Казейник Анкенвоя

- Дай мне анархистов! Я достану его! Он ранен, собака бешеная! - теребил уже в следующую минуту Дмитрия Кондратьевича Словарь.

- Обойдешься, - Митя, чьи руки поддерживали голову пострадавшего на службе товарища, отпихнул Гроссмейстера сапогом. - Чеши в свои казармы, военный. Теперь у каждого своя будет облава.

Словарь метнулся к двери в приемную, опрокинув по пути вместе со стулом редактора Зайцева.

- Ты как, Веригин? - спросил опечаленный Митя пожилого спасателя с лицом бледным и сырым точно утро в поселке. - Поживешь, или как? Может, еще поживешь, братишка?

Веригин умирал. Рукоятка сидела в области его печени. Спасатель моложе отделался испугом. Махни альбинос чуть левей, попал бы ему в сонную артерию.

Спасателю моложе забинтовали шею, и Вьюн отпаивала его дешевым коньяком прежнего бургомистра. А Веригин умирал.

- Дай мне кепку, Митя, - едва произнес Веригин. - Кепка здесь. Я сожму ее.

Митя сунул умирающему анархисту кепку в ладонь. Но силы того оставили, и Мите самому пришлось кепку зажать в кулак, сложенный из ватных пальцев дрогнувшего всем телом Веригина. Я перекрестился, и мысленно попросил Господа принять его душу. Я верю, что Бог есть любовь и милосердие. И Страшный суд его милосерден к чадам его, у которых душа еще не истаяла.

И я верю, что в иных атеистах и даже богоборцах любви случается больше, чем в иных самых истовых гонителях ереси. А в «око за око» я не верую, уважаемый читатель. Это не Страшный суд. Это языческий суд. Это суд Фемиды, лишенной зрения. Но Митя, и сам загубивший на своем веку немало, как я догадывался, жизней людских, как раз и верил в «око за око».

А потому он закрыл глаза покойному Веригину, вытянул из его живота стилет Могилы, отер испачканное кровью лезвие о подкладку своего черного плаща, и спрятал орудие убийства во внутренний карман. «Теперь они будут искать один другого как одержимые, - подумал я, прислушиваясь к шуму толпы за разбитым окном. - И найдут, конечно. И Митя скорей потеряет, чем найдет, как бы дело ни кончилось». Пока же Митя вернулся за стол совещаний, и попросил Анечку плеснуть ему коньяка.

- Зайцев, ты еще здесь?

Отыскавши взглядом редактора, я убедился, что он еще был в кабинете.

И даже царапал что-то в своем органайзере.

- Что пишешь?

- Статью о реформах.

Я подошел к нему, вырвал органайзер, прочел статью, набросанную дрожащим каким-то почерком, вырвал исписанные бумажные листья, и вернул ему канцелярскую принадлежность.

- Пиши. Реформы. Две основные реформы назрели в Казейнике: реформа образования и реформа здравоохранения.

Редактор, начавший было усердно писать под диктовку, задержался, и за моноклем его мелькнуло нечто вроде: «Кому сейчас нужна эта чепуха, ваше превосходительство? Помилуйте. О новой экономической политике надо бы».

- Пиши, балбес. Образование и здравоохранение есть реформы связанные, господа электорат. Потому я призываю вас образовать немедля добровольческие бригады по месту жительства, разобрать все строения в поселке, связать из плавучего материала плоты, пригодные для жизни, после чего разбить на них водонепроницаемые палатки, перенести в них все запасы продовольствия, по возможности, консерванты, все теплые вещи. Палатками вас обеспечит химический концерн. Лицом, ответственным за эти реформы я назначаю командующего армией спасения Дмитрия Кондратьевича…

Тут я сбился, и обнаружил тишину в кабинете, которую шум на площади только, пожалуй, усиливал. Митя, его спасатели с хлебными ножами, Виктория Гусева и даже Вьюн слушали меня, чуть не разинувши коллективную пасть.

- Как ваша фамилия, Дмитрий Кондратьевич?

- Полозов.

- Чудесно. Пиши. Дмитрия Кондратьевича Полозова. Записано?

Редактор Зайцев что-то проглотил и мотнул подбородком.

- Теперь гони в свою вшивую многотиражку и печатай. Чтобы к вечеру номер был по всем адресам. По всем, значит по каждому. Опоздаешь, вздерну.

Зайцев пропал из кабинета быстрее даже, чем Хомяк.

- Что это было?

Вика-смерть, отложивши всю свою косметику, таращилась на меня точно страдающая задержкой дефекации. Такой же задержкой, похоже, страдала еще и девятка бойцов армии спасения, сбившихся в плотную стаю.

- Спроси, что это будет. Тебе известно о запуске синтезатора «Кениг-рей»?

- В общем.

- В общем?

Виктория повстречалась глазами с Полозовым, и тот приказал спасателям обождать его дальнейших распоряжений в приемной господина бургомистра. Одного отправил за подкреплением. Митингующая на площади толпа, судя по отдельным выкрикам в мой адрес, долетавшим до резиденции, настроилась агрессивно. Я дождался возвращения командующего, затем продолжил.

- Поясню конкретнее вам, контрразведчик зеленого братства товарищ Гусева, и тебе, командующий Полозов. Возможно, завтра, или, лучше, послезавтра на поселок такие осадки выпадут, по сравнению с которыми те, что к наводнению привели, грибным дождиком покажутся. Возможно, затопит весь поселок. Возможно, большую часть. Скорее весь. И я стану крайним, товарищ Гусева. Уже сейчас я для них блядь вавилонская. Завтра в антихристы сплавят. Именно по этому вчера меня тайным голосованием назначили в бургомистры. Настолько тайным, что электорат, якобы заполнявший бюллетени, оторопел от моего внезапного избрания. Теперь население уверено, что у нас тут Ватикан.

Надо признаться, после моего монолога даже Гусева смутилась. «Значит, в яблочко, - сказал я себе. - В антоновку. В золотой ранет, мать его за ногу».

- Надеюсь, Борис Александрович меня слышит. Надеюсь, и видит. Ну, так вот, уважаемый Борис Александрович, - обратился я в пустоту. - Крайним я стать согласен. Только не безмолвным свидетелем гибели стариков и бесплодных женщин. И к вам я не поплыву. А если поплыву, то с такой испанской армадой, что мало не покажется. Так что сделайте соответствующие выводы: обеспечьте электорат палатками, сухим пайком, аспирином и алкоголем. Армию спасения дополнительными катерами, сколько есть, и запасом горючего. Остаюсь в недоумении, ваш бургомистр.

Митя допил из горлышка дешевый коньяк, вышел в приемную и приказал своим спасателям занять оборону вестибюля и до подхода основных спасательных сил. После чего вернулся в кабинет, вытащил из будуара Хомяка за шиворот и пинком под зад вышиб его за дверь. Следом выкинул чемоданы с коробками. Закрыл дверь плотней. Сползал куда-то в книжный шкаф, обернулся к столу совещаний с рулоном и размотал его в карту местности. Карта была толковая. С точным рельефом. Обозначением высот и низменностей. Самодельные топографические наброски Марка Родионовича отличались от нее примерно как детский рисунок самолетика от реального чертежа. Мы с Полозовым обложились карандашами.

Отметили районы, подлежащие эвакуации в первую очередь. Плоты, конечно, плотами, да маловато было у нас надежды на сознательность обывателей, даже когда речь зашла о спасении их собственных жизней. Выше всего над уровнем условного моря оказались корпуса «Франконии», площадка заброшенного аэродрома, плато на свалке отходов и степная часть над карьером до автобусной станции. Относительно высоко стояли славянские казармы.

- На производственную территорию «Франконии» поселенцев быстрее всего будет определить.

- Сомневаюсь.

- Думаешь, Борис Александрович воспротивится?

Борис Александрович собирался пять миллиардов поселенцев уничтожить как можно скорее. Для их собственного, разумеется, блага. Полторы сотни жильцов поселка вообще не цифра для Ростова. Так. Что-то в минусовой степени.

- Словарь воспротивится. Охрана корпусов его юрисдикция.

Честнее Полозову я объяснять не стал. Дмитрию Кондратьевичу Князь виделся исключительно в белоснежных одеждах. Как и всем из тех, кого и когда Ростов благодетельствовал. Между тем, нарастающий шум толпы вплотную приблизился к зданию бывшего Дома культуры. В кабинете со звоном разбилось очередное стекло. Теперь его снаружи высадили. Кирпичный обломок упал к ногам Вьюна. Шеф моей охраны поспешила занять позицию на подоконнике.

- Что этим козлам надо?

- Пивной бунт, гражданин, командующий армией спасения.

- Подавим.

- Любой другой подавите. Этот бессмысленно давить. Я клопов когда-то в общежитии давил. Десяток раздавишь, остальные спрячутся. Через пять минут снова налезут. И так далее. Придется нам, Дмитрий Кондратьевич, напоить эту шайку, иначе они плоты сожгут.

- Без согласия Бориса Александровича? Продуктовые склады его собственность. Пускай сначала Вика разрешение доставит в письменной форме.

Я обернулся к секретарю Виктории Гусевой.

- А ты что молчишь?

- Мне в туалет надо.

- Разумеется.

Гусева огладила юбку ладонями на бедрах, вильнула ими, точно барсучиха широким хвостом, и покинула совещание. Следы замела ответственный секретарь. Умыла руки. Восставшие сектанты еще пару окон высадили. Осколки беззвучно рассыпались по коврам. Обломок последнего влетевшего кирпича был обернут в бумагу. Вероятно, ультиматум нацарапали. Переглянувшись, мы с Дмитрием Кондратьевичем отказались читать его по молчаливому обоюдному согласию. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. Встать на какую-то позицию. И я встал. И прошелся по резиденции, подыскивая для Мити железный аргумент. Нашел. Присел на кушетку. Анечка Щукина с любопытством поглядывала то на меня, то на галдящую толпу николаевских бунтарей. Полозов угрюмо играл в ножички на столовой поверхности.

- Куда теперь Могила рванет? - отвлек я Митю от решения спорной проблемы.

- Известно. Присмотрит себе домину с одинокой парой, возьмет заложницу, мужика будет за продуктами гонять.

- Славяне найдут его?

- Только после меня.

- А если Могила выберет более активную линию?

- Не выберет. У него пуля под ребрами, - напомнил Митя.

Вернулась Гусева.

- Ты про философа Канта слышал? – привлек я Митю к решению спорной проблемы.

- Ну, слышал.

- «Критику чистого разума изучал»?

- Чистого разума нет, - возразил Митя со свойственной анархисту категоричностью. - А если найдется хотя бы один, лично я критиковать его отказываюсь.

- Это теория. Философский труд. Борис Александрович его изучал.

- И что? - насторожился командующий армией спасения, заподозривши меня в каком-то скрытом подвохе наподобие подкладывания свиньи.

- Там Кант вывел термин. «Вещь в себе». Ding an sich. Некая вещь, сущность и смысл которой только ей одной и понятны. Это упрощенное толкование.

- Короче, епископ. Время нет.

- Верно. Времени у нас маловато. Так вот. Для твоего хозяина поселок здешний пока что вещь в себе. Ростова подобная концепция устраивает. Как только эта вещь выйдет из себя, его подобная концепция перестанет устраивать. Так что ты, Митенька, загони эту вещь обратно. Выдай смутьянам коробок полста баночного пива, и водки выдай коробок двадцать. Реши проблему, пока они всем табором не двинулись на химическую фабрику пивные трубы чинить.

- В принципе, «Нюрнберг» ордена юрисдикция. За него Словарь отвечает.

- Пока не отвечает. Но пора бы ответить.

Дмитрий Кондратьевич задумался, пощупал нос, выдернул из полировки стилет Могилы, и потащился решать проблему. По пути заглянул к Анечке Щукиной, и передал ей пару ключей с брелоком.

- Скутер у Германа сидит на цепи. По городской эмблеме легко узнаешь. Четыре такта, учти. Китайская сборка. Меньший ключ от зажигания. Остальные от замка.

Щедрый жест. Не ждал я, признаться. Командующий покинул резиденцию.

Я докурить не успел, когда за выбитыми окнами мало разборчивое, но громкое обращение Полозова накрыло шум и свист пивных фанатиков точно взрывная волна. Ответный взрыв последовал незамедлительно. Взрыв коллективного восторга. И покатился он к чертовой бабушке в сторону продуктовых лабазов, пока вовсе не стих. В кабинете остались Вьюн и я. Вернее, секретарь Гусева и я. Вьюн и Гусева после дуэли как-то взаимно не замечались. Гусева смотрела сквозь Вьюна точно сквозь призрак, но иначе, нежели Могила смотрел давеча сквозь Полозова. Вьюн же и вовсе не смотрела на Викторию. Из-за косметики, мне кажется. Как иные стараются не смотреть на рвотную лужу.

- Ты придумала, где и когда мы встретимся с Генрихом Яковичем?

- Думать нечего, - Виктория припудрила розовым порошком из пудреницы бледные щеки. - В Косом переулке, дом 9.

- И кто там живет?

- Я там живу. Моя фамилия по гражданскому супругу Максимович. Генрих давно подсел на льготный режим. По средам ко мне ночевать приходит. Сегодня среда. Утром часам к пяти заглядывай. До пяти мы любим друг друга.

Виктория ссыпала в ридикюль баночки с флакончиками, щелкнула замком и порхнула за дверь. Во истину, если и обитала в Казейнике вавилонская шлюха, то все же это была Виктория. Вика-Смерть. Кавалерственная дама трупных червей. Татарская любовница, княжеская подстилка и гражданская жена льготника Максимович. Вьюн дремала на подоконнике. Пришлось ее разбудить.

- Давай, милая. Просыпайся, - я тронул ее золотое руно. - Гони в экологический институт. Дарью Шагалову на большую землю вывезешь.

- А если она не откроет мне?

- Откроет. Она всем открывает. Она даже упырям-экологам открывает.

- А если она ехать откажется?

- У тебя наручники есть?

- Наручники для извращенцев.

- Соври, что Глухих в карьере нарыл оранжевую глину.

- Это важно?

- Да мне плевать. Важно, что вернешься ты с Дарьей Шагаловой. Вопросы?

- Лавочка имеет.

- Приводи. Но после возвращения. Пистолет оставь.

Она, помедлив, отдала мне пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них.

Я, помедлив, вернул ей фамильное оружие. В поселке было неспокойно.

«Лучше пусть она еще кого-нибудь подстрелит, но сама пусть лучше выживет. Пусть вообще если кто-либо выживет, лучше Вьюн», - решил я бесповоротно.

Американский химик Уорф обрел узкую известность благодаря своей теории лингвистической относительности. Уорф утверждал, что картину мира в нашем сознании формирует язык. То есть, языку мы доверяем больше всех прочих инструментов осязания, зрения, обоняния или слуха. Причем, совершенно постороннему языку. В основу его теории легла пожарная статистика. О чем говорит подобная статистика? Если на бочке написано «Вода», в бочку легко бросают непогашенные окурки даже вопреки тому, что от нее за милю разит бензином. То есть, лингвистический анализ в нашем сознании доминирует над здравым смыслом и данными нам от природы органами идентификации.

То есть, как ни крути, а «вначале было слово». Лишний раз убедился я в этом после встречи с Генрихом Яковичем в Косом переулке, дом 9. Итак, я встал около 4-х утра. Проснулся в будуаре изгнанника Хомякова. В кабинете мне холодно спалось. В будуаре же стояла удобная оттоманка, покрытая одеялом. В будуаре стояла немецкая масляная печь. И множество будильников помимо того, который Хомяк унес в изгнание. Я доверился пластиковому электронному будильнику с мелкой штамповкой «сделано в Китае». Лингвистический анализ подсказал мне, что будильник зазвонит в назначенный час. Вопреки пожарной статистике это сработало. В пустом вестибюле болтался крепкий спасатель годов под сорок.

- Вы кто и зачем? - опросил я спасателя.

- Матвеев я. Дмитрий велел присмотреть. Николай-чревоугодник ангела назначил за вашу голову.

- Еще раз?

- Припадочный обещал тому, кто избавит поселок от вашего деспотизма, рукоположение в земные ангелы. И телесное благословение голубицей.

- Какой голубицей?

- По слухам, она мужскую плоть истязает виртуозно.

Матвеев мне понравился. Отвечал обстоятельно, уверенно. Глаз не прятал. Держался вежливо. И командование величал без принятого среди анархистов подобострастия.

- Косой переулок знаете?

- Как не знать? Я здешний.

- Далеко?

- В темноте, да по грязи с полчаса.

- Ну, пошли, Матвеев.

Толковый спасатель Матвеев в подспорье к тесаку экипирован был еще и слабосильным фонариком, которого мощности нам, однако, хватило на вояж по безлюдному ночному поселку, отделанному после наводнения промоинами и корягами. Ровно в пять мы с Матвеевым стояли у кирпичного двухэтажного флигеля с остекленной верандой и крышей, выложенной цельными листами черного толя. Судя по его изумительной сохранности, я оставался последним в поселке обитателем, кому до вчерашнего неизвестен был адрес официального проживания Виктории. Мы взошли на крыльцо с резными перилами. Из резьбы преобладали мужские половые органы и перочинные инструкции по технике их использования. Как все почти бывшие цензоры, Гусева поощряла вакханалию в искусстве. Стучаться в дверь, обитую дерматином, за каким дерматином еще ватный слой пальца на два, занятие бессмысленное. Я взял у Матвеева фонарик, сошел вниз и высадил им четверку стекол на веранде.

- Жить надоело, солдат? - услышал я взвинченный голос бестии, налетевшей на Матвеева.

Лучом фонарика я поймал ноги бестии, обтянутые бежевыми пятнистыми лосинами. Выше бестия складывалась из обнаженной спины, схваченной под лопатками шелковой полосой, и заколотого шпилькой сеновала.

- Матвеев не при делах, - поспешил я обратить гнев бестии по адресу.

Бестия обернулась Викторией Гусевой уже непосредственно ко мне.

- Ты что, ваше благородие, пьян опять, или забавы ради стекла бьешь?

- Нынче все бьют. Мои подданные бьют. Моя администрация бездействует. От моих предложений успокоить разгневанные массы, администрация по нужде линяет. Приходится рассчитывать на себя. Лучший способ усмирить стихийный вандализм, это возглавить его, мадам.

- Сапоги хотя бы вытри, - Гусева обернулась прежней бестией и пропала в доме.

Сапоги я вытер. Здесь я похож на моего старого перса. Ему свойственно гадить, но воспитание чаще держит победу. Потом я шагнул в мезон. Прихожая сильно отдавала предбанником. Стены обшиты были вагонной доской. На гвоздях сушились душистые можжевеловые и березовые веники. Над скамьей висели использованные махровые полотенца. Свежие, переложенные простынками лежали стопой на длинной полочке, и там же просила подаяния сиротливая байковая шапка. Плотно закрытая дверь могла вести только в парную. Лестница с ковровой дорожкой подобная трапу для встречи Юрия Гагарина, стремилась наверх. Осмотревшись, я пригласил в предбанник Матвеева.

- Не рафинад, не растаю. Снаружи постерегу.

- А если меня изнутри начнут убивать?

- Справедливо. А если мадам рассердится? Вика-Смерть женщина со связями.

- Только с половыми и беспорядочными. Вы инструкцию на крыльце прочли? Будете действовать по инструкции, она сама вас оправдает. Прямо на этой скамье.

Матвеев сел на скамью оправданных, а я взошел по ковровой дорожке до верхнего этажа, откуда неслась прямая речь. Лаборант Максимович в теплом нижнем белье пружинил на велюровых подушках дивана. Его редкие прямые волосы разделял боковой пробор, а нос у него был фиолетовый, мясистый и крепко застуженный. Таким носом эколог часто хлюпал, и, рассуждая, весьма гнусавил. Гусева-Максимович раскладывала пасьянс, освещенный керосиновой лампой за ломберным столиком с наброшенной на него скатертью с кистями. «Мария Стюарт», - определил я от порога. Эта Гусева еще в студенческие годы врала мне, будто бы когда у мятежной королевы сошелся пасьянс, ее тотчас обезглавили. После одна корректор-девица врала, что в день казни у Марии Стюарт пасьянс как всегда не сошелся. Я поверил в обе инсинуации. Будучи любым здравомыслящим персонажем, чужому языку я доверяю больше, чем собственным органам слуха. При моем заходе Максимович снялся с дивана и сдержанно кивнул. Хотя фотография эколога Максимович в моем пропуске оставалась по-прежнему размытой, все же я его другим воображал. С тех пор Максимович сильно изменился. Так или иначе, он ждал моего начинания.

- Здравствуйте, Генрих Якович. Я наслышан об вас от покойного Щукина.

- Вы спирит? - Максимович обошел меня вокруг, изучая точно диковину в кунсткамере. - Зайка, он вызывает усопших.

- Не обманывайся, Генрих. Он вызывает жалость. Помоги ему вырваться из этой клоаки ради всего святого.

- Ради зайки я помогу вам, господин сочинитель, - прогнусавил Максимович высокомерно. - Вы, разумеется, читали «Fractal Geometry of Science» Мандельброта?

Уцепившись за подол моего дождевика, Максимович дернул меня на велюровые диванные подушки.

- Тем лучше.

Он сбегал к вешалке, вынул из кармана кожаного пальто истрепанный тетрадный листок, похожий на фальшивую ассигнацию, которую долго мяли ради придачи ей подлинности, вернулся на диван и сунул мне карандашную схему, покрытую разноцветными чернильными формулами, точно тело якудза татуировками.

- Ну? - пока я силился что-то рассмотреть, Максимович ерзал от возбуждения задом. - Оценили?

- Занятная штуковина.

- Занятная штуковина! - Максимович хлопнул себя ладонями по ворсистым коленям, отвалился на спинку и протяжным хрипом втянул в себя содержимое забитого носа. - И все? Занятная штуковина! Ты слышишь, заяц? Да понимаете ли вы что при наличии рекурсивной процедуры генерации, мы сталкиваемся с нарушением инвариантности масштабных преобразований? Здесь же фигура Коха! Да здесь же концепция фрактала вообще дистанцируется от описания формы, места, границы, ширины, длины и, даже, определений типа «сумма простых чисел составляет сложное»! Он понимает меня, заяц?

Максимович растерянно обернулся к своему «зайцу» с ногами жирафа. Заяц растасовал колоду и начал заново шлепать картами.

- Понимаю, - соврал я простуженному гению. - Но как это действует на практике, уважаемый Генрих Якович? Как проверить?

Ученый покинул диван и завертелся по комнате.

- Как проверить! Никак не проверить! Подвижная концепция фрактала стоит над эмпирической проверкой и сама направляет поиск! Поймите же вы! Мандельброт лишь заглянул в механизм фрактала! Но общего принципа тогда еще не возникло! Связующего, скажем такие рассеченные области, как множество Кантора, и рельеф мыса Доброй Надежды! Или, допустим, бинарные числа и балет Игоря Стравинского! Но само переключение геометрической парадигмы на дальнейшую интерпретацию фрактальных структур стало прыжком! Надеюсь, это вы хотя бы…

Максимович вдруг замер, усомнившись в моих познаниях.

- Вы в курсе, что атом, не имеющий частей, толкуется двояко? - прогнусавил он, сверля меня черными дырами зрачков. - Только не врать!

- Помилуйте, даже ребенок в курсе элементарный вещей, - ответил я уклончиво.

Будучи любым сумасшедшим гением, разумеется, Максимович удовлетворился моим лингвистическим доводом. Он сбегал к вешалке, щелкнул застежками древнего портфеля, и вытащил из него черный ящик. Точнее, металлическую коробочку с кобальтовым антикоррозийным покрытием.

- Генератор масштабного размыва, - он торжественно передал мне коробочку с тумблером на одной из плоских граней. - Экспериментальный образец. Вам достаточно занять аномальный рубеж, и перевести тумблер из нейтрального положения.

- И что?

- И все. Вы окажетесь по другую сторону.

- Каким образом?

- Принцип действия основан в целом на метаморфозе масштабов расстояния. Здесь нет четкой границы между телом и пространством. Фрактал пространства как метафизический объект всегда незавершен. В такой системе координат ваше тело автоматически обретает обратную связь. Оно как бы размывается здесь, одновременно собираясь там.

- Но как определить рубеж аномалии?

- Вы его почувствуете. Турбулентность.

- А два тела могут размыться?

- Ни в коем случае. Генератор портативный сверхмощный атомарный магнит. Два тела просто перемешаются при сборке.

- А второй генератор вы можете создать?

- Ты слышала, заяц? - Максимович обернулся к жирафу, и прогнусавил, не дожидаясь ответа. - Если бы я имел такую возможность, я наладил бы серийное производство. Вы представляете, как я рискую, отдавши вам даже этот образец?

- Его превосходительство большой филантроп, Генрих, - смешивая карты, подала голос Вика-Смерть. - Епископ желают спасти племянницу Щукина. Ту самую, на которую тебя участковый обменял, типа на тридцать серебреников.

- Это факт? - Максимович так стремительно повернул ко мне, что утратил равновесие и шатнулся. А совсем опрокинул ученого штык-юнкер, влетевший в гостиную подобно шальному снаряду.

- Анюта исчезла, отец! – выпалил он, задыхаясь.

- Куда исчезла?

Я был уверен, что Вьюн давно уже вернулась в поселок и спит в Лавровых объятиях.

- Исчезла! На скутере умотала в институт, и с концами! Полозов с полчаса, как на поиски вышел. Моторной лодкой вышел, не взял меня, упертый баран!

Штык-юнкер отер запястьем потерянное лицо, и только теперь заметил эколога Максимович, восставшего на ноги.

- Тимур? Ты зачем здесь?

- Какой Тимур? - поправил я по инерции, больше обеспокоенный таинственной пропажей Вьюна. - Это Генрих Максимович.

- Это техник с комбината Тимур Кустарев.

Лингвистическая теория Уорфа в действии. Когда человека надписали Максимович, я ни секунды не усомнился в его подлинности.

- Возьмите, Кустарев, - я протянул технику черный генератор. - А, впрочем,

что здесь?

- Ваше превосходительство! - загнусавил Кустарев, рухнувши на колени, и лобызая мой сапог. - Не пытайте! У меня болевой порог ниже среднего! Подшипники в коробочке! Шарики! Безобидный металл!

Вика-Смерть с брезгливой миной вернулась к пасьянсу. Коробочку вместе с формулами я спрятал в карман дождевика, рассудив, что мало ли пригодится. Пригодились же Тимуру Кустареву мои вытертые заранее сапоги.

- Честь имею, мадам Кустарева, - я зашагал вниз по лестнице. - Лавр, ты со мной?

- Куда я денусь, отче? - топая следом, нервно бубнил штык-юнкер. - Надо Анну искать. Беда, отец. Ей Богу, свечку поставлю. Только бы с ней ничего плохого. Она ведь сорвиголова у нас. На рожон вечно лезет…

- Помолчи-ка, Лавр, - оборвал я его излияния. - Заткнись, дорогой. Без тебя каша. Мысли путаются.

Мои мысли путались до причала. Когда их много, они такое свойство имеют. Сопровождавшие меня штык-юнкер и Матвеев, спасибо им, помалкивали.

Значит, все-таки, решил позабавиться Князь. Скучно ему в лимузине. Снова же в нарды не с кем играть. А я, фалалей квадратный, чем думал, когда Гусева назвалась женой Максимовича? На кой болт ей сводить меня с ученым, если у нее в рукаве заполненный пропуск из Казейника? Зато, я представил, как бегаю по периметру аномальной блокады с коробочкой. Тумблером щелкаю. Веселое кино пропустил Борис Александрович. «Ах, Князь, Князь - подумал я тогда с долей обескураженности, - режиссер постановщик фиговый. Изобретатель без границ. Что там этот Кустарев нанес в потоке сознания? Четкая граница между телом и пространством здесь отсутствует? Но исполнил достойно. Не хуже Максима Суханова. Органично вписался в роль. Да и Борис Александрович, каков умница. Даже простуду Генриха Яковича предусмотрел. Исключил вероятность в долю процента, что я по диктофонной записи ложного эколога изобличу. Да и мадам Гусева подковалась мое время убивать». В принципе, мне было даже интересно, что еще они с Князем придумают. Но потом. А тогда мне было интереснее, что с Анечкой Щукиной стряслось. Скутер заглох? Она не робкого десятка. Плавает лучше меня. Баттерфляем я не плаваю, она плавает. Да и скутер вряд ли заглох. Вьюн у меня обстоятельная девочка. Сто пудов проверила и уровень горючего в баке, и зажигание. Что еще? Рыбаки накинулись? Ночью? Вряд ли. Да и рыбаки бы как накинулись, так и откинулись. К тому же у нее пистолет. Заночевать решила у Дарьи Шагаловой? Поверил бы, да Лаврентий шлепал рядом. Любовь проволочек не жалует в их возрасте. Может, заблудилась в потемках? Залив большой. Может, нарезала полночи вокруг института, потом решила ждать утра. «Вьюн девочка разумная, - подбил я бабки. - Не пропадет. Не посмеет она без меня пропадать». Светало. Впереди забрезжил татарский буксир.

- А, может, фара?

- В исправности, - пресек мой вопрос готовым ответом Лаврентий. - И, потом, Глухих сказывает, следил за ней в бинокль от палубы до института. Пока Вьюн фару не выключила.

- Выкладывай, о чем думаешь, - велел я штык-юнкеру, изучая заваренный борт. Многое можно сделать в России за семь ящиков приличной водки и столько же ведер отменного первача. При слабом освещении даже зашкуренные швы рассосались. Лишь значительное пятно свежей краски отмечало вчерашнюю пробоину. Знатно потрудилась бригада заговорщиков. Вечная слава им.

- Приказано заткнуться, - буркнул штык-юнкер.

- Ты уже нарушил приказ, Лаврентий. Выкладывай.

- Согласно личному распоряжению Гроссмейстера наш Орден в полном составе Могилу искал. Обшарили весь поселок. Окрестности тоже. Анархисты шуровали на совесть. Хрен там. Надо Могилу знать, чтобы найти.

- Ты-то знаешь?

- Знаю. И Дмитрий Кондратьевич знает. Только не сразу просек. Дал волю эмоциям. Потом сообразил.

- А ты, стало быть, помалкивал?

- А я помалкивал. Меня еще малолеткой на зоне могли опустить. Могила вступился. Я обязан ему.

- Благодарность качество достойное. И когда же ты оживился?

- Когда Анна к полночи не пришла. Я ее в штабе ждал. По уговору. Тогда и кинулся я Полозову. На причале отыскал его, да поздно. Он и сам уже дошел, что Могила в институте. Могила хитер, как демон. Пока военные с анархистами поселок разбирали, он у рыбаков надувную лодку отбил. До здания час на веслах. Много полтора.

- Так, - сказал я, подкурив у штык-юнкера сигаретку. - Так. Теперь у Могилы две заложницы. И один пистолет. Значит, Могила дождался, пока Вьюн причалит к башне. Стальную дверь в студию открыл заранее, когда Вьюн поднималась по лестнице. Могила встал за дверь, пропустил Вьюна, и оглушил ее сзади. Даже с простреленной боковиной для Могилы это вопрос технический.

- Если он Анечку хотя бы ранил, я его очень мелко порву.

Папироска у Лаврентия дрожала, пока я прикуривал. По лицу его было видно, что он вот-вот расплачется. Над заливом стелился туман.

- Не ранил, - я прислушался к тарахтению мотора. - И не убил. Могила даже с простреленной боковиной контролирует. Две заложницы больше, чем одна. Успокойся штык-юнкер. Ведешь себя как баба.

Тарахтение мотора доносилось уже рядом с пристанью, покрытой слоем воды.

По канату с палубы съехал шкипер в брезентовых рукавицах, тельняшке и трусах ниже колен.

- Заговорщики в запой ушли? - спросил я, пожав обнаженную лапу шкипера с наколотой памяткой в образе парящего вперед когтями орла.

- Двое вдвоем остались. Общий такелаж, и выборочная клепка. Мотор я перебрал. Но уголь антрацит заправить надо. Бункер совсем пустой.

- Кто нынче в Ордене старший офицер вместо Могилы? - навел я у Лаврентия справку.

- Ты по табелю о рангах. Как все еще капеллан. Гроссмейстер на комбинате вечно трется. Я исполняющий в твое отсутствие.

- Тогда исполни до завтра полсотни тачек антрацита славянскими силами.

- Какой уголь? Какие тачки? Или совсем у вас камень вместо сердца? - обиделся чувствительный штык-юнкер. - Анечку надо выручать!

Мы с татарином переглянулись.

- Уголь крупный. Тачки любые. Камень вместо сердца у памятника Минину и Пожарскому на Красной площади. А Вьюна я выручу без твоих нравоучений.

Из плотного тумана внезапно выдрался катер на малых оборотах. Матвеев, давно истоптавший затопленные мостки, поймал брошенный конец, и обернул им причальную тумбу. Дюжина матросов армии спасения молча ссыпалась на мелководье. Последним покинул судно командующий Полозов.

- Ну, что там? Выдвинул Могила свои требования? - приступил я к Дмитрию Кондратьевичу.

- Глухо, - поделился Митя результатами переговоров с беглым казначеем Славянского Ордена. - Вы шпалеры чаще дилетантам раздавайте, ваше превосходительство.

- Учитывая фактор внезапности, Могила у тебя отобрал бы оружие? Просто

из любопытства?

- Отобрал бы, - согласился Полозов. - И у тебя бы отобрал.

- У меня бы он и без фактора отобрал. Какие требования?

- Перца хочет за Дарью Шагалову.

- Он всегда Перца хочет, - Глухих сплюнул под ноги точно в цель. - Перец ему боевая жена.

- Отдашь? - спросил я Митю.

- Отдам, - согласился Полозов.

- Еще что хочет?

- Как обычно. Водки шесть коробок, пива столько же, табаку, продуктов на месяц.

- На месяц. Долгожитель. За Анну Щукину что хочет?

- Морфий хочет. Морфия у нас нет, - Дмитрий Кондратьевич как-то замялся, пустяшное замечание Матвееву сделал. Наорал на экипаж. Порвался, было, сбегать за какой-то баклагой спирту, позабытой в недрах катера, да вдруг передумал, как-то успокоился и глянул на меня с каким-то отвращением и скрытым интересом. Как смотрят мальчишки на распухший труп голой утопленницы.

- Что еще?

- Ваше благородие хочет. Я возражаю. С тобой Могилу мы век из института не выкурим.

- Выкурим. Давай сюда его боевую подружку.

Митя кивнул своей армии спасения, тревожно внимавшей беседе начальников. Четверо отделились от общей группы, и пропали в косой штриховке дождя.

Минул час. Спасательный катер, помимо экипажа заправленный пассажирами, дрейфовал в стометровке от института, которого над водой остались последние три с половиной этажа. План освобождения заложниц мы с Митей обсудили еще на причале, ожидая доставки славянского унтера.

- Думаешь, поверит? - усомнился Дмитрий Кондратьевич относительно слабого звена в операции.

- Надеюсь, - я передал Мите лимонку, оттягивающую карман моего дождевика еще с исторического похода на оборотней-ротвейлеров. - С Перцем я сам потолкую. Гранату используй только, если Перец обломается. Вынесешь дверь, и дальше как повезет.

- Вы полны сюрпризов, епископ, - Митя тщательно осмотрел взрывной механизм и убрал его за пазуху. - Себе оставили что?

- Оставили.

Катер слегка покачивало. Дождь по-прежнему шел умеренный и даже, казалось, ослабел. Видать, «Кениг-рей» взял паузу. Лучше бы долгую. Я смотрел на окна студии, глухо задернутые шторами. Настала пора спасательную беседу с военной женой альбиноса провести. Перец вопреки тому, что Митя известил его уже о выгодном размене, мрачнее тучи сидел посреди катера на груде оранжевых жилетов. Матвеев, переносивший из трюма и на бак продовольственные коробки, подтолкнул его коленом.

- Раскорячился, петух славянский. Тебе места мало?

Перец не двинулся. На обратном пути Матвеев сбил с него форменный головной убор.

- Сказано пересесть, шевели дуплом, тетенька.

Перец, видать, привыкший уже к издевательскому обращению в остроге, покорно перебрался на корму. Я подсел рядом, и выдал ему фронтовые сто грамм за сбитую фуражку.

- Вижу, ты рад переменой в судьбе.

- Отвались, бургомистр.

- Еще бы. Могила, считай, из пеньки тебя вытащил.

Перец, молча, проглотил плескавшийся на дне черпака разбавленный спирт.

- Если бы не Могила, тебя бы на плацу братья-славяне повесили. Тебя бы и раньше повесили за участие в мятеже. Скажи спасибо Дмитрий Кондратьевичу. Отбил он тебя у меня с Гроссмейстером. Поверил, что не пропащий ты урод. Убедил твою амнистию подписать. Но теперь все. Прощай амнистия.

Добыв из кармана формулы Тимура, я порвал их в мелкие клочья, и кинул за борт.

- Я же покаялся, - унтер посмотрел на меня глазами прибитой собаки. - Я же отрекся, ваше преосвященство. Где справедливость?

Склонившись к Перцу, я сообщил ему на ухо, где справедливость.

- Ты покаялся, а Могилевский вчера утром Веригина зарезал, когда из-под ареста бежал, - усилил я громкость - Ты покаялся, а через полчаса вернешься в объятия Могилы. И тебе капут. Потому как, Перец, отсидишься ты в экологической башне под крылышком у Могилы сутки максимум. Потом контору затопит. А тебе, если ты, конечно, до берега доплывешь, в клочья порвут, как я порвал индульгенцию твою, Перец. Не свои, так анархисты.

- Что же мне делать?

- Сотрудничать.

- Могилу я не возьму. Могила меня вскроет, как банку сайры.

- Могилу Дмитрий Кондратьевич возьмет. Этого удовольствия ты его не лишишь. Тебе только спасателей надо будет впустить, когда Могила на кухню поднимется. Ты, главное, будь счастлив, Перец, когда тебя на скульпторшу обменяют. Ты сможешь быть счастлив?

- Попробую.

- Ты попробуй, Перец. Хорошо попробуй. Если не очень ты будешь счастлив, Могилевский тебя расколет в миг. А, расколов тебя, он твой череп расколет.

- Хорош трепаться,- урезал беседу командующий Полозов. - Могиле за вашим базаром наблюдать лишний повод для размышления.

- Скажешь Могиле, мол, епископ за жизнь с тобой разговаривал. Скажешь, епископу тоже пожить охота. Скажешь, он, епископ, за девчонку болеет. Но и в заложники ему кисло, - дал я Перцу последний наказ.

- Мне бы денатурата граммов четыреста.

Унтер вопросительно посмотрел на Митю.

- С мужем напьешься, - Дмитрий Кондратьевич отошел к рулевому и поднял заскучавшую команду. - По местам стоять! Малый вперед!

Спасатели рассредоточились по местам. Застучал, прочихавшись, двигатель.

«Что называется отвратительный климат, - вяло в мозгу моем шевельнулась ассоциация общества тайных алкоголиков - Двигатели на катерах простужаются. Ну, и как тут живому человеку без водки?». Близился институт. Росло напряжение.

- Как достигнешь, резко прибавь, - наказал Митя штурману. - Загнешь за угол, скинем лодку и сразу дашь задний ход.

В носовой части Матвеев накачивал резиновую лодку.

- Когда вор ко мне поднимется, Перец дверь тебе откроет, - обратился я к Полозову. - Дальше ты смотри не подведи меня, Дмитрий Кондратьевич. Очень прошу.

- Рискуем же мы, епископ. Могила на мушке тебя будет постоянно держать. На обморок не рассчитывай. Он падаль крепкая.

- В том и смысл, Дмитрий Кондратьевич. Меня и люк на одной мушке Могила не удержит.

- Рискованно. А если он тебя шлепнет за левый марафет? Опять же, если кто нашумит раньше срока?

- Если так. Считай меня оптимистом.

Мне и прежде бывало страшно. Но так страшно мне с отрочества не было, когда сидел я с подобным альбиносом за партой в классе восьмого уровня. Подобного альбиноса боялись наши могучие девочки. Подобный альбинос, без причины и походя, мощным ударом в горло чуть не убил на моих глазах нашего комсорга, отличника и спортсмена Костю. А могу перепутать Костю. Я не видел его 11.740 дней. Подобного альбиноса, названного Кириллом, я вижу до сих пор. И его имени я не спутаю. Красные веки, белые брови и ресницы, кожа, лишенная пигментации, и под нею мускулы хищника. Когда я сплю, он порой заглядывает. Здесь уместно признать, что меня подобный альбинос не бил и не убивал. Альбиносы ко мне снисходительны. Возможно, им нравится, что я боюсь их. Возможно, им нравится, что я мужественно прячу свой страх. Что я дерзок с ними, и хвост не поджимаю в их присутствии как большинство. Но за год в обществе подобного альбиноса я усвоил урок, забыть который глупо: если ты встал у него на пути, будь готов к тому, что от смерти не посторонишься. Впрочем, это не то, чтобы я окончательно труса праздновал. Праздник закончился, когда мы с Дмитрием Кондратьевичем в сотне метров от здания развели из баклаги еще по двести грамм. Когда катер у самых окон резко добавил скорости, заложил вираж и оказался вне поля зрения Могилы, спасатели бросили лодку на воду. Я надел помеченный крестом брезентовый ранец, другим крестом осенился, и спрыгнул в лодочку. Назад я не оглядывался. Только слышал, как отходит катер. И только стремительно греб к водосточной трубе на углу института. Не то, чтобы я куда-то опаздывал, а я просто гнал себе, и вместе гнал от себя рисовавшиеся в моем воображении мрачные картины. И даже, пожалуй, не картины. Картин у меня вовсе не было. Поскольку я их гнал от себя. Но больше всего я гнал развязку. Чтобы все скорее закончилось. Иначе, как лихорадочными тогдашние мои действия не назовешь. Привязав лодку, я забрался на крышу по водосточной трубе. Под защитой керамического пегаса и грифа с опавшими крыльями я вдруг успокоился. Я неторопливо закурил и осмотрел горизонты. Вид с крыши терпел изменения. Сплошная полоса дамбы пропала за клубящимся маревом в полутора километрах от института. Границы Казейника со всей очевидностью приближались. Я пошел вдоль крыши до места, откуда слышны были отчетливо переговоры между Могилой и командиром спасательной экспедиции. Заглянув через парапет, прямо под собой тут же увидел я коротко стриженый белый затылок альбиноса.

Я запросто мог дотянуться до Могилы. Я свободно мог оглушить его любым тяжелым предметом. Ведь была у меня в кармане коробочка с подшипниками.

Я не воспользовался ей. Малодушие? Пожалуй. В приступе ярости я способен сокрушить венский стул. Проломить затылок альбиноса в приступе робости я не способен. Я не отчаянный шеф охраны бургомистра. Я бургомистр. В лучшем случае писатель.

- А где наш епископ? - орал Могила вниз, перебивая шум дождя. - Он меняется на девчонку, или раздумал?

- Он в трюме! - крикнул с палубы катера Дмитрий Кондратьевич. - Твою шкуру сучью отпевает!

- Это можно! - орал Могила. - Перец, ты как там? Целый?

- Порядок! Только почки отбили! Кровью с утра мочусь!

Перец держался бодро. Отвечал с фантазией. Обещанное право на жизнь пьянило его крепче спирта.

- Давай мне его сюда, вшивый анархист! - орал Могила. - Инструкция тебе короткая! Четверо лохов тащат наверх продукты с Перцем! Там обменяемся на бабу Зайцева! Если что, я всех положу! Ты понял меня?

- Я понял, - отозвался Митя.

- И скажи епископу, его снегурочка зашила дыру мне конкретно! Теперь мне повар нужней! Или я этой сестренке милосердия тоже дыру между ног зашью! Скажи, у Могилы долг юшкой красен!

Дальше я слушать не стал. Я направился к люку, ведущему в студию. «Повар так повар, - согласился я по ходу на вакансию. - Приготовлю ему реальную поганку. Если он сразу мне в глаз не выстрелит. Тогда поганка отменяется».

Люк был не заперт, о чем я и толковал еще на пристани командиру спасателей. Весь наш план изначально строился на этом. На внезапности моего появления во вражеском тылу. Я спустился по дюралевым ступенькам, сбросил брезентовый ранец и снял с крючка фартук Шагаловой. Потом я повязался фартуком, достал из ранца плоскую аптечку, оттуда стеклянный шприц, и навинтил на него иглу. Потом я положил медицинский инструмент в эмалированную кастрюлю. Потом наполнил кастрюлю водой и включил две конфорки. На одну шприц варить поставил, на вторую медный ковшик, заправленный молотым кофе из баночки, на которой изображены были четыре сразу ратуши. И каждая под надписью «Рига». Я тогда еще подумал: «Зачем в Риге четыре одинаковых ратуши?».

То есть, Бог знает, что вертелось в уме. Ибо весь я обратился в слух, и тело сверху до низа пронзал горячий стержень. Никогда прежде и после я не стоял так прямо у плиты. Я человек от рождения сутулый.

Хлопнула стальная дверь. Первые возгласы прозвучали невнятно. Потом стало тихо. Я погасил желание снять обувь, дойти до люка и подслушать, о чем внизу Могила с Перцем совещаются. Или за что они водку пьют. Вскипевшим кофе я наполнил большую чашку, и чуть не обварил себя.

- Ты куда пропал, святой отец?

Альбинос уже был за моей спиной. Но чашку я все-таки удержал и не обернулся.

- Я не пропадаю, Могила. Тебе повар нужен. Я повар.

- Удивительная вы личность, падре! Как это нас в детском доме учили? Призрак бургомистра бродит по Европе?

- Ты, Могила, тоже со странностями.

Теперь я позволил себе обернуться, не глядя, впрочем, на Могилу, и как можно более твердо поставил чашку на стол. Присевши подле, я достал сигарету.

- Позвольте огоньку вам поддать, - Могила чиркну зажигалкой.

Я прикурил. Попробовал кофе. Могила улыбался. Возможно, он своей боевой жене так не улыбался. Он был определенно рад моему появлению. Он смотрел на меня, позабыв даже пистолет Макарова опустить. Или Щукина. Кого-то из них.

- Ты не в тире, Могила. Ты на кухне, - сказал я ему, затягиваясь. - Кофе будешь?

- Буду, падре! Все буду! - Могила сунул пистолет за пояс, и обнял меня бережно, будто склеенную фаянсовую вазу. - Водку буду! Ужинать буду с тобой! Базар вести буду с тобой!

- И с Перцем?

Могила покосился на кипящую кастрюлю.

- С Перцем я мужеложством занимаюсь, - возразил он беззаботно. - Тебе уже напели. И ты уже против таких сношений.

- Я не против таких сношений. Но я и не священник, ты знаешь.

- Знаю, падре. И это правильно, что ты здесь. Иначе бы тебя заглушили Митя с Гроссмейстером. Им твои реформы хомут.

Могила хлопнул себя для наглядности по загривку.

- А Князю великому сказали бы, что случилось у бургомистра обострение. Типа язва лопнула. Или белка сразила на боевом посту. Что на ужин?

- Как договаривались. Две склянки морфия в растворе. Больше нет.

Светлые зрачки его потемнели. Были бы темные, заблестели бы.

- Верил, что праздник с тобой мне, писатель, - Могилу понесло. - Показался ты мне. В автобусе не разобрал я тебя. Но после, когда я мусора заделал, показался ты мне конкретно. Есть в тебе что-то мутное. Ты как типа спящий вулкан. У тебя в копилке вроде как пепел, а под ним раскаленная лава булькает. И знай, что не заложник ты мне по жизни. Это Митяю ты заложник. Магистру твоему гнилому, продюсерам, издателям, критикам и прочей свадьбе на костях.

Пока его несло, я надел варежки Дарьи, снял кастрюлю с плиты и слил воду в раковину. Потом открыл брезентовый ранец, достал из него салфетки, достал резиновый жгут, и запечатанный цинковой пробочкой пузырек с питательным раствором, из каких делают капельницы. Этикетку Митя отпарил загодя. Цианида в его медицинском углу не нашлось, а снотворное действует медленно. Так мы прикинули с Митей: пока подействует, свою пулю я успею получить. Могила уже заткнулся, наблюдая пристально за моими приготовлениями. Я выложил теплый шприц на салфетку и взболтал пузырек.

- Сейчас только вмажусь, и пойду, выкину твою бешеную кошку за дверь. Могила

в законе. Его слово крепче татарского первача, - поделился вор своими планами.

- Но я-то здесь?

- Нет. Сначала вмажусь.

Могилевский закатал рукав, и вытянул обнаженную руку.

- Если тебе нужнее повар, я останусь, Могила. Если тебе нужней сестра милосердия, она еще в залоге, а я пошел.

- Ладно. Мы не гордые.

Могила перетянул жгутом выше локтя левую руку, в правую руку взял шприц, пронзил иглой крышку, набрал в стеклянную трубочку питательный раствор, и надавил на поршень, выпустив лишний воздух. Обе руки у Могилы оказались тогда заняты, и это был мой шанс. Наклонившись к Могиле, я выхватил пистолет у него из-за пояса. Могила спокойно сделал себе укол, развязал жгут и посмотрел на меня. Глаза его были снова прозрачны и спокойны, точно воды Красного моря в октябре.

- Ты же не выстрелишь, падре. Слабо тебе выстрелить.

- Нет, - согласился я, отступив к плите. - Не выстрелю. Слабо мне выстрелить.

- Я так понимаю, глупо ждать прихода, - альбинос улыбнулся. - Что за бурду я вколол себе?

- Витамины.

- Зря. Не знаешь ты, падре, кто за тобой стоит.

- Я знаю, кто за тобой стоит, Могила.

Из люка позади Могилы уже выбрались Матвеев, Дмитрий Кондратьевич и еще трое спасателей. Я спрятал оружие в карман дождевика. Могила кивнул мне и медленно вытянул стилет из голенища.

- Значит, ссучился Перец. Встал на путь исправления.

Могила стремительно развернулся, но первым успел метнуть его же собственный клинок, извлеченный из Веригина, Дмитрий Кондратьевич. Клинок насквозь пробил сухожилие альбиноса. Могила, стиснул от боли зубы. Через минуту, связанный, он лежал на полу. Рот его Матвеев залепил горчичным пластырем, добытым в моей аптечке скорой помощи. Я спустился по лестнице на первый этаж. Узрев меня, подскочил с моего дивана Дарьи Шагаловой Перец.

- Взяли убийцу, ваше благородие?

Я, молча, прошел по тропинке между птицами, число которых значительно поубавилось, оттолкнул рисованных кумачовых драконов и попал в ателье.

Вьюн, туда-сюда вращаясь на гончарном кругу, потягивала пиво из банки.

Рядом с Вьюном я положил пистолет Макарова. Или Щукина.

- Только не спрашивай: «Ты в порядке?». Я без того себя чувствую героиней какого-то мыльного сериала.

- Но ты в порядке?

Мы дружно расхохотались. Состояние, названное катарсисом, выражается по-разному. Одни смеются, другие плачут. Мы с Вьюном были одни. Пока мы заходились от хохота, в свое ателье вернулась хозяйка с расколотой керамической птицей.

- Ничего смешного, - влезла в наш катарсис Дарья Шагалова. - Этот Могила, или кем он вам приходится, настоящий скот. Пересмешника испортил. Патефон зачем-то сломал. Зачем?

- Точно, - подтвердила Вьюн. - Настоящий. Искусственный скот меня бы не треснул сзади по куполу твоим пересмешником.

И мы, как давеча, расхохотались. Потому, что мы были одни.

Минул час. Катер со спасателями и спасенными швартовался к пристани, где мятежника поджидал уже целый взвод славянских карателей во главе со штык-юнкером Лавром. Дарья Шагалова осталась, вопреки настойчивым уговорам, в студии. Мой прогноз она игнорировала. Перец удобрял экипаж махоркой. Дмитрий Кондратьевич снизошел, и принял его в ряды анархистов. Черная коробочка с тумблером мне так и не пригодилась. Я подарил ее Полозову. Митя взвесил массивную коробочку на ладони.

- Что за механизм?

- Шариковая мина.

- И что с ней делать?

- На РГД-5 со мной обменяешься.

Пока встречающие наблюдали, как штык-юнкер вылавливает Вьюна, сиганувшего с кормы, Дмитрий Кондратьевич незаметно сунул мне в карман ручную гранату.

- Прикинь, - целуя невесту, бурчал обиженный Лаврентий. - Эти упертые бараны ссадили меня с катера.

- Но ты же всех там за меня в труху обратил бы, - Вьюн прижалась к его небритой щеке.

- Папой клянусь!

- Потому и ссадили. Я, Лавочка, и приличных людей там встретила.

- Ты только меня должна встречать. А я тебя.

- Замазано, - Вьюн поцеловала штык-юнкера в лоб.

Я догадывался, что Митя альбиноса Гроссмейстеру отдаст. Митя не настолько боялся врага своего, чтобы казнить его с предельной жестокостью. А Словарь боялся. Люди часто звереют от испытанного ужаса. Такова их природа. Такова наша природа. Повинуясь взгляду связанного по рукам и ногам альбиноса, я отодрал с лица его горчичник.

- Приходи на мои похороны, епископ, - Могила улыбнулся. - Хоть ни хрена ты не епископ. Ты даже и не монах. Но ты последний, кого хотел бы я видеть. Звучало двусмысленно. Однако же я отправился на казнь. Альбиноса похоронили в яме на пустыре за разбавленной речкой. Похоронили живьем. Таков был вердикт Гроссмейстера. Могилу точно кокон опутали колючей проволокой и засыпали негашеной известью. Затем вереница безучастных славян забросала Могилу камнями. Лицо Могилы до последнего сохраняло печать неукротимости духа, а кривая нитка разбитых губ выдавала скорее презрение к своим истязателям, нежели плотскую боль. Казалось, боли он вовсе не чувствовал, точно камень ударялся о камень при каждом следующем броске. Эмоции, испытанные мной от созерцания ужасной погибели альбиноса были так же противоречивы, как и обращенные ко мне его заключительные слова. Оно конечно. Собаке - собачья смерть. Жалости я не испытал. Зато вполне испытал я омерзительную тошноту и невольное уважение к безмолвному достоинству, с каким этот хищник принял мучительную смерть. Ее описание я посвящаю издателям звуков. Я сам горазд материться и стонать от банальной мигрени. Добавлю, что я отвернулся, прежде чем закончилась экзекуция. Меня таки вырвало под ноги спасателю Матвееву.

Он и сюда за мной притащился. Дмитрий Кондратьевич имел сведения, что в Ордене бездействует кто-то из агентов графа Болконского. Но если он клюнет на призыв Николы, и захочет в ангелы, то подрежет меня даже хоть и в братском окружении. Я не возражал. Я лишь полюбопытствовал, кто есть обещанная за живот мой Голубица, плоть истязающая.

- Гуляют разные легенды, - ответил Полозов. - Кто болта гоняет, мол, дева писаная. Кто божится, мол, промеж ног у нее огонь разведенный. Иные звонят, де, только ноги у нее разведенные, но там у нее оргазм без границ. Легенды, короче. Нет у хлыстов подобных краль. Селедки ржавые, пьянь, кликуши похотливые, у каждой берлога медвежья в панталонах. Но ходоки николаевские по бедности верят. И в любом случае, что бы ни болталось о деве порочной среди бабников, угроза тебе остается реальная. А Матвеев опытный боец. Чутье у него на шахидов.

И, как уже было сказано, я не возражал.

- А где штык-юнкер? - спохватился вдруг Словарь Семенович Рысаков.

- Отстранен, - вытерши насухо рот полою дождевика, срезал я магистра.

- Как отстранен? - Словарь злобно уставился на меня. - И кем? Уж не ты ли, капеллан, освободил моего штык-юнкера от вышки славянскому предателю?

Матвеев отвалил на тактичное расстояние. Внутренние конфликты между религиозными и государственными сановниками был вне его юрисдикции.

- Я отстранил. Как старший офицер и духовный наставник.

Точеные ноздри Словаря махом втянули столько сырой атмосферы, что его желание чихнуть взяло верх над готовностью разразиться гневной тирадой.

- Будь здоров, Словарь Семенович. Тебе известно, что Могила штык-юнкера приблизил еще на зоне? Или тебе известно, что две трети личного состава готовы были поддержать военный мятеж? Или ты всех казнить собираешься?

Словарь смутился. Я обескуражил его. Вдруг и сильно. Замешательство Словаря ясно дало мне понять, что во внутренних делах уголовной охраны комбината он целиком полагался на Могилу. Потому он так и осатанел, услышав запись нашей беседы с альбиносом. От меня всего-то и требовалось слегка поднажать, чтобы взлелеянный Гроссмейстером Орден со всеми потрохами встал под мои знамена. Без наивных интриг и нелепой игры в заговорщиков. Да, практически без усилий.

И Словарь станет прошлым. Отойдет в категорию рудиментарных фолиантов. Ибо толковый Словарь под редакцией Бориса Александровича, остался внутри бестолковым чиновником Словарем, который был для меня проще инструкции для пользования гладильной доской.

- Даешь ли ты отчет себе, Владислав, что если б я Могилевского не взял бы нынче на кунштюк, эта бравая славянская орда уже топтала бы на плацу твои зубные протезы, тройной попрыгунчик, тварь ты злокачественная?

Часть Словаря внезапно свернула к полусотне экзекуторов, мокнущих в стороне и в ожидании, когда их полководцы базар прикроют.

- Надо поговорить, - хрипло выдавил Словарь.

- Валяй, - согласился я без особого энтузиазма. - У тебя сколько времени?

Словарь встряхнул запястьем с рыжими котлами.

- Пятнадцать двадцать.

- У меня десять. Но в минутах.

- Прикажи своим, - Словарь кивнул на похоронную команду.

Я жестом подозвал уголовника с татуировкой на лбу. Тот, поддержавши фасон, вразвалочку подкатился и небрежно махнул пятерней у козырька.

- Штаб-фельдфебель Дикий.

- Веди бойцов, штаб-фельдфебель. В казармах по случаю траура уставные отношения отменяются. Флаг приспустить. Всем братьям за упокой Могилы по литру шнапса и полудюжине пива темного. За доблесть и натиск пить стоя.

- Это по-нашему, капеллан, - золотые коронки фельдфебеля тускло блеснули в пелене.

- Кто будет скалиться, тому в зубы. Кругом.

Фельдфебель серьезно и по-военному отдал мне честь, развернулся четко. Отряд быстро составился в колонну по четыре, и через минуту его не стало.

Унижение Словаря в глазах орденского братства было продиктовано сугубо воспитательной мерой, и совсем не в отношении Словаря. Словарь загнулся вместе с альбиносом. Каждый брошенный в Могилу камень срикошетил по влиянию Гроссмейстера на бытовых и рецидивистов, объединившихся под флагом, пошитым из расовых предрассудков и княжеских ассигнаций. Но я слишком понимал: Орден без наводимой рукою Могилы и Перца с Лавром железной дисциплины, за сутки обернется в армию насильников и мародеров. Лавра попросту не достанет, чтобы удержать в повиновении банду отщепенцев, которых междоусобица их собственных главарей лишила единящей веры в святость и обязательность какой-то миссии. Любой. Какой угодно. Хоть миссии освобождения Иерусалима от китайцев. Но я обязан был вернуть им такую веру.

Вогнать их в казармы, напоить, осудить, почтить, и занять работой. И занять образовавшийся вакуум в их мозгах иллюзией продолжения чего-то. Хоть на сутки, на двое. Пока они сами не займутся спасением собственных шкур.

- Ты лучше выкладывай, коли потребность - напомнил я нервно курившему Словарю. - У меня осталось восемь из десяти. У тебя примерно столько же.

И Словарь заговорил. Говорил он минут шесть без остановки. О том, что я друг его пожизненный. Что в мыслях его не роилось губить мой уклад. Но все в его нутре подсказывало, что я должен здесь оказаться. Что настанут роковые часы, когда я только смогу выправить стечение. Спасти его от пагубы. И так оно и случилось. И теперь я, собравши всю власть в своих кулаках, организую здесь полный хаос. Главное, что уголовников сдержу. Они охраняют периметр и дворы цехов, а там все. А я выручу. Я талант. Он за меня ручается. Всю эту пургу он высадил одним духом, и объявил, что теперь ему надобно срочно в кадры. В кадрах бедлам. Среди контрактов черт ноги переломает. Наконец, он заткнулся. Минуту ушла на молчание и очистку моих сапог от налипшей глины. Еще около тридцати секунд пошло на мое пророчество:

- Борис Александрович тебя имеет, Словарь. Закон прибавочной стоимости. Чем больше фабриканты прибавляют конторским, тем дороже им стоит контора. За это фабриканты имеют конторских служащих. В каждое отверстие он тебя имеет, Словарь. Но кончит не он, а ты. Где-то по дороге к лимузину ты кончишь. На мусорной свалке. Ты набираешь вес прямо пропорционально увеличению объемов производства RM 20/20. Тяжелые словари лишний балласт. Потому их сбрасывают со счета.

Словарь только усмехнулся:

- Это тебе кажется, что ты все знаешь, дурашка.

Точно дуэльный барьер, я бросил между нами использованный для сапожного очищения грязный черенок. Мы со Словарем разошлись, и более не сходились.

Пикировка наша совсем была бы напрасна, если бы не купеческая восточная пословица: «Собака лает, караван идет». Отстраненный мной от постыдной экзекуции штык-юнкер на пару с шефом безопасности бургомистра Анечкой Щукиной успел нарыть в капитанском саду урожай из двух чемоданов, обшитых брезентом, и доставил их в мою резиденцию. Больше того. Успел смотаться в отсутствие Словаря на химический комбинат и увести в казармы дежурную роту славянского караула. Таким образом, корпуса «Франконии» остались под охраной группы наемников, пусть вооруженных и с отменной боевой подготовкой, но вряд ли способных устоять под натиском дружины анархистов, славянской уголовной пехоты и зеленых повстанцев. И для сборки боеспособного ополчения мне еще предстояло сагитировать Полозова. А это было трудно. Почти невозможно. Сагитировать Полозова мог только он сам. И только сломив свою преданность хозяину во имя спасения двух с половиною сотен обреченных неудачников.

После полуночи в резиденции бургомистра мы на троих гоняли растворимый кофе с галетами. Лавр степенно докладывал о ходе казарменной перестройки:

- Две казармы из трех на бревна раскатали. Плот слоеный пятьдесят на сорок пробили скобами. Бревна в два наката обшили доской.

- Доски откуда?

- Штаб разобрали. Что там планировать?

- А винный погреб?

- Погреб цел. Над ним клозет поставили временно.

- Это пока его фекалиями не затопит?

- Пока не отремонтируют. Я лично замок навесил.

Лаврентий замолчал, переливая кофе в блюдце. Его какое-то школярское ожидание похвалы от наставника, да еще в присутствии возлюбленной, полагалось оправдать.

- Находчиво, - вырвалось из меня отчего-то именно вслух признание его искрометной фантазии. - Хрен бы мой котелок такое сварил.

Вьюн поперхнулась, закашлялась, выскочила вон, прибежала назад и брякнулась на диванчик.

- Не в то горло. У меня их два.

- По спине надо постучать, и все пройдет, - отсоветовал штык-юнкер.

- Что пройдет? - Вьюн, вскочивши с диванчика, подлетела к столу, звонко шлепнула по спине Лавра, выхватила у него блюдце и, развернувшись, точно дискобол вокруг собственной оси, метнула в дальний угол предмет казенной сервировки. - Улетело. Жаль. А что все, Лавочка? Что все должно пройти? И у кого пройти? Ты о чем? О наших отношениях, или вообще об отношениях?

- Сядь, - сказал я Вьюну. - И заткнись.

- Я-то сяду! - продолжала бушевать Анечка. - Я-то заткнусь! Только пусть мне этот лом сознается, какая сука ему напела, что кофе из блюдца пьют!

- У нее был трудный день, - извинился Лавр за возлюбленную.

- У меня был трудный день! - Вьюн разошлась не на шутку. - У бургомистра был трудный день! Даже, ты удивишься, Лавочка, у Могилы был трудный день! Но кого из нас ты нашел дующим кофе из блюдца?

- Тогда выйди, - сказал я Вьюну.

Она вышла, громко хлопнув дверью, обитой войлоком. Мы с Лаврентием закурили.

- Женщины, - заметил он философски.

- Точно, - согласился я с философом. - Но ты про плот не закончил.

- Штабная доска разошлась на днище. Вопрос. Где доска на палубу?

- Когда в казарму вернешься, часовню вели разобрать.

- Уже. Согласно распоряжению игумена.

Хитрость и простодушие, доверчивость и постоянная опаска, бесшабашная щедрость и скупой расчет. Порой удивительно разбросанные черты заключает в себе славянская натура, подобная оркестру, где отыщется всякий инструмент.

И уживается такой оркестр без любезных умам русских писателей внутренних конфликтов, и не ведают его инструменты, когда вступать, а так. Импровизация.

- А кто у нас игумен? - вернулся я в резиденцию.

- Да ты, отец. Братья-славяне более не желают над собою немецких порядков. Магистра и капеллана в шею. Нынче ты как игумен. Я сотник. Другой сотник Дикий. Ему братья любо крикнули.

- Сотник, так сотник. Штык-юнкер вообще артиллерийское звание. И Орден, чай, упразднили?

- Отшумел наш орден.

- Что же теперь?

- Теперь мы братина.

«Чудны дела твои, Господи, - подивился я, рассматривая довольного собою Лавра. - Немецкие славяне надрались бы в совершенный свинарник. Русские уголовники помянули вора в законе Могилу сдержанно, завернули рукава, да и пошли древесину тесать. Труден мир наш при тихой погоде, а дай ненастью грянуть, сплотится распоясанное общество, и на тебе братский плот за три с половиной авральные склянки, да еще и двойной, и пятьдесят на сорок».

- А образ Богородицы где? - спохватился я, вспомнив разобранную часовню.

- Игумен благословил укрепить на мачте, как православное знамя. Оборонит нас Богородица.

- Еще и мачту поставили?

- И мачту. И парус пошили четвертым отделением. И весло гребцов на восемь с кедровой лопатой. Гроссмейстерский стол на лопату спилили, зато надежность. Платформа устойчивая. Примет весь личный состав с недельным сухим пайком. Коробок тридцать водки тоже.

Сотник взял антракт, и уставился в чашку, точно хотел на растворенных кофейных следах погадать.

- Это если задача плавать вхолостую до посинения. Благословишь гранатометом, отче, тогда озерный десант уже к полудню свернет все немецкое производство.

Он красноречиво перекосился на один из открытых чемоданов Щукина, где лежал обернутый масляной бумагой «Вампир» с боезапасом. Лаврентий уже горел, отчасти посвященный Вьюном в план моей осенней кампании.

- Посмотрим, - ответил я так холодно, как только требовалось, чтобы остудить его кипучую жажду деятельности.

- Да куда же еще-то смотреть, если завтра поселок затонет?

- В окно. Затонет, пойдешь в атаку. А сейчас мы на мели, сотник. Я особенно.

Лаврентий с мрачным выражением лица галетами захрустел. Надо заметить, меня вовсе не трогало, что наше с Лавром тактическое совещание Борис Александрович внимательно слушает. Или смотрит. Я решил, даже лучше, если смотрит. Или слушает. Мы тогда находились в разных местах, но в одном цейтноте. Каждый из нас мог принять верное или ошибочное решение. Взять на себя инициативу или занять выжидательную позицию могло оказаться для нас обоих решением ошибочным или верным. Ошибка для каждого могла иметь роковые последствия. На моей стороне оказалось количественное превосходство, на его стороне оставалось качественное. Еще вчера он мог выйти из игры в любой момент. Я не мог ни вчера, ни сегодня. Но ситуация повернулась таким образом, что завтра я мог воспрепятствовать его выходу. А завтра уже наступило. Так, по крайней мере, мне хотелось думать. Так я и думал. Если Князь, форсируя производство RM 20/20, снова запустит «Кениг-Рей», он столкнется с отчаянием и яростью соотечественников, которым попросту нечего терять. И я решил, пусть он лучше слушает. Я и все, кто были тогда за мной, хотели просто выжить. Ростов же хотел безоговорочной победы. Ростов стремился взять свое. Хотел вырваться из Казейника с достаточным ему запасом оружейного сырья, способного сокрушить всю земную цивилизацию. И у него, конечно, с терпением были проблемы. Я же мог и потерпеть. В итоге, все решала на гипотетической шахматной доске очень сильная, но колеблющаяся, как я чувствовал, фигура Мити Полозова. Утопи Борис Александрович еще десяток мирных обывателей, и силы мои удвоятся. Нанеси я превентивный удар, в поселке развяжется такая гражданская война, что ее проиграют все, кроме Князя.

Вернулась Вьюн, девочка из благополучной семьи. Личико сосредоточенное, серьезное. «Злится, - измерил я по себе своего ближнего. - Альтер эго из блюдца кофе лакает. Вечно мы там. Додумаем образ любимого человека до совершенных высот, очаруемся, узнаем таким, каков он есть и был до нас, разочаруемся и его же и обвиним».

- Макара нет, - сказала Вьюн.

- Посеяла? - болевший за Вьюна, сотник исполнился неподдельным сочувствием.

- Черт его знает, - Вьюн по-турецки села на пол и завертела вокруг шеи велосипедную цепь. - Я его сзади за поясом держала под курткой. Пошла отлить и хватилась.

- Может, в очко упал? Бывали случаи. Я проверю, - Лаврентий порвался на поиски, но Вьюн перехватила его.

- Там нет. Я по локоть в трубу залезла. Плохо, да?

Виноватые очи шефа моей безопасности смотрели на меня с ребяческой надеждой, что я отнесусь к ее потере великодушно.

- Да, - сказал я. - Плохо. Пистолет исчез, и Марк Родионович исчез.

Учитель географии, за которым я посылал Вьюна еще вечером, давно уже должен был явиться. Вьюн предупредила его, поймав на паперти, что дело неотложное. Для верности я снабдил Вьюна запиской примерно следующего содержания: «Что произойдет при уплотнении атмосферы, если Казейник резко сожмется вокруг ядра, создающего искусственную гравитацию?». Этот вопрос я задал себе на крыше экологического института, когда отсутствие дамбы на горизонте подвело меня к выводу: Казейник после наводнения (читай после запуска на комбинате установки «Кениг-Рей»), изменил свои контуры. Атмосферные слои вокруг него придвинулись к поселку километров на пять. Тогда меня больше волновало спасение заложниц. Но на обратном пути от института меня уже не покидала мысль: «А что еще ожидает нас в результате повторного запуска? Только лишь ускорение круговорота воды в природе и еще более обильное выпадение осадков? Или что-то еще?». Из записи показаний, снятых Щукиным с эколога, я составил себе общую картину происходящего. Но, скорее, картину, закрепленную в обрисованных лаборантом устойчивых параметрах. Как вечную акварель Жени Монина «Грачи улетели». А Марк Родионович, хотя и широкий специалист по климату, все же учитель географии. Что-то мог и прояснить. И он прояснил. Вьюн доставила от калеки обратную записку. Вернее, зарисовку.

Учитель остался верен чертежной страсти. Схема была названа калекой «Тромб». Потому, нуждалась в комментариях. А своими словами чертежник добавил, что к полуночи будет.

- Ты Вику-Смерть на площади видела?

- Да, вроде, мелькала, падаль, в толпе старьевщиков.

- Совсем плохо. Виктория что кошелек, что «Макара» вытащит, не почувствуешь. Прорезался к полтиннику талант. Глухих сказывал, она и котлы снимает быстрее мужиков озабоченных.

В подтверждении худшей моей догадки, заслышался в глубине магистрата сапожный топот. Ночная беготня, как правило, скверный знак. В кабинет скоро вошел Дмитрий Кондратьевич с группой захвата. Группа захватила с собой и Матвеева, поднятого сонного с лавочки, которою бдительный анархист всю лестницу перекрыл, укладываясь на отдых.

- Инвалида грохнули, - присев к столу, Митя выложил на мое обозрение сунутый в целлофан пистолет. Несомненное орудие убийства.

- А в целлофан обернул зачем? Отпечатки сверять? У тебя, может, лаборатория

с картотекой? База данных в компьютере? Патологические хирурги?

- Этого нет, - спокойно ответил Полозов. - Привычка есть. Порядок само собой. Но порядка меньше. Да ты, ваше превосходительство, не кидайся. Слепому видно, что не ты и не Лавр, и не девчонка твоя Родиона продырявили.

- Анна Сергеевна, - огрызнулась Вьюн.

- И не Анна Сергеевна. Однако в участок я ее забираю. Допрошу, протокол составлю. Когда с инвалидом виделась, о чем толковали. Когда «Макаров» пропал. Кто терся поблизости. Алиби формально, и прочая канитель. Часок потолкуем, вернется.

- А в резиденции нельзя допросить?

Митя закурил, осмотрелся, и тем исчерпал мой запрос. Дал знать, что Борис Александрович лишний слушатель в уголовном расследовании.

- О чем ты? Веfolgung des Gesetzes. Обещаю. К трем утра вернется.

- Где Марка Родионовича подстрелили?

- У барака. В упор. Свидетелей нет.

- Коли в упор, то скорей всего знал инвалид убийцу.

- В поселке все друг друга знают, - уверил меня следователь.

- Тогда и меня забирай, - сотник заслонил от Полозова мощным телом Анну Сергеевну точно от вражеской пули.

- Обязательно, - согласился Митя, загасив окурок в чашке. - Я бы и оружие забрал.

- Твой барин посоветовал?

Как мало надо нам, чтобы изменить свое мнение о ком-либо к худшему.

- Нет.

«Барина» Полозов мимо пропустил. Как мало надо нам, чтобы изменить свое мнение о ком-либо к лучшему. Беспристрастность Полозова была много дороже горячности Лаврентия.

- Распоряжайся. Если поселок на дно пойдет, паники нам не миновать. Тогда оружие твоим людям понадобится.

Сотник открыл было рот для возражений, но, внявши моему жесту, закрыл.

Я кивнул Полозову. Тот присел на корточки у чемоданов, нашел в кармане блокнотик с остатком простого карандаша размером с винтовочный патрон и произвел огнестрельную ревизию. Капитанский архив Митя выложил на пол. Кивнул сопровождающим. Из них отделились двое носильщиков и, закрывши багаж на замки, вынесли его из кабинета. Митя поставил под ревизией число, подпись, вырвал ее из блокнота и дал мне, как расписку. Расписку я прочел внимательно: «РПГ- 29 - одна шт. Гранаты для РПГ- 29 - 2 шт. Гранаты РГД-5 – 2 шт. Обрез карабина «ТОЗ-99» – 1 шт. Патроны к обрезу калибр 5,6 - 30 шт. (6 обойм по 5). Ружья гладкоствольные ИЖ-94 – 2 шт. Коробки с патронами «Магнум» калибр 12 – 9 шт.». Взяв у Мити карандашный остаток, я изменил цифру «2» на «3» в количестве РГД-5, сверху добавил курсивом «исправленному верить», также расписался, и указал Мите на вешалку, где жил мой дождевик редактора Зайцева. Полозов, конечно, помнил о лимонке в кармане, но сам промолчал. Значит, присматривался ко мне. Лишняя проверка от Мити была много важнее слепой преданности Лаврентия.

Все ушли. Я остался наедине с бургомистром. Из побитых окон стегало дождем и дуло ветром. Хотелось выпить и уснуть. Мешали взятые мной повышенные обязательства. Я выбрал, перебрав архивные досье, четыре надписанных папки с фотографическими портретами уголовников на правых углах: «Могилевский», «Перцев», «Диксон» и «Рахметов». Преступная биография альбиноса тянула на пару кило. Перец весил граммов 400. Оба моих сотника и того не набрали. Вскипятивши воду, я налил в кубок, завоеванный футболистами поселка, чтобы не так скоро остывала вода, разболтал в нем оставшийся кофе, и удалился в смежную комнату отдыха. Загодя перетащил я в тот будуар и уголовные труды господ славянских офицеров.

Кстати, настаиваю, что кофе есть напиток мужского рода. Если редактор правит на почве министерских веяний, останусь при своем. Слово «кофе» пускай будет среднего рода, или женского, или вовсе без рода, а суть напитка указами не изменишь, господа просвещенные чиновники. Могу, впрочем, сдвинуться еще на компромисс. Кофе средний типа растворимый какой-нибудь отстой готов полагать среднего рода. Кофе ячменный вовсе без рода. Приличный же кофе оставьте приличным любителям напитка. Разложившись на тахте, я выпил кофе среднего рода, прикурил сигарету и заново рассмотрел посмертный чертеж Марка Родионовича. Ночь предстояла длинная, и офицерские дела я отложил. В центре схемы по горизонтали витала какая-то пружина. Или спираль. По бокам от нее направлялись две стрелки: одна летела вперед, другая назад. Вся конструкция называлась «тромб». Только Богу теперь было известно, как Марк Родионович связал плотный сверток в кровеносной системе с атмосферными явлениями. О тромбах я читал в медицинском журнале, который выписывали мои родители. Тогда меня сильней интересовали болезни женских органов. А откровенней, их устройство. Но там чаще о тромбах, гастритах и палочках Коха печаталось. Я развернул чертеж на попа. Спираль стала вертикальной. Стрелки уже полетели одна вверх, другая вниз. Шарада осталась на месте. «Что бы я сам лаконично чиркнул на предмет уплотнения атмосферы, сшибая на паперти рублевики со снующих торгашей? - напряг я извилины. - Что для меня, стреляного географа, такая спираль с обратными стрелками? Направленная передвижка воздуха? Вращение? Может, вихрь? Вполне даже вихрь». Зацепившись за вихрь, я стал копать глубже. Зашел с атмосферного фронта и тыла. Взял чертежик в кольцо. Сосредоточился. О вихрях я знал из журнала по географии, какой выписывали мои родители. Тогда многие подписывались на прессу о здоровье и географии. Вспомнил статью про дикие разрушительные смерчи в империалистических степях. Смерчи назывались Торнадо. И тут вылезла сноска: «Тромб». «Тромбы» синоним торнадо на равнинах европейского империализма. И все расставилось. Для побудки мимолетных дискуссий на эту тему я достал пузырь среднего рода коньяку, верно позабытого отставленным бургомистром в пустой фанерной урне с надписью: «Для голосования». Выпил из горлышка, закусил среднего рода кофе, и всплыла в моей памяти лекция на морском трамвае «Лиза Чайкина». Лекцию прочел мне изумительно пьяный диктор симферопольского радио. Но прочел как трезвый. О том, что холодные слои воздуха, придавленные низкими тучами, лезут к морю на смену теплым слоям, которые лезут вверх. Такая неустойчивая система образуется при столкновении двух атмосферных фронтов. И тут потенциальная энергия переходит в кинетическую энергию вращательного движения воздуха. Возрастая, скорость движения создает классический вид морского смерча, легко способного утопить нашу бедную «Лизу». Определение «классический» он дал с особым удовольствием. Наверное, по системе Станиславского учился на диктора. «Пойдем кормить рыб как шаланда с кефалью, - утешил меня диктор. - Это, брат, классика. Но утешение есть». Он встал и продекламировал в мегафон: «Есть утешение в бою и бездны мрачной на краю. Справа, слева и сзади вы видите перед собой Черное море, товарищи». На трамвайчике диктор подрабатывал экскурсоводом.

А чем отличается морской тромб от сухопутного тромба? Вряд ли чем-то принципиальным. Разве что силой, величиной, и скоростью. Стало быть, вот чем, по мнению Марка Родионовича, грозил нам очередной запуск сволочной установки. Надо было срочно известить Полозова. Разослать его спасателей по всем адресам. Подвалы и погреба в поселке имелись. «Массу обывателей успеем спасти, если загнать их под землю, - вскочив с лежанки, я спешно покинул комнату отдыха. - Большую часть. Иначе кладбище. Точно замыслил Борис Александрович. Нет повстанцев, нет проблем».

Я устремился из кабинета, освещенного только лишь керосиновой лампой на овальном столе, когда перегородила мне путь мокрая фигура, запрыгнувшая с подоконника.

Я узнал в ней глупого почтальона в черном сюртуке и картузе из окружения Семечкина, живо проявлявшего интерес, могу ли я мертвых воскрешать. Встряхнувшись, точно собака, почтальон зашарил в сумке, надетой поверх сюртука через плечо.

- Вы с письмом? - сосредоточенный на грозящей всем опасности, я позабыл о

другой опасности, угрожавшей персонально мне.

- Да. Письмо. Заказное. Да. От Азраила архангела смертоносного, - выхватив из сумки длинное шило, письмоносец двинулся на меня. - Хромой бес уже получил свое.

- Хромой бес? - отпрянув к столу, я догадался, о чем он бормочет. - Так это ты, психопат, учителя застрелил?

- Для тебя он учитель. Для божьих людей сатана безногий. У него под кожей Лукавый сидел. Да. Но Господь его бросил с небес, и нога отломалась.

Стол совещаний между мной и безумным почтальоном еще отделял меня от погибели. Почтальон, что скрывать, напугал меня до трясучки. Я всегда пугался чокнутой публики. Даже теток на улицах Москвы из тех, что сами с собою вслух разговаривают. Сумасшедший в нелепом костюме напугал меня сильней, чем длинное шило, разившее воздух передо мной. Да и помирать не очень хотелось. Смерть всякому всегда кажется преждевременной, исключая взятых за горло болью или потерей, несовместимой с продолжением жизни. Даже неизлечимо больным смерть кажется преждевременной. Быстро двигаясь вокруг стола, мы с почтальоном вели бессмысленный разговор.

- Кто имеет ум, сочти число зверя, - яростно рекомендовал мне почтовый шильник.

- А кто не имеет?

- Обвести меня хочешь, сын хромого? Я знаю о трех шестерках. Предъяви мне их сейчас, чертов зародыш.

- Легко, - согласился я, подсматривая, куда бы нырнуть от шила. - Две шестерки у тебя на кокарде, а третья ты сам.

Он внезапно замер, снял картуз, посмотрел на медную бляху «66», и отбросил его с отвращением в сторону точно как отравленную змею. И снова побежал против часовой стрелки, тыкая шилом в моем направлении. Утомившись, мы перешли на ходьбу. Я тогда лихорадочно думал о том, кто на меня натравил Семечкина. Вряд ли Борис Александрович. Не его это стиль. Виктория могла купить. Но вряд ли прямо. Тут взаимно. И Семечкин здешний тщеславен до невозможности купить его услуги, и Анкенвой запретил бы. Сама? И сама вряд ли. Я тоже был не прочь, когда б Вику-Смерть удушил кто-то из ее кавалеров. Но послать к ней убийцу я бы не решился. Это гадко и пошло, убивать людей чужими руками. Другое дело создать благоприятные условия, расчистить пути ко мне она могла. И Анкенвой мог согласиться в цейтноте, и очень мог. Значит, Вика-Смерть обезоружила шефа моей безопасности. И вооружила почтальона. Умница Борис Александрович почувствовал настроение Полозова. И подсказал Виктории Гусевой, что после убийства Марка Родионовича, одного способного предупредить меня о грядущих разрушениях в поселке, Митя не захочет Вьюна при нем допрашивать. И вся недолга. «И ко второму часу ночи тобою проклятый бургомистр останется без внутренней охраны», - предупредила Виктория Гусева, допустим, Колю Семечкина.

- Кто тебе пушку дал, маньяк? - спросил я, задыхаясь.

- Пушку, - ответил безумец. - Пушку-кукушку. Кукушка раз прокуковала, и сатаны не стало.

С нежданной прытью он как-то на боку проскользнул полированную столешницу и прижал меня к стене. Инстинктивно я дернул голову, и шило, рассекши, мне кожу виска, вонзилось в штукатурку. Оборонившись, я ударил его коленом в пах, но почтальон, кажется, и боли не почувствовал. С чудовищной силой он сдавил мне пальцами перчатки (а был он еще и в перчатках) горло, другой же вырвав шило, нацелился мне в глаз.

- Теперь ты, антихрист!

Но он обознался. Внезапно грянул выстрел, и почтальон с пробитым виском выронил шило. Заливая кровью ковер, направился он к разбитому окну, и по дороге умер. Опустив обрез карабина, из приемной зашел Матвеев.

- Ты же спишь, - не поверил я, что все кончено.

- Толкнуло меня. Врожденный нюх на опасность. Так жбан с пеленок устроился. Матвеев подошел к безумцу, проверил пульс и бабахнул, не глядя, в черный свет как в копеечку.

- Моргнуть не успеете, Полозов будет, ваше благородие.

- Пора бы, - согласился я охотно.

Но все же, пока явились Митя с Вьюном и сотником, и еще десятком спасателей, успел я и моргнуть, и допить с Матвеевым пузырь коньку среднего рода.

- Снова пьешь? - спросила Вьюн укоризненно.

- Друга встретил, - повинился я от души.

Вьюн была, конечно, права. Я сходил на анфиладу в совмещенный узел с буквой «М» такого размаха на дверце, точно за ней размещалась какая-нибудь станция метро. Там я сунул голову в твердую струю воды над раковиной. И вернулся к делам, когда почтальона спасатели уже вынесли. Отменивши намерение Мити сейчас поймать Семечкина и придать его суду гражданского трибунала, я наскоро выложил ему свои догадки. Учитывая огромность вероятных потерь, Полозов согласился, что правосудие обождет. Мы скоординировали план действий. Митя направил тотчас людей своих в поселок будить электорат, а Лавр ушел поднимать славянство. Вьюна я отправил с ним. Ее возражения отмелись. Вьюну я велел укрыться в моем винном погребе, замаскированном под ложный туалет, и ждать прибытия бургомистра.

Чиновники одной ранга, подобно термитам и саранче, никогда не вступают в конфликт между собой, уважаемый читатель. Объяснение лежит на поверхности. Им есть, что делить. Обладая коллективным разумом, они движутся в общую сторону. Они делят все, что попадается на их пути. Я не гожусь в чиновники.

Мой коллективный разум вступил в конфликт, когда я проснулся на ковре в кабинете бургомистра. А должен был на диване проснуться. И поднять меня должен был проверенный китайский будильник, а не стул из карельской березы, задевший мое бедро по пути к секретеру. Секретер пострадал сильней, чем я, но его страдания были физическими. Мои же нравственными. Прежде, чем выглянуть на площадь, я долго еще колебался вместе с кабинетными полами. Потом отлетел к окну. Там я вцепился в гардину, и увидел исполинский смерч, гулявший по главной площади вверенного мне поселка. Смерч, задевший краем здание магистрата, и стал причиной моего пробуждения. Зрелище было жуткое и ворожащее. Грандиозное зрелище. Свистящий мутный хобот смерча диаметром километра полтора, точно дьявольский пылесос елозил секунды три по площади, захватив еще и прилегающие улицы. В воздухе на бешеной скорости вращались предметы всякого калибра, от пары сушеных дубов до щебенки, битого кирпича, мебели, черепицы, досок и всевозможного мусора. Все небо забилось пылью. Наблюдать этого хаос я мог, разве что вдыхая воздух сквозь гардину, помимо опоры использованную мной еще и в качестве респиратора. Гигантский тромб исчез внезапно. Масса тел, среди каких я, слава Богу, не заметил человеческих, обрушилась на площадь. Сильный дождь скоро прибил пыль к земле, и за пару минут наступившего затишья открылась мне ужасающая картина разрушений. Поселка более не было. Точно огромное стенобитное ядро разнесло в щепки все строения, включая «Нюрнберг», на обозримом пространстве. Один только мусор. Сплошная туча ползла над землей, изнутри освещаясь вспышками, за которыми с опозданием следовали раскаты грома. Но скоро мне стало ясно, что нашествие тромба на поселок - всего лишь разведка боем. И самый этот гигантский тромб всего только шустрый недоросль в сравнении с теми, что пустились то и дело вдруг вывинчиваться между землей и тучей на горизонте.

В потоках дождя они казались мне какими-то подвижными расплавленными вазами, чудовищных размеров, изгибавшимися во всех направлениях, и еще постоянно меняющими форму, будто сам дьявольский стеклодув, засевший в туче, забавлялся игрою собственной фантазии. За созерцанием буйства природы я внушал себе, что и без того разборка строений была запланирована. Что часть плотов уже повязана и, возможно, сохранилась. Возможно, их успели как-либо закрепить на поверхности. Но сознательная доля моего коллективного разума подавила трусливую горстку доводов защиты, и признала мою отставку из бургомистров состоявшейся фактически. Мои подавленные размышления, впрочем, сбил следующий тромб, влетевший на площадь откуда-то сзади. Мгновение он прикидывал, куда ему ринуться далее, и ринулся к устоявшей высоковольтной башне по ту речную сторону, и еле различимой за дождем.

Чтобы с нею разделаться налегке, шальной тромб сбросил среди площади весь притащенный с собой груз. Груза эта могучая кривая кишка притащила много. Практически всю городскую свалку, завалившую площадь аж до моего наблюдательного пункта.

- Это еще что за мать твою апофеоз истребления? - спросил я свалку за явным отсутствием иных собеседников, приметивши на грудах мусора выгоревший и расплющенный лимузин Александра Борисовича. В живых там остаться никто не смог бы. Даже каскадер Гриша Мазо.

- Нешто, Господь зачинщика поймал? - спросил я у белого в недавнем прошлом автомобиля. Убитая вещь в себе не ответила. Да и что ей отвечать? Нелепая гибель Князя в результате его собственных авантюрных экспериментов, надо сознаться, подействовала на меня еще более удручающе, нежели разрушение поселка. Это был совершенный абсурд. Разгул стихийного бедствия продолжался, когда его создателя уже не было среди живых. Как-то безучастно вдали я заметил вырванную тромбом легко,точно рассаду, высоковольтную башню. «Должно быть, это какой-то специальный тромб. Какой-то особенно классический, - определил я навскидку. - Ликвидировать самого Александра Борисовича заурядному тромбу не удалось бы. Должно быть, он и до производственных корпусов доберется. Гулять, так гулять». Впрочем, комбинат находился вне поля моего зрения. А специальный тромб, кажется, вылез последним, ибо стеклодув перешел уже к следующей стадии. На сгинувший поселок стеною обрушились потоки воды.

В кабинет заглянул чуткий до всякой опасности Матвеев с обрезом на плече.

- Откуда у вас карабин? - спросил запоздало, и, в общем-то, без любопытства.

- Митя обеспечил. Ночью, когда чемоданы выносили. Велел мочить любого подозрительного типа, если он к вашему благородию подойдет ближе, чем на пять метров.

- Какое там благородие, - отмахнулся я уныло. - Тоже нашел министра без портфеля.

- Портфель в приемной. Под сейфом стоит. Какой-то пожилой очкарик вчера вечером его рвался присвоить. Умолял, что это его портфель.

- А вы что?

- Холку взбил.

- Напрасно. Это его портфель.

- Уходить пора, ваше благородие, - сменил Матвеев тему. - Нынче и магистрат затопит к чертям собачьим. Теменем чувствую.

- Как уходить? Никак нам не уйти. Погибнем снаружи. Выпить желаете?

- А есть?

- Нет. Но я бы выпил для мужества.

Тогда я надеялся, что Вьюн пересидела тромбы в погребе, и Лаврентий забрал ее с остальными славянами на плот. А буксир татарина тромбы обошли стороной, и скоро он встанет на рейде. Надеялся, что Армия спасения успеет повытаскивать жителей из подвалов и как-нибудь перевезти их на возвышенности, которых затопление не достигнет. На то, что спаслась Дарья Шагалова, я не надеялся.

Дарью мне было жаль.

- Я местный, - потоптавшись у входа в резиденцию, сообщил Матвеев.

- Хорошо.

Из угла между виском и острым кончиком уха папироса Матвеева со смятой попутно гильзой перетащилась в губной угол, рассеченный коротким шрамом.

Матвеев раскурил ее в колодце сложенном из ладоней. По-другому раскурить папиросу вряд ли было возможно. Нарастающий ветер без передышки гнал по резиденции страницы распотрошенного архива и возил, как хотел, подъемную мебель со сметенными портретами, гербами и спортивными кубками. С лязгом перекатывались доспехи от моего секретера до овального стола совещаний.

Нам с Матвеевым уже приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

- В молодости городскую канализацию к речке тянул! Из пивного завода тянул! Из минерального химического комбината! - проорал спасатель Матвеев целое предложение, хоть я и не понял, в чем оно заключалось.

- Хорошо!

«Утопия, - сказал я себе, - никакое спасательное судно не в силах достигнуть нашего скорого мавзолея. Ураган разметал все варианты».

- В дом культуры тоже! Канализацию! В магистрат!

- Есть, что вспомнить!

Иногда я бываю грубым от безысходности. Это простительно. Другие на стенку лезут.

- Через коллектор надо!

- Что?

- Коллектор!

Я отпустил бесполезную штору, и попутный ветер прибил меня к приемной, где канцелярская метель кружилась еще яростней, чем в резиденции. Мы с Матвеевым отступили на анфиладу и захлопнули дверь.

- Через коллектор надо идти, - растолковал мне Матвеев свой замысел более обстоятельно. - Трубы там по бетонному коробу тянутся к реке. Короб медленно затопит. Бетон мы плотно стягивали.

- Как мы в коллектор проберемся?

- Он к бойлерной примыкает.

Нижние этажи тонули до ближайшего гранитного пролета. Уже и суворовские ветераны съехали в бурлящий поток с альпийской стены, и от веселого купца на вершине левой снежной крепости только шапка плавала, и как нам добраться до бойлерной, надо было еще придумать.

- Пути нет, как нырять - сказал Матвеев. - Бойлерная где-то в подвале. Дверь в подвал сразу под лестницей. У вас как с нырянием, господин бургомистр?

- Я не бургомистр.

- Совсем? - усомнился мой охранник.

- Низложили. Подвальная дверь плотно закрывается?

- Там, вроде, качественный подгон.

- А ключ?

Матвеев тряхнул связкой разнообразных ключей на поясе. Конечно. Мой наружный охранник за каждый вход в магистратуру отвечал. Теперь еще и за выход.

- Но я не донырну, - загрустил Матвеев. - У меня кол по нырянию.

- Нырять не будем, - успокоил я его, наблюдая, как пенится вода, поглощая гранитные ступени обеих лестниц. Через минуту я приволок из резиденции рыцарские доспехи. В свободной руке я донес полупудовую гирьку, забытую Хомяком в будуаре. Прежний градоначальник, видать, поглядывал за своей физической формой. Быстро постигнув мою цель, Матвеев отстранил меня и сильными пальцами вывинтил под забралом крепежные болты. Гирьку я бросил через шейное отверстие в латы, и Матвеев утвердил забрало болтами на прежнее место. Обрез он отложил за ненадобностью.

- Опустимся прямо на дно вестибюля, - предупредил я Матвеева. - Вдохните, сколь сможете. У двери суетиться не станем. Воздух пускать малыми порциями. Ключ снимите с пояса теперь, если помните который. Попытка у нас одна.

Матвеев, перебравши ключи, снял нужный.

- Готовы?

Он кивнул. Уверенность, использованная мной как заглушка для сомнений, передалась и ему. Подхвативши под складные конечности рыцарскую одежду, мы перевалились через чугунные перила, и камнями упали на мозаичные полы вестибюля к основанию лестницы. Под водой Матвеев нервничал, но ключом в замок попал, и быстро свернул его до отказа. Сразу дверь не далась. Упираясь

в стальную раму подошвами, мы чуть ручку из нее не выдрали. Под давлением водных атмосфер и со своим «качественным подгоном» дверь еще держалась, когда Матвеев сильнейшим отчаянным рывком приоткрыл ее, и протиснулся в щель вместе с потоком, хлынувшим в подвал. За ним протиснулся я. Дружным усилием изнутри мы отсекли стальной дверью течение. Снаружи Матвеев бился подобно сазану, выброшенному на берег. Изнутри действовал хладнокровно и четко. Сразу нащупал включатель, и осветил подвальную лестницу. Дверь, что подпирали мы задами, он четко замкнул ключом. Пока я удавил пачку сигарет, растеряв контроль над мускулами, и потом реанимировал ее, чтобы, наконец, покурить, Матвеев сорвал со стены подвала схему коммуникаций, выставил стекло и выдрал ее из рамки.

- Бойлерная, - он ткнул желтым ногтем в начертанную красной тушью схему. «Красное и желтое. Цвета живописной Испании, - я вспомнил, когда был там последний раз, - никогда я там не был, а мог побывать. И в Италии мог бы. В Риме. На кой бес я откладывал? Чтобы теперь отправиться в увлекательное путешествие по коллектору?».

- Хорош курить, ваше преподобие, - Матвеев тревожно глядел на мутные струйки воды, сбегавшие изо всех щелей на стенах и с потолка. - Засыплет.

С короткой лесенки он прыгнул в длинную прямую кишку подвала.

- Я не ваше преподобие, - известил я спасателя Матвеева, поспевая за ним. - Удивительно, что неоновые трубки еще светятся.

Трубки погасли при первом же упоминании. «Вот это правильно. Так и должно быть - сказал я себе. - Нехрен удивляться по мелочи, когда ты, олух, собором Парижской Богоматери пренебрег. Ты бы Суздаль посетил, в Киев бы съездил, а потом бы дивился чудесам подвальных миров». Вспыхнула обернутая паклей ножка стула, нащупанная в темноте Матвеевым. Паклю нарвал он с утепленной трубы отопления, растянувшейся на чугунных костылях, вбитых в штукатурку.

- Замкнуло, - сказал Матвеев. - Подстанцию. Или здесь уже влажность за стеной в маркированный провод просочилась. Свинцовый кабель сюда брошен через коллектор из комбината. В коллекторе бетон мы плотно связывали.

- И где он, твой коллектор?

- Здесь.

Матвеев пинком свалил дверь, помеченную словом «Абакан». В Абакане я тоже не успел побывать. Но до бойлерной мы добрались. Еще одна широкая, но вертикальная труба, пронзавшая бетонный пол, уходила куда-то к вершинам канализации.

- Ну и где твой коллектор?

- Центральный стояк, - Матвеев ударил сапогом по трубе, и достал из бокового кармана ветровки до боли мне знакомую двухсерийную гранату. - РГД-5. Если повезет, скоро мы будем в коллекторе, епископ.

- А вторая где?

- У Дмитрия Кондратьевича. Мы с Чеченской войны все поровну делим.

Матвеев передал мне ножку стула с догоравшей паклей и сноп запасной обмотки. Настал черед его спасательных шаровар. Из-под широких клапанов явились молоток и стамеска с металлической рукоятью. Матвеев, присевши у основания стояка, начал долбить стамеской вплотную к трубе углубление. Куски цемента, выбитые Матвеевым, откладывались рядом. Дело было кончено в три минуты. Дальше Матвеев снял предохраняющее кольцо, поместил РГД-5 в углубление, прижал взрыватель внутри ямы подходящим куском цемента. Далее заложил кусками цемента все углубление, так, что над полом остался торчать лишь металлический штырь с притесненным к нему взрывателем.

- Растяжка, - сказал Матвеев, извлекая дополнительно из-под клапана моток стальной проволоки. Проволока в его сильных выученных пальцах закрутилась вокруг взрывателя, протянулась в кишку подвала, и мы покинули бойлерную.

- Будьте готовы, - подмигнул мне спасатель при слабом освещении.

- Не будем, - ответил я. - Мы с тобой не бефстроганов. Нас никто не приготовит, Матвеев, и не съест на ужин. А съест, подавится. Когда подавится, тогда мы с вами в Абакан поедем, товарищ Матвеев.

- Почему бы и нет?

Матвеев дернул растяжку. Грохнул взрыв. Кишка подвала дрогнула. Из бойлерной вылетела туча пыли с обломками цемента. Пока оседала пыль, Матвеев делился со мной воспоминаниями о том, как рвались гранаты и фугасы на осажденных улицах Грозного. Матвеев рассказал, как они с Полозовым ушли добровольцами на эту «гражданскую» войну. Как назвать еще войну, в которой из местного населения участвует больше гражданских, чем военных? Полозов и Матвеев, запасные сержанты внутренних войск, записались в действующую армию на год по разным причинам. У Митиного сынишки, в котором родители души не чаяли, к 12-ти годам врачи обнаружили врожденный порок сердца. Денег на операцию у Полозовых не было. И Митя подписал типовой контракт. Суммы, положенной по контракту за освобождение Чечни от Ичкерии, хватило бы на операцию в Москве. Но московские хирурги рекомендовали оперировать сына в Германии. Порок сердца у мальчика был тяжелый. Благополучного исхода никто бы не гарантировал и в Германии, однако тамошние клиники имели более передовое оборудование, и более опытный персонал.

- Короче, я тоже записался. Я парень холостой. Думал, денег с двух контрактов на Германию хватит, - Матвеев закурил, взял у меня ножку стула с горящей паклей четвертой или пятой обмотки, встал и осветил потолок. Прямая кишка над нами уже прогнулась и набухла от влаги. Вода больше не струилась. Она сбегала ровным тонким слоем с обеих стен.

- Короче, надо валить, - подвел итоги осмотра Матвеев.

Мы устремились в бойлерную. Потолок при беглом смотре там тоже набух и протекал. Похрустев осколками сырого цемента, засыпавшего полы бойлерной, Матвеев присел у стояка. Я поспешил к нему. Результаты взрыва мы оценили по-разному. Я на «отлично», Матвеев на «хорошо». Я уже мог протиснуться сквозь отверстие в коллектор. Более крупный Матвеев еще не мог. Присевши у воронки, он обстучал молотком острые края цемента, и наши с ним оценки уравнялись.

- Когда обвалится потолок, вода и в коллектор хлынет, - выступил я в качестве эксперта по затоплениям.

- Посмотрим, - отозвался Матвеев. - Спускайтесь, епископ. Я догоню.

Зачем-то я полез в отверстие руками вперед, и свалившись на дно коллектора, обжег обе ладони об острые осколки цемента. Ранения мои оказались, впрочем, легкими, а потеря крови совсем уже несущественной. Если вы пузырек йода с собою не носите, рекомендую подуть на обожженные участки. Это вам не принесет облегчения, но уверяю, именно так вы и поступите. По крайней мере, это отвлечет вас на какое-то время от фекального зловония, источаемого основной трубой, с которою ржавый стояк на месте моего падения соединялся чугунным коленом. Основная труба канализации уходила в темноту. Основная вонь от нее оставалась. Я понял, что вонь застаревших фекалий и протухшей мочи намерена сопровождать нас до конца путешествия. Матвеев спустился ко мне вперед ногами. Вероятно, у нас был различный жизненный опыт. Вероятно, Матвеев лучше помнил, что покойников головою вперед не принято выносить.

- Почесали, - сказам Матвеев, набив карманы большими клочьями пакли, за которой он и возвращался в прямую подвальную кишку. Бетонный коридор был достаточно просторным для чесания между отвратительной трубой и бетонной плоскостью, вдоль которой тянулись еще кабели разного диаметра. Вероятно, телекоммуникационный и электрический. Первым почесал Матвеев, освещая коллектор самодельным факелом. Как у меня тройка по химии, а нынче и с минусом, я не знаю, выделяют иль нет пищеварительные продукты в процессе разложения какой-либо из горючих газов, но факел впереди меня горел ярче и быстрей, чем прежде. Прочесав какое-то расстояние, мы услышали позади грохот обвала.

- Если известь и кирпич забили отверстие достаточно плотно, - взяв передышку, выступил в качестве эксперта по затоплению Матвеев, - конечно, в коллектор вода будет просачиваться, но вряд ли мы захлебнемся в ней.

- Вы очень мудрый человек, товарищ Матвеев, - похвалил я от всей души моего спасателя. - Мудрая, умная, сообразительная, хитрая и расчетливая личность.

- Разве это не одно и то же, епископ?

- Нет. Послушайте, я открою вам тайну. Я не епископ. Я не епископ, не кардинал, не игумен, не капеллан, не монах, не иерей, и даже не певчий церковного хора.

- Разве это не одно и то же?

- Да. Я мирянин и самонадеянный осел. Вы ослов спасаете?

- Редко, - сознался Матвеев. - В Чечне одного генерала спас. После спасения он салажат загнал в ущелье четверть батальона, где их перебили как мух.

- Возможно, мой случай, - сознался я.

Честность за честность. Когда люди в такой смрадной обстановке начинают сознаваться, их трудно удержать.

- Мне Дмитрий так и сказал.

- Полозов очень мудрая, умная, сообразительная, хитрая и расчетливая личность.

- Дмитрий однажды в состоянии легкого алкогольного опьянения или, проще сказать, пьяный в соску, за рулем «копейки» вместо первой заднюю скорость врубил. Главное, собаки в конуре не оказалось. Переехал конуру, снес баню, ну и багажник в хлам.

- Расчетливо. Полозов дождался, пока сука выйдет из конуры.

- Согласен. Хотя это был кобель, и он издох накануне.

- Я в нюансах плохо разбираюсь. Моя вторая теща говорила, что я нюансов не чувствую.

- А что чувствуете?

- Вонь. Жуткую вонь. Жутко мутит от нее.

- Тогда почесали, епископ.

Я смирился. Епископ, так епископ. Епископ тоже человек. Смирившись, я догнал Матвеева. Тем более, он внезапно замер. Путь нам отрезал мощный водопад хлеставший сверху. Расщепляясь о дно коллектора, водопад стремился дальше во всех направлениях.

- Крышку снесло, - сказал Матвеев. - Следует подняться, и люк закрыть.

- Не следует. Над нами океан. Крышку, возможно, упавшее дерево сдвинуло.

И точно, что недавно. Иначе здесь было бы два утопленника.

- Вы очень сообразительная личность, епископ. Если успеем до развилки, мы спасены.

Продравшись сквозь водопад и вымокнув до нитки, мы почесали по коллектору как ошпаренные. Но и водопад не стоял на месте. Сначала уровень поднялся нам по лодыжки, затем по колени, затем по бедра. Я уже не чесал, а брел, натыкаясь периодически на Матвеева, зажигавшего следующий факел. Я потерял счет дням, ночам и неделям, когда по горло в холодной воде достигнул развилки. Матвеев достигнул ее по грудь. Подводная труба, схваченная чугунным коленом, гнулась вправо и вниз. Туда же устремлялись потоки Стикса. Пустой короб влево шел на подъем. Спасатель Матвеев осветил сухой док трескучим пламенем догоравшей пакли, заполз в него и протянул мне руку помощи. Потом еще долго мы сидели обессилевшие, спинами прислонившись к шершавому бетону коллектора.

- Выскочили, - сказал, наконец, Матвеев. - Пока нижнюю шахту не затопит.

- Скоро затопит? - прохрипел я, вздрагивая от холода.

- Вряд ли. Ассенизация до комбината тянется. Там подземные очистительные сооружения. Система отстойников. Каскад. Высота метров около двадцати.

- А здесь почему пустая коробка?

- Здесь трубу отрезали, когда Борис Александрович наладил полностью автоматизированную немецкую линию производства в старых пивных цехах. Автоматы редко испражняются. Пара сменных диспетчеров по нужде в кусты бегает. Менять ради них самую изношенную секцию было нерентабельно. Фильтры для отходов компактные. Прямо в речку чистят.

- Знаешь Бориса Александровича?

- Видал. Издалека. Его Митя знает. Когда мы с чеченцами бодались, тогда-то Ростов и скупил нашу малую отчизну. Жена Полозова работала технологом на комбинате. Борис Александрович узнал про их горе. Сынишку Митиного на лечение в Нюрнберг отправил. Операцию оплатил. Да поздно. Какие-то необратимые изменения в миокарде начались. Ростов и пересадку оплатил. Пока ожидали подходящее донорское сердце, мальчик умер. До Митиного прилета и жена отравилась. А сколько Полозов должен Ростову, он и сам не знает. Мне только известно, что Ростов на эту тему отказался разговаривать.

Все это было типично для Князя. Совершенно в его характере. Я помнил, как упорный жулик Борис Александрович отправлял за свои средства раненых борцов с бандитизмом на излечение в Швейцарию, а их многодетные семьи брал на материальное содержание, когда родное министерство стремилось отделаться мизерной компенсацией.

- И что было дальше? - спросил я Матвеева.

- Дальше, - он достал спасенную за ухом папиросу, прикурил набитый кончик от издыхавшего факела, и положил его рядом на бетон. - Дальше Дмитрий похоронил жену и сына, вернулся в Грозный и закрыл свой контракт. Пока закрыл, умудрился грохнуть какого-то полевого командира. Поехал в его село на газике, в одиночку вырезал охрану, пятерых боевиков, и пристрелил на собственном дворе. Чеченцы вендетту исповедуют. Им без разницы, что полевой урод двенадцать наших пленных бойцов замучил до смерти. Еще родственники духа выясняли, кто, да где, Митя вернулся домой. Ростов его начальником личной охраны взял. А дальше между ними что-то расклеилось.

- Что именно?

- Что-то, - факел умер, и я видел только вспыхивающий в темноте уголек папиросы Матвеева. - Митя объявил себя анархистом, собрал отряд из местных мужиков покрепче, навел дисциплину. Чуть после я примкнул. И вот мы здесь.

Ясно, что у Мити с Князем расклеилось. Борису Александровичу Полозов стал нужнее в поселке, где его уважали и боялись. Митя был отличным противовесом для Славянского ордена. Орден, конечно, состоял на службе у Князя, но Ростову хорошо известны были нравы уголовников. И Полозов грамотно страховал своего хозяина от неприятностей. Князь хотел, чтобы комбинат его работал как часы. А я хотел курить. Сигарет я лишился. Догадливый Матвеев зубами оторвал сырой мундштук, и передал мне из темноты папиросу. Изможденные, но живые, и гордые собой, мы исполнили хором строевую песню: «Шагать осталось нам немного…».

Тогда мы не знали, что одному из нас взаправду осталось немного шагать. Через каких-то полчаса, когда мы выбрались по коллектору на Пивной остров, Матвеев был убит пьяными хлыстами. По-моему хлысты и сами не ведали, кто нанес ему смертельный удар булыжником по затылку. Они навалились на Матвеева кучей, и все с булыжниками. Последний раз я увидел спасителя моего лежащим в луже грязи на животе, и с окровавленными спутанными волосами. Я только выполз из бетонного колодца и кинулся к растерзанному телу Матвеева, от которого при явлении меня отпрянула вся рвань, как поскользнулся и был придавлен к земле чьим-то задом.

- Даешь на связку! Антихриста изловили! - призвал на помощь рассыпавшуюся сволочь оседлавший мою спину балбес.

Громко подбадривая друг друга, хлысты навалились на меня отовсюду.

- В глаза не смотри! - истошно вопил бабий голос. - Загипнует, исчадие!

Голову мою хлысты из соображений безопасности мигом закидали верхней одеждой, смягчившей удар булыжником, нанесенный, вероятно, из тех же соображений.

- Антихриста сцапали! Антихрист! Антихрист! - горланила возбужденная толпа по другую сторону окутавшей меня темноты.

- Который из них? - уже теряя сознание, услышал я деловитый баритон Коли Семечкина.

Меня привязали к забору. Доски за моею спиною едва отпружинили, когда я, очнувшись, дернулся. Лицо мешковиной замотали. И я вынужден был дышать сквозь пыльную рогожу. Запах овощной базы, дух гнилого картофеля, и ящик, до которого я дотянулся кончиком сапога. Вот представление, составленное мною о николаевских застенках. Долго я прозябал во тьме. Но это не мешало мне пораскинуть мозгами. Упеченный Семечкиным в антихристы, я, скуки ради, вспомнил, что мне было известно «о себе». Я перетряхнул старые библиотеки обоих полушарий. Хотя правое ныло. Мигрень, зараза. Обостренная реакция на циклоны. Вперед из прочего строя антихристов вылез Антихрист литературного образца. Философский «Антихрист» Фридриха Ницше единственный, пожалуй, список из немецкой философии, в коем отсутствуют парадоксы. Субъективный, разумеется, взгляд. Однако, если взять за основу, что объективный взгляд по причине устройства людского зрения отсутствует как таковой, субъективный взгляд наиболее объективный. И, главное. Труд «Антихрист» Ницше выдумал персонально для меня. То есть, это моя объективная гипотеза, изошедшая из обращения Ницше ко мне в первых строках: «Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих еще и не существует (поверьте, я тогда не существовал). Иные люди родятся posthum». Я родился posthum. И я иной. Ко мне, стало быть. Это дает мне зыбкое право называть автора просто Фридрих. Кто-то возразит, что «Антихриста» Фридрих выстрадал минимум еще для одного припадочного то ли «сборщика шекелей», то ли «закапывавшего» какую другую «валюту». Так по-разному переводится фамилия «Schicklgruber». Но я признаю сочинение Фридрихом трактата «Антихрист» исключительно для меня. Я даже в студенческие годы, почитав самиздатовский текст, отправил Фридриху Ницше благодарственную телеграмму: «Поздравляю с днем рождения О.». Почтовая женщина принимать ее не хотела. Но приняла, когда адрес получателя: Веймар, Психиатрическая лечебница, я переправил на адрес моей квартиры. И у меня есть свидетели. Герр Schicklgruber таких свидетелей даже заочно не представил. Полагаю, он Фридриху даже открытки не послал. Даже когда имел возможность, рисуя в молодости эти самые почтовые открытки. Ну и кто из нас двоих после этого сумасшедший? Но, к сути. В труде «Антихрист» изрядно я нашел для себя антисемитизма, стыдливо прикрытого нападками на декадентов-христиан. Узнал я из «Антихриста», что вреднее любого иного порока: «деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым». А еще я нашел в труде любовное положение, какого не нашел в книге «Камасутра»: «слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом».

Я помог бы неудачникам погибнуть в меру сил, да Фридрих не оставил мне их конкретного перечня. Фридрих даже не намекнул, как отличить неудачников ото всех, имеющих сострадание мочить их напропалую. Возможно, там бы числился как неудачник и герр Schicklgruber. Отчасти я сам полный неудачник. Отчасти я успешен и состоялся. В чем-то я силен, в чем-то слаб. Отчасти знаю, отчасти верую. И достаточно. К дьяволу эту любовную позу Фридриха. Обнаружил я в «Антихристе» и хорошее: «Что хорошо? Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, саму власть». Фридрих сочинил мне эту книжку в 1888 г. Творческая деятельность Фридриха оборвалась в начале 1889 г. по причине душевной болезни, состоявшей в неадекватном и беспорядочном поведении, мании величия и реальной утрате способности к умственному труду. Имею гипотезу, что «Антихриста» Фридрих написал мне, уже утративши способность умственного труда и по причине душевной болезни. Но это пустяки. Частное отступление. Подобно как Фридрих в роковом своем «Антихристе» отступил от правила: «я остерегаюсь высказывать, что думаю о немцах», искренне обгадив наследие Канта. Фридрих мне объяснил это тем, что заела его просьба Канта к человечеству думать, чувствовать и работать без удовольствия и необходимости. Это ли не признак идиотизма? «Кант… роковой паук немецкой философии… сделался идиотом», - предостерег меня Фридрих в «Антихристе». Когда меня Фридрих предостерег, возможно, он сам уже сделался идиотом. Такую гипотезу относительно своего рассудка Фридрих позволяет мне вынести, имея в виду его собственные разумные афоризмы: «кровь - самый худший свидетель истины; кровью отравляют самое чистое учение до степени безумия и ненависти сердец» и «добродетель опровергается, если спрашивать, „зачем?“…». Первый афоризм примиряет меня с его нападками на неудачников и слабых, второй с его наездом на умницу Эммануила Канта. Но ничто не примирит меня с памфлетом «Человек греха Антихрист» Чарльза Теза Рассела. Собирательный образок Антихриста, в лице Папской католической церкви, более напоминает эффектный политический фокус, нежели богословское исследование. От него за океан разит тщеславием раскольника. Их звериные святейшества папы Христа собой подменили. Титулы все присвоили. Просто мы их не видим по причине устройства людского зрения.

А так это зверь, которого зверства звериные вот они: все перед вами. За каких-то пятьсот годков инквизиция Антихриста целых полмиллиона христиан уходила. Куда там Османскому геноциду. Подумаешь, каких-то жалких полтора миллиона армян вырезали за целых тридцать лет. Основное же, Антихрист Рассела уже воцарившийся снимает проблему Антихриста грядущего. Дескать, расслабьтесь, господа. Делайте ваши ставки. Размножайтесь. Качайте кровь Земли. Мессия с нами. Пришел, как не уходил. Просто мы его не видим по причине устройства людского зрения. Но он работает. Здесь я не опасаюсь тронуть религиозные чувства атеистов. Не опасаюсь задеть веру свидетелей Иеговы. Подлинную веру вообще задеть невозможно. Веру мучеников не задели копья и гвозди, пронзавшие их тела. А то, что слово ранит больнее, утверждают разве ханжи.