Казахские легенды

Легенда о происхождении сурка

В старину жили два великана. Были они славными охотниками-мергенами. Стреляли без промаха в птицу, которая едва видной точкой парила высоко в небесах. Могли сразить стрелой быстроногую лань на расстоянии дневного пути от нее. Даже под водой нельзя было укрыться от зорких глаз и метких рук охотников: стрелы настигали крупных рыб, когда те отдыхали глубоко на дне.

Радовались аульчане. Охотники щедро делились с сородичами своей добычей. Не было у девушек недостатка в собольих и куньих шкурах для шапок, мужчины щеголяли в волчьих шубах и малахаях из шкур красных алтайских лисиц.

Однажды случился в тех местах сильный джут. Прошел дождь, потом ударил мороз — и степь покрылась толстой и прочной коркой льда. Лошади и овцы в кровь разбивали копыта, чтобы добраться до травы, скрытой подо льдом, потом обессиленные гибли от голода. Не осталось в округе былых многотысячных стад и косяков. Голод протянул костлявую руку и к жителям аула. Известное дело: нет скота — нет и еды у скотоводов.

Плачущие дети и скорбные матери, грустные юноши и молчаливые мужчины с надеждой взирали теперь на мергенов. Только охотой можно было спасти людей от гибели.

Не стали мергены заставлять себя упрашивать. Набили колчаны стрелами и молча отправились на охоту.

Вот где пригодилось их искусство! Меткие стрелы охотников настигали быстроногих куланов и маралов, проворных архаров и юркую кабаргу. Тяжело нагруженные добычей кони охотников с трудом довезли свою ношу до аула.

То-то было радости! Задымились очаги, поднялся пар над казанами. Вкусный запах вареного мяса приятно щекотал ноздри. Порозовели лица детей, тронула улыбка лица матерей, разгладились морщины на суровых лицах мужчин. Снова послышался веселый смех молодежи, зазвучали песни девушек. Все воздавали хвалу славным мергенам.

Вернулось в аул былое довольство и счастье. Не страшны теперь ни холод, ни голод. Каждый день мергены отправлялись на охоту и возвращались с обильной добычей. И с каждым днем добычи становилось все больше и больше. Хозяйки заготовили мясо впрок до самой весны и не могли нахвалиться на искусных охотников.

Но вот не осталось уже и места, куда складывать мясо. Собрались как-то вечером старейшины на вершине холма для беседы и сказали мергенам:

— Спасибо вам, сынки! Избавили вы сородичей от голодной смерти в эту лютую зиму. Вдоволь мяса в каждой юрте. Женщины заготовили продуктов впрок до самой весны. Теперь можете сложить ваши луки и стрелы в колчаны. Нет нужды убивать зверя больше, чем это необходимо.

Ничего не ответили мергены. Они привыкли слышать похвалы, и сердца их жаждали новых. Забыли они древний закон кочевников: даже самый заслуженный человек не смеет ослушаться старейшин-аксакалов. В гордыне своей они привыкли чувствовать себя главными людьми в ауле.

Проснулись аульчане утром — мергены уже уехали на охоту. К вечеру вернулись они с еще большей добычей. Джигиты и женщины насилу перетаскали туши убитых зверей и сложили их в огромную кучу.

Покачали головой аксакалы и разошлись по домам. Решили, что мергены сделали запас на всякий случай.

Но на следующий день охотники снова вернулись с огромной добычей, и снова перед аулом выросла гора из звериных туш. И так каждый день. Но не удалось теперь охотникам услышать похвалу. Молчали женщины. Молчали мужчины. Молчали старики. Лишь самый старый выступил вперед и сказал:

— Недоброе дело вы делаете, сыны мои! Звери — такие же живые существа, как и мы. И стрелять их следует ровно столько, сколько необходимо человеку для его нужд. Иначе охота становится грехом. Ступайте по домам, и пусть в этом году ваши стрелы больше не окрашиваются кровью невинных животных!

Черная обида запала в сердца мергенов. Не поняли они, что добро не делают жестокостью. Сочли аульчан неблагодарными.

Но не только обида тронула их холодные сердца. Слишком много похвал своей меткости довелось им услышать, и стрельба по животным уже успела стать их страстью. А жестокое сердце — плохая узда для страсти.

Наутро не стало в ауле мергенов. Сели они на коней и уехали куда глаза глядят. Страсть убивать гнала их все дальше и дальше от родных мест, вслед за животными и птицами, которых могли настичь их меткие стрелы. Все живое на их пути настигала смерть. Не было у охотников жалости ни к самкам, ждавшим потомства, ни к их детенышам. Охотники не подбирали добычу. Они скакали вслед новым жертвам. Густо усеяли степь трупы животных и птиц. Наступила весна, пригрело солнце — и понесся над горами и долинами зловонный запах гниения.

Не стало зверью житья от жестоких мергенов. Опустели норы и берлоги, гнезда и пещеры. Не слышно стало пения птиц и плеска рыб в озерах. Мертвая тишина воцарилась на Земле.

Взмолились тогда звери и птицы, оставшиеся в живых и попрятавшиеся в глубоких норах, Всевышнему:

— Спаси нас! Избавь от жестоких охотников, иначе никого из нас не останется на Земле.

Внял Всевышний их мольбе. Превратил он жестокосердных мергенов в сурков:

— Не хотели жить на Земле по-человечески — живите в темных норах и питайтесь кореньями!

Шубарат

На берегу реки Чемолган в давние времена жил казах. Имел он великое сокровище — скакуна бегунца Шубарат. Много призов взяла эта лошадь. На многие сотни верст гремела о ней слава. Однажды была назначена аламан-байга[1] с богатыми призами.

Много казахов привели на нее своих лучших скакунов. Скачки были назначены на расстояние дневного пути. Рано утром начали джигиты состязание. Через два часа Шубарат далеко опередила своих противников и пошла тише.

Весь день, где вскачь, где рысью, а где и шагом Шубарат приближалась к цели.

Сто лошадей скакали за ней. Многие лошади пали. Многие наездники получили увечья.

К вечеру люди увидели на горизонте нескольких лошадей. Впереди всех, далеко опередив своих противников, бежала Шубарат.

Но на их пути был крутой и длинный подъем. Усталые лошади не могли подняться по нему. Добежав до него, они остановились. И пришлось их вести на поводу. Только Шубарат, вытянувшись, как струна, влетела на вершину и стала победительницей.

С тех пор гора стала называться Шубарат.

Про змею

В самый разгар летнего шильде я и вместе со мной одиннадцати-двенадцатилетний Турар с двустволкой и одностволкой шли в сторону гор, чтобы подстрелить самца теке, если встретится, а если нет, то просто прогуляться. Когда отошли далеко от аула, я велел Турару остановиться. Старый охотник Белькожа, когда доходил до этого места, всегда останавливал нас и обстоятельно разъяснял, каким путем должны идти охотники, и лишь после этого разрешал заряжать ружья. Он учил, что заряжать ружья надо, держа стволом кверху по ходу пути. Мы с Тураром решили по дну двух ущелий подняться на склон и за утро, пока тень падает на все ущелье, вдвоем просмотреть оба ущелья. Мы вовремя достигли намеченного места, но ничто не мелькнуло перед нами. Особенно передо мной. Мы должны были, когда тень упадет на носки обуви стоящего человека, встретиться у большого утеса, что в верхней части передней стороны среднего склона. Как и договорились, я поднялся из ущелья до среднего склона, поднялся еще выше, подошел к утесу, вижу — передо мной на большом плоском камне сидит Турар. «А, джигит, олжа!» — говорю. Он засмеялся и отвечает: «Давеча вы рассказывали на том месте, где заряжали ружья, что ваш учитель Белькожа-мерген говорил, что летом охотиться не следует, даже грешно, потому что все животные „гайып-ерен“, четвероногие звери и птицы приносят детенышей, поэтому их не следует убивать. Я вспомнил эти слова: одна самка теке с двумя детенышами подошла к месту, где удобно было стрелять, но я стрелять не стал, решил, что вы рассердитесь».

Я быстро снял ружье, прислонил к камню и похлопал Турара по плечу: «Спасибо, мерген, что слушаешься слов. Молодец. Все имеет свой резон, свои правила. У охоты тоже много своих особенностей: надо искать и находить зверя, определять среди них чистых и нечистых, полезных и вредных; в каких местах они встречаются, как, на какое расстояние и сколько может бежать животное, если в него выстрелишь, и многое другое старые охотники хорошо знают» — и рассказал Турару еще много разного об охоте. Что рассказывал старик охотник Белькожа, то ему и повторил.

Потому что Бекен часто говорил во время охоты: «Охотники, вы должны пересказывать это молодым охотникам, которые пойдут вместе с вами, чтобы они знали приемы и правила охоты на зверя».

На этом месте мы сидели больше часа, отдохнули, а потом, идя вдоль склона горы, по дороге убили двух самцов кекликов и спустились на дно ущелья. По дну ущелья протекала речка. По обоим берегам этой речки густо росла трава вперемежку с тальником. Кое-где рос камыш. Мы сели в тени под тальником на камни отдохнуть и стали ощипывать кекликов, Турар одного, я другого; надо было ощипать перья, разрезать брюшко, посыпать солью и поджарить на огне.

Вдруг Турар говорит: «Ойбай, ага, гляньте на эту невидаль!» — и смеется. Мы сидели лицом по течению. На правой стороне ущелья — небольшая скала, прямо перед этой скалой до основания меньшего утеса растет куст камыша. На обращенной к ущелью стороне этой скалы, близко к самой вершине — крутой обрыв, над ним — что-то вроде уступа. Над уступом углубление, над ним — снова скала, вершина той скалы острая. Так вот с краю от этой скалы на небольшом камне сидел и верещал какой-то скворец, похожий на чибиса.

Турар указывал рукой на изрезанную складками скалу: мол, посмотрите, что там; я посмотрел на изрезанную складками скалу: по скале, извиваясь, ползет вверх змея, она тянет голову, не может достать с один карыс до уступа скалы, голова ее каждый раз падает вниз. Когда змея поднимает голову и пытается подняться на уступ, скворец начинает верещать, готовый будто проглотить змею, и снова жалобно заливается, словно говорит: «Караул! Беда!». Тогда я сказал Турару: «Возьми одностволку и, когда змея станет ползти к тому камню, бери на один карыс ниже и стреляй», — говорю. Наконец, змея снова поползла к уступу и, когда она, подняв голову, пыталась дотянуться до уступа, Турар выстрелил; змея мгновенно свернулась кольцом и исчезла за кустом камыша.

Скворец, который видел, как змея упала на землю, быстро и молча подлетел к уступу, сел на него, посидел немного и спокойным голосом, умиротворенно, переливчато посвистывая, запел песню голосом, в котором чувствовалось облегчение, вспрыгнул в углубление над уступом, побыл там немного, снова выскочил, сел перед скалой и долго-долго пел как будто для нас с Тураром.

Кауро-пегий

Во времена Тюркеша жил бедняк Жолдыбай. Был у Жолдыбая из скота один-единственный кауро-пегий конь. В скачке не позволял он другим обгонять себя. Брал призы на многих состязаниях. Баи и бии завидовали и старались любым способом заполучить коня, а если из этого ничего не получится, то даже погубить кауро-пегого. Просили у Жолдыбая колку: подарить им кауро-пегого. Но не соглашался Жолдыбай. Понял, наконец, бий, что ничего не выйдет, и приказал своим шабарманам[2]: «Поймайте и приведите кауро-пегого». Шабарманы решили окружить кауро-пегого на пастбище и поймать его. Почуял кауро-пегий, что прибывшие — чужаки, прорвался сквозь кольцо и поскакал в сторону аула…

Поняли шабарманы, что гнаться бесполезно, не дастся он в руки, и смертельно ранили кауро-пегого. Изнемогая от раны, животное не далось в руки преследователей и доскакало до дому. Увидел Жолдыбай измученного коня и очень скорбел о гибели единственного своего скакуна.

Длинногривый вороной

Во времена домбриста Есбая в роде таз был уважаемый в народе зажиточный человек по имени Копен. У Копена было, как говорят, тридцать лошадей, пять верблюдов, 40–50 баранов. В один год случилась суровая зима и весь скот погиб во время бурана. Погиб и скот Копена, остался только один вороной жеребец. Вороной жеребец, грива которого спускалась до колен, весной все искал свой косяк, не давался в руки, не позволял запереть или привязать себя, со ржанием носился вокруг аула. Увидя это, Есбай сказал: «Бедняга скотинушка тоскует, видно, в одиночестве» — и сочинил кюй[3]. Так и распространился он в народе как кюй Есбая «Длинногривый вороной».

Пегий конь

В давнее время юноша по имени Мамбетали отправился в аул родственников по матери и встретил по пути растянувшийся кош. Мамбетали поздоровался со старцем — главой коша, рассказал, куда едет. Оказалось, что они перекочевывали в ту же сторону. Проехали довольно далеко, когда вдруг ожеребилась пегая кобылица, что шла в конце коша. Тогда старец сказал: «Светик мой! Ты гость, присоединился к нам в пути, эта кобылица ожеребилась тоже в пути, значит, путь наш будет удачен, пусть жеребенок будет моим подарком тебе» — и отдал Мамбетали пегого жеребенка. Завернул Мамбетали новорожденного жеребенка в шапан[4], привез к нагашы попас некоторое время и отпустил в табун.

Через несколько лет верховой конь Мамбетали упал в яму и погиб. Остался Мамбетали пешим; поехал он тогда к табунам своего нагашы и стал набрасывать аркан, чтобы поймать статного гнедого, которого приметил до этого. Сколько ни бросал, аркан все цеплялся на шею пегого. В конце концов Мамбетали привел домой пегого коня и стал выезживать. Ездил он на пегом на охоту и много раз бил волков и лис. Жеребенок, что когда-то родился в пути, стал теперь пегим конем. Мамбетали, конечно, и не думал, что тот может скакать в байге, и не включал его в состязания.

Как-то в соседнем ауле устроили той, поехал Мамбетали туда. Увидел он скакунов, которые должны были участвовать в байге, и подумал: «Испытаю-ка и я пегого», привязал пегого в ряд со скакунами, а сам встал в сторонке. Пришел сыншы посмотреть скакунов, которых пускали в бег, и сказал: «Приз на этих скачках получит вон тот пегий. Конь, видно, старый. Видать, давно мучается мыслью: „Эх, даже перед смертью не удалось мне ни разу посостязаться с другими!“ Не мучайте животину, отдайте ему приз сразу».

Не понравились биям, которые привыкли получать первые призы и надеялись получить их и в этот раз, слова сыншы. Ат-айдаушы вывел скакунов, которые должны были участвовать в байге, и объявил, что завтра на заре их отправят от комбе. Мамбетали тут же посадил мальчика по имени Есен на пегого и отправил его с участниками скачек.

Когда по утреннему холодку кони цепью рванулись вперед, пегий остался позади. Все дальше скакали они, и все больше отдалялись скакуны друг от друга, разрыв между ними становился все больше. Когда пегий, который шел сзади, разогнался, он стал бежать быстрее. Постепенно догнал тех, что были впереди, и стал обгонять их. Так Есен доскакал до последнего каракшы и спросил: «Кто впереди?» — «Первыми идут Акбакай и Каракер, они только что проскакали», — ответил каракшы.

Усышал это Есен и рванулся на пегом вперед. Пегий разгорячился, помчался стрелой и быстро догнал Акбакая и Каракера. Сдержал пегий бег, поскакал вровень с ними, а когда вдали показались люди, вырвался вперед и помчался еще быстрее. На расстояние между холмами обогнал Акбакая и Каракера. Люди с нетерпением ожидали коней и, когда вдали показалась едва различимая точка, решили: это приближается Акбакай, он и раньше не уступал первого места в состязаниях; но оказалось, что это пегий конь.

Никто, кроме сыншы, не верил, что пегий пришел первым. Особенно хозяин Акбакая, бий, не сдавался: «Пегий поскакал не от комбе, он присоединился по дороге, поэтому и приз принадлежит мне», — сказал он, но тут подъехал ат-айдаушы. Люди окружили его. «Видел ты у комбе пегого коня?» — спрашивают. Тогда ат-айдаушы говорит: «Когда все кони вместе умчались вперед, пегий оставался в самом конце».

Ничего не смогли поделать бии, приз был вручен пегому коню. Мамбетали получил приз, отдал его Есену, а сам вернулся домой. Народ, собравшийся на скачки, был доволен. Особенно рад был один домбырашы: вот, мол, один конь простолюдина стоит тысячи коней биев, — и сочинил, говорят, кюй «Пегий конь».

Предание о тулпаре

Отец наш был человеком небольшого достатка. Однако был гордым, не позволял живой душе топтать себя. По обычаю того времени, племя, которое устраивало тризну — ас, за год вперед объявляло «сауын[5]». Это значило, что надо заранее готовить скакунов для скачек и силачей для борьбы. Наш край по-старому относился к Усть-Каменогорскому дуану. Видать, уездный начальник объявил каждому волостному управителю, чтобы готовили коней к асу. По Сулусаринской волости очередь готовить коня выпала на наш аул.

Теперь осталось найти подходящего коня. Табунщики говорили, что есть скакун по кличке Кокдауыл. Он будто бы проскакал от сопок Коянды до аула раньше дождевой тучи и не дал ни одной капле дождя упасть на человека, что ехал на нем.

Мать наша, Камка-байбише, думала иначе: «Вон в том вороном с зелеными глазами трехлетке, на котором ездят во время перекочевок, скрыта резвость. Думаю так, потому что, когда я еду на нем и мимо него скачут неоседланные кони, глаза у него начинают огнем сверкать и он так вздыхает, что бока западают. Видать, страдает от унижения, что его используют только для перекочевки».

Атбеги подумали, поразмыслили и решили готовить обоих коней — а там видно будет. Так и готовили их все лето, поили кобыльим молоком, растирали почки таволожника и скармливали им. Когда совсем подготовили, стали испытывать, пускали вскачь на целый день; до обеда обгонял Кокдауыл, а после обеда — Карашегир. В конце концов повели на ас Карашегира, у которого при долгой скачке не перехватывало дыхание.

Во время байги на Карашегире скакал мой отец, Касым. Видать, был легким джигитом, не в тягость коню.

И вот на берегу реки Тунликти началась байга. Скакунов погнали за семьдесят верст. И вот почему: чтобы слабые задохнулись и сдохли и пришли самые выносливые и быстрые.

Говорят, что когда распорядитель аса, хан Алданазар, отправлял двух своих скакунов, Мысыккурена и Канжирена, то сказал:

— Если только уроните мою честь перед чужаками, обоим срублю головы!

Да разве угроза и насилие, богатство и слава властны над тем, что дано природой — не получилось так, как говорил хан: впереди 360 коней пришел Карашегир. Не устал и доскакал животинушка, несмотря на то, что испугался препятствия, что встретилось по дороге, и с десять верст проскакал в обход. Черным почернел Алданазар-хан от страшного гнева, да пожалел рубить головы коням — только отхватил саблей по уху у каждого.

В тот год богачи из соседнего племени прислали человека к нашему отцу, предложили стать сватами, чтобы получить в подарок скакуна, а когда из этого ничего не вышло, попытались выкрасть Карашегира. Все лето держал днем на привязи, ночью — в юрте, но не отдал Карашегира врагу наш отец. Отчаялись воры и затеяли тяжбу во время съезда биев в арамоле. Вот какие у них были доводы: «Жеребенком он родился от нашей кобылицы. Его мать купил Садибек и так и не заплатил половину стоимости. Поэтому Карашегира надо отдать нам!»

Но только Абай, который был на том съезде избран тобе-бием, вынес справедливое решение, не дал наглецам рта раскрыть. Так и остался Карашегир у своего хозяина.

Жарыктык, пока не умер от старости в 28 лет, так и не дал обогнать себя на байге. Когда в год смерти Карашегира он упал в высохший колодец и силачи джигиты не могли вытянуть его, он услышал топот копыт табуна, который с криком прогоняли мимо, и сам выпрыгнул из глубокого колодца — благородных кровей был тулпар!..

Лебедь

Давно, в годы набегов и войн, люди в спешке бросились откочевывать от врага; два мальчика, братья, потерялись, отстали от своих. Один мальчик, видать, был очень маленьким, другой — постарше; остались с одним лишь луком в руках. Идут вдоль берега озера, еды у них нет, идут, думают, может, птицу подстрелят или зверь встретится. Проголодались. Но ничего не встретили. Идут, идут. Только посередине широкого озера, словно две красавицы, плавают два лебедя. Хотелось бы подстрелить лебедя, да лебедь — птица священная, боятся два недоростка убить его. Так и ходили вокруг озера, долго ходили, и тот старший подумал: «Эх, была не была, подстрелю-ка я ту, что поменьше, самку, а самца трогать не стану, самку подстрелю». Вытащил стрелу и начал подкрадываться, глаза загорелись, подкрадывается. Так и подстрелил лебедя, который оказался поближе к нему. Подстрелил — и тут же у мальчика отнялись рука и нога. Опечалился он, что остался без руки и ноги, что не может теперь ходить, как прежде. И заплакал он: «Зря я подстрелил лебедя, зачем я только стрелял в него, даже если бы умирал, не должен был стрелять, дурак!» После того, как он подстрелил лебедку, лебедь взмыл высоко в небо, стал кричать на разные голоса, взмахивал крыльями, отчаянно махал ими, камнем падал вниз, трубно курлыкал и кружил в тоске по подруге.

Заплакал и маленький мальчик, взмолились они оба к святым покровителям, к богу, зарыдали вместе с лебедем, который в тоске кружил над ними.

Тогда какая-то чудесная сила расправила усохшие руку и ногу старшего, и стали они такими же здоровыми, как прежде.

Сказал тогда старший брат младшему: «Иди, светик, к шалашу, вымой посуду, приготовь все, что надо, а я не торопясь принесу лебедя». Младший побежал. Несет старший брат убитого. А тот что остался живым все еще кружит, смотрит на лебедку в руках мальчика, призывно трубит.

А малышу не терпится, проголодался он, забыл, что брат велел вымыть посуду, прыгает от радости и напевает:

Радуются мальчики, сварили и с удовольствием поели лебяжьего мяса, и на следующие дни им хватило. Благодаря этому мясу они, говорят, и отыскали своих.

Сорока и кукушка

В давние времена, говорят, сорока и кукушка жили в одном лесу. Гнезд у них не было, и они укрывались под ветвями деревьев. Каждый день, проснувшись рано, кукушка кричала: «Гнездо нужно», «Гнездо нужно», не давала покоя соседям. Однажды сорока говорит соседке: «Давай вместе построим прочные гнезда. Сначала тебе сделаем, потом мне». Кукушка не соглашается: «Нет у меня ни сил, ни инструмента, чтобы построить гнездо. Я все долдоню „нужно, нужно“: все птицы — мои родственники, может, они соберутся и сообща построят мне гнездо».

Сорока не стала ждать помощи от кукушки и принялась строить гнездо. Она оплела стены молодыми ветками и сделала прочные стены. Прочно обвязала их травой, корнями растений. Изнутри и снаружи обмазала глиной. Сплела из маленьких веточек небольшую дверь. Дно гнезда устлала постелью из пуха. А кукушка все долдонила-долдонила «нужно, нужно», охрипла, и язык у нее стал заплетаться. Потом она уже не могла произносить «р» в «керек» («нужно»), и у нее получалось «келек, келек». Поэтому люди в насмешку стали называть ее «келек». И до сих пор нет у кукушки ни своего гнезда, ни своей семьи.

Яйца она несет в любые гнезда, которые ей попадутся, а другие птицы высиживают их и выводят птенцов. Растут птенцы сиротами.

Жалайыр Шор

В древности, говорят, один орел садился отдыхать на облако, а на ночь устраивался на луне. Встретился в небе со степным орлом сизый кречет и спросил: «Как только вы не устаете?» Орел ответил: «Как же мне не уставать? Без устали маша крыльями, достиг я горных вершин. Стремясь изо всех сил, нашел себе место и на луне. А все из-за того, что я раньше боялся, что, если все время буду только летать в небе, крылья мои устанут, а если опущусь на землю, меня поймает Жалайыр Шор». Так вот этот Жалайыр Шор, говорят, знал язык птиц, что летают в небе. Этот Жалайыр Шор, говорят, был предком последующих охотников с ловчими птицами.

Птица Шынырау

Птица, которая называется Шынырау, была Симургом. Говорят, что птица Симург пятнадцать лет гнездилась на вершине одного байтерека[6]. За все пятнадцать лет она не смогла вывести ни одного птенца. Она и сама не знала, что это за напасть, какая таинственная сила забирает яйца из гнезда. Отправилась она в дальний путь, в далекую дорогу и теперь возвращается (должно быть, на шестнадцатый год), тоскует по птенцам, боится, что они исчезнут. То широко взмахнет крыльями, то помахивает, то торопится вперед; она несет добычу — несколько туш; из глаз ее капают слезы и превращаются то в дождь, то в снег — этот плач, свист от взмахов крыльев, ветер, который они поднимают, и передал, говорят, в своем кюе Ихлас.

А птенцов, оказывается, все пятнадцать лет поедал айдахар[7]. Птица Шынырау возвращается из дальнего полета, чует запах айдахара, летит быстрее — то низко полетит, то высоко в небо взлетает, машет крылами, из глаз слезы льются. Возвращается она, плачет и думает: «Ойпырым-ай, успеет съесть или не успеет, нос мой чует запах айдахара»; это, говорят, и передал Ихлас в своем кюе.

О кумае[8]

Когда я был маленьким мальчиком, как-то в холодный осенний день, когда люди находились на кузеке в местности Сирге неподалеку от кыстау, в наш аул приехали Орманбет-улы Нарманбет и Тасболат-улы Жуасбай, два акына и шешена[9], известных в двадцати двух волостях Каркаралинского уезда. Наш отец очень ласково принял этих людей, велел зарезать барана и радушно угостил их.

Оба гостя ночью сидели и рассказывали разные истории; разговор зашел о птицах. Вначале о ловчих птицах: разбирали, откуда произошли беркуты, ястребы-тетеревятники, кречеты, балабаны, ястребы-перепелятники, потом заговорили о кумае, и Накен сказал Жуасекену: «Кумай рождается от птицы. Он рождается от серо-пестрых гусей, которые весной возвращаются в Арку и устраивают гнезда возле каждого родника. Из одного из яиц такого серо-пестрого гуся и получается кумай». А Жуасеке сказал: «Теперь вы мне скажите, сколько птенцов родится от томаша-торгая». И когда Наке ответил: «От томаша-торгая рождается девять птенцов, один из них рождается соловьем», сказал: «Верно говорите, я тоже слышал, что это так».

Вот что я слышал от этих двух людей.

О причастности верблюда к мушелю[10]

Есть и такая легенда, которая не исключает верблюда из числа животных, которые входят в мушель. Согласно ей все животные, входящие в мушель, собрались и поделили части тела верблюда. В самом деле, разве не похожи уши верблюда на мышьи, подошвы — на коровьи, грудь — на барсову, губы — на заячьи, шея — на змею, шерсть на коленях — на лошадиную гриву, хребет — на бараний, бока — на мартышкины, хохолок на макушке — на куриный, ляжки — на собачьи, хвост — на свиной!

О том, как возник мушель

Согласно второй легенде, тринадцать животных спорили из-за того, чьими именами будут называться годы. Тогда мышь предложила: «Спорить тут не из-за чего; давайте все встанем утром рано, выйдем и станем наблюдать, как поднимается Солнце. Тогда тот из нас, кто увидит его первым, возьмет себе первый год, тот, кто увидит после него, — второй год и т. д. так, по очереди, и поделим». Когда животные, согласившись с этим, отдыхали, мышь потихоньку взобралась на голову верблюда. Она раньше всех увидела Солнце и стала в начале лет. Верблюд понадеялся на свой рост и остался без года.

Древний казахский рассказ

В казахском летоисчислении годы объединяются в мушель. Мушель состоит из двенадцати лет. Названия этих лет похожи на названия разных животных. Например: первый год в мушеле — мыши, второй — коровы, после него — барса, зайца, дракона змеи, коня, овцы, мешина, курицы, собаки и свиньи. Если назвать человеку, который знает эти годы, год, в котором родился человек, то он определит его возраст.

По древнему преданию, эти животные поспорили из-за того, чей год будет старшим. Конь сказал: «Если человек сядет на меня, я далекое-близким делаю, силой моей он пользуется, молоко мое пьет, даже из шерсти моей вьет арканы и веревки; для человека нет скота полезнее меня, жылагасы буду я». Верблюд сказал: «Если ты работаешь на-человека, то ешь ячмень, овес, сено, ради брюха своего ты батрачишь. Вот я поднимаю тяжести, которые ты не можешь поднять, и отправляюсь в дальнюю дорогу на несколько месяцев. А не говорю, что проголодался, и не прошу ячменя, овса — что встретится, тем и питаюсь: ковыль — так ковылем, полынь — так полынью, если найдется, пью воду, не найдется — и по пустыне отправляюсь в путь. Я должен стать жылагасы».

Корова сказала: «Если человек сеет зерно, то сеет с моей помощью, молоко мое он пьет, курт и масло делает из него».

Овца сказала: «Чем бы покрывал казах свою юрту, если бы не было меня? Берет мою шерсть и делает войлок, из валяной шерсти шьет одежду, делает арканы и веревки, из моего молока курт и масло получает».

Собака говорит: «Если бы не я, многих из вас украли бы или волки бы съели. Я сторожу вас всех; если появится враг, я лаю, гавкаю, подаю весть моему хозяину».

Курица сказала: «Если бы не я, то человек не мог бы подняться рано и просыпал бы время работы. Я утром встаю и кричу, подаю весть: утро, мол, наступило. Если он засидится, то я кричу в полночь: на работу, мол, опоздаешь, пора спать; если уже поздно, опять кричу: пора, мол».

Мышь ничего не могла придумать и решила схитрить: «Из этого спора ничего не получится; давайте будем стоять и смотреть: кто раньше увидит солнце, тот пусть и станет первым среди годов».

Пока все раздумывали, верблюд понадеялся на свой рост — кто, мол, раньше меня увидит — и поддержал мышь; все стали смотреть. Через некоторое время мышь взобралась на спину верблюда и уселась у него на горбу. Мышь раньше всех и увидела солнце и стала первой среди годов.

Отсюда, оказывается, и пошла поговорка: «Понадеялся верблюд на свой рост и остался ни с чем».

Легенда о ласточке

Давно это было, очень давно — киргизов тогда не было еще в степи. Жил в то время на земле громадный змей, и все живущее как на ней, так и в воде и в воздухе подчинялось ему. Раз этот змей призывает к себе комара и приказывает ему:

— Комар, облети всю землю, я даю тебе власть кусать все живущее на ней, чтобы ты мог узнать, у какой земной твари самое вкусное мясо. Когда узнаешь, прилетишь ко мне и скажешь.

Комар поднялся и полетел. Долго летал он по земле, перекусал всех птиц, зверей и человека. Радостный и веселый, полетел он тогда с докладом к своему повелителю-змею.

Встречается ему на пути ласточка и спрашивает его:

— Куда, комар, летишь ты такой счастливый и довольный?

— Лечу к змею.

— Зачем?

— Он, мой повелитель, послал меня узнать, у кого из тварей земных самое вкусное мясо.

— И ты узнал?

— Узнал.

— Чье же мясо тебе больше всего понравилось? — спрашивает ласточка.

— У человека самое вкусное мясо, — отвечает комар.

Не успел он этого вымолвить, злосчастный, как ласточка, всегдашний и неизменный друг человека, оторвала у него часть его жала, чем в лишила его возможности говорить.

Прилетает комар к змею, вьется около него, пищит, а сказать ничего не может: жала-то кусочка ему недостает. Тут же вьется и ласточка и весело щебечет:

— Змей, я понимаю комара! Ты его посылал узнать вкус мяса всего живущего на земле. Все виды мяса он испробовал и теперь говорит, что нет вкуснее мяса, как у змея.

Страшно было видеть, как бросился тогда змей на ласточку! Но ты сам знаешь, таксыр, какая она быстрая. Ласточка тотчас же бросилась лететь, но змей все-таки успел схватить ее за хвост, из которого и вырвал середину. Вот отчего у ласточки раздвоенный хвост!

Откуда рождаются скакуны-тулпары

Когда жеребенок-самка подрастает, она видит во сне суына и чувствует к нему любовное влечение. Выбрав время, она лунной ночью идет на берег моря. Тогда из моря выходит суын. Суын — это морской конь. Он якобы бывает очень красив, хвост и грива его стелются по земле, с него все время стекают капли воды. Вот от них-то двоих и рождаются, говорят, тулпары.

Древний рассказ о летучей мыши

Говорят, в один из дней Сулеймен — мир ему — собрал всех птиц, и сказал: «Состарился я, без мягкой постели мне не обойтись. Дайте все по перышку, я сделаю из них постель». Тогда все птицы, что были в небе, вырвали и дали по перышку Сулеймену — мир ему. Только летучая мышь сказала: «Разве можно дать Сулеймену лишь одно перышко!» — вырвала и отдала все свои хорошие перья. Сулеймен взял ее перья и благословил: «Будь первой среди птиц!» Потом подумал: «Наверное, другие птицы будут смеяться и дразнить ее за то, что она голая» — и молвил: «Ты будешь летать в воздухе по ночам, когда птицы и люди не смогут тебя увидеть». С тех пор летучая мышь летает только по ночам.

Сулеймен-патша и байгыз

Сулеймен-патша, говорят, очень любил одну из своих жен и исполнял все ее желания. Однажды эта жена сказала Сулеймену: «Построй дворец из костей всех птиц, живущих на земле». Тогда царь позвал ястреба и велел собрать всех птиц. Ястреб исполнил приказ, собрал всех птиц; не явилась только одна маленькая птица — байгыз. Царь разгневался, вновь послал ястреба и сказал: «Приведи байгыза хоть живым, хоть мертвым!» Ястреб отправился, рассказал, в чем дело; тогда байгыз, говорят, ответил: «Зачем меня, такого маленького, зовет патша, зачем я ему? Но хоть и мал я, ума у меня много». — «Если не пойдешь, так хоть убью, а унесу тебя», — говорит ястреб. После этого байгыз не смог придумать отговорок и явился. Сулеймен-патша сказал гневно: «Почему не прилетел, когда в первый раз позвал?» — «Сидя дома, думу думал», — ответил байгыз. «Ты такая маленькая пташка, о чем ты мог думать?» — спрашивает Сулеймен. «О падишах, я считал, кого больше в мире — мертвых или живых», — отвечает байгыз. «Ну и как вышло?» — спрашивает патша. Байгыз говорит: «Сколько ни считал, одним мертвым оказывается больше». Патша говорит: «Неверно, я думаю, что живых больше». Тогда байгыз молвил: «Когда я подсчитывал, то причислил спящих к мертвым, а тех, кто, бодрствуя, не выказывает покорности богу — к спящим, поэтому и мертвых оказалось больше».

— Такая хитрость тебя не спасет, это я и без тебя знаю из книг. Если ты чем-нибудь не оправдаешь себя, то отдам тебя на съедение ястребу! — сказал гневно патша.

— Дат, патша, я еще считал, кого больше на свете — мужчин или женщин; на одну женщину оказалось больше, — говорит.

Патша сказал: «Не болтай чепуху, каждый знает, что мужчин больше, как же ты считал?».

— Дат, патша, когда я вычислял, то мужчин, которые слушаются баб и делают то, что те велят, посчитал за женщин, поэтому на одну женщину вышло больше, — говорит.

Тогда, оказывается, престоловладетельный Сулеймен задумался и сказал: «Правду ты говоришь, байгыз, я понял твою мысль; я послушался жену и хотел построить дворец из костей невинных птиц» — и велел ястребу: «Отвяжи и отпусти птиц, скажи им — пусть благодарят байгыза, это он их выручил».

Ешки олмес — «Коза прокормится»

Однажды пришла в степь беда. Лето выдалось таким жарким, что вся трава на пастбищах выгорела, а реки — одни обмелели, а другие пересохли совсем. Скот нечем было кормить. Плохо было богатым, а о бедных и говорить нечего. Наступил голод.

У одного чабана к середине лета осталась лишь коза, которая должна была вот-вот окотиться. Жалко было ее резать, да делать нечего, у чабана детей было мал мала меньше, и они все хотели есть. Долго не решался чабан зарезать козу, но однажды утром решил, что время пришло. Не сопротивлялась коза, но когда хозяин занес над ней острый нож, посмотрела ему прямо в глаза, да так, что у того слезы навернулись.

Бросил нож чабан, сел на землю и заплакал. А вместе с ним заплакали все его дети и жена. А коза постояла немного и куда-то пошла, все время оглядываясь на людей, точно приглашая их следовать за собой. Люди собрали свои нехитрые пожитки и пошли за ней.

День шли они, два, ничего не ели, а только воду пили из реки. На третий день коза привела их к невысоким горам. Трава в долине, как и повсюду в тот год, выгорела, а в ложбинах ее, хоть и немного, но было, козе ее хватило, чтобы наесться. Через день она принесла двух белолобых козлят. У нее появилось молоко, хоть и горьковатым оно было от степных трав, да все же еда.

Давно это было, может, триста, а, может, тысячу лет назад. Давно уже нет в живых того пастуха, а горы все еще стоят. Люди называют их Ешкиольмес — «Коза прокормится». Говорят, и самым жарким летом, и самой холодной зимой для скота на склонах этих гор всегда найдется трава.

Пустыня и верблюд

Жил некогда один хан. И были у него сын-джигит и красавица дочь. Но прошло время. Хан нашел дочери богатого жениха и решил выдать ее замуж. Умоляла отца девушка не увозить ее из родного аула. Но отец отвечал: «Испокон веков женихи увозили невест в свой аул».

Тогда сестра и брат отважились на побег и поздней ночью сели на коней. Наутро хан обнаружил пропажу. Рассердился он на непослушных детей и отправил своих лучших джигитов догонять беглецов. Поняли ханские дети, что им не уйти от погони. Тогда девушка рассыпалась песками и обратилась в пустыню, а юноша превратился в животное, которое люди назвали верблюдом. Так и лежит огромная пустыня посредине степи, никого живого нет среди песков. Только один верблюд может перейти пустыню, а больше никого она не пускает в свои владения.

Легенда о стране собак

Когда армия Чингисхана возвращалась из очередного похода через пустыню, то сарбазы пришли в некую землю, в которой жили чудовища, имевшие женский облик. Никто не знал их языка, и только через многих переводчиков удалось выяснить, кто они. Воины спросили, где находятся их мужчины, и чудовища-женщины ответили, что в той земле все женщины, которые только рождались, имеют человеческий облик, мужчины же имеют облик собачий.

Сарбазы несколько дней не уходили из этой земли, и тогда на другой стороне реки собрались воедино собаки, как будто собирались напасть на людей. И так как была лютейшая зима, то все собаки-мужчины бросились в воду, а после этого стали кататься в пыли, и таким образом пыль, смешанная с водой, стала замерзать на них. Несколько раз заходили они в воду и потом катались в пыли, в результате на них образовался толстый слой льда… Затем этот собачий отряд сразился с монгольскими воинами.

Воины стали стрелять из луков, часто метали в них стрелы, но те отскакивали от ледяных панцирей, как от камней. И другое оружие татар мало повредило собакам. Собаки же многих покусали или загрызли до смерти. Так они выгнали непрошеных гостей из своих пределов.

С той поры бытует в степи пословица: «Твой отец или брат был убит собаками…»

Легенда о путешествиях на белом верблюде

Пейху был дарован свыше белый верблюд, на которого он садился во время совершения утреннего намаза. Верблюд по воздуху уносил его ежедневно в Мекку, и скорость полета была так велика, что, начав намаз в Туркестане, Ахмед завершал его уже в Мекке. Однажды некий иноверец усомнился в истинности этого и назвал суфия обманщиком. Тот предложил ему явиться утром следующего дня.

Иноверец немало удивился и испугался, увидев при восходе солнца быстро приближающегося белого верблюда. Ходжа Ахмед усадил иноверца позади себя на спину животного и велел сидеть все время с закрытыми глазами. Верблюд понесся по воздуху. Иноверец не вытерпел, одним глазом взглянул вниз и тотчас свалился на землю, на то место, где сидел в кругу своих приближенных хан Жолбарыс. Присутствующие были сильно удивлены внезапным появлением иноверца. Узнав причину, хан велел за оскорбление шейха сжечь иноверца на костре…

Пролетавший на обратном пути из Мекки Ходжа Ахмед увидел пылающие ветви ствола, к которому был привязан иноверец, сжалился над несчастным и велел дереву вместе с иноверцем лететь за собой.

Еще больше изумились сидевшие вместе с ханом Жолбарысом люди, когда огромное дерево вдруг исчезло. Сам хан с тех пор впал в глубокое раздумье и, наконец, решил пойти послушать учение Ходжи Ахмеда Ясави. Увидев шейха, он проникся к нему всем сердцем, стал до конца своих дней его приверженцем, делая только добро и распространяя славу своего учителя.

Вой собаки Ушар

Жил был единственный сын, который содержал себя и свою мать охотой. У этого молодого человека был верный конь, очень быстрый, и большая верная собака из породы степных волкодавов, которых люди называют и до сих пор «тазы». Эти собаки самые умные из собачьей породы, у них очень большие головы, умные глаза, сильные челюсти и ноги. Одна такая собака легко справится с двумя-тремя самыми лютыми волками. Звали собаку Ушар. Особенно хорошо Ушар выслеживал дичь, зайцев, лис и куропаток, никогда не оставлял хозяина без добычи, сумка джигита всегда была полна.

Но вот однажды джигит заболел неизлечимой болезнью, и, к великому сожалению, умер. Сокрушался народ, горько плакала мать, да делать нечего, оплакали безвременно ушедшего из жизни человека и похоронили его в сырую землю. По старинному обычаю, чтобы смерть снова не навестила их, сменили место кочевания, перенесли аул в другое место, прочитав молитву, чтобы смерть там и осталась на старом месте, где джигит похоронен.

Когда они прибыли на новое джайляу, старуха вышла искать свою собаку, но не нашла ее. Собака — это единственное, что осталось теперь от сына. Бедная старуха никак не могла успокоиться, побрела ее искать и незаметно вернулась на старое место, где несколько дней тому назад стоял их аул. И тут она увидела, что пес Ушар сидит на могиле своего хозяина и воет. Вой его был такой пронзительный, что старуха произнесла вслух:

— Я единственного потеряла. Обломились мои крылышки. Ушар, Ушар!

И тут они вместе заплакали, зарыдали, завыли, оплакивая любимого сына и хозяина.

Коркут оказался свидетелем этой трагедии и сочинил на кобызе кюй, который называется «Вой Ушара».

Священная гора Казыкурт и ласточка

Ковчег с праведно жившими до потопа людьми, во главе которых был пророк Нух (Ной), с множеством животных носился по безбрежным волнам, не имея пристанища. Через семь месяцев, семь дней и семь часов после начала потопа ковчег прибыл к горе Казыкурт. Все время, пока они плыли, пророк Нух обращался к творцу с молитвами о спасении беззащитных людей и животных.

Горы, возвышавшиеся над бурными волнами потопа, высокомерно думали, что ковчег пристанет именно к ним, и только скромная невысокая гора Казыкурт не мечтала об этом, ибо понимала, что она ничем не выделяется среди других гор. Однако творец оценил должным образом скромность горы и сделал так, что воды потопа не скрыли вершину Казыкурта, и ковчег пристал к ней.

Высокомерные вершины решили наказать гору Казыкурт за то, что ее выделил Создатель среди других, но Казыкурт призвала на помощь малые горы: Ордабасы, Кызылсенгир, Алим-тау, Койлык, Анки, Баганалы, Мансар и Канырак, и могущественные противники испугались их союза, ограничившись лишь символическими ударами по хребту.

Так образовались ложбины и впадины на горе Казыкурт, и она стала напоминать собой двугорбого верблюда.

Люди не сразу вышли из ковчега, а выпустили несколько птиц, чтобы они разузнали: ушли ли свирепые воды, можно ли жить на обновленной земле. Многие птицы улетели и пропали, и только ласточка возвратилась, неся в клюве зеленую веточку.

С тех пор ласточка стала особо почитаемой среди казахов птицей.

Легенда о горе Казыкурт

В казахской легенде говорится, что гора Казыкурт отмечена благоволением бога Неба Тенгри. Есть на горе Казыкурт пещера. В ней похоронен легендарный старец Казыкурт, поэтому гора так называется. Ее древнейшее название — Шармык, что значит «ограда». Хотя гора не так высока в сравнении с другими, но ни одна не сравнится с ней по святости. В древние времена, когда всю Землю затопили воды, только гора Казыкурт осталась на поверхности.

На западной стороне горы Казыкурт есть небольшая ровная площадка. Это место, куда по преданию пристал ковчег пророка Нуха (Ноя). На этом корабле от великой воды спаслись все животные, звери и птицы, от каждой породы животных по паре, чтобы после потопа продолжить жизнь на Земле. Вместе с ними спаслись и четыре вида животных, необходимых для ведения хозяйства наших предков-кочевников: верблюд, лошадь, корова и овца.

На вершине священной горы Казыкурт остался ковчег, На ковчеге приплыл святой пророк-человек, Сирота-верблюжонок жил на вершине горы, Расплодились верблюды повсюду с той давней поры.

На вершине священной горы Казыкурт остался ковчег, На ковчеге приплыл святой пророк-человек, Жеребенок худой жил на вершине горы, Расплодились кони повсюду с той давней поры.

На вершине священной горы Казыкурт остался ковчег, На ковчеге приплыл святой пророк-человек, Одинокий теленок жил на вершине горы, Расплодились быки и коровы с той давней поры.

На вершине священной горы Казыкурт остался ковчег, На ковчеге приплыл святой пророк-человек, Тут овечка худая прижилась на самой вершине, Расплодились овцы повсюду с той давней поры.

Рядом с пещерой несколько тысячелетий одиноко росло высокое священное дерево. Люди поднимаются на вершину горы Казыкурт, приходят к священной пещере и молятся там, выпрашивая у бога милости для своих родных и близких. Даже когда вершины других гор покрыты темными облаками, над священной горой Казыкурт бывает ясно. Если все же облака и укрывают гору, старики обычно говорят: «Казыкурт оделся в черное!» И тогда женщины накидывают на головы платки. Ожидая сильной грозы, люди боятся гнева священной горы, спешно прячут вещи под крыши, загоняют скотину в сараи.

…После всемирного потопа для людей и животных настали тяжелые времена. Очень трудно приходилось хищникам: невозможно было найти пищу. А получилось это так потому, что во время странствий в ковчеге и на некоторое время после пророком Нухом был наложен запрет на убиение живых существ. Хищные животные сильно страдали от голода и не хотели питаться растениями. Особенной свирепостью отличалась волчица, но волк сдерживал свою подругу. Однажды волчица нарушила запрет. И волк наказал ее за это. За то, что в трудное время волк проявил твердость духа и высокую ответственность за судьбы других существ, его стали уважать звери и люди. Волка стали величать «Справедливым (казы) волком». На древнетюркском языке волк называется «курт». Поэтому гора, которая после потопа стала колыбелью новой жизни, и носит имя благородного рыцаря среди хищников справедливого волка — Казыкурта.