Кембрийский период

Глава 9 САМАЙН

Дромон по гречески — «гонщик». Быстрый корабль. Очень быстрый. Самый быстрый в мире. Но тот дромон, что вползал в устье реки Туи днем двадцать второго сентября 1399 года от основания города, явно вознамерился опровергнуть название и репутацию. Он еле полз. Ветер дул ему в спину — и почти ничем не помогал. Вместо гордой мачты торчал обломок, к которому моряки исхитрились присоединить рей и треугольный парус. Весел осталось мало, не больше четверти от полного набора. За борт непрерывно выплескивали воду. Ведро за ведром.

Несмотря на тяжелый поход, настроение на борту царило отличное. Все живы, берег, и дружественный берег, больше того — тот, к которому стремились, — вот он. Только что с юркой кожаной лодки на борт поднялся местный лоцман, деловито сунул в кошель предложенную монету.

— А вы осели, — сообщил безразлично, — так что придется чуток попетлять. Глубина у нас тут того… Извилистая. Но завтра вечером будем в столице. Если не изволите задержаться.

Он говорил на дурной смеси латыни и греческого, добавляя в нее общеморяцкие словечки и жесты. Но и очевидный смысл, и столь же очевидную шутку все поняли. Кому придет в голову задерживаться, когда доски обшивки разошлись — еще в проклятом Бискайском заливе. Свежую воду и провизию корабль, конечно, возьмет — на тот самый день пути — прямо с лодок, которые уже отчаливают с пологого восточного берега. На крутом западном, возвышается холм, который местные жители всегда почитали за убежище старинного демона. Ходят слухи, что тот иногда губит корабли, нагоняя страх на команды и заставляя их выбрасываться на пологий восточный берег. В старые времена, когда чудовище почитали как божество, народ вдоль берегов реки жил убийствами и грабежом «законной» добычи, выброшенной морем и демоном. Но последние годы нравы изменились. Теперь потерпевший крушение купец мог рассчитывать на спасение и починку в обмен на треть груза. В противном случае корабль так и оставался гнить на отмели.

— Нет вознаграждения, нет и труда, — так объяснила жена местного властителя особо жадному купчине. И напомнила, какой прием его бы ждал еще несколько лет назад.

Михаил Сикамб вздрогнул, припомнив вдруг, что в августе — сентябре чудовище, бриттская Сцилла, просыпается и особенно опасно. Рука поднялась для крестного знамения… да так и застыла.

Возле холма, за полуразобранным частоколом, являющим знакомое — слишком, увы, знакомое — зрелище заброшенного военного лагеря, стояла осадная машина. Очевидно сломанная, очевидно покосившаяся — но до чего же большая.

— Локтей двадцать пять, — оценил ее размеры его новый спутник, Эмилий из Тапса. Точнее, тот, кто велел называть себя Эмилием из Тапса, позабыв все иные имена. Тихий гром Бизацены…

Незаметный чиновник судебного ведомства, вхожий, впрочем, к экзарху, вдруг впал в опалу и ради прожития согласился принять место приказчика у далеких северных полуварваров… Такова легенда. Истина же… Центенарий. Офицер имперской разведки, верный теперь только экзарху Григорию. Чиновнику легко изобразить чиновника, и потому легенда идеальна. А еще — непосредственный куратор Михаила. И многих других агентов. Недаром на дромоне множество переселенцев. Ради чего пришлось пожертвовать метательными машинами и — даже! — частью абордажной команды. Так или иначе, население Кер-Мирддина вскоре должно умножиться почти на сорок человек — беженцев из Египта, не пожелавших затормозить в Карфагене и остаться там нищими. Беженцев, добежавших аж до Оловянных островов. Заполучив по пути за свою боязливость немного подъемных, отчеканенных отнюдь не из олова.

— Надо бы пристать.

Капитан помнил инструкцию — к купцам прислушиваться. Но…

— Мы еле держимся на плаву, — заявил он. — Если угодно прогуляться на берег — вокруг полно лодок. Но ждать не будем.

Сикамб оглянулся. Его приказчик изображал полнейшее безразличие ко всему.

— Вас просили проявить к нам внимание. — Михаил вздохнул, ибо в глубине души был согласен с капитаном, а не с коллегой навыворот: шпионо-торговцем, не торговце-шпионом. — Напомнить кто?

Капитан выругался. Потом попробовал зайти с другой стороны.

— Это может быть ловушка. Жители побережий иногда заманивают корабли…

— Жителей этого побережья вы знаете хорошо. Этим они не промышляют года три.

— Будь по вашему… Лоцман уверяет, что тут есть хорошее место, где мы можем бросить якорь, не сев на мель.

Причина чудесной предупредительности лоцмана выяснилась быстро. На берегу выбирающихся из лодки африканцев — а прогуляться пожелали многие, в том числе два офицера с дромона и сопровождающий переселенцев священник — уже ждал плен. Дружественный, но алчный.

— Благородные чужестранцы интересуются? — раздался веселый голос. — Я так и знал!

Он говорил на смеси плохонькой, но не особо вульгарной латыни и койне, языка средиземноморских портов.

— А я могу многое рассказать. Я один догадался! Можно продавать на корабли сладкую воду, можно продавать свежий хлеб и добрый эль, и мясо только с огня — но все это требует затрат. А у меня ни кола ни двора, зато уйма соображения, и вот я подумал: а почему бы не продать историю. Я не могу запретить вам самим осмотреть великую машину низвергнувшую языческого бога. Но за восьмую долю серебряной монеты я расскажу вам историю очевидца… Ах да, медь я беру тоже!

— Хорошо, мы заплатим, — встрял Эмилий.

— Вам какую — покрасивее, пострашнее, поинтереснее? Я не бард, но байки рассказывать люблю.

— Поправдивее, да поскучнее.

— Можно и так, деньги-то ваши. Ну так слушайте… Работал я над этой машиной на принеси-подай. Но видел многое. Вон тут бревно видите? Это лапа. Она была привязана к раме. И метала камни. Много-много людей трудилось и фэйри. Те все молиться за них просили, чтобы Господь души им даровал… Метали землю и камни — Немайн и здешний правитель, принц Рис. Вон в ту дыру. Орало оттуда. Страшно так. Но прекратило. Тогда великолепная взошла наверх и окончательно изгнала нечисть молитвой.

Греки переглянулись. «Великолепная». Титул первого класса, но не императорский.

— И сама очень сердилась, и хотела забрать обе машины с собой в город, но ее убедили не делать этого, — продолжал проводник. — Тогда она велела вырвать железные крюки и отвязать все веревки, и машины распались. Крюки и веревки она увезла с собой. Крюки были вот тут.

И показал дырку в торце лапы.

— Ты говоришь о двух машинах. А где вторая?

— А вот видите домик? Его из второй машины собрали. Наш клан решил последить, не вернется ли нечисть снова. А потому поселить смотрителя. Ну и проверить заодно, придется ли овцам и козам по вкусу трава с Гвиновой цитадели… Мы, Вилис-Тармоны, люди предприимчивые. Все-таки произошли от Брута из Трои! Лучше, конечно, подошел бы священник или монах, да и часовенку над местом победы над злом поставить бы надобно. Но сейчас в Диведе плохо с монахами…

Проводник горестно вздохнул. Предложил осмотреть пещеру — разрушенное логово Гвина ап Ллуда.

Офицеры обсуждали увиденное.

— Странная машина, — заметил комес баллистариев. — Даже если веревки сняты, непонятно, где крепились мотки. Оси вращения нет, высокая балка явно ограничитель. Очень хлипкий. Может, просто пугали?

— Бритт уверяет, что осаждающие победили, — заметил Эмилий. — Кроме того, снаряды метали в пещеру, которую мы идем смотреть. Да, чудовище — моряцкие сказки-пугалки?

— Не байки, — отрезал Михаил. — Я сам в молодости слыхал вопль. По счастью, наш кормчий удержал руль, на мель не сели. Половина экипажа наложила в штаны — а кто был без штанов, те прямо на палубу. Ох и драили потом…

— Эта машина действует, — тихо проговорил священник.

— Святой отец, ну что вы понимаете в осадных машинах! — воскликнул баллистарий.

— Достаточно, сын мой, я видел их в действии. Почти такие же, только поменьше. Такими камнеметами авары снесли Длинные стены, когда штурмовали Константинополь. Спасла город только Богородица…

На вершине было ветрено, тихо. Скалы торчали как иглы тернового венца. Жерло пещеры оказалось закрыто деревянным щитом с врубленным проходом. Внутри земля, редкие камни. Большие камни. Человеку не поднять.

— Многие говорят, остатки одежки попадались, — продолжал проводник. — И я так говорил, пока последний кусок не продал.

— Ну и дурак. Мог бы и сам кусочков дерюги нарезать, да в земле измазать… А еще хорошую одежку запачкать слегка и продать втридорога. А на деле это была не одежда?

Разведчик улыбался. Михаил не понял, зачем он искушает бритта на ложь и мошенничество, решил спросить позже. Вдруг ответит.

— Нет, это куски мешков были. Землю ведь без мешка не забросишь. Рассыплется. Внизу, наверное, еще остались — да копать глубоко. Опять же, там и настоящее что может попасться. Нехорошее.

— Такой снаряд нельзя метнуть из катапульты, — осмотрев камень, объявил баллистарий. — Их, наверное, просто руками сюда натаскали. Когда прибили чудище.

Центенарий улыбался. Но купец научился читать лицо своего начальника. Тому явно хотелось закусить губу до крови. Разговор затих, и римляне, думая о своем, повернули к лодке — как раз вовремя, чтобы увидеть, как кучка ирландцев вытаскивает на берег кораблик, обшитый кожей. Почти такой же, как в "Записках о галльской войне" Цезаря. Говорливый валлиец немедленно направился к новым гостям. Михаил расслышал:

— О, я могу поведать вам многое! Я остался здесь ради того, чтобы заработать честный хлеб добрым трудом, который лучше выполнил бы филид, — но у нас в Камбрии их осталось немного. Потому приходится мне. Если желаете, можете совершенно бесплатно осмотреть машину богини Неметоны, решившую исход битвы трех богов! Вторую, построенную великим героем принцем Рисом, мы разобрали. Но за восьмую долю серебряной монеты я расскажу вам историю очевидца… Ах да, медь я беру тоже. Если угодно — в домике у меня есть обрывки одежды убитых фэйри, самих-то их похоронили, а несколько вещичек я из-под камней откопал. Могу продать.

Улыбка на лице центенария на мгновение стала искренней. Сработало.

В крохотной каюте, впрочем, она погасла мгновенно.

— Подыграть мне не мог? — тихо проворчал разведчик-купец. — Ты, конечно, ничего не понимал, но помочь-то мог?

— Забыл, — повинился купец-разведчик. — О перспективах задумался. О торговых. Очень уж славно получается, если устье Туи будет безопасным и в августе. Лишний месяц торговли — это хорошо. Глядишь, в Кер-Мирддине станет больше товара.

— Его у тебя и так немало. Если они в состоянии сделать что обещали в письме.

— Ну я ведь купец. Мне сколько ни дай — все мало. Скажи, зачем это все с поддельной одеждой?

— Не веришь, что я решил дать человеку приработок? И прав. Все просто — вслед за нами появятся другие, и я хочу, чтобы они получили больше баек и меньше правды. Это всегда хорошо.

— Священник прав? Это аварская машина?

— Эта машина похожа на аварские.

Псевдо-Эмилий замолчал. Вспоминал схемы, которые в него давно, лет пятнадцать назад вбивал тогдашний куратор северо-западного направления. Подчиненному это знать незачем, недотепе-проводнику тем более напоминать не стоило: у машины не было крепления под мускульный привод, простой и мощный — если к машине есть сотни славян-союзников, чтобы дружно дернуть за веревки. Зато была система взвода, как в катапульте. Неясно, что за сила метала снаряды, но то, что монстр не был ни чисто греческим, ни чисто аварским по происхождению, стало ясно. Помесь. Мул. Если римский онагр взять за осла, а аварский камнемет — за кобылу. И это наводило на мысли. Неприятные, а главное — преждевременные. Сначала нужно добраться до места, определиться с заказом, развернуть сеть, собрать информацию. И уж потом изобретать версии.

К причалу подошли ближе к вечеру. И тут же заметили странность — над одной из угловых башен вился желтый вымпел. Что это значило — никто и предположить не смог. И не рискнул, не желая попасть под перун капитанского гнева — тот глядел грозовой тучей. Собственно, прекрасно знал зачем и безошибочно догадывался, кто сопровождает купца. И рад был, что больше ни один капитан не рискнул бы идти океаном на осень глядя, а то еще неизвестно, который дромон входил бы в устье Туи. А у него не было выбора. Или поход в стиле Помпея Великого, на осторожное "Не совался бы ты в бурю. Потонешь." ляпнувшего достойное мрамора: "Плыть нужно. Жить — необязательно". Или интернирование в собственной стране — до весны. Увы, капитан прекрасно знал, кто обещал военные поставки, необходимые Африке как воздух. Тем позорнее было подползать к порту на искалеченном корабле. Особенно после того, как ввиду всех кто был на пристани перед носом имперского корабля прошмыгнул кожаный ирландец. И им занялись в первую очередь. Капитан злорадно отметил: неласково занялись. Оцепили вытащенный на сушу кораблик вместе с командой, пропустили для разговора только двоих, и тех с хорошо вооруженным сопровождением.

Но вот, наконец, дромон встал на место. Замер, забросил швартовочные концы. Спустил сходни. И сразу рядом образовались стражники. Стало ясно — римлянам прием будет такой же, как и ирландцам.

— Мне нужно говорить с начальником порта, — прокричал с борта капитан, — по поводу предоставления обычных услуг и ремонта.

— Хорошо. Сколько человек будет говорить?

— Я, двое моих людей. И священник. Не то чтоб он был нужен на переговорах, но он пожилой человек и плохо переносит жизнь на воде.

— Хорошо. Я вызову для вас сопровождение.

Волей-неволей приходилось признать — комендант и гарнизон в Кер-Мирддине толковые. Вторую крупную банду разбили. Кричащий холм расковыряли. Службу несут, аж тошно…

Шагая к бревенчатому то ли дому, то ли укреплению, в котором обычно обретался начальник над портом, капитан отметил — гражданское население словно смыло. Зато волна перемен принесла множество воинов. Копья, щиты, топоры, иногда мечи и луки. Все это разномастно, но движется и действует слаженно и согласованно. Дверь, порожек. И в лоб:

— Не могли приплыть завтра?

— Не могли. Мы вообще-то тонем.

— До утра продержитесь. У пирса мелко, — как ни странно, шуткой это не прозвучало, — если и сядете на грунт, палуба и каюты останутся над водой. Свежую пищу, воду обеспечим. Остальное утром. Надеюсь, хоть что-то станет известно!

— О чем?

— О том. Ворота закрыты. — Валлиец кивнул на стену за которой стоял город. — Даже для нас. То, что травит стража со стен, — байки, не мне вам объяснять. Что там творится на самом деле, мне сообщить не удосужились. А если б и поставили в известность — так не мое дело слухи распространять. Мое дело — порядок в порту. Потому утром.

Грекам ситуация была знакома. Поняли.

— Хорошо. Личная просьба. Ты меня знаешь, я несколько лет сюда хожу… Пусти в предместье священника. Совсем морская болезнь старика измотала. "Голова"-то хоть в порядке? Одного человека смогут пристроить?

— Заезжий дом совсем не в порядке… Но одного… Ладно. Если Дэффид меня потом не пришибет, ты мне должен. Эй, — бритт обернулся и махнул рукой молодому воину — проводишь старика…

— Согласен. — Капитан перешел на обычный греческий, который священник понимал. — Вот и все. Святой отец, я договорился — тебя пустят на берег и проводят на постоялый двор…

— Мне нужно к епископу.

— Завтра попробую договориться. А пока отдохни немного. Дорога была трудной…

И еще какой! Но в его жизни бывали дороги и погаже. Что значит гнев морских волн, грозящий погубить тело, в сравнении с ударами валов отчаяния, зыбью неспокойной совести? Но пока и правда, стоило переночевать.

В "Голове Грифона" людно и суматошно. Праздничек. За стойкой Гвен — храпунья Гвен, повариха Гвен. Тулла честь передоверила, занявшись иным, — выселила работников из домика возле пивоварни. Можно было и в самом трактире комнату для больной приготовить, но хмурая Эйлет, поставленная отцом во главу кланового пикета на воротах, ясно сказала: если сида умрет, дом, в котором это случится, придется сжечь. А заодно — что утром Немайн, если будет еще жива, перенесут за город. То есть в предместье, домой. Значит, следовало торопиться. Вот Тулла и торопилась. Неспешно и по-хозяйски. Сама Глэдис не справилась бы лучше.

Гвен не жаловалась. Старшая сестра взяла на себя самое важное — сохранение трактира. А ей осталась отцовская работа — и она не справлялась. Вместо порядка и спокойного веселья, как при Дэффиде, в пиршественном зале повисло тягостное и нервное молчание. Казалось, все предместья очертя голову ринулись сюда — вызнать, что происходит, из первых рук. А какие они первые? Дэффид сказал Эйлет, Эйлет — Тулле, Тулла — Гвен… Очень хотелось спрятаться под стойку. И пусть Сиан болтает. Она маленькая, ее слова ничего не весят.

Так что римскому священнику Гвен даже обрадовалась. Уж он-то не будет расспрашивать, как там младшая сестра и что намерены делать клан, отец и король! Он спросит комнату, и спросит ужин, и спросит новости, но начать можно будет с новостей старых и попроще. А главное, забота о святом отце — достойное занятие для хозяина заезжего дома. Даже если он сейчас молоденькая девчушка и даже не сида. Гвен припомнила, как хорошо со стойкой справлялась Майни. На глаза опять навернулась влага.

— Здравствуй, дитя мое. — Латынь. Этот язык Гвен немного знала.

В другое время она бы обиделась на «дитя», но теперь только шмыгнула носом.

— Я пожелал бы тебе доброго дня, но боюсь, он сейчас совсем не добрый, а до ночи не успеет исправиться. Потому желаю, чтобы утро было для тебя лучше вечера.

— Спасибо… Но все не настолько плохо, чтобы в "Голове Грифона" усталому путнику не предложили уютный ночлег и вкусный ужин.

— Рад это слышать, дитя мое. Выходит, неприятности не очень велики?

— Ой. Для меня велики, святой отец. Когда с сестрой случилось что-то страшное, она лежит при смерти, городские ворота закрыты, и ничегошеньки не ясно, разве этого мало?

Как-то вышло, что скоро римский священник знал больше, чем Гвен. Но и та не ударила в грязь лицом — между словами да всхлипами гость получил просторную комнату со свежей постелью и видом на цитадель, и там же, подальше от суеты и тревоги пиршественного зала, сервированный ужин. Действительно, великолепный, даже на вкус столицы мира. То, что изначально трапеза предназначалась епископу Дионисию, но из-за последних событий к нему на стол не попала, приезжий священник так и не узнал.

Закончив с едой, он встал, подошел к высокому окну и, задумчиво разглядывая непонятный желтый флаг над башней, пробормотал под нос:

— Самозванка. Наверняка. И все-таки жалко. Получается, я плыл сюда зря?…

Как ни мучайся от морской болезни, как ни мечтай о сладком сне, а старческая дрема — хрупкая штука. Встать пришлось с первыми рассветными лучами. Предместье бурлило и волновалось, и этого неспокойствия оказалось достаточно, чтобы священник проснулся. Не мог он спать под шум толпы, а с некоторых пор этот шум будил не только тело. В открытое окно видно было: перед воротами сгустилась толпа, исчез желтый флаг над башней. Вот створки поползли в стороны. Обрадованный народ устремился было в город, с надвратной башни зычно крикнули, толпа брызнула в стороны. Из ворот высунулась змея пешей воинской колонны. Первые шаги она так и шла — широким монолитом. Потом сузилась, высунулось более узкое рыло, внутри зазияло пустым. Воины шли вперед, те, кто оставался позади, поворачивались к толпе, ставили копья горизонтально — не остриями против людей, барьером. Звучали лающие слова команд. Знакомых. Латинских. А те, кто не занял пока своего места в оцеплении, продолжали продвигаться — к самому заезжему дому. Число воинов священник оценил в две сотни. Вооружены единообразно, хотя и довольно легко. Щит, копье, топор. У некоторых мечи и луки. Начало возрастать беспокойство — для чьей безопасности такие усилия? Король, судя по рассказам капитана, хаживал по улицам запросто, всего с тремя рыцарями, которые и нужны были скорее для престижа, чем для охраны. Дивед — королевство мирное, спокойное. Сонное даже. Было.

Между рядами оцепления по удивленно молчащим камням мостовой шла боевая колесница, подобная описанным Цезарем. Впрочем, не совсем подобная. Обычно кельты богато украшали свои колесницы, на этой же ни следа золота или серебра. Льняной тент от дождя и солнца, мешающий рассмотреть, кто там внутри. Беленые известью щиты по бокам. И четыре рыжие лошади. Квадрига, подобранная в масть. Хотя одна из лошадок работает не в полную силу — несмотря на то что каждую из них под уздцы ведет человек. Колеса не сверкают железной оковкой, и причиной тому не ржавчина от простоя. Ободья колес замотаны тряпьем. Священник начал догадываться, кто внутри. И мельком удивился странному покачиванию повозки.

Больная. За неполных четыре месяца успела стать из никого заметной в бриттском обществе фигурой. Перед колесницей несли желтое полотнище. Цвет, видимо, означал царское золото. Рядом с колесницей плотной группой шли несколько мужчин и женщин, многие — в том числе и женщины — с оружием. Впрочем, и у временной хозяйки за стойкой на поясе висит топорик. Такие места, такой народ.

Колесница подъехала к самому крыльцу, навстречу вышла молодая женщина. Короткий разговор. Колесница двинулась дальше — из узкого оконца не видно было, куда. Священник вздохнул и споро засобирался. Первым делом нужно было навестить епископа Пемброукского.

Дионисий визита ждал — но не такого. И правильная улыбка скользнула на его лицо мгновением позже, чем обычно.

— Чем скромные служители Господа, влачащие свой крест на краю Земли, заслужили внимание столь великой персоны?

— Узнал? — Священник с кряхтением огляделся. — А вот у меня глаза не те, не те. Книжный прах, морская соль, слезы горького бытия, дым ладана… А попросту — годы. И вот вместо знакомых лиц я вижу розовые пятна. Милые мне книги возвращает хитрое стекло — но не рассматривать же собеседника в лупу. — Он вздохнул. — Да и что в нее увидишь? Прыщи? На голоса у меня память плохая — но кто еще нарядится епископом в этих местах? Дионисий Сиракузский, это ты?

— Я. Хотя и не столь одинок, как тебе, святейший Пирр, кажется. Не далее, как два месяца назад я познакомился с прелатом-ирландцем. Епископ Теодор оказался весьма интересным человеком, кажется, он единственный из ирландцев видит пользу в белом духовенстве… Но я невежлив. Прошу тебя, владыка, присядь и расскажи чем я могу быть тебе полезен?

— Пожалуй, многим…

Священник, оказавшийся патриархом Константинопольским Пирром, слеповато сощурился, нащупал сидение, предназначавшееся для важных прихожан, тяжело сел, чрезмерно выпрямив ноги. То ли суставы сковал ревматизм, то ли Пирр играет старика, желая усилить сочувствие. Семь лет назад он бойко бегал по всему Риму, пытаясь уговорить кардиналов и папу принять эктесис — еретическое исповедание веры, придуманное императором Ираклием. Не преуспел, зато запомнился человеком шустрым, пусть и подслеповатым. Но с тех пор прошло семь лет. Этим летом Пирр примирился с православной церковью после грандиозного диспута в Африке: в столице сидел заместитель, а сам патриарх, ближайший соратник Ираклия и Мартины, четыре года не показывался в своем диоцезе по соображениям сохранения остатков здоровья.

Пирр между тем пытался сформулировать свои сложности так, чтоб сохранить лицо. Дело было не в существе миссии — она-то как раз была совсем несложной. Экзарх Африки патрикий Григорий попросил установить совершенно точно, кто именно объявилась в Британии — настоящая дочь Ираклия или самозванка. А если самозванка, то насколько она похожа на настоящую базилиссу.

Патриарх подозревал — эта просьба-приказ была завуалированным наказанием. Маленькой местью человеку, сделавшему ноги из мятущейся столицы до того, как определился исход большой игры на жизни и пурпур. Теперь Пирр оставался союзником экзарха, но ненадежным и не особо ценным. А потому не роптал, зато старательно хромал на обе ноги и кряхтел почаще. Пусть соглядатаи доложат Григорию о смирении, терпении, и страдании. Но хотя дело и казалось заранее понятным и вовсе пустяковым, придать ему благообразный вид труда не составило. В обязанности константинопольского патриарха входил надзор за образованием детей императора. Так что теперь епископ Пемброукский лицезрел старого наставника, исполненного нетерпеливой надежды увидеть спасшуюся из заточения ученицу. И несколько смущенного тем, что его самого провидение избавило от горькой участи.

Смущение было неподдельным. Епископ это почувствовал и испытал непроизвольный приступ уважения по отношению к Пирру. А вот сам патриарх в очередной раз клял про себя былую недальновидность.

Девочками императорской семьи он не особенно занимался. Не стал им близок, хотя, казалось бы, и должен был. Ибо все они были будущими монахинями. Но именно поэтому Пирра больше волновало будущее расположение мальчиков, которым предстояло править — страной, областью, армией. Вот к ним он в душу лез. А девочки… Помимо монастыря перспектива у них была одна — выйти замуж за варварского царька, отведя тем самым угрозу от границ империи. Их обучением Пирр занимался не как духовник и не как философ, а как чиновник: проверял учителей, читал доклады да справки. А вживе видал — по торжественным дням. Отчет же для экзарха нужен убедительный. Иначе патриарх Пирр так и останется декоративной фигурой. Фишкой, показывающей, что патриарший престол в Константинополе еще занят.

И что он мог теперь вспомнить о базилиссах? Очень невысокие, очень закутанные. У Августины и правда серые глаза. Большие. И Бог и вправду не обошел брак Ираклия и Мартины знаками неудовольствия. Этой их дочери еще повезло. Рыжая и лопоухая? Все лучше, чем горбатая или глухонемая! А еще — изо всех девочек он более всего избегал общества этой, проведшей младенчество в походах, и время от времени проявляющей замашки, далекие от дворцовых.

Вот что было источником неловкости. Он не признался в том, что не лучший свидетель. И теперь его мнение оказывалось решающим. Сам экзарх проверить Пирра тоже мог разве бюрократически. Потому как знаком с базилиссой Августиной был еще в меньшей степени, чем Пирр. И до переворота не был в столице почти три года. А значит, помнил двенадцатилетнюю девочку. Пусть и весьма своеобразную. А проверки по документам Пирр мог не опасаться. Что успеют раздобыть в столице люди Григория? Да все то, что он сам писал для отчета отцу девочек… Со слов учителей, разумеется.

Впрочем, в самозванстве новообъявившейся, а то и воскресшей базилиссы Пирр не сомневался. Откуда здесь взяться настоящей? Единственным аргументом против был зеркальный: какой нормальный самозванец начнет карьеру из такой глуши? Но и на этот вопрос ответ у патриарха был. Выставлять собственное уродство напоказ — вернейший способ лишиться всякой поддержки в империи. Традиция: урод не может быть императором. А вот варварам на это наплевать.

Рука патриарха, желая обрести опору в подлокотнике кресла, нащупала что-то мягкое. Какая-то тряпка… Белая ткань. Черный прямой крест. Уж это-то и его глаза различить способны.

— Что это?

— Накидка Августины, — пожал плечами Дионисий. — Когда увозили — забыли. Странно — она сама ее вышила. Сначала носила чисто белую и подлиннее. А вот прямо перед болезнью, после похода против разбойников, села и за полдня управилась. Словно урок отбывала. Точно так поклоны при покаянии кладет. Без чувства, но серьезно.

Самозванка? Пирр про себя поморщился. Явиться на торжественный выход отца в черно-белом — совершенно во вкусе настоящей. Августина упорно отказывалась носить роскошные императорские одеяния. И добилась своего. Но кресты — это шаг вперед. В прошлом единственным украшением на длинном белом плаще — лацерне — оставалась квадратная вставка черного цвета. И эта накидка была короче — пелерина придворной дамы, не военный плащ.

— Кстати, у нее теперь есть сын. Приемный.

— Насколько он могущественен?

Если это вождь или король, значит, использован самый изощренный способ напакостить императору Константу. Если не цепляться за власть, то можно всех сильных людей в мире сделать претендентами на корону.

— Настолько, что в силах молоко сосать, — улыбнулся Дионисий. — Еще, говорят, сидеть умеет. Прежнего рода, считай, нет. Взяла от пленной.

— Умнее, чем я… надеялся. Теперь у любого убийцы две цели. И правильно, что не усыновила взрослого. Младенец ее не свергнет. Даже когда вырастет — если воспитает сама, и воспитает правильно…

И в мыслях докончил: в любом случае у императорского престола есть еще один законный наследник, еще одно беспокойство для Константа…

— Целей много больше, — заметил Дионисий. — Она удочерена кланом. Этих не перебьешь, их тысячи. Очень похоже на ипподромную партию, но все друг другу родичи.

Повисла пауза во время которой каждый думал о сказанном и не сказанном. Дионисий заговорил опять:

— Я долго размышлял над степенью законности акта удочерения и пришел к выводу: оно абсолютно легально. Девочка осталась круглой сиротой четыре года назад. А исковой срок по делам об установлении родства два года для проживающих в том же диоцезе и три — для живущих вдалеке. Значит, преимущественных прав на опеку прежняя родня лишилась. А девочка, достигшая пятнадцати лет, получает право сама выбирать себе опекуна.

Предпочла выбрать отца. Нет, больше — семью. А Григорий, что бы себе ни думал, ей никто. Этого Дионисий не сказал, но оба это поняли.

— Нет более Августины-Ираклии. Но есть бриттская девушка с крестильным именем Августина, предпочитающая прозвище Немайн…

— Значит, стала дочерью булочника? — Пирр не обратил внимания на последнюю реплику Дионисия. Епископ хотел было возразить, но патриарх остановил его жестом. — Впрочем, это не главное. Я хочу ее видеть, и мне совершенно неважно, чья она теперь дочь.

По какой бы причине Дионисий ни предпочел забыть, что помазание на царство есть таинство, которое, будучи свершено, не может быть отменено даже монашеским постригом, в этом разговоре сие было не важно. Учитель должен быть озабочен человеком, а не престолом…

— Ее новая родня весьма рьяна в заботе о новой дочери и сестре. Не уверен, что столько тепла она получала от кровных родителей. К тому же ее ушастость…

— Под покрывалом не видно.

— А здесь видно. И сами уши, и как шевелятся.

Пирра передернуло. Дионисий поспешил уточнить:

— Это совсем не отталкивает. И выглядит естественно. Как для остальных шмыгать носом, оттопыривать губу или закатывать глаза. И ей это нравится! А еще она умеет уши прижимать. Не покрывалом, а сами по себе.

— Я этого не знал, — признался Пирр. Что было вполне объяснимо. Голову августы без покрывала видеть могли разве служанки да евнухи. И сестры. Не времена языческого Рима — показать волосы из-под платка неприлично даже крестьянке. В империи. На этой странной окраине мира все оказалось наоборот… Пирр вспомнил — на экзамены Августину наряжали как для большого выхода.

В отчетах же поминались просто большие уши, оттопыренные. С другой стороны, если император считал уродство дочери позором, подвижность ушей могли скрыть. И получить — в платочке, конечно — здорового ребенка. Без знака неудовольствия высших сил.

— Как ни кутали, как ни умащивали, — буркнул Пирр, лихорадочно вспоминая все то, что еще на корабле стройно лежало в голове, украшенное тщательно продуманными подробностями, — а потом от нее все равно пахло. Как напрыгается со своим кривым мечом…

— Почему кривым?

— Не знаю. Аварам так нравится. Ираклию подарили при очередном замирении — до того у них прямые были, как у всех. Она очень хотела выучиться им владеть — но кто же пустит мужчину-воина в гинекей. Но по часу в день все равно упражнялась.

И Пирр это разрешал. Дионисий никак не мог подумать, что из безразличия… А значит, полагал, что это пригодится. Будущей монахине? Вряд ли. Варварской королеве? Возможно. Но тогда к чему все остальное? Дионисий начинал испытывать восхищение сидящим перед ним человеком. Хотя бы потому, что более образованного человека, чем Августина-Немайн, епископу вообще видеть не доводилось… Вот только направление образования вызывало некоторое недоумение. В подобную силу предвидения епископ не верил. Оставалось предположить, что Пирр таким образом готовил всех своих учеников к жизни в мятущемся и воюющем мире. Каждое зерно полил и унавозил. И вот теперь пришел за остатками урожая…

— Странное упражнение для девочки. Впрочем, с учетом всего произошедшего, полагаю, что должен восхититься твоей, высокопреосвященный, прозорливостью и предусмотрительностью. И еще раз исполниться верой в правоту Никейского собора. Раз уж такой видный теолог и философ принял ее не под принуждением, но будучи убежден в ее истинности логическими доводами. Твоя ученица, кстати, тоже постоянно упирает на "верую, ибо знаю" — сильнейший и достойнейший тип веры, — и в этой ее склонности я вижу не только образец апостола Фомы и учения апостола Павла, но и влияние духа стоящего передо мной мыслителя.

Пирр растрогался. Успех! Неважно, что на сердце у епископа, — он откровенно предлагает сотрудничество. Хотя и намекнул, мерзавец, что неплохо бы Пирру сразу занять ту же позицию, что и епископ Пемброукский. И на былые расхождения в вопросах веры намекнул. Патриарх продолжил расспросы… И запутался окончательно. Ибо услышанное говорило — на мокнущих от пота и крови простынях бьется со смертельной болезнью именно соотечественница. Кто, кроме грека, способен на такое?

Другой вопрос: откуда это все взялось? Чему и как учили базилисс, Пирр знал. И если в перевод Евангелий верилось легко — способности к языкам у них и правда были хорошие, — то остальное… Ну еще меч — хотя выучившаяся по книгам воительница не должна была иметь и тени шанса против выросшего на реальных стычках варвара. И ведь негде, негде все это выучить и узнать. В мозгу мышами скреблись неучтенные факты. Что-то они означали. Если сложить.

Пирр был политиком и растерянность маскировать умел. Тем более главное дело — увидеть ту, ради которой приехал на край света, хоть какими глазами. Самозванкой Пирр ее про себя уже не называл. Совесть мешала. Совесть породила надежду: а вдруг? Вдруг есть возможность извиниться за давнее малодушие. Не перед союзником, сидевшим в безопасности. Не перед тем, кто имеет право простить все. Перед той, перед кем на деле виноват. Этих чувств Пирр в своей душе не видел, хотя в чужой прочитал бы без труда. Зато епископ Дионисий рассмотрел. Понял. И, когда Пирр намекнул, что хотел бы видеть ученицу, принял решение.

— Времени для пространных бесед мало. Августина отравлена, — припечатал он, — но жива. Хотя в сознание со вчерашнего вечера не приходила. Виновных не нашли. Все подозревают всех. Постороннего к ней близко не подпустят. Или ты согласен назвать свое имя?

— Пока нет.

— Тогда вижу только один способ. Я все равно собираюсь совершить над больной таинство соборования — вместе с моим викарием. Но три священника лучше двух. Никто возражать не решится. Так что, если она придет в сознание…

Адриан стоял за закрытыми алтарными вратами. Нехорошо использовать священное место для подслушивания — зато удобно… Когда слова патриарха и епископа перелились через неведомую запруду, перед его глазами встала очередная, привычная уже картина…

Холодный мокрый камень. Не окно — отдушина, в которую задувает вонючая сырость столицы мира. Изнанка второго Рима. На полу мертвая крыса. Забитая. Палкой. Несколькими ударами, с отчаянной силой насмерть перепуганной девчушки.

Три года назад она не испугалась — хотя что какая-то крыса по сравнению с враждебной армией во дворце? Мать и сестра не успели бежать, патриарх скрылся заранее. Царица смотрит в распяленные бегом лица, протянутые руки, в глаза, переполненные жаждой награды и похотью… Долгий удар сердца. В соседней комнате — крик сестры. Неужели осмелились? Ждать некого! Грохот нескольких тысяч литр камня, отделяющих тайный проход… Там, на выходе, тоже будут солдаты — но немного и похуже. Не яростные, настороженные. Августина разметает их — не взглядом, так длинным кривым мечом… А потом — потом то, что она прежде видела только на схемах. Миазмы и путаница константинопольской канализации. Истинный лабиринт. Что ж. Лабиринт — самое место для чудовища!

Она сама теперь крыса. Босые ноги, грязный комок соломы — постель. И — книги. Старые архивы и запасники библиотеки не спальня племянника-убийцы. Их совсем не охраняют.

Шаги. Тень.

— Принес?

Голодная радость.

— Это все, что я могу принести. За старыми гвардейцами следят.

— Я маленькая, мне хватит.

Хлеб от солдатской пайки. Не так уж его и много.

— Они сняли почти всех. Меня тоже отправляют в Сирию.

Короткий взгляд на крысиное логово, ставшее кельей. На книги, подарившие мудрость, но не знание жизни. Всю жизнь прятаться нельзя. Если ты не крыса. Почему у нее мокрые глаза?

— Я вернусь.

Сжатый кулак — к сердцу.

— Я отомщу.

Рубин — с пальца на цепочку крестика.

— Я справлюсь.

Острые уши — под платок. А остатки богатого платья как раз в состоянии, когда, устав латать обноски со знатного плеча, бедняк дарит их нищим.

Ночевать на берегу вне порта — для моряка темных веков дело привычное… Особенно для ирландцев, с их пусть и очень мореходными, но беспалубными суденышками. Которые даже и скорлупками нельзя назвать. Потому как скорлупка — твердая. А ирландский куррах — нет. Он кожаный. Киль, шпангоуты — это все деревянное. Но обшивка — кожа. Для пущей сохранности и герметичности хорошо просаленная. В результате получается что? Кораблик очень легкий, ходкий — на веслах. Маневренный — инерции нет, а нос от кормы ничем друг от друга не отличаются. Осадки почти нет, и можно пройти по любым мелям. Но плохой парусник: высокую мачту не закрепишь. И еще один недостаток у курраха. Тот же, что у кожаной одежки норманнов. Ирландский корабль жутко смердит. Хуже, чем целая армия викингов! А уж вытащенный на берег и вследствие этого сохнущий, куррах просто невыносим.

И если христианские подвижники примирялись с этим свойством довольно легко, принимая как еще одну форму аскезы, то друиды — нет. Для их веры давно прошли времена, когда, убежденные в истинности своего видения мира, проповедники с Оловянных островов стремились во все концы мира. Сначала пикты, потом ирландцы и бритты, воспринявшие свет от покоренных докельтских племен и побежденных сидов. В Галлию, Дакию, Паннонию и Далмацию, Италию, даже в далекую Азию… Это был золотой век. А потом пришел Цезарь, и от всего мира друидам остался один Зеленый Эрин.

Двести с лишним лет назад христианство пришло и туда. И столкнулось с расколотой внутри себя верой, и приняло в себя не изгоев и недовольных, но большую половину исповедников, живых сердцем и умом. Поворот был настолько быстр и решителен, что обошлось без крови. Ирландские священники и епископы, бывшие друиды и бывшие боги, дозволяли прежнее исповедание, запретив на христианских землях только его проповедь.

А потому ревнители старины даже роптать толком не могли. Не на что было. Пока у староверов потихоньку не начали отбирать статус. Книжник со стилом и пергаментом (а то и с новомодным гусиным пером) потихоньку вытеснял из королевского окружения филида-запоминателя. А выученные монахами поэты сочиняли стихи не хуже бардов. И так же потихоньку друид становился отверженным. Некогда высшее сословие, ирландские друиды скатились до того, что мирской закон наравне с лекарями и ведьмами приравнивал их к нетитулованным благородным воинам, ниже всадников. Хотя кое-где они начинали скатываться и на уровень свободного человека.

Безумные слухи, которые нельзя проверить. Торопливые обсуждения, короткие сборы. Болтанка в море, вонь на суше. Страшный греческий корабль в устье Туи. Греки всегда готовы принять любой ирландский корабль за пиратский — если он меньше, медлительнее и зажат в узости. Хорошо, дромон оказался потрепан штормом. И, под конец, слухи о войне богов — сразу обретшие зримое и осязаемое подтверждение. Засыпанный землей тулмен на холме Гвина ап Ллуда. Руины лагеря Немайн, которая уже второй раз поменяла веру. В первый раз — на римскую. А римляне к друидам относились куда хуже христиан. Если не опасались восстания, то на уровне: увидел — убил. Что она утворила с местным божеством, настораживало. И метод действия богини был до отвращения римским. Без почести врагу, без доблести и славы — ни славных поединков, ни громких вызовов. Ни подвигов силы и ловкости, ни ран, в которые пролетают стрелы. Только рассудочный труд и молитва матери Христа над опустевшим холмом. В котором некогда были жизнь и веселье. Валлиец показывал находки из тулмена — обычные вещи, почти как у людей. И оттого запустение холма казалось особенно печальным.

И венцом новостей — известие об отравлении богини. Настороженные лица, оружие, огни. Попытки заснуть под вонючим боком курраха. Ну и какое настроение должно к утру быть у друидов? Конечно, усталость и недовольство у каждого проявятся по-своему.

Один так и не заснул — ходил с капитаном по корабельным делам, прислушивался. Вернулся, ссутулившись вдвое изначального. Хотел поделиться новостями, но товарищи уже спали. Погладил седую бороду. Почесал лысину. Будить не стал. Вместо того добрел до римского корабля. Присел на швартовочную тумбу.

— Кто такой? — окликнули сурово.

— Ирландец. Видите корабль на берегу? Вот с него.

— И знаешь греческий? — голос был уже другой. — Прекрасно! Тебя тоже в город не пустили? Ясно. Ну сиди. Наш капитан с вашим уже договорился — если что, держаться заодно. Ужасная страна! — В голосе звучал затаенный страх. Не перед битвой. Перед чужим.

Друид припомнил молодость. Тогда он мечтал стать воином. Как, наверное, все мальчишки в Ирландии. Не стал, как шесть ирландских мальчишек из семи. Но знания о военном деле оставались.

— Слушай, римлянин, а тебя не вздуют за то, что ты на страже, а со мной болтаешь?

— Нет. Часовые тут отдельно. Молчат. А я просто воздухом дышу. Душно под палубой. А с кормы меня выселили ради пассажиров. Это целого комеса! Впрочем, они там как сельди в бочке. Ничего приятного.

— Ты сказал как ирландец. Или бритт.

— Я сказал как несчастный римлянин, которого судьба заносит в Британию уже второй раз. А мне и первый не понравился. Тут все поставлено с ног на голову. Право, я почти рад, что пока не сошел на берег. Что там интересного? Разве женщины. Но и с ними не все в порядке! В прошлый раз подкатил к одной. А она оказалась… — Римлянин осекся и добавил по инерции: — Теперь и с другими… Слышал новости?

— Слышал. Кричат, что богиню отравили.

— Какую еще богиню? Я имел в виду…

Друид прервал римлянина:

— Ты вообще хоть что-то о старых богах знаешь? Или вы все уже забыли?

Римлянин обиделся:

— В Карфагене? Не скажу за неграмотное отребье, но римлянин образованным почитаться не может, не зная Вергилия и Гомера. Я помню «Илиаду» и «Энеиду» наизусть.

Друид кивнул. Его представление о том, как и что должен знать культурный человек, было сходным.

— Тогда отгадай загадку: о ком речь идет? Воительница. Ездит на колеснице, которую сделала сама. Закрывается кожаным щитом. Бросает огромные камни и дротики. Разгоняет армии людей и не-людей в одиночку или с собственной армией. Эта женщина сведуща в ткацком ремесле и торговле. Осчастливила рецептами новой посуды — хоть и пустяковой — стекольщиков. Усовершенствовала арфу. Изменила конскую упряжь — у здешних всадников ноги вставлены в какие-то петли…

— Стремена, — вставил римлянин.

— Есть название, значит, вы их используете. Еще она ознакомила всех с горячим напитком из ячменя и цикория. И вот совсем недавно усовершенствовала пиво… За что ей искренне благодарна половина горожан. Нет, больше. Камбрийки любят пиво не меньше мужчин. И вся гильдия углежогов.

Замолчал было, но сразу хлопнул себя по лбу:

— Совсем забыл, вот ведь память стала… Она девственница. И у нее большие серые глаза. Кто это?

Римлянин молчал. Пытался переварить. Ему не нравилось то, что он слышал. Но спорить было трудно.

— Она крещеная, — наконец, выдавил он.

— Мы не говорим об исповедании, — заметил друид. Ему все больше и больше нравился разговор. Он ощутил вкус к проповеди иноверцам — к проповеди с позиции не силы и меча, но истины. За ним были факты. За римлянином — нежелание верить очевидному. Преодолимое. — Мы говорим о том, кто она.

— По описанию выходит Минерва. Но этого просто быть не может! Она человек! Ее узнали как человека.

Жалкое сопротивление. Агония разума, цепляющегося за прежние предрассудки.

— Кто? Все местные жители уверены, что она богиня… Не такая, как христианский бог, и даже не такая, как римский Юпитер. Она из плоти и крови. Хочешь проверку? Когда ее дни? Главные, а не августовская суета?

— Откуда мне знать! Я христианин.

— Знать и соблюдать — разные вещи. Поверишь ли ты мне, если я скажу, что минервины в Риме приходились на весеннее равноденствие?

— Допустим. И что из того?

— Сегодня осеннее. Если то, что с ней случилось, обычный яд, подсыпанный в кушанье земной женщины, — она умрет до утра. Если же это болезнь, вызванная поворотом годового колеса, — в ней нет ничего опасного. И если она не умрет к утру, это богиня.

— А какая разница, богиня или нет? — риторически вопросил римлянин. — Все равно… Хотя мне нравится твоя версия, ирландец. Но если так, что Минерва делает в приемных дочерях у трактирщика?

— Боги — странные существа, — заметил друид, — а крещеные боги и вовсе непостижимы. Они и должны быть непонятными. А притворяться человеком — любимая игра богов. Или дело. Возможно, ей нужно занять чье-то место. Для чего-то. Ты знаешь о проделках Манавидана?

— А кто это?

— Морской бог. И большой ходок… Любимая шутка принять образ мужа.

Комес улыбнулся. При всех неприятностях гораздо приятнее быть обманутым богиней, чем влипнуть в историю по собственной дурости. А истории про идеального ходока Манавидана оказались достаточно занятными, чтобы под них дождаться рассвета. Тогда друид ушел расталкивать товарищей.

Нион Вахан, не отрывая глаз от ровно, очень ровно дышащей Неметоны, перегоняла в голове по кругу мысли. Привыкла. Что бы ни было вокруг — смотри на то, что действительно важно, а мыслить можно про что угодно. Так ее учили, и этот урок она усвоила очень хорошо — очень уж помогал. Не будь его, может, не было бы сейчас глупенькой пророчицы, была бы красивая черноволосая оболочка. Делающая только то, что скажут. Но лет с пяти она научилась убегать от учителей внутрь себя и там гоняла по кругу простенькие да глупые мысли свои. В том была главная ценность, что свои. Была и вторая — наружу не пробивались ни глупости, ни важное и интересное. И это сейчас снова пригодилось. Нион поспешно оборвала ценную мысль. Эта мысль ей сейчас не по чину пусть ее богиня думает. А Луковке довольно и мыслей, скажем, про сестер. Странные существа — сестры. У Нион Вахан их никогда не было. У нее и матери не было. Умерла родами. Была б мальчиком — мачехи б души не чаяли, обычной девочкой — затравили б до смерти. А так — отдали друидам. Отец при этом был весел — и тогда Луковка решила забыть его имя. Потом поняла — можно быть очень радостным снаружи, печальным внутри, а если там, в глубине, есть и кусочек не своей, божественной души, то и сама не поймешь, какое у тебя настроение. Но к этому времени имя надежно забылось. А друиды не напоминали. И в этом были правы. У Нион есть Неметона — не мать, не отец, не сестра. Ближе. Гораздо ближе.

А сестры — они странные. Любят друг друга — это хорошо. Это непонятно, как такое получается, без общей-то души, но правильно. Эйлет и Сиан беспокоятся за богиню. Что непонятно: почему не замечают, что Неметона в сознании. Ладно, Сиан маленькая. Но старшая могла бы догадаться! Заметно. Хотя глаза и закрыты. И уши! Дрожат, поворачиваются. Из обоих тянутся черные полоски засохшей крови. Нион бы вытерла — но теперь и дотрагиваться до богини стало страшно. Только надавишь на кожу посильнее — сразу начинает сочиться красное. Анна говорит, это хорошо. И говорит, что так Неметона говорила. Не врет. Тогда Нион еще была богиней и ложь различала. Теперь сила ушла и осталась только слабая, глупая, изнеженная и ничего не умеющая девочка, считающаяся посвященной второго уровня… А богиня молчит. Только морщится временами. Эйлет вышла. Вывела Сиан. Пора больную перевернуть — а это кровь…

— Луковка, это ты? — едва слышное.

Нион встрепенулась. Пусть у нее ничего иного нет. Только верность. Сильнее собачьей, нежнее дочерней. Но разве этого мало?

— Я всегда рядом. Если не прогонишь. Все сделаю. Скажи что.

— А что тут сделаешь?… — Слова давались с трудом. Приходилось их ловить как… как капли вина жаждущим ртом. — Кровь идет… Значит… заразы нет. Так всем и передай.

Неметона болезненно сморщилась. Челюсти напряглись. Губы, как их Нион ни смачивала, все равно выдавили капельку крови. Но ни стона.

— Ведьма говорила, у тебя есть трава, которая может снять боль.

— Опий? Нет… Расскажи, что снаружи… интересно.

Слова продирались сквозь горло, как зазубренный наконечник из раны.

— Хорошо… А почему ты при сестрах притворилась, что спишь?

— Эйлет… всех позовет. Расспрашивать будет.

Нион захотела себе язык вырвать. Дрянь любопытная! Не лучше смертных сестер богини!

— Прости, что спрашивала… — вспыхнула виной. И торопливо заговорила, спеша исполнить просьбу больной. — Сначала тебя в храм занесли. Людей всех прогнали, чтобы воздух был. Мэтр Амвросий сказал, что яд виноват. Тогда все ворота закрыли и начали искать. Повара, что пир готовили, до сих пор все под замком. Хуже них пришлось только королю и варварскому послу. Король оказался кругом виноват — его пир, а хозяин за гостя отвечает. А тут не просто на пиру — за его столом отраву подносят! Тут и отец твой взвился. Знаешь, сколько людей твоего клана в городе живет? Мно-о-ого! И воинов сразу много собралось. Сколько пальцев на руках и ногах вместе. Те, кто в поход с тобой ходили, да местные, да твоя семья. Вот их Дэффид разослал ко всем воротам да на все стены — не доверял городской страже. А потом другие кланы своих привели. Стало как в осаде! Но главными все равно оказались твои родичи — все понимали, что они в своем праве и раз король не против, так пусть командуют. Так что Кейр взял восточные ворота, Эйлет — западные, северные — лично Дэффид. А на юге ворот нет, там луг заливной… Глэдис внутри осталась, со мной и лекарями. А у дверей храма твои большие встали. А в качестве командира при них — Эйра. Взяла щит, копье — и ну командовать. Видела бы ты их физиономии! Но ничего, скоро оценили — у Эйры голосок тоненький, почти как у тебя, и когда она кричит — все слышат. Даже кто очень не хочет. Что еще? Принц Рис тоже нашел своему войску применение. Приставил как охрану к послам. Он же на них подумал — не знаю почему, но тогда я была тобой и все-все понимала. Что Дэффид подумал на короля, принц — на саксов, саксы — на епископа, епископ — на кого-то, кого нет в городе, ученица твоя — на бога Мабона. Мне даже смешно стало. И о тебе очень беспокоюсь, и понимать стараюсь — а мне это трудно. Особенно командовать. Я ведь только часть тебя на самом деле. Поэтому я только один раз и распорядилась. Но ведь не подвела?

Неметона согласно взмахнула ресницами. И снова улыбнулась — до крови. Не удержалась. Уж больно молитвенно задала вопрос Луковка.

— Вот. Я твоим голосом говорила, кто будет слушать меня саму?

— Я, — выдавила Неметона. И даже ухом слабенько дернула.

— Спасибо. Ты правда меня слушаешь? То есть чего я хочу, а не когда я рассказы рассказываю, вот как сейчас? — В другое время Нион бы от счастья прыгала. Сейчас сил на это не было. А оттого вдруг приблудилось понимание, такое, что ладошки рот закрыли. — Ой! Ты же меня насквозь слышишь… Ты, пожалуйста, не делай всего, чего я хочу. Я иногда злая бываю. Нажелаю кому-нибудь гадостей, а потом сама жалею. Или, по крайней мере, делай не сразу.

— Не буду. Что… еще?

— Еще? А привезли тебя сюда. Люди на Совет Мудрых собираются. Много людей, не то что у нас внизу. Чудно! Не все даже друг друга знают. А Сиан к тебе редко пускают, а она плачет часто. Говорит, ты ей веселье на Самайн обещала. А вышли слезы…

Чуть не прокляла длинный язык — но Неметона улыбалась.

— Сделай ей на Самайн тыкву, — прошептала, — хорошую, с глазами… Скажи — от меня. И вот что… — налилась красная капля в углу рта. И тут же розовое от растворенной в воде крови полотно смахнуло ее. — Повтори то, что ты говорила как я.

Нион покраснела.

— Я сейчас не смогу, наверное. Тогда-то я была тобой. А теперь — теперь у меня даже и настойки нет.

— А тогда была? Учись без… Брови нахмурь. Вспомни: ты — это я…

Нион решилась попробовать. Ну как можно отказать самой себе, да еще больной, в такой малости? Ну смешно получится. Так пусть развеселится.

— Я — это ты, — начала Луковка. Получалось несерьезно, спохватилась, нахмурилась, представила растерянно-обеспокоенные лица там, в церкви. Даже глаза прикрыла. — Я — это она.

И еще раз, более уверенно, чувствуя, что тоненькая струйка силы от богини все-таки просачивается в душу:

— Я — это она. А вы ступайте и берегите моего сына. Как зеницу ока!

И распахнула веки. Из ее глаз снова смотрела Неметона.

— Как кривой зеницу последнего ока! Ясно вам?!!

Она еще несколько мгновений стояла в величии и силе, наслаждаясь единством с богиней. Потом сила ушла, оставляя радость. Получилось. Даже без настойки. Собственным желанием. Такое, говорят, умели пророки в эпоху героев. Это была уже не вторая ступень посвящения.

Нион чуть в ладоши не захлопала — кончилась власть друидов! Будь хорошей девочкой! Веди себя, как говорят! Скромнее! Послушнее! Тише! Еще тише!.. А вот теперь! Богиня все равно главнее, но теперь и Нион на первой ступени. И никто ей не указ!

Но тут взгляд упал вниз — и восторг как корова слизала. Снова красное. Уже не капля — полоска. Изо рта, из уголка глаза. Но Неметона даже привстать пытается. Рука красит простыню красным… Красный — цвет богов, и кровь у них тоже красная…

— Можешь… Я… любовалась.

— Тебе хуже? Ты слишком много сил отдала мне! Не надо! — Нион осторожно помогла больной улечься снова. — Я лучше буду твоей Луковкой. Горем луковым, неумехой, только и годной настойку хлебать… Чем тебе мучиться.

— Я не страдаю. Но… Позови. Мать, сестер… Бриану… Кто есть… Пусть сыночка принесут… Заразы нет. Значит, можно… Ну!

Нион еще не дослушала, а уже голосила в дверях. Звонким и грозным голосом. Очень надеясь, что Эйлет и Глэдис прибегут быстро. Потому что на этот крик явно уходили силы богини.

Володеньку принесли. Эйлет, и правда приладившуюся всплакнуть на груди у очнувшейся сестры, Глэдис отослала за епископом. А Бриана сама метнулась за отцом. Чтобы тот расспросил больную о самочувствии.

В отличие от Пирра, друиды наблюдали процессию лишь до забора заезжего дома. Один, позевывая, предложил зайти к христианскому епископу — отметиться. Правило было ирландское — если друид выезжает за границы туата, ему необходимо по прибытии в другой туат навестить монастырь и сообщить аббату о своем прибытии, обещать не вести языческую проповедь и соблюдать закон.

Здесь монастыря не было, и друиды сунулись к епископу, отложив поселение в трактире на потом. Епископ Дионисий из формальной процедуры учинил форменный допрос — но тут, по счастью, к нему явился прибывший на корабле единоверец, и римлянину стало не до друидов.

А уж в трактире им и места не нашлось. Широкоплечий парень за стойкой, едва разглядев белые балахоны и серпы на поясах, сделал знак охране.

— Выметайтесь.

Один из друидов только посох поудобнее перехватил. По хвату и повадке стало ясно — подраться вовсе не дурак, и в руках сила пока имеется. Другой запустил руку в седую бороду.

— Не по обычаю из заезжего дома гостей выгонять, которые никому не чинят обиды.

— А меня метлой и не выметешь, — заметил третий. — тяжеловат.

И правда был кряжист. Волосы темные, руки едва не до колен…

Чтобы человек за стойкой заезжего дома нарушил все священные правила, безосновательно отказал путникам в гостеприимстве — такого доселе не бывало. Но случилось.

— Вам здесь не место. Вы поклоняетесь старым богам. Возможно, не Гвину он наша боль, но уж Мабону — точно. Вы его Энгусом зовете. Он пытался убить мою сестру.

Седой пожал плечами.

— Мы поклоняемся всем старым богам. Немайн тоже.

— Это ее ты зовешь сестрой? — уточнил темноволосый.

— Зову. Она говорит: она сида. Крещеная. И она — сестра моей жены, если точно. И ей вы не поклоняетесь. Она выпала из вашей военной триады.

— Но это не мешает нам почитать ее.

— Как и Мабона. Я не могу рисковать, пустив в дом врага.

— Зачем же врага? — седой поднял бровь. — Мы несем хорошие известия — твоя сестра останется жива. И полностью оправится.

— Откуда вам знать.

Вопроса в этих словах не было.

— Мы многое знаем о богах. А вот вы, кажется, уже ничего… А ведь даже римляне кое-что помнят. — Друид запустил руку в бороду. Главное — разговор начался, теперь пора сделать маленький подарок. — Вот ты на нас гневаешься. А ведь мы принесли добрые вести. Не умрет ваша сида. Что то же самое, что и богиня, на самом деле. У сидов божественность — скорее положение, чем состояние. Сид-бог от сида-не-бога отличается деяниями и обязанностями, и только. Как король или хозяин заезжего дома от крестьянина. А Немайн та скорее как кузнец или ведьма от свинопаса. Злая или добрая, в хлопотах или забавах, почитаемая или изгнанная — всегда останется при своей силе…

Люди начали подходить поближе. Ирландский знали многие. А про сиду было интересно. Кейр — а за стойкой-то был он — заколебался, когда в ту дверь пиршественного зала, что со стороны города, вошел епископ. За его спиной маячили фигуры викария и еще одного священника, постарше.

— Мы явились, дабы соборовать болящую. — Дионисий огляделся: — Где она? Семи пресвитеров у нас сейчас нет, но три — тоже число хорошее.

Камбрийцы дружно закивали. Они втайне подозревали, что число три лучше. По крайней мере, тут, в Британии. Три священника, соборующие богиню, — это можно вставить в легенды и байки. А если их будет семь, придется четверых забывать… Потому что в легендах их все равно будет трое!

— Что делать?

— Лечить. Словом Господним и освященным елеем, — объяснил епископ.

— Вот эту помощь мы примем. Эйра! Проводи святых отцов в дом, где устроили Немайн. Это не пустые слова. Недаром сида в нашу веру перешла.

Друидам предложить оказалось нечего. Точнее, нечего, что было бы можно упомянуть при христианских священнослужителях. И вообще в людном зале. Кряжистый потоптался и направился к двери.

— Раз тут не уважают обычая, то тут и не заезжий дом вовсе, — возгласил по дороге, — а потому и нам тут делать нечего!

Седой поднял бровь. Ожидал, что парень за стойкой одумается. Не тут-то было. Кейр закусил удила. Позже он получит за это от Дэффида и нагоняй, и благодарность. Первый — за то, что старые обычаи нарушить вздумал. Вторую — за то, что выдержал. Сохранил лицо, не мотался как щепка в ручье или тряпка в стиральной машине. Воля, она поважнее традиции. Которую спас незнакомый пожилой священник. Шел последним, не успел выйти вслед за Эйрой. Но успел сказать:

— Сын мой, эти люди принесли обещание епископу Дионисию не вредить ни христианам, ни вере. Сами, без принуждения. А потому не отказывай им в приюте. Если же опасаешься чего от тех, кто Иудин грех не почитает и за постыдный поступок, вели присматривать хорошенько.

Кейр вздохнул с облегчением.

— На сколько дней вам нужно жилье? Больше одной комнаты предложить не могу — много постояльцев. А скоро будет еще больше.

Бровь седого друида вернулась на место.

— Одной комнаты нам и хватит.

— Мы наверняка найдем другой ночлег! — стукнул посохом об пол тот, что собирался драться. — Я вот, например, кузнец. И в городе найдутся люди моего ремесла.

— И не только, — раздался голос из-за уставленного пивными кружками столика в углу. — В городе найдется и общинный дом клана Плант-Инир. Который всегда откроется для тех, кого неправедно гонят Кэдманы. В любом случае не рекомендую здесь останавливаться. Наверняка ограбят. Да так, что заметишь, только когда окажешься на улице с пустым кошелем…

— А чего тогда ты тут делаешь, Варрел? — ухмыльнулся Кейр. — Или пьешь тут пиво потому, что доверяешь МНЕ?

— Ты хотя б горец. Я не доверю тебе спину на ночлеге, но яд в пиво или мелочный обсчет… Для этого ты еще недостаточно городской!

Говоривший вылез из-за столика — и в пиршественном зале сразу стало малость тесновато.

— Совет у нас будет. Большой. Три века не было такого, — объявил он, — и нескоро повторится, видать. Но теперь мы припомним городским да приречным все обиды! Дело идет к войне. К большой войне! И Гулидиену понадобятся не торгаши, а воины. А настоящие воины растут только в горах. То-то король велит вернуть нам все, что вы у нас захапали. За четыре-то века. А то мы воевать не пойдем!

— Прошлый раз Совет Мудрых созывался двести двадцать четыре года назад, — уточнил Кейр. Спроси его кто об этом месяц назад — нипочем бы не сказал. Но как узнал, что придется помогать тестю в организации такого важного события, поинтересовался историей Совета Мудрых у королевского филида. — Тогда утвердили нынешнюю династию. С тех пор как-то обходились…

— Я и говорю — четыре века.

— Как с вами, Инирами, на войну идти прикажете? Разведку всяко не поручишь! Двести двавадцать четыре года — это два века. И еще двадцать четыре сотые доли века.

Варрел захохотал. Потом принялся с подозрением рассматривать свою кружку, точно мог сквозь синеватую глазурь и слой спекшейся глины определить, есть ли внутри отрава.

— Ты окэдманился, Кейр. Пожалуй, я не буду допивать эту пинту. Ты считаешь века столетиями, учитываешь сотые доли… Для воина деньги — куски металла или мычащие четвероногие, а века — человеческие жизни. Ты стал даже не горожанином — римлянином.

— А я всегда был римлянином, — заявил Кейр, — мы, Плант-Монтови, и произошли от тех солдат, кто некогда остался в прибрежных фортах и на заставах. Потому у нас и клановая крепость не одна большая, а много маленьких. Мы так привыкли. Ну и потому, что лучшие воины в Диведе — это все-таки мы.

— Нет, мы!

Кейр мысленно сощурился. Как сида. Заметил, мелкие пакости выходят много легче, когда представишь на себе ее лукавый прищур

— Хорошо, Варрел, будь при своем мнении. Могу даже приказать подать тебе долю героя. Бесплатно и без отравы, хочешь?

— Ты серьезно?

— Вполне. Выбирай — тебе говяжий окорок, свиной, молочного поросенка?

Горец потер руки. Доля героя, официально поднесенная не на сельской пирушке — в заезжем доме Дэхейбарта! Получалось, что его только что признали самым что ни на есть героем — самым сильным, храбрым и жестоким воином в западной половине Южной Камбрии. Таким можно гордиться…

Не обратил он внимания — в трактире собрались представители многих кланов. Еще не всех. Но долинные были все — хотя бы потому, что население Кер-Мирддина из этих трех кланов и складывалось. Были местные ирландцы, которые считались младшей ветвью Мак-Дэсси. Явились на совет представители трех кланов из Глиусинга — пришли морем, с ветром повезло, вот и прибыли раньше прочих. А ведь на совет собрались люди непростые. И глава, скажем, кланового ополчения пропустит вперед какого-то овцепаса? Да если такое случится, прощай, репутация. А в скором времени — и положение.

Так что едва Варрел выбрал и провозгласил, что требует себе долю героя, и хорошо бы это был свиной окорок, как на него обрушился возмущенный хор. Пожалуй, ни один мужчина не усидел на месте — пусть Плант-Инир высок да плечист, так гуртом ведь любого героя стоптать можно. Особенно хорошо это знали Монтови. Кейр улыбнулся, вспоминая семейные легенды. В том числе рассказ о римской высадке на остров Мэн. Это было лет пятьсот назад, но прапрадед запретил менять в истории хоть слово. Потому как хотел, чтобы потомки узнали вполне достойную правду. Описание последней, самой отчаянной атаки заканчивалось словами: "Мы, римляне, от страха обгадились. Но они разбились о наш строй как волна о скалу. И вот тогда мы пошли вперед и сполна расквитались за перепачканные штаны." Да, британские легионы уже тогда ходили в штанах. Погоды не те — ляжками светиться.

Дополнительное веселье вызвал растерянный вид Варрела. Веселье и заботу. Затопчут его не сразу, мебель пострадает. Да ежели гостя изувечат — не дело, а ведь под горячую руку и прибить могут, даром что оружие на входе сдали. А кулаки? А сапоги? А мебель та же?

— Благородные воины желают драки? — поинтересовался Кейр громогласно. — Так прошу — во дворе да на кулачках. И вам забава, и чинно выйдет. За распорядителя будет Тулла. А врач и тем более священник, надеюсь, не понадобится. В крайнем случае неподалеку есть Бриана.

— А мэтр Амвросий? — спросили.

— Отсыпается.

— За лекаря и я могу, — предложил седой друид. — Да не смущайтесь, я ничем не страшнее обычной клановой ведьмы…

Старший из друидов остался наблюдать за поединком — второго не понадобилось. Варрел довольно быстро признал поражение, не ожидая, пока сильный да опытный противник не расквасит ему чего-нибудь в кровь. Втравливать клан в новые распри ему не хотелось, да и честь ушла — победить всех посетителей "Головы Грифона" по очереди он не надеялся. Потому получил пару-другую тумаков, сам нанес неплохой удар и запросил пощады. Драка на пиру — не дуэль, отрезанная голова в финале не требуется. Победитель место "царя горы" занимать не стал, вместо того пощупал кошель и предложил по кружке "угольного пива" каждому зрителю. И даже Варрелу, у которого таки появился в списке небольшой подвиг. "Воин, которому предлагали долю героя четверти Камбрии." Вес поднял — не удержал. Бывает. Но перспектива, выходит, есть.

Двое же свободных друидов сочли за благо договориться с Кейром о комнате. Предложение Иниров забыли. Темноволосый еще заметил, что Кэдманам с такими врагами и друзей не нужно.

— Нужно, — уверенно возразил Кейр. — Из-за того что мы дружим со всеми сильными кланами, во врагах оказался.

— То, что осталось?

— Вот именно.

Теперь его речь звучала почти намеком. С учетом предыдущей сцены оставалось заключить: намек и есть. И потому, не дожидаясь первого среди равных, двое друидов начали тихонько обсуждать — что же такое можно предложить хозяину заезжего дома, чтоб он допустил их посмотреть на болящую богиню. А то и побеседовать с нею…

Лечение, между прочим, оказалось первейшим вариантом. Исцелить Немайн — если это действительно Немайн, а все шло к тому — друиды не могли. А вот облегчить страдания — вполне. Что дело серьезно — было понятно. Но успех-то гарантирован. Если там богиня. А если нет и отравленная просто зажилась маленько? Бывают и медленные яды. А ведь случись что, виноватыми окажутся друиды, и ни один служитель старых богов более не ступит на землю Диведа. А скорей всего, всей Камбрии.

Потому первым вспомнили самый надежный и самый одиозный метод — жертву. И с ужасом поняли, что приходится оценивать не способ проведения запрещенного на христианских землях обряда, — но его действенность. Смысл жертвы — замена. Подставить судьбе вместо одного человека другого. Если сила, которую умиротворяют, не дюже разумна или подслеповата, появляется шанс подсунуть ей что-то не совсем равноценное. Петуха за свинью. Корову за человека. Раба — за свободного. Воина — за короля…

Чем опытнее друид, тем больше выбор, тем мельче жертва. Но если при смерти богиня, что можно предложить мировому равновесию взамен? Человека мало. Даже друида.

— Бога бы поймать, — заметил кряжистый. — Гвина того же… Нашим, кто еще остался, было бы не обидно.

Друид-кузнец поскреб темя. Кряжистый с завистью последил — у самого блестела плешь, не хуже епископской тонзуры. Правда, совершенно естественная. А если учесть, что лоб приходилось подбривать, сущая глупость получалась. И неблагообразие.

— Где ж его возьмешь, — сказал. — Да и не хорошо. Как-то же обходились раньше цыплятами и овцами… Ты вообще коров резал. Может, взять много скотины? Целое стадо?

Обсудили. Выходило — без толку. Богиню не подделать…

Вернулся седой. Выслушал. Поочередно поднимал то одну бровь, то другую, то обе разом. Временами чуть прижмуривал морщинки вокруг глаз.

— А зачем? — спросил наконец. — Самозванке, если человек, и корова сойдет. Управимся. А сида выживет сама. Наше дело только облегчить. А это травы, отвары. Спину помять, конечности, чтоб не застаивалась кровь. В общем, завтра предлагаем помощь Дэффиду ап Ллиувеллину — так хозяина зовут. А для начала попросимся хоть одним глазком на сиду посмотреть — чтобы установить, какие именно зелья варить придется.

— Мне проще, — сообщил кряжистый, — я руками лечу и языком. Только вот от отравлений обычно не помогаю. Ну а эллилов прострел или одержимость — всегда пожалуйста.

Родичи собрались, чтоб не отнимать воздуха, в соседних комнатах. При Немайн осталась только мать и целители. К тому времени, когда Дионисий со свитой вошел к болящей, мэтр Амвросий уже заканчивал допрашивать сиду.

— Пульс бешеный, — констатировал врач. — Немайн взрывается изнутри, как мех с перебродившим вином. Но это ненадолго. Хотя бы потому, что сердце долго такого не выдержит.

— Не надо долго, — сида едва говорила, — надо достаточно. Это… испытания. Как новой колесницы… Органы… Как механизмы… По очереди… Сейчас сосуды. Потом другое… Я скоро забудусь опять. Надолго… Не навсегда… Надо только ухаживать. Знаете лучше… чем я.

Немайн замолчала в чуткой тишине. И епископ, понявший главное, спросил:

— Сколько у нас времени, мэтр?

— Не знаю…

— Хорошо, начнем. Возможно, успеем…

Пирр до рези в глазах всматривался в багровое от болезни пятно лица. Глаза серые. Рыжая. Волосы коротко отрезаны — да, про это сообщали… Спокойна. Молчит. Не узнает? Не подает вида? Или измучена болью? Скорее последнее.

Начали читать обычную заутреню — самый короткий вариант.

— Что вы делаете?

Луковку Пирр видел впервые. Дионисий — нет. Решил — проще и быстрее объяснить.

— Лечим твою подругу. Соборование есть таинство, исцеляющее тело и душу через молитву и прощение грехов. Не мешай — она едва в сознании, а для покаяния сознание необходимо…

Нион пошатнулась. Происходившее было странным и почему-то знакомым. Может быть, потому, что происходило обращение к силам, превосходящим человека? Превосходящим и Неметону! К той силе, которую признала богиня, рассорившись со старыми божествами. Но доверить этим людям делать с Неметоной это таинственное страшно…

— Тогда сделайте это и со мной! — выскочило само собой, как и должно. — Я — она. Не вся. Но часть. Вот. Я объяснить-то не могу!

Епископу перевели.

— Можно, — согласился Дионисий, — а ты крещена, дочь моя?

— Я — это она. Раз Неметона крещена, значит, и я.

— Нельзя так. Ты — это ты, ибо пред Господом каждый станет на месте своем… А ты человек, и душа у тебя своя.

— Раз она крещена, значит, должна и я! — Речь странно напомнила Дионисию ту, которая сейчас лежала на болезненном одре. — Такого же быть не может, не положено… Ну или крестите меня отдельно.

— Ты понимаешь, чего просишь?

Нион кивнула:

— Единения.

Дионисий тяжко вздохнул.

С постели больной снова раздались слова.

— Крестите ее.

— Она ведь не понимает, — заметил викарий, — видно же… Так нельзя.

Больная кашлянула. Перевела дух.

— Сакс, приходящий в церковь потому, что это делает король, понимает больше?… Даже если вызубрил нужные слова… Она искреннее ребенка, который не понимает совсем ничего. И мудрее меня… У нее нет земной учености, зато есть сердце, чувствующее правду…

Старому священнику, видимо, стало трудно стоять. Но от поддержки викария он отказался.

— Разве этого мало?… А наставить в вере найдется кому. И — она это я. Поверьте. Она была моей жрицей… И если души у нас разные, то грехи… общие… Грех, совершенный двоими, и тому и другому вменен. И если у меня есть надежда на спасение, прошу, не отказывайте в ней и той, что шла по моим стопам.

У сиды пошла носом кровь. Бриана приложила влажный платок и принялась укоризненно смотреть на священство. Тогда заговорил Пирр — Дионисий успел заметить, как тот отреагировал на речь больной.

— Юная язычница говорила о единении с человеком, вызывающим восхищение… О единении, а не преклонении! А чувство общности и верность не есть сотворение кумира. Она меня даже немного удивила. Сколько христианок творит себе кумиров — из мужей и любимых, а иной раз из святых людей — а чаще людей, представляющих себя святыми. Полагаю, крестить ее можно. Но если прямо сейчас, то больная не может быть восприемницей.

— Ох, — сказала Глэдис обреченно, представив реакцию мужа на обретение еще одной родственницы, хоть и не кровной, — я…

— Ее крестной матерью буду я, — отрезала Анна, — возражения есть?

Не нашлось.

— Тогда сначала соборуем Немайн, пока она в сознании, затем крестим ее жрицу, — подвел итог епископ Дионисий.

И снова зазвучали стихи покаянной утренней службы…

Крещение там, не крещение, а звали все Луковкой, никто слово не коверкал. Похожа. До слез! За эти дни Глэдис попривыкла к нескладной девчушке, что неотлучно сидит при дочери, разве иногда до ветру бегает. Привыкла — молчит, делает все, что ни скажет мать сиды. Заговариваясь, зовет ее именем Дон. Иногда говорит голосом дочери. Сильным и решительным. Но сейчас — сейчас просит от себя. Запинаясь и глядя в пол.

— Я снова не слышу Неметону… А настойка помогает…

— А тебе не надо слышать, — отрезала Глэдис. — Надо губы смочить, пить дать, на бочок перевернуть, пузырь со снегом ко лбу приложить, где жар. Или грелку, если холодной будет. А пьяную сиделку до своей дочери я не допущу. Выбирай.

— Я должна быть рядом. Я — это она.

— Не для меня.

— Для меня. И для нее. Одежду свою дала. В кровати своей ночь спать позволила. Имя дала.

— Имя тебе Анна дала. Но, верно, настояла на твоем крещении моя дочь. Так что она тебе и правда кто-то вроде крестной матери, хотя двух и не положено, — решила Глэдис. — Ну так тем более настойку нельзя. Ты же теперь христианка. А прорицать пьяной — это самое язычество. И раз уж та, что должна тебя наставить в вере, пластом лежит, а вторая вокруг хлопочет… Читать умеешь?

— Нет. Мы в Анноне все наизусть учили.

— И правда горе луковое… Ладно. Погодим немного. Одну я тебя с дочерью все равно не оставлю… Делай что скажут, помогай. А если Немайн захочет, чтобы ты ее расслышала, ты ее, наверное, услышишь.

Луковка робко улыбнулась.

— Ты думаешь, она захочет?

— Сама говорила — признала, имя дала, одежду, кров, крестила. Ты Немайн нужна, наверное. — И вдруг вывернула: — А она тебе?

— Я — это она. Меня без нее нет. — Голос Луковки дрогнул — А можно мне здесь что-нибудь для сна поставить? Чтобы всегда рядом.

Когда Глэдис вышла, Нион повернулась к Немайн. Та дышала ровно, спала, проходя одну из немногих спокойных стадий странной болезни. Потеряв сознание вскоре после соборования, в себя уже не приходила. Мэтр Амвросий сказал: более странного недуга видеть не доводилось. У Неметоны отказывали по очереди все органы — не до конца. Потом отказавшая часть тела начинала работать нормально, зато немедля отказывала следующая. Что ж, когда нибудь это закончится. Одна беда — уж больно у человека внутри много разной требухи. А у сиды наверняка еще больше.

Нион начала говорить. Ведь Неметона обещала слушать.

— Вот как бывает. Ты знаешь. Вообще-то христианские друиды правы — я человек. Как все. Только вот быть как все не умею. И вообще ничегошеньки про это не знаю. Меня ведь держали как вещь. Как платье. Хорошее, нарядное, для церемоний. Пылинки сдувать и хранить в резном сундуке, когда не нужно. А когда нужно, надевают. А мне, когда нужно, всегда настойку давали. Мне ведь много не надо, за то и выбрали… Ватесса была, второй уровень посвящения возгласили — а и не учили ничему. Ну кроме как сидеть тихо, мышонком. Ходить правильно. Дышать. Говорить не учили, говорила ты — а без дыхания говорить трудно. А остальное, что я знаю, я подслушала. И правда, никогда я не сотворю из тебя кумира! Идолы — они деревянные, или каменные. Мертвые. А ты живая.

И пока на смену Глэдис не явилась Анна, девушка торопливо прижалась щекой к руке богини. Теперь она стеснялась своего поклонения и на людях старалась никак его не проявлять. Однако с рукой что-то было не так. Под щекой, там, где на руке Неметоны быть кольцу, вместо мягкого и маслянистого Нион ощутила твердое и гладкое. Отстранилась. Рассмотрела. Зажала рот рукой, подавив вскрик. Прежде закрытый воском, на пальце сиды тускло сверкал камень цвета открытой раны…

Пирр сумел. А потому и шел — не к себе в комнату, а в соседнюю, где обретался человек, рекомендованный ему патрикием Григорием. Приказчик купеческий, как же! Порода, сила, обходительная увертливость в разговоре… Чиновник дворцового ведомства, не менее. А чем занимаются некоторые из них — давно известно. Так что принимай подарок, почтенный Эмилий, или как тебя там сегодня зовут. Хороший подарочек, о таком ты мечтаешь. Потому что тебе тоже нужно определить политику и написать отчет — и старик Пирр тебе в этом поможет! В обмен нужна сущая мелочь. Отметить, насколько он тебе помог. А что ты не уточнишь — чем, оно ведь к лучшему. Пусть Григорий думает, что глаза и память, а не ловкие руки и язык. При соборовании возжигаются свечи. И главное — каждый пресвитер производит помазание каждого члена болящего. Каждого. То есть и руки. Правой руки. Никто не заметил лишнего движения, даже сама соборуемая. А в результате в ладони Пирра оказался восковой слепок. Закрывавший регалию.

Эмилий обрадовался. И немедленно залил добычу гипсом, чтобы получить точную копию. А Пирра осенило.

— Сделай еще одну — мне, — попросил он.

— Нет, — заявил Эмилий, — не рискну. Если она потеряется, а потом всплывет в ненужных руках, под вопросом окажется моя верность экзарху Африки. Но я могу провести анализ слепка при тебе. И отпечаток слепком сделать, и при тебе сравнить с образцами. А сейчас пусть схватится.

И перевернул песочные часы.

Пирр согласился. Не было у него другого выхода. Взялся за работу тайного агента, так изволь слушать более сведущего в сем ремесле человека. А потому спустился Патриарх в пиршественный зал и застал там давешних друидов, вкушающих пищу земную. Такой случай упустить не мог — и немедленно дополнил собой компанию.

Вскоре он уже вел привычный теологический диспут. Время в подобных беседах течет незаметно, а польза несомненна! Ирландский акцент у собеседников только веселил, а среди концепций, которым приходилось противостоять, нашлись несколько до боли знакомых. Друиды и сами не осознавали, насколько глубокими отметинами наградило их веру христианство.

Но главное — он начал понемногу узнавать этих людей. Кузнец вовсе оказался открытой книгой. Не скрывал — его больше прочего волнует мудрость, связанная с огненным ремеслом. Когда дочь бога всех ремесел приходит жить к людям — это наверняка означает щедрые новшества. И главное для него — именно эти знания, а прочие мудрствования он оставляет товарищам. Двое других казались искренними в своих заблуждениях, но ни одна душа не гладка, как галька на берегу — найдется за что ухватиться. Дай только срок.

Но на сей раз ни срока, ни отдыха не досталось. Распахнулась дверь, ведущая во внутренний двор заезжего дома. И сразу с порога прозвучала пара хлестких приказов. Тон, голос августы. Недовольной августы. Валлийских слов Пирр не разобрал. Но — обернулся. Новокрещеная Нион. Девушка, одетая девочкой. Как у человека может быть чужой голос? Зато приказы понял здоровый бородатый варвар, привалившийся к стойке.

— Харальд! Встань рядом!

Норманн неторопливо прошествовал к ней, занял место за левым плечом, как телохранитель. Нион стремительно подошла к Пирру:

— Отдай.

Это было греческое слово. Пирр поперхнулся на полуслове. А та протянула ладошку:

— Отдай. — И снова, нетерпеливым звоном: — Отдай.

Патриарху константинопольскому всегда плохо думалось в присутствии крупных ребят с мечами. Иначе, возможно, он сидел бы сейчас в столице. Или в ссылке, более близкой к берегам Босфора, чем эта перевернутая страна. Но время он потянуть попытался

— Ты о чем, дочь моя?

Неслышащий взгляд.

— Ты взял часть богини. Нарушил целостность. Отдай. Иначе… — решительный кивок за плечо. Пирр понял только «Отдай». И жест.

— Не обижай святого отца, — вступился было человек в пледе одного из горных кланов. — А к твоей богине у нас и вовсе неудовольствие имеется…

— Решим потом, — отмахнулась подбородком — и раскаленным добела голосом Пирру: — Отдай!

— Нет, соплюшка, ты выслушаешь сей…

Спокойно брошенное за плечо:

— Убей…

Нион не успела произнести второе слово. Горец, как любой посетитель трактира, оружие отдал на входе. А потому удара мечом не ожидал. Инстинктивно закрылся руками… И рухнул на пол.

Нион — уж точно не Луковка — снова повернулась к Пирру:

— Мешал. Отдай.

— Верну — поспешно обещал Пирр, глядя на бездыханное тело перед собой, — с собой нет. Схожу принесу.

— Мы идем с тобой. — это уже варвар. Койне[11]. Понять можно. Особенно, если очень хочется жить.

Он уже всходил вверх по лестнице и не видел, как друиды склонились над телом. Пожали плечами.

— А ловко, — заметил кузнец, — и крови нет.

— Она пророчица, — заметил седой. — А говорят, что друидов в Камбрии не осталось…

"Тело", постанывая, поднялось на ноги. Харальд, как разумный человек, меч показал. Но ударил кулаком, с левой. Крови и верно не было. Как и претензий за нее.

На деле норманн переаккуратничал. Знал бы, что к крови от удара в Камбрии отношение совсем не то, что в Норвегии, — непременно ударил бы именно мечом. Плашмя. Чтоб рожу в кровь… Но побоялся нарушить местный обычай. А на родине за такое бы убил. И был бы вправе — хульное слово хуже пущенной крови. Но для избежания кровной мести убил бы на поединке. Хольмганг. И уж никак не половинил бы злоязычного на месте.

Между тем «тело» потрогало набухающую шишку и поплелось к стойке. С Кейром разбираться. Тот, впрочем, бухнул на прилавок кружку угольного.

— А не хами, — сказал, — у нас не принято. Нион Вахан при Немайн состоит, а значит, — не удержался, блеснул новым словом, — иллюстрия. Самое малое. А ты ее этак. Вот и получил…

— Неженки городские, — пробурчал побитый, — чуть что — в морду. Я ведь правда только поговорить хотел. Обиду высказать. А теперь на совете придется.

— И что у тебя за обида?

— Да та же, что у короля.

— Девка, что ли, замуж не идет?

— Ну. Хочет главной быть в семье, и точка. А все Немайн! Как ткачи городские стали пряжу и ткань для римлян скупать, так бабы все, кто помастеровитее, на них работать стали. И ни пледа нового, ни штанов, ни рубахи. Разве из того, что в городе не приняли. Чего похуже, в общем. А сами на серебряные монетки смотрят-любуются, не на парней…

Кейр хмыкнул. Значит, скоро невесты за женихами потянутся в Кер-Мирддин. И городским девицам придется потруднее. Но уж никак не жениным сестренкам!

Пирр ничего этого не заметил. Спина его отказалась воспринимать происходящее. Да он ноги переставлял только от страха! На его глазах один варвар хладнокровно убил другого, имевшего несчастье вступиться за опального патриарха. В таких условиях он не умел предаваться размышлениям. Потом, потом — особенно когда он ближе познакомился с Луковкой — он придумает тысячу решений одно другого изящнее, каждое из которых оставило бы решительную, но неспособную к размышлению девушку в дураках и спасло его репутацию в глазах тайного агента, а значит, и патрикия Григория. Лучшей из теней несбывшегося станет идея отдать Луковке кусочек воска. Мол, помял пальцами. Взяла бы… И стала бы посмешищем. Правда, Луковка бы взяла, а не Нион Вахан времен тех скорбных мечтаний.

Сейчас же он бездумно торопился к дверям разведчика-торговца. Заперто!

Охрана у Эмилия была. Он ее сам отослал, для пущей секретности. А дверь отворил. Мало ли, хозяин выкроил-таки время для переговоров. С утра только бросил коротко, мол, беспокоиться нечего, клан слово держит, а подробности завтра. Один день погоды не сделает. Будь дромон менее поврежден, Эмилий — центенарий даже мысленно себя так называл, личина-то на годы — велел бы кораблю отправляться в обратный путь, нести известия, силясь обогнать сезон штормов. А сейчас немореходный корабль и при спокойном море неминуемо должен был отправиться на дно. Да, если плавания в океане станут регулярными, придется корабелам ломать головы, мореходный корабль изобретать.

Но искалеченный корабль не может сразу выйти в море — а навигация уже завершена. Так что дромону придется зимовать в Камбрии. Существенные расходы — на Средиземном он бы полдесятка торговых рейсов сделать успел и вполне окупил содержание. Ну да расходы — это не главное. Главное — доставить информацию. Только как? Гонца через саксонское побережье? Оно закроется нескоро, да и капитан, желающий рискнуть за деньги и пересечь узкий пролив всегда найдется. Уж один день доброй погоды в любом месяце может случиться…

Вот мыслил о нужном завтра — а получил Нион Вахан сегодня… Полуженщина-полуребенок, та, что неотложно сидит при предполагаемой августе. Совсем не выглядит ни глупой, ни несерьезной. Скорее — слишком сфокусированной.

— Верни им слепок, Эмилий…

На Пирра было неприятно смотреть. Нет, это не тайный агент. И даже не понимающий любитель…

— Чем могу служить? — Разведчик-купец слегка поклонился.

— Отдай.

Требовательно протянутая ладонь. Потянуть бы время… Косой взгляд на песочные часы. Скорее почти, чем уже. Если форму вынимать сейчас, слишком мягкий слепок деформируется настолько, что нельзя будет сказать, служил ли формой для гипсовой копии оригинал или искусная подделка. И ведь совсем чуть не хватило!

Эмилий мысленно попросил прощения у Господа за ложь и ахинею, которую сейчас начнет нести. Ведь исключительно ради царства христиан, единственного в мире, идет он на обман… И ради малой толики песка что не просыпалась еще в нижнюю колбу песочных часов.

— Что отдать? — Два месяца на корабле не дали Эмилию совершенного знания валлийского. Но он запомнил немало слов. Простых.

— Знаешь. Отдай. — Уже по-валлийски.

— А ты кто, чтобы требовать?

— Я — это она, — провозгласила не по росту одетая девица. — На мне ее одежды. Потому отдай. Или возьму сама.

Нион было больно. Чужеземец не понимал. И, очевидно, не желал ничего дурного. В нем виделось любопытство, желание награды, желание врать и тянуть время — но злобы и намерения причинять вред не было. В первом, в христианском друиде была какая-то неприятная радость… Но он не соглашался отдать то, что украл.

Вот так. Расслабился патриарх. А тут хоть плохонькая, но контрразведывательная служба. А статус этой девочки… Августа применила незаметную постороннему глазу, но высокую регалию. Вспомнил имя — патриарх называл — Нион. И тогда Эмилий решился. Уж больно заманчивый кусок уплывал из-под носа.

— Светлейшая Нион, прости, но ты служишь императрице или самозванке? Если императрице, то…

— Не понимаю. Отдай. Быстро.

— Я отдам. Но объясню. Зачем взял. Хорошо?

Эмилий достал гипсовую форму со слепком.

— Возьми. Могу ли я просить тебя взять вместе? Мне не нужен сам… — он ткнул пальцем, — воск.

— Тебе нужна печать. Ты хочешь печать, как у Неметоны? Нельзя. — Она вынула слепок из формы. Гипс еще не застыл. Хотя если бы и застыл — какая разница? Мгновение спустя форма хрустнула под пяткой. — Подобий нельзя.

— Я не хочу… подобий. — Простые слова. Как их не хватает. — Я хочу знать, то ли…

Обвел указательным пальцем левой руки вокруг среднего правой.

— Отдал. Хорошо. Остальное потом. Когда Неметона будет здорова. Харальд, пошли.

Эмилий подождал, пока стихнут шаги. Потом повернулся к Пирру:

— Экзарх Григорий велел оказывать тебе помощь. Если что-то будет нужно, только скажи. Но, ради всего святого, больше не пытайся помогать мне.

Пирр молчал. Игра чужими костями не удалась. Что ж, давно он не совершал таких ошибок. Можно надеяться, что и повторит не скоро. Итак, сменим кости на свои? Например, можно снова навестить друидов…

Дэффид явился домой только к вечеру. Дел было невпроворот. Но от первых же вестей настроение стало хорошее. Дочь будет жить. Останется здоровой и красивой. И король ни в чем не виноват. И клан принял нужное решение… От прошлых беспокойств осталась маленькая червоточинка. На фоне зиявшей с утра пропасти. Младшей дочери болеть и мучиться неизвестно сколько. А вместе с ней и всей семье. А клан… Клан не понял Дэффида. Не захотел. Но уболтать старейшин удалось.

— Сида стоит многих воинов. Наше влияние на Совете возрастет.

И весь сказ, на разные голоса. Вождь клана, казначей, начальник над ополчением, все трое легатов. Даже писарь. Что девочку нужно попросту поберечь — в голову не пришло никому. Великая сида, как же. Сама она скорее согласится с кланом. Деловитая. И воинственная, да. Если сомнения и были — парад развеял. Дух Немайн хочет драки, а ее тело — отдыха. И Дэффид был склонен поддержать тело.

— Так, да не так. Ну посчитают мою дочурку за сотню воинов… Даже за тысячу! И что? А больше — не согласятся. Ну будет у нас больше всех голосов. Ну восьмая часть от всего, а не десятая.

— Бегать придется поменьше.

— Ну разве что. А вот представьте, что сида, кроме клана, никому и ничем не обязана. Это ведь не мы будем бегать. Это за нами будут!

Вот только после такого разговора Дэффид и пошел к королю. Договариваться. После того что произошло, вариантов было два — или добрая ссора, или не менее добрый мир. Когда окончательно выяснилось, что сиду никто не травил, получалось — Дэффид должен королю за почет и долготерпение. А король Дэффиду — за нераздувание скандала, когда к тому был повод. И не договориться теперь было бы жутким взаимным оскорблением. Которое, пожалуй, смоет только кровь. Узнав о визите Дэффида, король пригласил его разделить ужин — совершенно неофициальный, но оттого не менее почетный.

Однако необходимость договориться никак не отменяла желания поторговаться. И, прекрасно зная, чего хочет король, Дэффид занял прямо противоположную позицию. Для начала, выложил перед собой двадцать золотых кружочков. Двадцать солидов.

— Вот, — объявил он, — штраф. За то, что моя дочь не пойдет на эту войну мой король! Даже если кланы сдуру и приговорят.

— Она болеет. А недужную я призывать на службу бы и не стал. — Король был настроен неплохо. Пока Дэффид ругался с родичами, он принял епископа и нескольких римлян. Или египтян. Те бежали от арабов и просили дозволения поселиться на мирной земле Диведа. Точнее — в городе, поскольку все были ремесленниками. Более того, они просили о подданстве. Гулидиен разрешил.

— Недуг недугом, но она ведь и выздороветь может. И в драку полезть. А у нее дите малое. Не всякий младенец переживет поход. Так что позора в том не будет. А остальное — моя отцовская воля. Пусть просто поживет. Без войны…

И ждал отповеди. К его удивлению, Гулидиен махнул рукой и согласился. Но деньги не взял.

— Кого-то надо и на хозяйстве оставить, — улыбнулся он отчего-то мечтательно. — Пусть так и будет. Но это не значит, что твоя дочь усидит без дела. Просто не сможет. Сам ее знаешь.

— Ничего, — Дэффид слегка растерялся, — у нее есть ребенок, две ученицы, новая плавильня… Да и домашней работы прибавится. Многие же уйдут воевать.

Король, и без того пребывавший в добром расположении духа, хлопнул ладонью по столу. Заметил, если поначалу Дэффид говорил о войне с Уэссексом как о возможном деле, которое ему не нравится, то теперь — как о штуке довольно неприятной, но совершенно решенной.

— Прибавится, — согласился Гулидиен, и хозяин заезжего дома вдруг понял, что ломился в открытую дверь и теперь ему лететь незнамо куда со всех ног. И хорошо, если сзади скорости не добавят. — Ой и прибавится. Мы ведь с Гвином из-за нее поссорились.

— И что? — насторожился Дэффид.

— То, что раньше у морских злодеев хоть какой-то страх оставался. А теперь — гола дорога. Приплывай когда хочешь, грабь кого хочешь…

Король замолчал и принялся ковырять гусиную ногу вилкой. Захотелось спросить — у него что, руки грязные? Вилка хороша, когда едят из общего котла. Это что, намек? Почетный намек! Тарелки разные, но все равно как одна… Но произнес Дэффид иное:

— Ты разрешил осаду, мой король.

— Разумеется. — Гулидиен прожевал кусок, запил пивом, вытер короткие усы. — Я разрешил осаду, сид взяла моя армия. Он теперь мой. Только пуст, гол и заброшен. И никто из моих рыцарей не возьмется править сидом, не прикроет речную дорогу. Приплывай когда хочешь, грабь кого хочешь…

— Печально. — Дэффид отхлебнул пива. Его несло потоком, и было интересно, что дальше.

— Разумеется. Я предлагал земли в лен твоей дочери, она отказалась. Я размышлял над этим. — Король прервался и принялся смотреть, как Дэффид гложет гусиную шею. Тому подумалось: Гулидиен прав, есть вилкой изящнее, да и позволяет подчеркнуть общность трапезы. Нужно и в «Голове» завести обычай — подавать вилки на приятельские пирушки. — И решил, что дружба стократ ценнее долга. А потому дарю ей сидовский холм. И все, что вокруг него на две римских мили вверх по правому берегу Туи.

— А служба?

Гулидиен рассмеялся.

— Никакой. Я дарю ей эти земли. Совсем. Без условий. Кроме, пожалуй, согласия признать меня королем Британии. Вот и все. А вопросы внешней войны пусть решает Совет Мудрых. Что до пиратов… Полагаю, первое время одна репутация победительницы Гвина будет кого угодно отпугивать. А там она какую-нибудь машину соберет.

Дэффиду и сказать оказалось нечего, кроме как поблагодарить за милость. Устье Туи! Вон у Риса ап Ноуи восточный берег пологий — так как сыр в масле катается. И западный, высокий, наверное, не хуже. Гулидиен проявил истинно королевскую щедрость и договорился на своих условиях. Дэффид и тени сомнения не имел — благодарность Немайн будет крепче любой вассальной клятвы. Она это поймет, разозлится… И не только на короля, но и на приемного родителя. Но отказаться от такого подарка не сможет. В конце концов, ей Гвинов холм с самого начала приглянулся. Гнев быстро пройдет, в хлопотах-то. А благодарность останется. Не только по отношению к королю.

После этого Дэффид прогулялся в окрестности ипподрома, рядом с которым складывали лес под немногим меньшее сооружение. Здание, в котором будет заседать Совет Мудрых — как называли совет всех кланов в западной половине Южной Камбрии. Тут тоже все было не слава богу — изначальный проект, "как при предках", Дэффид отверг. Сооружение, достойное благородных дикарей вроде ирландцев, но никак не цивилизованного народа. Это несложно — навбивать в землю бревен, чтобы получился очень высокий частокол. Потом перекрыть, проконопатить щели мхом. Но выглядеть это будет большой хижиной. Горцы в нее, может, и полезли бы — у них еще и в таком убожестве живут, — да еще и посмеялись бы. Мол, как строить что серьезное, так вся городская наука бесполезна. Так что хочешь не хочешь, а здание совета нужно строить по-свойски.

А такого большого деревянного строения валлийцам возводить двести лет не доводилось. Было бы время, стоило бы плюнуть на расходы и поставить хоромину в камне — тогда можно было бы скопировать римские ухватки. И так за образец, насколько смогли, взяли римские постройки — баню и амфитеатр.

Так что вопросов пока было меньше, чем ответов, а каждый взмах лопаты, каждый удар топора порождали все новые и новые. И так до ночи. Дэффид понял — до окончания Совета Мудрых, который ему же и вести, настоящим хозяином заезжего дома будет Кейр, а пока Глэдис занята Немайн, большая часть хозяйственных хлопот ляжет на Туллу. Что ж, хорошая практика…

Дома, затемно, ждал другой сюрприз. Римлянин, знакомый по множеству ярмарок, встретил у дверей. При этом гарцевал на месте как пришпоренный.

— Я просил — завтра, — устало отмахнулся Дэффид.

— Это переговоры завтра! — не отставал Михаил, — А заказ твоей дочери — сегодня. Только с дромона принесли. Вот.

Мешок. Обычный мешок. Дэффид развязал. Внутри оказалось зерно. Странное.

— Это посевное зерно. Болгарский хлеб. Твоя дочь просила привезти. Вот.

— И что с ним делать?

Купец пожал плечами.

— Вероятно, посеять. Весной…

Дэффид хмыкнул и велел схоронить мешок до весны. Или до выздоровления дочери. В темном прохладном месте. А с утра поймал странно настороженного Сикамба, который только что выслушал очередную ориентировку от своего младшего — по торговле — товарища и предложил обсудить будущие поставки. Засели в специально для того выделенной гостевой комнате — с греческой, а не староваллийской обстановкой. Эйлет устроилась за писаря. Присутствовали оба африканца — но полномочия, подписанные экзархом и скрепленные его печатью, предъявил товарищ купца.

— Начнем с того, что вам нужно, а потом поторгуемся о цене. — Эмилий кивнул, и Дэффид, взъерошив тронутые сединой короткие волосы, начал: — Мы говорили на ярмарке о нескольких тысячах комплектов пехотного вооружения. Отлично! Но сколько именно тысяч солдат вы хотели бы экипировать?

— Пять тысяч — и это будут люди, набранные в городах. Но оружия мы хотели бы заказать немного больше. Помимо новобранцев мы собираемся вооружить в качестве легкой пехоты около тысячи наемников из оседлых бедуинских племен. Многие из них не могут принести пользу только потому, что у них нет толкового оружия. Которое само по себе будет служить неплохой платой этим воинственным людям.

— Хорошо. Шесть тысяч, и одна из них для варваров. Тогда… Пойми, мы все-таки не империя. У нас мало железной руды, а ту, что есть, привозят издалека. А потому, ради того чтобы железа хватило на главное, уменьшим его количество в остальном.

Дэффид подошел к ларю, достал оттуда шлем:

— Взгляни. В таком моя дочь ходила на недавнюю войну на Кричащий холм. Это не римская работа! Мы переняли такой шлем у саксов. Железное кольцо вокруг головы. Две полосы, крест-накрест, защищают череп. Остальное — кожа. Нащечников и назатыльника нет. Просто и чаще всего достаточно. Мы можем сделать некоторое количество шлемов римского образца. Но простым воинам должно быть довольно и этих.

— Согласен. И лучшие шлемы начальники пусть заказывают себе сами. Мы же берем шесть тысяч таких варварских шапок — пусть берберы тоже получат шлемы. Это им понравится.

— Щиты. Я так понимаю, ты предпочтешь большие? Плетеная ива, обтянутая кожей. Умбон — толстое, вязкое дерево. Два-три пальца ивы или липы. Никакой оковки. Кожа и дерево. Шесть тысяч.

— Пять, — поправил Эмилий, — берберам лучше малые щиты. Они сражаются, рассыпавшись, и полагаются на ловкость. Отчего предпочтут малый щит, который вернее удержит стрелу или удар, чем большой, которым легче прикрыться, но менее прочный. Оковка необязательна. Большие же щиты пусть будут вытянутые, и равно круглые со всех сторон. Как у вашей стражи, собственно.

— И тысяча маленьких щитов из липы толщиной в два пальца, — продиктовал Дэффид. — Да, мы это сделаем. Теперь об остальной защите. Я размышлял над этим. Металла нам не хватит. А потому я предлагаю стеганый доспех. И мы не будем шить его сами. Просто поставим ткань. С учетом морской перевозки, которая часто портит шерсть, это будет льняная ткань. На пять тысяч тысяч стеганок.

— На двенадцать тысяч, — предложил Эмилий. — Стеганка не лорика. Прослужит меньше. А берберы сами предпочитают именно этот доспех. Прибавь еще столько же пар сапог. Нас вполне устроит сарматский тип.

Это означало — работы хватит всем ткачихам. На всю зиму. А также что кожа поднимется в цене. Поначалу горные пастухи будут довольны. А потом заметят, что жены, дочери и невесты все равно зарабатывают больше. Не больше мужей — но больше, чем раньше. Впрочем, военная добыча поможет горцам сохранять иллюзии, что все снова стало по-старому. До весны.

— Сделаем и это. Но часть, менее половины, возможно, окажется из шерсти. Тогда при перевозке штуки шерсти лучше везти внутри льна, который примет сырость в себя. Записала?

Эйлет кивнула.

— Теперь о сложном. О наступательном вооружении. Нужны ли вам луки? Это простое оружие из вяза, не очень сильное. Тетива изо льна и шелка не будут бояться сырости.

— Разве вместе с лучниками. — Римлянин приуныл. По хорошему в каждой византийской пехотной фаланге непременно были ряды лучников. Три из семи, а лучше — четыре из восьми. Но за полгода их не натренировать.

Дэффид развел руками.

— Немного в запас и для наемников, — решил, наконец, Эмилий, — около пяти сотен. Зато нам нужны стрелы. И много. Без ограничения. Сколько сможете сделать. Для тех стрелков, что уже есть…

А потому вопрос о стрелах — точнее, о древках и наконечниках раздельно — пришлось отложить. До тех пор пока не выяснится, сколько же металла останется после оснащения армии прочим наступательным оружием.

С которым оказалось сложнее всего. Византия традиционно делала ставку на копья, как греки, — и тут особых проблем не возникло. Листовидный наконечник кельтского типа и ясеневые древки римлянина устроили, и он заказал их — пять и шесть тысяч. Но Византия не забыла и короткий пехотный меч. Знаменитый римский гладий.

— Пять сотен. Больше никак. И руда есть — кузнецов не хватит.

Дэффид предложил топоры и булавы.

Булавы — тысячу железных, залитых свинцом, Эмилий охотно взял — для легкой пехоты. Это было едва не любимое оружие берберов, и отказываться от него они точно не станут. Но…

— Топоры? Римской пехоте? Не насмехайся. Не варвар, знаешь — у нас все обучение поставлено на колющий удар.

Решение искали долго. Пока Эмилий не вспомнил, что «Стратегикон» Маврикия допускает вооружение пехоты секирами, у которых на один конец надето железко, а на другой — острый наконечник. Как у дротика.

Дэффид подумал.

— Выглядеть будет гадко, — заявил он, — но и железко топора, и наконечник копья можно получить литьем. И очень недолгой проковкой. Это мы сможем. Четыре с половиной тысячи, а?

— Вы умеете лить железо? — у римлянина глаза на лоб полезли. — Как бронзу и свинец?

— Можно и так сказать. Только никакого «мы». Этому научила Немайн. Как раз теперь мы строим большую печь, в которой можно будет делать разом много плавок и отливок…

Вот тут Эмилий начал изображать недоверие и беспокойство — и подписал договор только после того, как его пообещали пригласить на первую плавку и все подробно показать. Разведчик внутри купца прыгал от восторга. Фиаско с печатью было перекрыто с лихвой.

После этого Дэффид направился собирать воинов своего клана — а заодно и дружественных Тармонов и Монтови. С последними прежде бывали трения — но брак Кейра с Туллой и новое владение Немайн на самой границе с этим кланом открывали возможности, которыми холмовой клан не замедлил воспользоваться. Небольшая армия направилась в порт и принялась ожидать, наблюдая, как из приподнятых над промокшими трюмами хранилищ выгружают задаток. Шелк. На тридцать шесть тысяч номисм. По обычаю, вполне совпадающему с имперским законом, сделка считалась заключенной именно после передачи задатка.

Вокруг цепи, рычаги и тросы. А еще вокруг сон — Клирик это сознавал очень четко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый, мертвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что-то высокое, тяжелое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблескивает углами камеи.

— Кинжал не забыла? Ну соберись.

Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъемного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придется ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело…

Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна — от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда темных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плеч красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления — но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно.

Вот с таким настроением он и начал — сначала говорить, потом петь.

Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло — чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще все на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки — скоро, очень скоро — наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утер скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова.

Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив — на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.

— Да, — сказал призрак итальянца по-русски, — да.

— Настолько ужасно?

Италоавстриец замахал руками:

— Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему все понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала… Где вы ее откопали?

— У Карела Чапека. — Клирик все равно пригорюнился. Потому что вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.

— Богемец? Художник?

— Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то. — Клирик держался. Даже губу прикусил — разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья. Но лучше — алая струйка на подбородок. Оттуда каплями на платье. Красное на черном… Почему у эльфов такие острые зубы?

— Заметно. Оголтелый классицизм… А теперь поговорим всерьез. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать и радоваться, потому как, окажись вы бездарью, я б с удовольствием довел вас до слез… Итак. Классическое исполнение — то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего-то не хватает", — обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски!

— Все так плохо?

— Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но придется для этого слушать старого, мертвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать — мое любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, поступили в консерваторию заново.

— Я в ней и не училась.

— Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после милости прошу. А до тех пор извольте учиться у господ попроще.

— Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?

— Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните… Что с вами?

Голос его стал неразличимо далеким. Исчезло все — кроме горя и обиды. И тогда Клирик все-таки разревелся.

Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать — заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа.

— Успокойся, — сказала Нион. — Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще если бы Неметона пела так, что своим достается, кто ее на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди послушай.

И сама стала слушать. Пела сида едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по-человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле… Наконец, замолчала.

— А я ее песню второй раз слышала, — похвасталась Нион, — а впервые, когда она на Гвиновом холме пела.

— Все говорят — молилась, — буркнула Бриана. — И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно.

— Когда молилась — пела задушевно… — Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем.

— Я думала, у нее голос низкий, волнующий, мягкий. А это не голос, это нож. — Бриана поправила одеяло.

— Ну да, нож на врагов… Ой!

Немайн всхлипнула и прикусила губу. Кровотечения к этому времени прекратились, так что особой беды в том не было. Потом на глаза сиды навернулись слезы. А потом она начала плакать. Плакать, плакать и плакать. Просто слезы, стекающие из-под сомкнутых ресниц. Без конца, и сколько же их!

— Это не может быть просто так, — заявила Бриана. — Это вообще не похоже на болезнь.

— Позови Анну — предложила Нион, — остальным пока не говори. Вдруг испугаются, а это только дурной сон. О несбыточном или минувшем.

Когда Бриана вышла, Нион тяжело вздохнула. Остановила накапливающуюся на губах богини кровь. Этого Бриана не поняла, а Анна не должна была увидеть. Все-таки маленькая пророчица часто и помногу слушала разговоры мудрых людей. Если богиня поет во сне, прикусила губу, заплакала, по отдельности это ничего не значит. Но раз все вместе — будет война. Не маленькая. Не легкая. Не победоносная. Если не помешают. Старая формула пророчеств. А кто мешать будет?

Это стоило ему очень дорого. Или очень дешево — как посмотреть. Пришлось рассказать много секретов — и еще больше обещать раскрыть потом, убедившись, что печь, созданная по словам богини, работает. Но устоять друид-кузнец не мог. Вперед толкали страсть к знаниям, любовь к огню и металлу, и к тайне конечно. Вот и пришлось менять много маленьких тайн на одну большую. Ибо лучше установить суть той, у кого отец — бог всех ремесел, никак нельзя. Это человека узнают, взглянув в лицо. Богов определяют по делам. А потому друид менял тайну на тайну — и преуспел. Удалось пронять большинство валлийских мастеров. В рот смотрели! Кроме одного. Лучшего. Который против присутствия ирландского мастера тоже не возражал.

— Немайн все равно разнесет, — заметил он, — это не секрет гильдии. Это подарок сиды кузнецам. Вообще всем. Но первую плавку проведем без чужих глаз. А то неловко. Вдруг получится не сразу?

Оставалось согласиться с его мудростью и смотреть, что покажут. Оно и верно — Немайн наверняка рассказала бы все и ирландскому кузнецу, если б не болела. На секреты мастерства она щедра всегда. Придумала колесницу — не оставила для себя, все ездят. У кого хватает денег, конечно. Придумала арфу — не стала держать в секрете. Теперь вот слегка улучшила свои старые творения. А ковать железо или пахать землю она ирландцев не учила. Этим другие боги занимались. Валлийцы уверяли — младшие братья Немайн. Друид помнил — не братья. В дети годятся. И родня — если по мужской прямой линии считать, так в шестом колене. А если всякое родство учитывать, так и не разберешь. У богов и инцест в порядке вещей, а уж брак во втором или третьем колене родства — дело обычное. А потому, кто кому и кем приходится, ох и нелегко разобрать.

Выяснилось — плавильня стоит за городом. Непочетно, но огонь… Король, не дозволивший пробовать новое дело внутри городских стен, получался кругом прав. Город деревянный, тут и привычную кузницу перенести захочешь. А новшества оказались истинно божественного размаха, это не висюльки для ног к седлу привесить. Печь и на печь-то непохожа. Ничего высокого. Длинная канава, выложенная кирпичом. Погреб, только дома сверху нет. Пригласили зайти внутрь. В печь! Сказка, да и только. Внутри оказались глиняные толстостенные тигли. В тигли закладывали не руду вперемешку с древесным углем, как привычно. Для начала — формы, из той же глины. Выходило, собираются лить железо. Как медь или свинец. Тут друид сам чуть рот не раскрыл да палец внутрь не сунул, как дите. А кто он еще и выходил-то перед богиней? Но смотрел дальше: удивлению пределы есть, но не любопытству, тем более непраздному. Камбрийцы расположили над формами куски хорошего, прокованного железа. И что-то еще, на железо только похожее. Но хрупкое. Даже показали насколько. Новое слово "чугун".

Стало обидно. Главное хитрые бритты спрятали. Вспомнилось значение имени Немайн на древнем языке — "Та, что крутится". Верно, егозой была от рождения. А там имя стали и иначе читать. И нашли в нем ужас и обман… Вот и теперь выверт. Не она сама, конечно, обидела, но бритты. Те, кто ей ближе родичей. И раньше так было. А теперь и подавно.

Пришли подмастерья и принялись засыпать пространство между тиглями древесным углем. Нет. Каменным. Но всем известно: железо не любит горючего камня из Камбрии! Немного дерева и сухого камыша — для розжига.

Запылал огонь. Принялись ходить по кругу рабочие лошади, раздувая огромные меха. А камбрийцы принялись показывать результаты первой, тайной плавки, отлитые из чугуна. Противень. Котел. Несколько пуль для пращи. Последние чуть-чуть заинтересовали присутствовавшего здесь римлянина. Он пытался узнать — сколько будут стоить такие пули? Если дешевле свинцовых… Лучников не хватает, но балеарские пращники пойдут за любым, у кого есть деньги!

Узнав, что много дороже, поскучнел и интерес утратил. Ему было нужно одно оружие. А друиду — железо. А камбрийцы говорили, что при плавке руды вышло больше железа, чем при проковке криц. Сида обещала — в два раза. Но, сообщили ему дурным шепотом, в два не вышло. Вышло в три!

Римлянин уже понял — испытывают нужное ему более всего, и теперь волновался, а волноваться не один час.

А потом были еще раскаленные тигли. Из которых багром доставали форму. Раскрывали. И здесь же начинали ковать еще горячий металл. Богиня предупредила: расплавить это третье железо, «сталь», снова, может не получиться. И только потом закалка. И все-таки это не долгая, изматывающая ковка на выбивание шлаков. Поправить форму, заострить — и листовидные наконечники тяжелых копий готовы! Но отковать все вовремя не сумели. Пришлось раскалять заново, и доводить заготовки уже так.

Что у железа оказалось три лица — удивляло. Но то, что получилась после закалки… Ковать холодной сталь оказалось нельзя. Точить — можно. Правда, трудно и долго. Зато при некотором старании с обычного железа можно было стружку снять. Но самое главное — ее было много. Достаточно много…

Убедившись, что наконечники из этой новой «стали» не хуже железных, Эмилий из Тапса успокоился. Лучше ли, а вот это не главное, главное — чтобы успели. Успеют… Теперь можно было считать другое — и то, что римлянину только что довелось увидеть красными от кузнечного жара, постоянного недосыпа и собственного мелкого почерка глазами, оказалось неожиданно интересно и важно.

Плавка не была греческой. Вообще, все, что натворила базилисса до того, как свалиться, не имело никакого отношения к греко-романской культуре. Кроме нескольких узлов осадной машины, да буковок в ее переводе Нового Завета. Латинских. Зато писано было этой латиницей такое… Смотришь на иное слово и не видишь в нем гласных букв. А они есть! Просто другие. Бой у ворот — увертки да прыжки. Колесница — запряжка римская, но все остальное — или местная старина, или новизна непонятного происхождения. Странный жареный напиток. Это-то откуда? И патриарх ее не узнал. Ошибиться боится. Голос похож, говорит, лица не видел. Особая примета — уши — присутствует. Михаил заверяет — такие уши не перепутаешь. Она? До весны — она! Сына приемного — отличная политика! — назвала славянским именем. Владимир. След? Или взмах лисьего хвоста? И при чем тут славяне? Данники или союзники авар! А многие узлы ее камнемета аварские. И плавка. Такие длинные печи где-то делают… Где? Еще заказала болгарское зерно. Зачем? Урожаи у него не выше. И наконец "Голова грифона". Грифон — это тоже авары. Резидентура? Не выставлялись бы, но удочерили Августину именно под этой крышей. Ясно одно — аварский след проверять придется…

Слуг старых богов следовало убрать. Нион не верила, что от них может быть добро. Хорошо, если согласятся уйти. Если нет — все равно уйдут, только дальше. Анна успела рассказать, что убивать грешно. Неважно. То есть важно, важнее всего. Нион должна быть христианкой. Как Неметона! Но богиня — или, как велят говорить, сида — убивала. Чужих и своих. Уже став христианкой. Значит, и Нион можно. Но так же, как сиде. В тех же случаях. Не можно — нужно. Хотя бы потому, что если ее вдруг примут в рай, дуру кровожадную, а сиду не пустят, то это и будет ад. Потому Луковка расспросила всех-всех. Выяснилось, точно известно, Неметона убивала в бою. Добила смертельно раненого и за это каялась. Не особо истово. Или прятала чувство внутри. Все.

Значит, нужен бой. Нужно, чтобы на Луковку напали. Что ж. Да будет так. Нион набросила на плечи накидку Неметоны. Наглость. Почти святотатство. Но оружие нужно скрыть до поры. А потом, на полах вышиты черные кресты. А в бой следует идти под знаменем. Эта накидка им и станет! Нион вздохнула. Битвы не хотелось. Но настраивать себя нужно на худшее. Тогда лучшее покажется подарком Неметоны. Пророчица вспомнила. Быстро оглянулась. Неловко сложила пальцы, как делала богиня, перекрестилась. И быстрым шагом пошла вниз. В пиршественную залу.

Внизу шумели люди. Гомон бесед, звяканье ножей и вилок. Новая мода с древними корнями. Те, кто ей нужен, на месте. Жаль, не одни. С ними старик-священник. Плохо. Самая сила, самая опасность исходила от него. И сидят беседуют. Мирно. Даже увлеченно. Плохо.

Нион подошла к столику, встала рядом и стала смотреть. Не в глаза — мимо. Как будто все четверо — прозрачные, а там, у дальней стены, происходит интересное. Хороший прием. Сколько раз друиды смотрели мимо пророчицы, а она не могла ответить тем же. А вот теперь…

Пирр взгляд узнал и прочел в нем три важные вещи. Взгляд — подготовка очень неприятного разговора. Главная цель не он. И фурия в детском платье не желает начинать разговор первой. Короткое размышление навело на мысль — не говорить друидам. Зато проследить за противостоянием. И узнать, так ли хороша она в споре, когда за спиной нет головореза с мечом? А заодно и друидов оценить. Дополнительное удовольствие доставляло, что он разобрался в ситуации первым. И теперь следил за реакцией остальных. Седой поднял бровь. И только. Второй повернул голову к гостье и начал ее рассматривать. Да еще пнул под столом третьего, начавшего было рот открывать. Так пнул, что и Пирру досталось. Не сильно. Но подагре хватило — проснулась.

Гляделки продолжались, пока мимо Нион не прошмыгнула Эйлет.

— Посторонись, Луковка! Горячее!

Луковка посторонилась. Вовремя — мимо прошествовала кухонная девчонка с судками. Еще вчера кухонная, а теперь уже ужин подает легату Вилис-Тармонов. А вот у Эйлет пустые руки. Странно…

— Теперь так, — сообщила Эйлет. — Важных персон в городе много, и всех Кейр беседой не удостоит, а мы с сестрами всех обиходить не успеем. Так я поприветствую, для почета, как кровная родня Дэффида. Отрекомендую помощницу, она и будет хлопотать дальше, а я очередную представлять поведу. А иначе хоть разорвись… Ты меня слушаешь? Или витаешь где?

— Витает, — вставил седой, — еще как витает. Ссориться сюда пришла.

— Ссориться? — Нион скромно потупилась. — С чего бы? Как может свет поссориться с тьмой, вода с огнем, корова с травой? Я пришла, чтобы вы ушли. И только.

Пирр только головой ворочал. И не понимал ничего — чужой язык. Но темп и тон разговора уловить мог. От народа к народу, от языка к языку они меняются, и что у одних сойдет за мирную беседу, у других будет означать предшествие кровопролития. Но если за пару дней язык выучить нельзя, то схватить характер можно и куда быстрее. Иной раз и нескольких фраз хватит…

— Но тьма, огонь и трава — они всегда остаются.

— Где-то. Когда-то. Но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас мне хватит. Везде и вечно — забота большей, чем я.

— Но чтобы решить вопрос о "здесь" и "сейчас", нужно понять какая это часть "везде" и "вечно". Присядь. И мы об этом поговорим…

— Я буду стоять. Я не должна смотреть на вас снизу!

Пирр слушал. И сперва с легким злорадством, а потом все с большим удивлением отмечал — разговор выигрывает девочка. Седой друид с самого начала противостоял ей один. Два других… кузнец держал лысого да кряжистого. А тот понемногу закипал — такой человек. Если не дать выпустить из себя лишнее, можно увидеть, как он взорвется. И выглядеть это будет безобразно. Кажется, такой исход их собеседницу устраивает. А седой пытается сбивать страсти — но ему не хватает времени. На взвешенные слова его нужно больше. Тушить труднее, чем поджигать.

Оставалось помочь одной из сторон. Кому? Не понимая слов, не разберешь. Но тихо сидеть и ничего не делать неправильно. Подобные вопросы Пирр решал методом, почерпнутым у римских офицеров — он бросал жребий. Делая это благочестиво и не нуждаясь для того в костях. Просто выбрать псалом и номер слова. Не первое-второе, а малость подальше, там, где обсчитаешься мухлевать. Загадать число букв. Четное, нечетное… Мысленно прочесть до того самого слова. И действовать решительно, всей волей. Уж сколько ее ни есть.

— О чем речь? — спросил Пирр у длиннорукого. — Переведи мне. Если разговор о духовных делах, то я не без пользы, да и в житейских мало-мальски разбираюсь.

Нион не думала, что будет так тяжело. Она вообще не думала! Но если бы не давешний священник… Теперь на нее обрушились вдвоем — мягко, увещевающе. Ну что ж. Старик трус? Странно, обычно самые храбрые те, кому нечего терять. Молодые и старые. Но первым пусть и нужна слава, да нужна, чтоб жить. А тем, кто свое уже прожил, нужна слава, чтоб помнили их. А ей, Нион, славы вовсе не надо… Что ж. Рука под накидкой. Ее ход. Жертва!

Кинжал ударил в стол, глубоко засел в вязком дереве под носом у Пирра. Яростные глаза в лысого, в упор:

— Переводи: не лезь в чужую драку!

Тот говорить не торопится. Храбр. Весело и обстоятельно храбр.

— Ты промахнулась мимо мяса.

Улыбка. Два слова — и она превратится в гримасу злобы…

И голос с лестницы:

— Луковка, не смей. Грех.

Анна успела. Нион сыпала искрами как костер из еловых веток, но не дошло пока даже до кулаков.

— Смею. Я защищаю не себя!

Вот и урони при ней слово-другое про веру. А последнее время она часто задавала вопросы о войне.

— Себя. Ты — это она.

Нион потупилась. Смотрит в землю. Краснеет.

— Ты — это она. Ты посмела это забыть?

— Я неблагодарная тварь, — всхлипнула Нион, — и я была не права. Прости меня. Я могу что-то исправить?

— Проси прощения у обиженных тобой.

Анна убедилась, что костер потух. Хотела добавить слов, водой залить. Но тут Нион бухнулась на колени. Перед Пирром.

— Святой отец, прими мою исповедь. Я грешна. Я хотела убить… — И полились слезы ручьем.

Нион плакала, каялась и плакала и не знала, что именно этой исповедью напугает не Пирра — друидов да так, что, они запрутся в комнате и будут обсуждать происходящее. А утром явятся в пиршественный зал и будут терпеливо ждать Анну. Для того чтобы объявить ей о своем выборе.

Выборе стороны в войне богов. Стороны Немайн.

Выборе прагматичном и расчетливом. Ибо они считали себя лучшими в Ирландии, а традицию Камбрии почитали мертвой. Но за первые же дни им довелось услышать правдивые истории о ходящей по земле богине, которая просто не могла быть поддельной или самозваной. Богине более сильной, чем Энгус. Богине, при которой служат пророчица, равная по посвящению друиду, а по силе — каждому из них. И ученица, которая эту пророчицу связывает одним словом.

А потом следовало торопиться к Пирру и Дионисию. Торговаться и выговаривать условия. Ибо все три замечательные женщины Камбрии — отличная триада! — называли себя христианками. Оставалось сделать вывод — церковь в Камбрии много терпимее, чем в Ирландии. И раз у них завелась крещеная богиня — почему не появиться крещеным друидам?

Собравшийся наконец Совет Мудрых оказался зверинцем тем еще. Сначала представители кланов грызлись друг с другом. Заниматься делами насущными, вроде дипломатии и войны, не возжелали. Вместо того вспомнили все обиды, накопившиеся за двести лет. Вспомнили и озвучили. На разные голоса. Среди тех песен была и история о том, как Немайн Вилис-Кэдман у двух горных кланов всех невест отбила. Потом занялись королями. Особенно отсутствующими. Соседи-властители смотрели на Гулидиена голодными волками. Ему-то как раз доставалось меньше всех — уже за то, что собрал эту говорильню. Скольких седых волос стоил Дэффиду такой разворот, Гулидиен не знал. И хорошо, а то б его совесть заела…

Сам Дэффид приходил домой затемно. И все чаще и чаще повторял:

— Что бы я без Анны делал…

Затем следовал длиннющий перечень всего, что почти не случилось из дурного: в основном драк и членовредительства. Что на заседания нельзя брать оружие, это он сам придумал. И обосновал: зал заседаний есть часть заезжего дома. А раз зал, так пусть в нем и действуют правила пиршественного зала. Которые, между прочим, и вышибал подразумевали.

Хорошо еще, что подученный принцем Рисом и после консультаций с его женой Дэффид объявил, что Анна, ученица сиды, вполне в состоянии приготовить волшебную воду для остужения пыла желающих подраться. Да устроил над скамьями для делегатов галереи для вышибал. Которые при нужде эту воду вниз ведрами выплескивали.

Анна преспокойно тратила на подготовку воды наименее ценные ингредиенты из своих запасов. Потому вода каждый день на запах и вкус немного отличалась… И это была не главная головная боль. Главной были фэйри. Не те, которые домашние. А пленные.

Они так и оставались скотом короля. Продать некому — валлийцам не надо, иноземцев не наехало. Пока король держал их на положении слуг при собственном хозяйстве и любезно одалживал в ответ на всякую просьбу горожан. Из расчета стола и крова на время работы.

Вот они Анну и осаждали. Зверобоя просили. Иные и по три раза на дню…

— Ну чего тебе?

— Зельица! Душу проверить. Не вернулась ли?

— Утром вон один ваш пил, теперь лежит чешется.

— Так за меня еще сколько человек помолилось. Ну дай зельица, а?

Пришлось валить с больной головы на здоровую. Анна хитро прищурилась — почти как сида:

— А чего мне добрый экстракт переводить зазря? Платите. Можно серебром, можно бумагой.

Что брать золото за волшебную услугу сида избегает, заметила давно. На то и ученица, чтобы примечать. Да это многие заметили.

Денег фэйри взять было неоткуда. Кроме как выслужить. Или украсть. Вот только им, бездушным, рисковать хотелось куда меньше. А вдруг попадешься? А вдруг повесят? Ладно бы эликсир душу возвращал. Так нет, только проверял наличие.

С чьего-то легкого языка пошло бродить поверье, что уши у фэйри изначально, до отрезания, были острыми. Анна подумала и решила, что шутка ей нравится. А потому, едва кормилица заикнулась насчет показать ее собственные, сохранившиеся, изобразила испуг.

— Отрежут же сразу! — прошипела зловеще. — А байка все равно гулять будет…

Отомстила. Авансом. Потому как фэйри не успокоились. Точнее, не все. Многие считали долгом хоть раз в день да улучить минутку и попросить проверить их. Христа ради. Так что Анне уже и на улицу было не выйти без сопровождающего. Дошло до того, что, едва глаза видели до тошноты знакомых просителей, ноги сами припускали побыстрее и тянули в другую сторону.

Дни шли. Дэффид повадился в собственном доме сидеть на месте гостя — потому как стоять сил уж никаких не было, а ведения беседы он накушался на всю жизнь. Впрочем, от разговора под пиво — не отказывался. В тот раз рядом сидел Эмилий из Тапса, цедил сквозь зубы подогретое вино с медом.

— Трактирщик, ха. — И фыркал, разглядывая образцы наконечников для стрел. Потом поскучнел. — Светлейший Давид, с этим придется что-то делать! В империи булочники да трактирщики — самый низкий сорт свободных людей. Хуже только актеры и проститутки. Хотя за последних не уверен. Возможно, это неправильно. Но это так, а что принято в империи, варвары склонны перенимать. Так что подумай — нужно ли, чтобы к тебе и твоим дочерям всякий неосторожный иноземец относился с непочтительным хамством?

— А как у вас называют главного человека в Сенате?

— У нас сенат возглавляет магистр оффиций. А у западных римлян, пока Сенат что-то значил, был принцепс. Кстати о той дряни, которая чугун пополам со шлаком… Что вы с ней делаете?

И снова про оружие. Но Дэффиду запало в голову — поменять название своего ремесла. Так, чтоб иноземцы к девочкам приставать не смели. А как узрел, что в протоколах его обозначают как «ХЗД», стало ему совсем грустно.

— А иначе никак, — пожимал плечами одолженный у епископства для делопроизводства монах, — не успею. Колдуна вашего и вовсе унесли…

Не колдуна, всего лишь придворного запоминателя. Но верно — на третий день совета закатил глаза и сомлел, а придя в себя, выпил несколько кружек пива кряду и выразил желание забыть все, что на Совете слышал. Пришлось пользоваться писарями, а они за речами успевали с трудом и сокращали запись всячески.

Так что едва Совет Мудрых постановил, что разъезжаться совсем и бросать королей без присмотра не годится, Дэффид внес предложение. Выбрать от каждого клана по три представителя. Три — хорошее число. Один может, к примеру, с ума сойти. Двое — тоже плохо. Вдруг мнения разойдутся. Больше — накладно. А что новые люди нужно — тоже понятно. Нельзя же клану долго жить без старейшины, казначея и военного вождя? К тому же постоянно кормить за свой счет слишком многих Дэффид не мог. Придется кланам после отведенного обычаем срока, брать расходы на себя. О чем и объявил:

— Без денег я никого заседать не пущу, — и прибавил фразу, которую потом принялись на камне высекать и жирным шрифтом в учебниках печатать: — Нет налога — нет представителя.

Так появились новые старейшины, к которым удивительно быстро прилипло латинское словечко — сенаторы… И сам постоянный совет начали именовать Сенатом. А Дэффид начал называть себя принцепсом, поскольку решил, что магистр оффиций в Константинополе уже есть, а это звание свободно…

Пробуждение казалось неполным, мысли ворочались вялые и неохотные. Клирик не чувствовал ничего — вообще ничего. Это было неприятно. Зато и боли не было. Как и страха. Потом пришло осязание. Тело принялось чутко ощущать рубашку и простыню, крошку под левой пяткой, вихрение воздуха, давление солнечного света на волосы. Клирик подумал, что в таком состоянии легко бы прошел андерсеновский тест на горошине. Обрадовался, что чувства возвращаются, — и тут тело словно исчезло. Не до конца — он точно представлял его положение в пространстве, позу, но не окружающий мир. Потом ушло и это, зато рот по очереди наполнился сладким, соленым, кислым, горьким. Горечь держалась дольше всего, когда ж истончилась и рассеялась — глаза распахнулись сами собой, постреляли по сторонам, вверх-вниз: незнакомая комната, на тонком матрасе спит Луковка, подложив под голову деревянный чурбачок, рядом с ней висят два серебристо-туманных облачка. Сущности! Обе. Веки начали опускаться. Клирик сопротивлялся изо всех сил — но глаза сомкнулись неумолимо, как аварийные двери при аварии щита под тасманийским проливом… Зато развернулись уши.

— Подслушивает! — возмутилась одна из Сущностей. — Ты говорил…

— Мне лучше знать мое творение! Это тестовый прогон органов восприятия. Уши шевелятся, но она ничего не понимает. Просто проверяются глаза, нос, уши. И прочее.

— Вот именно, уши. Знаешь, как бывает?

— Знаю. Например, некто берет с полки не ту инструкцию. В результате запускается механизм полной регенерации организма. Которая вообще-то раз в десять лет происходить должна! Для омолаживания.

— Их у тебя там много было, одинаковых!

— Так читать нужно. Маркировки. На корешках. Я что, это тело с нуля делал или как? Проще галактику подвинуть. Шутка ли — протоплазменный организм, не подверженный старению. Но у меня была наработочка… Взял за основу. А инструкцию старую оставил рядом с новой. Чтобы перечитывать и восхищаться — как можно превзойти самое себя. Выше головы прыгнуть. Никак не меньше, поверь.

— Выше твоей скакануть нетрудно. Впрочем, ты этим регулярно занимаешься…

— А ты нет? А зачем было обложку затирать? И титульный лист переделывать?

— Так показалось правильнее. Как будто у тебя ошибок не случалось! Вспомни спор о совершенном мире! Тебе тогда славно в луже довелось посидеть!

— Мне, да? В луже, да? А припомни муравки! Где они, а? И винтики голубые! А сейчас, если не угомонишься, я тебе задам крепкую взбучку! Я тебе…

Клирик бы еще послушал. А уж сказал бы! Но уши аккуратно прижались к голове, и звуки поглотила ватная тишина. За тишиной пришла боль, яркая, яростная — и уход сознания Клирик счел бы за благо, если б успел хоть что-то счесть. Он не знал, что остался без пригляда ненадолго, из-за аккуратности приемной матери да из-за того, что в него с утра удалось влить немного жидкой пищи. Глэдис выносила судно. Возвращаясь, услышала голоса. В комнате больной громко и увлеченно спорили на непонятном языке. Распахнула дверь — никого, только Луковка спит в своей простенькой постели. Отказалась от Немайн отходить. Говорит, нужна буду — вот я, растолкал — и готова. Голову назад откинула, улыбается чему-то, будто на солнышке греется. Глэдис поняла — Добрые Соседи навестили. А вот на беду или на радость — неясно. С учетом недоброжелательства Гвина и Мабона — опасно. Пусть и дни уже не их — сила у старых богов еще осталась. Значит, одну Немайн нельзя оставлять ни на мгновение.

Потрясла Луковку за плечо.

— Я нужна?! — сразу подхватилась та. — Что сделать?

— Ничего. Не поспать несколько минут. Я скоро Эйлет пришлю. И Анну разбужу. Всю ночь не спала — но не друидов же звать? И вот. Возьми.

Сняла с пояса нож. Не оружие, конечно… но хоть что-то.

— Держи. Защищай Немайн.

Мелькнула мысль — нужно в комнату оружие дочери перенести. И как неправильно, что Немайн поместили в этом домике. Теперь до трактира еще добежать надо…

Когда перед Нион Вахан встали два сияющих облака, та неумело выставила перед ними свое жалкое оружие.

— Уходите! — ирландское слово вырвалось само собой. Так учили, так с детства учили — ирландский язык колдовства и богов.

— Мы не желаем дурного, — сообщило левое облако. Разумеется, по ирландски. Облака… Боги иногда принимают такой облик. И их двое. Двое! Гвин и Мабон? Отчаяние билось о ребра, как рыба на противне. И можно победить!

— Уходите! Я сильная! Я ватесса-пророчица!

Поза Нион переменилась. Ноги напружинились, спина по-росомашьи выгнулась, левая рука выдвинулась вперед, готовая располосоваться о клинок врага — лишь бы у правой появился шанс нанести удар коротким стальным когтем…

— Я — это она! — злоба и радость. — Я Немайн! — И холм Гвина встал за спиной как свидетель победы. — И я сильнее вас!

— Мы хотим помочь, — объявило правое облако.

— Вы ее не тронете!

— Мы ее не тронем. Мы только оставим это. — Левое облако немного расплылось вбок — над низким столиком. И из него медленно, как осенняя морось, опустилась толстая книга.

— Книга написана понятным вам языком, кроме вложенного под окладом письма. Это письмо предназначено той, которой ты иногда бываешь. Письмо личное. А книга про то, как лечить Немайн. От всего, что бы с ней не приключилось. И про то, как ей оставаться здоровой и не болеть. Прочтешь и будешь ухаживать за той, которой ты иногда бываешь. Так. А вот это — самой Немайн. — На пол тяжело грохнулось с десяток томов того же размера. Жалобно вскрикнули доски. — То же, что и вам, но подробнее. Этот язык знает только она. Это все.

— Я не умею читать! — в голове Нион билось отчаяние.

— Уже умеешь, — сообщило правое облако. — Это тебе за беспокойство. И мужество. Прощай, храбрая!

И оба облака исчезли, внезапно и вдруг. Хлопнула дверь. Эйра только взвизгнула коротко и вскинула щит. Глэдис резко спросила:

— Что происходит?!!

Анна заворковала низко до хрипоты, ласково до дрожи:

— Брось нож, милая… Спокойно, дорогая, спокойно, все хорошо, но нож брось…

Луковка медленно развернулась. На горящем лице холодные глаза. Не ее. Улыбнулась.

— Это были друзья, — сообщила она. — А вы… вы думать не смейте, что я Немайн повредить способна. Если я беспокою, если не нужна — могу себя убить. Ее семья вы, вы ее защищайте дальше.

Развернула нож к себе. Примерилась ударить под левую грудь, меж ребер.

— Не смей! — рявкнула Глэдис. — Нож выбрось!

— Я нужна?

Нион разжала пальцы. Нож выпал, глухо стукнул о деревянный пол.

— Мама, ты зря дала нож полубузумной. Хорошо, она не зарезала ни сестру, ни себя…

— Нет, Эйлет, тут что-то не так… Луковка Вахан, ты почему ножом машешь? Отвечай!

— Я — это она. Приходили боги. Двое. В сияющем облике. Кто — не узнала. Немайн дала силу, я встала против — но это были друзья! А я на них чуть не напала… Едва не убила, глупая! А они книгу принесли и письмо… А Немайн сильная. Даже сейчас. И хорошо с ней рядом.

Нион села на свою помятую постель. Снова Луковка-недотепа.

— Я недоспала свое, — сообщила, отрубаясь, — сейчас еще немного вздремну. Хорошо?

Книга оказалась доступна только Нион и Анне — обе знали ирландский, обе умели читать. Зато желающих послушать перевод — множество. Ради такого случая и друидов пригласили — ирландский у них родной, да и буквы знали. На уровне — высечь что-нибудь на камне. То есть разобрать текст могли, но делали это медленно и натужно.

Епископ с удовольствием занялся бы этой загадкой, которая попахивала настоящим чудом, но — дела. От необходимости заседать в Совете Мудрых его никто не избавил, так что оставалось ему отчеты викария да рассказы патриарха внимательно выслушивать и советы ценные давать. Действительно ценные. Именно он заметил главное противоречие. Книга описывала сиду как существо плотоядное, которой и обычные христианские посты-то заказаны. Ни дня без плоти! Рыба, правда, подходит не хуже мяса. Но сама-то Немайн говорила, что ей нужно питаться зеленью и это обычная пища в холмах. Что, судя по байкам местных жителей, похоже на правду. Книга лжет? Или Немайн не знала что ей есть полагается?

Если книга неверна, то сверкающие облака — силы зла, невзирая на благообразный облик. Люцифер, в конце концов, тоже светоносец.

Если книга верна, то понятно, от чего свалилась сида, да и в главном — в «лечении» — не расходилась ни с ее словами, ни с заключениями медиков. Вопрос о кознях нечистой силы и происках врагов почти отпал, когда мэтр Амвросий констатировал, что книга не советует ничего из того, что уже бы не делалось. То есть вреда нет. Только укрепление духа врачующих.

Как она могла не знать?

Разве если очень сильно переменилась… Дионисию было грустно — приходилось соблюдать легенду. Не говорить же во всеуслышание, что Немайн не холмовая жительница, а потому ей и правда нужно мясо. Болезнь же и книга безусловно несли мистический характер, и над этим было нужно еще немало размышлять.

Вслух епископ заметил, что неизвестно, как меняет сидов крещение. Эта версия была признана возможной всеми — но в этой версии книга в результате оказывалась подарком свыше. А облака — обликом ангелов или святых. Скажем, святой Бригиты и святой Бранвен — последняя и вовсе приходилась Немайн двоюродной правнучкой… Образ сияющих облаков для сидов был доступен, если верить друидам, и до крещения, и до святости. Следовательно, это могли быть не друзья, а враги… А в книге — неправильные способы лечения не этой, а других болезней.

Анна по ведьминскому опыту знала — крещение на требуемую больному диету не влияет. Зато перемена звериного облика — еще как. Так что, поговорив с друидами, убедилась — заглядывали старшенькие сиды. Родители? Ллуд и Дон?

Друиды осторожненько намекнули на это христианским священникам. Дионисий подумал, да и решил: чудом больше, чудом меньше, а легенду поддерживать надо… и дал друиду себя убедить. Тем более что Пирр очень уж энергично кивал… чуть голова не оторвалась. Зато, как только епископ признал версию, у него появилась возможность лицезреть работу истинно апостольского чина. По лику Пирра словно патока расплылась.

— Из чего мы делаем вывод, что старшие из сидов поддержали КРЕЩЕНУЮ дочь против брата-язычника. Возможно, они и сами уже крещены, а то и достигли святости — в другой стране, под иным именем. Скажу более: они явно крещены, потому как не вложили знания в головы, как умеют, но доставили книгу. Друидическая традиция писание книг отвергает…

Дионисию оставалось только восхищаться внутренней силой, заключенной в старике-патриархе. Он увидел главное — возможность проповеди. И, не волнуя себя вопросом, какая сила подбросила книги, принялся распространять веру. Спасать заблудшие души. Даже погрязшие. Оставалось заключить: именно такие христиане и превращают сатану в силу, что хочет зла, а творит благо.

Немайн страдала точно как написано. И стадии меняли друг друга в указанной очередности. Теперь была спокойная — "воды мудрости", как обозвал это Харальд. Кажется, он сочинял сагу о тяжелой доле богинь и каждой очередной напасти придумывал красивый и малопонятный кеннинг. А без поэтики — так на сей раз это было именно недомогание, а не болезнь. Месячное очищение. Только, по книге, у наставницы выходило скорее десятилетнее. Анна улыбнулась. Ведь не произойди у Немайн смена звериной ипостаси, еще несколько лет такого бы не было. И Анна уверилась бы, что наставница, несмотря на все свои столетия, подросток.

На коленях лежал загадочный фолиант, написанный меленько и очень разборчиво. Глаза в который раз пробегали строчки про финал болезни. Она это место часто перечитывала. И решение Дэффида — запереть больную покрепче — нравилось ей все меньше и меньше. А теперь из Немайн вместо слизи выходила чистая кровь, а значит, до возможной ошибки оставались уже не дни — часы.

Засунула гордость подальше и поймала Эгиля. Изложила. Предупредила, чтоб никому. Тот деловито кивнул. Потом сложил руки на груди. Пальцы забарабанили по предплечьям — сильные, толстые — и быстрые. И барабанить было по чему… Анна напомнила себе, что из семьи ушла временно и намерена вернуться к детям. И что три месяца без мужниной ласки не повод. Иные годами ждут. Тем более когда наставница очухается, можно будет у нее на денек-другой отпроситься. И не млеть от северного варвара. Который — вот счастье — ничего этакого не заметил. Кроме разве груди. Которую и сейчас с видимым удовольствием рассматривает. Что не мешает ему думать — редкое свойство для мужчины. Ох и опасный же человек этот корабел!

— Нельзя ее запирать, — заявил наконец, — ты права.

— Сама знаю, что права. И Луковка знает. Но нужно же Дэффида убедить.

— Это просто, — заметил Эгиль. — К вам в Дивед росомаха и не забредает почти, а у нас в Норвегии она живет. Вот я про них и порасскажу. А там пусть Дэффид с Глэдис сами решают…

И ушел. Рассказывать. В результате Немайн перенесли в «Голову», устроили поудобнее. И принялись ждать… А Дэффид закрыл трактир. Выпроваживая нужных — и не очень — людей из пиршественного зала, объяснял:

— Сегодня Самайн, а у нас в доме сида.

Это вызывало полное понимание. Для иностранцев повторял:

— Моя дочь немного не в себе. Такой день.

Валлийцы немедленно начинали рассказывать страшные истории свежим людям. Припомнили все — самое замшелое и невероятное. После чего пугались сами. Потому как следующая история в том же духе должна была стать известной уже назавтра. От сиды на день Всех Святых следовало ждать чего угодно. Недаром от добродушных, в общем, Славных Соседей в этот день валлийцы прятались как могли. Тем более нашлось кому подогреть страхи.

— Зверь выйдет! — возглашал Харальд. — Кожа меда поэзии поведала: этот день владычица берегов крови земли проведет пастушкой волков!

Эгиль добавил от себя по-простецки:

— Книга говорит: она не берсерк… Лучше! Берсерк себя видит зверем, а людей — людьми. А она…

И молчал многозначительно. А потом пять ворот заезжего дома затворились, оставляя его наедине с судьбой. Немайн проснулась от далекого хныканья. Ее маленький! И не обратила особенного внимания на тихо ворчащих существ. Это были свои существа, правильные. Сородичи. Которым самое место рядом. Интереса не было, главная забота очнувшейся от болезни матери — детеныш. Проведать, прижать и не отпускать! И дорога знакома! Пусть инстинкт глазам и не очень доверяет, но половицы под ногами шелестят — правильно идешь. Чуть слышно скрипит дверь. Три лица. Три дыхания. Три стука сердец. Ее дитя. Две самки. Захотелось ощериться, но это желание сразу ушло. Одна из самок, что забилась в угол, пахла молоком… и от маленького тянуло так же. Другая стоит, не шевелясь, сердце бухает громко, часто. Лает отрывисто:

— Немайн? Дочь?

Слова проскочили мимо сознания, тон сида поняла. Ласка, беспокойство. Успокаивающе-просительно поскулила в ответ. Если отдаст маленького… Инстинкт подсказал — может не отдать. Начала подниматься ярость — и сразу спала. Запах успокаивал — дети у нее свои есть, и не все выросли, и много. Нельзя нападать, нельзя. А та наконец протянула зачем-то замотанного малыша и выше радости доставить не могла, не могла стать роднее. И ее руки… руки были знакомы. Руки… заботились о Немайн! Долго, много дней. Не одни, среди других. И о маленьком заботились. Изнутри всплыло — ей можно! Вот именно ей можно! На глаза навернулась влага. Выразить благодарность, выразить нежность… Слов не было, и не было нужно. Хватило — потереться щекой о щеку. Лизнуть. Ласково прихватить зубами за ухо. А остальные нежности — потом, потом. Главное — детеныш. Запах правильный, здоровый. Какая она хорошая! Сохранила. Лизнуть в нос. Она смеется. Она поняла, ей нравится! Еще раз! А остальные нежности на потом.

Быстрый подъем отнял последние силы. Но организм оставался здоровым, нора казалась прочной и безопасной, ото всего тянуло надежностью и теплом. Нужно идти за кормом, восстанавливаться. Куда — известно, тут есть место, где всегда можно поесть. Тем более нос подгоняет в ту же сторону! Там есть запасы! И многие уже испортились. Но если нужно сойдет и падаль. Сида прижала к себе сына и двинулась на запах.

За спиной обеспокоено бухнул тяжелый голос самца:

— Глэдис, ты чему улыбаешься? Росомаха шастает по дому… Дикий зверь! Я Эгиля попросил аккуратно пройти позади. Он знает повадки, не обеспокоит, но будет недалеко.

— Не надо, дорогой. Зря мы боялись. Она сейчас зверь, да. Но этот зверь нас всех знает и любит. Вот и все сказки о росомахах! Не будет она шипеть на мать и рвать своих сестер…

И тут снизу, с кухни, раздался девичий вопль. Голос Гвен! Не испуганный. Возмущенный.

— Майни! Майни, прекрати! Ты что делаешь?! Она даже не пропиталась! Она сырая! Ты плохая, ты мерзкая! Я зачем рассол на тмине готовила?

— Печени в вине, "как у греков", на ужин не будет, — констатировала факт Глэдис.

— Будет, — возразил Дэффид, — все она не съест. Не влезет.

Дэффид ошибся. Желудок у сиды был еще новенький и рассчитанный как раз на случаи, требующие быстрого отъедания. Растяжимый. Выглядеть она сразу стала не худышкой, а беременной. На не очень поздней стадии. А еще сильно перемазалась в телячьей крови. Зато была сыта. Оставалось найти местечко поукромнее. И… внутри бились смыслы, которых сида не понимала. Кроме потребности — найти. И комбинации запахов и звуков, зачем-то в сопровождении зрительного образа. Как будто самку-подростка из собственной норы не узнаешь, не рассмотрев!

Сиан родители велели запереться. С самого утра. От греха. И для собственного успокоения. Понимали: если что, дверь спасти может разве случайно. Богиня-берсерк… Запах учует, а там что есть дверь, что нет ее. Выходило, заперли не от озверевшей Немайн, а от самой себя — чтобы не раздразнила росомаху. Еще весной Сиан бы попросту надулась. Не меньше, чем на неделю. А вылезла бы немедленно. Но на этот раз честно сидела у задвинутого засова. На душе скребли хорьки. Вместо обещанного праздника — осадное положение, но сида, посулившая веселье, страшно заболела. А обещала, что будет веселиться вместе с сестрой на Самайн. Вот и верь, что сиды никогда не врут! Правда, об обещании вспомнила. Сразу, как Сиан задвинула засов, постучалась Луковка. Которая временами Майни. Протянула тыкву с дырочками — очень похоже на голову и глаза.

— Это тебе на Самайн. От бог… от младшей сестры!

— Что? Тыква с глазами?

— Не знаю. Сказала — сделать, подарить тебе. Пошла на кухню, взяла у Гвен тыкву… Как раз свежий урожай, сегодня последний день сбора. Я глаза прорезала, принесла. Держи! Игрушка, наверное.

— Спасибо, Они. А как ею играют?

— Не знаю. И наливку по таким мелочам, извини, пить не буду. Крестная говорит — язычество и грех. Сестра проснется, сама у нее и спросишь…

И убежала. Так что обиды на Немайн не было. Была обида вообще. Вселенская. Сиан как раз раздумывала, просто грустить или поплакать, когда в дверь поскреблись. Тихонько и немного жалобно. Угрозы в этом слышно не было.

— Кто там? — спросила Сиан, как родители учили. То есть — разговаривать ласково, но дверь не открывать.

В дверь поскребли еще раз и подвыли чуть-чуть. Высоким голосом, знакомым.

— Майни? Это ты?

— У-у-у-о, — согласно. И царап-царап.

— Майни, ты правда озверела?

— У-у-у-а, — печально. Царапанье стало неуверенным.

— Майни, мне велели тебя не пускать.

— У-у-у-и, — жалобно. И тихие шаги — прочь.

Сиан не выдержала. Оттянула засов, открыла дверь. Сида странно упругой походкой, слегка выгнув спину уходила по коридору. Показалось, сзади широкий пушистый хвост покачивается. Со следующим ударом сердца оказалось — никакого хвоста. Просто складка на юбке.

— Майни, не уходи.

Немайн медленно, сверху вниз, развернулась — сначала голова, потом туловище, потом, прыжком, ноги. Одежка в крови, из уголка рта стекает. Мама что-то такое рассказывала — у Майни кровь уже шла и носом, и ртом, и всяко… На руках сын.

— Тебе плохо? Сейчас до постели доведу, позову, сбегаю. Сейчас-сейчас…

От самки-подростка — изнутри всплыло: родная — правильно пахло. Прямой взгляд в лицо. Та, что надо! Что делать с ней, непонятно — чувство неправильного отпустило, чувство правильного молчит. Но место, в котором она сидит, отличное, сухое и достаточно темное. А внутри много теплого и мягкого! Почему-то двумя половинками. Инстинкт говорит — неправильно. Но поправимо, половинки легко сдвинулись вместе. А подстилка хорошая. Можно свернуться калачиком вокруг детеныша. И заснуть. Сытый организм напоминал — пора отдохнуть, пусть желудок работает. Та, что показала славное место, забеспокоилась, попыталась убежать. Глупая, зря, все хорошо. Сида успела ухватить ее рукой. Успокаивающе поворчала. Та вроде поняла, села рядом. Могла и прилечь, места снаружи осталось достаточно. Ухо! Чешет за ухом. Приятно. Погладить руку. Глаза слипаются. Снаружи снова дождь. Осень. Много отъевшейся за лето добычи. С утра займемся. Той, что за ухом чешет, надо бы побольше вкусного выделить. Шариков тех мясных, вкусных, или вот гладкого, которое в воде с запахом травы плавало. Той, что кормила, — побольше. А той, которая защищала маленького, — надо бы и лучшее. Вот только она главная, делить ей. Решение: проследить, чтоб себя не обидела.

Спать помешали. Хлопнули дверью… Поднять голову, зевок вышел непроизвольно. А, свои. Можно спать. Сквозь дрему непонятное, успокаивающее, баюкающее ворчание.

Эгиль ходит за Немайн — на расстоянии. Вежливой тенью. Вот и к Сиан пришел. Так и застал — Немайн калачиком вокруг маленького, а Сиан ей уши мнет. А сида довольно урчит.

— Все хорошо, я вижу, — разъяснил себе очевидное, — но я вам составлю компанию. Никто не против?

— Ур-ру? — сонно.

— Составь. А как ты папу с мамой уговорил, чтобы Майни под замок не сажать?

— А истории им рассказал. Такие, которые частью сам видел, частью по следам разобрал. Не сам, а хорошие охотники — при мне.

— Расскажи и мне.

— Отчего не рассказать? — Эгиль набрался храбрости и погладил по голове ту, которая сейчас была росомахой. Сида проснулась, приподняла голову, потерлась о руку щекой. Оборотень не зверь — тело остается человеческим, а вот душа… Ясные серые глаза. Умные — но немые. До завтра. В книге написано — она ничего не вспомнит… Немайн намерилась спать снова, а Эгиль завел неторопливый охотничий сказ. Не совсем тот, что родителям. Без некоторых подробностей. — Начать с того, что запереть росомаху нельзя. Можно убить или покалечить. Но любой запор или узел ей уступит. А нет — выйдет через пол, потолок. Или сквозь стену! Но выйдет. А потом… Если росомаха на кого-то сердита всерьез, шансов у него нет. Затравит. При этом, если зверя не обидеть смертельно, нападать не станет. Если огорчить слегка… Разгром в доме, как если бы его брали штурмом. Росомаха вообще зверь очень домовитый. Оттого и в человеческих жилищах хорошо разбирается. Был случай. Повадилась у одного охотника росомашка добычу из силков таскать. Любимое ее занятие, замечу. Ну тот в восторг не пришел, хотя зверюга ему попалась правильная — брала каждую десятую птицу, и точка. Дань за то, что на ее земле охотится. Охотник пожадничал. Не столько даже добычи, сколько самих ловушек. Лапы у росомахи знаете какие. А уж когти… Так что, открыв ловушку, она ее, понятно, ломала. Причем приманку никогда не жрала, ни-ни. Соображала, когда нужно прийти за крупненьким.

А охотник наш спать уже не мог, с открытыми глазами ночевал, и в глазах у него стояли серебряные марки, недополученные за куниц и соболей. Решил росомаху извести. Ну она это не сразу поняла. Сначала хотел он извести ее ядом — чтобы шкуру не испортить. Достал из ловушки куницу, не пожалел, брюхо распорол, гадости, по случаю у волхва прикупленной, насовал туда и принялся ждать, когда за сотню маленьких шкурок зверюга расплатится одной здоровой. Дождался он только того, что куница та совсем заледенела — а зимы в Норвегии, как я говорил, суровые. Снег выпадает и лежит. А не как тут.

Понял, не будет росомаха жрать отраву. Тогда решил ее заохотить сам — с луком, с рогатиной. И с большой собакой. С маленькой нет смысла. Кроме как от собаки избавиться, так на то более простые способы есть. Забыл, что по сути своей росомаха есть очень большой хорь. И получила его псина копчиком в кадык. Точнее, вонючую струю в нос. Сам он росомаху в тот раз и не увидел, только услышал как собака ноет, поспешил — а та, скуля, навстречу, да носом в штаны. В общем, штаны выбросить пришлось. А от собаки попахивало потом долго. А без собаки искать в лесу росомаху… Можно. Возле своих ловушек. Но ловушек много, человек еле-еле их обходить успевает. А росомаха успеет три раза — да у нее и другие дела есть, ей-то серебром за шкурки не платят. Ну а и встретятся у одной ловушки, так что? Эту шкурку росомаха охотнику оставит, а сама бочком, бочком — и к следующей. Бегает-то быстрее человека! А эта бегала и быстрее лошади.

Сиан припомнила сказки Анны о Махе. Которая приходилась Немайн — ой, забыла! — внучатой племянницей. А Мабону дочерью. Которая бегала быстрее лошадей — да вот беда, ее заставили бежать беременной. И все из-за дурацких ирландских обычаев и похвальбы мужа… А Эгиль продолжал:

— Вот только есть такая штука, как воля богов. Везением и не назовешь. Встретились они. Росомаха как раз убирала попавшую в ловушку рысь. Добыча большая, бросить жалко. А пришлось, как стрела над головой свистнула. Вот тогда до росомахи и дошло, что на нее охотник затаил. Что убить хочет — не поняла еще. Решила, что гадости делает, с угодий желает выжить. Ну тут — кто кого!

И начала рыже-бурая веселиться. Для начала все ловушки стала опустошать. Все! Иногда только не успевала. Поначалу рядом прикапывала, так, что найти нетрудно, — предупреждала. Тот не понял. Так что уносить добычу стала она подальше. А там и в сарай наведалась, где у охотника на морозе меха лежали. Чтоб шкуры не выделывать и чтоб не сгнили. Все разорвала в клочья. В маленькие клочочки, меньше беличьих хвостов, которые никакой цены не имеют.

Охотник понял — или он, или медведь трупов[12]. Убил кабана — в одиночку, рогатиной. Головой наживил ловушку, остальное уволок к себе. А росомаха не дура. Знает, что кабаньи головы отдельно от туш по лесам не бегают. Поскакала — а она скачет как лошадь в галопе. Лапы при этом след в след ставит. Получается, будто на двух шла. Ну если осмотреться хочет, и точно, встает на задние. Увидела голову, притормозила, стала троить — то есть иногда не попадала след в след, то одной лапой, то другой. Заволновалась, значит. Посмотрела, покумекала. Догадалась — где рвануть, где стукнуть. В общем, была ловушка — нет ловушки. Голову съела. Принюхалась. Учуяла след, по которому охотник тушу тащил, — и туда. А кругом снег, и толстенный. Ну она не проваливается — лапы широкие. Долго, коротко — а вот она, изба охотника. И склад, на который он повесил новенький и очень дорогой римский замок. Привезли откуда-то, вот как бы не через Дивед. А все равно через четвертые руки, четыре купца прибыль взяли. Представляешь, сколько у нас такая штуковина стоит? Замок этот я видел — росомаха долго когтями ковыряла. Не просто рвала, а именно ковыряла в отверстии для ключа. Будь у нее лапищи потоньше… Открыть не смогла, а тут уже утро, охотник скоро проснется. Ну она к поленнице. Та как раз жердями была подкреплена. Вот дверь она парой таких жердин и подперла. Оконца маленькие, человеку не пролезть. Не то чтоб охотник приступа боялся, а для тепла.

Ну а сама стала разбирать крышу в сараюшке. А охотнику пришлось — в доме! Пока проснулся от грохота, пока понял, что через дверь не выйти, пока верх разбирал, туша в лес переселилась.

Стреху разбирать — к покойнику. Ну да охотник белолобую в покойники записал. У них, у росомах, как бы повязка на лбу — у кого желтая, у кого рыжая, почти и не заметная, а у иных вовсе белая. А еще шлея по боку, тоже светлая. Сделал лучшую ловушку. В такие росомахи попадаются. Те, что поглупее, — всегда. Да и эта… Пришлось охотнику дерево расщепить, да распереть половинки. Заложить между тушку заячью и ждать.

Сделал свое дело и спать пошел. Спал и видел во сне, как наглая зверюга воет, насмерть сжимаемая половинками дерева. Не учел одного — если дотянуться когтями до дерева и изо всех сил рвануться вверх, и только вверх, пока не хрустнули ребра, пока осталась сила от последнего вдоха, то вырваться можно. А в маленькое окошко, в которое человеку не влезть, росомаха проникнуть может.

Она будить охотника не стала. Полоснула по горлу во сне. Мы его так и нашли — улыбающимся. Добренькая она, росомаха. Я бы непременно разбудил врага, прежде чем убить. Чтобы тот прочувствовал. А ты?

— Не знаю, — сказала Сиан. — Не знаю. Но на Майни это похоже. И стра-ашно!

Эгиль кивнул.

— Оборотень всегда похож на свою звериную форму. Даже когда человек. Но росомаха — это не всегда пакости и месть. Вот могу рассказать, как росомаха на хуторском подворье жила. Щенком ее подобрали, молочным и слепым. И дернула хуторянина нелегкая вырастить ее при доме, как собаку. Волчья порода, говорит, людям служит — пусть и эта порасстарается. Так и оставил. Сначала в доме держал. Потом стал во двор выпускать. И знаешь, безобиднейшее вышло существо. То есть действительно безобидное — ни оно, ни его. Петух задирался — тыльной стороной лапы отмахнулась. Далеко летел, куры так не умеют… Одна беда: жрать — прорва бездонная. Ей не жалели, даже и мяса. И то, бывало, не хватало. Ну она свое на скотном дворе добирала. Не то, что ты подумала, нет. Что у лошадок в тороках, что у свиней в корыте — это да, а чтоб саму скотину тронуть — никак. И всякий человек к ней привык.

В хозяйстве с нее проку никакого. Днями спит, ночью ходит. Часто по крыше. Еще любимое занятие было у нее: снаружи в окна заглядывать. Висит на когтях снаружи и сквозь пузырь пытается рассмотреть, а чего там внутри творится? Нет чтоб внутрь зайти, посмотреть. Хотя спала в доме.

Безобидная, я говорил? Было одно исключение. Собаки. Всех на хуторе извела. Не успели они до нее до маленькой добраться — а уж как старались. Знали, смерть растет собачья… Ну и потом — если кто приезжал с собакой, уезжал, стало быть, без. И ведь козла бодливого не задрала. На стенку от него, бывало, взлетит и смотрит сверху насмешливо.

На охоте… Ну тут и хорошо получилось, и плохо разом. То есть мяса — полно, а вот шкуры… И дохлятину часто приносила. Притащит кусок с душком и смотрит гордо — вот, мол, какая я умничка-добытчица! На крыше любила лежать, на солнышке. Как хозяин идет — прыг ему на шею. Пока щенком была, и хорошо. А как выросла! С ног свалит, в прах земной вобьет и ну лизаться. И над гостями любила такие шутки шутить. Как никого на месте удар не хватил — не знаю. Но я вот под нее попал, да. Так испугаться не успел. А потом поздно было. Чего пугаться, если тебе рожу облизывают? Вот отплевываться и громко ругаться — это да, так в этом главное росомашье удовольствие и состояло.

И кончила хорошо. Со славой. Налет был на тот хутор. Росомаха сначала подумала — гости, прыгнула… А ей стрелу в бок! Четверых порвать успела. Топором, видишь, от нее не отмашешься, верткая, кто рядом стоял, да отскочить не успел — все легли. А хутор отбился. Так хозяин росомахи потомству своему заказал на них охотиться, а буде щенок попадется — вырастить. Вот так…

Норманн еще раз посмотрел на сиду. Та сладко посапывала. Скоро сон перейдет в забытье. Тогда Немайн перенесут в ее комнату, и от странного Самайна у нее не останется даже воспоминаний.

Вечером, в час, когда на небе расцветают звезды, сида встала с постели. Некоторое время стояла, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Подошла к столу, опустилась возле него на пятки. На столике лежало письмо. Ровные строчки. Нерожденный язык… Провела рукой по листу. Бумага… нет, папирус. Плотный. Легкая шероховатость чернил вдруг принялась вторить глазам, очертания скользящих под пальцами букв кириллицы оказались узнаваемыми. Строчка-другая — выучить ощущения — и можно будет читать наощупь. Сначала медленно и с ошибками — а потому не сейчас. Но навык стоит тренировать. А теперь — само письмо! "Доброго времени суток — я не знаю, когда ты очнешься. Зато знаю, что мы виноваты в твоей болезни и нарушении планов. В первую очередь, конечно, вина лежит на мне — не пришло в голову проследить за некоторыми действиями Сущности Б. Инструкция, которую эта в высшей степени одаренная, но в еще более превосходной степени безалаберная личность дала тебе прочитать, относилась к другому, хотя и схожему виду. В результате неверный режим питания и довел тебя до нынешнего состояния, которое, впрочем, никоим образом не плачевно. Также полагаю уместным разъяснить занятую мной позицию в истории с византийским кольцом. Эта вещь должна была заменить собой кольцо сил священника. Вообще, выбрав православное христианство, ты задала нам задачку, именуемую "женщина — православный священник". Которая разрешается достаточно просто, если вспомнить, что восточно-римские императоры при коронации возводились в священническое достоинство. Или в очень близкое к тому. Так что, если тебе вдруг приспичит лезть в алтарь, знай: епископ Дионисий наверняка пустит. Также ты имеешь право участвовать в соборах.

По размышлении и считая уместным принести извинения за Сущность Б, ибо прямых наверняка не последует в связи с неистребимой несносностью этого существа, замешанной на нежелании признавать ошибки, мне пришло в голову, что было бы справедливо как-то компенсировать тебе нанесенный вопиющей некомпетентностью коллеги моральный ущерб, но не нарушая условий пари. Искомое решение удалось найти, припомнив, что сиды не врут, а также твою беседу с Анной на колокольне. В результате с согласия Сущности Б в генетическую модель твоего организма внесены некоторые изменения, касающиеся размера молочных желез. За образец взяты соответствующие органы твоей ученицы. В качестве дополнительного руководства мною были приняты медицинские справочники и произведения искусства вашей родной цивилизации, а также собственный, вполне безупречный, вкус. В результате предусмотрены некоторые логичные отличия от прототипа: например, соски кормившей женщины у нерожавшей девушки сочтены неуместными. Полагаю, грудь начнет расти сразу же по окончании обновления организма. Искренне надеюсь, тебе понравится. Сущность А".

Немайн скривилась. Понравится… Болеть же будет. И долго. А нужна ли ей такая красота? А, пропади все пропадом — нужна! А вот еще листок. Подложен под первый. Тоже послание. "Приветствую, коллега! Да, коллега — я тоже в некотором роде инженер, и, между прочим, именно я занимался вашим землеустроительством. Увы, на сей раз Сущность А — дотошнее и зануднее существа я не знаю — снова меня уела. Что происходит очень часто, ибо в вопросах банальных гений ограничен, а вопросов требующих гения, куда меньше, чем вопросов, требующих простой методичности. Я не извиняюсь. Я объясняюсь, ибо вы сами заставили меня сделать чужую работу — а такого рода вещи я всегда делаю из рук вон плохо. И для восстановления чистоты эксперимента, подорванной вашей болезнью по вине Сущности А, я решил сделать для вас нечто полезное, а именно — несколько расширить языковую и алфавитную базу. Полагаю, вы найдете это более полезным, чем косметические изменения фигуры. А еще я не тыкаю без нужды. Сущность Б".

Сида раздраженно дернула ушами. Все это казалось далеким и не особо важным. Важным был ребенок. Клан. Народ. Вопрос: жизнь или игра, некогда волновавший Клирика, решился сам собой. Сида чуть мечтательно улыбнулась, вспомнив человека, которым была в прошлой жизни. Этот человек ей нравился. И казался очень родным и знакомым. И даже оставался большей частью ее нынешней. И все-таки она стала собой, а он исчез, как исчезает гусеница, когда бабочка покидает кокон… До перестройки организма был Клирик в теле эльфийки. Теперь эльфийка — нет, сида! — с памятью и душой, доставшимися от Клирика. Обратной же дороги не было.

Немайн призадумалась. Но поразмышлять о собственной странной судьбе не вышло. Раздался шелест приоткрываемой двери. Знакомое дыхание, знакомое сердце, знакомые шаги. Сиан. Младшая старшая сестра.

— Майни, ты проснулась! Майни, ты снова ты? Ты расскажешь, как играть с тыквой?