Кесарь

Глава 2

— Бей ляхов!

Иван Свинцов по прозвищу «Бортник» ринулся вперед, надеясь увлечь за собой невеликое воинство смоленских охотников. Часто заскрипел снег под его артами — и к вящей радости ополченца, позади его послышались шаги соратников! А после — раскатистое, дружное, многоголосое:

— Б-Е-Е-Е-Й!

Кто-то закричал что-то с воротной вежи, но Иван не расслышал — да и не хотел расслышать, вкладывая все силы в бег на артах. Всего несколько сотен саженей разделяет его с врагом — и Бортник собирается пробежать их во что бы то ни стало!

…Семья Свинцовых издревле жила на берегах Днепра, в селе Гнездово. Быть может, даже до появления самого Смоленска — в седую, былинную старину, когда здешние места облюбовали для поселения варяги. Отец, дед и прадед Ивана бортничали всю свою жизнь, добывая мед и воск — с того и жили. Хотя и землю приходилось пахать, и скот водить — одним диким медом семью не прокормишь…

Молодой, крепкий и рослый парень из зажиточной по меркам селян семьи, Иван был чуть ли не самым завидным женихом — так что сосватал себе любушку Олесю, запавшую глубоко в душу… Поставили молодые избу пятистенок, завели хозяйство, а там уже и доченька Дунька родилась.

Но относительно беззаботная жизнь, полная трудного, однако счастливого крестьянского труда на земле да бортничества в лесу, прервалась для Ивана прошлой весной — когда литовцы начали совершать разбойные набеги на порубежные Смоленские волости. Те безжалостно грабили беззащитных крестьян, убивая всех, кто пытался защитить свое добро — а то и забавы ради. Ивана потрясла история об утопленных в речке Касплю матери и дочери — словно речь шла о его собственной семье… Воевода Шеин пытался организовать порубежные заставы — да дети боярские неохотно шли рататься с литовцами. А собранные дворянами крестьяне не могли на равных тягаться со шляхтичами, кормящимися с сабли…

Когда же до Гнездово дошел слух, что на Русь выступила рать самого короля ляхов, Иван уже не раздумывая собрал малый обоз из двух телег, набитых съестными припасами, взял жену с дочкой — да рванул на всех порах в крепость! Чьи надежные, мощные стены, возведенные всего несколько лет назад, внушали стойкую веру в неприступность Смоленского кремля… Бортнику было страшно даже помыслить о том, что случится, коли ляхи или разбойные литовские люди войдут в их село, да на глазах им попадется Олеся — чье материнство превратило бойкую черновласую худышку с горящими глазами в статную красавицу с налитой грудью и покатыми бедрами, да тугой черной косой ниже пояса… От нее ведь взгляда не оторвать! А уж в том, что черкасы и прочие тати из войска Сигизмунда будут озоровать по местным деревням, добывая пропитание и попутно грабя крестьян, Иван нисколько не сомневался…

Впрочем, в этом не сомневался ни только глава малого семейства Свинцовых, но и множество крестьян по всей Смоленской земле! Понимая это, родители Бортника остались в Гнездово, как и многие иные селяне — с Иваном же в крепость отправилось лишь несколько семейств с молодыми дочерьми или молодухами-женами. Но все одно от многолюдства укрывшихся за стенами Смоленска, в кремле не нашлось бы места, где яблоку упасть! Свинцовым хоть повезло, их впустили в крепость; иных же под конец уже и не пускали…

Жить, однако, было негде — а сами смоляне так взвинтили цены на постой, что хоть исподнее отдавай! Впрочем, вскоре вмешался воевода, на время грядущей осады запретивший брать хоть какие-то деньги за постой. Но одновременно с тем Шеин забрал всех боеспособных мужчин в ополчение, а большую часть запасов еды изъял на нужды гарнизона. Пообещав, впрочем, что получать еду будут не только воины, но и их близкие, на каждого члена семьи…

Поначалу Ивану все происходящее даже нравилось — он с великой охотой учился ратному делу, понимая, что и от его стойкости да выучки зависит жизнь его любимых! От службы Свинцов не отлынивал, и, получив назначение в полусотню ратников, защищающих Пятницкую вежу, дозоры нес исправно. Сам воевода Шеин его похвалил!

Потом был первый, яростный штурм ляхов — и первая жизнь, что забрал Бортник, обрушив перекованный плотницкий топор на неприкрытую голову литвина, остервенело поднимающегося по лестнице… Нет, наверняка были и другие жизни — ополченцы, защищающие башню и прилегающие к ней прясла стен, кидали вниз камни, лили кипяток, и в их числе и Свинцов. Но именно в тот миг, когда боек его секиры проломил череп ворога, Иван успел разглядеть, как потухли, помертвели широко открытые глаза литвина… Разглядеть прежде, чем пальцы ворога разжались на верхней перекладины — и тот сорвался вниз.

А несколько мгновений спустя лестницу, приставленную к стене, оттолкнул багром Степан Коваль, долговязый крепкий мужик с узловатыми, жилистыми руками — в жизни простой смоленский кузнец. Как раз после того, как Бортник срубил литвина, Степану уже никто не угрожал; орудуя багром, да натужившись так, что проступили жилы на лбу, Ковали сумел столкнуть ее в сторону — и лестница их в падении зацепила и сломала еще одну, приставленную справа! Только отчаянный вопль летящих вниз ляхов и донесся до защитников Пятницкой вежи…

После неудачного штурма ляхи начали подземную войну — но благодаря «слухам», устроенным в стене Смоленского кремля, вражьи подкопы успевали найти всякий раз. После чего защитники крепости рыли встречные подкопы — и в жарких схватках в тесноте подземелий истребляли врага, а затем засыпали лазы поганых один за другим… Впрочем, в этих схватках Иван не участвовал — в подземелье спускались дети боярские, лучше прочих владеющие клинками.

Но, потерпев очередную неудачу, после ляхи начали обстреливать Смоленск из мортир — и каленые ядра их стали вызывать пожары, да забирать жизни не только воев, но и простых людей. Кроме того, после нескольких месяцев осады из-за многолюдства укрывшихся за стенами кремля, к зиме воевода Шеин был вынужден ограничить норму припасов, выдаваемых на семьи ратников…

Впрочем, с началом зимы семья Свинцовых еще не ощущала тягот осады — все же кое-какие запасы зерна, меда да вяленой рыбы удалось сохранить. Кроме того, еще не действовал запрет и на трапезу воев лишь на стенах, и Ивану удавалось принести домой добрый ломоть хлеба — хотя без него на жидкой водянистой каше ратнику приходилось туговато…

Но в черный декабрьский день, когда сам Бортник нес дозорную службу, а Олеся по обыкновению своему пошла за водой к колодцу, Смоленск в очередной раз обстреляли из мортир — с батареи, стоящей за Чуриловкой… И ведь не так был страшен этот обстрел — один из многих, к которым уже попривыкли! И начавшийся было пожар вскоре потушили всем миром. И погибла всего одна женщина…

Только это была Олеся — ядро буквально оторвало ей ноги; как говорили свидетели случившегося, пытаясь хоть как-то утешить Ивана, умерла она мгновенно, не мучаясь…

Что чувствовал Бортник в те дни, после гибели жены? Пустоту в груди. Пустоту, сменяемую приступами рвущей сердце на части, невыносимой душевной боли… Олеся снилась ему едва ли не каждую ночь — а, открывая порой глаза спозаранку, какое-то время Иван мог думать, что смерть любимой всего лишь кошмарный сон… Но стоило ему все вспомнить — как черная боль потери, с которой Свинцов все никак не мог смириться, вновь заполоняла душу…

Не останься с Бортником двухлетней Дуньки, все время зовущей маму (хорошо хоть, хозяйка дома присматривала за дитем, когда отец ее пропадал на стенах), то Иван обязательно напросился бы на вылазку — чтобы сгинуть в сече, да обрести долгожданный покой. Но что тогда было бы с Дунькой?! Прокормили ли бы хозяева дома чужого ребенка в голод, когда у самих семеро по лавкам — и все голодные?

Вряд ли…

Дочка всегда была ближе к маме и всегда тянулась именно к ней, не очень-то и привечая отца — но так было, пока не сгинула Олеся. А теперь, завидя Ивана в избе, доченька тотчас бросается к нему, пискляво, на разрыв крича:

— Тятя, тятя!!!

Только это пока и выговаривает… И спит теперь только у бати под боком. Тепленькая, душистая, крошечная… Больше жизни любит ее Иван! А потому и берег себя до недавнего времени, не позволяя даже помыслить о вылазках…

Однако же голод. Голод, что всегда забирает самых слабых… К просинецу, второму месяцу зимы, запасы Свинцовых окончательно истаяли. Приходилось ведь делиться с хозяевами — пусть не платой за постой, ну так благодаря за пригляд за дочерью… Все одно, если бы не делился, забрали бы, тайком или силой! Но при этом и зерна, что выделялось на маленькую, становилось все меньше — а со службы Бортник мог принести теперь лишь немного припрятанного хлеба.

И как же заходилось сердце Ивана при взгляде на ранее кругленькую, бойкую и румяную Дунечку, с каждым днем становящуюся все более худенькой — а также вялой, малоподвижной, плаксивой… Свинцов ясно осознал, что если ничего не изменится, то дочь не переживет зиму, сгинет если не от холода, так от любой хвори. Просто потому, что в ослабевшем теле не найдется сил противостоять болезни…

Тогда сгинет последнее напоминание о его любви к Олесе; сгинет та часть ее, что покуда осталась с мужем и отцом.

И от этих мыслей хотелось натурально выть на луну…

Единственное утешение, не дающее сойти с ума, Иван находил в молитве — истово моля Богородицу сберечь его дитя. И не смотря ни на что, в сердце его жила вера: Царица Небесная не оставит Дунечку, и выход из голодной западни обязательно найдется!

И вот, когда среди ратников бросили клич, призывая их пойти на вылазку — обреченную вылазку — но пообещав при этом обеспечить едой семьи охотников, Бортник тотчас осознал: это и есть выход. Недолго думая, он записался в охотники и прошел отбор, так и не выдав, что остался у ребенка единственным кормильца — после чего передал Дуньку в семью побратима-Коваля, остающегося в крепости. Ранее переехать к нему не мог, ведь в тесной избе кузнеца итак живет уже три семьи… Но для двухлетнего младенца места нашлось.

Побратиму Иван разрешил забирать ту часть еды, что будет свыше необходимого для пропитания дочери — взяв с него слово, что Степан нигде и не в чем ее не обидит. А как кончится осада, то отвезет ее в Гнездово, к деду и бабке; коли же те сгинули — то кузнец сам воспитает Дунечку, как собственную дочь… И Степан, с коим Бортник крепко сдружился за время совместной ратной службы, поцеловал крест, что исполнит данное Ивану слово…

Невыносимо тягостно было прощаться с дочуркой, уложенной на полати с младшей дочкой Степана; весь вечер перед вылазкой Бортник провел с Дунечкой, гладя ее по головке, целую глазки, щечки и крошечные ручки, все же заигравшие румянцем после тарелки каши на молоке, да с остатками меда… Убаюкав доченьку под мамину колыбель, слова которой словно отпечатались в его памяти, Иван уложил Дунечку спать, буквально загладив ее по шелковистым русым волосикам… Вдыхая при этом все еще молочный запах головки младенца — и никак им не надышась, словно пытаясь навеки запомнить… А после Бортник в последний раз перекрестил дочку, да рывком встал — и тотчас вышел из избы побратима, ни разу не оглянувшись назад.

Потому как если бы он оглянулся, то уже не нашел бы в себе силы уйти…

Однако стоило лишь переступить Бортнику порог дома Коваля, да вдохнуть свежий, морозный воздух — и стальные тиски, сдавившие его горло, отпустили. Иван лишь утвердился в мысли, что поступает правильно — а сделав шаг вперед, воскресил в памяти лицо бойкой и смешливой Олеси, еще по детству запавшей ему в душу… Лицо любимой супруги, отнятой ворогом, ляхами!

И этой ночью Бортник наконец-то сведет с ними счеты — уже без оглядки на свою жизнь…

Именно с этими мыслями Иван Свинцов готовился к сече — и покинул ворота Молоховской башни, сделав свой первый шаг в вечность. А когда впереди, со стороны польского лагеря, вместо уханья филина раздался вдруг первый вражий выстрел… Что же, Бортник успел все понять. Но только перед глазами его предстала мерно сопящая дочка, наконец-то накормленная и румяная — и в противовес этому образу хнычущая, голодная Дунечка… И Иван тут же все для себя решил.

А решив, рванул вперед, бодря себя и соратников боевым кличем…

Не так-то и далеко до лагеря ляхов, окруживших Смоленск — всего несколько сотен шагов. На артах можно пролететь совсем быстро… И не так хорошо он на деле укреплен: сплошной тын защищает литовцев лишь со стороны батарей — на прочих же участках вороги обходятся склоненными в сторону крепости надолбами, а то и вовсе противоконными рогатками!

Кроме того, в ограждении хватает ничем не прикрытых, широких проходов, оставленных для беспрепятственного действия многочисленной шляхетской конницы…

Ивану сложно было бы ответить, как долго бежал он до линии надолбов — внезапно выросших из ночной тьмы, словно по какому колдовству! Хотя, конечно, никакой волшбы нет — просто безлунная ночь, просто густо валящий снег… Но Бортник завидел заграждение в тот же миг, когда ляхи заприметили отправившихся на вылазку смолян — и следом от надолбов грянул дружный залп мушкетов, громовым раскатом пронзив ночную тьму…

Но и ляхов подвела плохая видимость да нетерпеливость — их чересчур поспешный залп смел лишь самых первых московитов! В то время как большинство охотников еще только приближается к преграде… Миновала смерть от горячего свинцы и Ивана — лишь вскользь задела круглая вражья пуля левый локоть Бортника, заставив того взвыть от боли! И от того лишь скорее припустил он к ближнему проходу в надолбах, что Свинцов разглядел во время вспышки многочисленных выстрелов…

— За мной братцы! Бей ляхов!!!

— Бе-е-е-е-й!!!

Не слышат русичи стонов и криков раненых соратников, сближаясь с врагом отчаянным рывком; чего жалеть обреченных, когда и самим жизни осталось на один глоток воздуха? Ляхи впереди! Правда, разрядив пищали, перезарядить их они уже вряд ли успеют; кроме того, охотников ныне скрывает еще и дым сгоревшего пороха! А потому иноземцам только и остается, что встретить смолян в узком проходе меж надолбов, обнажив клинки…

И первым до бреши в заграждении добрался Иван.

Плохо видно в ночи — луны нет, а звезды закрыли снеговые тучи. Но словно придя русичам на помощь, ветер погнал снег в лица литовцам, слепя их… И когда до ближнего ворога осталось чуть менее шести шагов, Бортник рискнул. Перехватив рукоять небольшого топорика, он поднял его над правым плечом, свесив боек за спину — после чего с силой метнул топор вперед! Выпустив рукоять, лишь только та поравнялась с грудью, чтобы бросок не ушел вниз…

Не стоит думать, что простые крестьяне совсем уж не знают ратного дела — топором они валят лес, топором они строят свой дом, топором защищают его, коли нагрянут тяти… А метать небольшие топорики русичи учатся еще парубками, красуясь друг перед другом, да перед красными девками! Иван хорошо освоил эту науку — и сейчас точно выбрал то расстояние, на котором топор, сделав ровно три витка, вонзился наточенным бойком в грудь ляха…

— Бей…

— Пся крев!!!

Ловкий от рождения Бортник, скорее почувствовал, чем увидел удар второго ляха, ринувшегося к нему навстречу — и успел присесть, пропустив над головой заточенную вражью сталь… Зато сам Иван вовремя рванул из ножен черкасский клинок, с протягом полоснув навстречу, по животу шляхтича! Лезвие кылыча скрежетнуло о звенья пансыря — но потерявший любушку муж вложил в свой удар всю боль и ярость, захлестнувшие его душу… И кольчужное плетение уступило казачьей сабле! А на правую кисть Ивана брызнуло горячим…

Бортник распрямился — и, замахнувшись, от души рубанул сверху вниз, целя в голову очередного ляха; тот умело перекрылся клинком, словно стряхнув в сторону сильный, но не очень умелый удар охотника. Однако прежде, чем шляхтич (или его боевой холоп) рубанул бы навстречу, Иван сблизился с ним — и с силой ударил левой рукой, вонзив под ребра ворога граненое острие засапожного ножа! Четырехгранный клинок без труда прошил кольчугу — и вражина, захрипев, осел на землю.

Не ожидал лях от неумелого московита столь хитрой ухватки!

Однако уже в следующее мгновение голову Свинцова, укрытую теплой заячьей шапкой, достал слева удар польской сабли, смахнув сшитую Олесей шапку на окровавленный снег — да потушив свет в глазах самого Ивана…

Но лежа на хладной тверди, уже перед самым забвением Бортник успел почувствовать, как дрожит земля под копытами множества лошадей, устремившихся к Молоховским воротам.

Значит, все получилось! Значит, все не зря…