Катынский лабиринт

Поиски пропавших без вести польских офицеров начались сразу же по установлении дипломатических отношений между правительствами Сталина и Сикорского. Переговоры с чинами НКВД вел от имени Андерса бывший узник Старобельского лагеря Юзеф Чапский. Отчет ротмистра Чапского в свое время был опубликован мною в «Литературной газете». Этот текст, включавший также ответы на мои вопросы одного из главных действующих лиц отчета Л. Ф. Райхмана, вызвал обширную читательскую почту, и теперь у меня есть возможность дополнить свою публикацию новыми подробностями. Одновременно восстанавливаю купюры, сделанные из экономии места.

«Формирование польской армии в СССР, — пишет Чапский, — началось в сентябре 1941 года в Татищеве около Саратова, а также в Тоцке на железнодорожной линии Куйбышев Чкалов. В летний лагерь в Тоцке прибывали ежедневно сотни людей… Мы создали что-то вроде информационного бюро. Я выполнял задание, которое заключалось в подробном опросе каждого прибывшего. Поочередно все прибывшие из Воркуты, Магадана, Камчатки или Караганды рассказывали о себе, и все говорили о двух вещах: разыскивали следы своих вывезенных семей и сообщали целые списки коллег, находящихся еще в лагерях и еще не освобожденных. С первой минуты я стал спрашивать каждого из них. не работал ли он с кем-либо из наших товарищей из Старобельска, Козельска и Осташкова. Мы все еще верили, что наши коллеги оттуда вот-вот прибудут… Но не только никто из них не приезжал, а и вестей от них не было никаких, и о судьбах их мы не знали ничего, если не считать противоречивых сообщений из вторых рук…

С момента, когда генерал Андерс начал организовывать армию, он упорно домогался у советских властей сведений о пропавших, но в ответ получал все те же вежливые и туманные обещания. Сообщения обо всех поступавших к нам сведениях, касавшихся пропавших, мы направляли командующему армией и в посольство в Куйбышеве…

Мы ожидали наших коллег со дня на день, дополняя и расширяя список пропавших. Прошел месяц, никто из прежних узников Старобельска, Козельска и Осташкова не приезжал. К моменту приезда главнокомандующего в Москву в декабре у нас уже был список, превышающий 4500 фамилий, который генерал Андерс и привез в Москву…

В начале января 1942 года я был направлен генералом Андерсом в Чкалов в качестве уполномоченного по делам невозвращенных военнопленных, чтобы попытаться выяснить вопрос у начальника ГУЛАГа генерала Наседкина…

Наседкин при первой встрече был захвачен врасплох и потому более доступен. Он сидел на фоне большой карты СССР, на которой были обозначены главные из подведомственных ему лагерей. Больше всего звездочек, кружков и других значков, обозначающих крупные скопления лагерей, было на территории Коми АССР, на Кольском полуострове, на Колыме…

Я охарактеризовал Наседкину положение с тремя лагерями для военнопленных, добавив, что дальнейшее задерживание в лагерях военнопленных, освобожденных по приказу Сталина, «пахнет саботажем». Мне показалось, что мой собеседник действительно не ориентировался в этом деле — а может, только притворялся… Он сказал мне, что весной 1940 года, в период ликвидации этих лагерей, еще не возглавлял ГУЛАГ и что в его ведении нет лагерей военнопленных, а только трудовые лагеря политических и уголовных заключенных. Возможно, среди них имеются «также» польские военные, ничего точно, однако, ему об этом не известно. Он сказал, что постарается выяснить вопрос и завтра даст ответ на него. Я спросил его, не отправил ли он военнопленных на Землю Франца-Иосифа и Новую Землю, как я это слышал от многих возвратившихся заключенных. Генерал заверил меня, что он никого не отправлял на эти острова, что если там и есть лагеря, то они находятся в ведении другого начальства, которое ему не подчинено, — может быть. там действительно есть лагеря военнопленных…[91]

Генерал в моем присутствии приказал по телефону точно выяснить вопрос о лагерях в Старобельске, Козельске и Осташкове. Отдавая это распоряжение, он процитировал письмо генерала Андерса, повторяя содержавшиеся в нем слова: «по приказанию товарища Сталина». На этом моя первая беседа с генералом Наседкиным закончилась.

Около 11 часов вечера в тот же день я был принят начальником НКВД Чкаловской области Бзыровым…[92] Бзыров принял меня очень любезно, изображая всяческую готовность помочь мне. Прежде всего он сказал мне, что ничего точного я не узнаю нигде, а лишь у центральных властей, притом у самых высших (разговор происходил при двух свидетелях, тоже энкаведистах), и дал понять, что Меркулов или Федотов могут помочь мне. (Главой НКВД СССР был тогда Берия, Меркулов был его заместителем, а затем уже шли по иерархической лестнице Круглов, Федотов и Райхман.) Когда я заговорил о Новой Земле и Земле Франца-Иосифа, он не только не был удивлен, но сам показал мне на карте порт Дудинка на Енисее, через который переправлялись на эти острова самые большие партии заключенных. Он сказал, что в его области невыпущенных поляков нет.

На другой день я был снова принят генералом Наседкиным. В этот раз я уже не застал его врасплох, как накануне: он сказал, что ему нечего сообщить мне и что разъяснение по интересующим меня вопросам могут дать лишь центральные власти. Я снова спросил генерала о Новой Земле, сказав, что у меня есть информация о находящихся там польских военнопленных… И опять Наседкин прореагировал иначе, чем накануне. «Не исключено, — буквально сказал он. — что подчиненные мне северные лагеря отправили некоторые немногочисленные группы на эти острова, однако там и речи нет о тех многих тысячах, о каких я услышал от вас…»

В середине января я был направлен генералом Андерсом в Куйбышев и Москву, к генералу Жукову, с рекомендательным письмом и письмом, излагающим суть вопроса, где генерал Андерс писал, до какой степени наши бесплодные поиски пропавших военнопленных затрудняют организацию армии. как сильно морально угнетают и его самого, и его сотрудников, и просил, поскольку он не может заняться этим вопросом лично, помочь мне так же, как если бы эта помощь оказывалась ему. Советские генералы, к которым я отправился, занимали в НКВД очень высокие посты, и им было поручено специальное задание содействовать организации польской армии. В предшествующие два года генерал Райхман лично допрашивал многих из наших коллег, и я рассчитывал на то, что он и другие генералы, несомненно, кардинально знающие наш вопрос, сумеют и захотят помочь мне — например, добьются для меня аудиенции у всемогущего Берии или Меркулова. В Куйбышеве я не застал ни Райхмана. ни Жукова, так что я отправился в Москву и там лишь 3 февраля 1942 года после краткого — якобы ошибочного заключения под стражу попал наконец на Лубянку к генералу Райхману (Жуков отсутствовал).

Ожидая своей очереди в маленькой приемной Райхмана, я с удивлением заметил, что до меня Райхман принял бывшего коменданта лагеря в Грязовце Ходаса. Через четверть часа впустили меня. Разговор, как обычно, шел при свидетелях.

Я попросил Райхмана помочь мне попасть к Берии или Меркулову, но получил вежливый отказ. Тогда я подал ему мемориал, в котором очень подробно изложил всю известную нам историю трех лагерей вплоть до их ликвидации, то есть до мая 1940 года. После этого вступления я писал далее:

«Со дня объявления амнистии для всех польских военнопленных и узников 12 августа 1941 года прошло почти шесть месяцев. В польскую армию прибывают группами и поодиночке польские офицеры и солдаты, освобожденные из тюрем и лагерей. Несмотря на «амнистию», несмотря на твердое обещание, данное в октябре 1941 года нашему послу Коту самим Сталиным, вернуть нам военнопленных, несмотря на категорический приказ, отданный Сталиным в присутствии генерала Сикорского и генерала Андерса 3 декабря 1941 года. о том, чтобы узники из Старобельска, Козельска и Осташкова были найдены и освобождены, к нам не поступило ни единого призыва о помощи от военнопленных из вышеупомянутых лагерей. Расспрашивая тысячи возвращающихся из лагерей и тюрем коллег, мы ни разу не услышали сколько-нибудь достоверного подтверждения местопребывания узников, вывезенных из тех трех лагерей. До нас доходили лишь слухи о том, что в 1940 году на Колыму через бухту Находка было переправлено от 6 до 12 тысяч офицерского и сержантского состава, что в шахтах на Земле Франца-Иосифа сконцентрировано более 5000 офицеров, а множество их было выслано также на Новую Землю, на Камчатку, на Чукотку, что польские военнопленные офицеры были вывезены на огромных буксировавшихся баржах (по 1700–2000 на каждой) на северные острова и что баржи эти затонули. Ни один из этих слухов не был достоверно подтвержден.

Мы знаем, с какой старательностью и точностью работает НКВД, так что никто из нас, военнопленных узников, не допускает и мысли о том, что высшим инстанциям НКВД может быть неизвестным местопребывание 15 000 узников, в гом числе 8000 офицеров. Разве торжественное обещание самого Сталина и его строжайший приказ выяснить судьбу бывших польских военнопленных не позволяет нам надеяться, что мы по крайней мере узнаем, где находятся наши боевые товарищи, а если они погибли, то как и когда это произошло?»

Далее следовала по возможности точно составленная сводка. Генерал Райхман читал внимательно… Лицо его ни разу не дрогнуло, ни на секунду не изменило выражения…

Он ответил мне, что ничего не знает о судьбе этих людей, что вопрос этот не входит в компетенцию подчиненных ему отделов, но, желая, однако, оказать любезность генералу Андерсу, постарается все выяснить и сообщить мне. Он просил меня подождать в Москве звонка от него. Прощание было прохладным. Я прождал 10 дней, после чего ночью последовал звонок: звонил сам Райхман, который неожиданно любезным, даже чрезвычайно любезным тоном сообщил мне, что, к сожалению, завтра утром он вынужден уехать, что, к сожалению, он не сможет со мной увидеться, что он советует мне ехать в Куйбышев, потому что все материалы по нашему делу пересланы заместителю народного комиссара иностранных дел товарищу Вышинскому. Я лишь успел еще ответить Райхману, что прекрасно понимаю: Вышинский ничего мне не скажет, так как до того дня. когда происходил наш с Райхманом разговор, польский посол Кот уже восемь раз безрезультатно обращался по этому вопросу к товарищу Вышинскому. На этом и кончилась моя командировка в Москву.

У нас еще оставалась тень надежды, искусно поддерживаемая прикрепленными к нашей армии энкаведистами: мы надеялись, что наши коллеги прибудут к нам в июле — августе, то-есть в тот единственный период, когда навигация в тех морях возможна. Множество раз нам под величайшим секретом нашептывали: «Только ничего никому не говорите, но будьте терпеливы — ваши товарищи приедут к вам в июле-августе». Но наступил и июль, и август миновал, и снова никто не вернулся».

Из названных Юзефом Чапским трех генералов обратиться с вопросами я имел возможность лишь к одному — Райхману. Леонид Федорович принял меня весьма любезно. Это было время, когда вся страна приникла к телевизорам, наблюдая дебаты на Первом Съезде народных депутатов. Мой собеседник, помню, особенно интересовался делом Гдляна… Однако вернемся к нашему предмету.

Леонид Федорович сразу же разочаровал меня: Чапского он не знает и никогда с ним не встречался. Зато встречался с самим генералом Андерсом. Факт этот, насколько мне известно, в литературе о Катыни не зафиксирован. Л. Ф. Райхман рассказывает (текст авторизован):

«В первых числах ноября 1941 года я вылетел в Куйбышев, куда, как известно, были эвакуированы из Москвы посольства. Моей задачей было обеспечить безопасность дипломатов. Там по указанию руководства и произошла моя единственная встреча с генералом Андерсом. Она состоялась в ресторане, в отдельной комнате. Андерса сопровождали адъютант и еще какой-то поляк. Со мной было два работника из оперативной группы контрразведки в Куйбышеве. Андерс передал мне список польских офицеров на одной неполной страничке и просил принять меры к их розыску. Я тут же передал этот список одному из находившихся со мной оперативных работников и обещал позвонить через две недели. Однако до истечения этого срока я вылетел в Москву. Перед отъездом я позвонил Андерсу и сообщил, что вопросом о разыскиваемых офицерах занимается тот самый работник. которому я вручил этот список в присутствии его, Андерса. Делами, хоть в какой-то мере касающимися поляков, в наркомате госбезопасности занимался только Георгий Сергеевич Жуков (комиссар госбезопасности 3-го ранга), являвшийся с сентября или октября 1941 года уполномоченным ГКО по формированию польской армии. У него был мандат за подписью Сталина, и только он один имел право встречаться с поляками без особого на то разрешения руководства наркомата. Отдел Жукова подчинялся мне как заместителю начальника контрразведки, но не сам Жуков и не по польским делам. Кроме встречи с Андерсом, в дальнейшем я не участвовал ни в каких встречах с кем-либо из поляков. Фамилию Чапского я никогда не слышал».

Спросил я Л. Ф. Райхмана и о его участии в подготовке свидетелей по Катыни для Нюрнбергского процесса. Это отдельная тема: в одном из советских архивов имеются протоколы заседаний так называемой правительственной комиссии по Нюрнбергскому процессу, где Райхман фигурирует в качестве одного из трех членов группы, работавшей с катынскими материалами; кроме него, в группу, судя по протоколам, входили А. Н. Трайнин и Л. Р. Шейнин (подробнее об этом ниже). Леонид Федорович ответил так:

«К Нюрнбергскому процессу я не имел ни малейшего отношения. Был еще один эпизод, связанный с поляками: летом 1946 года (точнее не вспомню, помню только, что на мне была гимнастерка без шинели) мне позвонил Меркулов и предложил явиться к Молотову. Он не сказал, какой вопрос будет обсуждаться, сказал только: «Выскажите наше мнение». Это был единственный раз. когда я общался лично с Молотовым. Кроме Молотова в кабинете находился Вышинский. Оказалось, что готовится решение относительно статуса бывших польских граждан в СССР. Я высказал ряд своих соображений.[93]

С Шейниным я был знаком, мы иногда встречались в одном доме, но никогда с ним не сталкивался по службе. С Трайниным не был знаком вообще, никогда его не видел, фамилию его я знал.

С апреля 1946 года по 6 июня 195) года (был вызван в Москву в связи со смертью отца) я находился в западных областях Украины, где участвовал в операциях по борьбе с оуновским бандитизмом, поэтому никакого участия в работе правительственной комиссии по Нюрнбергскому процессу принимать не мог. Как появилась моя фамилия в протоколах? Возможно, Вышинский назвал меня потому, что отдел Жукова, как я уже сказал, подчинялся мне. Самого же Жукова в 1946 году уже не было в Москве».

Зашла, конечно, речь и о только что появившейся публикации в «Московских новостях».[94]

«Что касается опубликованного в «Московских новостях» от 21 мая 1989 года «рапорта на имя генералов Зарубина и Райхмана», то это явная фальшивка хотя бы уже потому, что в 1940 году я имел звание майора.[95] Кроме того, направляться такой рапорт мог только на имя начальника Главного управления лагерей Наседкина. Единственный известный мне чекист по фамилии Зарубин работал в это время в разведуправлении в звании, если не ошибаюсь, капитана».

К моменту знакомства с Райхманом я плохо знал его послужной список. Постепенно, по мере выяснения все новых и новых обстоятельств, я понял, что имею дело не просто с очевидцем и непосредственным участником многих интересующих меня событий, но прежде всего с неординарной личностью.

Свою карьеру он начал в Ленинграде (обладавший изумительной памятью Леонид Федорович назвал мне даже номер своего кабинета в «Большом доме» на Литейном — 626), занимался меньшевиками, раскрыл, в частности, «Союз марксистов-ленинцев».[96] До убийства Кирова атмосфера и методы работы в «органах» были, по словам Леонида Федоровича, совершенно иными, нежели это описывается современной журналистикой. Инициатива арестов исходила снизу, следствие вел сам оперативный работник — это правило было принято для того, чтобы вывести из дела агентуру. Необходимости в клевете, фальсификации следственных материалов не возникало: при хорошо поставленной оперативной работе человек, вызванный на допрос, «сам не знал о себе того, что знали мы». При Ежове в «органах» работали настоящие профессионалы. Чтобы овладеть приемами вербовки, работы с агентурой, нужно не менее 5–6 лет, сказал Райхман. С приходом Берии в структуре НКВД появились следственные отделы, туда хлынул поток партийных функционеров, «которые умели только одно — бить». Не удержавшись, я спросил: «Неужели при Ежове совсем не били?» «Случалось, — хмуро произнес Райхман. А сейчас разве не случается?» Рассказал Леонид Федорович о совещании в Москве, на котором Ежов зачитал текст известной сталинской директивы, санкционировавшей применение пыток. Ежов, по его словам, пребывал в полнейшем недоумении, выглядел подавленным…[97]

Массу интереснейших деталей о довоенном прошлом Райхмана я узнал от бывшего военного прокурора Бориса Петровича Беспалова, который в свое время работал в шверниковской комиссии по реабилитации — по его собственному выражению, «батрачил в рабочем аппарате». Вот, например, один из сюжетов:

«В конце лета 1939 года где-то на очень высоком уровне возник замысел назначить Андрея Вышинского заместителем председателя СНК СССР. В связи с этим возникла необходимость всесторонне «прощупать» кандидата, выяснить, чем он дышит, благонадежен ли он, можно ли допускать его в общество близких Сталину. Да и как он вообще относится к самому Сталину, не враждебно ли, не возникнет ли у новоиспеченного заместителя главы правительства шального желания при встрече со Сталиным садануть ему под сердце острый нож или пустить в него злодейку-пулю.

Потребовались источники, из которых можно было бы получить наиболее достоверные ответы на все эти вопросы. В качестве одного из источников был избран Л. Шейнин, который относился к Вышинскому с сыновним благоговением. был вхож в дом и, несомненно, многое знал.

Шейнин находился в то время на сочинском курорте. К нему послали Райхмана. Почему Райхмана? Не допрашивать же Шейнина посылался сотрудник, а на личную, сердечную, откровенную беседу, во время которой нужно будет все вылизать из души собеседника. Делать это Райхман умел и сдал экзамен по этой части еще в 1936 году при подготовке процесса «Антисоветский троцкистский центр».[98] К тому же для такой миссии, конечно же, нужен был человек, состоящий с Шейниным в близких товарищеских отношениях, основанных на взаимном доверии.

Райхман рассказывал: чтобы вызовом для беседы в горотдел НКВД не спровоцировать у Шейнина сердечного приступа, ему в санаторий сообщили, что он по ВЧ вызывается Москвой. Шейнин, конечно, почувствовал бы себя оскорбленным при одной только мысли о том. что кто-то мог бы осмелиться «разыграть» его таким способом, и объяснял, что встреча с Райхманом произошла на пляже, как бы совершенно случайно.

Задушевная беседа продолжалась несколько дней и завершилась документом, отпечатанным на машинке через два интервала на 10 или 12 страницах. Ввиду особой секретности как самой миссии, так и содержания документа все фамилии вписывались от руки. Подписал его Райхман. Пересказать содержание документа я не в состоянии, а кратко и чтобы было понятно — это была молитва, исходящая от Вышинского к божеству, имя которого Сталин».

Таким образом, знакомство Райхмана с Шейниным было отнюдь не шапочным. Беспалов же рассказал, что в бытность свою в Ленинграде Райхмаи имел непосредственное отношение, кроме названных, и к делу Сафарова,[99] и к делу «Московского центра»,[100] и к делу «Антисоветского объединенного Троцкистско-зиновьевского блока»,[101] причем действовал столь успешно, что звание капитана ГБ получил досрочно и чуть ли не минуя старшего лейтенанта.

Уже в октябре или даже в конце сентября 1939 года Райхман с командой прибыл во Львов, где под крышей некоего фиктивного научного учреждения искал подходы к главе униатов митрополиту Шептицкому. Мне представляется вероятным. что в его задачу входила также и предварительная селекция пленных для нужд контрразведки. (В числе сосредоточенных в районе Львова пленных был, кстати говоря, и Андерс.) В дальнейшем Леонид Федорович, по его словам, ни малейшего отношения к судьбе пленных поляков не имел, хотя вот ведь встречался же с Андерсом, с Молотовым и Вышинским обсуждал проблему польского гражданства. В архивных документах фамилия Райхмана в связи с военнопленными отсутствует, зато присутствует фамилия его непосредственного начальника Федотова — именно в его распоряжение направлялись пленные, представляющие оперативный интерес для 2-го управления ГУГБ.

Во время войны главной задачей Райхмана была очистка освобожденных территорий от агентуры врага. По этому поводу он даже проникновенно процитировал Твардовского: «И все же, все же. все же…» (мол, сколько прекрасных людей погибло). Рассказал несколько остросюжетных эпизодов из собственного опыта.

Когда текст, предназначенный для печати, был тщательно отредактирован и завизирован, Леонид Федорович сообщил мне ряд дополнительных подробностей о своей встрече с Андерсом. Перескажу самое существенное. Когда Райхман прибыл в Куйбышев, там уже находились Серов и Меркулов. Один из них и приказал ему встретиться с польским генералом. Кто же именно? Скорее всего Серов, страстный любитель субординации; Леонид Федорович помнит, что в качестве аргумента фигурировали воинские звания: дескать, у Меркулова и Серова (три ромба) они выше, чем у Андерса, а у Райхмана (два) — в самый раз, ему и встречаться. На каком языке объяснялись? Андерс владел русским, Райхман польским (выучил во Львове, где оставался весь 1940 год и наезжал в 1941-м). Что пили? Лимонад. О чем говорили? Например, о Кутузове. В связи с обстановкой на фронтах? (Чуть заметная пауза.) Не в прямой. Андерс был с палкой, хромал, держался спокойно, с большим достоинством. Из ресторана возвращались пешком: Райхман и Андерс впереди, сопровождающие сзади. 7 ноября на торжественном заседании в театре Леонид Федорович, выходя из гуалета, в упор столкнулся с адъютантом Андерса. Адъютант в туалет не пошел, а развернулся и исчез — видимо, хотел свести Райхмана с ожидавшим от него вестей Андерсом. Леонид же Федорович, не имея санкции на встречу, счел за благо немедля покинуть театр.

Сразу после войны Райхман, как мы уже знаем, снова во Львове, руководит операциями против оуновских отрядов. (В машинописном тексте Л.Ф. исправил «руководил» на «участвовал», но сначала сказано было именно так.) «Только против ОУН или против АК тоже?» — опять не вытерпел я. на что Леонид Федорович ответил очень резко: «Никакой АК у нас не было». Не скрывал Райхман свою неприязнь к греко-католикам Западной Украины, которые как раз в период наших встреч впервые вышли на Арбат с требованием отменить решения Львовского собора 1946 года. Тут и возникла у меня смутная догадка: уж не Леонид ли Федорович организовал этот собор? С этим вопросом я обратился к покойному ныне писателю Владимиру Павловичу Беляеву, который был свидетелем событий во Львове и до, и после войны. Недолго думая Владимир Павлович в моем присутствии позвонил Павлу Анатольевичу Судоплатову и получил утвердительный ответ. (Общались собеседники на чистом украинском языке.)

Имеется в моем досье и такое письмо:

«В «Литгазете» (№ 36 от 6.09.89 г.) опубликован Ваш очерк «Вокруг Катыни»,[102] в котором упомянут один из руководителей контрразведки страны военного и послевоенною времени генерал-лейтенант Райхман Л. Ф.

Имя этого опытнейшего контрразведчика и честного человека я много раз слышал от моего отца (он умер в 1977 году), который в период 1947–1952 годов был зам. начальника отдела МГБ СССР в г. Кисловодске (все дела, которые вел мой отец — подполковник Колтун З. М., работая в госбезопасности, после XXII съезда КПСС были пересмотрены компетентной комиссией, и ни одного нарушения соцзаконности не выявлено — ни одного!). Поэтому я верю отцу, который считал, что такие, как Райхман, переиграли немецкую разведку и немало способствовали нашей победе над гитлеризмом.

Да. Берия, Меркулов, Кобулов, Деканозов, Мешик, Цанава, Рюмин, Гоглидзе и вся их свора истязателей и убийц скомпрометировали НКВД и МГБ СССР. Но еще раз повторяю: были же чекисты, как генерал Райхман (кстати, если мне не изменяет память, репрессированный в конце 40-х — начале 50-х годов, переживший личную трагедию, когда от него в связи с арестом отказалась жена — народная артистка СССР Л.), как мой отец и тысячи чекистов, которые, не нарушая законов страны, отважно боролись против фашизма.

Я обращаюсь к вам с такой просьбой: пока живы такие чекисты, как Райхман Л. Ф., надо по-журналистски разговорить их, дать возможность на страницах газет и журналов рассказать им о тех блестящих контрразведывательных операциях, которые они победоносно осуществили, ведь положить абвер и разведку СД на обе лопатки могли только высокообразованные профессионалы своего дела.

Этих людей осталось немного, они уходят из жизни. Надо торопиться. Мы в долгу перед ними.

С уважением,

М. З. Колтун,

полковник внутренней службы

г. Ставрополь»

Память не изменяет полковнику Колтуну: в октябре 1951 года Леонид Федорович был арестован. На него, как на активного участника сионистского заговора в МГБ, показал небезызвестный Лев Шварцман. Восемь месяцев просидел в одиночке Лефортовской тюрьмы в наручниках, о чем не мог вспоминать без откровенной и неутолимой ярости. К своему шефу Абакумову Леонид Федорович до конца дней сохранил величайший пиетет, восхищался его природным умом, высокими профессиональными качествами. Берию и его приспешников, естественно, ненавидел.

Что касается действий советской разведки и контрразведки в годы войны, то они, бесспорно, достойны самой высшей оценки, но ведь это. собственно, уже другая тема. Кстати, именно эти успехи явились причиной лютой ненависти Берии к В. С. Абакумову — жертвой их смертельной схватки стал и Райхман.[103]

Леонид Федорович, повторяю, был человек неоднозначный и уж во всяком случае не примитивный. Читатель, конечно, заинтригован: что за народная артистка упомянута в письме М. З. Колтуна под таинственным инициалом Л.? Это знаменитая балерина, солистка Большого театра, лауреат Сталинской премии I степени 1941 года Ольга Лепешинская. Ольга Васильевна, по моим сведениям, была секретным сотрудником Леонида Федоровича, и вот, как в плохой советской мелодраме, чекист влюбился в своего агента. По законам соцреализма («Любовь Яровая». «Сорок первый») герою полагается принести свою любовь в жертву идеологии. Леонид же Федорович, отдадим ему должное, поступил наоборот, за что и претерпел серьезные неприятности. (Очень осерчал Л.Ф. на А. В. Антонова-Овсеенко, написавшего в одной из своих статей, что генералы НКВД увлекались балеринами: «Я не увлекался — я был женат на балерине!»)

И наконец, совсем уже нехарактерная и необычная черта. В последние годы жизни Леонид Федорович увлекся космологией, пришел в этой области к поразительным результатам, написал две книги — «Диалектика бытия небесных тел» и «Механизм солнечной активности» и снискал некоторую известность среди специалистов. В моем дилетантском изложении теория Райхмана не прозвучит, поэтому отсылаю читателя к статье «Прогноз бедствия — возможен!» в «Московском комсомольце» от 19.5.1989. Представляя своего собеседника, автор материала Александр Поликарпов пишет: «Леонид Федорович Райхман не профессиональный ученый. В том смысле, что никаких степеней и званий он не имеет. Но его «любительство» очень похоже на «любительство» того настройщика роялей из Лондона, который открыл планету Уран и обнаружил движение Солнечной системы в пространстве. Или того школьного учителя из провинциального Боровска. который заложил основы ракетодинамики и космонавтики». Вот интересно: знал ли Поликарпов о мрачном прошлом любителя без степеней и званий, а если не знал, то написал бы свой очерк, если бы знал? Относительно званий, он. впрочем, абсолютно прав: несмотря на арест и вздорное дело о еврейском заговоре, Л.Ф. не был восстановлен в партии, не вернули ему и генеральских привилегий. На этом я уже совсем было собрался поставить точку, но тут к биографии Райхмана неожиданно прибавился новый штрих. Переводчик книги Мацкевича профессор Сергей Павлович Крыжицкий, любезно предложивший мне свою помощь, в одном из своих писем, упоминая Райхмана, написал в скобках: «он же Зайцев». «Почему он Зайцев?» — переспросил я и в ответ получил две заметки за подписью «Князь Алексей Щербатов», опубликованные в «Новом русском слове» 5.7.1988 и 8.5. 1990, а также копию письма князя профессору Крыжицкому.

Алексей Павлович Щербатов в 1945 году служил в штабе 22-го корпуса американской армии. Тогда он и услышал впервые о Райхмане и о том, что иногда он пользуется псевдонимом «Зайцев». Рассказал о нем Щербатову прикомандированный к штабу представитель лондонского правительства Польши капитан Лисовский. Лисовский был резидентом польской (лондонской) разведки в Пльзене. многое сделал для спасения членов Армии Крайовой от репрессий. Успешная деятельность Лисовского обратила на себя внимание Лубянки: в Пльзень был командирован Райхман, который вошел в контакт с гражданским губернатором города и рекомендовал ему пожаловаться на интриги антикоммунистического подполья в G-2 — американскую военную разведку, что и было сделано. В результате Лисовский был отозван «лондонскими поляками». Лисовский же указал Алексею Щербатову на Райхмана как на непосредственного организатора катынских расстрелов.

К сожалению, я лишен возможности подтвердить информацию А. П. Щербатова (у меня нет оснований не доверять ему, но ведь это данные все-таки из вторых рук, и отдельные неточности, особенно за давностью лет, не исключены), но выглядит описанная им ситуация весьма правдоподобно».

В день выхода газеты с материалом «Вокруг Катыни» я привез Райхману свежеотпечатанный номер. Леонид Федорович внимательнейшим образом прочел публикацию, в целом, кажется, остался удовлетворен. Засомневался вдруг по поводу медали «За отвагу» — дескать, нежелательное совпадение, как раз апрель сорокового. Стал даже изучать наградной Указ, ксерокс которого у меня был при себе: «Здесь нет Райхмана!»

Новые аргументы против Чапского и «Московских новостей»:

а) никаких иностранцев отродясь не бывало в здании НКВД;

б) вспомнил о существовании катынской разведшколы абвера (тот самый «Сатурн», который «почти не виден») — ведь расстреливать поляков должны были спецчасти:

в) как читал, с каким выражением лица — какое это имеет значение, если отсутствовал сам факт встречи? («Пена!»)

г) выражение «ликвидация лагерей» можно понимать двояко (это довод, можно сказать, излюбленный, слышал его от сторонников советской версии неоднократно).

Умер Леонид Федорович Райхман 10 марта 1990 года в Москве.

Георгий Сергеевич Жуков начинал свою службу в «органах» в Смоленске. Впервые услышав об этом от Райхмана, я решил, что это тот самый начальник следственного отделения смоленского УНКВД, который в ноябре 1939 года был осужден выездной сессией военного трибунала Калининского военного округа на 3 года условно за упущения по службе (упущения состояли в том, что дела расстрелянных решением «троек» были плохо оформлены, нередко отсутствовали даже обвинительные заключения). Помню, я еще подивился мрачной иронии судьбы: подельника Жукова следователя Васильева защищал на этом процессе не кто иной, как адвокат Б. Г. Меньшагин, чье имя было впоследствии использовано комиссией Бурденко и из чьих воспоминаний я и почерпнул этот факт. Так я и написал в «Литгазете», впрочем, с оговоркой, что инициалы второго Жукова утрачены.

Вскоре пришло письмо от читателя Б. М. Гзовского из Минска. Он сообщил мне, что в смоленском УНКВД было не то двое, не то даже трое братьев Жуковых. Гзовский, состоявший в спортобществе «Динамо», играл в волейбол на одной площадке с ними. Позже эту информацию подтвердил мне смоленский историк Л. В. Котов: начальника следственного отдела звали Николай Сергеевич, он был средний брат и в 1940 году осужден повторно на 6 лет.

Ну а затем в «Известиях ЦК КПСС» (1989, № 11) я прочел следующее:

«Жуков Г. С., будучи начальником дорожно-транспортного отдела НКВД Западной железной дороги, производил массовые незаконные аресты, а также создал фиктивное дело на бывшего начальника дороги т. Русанова Г. А. (член партии с 1916 г.), который отказался давать ложные показания и был доведен Жуковым до самоубийства. В результате преступных действий Жукова без оснований были арестованы и осуждены нач. политотдела Смоленского отделения т. Астафьев И.П… нач. политотдела Западной железной дороги т. Болотовский, нач. ДорУРСа т. Кац Н. Х., которые теперь (в январе 1956-го. — В.А.) реабилитированы и восстановлены в партии».

Всего вероятнее, по этому же транспортному делу арестованы в 1937 году заведующий промышленно-транспортным отделом Смоленского обкома ВКП(б) И. В. Стремоусов и его жена зав. секретариатом председателя облисполкома Н. И. Автухова, осужденные по статье 58–10 УК РСФСР на 10 лет лагерей без права переписки и реабилитированные (посмертно) в 1957 году за отсутствием состава преступления. Об этом написал мне их сын В. И. Стремоусов, ныне живущий в Волгограде. Следствие, по его сведениям, вел лейтенант (ГБ?) Жуков.

Во 2-м управлении ГУГБ НКВД Г. С. Жуков возглавлял отдел Центральной и Восточной Европы, следовательно, и Польши. Разъяснение Л. Ф. Райхмана, что сам Жуков, а тем более по польским делам, ему не подчинялся, звучит, по-моему, неубедительно: ведь мы уже знаем, что и Леонид Федорович Польшей, мягко говоря, интересовался.

По словам Райхмана, именно Жуков сразу после опубликования немецкого сообщения о Катыни первым вспомнил о существовании Гнездовского могильника и, таким образом, является автором первоначальной, явно абсурдной версии, опубликованной в «Правде» двумя днями позже и никогда больше не повторявшейся:

«В своей неуклюже состряпанной брехне о многочисленных могилах, якобы открытых немцами около Смоленска, геббельсовские лжецы упоминают деревню Гнездовую, но они жульнически умалчивают о том, что именно близ деревни Гнездовой находятся археологические раскопки исторического «Гнездовского могильника».

Обращает на себя внимание ошибка в названии деревни: правильно не «Гнездовая», а «Гнездово» — признак того. что отповедь сочинялась наспех.

Карьера генерал-лейтенанта Жукова оборвалась внезапно и нелепо. Райхман рассказал мне, что в разговоре с Хрущевым он имел неосторожность нелестно отозваться о Ванде Василевской, за что и был переведен в Новосибирск на под-полковничью должность. Б. М. Гзовский пишет, что встретил одного из братьев Жуковых в Новосибирске в 1943 году. Тот был в генеральских погонах и прогуливал дога, выглядел вальяжно. Кто-то из знакомых сказал Гзовскому, что это начальник СибЛАГа. Знакомый ошибся: он был начальником отдела новосибирского УНКВД — кстати, по делам о военнопленных и интернированных.

О новосибирском периоде службы Жукова немало интересного поведал мне общественный корреспондент «Известий» Анатолий Михайлович Третьяков, друживший с его сыном Владимиром, впоследствии журналистом-международником. Помимо прочего, Третьяков дал наводку, до сих пор мною не отработанную: в конце 40-х годов в гости к Г. С. Жукову приезжал некий судмедэксперт подполковник медслужбы Казанцев, вроде бы принимавший участие в эксгумации катынских трупов. На осторожный вопрос Третьякова, кто же в действительности расстрелял поляков, изрядно выпивший Казанцев сделал строгое лицо и ответил, тщательно выговаривая каждое слово: «Запомни раз и навсегда: поляков расстреляли немцы». При этом он, по ощущению Анатолия Михайловича, как будто хотел дать понять нечто совсем иное. В числе катынских экспертов фамилия Казанцев не фигурирует, но, во-первых, это еще ни о чем не говорит, а во-вторых, не идет ли здесь речь о повторном, послевоенном вскрытии могил? И Жуков опять тут как тут… К этому вопросу мы вернемся в следующей главе.

Закончил свои дни Георгий Сергеевич в середине 70-х годов в должности директора столичной гостиницы «Турист». На этот ответственный пост он был назначен в 1956 году в преддверии Всемирного фестиваля молодежи: она, прогрессивная иностранная молодежь, проживала ведь именно в «Туристе». В этом качестве Жукова хорошо знал мой коллега и сослуживец по «Литгазете» Анатолий Захарович Рубинов, сообщивший мне. что в Ленинской библиотеке имеется несколько брошюр по теории гостиничного хозяйства, принадлежащих перу Георгия Сергеевича.

Что касается Федотова Петра Васильевича (а не П.Ф., как указывает Ежевский), то он в 1940 году имел звание комиссар ГБ 3-го ранга и возглавлял 2-е управление ГУГБ, то-есть контрразведку; уже известным нам Указом от апреля 1940 года награжден орденом «Знак Почета». Постановлением Совмина от 7.9. 1946 Петр Васильевич был назначен заместителем министра госбезопасности СССР, а с преобразованием МГБ в КГБ стал начальником все того же 2-го, но теперь уже Главного управления. Интересную информацию о его деятельности и особенно методах можно почерпнуть из того же номера «Известий ЦК»:

«…будучи в составе бригады НКВД СССР, руководимой Маленковым и Литвиновым, сфальсифицировал обвинения на многих партийных и советских работников Армении, применял к ним меры физического воздействия. Путем истязаний добился признательных показаний в преступлениях против государства от незаконно арестованных (следует перечень). Полученные таким преступным путем показания послужили основанием для поголовного ареста командного и политического состава этой (76-й Армянской стрелковой. — В.А.) дивизии, из которых многие были расстреляны. Федотовым сфальсифицированы материалы против ряда других видных работников: бывшего полпреда СССР в Венгрии т. Бекзадяна А.А… бывшего первого секретаря обкома партии Республики Немцев Поволжья Попок Н. А., бывшего первого секретаря ЦК КП Киргизии Амосова М. К. и других. По его инициативе в Хабаровском крае на границе с Маньчжурией был организован так называемый «ложный закордон», где в результате беззаконий и провокаций безвинно погибло много советских граждан».

«Ложный закордон» — это вот что такое. Хабаровским краевым УНКВД вербовались люди для агентурной работы в Маньчжурии. Затем происходил переход границы, в результате которого агент попадал в уездную японскую военную миссию, где белогвардейцы в японских мундирах выбивали из нарушителя признание в связях с советской разведкой, а то и перевербовывали его. Затем агент с заданием теперь уже японской разведки переходил границу в обратном направлении. Оказавшись на советской территории, он немедленно препровождался в тюрьму хабаровского УНКВД и привлекался к ответственности за шпионаж в пользу Японии. «Ложный закордон» функционировал с 1941 по 1949 год. За этот срок через него прошли 148 советских граждан, осужденных к длительным срокам заключения. И ведь действительно факт перевербовки имел место. Вот только никакой границы «агенты» не переходили — вся интрига была инсценировкой сотрудников УНКВД; они-то и изображали белогвардейцев, облачившись в японскую военную форму. Вот уж, наверно, отвели душу, наприменялись «мер физического воздействия»!

Эпизод этот как нельзя лучше рисует нравы ведомства, которому верой и правдой служили Райхман, Жуков, Федотов. Идея «ложного закордона» принадлежит, повторю, Федотову. В распоряжение этого изувера и препровождались отобранные особыми отделениями лагерей польские военнопленные. Уже цитированная директива Берии «по оперативно-чекистскому обслуживанию» пленных в качестве первостепенной выделяет задачу создания агентурно-осведомительской сети в лагерях, причем сеть эта имела целью не столько «освещение политических настроений военнопленных», сколько выявление «контрреволюционного элемента, а именно:

а) лиц, служивших в разведывательных, полицейских и охранных органах бывшей Польши (…);

б) агентуры перечисленных выше органов (конфидентов, агентов сыска);

в) участников военно-фашистских и националистических организаций бывшей Польши (…);

г) работников суда и прокуратуры;

д) агентуры других иностранных разведок;

е) участников зарубежных белоэмигрантских террористических организаций (…);

ж) провокаторов бывшей царской охранки и лиц, служивших в полицейско-тюремных учреждениях дореволюционной России:

з) провокаторов охранки в братских коммунистических партиях Польши, Западной Украины и Белоруссии:

и) кулацких и антисоветских элементов, бежавших из СССР в бывшую Польшу».[104]

Обнаружить и «взять на оперативный учет» весь этот «элемент» нужно было, в частности, «для выявления зарубежных связей разрабатываемых». Определены и дальнейшие действия:

«Особым отделам округов следствие направлять на выявление антисоветских связей арестованных военнопленных и лиц, могущих быть использованными для заброски за кордон.

Вербовку агентуры, подлежащей заброске за рубеж, осуществлять только с предварительной санкции начальника Особого oтдела НКВД СССР, а заброску ее за кордон только с санкции народного комиссара внутренних дел СССР».[105]

На Лубянку поляки попадали либо через особые отделы военных округов, либо непосредственно из лагерей. Здесь им предъявлялся ордер на арест. Инкриминировался, как правило, один из пунктов 58-й статьи. Профессору Свяневичу, например, предъявили обвинение по статье 58-6 (шпионаж). «Кроме того, — пишет Свяневич. — мне объяснили, что я более не считаюсь военнопленным, а преступником, и буду трактоваться как таковой со всей строгостью советских законов». Свяневич возразил, что он не является гражданином СССР, — и получил резонный ответ, что польского государства больше не существует, стало быть, не существует и такого гражданства (читатель, возможно, обратил внимание: во всех документах НКВД Польша называется «бывшей Польшей». Польское же гражданство на территориях, включенных в состав СССР, было отменено Указом ПВС от 29.11.1939). Интересно, что профессор привлекался по Уголовному кодексу РСФСР, хотя жил и работал в Вильно и, следовательно, не подлежал юрисдикции российских законов. Этот формальный недочет был исправлен позднее. Я уже имел возможность в другой связи опубликовать Указ ПВС от 6.11.1940 (Родина. 1989. № 12), которым на территории прибалтийских стран вводилось применение кодексов РСФСР, и даже все дела, приговоры по которым вынесены, но не исполнены, подлежали пересмотру на основе этих кодексов. И уже само собой разумеется, сплошь и рядом применялась обратная сила закона, почему и попали в категорию «военно-фашистских и националистических» такие безобидные организации, как «Союз адвокатов Польши» или «Союз унтер-офицеров запаса», не говоря уже о Польской социалистической партии, в 1946 году объединившейся с Польской рабочей партией, в результате чего и возникла ПОРП.

Для федотовского управления наибольший интерес представляли, конечно, бывшие разведчики. (Приведу, кстати, свидетельство, опубликованное М. М. Фрейденбергом: будто бы в начале 1940 года в Осташковском лагере отбирали специалистов по радноделу.) Эти люди впоследствии могли быть эффективно использованы контрразведкой в качестве опознавателей или участников радиоигры. Обратим, кроме того, внимание, что в списке зарубежных белоэмигрантских организаций фигурирует ОУН — предмет особой заботы Л. Ф. Райхмана. Бесспорно, могла принести свои плоды и работа в НКВД провокаторов царской охранки, но вот ума не приложу: зачем понадобились Берии бывшие тюремщики? Разве что для обмена опытом…

Если Федотов. Райхман и Жуков и не участвовали в принципиальном решении участи поляков, то уж право влиять на отдельные судьбы безусловно имели. Однако никто из бывших чинов НКВД не осведомлен в этом вопросе лучше Петра Карповича Сопруненко, бывшего начальника Управления НКВД по делам о военнопленных, в 1940 году — капитана ГБ («Знак Почета» по Указу от апреля 1940 г.). Совсем уже было сговорился я с Петром Карповичем о встрече — назначил он мне ее в райвоенкомате, — да гут грянула статья Лебедевой в «Московских новостях». Слег только что перенесший тяжелую онкологическую операцию Сопруненко, о чем мне и сообщили сначала в военкомате, а потом подтвердила по телефону его дочь.

А вспомнить ему есть что. Подпись Сопруненко стоит под великим множеством архивных документов, имеющих касательство к судьбе польских военнопленных. Справедливости ради следует отметить, что есть среди них и тексты, благоприятно отражающие деятельность Петра Карповича. Например, возглавляемое им управление предложило руководству распустить по домам гражданских лиц, рядовых полицейских и пограничников, «а также офицеров запаса из числа трудовой интеллигенции», живших в Восточной Польше. Однако наверху эта инициатива понимания не встретила. Тогда появился новый документ от 20.2.1940, принадлежащий перу Сопруненко и комиссара управления Нехорошева:

«Совершенно секретно

Народному комиссару

внутренних дел

Союза ССР

комиссару

Государственной

безопасности 1-го ранга

товарищу Берия Л. П.

В целях разгрузки Старобельского и Коэельского лагерей прошу Вашего распоряжения на проведение следующих мероприятий:

1. Всех тяжелобольных, полных инвалидов, туберкулезников. стариков от 60 лет и выше из числа офицерского состава, которых насчитывается около 300 человек, отпустить по домам.

2. (Лиц) из числа офицеров запаса — жителей западных областей УССР и БССР — агрономов, врачей, инженеров и техников, учителей, на которых нет компрометирующих материалов, отпустить по домам.

По предварительным данным, из этой категории может быть отпущено 400–500 человек».

Гуманно, не правда ли? Хотя и непонятно, откуда в польской армии столько полных инвалидов и туберкулезников. Но вот пункт очень и очень неприятный, чтобы не сказать хуже:

«3. На офицеров КОПа («Корпус охраны погранична»), судейско-прокурорских работников, помещиков, актив партий ПОВ и «Стрелец», офицеров 2-го отдела бывшего Польского Главштаба, офицеров информации (около 400 человек) прошу Вашего разрешения оформить дела для рассмотрения на Особом совещании при НКВД».[106]

Так и поступили. (Напомню, что Указом ПВС от 16.1.1989, утвержденным Верховным Советом СССР 31.7.1989, все граждане, репрессированные постановлениями внесудебных органов, за исключением изменников и карателей, реабилитированы, а сами эти органы признаны антиконституционными.) Когда в Козельский лагерь прибыли польские военнопленные, интернированные в Литве и Латвии, Сопруненко уже знал, что делать, — предложил «оформить» их для рассмотрения на ОСО. Но и тут не угадал: Лаврентий Павлович, на которого было возложено строительство новых военных аэродромов, для чего в структуре НКВД был образован специальный главк,[107] решил перебросить их на Строительство № 106 (о нем я уже писал) — в Поной, или, что то же самое, за Кандалакшу, куда, как мы помним, конвоировал пленных А. А. Лукин, но только это было не в апреле, а уже в мае 1940 года.

Молчит Петр Карпович, предпочитает не вступать в полемику. Как тут не отдашь должное Л. Ф. Райхману, вопреки обыкновению своих коллег решившемуся на публичный спор! Кое-какая информация от Сопруненко, впрочем, просочилась в печать — правда, не в нашу.

Не успел улететь из Москвы видный английский историк лорд Николас Бетелл, как в газете «Мейл он Санди» от 17.6.1990 появилась его статья под мрачным заголовком «Палач». Речь в ней, как уже догадался читатель, идет о Петре Карповиче — сфотографирован дом на Садовой-Самотечной, обведены кружком окна его квартиры, исчерпывающим образом охарактеризована роль Сопруненко в «катынском деле» — словом, сделано мастерски. А сверхзадача сформулирована в подзаголовке: «В то время как Россия атакует Британию за решение по поводу военных преступников, се собственный массовый убийца открыто живет в своей московской квартире».

Среди прочего в статье содержится телефонный монолог дочери Сопруненко. На попытки лорда Бетелла поговорить с самим Петром Карповичем Елена Петровна ответила решительным отказом, так как «вся эта история» действует губительно на здоровье отца. «Мой отец служил своей стране, — сказала она. — Он был шахтером в Донбассе, и из-за рабочего происхождения его приняли в военное училище. Он не хотел служить в НКВД. Он лишь исполнял свой долг офицера».

Дальше — самое интересное (текст я воспроизвожу, естественно, в обратном переводе с английского):

«Я вам вот что скажу. Приказ насчет польских офицеров поступил прямо от Сталина. Отец рассказывал, что видел подлинный документ со сталинской подписью. Что же ему было делать? Самому себя подвести под арест? Или застрелиться? Из отца сделали козла отпущения за решения, принятые другими».

Итак, приказ был подписан Сталиным. Ну до чего же похожи наши славные «ветераны невидимого фронта» на нацистских военных преступников! Там ведь тоже во всем виноват был один Гитлер — все остальные лишь выполняли долг офицера. Ну а как быть с только что цитированными предложениями Сопруненко? Знаю, он скажет, что «рассмотреть на ОСО» — это еще не «расстрелять». А члены ОСО, если бы ожили, сказали бы, что выносили постановления о высшей мере на основании представленных Сопруненко материалов. (До сих пор, кстати, неизвестно, имело ли право ОСО приговаривать к смертной казни.) Нет, это тупик. Бессмысленно спрашивать палача, зачем он убил, — для него этот вопрос лишен смысла, это его профессия, и убийством он свою работу отнюдь не считает.

Итак, приказ был подписан Сталиным. Где же он? Пропал, уничтожен? А если поискать? Но и это, боюсь, тупик, еще более безнадежный.

Сейчас самое время поговорить о судьбе архива смоленского У НКВД, и здесь я опять сошлюсь на князя Щербатова. Его особый интерес к этим документам объясняется тем, что в 1922 году смоленским ОГПУ были расстреляны его дядя Сергей Щербатов, двоюродные брат и сестра и grande tente[108] княгиня Хованская. Шведский журналист Г. Аксельсон, корреспондент стокгольмской газеты «Афтонбладет» и лондонской «Ивнинг стандарт», в 1943 году был в Смоленске и видел дело Щербатовых, о чем впоследствии поставил в известность Алексея Павловича. Однако по порядку.

«В Смоленске, — пишет Щербатов, — немцы захватили архив областного управления НКВД, где хранились документы с датами от декабря 1918 до июля 1941. Это единственный чекистский архив, который попал целиком в немецкие руки. Как я писал раньше, более ранняя часть его размещалась в здании церкви Св. Петра и Павла (документы за 1918–1936 гг.), а остальные — в здании НКВД (бывший окружной суд). Сотрудник ГПУ Александр Энгельгарт получил задание вместе с другим агентом взорвать и поджечь первую часть архива. Энгельгарт приказа не исполнил и, более того, убил своего напарника. Когда немцы вошли в Смоленск, он явился в штаб армии[109] фон Бока и дал сведения об архиве, а также об убийстве польских офицеров. После падения Смоленска советская сторона посылала несколько раз маленькие самолеты бросать зажигательные бомбы на здания, где находился архив, — без результата».

Вот по этому поводу мне есть что добавить. Л. В. Котов, специалист по истории смоленского подполья, вдоль и поперек изучивший все имеющиеся в наличии смоленские архивы, рассказывал мне (еще до того, как я ознакомился с информацией кн. Щербатова), что архив действительно помещался в часовне: при отступлении его подожгли, однако из-за отсутствия должной тяги пламя быстро задохнулось, так что сгорел лишь каталог. Германским оккупационным властям удалось разыскать несколько бывших сотрудников архива, которые составили каталог заново. Все это так, но дело в том, что речь в данном случае идет о партийном архиве — том самом, который теперь хранится в США. Что касается архива УНКВД, то его, по словам Котова, все же удалось эвакуировать: пострадал лишь один вагон, попавший под бомбежку. По сведениям Котова, полученным от бывшего заведующего этим архивом ныне здравствующего И. Ноздрева, произошло это на перегоне Кардымово — Ярцево.

Косвенное подтверждение целости и сохранности архива удалось получить и мне. Уже упоминавшийся Владимир Иванович Стремоусов имеет на руках письмо от 15.2.1988 за подписью начальника секретариата Военной коллегии Верховного суда СССР А. Никонова. В письме сказано, что дело отца Владимира Ивановича «хранится в УКГБ СССР по Смоленской области, имеет гриф «секретно». А Иван Васильевич Стремоусов и его жена осуждены были, напомню, в 1937 году.

Остается неясным, каким образом Аксельсон мог видеть дело Щербатовых в партархиве. Одно из двух: либо это было не собственно уголовное дело, а что-то вроде справки, составленной сотрудниками ОГПУ для своего партийного начальства, либо материалы дела были временно запрошены обкомовским архивом для каких-то своих нужд.

Во всяком случае, имеются достаточно основательные надежды на то, что поиски в архиве УКГБ могут оказаться небесполезными. Вот только никто не ищет: независимых историков к документам на пушечный выстрел не подпускают, а сами сотрудники КГБ найти у себя ничего не могут — вспомним, как харьковчане искали-искали, да и приехали в конце концов в особый архив, где и получили то, что впоследствии выдали за собственную находку.

А почему, собственно говоря, вообще этим занимается КГБ, на каком юридическом основании? Ведь руководители этого ведомства сплошь и рядом повторяют, что нынешний крючковский комитет не имеет ничего общего с бериевским наркоматом. Но в таком случае кто уполномочил его заниматься Катынью? Единственное, чем может и должен помочь расследованию КГБ, — это предоставить свои архивы.

Многие, правда, сомневаются, что бумаги сохранились. К примеру, Овидий Горчаков, в прошлом резидент советской разведки, а ныне известный писатель, заявил в интервью «Комсомольской правде» (номер от 22.5.1990): «И потом — у меня нет надежды на архивы. Когда мы снимем все печати со спецхранов, найдем немного. В октябре 1941 года, когда немцы подходили к Москве, на Лубянке жгли архивы, да так, что дым стоял коромыслом». Верно, жгли архивы, но не все подряд, о чем я уже писал: уничтожались определенные категории документов — остальные эвакуировались. Полагаю, катынские материалы все же уцелели. Справки о польских военнопленных, составленные в НКВД по запросам руководства, помечены более поздними, нежели названная Овидием Александровичем, датами — одна из них. в частности, декабрем 1943 года. Следовательно, в декабре 1943-го существовали и документы, на основании которых она составлена.

Что же касается возможности привлечения к уголовной ответственности оставшихся в живых исполнителей катынской акции… Вот что сказал Николасу Бетеллу ответственный работник ЦК КПСС Валентин Алексеевич Александров, многое, кстати, сделавший для политического решения проблемы: «Мы не исключаем возможность судебного расследования или даже суда. Но вы должны понимать, что советское общественное мнение не целиком поддерживает политику Горбачева в отношении Катыни. Мы в Центральном Комитете получили множество писем от организаций ветеранов, в которых нас спрашивают, почему мы порочим имена тех, кто лишь исполнял свой долг в отношении врагов социализма».

Существует и еще одно. более веское препятствие к суду над палачами — его назвал мне известный правозащитник, народный депутат РСФСР ныне покойный Револьт Иванович Пименов: посадить бериевцев на скамью подсудимых означает применить обратную силу закона.

И еще об архивах. Приведу отрывок из письма, автор которого просил не называть себя:

«На каждого человека, попавшею в орбиту деятельности органов, заводилось дело (различных категорий оперативного учета), существовавшее независимо от того. возбуждалось ли уголовное (следственное) дело, заполнялись учетные карточки. После ликвидации бериевщины усилиями его приспешников, возглавлявших на первых порах КГБ, большинство архивных дел и картотек было уничтожено, но должны сохраниться акты об уничтожении этих дел и номенклатурные книги с перечнем этих дел в тех органах, где они велись. До этих сугубо канцелярских документов руки обычно не доходят, а чиновники берегут их пуще глаза, ибо за секретный документ, уничтоженный без акта, можно и «сесть».

И далее:

«Исключено, чтобы отсутствовали архивные личные дела на генералов и офицеров органов 30-40-х годов. Из послужных списков в них можно проследить все должности, а из аттестаций — практическую деятельность».

Вот для того, чтобы было ясно, где и что искать, публикую обещанное продолжение списка сотрудников НКВД-НКГБ, имевших непосредственное отношение к катынской акции:

Л. Ф. Баштаков жив, недавно давал показания следователям Главной военной прокуратуры СССР о расстреле в Орловской тюрьме в октябре 1941 г. Марии Спиридоновой и группы военачальников.

И отдельно — сотрудники Управления НКВД по делам о военнопленных и интернированных: