Казейник Анкенвоя

Идти куда-то если я мог, то лишь в значении переносном. И существом это не воспринималось как парадокс. Только не существом. Почти на себе оно проволокло меня по коридору, выставило за дверь, бросило на крыльце под моросящим дождем, и пропала. Я же остался лежать, запоминая щель между влажными досками. Проснулся я, когда существо ущипнуло меня за шею.

- До утра что ли вас расталкивать? По ступенькам сами сойдете?

- Да, - отозвался я, глядя вниз на металлическую тачку, в каких обыкновенно перевозят раствор. Заявление мое оказалось довольно-таки опрометчивым. Существо стащила меня за ноги вниз, перекинуло в тачку и выкатило на прохожую часть. Я проснулся, когда существо, накренивши тачку, свалило меня у порога темной избы с окнами, заколоченными фанерой, и пропало. Я же остался лежать, запоминая обработанную почву. Лежать на почве было удобней, чем на крыльце. «Нарочно вскопали, - подумал я, - чтобы удобней лежать». Проснулся я, когда существо ткнуло меня в ребра шанцевым инструментом.

- Закинемся? - присев на корточки, существо предложило мне бумажный кулек со скользкими грибами. Тут меня даже не пустой желудок вывернуло.

- Как хотите, - существо засунуло внутрь себя целую горсть поганок. - От миом круче прет.

- Прет?

- Ну, вставляет. Какая разница.

Существо принялось выкапывать мертвую вишню.

- Да, - согласился я. - Разницы нет. Послушай, существо. Я устал и хочу спать. Ты сейчас пойди в это здание и договорись о ночлеге.

- Меня Вьюн зовут на грядке. Типа змея такая водится. Или рыба. Легко запомнить.

- Да, - согласился я. - Легко. Послушай, Вьюн. Я устал и хочу спать. А ты сейчас пойди в это здание и договорись о ночлеге.

- Вы знаете, кто его зарезал?

- Которого из нас?

- Щукина. Ведь его в магазине зарезали. Как свинью. Щукин дядя мой по матери. Он лучший был. Вообще, свой. Узнать бы, кто его зарезал. Хорошо бы узнать. Я бы эту свинью тоже зарезала.

- Нет, - соврал я. - Не знаю.

«В местную вендетту мне только ввязаться не хватает, - подумал я, запомнив,

как действует Вьюн штыковой лопатой. - Во всем остальном я уже участвую. А я, черт возьми, не участковый. И я не капеллан. Я лицо приватное. Сутулый мужчина лет пятидесяти. Почти лысый. И зрение у меня плюс три. И мигрени часто случаются. И жена меня ждет на Соколе, дом шесть квартира восемь».

- Послушай, Вьюн, - я с трудом поднялся на ноги и отряхнул с плаща комья налипшей грязи. - Не надо здесь копать. Здесь до тебя уже вскопали. Пойди, договорись о ночлеге с хозяином.

- Хозяин в магазине зарезан. Это Щукина дом.

Вогнавши лопату в рыхлый холмик, Вьюн с корнями выдернула мертвую вишню. Следом были выдернуты и два поместительных чемодана, обшитых брезентом.

- Кровать одна, - сказала Вьюн, запыхавшись. - Идемте. Пустырник вам заварю.

Поднятие чемоданов стоило Вьюну значительных усилий.

- Помочь?

Предложение мое оказалось довольно таки опрометчивым. Вьюн с чемоданами скрылась в избе, а я все еще был на дистанции. Минут пять я еще вальсировал, прежде чем заглянул на керогаз, уже разведенный участковой племянницей.

Под непрерывным огнем керогаза кипел уже ковшик с пустырником или чем-то.

Судя по обстановке, Щукин жил на узкую ногу. Бедно жил грибной плантатор. Стол со скатертью с кистями, четверка венских стульев с гнутыми спинками, буфет мореного дерева, груженый кувертами, хищными раковинами и мертвыми кораллами, кровать - и, действительно, одна, - аквариум с книгами на тумбочке.

Что еще? Полдюжины акварелей на стенах с буквой «Щ» в левых нижних углах. Все они с разных точек запечатлевали живописную морскую бухту, окруженную высокими изрезанными скалами. Присмотревшись, я узнал этот характерный рельеф. Балаклава. Случалось мне там гостить.

Пока я дрейфовал по горнице, Вьюн опорожнила ковшик с раскаленным варевом в эмалированную кружку и подала ее мне без лишних рассуждений. Кружку я тут же бросил, обжегши пальцы. Заодно, я ошпарил колено, и в сапог еще натекло. И я оживился.

- Пустырник всегда помогает, - заключила Вьюн, с интересом наблюдая, как я втаптываю в половицу эмалированный сосуд. - Сто пудов.

- Послушай, Вьюн, - изувечив кружку, я сел на кровать и скинул сапоги. - Я устал и хочу спать. А ты сейчас пойди в другое здание и договорись о ночлеге.

- И одеяло одно у Щукина, - поделилась со мной Вьюн очередными полезными сведениями, когда я одеялом накрылся.

- Даже не думай, - пробормотал я, отворачиваясь к стенке.

Она и не думала. Если думала, то не долго. Она залезла под одеяло и прижалась ко мне своей горячей поверхностью. Запоминая темноту, я целую вечность лежал с открытыми глазами. Пока не встретил Щукина. Щукин подплыл ко мне кролем, взобрался на танковую башню и потребовал свою фуражку назад. Оказывается, я сидел на фуражке его, уверенный, что на заваренном танковом люке сиживаю. А получилось, что сидел я на бронированной фуражке. А танковый люк заварила его племянница вместо пустырника.

- Прости меня, Щукин, за малодушие, - сказал я участковому. И признался, что был свидетелем его убийства.

- Ты вообще не свидетель, - ответствовал мне Щукин. - Ты потерпевший. И придется тебе еще потерпеть.

- Долго ли?

- До свидетелей, имеющих власть затворить небо, чтобы дождь на землю не шел.

- Это которые из книги «Откровение»? – спросил я Щукина. - А как же зверь, выходящий из бездны? Сразится он со свидетелями? Победит ли он их?

Щукин промолчал. С отрешенным выражением смотрел он вдаль на дымящие комбинатские трубы.

- Марк Родионович утверждает, что бездны нет.

- Пора мне, - Щукин в бронированной фуражке ринулся в воду, и поплыл к берегу стилем баттерфляй.

- Постойте, Щукин, - крикнул я, и проснулся оттого, что Вьюн укусила меня за ухо.

- Вы с дядей во сне разговаривали, - объяснила она свое поведение. - О чем, не понять, но громко.

- Сигареты где?

Я прислонился к спинке, мокрый, точно плавал вместе со Щукиным. Вьюн соскользнула с кровати, обшарила мой дождевик, брошенный на полу, и вернулась под одеяло со смятой пачкой. В кармане редакторских штанов я отыскал свою зажигалку, вытряхнул предпоследнюю сигарету, и закурил.

- О чем? - Вьюн толкнула меня локтем.

- Так. Ни о чем. О Балаклаве.

- Вы что, на одной лодке служили со Щукиным?

- На разных. Сначала на одной, потом на другой.

- Это он любил, подводник Щукин, в свои воспоминания погружаться. Черное море, как тема жизни после красного 0,75. Красное и черное. Ставок больше нет. А прикиньте, если бы хохлы не отделились, так бы Щукин в мичманах до сих пор бы…

Вьюн притихла. Я же подумал, что тяга украинцев к самостийности отразилась на судьбе мичмана куда меньше, нежели широкий жест Хрущева, прирезавшего Крым к республике, которой название семантически происходит от слова «окраина». Хотя удмуртской крови во мне намешано литра два с половиной, однако же, и варяжской бродит не меньше. И как я частичный варяг, и кривой потомок основателя города Киев, я имею официальное право рассуждать от имени мужского рода варяжского лица единственного числа. Хоть бы, в день смерти фельдмаршала Миниха. Или в день, хотя бы, рождения светлейшего Григория Александровича Потемкина. И такого числа я рассуждаю: это наши героические солдаты разумно Крымские бухты у Голубой Орды отвоевали для украинцев. Чтобы нам было впоследствии, где подлодки свои для украинцев разместить. Чтобы в случае вооруженного, допустим, конфликта с наших подлодок их эсэсовской дивизии «Галичина» было проще крылатыми ракетами обстреливать наши газопроводы, снабжающие украинцев энергией. И это отнюдь не историческое отступление, уважаемый читатель. Это вообще не отступление. Это сдача русских позиций. Вроде, как в бессрочную аренду. Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Он сдается другу.

Потушив окурок и сунувши его обратно в пачку, наяву я более не рассуждал часов до восьми, когда Вьюн разбудила меня, с грохотом вывалив на стол содержимое одного из подземных чемоданов. Вьюн уже успела переодеться в спортивный красный костюм с капюшоном и обуть полукеды. От прежнего платья остались велосипедные бусы, уснащавшие тонкую шею с родинкой. На солдатской тумбочке у кровати возлежали пурпурные с лампасами шаровары, придавленные разношенными, где-то сорок четвертыми кроссовками. Очевидно, для меня заготовила. Участковое наследство.

- Вы можете эту хреновину собрать? – спросила Вьюн, обернувшись.

Вставши с кровати, я подошел к столу, и осмотрел металлические детали. Да. Я мог собрать эту хреновину. Когда-то я мог ее собрать за двенадцать секунд с завязанными глазами. Когда-то я метко сражал из нее фанерных пехотинцев на стрельбище. Хреновина, пулявшая в моих руках длинные и короткие очереди, имела номер АЕ 8232. Некоторые вещи не забываются. Такие вещи, как эта хреновина. Самая смертоносная хреновина в мире. Вращаются, между прочим, слухи, будто бы автомат MP.43 Хуго Шмайссера, изобретенный русским танкистом Калашниковым прихлопнул больше народу, чем все оружие массового поражения. Если б так, я удивлен, что знатный оружейник Михаил Тимофеевич Калашников до сей поры еще не лауреат международной Нобелевской премии, учрежденной на выручку от продажи динамита. Между прочим, русская фамилия Калашников семантически произошла от слова «калашник». Что значит, «лекарь». Зато Нобелевскую премию вполне заслуженно получил отец немецкого химического оружия еврейской национальности Фриц Грабер, создатель отравляющего газа «Циклон Б», широко использованного в практике холокоста. Но это мелочи. Так. Научное отступление. Вроде бы, как штурмбанфюрер СС Вернер Фон Браун, награжденный в 1964 году Британским межпланетным обществом золотой медалью за обстрел города Лондона ракетами Фау-2, временно отступил от своих нацистских убеждений ради установки звездно-полосатого флага на Луне.

Итак, два рожка по 30 патронов калибра 7,62, полированное цевье, затворная рама и возвратная пружина, развернутые на промасленной бумаге, лоснились от смазки. Тут же лежали шомпол, штык-нож, две гранаты для стрельбы из РПГ- 29, четыре лимонки РГД-5 и, собственно, гранатомет, известный в армии под кличкой «Вампир». Мне тотчас припомнилось, что миновала суббота. Судя по арсеналу, Вьюн планировала устроить кровавое воскресение в Казейнике. Судя по тому, что чемодан племянница Щукина могла и раньше открыть, моей измученной персоне в ее свирепых замыслах отводилась не последняя роль. «А может и последняя, - рассудил я мрачно. Смотря откуда счет повести. От завязки предстоящей операции, либо же от ее наиболее вероятной развязки».

- С чего начнемте? - покосился я на существо. - Вокзал, телеграф и почта? Или славянские казармы для начала захватим?

- Сначала завтрак, - Вьюн коротко изложила повестку дня. - Потом вы соберете пулемет.

- Еще и пулемет имеется?

- Ну, автомат. Какая разница?

- Послушай-ка, существо. Ты что задумало?

- Меня Вьюном звать. По дороге узнаете.

- Прямо здесь и сейчас, как пишут в передовой статье «Казейник цайтунг». Иначе дороги не будет.

- Пустырник закончился. Валерьянку пришлось вам заварить. И еще тут пузырек «валокордина», могу накапать. И облатка транквилизатора какого-то. Щукин успокаивался после запоев.

Сунулась в тумбочку. Зашуршала там. «Значит, что-то особенно извращенное затевает, пигалица, - прикинул я сообразно ее беспокойству на предмет моей возможной болезненной реакции. - Штурм комбината «Франкония» как минимум. Захватим заложников штук пятьсот. Выдвинем требования. Потом заложников будем расстреливать. Через каждый час рыл по десять. Какие у нас требования? Два лимона мелкими купюрами? Контейнер соломы? Заправленный самолет с экипажем?». Я следил за ней, исполненный глубокого отвращения. Наблюдал, как она стянула ковшик с керогаза. Как сливает она валериановый отвар в уже фаянсовую кружку с гербом Союза Советских Социалистических республик, боле смахивающим на венок от Ельцина. Я осмотрелся. Милицейские брюки висели под кителем вниз подтяжками в открытом шифоньере. Можно было эту заразу подтяжками связать. И запереть в шифоньере.

- Колись, хлыстовская проститутка. Я тебе не поп Гапон. Я не возглавлю даже мирную демонстрацию спортивной одежды.

Полезла в просторные карманы моего сброшенного на пол дождевика. Достала оттуда консервы в трех банках и свернутый ватманский лист. Развернула его.

Я сразу узнал работу Марка Родионовича. «Надо же. Все предусмотрела, фурия, - ошпарив горло, я запил валериановым отваром сразу три седативные таблетки. - Чертежик свернула с кульмана, продуктами запаслась. Сейчас поставит мне боевую задачу».

- Где ключ от шифоньера?

- Вам надо в Москву? Мне тоже. Ворота примерно здесь, - Вьюн чиркнула ногтем по схеме. - Напряжение на колючке отрубили давно. Замок на воротах плевый. Но ключ от шифоньера не подойдет. Там шире скважина.

- Куда ворота?

- На мусорную свалку. Про оборотней старухи плетут. Возня.

- А собаки?

- Собаки есть, - Вьюн шмыгнула носом, и посмотрела на меня печальными глазами. - Для того и оружие. В морской бинокль я штук восемь насчитала. Примерное число. Я их впервой при обмене еще заметила. А после нарочно лазила на трансформаторную будку с биноклем.

- Так, - присевши на кровать, я закурил последнюю сигарету. - Насчет будки. Назови мне две причины, по каким я не должен тебя обменять на самогон. Меня терзает похмелье. Одна причина, боюсь, не искупит моих терзаний.

- Вы грязный сатир, - губы Вьюна задрожали.

- Правильно. А Никола-чревоугодник и этот прыщ в тюбетейке, что тебя за мной следить приставили, чистые ангелы.

- Зачем ему за вами следить? Он за собой-то не следит. А Болконский от меня просто отделался. Когда я в их секту вступила, он приблизить меня хотел. Брюки расстегнул, схватил за волосы и приблизил. А когда я ему врезала по яйцам, приказал изнасиловать коллективно. У них это принято. Бабы должны ублажать мужскую похоть. Но тут за меня сам Никола-чревоугодник вступился. Сказал про любовь и согласие, а кто любви не имеет, звенящий треугольник. Это про меня. И сказал, что когда я созрею, сама паду как плод с дерева жизни. И стану падшая. И каждый сможет мной обладать. Болконский смолчал, а осенью и вы подвернулись. И он так прикинул, что ваши яйца тоже не железные.

- Трогательный рассказ, - докурив до фильтра, я встал с кровати. - Пошли к татарину.

- Зачем?

- На самогон тебя обменяю. Самогон мне поможет собраться с мыслями.

Она стянула с шеи велосипедную цепь.

- А если вам по лбу треснуть, это поможет собраться с мыслями?

- Нет. Пошли к татарину.

- А оружие?

- Оружие в саду закопаем. Попади оно в руки анархистов или славян, будешь ты проклята участковым Щукиным до седьмого пота.

Вьюн вцепилась в мой рукав.

- Два обстоятельства.

- Сомневаюсь.

- Меня в Казейник через мусорную свалку завезли.

- Иначе говоря, ты не здешняя, и приехала ты сюда не автобусом. Допустим, ты заинтриговала меня.

Я снова сел на кровать.

- Отсюда валяй подробно. Кто, зачем, и с какой целью.

- «Зачем» и «с какой целью» синонимы, - обнаружила Вьюн познания в лингвистике.

- Синонимы помогут мне с мыслями собраться.

Минул год, как 16-ти летнюю Анечку Щукину похитили с московского чемпионата по каратэ среди юниоров, где она завоевала бронзовую медаль. Прямо с медалью и похитили, когда Анечка покинула спортивную школу. Надели мешок на голову, сунули в багажник и привезли на мусорную свалку, где покойный дядя сменял ее на какого-то лаборанта Максимович, какого раньше прятал в погребе. Четверых злодеев на обменном пункте Вьюн запомнила и после встречала не однажды: Вику-Смерть, офицера славянского ордена Могилу, его подручного по кличке Перец и бургомистра. Пятого она так же ясно помнила, но более в Казейнике не встречала. «Плейбой в отставке. Лицо такое узкое, тонкие губы, челка цвета грязной соломы. Короче, из мушкетеров двадцать штук спустя», - портрет, набросанный Анечкой, точно соответствовал описанию магистра Словаря в его последней версии. Так Анечка и поселилась у капитана, запившего беспробудно ввиду любимой племянницы.

- По вечерам, когда я стаскивала с него сапоги, он крыл меня в пять этажей за этого Максимовича. Мол, если б не я, хрен бы немцы гениального химика в свою лабораторию залучили. А так он получился иуда форменный, а я вышла как тридцать керенок.

- Почему керенок? - спросил я, прошедши краткий курс ее истории. - Иуда не слышал о бумажных деньгах.

- Обесцененная валюта. Щукин презирал меня как живой укор. Теперь он сгинул. Здесь меня презирать больше некому. Только в Москве.

- Согласен.

Я насухо протер ветошью автоматические фрагменты, собрал огнестрельный механизм, вставил рожок с патронами, навинтил глушитель и сунул одну лимонку в карман дождевика.

- Это зачем? - Вьюн провела пальцем по глушителю.

- Прибор для бесшумной стрельбы. Тише грохнешь, дальше смоешься. Во втором чемодане что?

- Архив. Уголовные скоросшиватели. Табельное оружие пистолет Макаров. Две обоймы к нему. Обрез винтовки. Щукин его у местной шпаны конфисковал. Еще два ружья охотничьих, разобранных. Патроны с дробью.

- Второй чемодан и остальное оружие верни в тайник. Налегке пойдем.

Вьюн беспрекословно выполнила мое поручение, после чего мы спешно позавтракали и двинулись к мусорной свалке. Помимо велосипедного ошейника, на груди Вьюна качался морской бинокль. Косой мелкий дождь орошал нас исправно, как лейка небесного садовника, испытывающего надежду на то, что мы когда-нибудь вырастем и поумнеем.

- Зря вы дядины кроссовки не обули, - ловко прыгая через колдобины с водой, заметила моя спутница. - В резиновых сапогах ноги сотрете. Глупо.

- Если тебе доведется пережить старую добрую пневмонию, ты постигнешь простую истину: глупость всегда предусмотрительна и дальновидна, ибо вечно стремится к цели, уму непостижимой.

- Например?

- Прожить как можно дольше, хотя ничего, кроме старости, одиночества и болезни не ожидает нас в конце жизненного пути.

- Но зачем?

- Согласен.

- Этого я не догоняю, - сдалась Вьюн после короткого размышления.

- Молодец. Умная девочка.

- Смеетесь?

- Редко.

- А правду говорят, что вы монах?

- Сейчас я отшельник.

- А чем отшельник отличается от прочих?

- Например?

- От Николая-чревоугодника?

- Расстоянием. Отшельник отходит как можно дальше от места, где прочие собрались во имя неясных ему принципов. Чем дальше отошел, тем сильней отличается.

Около часу мы отходили от поселка. Одолели верст пять. По такому бездорожью не мало. Сквозь пелену дождя в стороне пробивались бетонные корпуса концерна «Франкония». Я уже порядком утомился, когда мы, наконец, достигли мусорной свалки, оцепленной высоким проволочным забором, и еще метров с двести прошагали до ворот из той же все колючей проволоки, запертых на висячий замок в форме бочонка.

- Какой породы оборотни?

- Ротвейлеры.

- Серьезная потасовка предстоит.

Я взял у Вьюна оптику и увеличил горы лежалого мусора. Собак не обнаружил.

Вьюн подергала замок на стальной цепи, опутавшей воротные створки.

- Есть предложение гранатой подорвать.

- Отклоняется.

Кусачками, предусмотрительно изъятыми мной в инструментальной коробке Щукина, я методично проделал в воротах отверстие нужного диаметра.

- Вперед не суйся, - предупредил я Вьюна, пролезая сквозь проволочное отверстие. Свалка встретила нас мертвой тишиной. Пока я высматривал направление для блицкрига, Вьюн уже рванулась к ближайшей куче мусора.

- Стоять! - я снял АК с предохранителя, и передернул затворную раму.

- Не могу стоять, - донеслось из-за кучи. - Женщины делают это сидя.

- Что именно?

- С двух раз догадаетесь, покажу вам одно место.

Я догадался, но смолчал. Тоже нашла вуайериста.

Бывший дом античной культуры химического комбината имел довольно просторный вестибюль, где все дышало творческой атмосферой гениев отечественного изобразительного искусства. Две широкие вестибюльные лестницы по сторонам сходились к третьему этажу в единый балкон и чем-то смахивали на гармошку Василия Теркина, как если бы ее изваял какой-нибудь Евгений Вучетич. Стены, были расписаны батальными сюжетами Василия Сурикова. Сюжетов было два, но как бы один: русский народ может ограничиться взятием снежного городка, но может и через Альпы махнуть. Кованые перила, опоясавшие балкон, венчали общее впечатление, призванное напомнить посетителю, как он звучит в условиях здешней акустики. «Человек звучит гордо», - гласила реплика, закованная самобытным кузнецом в чугунную изгородь.

- Кабинет бургомистра по табличке прочтешь, святой отец, - долговязый анархист в суконной кепке с ушами указал мне рашпилем на балкон, где просвечивали за перилами двери служебных помещений. - Там тебя и рассудят.

Сразу по возвращении в поселок из провальной экспедиции мы с Вьюном были взяты в кольцо дюжиной идейных полицаев. Командир отряда предъявил мне бумагу с печатью: «Задержать капеллана Славянского ордена вплоть до выяснения отношений с указанным капелланом». Визировала сей вздорный по форме и содержанию документ размашистая неразборчивая подпись, бравшая начало от буквы «Х». Гербовая печать имела форму лилового круга со скрещенным внутри циркулем и лопатой.

- Этот «Х», он кто здесь? Председатель масонского кооператива?

- Гер бургомистр, - угрюмо пояснил командир отряда в кепке и с рашпилем, заткнутым за офицерскую портупею.

- Ладно. Веди к бургомистру вплоть до выяснения отношений.

Окруженные черногвардейцами, далее мы отправились в поселковый магистрат. «Калач» у меня подмышкой анархисты игнорировали. Оно и понятно. Плетью обуха не перешибешь. В переулке у Княжеской площади черная гвардия построилась в каре.

- Лишний треп, - угрюмо пояснил мне командир отряда смысл боевой перестройки. - Духовное лицо с автоматом «Калашникова». Трудно купечеству объяснить.

Я вызвался набросить поверх оружия дождевик, но старший дал отмашку:

- Поздно. Торговый люд востер, святой отец.

- Такая мирная демонстрация силы, - присоветовал я ему простое объяснение.

- Меняю дом! - высунулся из бурлящей толпы коммерсантов рыжий мужчина

в бесполой шляпе. - Доска, фундамент, стропила, всего на мешок цемента!

- Бог не в силе, а в правде, - внушительно ответил мне командир, ткнувши рашпилем в поясницу блошиного маклера, - Исчезни. Голову отшибу.

- Знатно формулирует, - я оглянулся на Вьюна. - Запиши, а то забудем.

- Когда забудем, тогда и запишу, - огрызнулась моя утомленная спутница.

Внутри каре анархистов мы скоро пересекли галдящую площадь и поднялись на цоколь храма. Здесь рядовые полисмены разбили блокпост. Мы же, сопровожденные старшим по рашпилю гвардейцем, заступили в уже описанный мною просторный вестибюль.

- Бог в помощь, святой отец, - долговязый командир на прощание трижды перекрестился. - Сами-то мы атеисты, но верим. А их превосходительство нынче утром выпили со вчерашнего утра. Они, когда выпьют, злые на весь черный свет за пределами Дмитрия Кондратьевича. Так, что я отсюда и выше здесь обожду.

По мехам трехэтажной растянутой гармони мы с Вьюном самостоятельно взобрались на политическую сцену Казейника. У двери с латунной табличкой «Приемная бургомистра» я замешкался и обнял Вьюна. Битва при свалке сблизила нас. Мы стали товарищи по оружию. Вьюн перешла со мной на «ты» за пять минут до того, как раскроила череп ротвейлеру, чьи зубы уже почти что взяли меня за горло. А начинался наш поход через городскую свалку вполне обнадеживающе. Мы протопали метров около трехсот по разбитой асфальтовой дороге, петлявшей между отдельными насыпями отходов цивилизации, пока не втянулись в мусорное ущелье. Мы шагали в колонну по двое, не глядя вперед. Мы смотрели исключительно вверх, откуда вдруг почувствовали скрытую угрозу. Лично я ощутил ее каждой кожаной клеткой вспотевшего лба. Пот смешался с дождевыми каплями, заливая соленой жидкостью органы зрения. Левый орган совсем затуманился, а правым я с детства слабо вижу. Они явились именно, когда я органы протирал. Явились внезапно, точно признаки бубонной чумы. Сначала один бубон, затем другой, третий и так далее, они повылезли над свалявшимися помойными карнизами. Приметивши ротвейлеров, мы с Вьюном оцепенели как вкопанные. Стало ясно, что угодили мы в расставленные заранее живые тиски. Ротвейлеры, однако, нападать не торопились. Точно ждали команды своего подпольного хозяина.

- Ты до восьми только считаешь? - спросил я, озираясь. - Их уже десятка три наползло. Боеприпасов не хватит, когда они сверху посыплются. Это если я еще в каждого пулю всажу.

- Пару штук завалить, остальные отступят, - прошептала Вьюн, вцепившись

в мой локоть.

- Тот, кто умнее, всегда отступает первым.

Я осторожно стянул «Калашникова» с плеча и перевел его на режим автоматической стрельбы.

- Я стою, ты отходишь. Отходишь медленно.

- А ты?

- А я стою. Медленно стою. Выйдешь из ущелья, жми к воротам.

- А дальше?

- Дальше не обязательно. Оттуда прикроешь меня огнем.

- Каким огнем?

Не спуская органов зрения с ближайшего ротвейлера, я передал ей коробку спичек. Еще с минуту я и бубоны терпеливо ждали, пока Вьюн отступит на заранее подготовленные позиции. Затем я обернулся. Вьюн, к моему облегчению, отступила организованно. И почти сразу ротвейлеры скатились в ущелье. Рухнули молча с обеих сторон всей сворой. И сразу я обстрелял их. Не целясь, я выпустил весь рожок в накатившую волну и помчался прочь из ущелья. Я не знаю, что там произошло. Вернее всего, ротвейлеры, по которым я смазал, запутались в тех, что были убиты или же ранены. Вернее всего, это короткое замыкание в лавине ротвейлеров и спасло меня от смерти. Поразительный факт. Эти выносливые твари не подавали голоса, даже будучи раненными. Вырвавшись на более-менее открытый простор, я понесся тройными прыжками, какие Словарю и не снились на областных соревнованиях. Сломя голову, я мчался к ограде, и все-таки, они меня настигали. Ближе и ближе раздавалось позади сопение бубонов-оборотней.

Я, конечно, помнил про осколочную гранату в кармане дождевика. Но какую пользу я мог извлечь из нее, если не мог извлечь саму гранату? В правой руке я судорожно сжимал бесполезный «калач», а левая при панике изменяет мне с детства. На моей стороне оставалась только паника, уважаемый читатель. Только паника еще гнала меня к заветному отверстию, за которым я мог избежать плачевной участи. В паре тройных прыжков от проволочной ограды, я лопатками почувствовал, как самый резвый из моих преследователей уже оторвался от взлетной полосы. Паника развернула меня на сто восемьдесят градусов, и тут мне стало понятно, отчего я не бросил бесполезное оружие. Потому что, уважаемый читатель, бесполезного оружия не существует. Бесполезного оружия попросту еще не изобрели. Сбитый мною в полете мощнейшим автоматическим ударом, ротвейлер грянулся оземь и замотал окровавленной шайбой. Но расстались мы ненадолго. Ротвейлеры созданы из мускулов, тупого упрямства и челюстей, которых мертвую хватку превосходит разве что медвежий капкан. И он уже прыгнул мне на грудь, и разъятые челюсти его уже приготовились вцепиться мне в горло, когда рядом с моими органами слуха оглушительно грянул выстрел. Шайба ротвейлера точно взорвалась, обдавши кровью мое лицо, а туша его снесла меня с ног у самого проволочного лаза. Частично оглохший, я прополз в отверстие за ворота и минут пять еще мотал контуженой головою. А стоял я на четвереньках, и, судя по беззвучному хохоту Вьюна, порядочно смахивал на тех оборотней, что безмолвно скопились по другую сторону ограды. Напряжение, давно отключенное, оставило в их памяти болезненные рубцы, словно кнут незримого дрессировщика. Ротвейлерам оставалось молча наблюдать, как умеет веселиться ускользнувшая добыча. Сжимая двумя руками табельный «Макаров» участкового Щукина, прихваченный ею вопреки моему запрету, Вьюн тряслась от хохота, словно ей рассказали исключительно смешной анекдот. Сначала я хотел залепить ей пощечину. Затем осознал, что Вьюн спасла мою шкуру. Вьюн и ее ослиное упрямство.

- Тренировалась? - я встал, стряхнул с дождевика налипшую глину, тщательно исследовал сигаретную пачку, смял и бросил под ноги.

- По банкам, - Вьюн сунула «Макарова» в наплечную кобуру и застегнула молнию спортивной курточки. - Лови. Нарыла в дядином рундуке.

Поймав брошенную Вьюном коробку с папиросами «Беломорканал», а следом и собственный мой спичечный коробок, я закурил и мысленно поклялся любой ценой вернуть Анечку Щукину в Москву. Итак, возле приемной бургомистра я обнял моего боевого товарища.

- Жди здесь. Если через полчаса не выйду, катись на лодочную станцию к татарину. Скажешь, от меня. Скажешь, чтобы он тебя в экологический институт переправил. Там найдешь гражданку Дарью Шагалову. Доверься ей.

- Черта лысого, - Вьюн прислонилась спиной к перилам, демонстративно приняв устойчивую позу. - Ты выйдешь, или никто не выйдет. У меня еще полторы обоймы для «Макарова».

Спорить с Вьюном было бессмысленно. Я потянул на себя дверную медную ручку, и сразу попал в объятия альбиноса.

- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! Братья-славяне исповедаться желают в часовне после вечерней службы!

- Кто служит?

- Да все, практически. Через двое суток на третьи охраняем святое дело.

- Переработку отходов, - уточнил полицмейстер Митя.

Сидя на антикварной кушетке, Митя использовал перочинный ножик для занятий резьбой по красному дереву подлокотника. Слово «мать» он уже закончил. Вообще, бургомистерскую приемную легко было спутать с мебельным аукционом. Многие предметы обстановки рассохлись, точно после долгого пребывания в воде. Из чего я сотворил вывод, что рыбацкие артельщики исправно платили муниципальный налог на движимое имущество. Перец, оттопыривши зад и отжимаясь от стола, флиртовал с ладным пожилым господинчиком, восседавшим на фоне символов уездного масонства. Штыковая лопата и плоский деревянный циркуль из тех, какими в сельской местности орудовали антикварные землемеры, обременяли стену приемной за спиной господинчика. Внимаю шепоту Перца, господинчик, протирал элегантные очки в металлической оправе, и сдержанно улыбался.

- Бургомистр? - я кивнул на господинчика с очками.

- Птица-секретарь, - Могила презрительно сплюнул. - Петух, короче. Бывший Макаренко. Чалился по 135-той за развратные действия со школьниками. Трешник намотали. Год в зоне, два на химии. Приехал сюда, устроился на теплое место. Копилку для Перца греет.

На столе задребезжал аппарат эпохи совета народных комиссаров. Птица-секретарь подняла эбонитовую трубку, выслушала ее и опустила на рычаги.

- Их превосходительство принимают с двенадцати, - торжественно оповестила секретарь наше присутствие. - Аудиенция через пять минут.

- Хомяков со вчерашнего утра уже принимает, - сложив перочинный ножик, Митя встал с кушетки и потянулся. - Сюда косой приехал. А в девять мои архаровцы ящик пива ему из «Нюрнберга» подогнали.

- Хомяков? - внезапно и вслух открыт я для себя тайну буквы «Х» из автографа на предъявленной анархистами бумажке. - Шура Хомяк и есть ваш пресловутый бургомистр?

- В натуре, - усмехнулся Могила. - Александр четвертый. Большой либерал.

Я прикурил папиросу и задумался.

- Здесь курить запрещается, - строго предупредила меня секретарь.

Альбинос лениво проследовал к столу, снял телефонную трубку с аппарата и разбил ее о голову строптивой птицы. Птица-секретарь охнула, зарыдала и вылетела вон из приемной.

- А кабельное телевидение?

Я обернулся к Мите.

- Финансовая независимость муниципального чиновника есть надежная гарантия от коррупции, - просветил меня убежденный анархист.

- Грамотно формулируешь, Дмитрий Кондратьевич. Запишу, а то забуду.

- Потом запишете, батюшка - Могила толкнул сапогом дверь в кабинет бургомистра. - А ты, превосходительство, соблюдай протокол. Успеешь печень разрушить.

При виде нас, Хомяков уронил пивную бутылку и вместо очередной дозы алкоголя принял государственное выражение лица.

- Прошу, товарищи, - проверенным жестом он пригласил нас к большому овальному из карельской березы столу заседаний посреди кабинета. Пока товарищи земское масонство рассаживались, я осмотрелся. У дальней стены столик из набора офисной мебели с компьютером и жидкокристаллическим монитором. Над ним портрет Хомякова в бархатном камзоле с пышным жабо, берете с орлиным пером и с цепью на шее, оборудованной серебряным ключиком. Предположительно, ключиком от ворот городской мусорной свалки. Иных ворот я в Казейнике пока не видал. Живописный Шурик смотрелся внушительней натурального. Справа от портрета стену обременяли знакомый герб масонской ложи: перекрестие из шанцевого инструмента и землемерного циркуля, а также и набор доспехов, состоящий из шлема, кольчуги, седла со стременами и тусклого палаша. Из чего я сотворил вывод, что голый директор краеведческого музея Виктор Сергеевич Пугачев исправно платит муниципальный налог на движимое имущество. Продолжая осмотр, я переключил свое внимание на бургомистра. Более всего удивлял меня искусственный загар Хомякова, помноженный на отсутствие прыщей и упругую походку Шурика, гулявшего вокруг стола заседаний. «Солярий навещает, - сотворил я вывод, разглядывая знакомые черты. - И беговой тренажер. И барокамеру».

- Вы тоже присаживайтесь, ваше преосвященство, - заметившие мое внимание, Хомяк остановился и довольно-таки холодно скорей потребовал, нежели предложил. - Мы, собственно, вашу скандальную персону обсудить собираемся.

Рыцари овального стола дружно обернулись на меня, ожидая какой-либо реакции. Я отдернул оконную портьеру, молча присел на подоконник, рядом положил автомат и смял зубами папиросный мундштук. Открывши дверь, в помещение робко сунулась Вика-Смерть.

- Ой! - Виктория смутилась и хлюпнула носом. - У вас летучка? Пардон, что помешала. В другой раз как-нибудь забегу.

Она пересекла кабинет, завлекательно раскачивая бедрами, вытянувши свои длинные ноги, уселась в кресло Хомякова и достала из сумочки пудреницу. Теперь, пожалуй, масонское земство собралось по мою душу в полном составе. За вычетом Гроссмейстера славянских крестоносцев. Когда мне было пять лет, я убил котенка. Я помню тот октябрь, влажные опавшие листья у школьного забора и кровь на них. Сколько помню, я всего-то хотел погладить котенка, но он сильно расцарапал когтями запястье мое, и в приступе ярости я размозжил котенку голову о дерево. Мертвое тело я перекинул через штакетник, и спрятался за дерево. Котенок обитал в сельской начальной школе, где учился мой старший братишка. Октябрята очень любили его. Когда прозвучал звонок на большую перемену, октябрята выбежали на лужайки. Я из-за дерева трусливо наблюдал происходящее. До сей поры я, кажется, помню горестное недоумение на братском лице. И, кажется, помню, как он озирался в поисках садиста. Он и до сей поры не знает, кто был способен на подобное злодеяние. Я и потом убивал. Я убил несметное количество насекомых и червей. Червей я убивал, чтобы убить рыбы как можно больше. Я убил много рыбы и с десяток ротвейлеров-оборотней.

В известном смысле я убийца со стажем. Заманчивая идея грохнуть пятерку масонов, репетирующих, как я уже догадался, роли второго плана в скором уничтожении Казейника родилась сама собой. Если бы не отсутствие Словаря, который легко подобрал бы замену этим чудовищам, кто знает. Возможно, я бы и достал из кармана лимонку. Возможно, я покинул бы кабинет бургомистра, выдернув из лимонки чеку и бросив ее на колени альбиноса. Возможно, у меня хватило бы духу. Или же Словарь тогда явился аргументом для оправдания моей низкой самооценки. В любом случае, я собой не горжусь, ибо упустил реальную возможность остановить или хотя бы отсрочить самое жестокое кровопролитие, свидетелем которого мне предстояло сделаться в скором времени.

- Побрились бы, ваше преосвященство, - Хомяк, вооруженный органайзером, подсел к овальному столу. - Вы что, ей Богу, на светской вечеринке, или на заседании магистрата, где персональное дело разбирается? Или у вас все капелланы бороду отпускают?

Бургомистр Шурик покосился на орденского мастера Могилу.

- Так ведь армия, - подавши своему подмастерью Перцу два тайных масонских знака, вольный землекоп Могила сплюнул и ковырнул в ухе пальцем. - За всеми не уследишь. Иные грехи отпускает, иные бороду.

- На срок боевых учений девятая страница, - поддержал начальство исполнительный Перец. - Полевая инструкция отменяет побрив.

- Так вы, значит, на городской мусорной свалке боевые учения проводили? - бургомистр Хомяков, глядя на меня, кисло скривился. - Маневры?

Интересные маневры у вас, товарищ. Семь убитых, пятнадцать раненых, двое смертельно.

Виктория зевнула и деликатно прикрыла рот ладошкой, подавая тайный знак вождю анархистов-масонов Дмитрию Кондратьевичу.

- При наступательных боях допустимые потери, - выразил Митя общее мнение силовиков. - Три к одному. Нормально.

- Довожу до сведения магистрата, что за грамотные действия в максимально приближенных условиях, капеллан представлен к учебному георгиевскому кресту. Могила вскочил, довел, и сел.

- Хватит, господин Могила, отмазывать любимчиков! - Шура хватил кулаком по карельской березе. - Пьянство, грабежи с отвертками! Распустили орден!

- Орден мы не распускали, - сухо парировал Могила. - И хрен распустим. Орден ядро порядка в пушке славянской цивилизации. Пороху, чтобы выстрелить, у нас тоже достаточно. И фитиль стоит. Как думаешь, капеллан, хватит у нас пороху?

Молча, наблюдал я за дебатами, развернувшимися вокруг моей очередной бесславной попытки вырваться из Казейника. Могила вытянул из бокового кармана плоскую охотничью флягу, и выпил из нее, подавая тайный знак масону Виктории. Виктория ответила ему черепаховым гребнем, взборонившим расплетенную косу.

- Пятнадцать добровольцев присягнули славянскому ордену благодаря воскресной проповеди нашего капеллана, - Вика-Смерть убрала гребень в сумочку, и вынула из нее свернутую газету. - Набор мангалом. Последняя страница. Завтрашний номер «Казейник цайтунг».

- А вы меня цифрами не замнете! - вскричал бургомистр. - Стыдно, товарищи! Устроили круговую поруку!

Он тряхнул в воздухе органайзером, подавая тайный знак видеокамере, которую заметил я в правом верхнем углу помещения.

- Каждый ротвейлер на балансе! Ротвейлеры мусорную свалку чистили от крыс! Теперь мне утилизацию прикажете закрывать на учет?

- У попа была собака, он ее убил, - заржал не к месту Перец, за что моментально удостоился от Могилы тайного знака по шее.

- И не собака была у товарища капеллана! - Шурик ткнул в меня пальцем. - Автоматическое огнестрельное оружие без лицензии было! И оно еще есть! Сдайте оружие, преподобный товарищ! Вам известно, что за имение армейского оружия в Казейнике полагается? Только ваши заслуги перед обществом еще как-то удерживают меня от крайних мероприятий!

- Это согласен, - полицмейстер Дмитрий Кондратьевич заерзал на стуле. - Автомат надо сдать. За ваш автомат, батюшка, мне уже попало от концерна.

- Оружие нельзя сдавать, кому попало. Оружие не пивная посуда, Шурик.

Я взял «калач» с подоконника. Щелчок затвора мгновенно прикончил затянувшуюся дискуссию. Хомяков и Виктория на собственном опыте знали, что я с похмелья бываю взвинчен. Прочие как ветераны пенитенциарной системы знали, что «калач» в руках нервной личности способен рассеять самый сплоченный коллектив. Короче, все замерли.

- Патрон у меня еще остался, Хомяк. Патрон мне жалко. С другой стороны, за убийство Филиппова новый продавец из «Нюрнберга» два пузыря мне поставил. Следующий бургомистр, я думаю, канистру медицинского спирта легко презентует. Как думаешь, Могила, получу я канистру спирта?

- Две получишь, - кивнул альбинос. - Вместе раздавим.

Побелевший Хомяк резво отскочил к своим доспехам. Далее как-то ему не отступалось. Ноги бургомистра то и дело гнулись, точно решил он заняться производственной гимнастикой.

- Я по четвергам уроки большого тенниса даю! Беру! Ты на моем диване с чужими женщинами спал! Меня сам Анкенвой назначил тайным голосованием! Ты не посмеешь!

Бургомистр, вопиющий в пустыне. Даже Вика-Смерть равнодушно отвернулась к окну.

- Посмею, Хомячок, - я навел автоматическое оружие на бывшего друга. - В Казейнике я могу отстреливать ежедневно по дюжине бургомистров. И мне ничего за это не будет. Разве что учебная медаль. Как думаешь, Могила?

Могила тактично смолчал. Когда в тишине сухо щелкнул спусковой механизм, помещение молниеносно пропиталось мочевым ароматом.

- Форточки надо открывать.

Я швырнул оружие на карельскую полировку.

- Владей, силовик.

Альбинос рассмеялся. Я вышел из кабинета. Могила нагнал меня в приемной и цепко схватил за предплечье. Я дернул руку. Напрасно. Хватка у Могилы была профессиональная.

- Да ты не психуй, капеллан.

Могила подмигнул мне, точно соседу по камере.

- А, веришь ли, я рад, что кишки тебе в автобусе не выпустил.

- Верю. Тебе флаг христианский нужен Могила. Знамя части. К тому же, ты еще в магазине прикинул, что я со Словарем захочу поквитаться.

- Кроме шуток. С тобой не скучно.

- Ты, конечно, метишь высадить Словаря из Гроссмейстеров. И выхожу я тебе естественный союзник.

- Со Словарем я и без тебя решу. А с тобой мне просто весело. Кураж у тебя редкий. Час пробьет, я второго человека вылеплю из тебя, капеллан.

- Типа Евы?

- А я о чем? Кураж. Не с Перцем же век чифири гонять. Но пока извини. Вернуться тебе надо. Протокол у нас такой.

Когда мы вернулись в кабинет, от Шурика только запах остался. Очевидно, слинял через потайную дверь.

- Пардон, - Вика маленькой кисточкой лакировала свои когти. - Гер бургомистр отправился немецкую делегацию встречать.

- Только брюки выжмет, - Митя, успевший уже разобрать «Калашников» на запчасти, подмигнул мне, точно в доску своему.

«Подмигивание есть тайный масонский жест, - подумал я, прикуривши следующую папиросу. - Жест посвященных масонов. Во что-то они меня посвятили. Знать бы только во что».

- Стрельба на свалке, - Вика напомнила причину заседания.

Остальные призадумались.

- Пятнадцать суток? - Митя вопросительно посмотрел на рыцарей овального стола. - У меня есть отдельная камера с удобствами. Трехразовое питание, выпивка, бабы.

- А пятнадцать суток у тебя есть? - закрашивая коготь на мизинце, ласково поинтересовалась Виктория.

Митя открыл перочинный ножик, и молча стал вырезать на прикладе букву «К».

Предположительно первую букву слова «конфисковано».

- Дисциплинарное взыскание, - выступил злопамятный Перец. - Связать и к татарину. Глухих его накажет глубоко.

Вика, теперь сидевшая против Перца, слегка порозовела, и Перец, охнув, сунул руки под стол. Запамятовал Перец, что у Виктории ноги длинные.

- Домашний арест, - Могила, склонившись, подкурил от моей папиросы, какую-то немецкую сигаретку, затянулся и выпустил едкое облако. - Сутки. С правом посещения славянской часовни.

- Годится, - Виктория завинтила кисточку в алый пузырек. - Митя, вызови конвойных для батюшки.

- Не его юрисдикция, - возразил альбинос. - Военный патруль за капелланом присмотрит.

- Годится, - Вика встала, одернула юбочку и собралась было покинуть масонскую ложу.

- Домашний арест не годится, - несмотря на крайнее переутомление, мне вдруг стало весело. - У меня дома нет.

- Ты где ночевал, прежде чем эта школьная проститутка отвезла тебя в опечатанную хибару?

- Выбирай-ка выражения, мадам, - посоветовал я Виктории.

- Ты где ночевал после банкета с николаевскими угодниками?

- Ты не знаешь?

- Годится, - кивнула Виктория, прежде чем выйти за дверь. - Могилевский, с вас патруль. А ты, Митя, все же наведайся в общежитие педсовета. По моим агентурным сводкам Виктор Сергеевич Пугачев у себя в кладовой листовки для зеленых печатает.

- Зайду, - Митя, отвернул черную манжету, и посмотрел на часы. - В двадцать тридцать. Капеллана проведаю до кучи.

- Ты свою задницу до кучи проведай, - бесцветные зрачки альбиноса Могилевского затуманились. - Будешь грузить, надорвешься, Митя.

- А ты меня вылечишь, - усмехнулся полицмейстер.

Осознание себя какой-то ржавой берданкой, из-за какой поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, исчерпалось, помнится, внутренним воплем: «как вы мне все надоели, Господи!».

- Эрст денкен, дан ленкен! - материл на смешанном языке Дмитрий Кондратьевич отрядного командующего, когда мы с Вьюном покидали магистрат. - Это что за шведская столовая, многочлен тебе в дупло? Голодные массы провоцируешь, Веригин? Сдайте рашпиль!

Анархисты суетливо разбирали по карманам вареные яйца, резаный хлеб и плоские банки со шпротами. Разжалованный Веригин, спасая офицерскую честь, ломал о колено рашпиль.

- Ладно, оставь, - махнул рукой полицмейстер.

«Знатно формулирует, - спускаясь по ступеням, перевел я на свой текущий адрес немецкую поговорку, - Сначала подумай, потом руководи». Метаться по Казейнику в поисках выхода, да еще и Вьюна гонять вхолостую далее было позорно и бессмысленно. Настал черед пораскинуть мозгами. Склеить что-то авантажное из мелких черепков информации, подхваченных мною за четверо суток моего брожения в Казейнике. «Этвас ист бессер ден нихтс», - как, после заметили сторожа порядка , засадивши в острог славянского унтера Перца, - «Лучше мало, чем ничего». Склеивать я начал с анализа прошлых контактов. Хомяк, приятель школьных лет, шапочно был знаком с прожектером Семечкиным, но Словаря только на моих свадьбах видал, а с Викторией Гусевой и вовсе не встречался. Словарь, военный мой командир и друг на долгие лета после демобилизации, напротив, когда-то ударял за цензором Викторией Гусевой, но про Семечкина слыхом не слыхивал, а Хомяка вряд ли помнил. Вика-Смерть, моя товарка по институту и наперсница по жизни советского периода, отлично знала Колю Семечкина, отдаленно Словаря, и решительно не имела понятия кто таков прилипала Хомяк. Коля Семечкин, соратник мой по диссидентству, общался более-менее тесно с Викой, и Шурика встречал от случая к случаю, но с тем же Словарем ему прежде столкнуться не довелось. А главное, ничего общего эту влиятельную в Казейнике четверку, кроме близких со мною прошлых отношений, никак не связывало. Все они попросту вращались на разных орбитах. Допустить, что сюда они съехались по какому-то нечаянному совпадению, мой рассудок отказывался. Собрать их вместе был способен лишь Анкенвой. Фигура вне поля зрения, для чего-то затянувшая мою скромную персону в свою глумливую игру. Все мои догадки были, однако, сырыми, как здешняя атмосфера. Кроме, пожалуй, вывода, извлеченного мной из реакции политических лидеров Казейника на мое же вызывающее поведение. Очевидно, имелся четкий наказ Анкенвоя спускать мне любую выходку, любое нарушение общих правил, любой скандальный поступок. Казалось, Анкенвой мне выписал индульгенцию на всякий грех. Иначе бы его инквизиторы давно уже меня распяли, колесовали, переломали мне кости железной палкой, сожгли бы меня на постепенном огне, и развеяли мой прах над Княжеской площадью. Больше того. Казалось, дан еще и наказ оберегать меня от случайных стычек с аборигенами, для чего, собственно, и раздулся успешный миф о моей святости. Словом, я был неприкасаем. Нечто вроде священной коровы. Казалось, Анкенвой занес меня в красный фолиант и так занес, точно какую-нибудь сибирскую язву. Казалось, начни я выкашивать и николаевских, анархистов, а хоть бы и славян, они только шапки снимут по убитым, да тот же полицеймейстер, не моргнувши, выразит свое общее мнение: «Допустимые потери. Нормально». И вдруг подумалось мне, того-то и ждет Анкенвой. Когда смоют мертвые воды Казейника с меня все незапятнанное, что осталось в моей периодической таблице идеалов. Когда я сдамся, понявши, что нет мне пути назад. Когда я запью и сорвусь. Потеряю чувство реальности. Когда я, подобно Вию навыворот, опущу мои веки и увижу врага моего. И обрушусь я на врага моего, гневом ослепленный, как на котенка пятой осенью. Кем окажется тот котенок? Могилой, Перцем, Викторией, Словарем или безобидным, в сущности, Хомяковым? Это не важно. Важно, что я вышибу из него дух. Такой и себя на кон поставит. Такому Анкенвою сорвать с меня человечью маску равно, что банк сорвать. Может, он азартен. Или выигрыш, или к черту все. Допустим, когда я вызвался Агеева заменить у позорного столба, как удачно Коля Семечкин вылез. Могила с Митей инструкции хозяина придерживались, а Семечкин проявил инициативу. Почему? Да потому, что шанс. Могила с Митей не знают меня, а Семечкин знает. Семечкин видел, как я на Ленинградском рынке одним ударом лицо хулигану разбил. Да так разбил, что он до приезда милиции собственной кровью умывался. А дай мне отвертку в руки, шило, да еще пьяному, когда инстинкты бушуют, шанс? Конечно, шанс. И если бы выгорело, Анкенвой Семечкину такие премиальные заплатил бы, что можно бы и к жене молодой вернуться в Сокольники. И зажить сам-барин: доброе пиво с утра, к вечеру и джин-тоник, и на курорт на Сейшельские островки тоже не дурно. Здоровье и гражданство поправить. То-то он вспыхнул, и зверинец на площади зажег. Даже какой-то Маратов закон из котелка своего точно кролика вытряхнул. Любопытно, отчего это Николаю на ум пришла именно Шарлота Корде? Мне известно, что Семечкин всегда о бабах думал. Но почему не Фани Каплан? Верно от того, что Корде своего «друга народа» зарезала хорошо, а Каплан своего плохо застрелила.

- Хотя скотине на Княжеской площади, что Марат, что Кондрат. Кричи, кого хочешь.

- Разница есть. Марат Зеленин первым как-то вызвался к позорному столбу

за старую женщину, - Вьюн спустила меня на землю. - Ее приговорили за кражу мешка из-под картофеля. Против нее были прикованы двое сильных грузчиков.

Марат вызвался и замочил их. Возник юридический прецедент.

- Откуда знаешь?

- Дядя поделился, - Вьюн чихнула. - Устные мемуары. Он потом этого Зеленина тихонько пристрелил за изнасилование и убийство. Но в Казейнике Марат все равно ежегодно празднуется. Двенадцатого мая.

Мы добрели уже до безлюдного переулка, где почти все дома были разобраны до фундаментов. Лишь копченый битый кирпич, да обугленные бревна оставили на развод блошиные маклеры. Давно, видать, сгорели строения. Прежде, чем дождь пошел.

- Присядем?

- Здесь в ста метрах пешком инвалид знакомый буржуйку стережет. Учитель географии Марк Родионович, - Вьюн, продрогши до костей, глянула на меня вполне сурово.

- Присядем.

Не дожидаясь ее согласия, присел я на битые кирпичи. Вьюн постояла, и села рядом. Я накинул на нее мой чужой дождевик. Она не вступала в сопротивление. Видать, совсем ей скверно уже сделалось. Но пока я не склеил все, что собрал, мне требовалось уединение. А у Марка Родионовича уединение достигалось разве что в общественной уборной. Итак, сидя на битых кирпичах, я продолжил склеивать. Получалось примерно следующее. В автобусе Могила и его шестерки всерьез хотели меня прикончить. Но их остановил Гроссмейстер Словарь. Значит, Могила тогда еще не знал об инструкциях относительно меня, или они разыграли комедию. Скорее, разыграли. Вряд ли Могила особенно дрожит перед Словарем. После отъезда автобуса с конечной остановки что было? Словарь показал мне плацкарту. «Сбор на плацу», - сказал мне Словарь. Плац, должно быть, где-то рядом с казармами славян. Туда я еще не добрался. Что дальше? Прежде, чем «срезать в обход», он к магазину меня настойчиво подталкивал. До «Нюрнберга» я добирался часа два с половиной. Там я застал капитана Щукина, и это важно. Щукин успел мне сказать, что ход из Казейника есть. Кое-кто знает о нем. «Найдешь меня завтра, сообщу подробности», - таковы были его последние слова. Потом в наш разговор вмешался Могила. А через полчаса он зарезал участкового. Могила давно мог это сделать. Значит, наш разговор с капитаном прослушивался. Кто же знает о ходе из Казейника? Возможно, гений Максимович. Щукин долго прятал Максимовича у себя. В том же погребе. Или в другом каком-то погребе. От кого? Наверняка от Анкенвоя. Анкенвой эколога хотел позарез. Для чего похитили племянницу Щукина. Что сказал участковый Вьюну про лаборанта? Если б не Вьюн, шиш бы немцы гениального химика в свою лабораторию получили. Значит, Максимович теперь где-то есть. Где-то химичит в заводских корпусах.

- Нам нужен свой человек в охране.

- Что?

Дремавшая Вьюн соскользнула с бревна, но я успел подхватить ее за шиворот.

- Мы еще возвращаемся в Москву?

- Да.

- Нам нужен свой человек в славянском ордене.

- Ты свой человек.

- Нужен из тех, кто охраняет заводы концерна.

- Прямо сейчас?

- Нет. Прямо сейчас мы идем к чертежнику. Я у него под арестом.

- Хорошо. Там печка. Я тоже хочу под арест.

Минут через пять мы приступили к стенам уже знакомого барака. От крыльца отлепился верзила с большим целлофановым пакетом в руке и алюминиевым коленом удилища, криво сунутым за пояс. Я узнал в нем валдайского славянина Лавра.

- Ты зачем здесь?

Лавр отвесил поклон, и ткнул в меня увесистым пакетом.

- Пожевать принес, батюшка. Выпить кое сколько. Двойной рацион.

- Ну, идем с нами.

- Нельзя. Я на посту. Могила хотел двоих отправить, да я отказался. На кой вам побег из тепла, да под сырость?

- Ну, как знаешь.

Я забрал у Лавра пакет с продуктами. Лавр подозрительно осмотрел мою спутницу, взлетевшую на крыльцо барака.

- А эта куда прыгнула? Она же из николаевской шайки.

- Обернулась. Она теперь служка в нашей часовне.

- Могила знает?

Я отвел великана чуть в сторонку, и посмотрел в его серые валдайские глаза, пытаясь прочесть работу мыслей. Мысли у Лавра, похоже, отдыхали. Похоже, я смотрел в глаза ребенка, принимающего на веру все, что взрослые говорят.

- Послушай-ка, Лавр. Здесь духовные планы, врубаешься? У нас церковь отделена от славянства. Могиле известно, что эта девушка племянница Щукина. Щукина подло грохнули в магазине. Ты помнишь, как Могила отреагировал?

Лавр взъерошил пятернею мокрые вихры, силясь припомнить реакцию воеводы.

- Он сказал выпить за упокой мусора Щукина.

- Примерно так. А потом? Велел он племянницу Щукина бросить на растерзание контре николаевской? Тебе известно, что эти козлы ее изнасиловать пытались?

- Сволочи. Могила знает?

- Послушай-ка, Лавр. Ты парень честный. И я плутовать не стану. У Могилы свои заботы, как думаешь?

- Ясно. Я в упор ее не заметил. Только ты мне грех потом отпусти за нарушение караульной службы.

- Я тебе сейчас отпущу. А не заметил ты ее зря. Девушка славная. Чемпионка Москвы в боях без правил. Ты присмотрись к ней, Лавр.

Он кивнул, и присмотрелся. Вьюн, согреваясь, высоко подпрыгивала на месте. Сотня косичек взлетала вместе с нею, как будто мелькал и пропадал в пелене дождя рыжий подосиновик.

- Еврейка?

- Тебе что за разница?

- А нам лекцию Могила читал на политзанятиях. Избиение младенцев.

- Во-первых, не все евреи младенцев избивали, во-вторых, избивавшие, опять же, избивали еврейских младенцев.

- Меня папаша в детстве тоже избил, - в голосе Лавра звучало понимание

и сочувствие. - И потом еще бил.

- Тем более.

- Ну, я-то ему ответил рано или поздно. Когда в секцию тяжелой атлетики записался.

- Родителям принято отвечать, когда они строго спрашивают, - отпустил я Лавру и этот грех. - Но известно ли тебе, Лаврентий, что Христос еврей по матери?

- Врешь. Наша Иверская Богородица, что ли, еврейка?

- Именно. И сводные братья Царя Небесного. И апостолы. И композитор Шостакович.

- А Петр и Павел?

- И Петр, и Павел. И Андрей Первозванный. И Осип Мандельштам.

- Это как же российский флот плавает под стягом еврея?

- Хорошо плавает. Плавал, плавает и дальше поплывет.

- Ну, долго вы там? – крикнула Вьюн.

- Учиться тебе надо, Лаврентий, а не на лекции ходить.

Я хлопнул богатыря по плечу, и оставил его на улице.

По счастью, Марк Родионович оказался дома. Тотчас мы с Вьюном уже засели у раскаленной печки. Мы выставили перед ней растопыренные ладони, точно пытались ее остановить, и от нас валил пар, точно от славных камчатских гейзеров. Марк Родионович суетливо разбирал мешок с провиантом.

- Я уголь нашел. На карьере открылся пласт. Геологические сдвиги. Теперь осень протянем года четыре, а там и Казейник затонет.

В комнату проник худой сутулый мужчина баскетбольного роста с верхними конечностями такой длины, что правильней называть их бесконечностями. Сам он еще раскачивался в дверном проеме, а бесконечности его уже ставили на клеенку сковороду с пожаренным картофелем. Весь он походил на подвижный состав, сошедший с рельсов какой-то детской железной дороги. Все его туловище, точно составленное из вагонов, дергалось и шаталось при всяком движении. Головной вагон его имел бороду наподобие щита, каким сбрасывают сугробы с заметенных путей. Одет он был исключительно паршиво. Из джемпера один рукав у него был сорван, второй по ветхости материала был охвачен дырами.

- Владимир Свеча, - густо представился этот поезд ближнего следования. - Сосед, учитель и друг Марка Родионовича. Позвольте к вам, святой отец на совместный ужин.

- Но позвольте, - я встал, протянул ему руку для пожатия, и сразу отдернул, как только состав изогнулся на крутом повороте, а головной вагон захотел мою руку облобызать. - Вы младше. Хотя… и чему же вы обучаете Марка Родионовича?

- Я учитель гимназии, то есть да, - состав подошел к платформе и кое-как пристроился на табурет. - Средней школы. Мы с Марком Родионовичем коллеги. Владимир. Преподавал биологическое учение. Теперь так.

На столе уже были разложены продукты из моего двойного рациона, стояли три бутылки водки «Rosstof», и пять приборных вилок для жареного картофеля уже прислонились к сковороде.

- Владимир наиинтереснейший собеседник, ваше преподобие, - Марк Родионович, потирая ладони, сел на место хозяина. - Прошу к столу. Именно по рюмочке. Володя, зови дирекцию.

Впрочем, директор уже и без Володиного звания, пожаловал. Директор краеведческого музея и нудист-любитель Виктор Сергеевич Пугачев на этот раз явился в вечернем костюме. То есть, с обнаженным торсом, но в тренировочных штанах и забинтованной шее.

- Солил? - Пугачев, спрятавши руки за спину, двинулся на Владимира.

- Солил.

- А я соль принес, - директор вынул из-за спины граненую антикварную солонку из тех, что разъезжают в пассажирских купе. - Отнести?

- Еще посолим, - возразил, наливая водку в тоже граненые стаканчики, Марк Родионович.

Из краткого разговора между соседями я понял, что в интеллигентном бараке не принято было с пустыми руками в гости являться. Мы с Вьюном тоже присели к столу. Затем уже все молча выпили аперитив, съели жареный картофель, заедая сырокопченой колбасой и шпротами, затем еще выпили по граненому стаканчику, и еще по граненому стаканчику. Вот тогда-то Марк Родионович взял из угла шестиструнную гитару с бантом на грифе и запел, и заиграл переборами на удивление хорошо. Пока инвалид спрашивал у ясеня, где его любимая, краевед Пугачев пригласил Вьюна с моего дозволения на плавный танец. Они станцевали.

Пугачев со своим голым торсом держался исключительно деликатно, смотрел строго перед собой, вел партнершу на дистанции, и довел на место, когда Марк Родионович расспросивши, наконец, все деревья выяснил, что любимая вышла замуж за друга. Свеча погрустил, слушая танец, а затем подал состав чуть вперед.

- Так знайте, - он погрузил окончания волосатой бесконечности в бороду, и поведал нам. - Случилось наяву, что мой друг пришел с фронта. Друзья постоянно с фронта приходят. Я взвесил эту последовательность. На всем отрезке человеческой эволюции друзья приходят с фронта.

- Что они делают на всем отрезке? - спросил я, ибо Владимир как-то очень задумался.

- Они истребляют своих друзей, - пояснил Марк Родионович за коллегу. - Точнее, врагов. Истребленными врагами наполняются верхние слои геосферы. Друзья их вспоминают как героев, павших за отчизну. Они все падают за отчизну. И друзья, и враги.

- Продолжайте, Володя, - оборвал Пугачев витийство чертежника. - «Ваш друг пришел с фронта».

- Да. И пришел не так, чтобы шибко, но как-то, - головной вагон дернулся, и замер. - Как-то, словом, пришел. А в отсутствие друга его любимая скончалась от гонореи.

- Гонорея не смертельна, - мягко возразил Пугачев.

- Смертельна, - бесконечность вознеслась над составом, чуть не разбивши декоративную лампу. - Когда парочка друзей столкнут любимую с крыши двенадцатиэтажного дома.

- Безусловно, - поддержал я Владимира, чтобы он скорее окончил свою новеллу.

- Но друг пропустил сообщение о смерти любимой женщины, - далее состав проследовал без остановок. - Я ввел его деликатно в обстоятельства, но он даже и не удосужился вникнуть. Друг ответил искренне: «желаю, мол, на танцы ее позвать. Она славная. Потанцуем». И, знаете, так улыбнулся как-то. Миновало, думаю, месяца три или же более того, когда я встретился с ним в филармонии на струнном концерте. Он, знаете ли, бодрый такой, обрадовался мне. Потрепал меня по шее. «Ты, - говорит, - обожди, Владимир, у буфетной стойки. Любимая в дамскую комнату отлучилась. Губы красит. Она тебе обрадуется. Ты верь у буфетной стойки». Вообразите же, все это время он жил с ней. С ощущением, будто любимая вот-вот появится, и в целом прижмется к нему, и так далее. Словом, друг мой так любил свою любимую, что попросту не поверил в ее гибель. А в Арктике 40 процентов паковых льдов растаяло. Они просто испаряются под воздействием атмосферного парника. Еще лет через двадцать Арктика исчезнет, выкинув полтора триллиона тон двуокиси углерода, которые скопились под ее ледниковыми кернами. Значит, и еще в два раза увеличится ее содержание в атмосфере. И все это следствие антропогенного фактора, товарищи. С чем я и поздравляю грядущее поколение мутантов.

- Вы уклонились, Володя, - тронутый его сентиментальным рассказом, инвалид отхлебнул водки прямо из горлышка.

- Ни на градус, - мрачно отозвался учитель биологии. - Мы так любим свою планету, что попросту не поверили в ее гибель. Планета уже мертва, а нам все кажется, будто она в дамской комнате губы красит.

- Это теория струн, - Марк Родионович отставил гитару. - Лучше выпьемте за здоровье молодых.

- Что-то я не заметил в Казейнике молодых.

Пугачев бросил на меня проницательный взгляд. Он определенно хотел что-то сказать, но задержался. Бесконечность Владимира отняла у инвалида бутылку и разлила всем аккуратно поровну. Вьюн толкнула меня локтем и красноречиво уставилась в потолок.

- Зови, - разрешил я снисходительно.

Вьюн без лишних церемоний покинула наше застолье. И Пугачев, наконец, раскололся. Действительно, мягкий человек. Не хотелось ему в присутствии юной особы поведать мне краткий курс новейшей истории Казейника.

- Видите ли, - начал он, разглядывая вытертую клеенку. - Вы здесь недавно. То, что кажется вам абсурдным обстоятельством, для нас обстоятельство грустное, но естественное. Средний возраст обитателей Казейника 40-70 лет. Есть и те, кому не более тридцатки, но меньше сорока им не дашь. Больной климат, отсутствие витаминов, пьянство и отчаянная нужда состарили их прежде времени. Бабы в Казейнике рожать перестали после 95-го, когда случились необратимые изменения окружающей среды.

- Стало быть, еще остается молодежь, - напомнил я Пугачеву.

- Не остается, - Виктор Сергеевич как-то вжал голову в плечи, а, может, мне и привиделось, ибо шеей он обладал весьма короткой. - Не осталось, батенька. Тех, кому сейчас было бы к двадцати, успели переправить в областной стационар. Эпидемии скарлатины, кори, ветрянки, прочих именно детских заболеваний обрушились на Казейник сразу, как изменился химический состав атмосферы. А которым было бы к 30-ти из женского пола, съехали в столицу в поисках женихов. Согласитесь, юным особам трудно без любви. Юность, конечно, привилегия сама по себе, но именно, чтобы влюбляться, и рожать, и быть счастливыми.

- Разве молодые люди из поселка ни на что не годились? Трудно поверить. Первая любовь настигает на месте.

- Молодые их сверстники пали в подавляющем большинстве.

- Пали?

- Я, видите ли, хронику веду. Полагаю своей обязанностью перед потомством.

- О каком потомстве речь?

- Верно, - Пугачев затеребил подбородок. - Этого я не предусмотрел.

- Вернемся к падению, уважаемый собутыльник.

- Да. Почти все они пали в криминальной войне, мною названной как 1-я Паническая война. Молодежь тогда исповедовала культ силы. Мальчишки стремились в гангстеры. Еще и подпали под влияние уголовной среды с ее романтикой легкой наживы. Сами знаете, рабочий поселок.

Я знал. Меня самого воспитала улица. Близкое соседство с фабричными районами воспитало меня. Именно улица, но не армия привила мне начатки достоинства, преподала урок чести, отучила бояться врага, ибо не так страшен разбитый нос, как страшна потеря уважения уличного братства. Мы отчаянно дрались и самозабвенно дружили. Мы были взрослее своих родителей. Наши слова не расходились ни с поступками нашими, ни с убеждениями. После школы мы скидывали мышиные костюмчики, кое-как приготавливали уроки, а, чаще, и совсем не готовили, ели наскоро, влезали в расклешенные брюки, обували обувь с подковками, и шли вон из тесных квартир туда, где нас ждали братские объятия, алжирское вино, сигареты «Прима», и внезапных крик запыхавшегося мальчишки, прискакавшего Бог весть откуда: «Наших бьют!». Мои отважные хулиганы, но не трусливый комсостав полка ракетных войск втолковали мне истинную присягу: «Будь верен себе, товарищ». А как раз таки зависимость от советского офицерства 70-х с его бесчестием, ханжеством, равнодушием и жестокостью дала мне объяснение, почему революционные советы солдатских депутатов мочили его без суда и следствия. Ибо следствие всегда результат причины.

- За что же они воевали?

- Да за коммерческий ларек, - по праву хозяина влез Марк Родионович в нашу беседу. - Видали сгоревшую лавочку сразу за «понтонами»? Там и обменный пункт валюты помещался. Там нынче таможню восстановили.

- За один ларек?

- Второго-то в Казейнике и не было, - пожал плечами географ. - А владелец его, армянин по национальному признаку, теперь главным сантехником в николаевской общине. За перебойную циркуляцию пива отвечает. Говорят, он сам эту циркуляцию изобрел. От пивного заводика через перегонные трубы химического комбината и обратно. Круговое течение.

- Ловко. Армянина, случаем, не Геннадий зовут?

- Зовут изредка, - подтвердил мою догадку Марк Родионович. - Чаще зовут армянином.

- И за чей же это счет бесплатное пиво гоняется?

- Интервенты, - головной вагон Владимирского поезда от ненависти дрогнул и сдал назад. - Акционеры «Франконии». Пивное производство с молотка приобрели. Считай, задаром. Конкуренции здесь нет. Теперь мещан спаивают, чтобы экологическое равнодушие поддерживать.

В кабинет географии зашли Вьюн с Лаврентием.

- Погреться, - снимая форменную черную фуражку, молвил, точно извинился, Лаврентий. - Вы пейте-закусывайте, господа интеллигенция. Мы у печки тихо присядем.

Застолье встретило извинение молча. Смолчать интеллигенции было о чем. Штык-юнкер славянского ордена равнялся для обитателей барака примерно гестаповскому начальнику где-нибудь в гетто.

- Присаживайтесь, - разрешил я за всю компанию. - Угля совок подкиньте в топку.

- Что он делает здесь? - тихо процедил Владимир, бессильно сжимая бесконечности в огромные кулаки.

- Караулит, - успокоил я собеседников. - Я у них под домашним арестом.

Лавр, впрочем, демонстративно сел к обществу спиной и о чем-то увлеченно зашептался со служкой. Возможно, о преимуществах ближнего боя, или же об иных преимуществах, а только интеллигенция, выпив короткую серию из граненых стаканчиков, забыла о нем.

- Вернемся к молодежи, Виктор Сергеевич, - напомнил я Пугачеву. - Черт с ней пока, с интервенцией. Что же, они перекокали друг дружку из-за маленького киоска?

- Не думаю, - Пугачев, однако, именно думал, закусывая рыбой. - Автоматов системы Калашникова у них как-то сразу много появилось. На какие, вопрос, деньги? Через уголовников кто-то поставил. Тогда, как везде, раскручивалась приватизация комбината, производящего мочевину и прочие удобрения. Паны дрались, у мальчишек чубы трещали.

- А милиция?

- Смеетесь? Что районную милицию, что уголовников, разумеется, плутократы скопом приобрели. Щукин переживал. Это правда.

- И Геннадий, - вставил Марк Родионович. - Армянин хотел прекратить это чудовищное кровопролитие. Запалил обмен валюты собственными руками. Я рядом стоял, когда его имущество полыхнуло. Какая-то бабушка злорадно крестилась тут же: «Красота! Армянина-то подожгли!». А он печально смотрел на полыхание, и одно только произнес: «Красота спасет мир».

- Значит, не спасла, - подвел итог Виктор Сергеевич. - Мир наступил, когда почти все пали. Сколько мальчишек здесь похоронено за рекой. Почти все учились у Володи с Марком.

- А почему первая? - спросил я у Пушкина. - Полагаете, будет и вторая Паническая война?

- И скоро, - убежденно кивнул Пугачев. - Именно скоро. Анархисты, я случайно подслушал на площади, обсуждали. Я уловил только «ан дер цвайтен криг». Через два дня? Через две недели? Этого я не разобрал.

- Вы и немецкий знаете?

- Только русский, да немецкий.

- А мне сказывали, будто вы специалист по угро-финскому языку.

- Суровая ложь. Мой отец штурмовал угро-финскую линию Маннергейма. Память о нем живет в моих сердцах.

Я обернулся к печке. За разговорами я не заметил, как ускользнули из учительской Вьюн с моим надзирателем. Я этого ждал, потому сразу же отметил событие граненым стаканчиком водки.

- Часто врете? - я глянул на Марка Родионовича, закусывая.

- Часто, - сознался инвалид. - Вернее, редко.

- Нога под «Нюрнбергом», или поглощена аномалией?

Головной вагон поезда низко рассмеялся.

- Ему ногу заводская дрезина отмахнула, - утерев слезу бесконечностью, сообщил Владимир Свеча. - На день педагога задолго до интервенции.

На этом наше веселое застолье кончилось. Митя его закончил.

Вышибленная мощным ударом, дверь повисла на верхней петле, а затем и грянула на пол учительской. В пустые ворота влетели пятеро нападающих с клюшками. Все из команды анархистов. Капитан команды Митя, замыкавший штурм ворот, обогнул нападающих и поставил у ног моих стальную канистру.

- Гутен абен. Кто Пугачев? - Митя осмотрел нас, как будто не знал он каждого, сидящего за столом, а знал он только свое дело.

Заметивши старенькую пишущую машинку в руках одного из нападающих, Виктор Сергеевич очень побледнел, метнулся к сетке с глобусом и начал ею размахивать

на все стороны.

- Жандармы! - орал при этом Виктор Сергеевич. - Каратели! Не пропадет мой скорбный труд! Оковы тяжкие падут!

- Вряд ли, - снимая перчатки, Митя криво усмехнулся. - Это ваш скорбный труд?

Он достал из кармана смятый лист бумаги, развернул его и показал историку. На бумаге заглавными буквами был отпечатан какой-то текст. Виктор Сергеевич все еще продолжал размахивать глобусом, но уже молча.

- Вы арестованы, гражданин Пугачев. Отдайте глобус. Глобусы брать запрещено. Из личных вещей можете взять с собой только смену белья, и зубную щетку.

Нападающие вырвали глобус у Виктора Сергеевича, закрутили ему руки за спину и вывели из комнаты. Митя тронул сапогом стальную канистру.

- Их превосходительство Хомяков к медицинскому спирту представили тебя, пастор. За их героическое спасение от пули мятежников. Лечись пока.

Митя крутнулся на каблуках и, насвистывая, покинул чертежный кабинет.

Владимир, доселе безмолвствующий, смел со стола бесконечностью многое.

- Какая низость! - вскричал он отчаянно. - Боже, какая низость! Ведь это для нашей организации Пугачев листовки печатал! Ведь он даже и не зеленый!

- Что ему будет?

На мой вопрос Владимир только дернулся всем своим поездом.

- Партия зеленых официально террористической организацией объявлена, - Марк Родионович едва не плакал. - За любое содействие смерть без права переписки.

Бичевание арматурой у позорного столба.

Мне сразу сделалось ужасно холодно. Я сразу понял, что случившаяся беда целиком на моей совести. Нарочно же Виктория при мне велела Мите взять Пугачева. И Митя нарочно при мне час ареста назвал. Отрепетировали. Но я о себе только думал, точно здешние обитатели не из плоти состоят, не страдают, не жертвуют собой, а так. Пустые места. Я подошел к буржуйке, и прислонил обе ладони к раскаленной поверхности бака. Но что с того?

- Помилуй, отец, - бормотал Марк Родионович, обмазывая обожженные ладони мои какой-то гадостью. - Ты-то здесь причем? Для чего терзаться?

Я же сидел на табурете, не смея взгляда поднять на географа. Подловил меня Анкенвой. Скоро и верно становился я в Казейнике падалью.

Во сне я разгадывал символику, и тем разрушал грязный заговор землемеров против человечества. «Перевернутый деревянный циркуль не что иное, как баба, задравшая ноги. А между ними Грааль. Он же знак сельского плодородия. Он же холм Венеры и финансовая пирамида. Расшифровка скрещенного с циркулем заступа далась мне с трудом. Для начала я определил, что мне напоминает сия лопата. Больше прочего лопата смахивала на плоское стальное приспособление для обработки почвы, оснащенное для удобства круглой деревянной рукояткой.

Если бы лопата была совковая, я рассекретил бы участие в заговоре землемеров КГБ. Но лопаты была штыковая. Штыковая лопата не будила во мне ассоциаций. «Штык молодец, встретить чью-то идею в штыки, - лихорадочно размышлял я, переворачивая лопату и так, и сяк, и в профиль. - Как русский за штык берется, так враг трясется. От чего трясется? От смеха? Ясно, любой враг бы животы надорвал, возьмись кто-то из русских голыми руками за обоюдное лезвие. Но что в этом закодировано? Какая в этом периодичность?» Смысл ускользал от меня.

Я топтался, пока землемерие плело свою сеть. И все оттого, что я по наивности не окончил Гарварда. Будь я символист Роберт Ленгдон из Гарварда, я бы давно уже нашумел. Расколол бы эту лопату к чертовой бабушке. Я бы живо нашел ей применение. Но не в моем характере пасовать, уважаемый читатель. И я тайком вклинился в Роберта Ленгдона. Скопировал его замашки. Я стал думать как он, хотя такой бессовестный плагиат фантазии, разоблачившей самую «Тайную вечерю», мне чести не добавил, но цель вскоре была достигнута. Во-первых, лопата сразу обрела последовательность. Штыковая лопата в профиль мне напомнила единицу. Первое из чисел в последовательности Фибоначчи. А это уже зацепка. Далее и штыковые символы набежали. Под определенным градусом здесь и сосок римской волчицы, и расплющенная тиара Папы, и центральный лепесток французской лилии, и, главное, дамское лоно в форме Грааля, как плодородной утвари. Действуя по правилу буравчика, я медленно раскручивал символические козни землемеров, пока не проснулся. А проснувшись, я пришел в крайнее беспокойство за судьбу Виктора Сергеевича Пугачева. Но что я мог изменить, когда пробил час упущенных возможностей? «Не сделанного тоже не воротишь», - с такой только мыслью ушел я утром от Марка Родионовича, оставив ему на прощание канистру медицинского спирта. В коридоре я налетел на слепую гражданочку со строгими глазами, поверх которых были надеты усиленные очки. Перед собой гражданочка несла полотенце на вытянутых руках. Так обычно подносят хлеб-соль дорогому гостю.

- Извините покорнейше, - пробормотал я, хлопотливо и кое-как выбираясь из ее невольных объятий. - Сумерки в коридоре. Темновато. Ни черта не видать.

- Распишетесь? - вместо приема извинений спросила гражданочка.

- Я женат.

Словно бы не услышав моего последнего заявления, гражданочка извлекла из бокового халатного кармана какой-то свиток.

- Трудно предсказать, где колесо фортуны поджидает, - она распустила свиток, обернувшийся плотным бумажным изделием, и протянула мне искусанную шариковую авторучку. - Шла принять холодный душ, а встретила вас, не правда ли?

- Точно так, мадам.

При ближайшем осмотре изделие оказалось грамотой Министерства просвещения СССР, удостоверяющей, что завуч средней школы поселка Казенников Лидия Терентьевна Фирс отныне производится в заслуженные учителя. С печатью и подписью министра. Ниже подписи министра имелись еще три-четыре подписи, расставленные как попало и разными пастами, также подтверждающие факт производства.

- Но для чего вам еще какая-то подпись?

- Вы святой, - коротко пояснила гражданочка, видимо, Фирс. - Я свидетель тому.

- Кому?

- Именно как массы женщин молитвенно тянули к вам руки на Княжеской площади. Воочию.

- Массы женщин молитвенно тянули руки к офицерам СС, отправлявшим их в газовую камеру. Вряд ли офицеров СС канонизировали.

- Мне все равно, - отозвалась заслуженный учитель. - Я атеистка.

- Тогда тем более не понимаю.

- Не проще ли подписать? - мягко, но твердо предложила завуч. - Владимир ванную комнату займет. И надолго.

Я поставил автограф под всеми прочими, отдавши грамоту и ручку безумному завучу Фирс. Это было самое меньшее, что я мог для нее сделать.

- Здесь все знаменитости, каких я повстречала на моем жизненном пути. - Она вплотную приблизила очки к нижнему краю грамоты. - Министр нашего с вами просвещения товарищ Михаил Прокофьев, актер Лазарев, поэтесса Юнна Мориц.

Она заглянула в грамоту, будто дива, позабывшая знакомую партитуру.

- И вот еще режиссер анимации Калишер, и певица-бард Никитина, теперь еще вы. Ах, я прожила на склонах Парнаса и Голгофы!

С этим жарким заключением, она умчалась в совмещенный санузел. А я с тяжелым сердцем вышел не улицу. Служку я знал где искать, и отправился к дому Щукина. Внешне дом казался пустым. Но я сразу заметил казенную полоску с печатями, какие нарезаются для заклеивания дверей. Полоска была сорвана. Я тихо вошел в капитанские покои. Внутренне дом казался пустым. Стащенный на пол с кровати матрас был испачкан кровью. Два быстрых вывода взволновали меня. Первый. Вьюн притащила сюда Лаврентия и провела с ним бурную ночку. Единственное в доме ложе было коротковато для молодого гренадера. Второй. Бурная ночка завершилась кровопролитием.

- Какие новости?

Анечка Щукина молниеносно развернула меня точно свежий номер газеты. Она висела в дверях кладовой, энергично подтягиваясь до шеи к верхнему косяку. Из одежды на ней было что-то узкое на бедрах. Обнаженная ее грудь нулевого размера слегка набухала при каждой следующей подтяжке.

- Ты что, с Лаврентием спала?

- Давай, давай, говори сейчас: «Еще от горшка два вершка, предохраняться надо, он тебе не партия, - Вьюн соскочила на пол, обогнула меня и взялась облачаться в разбросанную по кровати одежду. - А если я узнала в нем Альтер эго?

«Второе я», конечно, сильный аргумент. Особенно у девиц юного возраста.

Свое «второе я», они узнают куда быстрее, нежели первое.

- У тебя отец есть?

- Ну, есть, - ответствовала она тем тоном, в каком сразу читается: «все вы, старые пердуны, одинаковы».

- Хороший отец?

Молчание.

- Вот ему ты и рассказывай про Альтер эго. Коли он хороший, выпорет.

- Представляешь? - тут же сменила тему Вьюн. - Лавочка мой оказался девственником.

- Вижу, - я искоса глянул на испачканный кровью матрас.

- Это моя кровь, - смутилась Вьюн. - Порезалась, когда отбирала у него ножик.

Вьюн показала мне забинтованную ладонь, которую почему-то прежде я не заметил.

- Представляешь? Он хотел кастрировать себя от огорчения, когда у него поллюция случилась. Пришлось вдолбить, что подобное часто случается, когда в первый раз. Это же фактически?

- Не знаю. У меня не было первого раза. Я с третьего начал.

Вьюн посмотрела на меня, как смотрят женщины, внезапно открывшие что-то новое в мужчине, с которым прожили долгую и скучную жизнь.

- Где Лаврентий? Он мне нужен теперь.

- Долг пошел исполнять. Караулить вашу драгоценную личность, батюшка.

- Значит, мы с ним разошлись. Плохо.

- Как у всех отцов и детей, - внезапно изрекла Вьюн слишком зрелое для особы своих лет наблюдение. - Отцы и дети всегда идут навстречу друг другу. И всегда почти расходятся.

Покончив с одеванием, она заварила чай и подала мне в металлической кружке, мною же накануне и растоптанной.

- Лаврентий починил. Пальцы у него тренированные.

Вьюн подсела к столу и скроила многозначительную гримасу.

- Ладно, выкладывай.

Я отхлебнул горячего чаю.

- Мы с Лавочкой грибками дядиными закинулись, - начала Вьюн издалека. - Его не вставляло. Пришлось мне среди ночи погружаться.

- Погружаться?

- Дядина команда. Представлял свой погреб типа как подлодку. Ну, и опрокинула я на капитанском типа мостике один ящик с грибами. А в земле смотри что.

Она выложила на стол кассетный старенький диктофон.

- Полиэтиленом был обернут.

- Слушала?

- Когда? Пока Лавочка ушел, пока умылась, пока зарядилась, а ты уже здесь.

Помедлив из страха узнать что-то обнадеживающее, я включил записывающее устройство на воспроизведение. Вопросы Щукина и ответы Максимовича звучали с искажением и глухо. Я довернул колесико до предельной громкости. Голос Щукина:

- 6-го июля 2009 года. Я, дознаватель по преступной деятельности концерна «Франкония», подпадающей под статьи 111, 189, а также с 234 по 239, и с 246 по 257, а также 358 статью УК РФ участковый капитан Щукин продолжаю запись добровольных показаний старшего лаборанта НИИ экологии имени Ламарка, присутствующего напротив господина Максимовича Генриха Яковича.

Голос Максимовича:

- 358-я статья?

Голос Щукина.

- Так точно, Генрих Яковлевич.

Голос Максимовича:

- Вы сами-то ее давно освежали, Щукин?

Голос Щукина:

- Помню в общих чертах. Глава 34. Преступление против безопасности человечества.

Голос Максимовича:

- Помнит он в общих чертах. Это называется экоцид, уважаемый. Массовое уничтожение растительного и животного мира, отравление атмосферы или водных ресурсов, а также совершение иных действий, способных вызвать экологическую катастрофу.

Голос Щукина:

- Я понимаю.

Голос Максимовича:

- Хрен ты понимаешь. Сопи в две дырочки, портвейн грибами закусывай. Экоцид не есть преступление против безопасности человечества. Экоцид преступление против безопасности планеты. Все твое тупое человечество попадает в общих чертах под эту уголовную статейку. От вшивых автолюбителей до народных избранников, затыкающих нефтедолларами дыры в бюджете.

Голос Щукина:

- Предлагаешь 358-ю исключить?

Голос Максимовича:

- Предлагаю.

Голос Щукина:

- Исключили. Дальше пойдем?

Голос Максимовича:

- Ходи.

Пауза. Голос Максимовича:

- Так я слона возьму.

Пауза. Остановивши воспроизведение, я посмотрел на служку.

- Они что, в шахматы играли?

- Откуда мне-то знать? Меня здесь не было, когда Максимович у дяди кантовался.

- Позабыл, извини.

Я снова включил воспроизведение.

Голос Максимовича:

- Как я уже ранее выложил, это мои гипотезы, капитан. И профессора Чистякова, разумеется. Технология синтеза RM 20/20 сама по себе гипотеза. Что у нас? Анализ производственных отходов? Замеры почвы? Ну, ртуть. Алхимия, словом.

Голос Щукина:

- Почему алхимия?

Голос Максимовича:

- Согласно дошедшим письменным источникам, во всех алхимических традициях ртуть присутствует как основной элемент. Ртуть и киноварь.

Голос Щукина:

- Киноварь? Еще какая-то мерзость?

Голос Максимовича:

- Сульфид ртути. Да и не в ней проблема, а в мифологии. Слишком высокая устойчивость кристаллической решетки. Чистота 99,9. При таких заданных величинах пытаться выбить атом из любого ближайшего по структуре химического элемента и получить на выходе RM 20/20 все равно, что ботинком пытаться выбить опору Большого Каменного моста.

Голос Щукина:

- И все же технологию производства красной ртути концерн «Франкония» наладил именно у нас?

Голос Максимовича:

- Судя по самой же природной аномалии, ответ мой «да». Такое пространственное искажение, в каком оказался точно в пузыре наш Казенников, мог только вызвать источник мощнейший и неизвестный современной ортодоксальной химии.

Голос Щукина:

- Профессор Чистяков поддержал вашу версию, говорите?

Голос Максимович:

- Как рабочую. Теперь он сам работает на немцев. Переметнулся, гнида. Большой куш, видать, посулили ему. И мне сулили, потом угрожали, да я слинял. Чтобы они еще всей планете устроили Холокост, и чтобы еврей Максимович им еще содействовал? Пусть отсосут, чистокровные.

Голос Щукина:

- Профессор мужик не глупый. За то и профессор. Кому на кладбище куш пригодится? Тебе пугали, значит и его. Только его запугали. Ты один в поле вояка, тебе легче. У Чистякова двое салажат в Москве.

Длинная пауза. Голос Максимовича:

- Если верить той же мифологии, RM 20/20 - сверхтяжелое вещество, по боевым характеристикам в 10 раз превосходящее оружейный плутоний и позволяющее создавать компактные ядерные заряды.

Голос Щукина:

- Компактные насколько?

Голос Максимовича:

- Размером с хозяйственные спички. Какой-нибудь безумный калиф на час все свои нефтяные скважины за такое уступит. На карту много поставлено, Щукин. Подорвать надо из Казейника. Убедить как-то государственных мужей, чтобы небольшой такой атомной ракеткой шарахнули по концерну, пока не поздно.

Голос Щукина:

- Да как подорвать, если сами сказали, что мы практически в пузыре?

Голос Максимовича:

- Есть один гештальт. Конечно, теоретический, но есть. Небольшая такая расчетная таблица отклонений, оставляющая нам некоторую лазейку. Как вам известно, сила гравитации обратно пропорциональна квадрату расстояния.

Голос Щукина:

- Допустим.

Голос Максимовича:

- Из чего следует: чем дальше мы окажемся от ядра с уже сублимированной массой RM 20/20 как мощного источника гравитационного поля, формирующего вокруг себя параллельный геометрически устойчивый атмосферный пузырь…

Пауза. Голос Максимовича:

- ...тем легче нам будет покинуть Казейник. Проблема, на первый взгляд, чисто техническая. Но именно решение технической проблемы нам закроют в первую очередь. Никакой носитель, способный пробить с достаточным ускорением тропосферу, где гравитация наиболее сильна, нам с вами не светит. Так, что забудем о личном Байконуре и вспомним о метафизических особенностях фрактальных волн.

Голос Щукина:

- Объяснитесь проще, Максимович.

Голос Максимовича:

- Объясняюсь проще. Переход от ламинарного к турбулентному течению воздушных масс, в тропосфере происходит при достижении некоторого критического числа Рейнольдса. Далее в среде самопроизвольно образуются нелинейные фрактальные волны. Вот здесь-то и удалось мне рассчитать некую парадигму скользящих коридоров.

На этой фразе я выключил диктофон и спешно заткнул его в сапожное голенище. С улицы донеслись до меня приближающиеся голоса, благо, что стекла в усадьбе Щукина давно были высажены, и окна, заколоченные редкими досками, отлично предупреждали о потустороннем приближении. Дверь в покои Щукина анархисты высадили с одного удара. Тем паче, я не запер ее. Согласно инерции ударник еще и табурет кувалдой разнес.

- Македонский тоже был великий полководец, - глядя на вышибалу, накрывшего своим телом уничтоженный табурет, произнес городничий Митя.

Следом за Митей в горницу по-хозяйски ввалились трое квартальных.

- Давно прослушиваете?

- Вторые сутки, - Митя придвинул к столу уцелевшую свободную табуретку и сел против меня. - Где вы, падре, ночевали, - там и устанавливаем.

- У Марка Родионовича тоже?

- И у него, - кивнул городничий.

- Он знает?

- Как же ему не знать, - ухмыльнулся Митя. - При нем кабельное телевидение в бараке устанавливали. Оперативная съемка. Исключительно по санкции верхних эшелонов.

«Совсем отчаялся инвалид, - подумал я с горечью. - Не только меня, он и Володю с Пугачевым подставил. Меня-то ладно. Да и не мне его судить. Сам я зараза».

- Быстро вы среагировали, Дмитрий Кондратьевич.

- Мимо шел. Ребятам говорю: «Может, падре намылился чаи гонять? Авось,

да и нас подогреет. На улице-то сырость. Наугад постучали.

- Кувалдой?

- Печатку не надо казенную обрывать. Дом убитого под следствием. Посторонним вход воспрещается.

- А ей? - я кивнул на Вьюна.

У Мити были все ответы.

- Ей как служке Орден келью отгородил внутри вашей кельи при казармах, святой отец. Так что же насчет горячего чаю?

- Вели-ка ты, Митя, своим барбосам отсель выметаться. Наедине потолкуем.

Городничий обернулся к застывшим у двери квартальным.

- Слышали, что падре велел?

Квартальные спешно вытряхнулись из горницы, поставивши за собой снесенную дверь на место.

- Что с Пугачевым?

- Помиловали, - Митя насыпал махры на газетный клок и склеил языком самодельную сигарку. - Коллегия прежние заслуги учла.

Он чиркнул спичкой о ноготь и с удовольствием затянулся, пустивши дым через ноздри.

- Решили без лишнего садизма. Отделением головы от прочего туловища. В три часа на Княжеской площади. Уже и колода у позорного столба установлена.

- Кто голову будет рубить? Могила? Перец?

- Не, - городничий хмыкнул, - Лаврентия назначили.

Вьюн побледнела, сжала кулаки и двинулась к Мите. Я успел перехватить ее и толкнул на кровать. Словно бы не заметивши происходящего, городничий лениво продолжил.

- Заслуги учли. Перспективный молодой человек. Теперь на плацу тренируется. Дрова рубит.

Наблюдая одновременно и за Митей, и за Вьюном, я лихорадочно соображал:

«Сволочи. Троих удумали махом погубить. Лавра, конечно, мы потеряем, если он Пугачева казнит. А Вьюн, конечно, вступит в неравный бой, и я ее вряд ли удержу». Вьюн, оцепеневши от горя, прямо сидела на кровати.

- Спасти Пугачева можно?

- Можно, - откликнулся Дмитрий Кондратьевич. - Выкупить можно. Прямо сейчас и покупайте. За диктофон пострадавшего Щукина уступлю. С кассеткой, разумеется.

- С кассеткой, значит.

- Я уполномочен, Ваше преподобие. Слово анархиста. Виктора Сергеевича стремительно освободим после купчей. И машинку ему пишущую вернем. Без рычагов со шрифтом, разумеется.

Вьюн смотрела на меня умоляюще. А в сапожном голенище лежал, возможно, единственный способ вырваться из Казейника. Анкенвою, конечно, чихать и на Пугачева, и на все это зеленое подполье, прикинул я быстро. Ему, пожалуй, и на диктофон-то чихать. Вернее всего чихать. Ему теперь интересно убийцей меня сделать. Хотя бы косвенным. Но возможно, что и кассету с записью лаборанта ему очень даже заполучить желательно.

- Так что же, пастор? - городничий бросил на половицы докуренный бычок и притоптал его подошвой. - Сойдемся в цене?

- И давно ты, Митя, таким подонком стал?

Лицо анархиста затвердело, а взгляд на мгновение сделался малообещающим.Но тут же он рассмеялся.

- Давно, святой отец. Каюсь. Мне в отличие от вашего из Казейника нет пути. Я и пары суток не проживу за пределами. Заказан я семьей одного живодера подстреленного. Я ведь из контрактников подался в анархисты. Я на войне веру и в государство, и в Господа потерял. Такой замес. Удовлетворил я твое любопытство, преподобный? Ты счастлив?

Нет. Я не был счастлив. Но я еще был. Я достал диктофон из голенища и бросил его Мите на колени.

- Кауф ист кауф, - городничий встал с табуретки, упрятал записывающее устройство в карман и протянул мне руку для пожатия. - Покупка есть покупка по-нашему, по-немецки.

- Обойдешься.

- Обойдусь, - легко согласился Митя. - А Пугачев уже на воле, считайте. Откинулся краевед. И штык-юнкеру передам, чтобы дрова колоть завязывал. Честь имею.

Махнув подбородком, он вышел из дому, для чего ему еще раз дверь пришлось опрокинуть. Вьюн подскочила с кровати, чмокнула меня в щеку и пристроилась на освобожденную табуретку. Я на Вьюна не смотрел. Мне было горько и пусто.

- Что дальше куда? - Вьюн готова была исполнить любое мое пожелание.

- На пристань к татарину.

Вьюн обиделась. Угрюмо наблюдала она, как я дую на остывший кипяток. Потом дошла до тумбочки, стащила с нижней переборки фотоальбом в бархатной синей обложке, названной латунными знаками «ДМБ-79». Мрачно перекидывала страницы с видами атомных подводников, обрамленных карандашными виньетками. Спросила, не поднимая глаз.

- Снова обменяешь меня на самогон? Наверное, ты все готов обменять на самогон.

- Все, - согласился я. - Кроме товарищей по оружию, кота Париса, жены моей и пуговицы от кожаного испанского плаща.

- Даже для тебя довольно дико сравнивать жену и пуговицу, - молвила Вьюн.

- Да, разница есть. Жену я не желаю менять на самогон. Могу, но не желаю. А пуговицу не могу. Я потерял ее на улице. Или в подъезде. Или в квартире. Надеюсь, что в квартире.

- Тогда зачем тебе к татарину?

- Дело есть.

Об утрате диктофонной записи я досадовал. Сильные чувства остались в близком прошлом. Теперь я испытывал более умеренные эмоции. Испытания проходили успешно. Впрочем, и постиг я до прихода жандармов кое-что более существенное, нежели природу фрактальных волн, о которых я уже постиг в географическом обществе инвалида. Постиг я, что за товар производился Анкенвоем в полумиле от поселка. Постиг я чудовищную тайну. «Франкония» не просто сжигала чужие химические отходы. Сжигание было цветочками. Ягоды оказались куда тяжелее. «И истоптаны ягоды в точиле за городом», - вспомнил я отчего-то слова из книги «Откровение».

Кто Анкенвой, теперь я догадывался. Почти наверно. Понял, когда услышал гипотезу Максимовича о производстве красной ртути. Мог бы и раньше понять. Намеки в Казейнике были разбросаны повсюду: и водка «Rosstof», зачем-то со сдвоенной латинской буквою «S» внутри, которую почему-то я сложно расшифровал, как аббревиацию названия «Российский штоф», и Княжеская площадь, и даже визитная карточка с инициалом «R». Разве только Рысаков на свете так начинается? Дальше сообщение левой рукою. Разве Словарь левша? Недоставало ключа 9 на 12, чтобы свинтить намеки, выковырнув из прочего бедлама. Теперь ключ обнажился. RM 20/20. Никто из моих близких знакомцев помимо левши Бориса Александровича Ростова по прозвищу Князь не верил в существование красной ртути в принципе. Далее. Князь Борис, конечно, знавал и Словаря, и Хомякова, и Семечкина, и Вику-Смерть. Но Князь почти наверно симпатизировал мне. Князь когда-то лично выдернул меня из летаргического ничтожества. Ответил мне на вопрос «что делать» в мире, где правили хаос и беззаконие. И какие-либо серьезные причины ввергать меня обратно у Князя отсутствовали. Разве что каприз дьявольского ума, ибо Ростов имел ум воистину дьявольский. Князь в своем роде был гением, эрудитом, блестящим психологом и грандиозным аферистом. Мы с Вьюном почти добрались до пристани, пока я анализировал. За плотной пеленою дождя уже просматривался списанный на берег темный буксир.

- Присядем?

- Здесь в ста метрах Глухих печку топит. Можно устроиться в теплой дружественной обстановке, - возразила моя насквозь промокшая спутница.

- Присядем. Неизвестно, кто там раньше устроился. А разговор у нас личный.

Не дожидаясь ее согласия, присел я на обломок бетонной плиты. Вьюн, постоявши, села рядом. Я накинул на нее свою плащ-палатку редактора Зайцева.

- Сейчас отправляйся в славянские казармы. Найдешь там Лаврентия. Растолкуй, что к чему, и назад. Я тебя в буксире обожду.

- А что к чему?

- Что Могила знает о ваших отношениях. Теперь он Лаврентию может любую поганку завернуть. Лучше всего показательный бой проведите. Вроде как штык-юнкер тебя на три буквы отослал, а ты ему челюсть поправила.

- Чтобы его потом собственные козлы засмеяли? Пускай тогда он мне рожу набьет.

- Пускай. Но не сильно. Жаль такую рожу.

- Учи бойца канавы рыть. Или я совсем тупая, по-твоему?

- Напротив. Ты острая, как шило в заду. Ну, с Богом.

Я еще поерзал, дождавшись, пока Анечка Щукина, плотно завернутая в обширный дождевик с остроконечным капюшоном и смахивающая издали на какое-то веретено, сольется с ливнем, после чего направился к татарину.

И как в чистую воду я глядел. Разношерстное общество у Глухих уже выпивало и закусывало. Хомяков, редактор Зайцев, Могила и Вика-Смерть встретили меня кто радушно, кто как. Могила, татарин и Виктория радушно, прочие как. Могила облапил меня и приложился губами к подолу моего свитера, точно к мощам великомученика.

- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! Их благородие Хомяков статью заказал про тебя как подвижника славянской мысли, только интервью-то снять и не с кого. Зайцев совсем окосел на дверь. «Где, - трепещет, - капеллан, их преподобие?» Ты учти. Если номер выйдет не свежий, ему край.

- С Хомякова и снял бы. Или, вон, с госпожи Виктории. С нее тоже есть что снять.

Перед Викторией стояла основательно початая бутылка белого ликера. Я пристроился к столовому углу на принесенный Германом ящик.

- Примета плохая, - потягивая ликер, заметила Вика-Смерть. - Быть тебе холостым, господин монах.

- Ты, вроде, раньше только полусладкое употребляла.

- С тобой и на полугорькое скатишься.

- Ликер напиток богинь, - льстиво сострил редактор Зайцев.

Сам он, как и бургомистр с Могилой, употребляли водку «Rosstof». Вероятно, ими был ратифицирован контракт с Анкенвоем на употребление в рекламных целях исключительно фирменного напитка. Прочие хлестали самогон. Прочим было забить на Анкенвоя. Прочие в майке и семейных трусах подмигнули мне по-свойски.

- Чайничек?

- Два, масса Герман. С одного простужусь. Сыро на улице.

Стремглав передо мной выросли два заварных фаянсовых чайника с пунцовыми шиповниками, пиала, и почищенная сушеная рыбка на разделочной доске.

Я поднял один чайничек для осмотра. Заметил на дне клеймо Дарьи Шагаловой.

Стало быть, уважала она татарина, как и он ее. Присутствующие решили, что я намерен тост произнести. Пришлось произнести.

- За подводника.

- Почему за подводника? - насторожился редактор.

- А за кого тут еще пить?

- Правильно, - поддержал меня вдруг Могила, пока шокированный худсовет переглядывался. - Как за образ для подражания. Все мы вышли из моря. Муфлон мне с параши статью читал.

Подавая пример, Могила выпил водки. Остальные нехотя потянулись вслед за ним, точно осенние грачи с насиженных мест.

- Так в чем же центральная славянская идея заключена, ваше преподобие? - Зайцев прищурился на меня одним глазом сквозь очко, подобно как сквозь оптику его снайпер-однофамилец высматривал в осажденном Сталинграде офицерский состав 6-й армии вермахта.

- В разном, - охотно дал я многотиражному Зайцеву интервью. - У господина бургомистра в штанах. Они ее вчерашнего дня продемонстрировали, когда на них вредители покушались. У Европы центральная славянская идея заключена в отоплении. Отопление, электричество, газ пропан и другие прочие блага славянской цивилизации, которые объединяют Европу в Азию. Что же до нас, до славян, то центральная идея у нас, у славян, вообще ни в чем не заключена. У нас центральная идея дано откинулась.

- Откинулась? - Зайцев, решивши, что я готов публично похоронить сам смысл существования ордена, даже и сам слегка откинулся, и даже отъехал от стола, сосредотачивая рассеянный худсовет на моем интервью.

- Откинулась? - повторил он с вызовом, готовый одною меткой пулей прошить в моем лице всех предателей Родины из добровольческой дивизии 6-й армии вермахта «Фон Штумпфельд». - Это как же, ваше преподобие, славянская идея, да вдруг и откинулась?

- По амнистии.

- Ну, ты залупил! - Могила от избытка захлестнувших его эмоций стукнул кулаком куда попало. Попало Зайцеву по уху так, что у того очки слетели. Возбудившись, Могила даже не заметил такой от себя неловкости, и снова полез ко мне лобызаться. Редакторские очки хрустнули под его сапогом.

- Вот за что люблю! - орал он при этом. - За грубое слово истины! За тяжелый венец баланды! За базар без лишних терок! За линию огня!

Бессильно принявши пару его лобызаний, от остальных я кое-как увернулся.

Да Могила уже и отстал, поскольку сам потянулся на речь.

- И теперь, когда мы с нашей центральной идеей на воле, - произнес он с полным стаканом, завернутым в кулак. - Когда мы вырвались на священные просторы типа равнин и возвышенностей отчизны-матушки, мы поставим раками семитов и антисемитов! Мы зароем эту сволочь на глубину ядра, и воткнем ей свечу в дупло, и отпоем на мотив типа «Мурка»!

- Кто ж останется?

- Ты о чем, святой отец?

Могила, осушив стакан и мало-мало протрезвев, обернулся на мой вопрос.

- Если ни семитов, ни антисемитов не будет, кто ж останется?

- Демагогия, - вставил свое веское слово Хомяк, и, поддернув манжет с золотой запонкой, оценил свои наручные часы. - Пора на встречу с избирателями.

Бургомистр, пошатнувшись, встал из-за стола и затем довольно прямо выкатился из буксира на природу. Зайцев метнулся было следом, но его придержала Вика-Смерть.

- Мнение кардинала о центральной славянской идее сам отредактируешь в духе русско-немецкой сплоченности. Гранки мне пришлешь.

Зайцев пробормотал что-то согласное и умчался догонять политическую верхушку.

- А кто здесь кардинал? - проявил тактичное любопытство Глухих, снизывая на тарелки печеный картофель.

Картофель был доставлен татарином из камбуза на витых покрытых сажею шампурах.

- Нашего пастора в сан возвели. За разоблачение главаря зеленых идеологов Пушкина, - пояснила Вика-Смерть.

- Так ты же какой теперь веры, бачка, протестант или католический?

- Борису Александровичу видней, - обжигая подушки, я принялся чистить печеную картофелину. Боковым зрением заметил, как вздрогнула Вика-Смерть. Альбинос, однако, встретил мое замечание равнодушно. «Возможно, и не знает он, кто сей Борис Александрович. Возможно, знает он своего хозяина под именем какого-нибудь Йозефа Генриховича Цорка, - Я проследил, окунувши в солонку рассыпчатую картофелину, между прочим, за безмятежным убийцей. - Но, возможно, и знает под именем подлинным. Иначе спросил бы, что за Борис такой Александрович. Но, возможно, и не спросил по соображениям иного толка. Дальнейших пояснений ожидает. Могила умеет ждать. Он тоже, наверняка, заметил реакцию Виктории. Кукиш ему, а не дальнейших пояснений».

- Может, мы тет-а-тет поговорим? - спросила напряженно Гусева, добывая из сумочки тонкие дамские сигареты. - Отойдем. Здесь есть…

Подбирая русский синоним корабельному будуару, Вика замешкалась.

- Отхожее место, - подсказал я, добивая вторую картофелину. - Идем, коли так.

Она привела меня в какой-то матросский кубрик, переделанный под лупанарий. В основном, за счет огромной трехметровой кровати с водяным матрацем, зеркального потолка и матерчатой обивки стен с пурпурным орнаментом.

Когда Гусева села на кровать, застеленную шелковой черной простынкой, матрас под нею заколыхался.

- Я всего лишь секретарь, - сразу объявила мне Виктория, по возможности сокращая свою роль в Казейнике.

- Ростов не держит «всего лишь секретарей».

- Ну, хорошо. Когда у него возникает потребность в женщине, естественно…

- Лжешь, - перебил я Гусеву. - Ростов до тебя не опустится. Он мужчина со вкусом.

Виктория злобно глянула на меня, отвернулась и прикурила сигаретку.

- Ты просто жалкий импотент, - ответила, выпуская в сторону дым.

- Лжешь. Я был и остался верный поклонник твоих прелестей. Но я вульгарней Бориса Александровича. На меня легче угодить.

Гусева медленно, пуговку за пуговкой, приступила к расстежке длинного кожаного платья с глухим воротом. Пуговок было много. Она откинулась на жидкий матрац. Я с любопытством наблюдал, как платье обнажает ее натуру.

Стриптиз, все-таки.

- Завтра к Ростову меня отведешь, - предупредил я Викторию, когда она медленно раздвинула полные свои ноги, и покинул бордель.

Кают-компания в мое отсутствие умножилась дежурным, судя по черной повязке с желтой буквой «С» на рукаве, офицером Перцем, который только что закончил доклад непосредственному начальству о ЧП в расположении славянской роты. Начальство протирало кулаками выступившие от смеха слезы. Даже Герман ухмылялся.

- Ой, не могу! - всхлипывал Могила. - И, значит, Лавр этой сучке при всей честной компании сапогом по яйцам заехал? И крепко заехал?

Перец мял в руках форменный картуз, не понимая, отчего его донесение вызвало такое бурную реакцию за столом. «Удалась Вьюну постановка, - решил я, присев на ящик и доедая картофельный шашлык. - Реабилитировал себя Лаврентий в глазах уголовника. Хорошо. Теперь Могила отцепится от штык-юнкера».

- Многое пропустили, ваше преосвященство! – альбинос хлопнул меня по плечу.

- Знаю. Герман, тебя Виктория зовет.

- Зачем зовет?

- Платье застегнуть.

- Как хочет, - Глухих надернул майку на проступившее волосатое чрево, и поплелся в соседний отсек.

- Молоток Лаврентий? - альбинос налил мне в пиалу из чайничка татарской сивухи. - Мне-то лапшу навешали, типа служка не служка у тебя, а конь со стальными яйцами.

Перец, убедившись, что командование довольно, устроился за столом и приналег на закуски.

- Ты бы, Могила, держал свои столярные инструменты подальше от моего подразделения, - отозвался я мрачно. - Еще одна такая выходка, я этого голубя от церкви к чертовой матери отлучу.

- Не серчай, кардинал. За баловство накажем. Дюжину пива штык-юнкеру вне очереди, - все еще веселился Могила, когда в трюм зашла виновница его торжества.

- Звали, батюшка?

- Подойди.

Вьюн подошла к столу, волоча за собою мокрый шлейф дождевика, стянула с головы капюшон, и во взгляде ее прочел я торжество самодеятельности над немецкой системой Бертольда Брехта.

- Дерзко смотришь, послушница. На колени. Глаза долу держать. Что там за история у тебя со штык-юнкером?

Опустилась на колени. Засопела. Зарумянилась. Уставилась в грязные половицы.

- На ночь пятнадцать раз «Отче наш» и «Символ веры». И вериги надеть.

- Уже исполнила, - скромно держала ответ послушница, распахнув слегка ворот плащ-палатки и предъявивши велосипедную цепь на шее. - Отпусти, батюшка, грех мой.

- Суров ты с ней, - альбинос подтолкнул Вьюну свободный ящик. - Сядь. Отпустим. Поклюй пока с нами, ворона. Дозволишь, святой отец?

- Преломи, - согласился я великодушно.

Анечка подтянула к себе ближайшую тарелку с картофелем, открытую банку с консервированными сосисками, перекрестилась, пробормотала что-то невнятное, и приступила молча к трапезе. Обед мы доканчивали в уединении. Могила с Перцем ушли свои лабазы инкассировать.

- Лавочка ночью вырвется. Сказал, морзянкой в дверь постучит. Один длинный, два коротких.

- Ты ешь, ешь.

- Он руки у тебя хочет просить.

- Я женат.

Вьюн выскользнула из-за стола, разыскала где-то камбуз, быстренько вскипятила воду на растопленной Германом плите, и заварила мне зеленый чай вместо сивухи. Вьюн самостоятельно решила, что чай лучше поможет мне собраться с мыслями. И если это случится, я уже точно в будущем не пожелаю сменять ее на татарский самогон.

- Лавочка со мной повенчаться хочет, - сообщила она, пока я пил раскаленный чай маленькими глотками. - Я пыталась ему втолковать, что ты мнимый священник. Он заладил свое: «Браки на небесах совершаются, а священник ты иль нет, здесь каждый для себя должен сам осознать».

- Священник я иль нет, но тебе, милая, восемнадцати годов еще не исполнилось.

- Через две недели с лишним исполняется.

- Две недели прожить еще надо.

В кают-компанию посреди нашей болтанки явились Герман с Викторией. Оба заметно вспотевшие. Герман времени даром не растерял. Да и Гусева своего не пропустит. Она чужого-то редко пропускала. При виде моей послушницы Вика-Смерть мгновенно перевернулась из дамы полностью удовлетворенной в даму, измученную климаксом.

- Совсем страх потеряла твоя мышка-норушка? Придется отрезать ей четверку лишних веточек. А ты, опавший член союза писателей найди себе другого проводника к Борису Александровичу.

Виктория медленно приблизилась к столу, побледнев от бешенства. В руку ей скользнуло почти незримо тонкое длинное лезвие. Но лучше бы Гусевой не приближаться. Послушница, видать, заскучавшая по честным боям без правил, стрелою снялась с ящика и с какого-то штопорного разворота въехала подошвой кроссовки в там, где грудь. Вика-Смерть выронила стилет и опрокинула пустую металлическую бочку из-под горючего, на которой Герман Глухих содержал стеклянную банку с тритонами для созерцания земноводной жизни. Бочка укатилась куда-то поближе к задрапированной пробоине в борту. Тритоны из разбитой банки разбежались, и, надо полагать, заняли свободные места в зрительном зале. Рукопашный арсенал послушница имела богатый, и Гусева много что еще опрокинула в ближайшие пять минут. В конечном итоге, она опрокинула почти все предметы обстановки, исключая меня и Глухих, успевшего спасти два клейменых чайничка. Татарин подсел ко мне на ящик и предложил пари. Он ставил четверть первача на то, что Вика-Смерть продержится не менее пятнадцати раундов.

- Тотализатор, - произнес мне на ухо Герман. - Можно выиграть, можно проиграть. Это честно. Интуиция.

- По лицу не бей! – крикнул я Вьюну, обозначив хоть какие-то правила.

- Чем лицо женщины хуже других? - спросил татарин, передавая мне чайничек, в котором чайничке еще что-то плескалось. - По лицу это честно. Без лица какой тотализатор?

«Или ревнивый Герман был не прочь, чтобы Гусева максимально потеряла свою привлекательность для конкурентов, или Герману от нее частенько достается именно по лицу», - мысленно перебрал я все возможные варианты подобной кровожадности.

Говорят, обыкновенные бойцы не слышат команды своего тренера в пылу спортивного азарта. Моя воспитанница услышала. По крайней мере, когда она остановилась, лицо Виктории было в относительной сохранности.

Гусева полежала вниз лицом на ринге, перевернулась на спину и вытерла окровавленный рот, заодно размазав и свежую губную помаду. Я вернул Герману чайничек, подошел к избитой подруге студенческих лет, и наклонился над ней.

- Завтра к Ростову меня отведешь.

Вика-Смерть с трудом подняла ручку, показала мне дулю и слабо улыбнулась. Точно как большевик студии Довженко в ответ на предложение своих палачей выдать партизанские замыслы. «Ничего не скажешь, сильная женщина, - подумал я, изучив ее раскрашенную физиономию. - Жалко уничтожать привлекательные черты. Жаль, но выбора нет». Я обернулся. Вьюн равнодушно смотрела на поверженную соперницу.

- Можешь снять вериги. Отпускаю тебе.