Катынский лабиринт

Важнейший эпизод «катынского дела» — Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками. Именно в Нюрнберге сталинская версия обнаружила свою полную юридическую несостоятельность. На Нюрнберге следует остановиться еще и потому, что исследователи катынской проблемы до сих пор допускают отдельные неточности в изложении хода судебного следствия. Так, например, Чеслав Мадайчик в книге «Катынская драма» пишет, что на процессе профессор Базилевский «повторил показания, данные им советской Специальной комиссии».[142] Это, как мы сейчас убедимся, не совсем так. Более грубую ошибку допускает автор редакционною вреза к известному материалу Н. С. Лебедевой в «Московских новостях» or 25 марта 1990 года. «…взаимоисключающие версии, — сказано в этом тексте, — прозвучат и на Нюрнбергском процессе. Окончательных убедительных доказательств не представит ни одна из сторон». Но дело в том, что никакой своей версии защита в Нюрнберге суду не представляла: ее целью было опровергнуть версию обвинения и. только. Любая попытка представить контрверсию была бы блокирована в зародыше, поскольку обвинения в адрес СССР явно противоречили статусу Международного военного трибунала (МВТ).

Поначалу, впрочем, советское обвинение до такой степени не сомневалось в благополучном итоге судебного следствия по Катыни, что перед самой публикацией обвинительного акта внесло в него серьезнейшую поправку: число жертв было произвольно увеличено с 925 до 11 тысяч человек.[143]925 — число трупов, эксгумированных комиссией Бурденко. 11 тысяч — окончательная цифра пропавших без вести польских военнопленных. Советское руководство стремилось легитимировать свою версию и тем самым навсегда закрыть вопрос о виновниках катынских расстрелов, равно как и о дальнейшей судьбе всех пленных поляков. Оказалось, однако, что задача эта трудновыполнима.

Мне уже приходилось писать о «белых пятнах» Нюрнберга.[144] В полемику со мной вступили П. И. Гришаев и Б. А. Соловов — бывшие сотрудники МГБ СССР, выполнявшие на процессе свои специфические функции. В числе прочего они обвинили меня в оскорблении памяти покойных и чести ныне здравствующих представителей советского обвинения. Позволительно спросить: расценивают ли они как оскорбление памяти бывшего председателя Верховного суда СССР Л. Н. Смирнова многочисленные публикации о процессе Синявского — Даниэля, на котором он председательствовал? Быть может, они полагают оскорблением памяти Р. А. Руденко опубликованные в последнее время материалы о противоправном изгнании из страны А. И. Солженицына, ссылке А. Д. Сахарова, разнообразных репрессалиях против правозащитников и инакомыслящих? Ведь все это имело место в бытность Руденко Генеральным прокурором СССР, а занимал он этот пост, страшно сказать, с 1953 по 1981 год. Нет, пожалуй, в данном случае уместно поставить еще более резкий вопрос: желают ли преподаватели и студенты Свердловского юридического института, чтобы их учебное заведение продолжало и впредь носить имя Руденко, не является ли этот факт оскорблением памяти тех, кто подвергся преследованиям по политическим мотивам при непосредственном участии Руденко, оскорблением самой идеи правового государства?

«Получается, — пишут ветераны МГБ, — что советские обвинители прибыли в Нюрнберг не с единственной целью — достойно представлять СССР в Международном военном трибунале и приложить максимум усилий к тому, чтобы главным немецким военным преступникам был вынесен основанный на доказательствах справедливый приговор, а с какой-то другой, темной целью…»

Тема неприятная, но уж коль скоро Гришаев и Соловов затронули ее, позволю себе объясниться.

Разумеется, целью советских обвинителей было достойно представлять СССР, но дело в том, что многолетняя практика участия в организации массовых репрессий, противозаконные методы советского следствия и судопроизводства не могли не сказаться на качестве их представительства. Люди эти давно забыли, что такое настоящий состязательный процесс, беспристрастность суда, судебное следствие. У советских обвинителей была принципиально иная концепция суда над главными немецкими военными преступниками, нежели у их западных коллег. Они полагали, что процесс сведется к произнесению эффектных обвинительных речей — это они делать действительно умели, чувствуется школа их шефа Вышинского, — и никак не рассчитывали столкнуться с изощренной и высокопрофессиональной защитой. Вот причина, по которой в Советском Союзе вопреки решению МВТ до сих пор не опубликован полный корпус нюрнбергских материалов.

Предвижу, что многих читателей мое суждение шокирует. Возможно, мне даже инкриминируют попытку поставить под сомнение приговор МВТ. Это, конечно, вздор. Речь о другом — дочитав эту главу до конца, читатель, надеюсь, поймет меня. Но для начала — еще несколько предварительных замечаний.

В документах, которые я процитирую ниже, как нельзя лучше выражена атмосфера, в которой работала советская делегация в Нюрнберге. Мало кому сегодня известно (да и в те дни знали немногие), что помимо официальной советской делегации в работе Международного военного трибунала непосредственно участвовал орган, в разных источниках именуемый по-разному: то «правительственная комиссия по Нюрнбергскому процессу», то «правительственная комиссия по организации суда в Нюрнберге», а то и «комиссия по руководству Нюрнбергским процессом». Возглавлял ее Андрей Януарьевич Вышинский, в то время — заместитель министра иностранных дел СССР.

Правительственная комиссия, не в пример многим нынешним ведомствам, не только принимала решения, но и строго взыскивала с невыполнивших или выполнивших неудовлетворительно ее указания. И немудрено: в ее состав входили наряду с прокурором СССР К. П. Горшениным, министром юстиции И. Т. Голяковым. председателем Верховного суда Н. М. Рычковым и такие одиозные фигуры, как Б. З. Кобулов, В. Н. Меркулов, B. C. Абакумов. Ясно, что у них были свои методы ведения следствия. Протокол от 16 ноября зафиксировал такой, например, диалог:

«ВЫШИНСКИЙ…До сих пор у т. Руденко нет плана проведения процесса. Руденко не готов к проведению процесса. (Процесс начался 20 ноября. — В.А.) Вступительную речь, которую мы с вами выработали, я послал в ЦК.

КОБУЛОВ. Наши люди, которые сейчас находятся в Нюрнберге, сообщают нам о поведении обвиняемых на допросах (читает записку). Геринг, Йодль, Кейтель и другие вызывающе держат себя при допросах. В их ответах часто слышатся антисоветские выпады, а наш следователь т. Александров слабо парирует их. Обвиняемым удается прикинуться простыми чиновниками и исполнителями воли верховного командования. При допросе англичанами Редера последний заявил, что русские хотели его завербовать, что он давал показания под нажимом. Это его заявление было записано на пленку.

ВЫШИНСКИЙ. Прокурор должен, где это надо. срезать обвиняемого, не давать ему возможности делать антисоветские выпады».[145]

«Наши люди» — это как раз Гришаев и Соловов. И не только они.

Чем же закончился инцидент с Александровым? Как он оправдывался? Может быть, объяснил попустительство врагам тактическими соображениями — мол, пускай расслабятся и наговорят побольше? Резонно возразил, что трудно все-таки ожидать от Геринга просоветских высказываний? Ни то ни другое. Вот его объяснительная записка Горшенину:

«1. На всех допросах, кроме меня, присутствовали полковник юстиции Розенблит и, как правило, полковник юстиции Покровский.

2. Никаких выпадов против СССР и лично против меня ни со стороны допрошенных обвиняемых, ни со стороны допрошенных свидетелей сделано не было.

3. Случай, о котором Вам было сообщено, как о случае, будто бы имевшем место со мной, в действительности имел место в моем присутствии во время допроса 28 октября с.г. американским подполковником Хинкелем обвиняемого Франка. По окончании допроса Франк действительно обозвал Хинкеля свиньей. (…)

Докладывая об изложенном, я считаю, что в данном случае правительственные органы были дезинформированы о действительной обстановке, в которой протекали допросы обвиняемых.

Я прошу назначить специальное расследование для установления виновных в подобной дезинформации и привлечь их к строгой ответственности. Вместе с тем я прошу пресечь различного рода кривотолки в связи с производившимися допросами обвиняемых, так как все это создает нездоровую обстановку и мешает дальнейшей работе».

И Александрова оставили в покое.

Однако вернемся к «катынскому делу». Мы остановились на том, что советское обвинение исправило в обвинительном заключении цифру 925 на 11 тысяч. Сделано это было неосторожно, привело к нежелательной огласке. Именно отсюда и начались все неприятности с Катынью.

Обратимся к книге одного из участников процесса Марка Рагинского «Нюрнберг: перед судом истории». На странице 22 читаем:

«…вопреки Уставу[146] трибунал не принял протокола допроса Паулюса, произведенного в Москве в январе 1946 года. и вызвал по ходатайству адвокатов в качестве свидетелей военных преступников, показания которых якобы могли опровергнуть акт расследования Чрезвычайной государственной комиссии о злодеяниях гитлеровцев в Катыни».

Там же, страница 49:

«Фрэнсис Биддл[147]6 апреля 1946 года на организационном заседании трибунала не только поддержал незаконные домогательства защитника Геринга о вызове подобранных им свидетелей, которые якобы могли опровергнуть акт советской Комиссии, но и пустился в пространные рассуждения, превратно толкуя ст. 21 Устава в пользу нацистских преступников».

Там же, страница 92:

«Франк всячески пытался отгораживаться и от Катыни, однако Международному трибуналу были представлены бесспорные доказательства преступления нацистов в Катынском лесу (вблизи Смоленска), где осенью 1941 года гитлеровские оккупационные власти произвели массовые расстрелы польских военнопленных».

Цитаты эти нуждаются в комментариях.

Статья 21 Устава МВТ гласит: «Трибунал не будет требовать доказательств общеизвестных фактов и будет считать их доказанными. Трибунал также будет принимать без доказательств официальные правительственные документы и доклады Объединенных Наций, включая акты и документы комитетов, созданных в различных союзных странах для расследования военных преступлений, протоколы и приговоры военных или других трибуналов каждой из Объединенных Наций». В феврале 1946 года заместителем главного обвинителя от СССР полковником Ю. В. Покровским суду был представлен акт советской Специальной комиссии по Катыни, не нуждающийся, согласно статье 21, в дополнительных подтверждениях.

В свою очередь, защитник подсудимого Геринга Отто Штамер подал ходатайство о вызове в суд свидетелей-немцев, а также дополнительное ходатайство о вызове профессора Женевского университета Франсуа Навиля, намереваясь с помощью их показаний опровергнуть обвинение по Катыни.

По-видимому, советское обвинение было абсолютно уверено в негативном ответе на ходатайство Штамера, потому и не предпринимало никаких демаршей вплоть до 12 марта 1946 года, когда ходатайство, невзирая на энергичный протест Покровского, было-таки удовлетворено.

Обратимся к протоколу соответствующего организационного заседания МВТ.

Председатель Трибунала лорд-судья Джеффри Лоренс оглашает ходатайство Штамера, затем заявление Покровского на имя Трибунала. Смысл его сводится к тому, что «принципиально неправильной была бы проверка бесспорных доказательств с помощью доказательств спорных, какими являются показания лиц, перечисленных в ходатайстве д-ра Штамера». Нет необходимости, по мнению Покровского, и в вызове профессора Навиля, «принимавшего участие, сознательно или бессознательно, в гитлеровской мистификации относительно Катыни», поскольку «время расстрела, произведенного гитлеровцами в Катыни, уже совершенно точно установлено авторитетной экспертизой». К тому же и местонахождение свидетелей защиты неизвестно, так что «практически вызов явился бы беспредметным». (По предположению Штамера, четверо из шести свидетелей находились в плену, причем двое — в советском.)[148]

Начинается обсуждение вопроса. Судья Никитченко, ссылаясь на статью 21, предлагает отклонить ходатайство Штамера. Лоренс возражает: из текста статьи 21 вовсе не следует, что указанные в нем документы являются неопровержимыми [149] доказательствами. «Конечно, — говорит он, — рассмотрение контрдокументов займет время, но из этого не следует, что защита не может попытаться (а я сомневаюсь, что это ей удастся) доказать, что факт, сообщенный Правительственной комиссией, неправилен. Мы не можем препятствовать в этом защите, на это у нас не имеется оснований». Его поддерживает судья Биддл: «В правительственные документы включают и показания отдельных лиц, например, солдат-очевидцев. Неправильно толкование статьи 21, при котором другим лицам не разрешается опровергать этот документ. Впоследствии мы сможем сказать, что внушительный доклад советской Комиссии не позволяет считать убедительными показания швейцарского профессора». (Нетрудно заметить, что Лоренс и Биддл уговаривают Никитченко, дают ему понять, что будут отдавать предпочтение все-таки советскому документу.) Французский судья де Вабр присоединяется к мнению своих коллег. Никитченко высказывает другой довод: «В том случае, когда речь идет об общеизвестных исторических фактах, Трибунал принимает их без доказательства, признает их доказанными». Де Вабру приходит в голову, что русский текст статьи 21, возможно, не соответствует английскому, однако Лоренс и Биддл заявляют, что русский текст совпадает с английским. «Обвинение могло и не касаться вопроса о расстреле в Катынском лесу, — замечает судья Паркер. — Если мы запретим подсудимым прибегнуть к помощи свидетелей, следовательно, мы не предоставим им права на защиту». Де Вабр полагает, что отклонение ходатайства «не соответствовало бы положениям международного права и вызвало бы неблагоприятную реакцию у общественного мнения». На это судья Волчков возражает, что «ни одна судебная инстанция не может оспаривать документы другой инстанции. Именно это находится в соответствии с международным правом». (Здесь, конечно, явная передержка: комиссия Бурденко — не судебная инстанция.) Затем следует еще более изумительный аргумент Волчкова: «Акт суверенного государства не может быть опровергнут 2–3 свидетельскими показаниями». Биддл предлагает голосовать. Никитченко заявляет, что он не может участвовать в голосовании, так как вопрос об изменении Устава не подлежит компетенции Трибунала. Биддл говорит, что в данном случае речь идет не об изменении, а о толковании Устава. Лоренс поддерживает Биддла. Никитченко стоит на своем. Биддл, которому надоела эта изнурительная и бесплодная дискуссия, снова предлагает голосовать (ясно, что советский судья в меньшинстве). Тогда Никитченко (ему это тоже ясно) говорит, что до вопроса о ходатайстве следует разрешить принципиальный вопрос о статье 21. «Если будут различные мнения по этому вопросу, — говорит он, — я не смогу участвовать в решении по ходатайству. Если же согласимся. то, руководствуясь статьей 21, примем решение в отношении ходатайства». То есть Никитченко соглашается участвовать в голосовании лишь в том случае, если отказ будет гарантирован. Дискуссия продолжается. Новых аргументов ни у кого нет, повторяют прежние. Судья Виддл в третий раз предлагает голосовать. Трое за, Никитченко отказался от голосования. В протокол заносится его особое мнение. Заседание закрыто.[150]

Решение Трибунала явилось полнейшей неожиданностью для советской делегации. В резком письме на имя Трибунала от 18 марта генерал-лейтенант Руденко писал:

«Этот вопрос имеет большое принципиальное значение для всего процесса, а решение Трибунала от 12 марта составляет крайне опасный прецедент, т. к. оно дает защите возможность бесконечно затягивать процесс путем попыток опровергнуть доказательства, считающиеся, согласно статье 21, бесспорными. Независимо от изложенного принципиального положения, имеющего для данного вопроса основное и решающее значение, нельзя обойти молчанием и тот факт. что Трибунал считал возможным вызвать в качестве свидетелей таких лиц. как Аренс, Рекст, Хотт и др., которые, как видно из представленного Трибуналу сообщения, являются непосредственными исполнителями злодеяний, совершенных немцами в Катыни, и, согласно декларации глав трех правительств от 1.11.1943 г., должны быть судимы за свои преступления судом той страны, на территории которой эти преступления были совершены».

6 апреля суд вернулся к вопросу о ходатайстве Штамера, однако оставил свое первоначальное решение в силе. Точку зрения своих коллег подробно разъяснил судья Биддл («пустился в пространные рассуждения, превратно толкуя» — М. Рагинский).

Между тем комиссия Вышинского приступила к подготовке свидетелей обвинения. Читаем протокол от 21 марта:

«1. Подготовить болгарских свидетелей, для чего командировать в Болгарию нашего представителя. Исполняет т. Абакумов.

2. Подготовить три-пять наших свидетелей и двух медицинских экспертов (Прозоровский, Семеновский, Смольянинов). Исполняет т. Меркулов.

3. Подготовить польских свидетелей и их показания. Исполняет тов. Горшенин (через т. Сафонова с т. Савицким).

4. Приготовить подлинные документы, найденные при трупах, а также протоколы медицинского обследования этих трупов. Исполняет тов. Меркулов.

5. Подготовить документальный фильм о Катыни. Исполняет тов. Вышинский.

6. Тов. Меркулов подготовит свидетеля-немца, который был участником провокации в Катыни».

Опять Абакумов, Меркулов, Вышинский! Что означает на их языке подготовить свидетелей, надеюсь, объяснять не надо.

Свидетели, давшие наиболее существенные показания комиссии Бурденко, были немедля вызваны в Москву. Здесь в июне 1946 года с ними работал помощник главного обвинителя Л. Н. Смирнов, который и вел затем «катынское дело» в судебном заседании. Он допросил, в частности, Б. В. Базилевского, А. М. Алексееву, С. В. Иванова, И. В. Савватеева, П. Ф. Сухачева, а также судмедэкспертов В. И. Прозоровского и В. М. Смольянинова: собственноручные письменные показания дал болгарский эксперт Марков. Взглянув на протокол заседания комиссии Вышинского от 11 июня, обнаружим, что он содержит список из восьми имен, причем исполнителям — Райхману[151] и Шейнину — предписано на следующий же день отправить свидетелей в Нюрнберг. Перед судом, однако, предстало лишь трое. Когда совершился окончательный отбор? Кем? Неизвестно. Подробность эта, полагаю, говорит об участии в подготовке катынских материалов лиц, еще более высокопоставленных, чем Вышинский. Такими лицами могли быть только Сталин, Молотов и Берия.

Тем временем в Нюрнберге Никитченко еще раз вернулся к вопросу о катынских свидетелях: на закрытом заседании от 19 июня он предложил, «чтобы доказательства по катынскому делу были представлены в письменной форме, без вызова свидетелей в суд». Но и это предложение Трибунал в конце концов отклонил. Единственное, чего удалось добиться обвинению — это решение МВТ заслушать от каждой из сторон не более трех свидетелей. Этими тремя стали Базилевский, Марков и Прозоровский. Выбор этот никак нельзя назвать удачным. Лишь Виктор Прозоровский, главный судмедэксперт Минздрава СССР, обладал известной респектабельностью, но ведь он возглавлял судебно-медицинскую экспертизу советской Специальной комиссии, следовательно, не мог проявить полную беспристрастность.

В качестве дополнительных документов обвинение представило суду протоколы допросов тех свидетелей, кто не попал в Нюрнберг.

Сравнивая текст «Сообщения» Специальной комиссии с протоколами допросов, проведенных Смирновым в июне 1946 года, легко обнаружить, что показания свидетелей отредактированы. Скажем, допрошенный комиссией бывший начальник «лагеря № 1-ОН»[152] майор госбезопасности В. М. Ветошников показал: «Я обратился к нач. движения Смоленского участка Западной ж.д. т. Иванову с просьбой обеспечить лагерь вагонами для вывоза военнопленных поляков». («Сборник сообщений ЧГК о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков». М., 1946, с. 104.) В протоколе же допроса С. В. Иванова от 1946 г. никакого Ветошникова нет, а сказано, что к нему явился военный в звании капитана, представившийся начальником лагеря. Но дело в том, что общевойскового капитана никак невозможно перепутать с майором госбезопасности. Вывод таков: советское обвинение стремилось исключить из показаний свидетелей какие бы то ни было упоминания о том, что лагеря находились в ведении НКВД. Бросается в глаза и тот факт, что протокол допроса Алексеевой написан, как и полагается, рукой Смирнова, а экспертов Прозоровского и Смольяпинова — их собственной. (В довершение казуса на каждой странице стоит их подпись-заверка.)

Еще один документ, представленный обвинением — протокол допроса военнопленного Людвига Шнайдера от 19 июня 1946 г. Обер-ефрейтор Шнайдер, по профессии химик, работал в лаборатории профессора Бутца, когда тот зксгумировал катынские захоронения. В своих показаниях он упоминает два случая фальсификации результатов лабораторных анализов. В первом случае Шнайдеру было поручено определить процентное содержание закиси железа на лезвии извлеченного из могилы ножа — оно оказалось несколько более 23 процентов, однако Бутц, по словам Шнайдера, «своей рукой исправил цифру, увеличив ее в три раза». Во втором случае Бутц приказал лаборанту Мюллеру подвергнуть кусок мундирной ткани тепловому воздействию до 80 °C и обработке хлористым кальцием; Шнайдеру об этом известно из рассказа Мюллера.

Наконец, был подготовлен (по-видимому, Абакумовым) еще один странный документ, юридическую значимость которого следует признать ничтожной. Это протокол допроса гражданина Нидерландов Франца Йозефа Фердинанда Херверса. В свое время он слышал разговор двух эсэсовцев, из которого следует, что катынские расстрелы — дело рук немцев. Дата допроса Херверса — 2 мая, однако в Нюрнберг протокол попал, как явствует из сопроводительных писем, лишь в самом конце июля, когда судебное следствие по Катыни уже закончилось.

Имелся в распоряжении Смирнова и бесспорный козырь, по о нем позже.

Как обстояли дела у Отто Штамера?

Согласно «Сообщению» советской Специальной комиссии, расстрелы польских военнопленных производило «немецкое военное учреждение, скрывавшееся под условным наименованием «штаб 537-го строительного батальона», во главе которого стояли оберст-лейтенант Арнес и его сотрудники — обер-лейтенант Рекс, лейтенант Хотт». Выяснилось, что штаб подразделения под таким номером действительно располагался в Катынском лесу. на бывшей даче Смоленского УНКВД, правда, командовал им не оберст-лейтенант (т. е. подполковник) Арнес, а полковник Аренс. (Имена и наименование воинской части записаны Специальной комиссией со слов свидетеля А. М. Алексеевой, работавшей в штабе.) Полковник Фридрих Аренс значился первым в списке Штамера. Видимо, именно его присутствие в Нюрнберге заставило советское обвинение воздержаться от вызова Алексеевой: ведь она показывала, что экзекуция совершалась в августе-сентябре 1941 года, а Аренс принял полк лишь во второй половине ноября от полковника Беденка. Рекса найти не удалось, Хотта нашли, но поздно. Оставались непосредственный начальник Аренса генерал-лейтенант Оберхойзер[153] и профессор Навиль. Помогла Штамеру чистая случайность: 7 марта в контору мюнхенского нотариуса Ганса Нобиса явился некто Рейнхарт фон Эйхборн: он заявил, что прочел в «Зюддойче Цайтунг» от 19 февраля речь советского обвинителя (Покровского) и желает дать показания по «катынскому делу». В нотариально заверенном аффидевите Эйхборн свидетельствовал: в районе Катынского леса осенью 1941 года стоял штаб не 537-го строительного батальона, как сказано в акте советской комиссии, а штаб 537-го полка связи; полк «не получал никаких приказов о проведении каких-либо мероприятий такого характера, о котором говорил Обвинитель»: «произвольные мероприятия такого рода со стороны полка немыслимы»; экипировка полка исключает его участие в подобных экзекуциях. В заключение фон Эйхборн ссылался на начальника разведотдела штаба армий «Центр» генерал-майора Рудольфа Кристофа фон Герсдорффа, который может подтвердить его показания. Фон Герсдорфф действительно полностью подтвердил слова Эйхборна. Его показания были представлены суду. Эйхборн был вызван в Нюрнберг для перекрестного допроса. А затем Трибунал решил ограничиться тремя свидетелями от каждой из сторон. И Штамер отказался от услуг профессора Навиля.

Заметим, что защита представила окончательный список свидетелей за несколько недель до судебного заседания, обвинение же держало свой список в секрете, и огласил его Руденко лишь в самый день суда, и то по настоянию защиты.

1 июля 1946 года. К свидетельскому пульту приглашается Фридрих Аренс.

«Вскоре после моего прибытия. — рассказывает он, — один из солдат обратил мое внимание на то, что в одном месте на холмике стоит березовый крест. В это время все было занесено снегом, но я сам видел этот березовый крест. После этого в 1942 году я постоянно слышал от своих солдат, что здесь, в нашем лесу, якобы когда-то происходили расстрелы. (…) Я чисто случайно установил, что здесь действительно находится какое-то место захоронения. Обнаружил я это зимой 1943 года, в январе или феврале. Дело было так: я случайно увидел в этом лесу волка. Сначала я не поверил, что это действительно мог быть волк, пошел по его следам вместе с одним знающим человеком и увидел разрытую могилу на этом холме с березовым крестом. (…) Врачи сказали, что это кости человека».

«ШТАМЕР. Здесь утверждалось, что из Берлина якобы прибыл приказ расстрелять польских военнопленных. Знали ли вы что-либо о таком приказе?

АРЕНС. Heт, я никогда ничего не слышал о таком приказе.

ШТАМЕР. Может быть, вы получали подобный приказ от какой-либо другой инстанции?

АРЕНС. Я только что сказал, что о такого рода приказе я никогда ничего не слышал. Следовательно, я его и не получал.

ШТАМЕР. Были ли расстреляны поляки по вашему указанию, но вашему непосредственному указанию?

АРЕНС. По моему указанию не было расстреляно никаких поляков. Вообще никто не был расстрелян по моему указанию. За всю мою жизнь я не издавал таких приказов.

ШТАМЕР. Но ведь вы прибыли только в ноябре 1941 года. Слышали ли вы что-либо о том, что ваш предшественник полковник Беденк приказал провести такую акцию?

АРЕНС. Я ничего не слышал об этом. Я со своим штабом полка работал в самом тесном контакте в течение 21 месяца. Мы были так внутренне связаны — я хорошо знал своих людей, а они знали меня, что я абсолютно убежден, что ни мой предшественник, ни вообще кто-либо из моего полка не участвовал в подобном деле. Я непременно хотя бы по каким-либо намекам узнал бы об этом.

ШТАМЕР. Каким образом дело дошло до вскрытия могил?

АРЕНС. В подробностях я не осведомлен. Однажды ко мне явился профессор Бутц по поручению командования фронтом и сообщил мне, что в моем лесу на основании имеющихся слухов должны быть произведены раскопки и что поэтому он должен информировать меня об этих раскопках.

ШТАМЕР. Рассказывал ли вам впоследствии профессор Бутц со всеми подробностями о результатах своих раскопок?

(…) АРЕНС. Я запомнил только один дневник, который он передал мне, в этом дневнике следовали дата за датой, сопровождавшиеся письменными заметками, но я не мог их прочитать, так как они были написаны по-польски. Он заявил мне, что эти заметки были сделаны польским офицером, причем дневник оканчивался весной 1940 года. В последней записи было выражено опасение, что им предстоит что-то ужасное. Таков был общий смысл.

(…) ШТАМЕР. Здесь утверждалось, что в марте 1943 года на грузовиках в Катынь были доставлены трупы и погребены в этом лесу. Известно ли вам что-либо по этому поводу.

АРЕНС. Мне ничего не известно».

Слово берет защитник Деница Кранцбюлер.

«КРАНЦБЮЛЕР. Господин полковник, вы сами когда-нибудь говорили с местными жителями о тех событиях, которые произошли там в 1940 году?

АРЕНС. Да. В начале 1943 года около моего штаба полка, метрах в 800 от нас, жили муж с женой, русские.[154] Они занимались пчеловодством, я сам тоже пчеловод, поэтому между нами установились довольно близкие отношения. (…) Когда состоялись раскопки, приблизительно в мае 1943 года, я сказал им как-то, что они, собственно говоря, должны знать, когда произошли эти расстрелы, поскольку они живут рядом с могилами. Тогда эти люди мне рассказали, что это было весной 1940 года; на станцию Гнездово в 50-тонных железнодорожных вагонах прибыло свыше 400 поляков в форме, которые были затем на грузовых машинах доставлены в лес. Они слышали потом стрельбу и крики.

КРАНЦБЮЛЕР. Кроме массовых могил около Днепровского замка[155] были найдены еще какие-либо другие могилы?

АРЕНС. В непосредственной близости от дома — на схеме я изобразил это отдельными точечками — были обнаружены мелкие могилы с разложившимися трупами и рассыпавшимися скелетами. В каждой могиле было по 6–8 или больше скелетов, мужских и женских. Даже я, будучи человеком несведущим, мог это легко определить, так как на большей части трупов были галоши, которые полностью сохранились. Там были найдены также остатки дамских сумочек.

КРАНЦБЮЛЕР. В течение какого времени находились эти скелеты в земле?

АРЕНС. Я не могу этого сказать. Я знаю лишь, что они совершенно разложились и распались. Кости сохранились, а скелеты уже рассыпались».[156]

В показаниях Аренса советского обвинителя Смирнова, кажется, более всего заинтересовал эпизод с волком. Начинает он издалека и как бы невзначай:

«СМИРНОВ. Кстати, вам самому приходилось видеть катынские могилы?

АРЕНС. Уже вскрытыми, или до того?

СМИРНОВ. Да, вскрытыми?

АРЕНС. Когда они были вскрыты, я должен был проезжать мимо этих могил, так как они были западнее дороги, которая вела на нашу дачу, и всего в 30 метрах от нее. Я не мог, конечно, проезжая, не видеть этих могил.

СМИРНОВ. Меня интересует, может быть, вы вспомните, какой слой земли прикрывал массу человеческих трупов, находившихся в этих могилах?

АРЕНС. Я этого не знаю. Я уже говорил, что этот ужасный запах, который мы должны были переносить в течение нескольких недель, был мне настолько противен, что, когда я проезжал на своей машине по этой дороге, я всегда закрывал окна и старался скорее проехать мимо.

СМИРНОВ. Но все-таки, если вы хотя бы бегло глядели на эти могилы, может быть, вы заметили — глубоким или незначительным был слой земли, отделявший поверхность земли от трупов, был ли он в несколько десятков сантиметров или он исчислялся метрами?»

Аренс терпеливо объясняет все сначала: «Будучи командиром полка связи, я должен был следить за работой на территории. равной по размерам половине Великой Германии, и очень часто бывал в разъездах. Моя работа протекала не на командном пункте. Поэтому я обычно с понедельника или вторника до самой субботы находился в своей части. Когда я проезжал по этой дороге, я иногда, правда, бросал взгляд в сторону могил, но деталями особенно не интересовался. (…) Поэтому я не припомню того, о чем вы меня спрашиваете.

СМИРНОВ. Из предъявленного советским обвинением высокому суду документов следует, что, очевидно, трупы были зарыты на глубину полтора-два метра. Теперь меня интересует вопрос, где вы нашли такого волка, который сумел разрыть землю на глубину полтора-два метра?»

Вот она. «домашняя заготовка» Смирнова. Однако Аренс невозмутим. «Я не нашел такого волка, я видел его». — отвечает он.

Последний вопрос обвинителя: «Почему, обнаружив крест и узнав о массовых расстрелах в 1941 году, вы только в марте 1943 года приступили к раскопкам массовых захоронений?»

Ответ: «Я сообщил о том, что видел и слышал. В остальном это дело меня совершенно не касалось и я не занимался этим. У меня и так было достаточно других забот».

В зал заседаний вызывается свидетель Рейнхарт фон Эйхборн, являвшийся референтом по телефонной связи при штабе армий «Центр». Он заверяет суд: «Совершенно невозможно, чтобы столько офицеров попало в руки армии и она ничего бы не сообщила об этом установленным порядком». Кроме того, он решительно отрицает существование приказа о расстреле поляков, пояснив, что все приказы 537-му полку проходили через его руки.

За пультом — генерал-лейтенант Оберхойзер, начальник связи группы армий «Центр»: «Такое задание было бы совершенно необычным для полка, во-первых, потому, что полк связи имеет совершенно другие задачи, а во-вторых, потому, что он не мог бы технически провести такую массовую казнь». И наконец: «Я считаю это совершенно невозможным на том основании, что, если бы командир знал об этом, он никогда бы не выбрал для своего штаба место по соседству с 11000 трупов». Смирнов долго выясняет, какое все-таки оружие имелось у 537-го полка (карабины его не интересуют). По подсчетам генерала — 150 пистолетов. «Почему вы считаете, что 150 пистолетов на длительный период времени — это недостаточное количество для того, чтобы произвести массовые расстрелы?» — спрашивает Смирнов. «Полк связи фронта, — объясняет Оберхойзер, — никогда не бывает сконцентрирован в одном месте».

Перекрестный допрос свидетелей защиты закончен.

Познакомимся поближе с важнейшим свидетелем обвинения Борисом Базилевским, которому предстоит сейчас отвечать на вопросы Смирнова и Штамера.

Борис Васильевич Базилевский (26.05.1885, Каменец-Подольск — 1955? Новосибирск), окончил физико-математический факультет Петербургского университета, по специальности астроном. В 1914 г. — преподаватель математики, физики и космологии во 2-м Варшавском реальном училище, с 1919 г. — профессор Смоленского университета, с 1930 г. — зав. кафедрой астрономии Смоленского пединститута и одновременно директор обсерватории. Публицист А. З. Рубинов, живший до войны в Смоленске, сообщил мне, что Базилевский вел также астрономический кружок в Доме пионеров.

Существуют сведения об аресте Базилевского во времена ежовщины; они пока не подтверждены документально. Однако же известные притеснения он, несомненно, претерпел. В «Сообщении» Специальной комиссии, сказано, что Базилевский «был насильно назначен» на должность заместителя бургомистра. Б. Г. Меньшагин утверждал, что в начале оккупации Базилевский был бургомистром и только позднее они поменялись местами. Ведал в горуправе вопросами просвещения. искусства, адравоохраненя и жилья. По открытии в городе в октябре 1942 г. гимназии (учительской семинарии) стал ее директором. В момент вступления в Смоленск частей Красной Армии жил в доме инвалидов. По словам бывшего начальника полиции Смоленска Глеба Умнова, ему было разрешено не эвакуироваться, «так как у него на советской стороне остался сын». («Новый журнал», кн. 104, 1971, с. 276.)

Позднее выяснились новые подробности биографии Базилевского. Джеральд Райтлингер в книге «Дом, построенный на песке» со ссылкой на Юргена Торвальда излагает такой сюжет. В конце сентября 1941 года через командующего группой армий «Центр» фон Бока Гитлеру была направлена памятная записка с предложением сделать Смоленск самоуправляемой столицей оккупированных территорий и мобилизационным центром «для всех, кто хочет бороться со Сталиным». Записку сопровождал подарок: музейная пушка, брошенная Наполеоном в 1812 году при отступлении из России.[157] Автором записки был не кто иной, как профессор Базилевский. Был ли Базилевский, как полагает Райтлингер, двойным агентом? Вряд ли мы когда-нибудь выясним это доподлинно. Умнов в цитированной выше публикации утверждает, что Базилевский до войны был осведомителем НКВД, за что и был отстранен немцами от должности. Меньшагин же этот факт отрицал.

В январе 1944 года в присутствии группы иностранных журналистов Базилевский дал показания Специальной комиссии во главе с Н. Н. Бурденко. Вот как описывает эту сцену один из очевидцев — Александр Верт.

«Огласка этого дела (включая и посещение Катынь представителями западной прессы) была проведена русскими крайне неуклюже и грубо. Корреспондентам было разрешено присутствовать только на одном заседании Специальной комиссии, когда она производила опрос ряда свидетелей. Среди них был некий профессор Базилевский, астроном, дрожащий маленький человечек, которого немцы якобы уговорили или принудили стать помощником бургомистра Смоленска: он заявил, что его начальник, квислинговец, впоследствии бежавший с немцами, сообщил ему, что польские офицеры будут ликвидированы: в виде доказательства был также представлен принадлежавший, по его словам, этому бывшему бургомистру блокнот с многозначительной, хотя и несколько неясной записью: «Говорят ли люди в Смоленске о расстреле поляков?»[158]

«Вся процедура, — заключает описание допроса Верт, — явно смахивала на инсценировку».

Напомню также, что, по словам Эдмунда Стивенса (см. главу «Лжезксперты»), Базилевский произносил явно «зазубренный текст».

В протоколе предварительного допроса Базилевского от июня 1946 г. указаны следующие анкетные данные: «Профессор астрономии Новосибирского педагогического института и Института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, женат, имеет сына».

Первоначальные показания Базилевского также претерпели редактуру. Так. Специальной комиссии Базилевский показал, что о своем разговоре с Меньшагиным он тогда же, осенью 1941 г., сообщил профессору И. Е. Ефимову, который и подтвердил этот факт. В Нюрнберге Базилевский кроме Ефимова назвал еще и санитарного врача Никольского, с которым он тоже говорил об участи поляков, «но оказалось, что Никольский из каких-то других источников уже знал об этом злодеянии». То есть факт расстрела был если и не общеизвестен. то во всяком случае слухи о нем циркулировали. (В сообщении Специальной комиссии этому обстоятельству посвящен целый раздел.) Это чрезвычайно важное обстоятельство однако Смирнов несколько раз перебивает Базилевского, просит его «не задерживаться на деталях» и говорить короче, вообще они говорят так быстро, что Лоренс вынужден дважды вмешаться.

Между тем речь идет о предметах отнюдь не маловажных. Вот текст сообщения комиссии Бурденко:

«В начале сентября 1941 г. Базилевский обратился с просьбой к Меньшагину ходатайствовать перед комендантом фон Швец об освобождении из лагеря военнопленных № 126 педагога Жиглинского. Выполняя эту просьбу, Меньшагин обратился к фон Швецу и затем передал Базилевскому. что его просьба не может быть удовлетворена…» и т. д. А вот как тот же эпизод звучит в Нюрнберге:

«Вскоре я получил сведения, что в лагере находится известный в Смоленске педагог Георгий Дмитриевич Жиглинский. Я обратился к Меньшагину с просьбой возбудить ходатайство перед германской комендатурой Смоленска, в частности перед фон Швец, об освобождении Жиглинского из лагеря, мотивируя…

СМИРНОВ. Я прошу вас не задерживаться на этих деталях и не терять на них времени, а рассказать суду о беседе с Меньшагиным, о том, что вам сообщил Меньшагин.

БАЗИЛЕВСКИЙ. Меньшагин сказал на мою просьбу: «Что же, одного спасем, а сотни все равно будут умирать». Однако я все-таки настаивал на ходатайстве. Меньшагин после некоторого колебания согласился войти с таким ходатайством в немецкую комендатуру.

СМИРНОВ. Может быть, вы будете короче говорить, свидетель, и расскажете, что вам рассказал Меньшагин, вернувшись из немецкой комендатуры».

Совершенно очевидно, что Смирнов стремится не допустить подробного рассказа о мотивах Меньшагина — ему важен отказ и причина отказа.

Но дело в том, что и отказа не было. На этом обстоятельстве специально останавливается Габриэль Суперфин, автор комментариев к «Воспоминаниям» Меньшагина. В книге Л. В. Котова «Смоленское подполье» (М., 1966, с. 30–31) читаем: «Жеглинский, воспользовавшись знакомством с заместителем бургомистра города, устроился в жилищный отдел городской управы». Следовательно, просьба Базилевского все-таки была удовлетворена. Впоследствии Жиглинский стал одним из руководителей подполья и в сентябре 1942 г. был казнен. (Тут, конечно, обращает на себя внимание ошибка в написании фамилии — «е» вместо «и». Полагаю, здесь нет особого умысла, ведь книга Котова появилась через 20 лет после Нюрнбергского процесса; скорее всего, тот, кто правил стенограмму, просто сверился с текстом «Сообщения» Специальной комиссии (а там есть и другие ошибки — например, вместо «Рекс» в одном месте, на с. 108, написано: «Рекст»; вот в этом случае и в самом деле удивительно, как ее не заметили корректоры, а впрочем, быть может, здесь неточность преднамеренная?) Речь тем не менее об одном и том же человеке.)

В самом начале допроса Базилевского произошел инцидент, многократно описанный в литературе как удачный психологический прием защиты. Цитирую стенограмму:

«ШТАМЕР. Господин свидетель, вы до перерыва, как я наблюдал, читали свои показания. Верно ли это?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Я ничего не читал. У меня в руках только план суда.[159]

ШТАМЕР. Это выглядело так, как будто вы читаете. Как вы объясните то, что у переводчика уже были в руках ваши ответы.

БАЗИЛЕВСКИЙ. Я не знаю, каким образом переводчики могли иметь заранее в руках мои ответы. Дело в том. что ведь мои показания на предварительной комиссии, на предварительном допросе, известны».

Когда перекрестный допрос закончился, слово взял американский обвинитель Т. Додд.

«ДОДД. Господин председатель, до допроса этого свидетеля я хотел бы обратить внимание Трибунала на один факт. Д-р Штамер задал предыдущему свидетелю вопрос о том, каким образом получилось так, что у переводчика были вопросы и ответы, если их не было перед свидетелем. (…) Я направил записку переводчикам и получил на нее ответ от ответственного за переводчиков лейтенанта, в котором сообщалось, что ни у одного из переводчиков не было ни вопросов, ни ответов, и я считаю, что следует занести разъяснение по данному вопросу в протокол.

(…) ШТАМЕР. Вне зала суда мне было сообщено об этом факте, так я об этом узнал. Если это неверно, то я беру свои слова обратно. (…)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (лорд-судья Лоренс). Защитники не должны делать подобных заявлений до тех пор, пока они не проверили их обоснованность.

СМИРНОВ. Разрешите мне приступить к допросу следующего свидетеля, господин председатель».

Инцидент, таким образом, был исчерпан. Штамер, однако, достиг своей цели: Базилевский говорил неуверенно, нервничал. Вернемся к началу допроса.

«ШТАМЕР. Знаете ли вы, где находились катынские могилы, в которых было погребено 11 тысяч польских офицеров?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Я там не был, катынских могил лично не видел.[160]

ШТАМЕР. Вы никогда не были в Катынском лесу?

БАЗИЛЕВСКИЙ. В Катынском лесу, как я уже показывал, бывал не однажды.

ШТАМЕР. Тогда вы знаете, где находятся эти массовые могилы?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Как же я мог знать, где находились эти катынские могилы, когда я после оккупации, конечно, бывать там не мог. (…)

ШТАМЕР. Таким образом, вы не знаете о том, что в Катынском лесу находился санаторий или дом отдыха ГПУ?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Знаю прекрасно. Это всем жителям Смоленска было известно.

ШТАМЕР. Тогда вы знаете, какой дом я имею в виду в своем вопросе?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Я лично в этом доме никогда не бывал. В этот дом, вообще говоря, имели доступ семьи служащих НКВД, а остальным людям вообще не было надобности и возможности в этот дом ходить.

ШТАМЕР. То есть дом был закрыт для посторонних?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Не дом был закрыт для посторонних, а вообще говоря, какой же посторонний пойдет туда, где для него место отдыха не предназначено.[161]

ШТАМЕР. Жив ли русский свидетель, который вам рассказал об этом дележе польскими офицерами? Жив ли он еще?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Господин защитник подразумевает бургомистра Меньшагина, очевидно? Так я понимаю этот вопрос?

ШТАМЕР. Ранее, когда вы читали, я не успевал следить за вашими показаниями. Как звали бургомистра — Меньшагин? Он еще жив?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Меньшагин ушел вместе с германскими войсками при отступлении, а я, конечно, остался, и судьба Меньшагина мне не известна.

ШТАМЕР. Можете ли вы назвать какого-нибудь свидетеля, который бы присутствовал при этих расстрелах или наблюдал за ними? (…)

БАЗИЛЕВСКИЙ. Нет, такою лица, которое видело непосредственно, я не могу назвать».

Кредит Базилевского, и без того невысокий, был окончательно подорван вопросом Штамера, был ли он репрессирован за сотрудничество с немцами. Базилевский был вынужден ответить: «Нет, не был».

«ШТАМЕР. Вы находитесь сейчас на свободе?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Не только нахожусь на свободе, а, как докладывал, являюсь профессором и в настоящее время двух высших учебных заведений.

ШТАМЕР. То есть вы снова служите и пользуетесь уважением?

БАЗИЛЕВСКИЙ. Да».

Следующим свидетелем обвинения был профессор судебной медицины Софийскою университета Марко Марков. Эта фигура в высшей степени любопытна, и вот почему. За полтора года до Нюрнберга Марков предстал перед болгарским судом в качестве обвиняемого по статье 2-й «Декрета-закона о народном суде над виновниками вовлечения Болгарии в мировую войну против союзных народов и за злодеяния, связанные с ними». Вместе с ним на скамье подсудимых находились еще пять человек, обвинявшихся по той же статье того же закона, а именно: судмедэксперт Георгий Михайлов, три духовных лица (бывший начальник культурно-просветительского отдела Святейшего Синода архимандрит Иосиф Диков, бывший главный редактор «Церковного вестника» архимандрит Стефан Николов, бывший ректор Софийской духовной семинарии архимандрит Николай Кожухаров) и бывший директор Национальной пропаганды Борис Коцев. Маркову вменялось в вину участие в международной экспертизе катынских захоронений. Михайлову же — участие в аналогичной экспертизе в Виннице; остальные побывали в Виннице в качестве представителей общественности и впоследствии включились в соответствующую пропагандистскую кампанию. Так вот: самое поразительное, что Марков и Михайлов были болгарским судом оправданы, а священнослужители и директор Национальной пропаганды осуждены. Полагаю, налицо явная сделка, к тому же лично Марков исследовал один-единственный труп. Напомню также, что против вызова защитой другою эксперта международной комиссии, профессора Франсуа Навиля, советское обвинение резко возражало. А ведь профессор Навиль — единственный в составе комиссии» представитель нейтральной страны.

Материалы софийского процесса интересны еще и тем, что судьи пришли к выводу о полной идентичности катынских и винницких захоронений. Как сказано в одном из документов, «Винница является копией Катыни». И далее: «…авторы убийств в Катыни и Виннице исходили из одной и той же среды. Об этом свидетельствует один и тот же способ убийств — выстрел в затылок, один и тот же способ зарытия трупов и способ маскировки кладбища — насаждение деревцев».

Как видим, затея Бурденко приписать немцам винницкие расстрелы реализована в материалах софийского процесса, вот только эффект достигнут прямо противоположный.

Выяснением дальнейшей судьбы Маркова я, честно говоря, не занимался. Могу лишь сослаться на письмо Г. Суперфина, который сообщил мне в сентябре 1989 года: «После всех своих признаний он, кажется, все равно исчез. Семья, говорят, живет в Софии и никаких сведений о нем не имеет».

Из пространных показаний болгарского эксперта приведем ответы на три ключевых вопроса Штамера.

«ШТАМЕР. Согласно вашему протоколу о вскрытии, на вскрытом вами трупе польского офицера имелась одежда. (…) Какая одежда была на этом офицере — зимняя или летняя?

МАРКОВ. Это была зимняя одежда, шинель и шерстяной галстук на шее.

(…) ШТАМЕР. В вашем протоколе о вскрытии, господин свидетель, имеется следующее замечание. Я цитирую: «В одежде были обнаружены документы. Эти документы хранились в конверте с № 827». Я вас спрашиваю: как вы обнаружили эти документы? Вы сами вынули их из карманов?

МАРКОВ. Эти бумаги находились в карманах шинели и куртки. Насколько я припоминаю, они были вынуты немецким прислужником, который раздевал трупы перед моими глазами.

(…) ШТАМЕР. «Найденные при трупах документы — дневники, газеты, письма относятся к периоду между осенью 1939 года и мартом и апрелем 1940 года. Последняя дата, которая была нами установлена, дата на одной русской газете, была — 22 апреля 1940 года». Я спрашиваю вас: правильны ли эти сведения? Соответствуют ли они тому. что вы лично установили?

МАРКОВ. Такие письма и газеты действительно имелись на витринах, которые были нам показаны. Некоторые подобные бумаги были вынуты некоторыми из членов комиссии, которые вскрывали трупы, и, как я впоследствии понял, они составили описание их содержания, причем оно противоречило тому, что я установил; я этого не сделал».

Таким образом. Марков признал наличие на трупах зимней одежды — как мы помним, это обстоятельство в свое время привлекло внимание иностранных корреспондентов, приглашенных в Катынь, и заставило их сомневаться в истинности советской версии. Он признал также, что обнаруженные при трупе документы были извлечены у него на глазах. Неясно, что имеет в виду Марков, когда говорит «я этого не сделал». Означает ли эта фраза, что содержание документов не соответствовало результатам вскрытия или что Марков не интересовался их содержанием? Во всяком случае, он проявил похвальную осторожность, никак не отразив этот факт в своем протоколе.

При допросе Прозоровского Смирнов как раз и пустил в ход свой главный аргумент — телеграмму, извещавшую варшавские власти о том, что комиссией Польского Красного Креста в катынских могилах обнаружены гильзы немецкого производства. Этот неоценимый подарок был преподнесен советскому обвинению американцами. Теперь Прозоровский мог с полным основанием утверждать, что и советская Специальная комиссия обнаружила гильзы с этой маркировкой. Видимо, Штамер не успел достаточно тщательно изучить текст «Сообщения» комиссии (одним из протоколов зафиксирована его жалоба на задержку перевода),[162] иначе он неизбежно задал бы вопрос: почему в акте судмедэкспертизы об этой наиважнейшей улике ничего не сказано? Документ, «любезно предоставленный нам нашими американскими коллегами» (Смирнов), гласит: «Сотрудники Польского Красного Креста привезли с собой гильзы патронов, использовавшихся при расстреле жертв в Катыни. Выяснилось, что это немецкие боеприпасы. Калибр 7,65, фирма «Геко». Телеграмма отправлена из Кракова правительству Генеральной Губернии и датирована 3 мая 1943 года. В 1944 году Специальная комиссия этим документом не располагала, сама же она никаких гильз не нашла — Прозоровский попросту солгал. Интересно. что и Покровский, представлявший доказательства по Катыни, о телеграмме не упоминает — надо полагать, американцы передали ее нашей делегации уже после того, как было удовлетворено ходатайство Штамера. А на предварительных допросах 17–18 июня и Прозоровский и Смольянинов уверенно показали, что ими обнаружены гильзы с фирменной маркировкой. Вот образчик профессиональной добросовестности экспертов комиссии Бурденко.[163]

Отто Штамер был явно недоволен решением Трибунала допросить в судебном заседании только по три свидетеля — ведь у него в запасе были еще профессор Навиль и лейтенант (к тому времени уже старший) Хотт. Дважды по ходу дела он пытался убедить суд пересмотреть свое решение и оба раза получил отказ. Первый эпизод интересен еще и тем, что из него видно, как Смирнов менял первоначальную формулу обвинения. Штамера, похоже, такой оборот вполне устраивал — именно потому, что давал повод для дополнительных ходатайств.

«ШТАМЕР. Господин председатель, прежде чем я вызову третьего свидетеля генерал-лейтенанта Оберхойзера, я прошу позволить мне сказать следующее. Обвинение до сих пор утверждало, что 537-й полк производил эти расстрелы под руководством полковника Аренса. Еще сегодня обвинение инкриминировало это полковнику Аренсу. Затем от этого утверждения, по-видимому, отказались и стали говорить, что если это был не Аренс, то во всяком случае его предшественник полковник Беденк, а если не Беденк, то тогда СД (это, видимо, уже третья версия). Защита же была намерена опровергать только то утверждение, что это преступление совершил полковник Аренс. В связи с изменившимся положением вещей и новой позицией обвинения я должен дополнительно пригласить четвертого свидетеля. Это старший лейтенант Хотт, которого сегодня называли в качестве соучастника преступления; он был с самого начала при штабе полка и, как мы слышали, уже в июле с передовым отрядом прибыл в Днепровский замок. Я только вчера случайно узнал адрес старшего лейтенанта Хотта; это — Глюксбург, около Флейсбурга. Я прошу вызвать старшего лейтенанта Хотта в качестве свидетеля. Он должен показать, что в период с июля по сентябрь таких расстрелов не было произведено.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Доктор Штамер, ваше ходатайство о вызове этого дополнительного свидетеля Трибунал рассмотрит во время перерыва в половине четвертого».

Во второй раз, после допроса Маркова, Штамер применил. по-моему, весьма тонкий прием, однако и он не имел успеха.

«ШТАМЕР. Господин председатель, я хотел бы предпослать несколько вопросов, касающихся процедуры. Было предусмотрено представить Суду с каждой стороны по три свидетеля. По-моему, этот свидетель сообщал не только о фактах, а давал и такие показания, которые являются заключением эксперта. Таким образом, как это мы называем в германском праве, он давал показания не как свидетель, который может дать показания по данному вопросу, а как эксперт. Если Суд будет придавать какое-либо значение этим данным, представленным свидетелем как экспертом, то я прошу дать мне возможность и со стороны защиты также вызвать одного эксперта.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Нет, доктор Штамер, Трибунал не будет заслушивать более трех свидетелей с каждой стороны. Вы могли пригласить в качестве свидетеля любого эксперта или любого члена комиссии по расследованию, являвшегося экспертом со стороны Германии. Вам было предоставлено право вызвать любого из них».

Когда перекрестные допросы закончились, неожиданную инициативу проявил Смирнов, который не мог не понимать, что проиграл. К его просьбе тотчас присоединяется Штамер:

«СМИРНОВ. Нам пришлось выбрать из 120 свидетелей, опрошенных по катынскому делу, только трех.[164] Если Суд интересуют показания любых других свидетелей, упомянутых в Сообщении ЧГК, то по большинству из них мы имеем надлежаще оформленные аффидевиты, которые могут быть представлены по первому требованию Суда, и любое из этих лиц также по требованию Суда может быть вызвано в судебное заседание. Это все, что я имел заметить, господин председатель.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Доктор Штамер?

ШТАМЕР. У меня нет возражений против предъявления дальнейших доказательств, поскольку будет соблюден принцип паритета, то есть в том случае, если мне будет разрешено предъявить дополнительные доказательства. Я также в состоянии вызвать в Суд других свидетелей и экспертов».

Но судья Лоренс остался тверд.

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Трибунал уже вынес свое решение; мы больше не будем заслушивать какие-либо показания по этому поводу.

ШТАМЕР. Благодарю вас.»

В этой реплике слышится нескрываемое удовлетворение.

Нюрнбергский трибунал за недостатком доказательств не включил дело о катынских расстрелах в окончательный вариант приговора.

Один из американских обвинителей в Нюрнберге Уитни Харрис в письме к автору сообщает, что Роберт Джексон рекомендовал Руденко отказаться от катынского обвинения, «полагая огромное число других преступлений, против которых у немцев не было защиты, достаточным для их осуждения». Тем не менее Руденко настоял на своем.

Объяснить это можно лишь абсолютной уверенностью в том, что правда о Катыни навсегда погребена под руинами второй мировой войны. Но закрыть катынскую тему в Нюрнберге не удалось.