Кенгуру

— Как-нибудь дашь мне повести чуть-чуть, если случай представится?..

— Вряд ли представится...

— Метров двадцать всего. Мне бы его голос услышать, почувствовать, как такая громадина трогается с места.

— Ну ладно, в следующий раз, как приеду домой, пущу тебя за руль на пару минут.

— Теперь ты куда едешь?

— Не знаю еще. В понедельник или в среду выеду. Говорят, в Италию вроде...

Подошел официант, положил на край стола деревянную доску, на которой краснели две горки сырого фарша. Рядом с доской разложил специи и на отдельной тарелочке масло.

— Самая лучшая постная вырезка. Миши четыре раза прокрутил,— сказал он и начал вилкой перемешивать мясо с маслом и горчицей, добавляя туда небольшими порциями красный и черный перец, соль, мелко нарезанный лук и чуть-чуть майорана. Старательно работая вилкой, он с улыбкой поглядывал на Йоцо.

— Знаешь, когда я маленький был, мамка мне все время рассказывала, как они с отцом в Венецию собирались, в свадебное путешествие. Дедушка мой должен был выйти из дела, получить свою часть и дать молодым денег. У него в Обуде торговля была, и неплохая. Да только компаньон его наподписывал векселей, а сам сбежал. Мать с отцом, понятно, остались в Пеште и никуда поехать не смогли; отец тогда как раз кончил учение у Хаги, стал самостоятельным мастером... А все-таки они долго еще надеялись, что как-нибудь, лет через десять, поедут в Италию и увидят море. Да тут мы появились. Нас шестеро было, детей, я пятый. Так мать и не увидела моря. А я вот как-нибудь соберусь да махну в Италию. Скоплю деньжонок и поеду.

— Поезжай, Тоти, нынче все путешествуют. Кому хочется море посмотреть, тот безо всяких едет и смотрит. А деньжата у тебя есть, за тебя я не беспокоюсь,— сказал Йоцо, похлопав официанта по руке.

— Все это так, Йоцо... Да ведь море — оно летом лучше всего... А у нас лето — самый сезон. Неохота ведь хорошую выручку упускать, трое детей у меня, и дети нынче, сам знаешь, с претензиями.

— С претензиями?

— Ну да... И еще, знаешь, хочется мне, чтобы они учились...

— Яйца ты не бросаешь в мясо?

— Яйца тоже надо?

— Две штуки. Принеси, а я пока буду месить.

Официант убежал за яйцами. Йоцо придвинул к себе доску и принялся не спеша, старательно разминать и перемешивать массу. Потом попробовал мясо, добавил соли, подсыпал черного перца.

— Попробуешь? — спросил он, протягивая Варью на вилке немного фарша.

— Делай, делай...

Рысью вернулся официант, неся целую корзинку поджаренных хлебцев. Он снова забрал к себе доску и продолжал обрабатывать мясо. Сделав в нем ямку, вылил туда из стакана приготовленные желтки двух яиц, опять основательно перемешал все, поставил доску на середину стола и выжидательно посмотрел на клиентов. Йоцо взял хлебец, густо намазал его фаршем. Откусил, пожевал и кивнул удовлетворенно. Проглотив первый кусок, сказал:

— То, что надо! Попробуй, Тоти.

Официант отломил полхлебца, тоже намазал его фаршем и съел, причмокивая и мотая головой.

— С желтком определенно лучше. Такого бифш

текса я давно не ел. А некоторые еще петрушку в него кладут.

— Петрушка сюда не нужна. Принес бы ты пива...

— Пивом будете запивать?

— Пивом.

— Мне, конечно, все равно, только я думал, с хлебом вам вина захочется.

— Ты что хочешь? — повернулся Йоцо к Варью.

— Пить я хочу. Неделя была зверская, высушило меня на дорогах.

Йоцо снова взглянул на официанта.

— Ты, конечно, прав, Тоти, только все ж, если можно, принеси нам пива.

Бутылки запотели, от них даже на расстоянии веяло прохладой. Йоцо с удивлением взглянул на бутылки.

— Несу, Йоцо,— сказал официант. И через несколько минут вернулся с четырьмя бутылками «Радебергера».

— Я угощаю,— сказал официант.

— Спасибо, Тоти. Хороший ты парень... У вас здесь какие новости?

— Сносить нас будут.

— «Семерку треф»?

— Говорят, что и «Росу» тоже, а может, вообще все дома, всю улицу. — Официант наполнил стаканы, налил и себе.

— За тебя, Тоти, и за «Семерку треф»!— Йоцо высоко поднял свой стакан и выпил. За ним остальные.

— Вот это пиво! — восторгался Варью.

В дверях кухни показался повар и замахал Тоти.

— Скоро вернусь,— сказал официант и ушел.

Йоцо и Варью с наслаждением ели хлебцы с мясной массой. Ели, время от времени поглядывая друг на друга и мотая головой.

— Хорошая штука — этот татарский бифштекс, — заметил Варью.

— Еще бы. А ты что, не знал?

— Я, знаешь, вообще-то только хорошо прожаренное мясо могу есть. С голоду помру, а полусырое, с кровью в рот не возьму. И бифштексов не ем. Но это — первый класс.

— А ведь сырое мясо!

— Это и хорошо. Лучше совсем сырое или уж прожаренное как надо. А если ни то ни се — так пусть его будайские барышни кушают. У них желудок все выдержит.

Татарский бифштекс съели; Варью наполнил стаканы, они выпили.

— Хоть этот «Радебергер» и лучше кёбаньского пива,— сказал Йоцо,— а как вернешься домой из двух-трехнедельной поездки, так ждешь не дождешься, чтоб выпить кружку отечественного.

— Слушай, а там что люди жрут?

— Где?

— Да у этих итальянцев и французов?

— Все. У них там отличная есть жратва. На побережье в основном рыбу едят и всякие чудеса в решете. Вроде осьминогов, например, или ракушек, морских ежей. Осьминоги мне не понравились. Все равно что хрящ в холодце. Никакого вкуса. А из ракушек я только устриц есть могу.

— Их пекут, устриц?

— Нет, сырыми едят. Капнут на них лимона и глотают.

— Ну и как?

— Мягко, скользко, но вкусно. В печеных ракушках песку много, так и скрипит на зубах. Рыба вкуснее всего. С красным вином. Жареную рыбу они готовят отлично. Попадешь в какую-нибудь паршивую корчму, грязную, заплеванную, а все равно несут тебе на подносе несколько рыбин: мол, которую изволите? На какую укажешь, ту и приготовят. И кухни отдельной нет — рыбу тут же жарят, на очаге. Угли там раскаленные, кругом старые сковороды, медные, чугунные. Кастрюли... Жареная рыба — отличная. Жареная рыба с вином — лучшего нечего и желать.

— Хорошо тебе...

— Хорошо? Может, и хорошо... Только если ты все время в дороге, так обязательно у тебя в душе какое-то беспокойство скапливается. На дороге ведь все может случиться. Мотор сломается. Переправу закроют, или дорогу, или фирма начнет придираться. В мире теперь столько всего... Недавно вот в Италии прилип ко мне какой-то серый автомобиль. В нем — четверо. Два дня не отстают: то впереди, то сзади. Я встану и они встанут. Я поеду — и они поедут. Зайду в бистро кока-колы выпить — двое тоже заходят, пьют кока-колу, а другие двое в машине ждут. Не знаю, чего они хотели. Жуткий был рейс, нервы у меня в тот раз на пределе были.

— И чем кончилось?

— Ничем. На третий день они меня вдруг обогнали и ушли этак на ста сорока — ста шестидесяти. Так я и не понял, в чем дело. Может, спутали с кем-то. У них ведь, что ни день, взрывы; не поймешь, что и делается.

Варью долго размышлял; потом снова взял кожаную куртку, ощупал ее.

— Не мало — семь сотен?

— Надень-ка ее.

Варью встал, поднявшись над перегородками, разделявшими боксы; люди за столиками оборачивались, смотрели на него. В кафе было дымно, шумно. Да и жарко, хотя двери на улицу были распахнуты и вовсю работала вентиляция. Варью надел куртку, расправил плечи, поднял руки.

— Точно по мне. Словом, не останешься в накладе?

— Нет. Я три куртки привез, две уже загнал по две тысячи за штуку.

— Неплохой бизнес.

— Для тебя — неплохой. Для меня это не бизнес. Просто подвернулись под руку, я и купил: не пропадать же валюте. А если б я бизнес хотел делать...

К столу подошел низенький, смуглый парень.

— Привет, Йоцо. Вижу, вернулся, — сказал он, вежливо улыбаясь. Даже слишком вежливо.

— Выпьешь с нами пива? — спросил Йоцо.

— Спасибо, ухожу... Как раз собрался идти — и тут тебя заметил.

— Жаль. Я бы охотно выпил с тобой по кружке.

— Спасибо. Я знаю, ты добрый парень. Да идти надо. Отдыхай после дороги. Привет!

Все еще улыбаясь, смуглый парень отошел от стола, потом вдруг остановился, словно что-то вспомнив. Медленно повернулся и, опершись на стол, наклонился к самому уху Йоцо.

— Травки не привез?

— Нет. Ты же знаешь, Рафи, травку я никогда не вожу. Не сердись.

— Ну что ты! Я думал, может, так, для смеху, чуть-чуть. Нет так нет.

— Рафи, ты ведь меня знаешь...

— Знаю... О’ кей... Я ведь не потому... Да она мне и не нужна, не думай. Зачем мне на свою голову приключений искать?

— Я и не думаю, Рафи. Будь спокоен.

— Спасибо, Йоцо. Привет,— сказал смуглый и ушел.

Йоцо некоторое время задумчиво разглядывал свой стакан: тот был пуст. Сообразив наконец, что нужно делать, Йоцо взял бутылку и с пониманием дела наполнил стаканы. К столу подошел официант, поднял свой стакан.

— Будем здоровы!

Выпили. Официант наклонился над столом, взял пустую корзинку из-под хлеба, доску и тихо сказал, обращаясь к Йоцо:

— Ты этого, улыбчивого, остерегайся. Он уже на крючке, недолго ему плавать. Я видел, как он на тебя наседал.

— Спасибо, Тоти. Рафи ничего в этот раз не просил: только поздоровался, улыбнулся и ушел. Да у меня и нету ничего. Даже сигарет не привез. Зачем! И здесь купить можно.

— Принести еще пива?

— Тащи. Теперь уж будем держаться «Радебергера».

Официант еще раз обмахнул тряпкой стол и ушел, унося пустые бутылки и корзинку.

Варью с любопытством посмотрел на Йоцо.

— Слушай, а что это за трава?

— Трава — это трава...

— Парень этот травоядный, что ли?

— Точно,сказал Йоцо и расхохотался.

— Не понимаю.

Йоцо вытащил из кармана коробку длинных сигарет. «Кент»— стояло на коробке.

Варью взял одну сигарету, сунул в рот, потянулся за спичками.

— Вот в ней и есть трава.

Варью испуганно вынул сигарету изо рта и стал ее рассматривать. Под тонкой бумагой просвечивали какие-то зеленоватые крапинки.

— Что это?

— Трава... Значит, гашиш или марихуана. Вот это и был бы тот самый бизнес...

Варью с недоумением переводил взгляд с сигареты на Йоцо и обратно.

— Закури или спрячь в карман.

Варью положил сигарету в карман и покачал головой.

— Если привез, так почему ему не дал?

— Кто тебе сказал, что привез?.. Всего две сигареты. Одну мне, другую тебе. Хотел посмотреть на твою продувную рожу, когда ты затянешься. Ну, закуришь?

— Потом, пожалуй.

— Как хочешь. Тогда — твое здоровье,—сказал Йоцо и со смехом потянулся за стаканом.

— Из чего это делается? — спросил Варью, когда они поставили стаканы на стол.

— Трава-то?

— То, что в этой сигарете?

— Из конопли. Из конопляного семени или цветов.

— Конопля и у нас растет. В чем же здесь бизнес?

— Это самый большой бизнес на свете. Больше его и гнуснее не бывает. Конечно, настоящие дельцы не с гашишем работают, а с героином.

— Это тоже из конопли?

— Нет, из мака.

— Из того мака, что в калачи кладут?

— Из того самого.

— Мак у нас тоже растет. Мака у нас хоть завались. Да почему-то никто еще на нем состояние не нажил.

— Дело не в маке, а в его соке, в опиуме.

— У венгерского мака соку, что ли, нет?

— Есть.

— Так в чем дело?

— Дело в том, милый мой, что если ты начнешь тот сок добывать, то скоро в тюрьме окажешься. Если ж еще и Интерпол о деле пронюхает, так прощайся со свободой на всю жизнь. А тем турецким да сирийским мужикам, которые мак выращивают, все равно, что с ними будет. Они свое дело делают, а дальше уже работа гангстеров. Гангстеры Интерпола не боятся.

— Значит, все от турок идет?

— Не только от них. С Ближнего Востока. Где-то, может в Сирии, сидит такой аптекарь или химик и из опиума делает морфий. Морфий перевозить удобней, он в десять раз легче опиума.

— Откуда ты это все знаешь, Йоцо?

— Это все знают. На Западе об этом во всех газетах пишут. Во «Франс суар», например, все описано в подробностях. Ну, а кто хоть раз в Марселе побывает, тот еще больше будет знать. Марсель — огромный порт, и тайн там полным-полно.

— Красивый, должно быть, город.

— Красивый, богатый и таинственный. Туда с Ближнего Востока везут морфий где-нибудь в трюме больших грузовых пароходов. Если удачно выгрузят, через несколько часов он уже за городом, в какой-нибудь богатой вилле. Вокруг Марселя — дюжины подпольных лабораторий, и там специалисты превращают морфий в героин.

— Ух ты! Сколько же можно на этом заработать?..

— Ушел,— сказал Тоти, ставя на стол еще четыре запотевшие бутылки «Радебергера».

— Кто ушел? — спросил Йоцо.

— А тот, с улыбкой. Вы с ним осторожнее. Опасный тип.— Официант наполнил стаканы.

— И себе налей,— сказал Йоцо.

— Мне хватит. Клиентов много...

Йоцо сам взял бутылку и наполнил стакан официанта.

— Выпей с нами, Тоти.

— Ваше здоровье,— сказал тот; выпив, он подхватил пустой поднос и ушел.

Йоцо смотрел ему вслед; когда официант скрылся за стойкой, Йоцо склонился к столу, почти лег на него грудью и продолжал:

— Недавно арестовали одного инженера, Джозефа Паоли. Так вот: на допросе он сознался, что зарабатывал в месяц тридцать шесть тысяч долларов.

— Вот это деньги!—вздохнул Варью. — Как подумаешь, что за две тысячи пятьсот можно «короллу» купить...

— Какую «короллу»?

— Ну, «короллу». Машину. Фирма «Тоёто» производит. Я ее просто обожаю.

Йоцо потянулся за стаканом и рассмеялся.

— Чего бы тебе не обожать «трабант»? Скажем, какой-нибудь подержанный, старенький «трабант»? Знаешь, как сильно можно обожать «трабант»?

Варью с трудом понимал Йоцо. Он смотрел, как тот пьет. Через стекло стакана можно было заглянуть ему в рот. Десны и нёбо у Йоцо по-прежнему носили темно-лиловый оттенок.

— Ты же мне сам тот журнал привез, из которого я «короллу» вырезал.

— Если ты такой болван, так больше не привезу.

— Привози спокойно. Хоть мне и нравится «королла», я от этого не стану каким-нибудь авантюристом.

— Надеюсь. Хоть ты уже авантюрист, я тебе скажу. Авантюрист, только еще не знаешь об этом.

— Слушай, Йоцо, сколько же все-таки можно выручить на кило опиума?

— Четыреста долларов, а если переработать в героин, вдесятеро больше; ну, а если еще в Штаты провезти, так двадцать тысяч, считай, у тебя в кармане. Конечно, неплохо и в Вену, в Брюссель или в Амстердам...

— Вот это бизнес!

— Грязный это бизнес. Ты еще не видел морфинистов. Это не люди, а развалины. Валяются на скамьях, на лестницах. Как покойники.

— К тебе еще не примазывались: мол, то, се, привези?..

— Прямо нет, а намеки были.

— Ну?

— Что ну?

— Деньги ведь большие.

— Вот что, милый: я — шофер. Шофер, а не контрабандист. Семья у меня. Двое детей. Может, еще один будет, потому что эти двое — парни, а жена о девочке мечтает. Квартиру мы получили четыре года назад. Зарабатываю я достаточно. Понравится мне что-нибудь за границей — я покупаю. Пальто какое-нибудь, куртку, сигареты, всякую мелочь законно могу провозить. Зачем я буду рисковать?

— Верно. Смысла нет.

— Нет смысла. Наверняка на сто процентов кончится это тюрьмой или еще хуже. Один неверный шаг — и человек лежит в придорожной канаве под своей же машиной. Выглажен ровненько, как утюгом — об этом они заботятся, эстетический вкус у них есть.

— Веселые дела...

— Еще какие веселые! Чуть уступишь им — и конец. Из такой игры ведь нельзя выйти, когда захочешь. Не скажешь, мол, знаете, ребята, я уже достаточно заработал, больше рисковать что-то не хочется. Или, мол, нервы пошаливают, боюсь. Кто пытается выйти из игры, того убивают. Ненадежный может расколоться.

— Скверное дело... Но как подумаешь, что тридцать шесть тысяч долларов можно за месяц загрести...

— Не стоит овчинка выделки. Тот Джозеф Паоли — тоже ведь погорел. Но это что: есть опасность похуже. В Марселе рассказывал один рыбак: химики эти целыми неделями противогазы не снимают, да еще каждую минуту можно на воздух взлететь. Взрывов много было... В общем, гнусное это занятие.

— Гнусное,— согласился Варью, наливая пива в стаканы; сидели, не спеша потягивали «Радебергер».

— Как девчонки, Ворон?

— Ничего. Ольга письмо прислала тете Манци.

— Где она?

— Где-то под Неаполем. Пишет, что перспективы хорошие.

— Могу себе представить эти перспективы... А как Жожо?

— С ней все в порядке.

— Пётике была у моей жены, рассказывала, что у вас с Жожо дела всерьез пошли.

Варью с изумлением уставился на него.

— Откуда это Пётике взяла? — спросил он раздраженно и выпил сразу полстакана пива.

— Она говорит, вы вместе ходите и Жожо в тебя влюблена по уши.

— Мура все это. Делать им нечего, этим бабам, вот и чешут языки.

— Я тоже так думаю... Ты не сердись, Ворон, но когда я про это услышал, так сразу представил твою рожу и чуть не помер со смеху.

— Стареешь ты, Йоцо.

— Ну-ну...

— Не понимаешь ты нынешних девчонок. Чокнутые они все...

— Конечно, Ворон, чокнутые — как все бабы. Когда-нибудь ты это поймешь. Вот будет у тебя двое-трое детей, тогда и поймешь.

— У меня другие планы.

— Разумеется. У всех у нас были когда-то другие планы.

— Жениться никто меня не заставляет.

— Не заставляет...

— Чего ты меня подзуживаешь? Я тебе правду говорю, что у меня серьезные планы...

— Планы надо осуществить. Вот в понедельник пойдешь и попросишься с пятитонки на какого-нибудь бронтозавра. Будешь опыт набирать.

— А Пётике — дура, мелет, сама не знает что. Ничего не понимает, только треплется, будто ей больше всех надо...

— Безмозглая баба. Пусть треплется, ты не принимай близко к сердцу. Ее только Цица интересует. Цицу она особенно обхаживает...

— Мне до Цицы никакого дела.

— Может быть... Жене моей Пётике сказала, что, с тех пор как ты Цицу из пруда вытащил и она тебя при всех расцеловала, у нее дня спокойного нет.

— Знаешь, когда это было?

— Догадываюсь.

— Пять или шесть лет назад.

— Не о тебе речь, а о Цице. Пётике прямо зеленеет вся, как ее увидит.

— И чего они не поделили? Две толстопятые девки...

— Конечно. Две кошки. Только одна сиамская, а другая домашняя.

— Это которая же сиамская?

— Тебе не все равно? Твое дело — о Жожо думать...

Варью сердито взглянул на Йоцо, но сдержался. И залил досаду пивом.

Когда они собрались уходить, было уже десять вечера. Счет они оплатили вместе.

— Ты куда? — спросил, выйдя на улицу, Варью.

— Домой, семья ждет,— ответил Йоцо.

Пожав руку молодому шоферу, он двинулся по душной, пыльной улице в сторону пивоварни. Варью решил, что Йоцо в самом деле идет домой или, может быть, к пивоварне встречать жену: как раз кончалась вторая смена.

Варью постоял немного, глядя по сторонам, раздумывая, куда пойти; ему вспомнилась Пётике. И опять его охватила злость: чего эта чертова девка лезет в его дела! Забросив за плечо свою новую куртку, он двинулся к «Мотыльку». «Придется взяться за Пётике, поучить ее хорошим манерам,— думал он. — Войду сейчас, огляжусь, будто в незнакомое место пришел. С ребятами не буду здороваться и на девчонок внимания не обращу. Пётике, конечно, этого не выдержит. Вскочит и подойдет. Тут-то я ее с правой руки... Нет... Лучше не так... Лучше возьму и ухвачу ее за нос. Сначала просто защемлю, а будет пищать, еще и покручу. Точно... Покручу и скажу: мол, радость моя, какое твое собачье дело, с кем ходит Цица?.. Вот... Точно! Какое, мол, твое собачье дело, с кем ходит... Нет, не Цица, а Жожо... Значит, какое твое... с кем ходит Жожо... Нет, так тоже не пойдет. Если уж ты авантюрист, так не говори сразу все, что думаешь. Авантюрист должен быть загадочным, флегматичным, его сразу не поймешь... Только вот при чем тут я?..»

Варью сплюнул в пыль, потом долго разглядывал плакат, на котором в слабом свете фонаря можно было прочесть лишь три слова: «Будапешт без крыс». В ту минуту, когда он отвел взгляд от плаката, ему показалось, что по мостовой пробежала крыса и скрылась в водостоке.

«Йоцо сказал, что я тоже авантюрист. А если Йоцо так сказал, то так оно и есть. Если человек способен выбросить в окно своего «вольво» несколько тысяч долларов — потому что у него принципы, значит, к его словам стоит прислушиваться...— раз мышлял Варью, представляя, как он, водитель на заграничных рейсах, отвергает одно за другим соблазнительные предложения торговцев наркотиками. Еще бы: ведь главное — это семья, квартира... Тут Варью сообразил, что семьи-то у него никакой нет. У него возникло странное чувство, словно он что-то потерял и не мог вспомнить что. Он задумался.— А может быть, неженатых стараются не посылать в заграничные рейсы? Неженатый — он ведь везде дома. Привыкнет к чужой пище, к выпивке, к бабам, к чужому солнцу. В том-то и беда... В том беда, что я неженатый. Молодой и неженатый... Волосы — что? На волосы им наплевать. А вот семья... Есть семья или нет семьи. Йоцо — вон какой семьянин... А ведь лихим был парнем! Вспомнишь — не поверишь! Казалось, обязательно в тюрьме кончит. А он!.. Таким же работягой стал, как все,— только лучше».

Варью повернул за угол, на улицу, где среди домов светился «Мотылек», увидел под фонарями пыльные, вялые от жары уксусные деревья — и опять вспомнил Пётике. И снова охватила его злость к этой девчонке, которая, видно, каждой бочке хочет быть затычкой. Он еще раз решил, что обязательно проучит ее за болтливость. Но кручение носа уже казалось ему слишком мягкой мерой. Варью начал придумывать что-нибудь более суровое. И на подходе к «Мотыльку» ему пришла в голову одна мысль; он даже рассмеялся. «Возьму я сегодня Пётике в оборот,— думал он.— Выпью с ней два мартини, потом позову гулять. Она наверняка пойдет. Даже если не хочется, все равно пойдет, чтобы подружкам насолить. Словом, пойдем с ней ... Под первой же акацией я ее поцелую и тут же под кофту залезу. А потом где-нибудь на скамейке или под насыпью остальное... И тогда скажу ей, что это — в наказание. Пусть не разносит сплетни, с кем я хожу и прочее ».

Он почувствовал, как вспотели у него ладони и ощутил на них отложившуюся за день грязь. В душе стало неприятно. Но тут он подумал, что в «Мотыльке» сможет вымыть руки, и,немного повеселев, продолжал размышлять, где а как накажат Пётике. На лицо ему уже упал свет с террасы, когда он вдруг снова помрачнел.

«Ведь завтра же Пётаке пойдёт к жене Йоцо и все ей расскажет. А о наказании, конечно, промолчит. Она будет говорить другое. Будет сидетъ и болтать с самым невинным видом, с весёлой улыбочкой, как всегда. Опишет всё в подробностях. Еще и добавит, что, мол, то не так да другое не так. А жена Йоцо дальше пойдет рассказывать. Пётике пригласит Цицу на мороженое с пуншем и, ослизывая ложку, не спеша, обстоятельно расскажет, как все произошло. Цица, конечно, усомнится, но Пётике и доказательства найдет. Какую-нибудь оторваную пуговицу, окурок, разорванное белье. Сама же постарается, разорвет. И положит на край стола. Цица перескажет историю Жожо. С насласлаждением перескажет, со смаком. Жожо будет плакать,а потом, в 6 утра, подкараулит меня на базе... Ну и что,ну, подкараулит? Мое какое дело? — Он рассердился, но злость его даже для него самого не выглядела убедительно.— Пётике и с Жожо потом встретится и от души ее потерзает. Не сразу, конечно, а так через месяц, когда Жожо все уже будет знать и постарается забыть, простить. Пётике мило улыбнется ей и скажет: «Ах, ты знаешь, что-то меня поташнивает. Ты мне ничего не посоветуешь?» Жожо побледнеет. Пётике: «Как ты думаешь, может, мне родить? Он наверняка мечтает об этом. Наверное, для того все и устроил. Любит тебя, а от меня хочет ребенка. Как по-твоему, мальчик будет или девочка?..» Жожо тогда возьмет вилку и вонзит ее в Пётике. А вечером вся Кёбаня будет знать, что Варью и Пётике... Ну, нет... Только не это...»,— думал Варью, тяжелыми шагами поднимаясь на террасу «Мотылька». Он испуганно огляделся, боясь, что сейчас встретит Пётике и придется все-таки как-то ее наказывать. Но ее не было видно. Терраса всколыхнулась привычным хором:

— Карр... карр... карр...

— А, бросьте вы: я же сказал, что в кенгуру превратился,— отмахивался Варью, подходя к длинному столу. В сборе была почти вся компания: два шофера, парень с пивоварни, техник-фармацевт и еще один парень, из общежития, тот самый, что не так давно просил взаймы сотню. Конечно, были и девчонки: Мари, Цица и две новенькие. Варью назвался и сел на свободный стул.

— Ну что, Ворон, трудная была неделя? — спрашивали со всех сторон.

— Две с половиной тысячи накрутил плюс камера плюс поломка карбюратора.

— А девочки были?

— Какие девочки? Жара, вечером пиво... Девочки теперь все на Балатоне, на пляже показывают народу свои белые задницы.

— Нынче у них задницы не такие, как раньше,— вмешался техник с фармацевтического.— Нынче они над ними специально работают. Зимой кварцем греют, весной в окошко высовывают, на солнышко. Проходит мимо какой-нибудь ветеран в отставке и честь им отдает.

— Как это? — спросил Варью непонимающе.

— Из уважения. Думает, это тот, с голой головой, неколебимо стоит в окне, глядя на свой народ...

— Пётике что-то не видно...— как бы между прочим заметил Варью.

— Смылась. Свиданье у нее. Подцепила какого-то битника...

— Битника?

— Ну да, битника. Не слыхал о таких?

Цица подсела к Варью, поцеловала его в ухо.

— Фу, — сказала она.

— Что такое?

— Ты что, всю неделю не мылся?

Варью повернулся к Цице, посмотрел на нее, потом притянул к себе и поцеловал в губы.

— Ну, как живешь, мое счастье?

— Ах, Ворон! Наконец-то ты здесь!

— Дай на тебя взглянуть...

— Хочешь, сейчас?..

— Хочу,— сказал Варью и выудил из кармана смятую сотенную бумажку.— Пойди к тете Манци, принеси два сухих мартини.

— Ты просто прелесть. А машину завести?

— Заведи. Там про роллер есть, или как его...

Цица улетела к стойке, пустила музыкальную машину, и, пока она заказывала два сухих мартини, из зала несся голос Кати Ковач: «Эх, рок-энд-роллер я б достала, весь бы день на нем каталась... Но рок-энд-роллер дорог слишком, нету в нашем городишке...»

Цица поставила перед Варью два бокала с мартини. В вине плавали зеленовато-белые кусочки льда. Они выпили, поцеловались. Тут с другой стороны стола к ним перегнулась Мари и сказала:

— А Жожо тебя до девяти ждала.

— Мы с ней не договаривались,— ответил Варью.

— А она все равно до девяти ждала. Потом расплакалась и ушла домой.

— Расплакалась? Почему?

Мари с загадочным видом пожала плечами:

— Не знаю. Тебе виднее, почему она расплакалась...

— Может быть. Только я не знаю.

— Где ты был до сих пор?

— В «Семерке треф», с Йоцо.

— Ну, если Йоцо тебе важнее...

Варью никак не мог понять, что это на них всех нашло. Он смотрел то на Мари, то на Цицу, но ничего интересного на них написано не было. Оставалось взять бокал и выпить. Он чокнулся с Цицей, уголком глаза видя, как злобно поглядывает на Цицу Мари.

— Твое здоровье, радость моя, — сказал он Цице, чтобы еще больше поддразнить Мари. Но все-таки он не понимал их сегодня. Раньше они не были такими задиристыми.

Когда бокалы стояли уже на столе, Цица спросила у него шепотом:

— Ты на ней женишься?

— На ком?

— На Жожо.

— На Жожо?..

— Не женишься?

— Может, и женюсь... Но почему я должен именно на ней жениться?

Девчонки переглянулись, как-то одинаково скривили губы в гримасе и рассмеялись. Варью все более чувствовал себя не в своей тарелке. Да и воздух становился все более спертым; в небе погромыхивало, но Варью почти не слышал этого. Отпив еще глоток мартини, он зашарил по карманам в поисках сигарет. Сунул в рот длинный «Кент», который дал ему Йоцо. Закурил. Ощутил легкий хвойный привкус — и голова его вдруг стала странно ясной, Варью еще раз затянулся; ему показалось, что он гораздо лучше стал видеть — и вот какое-то холодное, чистое упоение влилось в него, залило все его существо.

Цица, нагнувшись к нему, шептала на ухо:

— Пойдем, сейчас в самый раз уйти.

— Зачем?

— Увидишь... Пошли, Ворон... Я очень тебя прошу...

— Погоди... Дай докурить...

Он взглянул на Цицу и увидел, что тонкий пуловер ее стал ярко-красным, он почти светился... и не только пуловер, но и юбка, и волосы. Все вокруг разительно преобразилось. «Мотылек» переливался сочными, полнокровными красками, словно террасу потихоньку от всех, незаметно перекрасили; неоновая вывеска пылала водопадом света, и даже потертая коричневая сумочка Мари заблестела, как новая. Варью огляделся; потом, обернувшись к Цице, с удивлением обнаружил, что она что-то говорит ему. И он, кажется, что-то отвечал ей, хотя смысл ее слов так и не дошел до его сознания. Или дошел слишком поздно. Теперь уже и губы у Цицы краснели, как рубины, и Варью казалось, он умрет, если сию же минуту не завладеет ими, не вопьется в них. Но тут же все опять как-то незаметно сместилось, спуталось. Люди вокруг почему-то вскочили, побежали, кто под крышу, к стойке, кто под стрехи домов. Иногда Варью казалось, что где-то близко гремят орудия. Девушки исчезли; он один сидел за столом на террасе «Мотылька». И даже не заметил, как хлынул дождь. Струи хлестали по столу, с которого давно сняли скатерть, вода затекала ему под локти. Он тряс головой; потом встал, прямо на мокрую майку надел кожаную куртку и направился домой. Молнии вырывали из кёбаньской ночи большие желтые куски.

4

Во второй половине июля Варью выпала редкая удача: рейс к Балатону. Сначала его снарядили было в Дёр, везти заготовки для «Икаруса», но в последнюю минуту что-то изменилось: путевку ему аннулировали и выправили новую. Варью как раз шел в буфет, когда его вызвали в контору. «Да, понятно... Да»,— согласно кивал он головой, слушая диспетчера; потом прочитал в путевке место назначения — и чуть не бегом заспешил к «ЗИЛу». Тут же завел мотор и поскорей уехал. Боялся: вдруг ошибка, и если он промедлит сейчас, зайдет в буфет, то его просто вернут обратно. В половине девятого он уже мчал по шоссе М7, среди золотистозеленых луговин и пологих холмов. В открытые окна врывался свежий, напоенный запахом трав и земли, пронизанный ясным утренним светом воздух. Солнце, еще низкое, висело слева, на поворотах било прямо в ветровое стекло, ослепляя Иштвана Варью. Искрящиеся, буйным потоком льющиеся волны молодого света заливали шоссе, приподымали идущие по нему машины, как половодье — лодки. Варью временами казалось, что машины впереди покачиваются, подпрыгивают на этих волнах, а самые маленькие вот-вот будут снесены очередным валом солнечного прибоя. «ЗИЛу» эта опасность не угрожала, его надежно держали на дороге тридцать центнеров арматурного железа, которые Варью должен был доставить на строительство дома отдыха в Балатонмарию.

Проехав Будаэршскую бензоколонку, он твердо решил, что в Балатонмарии, пока машина разгружается, он сбегает искупаться. Последний раз он купался в озере два года назад и то не при совсем обычных условиях. Он был тогда солдатом, они возили детали в Шармеллек и, возвращаясь из очередного рейса, остановили машину у Фенекпусты и спустились с дороги. Сперва всего лишь для того, чтобы облегчиться возле покореженного молнией дерева на берегу; а потом кто-то из них первым двинулся к воде, плещущей невысокими, но сердитыми волнами. Уже два дня дул северный ветер, он начисто вымел небо над озером и над окрестными лесами. На опалово-синем его фоне четкими серыми силуэтами вырисовывались контуры холмов Сигли-гета, Бадачоня, подальше — Гулача и горы святого Георгия. Если же смотреть вдоль берега, хорошо виден был темный приземистый массив горы Фюлёп, издали казавшейся голой и безжизненной, хотя пологие склоны ее покрыты были виноградниками, а на гребне — лесом. Тихани совсем не было видно, двойная колокольня аббатства тонула где-то в серо-синей дымке. Они стояли, смотрели на горы, на воду; зеленоватые волны с барашками накатывались на берег. Варью хорошо помнит, как, не сговариваясь, они начали раздеваться. Сбросили с себя форму, белье и нагишом двинулись в воду. Зашли по пояс, потом, отворачивая лицо от волн, поплыли на глубину... Позже, когда сквозь кустарник и заросли держи-дерева они возвращались к машине, Варью заметил, что нога у него кровоточит. Сняв сапог, он сел на траву, повернул к себе ступню: ее пересекал глубокий, заплывший кровью порез. Варью не испугался и не огорчился. Посыпал на рану немного дермафорина, тщательно навернул портянку. Два дня ходил прихрамывая, а потом всё прошло. Даже следа не осталось. Раны от раковин бывают чистыми и быстро заживают.

Подъезжая к эрдской развилке, Варью поднял глаза вверх, на мост. Там виднелись люди, пять-шесть силуэтов. Варью, не спуская глаз с моста, притормозил машину. А когда до до моста осталось метров восемьдесят—сто, дал газ, разогнав «ЗИЛ» до девяноста километров. Стремительно проскочил под мостом, поглядывая в зеркало. Всё быпо в порядке. Люди на мосту неподвижно опирались не перила. В зеркале видно было, что другие машины спокойно проезжают развилку. Варью очень не любил этот мост: однажды, часов в десять вечера, когда он возвращался из Секешфехервара домой, кто-то бросил сверху кирпич. Он тогда ездил ещё на старом «ЗИЛе»; кирпич оставил глубокую вмятину на крыше кабины. У Варью тогда и мысли не было смотреть на мост, на людей, стоящих там. Когда над головой раздался грохот, он от неожиданности резко рванул руль влево, заехав на полосу обгона. Он не мог понять, что случилось. Лишь проехав несколько километров, остановил машину, взобрался на кузов. Там и обнаружил кирпичч, соскочивший с кабины. Он долго стоил тогда в темноте, ощупал вмятину на кабине и представил, что было бы, если б он на полсекупды позже оказался в критической точке. Он видел себя с размозжённой головой, без глаз, за разбитым в дребезги ветровым стеклом, в неестественной позе и жаже ощущал мокрый осенний ветер, гуляющий по кабине. Он решительно ничего не понимал! Кому могут мешать шоферы? Кто может таить такую дикую, бессмысленную злобу на терпеливых работяг с затёкшими мускулами, с усталыми взглядами, на этих запылённых тружеников дорог?.. Почти полчаса он простоял тогда на обочине и чуть ли не заполночь прибыл на базу, твердо решив как-нибудь заехать в Шошкут и посмотреть, что за народ там живет...

За Тарноком Варью закурил сигарету, затянулся несколько раз, потом нажал клавишу магнитофона. Прислушался с любопытством. В воскресенье вечером техник с фармацевтического завода дал ему на время кассету с записями ансамбля ЭЛП[12]. Техник был в восторге от Кейта Эмерсона и обожал гитариста Грега Лейка; в тот вечер он чуть не до полуночи доказывал Варью, что нет в мире ударника гениальнее Карла Палмера и что с тех пор, как Палмер перешел к Эмерсону, даже «Атомик рустер» в полном составе может идти просить милостыню.

Варью курил, кивал головой. Что говорить, Эмерсон и его ребята играли неплохо. Лейка он слушал с удовольствием, но до потрясения, о котором говорил техник, было далеко. По голосу, по тону музыки он пытался уловить — без большого успеха,— о чем идет в песне речь. Фармацевт вещал что-то о бронированном звере, который-де хотел уничтожить весь мир, но маленький поющий лев помешал ему в этом.

Варью нажал обратную перемотку и снова включил песню: различить бы хоть голоса бронированного чудовища и поющего львенка, но из этого так ничего и не получилось. На кассете, кроме песни про льва, было две джазовые обработки: «Картинки с выставки» Мусоргского и «Аллегро барбаро» Бартока. Эти номера Варью слушал с куда большим интересом, чем про львенка; наверное, потому, что музыку здесь пронизывали и формировали причудливые звуки «синтезатора». Не дожидаясь, пока кончится кассета, Варью возвращал ленту то к началу, то к середине, вслушиваясь в необычное звучание. Он и раньше слышал об этом новом инструменте — если «Муг синтезатор» можно назвать инструментом,— но никогда его не видел и потому не очень верил в его существование. Фармацевт дал ему на время цветное фото, на котором Кейт Эмерсон был запечатлен перед своим «Муг синтезатором». Эмерсон весело поет что-то, в руке у него микрофон. На нем джинсовый костюм со множеством брелоков и нашивок. Больше всего он напоминал здесь потрепанный чемодан, обклеенный эмблемами отелей. А за спиной у него виден чудо инструмент, из которого можно извлекать странные, неестественные звуки,— «синтезатор». Варью подсунул фото под резину на ветровом стекле и то и дело поглядывал на него. «Синтезатор» не походил ни на гитару, ни на трубу, ни на фортепьяно. Если он на что-то и походил, то, скорее всего, на старомодный шкаф. Или на телефонный коммутатор. Весь он был утыкан выключателями, гнездами, штепселями, проводами. Провода болтались как попало, и Варью подумал, что Эмерсон, пожалуй, не столько музыкант, сколько умелый и терпеливый техник, который в любых условиях способен разобраться в этой неразберихе контактов и проводов. Правда, оставалось непонятным, как же все-таки из этих многочисленных дырок и штырьков рождается музыка... Но, несмотря на это, и Эмерсон, и его машина Варью очень нравились, потому что все это производило впечатление веселого дурачества, а дурачества всегда привлекали Варью. Прослушав самые интересные места Мусоргского и немного привыкнув к генерированным звукам, он вернул пленку к началу и еще раз занялся песней про бронированное чудовище и маленького льва. Музыка была неплохая, и все-таки Варью ощущал нечто вроде разочарования. Он ждал какого-то чуда, а чуда не было. Может быть, дело совсем не в Эмерсоне, а в нем, в Варью, или в фармацевте... Но факт, что эта песня про львенка или не такая уж сногсшибательная, как считает фармацевт, или ее надо слушать только вечером, одному, в затемненной комнате. На шоссе, конечно, все по-другому. На шоссе, где в сиянии солнца или под дождем мчится куда-то среди множества других машин его «ЗИЛ» все меняется. Тут важнее всего то, что происходит на дороге, а прочее кажется не таким значительным...

Варью обогнал грузовик с прицепом, потом прижался к краю шоссе, пропуская вперед двух «Жигулят» с новенькими номерными знаками. Белые «Жигули», еще не закончив обгон, принялись обходить вторую машину, и тут вдруг откуда-то возникла третья, небесно-синяя, тоже «Жигули», и на скорости около ста сорока унеслась вперед. Сквозь стекла мчащихся машин Варью пытался разглядеть лица седоков, но безуспешно: мелькали какие-то цветные пятна, а потом вся машина странно, словно колеблясь, растворилась в сиянии. А Эмерсон все вытворял чудеса со своим «коммутатором», извлекая из него необычные, то приятные, то неприятные, звуковые сочетания. «Дома послушаю»,— подумал Варью, но потом сообразил, что дома оценить Эмерсона ему никак не удастся, потому что вся семья: сестра, зять и двое детей — до девяти вечера наверняка будут торчать на кухне. А после девяти музыку не послушаешь: дети спят. Да и зять рано ложится, он шума не любит. Хорошо еще, что в таких случаях можно тихо сидеть на кухне и ждать ночи. А когда придет ночь, спать и, может быть, видеть сны. Постель, слава богу, есть. Конечно, надо бы ее почаще проветривать; запахи пищи, пропитав стены, мебель, мешают спать. «Ничего, послушаю на площади,— думал Варью.— Пойду с магом на площадь или к насыпи и как-нибудь вечером, между десятью и двенадцатью, прослушаю всю кассету. И уж там-то, в темноте летней ночи, станет ясно, чего стоит этот Эмерсон...»

Он не спеша ехал по шоссе М7 и под звуки песни про льва думал, что все это чепуха, голубая муть, потому что эта веселая компания, ЭЛП, наверняка не знает даже, что за блюдо — тушеная фасоль. А если они хоть бы раз в неделю, в выходной день, или зимой, когда стоят морозы, не лопают на обед фасоль, так о чем с ними можно разговаривать... Варью представил, как Кейт Эмерсон просыпается утром в половине пятого на своей постели в кухне. Видит зятя, который в подштанниках подходит к раковине, нагибается и пьет прямо из крана; кряхтит, выпускает газы; потом долго возится в шкафу. Закуривает, выглядывает в окно. Уходит в уборную, откуда отчетливо доносится каждый звук, потому что дверь уборной — прямо напротив кровати. Тут встает сестра, в ночной рубашке бродит по квартире. Сует в рот печенье, жует его, ставит на плиту чайник, зевает. Подходит к его кровати, начинает трясти: «Эй, ты чего валяешься? Опоздать хочешь?» В комнате начинают шевелиться детишки. Начинает шевелиться весь дом. Сверху слышатся шаги, снизу какой-то неясный шум; доносятся голоса с лестничной клетки. Семья пьет чай, заедает поджаренными хлебцами с чесноком. Эмерсон, слава богу, ничего не платит за питание: он вносит свою долю только за квартиру, отопление и электричество — и все же сестра тоже кормит его завтраком. Сестра его любит. Зять — тот не любит; правда, и не ненавидит. Так они и живут вместе. Зять тоже шофер; в четверть шестого он одевается и уходит.

Пока сестра посадит детишек на горшок, вытрет им задницы, муж возвращается на своем грузовике. Они ставят в кузов старую, купленную с рук коляску, сами втискиваются в кабину. Зять сначала отвозит детей в ясли, потом жену на фабрику. Коляску они оставляют в яслях. После смены сестра заходит за детишками, усаживает их в коляску, и они не спеша тащатся домой. На комбинате все знают, зачем зять берет машину так рано, в половине шестого, тогда как смена начинается в шесть. Но никто никогда об этом речи не поднимает... К шести приходит на комбинат и Эмерсон. Отметив приход, идет в уборную. Сделав свои дела, умывается тут же, под краном. Если остается время, заходит в буфет позавтракать. На завтрак берет две жаренные в масле лепешки по полтора форинта штука. Всего три форинта. Иногда выпивает еще стакан молока... «Интересно, когда встает Эмерсон?» — размышлял Иштван Варью, снова останавливая ленту, чтобы перемотать ее обратно. Неожиданно ему показалось, что он знает, где начинается песня, с помощью которой маленький лев спасает мир от бронированного чудовища. Он прислушался к музыке, вернулся на то же место еще и еще раз. И облегченно вздохнул: поющий львенок на пленке действительно есть, значит, должно быть и чудовище. Затем снова был Мусоргский с генерированными звуками. Варью вслушивался в музыку: она определенно начинала ему нравиться. И еще он определенно чувствовал, что голоден. Он вспомнил базу, ранний час, то, как он шел в буфет и как его перехватили по дороге. Вспомнил свое удивление, когда ему неожиданно достался рейс на Балатон. Он рассмеялся и притормозил: где-то недалеко, на пятидесятом километре, должен быть буфет; вскоре промелькнул сорок шестой километр. «ЗИЛ» шел на шестидесяти.

Машины обходили его одна за другой. Через несколько минут показалось деревянное строение. Варью свернул на стоянку, выключил мотор, потом и магнитофон.

В буфете было довольно много народу. Обслуживание как раз приостановилось: одна буфетчица варила кофе, другая мыла посуду. Из кофеварочно-го агрегата вырывался пар, наполняя помещение. Очередь с благоговением принюхивалась к источаемому машиной аромату. Варью не очень уважал людей, которые умирают без кофе. На комбинате он часто наблюдал, как на каком-нибудь паршивом совещании кофе расходится ведрами. В канцелярии кофеварки стоят в ряд, и две-три секретарши и машинистки мечутся меж ними. Сам Варью черный кофе не любил и потому с отвращением смотрел на эту суету. «На совещании, должно быть, от скуки пьют: лишь бы время шло...»— рассуждал он про себя. Но тех, кто ради чашки теплых помоев то и дело останавливается на дороге, он совсем понять не мог... Терпеливо дождавшись, когда все жаждущие получат свой кофе, он взял два бутерброда и бутылочку тоника. Медленно, не спеша жевал, иногда поднимая глаза и разглядывая какого-нибудь шофера с грузовика или с учрежденческого лимузина. Перед стойкой верещали четыре женщины. Они со смехом рассказывали что-то друг другу, но что — понять было невозможно. Говорили они высоким фальцетом и с полслова начинали хохотать. Все четверо пили черешневую палинку. Варью хотел было посмотреть, которая из них сядет за руль, да так и не смог дождаться конца веселья. Женщины заказали палинку еще по одному кругу и уже совсем не понимали друг друга, однако это их ни капли не стесняло. Они визгливо смеялись, захлебываясь словами, хватали друг друга за руки, обнимали за шею; можно было подумать, что они обожают друг друга, и лишь взгляды выдавали, что это совсем не так. Варью неторопливо допил тоник и вышел. В дверях закурил сигарету и подумал, что этот рейс стоит растянуть до вечера, чтобы расслабиться немного. Пока будут разгружать машину, он искупается, полежит на солнце. Пообедает где-нибудь. «Надо будет рыбы поесть»,— подумал он и глубоко затянулся. Ему опять вспомнилась армия: однажды они остановились в Фонёде. Напротив станции была корчма, там подавали котлеты и крутые яйца. Они вошли туда, посмотрели на тоскливую витрину, и тогда один механик сказал, что неплохо бы поесть рыбы. Пошли искать рыбу; возле пристани нашли торговца с жаровней и купили у него шесть лещей. Рыба была отменной. Обсосав косточки, вышли на мол. Стояли, глазели на рыбаков, развешивавших сети на старые темные колья... Варью снова ощутил во рту свежее похрустывание жареного леща. И решил, что на обратном пути остановится в Фонёде и устроит себе рыбный обед. Он неспешно шагал к машине — и только собрался сесть, как возле него остановились двое: парень и девушка. Парень, одетый в потертые грязные джинсы, был высок, с худым лицом, впалыми щеками. Длинные волосы свисали до плеч, лицо обрамляла рыжеватая бородка. Девушка была мала ростом, с короткими волосами и испуганным лицом. На вид ей было не больше четырнадцати лет, но груди ее под заношенным пуловером уже округлились. Джинсы на ней явно были не ее: слишком свободно они висели и, даже подвернутые, тащились по земле.

— Привет,— сказал парень.

— В чем дело? — спросил Варью, думая о том, что они удачно нашли друг друга, этот тощий парень с безумным взглядом и девчонка с испуганным лицом.

— Куда едешь? — поинтересовался бородатый.

— К Балатону. Арматуру везу... Железо,—- сказал Варью, показывая на свой груз.

— Подвезешь?

Варью еще раз оглядел странную пару, потом махнул рукой:

— Садитесь.

Повесив магнитофон на крючок у себя за спиной, Варью завел мотор, и через минуту «ЗИЛ» снова мчался по шоссе М7 в сторону Балатона. Двое пассажиров устроились рядом. Парень взглянул на Варью, взглянул еще раз, покашлял и сказал:

— Дашь закурить?

Варью вынул из кармана пачку «Фечке», протянул бородатому.

— Она тоже возьмет, если не возражаешь,— сказал тот и взял две сигареты.

Варью кивнул. Закурили. «ЗИЛ» бойко шел вперед, голос его был ровен и бодр. Местность постепенно менялась. Солнце поднималось все выше, заливая светом шеренги тополей и кукурузные поля, контуры домов и рощ становились более четкими. Горизонт отодвинулся. Лето ярко сияло всеми своими красками. Среди пышной зелени мелькало вдруг красное пятно, испещренное желтым и синим. Варью очень хотелось включить магнитофон и послушать Эмерсона: он только-только начал осваивать записи ЭЛП и не дошел даже до «Аллегро барбаро»; да и львенка бы послушал еще разок. Но он опасался что бородатый или эта хилая девица отзовутся о музыке с пренебрежением и все испортят. Да если даже и похвалят!.. Кассету он планировал распробовать в одиночку, чтобы без спешки, все взвесит и решить, нравится ему эта музыка или он может спокойно без нее обойтись. Ему было уже немного жаль, что он взял попутчиков. Он искоса взглянул на бородатого. Парень был худ, как загнанная кляча, но подвижен и неспокоен. Он жадно затягивался сигаретой, ерзал на сиденье, шевелил пальцами, словно ощупывая что-то. Белки глаз его временами пугающе выкатывались.

— Откуда едете? — спросил Варью.

— Путешествуем мы,— ответил бородатый.

— Вижу. А откуда?

— Сейчас из Будапешта. Только вот машина, на которой ехали, до Фехервара шла. Не хотелось нам у развилки торчать, вот и вылезли тут.

— Сами из Пешта?

— Мы в пути... План у меня есть...

— Где-то вы все-таки живете?

— В Сентэндре мы жили, в семье... Да распалась семья... А жаль: здорово вперед продвинулись...

— В чем?

— Мы все уже понимали, чего хочет Маркузе.

— Чего же он хочет?

— Того же, что вся мыслящая, коллективно чувствующая молодежь, которая отвергает условности.

— Ага...— кивнул Варью.— И жена уже это понимала, и ребятня?

— Ребятня?

— Ну да: семья, дети...

— Это большая семья, нас там было четырнадцать человек.

— Неплохо. Бабушка, прабабушка... Всю семью собрали.

— Это коллективная семья... Женщины, мужчины... Ни у кого не было своей собственности или своей жены.

— Ага... Групповой секс,— захохотал Варью.

— Нет. Другое. Дети тоже были общие.

— Н-да... Интересно. Чем же вы там занимались?

— Читали Маркузе. Изучали Мао. Проверяли в ретроспекции выводы общественных наук и разоблачали идеалистов.

— И чем кончилось?

— Мы стали ясно видеть вещи. Каждый ясно видел ситуацию.

— Понятно... А вы там ели?

— Цель жизни человеческой не телесное, а духовное совершенствование.

— Значит, не ели?

— Ели. Что доставали, то ели.

— Не растолстели вы там, я вижу... Хочешь еще сигарету?

— Не повредит. В последнее время вокруг меня стал пропадать никотин.

— Закуривайте.

Варью тоже вынул из пачки сигарету. Затянулся, глядя на дорогу. Одна мысль все-таки не давала ему покоя. Спросить или не стоит? Наконец решился:

— А деньги вы поровну складывали?

— Деньги? Какие деньги? — Бородатый с искренним удивлением посмотрел на Варью.

— Что значит — какие деньги? Которые зарабатывали?...

— Где зарабатывали?

— Я думаю, там, где работали.

— За то, чем мы занимались, плата не полагается.

— За всякую работу полагается плата.

— Мы искали возможности духовного совершенствования и коллективного бытия.

— Что ж, и совсем не работали?

— Формально нет.

— На что же вы жили?

— Жили вот... Так...

— Детишки рождались?

— Трое.

— Что с ними стало?

— Общество заботится о них.

— Государство?

— Можно сказать и так.

Варью замолчал, обдумывая услышанное. Швырнул окурок в окно. Ему снова вспомнился Эмерсон и маленький лев, который спас мир. Захотелось включить магнитофон, но теперь он совсем не мог решить, как бородатый относится к миру вообще и к записям ЭЛП в частности... Немного притормозив, он рассмотрел девушку. У него было такое ощущение, что девушка была бы рада маленькому льву.

— А ты тоже в семье жила? — обратился он к ней.

Та открыла рот, но бородатый опередил ее:

— Нет, она к семье не относится. Мы с ней неделю назад встретились, в зале ожидания на Восточном вокзале.

— Ехали куда-то?

— Я как раз ехал, а она там болталась. Возвращаюсь через два дня, а она еще там. Я и подумал: заберу ее с собой и приобщу к учению.

— И как? Приобщил?

— Приобщил.

— Понимает она учение-то?

— Еще не совсем. Начинает... Только все вспоминает приют. И от этого нервничает.

— Бедняга.

— Сбежала она оттуда.

— Не понравилось там?

Девушка улыбнулась Варью и вдруг заговорила:

— Из... из... из... из-з-за... пин... пин... гвина.

Варью смотрел на нее в изумлении. Бородатый объяснил:

— Это у нее клоническое.

— Чего?

— Заикание. Клоническое заикание.

— Да ну?

— Точно. Клоническое заикание. Первый слог не может произнести.

— Ага... А пингвин при чем?

Девушка, оттеснив бородатого, высунулась вперед и принялась объяснять Варью ситуацию:

— Пин... пин... пин... пин...

Бородатый помог ей:

— Она говорит: украла пингвина.

— Какого пингвина? — спросил Варью уже с нетерпением.

— У них в интернате был пингвин. Старшая преподавательница ставила на стол тарелку с пирожными, а рядом — кружку честности. И пингвин там стоял. Преподавательница говорила, что пингвин следит за девчонками: все ли бросят плату за пирожное в кружку.

— Ну, а дальше что?

— Девчонка эта пирожные любила, а пингвин все смотрел на нее. Кончилось тем, что она пингвина стащила и продала.

— Я думаю, шум был.

— Был. Она испугалась и смотала удочки.

— Так что дело само собой решилось. Девка на свободе, лето, солнце светит...

— Светит... Светит, да не греет...

— Это почему?

— Преследует нас пингвин.

Варью от удивления даже глянул в зеркальце: нет ли кого на шоссе; потом покачал головой:

— Я не вижу.

— Я тоже,— сказал бородатый.— Вот она только видит.

— Плохо дело,— сказал Варью.

Пассажиры начали ему нравиться. Он подумал, что, наверное, все-таки можно включить Эмерсона — они не будут отпускать замечания насчет музыки. Послушают и промолчат. Все-таки для ясности задал еще вопрос:

— Что же вы сейчас думаете делать?

— Хотим новую семью основать. Не меньше чем из девятнадцати человек. Вместе будем жить, любить друг друга. Радоваться жизни. Я объясню им суть учения Маркузе.

— Думаешь, поймет она? — Варью мотнул головой в сторону девчонки.

Бородатый полез в карман куртки, достал маленькую красную книжицу и сказал:

— Вот тут говорится, что массы повсюду делятся в основном на три части: относительно активную, промежуточную и относительно отсталую. Поэтому руководители должны уметь собрать вокруг себя немногочисленных активистов как основу руководства и, опираясь на них, поднимать самосознание промежуточных и завоевывать на свою сторону отсталых. Понимаешь?

— Конечно. Что это такое?

— Цитаты председателя Мао Цзэдуна.

— Смешно.

— Что смешно?

— Да эта штука.

— Что же в ней смешного?

— Что такая крохотная книженция.

— Она, может быть, крохотная, но это и хорошо. В карман влезает. А цитаты взяты из книги побольше.

«Включить музыку или не стоит?»— размышлял Варью; потом, вывернув шею, посмотрел на магнитофон.

— Слышал песню Грега Лейка о маленьком льве?

— Не думаю. Кто это — Грег Лейк?

— Вот слушай: на нас идет чудище, а маленький лев...— И Варью нажал клавишу.

Они подъезжали к кафе «Нонстоп», когда запели Эмерсон и его ребята. Варью явно чувствовал, что их музыка стала лучше. Он искоса взглянул на своих пассажиров. Бородатый сидел с равнодушным лицом, у девушки же губы порой подрагивали, словно она пыталась уловить мелодию. «Тоже кое-что,— думал Варью.— Если она петь начнет, то пингвин ее не догонит».

После «Нонстопа» он взглянул на бородатого:

— Ну что, как голос?

— Хороший, — ответил тот, но по лицу было видно, что у него просто нет слуха.

Варью решил, что дальше на эту тему не стоит разговаривать, и выключил магнитофон. Ему захотелось сейчас же высадить пассажиров куда-нибудь на обочину. Он смотрел на убегающую назад местность и молчал. Молчали и пассажиры. Варью прислушался к гудению «ЗИЛа» потом спросил бородатого:

— Где вас высадить-то?

— Все равно...

— А все-таки?

— Нам в Боглар надо.

Варью чуть не подпрыгнул. Он притормозил, рассмотрел своих пассажиров, потом опять прибавил газу.

— В Боглар? Зачем?

— Там какой-то большой хеппенинг идет...

— Сегодня?

— Нет. Все время. Художники какие-то основались в часовне. Очень хорошие ребята. Все говорят, что хорошие ребята, и спать там можно.

— Что они там делают, в часовне, эти художники?

— Ну... Живут там... Я раз за ипподромом встретился с одним парнем, он сказал, они ждут чего-то.

— Целый день только и ждут?

— Еще гитары чинят.

— Почему именно гитары?

— Потому что несут им... Четыре дня назад, в Эстергоме, разговаривал я с одним... который в пути... Он слышал, что в эту субботу там бит-мессу будут слушать. Если понравится, я тоже там останусь. Вот не знаю только, велика ли часовня... Если достаточно просторна, то вся семья может там поместиться. Тихо там, полумрак...

— И бабы будут?

— Бабы везде есть.

Грузовик катился между высокими откосами. Холм здесь разрезали на две части и шоссе пустили в середине. Откосы засеяны были вербеной, наверху курчавился кустарник, стояли деревца. Самыми красивыми были березы и черные сосны. Варью смотрел на них через ветровое стекло, думая, что вот сейчас остановится и высадит попутчиков. Но что-то мешало ему это сделать. Почему-то Варью было досадно, что они тоже едут в Боглар и говорят про ту самую часовню, что и светловолосая девчонка, которую он высадил у Пакша. Ему казалось: о богларской часовне знает лишь она одна. Загадочная часовня постоянно тревожила его воображение, но в Боглар ему хотелось приехать одному и одному подняться на холм, чтобы отыскать ту часовню. Временами он был почти уверен, что на вершине холма ничего не окажется, кроме кустарника да, может быть, живой изгороди. По ту сторону изгороди будут лаять собаки, и ему останется только вернуться на берег и искупаться в озере... Нежданные пассажиры спутали все его представления. Он уже знал, что, доехав до Боглара, оставит где-нибудь машину и пойдет с ними к часовне. И часовня окажется на месте. У него испортилось настроение... Из размышлений его вывела девушка с испуганным лицом. Тыча пальцем в золотистожелтую «короллу», она пыталась что-то сказать:

— Спо... спо... спо...

— Чего она? — спросил Варью бородатого.

— Наверное хочет сказать: спортивный автомобиль...Забавная машина.Сколько езжу, а такой не видел.

— Я тоже. Япошки производят, называется «королла».

— А эти чудаки что здесь девают? — спросил бородатый, показывая на рекламу «Кэмела».

— Записываются в школу кенгуру. Да ну их, не стоит обращать внимания... Только Дейус, негр, пожалуй, самый из них порядочный; ну и, конечно, кенгуру. А Моэ Ментум — пьяница и, говорят, импотент.

Девчонка захихикала.

— Откуда ты знаешь?— спросил бородатый.

— Говорят... А самый неприятный тип — Гиммик. Шоферов терпеть не может. Если что с машиной, он начинает рожи строить, губы кривит. Уж ему-то лучше бы сидеть и помалкивать.

— Почему?

— Многоженец. У него три с половиной жены.

— Откуда ты знаешь?

— Я с ним давно знаком.

— А эта трубка?

— Это компас. Точно показывает, где нет севера и где нет юга.

— Ты классный парень... Если хочешь, мы и тебя возьмем в семью. Я тебе расскажу, что говорил Маркузе о молодежи.

— Спасибо, приятель, за предложение... Да дело в том, что я на работе. А работа — это работа.

— Оставайся с нами. Я буду учить тебя.

— Это, конечно, было бы отлично, только вот арматуру нужно отвезти в Балатонмарию, бетонщики ждут. Если я вовремя не приеду, они зарплату не получат; а если зарплату не получат, не на что будет вареную колбасу есть и пиво пить. Сам понимаешь, какое будет огорчение.

— Тогда хотя бы к часовне с нами сходи. Увидишь, какие там ребята и какой готовится хеппенинг,— и не захочешь уходить,— настаивал бородатый.

В Богларе Варью поставил «ЗИЛ» возле пивной «Кинижи», под деревья, и они втроем отправились через базарную площадь искать часовню. Они молча шагали по улицам. Было жарко. Варью пытался думать про Кёбаню, Йоцо, «Семерку треф», про старый пруд возле кирпичного завода, про Цицу, сестру, но перед ним все время возникала девчонка-попутчица, светловолосая и загорелая, с полными стройными ногами. Он отчетливо помнил ее свежие губы, движение, когда она прижалась к нему в кабине «ЗИЛа». Помнил он и ее слова: «Ты парень что надо, я бы с радостью гуляла с тобой... Я бы очень тебя любила...» Но где она теперь, светловолосая девчонка с коричневыми от загара ногами?.. У Варью даже сердце сжалось. Он, совсем слабо, надеялся все же, что на холме не окажется никакой часовни. Взберутся они туда и увидят только несколько кустов да сосен, и ничего больше. А если выяснится, что насчет часовни произошла ошибка, то, значит, и художников не было. И значит, девчонка уже давно дома, на улице Незабудка, и ждет, пока Варью ее разыщет.

На вершине холма, среди тенистых деревьев, стояла часовня. Ее окружали кусты, долговязые сосны и могилы. На холме было кладбище. К этому Варью не был подготовлен. Они подошли к дверям, нажали ручку. Дверь была заперта. Постояли, не зная, что теперь делать. Метрах в двадцати — тридцати от часовни раздался свист. Они обернулись. Под кустами сидели двое парней с длинными волосами, в джинсах и куртках. Варью и его попутчики подошли к парням.

— В чем дело? — спросил Варью.

— Ни в чем. Закрыто.

— Говорили, здесь бит-месса будет в субботу,— сказал бородатый.

— Мы слышали, будет хеппенинг.

— А где художники?

— Неизвестно. Пропали.

— Часовню могли бы все-таки открыть. У меня планы были насчет нее.

— Не откроют... Тут старикан один траву косил. Он сказал, навсегда закрыли, из-за беспорядков.

— Были беспорядки?

— Неизвестно. Я так понял, здесь какой-то большой хеппенинг был, и скелеты из склепов повытаскивали. Они нужны были для хеппенинга. Скелеты на деревьях висели. Только не поняли люди...

— Дела... Что же делать? — сказал бородатый.

— Мы вот ждем... Может, что будет...

— Тогда и мы будем ждать,— сказал бородатый, они с девчонкой сели рядом с парнями.

Варью постоял немного, глядя на них; потом неуверенно двинулся назад.

— Пойду поищу старика,— сказал он остальным; но не стал никого искать, а спустился к пивной, сел в кабину и уехал.

В Балатонмарии арматуру уже ждали. Едва он остановился перед строительством, бетонщики и подсобные рабочие начали разгрузку. Из кабины Варью видел, что за строительством, метрах в двадцати — тридцати, начинается камыш. Это его вполне устраивало. Он разделся, оставшись в одних плавках, запер в кабине одежду и узкой тропинкой двинулся к воде. Навстречу ему, согнувшись под грузом снастей, шли старые рыбаки с красными от солнца лицами, несли в сетках каждый по одному-два карпа, леща, карася. Варью остановился, заговорил с ними. Но не очень понимал, о чем они толкуют: они ругали за что-то осушение Кружного канала и Большого Берека. Тропинка зигзагами шла меж садами. Она привела к узенькой камышовой бухте, которую местные жители, судя по всему, использовали как место для купания. Здесь же рыбаки держали свои выкрашенные зеленой краской или промазанные дегтем лодки: кто возле узеньких мостков, кто просто привязав лодку к железному колу с кольцом.

Варью посмотрел на базальтовые возвышенности противоположного берега и, вспоминая купанье в Фенекпусте, вошел в воду. Вода в Балатоне была синевато-серой, непрозрачной, бархатистой на ощупь. Он осторожно ступал по илистому дну: боялся ракушек. Зайдя по пояс, лег на воду и поплыл саженками в глубину. Но метров через десять, устав, лег на спину. Небо было синим. Словно и не воздух, а таинственный океан. Ему вспомнилась Жожо, потом светловолосая девчонка, ее полные, горячие губы, ее поцелуй. Варью потряс головой: не хотелось думать сейчас про девушек. Ни о ком и ни о чем не хотелось думать — лишь лежать покойно, покачиваясь на воде, словно бы повиснув между небом и землей. Высоко вверху неподвижно висела чайка; вот она заскользила, словно по невидимой ледяной дорожке, и, удалившись от берега, степенно замахала крыльями, набирая высоту. Поднималась долго-долго и вдруг низверглась, сложив крылья, и врезалась в воду. Врезалась, снова взлетела — в клюве у нее билось, извивалось серебристое рыбье тело.

Варью любил чаек. И сейчас он подумал, что надо было бы ему остаться служить в авиации. Попросился бы в летный состав, поучился бы немного и сейчас летал бы в бездонном небе выше чаек.

Спустя полтора-два часа он выбрался на берег, ощущая покойную, тихую бодрость. Шагая по тропинке к машине, он обнаружил не замеченную им прежде лодочную мастерскую. Под яблонями стояли на козлах свежевыкрашенные новенькие лодки. Варью заглянул в просторное, похожее на гараж помещение, где мужчина в сатиновых трусах строгал доски. Он сильно и ровно работал рубанком, стружка, закручиваясь, падала ему на ноги. Время от времени он останавливался, чтобы стряхнуть вороха стружки со своих ног.

Возле строящегося дома отдыха Варью ожидали двое толстых мужчин. Когда Варью подошел, они заговорили с ним:

— Ваша машина?

— Да,— ответил Варью.

— Поговорить бы надо.

Ничего не ответив, Варью открыл кабину, влез в нее, оделся. Толстяки терпеливо ждали возле машины.

— В Пешт едете?— спросил тот, что пониже.

— В Пешт.

— С грузом?

— Без груза,— ответил Варью, закуривая сигарету.

— Нам, значит, повезло,— откликнулся тот, что повыше. Низенький встал на подножку и сунул голову в кабину.

— Лодку бы нам довезти, в Сарсо. Корпус для моторки. Дядя Яни сделал.— Толстяк мотнул головой в сторону мастерской.

Варью смотрел на толстяков и молчал. Сарсо — это где-то за Богларом, а богларские дела еще продолжали его беспокоить.

— За полчаса заработаете сотню. Возьметесь?

— Не возьмусь,— сказал Варью,

— Двести...

— Не стоит овчинка выделки.

— Ладно, четыреста даем. Вам и пальцем шевельнуть не придется. Мы здесь погрузим с дядей Яни, а в Сарсо сын будет ждать с семьей.

— Не могу...

— Сколько же вы хотите? — спросил толстяк уже с раздражением.

— Да не в деньгах дело... Это седьмое шоссе — самое ненадежное. Случись проверка — и неприятностей не оберешься. А мне неприятности сейчас ни к чему, у меня планы...

— Ну, дело ваше. От четырех сотен отказаться просто так... Такого я еще не видел. Нет так нет.— И мужчина слез с подножки. Оба нерешительно отошли в сторону советоваться.

Варью зашел в конторку, сколоченную из досок, оформить путевку. Потом сел в «ЗИЛ» и уехал. В зеркальце он видел, что толстяки все еще стоят возле деревьев, глядя вслед машине.

Добравшись до Фонёда, Варью притормозил, собираясь остановиться у будки, где жарили рыбу: желудок уже требовал своего. Но, выглянув из кабины, увидел, что будка закрыта. «Видно, кончилась рыба, что утром наловили», — подумал он и поехал дальше. Вести приходилось медленно: дорогу то и дело перебегали стайки ребятишек. Они несли в руках флажки и пели. Из-за неудачи с рыбой на душе у Варью остался неприятный осадок. Жареный лещ был бы сейчас очень кстати. Варью представлял, как он ел бы рыбу, стоя, с бумажной салфетки, в то время как ветер доносил бы с озера слабый запах воды и ила. Даже оглядываться не надо, чтобы почувствовать, что озеро близко, за спиной. «В Богларе что-нибудь перехвачу»,— думал Варью и, выехав из Фонёда, прибавил скорость.

В Боглар он прибыл часа в два пополудни. Базарную площадь объехал стороной: не хотелось встречаться с бородатым и его чокнутой спутницей. Свернув с шоссе, переехал железную дорогу и возле пристани поставил «ЗИЛ» под деревьями. В животе бурчало. Варью оглянулся, ища буфет или бистро. Однако вокруг виднелись только большие дома отдыха, санатории. Варью двинулся к молу. По ту сторону бухты, на мысу, он увидел пестрые палатки кемпинга. У него екнуло сердце: может, светловолосая там, в кемпинге... Торопливо миновав толстые железные тумбы, к которым пришвартовывались грузовые суда, он зашагал вдоль берега в сторону причала для парусников.

Озеро в этот час совсем не выглядело пустынным. Белые паруса взлетали на мачты и трепетали, хлопали под теплым ветром. С яхт, скользящих по мелкой волне за буями, доносились отрывочные возгласы и искаженный расстоянием смех. На палубах больших яхт под полосатыми тентами сидели полуголые мужчины и дули пиво.

Ворота кемпинга были распахнуты. Через них то и дело, покачиваясь, въезжали и выезжали огромные, как пароходы, «мерседесы», везя за собой лодки на двухколесных прицепах. Варью никто не остановил при входе. В кемпинге рядом с палатками стояли раскаленные солнцем «трабанты», «шкоды», «Жигули», вокруг них сидели, лежали, копошились люди.

Варью включил магнитофон и, сунув его под мышку, пошел по кемпингу, снова слушая песню про маленького льва и вглядываясь в мелькающие вокруг лица. Ближе к воде, в тени канадских тополей, группировалась молодежь. Парни, девушки лежали на траве, загорали; с разных сторон слышна была музыка. Особенно много было девушек. Кемпинг был просто наводнен ими. И оказалось вдруг, что, находясь среди этих каштановых, светлых, жгуче-черных голов, загорелых полуголых тел, Варью лишь с большим трудом может вызвать в памяти облик светловолосой девчонки, поцеловавшей его в кабине «ЗИЛа»... Время от времени он останавливался и осторожно приглядывался к какой-нибудь блондинке: одна напоминала его попутчицу лицом, другая — губами, третья — фигурой или ногами... Но чем дольше бродил он по кемпингу, тем больше черты попутчицы растворялись, терялись в лицах, фигурах многих и многих напоминающих ее девушек. Когда он вышел наконец за ворота, облик светловолосой окончательно поблек, потерял свою определенность.

Голодный и мрачный, вышел он к причалу парусных судов. Еще из кемпинга он увидел там подходящее бистро.

От берега как раз отваливал прогулочный пароходик. На верхней палубе толпились люди, махали оставшимся на берегу. Где-то между палубами пела девушка. Пела хрипловатым, пьяным голосом. Песня доносилась до берега, прорываясь сквозь шум двигателей... Варью прочитал меню, взял себе порцию жареной печенки и бутылку тоника. Выбрал место у одного из столиков и начал есть, глядя вслед пароходу, который как раз вышел на чистую воду и повернул к Тихани.

По другую сторону столика остановилась женщина. Она поставила на стол картонную тарелку с жареной колбасой, горчицей и хлебом.

— Warten Sie ein wenig...[13] Сэйчас,— сказала она и улыбнулась Варью.

Варью не понял ее, но кивнул и улыбнулся в ответ. Через несколько минут женщина вернулась с двумя кружками пива. Одну из них она пододвинула к Варью.

— Du bist sehr lieb...[14] Со мной... пить.

— Спасибо, мне нельзя,—сказал Варью, показывая на тоник.

Женщина ела быстро и жадно; потом подняла свою кружку и, улыбаясь, еще раз посмотрела на Варью: выпей, мол, не бойся. Варью помотал головой в знак отрицания. Основательно отпив из кружки, женщина снова заговорила:

— Иди, милий, Spaziergang...[15]

Варью проглотил последний кусок печенки и попытался объяснить, что он работает: изобразил руками, как он вертит баранку.

— На машине еду, домой...

— Ах, машина... Я есть Форд... Machen wir einen Spaziergang...[16] — обрадовалась женщина и, потянувшись через стол, взяла Варью за локоть. Он отодвинулся, взял свой тоник и, допивая его, внимательно рассмотрел женщину. Ей было далеко за сорок. А может быть, и все пятьдесят. Но была она из холеных, оглаженных солнцем, дочерна загорелых. В коротко остриженных волосах не было видно седины. На шее, на запястье зеленовато-желтым поблескивало золото.

Варью вспомнилась армейская служба и старый ефрейтор, который во время войны летал на бомбардировщике, да и позже поездил по белу свету; во время перекуров в ангаре ефрейтор рассказывал им, как парни из бедных семей на всем побережье Средиземного моря, от Катании до Кипра, неделями ждут пароходов с американскими туристами и как стареющие женщины сходят на берег на несколько часов и выбирают себе партнеров. «Быстро стареют бабы,— думал Варью,— а мириться с этим не хотят». Он поставил на стол пустую бутылку и повернулся к женщине:

— Никс шпацирен...

— Was?[17]

— Не пойду.

— Почему нет?

— В кенгуру я превратился.

— Was ist das Kenguru?[18]

— Записался в школу кенгуру.— Варью помахал ей рукой: дескать, салют, чао — и ушел.

Но, сев в кабине «ЗИЛа» и выехав на дорогу, он с удивлением заметил, как его обгоняет красный спортивный «форд-капри». В нем сидела та самая женщина. Она махала ему рукой, делая знаки, чтобы он остановился. Варью кивнул и включил указатель поворота: мол, сворачиваю на обочину. Женщина тоже свернула и остановилась. Взглянув в зеркальце, Варью убедился, что сзади никого нет, можно спокойно маневрировать,— и, резко вывернув руль влево, промчался мимо «форда», выехал на шоссе и разогнал машину, сколько позволяли правила. Но без особого успеха: уже у бензиновой колонки красный «форд» догнал его и засигналил лампой. Варью некоторое время наблюдал за ним в зеркальце, но потом это ему надоело. Он включил магнитофон и грустно слушал маленького льва. Хорошо пел маленький лев, и все-таки у Варью появилось такое ощущение, что этой песней нельзя спасти мир от стального чудовища. Для этого нужна какая-то еще более красивая и добрая песня. Когда он проигрывал знаменитых ЭЛП во второй раз, красная машина в зеркале стала постепенно отставать. Варью с некоторым интересом следил, как она уменьшается, превращается в точку и совсем исчезает. Он успокоился.

5

— ...Самое странное и интересное — это, конечно, огненное ядро. Под действием высвобождающейся энергии корпус самой бомбы и находящиеся вокруг предметы, вещества за один миг превращаются в сгусток раскаленного газа. Температура в огненном ядре больше десяти миллионов градусов по Цельсию. Ядро поднимается со скоростью сто метров в секунду и быстро расширяется. У бомбы в одну мегатонну диаметр огненного ядра через одну целую восемь десятых секунды составляет уже тысячу семьсот пятьдесят метров. У бомбы в пятьдесят мегатонн — почти девять тысяч метров. Так что, если бы этот шар катился по земле, он был бы высотой с Эверест. Но он не остается на земле, а поднимается в воздух. При взрыве бомбы в десять мегатонн пламя охватывает все в диаметре тридцати — сорока километров, люди получают сильные ожоги. В целом площадь поражения две тысячи пятьсот квадратных километров. Лучевой удар поражает еще большую территорию — примерно двадцать тысяч квадратных километров. В момент возникновения огненного ядра по земле и в воздухе прокатывается мощная ударная волна. Шестого августа тысяча девятьсот сорок пятого года Энола Гай на своём самолёте «Б-29» сбросил на Хиросиму первую атомную бомбу; так вот, он был уже в семнадцати километрах от места взрыва, когда устройство по радиокоманде взорвалось,— и все же волна догнала его. Два страшных толчка встряхнули самолет, он едва не рухнул. После такого взрыва трудно остаться в живых. Кто не сгорит, того медленно, но неизбежно убьет нейтронное и гамма-излучение...

— В армии рассказывал нам об этом один офицер. Темное дело. Трудно понять.

— Все дело в цепной реакции. В атомный котел помещают частичные заряды расщепляющегося материала — урана, плутония — так, что по отдельности каждый заряд меньше критической массы, а вместе — больше. Для начала и быстрого развития цепной реакции необходимо лишь наличие необходимого количества нейтронов. Лучше всего поместить в конструкцию генератор свободных нейтронов. В атомных котлах цепная реакция начинается, когда вынимают кадмиевые стержни, поглощающие нейтроны. Вот на этом принципе работает и атомная электростанция, которую мы строим. Здесь мы замедляем весь процесс, потому что цель здесь не взрыв, а получение энергии.

— Умные были ребята, которые все это придумали...

— Среди них двое венгров было: Лео Силард и Енё Вигнер. Они еще в тридцать девятом призывали Рузвельта, тогдашнего президента, ускорить исследования в области атомной физики. Цепную реакцию им удалось вызвать впервые второго декабря сорок второго года в лаборатории, построенной под футбольным полем Чикагского университета.

— Под футбольным полем?

— О, это было особое подземное сооружение.

— А если б там как раз матч шел...

— Не было матча.

— Хорошо еще, что не было...

— Не было и не могло быть. Такие эксперименты можно производить лишь в условиях строжайшей дисциплины и осторожности.

— И конечно, если деньжата есть. Как вы думаете, дорого это американцам обошлось?

— Дорого. До конца второй мировой войны было сделано всего три бомбы. Для этого построили целый город на пятьдесят тысяч жителей... Над программой работало не меньше ста пятидесяти тысяч человек. Для строительства электромагнитного цеха использовано было четырнадцать тонн серебра.

— Потрясно! У них и серебра, наверное, после этого не осталось?

— Почти не осталось. Этот электромагнитный цех съел чуть ли не все запасы федерального банка. Три бомбы обошлись почти в два миллиарда долларов, а может, и больше.

— И не впустую эти затраты?

— Тогда американцы считали, что не впустую, потому что сто пятьдесят тысяч человек изготовили устройство, которое за одну секунду убило восемьдесят тысяч человек. Это не считая Нагасаки... К тому же они думали тогда, что сохранят монополию на атом, но тут-то и просчитались. В сорок седьмом году уже работал первый советский атомный реактор, а в сорок девятом Советский Союз взорвал свою атомную бомбу. А там пошли англичане, французы, китайцы. Сегодня атом уже не секрет... И как подумаешь, что при расщеплении всех атомов одного грамма урана высвободится столько же энергии, сколько при сгорании шести тонн угля, так, пожалуй, приходится сделать вывод, что не впустую были затраты. В мире страшный дефицит энергии. Потому-то и нельзя никак отказаться от использования расщепляющихся материалов.

Иштван Варью нажал на тормоз, снизив ход до сорока: впереди полз трейлер с железобетонными панелями. Обогнать его не удавалось: встречные машины шли беспрерывным потоком. Варью взглянул на инженера, потом на письмо Жожо. Утром он успел лишь открыть письмо, но тут пришлось все отложить и ехать.

Письмо он получил утром в конторе, вместе с путевым листом. Тут же вскрыл его и начал читать, но едва дошел до конца первого абзаца, как к нему подошел диспетчер; с ним был молодой человек со строгим лицом и бородкой. Выяснилось, что молодой человек — инженер, он будет сопровождать груз до самого Пакша. «Надо же — инженер... На вид парень как парень»,— думал Варью, когда они ехали грузиться в Академгородок. Там он снова взялся за письмо, но едва дошел до половины, как ящики были погружены. Молодой человек со строгим лицом начинал действовать ему на нервы; только позже, на шоссе № 6, когда инженер закурил «Мункаш», Варью немного смягчился. Постепенно они разговорились; дорога до Пакша летела незаметно.

Когда удалось наконец обогнать трейлер, Варью взглянул на инженера:

— Скажите, а что в этих ящиках?

— В одном — большой манипулятор, в остальных — тяжелое стекло и еще кое-какие вещи.

— Это для электростанции?

— Они используются и в атомных электростанциях, но сейчас мы их везем для другой цели. По соседству с электростанцией будет установлена дозиметрическая и лучезащитная лаборатория...

— А там что будет?

— Там будем вести исследовательскую работу... Измерение радиоактивности, лучевая гигиена, лечение...

— Вы разве не инженер?

— Инженер. В такой лаборатории все вместе

работают: врачи, физики, инженеры. Задача у них одна: контроль за уровнем радиоактивности вокруг всего энергетического комплекса и постоянная борьба с лучевой опасностью. По сути дела — биологическая защита. Защита человека и живой природы...

— Много там народу нужно?

— Много. А что?

— Интересуют меня такие новые дела.

— Если захотите, можете тоже устроиться. Вы женаты?

— Нет... Пока нет.

— Жаль. Если б женаты были, сразу бы получили двухкомнатную квартиру. Сo всеми удобствами. Зарплата хорошая. И жена бы нашла себе работу.

— На что там шофер может сгодиться?

— Мало ли на что. Например, можете к нам в лабораторию идти, изотопы возить... Платим хорошо: вредная работа.

— Что такое — изотопы?

— В энергетике сейчас используют три вида ядерного топлива: уран-233, уран-235 и плутоний-239. Из них только уран-235 — природный элемент, а остальные производятся в реакторах. Их мы называем изотопами. Вот их вам и пришлось бы возить. Перевозка осуществляется в контейнере с двойными стенками. К нему получаете путевой лист, на котором все написано — даже то, через сколько дней и с какой минимальной внешней загрязненностью должны быть возвращены контейнеры. Радиоактивные вещества только так можно транспортировать. Особых забот у вас с этим не будет: води без аварий — вот и все... Ну, как? Подходит?

— Надо подумать... Скажите, а что будет, если эти самые атомы вырвутся наружу?

— Не вырвутся.

— Ну а все же? Если что-нибудь случится, например?

— Самое опасное — активная зона. Все зависит от экранирования. В Хиросиме, скажем, выгорела территория величиной более чем в одиннадцать квадратных километров, а в Нагасаки, куда сбросили бомбу с тем же радиусом действия,— всего три квадратных километра. Это потому, что Нагасаки экранируют холмы. На электростанций тоже глав ное — экранирование. Конечно, какое-то количество радиоактивных веществ выходит через трубы, но это не существенно. Более серьезный случай — дефект в холодильной установке: если лопнет труба, много радиоактивных веществ попадет в воду. Но у нас есть способы, чтобы это предупредить.

— А если все же лопнет труба, тогда что?

— Это плохо.

— И только?

— Очень плохо. Но не забывайте, что мы постоянно подвергаемся воздействию некоторого количества радиации. Это так называемое фоновое излучение. Скажем, красите вы что-нибудь люминофорами или смотрите телевизор, строите дом или дорожку из шлака, взятого в окрестностях Татабани,— на вас обязательно воздействует какое-то небольшое излучение. Затем вследствие ядерных испытаний в воздух попадает большое количество радиоактивных веществ. Стронций даже накапливается в живых организмах. В растениях, в тканях животных. Вы, может быть, пьете его, например, с молоком. В пятьдесят третьем году содержание стронция-90 в продуктах питания составляло ноль целых четыре десятых единицы, а сегодня — уже шесть целых пять десятых единицы.

У Варью даже испортилось настроение от этих слов... Они проехали Дунафёльдвар, когда он снова посмотрел на инженера. «Что это за человек? — размышлял он про себя. — Чуть старше меня, а говорит такие вещи, что жить неохота...» Сквозь коричневатый едкий дым «Мункаша» Варью сказал инженеру:

— А вы что-нибудь слышали об Эмерсоне?

— Нет, не слышал.

— Это музыкант один. Выступает вместе с Грегом Лейком и Карлом Палмером. У них ансамбль.

— A-а... Такие петухи мохноногие.

— Что?

— Петухи мохноногие... Я их так называю. Оденут какую-нибудь кацавейку, прыгают по сцене и орут.

— Что-то в этом роде... только у этих смысл есть. Они хотят чего-то. У них есть песня о бронированном чудовище, которое хочет весь мир уничтожить,— но тут приходит маленький лев и своей песней спасает мир. Если вы не против, я включу.

— Конечно, ради бога... Это ваши владения.

— Если вам не интересно, я не буду включать.

— Нет, нет. Интересно. Включайте.

— Честное слово, интересно?

— Честное слово. Давайте включайте.

Варью поставил кассету с записями ЭЛП и нажал кнопку. Он смотрел на дорогу, слушал песню Грега Лейка — разумеется, вместе с музыкой. Время от времени поглядывал на инженера, пытаясь угадать, что чувствует и что думает этот молодой человек со строгим лицом. Но лицо инженера оставалось непроницаемым. Лента кончилась у Дунакёмлёда. Варью закурил, подождал немного, потом обернулся к инженеру.

— Как вы думаете, может маленький лев этой песней спасти мир от бронированного чудовища?

Инженер тоже закурил. Сделал несколько затяжек, потом скривил губы.

— Видите ли... что бы я ни сказал, все это будет ненаучно.

— Ну и что! И пусть.

— Тоже верно... Так вот: маленький лев, конечно, поет хорошо, но спасти мир этой песней все равно нельзя.

— А если бы песня была еще лучше?

— Песня?

— И если бы маленький лев пел еще лучше?

— Может, это и изменило бы дело... Беда в том, что мы, инженеры, физики, слишком много знаем... по крайней мере, в этой области. Знаем, что может произойти при определенном стечении обстоятельств, но сами эти обстоятельства, то, как они складываются, нам почти не подвластны. И все-таки я живу так, будто на планете нашей все в порядке и мир движется в том направлении, в каком нужно. Я заставляю себя верить в это. Верить во что-то необходимо. Верить в прогресс, в будущее. Каждый день я снова и снова стараюсь думать о том, что мы работаем для будущего. И если бы я потерял способность в это верить, не знаю, что бы с нами было... С нами и с вами...

— С нами, с остальными?

— Да. Со всеми вами.

Варью снова стало грустно. Он пытался вдуматься в услышанное, но чем больше вдумывался, тем грустнее ему становилось. Он чувствовал, что инженер говорит от души и что ему можно верить. Если что-то случится, он, конечно, будет на месте... Он сделает все, что возможно, потому что знает, когда и что нужно делать. И наверняка сделает все, что можно сделать заранее, чтобы не случилось самое страшное... И все же у Варью оставалось какое-то сомнение. Ему захотелось продолжить разговор, хотя инженер уже был занят мыслями о скором прибытии, о разгрузке. Он явно торопился и от этого нервничал: выбросил сигарету, то и дело поглядывал на груз в кузове.

— А вы женаты? — спросил Варью.

— Да. Двое детей у меня.

— Живете в Пеште?

— Да, на улице Фюреди.

— Так что вам сюда ездить придется... Каждую неделю... Или, если есть машина...

— Да нет, мы переедем в Пакш.

— Ага... А если все-таки случится что-нибудь?

— Не случится. Ну а если случится, я должен быть там. Это — моя работа. Для этого я столько лет учился в Будапеште и в Москве.

— Понятно,— сказал Варью,— понятно...

Он еще раз внимательно посмотрел на инженера и подумал, что лицо у того не столько строгое, сколько озабоченное и усталое.

Подъезжая к Пакшу, Варью бросил беглый взгляд на причал, на рыбачьи баркасы. Он попытался вызвать в памяти тот сияющий предвечерний час июньского дня, когда здесь, вот на этом самом месте, светловолосая девчонка выпрыгнула из «ЗИЛа» и растворилась, исчезла, как видение... И удивительно: ему лишь с большим трудом удалось восстановить и ее облик, и всю атмосферу того момента. Лицо девушки так и осталось смутным, расплывчатым; не вызвав никакого отклика в душе, проплыл перед ним ее прощальный жест, последняя улыбка. Правда, Варью явственно помнил свою тоску, нетерпеливую надежду, с какой он потом разыскивал девушку. Собственные чувства, беспокойство, томление оказались в его душе более живыми, чем черты той девушки, так долго занимавшей его мысли. Все это было странно, но размышлять на эту тему было некогда: инженер уже взял в свои руки инициативу, громко объявляя каждый километровый столб, каждую улицу, каждый поворот. На площадке он выпрыгнул из кабины и, шагая перед машиной, указывал, куда и как подъехать. Он дирижировал крановщиками, и вообще вся стройплощадка вскоре словно бы завертелась вокруг него. У Варью сложилось впечатление, что в Пакше все знают молодого инженера, беспрекословно ему подчиняются.

Он взял письмо Жожо, намереваясь наконец прочесть его без спешки. Закурив, откинулся на сиденье. Но едва он затянулся, как рядом появился, словно из-под земли вырос, охранник.

— Погасить! Немедленно погасить! Курить запрещается! зло заорал он на Варью.

Тот погасил сигарету и высунулся из кабины.

— Если бы вы то же самое сказали нормальным голосом, я бы все равно погасил. Так что совсем ни к чему так орать. Это только вредит человечеству.

— Вредит?! Ах, так тебя растак, хулиган ты нестриженый! Я тебе покажу, что вредит и что не вредит!.. — вопил охранник.

Он схватил Варью за руку и попытался вытащить его из машины. Варью треснул его по голове англо-венгерским словарем и выдернул руку. Как раз в это время подошел инженер.

— Что здесь происходит?

— Этот вот курил в запрещенном месте. А когда я ему сделал предупреждение, ударил меня по голове куском железа.

— Во-первых, словарем. А во-вторых, когда он мне сделал предупреждение, я погасил сигарету и сказал, что можно было бы то же самое сказать тихо, а не орать. Тут он меня принялся дергать за руку и тащить из машины.

Инженер смерил охранника взглядом:

— Прошу вас вернуться на пост и не мешать разгрузке.

— Я об этом случае заявлю, куда следует... Я это в журнал занесу, я потребую разбирательства!.. — весь красный, не унимался охранник.

— Хорошо, заявляйте, а сейчас идите на свое место.

— Не пойду!

— Как один из ведущих инженеров института, я приказываю вам занять свой пост.

— Не займу... Здесь саботаж!..

— Уйдите отсюда, приятель,— совсем тихо сказал инженер. Чувствовалось, что терпение у него на исходе.

— Не уйду...

Варью стало жалко инженера. Все ж таки это свинство, что такой умный парень тратит время на всякие пустяки, когда ему нужно думать о манипуляторах и о тяжелом стекле. Он поманил охранника пальцем. Тот удивился. Варью повторил свой жест. Охранник с недоверием приблизился. Варью показал: мол, влезь-ка на подножку. Охранник просунул голову в кабину. Варью нагнулся к его уху и что-то зашептал. Охранник отпрянул с испуганным лицом, спрыгнул с подножки и торопливо ушел. Инженер с удивлением наблюдал эту сцену. Так и не уразумев, в чем дело, он пожал плечами и отошел к кранам; разгрузка продолжалась. Варью вынул письмо Жожо из конверта и стал читать.

«Милый Ворон!

Я плакала тогда в «Мотыльке», потому что ты не пришел, а я ждала тебя, несколько недель. Говорят, тебя определили на междугородные рейсы, только я все равно не понимаю, почему

мы не можем с тобой встретиться. Ты, видно, будешь как мой отец, его тоже никогда нет дома, только по воскресеньям его и видим. Да и по воскресеньям не очень: уйдет к приятелям играть в кегли, а вечером приходит выпивший, как мама говорит. Только я все равно почему-то думаю, что ты не такой и смотришь на все, как современный человек.

Милый Ворон, я очень-очень надеюсь, что ты человек современный и любишь меня. Я тебя очень люблю, и мне так жалко, что мы не встретились раньше, еще до Цицы. Мари мне рассказывала, как Цица тебя поцеловала у пруда на кирпичном заводе, когда ты ее спас. Мари говорит, что Цица все это нарочно устроила, чтобы потом сделать, как ей хочется. Цица — барыня, она работать никогда не будет, как настоящая жена. Это я потому тебе говорю, что еще в прошлый раз, когда мы вместе были в «Мотыльке», я видела, как она на тебя смотрит. Милый мой Ворон! В прошлый раз, когда ты был у меня, я была такая счастливая. Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни, потому что я чувствовала, что мы с тобой по-настоящему принадлежим друг другу. Тахту, между прочим, я сама купила, из своего заработка. И постельное белье тоже было мое, а не родительское. Я хочу быть самостоятельной и современной женщиной.

Милый Ворон! В прошлый раз, перед тем, как мы с тобой ушли из «Мотылька», ты сказал ребятам, что превратился в кенгуру. Только я в это не верю. Никакой ты не кенгуру. Я и сразу в это не поверила, а после того, как мы пошли с тобой к нам, вообще после того вечера я и совсем убедилась, что не превратился ты в кенгуру. Ты все тот же Ворон, что и был. Я так жа

лела, что на фабрике тогда что-то случилось и мама вернулась домой раньше. Если бы мы с тобой еще хотя бы час побыли вместе, то сейчас бы все было по-другому. Это еще одна причина, почему я хотела бы жить самостоятельно. И еще у меня есть одна тайна, которую я никому не расскажу, только тебе, золотой мой Ворон. Тебе я очень хочу рассказать эту тайну. Хорошо бы, если в субботу, 3 августа, ты бы приехал не поздно. Я буду ждать тебя в в «Мотыльке» с 4 ч.

Целую. Любящая тебя Жожо».

Варью сложил письмо, сунул его в конверт. Он смотрел на карточку Жожо, но видел перед собой не фотоизображение, а живое, заплаканное, растерянное лицо девушки. Он хорошо помнил июньский вечер, когда они вдвоем ушли из «Мотылька». Жожо была тогда очень красива... Теплое, светлое чувство вдруг охватило Варью, на душе у него было как-то по-новому радостно и легко. Хотелось поскорее оказаться в Кёбане, медленно пройти по предвечерней улице, сесть за столик на террасе «Мотылька» и за кружкой пива ждать, пока стемнеет...

Кран снял последний ящик. Инженер открыл дверцу кабины, сел рядом с Варью.

— Ну, вот и все... Давайте путевой лист, я подпишу.

Варью отметил время и отдал бумаги инженеру. Тот поставил свою подпись, потом протянул руку.

— Спасибо.

— Не за что. Это моя работа.

— До свидания,— сказал инженер, открывая дверцу. Потом вдруг обернулся к Варью: — Скажите, если не секрет, что вы шептали охраннику?

— Спросил, делали ли ему прививку.

— Прививку? От чего?

— От гамма-лучей.

— От гамма-лучей?

— Ну да. Оказалось, не делали. Тут я ему сказал, что если он еще постоит у машины, в зоне облучения, то придется ему забыть про баб.

— Ну и прохиндей...— сказал инженер и засмеялся. Впервые с самого утра. Еще раз подал руку шоферу и ушел.

Варью вырулил со стройплощадки и поехал к конторе «Волана». К пяти он будет у конторы и, если обратного груза не окажется, к семи, пожалуй, вернется в Пешт... Ему вдруг вспомнилось одно слово из письма Жожо: «тайна». Он забеспокоился. Свернув на обочину, остановился и еще раз перечитал письмо. А конец последнего абзаца — даже несколько раз: «И еще у меня есть одна тайна, которую я никому не расскажу, только тебе, золотой мой Ворон. Тебе я очень хочу рассказать эту тайну. Хорошо бы, если в субботу, 3 августа, ты бы приехал не поздно. Я буду ждать тебя в «Мотыльке» с 4 ч.

Целую. Любящая тебя Жожо».

Варью снова завел машину и медленно поехал к конторе, размышляя: «Что за тайна может быть у девчонки?.. Случилось что-нибудь? А что могло случиться? Новое одеяло купила и хочет показать. Или новое платье... Нет, платье не подходит. Платье она наденет — и все увидят. Золотой мой Ворон... Интересно, бывает золотой ворон? И какой он? Летать не может, это ясно. Раз золотой. Сидит на шкафу или за стеклом в серванте. Придут в воскресенье гости — гостям показывают золотого ворона. И все видят: вроде бы и ворон, а в то же время не ворон, потому что из золота и летать не умеет. Настоящий ворон — черный, вонючий и с крыльями. Ворон, он не сидит, а летает. Когда наступают холода, вороны из лесов слетаются в сады на окраине города. Кружат медленно над домиками работяг, кричат: «Карр... Карр... Карр...» Как ребята на террасе «Мотылька». Золотой ворон не пьет, не ест. Сидит себе на шкафу, и ничего ему не надо. А черному ворону нужно сырое мясо, живая добыча. Она еще пищит, бьется, вырывается. А ворон жрет ее... Что за тайна у девчонки? Уж не беременна ли? Да нет, не может быть... Никогда этого с ней не случалось. А случилось бы, она бы сразу сказала. Ясное дело. Написала бы сразу или нашла меня на базе... Правда, я в шесть уезжаю, а служащие приходят к восьми... Написала бы. Нет, это ерунда. Другое тут что-то. Может, что-нибудь мне купила... Но чего ради? Никогда она мне ничего не покупала. И я ей не покупал. Чего покупать? Правда, она и писем прежде не писала — так, случайно встречались по вечерам. Целовались где-нибудь на улице, на скамейке... А теперь вот написала. В августе два Иштвановых дня. Мой—3 августа, и потом, 20 августа, еще Иштвана-короля... Вот оно! Наверняка узнала, что 3 августа — мой день. Еще в прошлом году узнала, когда мы с ребятами в «Мотыльке» два ящика пива выпили. Ясное дело. Они с Мари тоже были там, музыку слушали, а потом вышли на террасу... Наверняка купила мне что-нибудь... Надо тоже ей что-нибудь купить. Какую-нибудь классную штуку, на день рождения... Вот только купишь, а потом раз — и вышел из тебя золотой ворон на шкафу...»

Но пока Варью добирался до базы «Волана», сомнения его как-то незаметно сами собой ушли, рассеялись. Он уже был уверен в том, что Жожо его любит и потому купила подарок на Иштванов день. Думать о Жожо и ее письме Варью было все приятней. Ему все нравилось в письме, кроме золотого ворона. Золотым вороном он быть не хотел.

В конторе выяснилось, что контейнеры с обратным грузом еще не готовы и потому в обратный путь он сможет отправиться лишь завтра утром. Варью отнесся к такому варианту без восторга. Хлопая себя путевым листом по ноге, с мрачным видом брел он к машине, чтобы поставить ее на ночь и забрать из кабины свои вещи. Во дворе он наткнулся на Яноша Балога.

— Эй, старина, опять мы встретились,— окликнул Варью Балога, который шел со своим путевым листом к конторе.

— Мы с тобой, я вижу, расстаться не можем...

— Хорошо, что встретились. Не люблю я с чужими в комнате спать. В общежитии вы уже были?

— Я только что приехал.

— Ну тогда сдавайте бумаги и пошли.

— Да я не в общежитии ночую.

— А где же? В машине?

— Нет,дело тут иначе обстоит... Нашел я, знаешь, ту бабу.

— Какую бабу?

— О которой в прошлый раз тебе говорил.

Варью недоумевающе смотрел на немолодого шофёра.

— Подожди, в общем, я сейчас, — сказал Балог.

Варью пошел к своей машине, взял из кабины письмо Жожо, магнитофон и англо-венгерский словарь, запер кабину.

— Провожу тебя до общежития,— сказал, вернувшись, Балог.

Они молча пересекли двор, обогнули мастерские, вошли в общежитие. Уборщица в сером халате дала Варью ключ. В комнате две кровати были заняты. Варью выбрал себе свободную постель у окна, сел, молча огляделся. Спрятал под одеяло магнитофон и словарь. Подошел к крану, умылся. Янош Балог стоял в дверях и смотрел на него. Чувствовалось, что сейчас он видит шоферское житье-бытье словно бы со стороны. Оба молчали. Варью вытерся, набросил на плечи куртку, привезенную Йоцо; и они не спеша двинулись с Балогом к корчме. По дороге снова молчали. Варью взял два пива. Прислонившись к столику, они одним духом осушили кружки. Потом Балог принес две кружки, но теперь они лишь пригубили пиво и посмотрели друг на друга.

— Поесть бы, — сказал Варью, — пошли в рыбачью корчму?

— Баба меня ждет с ужином... И тебя приглашаю.

— Спасибо. Только неудобно: явится вдруг чужой человек...

— Раз я приглашаю, не беспокойся. Значит, могу пригласить. Нашел я ту бабу... Повезло мне.

— В прошлый раз, когда мы с вами разговаривали, я и не думал, что вы всерьез.

— Ты знаешь, как я раньше жил?

— Думаю, знаю.

— Как бедуин. Была у меня в Пече квартира, а дома, прибежища не было. На дороге я жил. В снегу, под дождем, в зное. Ей-богу, Варью, я на дороге жил. А теперь вот нашел... Хорошая баба, точно на мой вкус. Четыре года как овдовела. Муж у нее крановщиком работал. Током его убило, он за провода задел краном,

— Вы, значит, сюда из Печа ездить будете?

— Далеко мне сюда ездить. Нет, я женюсь, все, как полагается, и перееду сюда. Квартиру в Пече продам, на эти деньги дом здесь приведу в порядок. Я уже начал этим заниматься. Как еду в Пакш, бepy с собой два-три чемодана. Одежду свою перевожу, посуду, которая мне досталась. Инструменты свои уже перевез.

— А работа?

— В Пакше и буду работать. Здесь шоферы нужны. На электростанцию меня хоть сегодня бы взяли, только я согласия еще не дал. Вот продам квартиру в Пече, тогда видно будет. К концу августа хочу закончить с этими делами. В середине сентября поженимся, и порядок...

Допив пиво, они вышли на пыльную, душную улицу. Сухой, тяжелый зной висел над поселком. В небе появлялись легкие облака и уплывали дальше, не пролившись дождем. Влага была лишь в Дунае — да еще в корчме.

— Меня вот тоже сюда зовут,— сказал Варью.

— Зовут?

— Инженер один сегодня сказал, что институту лучевой защиты нужен шофер...

— Институту лучевой защиты?.. От каких это лучей он защищает?

— Здесь разные лучи есть. Солнечные, нейтронные и гамма-лучи. Гамма-лучи — довольно неприятная штука.

— Чесотку вызывают, что ли?

— В этом роде... И квартиру обещали.

— Квартиру?

— Ну да. Двухкомнатную, со всеми удобствами. Но это если я женюсь.

— Ага. А ты не женат. Такие, как ты, брат, не женятся.

— Могу и жениться.

Янош Балог посмотрел сбоку на Варью и сказал:

— С такими-то волосищами...

— Если захочу, женюсь. Хоть сегодня вечером или завтра утром.

— В этом вот твоя беда, Варью. Фантазеры вы все. Жизни не знаете.

Они вышли на высокий берег Дуная и здесь, на широкой по-деревенски улице, остановились перед низеньким домом с шиферной крышей. Шифер был стар и во многих местах порос мхом.

— Здесь, — сказал Балог, распахивая калитку в почерневших, покосившихся деревянных воротах.

Они вошли во двор, узкий и длинный. На чисто выбеленном сводчатом крыльце стояли горшки с ярко-красной цветущей геранью. Дверь с потрескавшейся коричневой краской была распахнута настежь, но белая простыня, висящая в ней, не пускала в дом рои мух и копошащуюся во дворе домашнюю птицу. По обе стороны ступеней, ведущих на крыльцо, пестрели клумбы с петунией и львиным зевом. Подальше, почти у самых ворот, росли хризантемы и астры. За домом, со стороны Дуная, стояло несколько хозяйственных построек: амбары,кладовые, конюшни; даже издали видно было, что они находятся в запустении. Возле забора, отделявшего двор от соседней усадьбы; зеленели кусты бузины и сирени; на бузине неподвижно висели лиловые ягоды. Середину двора занимал колодец с воротом; деревянная двускатная крыша над ним, как и шифер на доме, поросла серо-зеленым мхом. За колодцем возвышалась огромная старая шелковица, шатром своих веток закрывавшая чуть ли не полдвора; под ней лежала, рассыхаясь, многократно смоленная, прошпаклеванная мхом лодка-плоскодонка. Вокруг бродили, пошатываясь, утки, опьяневшие от упавших с шелковицы, забродивших ягод. Из-под кроны дерева далеко в обе стороны виден был Дунай. Вправо, к хутору Корпади, берег и пойма лишь угадывались в буйных зарослях ивняка; влево, среди блесток озерков и стариц, четко темнели Фёльвар и Шолт.

— Слава богу, пришел, Янош? И гостя привел?..— послышался с крыльца голос избранницы Яноша Балога.

— Он тоже шофер.— Балог подошел к женщине, поцеловал ее.

— Входите, входите, садитесь обедать. Мясо как раз пожарилось...

Янош Балог взял Варью под локоть, повел к колодцу и показал вниз, на воду.

— Две недели назад утка туда залетела. Ударилась, конечно, о камни внизу, но голову не потеряла. Когда в воде оказалась, стала плавать и кричать. Плавает там, в темноте, и кричит, плавает и кричит. Полдня вылавливали ее ведром, пока вытащили...

В середине кухни стоял обеденный стол, накрытый клеенкой. Деревянные стулья с плетеными сиденьем и спинкой были угловаты, прямы, сидеть на них было неудобно. К тому же Варью смущало, что стол накрыли только для них двоих. Хозяйка поставила на стол большое блюдо с паприкашем из цыпленка, галушками и зеленым салатом.

— Кладите себе побольше, кушайте на здоровье... Еды хватает. Ни жира, ни сметаны не жалели...

Янош Балог принялся за еду, довольно мотая головой, прищелкивая языком. Варью тоже положил себе на тарелку паприкаша, сверху добавил галушек, салата. Поискал глазами хлеб, но хлеба на столе не было. Варью с детства привык все есть с хлебом. Когда умер отец и в доме не стало денег, они закусывали хлебом даже творожный лапшевник. После первых ложек паприкаша Варью, кажется, начал понимать, почему Балогу так загорелось жениться. Это был всем паприкашам паприкаш; он оставлял во рту непревзойденный вкус, удивительно богатый и тонкий, хотя и нестойкий, быстро исчезающий, как безоблачное счастье. А когда Варью попробовал чуть-чуть поджаренные, похрустывающие во рту галушки, он не мог удержаться от восклицания:

— Вот это паприкаш! Первый класс. Давно я такого не едал.

Легкий румянец залил лицо хозяйки и даже ее шею под темными, разделенными на пробор, собранными на затылке в пучок волосами. Похвала заставила выйти из-под увядающей кожи, заиграть те милые черты ее лица, которые в молодости, наверное, делали ее красавицей.

— Нравится? — переспросила она.

— Просто блеск!

— Янош страсть как паприкаш любит. Хоть здесь у нас все есть. И утки, и прошлогодняя грудинка, и рыбу можно купить...

Пока они ели, сама хозяйка, ее мать и сынишка сидели в сторонке. Варью было от этого как-то не по себе, и он посматривал то в угол, где между темным полированным комодом и кроватью шевелилась старуха, то на мальчика, сына покойного крановщика, который вроде бы учил уроки, а на самом деле смотрел искоса, как двое чужих дядей едят цыпленка, то на избранницу Яноша Балога, которая хлопотала у стола, у плиты, гремела посудой, помешивала галушки, приподымала крышки у кастрюль.

— Вы бы тоже поели,— сказал Варью, глядя на семью.

— Поедим, придет время,— ответила хозяйка.

Балога все это нисколько не смущало. Он дважды брал себе добавки, со смаком обсасывал кости. И кончил тем, что выпил из блюдца чесночно-уксусную подливку из-под салата.

— Нет блюда лучше паприкаша, особенно если Эржи его сготовила,— сказал он, откидываясь на спинку стула и закуривая сигарету.

— А мой-то больше всего бобовый суп любил.

Бобовый суп с копченой грудинкой,— заговорила вдруг в своем углу старуха.

— Тоже хорошая вещь, — кивнул Балог.

— Как на Дунай идти, так он все бобовый суп брал с собой. А к весне, как грудинка кончится, я суп с жиром да с чесноком делала. Он этот жир на хлеб любил мазать. Так, говорил, сытнее.

— Батюшка рыбаком был,— объяснила хозяйка, ставя на стол стаканы и графин, в котором колыхалось розоватого цвета вино.

Балог наполнил три стакана, один подвинул хозяйке, потом поднял глаза:

— А мамаше стакан?..

— Не надо мне, сынок...

— Выпейте, мамаша, вино кровь разгоняет.

— Ну, если разгоняет...

— Точно. Уж мне можете поверить.— Балог взял у хозяйки еще один стакан, налил в него вина. Встав, отнес стакан в угол, чокнулся со старухой.

Все выпили — кто стоя, кто сидя. Только мальчик грыз карандаш и косился на Балога снизу вверх.

— Неплохое в Пакше вино,— сказал Балог.— Из своего винограда. У Эржи целых две делянки под виноградником. Десять лет как купили. Вот и туда тоже надо кому-то пойти, вскопать, посмотреть. Лук посадить между рядами, редиску, горох...

— В хозяйстве все сгодится,— сказала хозяйка.

Вино было кисловатым и терпким. Первый стакан Варью еле выпил. Второй пошел лучше, даже вкус откуда-то вроде появился. Вкус доброй земли, вскормившей виноград.

Хозяйка посмотрела на будильник в нише и всплеснула руками.

— Ах ты господи! Опять бегом придется бежать,— и, быстро собравшись, выскочила из дома.

—Она в молочной работает,— объяснил Янош

Балог.— Сейчас вечерний удой повезут. Полдесятого за ней машина придет. А в десять Эржи опять будет дома.

Варью расслабленно облокотился на край стола. Слишком сытным был обед, да и вино начинало туманить голову. Ему казалось все более очевидным, что этот Янош Балог — мужик не промах. Варью уже завидовал его домовитости, способности без стеснения сидеть, есть, двигаться, по-свойски чувствовать себя в этом чистеньком беленом домике с опрятным крыльцом. Еще месяц назад Балог разъезжал, неприкаянный, по уходящим в неизвестность дорогам; а теперь вот у него — и дом, и семья. Эти люди с ним считаются, по вечерам готовят ему лечебный чай, беседуют с ним, даже, может быть, любят его. А если и не любят, то принимают таким, каков он есть. Варью представил Жожо... Вот она ждет его дома с паприкашем из цыпленка и потом стоит возле стола и с благоговением смотрит, как он ест... Варью тряхнул головой: он чувствовал, что Жожо совсем иная; да и он не похож на Балога. Он бы просто не смог есть, если бы Жожо стояла рядом. Как это можно — есть одному?.. Конечно, дом этот, с кухней, большим двором, со старой шелковицей, очень уютный, здесь хорошо. Но свою жизнь Варью представлял не так. Он вспомнил слова молодого инженера из института лучевой защиты и задумался. Ему почти ясно виделось, как он, Варью, приходит к себе на пятый этаж нового красивого здания. Две комнаты и все удобства... Жожо стоит там... Где стоит? Он так и не мог решить, где она стоит. А когда протянул руку за стаканом, картина расплылась, рассеялась, как мираж. Варью выпил вино и стал думать о том, что приезжать, прибывать куда-то окончательно нельзя. Пристать к берегу — это крах, провал...

— Мой-то больше палинку любил, чем это пакшское вино... Он так говаривал: от палинки — больше мо'чи, а от вина — мочи'.

— Ладно, ладно, мамаша,— перебил ее Балог, — говаривал — и хорошо, и царство ему небесное.

— Ох, если б царство...

Варью чувствовал, что Янош Балог чем-то недоволен. Но чем — непонятно. Варью повернулся к старухе:

— Ваш муж — он умер или нет?

— Умер,— ответил за старуху Балог.

Та грустно канала го докой.

— Это вот как было. Преподобный, отец, рыбы пожелал, потому как пост был о ту пору. Ну,мужик мой, Йожеф Сатник, да Пал Гуйаш — они вдвоем всегда рыбачили — сели к лодку да поплыли к другому берегу, в ту сторону, где хутор Норпади, верши осмотреть... Поплыли они утром, рано еще было. А часов в одиннадцать прошли сверху мониторы, немецкие да постреляли немного по ивнякам. Мы как раз возле Морицев стояли, видели реку меж домов. Всего-то четыре монитора было, да еще две или три моторки с пулеметами...

— Когда это было, бабушка? — спросил Варью.

— Было это в великий пост, весной, в сорок четвертом. Мониторы вскорости вниз ушли, к Усоду. Через пять минут их и не слышно было. Мы и забыли думать об них... Потом вечер пришел, ночь, а мужиков-то все нет с Дуная. До полуночи мы дочерью ждали, потом к Морицам пошли, еще кой-кого из соседей подняли. Перед рассветом на шести лодках с фонарями отправились искать. Я тоже поплыла с мужиками. Светить не разрешалось, да пришлось. Под каждую иву заглянули, всю реку окричали, аж до самого Коршади. Сатник, Сатник! Где вы?.. А они как в воду канули. Мужики у нас говорили, что не иначе мониторы что-нибудь сотворили... Одно непонятно: ни лодка не нашлась, ни весла, ни хотя бы доска какая. Куда они могли пропасть?..

— Умерли они, мамаша,— сказал Янош Балог, наливая из графина вино в стаканы для себя, Варью и старухи.— Чего сейчас фантазировать! Молитесь за папашу, молиться нужно.

Старая хозяйка пригубила вино и посмотрела вбок, на нишу, где рядом с будильником лежали инструменты: молоток, гаечный ключ, клещи. Глядя туда неподвижным взглядом, она медленно, раздельно произнесла:

— А все-таки Сатник... живет он где-то...

— Полно вам, мамаша.

Старуха, не поворачивая головы, продолжала:

— В сорок шестом, когда старый Марко с сыном в бурю попали на реке, они его видали. Марко лодку-то свою к иве привязал, там они и сидели, под ивой, смотрели на реку. И вот когда ветер совсем разошелся, воду стал хлестать, тут им и явился Сатник. Они с Гуйяшем мимо той ивы проплыли против течения. И весел-то у них не было, доской гребли. Марко, тот даже крикнул: «Сатник! Ты это?» А Сатник не обернулся, только ответил: «Я да Пал Гуйяш со мной».

— Против течения, мамаша? — Балог покачал головой.

— А в шестьдесят третьем, когда туман-то был большой, в ноябре, Йожи Чертан их встретил. Он полдня в тумане проплутал, а тут мой Сатник да Пал Гуйяш к нему и подплывают. Смотрят на него, а узнать не могут. Откуда им его узнать, когда в сорок четвертом ему лет шесть всего было. «Куда, человече, в такой туман?» — спрашивают. А как узнали, что Чертан — пакшский, так проводили его до самой деревни. У причала мой-то говорит: «Скажи говорит, людям, что Сатник здесь был». Пока Йожи Чертан оглянулся, они уже пропали.