.

— Так не горит же, — говорит мать, — подкрепиться-то успеете. Наверно, Мийя что-нибудь уже приготовила. А мы овец искали, они вчера убежали в лес… Или случилось что? — Мать растерянно смотрит на Пирет, которая, судя по всему, вполне здорова.

— Нет-нет, — поспешно отвечает Анне, — я только хотела сказать вам пару слов, да и шоферу некогда…

От этого «вам», да еще от черной «волги» с шофером, от всего поведения Анне в матери зарождается какое-то нехорошее предчувствие. Она напрягается, как и намедни на ступенях баронского замка, глаза ее внимательно изучают невестку, она больше не уговаривает ее, лишь коротко бросает:

— Ну что ж, пойдем поговорим!

Анне берет Пирет за руку и ступает вслед за матерью, искоса взглянув на Энна, уже пришедшего в себя от неожиданности и теперь входящего во двор.

— В чем дело? — допытывается он в свою очередь.

— А разве всегда должно быть какое-то дело? — с легкой усмешкой спрашивает Анне и, пожав плечами, язвительно добавляет: — Просто хотела поговорить с твоей матерью, ведь от тебя никогда толку не дождешься!

Энн жует губами, будто во рту у него застряло то, что было готово сорваться с губ, но вместо этого он со злостью спрашивает совсем другое:

— Кто позволил тебе взять машину?

— Сааркиви, — небрежно бросает через плечо Анне.

— Сам пришел и предложил! — язвит Энн.

— Нет, я попросила! — все так же небрежно кидает Анне и вслед за матерью исчезает в доме. В дверном проеме мелькает пятка Пирет, и дверь захлопывается. Энн тупо и зло смотрит им вслед. Как посмела Анне унизить себя такой просьбой?! И явиться сюда скандалить как базарная торговка! Но нет, она себя не унизит, она даже просить умеет снисходительно, как бы между прочим. И выяснять отношения она не станет подобно базарной торговке — она умеет сохранять хладнокровие, а все шишки потом сыплются на Энна! Это ему должно быть стыдно перед Сааркиви, перед родными, а Анне печется только о себе, ее желание — закон, и точка! И те правила, которых всегда придерживается Энн, для нее пустое место! Была бы еще машина к ним прикреплена! Ведь он в состоянии сам улаживать свои дела! А теперь все эти топчутся там, за воротами, и смотрят на него, как на больного!

Остальные и впрямь все еще стоят с беспомощным и смущенным видом у хлева. Они ощущают в воздухе, что-то тяжелое и тревожное. Оскар чешет мизинцем за ухом; Ильма сжимает руку Марта, глаза ее от испуга широко открыты, Март напряженно смотрит на Энна, как будто ищет какое-то решение или подкарауливает зверя, Эве прижимает к груди кулаки — у нее такое чувство, будто бабушку вызвали на педсовет, все это так страшно скучно и бесцветно. Калле ворчит на Эве: почему его не разбудили, почему не взяли с собой в лес! Эве смотрит на брата сверху вниз и думает: «Ох, глупые дети!»

Шофер выходит из машины, потягивается и кажется таким же смущенным, как и остальные. Энн нравится ему, нравится и то, что тот сейчас зол. Сааркиви он возит как высокое начальство, с которым у него нет ничего общего, ни его, ни машины не касается, куда тот едет — они просто доставляют Сааркиви на место, и баста. Когда же он возит Энна, у него почему-то такое чувство, будто их связывает общее дело. И ему хочется сейчас сказать: да плюньте вы на эти женские капризы! Иной раз женщине пустяковая поездка представляется вопросом жизни или смерти. Злиться из-за этого — понапрасну трепать свои нервы, лучше доставь их куда надо, и дело с концом… Но утешать такого человека как Энн значило бы подливать масла в огонь…

Малл наконец догадывается подойти к смущенному парню. Она берет на себя роль хозяйки и приглашает:

— Заходите же в дом!

— Так и во дворе неплохо! — отвечает юноша.

— Заходите, заходите, путь был неблизкий, отведайте деревенского молока и хлеба!

— Это можно! — радостно соглашается шофер и вслед за Малл направляется к жилой риге. Оскар плетется за ними. Ильмар уже некоторое время не может устоять на месте: его как магнитом тянет к дому. Теперь наконец наступил подходящий момент, чтобы, прячась за спиной Оскара и так же небрежно, как тот, войти в дом. Ильма вырывает свою руку из ладони Марта и спешит вслед за мужчинами. Март не замечает этого — правда, он тоже доходит до ворот, но останавливается там, проводит рукой по верхней перекладине и задумчиво произносит: «М-да-а…»

Анне в это время разговаривает со свекровью. Она говорит быстро, негромко, улыбаясь, словно ей неловко разъяснять само собой разумеющиеся вещи; время от времени она замолкает и в порыве чувств гладит по головке Пирет. А мать слушает ее безучастно, с застывшим, как у сфинкса, лицом.

Ильмар занял позицию в темной бане рядом с дверью, ведущей в заднюю комнату. Малл бесшумно проходит из жилой риги в баню, но Ильмар не смущается, что его застали подслушивающим, он хватает Малл за руку и возмущенно шепчет:

— Ты только послушай, ну и змея!

В этот момент Анне все тем же смущенно-извиняющимся тоном произносит:

— Нам же хочется хоть немного пожить своей жизнью!

30 Отъезд

Малл сидит за длинным столом в жилой риге и заворачивает в газетную бумагу яйца.

Рядом, скрестив руки на большом животе, стоит Мийя и не перестает удивляться:

— Надо же! Выглядит такой тихоней, а нате вам, раскомандовалась: она, видите ли, хочет!

— У меня сразу предчувствие было! — говорит мать, сидящая около Мийи, опустив руки на колени. — Как только я увидела эту черную машину, так сердце и зашлось: тут же поняла, что это Анне явилась попрекать меня!

— Ничего ты не поняла! — возражает Март.

— Поняла, — стоит на своем мать, — только верить не хотела!

— Она, видите ли, должна сидеть одна с ребенком! — возмущается Мийя. — А кто её заставляет сидеть одной — пусть сюда приезжает! Разве кто против!

— Никогда я не была против и не буду. Она мать моей внучки, в любое время пусть приезжает! — говорит мать и плотно сжимает губы.

— Не повезло Энну с женой! — с горечью вздыхает Малл и качает головой.

— Какого черта! — ударяет кулаком по столу Март. — Нашла кого жалеть! Сам знал, что делал! Не ребенок был!

— Да почти ребенок, — возражает Малл, — только что институт кончил!

— Ну и что! Женись на ком угодно, но сам оставайся человеком!.. Если б моя жена посмела так себя вести, то ей бы не поздоровилось! Или вообще послал бы ее ко всем чертям!

— Вот и я то же говорю! — возмущенно заявляет появившийся в дверях Оскар. Он, видимо, возился с машиной, на нем старая выгоревшая и заляпанная маслом импрегнированная куртка.

— И никуда бы вы не послали, — хладнокровно замечает Малл.

Март не перечит ей, а говорит:

— У нас и жены не такие!

Мать пробуждается от своих мыслей:

— Послушай, а где твоя молодуха?

Март не знает этого. И правда, Ильмы уже долгое время нигде не видно. Кажется, с тех пор, как из лесу вернулись… Да, тогда она еще была здесь, держала Марта за руку, затем высвободилась и поспешила к дому. Март заглядывает в невестину горницу. Это маленькая холодная комнатушка в торце риги. К свадьбе там поставили для молодых узкую кровать, купили электрообогреватель, да так все и оставили. Ильма любит там уединяться. Там она и лежит сейчас, бледная, с выступающими скулами, жесткие черные волосы рассыпаны по яркому пестрому одеялу. Она напоминает какую-то маленькую зверюшку — уж не ласку ли?

— Тебе нехорошо? — испуганно шепчет Март и прикрывает за собой дверь.

Ильма кивает:

— Иди сюда!

Март садится на край кровати. Ильма будто клещами сжимает своими тонкими сильными пальцами его руку и спрашивает:

— Она уехала?

— Давно уже.

— Знаешь, у нее были глаза совсем как у Риты! Точно так же смотрела, — торопливо шепчет Ильма. — Ты знаешь, мне теперь все время плохо, по утрам и… вообще из-за всякой ерунды. Знаешь, это, наверно, потому, что я беременна, уже четвертую неделю! — Ее голос прерывается, она напряженно смотрит на Марта.

— Гм… что? — смущается Март и обводит взглядом комнату, а затем спрашивает:

— Ты к врачу ходила?

— Нет еще, но какое это имеет значение?

— Ну, тогда надо бы и матери сказать — она обрадуется! — растягивая слова, произносит Март.

— Рано еще! — слегка раздраженно отвечает Ильма: ей кажется, что Март отклоняется от главного. — Что теперь будет? Ведь в ателье он не сможет жить!

— М-да, — задумывается Март. — Время еще есть. Но квартиры мы раньше, чем к Новому году, не получим. Если осенью выделят… Но ведь тебе и самой нельзя там больше оставаться… За лето надо что-то найти. Иначе придется тебе сюда перебраться — ведь тебе не надо каждый день ходить на работу.

— Не хочу без тебя!

— Что — Ильме плохо? — заглядывает в дверь мать.

— Нет-нет! — поспешно отвечает Ильма.

— Иди упакуй и для себя яйца…

— Мы ничего не будем брать с собой! — резко отвечает Март, недовольный, что им помешали.

— Да там и брать нечего — пару яиц, немножко шпику, хорошо кинуть на сковородку…

— Не стану я ничего тащить — автобусы набиты, ладно, если сами сядем!

— Не надорвешься, — замечает мать, — такой здоровенный мужик!

31 Отъезд

Семейство Малл втискивается в машину. Машина раскачивается и оседает, особенно когда на передние сидения опускаются Оскар и Мийя. Март, Ильма и Ильмар наблюдают за этим, стоя в воротах. Мать подходит к машине. Малл еще медлит садиться. Она держит мать за руку, как бы собираясь что-то сказать, но нечто как будто мешает ей. Наконец она произносит чуть напряженным и не совсем своим, однако бодрым голосом:

— Так ты не волнуйся, мы опять приедем! Поможем тебе!

— Да нет, чего там… — говорит мать. — Я из-за Энна беспокоюсь — у него был такой пришибленный вид!

Но и у самой матери вид не лучше. Голос Малл вдруг прерывается странным всхлипом, но затем она продолжает еще более бодрым и чужим голосом:

— Мы его у леса нагоним, Оскар может подбросить его до остановки!

Но у леса они никого не нагоняют.

Энн шагает по проселочной дороге к остановке. Уезжая, Анне спросила его: «Ты поедешь с нами?» — и Энн, конечно же, отказался. Теперь злость прошла, осталась одна горечь. Перед его глазами стоит лицо матери, на прощанье сжимающей его руку и твердящей: «Я вовсе не хочу стоять между вами!» Ему больно от покорного взгляда матери… Нет, Анне жестоко ошиблась! Если бы она приехала и стала ругаться, как вчера утром, — то это было бы глупой вспышкой, это можно извинить. А она вела себя холодно, как чинуша… И этот тон и манера иронически усмехаться, говоря о матери Энна или о его отчем доме, — словно речь идет о старом комоде, с которым Энн из-за дурацкой скупости не желает расстаться… Ведь тем самым она насмехается над самим Энном! Анне осуждает все, что выходит за рамки ее понимания! То, что его привлекало в жене, что разделяло их, то, к чему он постоянно стремился, на что искал ответа, — это не что иное, как черствость души! Нет, по-настоящему Анне его не любит! Может быть, только ребенка, да и то сомнительно. Она и не умеет любить! Она ценит только такую жизнь, где все в норме, где есть муж и ребенок, жизнь, все время бегущая в гору, и прочь, долой все остальное!.. Снова он видит, как мелькает в дверях пятка Пирет. Эта маленькая пятка причиняет ему боль. Так что же делать? Ясно, что по-старому продолжаться не может — ездить сюда, видеть горькую покорность в глазах матери, ловить на себе сочувственно-понимающие взгляды других, натыкаться на тактично опущенные взоры, на веки, скрывающие удовлетворенность собственной жизнью… Не остается ничего иного, как забрать дочь и просто удалиться, уйти от всего! Чушь! Анне никогда не отдаст ему ребенка. Анне способна на все что угодно!

Из-за поворота, от зарослей лещины, навстречу ему идет шофер, он улыбается, будто ничего не случилось, и как бы между прочим замечает:

— Переднее место свободно… — И дальше ступает уже рядом с Энном.

За поворотом, у обочины, на фоне зеленого ельника, действительно стоит черный, слегка запылившийся снизу автомобиль. Сквозь заднее стекло видны затылок Анне и мордашка Пирет. Пирет радостно барабанит ладошками по стеклу, теребит Анне и показывает пальцем в сторону Энна. Если он сейчас пройдет мимо, то это будет похоже на детский каприз. И он садится на переднее сидение рядом с шофером. Машина трогается с места.

Анне не произносит ни слова. Садясь в машину, Энн на мгновение встретился с ее взглядом — в нем не было ни усмешки, ни злорадства; взгляд был настороженный и вопрошающий. Это удивило Энна: он привык считать, что если он на кого-то зол, то и противная сторона должна считать его врагом — око за око, зуб за зуб! Но Анне не настроена против него! Он затылком ощущает ее смятение, страх потерять его… Хотя Анне и не умеет любить, она знает цену своему мужу, это ясно! И Анне держится за то, что она ценит! Сознание этого приятно щекочет самолюбие Энна. Анне знает ему цену! Если его акции когда-нибудь понизятся, то он станет для нее всего-навсего старым комодом, который необходимо выкинуть. Да, но чем он тогда и для самого себя будет? Анне — будто копье, приставленное к его затылку. И нужен ли ему еще лучший стимул?

32 Отъезд

По проселочной дороге идут четверо: Март и Ильма держась за руки, мать ступает слева по обочине, ведя рядом велосипед. Ильмар шагает следом за ними. Дальше покрытая светлой пылью дорога разветвляется: одна ветвь углубляется в высокий ельник, вторая бежит к стоящим вдалеке хуторам. Какой простор! И дышится легко! У Ильмара такое чувство, будто за эти дни он совершил огромный прыжок вперед. И как здорово эта Анне расставила все по своим местам — словно кулаком в глаз! Гораздо типичнее, если бы, скажем, такая жена была у Марта, а Ильма оказалась бы сестрой Марта… Нет, пусть будет как есть — Энн и Анне, Март и Ильма… Только вот Энн мог бы быть братом Ильмы… А вместо Энна несколько иной тип — чуть помягче…

— Ты не слишком переживай, — говорит Март матери, — найдутся твои овцы! — И немного подумав, добавляет: — И Энн никуда не денется, будет приезжать…

— Не нужны мне такие приезды, — отвечает мать, — муж должен держаться своей жены! Там у него семья, а я тут все равно в один день помру…

— Не больно спеши умирать-то! Тебе еще наших детей предстоит вырастить!

— Не дождусь я, видать, ваших детей! — говорит мать.

Март усмехается, но одновременно ему и больно: вдруг мать и правда умрет, так и не узнав…

И вот мать уже одна стоит на развилке и смотрит вслед уходящим — они становятся все меньше. Мать машет им рукой, они еще раз оборачиваются, машут ей в ответ и затем исчезают в густом ельнике. Мать сворачивает на другую дорогу — к дальним хуторам. Она по-прежнему толкает рядом с собой велосипед, забыв, что можно сесть на него. Она ступает прямо, глаза ее влажны, губы плотно сжаты.

33 Снова на хуторе Кадака

Мать снова сидит в полутемной комнате хутора Кадака. Она сидит на стуле около железной кровати, лицом к падающему из окна свету, сидит аккуратно, ноги сдвинуты, руки на коленях — будто на конфирмации перед пастором. Маали полусидит на кровати, откинувшись на подушки, все такая же большая и властная, только волосы у нее теперь уложены узелком на затылке. Медленно, низким, гулко отдающимся в комнате голосом она говорит:

— Здесь твой дом, какой уж он ни есть, здесь ты сама себе голова, а там без конца будешь слышать попреки!

— Так-то оно так, — беззвучно соглашается мать, на что Маали слегка обижается: не для того она говорит, чтобы ей поддакивали, так скоро и говорить не о чем будет! Обычно-то мардиская Мийли за словом в карман не лезет.

— Да и у своих детей не лучше! — переходит Маали к новой теме, которая, как она полагает, вызовет больше возражений. — Там ты станешь прислугой, хорошо, если еще свой угол будет, только и это не лучше — сиди, как в клетке, а вокруг серые ящики!

— Так-то оно так! — снова соглашается мать, и голос ее звучит так, что Маали пугается. И она пугается еще сильнее, когда замечает, что плечи мардиской Мийли вздрагивают и по щекам текут слезы. Она просто не находит слов. Так они и сидят друг против друга: мать со вздрагивающими плечами и Маали, озадаченно смотрящая перед собой. Они даже не замечают, как хлопает входная дверь и кто-то быстрым шагом проходит через переднюю комнату. Это явилась маленькая суетливая Лийне с хутора Яагу. Она хватает ртом воздух, открывает рот, чтобы что-то произнести, и вдруг замечает, что мардиская Мийли плачет. Лийне нерешительно приостанавливается на пороге, переводит дух и громко сообщает:

— Поторопись, Мийли! На почту позвонили, что твои овцы прибились к стаду с хутора Луйте!

Мать еще раз всхлипывает, затем, словно просыпаясь, вздрагивает и бормочет:

— Да, да!

— Твои овцы на хуторе Луйте! — повторяет Лийне.

Мать поднимается и, еще не совсем придя в себя, рассуждает:

— Постой-постой, значит, веревку надо захватить… и хлеба… и подарки тамошним… — И вот она уже спешит к дверям.

Мать и яагуская Лийне катят на велосипедах к деревне. Мать сидит в седле тяжело, а Лийне, как мальчишка, приподняв над велосипедом зад, лихо крутит педали, прищурив от солнца глаза, и тараторит:

— Только бы не убежали они оттуда! Да чего им убегать-то, раз уж они там!