КГБ: приказано ликвидировать

Погоня за секретарем Сталина

Ко второй половине 1920-х годов новый строй в России установился окончательно. Всякая оппозиция коммунистам внутри страны была полностью ликвидирована, и с этой стороны Кремль мог не ожидать какой-либо серьезной угрозы. Но будучи единственным в мире социалистическим государством (Монголия не в счет), СССР находился в окружении враждебных ему капиталистических держав, а потому для партии большевиков первоочередным вопросом стало обеспечение безопасности и независимости страны и своего режима. Впрочем, еще в марте 1921 года на X съезде РКП(б) была принята специальная резолюция «О грядущей империалистической войне», в которой утверждалось, что «буржуазия вновь готовится к грандиозной попытке обмануть рабочих, разжечь в них национальную ненависть и втянуть в величайшее побоище народы Америки, Азии и Европы, а вслед за этим неминуемо и остальных частей света. Приближается последний час буржуазии и пролетариат должен быть предупрежден»[94].

Однако предупреждение X съезда относительно «грядущей империалистической войны» оказалось преждевременным — в начале 20-х годов новая война не разразилась. Но на рубеже 1926—27 годов в результате проводимой Москвой политики, направленной на раздувание мировой революции, и вызвавшей разного рода дипломатические осложнения, международное положение СССР значительно ухудшилось. Так, в апреле 1927 года резко обострились отношения Кремля и режима Чан Кайши в Китае, вследствие чего Поднебесную вынуждены были покинуть советские политические и военные советники. 12 мая 1927 года в Лондоне в помещениях Всесоюзного кооперативного общества «Аркос» был произведен обыск, после чего 27 мая Великобритания разорвала с СССР дипломатические отношения. А в апреле 1927 года с громким треском лопнула знаменитая операция ОГПУ «Трест», что вызвало резкую активизацию террористической деятельности непримиримого крыла белой эмиграции.

Все это привело к тому, что в Кремле стала нарастать тревога по поводу возможного объединения западных буржуазных правительств и антисоветской эмиграции с целью осуществления новой интервенции в СССР. Примером тому может служить выступление Г. Зиновьева на пленуме ЦК ВКП(б) в июле 1927 года, где он прямо заявил: «Война неизбежна, „вероятность“ войны была ясна и три года назад, теперь надо сказать — неизбежность». Эту тревогу разделяло и население страны, о чем говорит сводка Информационного отдела ОГПУ от 15 февраля 1927 года:

«После опубликования в прессе речей т.т. Ворошилова и Бухарина на XV Московской губпартконференции среди городского и сельского населения распространились по многим районам Союза слухи о близкой войне. На этой почве в отдельных местностях среди некоторой части городского и сельского населения создалось паническое настроение. Местами население старалось запастись предметами первой необходимости: солью, керосином, мукой и т. д. Иногда частичный недостаток некоторых наиболее ходовых товаров расценивался населением как признак приближающейся войны… Крестьяне пограничных районов стараются обменять советские деньги на золото… Отмечаются случаи отказа крестьян продавать хлеб и скот на советские деньги, благодаря чему сократился подвоз этих товаров на рынок»[95].

Поэтому не стоит удивляться тому, что 1 июня 1927 года ЦК ВКП(б) выступил с обращением «Ко всем организациям ВКП(б). Ко всем рабочим и крестьянам», в котором призвал население страны быть готовым к отражению империалистической агрессии. 27 июня 1927 года Политбюро ЦК ВКП(б) признало «необходимым опубликовать обращение ЦК в связи с возросшей опасностью войны и попытками белогвардейцев дезорганизовать наш тыл» и рекомендовало превратить назначенную с 10 по 17 июля «Неделю Обороны» в большую политическую кампанию. А Сталин, выступая на июльском, 1927 года, пленуме ЦК ВКП(б), заявил:

«Война неизбежна, — это не подлежит сомнению. Но значит ли это, что ее нельзя оттянуть хотя бы на несколько лет? Нет, не значит. Отсюда задача: оттянуть войну против СССР либо до момента вызревания революции на Западе, либо до момента, когда империализм получит более мощные удары со стороны колониальных стран (Китая и Индии)»[96].

Приняв директиву Сталина к исполнению, советские спецслужбы активизировали свою работу не только по добыванию информации о планах западных держав по вероятному вторжению в СССР, но и по проведению спецопераций, направленных на ликвидацию наиболее одиозных представителей эмиграции и некоторых зарубежных государственных деятелей. Более того, эта деятельность была централизована, для чего в начале 30-х годов в ОГПУ была создана Спецгруппа во главе с Я. Серебрянским, а в Разведупре — спецотделение «А» (диверсионное) во главе с Г. Туманяном. Разумеется, все эти мероприятия были совершенно секретными. А потому бегство 1 января 1928 года в Персию бывшего работника секретариата Сталина Б. Бажанова вызвало в Кремле настоящую панику.

Около 5 часов утра 1 января 1928 года двое мужчин с охотничьими карабинами на плечах вышли из небольшой железнодорожной станции Лютфабад, расположенной на самом юге Туркмении, и направились в сторону персидской границы. На ранних охотников никто не обратил никакого внимания — начальника погранзаставы о предстоящей охоте они предупредили накануне, а кроме того, все пограничники после новогодней ночи были мертвецки пьяны. Беспрепятственно пройдя несколько километров, мужчины перешли границу и через час оказались в персидском кишлаке, где потребовали от местных властей немедленно отправить их в ближайший административный центр. На заставе их хватились только через день, когда начальник 46-го пограничного отряда Иван Дорофеев получил из Ашхабада срочную телеграмму, в которой сообщалось о бегстве в Персию бывшего сотрудника ЦК ВКП(б) Бориса Бажанова и сексота ОГПУ Аркадия Максимова.

В начале 1990-х годов имя Бажанова очень часто мелькало в российских СМИ. О нем писали то как о «личном секретаре Сталина», то как «техническом секретаре заседаний Политбюро», который, увидев, какими методами Сталин расправляется со своими противниками, бежал на Запад, чтобы разоблачить перед мировой общественностью «механизм тоталитарной коммунистической власти». Между тем Борис Георгиевич Бажанов никогда не был ни идейным коммунистом, ни убежденным противником большевиков, а столь высокого положения в партийной иерархии достиг достаточно случайно. Он родился в 1900 году на Украине в городе Могилев-Подольском, где перед революцией окончил гимназию. В сентябре 1918 года он отправился в Киев с намерением продолжить образование на физико-математическом факультете Киевского университета. Однако уже в ноябре университет был закрыт, а сам Бажанов ранен в челюсть при разгоне петлюровцами студенческой демонстрации.

Вернувшись в Могилев-Подольский, Бажанов летом 1919 года вступил в РКП(б) и был избран секретарем укома. «Для нас, учащейся молодежи, — писал он впоследствии, — коммунизм представлялся в то время необычно интересной попыткой создания нового, социалистического общества. Если я хотел принять участие в политической жизни, то здесь, в моей провинциальной действительности, у меня был только выбор между украинским национализмом и коммунизмом. Украинский национализм меня ничуть не привлекал… Я отнюдь не был восхищен и практикой коммунизма, как она выглядела в окружающей меня жизни, но я говорил себе (и не я один), что нельзя многого требовать от этих малокультурных и примитивных большевиков из неграмотных рабочих и крестьян, которые понимали и претворяли в жизнь лозунги коммунизма по-дикому; и что как раз люди более образованные и разбирающиеся должны исправлять эти ошибки и строить новое общество так, чтобы это гораздо более соответствовало идеям вождей»[97].

Уже через год молодого коммуниста назначили секретарем ревкома в Ямполе, а затем — секретарем уездного райкома партии. Когда же Гражданская война закончилась, Бажанов решил продолжить образование. В ноябре 1920 года он приезжает в Москву, поступает в МВТУ и избирается там секретарем партячейки. А поскольку время было голодное, то Бажанов по протекции сокурсника А. Гольдштейна, брата убитого в июне 1918 года петроградского комиссара по делам печати, агитации и пропаганды В. Володарского, в январе 1922 года устроился за паек на «подработку» по вечерам в подотдел учета местного опыта Орготдела ЦК. На способного молодого человека вскоре обратил внимание зав. отделом Лазарь Каганович и предложил ему перейти в штат. Так весной 1922 года недоучившийся студент Бажанов стал инструктором Орготдела ЦК РКП(б).

Позднее в своим мемуарах, напоминающих монологи бессмертного Хлестакова, Бажанов будет величать себя «секретарем Сталина по Политбюро», автором и инициатором принятия нового устава партии и других важнейших государственных решений. Однако на самом деле он был рядовым сотрудником секретариата Сталина, до 1925 года входившего в Бюро секретариата ЦК, которое в 1926 году было реорганизовано в Секретный отдел ЦК ВКП(б). Начальником Бюро был Иван Товстуха, заместителем начальника — Лев Мехлис, которые одновременно являлись помощниками Сталина и руководили его секретариатом. Именно они в 1923 году, когда окончательно стало ясно, что Ленин смертельно болен, а нагрузка на аппарат Сталина сильно возросла, приняли решение ввести в секретариат генсека группу молодых сотрудников. Среди них оказался и Бажанов, назначенный 9 августа 1923 года помощником заведующего Бюро секретариата Товстухи.

В секретариате Сталина Бажанов исполнял обязанности дежурного секретаря, а его основной работой было ведение протокольных записей во время многочисленных совещаний в ЦК. Таких секретарей было несколько, поскольку должность эта являлась чисто технической, о чем говорит тот факт, что они как и стенографистки и машинистки работали попеременно в две смены. Что же касается основных помощников Сталина и технического секретаря Политбюро (им в то время была М. Буракова), то они приходили на работу к 9 часам (за час до Сталина) а уходили домой после него, в 11–12 часов вечера. В связи с этим контакты Бажанова со Сталиным, вопреки его утверждениям, были весьма ограничены, так как все задания и поручения генсека, а также отчеты об их исполнении шли через Товстуху и Мехлиса.

В своих мемуарах Бажанов писал, что во время работы в Политбюро стал антикоммунистом и это определило всю его дальнейшую жизнь, в том числе и решение бежать за границу. Однако по мнению сослуживца Бажанова по секретариату ЦК Алексея Балашова все обстояло совершенно иначе:

«Бажанов был человеком, который стремился в любой ситуации извлечь пользу для себя, получше устроиться. Я не осуждаю Бажанова — это его право, но об этом следовало бы честно сказать, а не изображать из себя борца с большевизмом. Для тех, кто его знал, эти потуги представить себя благородным и безупречным рыцарем выглядят просто смешно. Да и причина ухода из ЦК была не самая почтенная. В Высшем совете физкультуры Бажанов набрал целую кучу спортивного оборудования, закупленного на Западе. Через какое-то время его стали просить вернуть лыжи, коньки, палатку, лодку и еще какие-то вещи, предназначенные для тренировок и выступлений рабочих-спортсменов. Он повел себя очень высокомерно, решил, что ему все можно, и даже не стал отвечать товарищам из ВСФК. Они долго пытались как-то повлиять на него, а потом написали в ЦК Бажанову пришлось снаряжение вернуть и подать заявление об увольнении, которое Сталин подписал без разговоров. К таким поступкам относились очень строго и ему еще повезло, что дело не попало в Центральную контрольную комиссию (ЦКК). Но как он отреагировал на эту ситуацию? Обиделся. Не сумел сделать для себя правильные выводы и очень скоро совсем запутался»[98].

Из секретариата Сталина Бажанова уволили в мае 1924 года (сам он утверждал, что работал там до конца 1926 года), после чего его долгое время нигде не хотели брать на службу по причине молодости и незначительного опыта работы. И только когда Товстуха попросил за Бажанова наркома финансов Сокольникова, «бывшего личного секретаря Сталина» 13 января 1925 года назначили вторым помощником заведующего финансово-экономического бюро Наркомфина, то есть канцелярским работником, ответственным за своевременное прохождение служебных бумаг. Здесь первое время Бажанова ценили довольно высоко. Так, заведующий бюро М. Бронский в характеристике Бажанова, написанной 9 июля 1925 года, предлагает назначить его в ближайшее время «вторым замом нач. ФЭБа», отмечая при этом, что он «еще недостаточно гибок (молод)».

Однако больше Бронский таких предложений не выдвигал, поскольку разобрался в том, что представлял из себя на самом деле крайне амбициозный, недоучившийся студент. Этому поспособствовал и сам Бажанов, который после увольнения из ЦК «расслабился» и начал крутить многочисленные любовные романы. Среди его любовниц были служащая аппарата ЦК В. Зверде и сотрудница ЦК комсомола А. Андреева, жена крупного партийного работника П. Смородина. В 1926 году, находясь на отдыхе, они выяснили, что обе имеют по ребенку от Бажанова. Андреева шума поднимать не стала, а Зверде, женщина одинокая, обратилась с жалобой в ЦКК. В своем заявлении она написала, что Бажанов развратничает, что он включил в команду конькобежцев, с которой в декабре 1925 года ездил на соревнования в Норвегию, свою любовницу Андрееву, оформив ее как жену. Последствия не заставили себя ждать. 26 мая 1926 года партколлегия ЦКК рассмотрела персональное дело Бажанова и постановила: за устройство Андреевой в заграничную командировку за государственный счет в качестве жены объявить Бажанову строгий выговор, а материалы об Андреевой передать в конфликтную комиссию ЦК ВЛКСМ.

В результате на карьере Бажанова был поставлен крест. Уже 10 августа 1926 года он был освобожден от работы в финансово-экономическом бюро и переведен консультантом в Институт экономических исследований. Там он проработал всего пять месяцев и получил новое назначение: «Бажанова Б.Г…с 16 января 1927 г. надлежит числить временно по общему отделу Административно-организационного Управления на должности техника-специалиста (по водопроводу, канализации и вентиляции)»[99]. Поскольку в водопроводе и канализации Бажанов никогда ничего не понимал, то перевод на эту должность говорит о том, что в Наркомфине просто уже не знали, что с ним делать. Поэтому неудивительно, что 16 апреля 1927 года его назначили заведующим заочными курсами по переподготовке финансовых работников, а 16 сентября 1927 года приказом по наркомату откомандировали в распоряжение Наркомфина Узбекской ССР.

Оказавшись перед перспективой стать простым совслужащим в глухой провинции, Бажанов приложил все усилия для того, чтобы вернуться на партийную работу. И это ему удалось. Решением секретариата ЦК компартии Туркмении от 28 ноября 1927 года Бажанов был назначен управляющим делами и зав. секретариатом ЦК. Вероятно тогда же у Бажанова созрело решение бежать в Европу и спекулируя выпиской из решения Оргбюро о своем назначении помощником секретаря Сталина, которую он вопреки правилам оставил у себя, допытаться сделать карьеру на Западе.

Здесь надо сказать, что вместе с Бажановым в Ашхабад отправился и Аркадий Романович Максимов (Биргер), двоюродный брат убийцы германского посла Мирбаха Якова Блюмкина. В годы Гражданской войны Максимов служил начальником хозяйственной части одного из кавалерийских полков Красной Армии, но после ее окончания за хищения был исключен из партии и уволен из РККА. После этого он продолжительное время болтался без работы, пока в 1925 году Блюмкин не устроил его секретным агентом ОГПУ. По утверждению Бажанова главной задачей Максимова была слежка за ним, но скорее всего такое задание он получил после того, как по предложению Бажанова поехал в Ашхабад. И здесь Бажанову не откажешь в сообразительности — он правильно рассудил, что без надзора его не оставят, а поэтому лучше иметь рядом с собой Максимова, чем другого неизвестного агента ОГПУ.

Устроившись в Ашхабаде, Бажанов приступил к поискам возможных путей для бегства. В декабре 1927 года он написал трогательное и слезное письмо Андреевой, в котором пригласил ее приехать в расположенный рядом с границей дом отдыха ЦК в Фирюзе. Андреева, тронутая письмом, простила Бажанова и, бросив мужа, приехала к нему.

В доме отдыха, разыгрывая из себя страстного охотника, Бажанов начал проверять надежность охраны границы. Однажды он взял Андрееву на охоту, а потом предложил ей на время разойтись, указав, в каком направлении она должна двигаться. Вскоре после этого Андреева наткнулась на пограничный наряд, который задержал ее до выяснения причин появления в пограничной зоне. Установив, что в районе Фирюзы граница надежно охраняется, Бажанов принял решение бежать в Персию в районе железнодорожной станции Лютфабад.

Получив разрешение на охоту в приграничной полосе, Бажанов и Максимов 31 декабря 1927 года выехали в Лютфабад, где сообщили начальнику погранзаставы о своем желании рано утром отправиться на охоту. Тот, разумеется, не посмел отказать высоким гостям и даже пригласил их на ужин в честь Нового года. Но Бажанов от приглашения отказался и направился спать. Рано утром 1 января Бажанов и Максимов, как уже говорилось, отправились на охоту и очень скоро достигли границы. Там, у пограничного столба, по утверждению Бажанова произошло следующее:

«Позавтракав, я встаю, у нас по карабину, но патроны еще все у меня. Я говорю: „Аркадий Романович, это пограничный столб, и это — Персия. Вы — как хотите, а я — в Персию, и навсегда оставляю социалистический рай — пусть светлое строительство коммунизма продолжается без меня“. Максимов потерян: „Я же не могу обратно — меня же расстреляют за то, что я вас упустил“. Я предлагаю: „Хотите, я вас возьму и довезу до Европы, но предупреждаю, что с этого момента на вас будет такая же охота, как и на меня“. Максимов считает, что у него нет другого выхода — он со мной в Персию»[100].

Как бы там ни было, но Максимов решил бежал вместе с Бажановым.

Перейдя границу, они оказались в персидском кишлаке Лютфабад, а на следующий день выехали в уездный городок Махмед-Абад, откуда после разговора с местным начальником полиции Пасбаном направились через Кучан в Мешхед, центр провинции Хоросан. При этом по совету Пасбана они выехали в Кучан не по автотрассе в обход гор, а на лошадях через перевал Кухи-Назар, которым зимой обычно не пользовались, так как в это время года он покрыт снегом. Благодаря этому беглецы избежали немедленной гибели.

Дело в том, что в Ашхабаде и Ташкенте, где находилось полномочное представительство ОГПУ по Средней Азии, о бегстве Бажанова и Максимова стало известно уже утром 3 января. Председатель ГПУ Туркменской ССР Василий Каруцкий сразу же информировал о случившемся Москву, полпредство и резидентуру ИНО ОГПУ в Тегеране, а сам немедленно направил в Махмед-Абад группу пограничников для захвата беглецов. Но Бажанов и Максимов уже выехали в Мешхед, и пограничники возвратились ни с чем. Сорвалась и попытка перехватить беглецов по дороге в Кучан, о чем в начале января сообщил представителю НКИД в Узбекистане А. Знаменскому генеральный консул СССР в Мешхеде А. Дубсон:

«Первые сведения о бегстве 1 января Бажанова и Максимова в Персию мы получили только 6 января, когда они уже отправились из Махмед-Абада через Кучан в Мешхед. Соседи (представители ИНО ОГПУ и Разведупра РККА — авт.) предложили решить вопрос в ликвидационном порядке, но, к сожалению, не сумели этого проделать»[101].

Случилось же следующее. Пока Бажанов и Максимов пробирались по заснеженной тропе, ежечасно рискуя свалиться в пропасть, сотрудник Разведупра Алексей Пашаев, находившийся в Баджгиране под прикрытием работника торгпредств, вместе с агентом-курдом Аббасом Али поджидали их на автомобильной трассе. Когда же стало ясно, что беглецы избрали другой путь, Пашаев направился в Кучан, куда прибыл 7 января. Позднее, оправдываясь, Пашаев писал:

«Виноват во всем был Каруцкий, который слишком поздно меня известил. Дальше я спешно поехал в Кучан и приехал как раз в тот момент, когда Бажанов и Максимов садились в машину ехать в Мешхед. Посредством наших ребят я тоже устроился в одном с ними автомобиле, надеясь предпринять что-либо в пути. Но, к сожалению, ничего нельзя было сделать. Охранявшие их солдаты не отходили от них ни на шаг. Так мы приехали в Мешхед»[102].

Рассказ Пашаева необходимо дополнить. Во-первых, Бажанова и Максимова сопровождали не солдаты, а единственный проводник-перс. Но они успели сеть в автомобиль первыми, и Пашаеву с Аббасом Али пришлось всю дорогу сидеть к ним спиной. Во-вторых, на полпути к Мешхеду автомобиль остановила встречная машина. В ней находился резидент ИНО ОГПУ в Мешхеде Михаил Лагорский (настоящая фамилия Бродский), известный в Хоросане как секретарь консульства Осипов. Переговорив с Пашаевым, Лагорский протиснулся в автомобиль с беглецами и вместе с ними приехал в Мешхед.

В Мешхеде Бажанов и Максимов остановились в единственной гостинице «Доганов», находившейся на улице Арк. Пока они ожидали, когда слуги приберут номер, им подали кофе. «Мой спутник уже готов его пить, — пишет Бажанов, — я останавливаю его: от кофе идет сильный запах горького миндаля — это запах цианистого калия. От кофе мы отказываемся и поднимаемся в нашу комнату»[103]. Поскольку в номере отсутствовали дверные запоры, беглецы забаррикадировали дверь и легли спать. Но ночью их разбудила полиция. Оказывается, по приказу Лагорского его агент Колтухаев пробрался на балкон гостиницы с целью расстрелять беглецов из револьвера, но был задержан находившимися в засаде полицейскими. В результате, опасаясь новых покушений, местные власти утром перевели Бажанова и Максимова в полицейское управление, где они находились в относительной безопасности.

Тем временем из Москвы в Тегеран как по линии ОГПУ, так и по линии НКИД были направлены телеграммы с требованием немедленно добиться выдачи Бажанова и Максимова. Причем резидент в Тегеране Георгий Агабеков, работавший под «крышей» атташе посольства, получил дополнительный приказ от начальника ИНО ОГПУ Трилиссера немедленно ликвидировать Бажанова, продублированный таким же указанием полпреда ОГПУ в Средней Азии Льва Бельского. Посоветовавшись с полпредом СССР в Персии Яковом Давтяном, в прошлом — первым начальником ИНО ВЧК, и старым чекистом, советником полпредства Мечиславом Логановским, Агабеков на аэроплане вылетел в Мешхед. Тогда же в адрес консульства в Мешхеде была направлена следующая телеграмма:

«Первого января из Ахшабада скрылся в Персию Бажанов, управделами ЦК КП(б) Туркменистана. Настоятельно требуется принятие всех мер, чтобы убедить персов возвратить Бажанова в Ашхабад как крупного уголовного преступника. Он обвиняется в зверском, бандитском убийстве женщины, совершенном в Ташкенте. В случае отказа выдать этого преступника предложите администрации обмен Бажанова на одного из скрывающихся в Средней Азии персидских подданных, в получении которого заинтересованы власти Хоросана. Если для разрешения вопроса необходимо выделить администрации подарки, то обещайте таковые в сумме до 3 тысяч рублей золотом. Заключение следователя тов. Дубсону высылается. Это нужно, чтобы он мог развернуть всю картину убийства, устроенную Бажановым. Уполнаркоминдел в Узбекистане. А. Знаменский»[104].

С прибытием в Мешхед Агабекова деятельность советских представителей по нейтрализации Бажанова получила новый толчок. Консул Дубсон официально пытался добиться от властей Хоросана выдачи Бажанова, а Лагорский и Пашаев под руководством Агабекова организовали настоящую блокаду полицейского управления Мешхеда, в которой участвовали не только агенты резидентуры, но и прибывшая в город по приказу Каруцкого группа контрабандистов, которых он содержал специально для подобных операций. О том, как развивались события, можно судить по переписке Дубсона и Знаменского. 14 января Дубсон телеграфировал в Ташкент:

«Пока мне удалось получить от властей обещание задержать бежавшего и держать его в Мешхеде под арестом до получения от вас материалов. Телеграфируйте краткое содержание обвинения и фамилию пострадавшей. Досье прошу срочно выслать в Ашхабад, куда направляю дипкурьера. Если нужно будет сделать подарки, то сумма потребуется не менее 3 тысяч туманов».

15 января из Ташкента пришел ответ:

«Жертва преступления Мария Моршинова убита Бажановым еще в сентябре, но дело полностью было раскрыто только в конце ноября. Указанную девушку, знакомую Бажанову еще по Москве, он увлек в Ташкент обещаниями устроить здесь на работу и предоставить ей возможность учиться. Убийство явилось результатом личного разрыва и боязнью Бажанова, что Моршинова раскроет его уголовные дела, произведенные ранее в Москве. Постановление следователя о вызове Бажанова в Ташкент было отправлено через ЦК КП(б) Туркменистана в Ашхабад, Бажанов, как управдел, ознакомился с этим и, опасаясь ареста и суда, скрылся в Персию. Сегодня Вам посылается следственное определение по этому убийству, совершенному в гнуснейшей обстановке Бажановым. Для подарков можете распорядиться суммой в размере, Вами указанном».

23 января Дубсон докладывал Знаменскому:

«Получивши Вашу телеграмму, я немедленно поставил вопрос в официальном порядке перед местной администрацией и одновременно передал о происшедшем тов. Давтяну.

Бажанов еще в Махмед-Абаде сообщил, что он является ответственным политическим работником и едет во Францию; от всяких показаний там отказался, заявляя, что будет говорить только с генгубом (генерал-губернатором — авт.). В Мешхеде он виделся с генгубом и амиром, на которых, по-видимому, произвел „должное“ впечатление. Я в беседе с генгубом поставил вопрос о выдаче Бажанова, как уголовного преступника, убившего в Ташкенте женщину (согласно Вашей версии). К сожалению, Вы не сообщили никаких подробностей, и этим наша позиция затрудняется. Пока добился у генгуба обещания задержать Бажанова и Максимова в Мешхеде до получения от Вас обвинительного материала и содержания их под строгим арестом. В нужный момент попытаюсь использовать Ваши предложения об обмене и „подарках“. В случае необходимости применения последних сумма должна быть увеличена до 3000 туманов. Завтра посылаем машину с дипкурьером и надеемся обратной почтой получить Ваши материалы. Сделаем все, что в наших силах, чтобы добиться положительного для нас разрешения вопроса в Мешхеде, хотя это в настоящее время чрезвычайно трудно»[105].

Регулярно встречаясь с представителями местной администрации, Дубсон заявил, что Бажанов является не только убийцей, но и казнокрадом. По указанию генерал-губернатора Бажанова обыскали и обнаружили у него 1200 рублей, которые, как он заявил, являлись его зарплатой за два месяца работы в Ашхабаде. Наличие у Бажанова такой суммы (600 туманов или 7200 американских долларов по тогдашнему курсу) ни о чем конкретном не говорило, но сам обыск явился сигналом, что персидские власти могут выдать беглецов СССР. Тогда Бажанов перешел в наступление и добился встречи с командующим хоросанским военным округом генералом Шахзадом Амануллой Мирзой, которому сообщил, что министр двора персидского шаха Теймурташ является советским агентом. Информация Бажанова была немедленно передана в Тегеран, где полностью подтвердилась, после чего Теймурташ был незамедлительно казнен.

Между тем в начале февраля в Мешхед пришла телеграмма от начальника ИНО ОГПУ Трилиссера. Как воспоминал Агабеков, она гласила: «Николаю. Во изменение нашего номера… никаких активных мер против Бажанова и Максимова не принимать. Нарушение приказа подлежите революционному суду. Трилиссер»[106]. Причина такого решения была в том, что в Москве выяснили — во время работы в ЦК Бажанов никаких особенных тайн не знал, а значит, оказавшись на Западе, не мог выдать сколь-нибудь значительных секретов. Однако в Ташкенте продолжали настаивать на ликвидации Бажанова и Максимова. И чтобы разобраться в сложившейся ситуации, Агабеков выехал в Ашхабад. Там он встретился с Каруцким, который заявил, что имеет приказ первого зампреда ОГПУ Ягоды о ликвидации Бажанова. В ответ Агабеков заметил, что он подчиняется Трилиссеру, а если Каруцкий получил приказ от Ягоды, то пусть сам его и выполняет. Впрочем, эта размолвка не помешала старым знакомым завершить встречу дружеской попойкой.

Пока Агабеков находился в Ашхабаде, персидские власти приняли решение Бажанова и Максимова в СССР не возвращать, после чего 18 февраля генерал-губернатор Мешхеда сообщил британскому консулу о том, что направляет обоих русских в расположенный на границе с Индией город Дуздап. Об этом неожиданном решении английский вице-консул в Дуздапе капитан Маканн был информирован следующей телеграммой из Мешхеда от 22 февраля 1928 года:

«Двое русских, арестованных в Мешхеде, куда они прибыли из Туркестана, уже более двух месяцев содержатся в тюрьме. Пока нам не удалось установить их подлинные имена. Они заявляют, что принадлежат к партии Троцкого и хотели бы проследовать в Европу. Вначале местный генерал-губернатор намеревался отправить их в Тегеран, но 18-го числа он неожиданно информировал нашего атташе, что направляет их в Дуздап, откуда, по всей вероятности, они отправятся в Индию. Хотя атташе сообщил генерал-губернатору, что в Дуздапе визы на въезд в Индию не могут быть выданы без санкции британского консула в Мешхеде, губернатор игнорировал это обстоятельство и отправил русских под охраной в Дуздап 20-го числа»[107].

В тот же день Дубсон получает паническую телеграмму от Знаменского:

«Имеется известие о скором выезде Бажанова из Мешхеда в Дуздап. Это значит — он безнадежно от Вас ускользает. Если нельзя Бажанова получить легальным путем, то необходимо захватить либо устранить специальными средствами. Уход его в сторону Индии покажет полное наше бессилие и слабость всех Ваших связей — официальных и неофициальных. Очень просим принять решительно все меры и способы, чтобы ликвидировать это дело. Отпуск денег в прошенном Вами размере обеспечен, если нет в консульстве, можем перевести немедленно»[108].

Но переводить денег уже не было необходимости, о чем Дубсон сообщил в Ташкент 25 февраля:

«Бажанов и Максимов 20 февраля отправлены из Мешхеда в Дуздап в сопровождении сильной охраны. При создавшихся условиях мы бессильны что-либо предпринять для выполнения Вашего поручения»[109].

Однако в Ташкенте решили предпринять еще одну попытку ликвидировать Бажанова и Максимова. «Ташкентское ОГПУ телеграфно просило полпреда Давтяна оказать содействие в убийстве Бажанова, — писал в своих мемуарах Агабеков. — Советский консул в Сейстане Платт (В.И. Плятт, бывший сотрудник ВЧК — авт.) тем временем сообщил, что Бажанов и Максимов поселились в Дуздапе и что если нужно принять меры к их ликвидации, то он имеет в своем распоряжении все нужные средства. Бельский, полпред ОГПУ в Ташкенте, послал Платту пять тысяч долларов на расходы, необходимые для убийства Бажанова. Советский консул в Сейстане немедленно выехал в Дуздап для личного руководства убийством. Однако ничего ему не удалось, так как его приезд в Дуздап и появление в консульском автомобиле близ дома, где проживали беглецы, заставило персидское правительство скорее отправить беглецов в Индию»[110].

Впрочем, англичане не торопились пускать Бажанова и Максимова в Индию. Так, они получили возможность встретиться с Маканном лишь на шестой день своего пребывания в Дуздапе. После разговора с Бажановым вице-консул направил в Нью-Дели отчет, в котором предположил, что русские могут представлять интерес для английской разведки. В частности, Маканы писал: «Он владеют исключительно важными политическими секретами, которые хотели бы сообщить правительству Его Величества, но отказываются раскрывать их, находясь в Персии. Они готовы полностью сделать это, как только окажутся в Индии»[111]. Но в Нью-Дели справедливо посчитали, что утверждения беглецов о каких-то важных государственных секретах выглядит неубедительно, и отказались предоставлять им политическое убежище на британской территории.

Положение изменилось только после 3 апреля, когда с Бажановым встретился английский консул в провинции Сейстан Скрайн. Во время беседы Бажанов предъявил Скрайну свой главный козырь — выписку из решения Оргбюро, чем смог убедить англичанина в том, что он важная персона. Здесь Бажанову невольно помог и Плятт, 7 апреля приехавший в Дуздап в сопровождении двух человек. В результате уже 8 апреля англичане разрешили Бажанову и Максимову выехать из Дуздапа в Симлу, летнюю резиденцию британской колониальной администрации в Индии.

В Симле беглецов подвергли интенсивным допросам, которые проводили генерал Айсмонгер, полковник Сондерс из военной разведки и полковник Роуленсон из СИС. Очень скоро англичане поняли, что Бажанов ничего серьезного сообщить не может и потеряли к нему всяческий интерес. В Лондоне, куда были направлены протоколы допросов, даже не пожелали выдать ему визу для въезда в Англию. Тогда Бажанов обратился за визой во французское консульство, получил положительный ответ и 18 августа отплыл с Максимовым в Марсель, куда прибыл 1 сентября.

Однако и во Франции Бажанов с Максимовым оказались никому не нужны — ни западным спецслужбам, ни русским эмигрантам, ни даже троцкистам. Быстро осознав это, Бажанов в 1929 году опубликовал в парижских газетах несколько статей, а на следующий год выпустил книжку своих мемуаров, от которых за версту несло хлестаковщиной. Интересно, что даже Троцкий, прочтя опусы Бажанова, презрительно отозвался о нем как о человеке, который «получил свое воспитание в приемной у Сталина». В Москве также не интересовались судьбой Бажанова. Поэтому утверждение Бажанова о том, что прибывший в начале 1929 года в Париж Блюмкин встретился с Максимовым и приказал ему следить за ним с целью организации убийства, совершенно беспочвенно. В этот период Блюмкин занимался организацией прикрытия своей будущей нелегальной резидентуры в Палестине, и руководство ИНО вряд ли поручило бы ему ликвидацию Бажанова, так как это могло поставить под удар выполнение поставленной перед ним задачи.

Что же касается Максимова, то он, чтобы свести концы с концами, был вынужден браться за любую работу, но все равно влачил жалкое существование и в 1935 году покончил с собой, бросившись с Эйфелевой башни.

Потерпев неудачу с мемуарами, Бажанов начал активно сотрудничать с польским генштабом. После ввода в 1939 году частей Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию в руки сотрудников НКВД попал ряд документов спецслужб Польши, свидетельствовавших о тесном сотрудничестве Бажанова с польской разведкой. Так, 12 января 1937 года он направил во 2-й отдел Генштаба польской армии следующую аналитическую записку:

«1…Несомненно, влияние РККА на советское правительство налицо, и в последние три года оно все усиливается. „Советское правительство“ — термин довольно неточный. Чтобы не было недоразумений, скажем прямо, что вся власть в СССР принадлежит сейчас лично Сталину и отдельные, более или менее видные советские и партийные учреждения, только помогают ему ее осуществлять.

2…Сталинская власть осуществляется по двум линиям. Первая — укрепление его личного влияния и произвола.

Здесь на него никто не может влиять, и ко всему, что относится к этому больному вопросу, Сталин относится необычайно ревниво и подозрительно. Вторая линия — проведение какой-то политики и в партии, и в Коминтерне, и в стране, и в экономике…

Очень интересно отдать себе отчет в том, какой именно механизм влияния военных. Надо сказать, что благодаря особому положению Военного ведомства, которое формально далеко не имеет таких прав, как партийные и советские учреждения, а с другой стороны, представляющее строго дисциплинированный и иерархический механизм, влияние военных осуществляется очень своеобразными путями. Самый главный — это то влияние, которое имеет Ворошилов, напичканный и набитый всякими заключениями и уговорами своих помощников и крупных работников Военного ведомства, прямо на Сталина и других членов Политбюро при обсуждении всех важнейших политических и экономических вопросов. Известно, что Ворошилов — человек недалекий. Но вся машина Военного ведомства так внимательно следит за всеми сторонами экономической и политической жизни страны, что к постановке каждого важного вопроса на Политбюро в недрах Военного ведомства подготавливается серьезное и хорошо проработанное мнение, которое и вдалбливается в голову Ворошилову. А Ворошилов и на заседаниях Политбюро, и в личных разговорах со Сталиным проводит эту точку зрения, и, надо сказать, почти всегда с успехом, так как она почти всегда логически совпадает с общей военно-политической линией, о которой я говорил выше и которая является лейтмотивом всей работы партии и правительства.

Роль остальных крупных военных зависит главным образом от того, в какой мере они близки к Ворошилову»[112].

Во время советско-финской войны Бажанов с согласия председателя РОВС генерала А. Архангельского приехал в Финляндию, где приступил к формированию из советских военнопленных антибольшевистской Русской Народной Армии (РНА). Архангельский предоставил в распоряжение Бажанова Финляндский подотдел РОВС, которым руководил капитан Шульгин. Всего при участии Бажанова было сформировано пять так называемых «русских народных отрядов», которые, вероятно, и составили ту РНА, о которой Бажанов пишет в своих мемуарах. Однако какого-либо серьезного влияния на ход военных действий эти отряды численностью около 200 человек не оказали, что, впрочем, не помешало Архангельскому положительно оценить сам факт их создания. По этому поводу он 2 апреля 1940 года писал начальнику 1-го отдела РОВС генералу В. Витковскому следующее:

«На мой взгляд, уроки достигнутого интересны и „опыт“ дает нам право смотреть более или менее оптимистично на возможности нашего успеха. Правда, опыт был очень короткий и был произведен в очень малом масштабе, но все же представляет большой интерес. Сведения об опыте формирований из пленных красноармейцев мною почерпнуты из разговоров с господином Бажановым… Я видел господина Бажанова перед его поездкой в Финляндию и долго говорил с ним по телефону о нашем участии в борьбе в Финляндии, о формах, в которые она должна вылиться и т. п. Бажанов производит впечатление очень серьезного человека, ничего коммунистического в нем нет»[113].

Были и другие последствия антисоветской деятельности Бажанова в Финляндии. Вот что, например, говорит по этому поводу русский эмигрант «первой волны» граф Григорий Ламздорф:

«Власовцем я стал под влиянием бежавшего из СССР секретаря Сталина Бажанова. Прочел его книгу, ходил на его лекции. Он рассказывал о том, как в Финляндии у Маннергейма формировал отряды добровольцев из советских пленных. Тогда я узнал, что во время советско-финской войны русские солдаты сдавались батальонами, а в войне с немцами — чуть ли не дивизиями. Я понял, что должен ехать в Россию»[114].

После неудачи в Финляндии Бажанов окончательно отошел от политики и вел жизнь частного лица. В 1950 году органами МГБ СССР он был объявлен государственным преступником и подлежал розыску и аресту советскими властями. Однако арестован он не был, благодаря чему в 1980 году смог опубликовать дополненный вариант своих воспоминаний. А еще через два года он умер в собственной постели в возрасте 82 лет.

Смерть «черного барона»

Охота на Бажанова и Максимова, устроенная советскими спецслужбами в Персии, была, так сказать, мелким частным делом ПП ОГПУ в Средней Азии и РО штаба Среднеазиатского военного округа. Главной же целью спецопераций, проводимых спецслужбами за границей, были со второй половины 1920-х годов лидеры антисоветских эмигрантских организаций. И одним из главных объектов внимания ОГПУ среди белой эмиграции в Европе был, безусловно, создатель и первый руководитель Русского Обще-Воинского Союза (РОВС) генерал-лейтенант Врангель.

Барон Петр Николаевич Врангель родился в 1878 году. Он окончил Ростовское реальное училище и Горный институт Императрицы Екатерины II в Санкт-Петербурге. На военную службу Врангель поступил 1 сентября 1901 года рядовым в Лейб-гвардии Конный полк. В 1902 году он выдержал испытание на корнета гвардии при Николаевском кавалерийском училище и был произведен в корнеты с зачислением в запас. Во время русско-японской войны Врангель добровольцем отправился на фронт. Проявив себя храбрым офицером, он в декабре 1904 года был произведен в сотники 2-го Верхнеудинского казачьего полка, а также награжден орденами Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» и Св. Станислава с мечами и бантом. В 1910 году поручик Врангель окончил Николаевскую академию Генерального штаба, после чего продолжил службу в Лейб-гвардии Конном полку. С самого начала Первой мировой войны он находился на фронте, и закончил ее в чине генерал-майора, командуя сводным конным корпусом.

Не приняв советскую власть, Врангель в августе 1918 года прибыл в Добровольческую армию. В годы Гражданской войны он командовал сначала бригадой, потом дивизий и корпусом, затем Добровольческой и Кавказской армиями, а в марте 1920 года был избран главнокомандующим Вооруженных Сил Юга России (ВСЮР). Получивший в ходе боев чин генерал-лейтенанта, Врангель показал себя талантливым военачальником. Он разбил части Красной Армии под Ставрополем, нанес им поражение на Северном Кавказе и во главе Кавказкой армии занял Царицын. Но самой блестящей из его операций стала эвакуация из Крыма в октябре 1920 года 40-тысячной армии и 100 тысяч беженцев.

Понимая неизбежность поражения, Врангель заранее начал решать задачу эвакуации из Крыма всех солдат, их семей, а также тех гражданских лиц, которые пожелают уехать. Так как своих кораблей не хватало, Врангель обратился за помощью к союзникам. Союзники согласились помочь, но потребовали оплатить свои услуги. Не располагая, как Колчак, царским золотым запасом, Врангель пообещал отдать в качестве платы русские суда после перевозки людей в Турцию. Для того, чтобы скрыть приготовления, командованию Красной Армии была подброшена дезинформация о готовящейся десантной операции. В результате всех этих действий из Севастополя, Евпатории, Ялты, Судака и Керчи на 126 судах было эвакуировано 145 693 человека. При этом не было брошено ни одного раненого, ни одной женщины и ребенка. Поднявшись на борт крейсера «Генерал Корнилов» последним, Врангель оставил после себя только пустой причал Севастополя. Восхищенные французы послали ему телеграмму следующего содержания: «Адмирал, офицеры и матросы французского флота низко склоняют головы перед генералом Врангелем, отдавая честь его доблести».

В Турции армия была размещена в лагерях в Галлиполи, Чахалджи и Лемносе. Несмотря на то, что союзники, как уже говорилось, практически разоружили армию и оставили ее без обмундирования, Врангель, с честью выведший свои войска из тяжелого положения, пользовался у солдат и офицеров непререкаемым авторитетом. Поредевшие в боях дивизии были сведены в полки, насчитывающие в общей сложности 80 тысяч отборных солдат и казаков. Разумеется, как командующий сильной и хорошо организованной армии, генерал Врангель с первых дней эмиграции вызывал в Москве законное опасение. Агенты советских спецслужб вели за ним постоянное наблюдение, а 15 октября 1921 года на генерала было совершено покушение, которое предполагалось представить как морскую катастрофу.

Но покушение не удалось, Врангель остался жив и продолжал руководить армией, считая своей первоочередной задачей спасение ее от разложения. Дело в том, что вокруг армии крутились не только большевистские агенты, но и масса других людей, в частности, вербовщиков французского Иностранного легиона, собравшие немалый урожай.

Затем появились католические монахи, обещая нуждавшимся и отчаявшимся утешение и покой в лоне единственно благодатной Церкви…

Спокойный и владевший собой Врангель вспылил и заявил французам: «Если французское правительство настаивает на том, чтобы уничтожить русскую армию, наилучшим выходом было бы высадить ее с оружием в руках на берегу Черного моря, чтобы она могла по крайней мере достойно погибнуть»[115].

Осознав, что от бывших союзников, и прежде всего французов, помощи ожидать не стоит, Врангель стал решать задачу по обустройству ВСЮР самостоятельно. При этом он во всеуслышание заявил:

«Я ушел из Крыма с твердой надеждой, что мы не вынуждены будем протягивать руку за подаянием, а получим помощь от Франции как должное, за кровь, пролитую в войне, за нашу стойкость и верность общему делу спасения Европы. Правительство Франции, однако, приняло другое решение. Я не могу не считаться с этим и принимаю все меры, чтобы перевести наши войска в славянские земли, где они встретят братский прием»[116].

К концу 1921 года хлопоты Врангеля об устройстве частей русской армии в Сербии и Болгарии увенчались успехом, и полки ушли из Галлиполи и с Лемноса. После этого Врангель, перебравшийся в сербский город Сремски Карловицы, поставил перед собой задачу — объединить вокруг армии все политические организации белой эмиграции. А так как со временем армия как вооруженная сила перестала существовать, то 1 сентября 1924 года Врангель издал приказ № 35, подтвержденный 1 декабря того же года, согласно которому армия преобразовывалась в Русский Обще-Воинский Союз (РОВС). Во временном положении о РОВС говорилось, что этот союз «образуется с целью объединить русских воинов…укрепить духовную связь между ними и сохранить их как носителей лучших традиций и заветов Российской Императорской Армии». Первоначально РОВС состоял из четырех отделов, созданных по географическому признаку:

1-й отдел — Франция и Бельгия.

2-й отдел — Германия, Австрия, Венгрия, Латвия, Литва и Эстония.

3-й отдел — Болгария и Турция.

4-й отдел — Сербия, Греция и Румыния.

А поскольку позднее отделы РОВС были созданы практически во всех европейских странах, где проживали русские эмигранты, то в них вошли не только кадры ВСЮР, но и других белых армий.

Впрочем, деятельность Врангеля не всегда встречала поддержку со стороны других лидеров белой эмиграции. Непрекращающиеся межпартийные противоречия и интриги вокруг армии, по мнению Врангеля действующие на нее разлагающе, даже вынудили его еще 8 сентября 1923 года издать приказ № 82, запрещающий армейским чинам вступать в какие-либо политические организации.

Что касается конкретных действий против советской власти, то Врангель считал бесперспективной подпольную вооруженную борьбу на территории СССР и выступал противником всякой тайной деятельности, справедливо опасаясь провокаций со стороны ВЧК-ОГПУ. Поэтому, когда в марте 1924 года «местоблюститель престола» великий князь Николай Николаевич назначил генерала Кутепова руководителем тайных операций против большевиков, Врангель распоряжением № 14 от 21 марта 1924 года освободил его от обязанностей своего помощника.

Горячо возражал Врангель и против контактов Кутепова с так называемым МОЦР — Монархическим объединением Центральной России — под прикрытием которого контрразведывательный отдел ОГПУ проводил операцию «Трест», целью которой было подмять под себя эмигрантские организации и навязать им тактику, от которой они разложились бы от безделья. А после встречи в ноябре 1923 года с бывшим генерал-лейтенантом царской армии Н.М. Потаповым, работавшим на ОГПУ и посетившим Варшаву, Париж и Сремски Карловицы в качестве начальника штаба МОЦР, Врангель в очередной раз предостерег Кутепова и великого князя Николая Николаевича об угрозе советской азефовщины.

Не смог переубедить генерала и В. Шульгин, в декабре 1925 — феврале 1926 года при помощи главы МОЦР А. Якушева «нелегально» посетивший СССР с документами «советского ответработника» И.К. Шварца, и после этой поездки ставший горячим сторонником «Треста». Такая позиция Врангеля привела к тому, что он постепенно был отодвинут от тайной деятельности против СССР, проводимой Кутеповым. Возможно, именно поэтому ИНО ОГПУ в середине 20-х годов не проявлял к нему особого интереса.

Однако в 1927 году, после скандального разоблачения «Треста» и провала работы Боевой организации Кутепова на территории СССР отношение Врангеля к тайной антисоветской деятельности изменилось. В письме своему другу генералу И. Барбовичу от 9 июня 1927 года он с горечью констатировал:

«Разгром ряда организаций в России и появившиеся на страницах зарубежной русской печати разоблачения известного провокатора Опперпута-Стауница-Касаткина вскрывают в полной мере весь крах трехлетней работы А.П. Кутепова.

То, о чем я неоднократно говорил и Великому Князю, и самому Александру Павловичу, оказалось, к сожалению, правдой. А.П. попал всецело в руки советских Азефов, явившись невольным пособником излавливания именем Великого Князя внутри России врагов советской власти»[117].

После провала Кутепова Врангель, переехавший в сентябре 1926 года в Брюссель, стал для многих лидеров эмиграции, в том числе и для великого князя Николая Николаевича, потенциальным руководителем нелегальной антисоветской организации. Не желая на этот раз вновь доверить эту работу Кутепову, которого в данном вопросе он считал некомпетентным, Врангель предпринял попытку создать свой центр для ведения подпольной деятельности против Советского Союза. В июле 1927 года по указанию Врангеля генерал П. Шатилов составил записку с изложением основных задач нелегальной работы в СССР, целью которой являлось свержение советской власти. Для достижения этой цели Шатилов предлагал следующее:

«1) Непрекращающиеся террористические акты в отношении виднейших вождей нынешнего правительства и его представителей на местах; 2) нащупывание активных контрреволюционных элементов и образование среди них национальных ячеек; 3) искание связей с постоянным составом красной армии; 4) установление ячеек в рабочей среде и связь с районами крестьянских восстаний; 5) создание более крупных контрреволюционных центров с филиалами на местах»[118].

В качестве прикрытия для такого центра Шатилов предлагал использовать редакцию какой-нибудь белоэмигрантской газеты, которая имела бы на территории Финляндии, Эстонии, Литвы и Румынии свои представительства. Через них в СССР можно было переправлять агитационные материалы, оружие, боеприпасы и т. д. На самой советской территории предполагалось создать конспиративные пункты связи от границы до конечных центров. В прилагаемой к записке схеме предусматривалась организация 5 приграничных ячеек, 9 головных и 15 промежуточных пунктов для связи с 6 крупными центрами Советского Союза. Общие расходы на первый год работы центра, по расчетам Шатилова, должны были составить 360 400 французских франков или около 12 000 долларов.

Врангель одобрил предложения Шатилова, и даже утвердил первый годовой бюджет будущего центра. Он составил около 600 тысяч французских франков, а в дальнейшем предполагалось покрывать расходы внутри СССР путем печатания советских рублей. Однако внезапная «болезнь» и смерть Врангеля расстроили эти планы.

Все началось с того, что в начале марта 1928 года денщик Врангеля Яков Юдихин обратился к генералу с просьбой приютить на несколько дней в доме своего брата, тоже бывшего солдата, приехавшего к нему в гости. (Позднее выяснилось, что этот «брат», о котором Юдихин никогда раньше не говорил, был матросом советского торгового корабля, стоявшего в это время в Антверпене.) Врангель ответил на просьбу Юдихина согласием. Через несколько дней брат денщика уехал, и вслед за ним неожиданно пропал и сам Юдихин. А 18 марта Врангель неожиданно заболел. Осмотревший генерала русский врач Вейнерт определил у него грипп, прописал лекарства, но болезнь не отступала. По воспоминаниям матери генерала, баронессы Марии Дмитриевны Врангель, это были «тридцать восемь суток сплошного мученичества! Его пожирала 40-градусная температура… Он метался, отдавал приказания, порывался встать. Призывал секретаря, делал распоряжения до мельчайших подробностей».

Ввиду ухудшения состояния Врангеля, его обследовали авторитетные бельгийские врачи и приехавший из Парижа профессор медицины И. Алексинский. Они поставили ему диагноз «интенсивный туберкулез». Все домашние были крайне удивлены этим диагнозом: ведь за всю свою жизнь генерал ни разу не болел туберкулезом, и более того, никаких намеков на эту болезнь у него не было. Между тем болезнь удивительно быстро прогрессировала. Врангеля скрутило буквально за несколько дней, и 25 апреля 1928 года он умер. При вскрытии в его организме было обнаружено большое количество туберкулезных палочек явно внешнего происхождения. Такое могло случится только в том случае, если ему в еду подбросили туберкулин. А по воспоминаниям дочери генерала, Елены Петровны Мейендорф, их семья жила очень просто, и сделать это не составляло никакого труда.

Личность агента ОГПУ, отравившего Врангеля туберкулином, пока не установлена. Но то, что его смерть была результатом хорошо спланированной спецоперации, в настоящее время не вызывает сомнений.

Вот что пишет об этом историк Д. Волкогонов, долгое время работавший в самых закрытых советских архивах:

«Вечером (14 ноября 1992 года — авт.) мне позвонил из Нью-Йорка Петр Петрович Врангель — сын известного белого генерала. Ему 82 года. Старик хотел „перед смертью узнать правду о кончине отца, крепкого, здорового 48-летнего человека“. Я рассказал ему, что, как только Петр Николаевич Врангель оказался после печального исхода из России в Париже, ГПУ установило за ним слежку. Многие бедствующие белые офицеры быстро попадали в сети советских спецслужб. Недостатка в волонтерах у ГПУ не было. Некоторые пытались таким образом „заслужить“ себе право вернуться на родину Один из близких людей П.Н. Врангеля оказался сотрудником ГПУ и смог отравить генерала»[119].

Многие зарубежные и отечественные исследователи считают, что Врангель был убит из-за того, что чуть было не загубил карьеру агента ОГПУ в РОВС генерала Н. Скоблина. Их версия звучит так. Командир Корниловского полка генерал-майор Н.В. Скоблин был женат на знаменитой русской певице Надежде Плевицкой. В октябре 1926 года Плевицкая дала в Нью-Йорке серию концертов, на которые пригласила служащих советского посольства, а возмущенный этим фактом Врангель под давлением общественного мнения отдал 9 февраля 1927 года приказ об освобождении Скоблина от командования корниловцами, тем самым подписав себе смертный приговор.

Но при ближайшим рассмотрении эта версия не имеет под собой никаких оснований. Дело в том, что пытаясь укрепить влияние Врангеля среди ветеранов белой армии, генерал Шатилов в том же 1927 году убедил его вернуть Скоблина в Корниловский полк. Более того, Скоблин и Плевицкая были завербованы ОГПУ лишь в январе 1931 года. Так что у чекистов не было никаких оснований убивать Врангеля для того, чтобы ничего не значащий для них в тот момент генерал Скоблин занял его место.

Причины убийства Врангеля были гораздо глубже. Дело в том, что возвращение Врангеля к активной антисоветской деятельности было для ОГПУ неожиданным. Внедрить же в короткий срок в окружение генерала агентуру для освещения его тайной деятельности чекистам не удалось, поскольку Врангель полностью доверял лишь узкому кругу проверенных соратников. А так как в 1927 году активность белогвардейских боевиков как на территории СССР, так и за границей резко усилилась, не на шутку встревоженное кремлевское руководство решило принять кардинальные меры.

Кто убил маршала Чжан Цзолиня?

Не менее напряженным, чем на Западе, во второй половине 1920-х годов оставалось положение на восточных границах СССР. Захват советскими спецслужбами атамана Анненкова в марте 1926 года и открытый судебный процесс над ним, безусловно, нанесли белой эмиграции в Китае чувствительный удар. Но ее лидеры не сложили оружие и продолжали вынашивать планы антисоветских действий: от засылки на территорию СССР террористов-одиночек до фантастических замыслов подрыва железнодорожных тоннелей в Забайкалье и Приамурье. Так, например, генерал А. Андогский предложил сформировать несколько десятков летучих партизанских отрядов численностью порядка 25 человек каждый, хорошо вооруженных и знающих местность, для нападения на советскую территорию. Дальше пошел бывший атаман Забайкальского казачьего войска генерал Шильников, в свое время служивший у атамана Семенова. В пограничной зоне по реке Аргунь он создал казачьи посты, на основе которых позднее организовывались партизанские отряды, среди которых наиболее активными были бандгруппы под командованием полковника Г. Почекунина и казаков Гордеева и Мыльникова. Тогда же в районах станции Пограничной, Никольска-Уссурийского, Владивостока и Судана действовали отряды капитана Петрова и подполковника Емлина.

Так называемое «партизанское движение» в Северном Китае привлекло к себе внимание европейских лидеров белой эмиграции. Так, Высший монархический совет направил в Харбин особую группу под командованием капитана 1-го ранга К. Шуберта, в которую входили капитаны 2-го ранга Б. Апрелев, полковники Ю. Апрелев, Н. Флоров и ряд других офицеров. В их распоряжение было выделено 40 тыс. иен для формирования и финансирования партизанских отрядов. Позднее из Америки в Харбин с теми же целями прибыл представитель великого князя Николая Николаевича генерал-майор Н. Сахаров. Поддержало партизан и «Братство русской правды» во главе с генералом П. Красновым, выделив для них 2 тыс. долларов. А «Дальневосточный корпус русских добровольцев» со второй половины 20-х годов финансировал три регулярно действующих отряда, каждый численностью от 15 до 30 человек. Один из них, под командованием П. Вершинина, оперировал в Забайкалье, второй, под началом С. Марилова, — в Приморье, а третий, которым руководил старообрядец Н. Худаков, — в Амурской области. Оружие эти отряды получали из Харбина через Н. Мартынова, который сам неоднократно участвовал в набегах на советскую территорию.

Кроме вооруженных налетов на территорию СССР белоэмигрантские организации пытались проводить и акты индивидуального террора против находящих в Китае советских официальных представителей. Одним из них был полпред СССР в Пекине Лев Карахан, покушение на которого, как утверждает находившаяся в то время в Китае в качестве переводчика советских военных советников В. Вишнякова-Акимова, было предотвращено лишь благодаря вмешательству китайской полиции. «Когда в конце 1925 года он (Карахан — авт.) возвращался из отпуска, проведенного в Советском Союзе, — вспоминала она, — в Харбине были арестованы русские белогвардейцы, готовившие на него покушение»[120].

Разумеется, подобная активность белоэмигрантов не могла оставаться безнаказанной. Поэтому Восточно-Сибирским краевым ПП ОГПУ и местными органами госбезопасности на территории Маньчжурии регулярно проводились спецоперации по ликвидации предводителей и организаторов «партизанских» отрядов. Так, зимой 1926 года на улице города Манчжурия советскими агентами был похищен и вывезен в СССР полковник Ктиторов. Тогда же из Восточной Манчжурии (район Мулинских копий) с помощью хунхузов и агентов ОГПУ на копях С. Скидельского, Н. Брусиенко, Н. Гнедых и П. Малаховского были захвачены полковник Жилинский, партизаны А. Рудых, Овечкин-Петров, Понявкин и другие.

А через некоторое время в том же районе были убиты партизаны Синев, Стрелков, Шошлов, Рудых-младший и другие. Там же спустя два года агенты Гродековского отдела ОГПУ Баженко и Князев убили старого партизана Дудко по кличке «Монашек».

Кроме борьбы с белой эмиграцией советская разведка занималась в Китае и своим прямым делом — сбором политической и военной информации в этом далеко не спокойном регионе. Но при этом ИНО ОГПУ и Разведупр РККА не только внимательно отслеживали происходящие в Китае события, но и активно вмешивались в них, причем иногда дело доходило даже до физической ликвидации некоторых неугодных Кремлю китайских правителей. Примером тому может служить убийство 4 июня 1928 года главы мукденской группы китайских «милитаристов» маршала Чжан Цзолиня.

Родившийся в 1876 году, Чжан Цзолинь в молодости был хунхузом — так в Маньчжурии называли бандитов, объединившихся в многочисленные шайки и промышляющие грабежом и убийствами. Став со временем предводителем одной из таких банд, Чжан Цзолинь во время русско-японской войны 1904–1905 годов воевал на стороне японцев, которые использовали хунхузов для рейдов по тылам русской армии, где они совершили немало кровавых преступлений. После войны Чжан Цзолинь, будучи японской креатурой (в частности, ему покровительствовал будущий премьер-министр Гюити Танака), со своим отрядом был принят в регулярную китайскую армию и сделал там стремительную карьеру, дослужившись до генеральского чина и должности командира дивизии.

Свержение в 1911 году Цинской императорской династии еще больше упрочило положение Чжан Цзолиня, и в 1916 году, воспользовавшись слабостью пекинского правительства, он при тайной поддержке Японии попытался объявить Маньчжурию независимой от Китая. Пекин, боясь потерять богатые, с относительно развитой промышленностью северные области, назначил Чжан Цзолиня военным губернатором Мукдена и генерал-инспектором восточных провинций, пытаясь тем самым купить его лояльность. Но в 1917 году, после подавления в Пекине монархического путча генерала Чжан Сюня, Чжан Цзолинь окончательно перестал подчиняться центральному правительству и стал фактическим правителем Маньчжурии, превратившись тем самым в так называемого «провинциального милитариста».

Здесь необходимо пояснить, что китайский «провинциальный милитаризм» — явление весьма своеобразное и характеризуется системой дуцзюната, при которой военный губернатор провинции (дуцзюн), командовавший размещенными в ней войсками, совмещал функции военной и гражданской власти. В условиях ослабления центральной правительства роль дуцзюнов быстро выросла, они стали полновластными хозяевами контролируемых ими территорий, а очень скоро их власть распространилась на большую часть Китая. Опорой дуцзюнов были их наемные армии, с отсталой организацией и палочной дисциплиной, плохо вооруженные, но вполне пригодные для борьбы одного дуцзюна против другого. Если же говорить конкретно, то к 1918 году в Китае образовалось несколько основных группировки, претендующие на власть в стране: северные — фыньтяньская или мукденская во главе с Чжан Цзолинем, и аньфуистская во главе с Дуань Цижуем; центральная (чжилийская) во главе с Цао Кунем и У Пейфу; и южная, где главную роль играл лидер партии Гоминьдан Сунь Ятсен.

Что касается Чжан Цзолиня, то его шансы на победу были довольно высоки. Во-первых, он пользовался поддержкой Японии, во-вторых, в Маньчжурии была самая развитая в Китае железнодорожная сеть и находилась большая часть предприятий тяжелой промышленности, построенных, главным образом, японцами, и, в-третьих, он обладал необходимыми для лидера качествами. Вот, например, какую характеристику дает Чжан Цзолиню русский эмигрант П. Балакшин, никогда не замеченный в симпатиях к маршалу:

«Небольшого роста несмотря на свое маньчжурское происхождение, худощавый, вкрадчивый, с виду мягкий, но неуклонно стремящийся к своей цели, необразованный и даже неграмотный, Чжан Цзолинь проявил себя достойным правителем маньчжурского народа. В расшитом золотом мундире, увешанный звездами и орденами (местного или японского производства), в головном уборе с белым плюмажем, он производил на своих подчиненных внушительное впечатление.

Кроме природного ума, хитрости, политической изворотливости, в нем было много личного обаяния — если это выражение можно применить к типичному китайскому правителю того времени. Свои политические ставки Чжан Цзолинь всегда делал с расчетом извлечь выгоду для себя и укрепить свою власть. Он жаловал иностранцев и у него всегда находились иностранные советники, в том числе военный советник генерал Г.И. Клерже (бывший русский генерал, военный разведчик — авт.). Чжан Цзолинь играл немалую роль в проведении японских планов в отношении Маньчжурии и Китая, и при его штабе находились в качестве советников офицеры японского Генерального Штаба»[121].

Став главой мукденской группировки, Чжан Цзолинь при поддержке японцев к 1920 году взял под свой контроль Пекин. Тогда же лидеры чжилийского клана Цао Кунь и У Пейфу начали войну против аньфуистской группировки Дуань Цижуя. Чжан Цзолинь, давно мечтающий расширить свое влияние за пределы Северного Китая, присоединился к чжилийцам, после чего Дуань Цижуй потерпел поражение и бежал в Японию. В результате в июне 1920 года в Пекине было создано правительство сверхдуцзюней во главе с Цао Кунем, У Пейфу, Чжан Цзолинем и Ван Чэньюанём. Впрочем, этот союз оказался непрочным, и уже в декабре 1921 году Чжан Цзолинь был вынужден оставить Пекин и отвести свои войска в Маньчжурию. Но отказываться от своих планов он не собирался и, заключив союз с Сунь Ятсеном, в апреле 1922 года начал войну против чжилийской группировки. Однако уже в июне генерал У Пейфу, которого поддерживали англичане и американцы, разгромил войска Чжан Цзолиня и Сунь Ятсена, после чего последний был ненадолго отстранен от власти и бежал из Кантона (Гуан-чжоу) в Шанхай.

Поражение в войне с У Пейфу и слабость Японии на международной арене заставили Чжан Цзолиня выдвинуть лозунг «реорганизации Маньчжурии» с целью увеличения военно-экономического потенциала и достижения относительной экономической независимости. Его программа экономического развития Маньчжурии предусматривала активное использование природных ресурсов северо-восточных провинций, освоение пустующих земель, развитие промышленности и транспорта, улучшение системы образования. Кроме того, Чжан Цзолинь и вернувшийся в феврале 1923 года в Кантон Сунь Ятсена начали искать новых союзников. Таким мог стать Советский Союз, и весной 1923 года Сунь Ятсен послал в Москву делегацию во главе с Чан Кайши. Результатом этой поездки стало принятое в июне 1923 года III съездом компартии Китая решение о вступлении КПК в Гоминьдан при сохранении политической и организационной самостоятельности. А 26 января 1924 года Сунь Ятсеном и советским представителем в Китае Адольфом Иоффе было подписано советско-китайское соглашение, после чего для оказания помощи гоминьдановскому правительству в Кантон была направлена группа советских политических консультантов под началом Михаила Бородина, а в мае в Вампу при участии советских специалистов была открыта военная школа. Контролировавший центральное правительство в Пекине У Пейфу, увидев в сближении Сунь Ятсена с Москвой опасность для своей власти, также приступил к урегулированию отношений с СССР. И уже 31 мая 1924 года в Пекине было подписано соглашение «Об общих принципах урегулирования вопросов между СССР и Китайской республикой».

Однако Кремль уже сделал свой выбор, на который в немалой степени повлияло объединение Гоминьдана и КПК. 20 сентября 1924 года в Мукдене СССР заключил с Чжан Цзолинем соглашение о Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД), по которому дорога переходила под совместное советско-китайское управление. А уже в конце сентября, согласно достигнутым договоренностям, СССР предоставил Китаю (точнее, правительству Сунь Ятсена) заем в 10 млн. юаней и начал поставлять оружие для формирующейся Народно-освободительной армии Китая. Кроме того, в октябре 1924 года в Гуаньчжоу прибыли первые советские военные советники во главе с В. Блюхером.

Заручившись таким образом поддержкой СССР, Чжан Цзолинь и Сунь Ятсен в сентябре 1924 года начали очередной поход против У Пейфу. Однако наступление кантонской армии на север окончилось поражением, что, правда, не спасло У Пейфу, так как против него выступил один из генералов чжилийской группировки Фын Юйсян, заявивший о своей поддержке национально-революционных идей Сунь Ятсена. В результате У Пейфу был разбит и оставил Пекин, после чего Чжан Цзолинь и Фын Юйсян сформировали новое правительство во главе с Дуань Цижуем. В декабре 1924 года в Пекин прибыл Сунь Ятсен, предложивший собрать Национальное собрание с целью объединения Китая. Но 12 марта 1925 года он скоропостижно умер, после чего между «провинциальными милитаристами» вновь началась борьба за власть.

Осенью 1925 года сторонник У Пейфу генерал Сунь Чуаньфан выступил против Чжан Цзолиня и в октябре захватил Шанхай. А в ноябре «национальная армия» Фын Юйсяна заняла Пекин. Положение мукденских войск осложнялось еще и тем, что в ноябре в Маньчжурии против Чжан Цзолиня поднял мятеж генерал Го Сунлин, войска которого быстро приближались к Мукдену. При этом советский управляющий КВЖД А. Иванов, следуя указаниям Кремля, который после смерти Сунь Ятсена не считал более Чжан Цзолиня своим союзником, пытался воспрепятствовать переброске фыньтяньских войск из Цицикарской провинции под Мукден. Однако японцы не могли допустить разгрома своего верного союзника и оказали Чжан Цзолиню военную помощь. В результате Го Сунлин потерпел поражение, был схвачен японцами и расстрелян. Это сильно ослабило позиции Фын Юйсяна, тем более, что Чжан Цзолинь и У Пейфу под нажимом Японии и Англии в декабре 1925 года заключили между собой союз для «борьбы с красными» и перешли в наступление на Пекин и Тяньцзинь. Итогом этого союза стало поражение войск Фын Юйсяна и кантонской Народно-освободительной армии, которая в июле 1926 года предприняла очередной поход на Север.

Боевые действия против Фын Юйсяна и Чан Кайши потребовали от мукденской группировки максимального использования всех имеющихся в ее распоряжении ресурсов, в том числе и КВЖД. Поэтому неудивительно, что в январе 1926 года на КВЖД возник острый конфликт по вопросу об уплате за мукденские военные перевозки по железной дороге. Согласно установленному порядку за эти перевозки должна была вноситься плата в размере 50 % обычного тарифа, но мукденские военные власти ничего не платили. К концу 1925 года долги за перевозки составили 14 млн. руб., и 1 декабря 1925 года управляющий КВЖД А. Иванов издал приказ о запрещении впредь бесплатно пользоваться железной дорогой для воинских частей и грузов. Но вместо того, чтобы уладить проблему мирным путем, Чжан Цзолинь пошел на обострение ситуации — 16 января 1926 года отряд китайских солдат захватил поезд на станции Куанченчзы, запретив отправление груженного состава. 17 и 18 января китайское военное командование самовольно отправляло поезда, угрожая железнодорожным бригадам расстрелом в случае отказа. 21 января Иванов издал приказ № 128 о прекращении движения по КВЖД от Харбина до Куанченцзы, тем более, что в результате действий китайской военной администрации вся Южная ветка дороги была парализована. В ответ 22 января он был арестован, что означало фактический захват Чжан Цзолинем КВЖД.

Конфликт Чжан Цзолиня с Москвой приобретал все большую остроту. Весной 1926 года Чжан Цзолинь заявил, что не признает Карахана полпредом Советского Союза в Китае и потребовал его отзыва. Тогда советское руководство сделало попытку надавить на Чжан Цзолиня.

16 апреля по предложению И. Сталина Политбюро ЦК ВКП(б) приняло специальное решение, в котором, в частности, говорилось: «Направить немедленно т. Серебрякова в Мукден и обязать его требовать от Чжан Цзолиня гарантий, заявив ему, что ответственность за бесчинства в отношении нашего полпредства в Пекине будет нести лично Чжан Цзолинь». Кроме того, Л. Серебрякову была дана специальная инструкция, которая предписывала «при переговорах указать Чжан Цзолиню на то, что известные японские круги согласны на замену Чжан Цзолиня другим буферным генералом, но что мы не усматриваем оснований к замене Чжан Цзолиня другим лицом при условии установления нормальных отношений»[122]. Однако договориться с Чжан Цзолинем не удалось. В июне 1926 года он встретился в Пекине с У Пейфу для обсуждения дальнейших планов совместной борьбы с красными, а 21 августа 1926 года предъявил Правлению КВЖД следующие требования: передать мукденским властям все суда КВЖД и закрыть учебный отдел дороги. И несмотря на протесты советской стороны, в сентябре маршал осуществил свои угрозы.

Проводимая Чжан Цзолинем в отношении СССР политика, а также военные неудачи союзников Москвы Фын Юйсяна и Чан Кайши (с последним, правда, в марте 1926 года отношения также осложнились) привели к тому, что в Кремле решили изменить сложившееся положение кардинальным путем, а именно — физически ликвидировать строптивого маршала. Эта операция была поручена военному советнику Фын Юйсяна, сотруднику Разведупра РККА, опытному диверсанту Христофору Салныню. Разрабатывая план операции, Салнынь задействовал Леонида Бурлакова, о котором стоит сказать несколько слов отдельно.

Леонид Яковлевич Бурлаков родился 27 октября 1897 года в городе Бугульме Саратовской губернии. Его отец после русско-японской войны работал конторщиком на КВЖД, где свою трудовую деятельность начал и молодой Леонид. Октябрьскую революцию мастеровой-медник Бурлаков встретил в Свеаборге. А в июне 1918 года он уже был во Владивостоке, где вступает в красноармейский отряд, после захвата Приморья белыми работаете Хабаровском арсенале, затем служит недолго по призыву в колчаковской армии, дезертирует, уходит в подполье, затем к партизанам и до 1920 года воюет против белогвардейцев и интервентов. В марте 1920 года Бурлаков формально вступает в большевистскую партию, работает во Владивостокском горкоме и Приморском областном отделе Госполитохраны Дальневосточной республики. После «меркуловского переворота» (после свержения Советской власти во Владивостоке в 1921 году власть захватило белогвардейское правительство во главе с купцами братьями Спиридоном и Николаем Меркуловыми) он переходит на нелегальное положение и занимается во Владивостоке разведывательной работой, создав обширную агентурную сеть. А в мае 1922 года прибывший во Владивосток Салнынь, в то время один из руководителей разведотдела 5-й армии, поручает Бурлакову руководство агентурной сетью в Приморье и Китае, где сосредоточились белогвардейские войска. Не будучи кадровым разведчиком (официально Бурлаков являлся инструктором информационного отдела губкома РКП(б)), он привлекается к участию во многих важных операциях Разведупра РККА и ОГПУ: в 1923 году налаживал связь с агентурой в оккупированном японцами Сахалине, в 1924 году нелегально работает в Маньчжурии, в мае-июне 1925 года по заданию облотдела ОГПУ действует в Кантоне, а с 1926 года находится в подчинении у Салныня в качестве курьера.

Разработанный Салнынем план предполагал ликвидацию Чжан Цзолиня посредством взрыва мощной мины в его дворце в Мукдене. Пронести мину во дворец, установить ее в апартаментах маршала и поставить часовой механизм на ночное время должны были агенты Салныня в музыкальном оркестре, который в конце сентябре давал там концерт. А доставить мину в Маньчжурию было поручено Бурлакову[123].

24 сентября 1926 года Бурлаков с документами на имя Ивана Яковлевича Шугина прибыл на железнодорожную станцию Пограничная, где должен был передать мину агенту Салныня Медведеву, служившему в полиции КВЖД. Но Медведев уже находился под наблюдением спецслужб Чжан Цзолиня. Заметив его контакт с одним из советских пассажиров, полицейские обысками вагон и обнаружили мину, после чего Бурлаков, Медведев и его помощник Власенко были арестованы. После первых допросов Бурлаков совершил побег, но в трех километрах от станции был выдан стрелочником, у которого пытался спрятаться, избит и отправлен в Харбин.

Официальные советские власти незамедлительно отреклись от Бурлакова, назвав его «белобандитом», а подготовку покушения на Чжан Цзолиня свалили на эмигрантов, хотя этому мало кто поверил. Летом 1927 года харбинский суд приговорил Бурлакова к 9 годам и 2 месяцам каторжной тюрьмы, а Медведева и Власенко — к 5 годам. В мукденской тюрьме Бурлаков более двух лет находился в одиночке, закованный в кандалы, поскольку китайские власти сочли его «летающим человеком», т. е. склонным к побегу. Но в Разведупре не забыли о своих агентах. Жены Медведева и Власенко регулярно получали через сотрудника советского консульства в Харбине Власа Рахманова (резидента Разведупра «Марка») денежное содержание. Более того, готовился побег заключенных, не состоявшийся из-за усиления охраны тюрьмы. В 1929 году была предпринята попытка выкупить Бурлакова, для чего в Мукден приехала его жена Вера Петровна. Однако ей удалось за крупную взятку лишь освободить его от кандалов. На свободу Бурлаков, Медведев и Власенко вышли только 14 апреля 1930 года, когда их обменяли на пятерых китайских офицеров, взятых в плен во время боев на КВЖД.

После неудавшегося покушения отношения Чжан Цзолиня с Москвой приняли откровенно враждебный характер. В ноябре 1926 года он выступил против Народно-освободительной армии под командованием генерала Сунь Чуаньфана и нанес ей поражение в районе Цзюцзян-Нанкин. 1 декабря 1926 года он стал главой всех северных «милитаристов» и командующим объединенной армии Ань Гоцзюнь (Армия умиротворения государства), выступив с «антикрасным манифестом», в котором подверг нападкам КПК. Позднее среди населения Северо-Восточного Китая стали распространяться листовки, в которых, в частности, говорилось: «Большевизм идет подобно ядовитым змеям и хищным зверям… Наши надежды — армия Ань Гоцзюнь, которая, подобно дождю после засухи, придет и спасет нашу жизнь»[124].

Тогда же Чжан Цзолинь начал активно поддерживать Чан Кайши, который еще в марте 1926 года выгнал коммунистов из ряда частей Народно-освободительной армии, разорвал дипломатические отношения с СССР, а в апреле 1927 года подавил коммунистическое восстание в Шанхае и создал в Нанкине новое правогоминьдановское правительство Ху Ханмина (в противовес левого миньдановскому и коммунистическому правительству в Ухане во главе с Ван Цзинвэем), после чего советские военные и политические советники были вынуждены спешно покинуть Китай. В феврале 1927 года Чжан Цзолинь обнародовал свою новую политическую платформу, сочетавшую «развитие народного управления» и ликвидацию «красных экстремистов», а 25 июня направил Чан Кайши телеграмму, в которой заявил о своей готовности заключить союз для совместной борьбы с «красными». При этом он называл себя давним другом Сунь Ятсена, а свои действия характеризовал как осуществление его воли. В телеграмме также говорилось, что он выступает только против «красных» и именно против них ведет войну.

В начале 1927 года войска уханьского правительства и Фын Юйсяна начали очередное и поначалу успешное наступление на север. В ответ Чжан Цзолинь, опасаясь восстания в Маньчжурии, провел ряд акций против советских представительств: 11 марта был произведен обыск в харбинском торгпредстве, 16 марта была закрыта харбинская контора советского акционерного общества «Транспорт», 31 марта произведен обыск на квартирах председателя Дорпрофсожа (профсоюза рабочих железной дороги) Степаненко, инструктора Косолапова и заведующего харбинской телеграфной конторой КВЖД Вильдгрубе, а 6 апреля совершен налет на советское консульство в Пекине. В ходе обыска в помещениях военного атташата полиция изъяла огромное количество документов, в том числе шифры, списки агентуры и поставок оружия КПК, инструкции китайским коммунистам по оказанию помощи в разведработе. Тогда же были проведены массовые аресты китайских коммунистов в Пекине, из которых 25 человек, в том числе одного из основателей КПК Ли Дачжао, 28 апреля расстреляли.

Более того, 28 февраля 1927 года по приказу Чжан Цзолиня под Нанкином был захвачен советский пароход «Память Ильича» и арестованы находившиеся на нем три дипкурьера и жена главного советского политического советника Фаина Бородина. После этого Чжан Цзолинь попытался надавить на М. Бородина с целью добиться заключения перемирия между Югом и Севером. А когда в мае торг провалился, Ф. Бородину перевели в пекинскую тюрьму, где в июне она предстала перед судом по обвинению в перевозе оружия и агитационной литературы. Однако судью Хо удалось подкупить (ему была дана взятка в 200 тыс. долларов), после чего он 12 июля вынес оправдательный приговор и немедленно скрылся. Выпущенная на свободу Ф. Бородина некоторое время скрывалась в Пекине, а потом верблюжьими тропами через Синьцзян была вывезена в СССР.

Устраивая провокации против советских граждан и учреждений в самой Маньчжурии, Чжан Цзолинь активно подталкивал лидеров обосновавшихся в Северном Китае эмигрантских белогвардейских организаций и главарей банд хунхузов к вооруженным нападениям на советскую территорию. Так, только за 1927 год государственную границу СССР нарушило 57 войсковых групп, численность каждой из которых в среднем составляла около 10 человек. А за 1927–1928 годы согласно обзору Главного управления пограничной охраны и войск ОГПУ на советско-китайской границе белогвардейские отряды и хунхузские бандгруппы свыше 90 раз проникали на советскую территорию. При этом пограничниками было ликвидировано около 20 белогвардейских отрядов и бандгрупп, убито свыше 160 и ранено около 100 человек, задержано свыше 34 тыс. нарушителей границы[125].

Между тем положение Чжан Цзолиня продолжало оставаться весьма сложным. В конце 1927 — начале 1928 года он был вынужден воевать сначала против уханьской Народно-освободительной армии, а затем против войск Чан Кайши и присоединившегося к тому Фын Юйсяна. Поэтому в 1928 году Чжан Цзолинь через своего сына Чжан Сюэляна начал переговоры с японцами, пытаясь при их поддержке создать в Ceвepo-Восточном Китае «Независимую Маньчжурскую республику». В Токио против замыслов Чжан Цзолиня не возражали, но поставили следующие условия:

1) На территории Маньчжурии и Внутренней Монголии образуется под протекторатом Японии буферное государство под названием «Независимая Маньчжурская республика».

2) Япония берет на себя обязательство содействовать включению в новое буферное государство Внешней Монголии.

3) Новое маньчжурское государство отказывается от активных действий против правительства собственно Китая, но одновременно обязуется бороться против коммунистического движения.

4) Новое маньчжурское правительство обязуется вести агрессивную политику в отношении интересов СССР в Северной Маньчжурии[126].

Однако о переговорах Чжан Цзолиня с японцами вскоре стало известно резиденту ИНО ОГПУ в Харбине Науму Эйтингону, который немедленно сообщил о них в Москву. В Кремле увидели в этих переговорах прямую угрозу дальневосточным границам СССР и вновь приняли решение ликвидировать Чжан Цзолиня. Проведение этой операции было поручено Эйтингону и Салныню, который с 1927 года руководил нелегальной резидентурой в Шанхае. Привлечение Салныня к операции обуславливалось тем, что у него в Маньчжурии имелась многочисленная агентура как среди русских эмигрантов, так и китайцев, что позволяло провести ликвидацию таким образом, что все подозрения падали бы на японцев.

В ночь на 4 июня 1928 года спецпоезд Чжан Цзолиня отправился из Пекина в Мукден. Когда состав подошел к пригородам Мукдена, под вагон-салоном Чжан Цзолиня раздался мощный взрыв, в результате которого он был смертельно ранен в грудь и через несколько часов скончался в мукденском госпитале. Кроме него во время взрыва погибло еще 17 человек, в том числе и генерал У Цзяншен. В Мукдене на похоронах маршала присутствовали его сын генерал Чжан Сюэлян, глава делегации японского правительства генерал барон Хаяси, командующий японской армией в Маньчжурии генерал Хондзе, военный советник покойного японский генерал Нанао, его адъютант полковник Кэндзи Доихара (двое последних в ночь на 4 июля провожали Чжан Цзолиня на пекинском вокзале). Председатель правления японской акционерной компании Южно-Маньчжурской железной дороги Сюмэй Окава на похоронах не присутствовал вследствие нервного потрясения.

Поскольку мина была заложена в виадуке на стыке Пекин-Мукденской и Южно-Маньчурской железных дорог, который охранялся не китайскими, а японскими солдатами, все посчитали, что покушение было организовано японцами, которые, дескать, были недовольны контактами Чжан Цзолиня с Вашингтоном через ставшего его советником американца Свайнхэда, опасаясь потерять контроль над Маньчжурией. Называлось даже имя японского офицера, который привел в действие электрический детонатор — майор Томи. Впрочем, сами японцы обвинили в убийстве маршала гоминьдановских партизан.

Долгое время версия о ликвидации Чжан Цзолиня японцами никем не оспаривалась. Более того, в 1946-48 годах на Международном военном трибунале над японскими военными преступниками в Токио эта версия даже получила подтверждение в показаниях свидетелей. Так, свидетель адмирал Кэйсукэ Окада (бывший военно-морской и военный министр, в 1934–1936 годах — премьер-министр) показал, что руководители штаба японской армии в Маньчжурии во главе с генералом Хондзе, недовольные Чжан Цзолинем, стремились к скорейшей оккупации Маньчжурии. Группа офицеров штаба, по словам адмирала, организовала взрыв поезда, причем для свободы действий якобы «изолировала» генерала Хондзе. Также, по показаниям адмирала, премьер Танака, военный министр генерал Сиракава и сам Окада, крайне недовольные гибелью маршала, настаивали на расследовании убийства, но из-за оппозиции со стороны руководства генштаба вопрос был закрыт.

Другой свидетель генерал Рюкити Танака, в годы войны возглавлявший бюро военной службы и дисциплины военного министерства, говоря об убийстве Чжан Цзолиня, утверждал:

«Убийство Чжан Цзолиня планировалось старшим штабным офицером Квантунской армии полковником Кавамото… Целью являлось избавиться от Чжан Цзолиня и установить новое государство, отдельное от нанкинского правительства (Чан Кайши — авт.) во главе с Чжан Сюэляном…

В результате 4 июня 1928 года поезд, шедший из Пекина, был взорван… В этом покушении, в котором использовался динамит, участвовали часть офицеров и неофицерский состав из двадцатого саперного полка, прибывшего в Мукден из Кореи, и среди них капитан Одзаки»[127].

Однако уже в конце 40-х годов японцы категорически отказались от своей причастности к убийству Чжан Цзолиня, утверждая, что для ликвидации маршала у них не было никаких причин. Более того, выяснилось, что генерал Рюкити Танака, находясь в советском плену, был завербован в качестве осведомителя МГБ СССР, а на Токийском процессе давал показания, продиктованные советской стороной, за что был переведен из обвиняемых в свидетели. Делалось это следующим образом:

«Приступая к следствию, сотрудник (госбезопасности — авт.) определял, кто из группы обвиняемых должен стать основным разоблачителем, при этом учитывались психические и моральные качества человека. Зачастую таковым становился агент (секретный сотрудник, осведомитель). В течение определенного времени заготовлялся так называемый „ключевой протокол допроса“, в котором разоблачитель признавал свою руководящую роль в группе, называл ее участников и преступные цели, ставившиеся ею… Готовый документ тщательно корректировался руководящим составом Управления НКВД так, чтобы „комар носа не подточил“. Лишь после этого он считался окончательным, и разоблачитель подписывал его. Черновые записи, сделанные на предыдущих допросах, следователь уничтожал»[128].

Таким разоблачителем на Токийском процессе и был Рюкити Танака. Что же до убийства Чжан Цзолиня, то в начале 90-х годов историк Д. Волкогонов, имевший доступ к самым закрытым советским архивам, говоря об организаторе убийства Льва Троцкого Н. Эйтингоне, признал, «что в его биографии есть эпизоды, связанные с „делом Чжан Цзолиня“»[129]. Впрочем, Британская энциклопедия (и вслед за ней ряд других изданных на Западе справочников) в 90-х годах в статье о Чжан Цзолине продолжали возлагать ответственность за его убийство на «японских экстремистов», которые якобы надеялись спровоцировать таким образом японскую оккупацию Маньчжурии.

Однако ликвидация Чжан Цзолиня не принесла Москве желаемых результатов. Преемник маршала, его сын Чжан Сюэлян в январе 1929 года вступил в союз с Чан Кайши, признал нанкинское правительство, а в августе начал подготовку к вооруженному столкновению с СССР, которое произошло 17–20 ноября 1929 года в районе КВЖД. Более того, потеряв после смерти Чжан Цзолиня контроль над Северным Китаем, Япония в 1931 году оккупировала Маньчжурию и создала на ее территории марионеточное государство Маньчжоу-Го, получив тем самым возможность развернуть Квантунскую армию у самых границ СССР.

Готовясь к вооруженному столкновению с СССР, Чжан Сюэлян сквозь пальцы смотрел на активизацию белоэмигрантского партизанского движения. Между тем в начале 1929 года в Харбин прибыли представители РОВС во главе с капитаном К. Шубертом. Встретившись с Н. Мартыновым, Шуберт обсудил с ним способы проведения диверсионных операций на советской территории, после чего у него состоялись переговоры с генералом Н. Сахаровым, во время которых был поднят вопрос об объединении всех партизанских отрядов под единым командованием. Но из-за разногласий между партизанскими командирами дальше обсуждения дело так и не сдвинулось. Например, глава находившейся в Маньчжурии группировки «Центр действий» полковник Ф. Назаров настаивал на том, чтобы именно он руководил партизанами и требовал от Шуберта и Сахарова только денег и оружия. Пытаясь доказать обоснованность своих претензий, Назаров со своим отрядом дважды проникал на советскую территорию, но каждый раз с большими потерями был вынужден бежать в Китай. В июне 1930 года отряд Назарова вновь совершил рейд на советскую территорию, но 17 июня был окружен войсками ОГПУ. Видя, что плен неизбежен, Назаров покончил жизнь самоубийством.

Плачевно закончились и другие попытки Шуберта и Сахарова организовать партизанские рейды в СССР. Так, в октябре 1929 года в Приморье, в горах Сихотэ-Алинь войсками ОГПУ был уничтожен отряд бывшего командира Омского стрелкового полка полковника Мохова.

Тогда же в Амурской области пограничники разгромили отряд полковника В. Дуганова. Всего же только пограничниками в период с января по октябрь 1929 года было ликвидировано шесть вооруженных белогвардейских групп, проникших на советскую территорию с разведывательно-диверсионными целями.

Неудачи партизанского движения во многом связаны с отличной работой советских спецслужб, которые своевременно добывали информацию о планах белой эмиграции. Так, например, в докладе Разведупра Штаба РККА руководству страны от 20 сентября 1929 года говорилось:

«Белые продолжают деятельность по формированию отрядов. Базами формируемых белых отрядов являются Харбин (генерал Сахаров, Савич), Муланские копи (ст. Мулан) по всей линии КВЖД и Маньчжурско-Хайларский район. Количество всех активных белых в Северной Маньчжурии достигает 5–6 тысяч человек. Работу по формированию белые ведут в основном с белокитайцами или пытаются создать партизанские отряды для переброски на нашу территорию. Случаи таких перебросок в составе небольших отрядов уже неоднократно имели место, но нашими контрмерами быстро ликвидировались. Переброски в составе крупных отрядов в последнее время не отмечались. Белых формирований как самостоятельных отрядов в китайских войсках не обнаружено. Отмечаются лишь небольшие группы белых и китайских войсках и совместные действия против наших пограничников. В штабах китайских войск имеются белые офицеры в качестве советников.

По последним данным, в связи с появившейся возможностью для безработных устроиться на службу на КВЖД и с нашими ответными мероприятиями (решительный отпор всем попыткам белоотрядов проникнуть на нашу территорию) среди белобанд наблюдается развал, приток добровольцев в белоотряды идет слабо. Имеются сведения о прибытии в Шанхай для следования в Маньчжурию белых офицеров из Парижа.

Следует отметить, вместе с тем, ряд случаев вынесения китайским населением пограничной полосы резолюций с просьбой о применении арестов в отношении белобандитов и прекращении их активной деятельности. В Харбине по приказу из Мукдена 28 августа распущена фашистская белая организация по борьбе с Коминтерном»[130].

Однако еще об одном моменте, подорвавшем партизанское движение, до сих пор стараются не говорить. Дело в том, что в сентябре 1929 года по приказу Москвы Управлением пограничной охраны и войск ПП ОГПУ Дальневосточного края был сформирован спецотряд, состоящий из агентов ОГПУ, жителей приаргунских казачьих станиц. 1 октября отряд совершил рейд на поселения казаков-эмигрантов в районе Трехречья, после которого мобилизационная база партизан значительно сократилась. Какими методами это было достигнуто, можно судить по воспоминаниям чудом оставшихся в живых казаков-эмигрантов, в частности, некой жительницы станицы Тынхе, даже через несколько десятков лет не пожелавшей назвать свое имя:

«Всех выгоняли из землянок. Строили отдельно мужчин, отдельно женщин и детей. Крикнули нам в окно: „Выходи!“ Муж вышел раздетым.

Я пошла за ним с одеждой. Один из них сказал: „Не понадобиться ему одежда. Сейчас тепло“… Всего забрали 64 человека, среди них 6 мальчиков двенадцати лет. Моя сестра видела, что их повели в распадок. Страшно, а виду показывать не надо. Я пошла доить коров.

Услышала выстрелы. Мы с соседкой Аникеевой побежали туда. Навстречу нам бежал окровавленный мальчик. Он сказал, что всех перебили. Лицо у него свело судорогой, больше говорить он не мог, побежал дальше. Следующим навстречу попал Иван Герасимович Волгин. Весь залитый кровью, но не раненый. У него убили взрослого сына и старика отца.

Он был как помешенный. Ни слова не говоря, он запряг телегу и привез трупы сына и отца. Привез их и сложил друг на друга в кладовку. Дальше мы увидели, как несут на потниках Ивана Матвеевича Гаськова. Он был живой. На нем было восемнадцать ран. Потом он умер по дороге в больницу в Хайлар.

Он сказывал: „Когда нас пригнали в распадок, поставили всех около рытвины на колени по обеим сторонам. Мальчишки кричали: „Не убивайте нас!“ Потом предложили напоследок закурить. Потом подали сигнал бить по головам. Я упал раненый. Выстрелы стали тише и тише. Я приподнял голову. Один заметил и говорит: „Ой, один живой, в черном полушубке“. Он вернулся и ударил меня кинжалом в живот. Я почувствовал, что у меня внутри все перевернулось. Я чужим кулаком заткнул себе рот и не выдал боли. Они ушли“»[131].

После оккупации японскими войсками в 1931 году Маньчжурии и создания там марионеточного государства Маньчжоу-Го белоэмигранты вновь попытались организовать партизанское движение. Так, назначенный начальником Дальневосточного отдела РОВС генерал М. Дитерихс обратился к эмигрантам в Китае с призывом сплотиться для борьбы против советской власти, но по утверждению Балакшина «большого энтузиазма его призыв не встретил». Кроме того, отношение японских властей к Дитерихсу и его помощнику генералу Г. Вержбицкому было более чем прохладным, хотя главой японской военной миссии генералом Комацу-бара им было предложено сформировать не отряды, а целую партизанскую дивизию со специальными техническими частями. Вержбицкий от имени Дитерихса принял японское предложение, но выдвинул неприемлемые для Токио условия, после чего был выдворен за пределы Маньчжоу-Го. Таким образом очередная попытка реанимировать партизанское движение завершилась ничем.

В то же время выдвижение японской Квантунской армии к границам СССР и отказ Японии в декабре 1931 года от предложения советского правительства подписать японо-советский пакт о ненападении заставили резидентуры ИНО ОГПУ в Китае и разведотдел Дальневосточного ПП ОГПУ не только активизировать работу по сбору сведений о военно-политических планах кабинета премьер-министра Танака, но и усилить деятельность по нейтрализации белой эмиграции. Так, в директиве ИНО ОГПУ, направленной в резидентуры на Дальнем Востоке, в частности, говорилось:

«Желательно получать от вас периодические краткие обзоры настроений и планов белогвардейских группировок. Вскрывайте посредством более глубокого анализа действительную подоплеку тех или других мероприятий „белых вождей“, специально заостряя внимание на командирах-партизанах, учитывая их конкретную работу по подготовке диверсионных и террористических актов… Выявляйте нити связи с Европой — какие оттуда поступают директивы, кто заинтересован в их осуществлении и т. д. Всегда надо пытаться выяснить, кто стоит за спиной той или иной белой группировки. Надо выявлять среди враждебно настроенной белой эмиграции английскую, французскую и особенно японскую агентуру»[132].

Практически все положения этой директивы вскоре были воплощены в жизнь. Уже в 1931 году на территории Маньчжурии сотрудниками разведотдела Дальневосточного ПП ОГПУ был захвачен и выведен в СССР крупный монгольский политический деятель Мэрсэ (Го Даофу). С начала 20-х годов он являлся лидером так называемого «Движения молодых монголов» и даже входил в руководство Профинтерна. Возглавлявшаяся им Народно-революционная партия Внутренней Монголии при поддержке властей Монгольской Народной Республики периодически устраивала вооруженные выступления в Северном Китае. Но в конце 20-х годов Мэрсэ вошел в состав гоминьдановского Комитета по делам Монголии и Тибета, а после оккупации японцами Барги вновь сменил хозяев, став сторонником Токио. Тогда нелегальная резидентура Дальневосточного ПП ОГПУ в Маньчжурии под руководством Николая Шилова («Кук») провела спецоперацию по нейтрализации Мэрсэ. Косвенным результатом этой операции стало снятие с поста руководителя японской разведки в Манчжурии полковника Уэда.

В 1932 году Иностранное (разведывательное) отделение Особого отдела Восточно-Сибирского ПП ОГПУ в Иркутске, которое возглавил переведенный из Москвы (где он работал в центральном аппарате контрразведки) Борис Гудзь, начало проводить операцию «Мечтатели», дальневосточный аналог знаменитого «Треста». Чекистами была создана мнимая подпольная антисоветская организация, где роль связного с китайскими эмигрантами выполнял ни о чем не подозревавший сын репрессированного священника В. Олейников, действовавший под контролем агента ОГПУ — бывшего священника, ставшего учителем школы в приграничном поселке В. Серебрякова. По аналогии с «Трестом», которым руководил агент ОГПУ бывший царский генерал А. Зайончковский, «контрреволюционную группу» чекисты попросили возглавить бывшего белого генерала Я. Лопшакова. Через бывшего полковника, советского служащего в Иркутске, Алексея Кобылкина, который после 6 месяцев тюремного заключения за антисоветскую агитацию в 1927 году, стал лояльно относиться к советской власти, была установлена связь с его братом, также полковником Иннокентием Кобылкиным, одним из руководителей белой эмиграции в Маньчжуриии, возглавившим после смерти генерала Шильникова в 1934 году отделение РОВС в Харбине. Экономист треста «Сибзолото» Б. Гудков играл роль хозяина конспиративной квартиры в Чите.

Вскоре через границу в адрес псевдоподполья начали поступать деньги, оружие и антисоветская литература. В Харбине побывал в качестве представителя организации Серебряков, встречавшийся с И. Кобылкиным и разведчиками из японской военной миссии. В апреле 1935 года границу перешел И. Кобылкин, побывавший в Чите и Иркутске, где он и был арестован в начале мая, но этот факт держался в секрете. А затем в том же мае того же года через «окно» на территорию СССР попыталась проникнуть вооруженная группа в составе братьев В. и М. Олейниковых и В. Кустова (В. Олейников был арестован, двое других при задержании убиты). На открытом процессе в Иркутске в августе того же года И. Кобылкин, В. Олейников и Е. Переладов дали подробные исчерпывающие показания о своей связи с японской разведкой и были приговорены к расстрелу. Так закончилась эта удачная операция советской контрразведки, проведенная в течение трех лет под руководством Б. Гудзя, начальников особого отдела ПП ОГПУ-УНКВД Восточно-Сибирского края А. Борисова и И. Чибисова и полпреда ОГПУ (затем начальника УНКВД) Я. Зирниса.

В 1932 году красные партизаны и хунхузы, действующие на китайской территории, разгромили под станцией Эхо отряд «Братства Русской Правды» во главе с И. Стрельниковым. Из всего отряда спасся только один человек. А в декабре 1932 года в Харбине был убит руководитель Дальневосточного отдела все того же «Братства Русской Правды» полковник Аргунов, после чего деятельность этой организации в Китае сошла на нет. В 1933 году сотрудники Гудзя провели очередную дерзкую операцию на территории Манчьжурии. Группой местных бурят — агентов ОГПУ был выкраден из поезда, проходившего близ советско-китайской границы, и вывезен в санях на территорию СССР соратник атамана Семенова полковник Топхаев (содействие чекистам оказал завербованный ими начальник китайской полиции г. Маньчжурия, арестовавший Топхаева как японского агента, и отправивший его на поезде в тюрьму г. Хайлара). Топхаев был расстрелян, маньчжурский кучер, управлявший санями, получил советское гражданство, а чекисты — благодарности от правительства и поощрения по службе. В декабре того же года красные китайские партизаны захватили князя Ф. Ухтомского, командира охраны парохода «Тунсан», плавающего по реке Амур вдоль советской территории. Он был передан советским властям, в апреле 1934 года приговорен «тройкой» к расстрелу по ст. 58-9 УК и 23 декабря казнен. А в августе 1935 года в Трехречье был убит бывший помощник Семенова генерал-майор А. Тирбах и ликвидированы действующие на территории СССР группы «Российской фашистской партии» под командованием Сорокина и Комиссарова.

Кроме Маньчжурии значительное число белоэмигрантов осело в северо-западной китайской провинции Синьцзян, занимающей важное стратегическое положение, богатой полезными ископаемыми и населенной, главным образом, исповедующими ислам уйгурами и дунганами. Большую часть эмигрантов составляли несколько тысяч офицеров, солдат и гражданских беженцев бывшей армии генерала А. Дутова, командование над которыми после его убийства и ухода в Туву генерала А. Бакича принял начальник штаба полковник барон Паппенгут. В марте 1921 года в Синьцзяне нашли убежище участники Западно-Сибирского крестьянского восстания, потом басмачи, а с началом коллективизации туда начали бежать, спасаясь от голода, крестьяне из Казахстана и Средней Азии.

Появление в Синьцзяне значительного числа беженцев, недовольных советской властью, способствовало активизации деятельности в провинции белоэмигрантских организаций. В 1928 году при участии Паппенута, который до этого старался политикой не заниматься, в Урумчи была создана «Российская крестьянская партия». А при партии стараниями бывшего колчаковского офицера Владимира Саянова-Заплавского сформирован «Штаб черной армии», главной задачей которого было поддерживать оружием и людьми любое восстание против советской власти в Казахстане. Кроме Саянова-Заплавского в штаб вошли Паппенгут и полковник Вяткин, благодаря чему эта организация начала быстро расти и к началу 30-х годов имела значительное число агентов на территории Казахстана, которые периодически устраивали диверсии и убивали советских и партийных работников.

Между тем японцы, оккупировав в 1931 году Маньчжурию, обратили свои взоры на Синьцзян. И уже на следующий год японские эмиссары начали активно подталкивать местное уйгурское и дунганское население к вооруженным выступлениям против китайских властей с требованием предоставления Синьцзяну автономии. В результате в конце 1932 года в Синьцзяне началось восстание мусульман-дунган, которое поддержал губернатор соседней провинции Гансу генерал Ма Чунин. Войска губернатора (дубаня) Синьцзяня У Чжунсина, слабо дисциплинированные и плохо вооруженные, терпели поражение за поражением. А так как единственной боеспособной частью в Синьцзяне был отряд Паппенгута, то У Чжунсин обратился к нему за помощью. Одновременно У Чжунсин установил тайные контакты с советским представителем в Урумчи Погодиным, который пообещал поддержку Москвы в обмен на предоставление СССР права управления рядом промышленных предприятий и привилегий в торговле.

Однако возможное усиления советского влияния в Синьцзяне вызвало недовольство у многих местных чиновников и, разумеется, белоэмигрантов. В результате в апреле 1933 года начальник штаба Синьцзянского военного округа генерал Шен Шицай, заручившись поддержкой Паппенгута, совершил военный переворот, сверг У Чжунсина и стал дубанем провинции. Однако и ему не удалось справиться с восставшими, которые продолжали разорять провинцию, пользуясь тем, что солдаты Паппенгута вынуждены были находиться в Урумчи, обеспечивая устойчивость новой власти. Кроме того, в конце 1933 года у Шен Шицая возник конфликт с Пекином, и центральное правительство направило в Синьцзян 35-ю и 36-ю дивизии, большую часть личного состава которых составляли дунганы. После этого положение дубаня стало критическим — отряд Паппенгута с трудом удерживал Урумчи, а о контроле над остальной территорией не приходилось даже мечтать.

Все это вынудило Шен Шицая тайно искать пути сближения с Москвой. Советское руководство, опасаясь появления у границ СССР нового марионеточного государства под протекторатом Токио, как это случилось в Маньчжурии, приняло решение оказать Шен Шицаю помощь и ввести в Синьцзян войска. Но при этом Кремль потребовал выдачи отряда Паппенгута. Однако Шен Шицай, не желавший терять единственную боеспособную часть своей армии, предложил Погодину сохранить отряд Паппенгута, проведя предварительно «чистку» его личного состава. Пока шли переговоры, агенты ОГПУ установили контакты с помощником Паппенгута полковником Н. Бехтеевым, которому было обещано в случае ликвидации Паппенгута полное прощение и командная должность в Красной Армии. В результате в декабре 1933 года Паппенгут и несколько других антисоветски настроенных офицеров были схвачены людьми Бехтеева и выданы советским представителем. Их переправили в СССР и немедленно расстреляли.

После этого в начале 1934 года в Синьцзян была введена Алтайская добровольческая армия, в состав которой вошли подразделения Среднеазиатского военного округа и около 10 тыс. офицеров и солдат китайского генерала Ма Чунина, вытесненные японцами в 1931 году из Маньчжурии в СССР, где их и интернировали в лагеря для военнопленных. В Урумчи к Алтайской армии присоединился бывший отряд Паппенгута, но уже под командованием Бехтеева, которому Шен Шицай присвоил генеральское звание и разрешил тратить на себя значительные суммы из предназначенных на «представительство» денег[133].

Несмотря на то, что в первых боях «алтайцы» несли большие потери, к лету 1934 года 35-я дунганская дивизия была полностью разгромлена, а 36-я оттеснена на юг, в округ Хотин. После этого части Красной Армии были выведены в СССР, а в Синьцзяне остались лишь несколько десятков военных советников под началом сотрудника Разведупра РККА Ади Маликова, официально числившегося старшим военным советником Шен Шицая. В июне 1934 года Бехтеев был назначен командующим Южным фронтом, а его помощником стал командир РККА, будущий маршал бронетанковых войск Павел Рыбалко, которого официально называли «русским генералом китайской службы». В ноябре 1934 года русский отряд (4 белых полка и конный артиллерийский дивизион, всего 2200 человек) был сведен в полк, командиром которого назначили аполитичного полковника Чернева. Что же касается антисоветски настроенных эмигрантов и членов Российской крестьянской партии, то они еще в начале года были вынуждены срочно покинуть Синьцзян.

Впрочем, полного умиротворения Синьцзяна не произошло. В 1936 году в провинции снова началось восстание уйгуров, для подавления которого в июле 1937 года в Синьцзян опять были введены советские войска, которые оставались там до 1948 года. Что же касается Шен Шицая, то он всем своим поведением старался демонстрировать полную лояльность Кремлю. В сентябре 1938 года он посетил Москву, где встречался с Ворошиловым, а затем попросил принять его в компартию, но не в китайскую, а в ВКП(б). После продолжительных раздумий Сталин дал указания принять «товарища Шена» в партию, но приказал ему скрывать свое членство в Синьцзяне. Однако с началом Великой Отечественной войны Шен Шицай обратил свои взоры в сторону Токио, что не укрылось от советской разведки. В Москву было направлено сообщение, в котором говорилось, что Шен Шицай «внешне демонстрирует свою дружбу к нашей стране, но являясь воспитанником японской военщины, стал проявлять прояпонскую ориентацию»[134]. В 1942 году Чан Кайши снял Шен Шицая с поста дубаня, а после победы в Китае коммунистов он окончательно перестал быть кому-либо нужен. Так что неудивительно, что в 1948 году Шен Шицай погиб при загадочных обстоятельствах.

От уклона до предательства путь недолог

Одним из самых ярких эпизодов мировой истории считается убийство Троцкого. Об этом написаны книги и сняты фильмы. Однако ликвидация Троцкого была не первым случаем в истории мирового коммунистического движения.

Уже с 1920-х гг. советскими спецслужбами предпринимались жесткие меры против оппозиционеров внутри коммунистических партий за границей, вставших на путь сотрудничества с полициями своих государств. Примером может служить история, произошедшая с Михаилом Гуриным-Морозовским.

Этот западно-белорусский коммунист, известный также как Гуринович, Василевич, Ян, Стах, родился в 1893 году. Примкнув в совсем юном возрасте к эсерам, в 1908 году он был первый раз арестован, затем работал учителем в Пскове, откуда в 1913 году был выслан в Вологодскую губернию. Во время Первой мировой войны служил в русской армии, получил офицерский чин. В 1918 году в Полтаве вступил в большевистскую партию, в 1920 году работал в Москве в белорусском комиссариате наркомата по делам национальностей РСФСР, а в следующем году вернулся на родину. В Минске он работал в ЦК КП(б) Белоруссии, с 1922 года редактировал газету «Советская Белоруссия».

В начале 1924 года Гурин был направлен на подпольную работу в оккупированную Польшей Западную Белоруссию. В феврале того же года в Вильно он вошел в состав ЦК компартии Западной Белоруссии, которая, как и компартия Западной Украины, была частью компартии Польши, и возглавил центральную редакцию ЦК. Уже в ноябре того же года Гурин возглавил так называемую «сецессию», ставшую фракцией внутри КПЗБ. О своих взглядах оппозиция заявила на 2-й конференции КПЗБ в Вильно 30 ноября. «Сецессионисты» выступили против всяких организационных связей КПЗБ с компартией Польши, добиваясь подчинения непосредственно исполкому Коминтерна. Гурин и его сторонники (его поддержали секретарь Виленского окружного комитета партии А. Томашевский-Старый, еще в 1922 году выступавший против объединения Виленской организации с КПП, секретарь Гродненского комитета Л. Родзевич-Сталевич и член ЦК КПЗБ А. Капуцкий-Хвостов, позднее отошедшие от Гурина) отрицали классовое расслоение среди крестьянства Западной Белоруссии, выступали против лозунга «диктатуры пролетариата», за союз с бывшими эсерами.

Наиболее опасным для партийной работы было отстаивание Гуриным и его группой идей продолжения партизанской борьбы против поляков, бесперспективность которой к тому времени уже проявилась, причем гуринцы успех восстания связывали не с общим развитием революционного движения в Польше, а с приходом Красной Армии, толкая, таким образом, Советский Союз к войне с Польшей. В конце декабря 1924 года, воспользовавшись отъездом руководства партии в Москву на 3-й съезд компартии Польши, Гурин и его группа провозгласили себя «временным ЦК» и захватили типографию и издания КПЗБ — «Большевик» и «Червоный стяг» («Красное знамя»), в которых и обнародовали свою программу.

Съезд польских коммунистов, ЦК компартии Белоруссии в Минске и исполком Коминтерна осудили фракционеров. Из Минска в Вильно и Гродно был направлен специальный представитель ЦК КП(б)Б под псевдонимом «П», настоящая фамилия которого до сих пор не установлена. Большинство сторонников Гурина, признав ошибки, вернулись в партийные ряды. Сам он, отказавшись вернуться в СССР, в сентябре 1925 года был арестован польской полицией, с которой начал активно сотрудничать. Так, он выступал свидетелем обвинения на судебных процессах над своими бывшими товарищами по партии, готовился выступить на очередном процессе с обвинениями в связях с советским полпредством в Варшаве против западно-белорусского демократического движения «Громада». Закономерным итогом предательства стало удачное покушение на Гурина в Вильно. 16 марта 1928 года он был застрелен членом КПЗБ С. Клинцевичем. Подробности организации покушения и роли советских органов безопасности до сих пор неизвестны. В 1932 году Семен Александрович Клинцевич, участник гражданской войны в России, осужденный польским судом к пожизненному тюремному заключению, был освобожден и выехал в СССР, в порядке обмена заключенными. В Советском Союзе Клинцевич работал в хозяйственных учреждениях в Минске, был репрессирован и посмертно реабилитирован.

Охота за последним курбаши

В конце 1920-х гг. для ликвидации противников режима советским органам безопасности приходилось проводить вооруженные операции за границей. Весной и летом 1929 года чекисты ловили в соседнем Афганистане крупного басмача Ибрагим-бека. Этот сын чиновника эмира Бухарского, уроженец кишлака Такташ в Гиссарской долине, выпускник медресе, именовавший себя «главнокомандующим армией ислама», курбаши (этот титул ему присвоили другие командиры басмачей на совещании в Восточной Бухаре в сентябре 1921 года), с начала 1920-х гг. действовал против большевиков в Таджикистане, возглавив басмачей в районе Локая (к юго-западу от Душанбе). В ноябре 1921 года Ибрагимово время встречи с Энвер-пашой арестовал его, но по требованию бухарского эмира освободил его. Вместе с Энвером Ибрагим участвовал во взятии Душанбе в феврале 1922 года, но вскоре поссорился с ним и ушел со своим отрядом в горы. В 1923 году бухарский эмир назначил его курбаши Восточной Бухары и своим наместником. В начале 1924 года Ибрагим-бек вступил в переговоры с советскими властями, используя тактику проволочек (требовал изменения состава делегации, отложения капитуляции на год). Переговоры закончились неудачей, и вооруженная борьба продолжилась. В апреле 1925 года ревком Таджикской АССР был вынужден объявить военное положение в республике. В июне 1926 года вместе с 24 басмачами Ибрагим-бек переправился через реку Пяндж в Афганистан, где уже находился свергнутый в 1920 году эмир Бухары.

Своими врагами бек считал не только большевиков. Он призвал афганских узбеков и таджиков к выступлению против режима Амануллы-хана в Кабуле. Во главе вооруженных отрядов Ибрагим-бек захватил города Таликан и Чаяб (провинция Ханабад), стремясь создать свое государство — «Афганский Туркестан». Планам бека (о них сообщал в Ташкент внедренный ОГПУ в окружение Ибрагима Мулло Закир Касиров) способствовал захват власти в Кабуле в январе 1929 года авантюристом таджикского происхождения Бачаи-Сакао, которого (как и Ибрагим-бека) поддерживали английские спецслужбы.

В конце апреля 1929 года руководство СССР приняло решение о рейде по приграничным районам северного Афганистана, на основании советско-афганского договора «О нейтралитете и взаимном ненападении» 1926 года, согласно которому стороны обязывались не допускать на своей территории враждебных друг другу вооруженных сил. Рейд совпал с мятежом басмачей в Гармской области Таджикской АССР, быстро подавленным войсками Среднеазиатского военного округа.

Отряд, включавший в себя артиллерийские и кавалерийские части, а также отряд специального назначения ОГПУ, возглавил командир 8-й кавбригады САВО Иван Ефимович Петров, впоследствии генерал армии, Герой Советского Союза. Уже 1 мая в бою банда Ибрагим-бека, насчитывавшая около 5000 бойцов, потеряла убитыми 2500 человек, и более 100 пленными, но самого вожака тогда ликвидировать не удалось. В октябре того же года к власти в Кабуле пришел Надир-хан, родственник свергнутого Амануллы, продолживший политику дружественных отношений с СССР. Ибрагим-бек был объявлен врагом афганского народа, в результате боев с войсками эмира его отряды отступили к реке Амударье. Весной 1931 года Ибрагим-бек во главе отряда численностью в 3000 человек перешел афгано-советскую границу, и вторгся на территорию Таджикской ССР. Войска РККА — пехотные, кавалерийские, артиллерийские части и авиация разгромили в боях отряд Ибрагим-бека. Для поимки самого бека была создана специальная опергруппа ГПУ Таджикистана во главе с Абдуллой Валишевым, воевавшим еще против Энвер-паши, а в 1929 году, уже в качестве сотрудника ОГПУ участвовавшего в рейде в Афганистан. Опергруппе был подчинен дивизион войск ОГПУ под командованием А. Васильева и добровольческий отряд М. Султанова. Днем 23 июня 1931 года при попытке переправиться через реку Каферниган, все подходы к которой были блокированы чекистами, Ибрагим-бек вместе со своими людьми был взят в плен и доставлен в Душанбе. Валишев впоследствии, с 1932 по 1935 год, выполнял особое задание в Афганистане, участвовал в Великой Отечественной войне. События, связанные с захватом Ибрагим-бека, А.Н. Валишев описал в мемуарах «Чекистские были», изданных в 1988 году, а историю рейда 1929 года рассказал в своей статье его сын А.А. Валишев («Военно-исторический журнал». 1994. № 8).

Похищение генерала Кутепова

Проводимые советскими спецслужбами в конце 20-х годов в Китае операции по ликвидации командиров белых партизан, безусловно, снизили напряженность вооруженного противостояния с белоэмигрантами на восточных границах СССР. Но окончательно этот вопрос был снят с повестки дня только в 1945 году после оккупации советскими войсками Маньчжурии. Не принесла Москве очевидных выгод и ликвидация Чжан Цзолиня. Аналогичным образом обстояли дела и в Европе.

Смерть Врангеля привела к тому, что председателем РОВС стал генерал-лейтенант Кутепов, который в отличие от своего предшественника был ярым сторонником самой активной борьбы с большевиками, в том числе и террористическими методами.

Биография Александра Павловича Кутепова довольно необычна. Он родился 16 сентября 1882 года в Череповце в семье лесничего. После окончания шести классов классической гимназии в Архангельске Кутепов поступил в Петербургское пехотное юнкерское училище, из которого был выпущен в 1904 году в чине фельдфебеля. Когда разразилась русско-японская война, он попросился в действующую армию, где начал службу в полковой команде разведчиков и за отличия в боях был награжден орденом св. Владимира с мечами и бантом. После войны поручик Кутепов был переведен командиром учебной роты в Лейб-гвардии Преображенский полк. Во время Первой мировой войны он командовал ротой и батальоном преображенцев, был трижды ранен, награжден орденом св. Георгия. В 1916 году за бои на реке Стоход получил Георгиевское оружие и чин полковника. После Февральской революции Кутепов стал командиром Преображенского полка, а когда фронт развалился и солдаты разбежались по домам, уехал на Дон и вступил в Добровольческую армию генерала Корнилова.

Во время первого кубанского похода Кутепов командовал третьей ротой 1-го офицерского полка, а после смерти полковника Неженцева был назначен командиром знаменитого Корниловского полка. В самом начале второго кубанского похода Кутепов принял 1-ю дивизию, а в январе 1919 года — 1-й армейский корпус. За победу над частями Красной Армии под Харьковом Кутепов был произведен в генерал-лейтенанты. В марте 1920 года, после ухода Деникина с поста Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России, Кутепову предложили занять его место. Но он категорически отказался, предложив кандидатуру Врангеля.

Оказавшись в эмиграции, Кутепов не собирался прекращать борьбу с большевиками. Военный до мозга костей, он не видел иного пути, кроме вооруженного. Монархист по убеждению, Кутепов был против имущественной реституции после свержения большевиков, и стоял за передачу земли крестьянам. Вырабатывая свою программу, он сотрудничал с людьми разных политических взглядов и постепенно стал крупным лидером белой эмиграции. Поэтому не случайно, что именно ему в начале 1924 года великий князь Николай Николаевич предложил возглавить подпольную борьбу против Советского Союза. Кутепов это предложение принял, и в его Боевую организацию, которую он создал еще в конце 1922 года, пришли многие бывшие офицеры Белой армии, не примирившиеся с поражением. Всего Боевая организация насчитывала чуть более 30 человек, главным образом молодых офицеров (в том числе и произведенных в Белой армии из юнкеров) и выпускников зарубежных русских кадетских корпусов. Однако официально руководство подпольной антисоветской деятельностью Кутепов принял 21 марта 1924 года, когда Врангель своим приказом освободил его от обязанностей помощника Главнокомандующего и начальника Галлиполийской группы в Болгарии.

Но, как уже говорилось, за действиями лидеров белогвардейского движения за рубежом внимательно наблюдало ОГПУ. А весной 1922 года для дестабилизации эмигрантских организаций начальником КРО ОГПУ А. Артузовым была разработана операция «Трест». В результате на территории СССР возникло глубоко законспирированное «Монархическое объединение Центральной России» (МОЦР) во главе с бывшим генерал-лейтенантом царской армии А. Зайончковским. Его ближайшими помощниками были генерал-лейтенант Н. Потапов, после революции перешедший на сторону большевиков и ставший членом коллегии Народного комиссариата по военным делам, и бывший действительный статский советник, агент ОГПУ, А. Якушев. В конце 1922 года Якушев, игравший роль члена Политсовета МОЦР, выехал во Францию, где произошла его первая встреча с лидерами некоторых белоэмигрантских движений. А в августе 1923 года он встречался в Париже с великим князем Николаем Николаевичем и Кутеповым, на которой присутствовал и приехавший вместе с Якушевым Потапов. Во время этой встречи Якушев сумел убедить Николая Николаевича и Кутепова в реальности и силе МОЦР, хотя генерал Врангель настойчиво предупреждал великого князя и своего помощника о возможной большевистской провокации.

Но Кутепов не внял предупреждениям Врангеля, и в сентябре 1923 года в СССР с его благословения отправились члены РОВС Мария Захарченко и Георгий Радкевич, снабженные документами на имя супругов Шульц. Их задачей была организация связи между МОЦР и генералом Кутеповым. Таким образом, операция «Трест» вступила в следующую фазу. Основным успехами «Треста» можно назвать завлечение на территорию СССР и арест 27 сентября 1925 года бывшего сотрудника английской разведки Сиднея Рейли, и нелегальную поездку в декабре 1925 — феврале 1926 года в СССР бывшего депутата 4-й Государственной думы Василия Шульгина, опубликовавшего по возвращению в Европу книгу «Три столицы», в которой он положительно охарактеризовал перемены, произошедшие в России с 1920 по 1925 год. Кроме того, постоянно убеждая Кутепова в бесперспективности вооруженной борьбы, члены МОЦР постепенно вносили разлад и уныние в ряды его Боевой организации.

Однако в апреле 1927 года Кутепова постигло жестокое разочарование. Агент ОПТУ Опперпут, участвующий в «Тресте», сообщил М. Захарченко о истинном назначении МОЦР и бежал с ней и Г. Радкевичем в Финляндию. Предание гласности подробностей «Треста» нанесло огромный ущерб авторитету Кутепова и его Боевой организации. Великий князь Николай Николаевич в 1927 году сообщал своим близким о своем глубоком разочаровании в Кутепове. А Врангель вновь начал убеждать его отказаться от попыток какой-либо тайной деятельности на территории СССР. Об этом он 21 июня 1927 года написал генералу И. Барбовичу:

«С А.П. Кутеповым я говорил совершенно откровенно, высказав ему мое мнение, что он преувеличил свои силы, взялся задело, к которому не подготовлен, и указал, что нравственный долг его после обнаружившегося краха его трехлетней работы от этого дела отойти. Однако, едва ли он это сделает. Ведь это было бы открытое признание своей несостоятельности. Для того, чтобы на это решиться, надо быть человеком исключительной честности и гражданского мужества»[135].

Как и предсказывал Врангель, отговорить Кутепова отойти от тайной антисоветской деятельности было невозможно. Разоблачение МОЦР наоборот подтолкнуло его к еще более рискованным и активным действиям. Более того, он поддержал идею Опперпута и Захарченко о создании «Союза национальных террористов» (СНТ), основной задачей которого должно было стать развязывание террора в СССР. О замыслах лидеров СНТ можно судить по записке Опперпута, направленной Кутепову в мае 1927 года:

«После первых ударов по живым целям, центр тяжести должен быть перенесен на промышленность, транспорт, склады, порты и элеваторы, чтобы сорвать экспорт хлеба и тем подорвать базу советской валюты. Я полагаю, что для уничтожения южных портов на каждый из них нужно не более 5-10 человек, причем это необходимо сделать одновременно, ибо после первых же выступлений в этом направлении охрана их будет значительно усилена. Сейчас же вообще никакой вооруженной охраны их нет. После первых же выступлений необходимо широко опубликовать и разослать всем хлебным биржам и крупным хлебно-фуражным фирмам сообщение Союза Национальных Террористов, в котором они извещают, что все члены СНТ, находящиеся в России, не только будут сдавать советским ссыпным пунктам и элеваторам свой хлеб отравленным, но будут отравлять и хлеб, сдаваемый другими. Я не сомневаюсь, что даже частичное отравление 3–4 пароходов, груженных советским хлебом, независимо от того, где это будет сделано, удержит все солидные фирмы от покупки советского хлеба. Конечно, о каждом случае отравления немедленно, весьма широко, должна быть извещена пресса, чтобы не имели место случаи действительного отравления иностранцев. То же самое можно будет сделать с другими советскими экспортными съестными продуктами, например, с сибирским маслом. При введении своих людей в грузчики, портовые и таможенные служащие, это будет сделать не трудно. Этим был бы нанесен советам удар, почти равносильный блокаде… Помимо этого, уничтожение элеваторов не только сильно удорожит хлеб, но и ухудшит его качество. Я совершенно не сомневаюсь, что на это не трудно будет получить в достаточном количестве технические средства, вплоть до хорошо вооруженных моторных лодок. Если бы таковые были получены, то можно было бы развить и некоторое пиратство для потопления советских пароходов… Ведь сейчас имеются моторные лодки, более быстроходные, чем миноносцы. При наличии моторного судна можно было бы устроить потопление долженствующего скоро возвращаться из Америки советского учебного парусника „Товарищ“. При медленном его ходе настигнуть его в открытом океане и потопить так, чтобы и следов не осталось, не так уже было бы трудно. А на нем ведь исключительно комсомольцы и коммунисты. Эффект получился бы потрясающий. Потопление советских нефтеналивных судов могло бы повлечь к нарушению контрактов на поставку нефтепродуктов и колоссальные неустойки. Здесь мы найдем широкую поддержку от нефтяных компаний. Когда американские контрабандисты имеют свои подводные лодки и аэропланы, разве нам откажут в получении хороших моторных лодок, если мы докажем свое?

Надо немедленно начать отправку в Россию различными способами агитационной литературы с призывам к террору и к самоорганизации террористических ячеек, выступающих от имени СНТ. Я думаю, что применительно к советским сокращениям, организация могла бы сокращенно именоваться „Сент“ или „Сенто“, а члены — „Сентоки“ или „Сентисты“.

Необходимо, чтобы отправляемые террористы при выступлениях всегда бросали записки, что покушение или акт сделан такой-то группой СНТ, постоянно меняя нумерацию, чтобы создать иллюзию мощи СНТ и сбить с толку ГПУ…

Для уничтожения личного состава компартии придется главным образом применить культуру микробов эпидемических болезней (холера, оспа, тиф, чума, сибирская язва, сап и т. д.). Этот способ, правда, наиболее безопасен для террориста, и если удастся наладить отправку в Россию культур болезней, то один террорист сумеет вывести в расход сотни коммунистов… Организовать отправку культур микробов очень легко через дипломатов-контрабандистов. Очень многие дипломаты лимитрофных государств занимаются провозом в Москву контрабанды и возят ее сразу до 10 пудов (3–4 чемодана). За провоз берут от 150 до 300 долларов за чемодан… При некоторой осторожности через них можно будет отправлять и газы и взрывчатые вещества. Только всем этим предметам нужно придавать товарный вид, то есть, чтобы дипломаты и посредники не знали, что они в действительности везут. Помимо того, чемоданы должны быть с особо хорошими замками, чтобы дипломат из-за любопытства не полез бы туда…

Культуры бацилл отправлять лучше всего в упаковке от духов, одеколона, эссенции, ликеров и т. д. Газы под видом каких-либо лаков в жестяной или стальной упаковке. Взрывчатые вещества под видом красок, ванили, которая пересылается в жестяных коробках…

При выборе целей для таких терр. актов надо иметь в виду только те учреждения, где все без исключения служащие, а также посетители, являются коммунистами. Таковы: 1) Все областные комитеты ВКП(б), все губернские комитеты ВКП(б), все партийные школы, войска ГПУ и органы ГПУ… (далее следует список из 75 учреждений в Петрограде и Москве с их адресами — авт.)»[136].

Такого рода диспозиции и планы имели практически все белоэмигрантские организации. И говорить о том, что эти планы остались только на бумаге, было бы грубой ошибкой. Вот лишь небольшая (и далеко неполная) хроника терактов против СССР, совершенных белоэмигрантскими боевиками в первой половине 1920-х годов.

1923 год.

10 мая белоэмигранты Конради и Полунин убили генерального секретаря советской делегации на Лозаннской конференции, полпреда СССР в Италии В. Воровского.

1926 год.

5 февраля совершено покушение на советских дипкурьеров Теодора Нетте и Иоганна Махмасталя. Нетте был убит. Тяжело раненный Махмасталь убил покушавшихся — неких братьев Габриловичей.

9 июня в Париже эмигрантом-меньшевиком Мерабашвили был убит редактор советской газеты «Новая Грузия» Г. Вешапели.

26 сентября было совершено покушение на полномочного представителя ОГПУ в Ленинградском военном округе (ему подчинялись территориальные чекистские органы Северо-Запада РСФСР) Станислава Мессинга. Покушавшийся, некий Анатолий Труба, проник в кабинет Мессинга, несколько раз выстрелил в него из револьвера, но промахнулся.

Также в этом году была предпринята попытка покушения на руководителей Советской Украины Г. Петровского и В. Чубаря.

Немаловажным было и то обстоятельство, что Кутепова продолжала поддерживать английская разведка, из секретных фондов которой он в 1927 году получил 200 тысяч французских франков. Благодаря этому финансовому вливанию Кутепов и его сторонники смогли организовать несколько террористических вылазок в СССР.

В мае 1927 года члены Боевой организации Захарченко, Опперпут и Вознесенский нелегально переправились в СССР и 3 июня попытались организовать взрыв дома в Москве, где проживали сотрудники ОГПУ. Но диверсия не удалась, а сами они погибли. 7 июня 1927 года боевики Кутепова Ларионов, Мономахов и Соловьев организовали взрыв в помещении Ленинградского партклуба и благополучно вернулись в Финляндию. 22 августа 1927 года около села Шуя в Карелии были арестованы Болмасов и Сольский, направленные в СССР для совершения терактов. Такая же участь постигла боевиков Шорина и Соловьева, убитых 24 августа 1927 года после перехода границы под Петрозаводском. 6 июля 1928 года Радкевич и Мономахов бросили бомбу в бюро пропусков ОГПУ в Москве (при задержании Радкевич был убит, по другим данным застрелился, Мономахов арестован и впоследствии расстрелян). А в мае-июне 1928 года другой боевик Кутепова, Бубнов, безуспешно провел две недели в Москве с целью организации убийства Н. Бухарина.

Кроме того, имели место теракты, организованные не связанными с Кутеповым и его Боевой организацией белоэмигрантами. Так, в мае 1927 года ОГПУ была раскрыта подготовка взрыва в Большом театре в Кремле в день торжественного собрания, посвященного 10-летию Октябрьской революции, в которой участвовали бывшие колчаковские офицеры. 7 июня 1927 года в подстроенной боевиками «Братства русской правды» (есть также версия об участии польских спецслужб) железнодорожной катастрофе погиб заместитель полномочного представителя ОГПУ по Белорусскому военному округу И. Опанский. В тот же день в Варшаве белоэмигрант Борис Коверда убил советского полпреда в Польше П. Войкова. 10 августа 1927 года некая А. Щепкина совершила покушение на сотрудника полпредства СССР во Франции Фомина. 1 сентября 1927 года П. Трайкович при попытке совершить теракт в полпредстве СССР в Варшаве убил курьера Шлейхера. В ноябре 1927 года некто А. Ерохин совершил покушение на секретаря советского консульства в Дайрене Черкасова. В мае 1928 года белоэмигрант Ю. Войцеховский совершил покушение на советского торгпреда в Варшаве А. Лизарева. А в августе 1928 года нелегально прибывший в Москву из Польши Л. Любарский пытался совершить теракт против М. Калинина и Н. Бухарина, но не встретив ни того, ни другого, убил одного из руководителей Политуправления РККА Шапошникова.

Временный размах белого террора вызвал серьезное, но, возможно, несколько преувеличенное беспокойство как на Лубянке, так и в Кремле. Дело в том, что число боевиков за все время существования Боевой организации Кутепова составило 32 человека. А после своего пребывания в Москве Бубнов составил для Кутепова доклад, в котором категорически утверждал, что организовать систематический террор в СССР невозможно и нецелесообразно. Но руководство ОГПУ, преувеличивая истинную силу белоэмигрантского террористического движения, получив разрешение Кремля, приняло решение нейтрализовать Кутепова, который к тому же после смерти Врангеля стал в апреле 1928 года председателем РОВС. А так как заманить на территорию СССР Кутепова не удалось, летом 1929 года было решено его похитить и вывести в Москву.

Похищение Кутепова стало одним из первых серьезных заданий, порученных Спецгруппе при ИНО ОГПУ, руководителем которой был Я. Серебрянский. (Формально Спец-группа была образована в 1930 году после заседания Политбюро ЦК ВКП(б), посвященного возможной войне).

То, что похищение Кутепова было поручено Серебрянскому и его людям, было далеко не случайным. К 1930 году Серебрянский уже считался опытным разведчиком-нелегалом. В органах госбезопасности он начал работать еще в 1920 году во время похода Красной Армии в Персию. А в ИНО пришел в 1923 году и сразу же был направлен в Палестину в качестве заместителя нелегального резидента Я. Блюмкина. Через год, сменив Блюмкина на посту резидента, он смог проникнуть в боевое сионистское движение, а также завербовать большую группу эмигрантов — уроженцев России: А. Ананьева (он же Кауфман), Ю. Волкова, Р. Эске-Рачковского, Н. Захарова, А. Турыжникова и ряд других. Позднее именно они и составили костяк Спецгруппы. В 1925-28 годах Серебрянский успешно работал в качестве нелегального резидента в Бельгии и во Франции, а в апреле 1929 года был назначен начальником 1-го отделения (нелегальная разведка) ИНО ОГПУ.

Кроме сотрудников группы Серебрянского для организации похищения Кутепова в Париж был направлен помощник начальника КРО ОГПУ С. Пузицкий. По мнению В. Бурцева, в операции также участвовали советские дипломаты — генеральный консул в Париже Н. Кузьмин и сотрудник полпредства А. Фехнер, что представляется весьма сомнительным.

Утром в воскресенье 26 января 1930 года Кутепов в 10 часов 30 минут вышел из своей квартиры в доме № 26 по рю Русселе, сказав жене, что направляется на панихиду по генералу Каульбарсу в церковь «Союза галлиполийцев», а перед этим встретится с одним хорошо известным ему человеком. Но на панихиду генерал так и не пришел.

В 3 часа дня обеспокоенная семья Кутепова подняла тревогу и заявила об исчезновении генерала в полицию. Подозревая возможность похищения Кутепова, французские власти срочно известили пограничные пункты, порты и аэропорты. Но все оказалось напрасным. Больше Кутепова никто никогда не видел. Расследование, проведенное французской полицией, установило, что Кутепов был похищен около 11 часов на углу рю Удино и рю Русселе. По версии полиции двое неизвестных в желтых пальто неожиданно схватили проходившего мимо генерала и втолкнули в стоявший рядом серо-зеленый автомобиль. На происходящее спокойно смотрел находившийся на углу полицейский, который затем сел в автомобиль рядом с водителем, после чего похитители уехали в сторону бульвара Инвалидов. Вслед за автомобилем поехало и находившееся рядом красное такси. Присутствие человека, одетого в полицейскую форму, дало повод случайному свидетелю Огюсту Стеймницу, уборщику католической клиники св. Иоанна, расположенной на рю Удино, считать произошедшее обычным полицейским арестом.

Но на самом деле все было несколько по-другому. На Кутепова чекистов вывел агент ОГПУ генерал Дьяконов, о котором стоит рассказать чуть подробнее. Участник русско-японской войны и выпускник 1905 года Николаевской академии Генерального штаба, генерал-майор Павел Павлович Дьяконов во время Первой мировой войны был помощником российского военного атташе в Лондоне, и исполнял свои обязанности вплоть до мая 1920 года, когда русская военная миссия в Великобритании была закрыта. После этого оказавшийся не у дел генерал переехал на постоянное место жительство в Париж. Но будучи в эмиграции, Дьяконов никогда не высказывал враждебного отношения к новой власти к России, что, впрочем, и неудивительно, поскольку в вождях белого движения он разочаровался довольно быстро. Желая вернуться на родину, Дьяконов на встречах с советскими представителями неоднократно говорил о том, что хотел бы выехать в Советский Союз. Но все его просьбы оставались без ответа. В марте 1924 года Дьяконов в очередной раз пришел в советское полпредство в Париже и, обращаясь к дежурному коменданту, сказал, что хотел бы встретиться с полпредом по поводу известных ему данных о заговоре против СССР. Слово заговор произвело магическое действие, и Дьяконова пригласили в отдельный кабинет, где он написал следующее письмо:

«Настоящим заявляю, что, будучи в прошлом человеком, враждебно настроенным по отношению к Советской власти, в настоящее время я решительно изменил свое отношение к ней. Обязуюсь охранять, защищать и служить интересам Союза Советских Социалистических Республик и его правительства. П. Дьяконов, Париж, март 1924 г.»[137]

Письмо Дьяконова попало к начальнику ИНО ОГПУ Трилиссеру, который принял, наконец, решение направить к генералу оперативного сотрудника разведки Д. Смирнова. Их встреча состоялась в мае 1924 года в Лондоне. Во время разговора Дьяконов заверил собеседника в своей преданности Советской власти и написал следующее обязательство:

«Настоящим я заявляю, что будучи в прошлом человеком, враждебно настроенным по отношению к Советской Власти, в настоящее время я решительно изменил свое отношение к ней. Желая доказать свою преданность Советскому Правительству я добровольно и сознательно беру на себя обязательство быть секретным осведомителем Советского Правительства о деятельности правых (антисоветских) партий. Равным образом обязуюсь сообщать своевременно о всех прочих контрреволюционных группах, что мне станет известно о их деятельности.

Все директивы, мною получаемые в связи с моей осведомительской работой, обязуюсь исполнять точно и своевременно. О своей деятельности и получаемых мною заданиях обязуюсь хранить полное молчание.

Лондон, 26 мая 1924 г. Павел Павлович Дьяконов.

Впредь свои сообщения буду подписывать „Виноградов“»[138].

Основным объектом деятельности Дьяконова как агента ОГПУ стал образованный в сентябре 1924 года РОВС. Кроме того, используя связи Дьяконова во французском Генштабе, И НО ОГПУ довел до сведения французской разведки данные о профашистски настроенных русских генералах и офицерах. Но главным заданием Дьяконова следует считать участие в похищении Кутепова.

Именно с помощью Дьяконова Кутепову написали записку, в которой неизвестное лицо выразило желание встретиться с ним по денежному вопросу. Встреча была назначена на воскресенье. Те два человека в желтых пальто, что запихнули Кутепова в машину, на самом деле были французскими коммунистами и агентами группы Серебрянского. Роль постового исполнил офицер французской полиции (также агент ОГПУ). А в красном такси находились непосредственные руководители операции на месте — Турыжников и Эске-Рачковский. Посадив Кутепова в машину, чекисты проехали весь центр Парижа, после чего повернули к окраине. А когда заволновавшийся Кутепов спросил их: «Куда вы меня везете?», театрально ответили: «Можете говорить по-русски, генерал. Мы — сотрудники ОГПУ СССР». После этого Кутепова усыпили хлороформом и в спящем состоянии доставили в Марсель. На борт советского судна «Спартак» генерала провели под видом сильно загулявшего члена экипажа, после чего корабль взял курс на Новороссийск. Но больное сердце генерала не выдержало последствий наркоза, и он умер от сердечного приступа в сотне миль от Новороссийска. (Существует и другая версия — Кутепов умер вечером 26 января и был тайно похоронен в саду дома, принадлежащего вышеуказанному французскому полицейскому.) Впрочем, несмотря на смерть Кутепова, организатор похищения главы РОВС Я. Серебрянский 30 марта 1930 года был награжден орденом Красного Знамени.

В Москве с самого начала категорически отрицали причастность своих спецслужб к похищению генерала Кутепова. Так, в газете «Известия» от 3 февраля 1930 года была напечатана заметка, в которой утверждалось, что Кутепов похитил деньги РОВС и бежал с ними в Южную Америку. И только в 1965 году было сделано неожиданное и, скорее всего, случайное признание. 22 сентября газета «Красная звезда» опубликовала заметку генерал-полковника авиации в запасе Н. Шиманова, в которой говорилось: «…комиссар государственной безопасности 2-го ранга (на самом деле 3-го ранга — авт.) Сергей Васильевич Пузицкий… участвовал не только в поимке бандита Савинкова и в разгроме контрреволюционной организации „Трест“, но и блестяще провел операцию по аресту Кутепова и ряда других белогвардейских организаторов и вдохновителей иностранной интервенции и Гражданской войны».

Что же касается генерала Дьяконова, то после исчезновения Кутепова эмигрантская газета «Возрождение» назвала его «чекистским агентом» и прямым участником похищения главы РОВС. После этого Дьяконову пришлось потратить немало сил и времени, чтобы французский суд, рассмотрев материалы следствия по делу «Генерал Дьяконов против газеты „Возрождение“», признал обвинения необоснованными и заставил редакцию принести генералу извинения. Агент «Виноградов» продолжал работать на советскую разведку до оккупации Франции немецкими войсками, а в конце мая 1941 года при помощи советского полпредства в Париже вместе с дочерью выехал в СССР Через месяц после начала Великой Отечественной войны его арестовали, но спустя четыре месяца благодаря заступничеству начальника 1-го (разведывательного) управления НКВД СССР П. Фитина выпустили на свободу. Умер П.П. Дьяконов 28 января 1943 года в Казахстане, куда он был эвакуирован.

Ликвидация Кутепова имела далеко идущие последствия. Во-первых, всем лидерам белой эмиграции было показано, что и за границей они не могут быть гарантированы от насильственной смерти от рук агентов ОГПУ, а полиция и спецслужбы стран пребывания не способны не только обеспечить им защиту, но и даже провести квалифицированное расследование. Во-вторых, РОВС как претендующая на лидерство среди эмигрантов организация стал гораздо менее влиятельным, поскольку сменивший Кутепова на посту председателя генерал Е. Миллер не пользовался большим авторитетом. И в-третьих, в результате непродуманной, начатой белыми эмигрантами под влиянием эмоций террористической кампании 1927–1928 годов значительные силы эмиграции, нацеленные на борьбу с большевизмом вооруженным путем, были уничтожены. Впрочем, иначе и быть не могло, так как государственные спецслужбы всегда были, да и должны быть неизмеримо сильнее каких бы там ни было террористов.

Дело Георга Земмельмана

В начале 30-х годов террористическая активность белоэмигрантских организаций пошла на спад, а осуществленные теракты можно пересчитать по пальцам. Так, в марте 1930 года некий белоэмигрант Ников покушался в Париже на советского гражданина Гершельмана. В апреле того же года почти одновременно были предотвращены попытки взрывов советского консульства во Львове (и убийство консула Литинского) и полпредства в Варшаве, которое готовил некий Ян Полянский. А на следующий год ИНО ОГПУ получило информацию о планах террористической группы РОВС в Чехословакии, возглавляемой генералом Хоржевским, совершить покушение на Сталина, а также планах убийства М. Горького и наркома иностранных дел СССР М. Литвинова, вынашиваемых террористической группой РОВС в Югославии, которой руководил генерал А. Туркул. 16 ноября 1931 года заброшенный в СССР член РОВС Я.Л. Огарев, он же Платонов-Петин, случайно встретив Сталина, проходившего в сопровождении небольшой охраны по улице Ильинка в Москве, хотел выстрелить в него, но, поняв, что не успеет достать из кармана пистолет, отказался от этого намерения (в тот же день Огарев, за которым уже вело наблюдение ОГПУ, был арестован).

Тогда же несколько стабилизировалась международная ситуация вокруг СССР. 3 октября 1929 года были восстановлены дипломатические отношения с Великобританией. В октябре того же года войска Особой Дальневосточной армии под командованием В. Блюхера в ходе вооруженного конфликта на КВЖД разбили войска Чан Кайши и Чжан Сюэляна, после чего в декабре 1929 года был подписан Хабаровский протокол, восстанавливавший ранее существовавшее на КВЖД положение. А несколько позднее, 16, ноября 1933 года, СССР установил дипломатические отношения с США.

Но в то же время возрастало число партийных функционеров, советских специалистов, сотрудников и агентов спецслужб, которые по тем или иным причинам становились в оппозицию существующему строю и бежали из СССР (или оставались за границей). В этом плане показательна история Я. Блюмкина, в 1928-29 годах находившегося в Палестине в качестве нелегального резидента ИНО ОГПУ. Узнав в марте 1929 года о высылке Л. Троцкого из СССР, он сразу же поспешил в Константинополь. Позднее, в письме начальнику ИНО М. Трилиссеру он писал:

«Высылка Троцкого меня потрясла. В продолжении двух дней я находился в прямо болезненном состоянии. Мои надежды, что радиус расхождения между партией и троцкистской оппозицией суживается и кризис изживается, что Троцкий будет сохранен для партии, не оправдались»[139].

В Константинополе Блюмкин несколько раз встречался с Троцким и его сыном Львом Седовым, оказал им ряд услуг, а возвращаясь в Москву согласился взять письма Троцкого его сторонникам в СССР. Однако в Москве очень быстро узнали о связях Блюмкина с Троцким. И уже 15 октября 1929 года он был арестован, а 3 ноября «за повторную измену делу пролетарской революции и измену революционной чекистской армии» расстрелян.

В том же 1929 году, 3 октября, бежал из советского полпредства в Париже поверенный в делах СССР во Франции Григорий Беседовский.

Сын торговца готовым платьем из Полтавы, Беседовский в годы Первой мировой войны был анархистом-оборонцем, после февраля 1917 года вступил в партию кадетов, а в 1918 году стал левым эсером. Но позднее, разочаровавшись в эсерах, он вступил в РКП (б) и сделал неплохую дипломатическую карьеру. В 1922 году он — консул Украины в Вене, в 1923-24 годах — советский консул в Париже, в 1925 году консул СССР в Токио. Но ко времени своей второй командировки во Францию, куда он выехал в мае 1927 года в качестве советника полпредства, Беседовский окончательно разочаровался в идеях коммунизма и установившимся в СССР режиме. А когда его решили отправить как не вызывающего доверия в Москву, перелез через стену здания полпредства и попросил у французских властей политического убежища.

В дальнейшем Беседовский занимал крайне антисоветские позиции, а с 1930 года начал издавать газету «Борьба», лелея мысль объединить под своим крылом довольно многочисленный к тому времени круг «невозвращенцев», насчитывающий несколько сот человек. Однако из этой затеи ничего не вышло, и после издания в 1931 году мемуаров «На путях к термидору» Беседовский пошел по пути известного фальсификатора В. Орлова, публикуя многочисленные апокрифы и не забывая отводить в них себе лично огромную роль.

Впрочем, несмотря на свои экстравагантные выходки, Беседовский не стал объектом охоты для советских спецслужб, чего нельзя сказать об агенте ИНО ОГПУ Георге Земмельмане. Дело Земмельмана, несмотря на свою «заурядность», интересно тем, что в нем как в капле воды отразилась кадровая политика русских и европейских коммунистов, принимавших в свои ряды проходимцев и доверявших им весьма деликатные поручения. Такой беспринципный подход к подбору агентов и доверенных лиц советских спецслужб часто приводил к тому, что их работа ставилась на грань провала.

Начать следует с того, что Земмельман, родившийся в 1899 году, первоначально придерживался крайне правых взглядов. Он входил в состав немецкого Союза офицеров, союза «Олимпия», союза фронтовиков «Берлин-Штеглиц» и являлся членом Национал-социалистической свободной партии. Более того, Земмельман был еще и завзятым мошенником и аферистом. После увольнения из кайзеровской армии он каким-то образом раздобыл себе офицерское удостоверение и с его помощью поступал на службу в расплодившиеся тогда в Германии многочисленные фрайкоры, а также в полицейские отделения и части рейхсвера. Но этого ему показалось мало, и он занялся торговлей оружием.

Впрочем, этот бизнес не принес ему удачи. Один из сообщников выдал Земмельмана полиции, после чего суд в 1925 году приговорил его к году тюремного заключения и поражению в правах на два года. Находясь в камере предварительного заключения потсдамской тюрьмы, Земмельман познакомился с неким коммунистом Грюнертом, которому, очевидно, удалось склонить его к сотрудничеству с компартией Германии. В результате благодаря Грюнерту Земмельман получил адвоката от КП Г, который добился для него отсрочки заключения и отмены приговора о лишении гражданских прав. Более того, сразу же после освобождения из тюрьмы 24 марта 1924 года Земмельман приступил к работе в разведывательной службе КПГ (так называемый N-аппарат), полностью контролировавшейся ОГПУ и Коминтерном.

По поручению своих новых партийных начальников Земмельман возобновил переписку со старыми знакомыми в Лейпциге и Кельне, занимавшими руководящие посты в фашистской организации «Стальной шлем». Помимо этого под предлогом того, что он якобы является сотрудником министерства рейхсвера, Земмельман запрашивал в государственных учреждениях сведения о военных союзах. Таким путем ему удалось получить весьма важные сведения о «Стальном шлеме», о союзах «Оберланд», «Викинг», «Юнгдо» и «Олимпия», о их связях с рейхсвером, а также о вооружении германской армии.

Тем временем разведывательная служба КПГ предпринимала усилия для отмены вынесенного Земмельману приговора, а так же для облегчения ему доступа к источникам информации. С этой целью в сентябре 1925 года он под видом отставного обер-лейтенанта вступил в группу «Медная колесница», являвшуюся частью союза «Танненберг», и создал в Берлине ее отделение, которое сам и возглавил. В мае 1926 года, когда Земмельмана направили в Баварию, он передал свой пост Гансу Бариону по кличке «Курт Мертес». Сам же Земмельман, получив от разведывательной службы КПГ фальшивые документы на имя доктора Финка, стал работать заместителем Фрица Риттера фон Краусера, руководителя Южно-немецкого округа союза «Танненберг» в Мюнхене. На все запросы о докторе Финке Краусер получил из Берлина от Мертенса положительные ответы, благодаря чему Земмельману удалось вступить в относящиеся к союзу «Танненберг» объединения «Народный офицерский союз» и «Старый имперский флаг». В результате он не раз принимал участие в совещаниях руководства союза Танненберга, а также в переговорах с народными союзами Австрии и Италии. Находясь в Баварии, Земмельман поддерживал связь с руководителем разведывательной службы КПГ в южнобаварском округе К. Ганцем, и несколько раз встречался с членом ЦК КПГ О. Брауном. Всего же в период с 17 мая по 15 октября 1926 года он передал в Берлин в разведслужбу КПГ и резидентуру ИНО ОГПУ около 45 подробных рапортов о положении в Баварии.

Однако работа Земмельмана на разведку КПГ длилась недолго. Дело в том, что когда в августе 1926 года из Бюро немецкого офицерского союза в Баварии исчезли атлас рейхсвера и карта военных округов, Краусер написал заявление в полицию. В результате 16 сентября 1926 года был арестован К. Ганц, у которого обнаружили конверт на имя доктора Финка, в котором находились бумаги Земмельмана. Земмельмана также арестовали, и 7 июля 1928 года уголовный сенат имперского суда приговорил его к двум с половиной годам тюремного заключения.

Но в тюрьме Земмельман вновь не задержался, так как вскоре был освобожден по амнистии. Выйдя на свободу, он продолжил свои контакты с КПГ, а затем был передан в распоряжение ИНО ОГПУ. Его устроили в филиал торгпредства СССР в Гамбурге, после чего он начал выполнять задания непосредственно советской разведки. Так, в конце 20-х — начале 30-х годов он выполнял задания в Румынии, за что румынским судом был заочно осужден на 14 лет тюремного заключения. Будучи вынужденным бежать из Румынии, он сначала перебрался в Кельн, а потом в Вену. Весной 1931 года Земмельман женился на немецкой девушке, что привело к неожиданным для него результатам.

Узнав о его женитьбе, на Лубянке решили, что после этого он стал представлять угрозу разведывательной работе и немедленно исключили из списков агентов. Обиженный увольнением с хорошо оплачиваемой работы, Земмельман обратился в редакцию одной из венских газет с предложением написать серию статей о советском шпионаже в Германии, Австрии и ряде других стран. В частности, Земмельман собирался рассказать о подпольных фабриках по изготовлению фальшивых паспортов для советских спецслужб и об использовании компартии Германии в целях привлечения военных к промышленному шпионажу.

Особое место в его разоблачениях должно было занять описание подлинной деятельности Ганса Киппенбергера, члена Политбюро ЦК компартии Германии. Киппенбергер, отвечающий в Политбюро ЦК КПГ за связь партийного подполья с советской разведкой, в 1930 году был избран депутатом парламента. В течение трех лет, до захвата власти нацистами, он продолжал работать на советскую разведку, пользуясь депутатской неприкосновенностью и членством в комиссии по военным делам рейхстага.

Однако совершить эти разоблачения Земмельман не успел, так как его угрозы вызвали быструю реакцию со стороны Москвы. Днем 27 июля 1931 года неизвестный Земмельману человек спокойно вошел в его квартиру и, достав из карманов два пистолета, двумя выстрелами в голову убил хозяина. Молодая жена Земмельмана, услышав выстрелы, подняла крик, однако самого убийства она не видела, поскольку находилась в другой комнате. Прибежавшие в квартиру полицейские увидели молодого человека с двумя пистолетами в руках, который при их появлении бросил оружие и без сопротивления дал себя арестовать.

На первом допросе арестованный назвался Андреем Пикловичем, студентом-медиком, и заявил, что убил Земмельмана по собственной инициативе. Такой же линии поведения советовал ему придерживаться в дальнейшем и посетивший его на следующий день адвокат Натан Коркес. Однако в ходе следствия Пиклович признал, что ему близки идеи анархо-коммунистов, а посему угрозы Земмельмана вызвали у него законное возмущение. На состоявшемся в первых числах марта 1932 года судебном процессе Пиклович признал себя виновным в убийстве, но при этом заявил, «что будет до конца бороться с капиталистическим режимом и что если бы Земмельман остался в живых, то предал бы многих пролетарских борцов»[140].

До и во время суда над Пикловичем по указанию Москвы в западной коммунистической прессе была развернута компания в его защиту, проходившая на фоне инспирированных коммунистами демонстраций в его поддержку. В результате суд присяжных не смог прийти к единому решению (5 присяжных — виновен, 7 — не виновен), и Пиклович был оправдан по обвинению в убийстве. Его присудили к штрафу за контрабанду оружия, конфисковали два пистолета и 4 марта 1932 года освободили из-под стражи, обязав немедленно покинуть Австрию.

При этом настоящая личность подсудимого так и не была установлена. На самом же деле Пикловичем назвался Эгон Шпильмам, родившийся в 1903 в Сербии. В начале 20-х годов он приехал в Австрию для продолжения образования, но в 1925 году был выслан из страны за принадлежность к местным коммунистам. После этого он полулегально обосновался во Франции и до 1930 года работал металлургом на заводе, поддерживая тесные связи с КПФ. В 1930 году он выехал в СССР на учебу, где был завербован ОГПУ и направлен в Австрию для ликвидации Земмельмана.

Здесь интересно отметить, что в октябре 1931 года находящийся проездом в Вене перебежчик Г. Агабеков, желая оказать помощь австрийским властям, якобы опознал в Пикловиче своего бывшего коллегу по ИНО ОГПУ И. Шульмана. Шульман, по утверждению Агабекова, был членом РКП(б) с 1918 года, в 1923-24 годах осуществлял под видом дипломатического курьера связь между резидентурами ИНО ОГПУ в Берлине и Лондоне, с 1925 года заведовал спецлабораторией резидентуры ИНО в Италии, а с 1929 года возглавлял в Москве так называемый «черный кабинет», занимавшийся изготовлением фальшивых документов. Более того, Агабеков заявил, что именно Шульман в свое время лично приготовил для него фальшивый персидский паспорт, по которому он легализовался в Стамбуле. Правда, утверждения Агабекова подтверждения не получили, и Пиклович остался для суда Пикловичем. Что же касается Агабекова, то его разоблачения сослужили ему плохую службу.

Операция «Филомена»

Георгий Агабеков, о котором пойдет далее речь, был кадровым сотрудником советской разведки, ставшим невозвращенцем, а позднее и предателем. При этом своей изменой он нанес агентурной сети ИНО ОГПУ огромный ущерб, особенно на Ближнем и Среднем Востоке. Кроме того, в своих опубликованных на Западе мемуарах он подробно рассказал о структуре и методах работы ОГПУ, а также его руководителях, чего до него не делал никто. И поэтому не следует удивляться тому, что вскоре за ним началась настоящая охота.

Георгий Сергеевич Агабеков (настоящая фамилия Арутюнов) родился в 1895 году в Ашхабаде. Перед Первой мировой войной он учился в Ташкентской гимназии, но с началом военных действий в 1914 году был мобилизован в армию и до октября 1916 года воевал на фронте. Потом он был направлен в Ташкентскую школу прапорщиков, после окончания которой служил командиром взвода и переводчиком с турецкого языка при штабе 46-го полка на Румынском фронте. Февральскую революцию Агабеков воспринял с воодушевлением, а сразу же после Октября покинул армию и в марте 1918 года в Одессе вступил в отряд Красной гвардии.

С 1918 по 1920 год Агабеков служил в Красной Армии. Он воевал в Туркестане, где командовал частями Красной гвардии, а затем в Сибири против армии Колчака. Впрочем, существует и противоположная версия, по которой Агабеков якобы служил у Колчака и только в конце 1919 года перешел на сторону красных. Во всяком случае точно известно, что в 1920 году он вступил в ряды РКП(б) (партийный билет № 539303) и был назначен командиром батальона войск внутренней службы в Екатеринбурге. В том же году Агабекова переводят в ЧК Екатеринбурга, где он занимает должность помощника уполномоченного по борьбе с контрреволюцией и ведает секретной агентурой, а в 1921 году командируется в Тюменскую губернию, где участвует в подавлении крестьянского восстания в Ялуторовском уезде.

В конце 1921 года, учитывая знание Агабековым турецкого и персидского языков, его переводят в центральный аппарат ВЧК в Москве, в начале следующего года — в ЧК Туркестанского фронта, а затем в контрразведывательный отдел ТуркГПУ, где он занимался проблемами Средней Азии и Афганистана. В 1922 году он был направлен в Бухару в качестве начальника агентуры. Там он наладил дело таким образом, что в его руки попал весь разведывательный аппарат бухарского штаба. Кроме того, по собственным утверждениям, он принимал непосредственное участие в деле Энвер-паши. Его активность и способности были замечены руководством ОГПУ. В результате в 1924 году Агабеков был переведен в центральный аппарат ИНО ОГПУ и в апреле того же года направлен в Кабул. В Афганистане он работал под прикрытием должности помощника заведующего бюро печати полпредства, одновременно считаясь уполномоченным советского торгпредства по Кабульскому району.

В конце 1926 года Агабекова назначают резидентом ИНО ОГПУ в Тегеране. Там он добился больших успехов в приобретении шифров и перехвате корреспонденции аккредитованных в Иране консулов иностранных государств. «Английское генеральное консульство в Мешхеде состоит из генерального консула и военного атташе, являющегося одновременно представителем индийского генерального штаба (имеется в виду штаб английских войск в Индии — авт.), — вспоминал Агабеков. — Оба переписываются с британским посланником в Тегеране и с индийским генеральным штабом. Штаб информирует военного атташе о положении на Востоке посредством месячных и шестимесячных сводок. Всю эту переписку мы аккуратно получали и пересылали в ОГПУ в Москву»[141].

Кроме того, Агабеков успешно организует возвращение из Афганистана и Персии беженцев, вербует в качестве агентов русских эмигрантов, подкупает вождей белуджских и курдских племен с целью вооруженного выступления против Англии ввиду предполагаемой войны Великобритании с СССР. Но были у него и провалы. Например, как уже говорилось выше, несмотря на все усилия, ему не удалось задержать и доставить обратно в СССР бежавших в Персию в январе 1928 года бывшего сотрудника секретариата Сталина Б. Бажанова и сексота ОГПУ А. Максимова. Кроме того, имеются данные, что он не отличался нравственной чистоплотностью. Так, в сентябре 1928 года генеральный консул СССР в Хоросане А. Дубсон получил письмо от одного из своих подчиненных О. Бельта, в котором тот обвинил Агабекова в домогательствах к своей жене, которые имели место в Мешхеде в 1926 году. Позднее Агабеков якобы сфальсифицировал телеграмму из Москвы, в которой говорилось о болезни матери жены Бельта, а когда та выехала в СССР, навязался ей в попутчики и в Ашхабаде потребовал развестись с мужем, суля все богатства мира.

Но как бы там ни было, в апреле 1928 года Агабеков возвращается в Москву и назначается начальником сектора по Ближнему и Среднему Востоку ИНО ОГПУ. Здесь необходимо отметить, что назначение на столь высокий пост свидетельствовало о доверии к нему не только со стороны ОГПУ, но и высшего руководства страны. На этой должности он остается до октября 1929 года. А затем его направляют нелегальным резидентом в Турцию на место арестованного за связь с Троцким и позднее расстрелянного Я. Блюмкина. 27 октября 1929 года на пароходе «Чичерин» он прибыл в Стамбул с документами на имя армянского коммерсанта Нерсеса Овсепяна. В сферу будущей деятельности Агабекова, помимо самой Турции, входили Сирия, Палестина и Египет. Кроме того, перед ним стояла задача не только организовать сбор интересующей советскую разведку информации, но и разработать планы антибританской деятельности на Ближнем Востоке.

Но к тому времени, по утверждению самого Агабекова, его отношение к советской власти меняется на 180 градусов.

«Читая в Стамбуле информационные сводки ОГПУ, — пишет он, — я все более убеждался в том, что народное хозяйство разрушается и гибнет, пока наверху идет драка за власть. В частных письмах мне сообщали, что положение все более ухудшается, что приближается новый, 1931 голодный год. Постепенно становилось ясно, что в создавшемся положении виноваты не отдельные личности, но вся система управления. Зрела мысль о борьбе с руководителями преступной политики. Ехать обратно в СССР и начать там открыто выступать — это значило в лучшем случае сесть куда-нибудь в концентрационный лагерь. Я решил ехать на Запад»[142].

В конце концов осенью 1929 года Агабеков принимает решение не возвращаться в СССР. А в конце января 1930 года он обращается к английским властям в Стамбуле с просьбой предоставить ему политическое убежище. Явившись к военному атташе британского посольства, он сообщил ему свое настоящее имя и должность и пообещал предоставить всю известную ему информацию о советской разведке. Военный атташе внимательно выслушал Агабекова и пообещал передать его предложения заинтересованным лицам. Выждав несколько недель, Агабеков повторил свое предложение, на этот раз сотруднику английского консульства в Стамбуле Роджерсу, и вновь без особого успеха. И только в мае 1930 года англичане попросили его написать автобиографию, приложив к ней свой послужной список. Агабеков незамедлительно представил требуемые бумаги, в конце которых приписал:

«По причинам личного характера я не намерен возвращаться в Россию. Обращаясь к вам, я снова подтверждаю, что готов выехать в Лондон или в любое другое место, которое вы установите, для окончательных переговоров. Если же в конечном счете выяснится, что вы не заинтересованы в моих услугах, я буду просить только оплатить мне расходы по переезду. Остаюсь в ожидании ответа.

Н. Овсепян»[143].

Тут необходимо остановиться на причинах личного характера, о которых упоминает Агабеков. Дело в том, что все же настоящей причиной предательства Агабекова была, как это не удивительно, любовь. Нелегальный резидент ИНО как мальчишка влюбился в 20-летнюю англичанку Изабел Стритер, у которой брал уроки английского языка.

Роман, начавшийся как легкий флирт, вскоре стал единственным смыслом его жизни. Родители Изабел, пришедшие в ужас от ее выбора, отправили дочь во Францию. Но Агабеков последовал за ней, и ценой предательства добился своего — в ноябре 1930 года они поженились. Об этом свидетельствует следующий доклад французского военного атташата в Стамбуле:

«Строго секретно… Бухарест. Г-ну полковнику Паллас, французскому военному атташе в Бухаресте.

…Агабеков вошел в сношение с машинисткой-стенографисткой английского посольства мисс И. Стритер, на которой женился, сообщив англичанам важные сведения, особенно касающиеся работы Советов в Афганистане.

Начальник секции… Бюро военного атташе»[144].

Забегая вперед, скажем, что их бурная любовь вскоре кончилась. В апреле 1936 года они разошлись, и Изабел, вернув себе девичью фамилию, уехала в Англию. В 50-е годы она работала стенографисткой в британском парламенте, а затем в английских посольствах за границей. Умерла Изабел Стритер в возрасте 62 лет 27 ноября 1971 года в Нью-Йорке, где она служила в английской миссии ООН.

Но вернемся к нашему рассказу. Получив от Агабекова требуемые бумаги, англичане так и не могли решить, кто перед ними — провокатор или настоящий перебежчик. Тем временем, как уже говорилось, родители отправили Изабел во Францию. Тогда потерявший голову Агабеков 19 июня 1930 года на пароходе «Тадла» отправляется из Стамбула в Марсель, а оттуда в Париж, где открыто порывает с советской разведкой и делает соответствующие заявления во французской и эмигрантской прессе.

«До настоящего времени работал честно и преданно для Советской России, — писал он сразу после бегства в одной из эмигрантских газет Парижа. — В последние два года я стал замечать, что революционный энтузиазм в СССР стал переходить среди коммунистических низов в подхалимство и бюрократизм, вырождаясь в заботу о сохранении своих мест и боязни лишиться куска хлеба. Среди коммунистических верхов вопрос о революции свелся к борьбе за портфели.

В то время как эта привилегированная группа варится в собственном соку и, бросая революционные фразы о свободе и пр., на самом деле душит всякое проявление свободы — в это время рабочий класс приносит колоссальные материальные и моральные жертвы для осуществления преступно-фантастической пятилетки и физически истребляется, а крестьянство загоняется в колхозы и разоряется дотла, ибо, фактически разрушая индивидуальное хозяйство, сталинское правительство не дает взамен ничего. Результаты этого — перманентный голод в такой аграрной стране как Россия. В области внешней политики — лживые революционные призывы к рабочим Запада. Одновременно с провозглашением лозунга „освобождение угнетенного Востока“ сталинское правительство ведет империалистическую политику в Китае, Персии, Афганистане и на всем Ближнем Востоке, что я докажу фактами в своей готовящейся к печати книге.

В области торговли я считаю преступным при наличии фактического голода в России вывоз из СССР продуктов и трату вырученных денег на заполнение карманов совчиновников и поддержку компартий других стран.

С режимом, создающим невыносимую жизнь громадному стопятидесятимиллионному народу СССР и властвующим силой штыков, несознательности армии и неорганизованности классов рабочих и крестьян, — я обещаю отныне бороться.

Я имею сотни честных друзей-коммунистов, сотрудников ОГПУ, которые так же мыслят, как и я, но, боясь мести за рубежом СССР, не рискуют совершить то, что делаю я.

Я — первый из них, и пусть я послужу примером всем остальным честным моим товарищам, мысль которых еще окончательно не заедена демагогией нынешнего ЦК.

Я зову вас на борьбу за подлинную, реальную, настоящую свободу!»[145]

Став невозвращенцем, Агабеков рассчитывал заработать на жизнь публикацией своих мемуаров. Однако британская газета «Дейли мейл» на предложение о публикации мемуаров ответила: «Без гарантий, что мистер Агабеков не провокатор, мы не можем поставить ни строчки, так как если выйдет скандал с его сенсацией и разоблачениями, то в английском общественном мнении… газета может проиграть, и поэтому мы воздерживаемся. Конечно, если у Агабекова есть документы, тогда другое дело»[146].

Впрочем, в сентябре 1930 года мемуары Агабекова под названием «ОГПУ» все-таки были опубликованы в парижской эмигрантской газете «Последние новости». А в 1931 году они вышли отдельной книгой на английском языке в Нью-Йорке и назывались «ОГПУ: русский секретный террор». Вскоре после этого вышел и русский оригинал книги, подготовленный к печати при помощи русских эмигрантов, проживающих в Берлине.

Появление книги Агабекова для очень многих обернулось трагедией. Так, в Иране она вызвала настоящий переполох. Дело закончилось тем, что в июле-августе 1932 года власти арестовали более 400 человек, связанных с советскими спецслужбами. (250 в Тегеране, 130 — в Хорасане, 50 — в Западном Азербайджане). Четверо из них были расстреляны, а 27 приговорены к тюремному заключению. А до этого, 1 июля 1931 года, был принят «Закон о наказании лиц, занимающихся деятельностью, направленной против безопасности и независимости страны», наказания по которому предусматривали осуждение на срок от 3 до 15 лет и смертную казнь. Результатом этих действий властей стал разгром в Иране просоветского коммунистического и национально-освободительного движения. Другим важнейшим последствием выхода в свет мемуаров Агабекова стало то, что доверие правящего в то время в Иране Реза-шаха Пехлеви к СССР было подорвано, и с его стороны были приложены немалые усилия к тому, чтобы по возможности в наибольшей степени сократить сотрудничество с Москвой.

Кроме того, за всеми сотрудниками советского полпредства в Иране был установлен жесткий контроль, что очень затрудняло работу резидентур ИНО ОГПУ и Разведупра РККА. И это только в одном Иране. А ведь не следует забывать, что Агабеков сдал всю известную ему агентурную сеть не только в Иране, но и на всем Ближнем Востоке и в Центральной Азии.

Впрочем, в ИНО ОГПУ старались преуменьшить значение разоблачений Агабекова. Так, в докладной записке на имя начальника ИНО А. Артузова о мемуарах Агабекова говорилось таким образом:

«Он (Агабеков — авт.) останавливается на некоторых „фактах“, оценка которых, по нашим данным, может быть дана следующая:

История с Захаридисом. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в аппарате, ни в составе сети на Ближнем Востоке и в Аравии Захаридиса не было и нет. Торговая операция с Захаридисом — сплошная выдумка.

„Убийство“ Белова. Данные об „убийстве“ члена нашей организации Белова — сплошная выдумка.

Палестинские события. Плохое изложение газетных информаций о деятельности Коминтерна на Ближнем Востоке.

История с Жиро. Ничего подобного в нашей работе на Востоке не было. Факт выдуман.

Агентурная работа. В воспоминаниях А. пишет о своей работе в Константинополе. В бытность в Константинополе никаких агентурных разработок не вел и никакой сети не имел. Все сообщенное им в материалах сплошная выдумка.

Нач. 5-го отделения ИНО ОГПУ Федоров»[147].

Думается, не лишним будет привести здесь и заметку «Агабеков», опубликованную 15 августа 1936 года в парижской эмигрантской газете «Возрождение» под рубрикой «Письмо в редакцию». Автор заметки — князь Г. Львов, в прошлом глава двух кабинетов Временного правительства:

«Милостивый государь, господин редактор! Два дня назад я получил от своего приятеля, живущего в Персии, человека с большим положением в прошлом и безупречной репутацией, письмо, содержащее характеристику личности Агабекова. Вот выдержка, касающаяся этого человека:

„В последних номерах „Возрождения“ и „Последних новостей“ много пишут об Агабекове… Этот мерзавец теперь перебежал к эмиграции и выпускает книгу на русском, французском, английском и персидском языках о деятельности большевиков на Востоке и в Персии. Агабеков большой негодяй, и ему никто не должен верить. В Персии хорошо знают этого мерзавца, потому очень интересуются его книгой. В Тегеране он гордо заявил, что собственноручно расстрелял не менее 50 человек“.

Подобная, более чем определенная, характеристика, быть может, послужит вам, господин редактор, для целей установления роли этого перебежчика…»

Несмотря на стремление приуменьшить последствия измены Агабекова, в ОГПУ после публикаций мемуаров не собирались прощать ему предательства. Уже 2 июля 1930 года во все резидентуры были разосланы шифротелеграммы с перечнем оперативных сотрудников и агентов, которых было необходимо отозвать в Москву или временно заморозить их деятельность. Тогда же было принято решение о незамедлительной ликвидации изменника. Вначале с этой целью в Париж выехали сотрудники Спецгруппы во главе с Я. Серебрянским. Потом такое же задание получил нелегальный резидент ИНО в Италии Е. Мицкевич.

Но с наскока убрать Агабекова не удалось, поскольку французские власти, не желая осложнять дипломатические отношения с СССР, выслали его в августе 1931 года в Бельгию. Поэтому в конце 1931 года в ИНО ОГПУ была разработана операция «Филомена», имевшая целью заманить Агабекова в Болгарию, там похитить и доставить в СССР.

При осуществлении этого плана было решено использовать советского эмигранта греческого происхождения Нестора Филию, который стремился вывезти из СССР свою жену Евдокию и дочь Анну, оставшихся в городе Николаеве. Пытаясь найти людей, которые могли бы помочь ему, Филия познакомился с французским инженером Александром Огюстом Лекоком и уроженцем Одессы, греком Жаном Паниотисом, оказавшимся агентом ОГПУ. Узнав о том, что жена Филии имеет в одном из женевских банков счет на 100 миллионов франков, Паниотис рассказал об этом другому агенту ОГПУ в Париже Сергею Минцу.

Убедившись, что счет мадам Филия в Женеве не фикция, они сообщили об этом в Москву, где решили использовать сложившуюся ситуацию для похищения Агабекова. Предполагалось, убедив его в подлинности истории Нестора Филин, предложить ему как бывшему работнику ОГПУ организовать за приличную плату побег двух женщин из СССР, заманить в ловушку и вывезти в Москву. Паниотис и Минц привлекли к операции своего знакомого англичанина Альберта Стопфорда, который в конце сентября 1931 года встретился с Агабековым и сначала попросил только совета — как добыть заграничные паспорта в Москве.

Но уже спустя несколько дней он предложил Агабекову самому организовать выезд двух женщин из России, разумеется, за соответствующее вознаграждение. В середине октября в Брюсселе состоялась еще одна встреча Агабекова со Стопфордом и другим агентом ОГПУ, действовавшим в Швейцарии под псевдонимом Отто Эгер. Последний, якобы, должен был финансировать операцию.

Месяц спустя Агабеков выехал в Болгарию. По дороге он нанес ОГПУ целый ряд ощутимых ударов. Так, будучи в Вене, он задержался на 10 дней, дав показания австрийской полиции по так называемому «делу Земмельмана». Кроме того, он назвал имя бывшего резидента ИНО в Вене М. Горба, работавшего под прикрытием атташе по печати в советском полпредстве в Вене, и его помощника И. Лебединского, занимающего должность заведующего паспортным отделом. Но по прибытии в Софию его вызвал к себе шеф болгарской полиции Прелявский, который заявил, что в интересах самого Агабекова следует немедленно покинуть Болгарию, не заезжая в Варну — конечный пункт его путешествия. В результате Агабекову ничего не оставалось, кроме как вернуться обратно в Брюссель.

Однако на Лубянке решили не отказываться от намеченного плана, заменив Варну румынским портом Констанца. Но на этот раз Агабеков заподозрил неладное и поставил в известность о предложении Филии своих покровителей из западных спецслужб, после чего 23 декабря выехал из Брюсселя в Бухарест. В это время ОГПУ тщательно готовилось к похищению. В Марселе было зафрахтовано греческое судно «Елена Филомена» с командой в 20 человек, из которых семерых сразу же заменили агентами ОГПУ. Капитаном судна был грек Катаподис, с которым находилась и его «невеста» — немка по фамилии Гаублер.

В конце декабря 1931 года Агабеков одновременно с Лекоком прибыл в Констанцу. Здесь Лекок представил предполагаемой жертве еще одного компаньона — болгарина. На самом деле это был советский разведчик, резидент нелегальной резидентуры в Турции Г. Цончев, действовавший под прикрытием владельца фирмы «Цончев-Герон». Но Агабеков уже не сомневался, что все дело Филии — провокация советской разведки с целью его похищения.

9 января 1932 года в Констанцу прибыла «Филомена». На ее борту находился агент ОГПУ Г. Алексеев, которому была отведена роль исполнителя похищения или, в зависимости от обстоятельств, убийства.

Однако в течение следующих двух дней заманить Агабекова на борт судна не удалось. Румынская секретная служба, установившая постоянное наблюдение за Агабековым с момента пересечения им границы, вечером 11 января задержала с поличным Алексеева возле ресторана «Юбилейный», когда тот пытался застрелить Агабекова. «Филомена» была конфискована, ее команда во главе с капитаном арестована, также были задержаны Цончев и Лекок. Кроме того, во время следствия были разоблачены еще несколько советских агентов в Бухаресте, Стамбуле и некоторых других европейских столицах.

Здесь интересно будет добавить, что история с «Филоменой» снова всплыла в 1934 году, когда судно зафрахтовал «Совторгфлот» для перевозки леса в египетский порт Александрия. Прибыв в Египет в феврале, капитан Катаподис вместо того, чтобы сдать груз заказчикам, заявил, что продаст лес с аукциона в возмещение убытков, понесенных при попытке похищения Агабекова. Советские официальные представители в Египте были вынуждены обратиться в суд, после чего вновь разразился громкий скандал.

Что до Агабекова, то после очередного провала почти всей агентуры ОГПУ на Балканах и продолжающихся публичных разоблачений оставлять его безнаказанным с точки зрения руководства страны и ОГПУ, разумеется, было нельзя. Поэтому охота за ним не прекращалась и длилась еще девять лет, закончившись только весной 1938 года.

Убийство в Булонском лесу

Если Агабекову удавалось до 1938 года избегать мести со стороны советских спецслужб, то другие чекисты и работники Разведупра РККА, заподозренные в измене, в большинстве своем были безжалостно ликвидированы. Так, 22 мая 1932 года в Гамбурге был убит курьер ИНО ОГПУ Ганс Виссингер. Обстоятельства его ликвидации до сих пор в деталях неизвестны, но если верить Яну Валтину (Рихарду Кребсу), немецкому коммунисту, одному из руководящих работников Коминтерна в Германии, порвавшему с советским режимом в марте 1938 года, убийство Виссингера совершил агент ИНО ОГПУ американец Джордж Минк. А произошло оно следующим образом:

«В начале 1932 года произошел следующий инцидент, в котором Минку была отведена вполне конкретная и зловещая роль.

Капитан находившегося в море лайнера „Милуоки“, принадлежавшего компании „Гамбург — Америка“, получил шифровку, в которой сообщалось, что трое стюардов лайнера: Фердинанд Барт, Камилло Ф. и Карл Р., являются агентами ГПУ и везут с собой шпионские материалы. В каютах стюардов был произведен обыск, который выявил огромное количество спрятанных в матрацах фотопленок, машинописных документов, чертежей, кодированных сообщений и т. п. — результат работы советского шпионского аппарата в США всего лишь за один месяц. Стюардов арестовали и передали полиции для допроса. Один из членов гамбургского „аппарата“, обеспечивающего этот канал, на следующий день после инцидента подал в отставку. Но функционерам ГПУ, которые знают секреты, никогда не позволяют уходить в отставку.

Этому человеку, которого звали Ганс Виссингер, предложили поехать в Советский Союз, но он отказался. Было принято решение ликвидировать Виссингера. Среди тех, кому поручили эту миссию, были Гуго Маркс и Джордж Минк — ягоды одного поля.

ГПУ совершенно не интересовало, был ли Виссингер виновен в чем-то. Утром 22 мая Ганса Виссингера нашли мертвым в постели в его квартире на Мюленштрассе… Чтобы сбить людей с толку, коммунистическая пресса писала, что убийство Виссингера — дело рук нацистов.

На следующий день я встретился с Минком на проходящем как раз в тот момент в Гамбурге Международном конгрессе моряков. Он сидел в ресторане, довольно пьяный и веселый, в компании партийных стенографисток. Мне удалось на короткое время оттащить его от этих девиц.

— Ты знал Виссингера? — спросил я.

— А почему тебя это интересует? — нагло ответил он.

— Может быть, он ни в чем не был виноват. Может быть, ты совершил ошибку.

— Мы никогда не ошибаемся и никогда не наказываем невиновных, — был стандартный для ГПУ ответ»[148].

Другая малоизвестная до настоящего времени история связана с именем нелегала Разведупра Витольда Штурм де Штрема. Родившийся в Польше, Штурм де Штрем в молодости вступил в партию Ю. Пилсудского (ППС — Революционная фракция), занимавшую правый фланг в движении социалистов, но в 1919 году перешел в компартию Польши. В апреле 1921 года, будучи одним из руководителей военного аппарата партии и кандидатом в члены ЦК, он участвовал в переговорах о создании так называемой «социалистической организации в войске», на базе военного аппарата компартии и офицеров-пилсудчиков из числа членов Польской организации войсковой (ПОВ). Кроме него в переговорах участвовали В. Гжех-Ковальский от компартии, а от ПОВ его брат Тадеуш, С. Воевудский и другие. Но из этой затеи ничего не вышло, и уже в 1922 году Штурм де Штрем работает в Разведупре РККА, где становится разведчиком-нелегалом.

Но в 1933 году в СССР органы ОГПУ начинают раскручивать «дело ПОВ», после чего репрессиям подвергаются бывшие сторонники Пилсудского, якобы специально засланных в ряды ВКП(б) со шпионскими заданиями. Среди них — бывший участник упомянутых выше переговоров С. Воевудский, а также бывшие соратники Штурм де Штрема по ППС — Т. Жарский, Е. Чешейко-Сохатский, П. Ладан и другие. Сам Штурм де Штрем был убит в декабре 1933 года в Вене. Точные причины его ликвидации неизвестны. Но примечательно то, что в ней принимали участие другие будущие «невозвращенцы» — В. Кривицкий и Н. Рейсс, о которых речь пойдет дальше. По позднейшему признанию начальника внешней разведки ОГПУ-НКВД А.Х. Артузова (в письме Н.И. Ежову в ноябре 1936 г.) в операции против Штурм де Штрема участвовал К. Баранский, в то время — начальник 4-го отделения ИНО ОГПУ.

Иностранные коммунисты, находившиеся в политической эмиграции в СССР и считавшиеся по каким-либо причинам «уклонистами», становились объектами интереса советских органов безопасности и даже ликвидировались. Не всегда это проходило открыто. Характерна история гибели Макса Гельца.

Родившийся в 1889 году в крестьянской семье, ставший рабочим, Гельц вступил в компартию Германии сразу после ее основания. В 1918–1919 гг. он возглавлял рабочий совет в городе Фалькенштейне. В 1920 году он командовал вооруженными отрядами рабочих в Фогтланде, воевавшими с войсками генерала Каппа, попытавшегося осуществить военный переворот. Во время мартовского восстания 1921 года Гельц в Мансфельде во главе рабочих отрядов сражался против правительственных войск и жандармерии. За нарушения партийной дисциплины Гельц был исключен из партии, но в 1922 году, находясь в тюрьме, куда был заключен по обвинению в убийстве, вновь вступил в КПГ. Гельц был приговорен к пожизненным каторжным работам. После кампании протеста в СССР и европейских странах (в его защиту выступили Б. Брехт, К. Кольвиц, Т. и Г. Манны, А. Эйнштейн, очерк в «Правде» напечатал М. Кольцов, получивший разрешение германских властей на встречу с Гельцем в тюрьме) немецкий коммунист был освобожден и приехал в Москву. Ранее, 7 ноября 1927 года, Гельц, вместе с Кларой Цеткин, был награжден орденом Красного Знамени. В СССР были напечатаны его книги «Жизнь-борьба» и «От белого креста к красному знамени». Его имя в Советском Союзе присваивалось рабочим бригадам, школам, заводам, колхозам, он стал почетным красноармейцем, чекистом и милиционером, почетным депутатом Ленинградского совета, посетил множество городов, где выступал на митингах, партийных и советских форумах.

Но была и другая сторона жизни Гельца. Никогда не отличавшийся послушанием, он не поддержал тельмановское руководство КПГ, и искал, уже в московской эмиграции, таких же оппозиционеров. 5 марта 1933 года в Москве на квартире супругов Германа и Эльзы Таубенберг Гельц присутствовал на встрече немецких коммунистов. Товарищи по партии собрались для того, чтобы послушать по немецкому радио результаты выборов в рейхстаг. На встрече был и Эрих Волленберг, немецкий коммунист, занимавшийся в партии военной работой, критически относившийся не только к руководству КПГ, но и к Сталину и другим советским вождям, которых он знал лично. О собрании стало известно ОГПУ.

В сентябре 1933 года в советских газетах появились некрологи Гельца, утонувшего 15 сентября в реке Оке во время своего пребывания в Горьком. По свидетельству перебежчика В. Кривицкого, работавшего в то время в ИНО ОГПУ и лично знакомого с Тельцем, последний хотел выехать за границу, что и послужило причиной его ликвидации чекистами. Вопрос об обстоятельствах гибели Макса Тельца остается открытым. Следует отметить, что Волленберг в 1934 году, используя иностранный паспорт, сумел выехать из СССР, где был позднее объявлен троцкистом и фашистским агентом, а их единомышленница Ценцла Мюзам, вдова убитого нацистами в концлагере поэта-анархиста Эриха Мюзама, приехавшая в 1936 году из Праги в Москву, была арестована НКВД.

Впрочем, целью спецопераций были далеко не только разведчики-«невозвращенцы» и отклонившиеся от «генеральной линии» иностранные товарищи. Так, в ноябре 1936 года ИНО НКВД, возможно, готовилась операция против бывшего председателя Учредительного собрания Виктора Михайловича Чернова. Будучи весьма популярным революционером, защищающим в первую очередь интересы российских крестьян, он не принял взятого большевиками курса, и, находясь в эмиграции, начал искать пути «исправления ошибок революции». Несколько раз он писал Сталину, а в ноябре 1926 года в Праге даже встречался с его личным посланником и вел переговоры по поводу своего возможного возвращения в СССР. Однако, посчитав, что его просто хотят заманить в Москву и расстрелять, от дальнейших контактов с советскими представителями Чернов отказался.

В дальнейшем Чернов возглавил «конструктивное» крыло эсеров и начал искать альтернативу большевистской политике в России. Благодаря его усилиям в конце 20-х годов стала выходить газета левых эсеров «Знамя борьбы», в которой печатались такие острые статьи, как «Голос революционеров из российских тюрем», «О причинах кронштадтского восстания», «О задачах левонародничества» и другие, получившие широкий резонанс среди русских эмигрантов. Но с началом в СССР коллективизации Чернов почувствовал за собой слежку со стороны агентов ОГПУ. Вот что пишет об этом Д. Волкогонов:

«Из архива ИНО ОГПУ явствует, что за Черновым следили сразу несколько агентов: „Лорд“, „Лоуренс“, „Лука“, „Сухой“. В сводке „Лорда“ от 30 ноября 1936 года подробно рассказывается, например, как с помощью дворника Г. Фурманюка установлено постоянное наблюдение за квартирой В.М. Чернова по улице короля Александра, 17, в Праге.

Подробно описываются соседи, окружение, подходы к дому, пути быстрого ухода из квартиры. Видимо, готовилась „акция“, но Чернов почувствовав неладное, выехал из города»[149].

Благодаря тому, что Чернов вовремя сменил место жительства, ему удалось избежать гибели от рук советских агентов. А вот невозвращенцу Дмитрию Навашину повезло меньше, и в январе 1937 года он был убит в Париже в Булонском лесу. Это убийство, как и похищение генерала Кутепова, так и не было раскрыто французской полицией, что породило несколько версий гибели Навашина. А поскольку в советской и российской прессе о Навашине публикаций практически не было, то мы посчитали необходимым рассказать об это деле как можно более подробно.

Дмитрий Сергеевич Навашин родился в 1889 году в семье известного киевского профессора-ботаника, специалиста в области цитологии и эмбриологии. Решив в молодости стать юристом, он начал изучать юриспруденцию в Киевском университете святого Владимира. Тогда же он увлекся поэзией и приобрел некоторую известность как молодой поэт-символист. Позднее, уже будучи в Москве, он посещал московский Литературно-художественный кружок, где иногда читал свои стихи. Сохранилось даже письмо Валерия Брюсова Андрею Белому, написанное 4 апреля 1909 года:

«Дорогой Борис Николаевич!

Позвольте рекомендовать вам Дмитрия Сергеевича Навашина, молодого поэта, который читал мне свои очень интересные стихи и сказки. Надеюсь на ваше к нему внимание. Ваш всегда Валерий Брюсов».

Впрочем, Андрей Белый довольно сдержанно отзывался о произведениях Навашина: «…единственное их достоинство, — писал он, — та юная свежесть, которая присуща и многим другим начинающим, не попавшим однако на страницы „Северных цветов“».

Несмотря на поэтические упражнения, Навашин не забывал и о грубой прозе жизни. После окончания университета он некоторое время работал помощником присяжного поверенного в Москве, а затем поступил на службу в Петроградское отделение Главного управления Красного Креста на должность представителя Союза городов. Перед Первой мировой войной ему удалось сколотить некоторый капитал на финансово-промышленных операциях в Сибири, а когда начались боевые действия, его направили представителем Красного Креста в Копенгаген. В 1916 году он вернулся в Россию и тогда же вступил в масонскую ложу «Астрея», оставаясь с тех пор до самой смерти в радах «вольных каменщиков».

Когда произошла Октябрьская революция, Навашина чуть было не расстреляли. Как позднее рассказывал он сам, в связи с покушением 30 августа 1918 года на Ленина, совершенного Ф. Каплан, его арестовала ВЧК. Однако после того, как он пообещал чекистам «чудодейственные» планы экономического и финансового возрождения России, его под честное слово отпустили домой. И тогда он во избежание неминуемого расстрела немедленно бежал в Стокгольм. Но весной 1921 года Навашин неожиданно возвратился в Советскую Россию, где при содействии Л. Красина начал работать в наркомате внешней торговли. А затем после короткой командировки за границу его назначают директором Промбанка, которым он руководит в течение трех лет.

В начале 20-х годов Навашин был направлен в командировку в Париж. Официально он занимал должность технического советника торгпредства СССР и вице-директора (а позднее и директора) советского банка «Банк де Пэи дю Нор» на авеню де л’Опера, через который шла вся франко-советская торговля. Но кроме того, он являлся информатором ИНО ОГПУ и, как сейчас говорят, «агентом влияния». Вот что, например, пишет об этом в своих мемуарах Г. Беседовский:

«Помимо секретных сотрудников он (сотрудник парижской резидентуры ИНО ОГПУ Янович, он же 3. Волович — авт.) пользовался услугами некоторых чиновников торгпредства и банка, по роду своей деятельности встречавшихся с разными французскими политическими деятелями. Эти чиновники, под страхом увольнения, обязаны были представлять ему подробнейшие сообщения в письменной форме обо всех своих разговорах с иностранцами. Среди лиц, писавших такие сообщения, был и директор советского банка в Париже Навашин»[150].

Надо отметить, что Навашин был достаточно ценным «агентом влияния», особенно в области экономики и финансов. Приехав в Париж, он на короткое время вернулся в масонскую ложу «Астрея», в которой состоял в России в 1916–1917 годах, однако затем перешел во французе кую ложу. Так что неудивительно, что вскоре у него завязались громадные связи во французских деловых и политических кругах. Среди его ближайших друзей были не только масоны Великого Востока и видные банкиры, но и министры и сенаторы Франции, например, министр путей сообщения Анатоль де Монзи, благодаря которому он вошел в местную ложу. При этом вокруг Навашина, по словам де Монзи, крутились десятки дельцов, занимавшихся учетом советских векселей на крайне выгодных для них условиях, поскольку в те годы советские векселя не учитывались в Банк де Франс. Не забывал Навашин и о научной деятельности, и, живя в Париже, выпустил две книги по политэкономии на французском языке, а также периодически публиковал статьи во французских журналах.

Но после бегства Г. Беседовского о связях Навашина с ОГПУ стало известно в эмигрантских кругах. А неутомимый разоблачитель советских провокаторов В. Бурцев в 1930 году на страницах газеты «Общее дело» открыто обвинил его в сотрудничестве с Москвой. После этой публикации состоялась личная встреча Навашина с Бурцевым, во время которой Навашин, якобы, не отрицал преступления сталинского режима и даже согласился с тем, что похищение генерала Кутепова — дело рук агентов ОГПУ. Но подобные акции он, по словам Бурцева, «находил неизбежными в условиях тогдашней русской жизни и говорил, что это только и позволяет большевикам спасать Россию». «О себе он говорил как о небольшевике, — пишет далее Бурцев, — но что он ради России должен поддерживать большевиков… Особенно он возражал мне, когда я называл его помощником чекистов»[151].

Интересное описание деятельности Навашина во Франции было дано после его убийства и в статье «Таинственный Навашин», опубликованной в эмигрантской газете «Меч» от 13 марта 1937 года:

«В 1922 году мы застаем Навашина уже в Париже, в качестве агента „КРО“ — отдел экономической и финансовой разведки Чека. Начальником этого отдела был Артузов. Навашин за свою работу в Париже получал хорошее вознаграждение — около 800 долларов в месяц. Деньги он получал через небезызвестное общество „Аркос“, во главе которого стоял Скобелев, бывший министр временного правительства Керенского. Сам Скобелев был назначен на свой пост благодаря влиянию Навашина. В это время финансовой работой большевиков за границей заведовал Красин. Общество „Аркос“ служило ширмой для коммерческой работы большевиков во Франции, где в 1923 году они не могли еще выступать открыто.

Задачей Навашина было устройство коммерческих дел и примирение левых французских кругов с большевиками. В обоих отношениях Навашин преуспевал. Участие СССР в известных Лионских ярмарках началось благодаря его стараниям. Он же добился расширения франко-советского товарообмена.

Политическая работа Навашина сводилась к пропаганде в масонских кругах. Навашин был видным масоном. В это время масонство в СССР подвергалось сильному преследованию. В 1924 году, когда во Франции пришел к власти левый картель, Навашин процветал. Он вращался в правительственных кругах. Масонам он обещал, что в СССР их деятельность снова будет разрешена. Чека согласилась на это, желая поднять авторитет Навашина во французских кругах. Видные масоны в СССР были выпущены из тюрьмы. Ложи в Москве и Ленинграде были восстановлены. Но одновременно эти ложи были взяты под пристальное наблюдение Чека. Специальный отдел Чека под руководством Пивоварова проводил это наблюдение.

Когда советские масонские ложи в Москве и Ленинграде хотели восстановить связь с ложей „Великого Востока“ во Франции, то эта связь осуществлялась через двух доверенных курьеров — Окурко и Богуна, — оба агенты Чека. Эти люди втерлись в масонскую организацию через посредство „брата Навашина“. Таким образом, Пивоваров и его высшее начальство, Дзержинский, были в курсе дел не только русских, но и французских масонов»[152].

Деятельностью Навашина во Франции интересовались не только русские эмигранты, но и, весьма вероятно, представители западных, в том числе британских, спецслужб. Прямых доказательств тому нет, но в цитируемой выше статье «Таинственный Навашин» по этому поводу говорится следующее:

«Таким образом, Навашин успешно вел в Париже свою работу, что в конце концов обратило внимание могущественной и деятельной английской контрразведывательной организации, известной под именем „Интеллидженс Сервис“. Эта организация постановила привлечь Навашина к сотрудничеству. Тут, по-видимому, были пущены в ход сразу две пружины. Во-первых, Навашин имел какие-то связи с „Интеллидженс Сервис“ еще во время великой войны в России, где эта организация работала очень энергично, и роль ее была довольно двусмысленной. Навашин сохранил связь с этой организацией и впоследствии, в первое время революции. Таким образом, Навашин был, вероятно, в ее руках. С другой стороны, „Интеллидженс Сервис“ решило воздействовать на громадное честолюбие Навашина, который мечтал о политической роли. Перед ним раскрыли самые радужные перспективы, если он согласится работать на постепенное „примирение большевиков с Западом“.

Тем крупным агентом английской организации, которому было поручено привлечь Навашина, был бывший офицер английской армии Виктор Лич. По поручению своей организации, он вел ожесточенную борьбу с большевиками в первые годы революции. Он последовательно участвовал в попытках переворота — латыша Берзина, в восстаниях в Ярославле, Самаре, Казани, Пензе. Он помогал в организации и снабжении антибольшевиков деньгами. Он принимал деятельное участие в работе „Центрокаспа“ — якобы независимого правительства, обосновавшегося при английской поддержке в Баку. Все эти попытки провалились. Теперь он явился к Навашину в Париже, переговорил с ним, и, после некоторых колебаний, Навашин согласился сотрудничать с „Интеллидженс Сервис“ — все в той же экономической области. Он должен был снабжать английскую разведку данными об экономике СССР…

Навашин стал агентом английской разведки „№ 178“. Он продолжал свою работу, систематизируя для англичан сведения об экономике СССР и ведя пропаганду во французских кругах. В скором времени Навашин был вызван в Берлин, в советское полпредство. Его хотел видеть крупный чекист-ревизор Гольденштейн, приехавший за границу, чтобы наводить порядки среди агентов. Но сам Гольденштейн не стал разговаривать с Навашиным, а сдал его на руки одному из своих помощников Миронову. От этого последнего Навашин узнал, что ему нужно выехать в Москву. Навашина пожелали видеть стоявшие в то время у власти Ягода и Трилиссер.

Навашин опасался ехать в Москву. Он испросил разрешение предварительно закончить некоторые дела в Париже, что ему было позволено. Тут Навашин встретился с Личем и сообщил ему о вызове в Москву. „Интеллидженс Сервис“ дало Навашину крупные деньги (5000 фунтов) и указало, что в СССР он должен войти в связь с двумя агентами английской разведки — Василием Шпиреном и Андреем Чернухиным, из которых последний был служащим Наркомвнешторга. Навашин поехал в Москву».

Впрочем, в Москве Навашин долго не задержался, и вскоре вернулся во Францию. Но оба английских агента, Шпирен и Чернухин, были расстреляны ГПУ (в 1928 и в 1929 году). Разумеется, эта поездка в Москву не была для Навашина единственной — за время работы в Париже он неоднократно бывал в СССР по служебным надобностям. Однако в 1931 году, когда ему предложили вернуться в Москву и занять высокий пост в одном из комиссариатов, он вдруг решил остаться во Франции. Впрочем, невозвращенцем он стал без лишнего шума, уволился из банка и ушел в частную жизнь.

Но при этом материальное положение Навашина не изменилось. Он по-прежнему жил в особняке, который обходился ему около 20 тысяч франков в год, бывал на приемах у государственных деятелей Франции, принимал их у себя, держал двух секретарш и по утрам ходил гулять в Булонский лес с двумя породистыми собаками. Что до его политических пристрастий, то тут есть смысл вновь процитировать Бурцева:

«Как ни был Навашин близок к большевикам, он после 1930 г., несмотря на их вызов, ехать в Россию не решился, и с партией большевиков формально порвал. Но по существу он все время продолжал поддерживать связи если не с центральными организациями, где господствовал Сталин, то с теми оппозиционными течениями, где организаторами были Пятаков, Раковский и другие»[153].

О том, что Бурцев близок к истине, говорят несколько фактов. Во-первых, Навашин был близким другом Семена Борисовича Членова, который еще до революции состоял в подпольной социал-демократической организации, объединяющей воспитанников средних учебных заведений Москвы и курировал ее по указанию Н. Бухарина и Г. Сокольникова, тогда членов Московского комитета РСДРП(б). После революции Членов работал в наркомате внешней торговли, а в 20-х годах находился во Франции в качестве юрисконсульта советского полпредства в Париже. Вернувшись в СССР, он стал в НКВТ главным юрисконсультом, а в 1936 году был арестован НКВД. Следователи планировали пустить его в качестве одного из фигурантов по делу, «параллельного антисоветского центра» вместе с Пятаковым и Радеком, но Сталин по только ему известным причинам вычеркнул его фамилию из списка обвиняемых и заменил другой. Во-вторых, когда 23 января 1937 года в Москве начался процесс над Пятаковым, Радеком, Сокольнковым, Серебряковым и другими (т. н. «процесс семнадцати»), где многие подсудимые были друзьями Навашина, он публично высказал несогласие с предъявленными им обвинениями, отстаивая тем самым репутацию старых большевиков и обличая террор, развязанный Сталиным. И в-третьих, после публикации материалов следственного дела бывшего начальника ИНО А. Артузова не осталось никаких сомнений в том, что Навашин до конца своих дней оставался его наиболее доверенным агентом во Франции. Интересно и то, что убили Навашина через два дня после начала московского процесса — 25 января 1937 года.

О том, как произошло убийство, писали многие французские газеты. Вот, например, что сообщала по этому поводу все та же эмигрантская газета «Меч» от 31 января 1937 года в статье «Загадочное убийство невозвращенца»:

«Д.С. Навашин имел обыкновение каждое утро совершать прогулку в Булонском лесу, вблизи которого он жил.

25 января он, как обыкновенно, в 9 часов утра вышел на прогулку, держа на привязи двух своих собак. На нем был спортивный, элегантный костюм; в руке он держал тяжелую палку с острым железным наконечником, которая, в случае надобности, могла бы послужить и оружием.

В 10 час.30 мин. он прошел мимо молочной фермы и свернул с дороги в лес.

То, что произошло дальше, стало известным из показания единственного свидетеля убийства, счетовода ле Вефа.

— Прогулка моя в лесу, — рассказывает ле Веф, — была прервана начавшим накрапывать дождем. Поджидая автобус, я заметил в нескольких десятках метров, среди кустарника, двух субъектов, которые не то боролись, не то дрались.

Продолжалось это всего несколько секунд. Затем раздалось три выстрела. Один из боровшихся упал на землю, другой бросился бежать в сторону Сюрен, держа в руке револьвер. Судя по тому, как он бежал, этому человеку не больше 25–30 лет. Это человек спортивного вида. Одет он был в серую фуфайку. Пиджака на нем не было…

Я подбежал к месту происшествия. Собаки выли, и мне пришлось отогнать их камнями от тела хозяина. Человек лет пятидесяти лежал, уткнувшись ничком в землю. Правая щека его была изуродована пулей. По-видимому, другая пуля попала в сердце, потому что на груди также быстро показалась кровь. Неизвестный был убит наповал.

Ле Веф дал знать полиции. На убитом не нашли никаких документов. Труп опознала служанка, которую жена Навашина, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, послала на поиски.

Экспертиза, проведенная полицейским врачом, показала, что Навашин был убит кинжалом, напоминающим штык, а не револьверной пулей…

Сходясь во мнении, что убийство совершено на политической почве, газеты высказывают различные предположения. Большинство газет связывают убийство с московским процессом, считая его делом ГПУ, тем более, что на месте убийства найден кусок „Humanite“ (газета французских коммунистов — авт.), выпавший из кармана убийцы. Газеты крайнего левого лагеря стараются перебросить обвинение на Гестапо, указывая на антифашистскую деятельность Навашина».

В Москве откликнулись на убийство Навашина моментально. Уже 27 января все центральные и многие местные советские газеты опубликовали следующее заявление ТАСС:

«По сообщениям агентства ГАВАС 25 января в Булонском лесу в Париже убит невозвращенец, некий Навашин. Все газеты подчеркивают, что убийство совершено на политической почве. Для политической характеристики Навашина важны два момента. „Попюлер“ подчеркивает, что Навашин в последнее время активно разоблачал происки германского фашизма в Румынии и Польше, в странах Северной Европы и высказывает предположение, что убийство Навашина является делом рук гестапо. Газета „Тан“ в свою очередь указывает, что Навашин в свое время был близок с Пятаковым и Сокольниковым — руководителями антисоветского троцкистского центра. Газета „Тан“ добавляет, что имеются основания предположить, что Навашин был хорошо осведомлен о деятельности этого центра. В связи с этим обстоятельством ряд газет отмечают возможность, что Навашин убит троцкистами, опасавшимися разоблачений.

В этой связи особый интерес приобретает более чем подозрительная торопливость, с которой Троцкий и его сын Седов выступают с „опровержениями“, отрицающими их заинтересованность в устранении Навашина. В спешке Троцкий и Седов, очевидно, не успели достаточно согласовать свои „опровержения“, в результате чего между обоими „опровержениями“ имеются серьезные противоречия, на которые указывают парижские газеты, а именно: Седов заявляет, что ни он, ни Троцкий никогда не встречались с Навашиным и не имели с ним никаких отношений. Троцкий же в своем „опровержении“ приводит о Навашине данные, свидетельствующие, что он его хорошо знал».

В ходе следствия по делу об убийстве Навашина, предпринятого Сюрте Женераль, были допрошены десятки людей, начиная с его жены и дочери и кончая министром де Монзи, дававшим показания при закрытых дверях. Для дачи показаний даже был привезен недавний перебежчик, большевик Крюков-Ангарский, порвавший с Москвой в 1930 году и живший теперь под другой фамилией. По его мнению, Навашин «и порвал, и не порвал» с Москвой и, может быть, только делал вид, что протестует против подготовки московских процессов. Примечательно, что родственники Навашина отмечали, что движущим стимулом его жизни была «жажда политических и коммерческих авантюр», что он был тесно связан с М. Литвиновым и полностью отрицали как советские версии убийства Навашина (гестапо и троцкистами), так и западные (органами НКВД). При этом они заявили, что убийство скорее всего уголовное, а версию о причастности НКВД отметали по причине того, что «стилет — чисто европейское орудие убийства», а «закат Литвинова еще не стал свершившимся фактом».

Впрочем, следствие не дало никаких результатов. Убийца, якобы молодой блондин в спортивном пальто, которого издали видел единственный свидетель — счетовод ле Веф — так никогда и не был найден.

Несмотря на тщательную проверку банковского счета и записных книжек Навашина, ни один след не привел к аресту убийцы. В результате дело было закрыто. И только сейчас появилась возможность назвать его имя, мало известное даже в компетентных кругах — Пантелеймон Тахчианов. Нам оно стало известно благодаря ныне покойному высокопоставленному сотруднику КГБ, который поведал о многих интересных деталях его биографии.

Пантелеймон Иванович Тахчианов родился 20 сентября 1906 года в селе Веришам Соганлунского участка бывшей Карской области (ныне территория Турции) в безземельной крестьянской семье, глава которой арендовал казенный участок. В семь лет он пошел в сельскую школу, где проучился четыре года, помогая летом отцу в небольшом хозяйстве. В 1918 году, когда русские войска вынуждены были оставить Карскую область, семья Тахчиановых бежала в Россию и обосновалась в Крыму, сначала в Феодосии, а затем в деревне Товмай Перекопского уезда Таврической губернии. Там с августа молодой Тахчианов работа батраком у местных немцев-колонистов. Но когда в 1921 году в Крыму начался голод, он уехал в Джанкой, а затем в Симферополь, где в июне стал стрелком части особого назначения по борьбе с бандитизмом. После расформирования части в январе 1922 года Тахчианов некоторое время состоял на бирже труда в Симферополе, а с сентября 1922 года работал на частном кожевенном предприятии «Крымкожтрест», а потом башмачником в кустарной обувной мастерской.

Однако поскольку Тахчианов с 1925 года был членом ВЛКСМ, решением Крымского обкома ВКП(б) его в октябре 1926 года послали на учебу в Крымскую областную совпартшколу. А сразу после окончания школы в июне 1928 года кандидат в члены ВКП(б) Тахчианов был направлен на работу в органы ГПУ Крыма, где он последовательно занимал следующие должности: штатный практикант ГПУ Крыма в Симферополе (1928–1929 гг.), помощник оперуполномоченного и контролер Феодосийской пограничной комендатуры в Феодосии и Симферополе (1929–1930 гг.), уполномоченный особого отдела 8-го полка 3-й Крымской дивизии (1930–1931 гг.), уполномоченный КРО и ИНО ГПУ Крыма в Симферополе (1931–1932 гг.). В это же время отличавшийся поразительными способностями к языкам Тахчианов продолжил свое образование и в 1931 году окончил вечернюю среднюю школу в Симферополе. А за два года до этого его приняли в члены ВКП(б).

В сентябре 1932 года в жизни 26-летнего чекиста Тахчианова произошел крутой перелом. Как владеющего турецким, греческим и французским языками.(позднее он овладел еще и английским, итальянским и немецким) и хорошо показавшего себя на последней должности, его вызвали в Москву и зачислили в особый резерв ИНО ОГПУ, после чего он приступил к подготовке к длительной командировке в качестве разведчика-нелегала. Осваивая специальные дисциплины, Тахчианов одновременно учился в московском Институте востоковедения им. Нариманова, который окончил в сентябре 1933 года. Тогда же он был выведен из особого резерва и направлен за границу. Как начиналась нелегальная деятельность Тахчианова — неизвестно, но в 1936 году он с документами турка-эмигранта оказывается во Франции, с которой, главным образом, и была связана его работа в довоенные годы. Убийство Навашина было не единственной проведенной им ликвидацией, но об этом будет рассказано позже.

Если кто убил Навашина теперь установлено, то о причинах его неожиданной ликвидации можно только догадываться. Вряд ли это было связано с его выступлениями по поводу очередного московского процесса. Также маловероятно, что его ликвидировали за контакты с британской разведкой, хотя сотрудник СИС Виктор Лич, якобы завербовавший Навашина, незадолго до этого сам был убит в Монте-Карло при загадочных обстоятельствах. Скорее всего, убийство Навашина стало очередным шагом в раскручивании маховика репрессий против оппозиции, и прежде всего троцкистов. Навашин же, согласно имеющимся сведениям, некоторое время был банкиром Троцкого, так как с 1930 года все средства, поступавшие в распоряжение Троцкого со всего света и даже из СССР, посылались в Париж на имя Навашина. И тут уместно напомнить, что приказ ликвидировать Троцкого Сталин отдал после февральско-мартовского, 1937 года, пленума ЦК ВКП(б), и тогда же началась масштабная охота на троцкистов по всему миру, прежде всего во Франции и Испании.

И еще. Покровители Навашина в НКВД к началу 1937 года находились в опале. Так, бывший начальник ИНО А. Артузов 11 января 1937 года был освобожден от должности зам. начальника Разведупра РККА и назначен научным сотрудником 8-го отдела ГУГБ НКВД. А 13 мая он был арестован как активный участник «антисоветского заговора в НКВД» и 21 августа расстрелян. То же можно сказать и о Г. Бокие, начальнике спецотдела при ГУГБ НКВД. Согласно утверждению его зятя Л. Разгона, он впал в немилость у Сталина после назначения Н. Ежова главой НКВД в октябре 1936 года. А уже 7 июня 1937 года Бокия вызвали в кабинет Ежова, где и арестовали. На следствии, которое было поручено полуграмотному следователю Али Кутебарову, он «признался», что является троцкистом, членом контрреволюционной масонской организации «Единое трудовое братство», руководителем антисоветского спиритического кружка, а также в шпионаже в пользу Англии. 15 ноября 1937 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Бокия к расстрелу, и в тот же день приговор был приведен в исполнение.

Исчезновение Джульет Пойнтц

Дмитрий Навашин стал одной из первых жертв начавшегося в 1937 году уничтожения находящихся за границей представителей оппозиции (прежде всего троцкистов) и тех, кто так или иначе был с ними связан. Тогда же началась чистка зарубежного аппарата советских спецслужб и его агентуры. При этом ликвидации подлежали не те, кто совершал ошибки, пусть даже и приведшие к серьезным провалам, а усомнившиеся в правильности советской политики и грозившие публично выступить с разоблачениями шпионской деятельности СССР. Весьма характерной в этом плане была судьба агента Разведупра американки Джульет Пойнтц.

Джульет Стюарт Пойнтц родилась 25 ноября 1886 года в Омахе, штат Небраска, в семье ирландских католиков, глава которой работал адвокатом. В 19 лет Пойнтц покинула родительский дом и отправилась в Нью-Йорк, где закончила Бернард-колледж Колумбийского университета и получила звание магистра искусств. Свое образование она продолжила в Англии в Оксфордском университете и в Лондонской школе экономики, куда была приглашена Генеральной федерацией женских клубов.

Будучи сторонником модных в то время на Западе левых взглядов, Пойнтц после возвращения в США в 1909 году вступила в Социалистическую партию. Обосновавшись в Нью-Йорке, она в 1908-10 годах работала в эмиграционной комиссии США, а затем в Американской ассоциации по трудовому законодательству и в Бюро трудовых исследований школы Рэнда, директором которой была в 1914-15 годах. В 1915-19 годах она занимала пост председателя международного профсоюза портних и по совместительству преподавала в Колумбийском университете. В 1913 году Пойнтц вышла замуж за доктора Фредерика Франца Людвига Глезера, атташе германского консульства в Нью-Йорке.

Это было довольно странное замужество, учитывая радикальные социалистические взгляды Пойнтц. Недаром по этому поводу в западной литературе встречается совершенно анекдотическая версия, по которой Пойнтц вышла замуж за немецкого дипломата с целью шпионить за немецкой деятельностью в США и передавать эту информацию русским большевикам.

Несмотря на то, что она была левой социалисткой, Пойнтц в 1919 году после образования Коммунистической партии США вступила в ее ряды и почти сразу же выдвинулась в число партийных лидеров. Однако вскоре она подверглась критике за свои связи с одним из партийных оппозиционеров Людвигом Лоре. Лоре был исключен из КП США и некоторое время работал на ИНО ОГПУ, пока его не уличили в том что он сам фабриковал свои донесения. Впрочем, сама Пойнтц избежала исключения из партии вместе с Лоре. Более того, она продолжала занимать видные посты в КП США, была директором Нью-Йоркской рабочей школы, руководила женским отделом партии и некоторое время являлась секретарем американской секции МОПР. А на рубеже 30-х годов Пойнтц даже была членом Женского секретариата Профинтерна, то есть поднялась уже до международного уровня в коммунистическом движении. В этот же период она баллотировалась от КП США на должность Генерального прокурора штата Нью-Йорк, являлась организатором «Общества дружбы с СССР» и коммунистического профсоюза Лиги «Единство» в США.

Однако в начале 30-х годов в связи с прекращающимися дрязгами внутри Компартии США над Пойнтц вновь нависла угроза исключения. Тогда же (очевидно, в 1934 году) советская разведка сделала ей предложение выйти из партии и переключиться на работу в пользу Разведупра РККА. Впрочем, по некоторым данным, Пойнтц и до этого предложения выполняла отдельные задания советских спецслужб в Европе и Китае. Так или иначе, но в 1934 году, после инструктажа в Москве, она вернулась в Америку и с огромной энергией и энтузиазмом приступила к работе, о которой Д. Даллин пишет следующее:

«По возвращении в Соединенные Штаты она приобрела себе комфортабельный дом в Нью-Йорке, и ее первой задачей была вербовка новых агентов. Она принимала высокопоставленных людей, приезжающих из Москвы, предлагала им кандидатов, устраивала встречи[154]. Разного рода контакты, ленчи, обеды в роскошных ресторанах — все это со стороны выглядело очень захватывающе, а по существу оказалось скучным делом.

Прошло немного времени, и Джульет Пойнтц со своим коммунистическим опытом, приобретенным как дома, так и в России, начала испытывать колебания в своей вере. Ее сомнения усилились, когда она узнала о судьбах уклонистов в России и о судебных процессах над „предателями“. К концу 1936 года она полностью разочаровалась и начала писать книгу мемуаров. Этот факт не остался в секрете от ее друзей и руководителей»[155].

Одним из тех, кому Пойнтц в начале 1937 года сообщила о своем решении, был ее старый друг Карло Треска, человек, заслуживающий того, чтобы рассказать о нем чуть подробнее. В отличие от многих других своих товарищей — итальянских анархистов, Он прожил сравнительно долгую жизнь. Но назвать эту жизнь спокойной довольно трудно: достаточно сказать, что Треска за свои 64 года пережил 36 арестов и пять покушений. Родился он в Италии в Абруцци в 1879 году в семье богатого землевладельца, в ранней молодости примкнул к социалистическому движению и уже в 20-летнем возрасте был избран руководителем профсоюза железнодорожников. Вскоре он стал редактором левой газеты «Иль Жерм», а позднее попал в тюрьму за «клевету на общественные порядки» и монархический строй. После освобождения Треска эмигрировал в Швейцарию, где познакомился с Муссолини, в то время еще игравшим большую роль в ИСП, и в конце концов оказался в Соединенных Штатах.

В Америке Треска стал издавать революционные журналы на итальянском языке, и активно сотрудничал с местными социалистами. Но в 1907 году он покинул итальянскую социалистическую федерацию в США, поскольку еще в 1905 году примкнул к организации «Индустриальные рабочие мира» (ИРМ), где большим влиянием пользовались анархисты. В результате Треска эволюционировал к анархизму и вскоре стал одним из наиболее талантливых публичных деятелей ИРМ. Однако в 1917 году он по не совсем понятным причинам разорвал с ИРМ всякие связи.

Будучи пропагандистом «всеобщего освобождения» трудящихся, борцом за соблюдение прав человека, Треска с симпатией встретил русскую революцию, а в разных левых газетах и журналах начали появляться его статьи, в которых он с воодушевлением писал о происходящих в СССР колоссальных изменениях. Принимал он участие и в многочисленных кампаниях солидарности со страной Советов. А вот новость об установлении в Италии фашистского режима Треска воспринял болезненно. Из итальянских журналистов, проживавших в 20-е годы в США, он был, пожалуй, одной из наиболее талантливых фигур, вставших на путь идеологической борьбы с режимом Муссолини. В результате при участии агентов итальянских спецслужб и консула Италии в Нью-Йорке в 1923 году против Трески было возбуждено уголовное дело, а суд первой инстанции приговорил анархиста к году и шести месяцам тюремного заключения. Но и после тюрьмы Треска не прекратил участия в антифашистском движении. А в 1923 году произошла первая встреча Трески с молодым итальянским коммунистом Витторио Видали. Несмотря на принадлежность к разным течениям рабочего движения, они вскоре стали друзьями, и Треска не раз помогал Видали ценными советами. Поскольку Видали еще не раз будет упомянут на страницах этой книги, то о нем следует рассказать более подробно.

Витторио Видали, также известный как Энеас Сорменти, Артуро Сорменти, Карлос Хорхе Контрерас, команданте Карлос, родился 17 сентября 1900 года в Муджии, недалеко от Триеста, в семье рабочего-механика. После окончания начальной школы он сначала проучился четыре года в техникуме, а затем в академии коммерции в Триесте, по окончанию которой получил диплом бухгалтера. В ноябре 1916 года Видали вступил в Федерацию молодых социалистов Триеста, а когда Италия аннексировала Триест, целиком посвятил себя политической деятельности. В 1918 году он был избран в ЦК ФСМ, где примкнул к левой фракции во главе с Бордигой, а в 1921 году после конгресса в Ливорно и образования Коммунистической партии Италии, вступил в ее ряды и стал одним из активистов. Вскоре он уже играл руководящую роль в Федерации молодых коммунистов, был членом исполнительного комитета ИКП в Триесте и активным борцом против фашизма.

Следует отметить, что в этот период Видали неоднократно задерживался полицией. Первый арест имел место в 1917 году. Впоследствии его арестовывали каждый год, а в 1921 году — даже дважды: первый раз в феврале, во второй — после 1-го мая. После этого ареста он был приговорен к четырем месяцам заключения и к экспатриации.

Выйдя на свободу, Видали нелегально перебрался в Австрию, затем в Чехословакию и Германию, там был задержан, изгнан из страны, и вновь нелегально вернулся в Италию, где продолжил антифашистскую деятельность и участвовал в столкновениях с фашистами. В частности, 22 июня 1922 года он был ранен во время сквадристского выступления в Алессандрии, куда его направили для организации отпора фашистам. Очередной его арест произошел после марша протеста в Риме. Когда же в феврале 1923 года он вышел из тюрьмы, то под давлением властей был вынужден нелегально эмигрировать в США.

В Америке Видали очень скоро стал секретарем итальянского отделения американской компартии, основателем и директором газеты «Трудящийся», а в 1926 году он избирается секретарем антифашистского альянса Северной Америки под именем Энеаса Сорменти.

Однако уже 17 октября 1926 года Видали был арестован полицией. Будучи временно оставленным на свободе до середины марта 1927 года, он в июле был выслан из США за незаконное проживание на территории страны.

Тогда Видали перебрался в Мексику, где стал работать под псевдонимом Артуро Сорменти, еще питая надежду тайно вернуться США. В Мексике Видали становится представителем Коминтерна и вступает в ряды мексиканской компартии. В это время его основной задачей было руководство Антиимпериалистической Лигой в странах Латинской Америки. В 1928 году он в составе делегации компартии Мексики участвует как Карлос Хорхе Контрерас в VI конгрессе Коминтерна.

В 1929 году имя Видали всплыло в связи с гибелью кубинского коммуниста Хулио Антонио Мелья, исключенного из компартии за контакты с левой оппозицией и убитого на улице Мехико женой Видали коммунисткой Тиной Модотти, с которой он познакомился в Мехико, где она работала фотографом. Вечером 10 января 1929 года Мелья видели прогуливающимся под руку с Тиной, а через некоторое время он был найден мертвым. Местная пресса назвала этот случай «чисто коммунистической мероприятием», но Тина написала опровержение, обвинив полицию в махинациях, направленных на то, чтобы скрыть следы террористов — агентов кубинского диктатора Мачадо. В итоге убийство было списано на Мачадо, несмотря на то, что некоторые из коммунистов называли в этой связи имя Карлоса Хорхе Контрераса, который якобы имел с Мелья свои счеты.

В 1930 году Видали вместе с Тиной выехал в Москву, где несколько лет под псевдонимом Карлос Контрерас работал в латиноамериканской секции «Международной красной помощи» вместе с Еленой Стасовой. Из СССР он ненадолго выезжал в Испанию, Германию, Францию, Бельгию, Австрию и в скандинавские страны, пока, наконец, в декабре 1934 года его не направили в Испанию помощником эмиссара Коминтерна Витторио Кодовильи.

Что касается Трески, то его разрыв со сталинистами произошел в середине 30-х годов. В 1934 году он жестко осудил «штрейкбрехерскую» позицию сторонников Москвы, занятую ими во время стачки работников отелей в Нью-Йорке, руководство которой принадлежало троцкистским активистам. Не являясь сторонником Троцкого, Треска твердо выступил против его шельмования сталинистами, порвал связи с американской компартией и в 1936 году вошел в «Комитет защиты Льва Троцкого».

Вот этому человеку Пойнтц и сообщила, что разочаровалась в СССР и решила отойти от шпионской деятельности, а также о том, что напишет мемуары, в которых расскажет все, что знает о неприглядных сторонах международного коммунистического движения. Однако 3 июня 1937 года, вскоре после разговора с Треской, она исчезла из своей нью-йоркской квартиры. Несколько позднее Пойнтц якобы видели возле ее апартаментов на Манхеттене в Американской женской ассоциации, после чего она пропала окончательно. Об исчезновении Пойнтц объявил ее поверенный Элис Либерман, который заявил, что проник в занимаемую ей квартиру, где обнаружил нетронутую одежду и ценные вещи. Нетронутым оставался и банковский счет Пойнтц на 10 тысяч долларов (позднее, в 1944 году, когда она была официально признана умершей, деньги были переданы ее сестре Юлели Пойнтц).

Нью-Йоркская секция службы поиска пропавших людей искала Джульет Пойнтц длительное время, в том числе официально обращаясь в коммунистические ячейки, штаб-квартиру партии и в партийные газеты. Однако никаких следов Пойнтц обнаружено не было. В это время Треска также развернул широкую кампанию поисков Пойнтц. Он обращался в различные американские газеты, но также без всякого успеха. Тогда 7 февраля 1938 года Треска провел первую пресс-конференцию, во время которой познакомил присутствующих с известными ему фактами. Он связал исчезновение Пойнтц с делом супругов Робинсонов-Рубинсов — советских агентов, в 1937 году отозванных из США в СССР и там репрессированных. Треска также отметил, что муж Пойнтц доктор Глезер, умерший в 1933 году, работал в немецком консульстве в Нью-Йорке. Кроме того, Треска обратился в официальные органы и попросил Верховного Федерального судью засвидетельствовать исчезновение Пойнтц. Во время приема он повторил свои обвинения:

«Джульет Стюарт Пойнтц захвачена советскими спецслужбами и вывезена в СССР, так как слишком много знала»[156].

В ответ в декабре 1937 года руководитель пресс-службы КП США Адамсон и член Политбюро Хатавей сделали официальные заявления о том, что в компартии ничего не знают о судьбе Пойнтц, которая покинула ее ряды в 1934 году. А центральный орган партии газета «Дейли Уокер» обвинил Треску в том, что он выдумал историю с исчезнувшей американской гражданкой: Однако Треска продолжал свою кампанию, заявив, что к похищению Пойнтц причастны два советских шпиона — Шахно Эпштейн и уже упоминавшийся в связи с убийством Г. Виссингера Джордж Минк.

Эпштейн Александр (Шахно) Борисович родился в 1883 году в Литве в семье раввина. В 1903 году он вступил в Бунд и участвовал в революционной деятельности, за что был арестован. В 1906 году он бежал из России и поселился сначала в Австрии, а потом в Швейцарии. В 1909-17 годах Эпштейн жил в США и активно печатался в еврейской социалистической печати. В 1917 году после Февральской революции он вернулся в Россию, стал одним из активистов Бунда, а в 1919 году вступил в РКП(б). С 1921 по 1929 год Эпштейн находился в США, где принимал самое деятельное участие в еврейском коммунистическом движении. По возвращении в СССР он работал редактором в различных еврейских и русских изданиях, а в 30-е годы его вновь направили за рубеж, на этот раз с секретными заданиями, в том числе по линии разведки. В дальнейшем он занимал пост ответственного секретаря Еврейского антифашистского комитета и умер 21 июля 1945 года. По версии Трески Шахно работал на ОГПУ с 1930 года, являлся любовником Пойнтц и вовлек ее в шпионскую деятельность. Их видели вместе в Нью-Йорке в конце мая 1937 года, а кроме того, он также якобы сопровождал Джульет во время ее встречи с Треской. 11 августа 1937 года Эпштейн покинул Америку на корабле «Королева Мэри» и вернулся в СССР.

Второго шпиона, Джорджа Минка, Треска считал непосредственным убийцей или, по крайней мере, организатором убийства Пойнтц. Минк (он же Сорменти и Джордж Хирш) родился в России, но потом эмигрировал в США и работал водителем такси в Филадельфии. После 1917 года по рекомендации своего родственника С. Лозовского он, никогда не имевший ничего общего с морским делом, становится председателем американского отделения Союза моряков и транспортных рабочих (прокоммунистический профсоюз, тесно связанный с советской разведкой — авт.). Все, знавшие его в этот период, отзывались о нем как о высокомерном, жестоком и хвастливом человеке. С 1930 года Минк в основном жил в Москве и официально работал в Профинтерне, периодически выезжая за границу, в том числе и в Германию. Но на самом деле он являлся агентом Разведупра РККА.

В 1934 году Минка направили в Копенгаген, где его летом следующего года арестовала полиция за попытку изнасилования горничной в отеле. Во время ареста при нем нашли шифры, адреса конспиративных квартир и фальшивые паспорта. В ходе расследования полиция также арестовала Леона Джозефсона, американского коммуниста и агента Разведупра, и еще несколько человек, связанных с советской разведкой. Всем им было предъявлено обвинение в шпионаже, подготовке покушения на Гитлера и связях с компартией Германии. Минк получил 18 месяцев тюремного заключения, однако уже через год вернулся в СССР. В Москве ему пришлось давать объяснения по поводу этого колоссального провала, но он сумел вывернуться, заявив, что его подставила горничная, агент гестапо, которая и выдала всю агентурную сеть датским и немецким властям.

Объяснения Минка были приняты. А в ноябре 1936 года его якобы видели в Москве в компании Джульет Пойнтц. Позднее он участвовал в гражданской войне в Испании и в 1937 году, возможно, входил в барселонскую оперативную группу НКВД и участвовал в ряде ликвидаций в американской интербригаде им. Линкольна. Вот что говорится по этому поводу у Д. Даллина:

«В 1937 году его послали в Испанию вести наблюдение за бригадой Линкольна. „Я встретил Джорджа Минка, — писал Листон Лук, бывший коммунистический издатель, — он хвастался своим участием в создании испанской разведки и предлагал мне следить за ненадежными добровольцами, например, такими, как члены Британской независимой трудовой партии и Американской социалистической партии“. Вильям Маккуистион, близкий друг Минка до 1936 года, рассказывал после, что присутствовал при том, как два человека из ГБ, Джордж Минк и Тони Дельмайо, убили двух членов бригады, потому что те задумали сбежать из Испании или были замечены в уклонизме — свидетели не могли точно сказать»[157].

В том, как закончилась жизнь Минка, существовало несколько версий. По одной Минк был отозван из Испании и расстрелян в СССР. А по другой, высказанной главой ФБР Эдгаром Гувером в октябре 1940 года, еще до покушения на Троцкого в мае 1940 года Минк был убит группой троцкистом во главе с секретарем Троцкого Джозефом Хансеном, а его труп был сброшен в кратер вулкана. Утверждают также, что фотография Минка была направлена Троцкому в Койокан, где в апреле 1938 года его опознал на улице один мексиканский троцкист.

Однако на самом деле Минк погиб в 1938 году во время войны в Испании. В списке погибших советских добровольцев по этому поводу говорится:

«МИНК Джордис Самойлович, чл. ВКП(б), 1899 г. р., г. Житомир. Дата, место и обстоятельства его гибели в Испании неизвестны»[158].

Что же касается обвинений Трески по поводу похищения Пойнтц, то никаких конкретных доказательств в пользу своей версии он не привел, и об истории с исчезновением американки вскоре наверняка забыли, если бы не ее неожиданное продолжение. 11 января 1943 года двое неизвестных застрелили самого Треску в тот момент, когда он выходил из редакции своей газеты «Иль Мартелло», а затем скрылись на автомобиле с места преступления. Это убийство так и осталось нераскрытым, и существуют по крайней мере три версии случившегося.

По первой из них убийство было делом рук мафии. Считалось, что в нем замешан местный криминальный «авторитет» Кармине Галанте, а известный гангстер «Лакки» Лучано даже заявил, что может опознать убийц. Вторая версия приписывает убийство Трески итальянским фашистам, которым он чрезвычайно досаждал своей неуемной активностью. По третьей версии убийство Трески — дело рук НКВД. Ему, якобы, не могли простить участия в «Комитете в защиту Льва Троцкого» и членства в комиссии Дьюи, разоблачений Шахно Эпштейна и Джорджа Минка, а также многолетней кампании по поводу пропавших супругов Робинсонов-Рубинсов и Джульет Стюарт Пойнтц.

Последняя версия кажется наиболее вероятной, поскольку в конце 1930-х — начале 1940-х годов наиболее резко Треска критиковал именно Коминтерн и советские спецслужбы. С началом Второй мировой войны, не переставая осуждать сталинизм, Треска в то же время заявил, что сейчас главным противником для всех прогрессивных сил является именно фашизм. Он основал так называемое «общество Мадзини», членами которого стали сотни проживающих в Соединенных Штатах итальянских рабочих и демократических активистов, как правило, беспартийных противников фашизма и монархии. Деятельность «общества Мадзини» во многом противоречила интересам компартии Италии, лидеры которой, таким образом, тоже имели заинтересованность в устранении непокладистого Трески. Недаром в 1938 году Пьетро Аллегро, член итальянской национальной комиссии американской коммунистической партии, написал работу «Моральное самоубийство Карло Трески», в которой утверждал, что долг последнего — положить конец своей гнусной деятельности как подлинного врага антифашистов. А та же итальянская национальная комиссия в свою очередь в газете «Рабочее единство» от 28 февраля 1938 года писала, что нужно дать понять Треске, что полицейские доносчики отныне будут преследоваться политическим рабочим движением.

В материалах следствия часто встречается имя человека, который обвинялся в убийстве Трески — его бывший друг Витторио Видали. К моменту своей гибели Треска уже давно порвал с ним всякие отношения. А правоверный сталинист не мог поддерживать добрые связи с анархистом, гневно осуждавшим политику Коминтерна. Более того, в номере «Иль Мартелло» от 15 мая 1942 года Треска посвятил целую страницу разоблачению Видали как «главаря шпионов, похитителей и убийц» и высказал предположение, что тот имеет отношение к гибели Троцкого. А за несколько недель до смерти Треска, узнав, что Видали находится в Нью-Йорке, сообщил своим друзьям: «В его присутствии я чувствую запах смерти. Я спрашиваю себя, кто будет следующей жертвой»[159].

В недавно изданной книге Э. Ставинского «Зарубины. Семейная резидентура» утверждается, что к исчезновению Пойнтц был причастен известный нелегал ИНО НКВД капитан госбезопасности (впоследствии генерал-майор) В.М. Зарубин. Эти сведения, представленные компетентным автором, несомненно, очень важны[160].