Кэрри в дни войны

1

Кэрри часто снилась двенадцатилетняя девочка с расцарапанными ногами в красных носках и стоптанных коричневых сандалиях, которая по узкой пыльной дорожке шагает вдоль железнодорожной линии туда, откуда начинается крутой спуск вниз в лес. Темно-зеленые тисовые деревья в этом лесу старые-престарые, все они искривлены, словно пораженные ревматизмом пальцы. И во сне эти пальцы тянутся к ней, она убегает, а они хватают ее за волосы, цепляются за юбку. В конца сна она всегда бежит, бежит прочь от дома, карабкается вверх по насыпи…

Но когда она в самом деле вернулась в эти края, уже с собственными детьми, железной дороги не было и в помине. Шпалы убрали, а плоская каменистая поверхность насыпи так заросла кустами черники, шиповника и лесного ореха, что казалось, будто пробираешься сквозь непроходимые заросли дремучего леса. Сказочного леса вокруг замка Спящей красавицы. Отрывая от джинсов прилипшие к ним колючки, дети Кэрри говорили:

— Здесь никто не был, наверное, лет сто…

— Не сто, а тысячу…

— Сто или тысячу, какая разница. Миллион, миллиард, биллиард…

— Всего лишь тридцать, — сказала Кэрри так, будто тридцать — это вчера. — Мы с дядей Ником жили здесь во время войны. Тогда детей эвакуировали из больших городов подальше от бомб. Нам не говорили, куда нас везут. Просто велели прийти в школу и принести с собой завтрак и смену белья, а потом в сопровождении учителей мы отправились на вокзал, откуда уходили целые поезда с детьми…

— Без мам? — удивились младшие. — И без пап?

— Совершенно одни, — сказала Кэрри. — Когда мы сюда приехали, мне было одиннадцать лет, а дяде Нику шел десятый год.

Дядя Ник был старым. Уже давным-давно. И таким толстым, что, нагибаясь, пыхтел, как паровоз. Мысль о том, что ему могло быть десять лет, вызывала смех, но они сдержались. У мамы был странный вид: глаза ее были полузакрыты и глядели куда-то вдаль, а лицо стало бледным и задумчивым. Лучше помолчать.

— Мы с Ником обычно шли из города по насыпи вдоль железной дороги, — сказала Кэрри. — Поезда здесь ходили редко, всего два-три в день, тащили их старые паровозы, поэтому бояться было нечего. Из-за поворота поезд выползал медленно-медленно, потому что на рельсы часто забирались овцы. Тогда поезд останавливался, из кабины выскакивал машинист, чтобы прогнать овец, а пассажиры пользовались этим, вылезали из вагонов поразмяться и набрать черники, прежде чем снова отправиться в путь. Нам с Ником, правда, так и не довелось этого увидеть, но люди утверждали, что такое случалось. Здесь росла самая лучшая на свете черника, чистая, не то что вдоль шоссе, и собирать ее было легко. Как только черника поспевала, мы с Ником, когда шли сюда, всегда ее ели. Но не останавливались, потому что очень уж спешили повидать Джонни Готобеда и Хепзебу Грин.

— Кого?

— Джонни и Хепзебу, — повторила Кэрри.

Вспомнив их, она улыбнулась, и улыбка ее была одновременно и радостной и грустной. Дети переглянулись в ожидании. Кэрри умела интересно рассказывать, но иногда останавливалась на самой середине, и ее надо было подтолкнуть.

— Какие странные имя и фамилия, — заметил старший мальчик, стараясь напомнить ей, на чем она остановилась. — Я таких ни разу не слышал.

— Джонни Готобед и Хепзеба Грин были самые обычные люди, — сказала Кэрри. — Нет, не совсем обычные. И Альберт тоже не был обычным. Альберт Сэндвич, наш друг, который жил вместе с нами.

— Жил где?

Вокруг не было ни единого строения. Заросший лесом склон горы висел над ними по одну сторону бывшей железнодорожной линии, а по другую он круто падал вниз, в глубокий овраг. И ни единого звука цивилизации: не тарахтели машины, не гудели самолеты, не гремели тракторы. Только голуби гулькали среди листвы да в низине блеяли овцы.

— В Долине друидов, — ответила Кэрри. Она лукаво улыбнулась и засмеялась вместе с детьми. — По-настоящему их дом назывался «Домом в долине, где растут тисовые деревья», но даже на языке жителей Уэльса это слишком длинное название. И все называли это место Долиной друидов, потому что рядом находился лес, где когда-то жили друиды[1].

— Существование друидов никем не доказано, — со значением заявил старший мальчик. — Все это легенды, такие же, как про ядовитые цветочки и человеческие жертвоприношения.

— Легенда обычно складывается на основе факта, — возразила Кэрри. — Когда-то существовала какая-то религия, не знаю, хорошая или плохая, согласно которой здешний лес считался священным. Когда входишь в него, возникает какое-то странное ощущение, сами увидите. Кроме того, там есть источник, вода которого, говорили, обладает целебными свойствами. И еще есть руины храма, сложенного, вероятно, еще в бронзовом веке. Так, по крайней мере, утверждал Альберт…

— Па… — старший мальчик захлебнулся и закашлялся, как будто в горло ему попала рыбья кость. Он залился краской и пробормотал: — Еще далеко?

На самом же деле он собирался сказать: «Папе было бы интересно взглянуть на этот храм». Их отец был археологом. Несколько месяцев назад, весной, он умер. Сейчас был август, они впервые отправились в путешествие без него. Они ехали через Уэльс к морю, и Кэрри внезапно свернула с шоссе в узкую долину, где, объяснила она, они с дядей Ником жили во время войны, и спросила, не хотят ли они остановиться тут на ночь и посмотреть. Им не очень хотелось. Шахтерский городок казался неприветливым и мрачным, а в единственной его гостинице пахло перебродившим пивом и картошкой с салом. Но Кэрри вдруг так изменилась, заулыбалась, заволновалась и выпрямилась, что никто из них не осмелился сказать «нет».

Теперь, глядя на нее, старший мальчик решил, что напрасно он этого не сделал. Ее спокойствие и радость исчезли, улыбалась она криво, а лицо ее стало каким-то мятым. Как старый носовой платок, подумал он. Возможно, ее утомили крутой подъем и жара, но, по-видимому, не только это. Она, казалось, никак не могла на что-то решиться.

— Нет, по-моему, не очень далеко. — Голос ее был ровным, как всегда. — Конечно, все выглядит совсем по-другому, как бывает, когда возвращаешься куда-нибудь после большого перерыва, но, мне думается, я не все позабыла… Вон там, где дорожка делает поворот и виден туннель… Да, вот оно! Первое тисовое дерево!

Между тем местом, где они остановились, и черной горловиной туннеля в горе был проем. Насыпь уходила в глубокий овраг. Вместо ясеня и лесного ореха, в которых танцевали, испещряя их пятнами света, лучи солнца, появилась чащоба из старых, в наростах тисовых деревьев.

Они стояли на насыпи и смотрели вниз в темно-зеленое безмолвие, в котором не слышалось даже пения птиц. Малыши прижались к Кэрри.

— Испугались? — улыбнулась она. — Чего же тут бояться? Нет никого, одни старые деревья, хотя дядя Ник тоже, бывало, боялся, когда мы туда спускались. Он был еще совсем ребенок! Он боялся даже черепа, который ему показала Хепзеба. А что в нем было страшного? Рассказать вам про череп? Это был череп маленького африканца, которого привезли в Англию во времена работорговли. Считалось, что, если вынести этот череп из дома, стены рухнут…

Старшему мальчику не понравился ее тон; таким тоном взрослые говорят, когда стараются занять детей.

— Слышали мы эти истории, — сказал он. — Про черепа и прочее! Чепуха, ей-богу!

Кэрри посмотрела на него.

— Альберт Сэндвич тоже говорил, что это чепуха. Он утверждал, что череп сохранился, по-видимому, от поселения, существовавшего в бронзовом веке. Можно узнать в Британском музее, говорил он и предлагал отвезти череп, когда кончится война, в музей. Он интересовался такими вещами. — Она помолчала. — Папе тоже было бы интересно, правда? Альберт был во многом похож на папу.

Она улыбалась, но голос ее был напряженным, будто она старалась справиться с собой. Может, так оно и было, потому что она вдруг глубоко и порывисто вздохнула и, оставив детей, спустилась к тому месту, где из насыпи торчал плоский камень. Она встала на него, и ветерок заиграл ее волосами.

— А вот и дом, — сказала она. — Идите сюда, посмотрите.

Они подошли к ней и взглянули туда, куда она показывала, в прогалину среди тисов. Далеко внизу лежала Долина друидов, на краю которой, как в изгибе локтя, укрылся кукольный домик с высокими трубами.

— А вот и тропинка, — заметила дочь Кэрри. — Немного скользко и грязно, но, если хочешь, можем спуститься вниз.

— Зачем? — пожала плечами Кэрри. — Нет смысла. Там никто не живет. Да там и некому теперь жить.

Они снова посмотрели вниз.

— Одни руины, — подтвердил старший мальчик.

— Да, — согласилась Кэрри. Голос ее снова потускнел. Словно она заранее все это знала, но не теряла надежды.

— Все равно можем спуститься.

— А потом лезть назад?

— Вот уж ленивый-то! Ленивый толстяк!

— Сам ленивый! Пошли спускаться, тут не очень далеко.

— Нет, — резко сказала Кэрри. Собственная резкость удивила ее. Закрыв рукой рот, она издала какой-то странный, дрожащий смешок и взглянула на детей.

Они во все глаза смотрели на нее и видели, как ее лицо заливает краска. Она вынула из кармана темные очки и надела их. Теперь ее глаз не было видно.

— Извините, — сказала она, — но не могу. Правда, не могу. Честное слово. — И снова засмеялась тем же странным смехом. Похожим на плач. — Извините, — повторила она. — Тащила вас в такую жару. Какая глупость. Но я хотела показать вам… И самой еще раз посмотреть. Нам с Ником здесь было так хорошо. Я думала… Я надеялась, что именно это мне и вспомнится.

Дети молчали. Они не понимали, о чем она говорит, но чувствовали, что их мать чего-то боится. И им тоже стало страшно.

Она поняла это. Глубоко вздохнув, она неуверенно улыбнулась.

— Простите меня, мои хорошие. Все в порядке. Не волнуйтесь за меня.

«Далеко не все в порядке», — подумал старший мальчик. Взяв ее за руку, он сказал:

— Пошли обратно. Вернемся как раз к чаю.

Повинуясь его взгляду, остальные тоже двинулись в обратный путь. Кэрри шла за ними, спотыкаясь, словно ничего не видя из-за темных стекол своих очков, но он крепко держал ее за руку. Рука ее была холодной.

— Мы дойдем быстро, — сказал он. — Спускаться ведь легче, чем подниматься. Попьем чаю, и ты сразу почувствуешь себя лучше. В кафе, наверное, есть чай? Правда, там не очень-то приятно, как, впрочем, и в самом городе.

«Какой упадок!» — думал он, когда они только въехали в город и их машина шла по главной улице. Забитые досками витрины лавчонок и одни пожилые люди: либо дремлют на пороге домов, либо куда-то бредут под жарким солнцем. Город словно ждет своей смерти.

— Шахту закрыли, — сказала Кэрри. — Во время войны она работала, но оказалось, что пласты угля залегают слишком глубоко. Разрабатывать их было невыгодно. Поэтому, как только острая нужда в угле исчезла, шахту закрыли, а потом и железную дорогу. И как это я сразу не догадалась?

Она сказала это так, будто говорила не только об умирающем городе. Она вздохнула, и он почувствовал, что рука ее дрожит.

— Места, где человек жил, меняются, пожалуй, больше, чем он сам. Человек с годами не очень меняется. Я думала, что стала совсем другой, но оказалось, нет. Вообще-то говоря, то, что произошло, случилось совсем не по моей вине, быть этого не могло, не вижу никакой логики. Именно это я и твердила себе все эти годы, но разве слушаешь голос разума? Когда мне было двенадцать с половиной лет, я совершила страшное преступление, натворила нечто ужасное, как мне, по крайней мере, тогда казалось, и ничто не могло изменить это чувство…

Чего не могло изменить? Ему хотелось понять, о чем она говорит, какое преступление она совершила? Это было, гораздо интереснее, чем друиды или черепа, но спросить он не осмеливался. Она говорила, больше обращаясь к самой себе, чем к нему, она, наверное, не видела, что он слушает. Расскажет, когда придет время. А может, и не расскажет.

Во всяком случае, у нее был слишком утомленный вид, чтобы приниматься за рассказ. Она безумно устала и была бледная-пребледная. «Вот если бы папа был с нами! — подумал он. — Если я пройду весь путь до города с закрытыми глазами, тогда свершится чудо, и папа будет здесь. Нет, глупости! Узнай он сам, что кто-нибудь другой вот так загадывает, он бы досыта насмеялся». Но малыши шагали далеко впереди, а маме ни за что не догадаться, о чем он мечтает. Может, ей и вправду кажется, что она не изменилась, но додуматься до того, что он загадал, в ее годы не под силу. Он шел, держа ее за руку — она вела его — и чуть отвернув голову, чтобы не было видно, что у него глаза закрыты, и, кроме того, ему помогал ласкавший его щеку солнечный луч. Самое трудное впереди, когда кончится прямая дорога. Придется пройти через калитку и шагать по полю. Но чуда не произойдет, если загадаешь что-нибудь легкое. А если он сумеет все это преодолеть и она ничего не заметит, то, когда они войдут в кафе, отец будет уже там. Он будет их ждать и улыбаться…

— Господи, о чем ты думаешь? Гримасничаешь, как обезьяна, да еще с закрытыми глазами!

Старший мальчик открыл глаза, увидел обращенную к нему улыбку матери, и уши у него загорелись.

— Я играл сам с собой.

— В твоем-то возрасте? Мы могли свалиться с обрыва.

Она дразнила его, словно маленького, но он не обижался, потому что она снова выглядела радостной. Когда она сняла очки, солнце заглянуло ей в глаза, и они засветились зелеными огоньками.

— Смотри! — сказала она. — Отсюда весь город как на ладони.

Заросшие лесом склоны остались позади, и перед ними открылась низина. Сочные, потравленные овцами луга, поделенные на прямоугольники каменными изгородями, подступали прямо к огородам позади домов. Узкие прямые улицы; одна длинная и тонкая, как позвоночник, тянулась посередине, а от нее, круто поднимаясь в гору, отходили похожие на ребра проулки. Было тихо, шиферные крыши домов блестели в мягком свете заката. Тем не менее, решил старший мальчик, город уродлив: дома некрасивые, а зелень окрестных холмов портили пирамиды из шлака и теперь уж никому не нужное шахтное оборудование.

— Видишь ту кучу? — спросила Кэрри. — Вон там. Мы очень любили съезжать с нее на железном листе, хотя и боялись, что он нас поймает. Он говорил, что наша одежда изнашивается раньше срока и много горячей воды уходит на стирку!

— Кто он? — спросил старший мальчик, но она, по-видимому, не расслышала его.

Она не отрывала глаз от города и улыбалась чему-то, понятному лишь ей одной.

— А вон гостиница, где мы остановились, — сказала она спустя минуту. — Называется «Собака с уткой». А то здание под зеленой крышей — это часовня, где мы занимались, потому что в школе на всех не хватало места. Это была маленькая школа, в ней не могли разместиться все ученики, что приехали из Лондона. А вот здесь, где мы сейчас стоим, на этом самом месте, поезд гудел, выходя из-за поворота. Всей долине был слышен его гудок. «Извержение вулкана, а не паровозный гудок», — говорил Ник: он воспринимал его болезненно, потому что, когда услышал впервые, у него началась рвота. Хотя, по правде говоря, стошнило его не от гудка. А потому, что он устал и наплакался, уезжая от мамы и из дома… — На мгновение она задумалась, вспомнив, как это было горько, но тут же рассмеялась. — Главная же причина состояла в том, что он слишком много съел. Ребенком он был ужасным обжорой.

— Он и сейчас обжора, — заметил старший мальчик. — Подумаешь, какая новость! Рассказывай дальше.

— А я что делаю? — рассердилась Кэрри, став, по его мнению, больше похожей на зловредную девчонку его же возраста, чем на маму. — Но мой рассказ начнется с того, что дядю Ника вырвало…