Кавалер ордена Почета

10

По возвращении в Штаты мне дали шестидесятидневный отпуск[4] перед новым назначением на базу в Аризоне в качестве инструктора по огневой подготовке. Солдаты едут в отпуск домой, но единственным домом, который я знал, был Денверский приют, а он меня не манил. У меня не было друзей ни там, ни в других местах. Я хотел было попытаться найти Блонди, но где его искать? Был еще Верзила. Наверное, он уже дома. Мне хотелось рассказать ему, как погиб во Вьетнаме генерал Ганн. Ему бы это понравилось. Но где он?

Первые дни отпуска я провел, слоняясь по армейской базе в Сан-Диего. Я не знал, куда еще девать время. Хотя я ненавидел армию, она была для меня единственным домом. Наконец я со скуки поехал в приют в Денвер. Но и там было тягостно. Единственные люди из персонала, кого мне хотелось видеть, — черная повариха, которая любила детей, и инструктор по физической подготовке, который хотел сделать из меня профессионального-бейсболиста, — уволились. Меня помнил только директор. Он был добрый человек и относился ко мне как к возвратившемуся с войны герою. Он гордился моей службой на войне и на специальном собрании приютских мальчиков представил меня как славного американского патриота, который сражался за идеалы нашей страны. Меня раздражали его неумеренные похвалы, и потому, когда мальчики попросили меня рассказать какие-нибудь захватывающие истории из моей военной жизни, я сказал, что не могу об этом говорить. Меня расстроило разочарование на их лицах, столь жадных до героического.

Приют был для меня чужим миром, и через два дня я сбежал.

Я поехал в аэропорт и просмотрел расписание отправляющихся самолетов. Надо было куда-то улететь на оставшиеся пятьдесят пять дней отпуска. Но куда? Были ночные рейсы в Чикаго и Нью-Йорк. Меня привлекали оба города. Это были большие города, где можно было затеряться — просто пребывать в забвении, пока меня снова не потребует армия. Наконец я решил лететь в Нью-Йорк. Я выбрал Нью-Йорк потому, что это был родной город моих родителей — место, где я когда-то жил. Возможно, я надеялся найти там что-нибудь из своего прошлого, которое утешило бы меня. Но я ничего не нашел. Нью-Йорк был мне совершенно чужим, и я не пользовался там обеспечением и защитой со стороны армии. Впервые в жизни я был полностью предоставлен самому себе, и это меня пугало.

Я снял комнату в гостинице Христианского союза молодых людей. Спал весь день, — какая роскошь не вставать с постели по утрам после целого года армейских побудок! — а по вечерам слонялся по городу. Я проводил ранние вечерние часы в темных залах кинотеатров, а позднее — в затемненных барах. Я встречал одиноких ночных людей: алкоголиков, сутенеров, проституток; мужчин, которым не хотелось идти домой, и женщин, которые не хотели идти домой одни. Их привлекала моя форма, а узнав, что я был во Вьетнаме, они хотели все знать о войне. Я курил травку и рассказывал им о перестрелках и об отрезанных ушах и пальцах рук и ног. Они мне но верили, но были увлечены и просили продолжать. Я очищал душу от всех жестокостей, какие видел. Они оживлялись. Выпей, парень, еще за меня. Рассказывай еще. Я тянул марихуану и рассказывал им, что воевал рядом с генералом и что он (только никому не говорите) всегда перед боем испытывал половое возбуждение. Это им нравилось и ужасно веселило их. Генерал Ганн, наверное, был герой и по бабьей части, ха-ха! Иначе противника не разобьешь. Правда, парень?

Через две недели после моего приезда в Нью-Йорк пришло заказное письмо от директора приюта с вложенной в него нелепой телеграммой. Я раньше написал ему, объяснив свой внезапный отъезд желанием посетить места, где прошло мое детство. Он сразу ответил мне, выразив надежду, что мои поиски увенчаются успехом, и, что бы ни случилось, писал он, для меня всегда найдется место в приюте, когда мне потребуется. Меня тронула его доброта, и как-то ничью, выкурив травку в своем номере гостиницы, я начал писать ему письмо с признанием, излагая все подробности моего вьетнамского года. Я так и не кончил его. Я не мог поколебать его представления о герое войны, и он все равно не мог бы меня утешить. Он не был моим отцом. Мой отец умер. После долгой ночи, наполненной галлюцинациями, я проснулся и уничтожил письмо. Я подумал, что рву все связи со своим прошлым. Я один по всем мире, и надо с этим примириться. Никто меня не поймет, никто не простит. В то утро впервые с детских лет я плакал о себе, о своем одиночестве, а потом почувствовал облегчение, словно меня вырвало, словно прошлое ушло навсегда.

Отныне…

Мои родители умерли, и я не буду о них думать; я сирота.

И не буду думать о годе службы во Вьетнаме — это дело прошлое.

И не увижу ни того мальчика, лежащего на берегу с перерезанным горлом; ни Хэммера, застрелившего мальчика в поле; ни…

Однако телеграмма разрушила мою решимость забыть прошлое. Доставленная невскрытой в письме директора, который выражал надежду, что она содержит хорошие новости, телеграмма вдруг живо воскресила в памяти испытания вьетнамского года.

Телеграмма, как вам известно, была от министра обороны. В ней сообщалось, что я награжден орденом Почета за исключительную доблесть в бою. Указывалось, будто я уничтожил пулеметное гнездо и убил четырех солдат противника, спасая жизнь американского патруля, и т. д. и т. п.

Как я писал в начале своего дневника, в ответ на это сообщение я громко расхохотался. Это была поразительная нелепость. Меня наградили орденом Почета; меня приглашают с семьей в Белый дом, где президент лично вручит награду. С семьей!

Смех застрял у меня в горле. Я закурил марихуану, чтобы успокоиться, и долго вглядывался в телеграмму, перечитывая каждое слово:

Рядовому Дэвиду Глассу. Денверский приют для мальчиков. Денвер, штат Колорадо…

Длинная затяжка марихуаны, и я уже у ворот Белого дома со своей семьей — со всеми сиротами Денверского приюта. Гордый директор аккуратно построил их в праздничной одежде в две шеренги. Часовой Белого дома, волнуясь, читает телеграмму. Он должен проверить ее у своих начальников. Да, все в порядке. Можете входить со своей семьей, но прежде надо каждого обыскать, нет ли у него оружия. У мальчиков отбирают перочинные ножи и игрушечные ковбойские пистолеты.

Как министр обороны, я рад Вам сообщить, что Вы награждены орденом Почета за…

За убийство рядового Хэммера; за убийство лейтенанта «Летуна» и капралов Уэйда и Холи; за убийство полковника и генерала Ганна; за то, что слушал крики раненых и молчание убитых; за то, что терпел разбитые черепа, перерезанные горла, отрезанные пальцы, уши…

Вы проявили беспримерный героизм в бою и, рискуя жизнью, спасли от гибели патруль, уничтожили пулемет и четырех солдат противника. В знак признания Вашей доблести президент приглашает Вас прибыть с семьей в Белый дом в десять часов утра 28 августа для получения награды.

Уважаемый господин министр нападения! Я получил Вашу телеграмму с сообщением, что я награжден орденом Почета, и, хотя я ошеломлен таким признанием моих скромных заслуг во Вьетнаме, я также изумлен и встревожен. Изумлен, потому что Ваши компьютеры явно набрехали при выборе героя; встревожен, потому что я герой, не отвечающий Вашим нормам поведения, подобающим солдату. С другой стороны, компьютер, предназначенный для выбора героев, пожалуй, мудрее нас и правильно избрал меня для этой чести. Поэтому я принимаю почетную награду и буду присутствовать со своей большой семьей в Белом доме в назначенный день и час. Ваш соратник в борьбе за легализацию марихуаны рядовой Дэвид Гласс.

Телеграфист в конторе Западного союза, унюхав сладкий запах марихуаны, подозрительно уставился на меня, прежде чем взглянуть на рукописный бланк, который я подал, потом сердито проворчал:

— Надо отпечатать текст на машинке, а не писать от руки.

Он поглядел на меня через старомодные очки в железной оправе. Телеграфист был пожилой и настроен враждебно.

— Виноват, — сказал я, — но если вы не разбираете мой почерк, я перепишу.

Он снова углубился в телеграмму и прочел вслух:

— «Министру нападения». — Он взглянул на меня. — Вы хотите сказать, «Министру обороны», не так ли?

— Нет. Вы прочли правильно. — Я усмехнулся, но ему не было смешно. — Читайте дальше, — сказал я.

Он продолжал читать телеграмму про себя, водя во строчкам пальцем и шевеля губами. Прочтя половину, он опять сердито посмотрел на меня:

— Нельзя употреблять в телеграмме непристойные слова.

— Какие еще непристойные слова?

— Ругательства.

— Разве я употребил ругательства?

— Нечего меня дурачить, парень. Я не хочу неприятностей.

— Я не причиняю никаких неприятностей. Я только хочу отправить телеграмму.

Он ткнул пальцем в телеграмму.

— Нельзя писать «набрехали». Это противозаконно.

— Это разговорное слово. В нем нет ничего ругательного.

Вдруг в его глазах мелькнул испуг, когда они скользнули с моего лица вниз по форме. Я понял, что он смотрит, не вооружен ли я.

— Я не хочу неприятностей. Хочу только отправить эту телеграмму моему начальнику в Пентагон. А можно написать вместо «набрехали» «наврали»? — Я в последний раз затянулся сигаретой, бросил окурок на пол и затоптал.

Лицо старика расплылось у меня перед глазами. Наркотик сильно действовал: мальчик на берегу смотрел на меня полными ужаса глазами. Я опустил отяжелевшие веки. Издалека доносился голос телеграфиста, эхом отражавшийся от стен. Его тон был мягким.

— Ты накурился, сынок. Иди-ка лучше к себе в гостиницу и проспись. Я буду здесь завтра.

Я поглядел на него из-под полуопущенных век.

— Вы мне не верите? Вот посмотрите.

Я пошарил в нагрудном кармане гимнастерки, вытащил измятую телеграмму Пентагона, расправил ее и положил на конторку.

Пока он читал, передо мной пробегали другие страшные образы. Я недостаточно накурился. Бедный, простодушный старикан протянул мне телеграмму.

— Это большая честь, сынок. Я не знаю, что тебя тревожит, но ты не должен отправлять телеграмму в таком виде. Поди проспись, сынок. Приходи завтра утром. Я буду здесь. Мы ее напишем приличным языком. Договорились, сынок?

— Договорились.

Я взял назад телеграмму и попытался засунуть ее в карман. Он мне помог. Я видел, как он разорвал мой телеграфный бланк.

— Нельзя говорить «набрехали». Это противозаконно, да?

Он кивнул.

— Ты не хотел так сказать. Ты просто устал.

— Да. Я ужасно устал. Откуда вы знаете, что я остановился у «христиан»?

— Там останавливаются все солдаты. Они там живут все время.

— И посылают телеграммы в Пентагон? — спросил я, борясь с усталостью.

— Нет, ты первый. Большинство просто просит родных прислать денег на жизнь. Как будто они не могут вернуться домой. Эта война что-то с ними делает. Уж ты это знаешь.

— Да, я это знаю.

— Приходи завтра утром, сынок. Мы пошлем телеграмму как полагается, хорошо?

— Хорошо, папаша..

Я устало улыбнулся ему, и он с большим облегчением улыбнулся мне в ответ.

Я вышел и, спотыкаясь, побрел в свою комнату, где, не раздеваясь, рухнул на постель и уснул крепким сном.

Утром я проснулся отдохнувший и голодный. Съев обильный завтрак в соседнем кафе, я отправился в контору Западного союза. Старика там не оказалось. На его месте сидела молодая женщина и жевала резинку. Я отпечатал телеграмму и подал ей. Она, прочла телеграмму один раз, потом другой, подсчитывая слова. Вот что она прочла:

«Министру обороны.

Пентагон,

Вашингтон, федеральный округ Колумбия.

Поражен неожиданным признанием моих боевых заслуг. Буду присутствовать церемонии Белом доме один. У меня нет семьи. Мой адрес на время отпуска: Слоун, ХСМА, 34-я улица, Нью-Йорк. Спасибо.

С почтением

Рядовой Дэвид Гласс,

Армия США».

— Были во Вьетнаме, да?

— Угу.

— Трудно, а?

— Угу.

— Срочная телеграмма будет стоить шесть семьдесят пять, ночная — два пятьдесят.

— Пошлите срочную. — Я вручил ей десятидолларовую бумажку, и она дала мне сдачи.

Женщина уселась за телетайп и начала отстукивать мой ответ. С минуту я следил, потом прервал ее:

— Скажите, где тот старик, который был здесь вчера вечером?

— Он в вечерней смене. Приходит в четыре.

— Не окажете ли мне одну услугу?

— Конечно, если смогу.

— Когда он придет, покажите ему мою телеграмму. Хорошо? Он поймет.

— Обязательно.

Я оставил ее допечатывать телеграмму и вышел в теплое летнее утро Я испытывал разочарование и облегчение.

Чем объяснить, что я принял честь, оказанную мне Белым домом? Это довольно просто. Прежде чем отправить утром телеграмму, я обдумал несколько ядовитых ответов, хотя ни один из них не был таким оскорбительным, как написанный под влиянием травки, который отказался отправить старый телеграфист.

1) В ваши сведения вкралась ошибка. Я не уничтожал пулемета противника и не убивал четырех солдат. Возможно, эта заслуга принадлежит другому рядовому Дэвиду Глассу, числящемуся в ваших списках, и я не могу принять эту награду. (Я не верил, что в армии США во Вьетнаме есть другой рядовой Дэвид Гласс.)

2) Прошу пересмотреть представление к этой высокой награде. Не припоминаю, чтобы я участвовал в приведенном вами эпизоде. (Чепуха!)

3) Я не герой вашей войны. Я не верю в вашу войну. Я не могу… (ФБР сцапает меня через десять секунд.)

Я снова перечитал телеграмму Пентагона, и мой гнев утих. В конце концов, меня привлекала и волновала сама ее нелепость, а также возможность встречи с президентом. Ведь он тот самый человек, который несет главную ответственность за этот год моей жизни. Я рассматривал себя как жертву неизбежности и с этим чувством отправился в Белый дом.

Пентагон отлично организовал церемонию. Утром 28 августа военный самолет доставил меня в Вашингтон. На аэродроме уже ждал офицер протокольного отдела, и лимузин унес меня в Белый дом. Мы прибыли в девять сорок пять, за пятнадцать минут до начала церемонии, намеченной в Розовом саду, если позволит погода. Жаркая погода позволяла. Она не могла сравниться с удушающей жарой Вьетнама, но в своей парадной форме, застегнутой на все пуговицы, я сильно потел. У подъезда Белого дома нас приветствовала группа репортеров, фотографов и операторов телевидения. Я жмурился от вспышек фотокамер, в то время как офицер вежливо отклонил обращенные ко мне вопросы.

— Господа, — улыбаясь, сказал он, — у вас будет время для фотографирования и интервью на церемонии в Розовом саду. Имейте терпение. Снимете героя с президентом, — он взглянул на ручные часы, — ровно через двенадцать минут. Лучше займите места в Розовом саду. У нас очень напряженный график.

Они поспешно удалились, а меня быстро провели через коридоры Белого дома и вывели в Розовый сад, где стояли несколько молодых людей в форме, болтая с членами своих семей. Они тоже пришли получать орден Почета и приветствовали меня робкими улыбками. Я подумал, не выбрали ли их тоже по ошибке. Я заметил молодую женщину, стоявшую в стороне и тихо плакавшую. Вдова героя, решил я. Может быть, вдова рядового Хэммера или капрала Долла, вызванная для получения награды своего героического мужа, которому не пришлось вернуться из Вьетнама с богатой коллекцией трофеев — ушей и пальцев рук и ног, чтобы украсить ими стены своей комнаты с телевизором.

«Это голова партизана, которого я убил в дельте Меконга».

Интересно, привозил ли кто-нибудь с собой голову?

Мы все стояли в этом прекрасном Розовом саду; лучи солнца пробивались через листву, бросая тени и лаская летние розы, в то время как устанавливали телевизионные камеры, чтобы запечатлеть прибытие президента Соединенных Штатов. Солдаты и члены их семей весело болтали, а вдова утирала слезы и утешала своих смущенных малышей. Я стоял в одиночестве, наконец покинутый хлопотливым офицером, и наблюдал за этой сценой. Появилась накрахмаленная и наутюженная фигура президента. Он приветливо улыбался, сначала представителям прессы, потом нам, героям, и членам наших семей. Когда он заметил расстроенную вдову, улыбка исчезла с его лица. Телевизионные камеры были направлены на нее. Президент с серьезным видом поклонился ей, стараясь выразить сочувствие через разделявшую их широкую лужайку.

Я подавил дикое желание рассмеяться и в этот момент понял, зачем я здесь. Я намеревался сказать ему правду, всю правду перед этими телевизионными камерами.

С появлением президента началась церемония. Стоя позади грозди микрофонов, он произнес краткую речь о героизме «наших доблестных молодых американцев — защитников свободы» вообще, а затем особо отметил «собравшихся здесь сегодня утром молодых людей, которые решились рисковать своей жизнью в бою против превосходящих сил противника».

Сделав паузу, он поднял глаза от подготовленного текста и обвел взглядом ряд героев — четверых солдат, вдову и меня.

— Я говорю «решились рисковать своей жизнью», — продолжал он, печально глядя на нас, — потому что эти люди откликнулись на внутренний голос долга, которого не могли требовать от них ни правительство, ни народ. Благодарю бога за то, что они пережили свои испытания.

Его заявление прервал тяжелый вздох вдовы, которая быстро прижала платок ко рту. Камеры мгновенно повернулись от президента к ней. Лицо президента, вспыхнуло, он попытался исправить свою ошибку, по только усугубил ее:

— Сегодня одна награда вручается посмертно. Храброго героя, погибшего на службе своей стране, представляет его мужественная вдова.

Эти слова вызвали у вдовы мучительный крик. Президент резко обернулся в сторону операторов и бросил на них грозный взгляд. Камеры все еще были направлены на рыдающую вдову. Я заметил, что президента покоробило от этой неудачи.

Взяв себя в руки, он вновь обратился к тексту и поспешно закончил выступление:

— Сегодня благодарная страна награждает своих защитников высшей военной наградой — орденом Почета.

Президент быстро отвернулся от микрофонов и подошел к первому награждаемому. К нему подскочили два адъютанта с орденами и грамотами, подготовленными для вручения. Камеры одновременно повернулись, чтобы захватить эту процедуру. После зачтения каждой грамоты президент брал из открытого футляра орден с лептой, вешал его на шею героя, пожимал ему руку, тихо поздравлял и переходил к следующему. Когда процессия подошла к вдове, она стоически выслушала, чтение грамоты и сохранила самообладание, когда президент вручил ей орден в футляре.

Я слышал, как он сказал тихим голосом:

— Я глубоко сожалею, что расстроил вас. Это было неосмотрительно с моей стороны. Простите меня.

— Благодарю вас, сэр, — прошептала вдова.

— Прошу принять благодарность страны. Мы гордимся высочайшей жертвой, которую принес ваш муж, и разделяем вашу тяжелую утрату.

— Благодарю вас, сэр.

— Я заметил, что с вами дети. Не зайдете ли вы с ними в мой кабинет после церемонии? Я очень хочу познакомиться с ними и поговорить с вами.

— О, конечно, сэр. Благодарю вас, господин президент.

Теперь он стоял прямо передо мной, улыбающийся, спокойный, в то время как один адъютант читал смехотворную грамоту о моей доблести, а другой стоял рядом с орденом в руках.

Я был последним из сегодняшних героев. Это отвечало моей цели и давало мне возможность поговорить с президентом в конце церемонии. Я терпеливо ждал, пока он повесит орден мне на шею, одарит меня заученной улыбкой, скажет: «Поздравляю, рядовой Гласс» — и протянет мне руку. Я не пожал ее.

Я заговорил, тихо, так, чтобы меня могли слышать только он и адъютант:

— Я не принадлежу к вашим героям, господин президент. Я считаю вашу войну грязной.

Улыбка сошла с лица президента. Его руки опустились, он нервно повернул голову направо, где в нескольких ярдах от нас в небрежной позе стояли трое мужчин в темных костюмах, голубых рубашках и черных галстуках — штатские в форме. Раньше я их не замечал, а теперь сразу понял, что это его охрана из секретной службы. При этом легком признаке беспокойства со стороны президента все трое напряглись и сунули руки в карманы пиджаков. Я понял, что они нащупывают пистолеты. Их рефлекторные действия поразили меня. Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. У меня задрожали ноги. Боже мой, я был безоружен. Они знали, что я безоружен. Какой вред я мог причинить президенту? Моим единственным оружием были слова. Заметив тревогу на моем лице, президент легко, но выразительно дернул головой в знак отрицания. Люди в голубых рубашках стояли, раздвинув ноги, натянутые, как пружины. Я почувствовал, как они напряжены. Однако никто из окружающих, казалось, этого не замечал. В нескольких футах от меня вдова махала рукой своим детям, стоящим в группе членов семей, столпившихся около телевизионных камер. Операторы деловито снимали событие. Корреспонденты с микрофонами и блокнотами ожидали момента, чтобы взять интервью. Их внимание привлекала вдова. Она была для них гвоздем сегодняшнего репортажа.

Вся эта нелепая сцена, как сквозь туман, проникала в мое сознание, когда послышался мягкий, сочувственный голос президента:

— Ты расстроен, сынок. Я знаю, что тебе пришлось пережить, знаю ужасы войны. Я понимаю, как это мучительно для тебя. Но ты сделал то, что должен был сделать для собственного блага и для блага своей страны.

Господи, подумал я, да он не понимает, в чем суть дела! Пока его слова звучали в моей голове, я глядел мимо него на охранников, бесстрастных часовых, безразличных ко всему, что происходит вокруг, сосредоточивших все внимание на своем президенте и на мне. Их угрожающий взгляд бросил мне вызов. Я не мог позволить, чтобы они лишили меня моего звездного момента. Я слышал, как звучит мой голос, ровный, холодный, словно чужой:

— Да, господин президент, я действовал на благо своей страны. Но я никогда не мог бы сделать то, из-за чего вы вызвали меня сюда. Я прибыл потому, что хотел с вами поговорить, рассказать вам правду о вашей войне.

Президент рассердился.

— Успокойся, сынок! — резко сказал он. — Не делай глупостей. Здесь не место для дискуссий. — Его тон смягчился. — Я буду рад поговорить с тобой позже. Меня очень интересует, что тебя беспокоит, но об этом потом.

— Нет, сэр! — выпалил я. — Теперь. Только теперь! Вам известно, что генерал Ганн своими руками убил трех вьетнамских женщин, работавших на рисовом поле?

На его лице мелькнуло удивление, потом глаза его сузились, а тонкие губы вытянулись в жесткую линию.

— Генерал Ганн был блестящим командиром — самым лучшим. Он отдал жизнь за свою страну.

— Генерал Ганн был убийцей! — Я понизил голос. — Генерал Ганн даже испытывал половое возбуждение, когда убивал гуков.

Это сообщение поразило его, как неожиданный удар. Он побледнел. Я увидел в его глазах настоящий страх, когда он взглянул на адъютанта, который реагировал на это, схватившись за пистолет в кобуре.

Этот простой, бессмысленный жест адъютанта послужил детонатором, который привел меня к такой судьбе.

Президент в панике отпрянул от меня, скрестив на груди руки. В тот же момент адъютант выхватил пистолет и направил его на меня. Моя реакция была инстинктивной. Я ухватился за ствол, резким движением вырвал пистолет из его руки.

Я не могу точно воспроизвести последовательность дальнейших событий. Казалось, все произошло одновременно. Помню, как охранники ринулись ко мне с пистолетами в руках; я слышал крики и визги множества голосов, потом отчетливый треск пистолетного выстрела — столь знакомый мне звук. Острая, резкая боль от пули пронзила мой живот. Я видел президента с выпученными глазами — никогда не забуду выражение панического страха на его лице; он упал на колени на зеленой лужайке и втянул голову в плечи, чтобы защитить себя. Это была жалкая фигура, свернувшаяся в комок, как зародыш в чреве матери. Потом передо мной возник адъютант, идущий на меня, и моя правая рука ударила меня в грудь, когда я выстрелил из пистолета. Не помню, были ли еще выстрелы; я только слышал дикие крики и видел, как люди вокруг меня попадали на землю. Наверное, я выронил пистолет, потому что помню, как обеими руками зажимал живот. Потом кто-то сильно ударил меня кулаком а зубы, и я упал на колени. Чей-то голос закричал: «Бешеная сволочь!» — и множество рук схватили меня, прижали к земле и били. Я чувствовал, как мое лицо прижалось к траве, а потом, наверное, потерял сознание.

Когда я пришел в себя, в моей голове выли сирены. Я был привязан к носилкам, раскачивавшимся, когда мы проезжали по улицам. Мелькали цветные огни. В животе горел огненный шар, захватывавший грудь. Боль заставила меня насторожиться. Я взглянул в потное черное лицо медика в белом халате. Сначала я подумал, что опять нахожусь во Вьетнаме в санитарном вертолете, но белый халат рассеял это впечатление. Я чувствовал, как пальцы медика засовывают марлевый тампон в мой живот, и стиснул зубы от боли.

— Что случилось? — с трудом проговорил я.

Он перевел взгляд с моего живота на лицо и заморгал от удивления.

— Ты пытался убить президента, парень.

— Но не убил?

— Нет, но ранил его адъютанта.

— Тяжело?

— Не как тебя. Только в плечо. Он амбулаторный. Я закрыл глаза. Боль прокатывалась по телу бесконечными волнами. Пальцы медика сильнее нажали на живот. Я скривился от боли.

— Как мои дела?

— У тебя большая дыра в животе, парень. Но ты в сознании. Это хорошо. Если мне удастся остановить кровотечение и мы вовремя доберемся до госпиталя, ты можешь выжить.

Я застонал под нажимом его рук. Казалось, он пересчитывает кости на моей спине. Издалека донесся его голос: «Несчастный ублюдок». Потом сирены утихли в моей голове и я снова впал в беспамятство.

В госпитале мне спасли жизнь, чтобы я мог предстать перед судом за попытку покушения на жизнь президента Соединенных Штатов.

Ну вот, теперь вы знаете, почему я сижу в тюремной камере в ожидании суда. Разве это не абсурд? И все случилось потому, что я просто хотел сказать президенту правду.

Да, я стрелял в адъютанта, но это была вынужденная мера самообороны. Дело было так. На меня вдруг бросились охранники. Один из них ранил меня в живот, а адъютант все шел на меня. Я выстрелил ему в плечо, чтобы только остановить его, не надо говорить вам, как метко я стреляю. Вот и все.

А знаете, что говорят те, кто был в Розовом саду? Говорят, что я угрожал жизни президента. Почему он отскочил от меня? Почему адъютант направил на меня пистолет? Почему я вырвал у него пистолет и выстрелил, когда он бросился между мной и президентом?

Но я спрашиваю вас: зачем мне понадобилось бы убивать президента в Розовом саду Белого дома перед всеми свидетелями? Это было бы безумием, не правда ли?