КГБ: приказано ликвидировать

Испанская мясорубка

Репрессии, имевшие место в СССР в 1937-39 годах, с легкой руки британского исследователя Роберта Конквеста вошли в историю как период «Большого террора». При этом следует отметить, что как работы самого Конквеста, так и многие другие публикации на тему сталинских репрессий содержат искаженные, сильно преувеличенные данные о числе их жертв. Зачастую встречаются совершенно фантастические утверждения о десятках миллионов расстрелянных. Между тем сегодня, после открытия советских архивов, выясняется, что масштабы «большого террора» были гораздо более скромными. Так, с 1921 по 1953 год за «контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления» было осуждено к смертной казни около 800 тыс. человек, свыше 2,6 млн. было приговорено к заключению, 414 тыс. к ссылке и высылке и 216 тыс. к прочим мерам наказания[161].

Не вдаваясь в споры по поводу причин, вызвавших к жизни столь массовые репрессии, отметим, что к концу 30-х годов всякая оппозиция сталинскому режиму внутри СССР была ликвидирована полностью и окончательно. Но если внутри страны режим сумел достигнуть, пусть чисто внешней, консолидации общества, что, в принципе, было необходимо ввиду нарастающей международной напряженности и хронического невыполнения плана советским военно-промышленным комплексом[162], то в рядах международного коммунистического движения дело обстояло совершенно иным образом. Так, несмотря на то, что Сталину во второй половине 30-х годов удалось «навести порядок» в Коминтерне, многие его руководители второго уровня и рядовые члены после известий о репрессиях в СССР покинули его ряды и даже вышли из своих компартий. При этом все они резко критиковали как советский режим, так и лично Сталина, что не могло способствовать укреплению международного авторитета Москвы в глазах мирового рабочего движения. Более того, многие разочаровавшиеся примкнули к Троцкому, а это уже представляло для Коминтерна и ВКП(б) серьезную угрозу.

Сейчас многие исследователи, особенно на Западе, считают, что реальное влияние Троцкого на мировое коммунистическое движение после его высылки из СССР в феврале 1929 года неуклонно падало. Например, Р. Конквест в своей книге «Большой террор» утверждает:

«Троцкий пытался организовать политическое движение в мировом масштабе. Некоторые крайние секты коммунистического направления присоединились к его IV Интернационалу. Но его влияние… было практически равно нулю»[163].

Но на самом деле не все обстояло так просто. Дело в том, что уже к началу 1930-х годов троцкистские группы действовали практически по всему миру. Весьма сильными были троцкистские организации в США, Германии и Италии, причем в последней лидером троцкистов был Пьетро Трессо (Бланки), ранее — секретарь одной из окружных организаций ИКП. Многочисленным было троцкистское движение в Греции, где дело дошло до того, что один из секретарей греческой компартии (КПГ) Панделис Пулиопулос объявил себя сторонником Троцкого. В Испании один из основателей Рабочей партии марксистского единства (ПОУМ) Андрес Нин был в свое время секретарем Троцкого и во второй половине 30-х годов не раз приглашал его приехать в Каталонию. В Китае троцкистскую оппозицию возглавлял бывший секретарь КПК Чэнь Дусюн, а в Индокитае троцкистская Интернациональная коммунистическая лига (ИКЛ) во главе с Та Ту Тхау стала приобретать такое влияние, что в 1937 году отвечавший за это направление в Коминтерне Жак Дюкло в своей директиве запретил местным компартиям всякое сотрудничество с ней. Не тратил время зря и сам Троцкий, создавший так называемый ГУ Интернационал, учредительный съезд которого открылся 3 сентября 1938 года в Париже. Дальнейшее усиление троцкистов движения грозило расколом в международном коммунистическом движении и поэтому борьба с троцкизмом любыми средствами стала для Москвы реальной необходимостью.

Другой оппозиционной СССР силой оставалась белая эмиграция, и прежде всего РОВС. Его новый председатель генерал Миллер продолжал придерживаться антисоветского курса своего предшественника Кутепова и пытался вести разведывательно-диверсионную деятельность на территории СССР. После прихода к власти в Германии Гитлера в 1933 году в руководстве РОВС начали циркулировать идеи о том, что «национальные русские элементы могут и, казалось бы, должны встретиться с руководителями германской политики для общих целей обеих сторон»[164]. А в циркуляре РОВС от 2 января 1937 года Миллер прямо писал:

«Мною уже неоднократно указывалось о необходимости всем чинам Русского Обще-Воинского Союза быть основательно осведомленными не только с теорией фашизма (национал-социализма), но и с тем, как на практике применяют эти теории в государственном порядке — в Италии, Германии, Португалии и др. Указывалось мною и на то, что в настоящее время фашизм со всеми его видоизменениями, обусловленными особенностями данных государств, завоевывает все больше и больше последователей и не будет преувеличением сказать, что переживаемая нами эпоха может быть охарактеризована как эпоха борьбы новых, фашистских форм государственного устройства с отжившей формой — парламентарного демократизма. Ввиду изложенного, а также потому, что мы, чины Русского Обще-Воинского Союза, являемся как бы (так в оригинале — авт.) идейными фашистами, ознакомиться с теорией и практикой фашизма для нас обязательно»[165].

Такая позиция руководителей РОВС не могла не вызывать обеспокоенности в Кремле, а значит и борьба с ним не снималась с повестки дня. Как, впрочем, и борьба с другими представителями эмиграции за границей — например, с украинскими националистами, чей новый лидер Е. Коновалец также активно сотрудничал с фашистской Германией. Одной из форм этой борьбы было осуществление за рубежом спецопераций, которые в годы Большого террора проводились с не меньшей интенсивностью, чем раньше.

Как уже было сказано, со второй половины 1930-х годов главным противником Москвы за рубежом кремлевское руководство во главе со Сталиным считало Троцкого и его сторонников Это нашло отражение в постановлении по докладу наркома внутренних дел Н. Ежова на февральско-мартовском, 1937 года, пленуме ЦК ВКП(б), в котором НКВД было указано следующее:

«Обязать Наркомвнудел довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов до конца, с тем, чтобы подавить малейшее проявление их антисоветской деятельности.

Укрепить кадры ГУГБ, Секретно-политического отдела надежными людьми.

Добиться организации надежной агентуры в стране и за рубежом.

Укрепить кадры разведки»[166].

В НКВД правильно поняли, чего требует Кремль. В результате после пленума началось планомерное уничтожение троцкистов за границей. Первый удар был нанесен по испанским троцкистам, их союзникам и всем другим инакомыслящим антифашистам, попадавшим под ярлык троцкистов и объявленных «троцкистскими агентами фашизма». Этому способствовало то обстоятельство, что в Испании с 1936 года шла гражданская война и сотрудники НКВД находились там вполне официально. Впрочем, имевшие место в Испании события, закончившиеся физическим уничтожением оппозиции промосковскому республиканскому правительству, не следует воспринимать лишь как борьбу с троцкизмом. На самом деле все обстояло гораздо сложнее.

Начать следует с того, что в 20-х годах Испания не была объектом пристального внимания со стороны Москвы. Все изменилось только в 1931 году, после апрельской революции, приведшей к падению монархии. В испанских событиях Москва увидела подтверждение выдвинутого на VI конгрессе III Интернационала тезиса о начале эпохи революций и войн. В связи с этим в Испанию была направлена большая группа представителей Коминтерна под руководством Жюля Эмбер-Дро. С их помощью во главе компартии Испании стал выпускник Международной ленинской школы в Москве Хосе Диас, а численность партии выросла с 800 до 12 000 человек. Но у испанских коммунистов были сильные конкуренты; анархисты в лице Национальной конфедерации труда (НКТ), Испанская социалистическая рабочая партия (ИСРП) и Рабочая партия марксистского единства (ПОУМ — Partido Obrero de Unificacion Marxista), возглавляемая троцкистом Андресом Нином.

Впрочем, различия в политических программах не помешали образованию в 1935 году Испанского Народного фронта, в который вошли коммунисты, республиканцы, ИСРП и ПОУМ. На выборах 16 февраля 1936 года Народный фронт сумел победить, получив 269 мест в парламенте. Правые партии получили только 157 мест, а партии центра — 48.

По итогам выборов было сформировано республиканское правительство, которое возглавил социалист Ларго Кабальеро. Потерпев поражение на выборах, правые решили взять власть насильственным путем, что привело к вооруженному мятежу генералов Мола и Франко, развязавших в июле 1936 года кровопролитную гражданскую войну. Но если в лагере фашистов царило полное единомыслие и единство, то республиканцев раздирали внутрипартийные противоречия, отрицательно сказывающиеся на ходе военных действий.

Главными виновниками сложившегося положения как в Москве, так и в советских представительствах в Испании считали руководителей ПОУМ, их союзников анархо-синдикалистов, имевших сильные позиции в Каталонии, и прежде всего лидера ПОУМ, видного испанского марксиста Андреса Нина. Фигура Нина настолько интересна, что стоит остановиться на ней более подробно.

Родившийся в 1892 году в Каталонии Андрес Нин, будучи поборником права каталонцев на самоопределение, еще до Первой мировой войны примкнул к социалистическому движению и в 1913 году вступил в соцпартию Испании. С 1918 года он принимал активное участие в деятельности НКТ и в 1920 был избран в состав секретариата Национального комитета НКТ. Но уже на следующий год Нин выехал в Советскую Россию, где стал близким соратником Троцкого и даже вступил в РКП(б). Вскоре он был назначен председателем Красного интернационала профсоюзов (Профинтерна) и вошел в руководство Коминтерна. Более того, Нин принял советское гражданство, женился на русской девушке и даже был избран депутатом Моссовета. В 20-е годы он неоднократно по линии Коминтерна выезжал на нелегальную работу в Германию и Италию, и тогда же в коммунистической прессе начали часто появляться его статьи, в которых говорилось об актуальных проблемах рабочего движения.

Однако длительное пребывание в СССР привело к тому, что Нин пересмотрел свои прежние идиллические взгляды на советскую действительность и в 1926 году установил контакты с некоторыми представителями оппозиционных Сталину кругов в ВКП(б) (т. н. объединенная левая оппозиция). Позднее Нин писал о том, что уже в то время он остро почувствовал «двойную мораль сталинизма», подмену диктатуры пролетариата диктатурой партаппарата и отход от ленинских принципов в национальной политике. Не принимал он полностью и социально-экономическую политику постнэповского периода. В ходе многочисленных командировок за рубеж Нин установил на личностном уровне хорошие отношения со многими европейскими сторонниками Троцкого.

Есть сведения о том, что находясь в 1926 году во Франции, Нин выполнял, помимо прочего, личные поручения самого Троцкого. Так или иначе, но именно за активные связи с «левой оппозицией» Нин в 1927 году был исключен из ВКП(б), выведен из руководства Профинтерна и Коминтерна и переведен на хозяйственную работу. Тем не менее он не оставил попыток наладить взаимодействие с оппозицией, за что в 1930 году был выслан из СССР за «антисоветскую деятельность».

Вернувшись в Испанию, Нин установил связь с местными троцкистами и примкнул к испанской секции Левой оппозиции. Именно на начало 30-х годов приходятся наиболее интенсивные контакты между Нином и Троцким, также высланным из СССР. Но в 1933 году эти контакты прерываются. Дело в том, что Нин и многие его испанские сторонники осудили тактику энтризма, которую Троцкий проповедовал в первой половине 30-х годов в отношении социал-демократических партий. Нин отказался следовать рекомендациям Троцкого, предлагавшего своим сторонникам в Испании вступить в ИСРП и в ее рядах организовать стойкое марксистское и революционное течение. Большая часть движения «Испанская коммунистическая левая», созданного еще в 1932 году, поддержала Нина в данном вопросе. Многие испанские левые коммунисты также приняли предложение Нина прекратить перманентную конфронтацию с промосковской КПИ и во имя достижения единства рабочего движения вступить в союз и с КПИ, и с ИСРП, сохранив при этом организационную самостоятельность.

После разрыва с Троцким Нин и его коллеги отказались примкнуть к его «Движению за IV Интернационал» и сделали выбор в пользу создания независимой левой, свободной от влияния бюрократизма, сталинизма и социал-реформизма партии. При этом Нин настаивал на том, чтобы в идейном плане новая рабочая партия стояла на твердых марксистских позициях. В итоге осенью 1935 года на базе действующего, главным образом, в Каталонии Рабоче-крестьянского блока и «Испанской коммунистической левой» возникла ПОУМ, а Нин был избран членом Исполкома новой партии. Большая часть последовательных сторонников Троцкого решила примкнуть к Нину, поскольку программа ПОУМ, на их взгляд, была близка к троцкистской идеологии. Однако подписание в 1935 году руководством ПОУМ предвыборного пакта Народного фронта привело к разрыву между последовательными троцкистами и большей частью партии. Троцкий заявил, что Нин и его соратники «предали пролетариат в интересах альянса с буржуазией», после чего его сторонники начали выходить из партии. Но выход троцкистов из ПОУМ не сблизил партию с КПИ — коммунисты в своей прессе называли ПОУМ не иначе, как «врагом Народного фронта» и противником СССР. Возмущало испанских коммунистов и то, что Нин, несмотря на серьезные идейно-политические разногласия с Троцким, публично осудил Московские процессы и даже обратился к правительству Республики с предложением предоставить Троцкому политическое убежище в Испании, конкретно — в Каталонии.

В самом начале гражданской войны путчистами был казнен лидер ПОУМ Хоакин Марин, после чего Нин был избран политическим секретарем партии. А поскольку с первых же дней войны руководство ПОУМ заявило о полной лояльности республиканскому правительству и призвало членов партии вступать добровольцами в вооруженные силы, лидеры ПОУМ получили приглашение принять участие в военно-политических органах республиканцев. Сам Нин по квоте партии в середине 1936 года вошел в Центральный комитет антифашистских милиций Каталонии и активно участвовал в обороне Барселоны, а после образования автономного правительства Каталонии занял в нем пост министра юстиции. На этом важнейшем посту Нин показал себя толковым администратором. При нем в Каталонии успешно боролись с дезертирами и мародерами, милиция помогала властям осуществлять программу революционных преобразований, органы правопорядка неплохо боролись с франкистской агентурой.

Но в то же время Нин и другие лидеры ПОУМ отвергли предложение Коминтерна об укреплении Народного фронта и взяли курс на осуществление социалистической революции, создание рабоче-крестьянского правительства, передачу предприятий рабочим, замену армии милицией, а государственных учреждений — Советами. Кроме того, Нин и его сторонники не раз вступали в открытое противостояние с коммунистами и советскими представителями в Испании, стремящимися установить собственные порядки в Каталонии. А весной 1937 года в поумовской прессе появилось немало материалов, где осторожно, но принципиально подвергалась сомнению дееспособность ИСРП и КПИ, выражалось неприятие процессов бюрократизации республиканской армии и госаппарата. Некоторые из этих публикаций принадлежали перу Нина, который все более жестко полемизировал с социалистами и коммунистами.

В условиях гражданской войны политическая программа ПОУМ и ее конфронтация с коммунистами были теми факторами, которые могли привести к поражению республиканское правительство Испании. Безусловно, это обстоятельство беспокоило как руководство СССР, так и советских представителей в Испании, посылавших в Москву тревожные сообщения. Так, 22 февраля 1937 года представитель НКВД в Испании Александр Орлов («Швед») направил в Центр доклад, в котором говорилось:

«Основная организация ПОУМ находится в Каталонии. Согласно более или менее проверенной информации, в количественном отношении она представляет следующую картину: в Барселоне имеется около 5000 человек и примерно столько же сочувствующих; в Таррагоне — около 2000 человек; в Жероне — около 1000 и примерно 3000 в других городах и населенных пунктах Каталонии. Кроме того, в Барселоне у них имеется отряд в 2000 человек, примерно половина которых вооружены. В течение некоторого времени сотрудничество ПОУМ с федерацией испанских анархистов принимало антисоветскую направленность, которая вызвана последним судом над троцкистами (в СССР — авт.).

Центральный комитет ПОУМ находится в Барселоне, в него входят четыре человека: Нин, Андраде, Усо и Кол»[167].

А 27 февраля в Москву ушло следующее сообщение Орлова:

«Правительство Испании обладает всеми возможностями для победоносной войны. Оно имеет хорошее вооружение, прекрасную авиацию, танки, громадный резерв людей, флот и значительную территорию с базой военной промышленности, достаточной для такой „малой“ войны (заводы Испано-Суиза и др.), продовольственную базу и прочее. Численность правительственных войск значительно превосходит войска неприятеля.

Вся эта машина, все эти ресурсы разъедаются:

1. Межпартийной борьбой, при которой главная энергия людей употребляется на завоевание большего авторитета и власти в стране для своей партии и дискредитирования других, а не на борьбу с фашизмом.

2. Гнилым составом правительства, часть которого ничего общего с революцией не имеющая, пассивно относящаяся к событиям и думающая лишь о своевременном бегстве в случае крушения…

4. Безответственностью и саботажем правительственных аппаратов и штабов по обеспечению армии и ее операций…

7. Внутренней контрреволюцией и шпионажем…»[168]

В тот же день Орлов направил советскому руководству телеграмму, в которой предлагал следующие шаги по исправлению сложившейся ситуации:

«Мне кажется, что настал такой момент, когда необходимо проанализировать наступившее грозное положение и в особом порядке поставить перед испанским правительством (и лидерами партий) вопрос о всей серьезности положения и предложить необходимые мероприятия:

1. Оздоровление армии и ее руководства (расстрел за дезертирство, дисциплина и т. д.) и

2. Прекращение межпартийной грызни, если испанское правительство действительно хочет помощи от нас.

Если перед лицом нависшей сейчас опасности мы не приведем испанское правительство в чувство, дело примет катастрофический оборот. Падение Мадрида повлечет за собой деморализацию армии, восстание внутри и измену со стороны отдельных районов Каталонии»[169].

Регулярно получая такого рода сообщения из Испании советские руководители, и прежде всего Сталин, развернувший в это время бескомпромиссную борьбу с Троцким и его сторонниками по всему миру, очень скоро стали относиться к ПОУМ и ее лидерам более чем враждебно. Враждебность эта возрастала по мере усиления активности в Испании сторонников Троцкого, призывавших ПОУМ к открытой борьбе с Народным фронтом. С этой целью в стране был создан «Революционный фронт молодежи» — молодежная организация, объединившая молодых анархистов и поумовцев. А приехавшие со всего мира лидеры небольших групп, исключенные в разное время из компартий за правые или левые уклоны, даже попытались провести в Барселоне свою объединительную конференцию. Этот вызов, брошенный Сталину в тот момент, когда советское влияние в Испании укрепилось после победы республиканской армии при Гвадалахаре, стал для Нина и его сторонников фатальным. При этом необходимо учитывать и то, что Сталину важно было показать, что троцкисты действуют как предатели не только в СССР, но и в демократических странах, управляемых правительствами Народного фронта.

5 марта 1937 года лидер испанских коммунистов Хосе Диас выступил на закрытом собрании исполкома компартии с обращением, в котором заклеймил членов ПОУМ как «агентов фашизма, укрывшихся за якобы революционными лозунгами». Тогда же представитель Коминтерна Степанов (болгарский коммунист С. Иванов-Минев), советский полпред Л. Гайкис и Орлов предложили отправить в отставку премьер-министра Ларго Кабальеро, отказавшегося санкционировать чистку ПОУМ, и заменить его более сговорчивым министром финансов Хуаном Негрином, который поддерживал коммунистов. У Орлова были все основания требовать смещения Кабальеро. Ведь еще в декабре 1936 года от агентов, внедренных в ПОУМ, он получил сведения, что поумовцами и анархистами готовится вооруженное выступление в Барселоне. А в начале 1937 года подтверждение этой информации пришло из берлинской резидентуры ИНО НКВД, которая получила анонимное сообщение (как впоследствии оказалось от X. Шульце-Бойзена, одного из будущих руководителей нелегальной резидентуры ИНО НКВД в Германии «Красная капелла»), что германские агенты проникли в троцкистские круги в Барселоне с намерением в ближайшее время организовать путч. Кроме того, у Орлова имелись сведения, что лидеры ПОУМ готовятся начать террористические акты против коммунистов. Об этом свидетельствует донесение Орлова, отправленное в Москву в начале марта 1937 года:

«В настоящее время ряд лиц утверждены ЦК ПОУМ для террористической деятельности. Для руководства молодежной организацией ПОУМ назначены, во-первых, Теодор Санс, во-вторых, Мендес, в-третьих, еще один из руководителей организации по имени Лоренсо. Все они являются опытными террористами и принимали участие в различных вооруженных рейдах. Установлено, что группа Бланко (члена ПОУМ — авт.) готовила террористический акт против Рамона Горерро, бывшего комсомольского лидера, секретаря городской ячейки города Кордовы… В этом же году 3 или 4 февраля Муэль Себастьяно, секретарь окружной комсомольской ячейки Мадрида, получил анонимное письмо, в котором ему советовали оставить этот пост, угрожая в противном случае ликвидировать его и его семью. Письмо было подписано следующим образом: „Да здравствует испанская фаланга! Да здравствует ПОУМ!“».[170]

Однако в марте 1937 года, несмотря на нажим советских представителей, правительство Кабальеро устояло. И тогда Орлов (безусловно, с одобрения Москвы) приступил к так называемым «литерным операциям» против ПОУМ и ее союзников. Первой жертвой стал журналист Марк Рейн, сын высланного из России известного меньшевика Рафаила Абрамовича, руководителя II Интернационала. Родившийся в 1909 году, Рейн был антикоммунистом, активным участником движения норвежских и немецких крайних левых, в 20-х — начале 30-х годов жил в Германии, а после 1933 года эмигрировал во Францию. В Париже он стал председателем Союза германской социал-демократической молодежи и членом леворадикальной группы «Нойе бегинен». Позднее он перебрался в Стокгольм, где работал редактором газеты «Социал-демократик кратен». Рейн сочувствовал испанским левакам, а в Каталонии представлял ряд левых шведских и французских изданий. В ночь с 9 на 10 апреля он исчез из своего номера в барселонском отеле и больше его никто не видел. Через несколько дней друзья обнаружили его исчезновение и подняли тревогу. Позднее один из них, будущий канцлер Германии Вилли Брандт, вспоминал, что «исчезновение» Рейна произвело на него тягостное впечатление.

Известность отца Рейна, а также непрекращающиеся его поиски, взбудоражили общественное мнение в Европе, что заставило испанское правительство начать расследование. В результате к июлю 1937 года было выяснено, что к похищению Рейна приложили руки руководители «Группы информации» (Grupo de information) каталонских секретных служб (SSI) Альфред Герц и Гомес Эмперадору, а также их агент SSI-29, работавшие на Орлова. Впрочем, судьбу Рейна это не прояснило, хотя уже в правление Франко агент SSI-29 (настоящая фамилия Ларенцик) был арестован, отдан под военный суд и казнен как агент НКВД.

Между тем обстановка в Каталонии накалялась и начале мая вылилась в вооруженное выступление сторонников ПОУМ и анархистов, более известное как Барселонский мятеж. Поводом для него послужил приезд в Барселону президента Асаньи и его обращение к провинциальному совету Каталонии. На следующий день, 3 мая, воспользовавшись постановлением совета взять под контроль телефонную станцию, анархисты при активной поддержке ПОУМ подняли вооруженный мятеж против республиканского правительства Народного фронта. Буквально в одночасье начались бои, продолжавшиеся три дня. Об ожесточенности столкновений можно судить по следующему донесению Орлова в Москву:

«События в Барселоне начались несколько дней тому назад рядом столкновений и инцидентов. Основным сигналом к восстанию послужило убийство 7 анархистов из правительственных частей при занятии правительственными войсками границы у Ауксерда. 4 мая началась вооруженная борьба между элементами ФАП (фашисты-анархисты-поумовцы — авт.), с одной стороны, и частями Генералидада (правительство Каталонии — авт.) и ПСУК (Объединенная социалистическая партия Каталонии — авт.) — с другой. Сегодня, 7 мая, борьба носит жестокий характер, есть много раненых и убитых. Среди убитых генеральный секретарь Всеобщего союза трудящихся Сес и тяжело ранен начальник внутренней охраны Каталонии Эскобар. Убийства совершены при входе в Генералидад. Участие ПОУМ в путче на стороне анархистов самое активное. Троцкистские барселонские газеты от 5 мая призывали к вооруженному восстанию. По радио передавался призыв к бедным каталонским рабочим покончить с… марксистами и мирно соединиться с войсками Франко на арагонском фронте»[171].

Волнения произошли и на фронте в поумовских и анархистских частях. В итоге восстание было подавлено лишь тогда, когда в Барселону были введены части штурмовой гвардии, прибывшие из Валенсии и других мест. Прямым результатом барселонского мятежа была гибель только в одной Барселоне 350 человек при 2600 раненых. Но гораздо более тяжелыми были военно-политические последствия этой акции: срыв тщательно подготовленного наступления на Северном фронте и потеря республиканцами Басконии, подрыв международного авторитета республики и кризис Народного фронта.

Однако в своем донесении Орлов умалчивает о том, что во время мятежа ему удалось ликвидировать большое число анархистов и в том числе философа-анархиста, полит-комиссара анархистской колонны «Справедливость и свобода» или «Колонны Росселли», редактора газеты «Guerra di Classe» («Война классов») Камилло Бернери и его соратника Франциско Барбиери. Обстоятельства гибели Бернери и Барбиери тщательно расследовал уже упоминавшийся ранее К. Треска, позднее опубликовавший их в троцкистской печати[172].

Согласно Треске, 4 мая на квартиру, расположенную на площади дель Анхель в Барселоне, где находились в то время Бернери со своей женой, Барбиери и некоторые другие их товарищи, пришли двое агентов Альфреда Герца, назвавшиеся друзьями и антифашистами, А через несколько часов в той же квартире был произведен тщательный обыск, в котором участвовали те же двое агентов, но уже с красными нарукавными повязками с буквами ПСУК. Они забрали оружие и документы и приказали всем под страхом расстрела не выходить из дома.

Когда же Бернери и Барбиери попросили объяснений, им было сказано, что правительству стало известно об их контактах с итальянскими вооруженными анархистами.

В среду 5 мая, в 6 часов утра в квартиру вошли двенадцать человек, из них шесть полицейских и шесть членов ПСУК во главе с Герцем. Они приказали Бернери и Барбиери выйти и обращались с ними как с арестованными. А в ночь с 5 на 6 мая Бернери и Барбиери были убиты. Днем 6 мая представители полиции пришли в дом на площади дель Анхель и сказали товарищам задержанных, что заключенные будут выпущены на свободу в полдень того же дня. Но в этот же самый день семьи задержанных узнали из газет, что на улице, недалеко от здания Генералидада, были найдены тела Бернери и Барбиери со следами множественных ранений. При этом Треска от себя добавляет, что организатором и исполнителем этого убийства был член американской компартии Герц, «заливший Барселону кровью наших лучших товарищей»[173]. Более того, Треска утверждает, что под именем Герца в Испании действовал Джордж Минк. Однако это утверждение не соответствует действительности, поскольку Минк, как уже говорилось ранее, находился в Испании под своим именем как кадровый сотрудник Разведупра РККА.

Кроме Бернери и Барбиери во время мятежа в Барселоне было ликвидировано и множество других анархистов. Среди них можно назвать секретаря «Анархистской молодежи Каталонии» Альфредо Мартиниса, который считался особо опасным оппозиционером, так как возглавляемая им организация объединяла молодежные организации анархистов, ПОУМ и социалистов. В арестах анархистов принимал активное участие будущий советский разведчик-нелегал Иосиф Григулевич, чья история заслуживает отдельного рассказа.

Иосиф Ромуальдович Григулевич (Юозас Григулявичус) родился 5 мая 1913 году в Вильно в семье литовского караима. Позднее, в 1924 году, после отъезда отца, Ромуальда Григулевича, в Аргентину на заработки, он вместе с матерью, Надеждой Лаврецкой, перебрался в литовский городок Тракай. В 1927 году на семейном совете было решено отправиться к отцу в Аргентину, но эта поездка сорвалась.

После неудачной попытки эмигрировать в Латинскую Америку Григулевичи в поисках работы перебрались в Вильнюс, с 1920 года находившийся под польским управлением. Там он поступил в гимназию, где близко сошелся с активистами Компартии Западной Белоруссии (КПЗБ).

А в середине декабря 1931 года он вместе с 13 другими учащимися гимназии, состоявшими в комсомоле, был арестован польской «дефензивой». И хотя прямых улик против Григулевича у следствия не было, он провел в заключении полтора года.

Выйдя на свободу, оставшийся один Григулевич (его мать умерла в апреле 1933 года) активно включился в подпольную партийную работу. Но уже в августе 1933 года его вызвали в «дефензиву» и предложили в двухнедельный срок покинуть Польшу. Переход на нелегальное положение для него был невозможен, и поэтому по решению Литовского коммунистического бюро и ОК КПЗБ он выехал во Францию, где находился один из центров польской эмиграции. Приехав в Париж в начале октября 1933 года, Григулевич немедленно связался с представителем польской компартии во Франции Э. Модзелевским. С его помощью он поступил в Высшую школу социальных наук, стал членом коммунистической фракции Сорбонны, а также вошел в редколлегию журнала МОПР, выходившего в Париже на польском языке. Выполняя партийные поручения, Григулевич объездил практически всю Францию. В 1934 году он познакомился с будущим первым секретарем ПОРП Эдвардом Гереком, который взял над молодым коммунистом опеку. Это знакомство в значительной степени повлияло на его дальнейшую судьбу.

Вот что вспоминал по этому поводу сам Григулевич:

«В Париже я познакомился с Эдвардом Гереком, одним из лидеров Коминтерна. Однажды имел с ним конфиденциальную беседу. И вот спустя шесть месяцев Терек обратился ко мне со словами: „Ты еще не бросил свою бредовую идею быть политическим деятелем? Хочешь поехать в Монтевидео представителем Коминтерна и переводчиком?“ Я отвечаю: „Пожалуйста“. Честно говоря, я мечтал отделаться от опеки Герека»[174].

В результате в августе 1934 года Григулевич, имея при себе рекомендацию Э. Модзелевского к аргентинским коммунистам, отплыл из французского порта Шербур в Аргентину. Первое время, адаптируясь к местным условиям, он жил у отца в селении Ла-Кларита провинции Энтре-Риос, где тот держал небольшую аптеку. Но уже через несколько месяцев его вызвали в Буэнос-Айрес в распоряжение ЦК Компартии Аргентины. В скором времени на подпольной партийной конференции в Росарио Григулевича избрали в исполком МОПР и членом редколлегии нелегального журнала «Сокорро рохо», после чего «Мигель» (таков был его партийный псевдоним) активно включился в работу МОПР в Аргентине. Кроме того, он завел многочисленные знакомства в портовых городах страны, в местной еврейской общине и даже с представителями немецкой диаспоры. Но летом 1936 года его постигла неудача — 19 июля он по доносу осведомителя полиции был арестован на вилле профессора Аугусто Бунхе, руководителя Независимой социалистической партии Аргентины. И хотя на следующий день всех арестованных отпустили, оставаться в Аргентине Григулевичу больше было нельзя. Полиция вплотную подобралась к неуловимому «Мигелю», которому грозил неминуемый арест и заключение в каторжную тюрьму в Неукене или Ушуайе. Поэтому по просьбе Григулевича руководство КПА в начале сентябре 1936 года направило его в Испанию, где в это время развернулась гражданская война.

Добравшись до Мадрида, Григулевич встретился с лидером Компартии Аргентины Викторио Кодовилья, который предложил ему работать переводчиком в советском посольстве, сменив при этом имя на Хосе Окампо. Именно там на него обратил внимание сотрудники резидентуры И НО НКВД в Испании (есть версия, что это был Николай Фридгут, погибший в 1942 году в Афганистане). И начиная с марта 1937 года Григулевич, получивший псевдоним «Юзик», начинает выполнять задания резидента НКВД в Испании Орлова. Одно из них, как уже говорилось, было связано с арестами анархистов в Барселоне. Сам Григулевич вспоминал об этом так:

«В Мадриде я руководил группой социалистов, которая „использовалась“ для самых разных дел. Однажды меня вызывает начальник и говорит: „В Барселоне произошло восстание. Все наши попытки арестовать кого-либо из зачинщиков закончились ничем. Ты можешь предоставить свою группу?“ Отвечаю: „Конечно“. „Поезжай в Барселону и арестуй всех вожаков. Мы тебе дадим их адреса. Только действуй решительно!“ Посадил я всех в машины, поехали в Барселону. Там мне сказали, что я должен арестовать трех людей из Федерации анархистов Иберика. Поехал по указанному адресу, и что застаю там?

Андалузцев с налитыми кровью глазами, которые предложили мне угоститься… водкой, русской икрой и борщом. И… говорят по-русски, жутко матерятся. Ничего не понимаю! Вы думаете, кем они оказались?

В 1922 году был убит председатель Совета министров Испании. Так вот, это они бросали в него бомбу! Затем уехали в Париж, а в 1926 — в Москву. Вернулись на родину в 1931 году, когда в Испании произошла революция. В СССР они женились на русских и украинках, которые работали подавальщицами в столовых. И единственное, чему те смогли научить своих мужей, — это пить водку, есть борщ, ругаться матом и плохо говорить по-русски. Они остались такими же анархистами, какими приехали в Москву.

Итак, я выкладываю на стол пистолет и говорю: „Собирайтесь в дальнюю дорогу“. „В какую дорогу?“ „К сожалению, должен вас арестовать“. Приезжаю в наше консульство к Антону Хусейну (псевдоним В. Антонова-Овсеенко), там были и другие товарищи. Рассказываю им все, они мне говорят: „Ты пьян“. Я отвечаю: „Я пьян, но говорю вам правду“. Действительно, все оказалось правдой»[175].

Мятеж в Барселоне имел далеко идущие последствия и для ПОУМ. В Москве были взбешены случившимся и приказали испанским коммунистам потребовать отставки Кабальеро и ликвидации ПОУМ. После этого состоялось заседание Политбюро компартии Испании с участием представителей Коминтерна П. Тольятти и Э. Герэ, на котором требования Москвы были приняты к неукоснительному исполнению. В результате 15 мая 1937 года Кабальеро ушел в отставку, а премьер-министром стал Хуан Негрин, который сразу же обвинил поумовцев и анархистов в саботаже усилий, направленных на победу в войне. После этого Нин был снят со всех постов в Каталонии и против него начато следствие по обвинению в измене.

Но Кремлю этого показалось мало, и по всей Испании начался кровавый террор, направленный против троцкистов и ПОУМ. Орлов получил указание Центра любым путем арестовать Нина и других руководителей ПОУМ и доказать их связь с Франко и немецкими фашистами.

Выполняя приказ Москвы, Орлов, воспользовавшись тем, что недавно были разоблачены агенты нелегальной франкистской резидентуры в Мадриде, передал правительству Негрина сфальсифицированные документы, подготовленные с участием двух сотрудников испанской тайной полиции — А. Кастилья и X. Хименесом. Из этих документов следовало, что Нин и его сторонники сотрудничали с организацией «Испанская фаланга», а через нее с Франко и Германией. Эта операция была тщательно спланирована, о чем свидетельствует донесение Орлова в Москву от 23 мая 1937 года:

«Ввиду того, что это дело (разоблачение франкистской нелегальной резидентуры в Мадриде — авт.), по которому подавляющее большинство созналось, произвело серьезное впечатление на военные и правительственные круги и что это дело крепко документировано и обосновано полным сознанием обвиняемых, я решил использовать значимость и бесспорность дела для того, чтобы вовлечь в него руководство ПОУМ (связи которого мы действительно ищем при ведении следствия).

Мы составили прилагаемый документ, изобличающий руководство ПОУМ в сотрудничестве с организацией „Испанская фаланга“ и через нее с Франко и Германией. Содержание этого документа мы зашифруем имеющимся в нашем распоряжении шифром Франко и напишем на обороте захваченного у организации плана расположения наших огневых точек в Каса дель Кампо. Этот шпионский документ об огневых точках прошел через пять рук. Все пятеро фашистов сознались в передаче документа друг другу для переотправки Франко. На другом захваченном документе мы напишем симпатическими чернилами несколько строчек безразличного содержания, и с этим документом начнем совместно с испанцами обнаруживать, нет ли на документах тайнописи. На этом документе мы испробуем несколько проявителей. Особый проявитель проявит эти несколько слов или строчек. Тогда этим проявителем мы начнем пробовать все другие документы и таким образом выявим составленное нами письмо, изобличающее руководство ПОУМ. Испанец, начальник контрразведывательного отдела, немедленно выедет в Валенсию в шифротдел военного министерства для расшифровки письма.

Шифротдел, по нашим данным, располагает этим шифром Франко. Если даже при этом отдел почему-либо письма не расшифрует, то мы „потратим пару дней“ и расшифруем письмо.

Ждем от этого дела большого эффекта. После той роли, которую ПОУМ сыграл в Барселонском восстании, изобличение прямой связи одного из его руководителей с Франко должно содействовать принятию правительством ряда административных мер против испанских троцкистов и полностью дискредитировать ПОУМ как германо-франковскую организацию»[176].

Предположения Орлова полностью оправдались. 16 июня 1937 года Нин и 40 других руководителей ПОУМ (в том числе Хулиан Горкин, Аркер Хорди, Хуан Андраде, Педро Боне и др.) по приказу Негрина были арестованы, ПОУМ запрещена, ее милицейские батальоны расформированы, газета «Баталия» закрыта, а штаб-квартира партии в барселонском отеле «Фалькон» занята республиканскими войсками, действующими по приказу генерального директора безопасности полковника А. Ортеги.

17 июня Нин и другие лидеры ПОУМ были отправлены в тюрьму Алькала-де-Энарес в пригороде Мадрида, где с 18 по 21 июня они подверглись интенсивным допросам с целью добиться признания в шпионской деятельности. Допросы вели Орлов и представитель Коминтерна Видали. Однако Нин категорически отрицал свою связь с фашистами, и тогда его подвергли пыткам. По воспоминанию Хулиана Горкина, одного из видных деятелей ПОУМ, чудом оставшегося в живых, через несколько дней пыток лицо Нина «представляло собой бесформенную массу». Но и тогда у него не удалось добиться никаких признаний.

Поскольку Нин так и не сделал признаний, необходимых для организации публичного процесса, а выпускать его на свободу было невозможно, Москва приняла решение о его ликвидации. Операцию «Николай» (так окрестили ликвидацию Нина) провел лично Орлов, которому помогали три испанца и агент НКВД «Юзик» — Григулевич. Сохранился отчет Орлова о проведении операции, написанный 24 июля 1937 года, в котором в частности говорится:

«Об участниках дела „Николая“. Основные участники это — 1) Л. и 2) А.Ф. И.М. был самым косвенным пособником. Когда он приносил кушать в арестное помещение и ему открывали ворота, наши люди прошли во двор… Полтавский должен был вам сообщить из Парижа о выезде к вам последнего участника операции — Юзика… Он служил мне переводчиком по этому делу, был со мной в машине у самого помещения, из которого мы вывозили объекта… Его значком полицейского мы избавлялись от слишком внимательного осмотра машин со стороны дорожных патрулей, когда мы вывозили груз»[177].

Нин был расстрелян у отметки «17 километр» на шоссе около Алькала-де-Энарес и захоронен в поле в ста метрах от дороги. В архиве КГБ сохранилась и такая записка, явно раскрывающая обстоятельства убийства Нина: «Н. из Алкала де Энарес в направлении Перане де Тахунья, на полпути, в ста метрах от дороги, в поле. „Бом“, „Швед“, „Юзик“, два испанца. Водитель „Пьера“. „Виктор“»[178].

Между тем уже с 21 июня в Каталонии начали циркулировать слухи об убийстве Нина. Пресса открыто задавалась вопросом: «Где Нин?», а во Франции был создан комитет по его защите. В Каталонии судья М. Лагиа начал следствие по поводу исчезновения Нина и даже арестовал двух полицейских агентов из Мадрида, которые были замешены в этом деле. Однако вскоре по приказу центральных властей он сам был арестован, и хотя его затем выпустили на свободу, дело было развалено.

Центральные власти категорически отрицали смерть Нина. 22 июня ими был создан специальный трибунал, на котором предполагалось рассмотреть дело об измене членов ПОУМ. А вслед за этим министр юстиции республиканского правительства сообщил о «распоряжении правительства республики, в соответствии с которым процесс против господ Нина, Горкина и других членов ПОУМ будет проводится в соответствии с нормами права, со всеми гарантиями, которые предоставляются судами гражданам, и с защитой, которую они стремятся получить от закона… Могу заверить, что никто из заключенных не получил ни царапины, ни плохого обращения, на них не оказывалось никакого другого давления, которое касается их собственного достоинства»[179].

Но этому заявлению мало кто поверил. Что же касается Троцкого, то он отозвался на исчезновение Нина статьей «Убийство Андрея Нина агентами Г.П.У.», опубликованной в «Бюллетене оппозиции» за № 58–59, в которой писал:

«Когда Андрей Нин, руководитель ПОУМ’а был арестован в Барселоне, не могло быть ни малейшего сомнения в том, что агенты ГПУ не выпустят его живым. Намерения Сталина раскрылись с исключительной ясностью, когда ГПУ, которое держит в своих когтях испанскую полицию, опубликовало заявление, в котором Нин и все руководство ПОУМ’а обвиняются в том, что они являются „агентами“ Франко.

Вздорность этого обвинения ясна всякому, кому известны хотя бы самые простые факты испанской революции. Члены ПОУМ’а героически боролись против фашистов на всех фронтах Испании. Нин — старый и неподкупный революционер. Он защищал интересы испанского и каталонского народов против агентов советской бюрократии. Именно поэтому ГПУ избавилось от него при помощи хорошо подготовленного „рейда“ на барселонскую тюрьму. О том, какую роль сыграли в этом деле официальные испанские власти, можно только делать предположения…»

В конце концов правду больше скрывать было невозможно. И 5 апреля 1938 года министерство юстиции республиканского правительства опубликовало официальное коммюнике, в котором сообщалось:

«После надлежащего расследования выяснилось, что г-н Нин вместе с другими руководителями ПОУМ был арестован полицией Сегуридад, его перевели в Мадрид и заключили в предварительную тюрьму, специально подготовленную комиссаром мадридской полиции. Из этой тюрьмы он исчез, и до сих пор все, что было сделано, чтобы найти его и его охрану, оказалось безрезультатным»[180].

Судьба остальных арестованных членов руководства ПОУМ была решена на процессе, проходившем с 11 по 22 октября 1938 года. Перед специальным трибуналом предстали Горкин, Андраде, Хиронелья, Ровира Аркер, Ребуль, Боне, Эскудер, Рей и др., которым предъявили обвинения, сфабрикованные по образцу московских процессов. Однако все они категорически их отвергли, а международная левая общественность, возмущенная судилищем, гневно осудила его. Интересные воспоминания об этом процессе оставил Ш. Орр в своей книге «Воспоминания об отеле Фалькон». Так, он описывает случай с активистом ПОУМ Марио, итальянским студентом-беженцем, который работал в газете «Испанская революция» в итальянском отделе. Полиция заставила Марио дать показания о том, что он и остальные члены ПОУМ были фашистскими агентами. Когда Марио привели в зал суда, где он должен был повторить свои показания, случилось обратное — он публично рассказал о методах следствия, при помощи которых его заставили оговорить себя и своих товарищей. После выступления Марио организаторам суда над ПОУМ пришлось отказаться от открытых процессов[181]. В результате руководителям ПОУМ не был вынесен смертный приговор, и 2 ноября их осудили на 15 лет тюрьмы (за исключением Аркера, который получил 11 лет, и Рея, которого оправдали). Но после падения в марте 1939 года республики им всем удалось бежать, несмотря на попытки республиканских спецслужб выдать их Франко.

Вслед за арестом руководителей ПОУМ сотрудники НКВД в Испании при поддержке испанских коммунистов развернули настоящую охоту на тех, кого в Москве считали троцкистами и предателями. Перечислять всех тех, кто стал жертвой этой охоты, не имеет смысла, и поэтому будут названы только наиболее известные в международном коммунистическом движении фигуры.

Так, 2 августа 1937 года в Барселоне исчез один из эмиссаров Троцкого в Испании Ганс Давид Фройнд (Мулен). Он родился 12 марта 1912 года в немецком городе Бенцлау в мелкобуржуазной еврейской семье, эмигрировавшей в Палестину в 1933 году. В совсем юном возрасте он увлекся идеями коммунизма, вступил в комсомол, а в начале 1930-х годов совершил поездку в СССР, откуда вернулся ярым антисталинистом. Обосновавшись в Берлине, он примкнул к троцкистам, но в 1933 году временно отошел от активной политической деятельности. Будучи вынужден в 1933 году эмигрировать из Германии, Мулен перебрался в Англию, где учился в Оксфорде и работал над диссертацией по социологии.

В 1934 году Фройнд переехал Женеву, где, как отмечалось в докладах полиции, имел большое влияние на социалистически настроенных студентов. Вскоре он стал членом организации швейцарских троцкистов MAS, а также установил связи с молодыми французскими троцкистами и итальянской анархистской группой Бертони. В мае 1936 года Фройнд отправляется в Париж, где участвует в так называемой женевской конференции троцкистов, на которой было принято решение основать «Движение за IV Интернационал».

Когда в Испании заполыхала гражданская война, Фройнд в начале сентября 1936 года выехал в Мадрид и несколько недель готовил передачи на немецком языке для Радио ПОУМ. Тогда же его едва не расстреляли на фронте под Гуадаррамой, где он, выдавая себя за журналиста, вел троцкистскую пропаганду и писал репортажи во французские троцкистские издания. В январе 1937 года Фройнд выехал в Париж для участия во 2-й конференции ПОИ, на которой обсуждались вопросы испанской революции. Вернувшись в Барселону, он пытался объединить группы «большевиков-ленинцев», а также установил контакты с группой анархистов «Друзья Дуррути».

Будучи активным участником барселонского мятежа, Фройнд после 7 мая ушел в подполье, поскольку его разыскивали как главного руководителя «большевиков-ленинцев» в Каталонии. Несколько месяцев ему удавалось оставаться на свободе, но, как уже говорилось, 2 августа он был арестован и после этого его никто не видел. По некоторым, весьма сомнительным, данным небезызвестному Минку каким-то образом удалось войти к нему в доверие, что и определило его дальнейшую судьбу.

13 сентября того же года после официального освобождения из тюрьмы исчез личный представитель Троцкого в Испании Эрвин Вольф, он же Николь Браун и Кифф. Родившийся в 1902 году в семье промышленника из Судет, Вольф учился в Германии в Берлинском университете, где стал членом КПГ. Однако вскоре он примкнул к левой оппозиции, а в 1933 году после эмиграции во Францию стал троцкистом.

Во время нахождения Троцкого в Норвегии он с 1935 по 1936 исполнял обязанности его личного секретаря, а после высылки Троцкого в Мексику перебрался в Париж, где стал секретарем «Движения за IV Интернационал». В начале 1937 года по указанию Троцкого Вольф отправился в Испанию со специальной миссией — через него Троцкий планировал передавать инструкции своим испанским сторонникам. Тут есть смысл привести воспоминания писателя с мировым именем и не менее известного революционера Виктора Сержа:

«Эрвин Вольф… навестил меня в Брюсселе и сказал, что не может спокойно заниматься марксистскими исследованиями, когда революция борется за жизнь. Он отправлялся в Испанию. „Вы едете, — отвечал я ему, навстречу неминуемой гибели“. Но ему был присущ боевой оптимизм юности. Высокий лоб, тонкие черты лица, серьезность молодого теоретика, острое, но схематичное и прямолинейное мышление… Недавно он женился на молодой норвежке, дочери социалиста Кнудсена.

Счастливый и уверенный в себе. В Барселоне его, естественно, арестовали. Консульства Чехословакии и Норвегии проявили в нем участие и добились его освобождения. Несколько дней спустя он был похищен на улице и исчез навсегда»[182].

Существует ряд свидетельств, что к аресту и гибели Вольфа причастен агент НКВД доктор Дж. Тиоли. О Тиоли и обстоятельствах его деятельности в Испании имеется очень мало сведений. Согласно «Воспоминаниям» Орра, Тиоли жил в отеле Фалькон вместе с поумовцами и делал вид, что работает в Красном Кресте. Он также сотрудничал с молодой англичанкой, известной под именем Патрисия. Но по утверждению Орра их изначально подозревали как агентов НКВД. Правда, Орр приводит крайне мало фактов касательно Тиоли, ограничиваясь лишь своими личными впечатлениями о нем. Он пишет, что первый раз встретился с Тиоли в ноябре или декабре 1936 года, когда тот притворялся журналистом, и отзывается о нем как о человеке, казавшемся дружелюбным. Он помогал поумовцам чем мог, хотя вскоре Орр пришел к выводу, что этот приятный человек является коммунистическим агентом. Говоря о Тиоли, Орр пишет, что «многие люди, вовлеченные в работу сталинского карательного аппарата, оставались на деле человечными и не оправдывали ожиданий в жестокости»[183]. Тиоли мельком упоминается и в других разного рода воспоминаниях и комментариях — как человек, у которого жил Вольф и который, будучи агентом НКВД, был причастен к его аресту.

Следующим исчезнувшим оказался бывший австрийский, троцкист Курт Ландау, занимавший руководящие позиции в Международном секретариате ПОУМ. Он родился в 1903 году в Вене и начал свою трудовую деятельность дрессировщиком в цирке, выступая с номерами по укрощению львов. В 1921 году Ландау вступил в компартию Австрии и очень быстро стал секретарем городского комитета в Вене. В 1925 году его назначают руководителем агитпропотдела ЦК КПА и редактором по культуре центрального органа партии газеты «Роте фане». Однако его встреча с В. Сержем в 1925 году привела к тому, что он стал сторонником левой оппозиции в СССР, а в 1926 году вместе с И. Фреем создал в КПА оппозиционный блок, за что на следующий год был исключен из партии. В 1929 году Ландау по предложению Троцкого выехал в Германию для работы по объединению местных троцкистских групп и уже на следующий год вошел в руководство «Объединенной левой оппозиции КП Г (большевиков-ленинцев)» и Международной левой оппозиции.

Однако в июне 1931 года Ландау разошелся с Троцким и увел вместе с собой часть членов партии и газету «Коммунист». После прихода Гитлера к власти он эмигрировал во Францию и начал издавать газету «Der Funke» («Искра»). При этом он оставался противником Троцкого и резко критиковал его идею по созданию IV Интернационала, хотя и оставался сторонником реформы действующего Коминтерна.

В 1934 году он начал тайно сотрудничать с оппозицией в аппарате французской компартии (А. Ферра и Ж. Каган) и независимым коммунистическим журналом «Что делать?», в котором публиковался под псевдонимом Вольф Бертрам.

После начала гражданской войны в Испании Ландау в октябре 1936 года приехал в Барселону и предложил свои услуги ПОУМ. Вскоре он был избран в состав Международного секретариата, где являлся координатором по работе с иностранными добровольцами и журналистами, а также сотрудничал с газетой «Баталия», публикуясь под псевдонимом «Наблюдатель». При этом он поддерживал вступление ПОУМ в правительство Каталонии., критиковал позицию Троцкого по Испании и одновременно выступал против правого крыла партии, считая его позицию дезорганизующей.

Когда же ПОУМ была объявлена вне закона, Ландау перешел на нелегальное положение. Чтобы выйти на его след сотрудники Орлова 11 сентября арестовали его жену Катю Ландау, требуя от нее сообщить о местонахождение мужа. Впрочем, с этой целью арестовали не ее одну:

«Мориц Бресслер, он же фон Ранке, один из самых гнусных агентов ГПУ, сводил обвинение к ничтожному поводу. Он и его жена Капаланц распорядились арестовать одного товарища: они подозревали, что тот знал, где находится Курт Ландау. „Если вы не сообщите его адрес, — говорили они, — вы не выйдете из тюрьмы. Это враг Народного фронта и Сталина. Как только мы узнаем, где он находится, мы его убьем“»[184].

О трудностях поиска Ландау говорит и донесение Орлова в Москву от 25 августа 1937 года:

«Литерное дело Курта Ландау оказалось наиболее трудным из всех предыдущих. Он находится в глубоком подполье, и, несмотря на то что мы уже больше десяти дней ведем неусыпное наблюдение за видной анархисткой, которая, по ее же заявлению нашему источнику, является его связисткой и видается с ним ежедневно, мы его обнаружить не смогли еще…

Ландау… без сомнения, является центральной фигурой в подпольной организации ПОУМ. Если бы ликвидировали его во время встречи, то началось бы полицейское расследование и был бы подставлен агент НКВД. Вот почему предлагаю Ландау со свидания не брать, а проследить его до его места жительства и взять его уже позже — через день-два. Как Вам известно, Ландау, в отличие от прочих иностранцев-литерников, теснее сросся с местными троцкистскими организациями»[185].

В конце концов, несмотря на все трудности, 23 сентября 1937 года Ландау был выслежен и арестован. Больше его никто, разумеется, не видел.

Здесь мы сознательно не затрагиваем тему преследования инакомыслящих в интербригадах. Скажем только, что этим занимались как испанская контрразведка, так и сотрудники НКВД. В качестве примера приведем выдержку из допроса известного журналиста Михаила Кольцова от 16–17 июня 1939 года, где он говорит о нравах, царивших среди советских военных советников и сотрудников НКВД в Испании:

«…В разгар военных операций, как это было, например, в Хораме в феврале 1937 года, ПАВЛОВ (Д.Г. Павлов, впоследствии генерал армии, Герой Советского Союза, расстрелян в 1941 году — авт.) вместе с испанскими командирами устроил безобразную попойку. В результате танки, как мне позже об этом сообщил ШТЕРН (Г.М. Штерн, впоследствии генерал-полковник, Герой Советского Союза, расстрелян в 1941 году — авт.), в нужный момент не оказались на участке боя, что привело к потере некоторых важных стратегических позиций…

Работник Особого отдела БОЛОТИН (дальнейшая его судьба мне неизвестна) как-то раз, летом 1937 года, хвалился мне „устранением“ (подразумевалось убийство) испанского командира, не пришедшегося по вкусу ПАВЛОВУ (Г.С. Болотин-Балясный во время Великой Отечественной войны занимал руководящие посты в советской военной контрразведке СМЕРШ — авт.).

Находившийся в Мадриде работник НКВД СЕРЕБРЯННИКОВ методами своей деятельности и личным поведением, как и ПАВЛОВ, дискредитировал себя и организации, направившие его в Испанию.

Вопрос: Чем?

Ответ: СЕРЕБРЯННИКОВ, изолировавшись от советских работников, вместе с тем, при встречах с испанцами рассказывал о невероятных полицейских приключениях, в которых он, якобы, участвовал, и о расстрелах в Мадриде, которыми он руководил. СЕРЕБРЯННИКОВ объяснял испанцам, что он „русский полицейский генерал“ и разводил при этом хлестаковщину СЕРЕБРЯННИКОВ участвовал в кутежах, устраиваемых местными руководителями полиции, содержал штат из нескольких испанцев и испанок, которым, однако, не выплачивал зарплаты. Весной 1937 года СЕРЕБРЯННИКОВ уехал из Мадрида, оставив за собой целых хвост жалоб и неоплаченных работников.

Вопрос: Где сейчас находится СЕРЕБРЯННИКОВ?

Ответ: СЕРЕБРЯННИКОВ работает в Москве, в органах НКВД, но после Испании я с ним не встречался»[186].

Впрочем, и советские военные советники, и испанские коммунисты в скором времени на себе ощутили всю «прелесть» репрессий. Так, в конце 30-х годов были репрессированы Я. Берзин, И. Проскуров, П. Рычагов, Я. Смушкевич и многие другие «испанцы». Чудом избежал этой участи А. Орлов, бежавший в США. Что касается испанских коммунистов, оказавшихся после поражения в СССР, то более половины из них были арестованы и погибли в лагерях. Показательна в этом плане судьба генсека КПИ Хосе Диаса. Во время войны он вместе с семьей находился в эвакуации в Тбилиси, где начал работать над книгой воспоминаний. Но 19 марта 1942 года он неожиданно выбросился с 4-го этажа, причем именно в тот момент, когда его жены и дочери не было дома. Примечательно, что перед этим он посылал в Москву возмущенные письма, протестуя против того, как обращаются с детьми в тбилисской колонии.

Расстрел в Лозанне

После разгрома троцкистов и тех, кого в Кремле считали «троцкистами», в Испании, деятельность НКВД по уничтожению сторонников «демона революции» была перенесена во Францию, где те имели наиболее сильные позиции в Европе. И первой жертвой этой войны стал невозвращенец, бывший нелегал ИНО НКВД Натан Рейсс. Ликвидировали Рейсса, скорее всего, именно как троцкиста, а вовсе не для того, чтобы другим неповадно было, как это утверждают некоторые авторы.

Достаточно вспомнить, что в один месяц с Рейссом стал невозвращенцем бывший сотрудник Разведупра и дипломат А. Бармин, а позднее сотрудники разведки М. Штейнберг, Г. Массинг и В. Кривицкий. Но ни за одним из них не началась немедленная охота, закончившаяся ликвидацией меньше через два месяца после разрыва отношений с советской разведкой.

Натан Маркович Рейсс («Людвиг», «Раймонд»), известный также как Игнатий Станиславович Порецкий, родился 1 января 1899 года в небольшом галицийском городке Подволочиск на границе России и Австро-Венгрии в еврейской мелкобуржуазной семье. Во время учебы во Львовской гимназии он увлекся идеями социализма, а после поступления на юридический факультет Венского университета окончательно связал свою судьбу с коммунистическим движением. Вступив в 1919 году в Коммунистическую рабочую партию Польши, Рейсс работал связником в Юго-Восточном бюро ИККИ и в Коммунистической партии Восточной Галиции. В 1920 году он вел нелегальную работу в Польше, занимаясь агитацией среди польских солдат и организовывая диверсии на коммуникациях польский войск, однако вскоре был арестован и осужден на пять лет тюремного заключения.

В 1921 году, будучи освобожденным под залог, Рейсс прибыл в Москву, где вместе со своим другом детства Вальтером Кривицким (о нем речь пойдет позднее) был завербован для работы в Разведупре РККА. С 1921 года он снова работал в Польше, а в 1923 году был послан в Берлин для подготовки вооруженного восстания. В Берлине Рейсса подключили к работе военного аппарата КПГ, точнее, его «советско-инструкторской» части, а после провала ноябрьского восстания перебросили в 1925 году в венскую резидентуру Разведупра под начало резидента А.В. Емельянова. В Вене Рейсс принимал участие в ряде довольно деликатных дел, связанных с локализацией провалов.

Так, как уже говорилось выше, он был наверняка замешан в убийстве бежавшего из Вены резидента Разведупра Ярославского. Деятельность Рейсса в Германии и Австрии была высоко оценена руководством Разведупра. Прибыв в 1927 году в Москву, он был повышен в должности и награжден крайне редким в те времена для разведчиков орденом Красного Знамени. И тогда же он стал членом ВКП(б).

Через некоторое время Рейсс вновь был направлен в зарубежную командировку. Пробыв несколько месяцев в Чехословакии, где он легендируется, налаживает работу военного аппарата КП Чехословакии и внедряет группы информаторов на военные заводы, Рейсс переезжает в Голландию и сменяет нелегального резидента Разведупра Макса Максимова (Фридмана). Работа в Голландии была чрезвычайно важна, так как именно из этой страны главным образом велись действия против Великобритании после разрыва с ней дипломатических отношений в 1927 году. Самым большим успехом Рейсса в это время было привлечение к сотрудничеству местного коммуниста Хана Пика, ставшего одним из лучших агентов-вербовщиков. Так, именно Пик завербовал в 1935 году капитана Джона Герберта Кинга, служащего в английском МИД шифровальщиком.

В конце 1929 года Рейсс вернулся в Москву и некоторое время работал начальником архивного отдела Разведупра, а также преподавал в Военной школе для польских коммунистов. А в 1931 году, как один из наиболее профессиональных разведчиков, Рейсс в числе большой группы сотрудников Разведупра переходит на работу в ИНО ОГПУ. Вместе с ним переходит в ОГПУ и его друг Кривицкий. Это скорее всего было связано не с общим усилением роли ОГПУ в системе советской разведки, а с тем, что в органах госбезопасности постоянно испытывался недостаток высококвалифицированных кадров.

В том же 1931 году Рейсс выехал в свою последнюю заграничную командировку по паспорту гражданина Чехословакии Германа Эберхарда, коммерсанта. Сначала он устроился в Берлине, а после прихода к власти Гитлера перебрался в Париж, где вместе с другими нелегалами (Б. Базаровым, Ф. Парпаровым, В. Зарубиным, Т. Малли) занимался сбором сведений о планах фашистской Германии. Его информаторы находились в Генштабе, спецслужбах и Имперской канцелярии Третьего Рейха, в Швейцарии в Лиге наций. Назовем только некоторых из них.

Мориц Бардах, журналист, как и Рейсс выходец из польско-украинского пограничья, обладал важнейшими источниками информации в фашистской Германии. В целях безопасности Бардах часто передавал добытые сведения не самому Рейссу, а его связнику, сотруднику советского торгпредства в Париже Арнольду Грозовскому, от которого в свою очередь получал задания. Позднее Бардах дал по данному поводу следующие показания:

«…он (Грозовский — авт.) сказал, что желает получить сведения о внутренней политике немецких национал-социалистов и информацию о политике по отношению к СССР. С другой стороны, он также хотел бы узнать о состоянии сотрудничества русских белых и украинских националистов с немецкими национал-социалистами»[187].

Кстати, для выполнения последнего задания Бардах выезжал в Женеву, где встречался с председателем «Украинского клуба» Евгением Бацинским, хорошим знакомым лидера ОУН полковника Евгена Коновальца, которого ликвидировали в 1938 году.

С помощью Бардаха Рейсс завербовал Александра Севрюка, украинского социалиста в эмиграции, работавшего в министерстве авиации в Берлине и имевшего доступ к секретной информации. Рейсс регулярно встречался с Севрюком в Швейцарии и получал от него материалы, касающиеся развития люфтваффе.

Еще одним агентом Рейсса была коренная швейцарка Хеллен Хессе-Гуггенбюль, убежденная антифашистка и свой человек в берлинской богеме, завербованная в 1934 году. Рейсс использовал ее в качестве «почтового ящика» — именно она получала почту от его информаторов в Швейцарии и передавала ее Рейссу в Париж.

В конце 1936 года Рейсс получил сведения о начале переговоров между торговым представителем СССР в Германии Д. Канделаки и имперским советником по экономике Я. Шахтом, инициатором которых был И. Сталин. А в январе 1937 года к нему поступила информация о том, что на переговорах вырабатывается проект советско-германского соглашения. Не было для него секретом и то, что в Москве идут аресты старых большевиков и членов зарубежных компартий, что новое руководство НКВД во главе с Н. Ежовым перетряхивает кадры старого ОГПУ, что началась «чистка» зарубежных резидентур. Под различными предлогами резиденты и наиболее информированные сотрудники отзывались в СССР и бесследно исчезали.

Самому Рейссу так же неоднократно предлагали прибыть в Москву для назначения резидентом в США. Поэтому, когда в феврале 1937 года из СССР вернулась его жена Элизабет, которая привезла предостережения друзей — ни в коем случае не возвращаться в Москву, Рейсс решил, что его разрыв со сталинским режимом неизбежен. В мае 1937 года, после возвращения из СССР Кривицкого, отозванного туда в начале года, Рейсс принял окончательное решение. 17 июля 1937 года через жену своего связного Лидию Грозовскую он передал пакет для отправки в СССР В пакете находилось удостоверение члена Польской коммунистической партии, орден Красного Знамени и письмо в ЦК ВКП(б) следующего содержания:

«Это письмо, которое я пишу вам сейчас, я должен был бы написать гораздо раньше, в тот день, когда „шестнадцать“ (имеются в виду осужденные по процессу Зиновьева-Каменева в августе 1936 г. — авт.) были расстреляны в подвалах Лубянки по приказу „отца народов“.

Тогда я промолчал. Я также не поднял голоса в знак протеста во время последующих убийств, и это молчание возлагает на меня тяжкую ответственность. Моя вина велика, но я постараюсь исправить ее, исправить тем, что облегчу совесть.

До сих пор я шел вместе с вами. Больше я не сделаю ни одного шага рядом. Наши дороги расходятся! Тот, кто сегодня молчит, становится сообщником Сталина и предает дело рабочего класса и социализма!

Я сражаюсь за социализм с двадцатилетнего возраста. Сейчас, находясь на пороге сорока, я не желаю больше жить милостями таких, как Ежов. За моей спиной шестнадцать лет подпольной деятельности.

Это немало, но у меня еще достаточно сил, чтобы все начать сначала. Потому что придется именно „все начать сначала“, спасти социализм. Борьба завязалась уже давно. Я хочу занять в ней свое место.

Шумиха, поднятая вокруг летчиков над Северным полюсом, направлена на заглушение криков и стонов пытаемых жертв на Лубянке, Свободной, в Минске, Киеве, Ленинграде, Тифлисе. Эти усилия тщетны. Слово правды сильнее, чем шум самых мощных моторов.

Да, рекордсмены авиации затронут сердца старых американских леди и молодежи обоих континентов, опьяненной спортом, это гораздо легче, чем завоевать симпатии общественного мнения и взволновать сознание мира! Но пусть на этот счет не обманываются: правда проложит себе дорогу, день правды ближе, гораздо ближе, чем думают господа из Кремля. Близок день, когда интернациональный социализм осудит преступления, совершенные за последние десять лет. Ничто не будет забыто, ничто не будет прощено. История сурова: „гениальный вождь, отец народов, солнце социализма“ ответит за свои поступки: поражение китайской революции, красный плебисцит, поражение немецкого пролетариата, социал-фашизм и Народный фронт, откровения с мистером Говардом, нежное заигрывание с Лавалем; одно гениальнее другого!

Этот процесс будет открытым для публики, со свидетелями, со множеством свидетелей, живых или мертвых: они все еще раз будут говорить, но на этот раз скажут правду, всю правду. Они все предстанут перед судом, эти невинно убиенные и оклеветанные, и рабочее интернациональное движение реабилитирует их всех, этих Каменевых и Мрачковских, этих Смирновых и Мурадовых, этих Дробнис и Серебряковых, этих Мдивани и Окуджав Раковских и Андерсов Нин, всех этих шпионов и провокаторов, агентов гестапо и саботажников!

Чтобы Советский Союз и все рабочее интернациональное движение не пали окончательно под ударами открытой контрреволюции и фашизма, рабочее движение должно избавиться от Сталиных и сталинизма.

Эта смесь худшего из оппортунистических движений — оппортунизма без принципов, крови и лжи — угрожает отравить весь мир и уничтожить остатки рабочего движения.

Беспощадную борьбу сталинизму!

Нет — Народному фронту, да — классовой борьбе! нет — комитетам, да — вмешательству пролетариата, чтобы спасти испанскую революцию. Такие задачи стоят на повестке дня!

Долой ложь „социализма в отдельно взятой стране“! Вернемся к интернационализму Ленина!

Ни II, ни III Интернационалы не способны выполнить эту историческую миссию: раздробленные и коррумпированные, они могут лишь помешать рабочему классу, они лишь помощники буржуазной полиции.

Ирония судьбы: когда-то буржуазия выдвигала из своих рядов Кавеньяков и Галифе, Треповых и Врангелей. Сегодня именно под „славным“ руководством обоих Интернационалов пролетарии сами играют роль палачей собственных товарищей. Буржуазия может спокойно заниматься своими делами; повсюду царят „спокойствие и порядок“; есть еще Носке и Ежовы, Негрены и Диасы. Сталин их вождь, Фейхтвангер их Гомер!

Нет, я не могу больше. Я снова возвращаюсь к свободе. Я возвращаюсь к Ленину, к его учению и его деятельности.

Я собираюсь посвятить мои скромные силы делу Ленина: я хочу сражаться, потому что наша победа — победа пролетарской революции — освободит человечество от капитализма, а Советский Союз от сталинизма.

Вперед, к новым битвам за социализм и пролетарскую революцию!

За создание IV Интернационала!

Людвиг. 17 июля 1937 года.

P.S. В 1928 году я был награжден орденом Красного Знамени за заслуги перед пролетарской революцией. Я возвращаю вам этот прилагаемый к письму орден. Было бы противно моему достоинству носить его в то время, как его носят палачи лучших представителей русского рабочего класса. („Известия“ опубликовали в последние две недели списки недавно награжденных, о заслугах которых стыдливо умолчали: это были исполнители казней.)»[188].

Отсылая пакет, Рейсс считал, что его не вскроют до самой Москвы и у него будет время установить рабочие отношения с проживающим в Париже сыном Троцкого Львом Седовым. Но письмо прочитали еще в Париже, и вскоре во Францию прибыл заместитель начальника ИНО Сергей Шпигельглаз, которому было поручено выследить Рейсса и организовать его захват или ликвидацию. Согласно указанию Ежова, операцию должен был провести нелегальный резидент в Лондоне Теодор Малли, который был другом Рейсса. Шпигельглаз встретился с Малли в Париже и передал ему приказ Центра, предложив на выбор два плана, разработанные на Лубянке. Согласно первому Малли должен был нанести Рейссу смертельный удар утюгом по голове в его гостиничном номере. По второму предполагалось отравить его в кафе и сфотографировать упавшим на пол. Однако Малли раскритиковал предложения Центра как непрофессиональные, высмеял Шпигельглаза и категорически отказался принимать участие в убийстве Рейсса.

В результате для выполнения задания Шпигельглаз был вынужден задействовать агентурную сеть ИНО в Западной Европе. Но и очередная попытка захватить или ликвидировать Рейсса сорвалась. В Париж из Голландии был вызван нелегал В. Кривицкий, с которым Шпигельглаз встретился на выставке в Венсенне, где и показал ему письмо Рейсса. Но Кривицкий, ничем не выдав себя, сумел предупредить своего друга о грозившей опасности, и Рейсс скрылся в Швейцарии, прихватив с собой выделенные ему для оперативных нужд деньги. Тогда Шпигельглаз подключил к поискам Рейсса агентов нелегальной резидентуры Я. Серебрянского, в том числе и тех, кто действовал во Франции под прикрытием эмигрантской организации «Союз возвращения на Родину». Поисками Рейсса занимались Сергей Эфрон (муж Марины Цветаевой), Николай Клепинин, Вадим Кондратьев, Вера Гучкова-Трейл, Рената Штайнер и некоторые другие. Выследил же Рейсса Роллан Аббиа (он же Франсуа Росси), псевдоним «Летчик», о котором стоит рассказать чуть подробнее.

Он родился в 1905 году в Санкт-Петербурге в семье французского учителя музыки, и в 1912 году вместе с родителями выехал во Францию. После окончания школы Аббиа некоторое время работал по найму сельхозрабочим в графстве Ланкастер (Англия), а затем перебрался в Монте-Карло, где с 1922 по 1924 год работал посыльным и официантом в гостинице «Эрмитаж». Поскольку он не имел специальности, то в дальнейшем был вынужден постоянно менять места работы. В 1924 году он — бухгалтер гостиницы «Париж» в Монте-Карло, с 1925 года — кассир в гостинице «Метрополь» в Марселе, в 1926 году — официант в отеле «Уолдорф Астория» в Нью-Йорке. Оказавшись в том же году безработным, Аббиа в 1929 году вернулся во Францию и устроился администратором в гостиницу «Альгамбра» в Ницце. Там в 1932 году он встретился со своей родной сестрой Мирей, которую не видел с момента отъезда из России.

Мирей Аббиа в отличие от брата в 1912 году не поехала во Францию, а осталась в Санкт-Петербурге, где вышла замуж за летчика Василия Ермолова. В 1931 году, когда она гостила у родителей, ее завербовали сотрудники ОГПУ. В дальнейшем она проходила под псевдонимом «Авиаторша» и работала в составе резидентуры Я. Серебрянского. А в 1932 году, встретившись в Ницце с братом, она привлекла и его к работе на советскую разведку.

После установления местонахождения Рейсса операция вступила в заключительную фазу. Было решено заманить его в ловушку и ликвидировать, для чего в операцию была введена Гертруда Шильдбах, немецкая еврейка и член КПГ, в 1933 году вынужденная бежать из Германии во Францию, где ее завербовал Рейсс. В декабре 1934 года, получив оперативный псевдоним «Ли», она по рекомендации Рейсса была направлена в Рим в нелегальную резидентуру ИНО НКВД под руководством М. Аксельрода в качестве хозяйки явочной квартиры и фотографа. Но после предательства Рейсса Аксельрод был срочно отозван в Москву, а Шильдбах выехала в Швейцарию, где должна была встретиться с Рейссом. Перед этим она написала ему слезное письмо, в котором сообщала, что ей срочно нужен его совет и просила приехать в Лозанну. Туда же прибыли и будущие убийцы Рейсса Роллан Аббиа и Борис Афанасьев, выступающий под именем Шарль Мартиньи.

Борис Маноилович Афанасьев (Атанасов) родился 15 июля 1902 года в болгарском городе Лом с семье писаря. После смерти отца он в 14 лет начал работать сначала на кирпичным заводе, а потом на виноградных плантациях. В 1922 году он вступил компартию Болгарии и тогда же выехал в СССР, где поступил в Академию коммунистического воспитания и в 1923 году перевелся в РКП(б). В 1926 году Афанасьева направляют на работу в Краснопресненский райком партии, а на следующий год он переводится в Коммунистический университет им. Свердлова, заканчивает там аспирантуру и преподает историю партии. В 1932 году на Афанасьева обращают внимание кадровики ИНО ОГПУ, и уже в том же году он в качестве нелегала выехал в Вену, а в 1936 году — в Париж, где вошел в состав резидентуры Серебрянского.

Шильдбах встретилась с Рейссом и его женой Элизабет в небольшом кафе в Лозанне 4 сентября 1937 года. По воспоминаниям Элизабет она была смертельно бледна и взвинчена, что впрочем, неудивительно, поскольку рядом за столиком сидели Аббиа и Рената Штайнер, разыгрывающие влюбленную парочку. И все же Шильдбах нашла в себе силы не до конца следовать инструкциям Шпигельглаза и не передала Элизабет коробку шоколадных конфет, отравленных стрихнином, которую позднее обнаружила швейцарская полиция. Впрочем, после того, как Элизабет ушла, Шильдбах сумела заманить Рейсса на тихую дорогу, ведущую из Лозанны на Шамбланд, где его в упор расстреляли Аббиа и Афанасьев. В последний момент Рейсс, вероятно, понял, что его заманивают в ловушку. Когда полиция нашла его тело, в кулаке у него был зажат клок седых волос Шильдбах. Несколько иную версию случившемуся дает знаменитый П. Судоплатов:

«Рейсс вел довольно беспорядочный образ жизни, и агентурная сеть Шпигельглаза в Париже весьма скоро его засекла. Ликвидация была выполнена двумя агентами: болгарином (нашим нелегалом) Борисом Афанасьевым и его зятем Виктором Правдиным. Они обнаружили его в Швейцарии и подсели к нему за столик в маленьком ресторанчике в пригороде Лозанны. Рейсс с удовольствием выпивал с двумя болгарами, прикинувшимися бизнесменами. Афанасьев и Правдин имитировали ссору с Рейссом, вытолкнув его из ресторана и запихнув в машину, увезли. В трех милях от этого места они расстреляли Рейсса, оставив труп лежать на обочине дороги.

Я принял Афанасьева и Правдина на явочной квартире в Москве, куда они вернулись после выполнения задания. Вместе с ними был и Шпигельглаз, который их курировал. И Афанасьев, и Правдин были награждены орденами Красного Знамени. По специальному правительственному постановлению мать Правдина, проживающая в Париже, получила пенсию»[189].

Здесь необходимо внести некоторые уточнения. Прежде всего пьяную ссору между Рейссом и «болгарскими бизнесменами» необходимо оставить на совести Судоплатова. Что же касается Правдина, то это Ролдан Аббиа. Выехав сразу же после убийства Рейсса вместе с Афанасьевым в СССР, он принял советское гражданство, получил паспорт на имя Владимира Сергеевича Правдина и стал работать выпускающим отдела информации для заграницы ТАСС. С 1941 по 1946 год Правдин в качестве оперработника ИНО под прикрытием должности корреспондента ТАСС работал в Нью-Йорке, причем с 1944 года был заместителем резидента, а с марта 1945 года — и.о. резидента. В 1948 году он вышел на пенсию и работал главным редактором издательства «Иностранная литература». В мае-июне 1953 года он — сотрудник 9-го отдела МВД СССР, после чего был окончательно уволен из органов госбезопасности. Умер Аббиа-Правдин в 1970 году.

В Лозанне после обнаружения трупа Рейсса швейцарская полиция начала расследование по факту убийства. Сотрудники полиции не приняли во внимание подброшенное НКВД анонимное письмо, в котором сообщалось, что убитый занимался международной контрабандой оружия. Была немедленно арестована и допрошена Рената Штайнер, которую в спешке оставили на произвол судьбы. После ее допроса были установлены личности террористов и определены мотивы преступления — политическое убийство. К делу подключилась французская криминальная полиция и расследование приняло другой оборот.

22 ноября 1937 года комиссар криминальной полиции дирекции национальной безопасности Папэн Робэр произвел обыск в доме № 65 по улице Потэн в Париже, где проживали бывший белый офицер Сергей Эфрон и его жена Марина Цветаева, великая русская поэтесса. Документы, изъятые при обыске, неоспоримо свидетельствовали, что хозяин квартиры сотрудничал со спецслужбами СССР. Были так же получены неопровержимые доказательства против эмигранта Вадима Кондратьева, работавшего разносчиком хлеба, таксистом, помощником наборщика и неожиданно разбогатевшего. По представлению официальных швейцарских органов в Париже арестовали Лидию Грозовскую, сотрудницу советского посольства во Франции, передавшую последнее письмо Рейсса. Тогда же был арестован и некий Пьер Дюломе, который вместе со Штайнер вел слежку за Рейссом. Он провел двенадцать месяцев в предварительном заключении за «добровольное соучастие в ассоциации преступников». Итогом работы следствия был разгром «Союза за возвращение на Родину». Более того, была разгромлена практически агентурная сеть Рейсса и арестованы Мориц Бардах и Хеллен Хессе-Гуггенбюль, давшие подробные показания о своих связях с советской разведкой.

Между тем в Москве 10 ноября 1937 года начальник И НО ГУ ГБ НКВД А. Слуцкий представил наркому Н. Ежову рапорт с ходатайством о награждении сотрудников разведки, успешно выполнивших задание по делу «Раймонда» (И. Рейсса) и «Деда» (главы РОВС генерала Е. Миллера).

Предполагалось наградить: орденом Ленина Шпигельглаза С.М., орденом Красного Знамени Правдина В.С., Григорьева М.В., Косенко Г.Н., Гражуля В.С., Афанасьева Б.М., Долгорукова А.Л. и орденом Красной Звезды Арсеньеву М.С. Ежов собственноручно вписал в проект указа фамилии П. Судоплатова и В. Зарубина с предложением наградить их орденом Красного Знамени, и 13 ноября 1937 года вышел указ ЦИК СССР (без публикации в печати) о награждении чекистов «За самоотверженное и успешное выполнение специальных заданий Правительства СССР».

Что же касается остальных участников убийства Рейсса, то их судьба сложилась по-разному. За арестованную Л. Грозовскую был внесен денежный залог, после чего она немедленно выехала в СССР. С. Эфрон, Н. Клепинин и В. Кондратьев бежали в Испанию, откуда их вывезли в СССР. Вскоре после прибытия в Москву Кондратьев умер от туберкулеза, а Эфрон и Клепинин арестованы как шпионы и расстреляны. В Москве оказалась и Г. Шильдбах, которую в декабре 1938 года также арестовали и сослали на пять лет в Казахстан. Афанасьев еще долгое время продолжал работать в разведке, а вот Шпигельглаз в ноябре 1938 года был арестован по обвинению в шпионаже в пользу Германии и в январе 1940 года расстрелян.

В заключение необходимо сказать, что до сих пор многие считают — самая главная загадка в деле Рейсса состоит в том, почему именно от него так быстро поспешили избавиться. Ведь, например, В. Кривицкий, бежавший вслед за ним, долгое время активно сотрудничал не только с Седовым, но и с британской разведкой. Однако до него руки дошли только в 1941 году. И потом, если в ходе ликвидации неугодного лица вскрывался след НКВД, операция считалась проваленной, а тут за проваленную операцию, вызвавшую шумную антисоветскую кампанию в прессе и приведшую к арестам целого ряда агентов, были розданы ордена.

По мнению историка-архивиста Никиты Петрова, столь поспешное убийство Рейсса связано с тем, что он знал о тайных переговорах бывшего секретаря ЦИК СССР А. Енукидзе с немцами: в 1929 году с министром иностранных дел Штреземаном, в 1932 году — с военным министром Шляйхером и, наконец, в 1934 году — с заместителем Гитлера по партии Гессом. Если верить дневниковым записям М. Литвинова, изданным на Западе в 1950-е годы, Сталин как-то на заседании Политбюро спросил Литвинова, знают ли иностранцы о тайных переговорах с немцами. Он настаивал, что необходимо предотвратить любую утечку информации. Узнав, что материалы о переговорах были у Рейсса, Сталин кричал на Ежова: «Убейте его или я убью того, кто не выполняет мои приказы». Разумеется, утверждает Н. Петров, выжить после этого Рейсс не мог[190].

В 1990 году история Рейсса получила неожиданное продолжение. С запросом о реабилитации Рейсса (Порецкого) в Комиссию по реабилитации Генеральной прокуратуры СССР обратился швейцарский историк Питер Хубер. Он поднял вопрос о восстановлении честного имени Рейсса (Порецкого) в судебном порядке. Представители Генеральной прокуратуры ответили на этот запрос год спустя. В официальном документе говорилось, что Порецкий Игнатий Станиславович (Игнац Рейсс), рожденный в 1899 году, находился в служебной командировке за границей. В 1937 году, после присвоения крупной денежной суммы и похищения строго секретных документов, он вернуться в СССР отказался. Юридически уголовное дело против него не возбуждалось, поэтому нет оснований ставить вопрос о его реабилитации в судебном порядке.

Возвращаясь к разговору о судьбе других советских невозвращенцев этого периода, следует заметить, что против нелегального резидента ИНО в Швейцарии М. Штейнберга не было предпринято никаких действий. О судьбе В. Кривицкого будет рассказано далее. А история с бывшим советским поверенным в делах в Греции А. Г. Барминым развивалась следующим образом: по рассказу самого Бармина, была предпринята попытка его похищения, закончившаяся неудачей, а дальнейших действий против бывшего дипломата не последовало.

Александр Григорьевич Бармин (настоящая фамилия Графф) родился в 1899 году в деревне Валяве Городищенской волости Черкасского уезда Киевской губернии в семье учителя немецкого происхождения и украинской крестьянки. Он учился в киевской гимназии, с 1917 года участвовал в молодежных кружках социалистической направленности, во время австро-немецкой оккупации Украины в 1918 году несколько раз арестовывался немецкими властями, затем воевал в партизанском отряде и в регулярных частях Красной Армии, был комиссаром батальона и полка, командиром роты на Украинском и Западном фронтах, в 1919 году вступил в большевистскую партию. С 1920 года он учился в Военной академии РККА, восточный факультет которой окончил в 1923 году. Во время учебы откомандировывался в Бухару, где работал по военной и дипломатической линии, и в Ригу, столицу буржуазной Латвии, в качестве второго секретаря полпредства. После окончания академии служил в военной разведке, работая под дипломатическим прикрытием в Персии.

В 1925 году по болезни Бармин переходит на работу во Всесоюзное объединение «Международная книга», а с 1929 года вновь работает за границей в торгпредствах СССР во Франции (где он был одновременно секретарем парторганизации советских дипломатических и торговых представительств), Италии и Бельгии. С 1932 года он работал в Москве во Всесоюзных объединениях «Станкоимпорт» и «Автомотоэкспорт», а с 1935 года вновь за границей, уже на дипломатической работе в Греции — первый секретарь полпредства, генеральный консул в Афинах, и с начала 1937 года становится поверенным в делах. В июле того же года, после вызова в Москву, Бармин посылает в Наркоминдел заявление об отставке и выезжает в Париж, где, по его позднейшим воспоминаниям, за ним была установлена демонстративная слежка. Осенью 1937 года на прогулке в парке Сен-Клу под Парижем Бармина, по его словам, пытались ликвидировать (или похитить) «крупный блондин славянского типа» и «худощавый француз», но бывший разведчик решительно направился в сторону француза, который замешкался и дал Бармину возможность уйти. В уже упоминавшейся книге Э. Ставинского «Зарубины. Семейная резидентура» данный эпизод также описывается, в частности, указывается, что непосредственными исполнителями предполагавшегося похищения Бармина были нелегал ИНО в США С. Басов и француз «Марсель», воевавший ранее в интербригаде в Испании, руководителем операции был опытный чекист-нелегал В.М. Зарубин, под общим руководством приехавшего в Париж заместителя начальника ИНО С.М. Шпигельглаза.

Как бы то ни было, дальнейших попыток ликвидации Бармина не предпринималось. Сам же Бармин в декабре того же года заявил в парижской печати о своем разрыве с советским режимом. Работая в Париже в компании «Эйр Франс», Бармин некоторое время был близок к троцкистам, но в дальнейшем, после переезда в США в 1939 году, стал ярым антикоммунистом, работал в УСС (Управление стратегических служб, на базе которого в 1947 году было образовано ЦРУ), руководил русским отделом радиостанции «Голос Америки» и был старшим советником Информационного агентства США (ЮСИА). Бывший советский разведчик и дипломат (заместитель начальника Разведупра А.Х. Артузов в докладной записке Сталину в 1935 году называл его в числе семи лучших военных разведчиков, перешедших в другие ведомства) умер в 1987 году, удостоившись за свою службу Соединенным Штатам высших знаков отличия ЮСИА и некролога в «Вашингтон пост»[191].

Заключенный № 110

В 1937 году в разгар сталинских чисток, уничтоживших всю оппозицию в СССР, советским руководством было принято решение окончательно разобраться с наиболее крупной белоэмигрантской организацией — РОВС. В Кремле посчитали, что в связи с усилением фашистской Германии и возможной войной с ней, было бы желательно взять РОВС под полный контроль. Эту задачу можно было считать решенной, если бы председателем РОВС стал давний агент ОГПУ-НКВД генерал Н. Скоблин. Но на пути Скоблина стоял генерал Миллер, возглавивший РОВС после похищения генерала Кутепова.

Профессиональный военный, Евгений Карлович Миллер родился 29 сентября 1867 года в Двинске. В 1884 году он окончил Николаевский кадетский корпус, а в 1886 году — Николаевское кавалерийское училище, после чего начал военную службу в лейб-гвардии Гусарском Его Величества полку. В 1892 году Миллер окончил по первому разряду Николаевскую академию Генерального штаба, в 1898–1907 годах был военным атташе в Бельгии, Голландии и Италии, затем начальником своего родного Николаевского кавалерийского училища, а с началом Первой мировой войны возглавил штаб 5-й армии. В 1915 году Миллер был произведен в генерал-лейтенанты, а в январе 1917 года назначен командиром 26-го армейского корпуса. В августе того же года он был направлен в Италию представителем Ставки Верховного Главнокомандующего при итальянской Главной Квартире.

Здесь его и застал Октябрь 1917 года. Миллер не признал новую власть и был заочно осужден судом революционного трибунала, после чего в январе 1919 года прибыл в оккупированный англичанами Архангельск, где был назначен военным губернатором Северной области и министром иностранных дел в правительстве Н. Чайковского. В августе 1919 года, после ухода англичан с русского Севера, Миллер возглавил войска Северного правительства, отклонив предложение союзников эвакуировать армию вместе с ними. Но уже в феврале 1920 года его части были разбиты, а их остатки на ледоколе «Козьма Минин» и яхте «Ярославна» ушли в изгнание.

Оказавшись в эмиграции, Миллер продолжил антисоветскую деятельность. С июля 1920 году он был уполномоченным генерала Врангеля по военным и морским делам в Париже, а в апреле 1922 года назначен начальником его штаба. В июне 1923 года Миллер перешел в распоряжение великого князя Николая Николаевича и отвечал за деньги, которые передал великому князю Врангель. В РОВС Миллер вернулся в 1929 году, когда новый председатель Союза генерал Кутепов назначил его своим первым заместителем. А после исчезновения Кутепова 26 января 1930 года он стал очередным председателем РОВС.

Приняв дела, Миллер был вынужден констатировать, что похищение Кутепова нанесло РОВС сильный удар. От Боевой организации не осталось почти ничего, так как основная часть боевиков погибла в вылазках на территорию СССР, а оставшиеся были деморализованы разоблачением «Треста» и похищением Кутепова. Единственной действующей боевой единицей была группа боевиков в Чехословакии, которую возглавлял генерал-майор В. Харжевский, тесно сотрудничавший со 2-м отделом польского генштаба. Однако и там не все обстояло благополучно, из-за чего начальник русской секции 2-го отдела полковник Р. Врага несколько раз беседовал с Миллером, указывая на недостатки в работе Харжевского.

Понимая, что неудачи Кутепова были связаны с отсутствием у него опыта конспиративной работы, Миллер первым делом организовал при РОВС в октябре 1930 года небольшой контрразведывательный отдел. Его начальником стал генерал-майор К. Глобачев, в свое время окончивший Николаевскую академию Генерального штаба по второму разряду и в период Первой мировой войны занимавший посты начальника Охранного отделения в Варшаве и Петрограде. Что же касается тайной деятельности на территории СССР, то Миллер, продолжая генеральную линию Кутепова, перенес основные усилия на создание хорошо законспирированных подпольных ячеек, которые в нужный момент могли бы возглавить вооруженное восстание. Секретную (особую) работу против СССР по предложению Миллера возглавил генерал от кавалерии А.М. Драгомиров, официально занимающий должность генерала для поручений. Специальные курсы по подготовке агентов для заброски в СССР, на которых боевиков обучали стрельбе, изготовлению взрывчатых веществ и т. д., действовали в Париже, Софии и Праге.

В 1934 году при РОВС была создана организация «Белая идея», задачей которой была нелегальная заброска на территорию СССР террористических и разведывательных групп через Финляндию (ранее, в 1931 году в СССР были заброшены бывшие офицеры Потто и Потехин, арестованные чекистами благодаря сведениям, полученным парижской резидентурой ИНО ОПТУ, и хорошей работе контрразведки). Руководил организацией капитан Ларионов, который лично отобрал первые 20 человек, прошедших спецподготовку для успешной работы в Советском Союзе. В том же году первые два боевика, Прилуцкий и Носанов, были заброшены в СССР Однако под Ленинградом их обнаружили и только чудом им удалось вырваться в Финляндию. Но еще двое, Дмитриев и Богданович, в том же году не вернулись из СССР, так как были обезврежены чекистами. Этим активная деятельность организации Ларионова, которого позднее сменил Носанов, и ограничилась, хотя, например, подполковник Николай Зуев до 1938 года четырежды побывал на советской территории и каждый раз благополучно возвращался обратно.

Впрочем, разведывательные возможности Миллера были действительно невелики. И прежде всего из-за ограниченных финансовых ресурсов. Дело в том, что основные денежные средства РОВС по совету брата Миллера Карла, бывшего торгового агента в Токио, были вложены в предприятия шведского спичечного короля Ивара Крейгера, считавшегося весьма солидным финансистом. Но на самом деле Крейгер оказался обыкновенным аферистом и строителем финансовых «пирамид», этаким Мавроди начала XX века. И в 1932 году его империя лопнула, а сам он 12 марта застрелился в спальне своей роскошной квартиры на улице Виктора-Эммануила Третьего в Париже. В результате РОВС оказался разоренным — его потери составили 7 миллионов франков.

Кроме того, спецслужбы европейских государств после разоблачения «Треста» и похищения Кутепова скептически относились к возможностям РОВС и всячески уклонялись от контактов с ним. По этим причинам, как уже говорилось, Миллер был вынужден ограничиться только разведывательной деятельностью, да и то в незначительных размерах.

Другим важным обстоятельством было то, что Миллер в отличие от своих предшественников Врангеля и Кутепова был мало известен и не пользовался популярностью и авторитетом у белой эмиграции, а кроме того, у него не было ясной политической программы. Из-за этого в рядах РОВС со временем стали возникать склоки и противоречия.

Все это вместе взятое значительно ослабило Союз, но несмотря на испытываемые трудности, он продолжал оставаться крупнейшей эмигрантской организацией, потенциально опасной для Москвы, особенно в случае военных конфликтов с западными странами. Поэтому РОВС и его председатель по-прежнему находились под пристальным вниманием советских спецслужб, которые настойчиво внедряли в его ряды свою агентуру. Одним из наиболее важных агентов был генерал-майор Николай Скоблин.

Николай Владимирович Скоблин родился 9 июня 1893 года в городе Нежине в семье отставного полковника. Выбрав военную карьеру, он в 1914 году окончил Чугуевское военное училище и был в чине прапорщика направлен на фронт в 126-й Рыльский пехотный полк. Воевал он отважно, и за храбрость и боевые заслуги был награжден орденом св. Георгия и золотым Георгиевским оружием. Летом 1917 года штабс-капитан Скоблин одним из первых вступил в 1-й Ударный (позднее Корниловский ударный) отряд 8-й армии, где командовал вторым батальоном, а когда началась Гражданская война, он встал на сторону белых.

«В Добровольческой армии с самого начала, — говорится о нем в „Биографическом справочнике высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных Сил Юга России“. — В конце 1917 г. — в Корниловском ударном полку под командою полковника Неженцева. Командир роты, командир батальона. В ноябре 1918 г. — полковник и командир Корниловского полка. В Русской армии генерала Врангеля — начальник Корниловской дивизии; в ней же был произведен в генерал-майоры. В Галлиполийском лагере командир Корниловского полка, сформированного из остатков дивизии»[192].

Там же в Галлиполи в июне 1921 года Скоблин женился на известной русской певице Надежде Плевицкой, которая и в Европе пользовалась громадной популярностью среди русских эмигрантов. Вместе с сопровождавшим ее Скоблиным она давала концерты сначала в Болгарии, а потом в Прибалтике и Польше, а также в Берлине, Брюсселе, Праге, Париже и других городах Европы. В 1926 году Плевицкая совершила турне по Америке и в октябре дала в Нью-Йорке серию концертов, на которые пригласила служащих советских внешнеторговых учреждений. Это обстоятельство вызвало изумление и смущение в рядах эмиграции, а в газете «Новое Русское Слово» появилась статья под названием «Глупость или измена?». В ответ на нападки Плевицкая отвечала: «Я артистка и пою для всех. Я вне политики», что не могло понравиться лидерам эмиграции. В результате возмущенный случившимся Врангель под давлением общественного мнения отдал 9 февраля 1927 года приказ об освобождении генерала Скоблина от командования корниловцами. Впрочем, опала Скоблина была недолгой. И в том же 1927 году ближайший помощник Врангеля генерал Шатилов, пытаясь укрепить влияние председателя РОВС среди ветеранов Белой армии, убедил его вернуть Скоблина в Корниловский полк. Такова была ситуация, когда в начале сентябре 1930 года Скоблин встретился со своим бывшим подчиненным штабс-капитаном Ковальским.

Сын железнодорожника, Петр Григорьевич Ковальский в 1914 году поступил в Одесское военное училище. В мае 1915 года он был выпущен из училища в чине прапорщика, а уже в июне 1915 года был направлен на фронт.

Воевал Ковальский храбро, был трижды ранен, но всякий раз возвращался в строй. В октябре 1916 года он был уже штабс-капитаном и имел восемь боевых наград. После Февральской революции 26-летний Ковальский вступил в 1-й Ударный отряд 8-й армии, где и познакомился со Скоблиным. В Гражданскую войну он воевал в рядах Добровольческой армии, а после поражения Белого движения оказался в Польше, где был интернирован. Освободившись из лагеря, он поселился в Лодзи, работал сначала ночным сторожем, а потом техником в строительной конторе. В 1921 году Ковальский пришел в советское полпредство в Варшаве и сказал, что хотел бы вернуться на родину.

Так он начал работать на советскую разведку под псевдонимом «Сильвестров».

В 1924 году Ковальский вернулся в СССР и поступил в распоряжение ИНО ГПУ Украины. А весной 1930 года он был передан в центральный аппарат ИНО ОГПУ и как агент «ЕЖ/10» направлен во Францию для вербовки генерала Скоблина. Основанием для такого решения послужило его старое знакомство со Скоблиным, о котором он писал:

«…Генерал Скоблин — познакомились в 1917 году при формировании Отдельного ударного отряда VIII армии. Скоблин был штабс-капитаном. Мы были большими приятелями. Почти год служили в одном полку — Отдельный ударный отряд, Корниловский ударный полк, Славянский ударный полк, Корниловский ударный полк. После ранения один раз гостил у него в Дебальцево, в другой раз кутили в Харькове в „Астраханке“ в 1919 году…»[193].

Ковальский приехал в Париж 2 сентября и сразу же направился к Скоблину, который явно обрадовался встрече со старым знакомым. Он представил его Плевицкой, благосклонно принявшей друга мужа, что дало Ковальскому возможность еще несколько раз бывать в их доме.

Итогом этих посещений стала вербовка Ковальским не только Скоблина, но и его жены. Что толкнуло Скоблина, в отличие от других эмигрантов не испытывающего нужды, на сотрудничество с советской разведкой, сказать трудно. Но как бы там ни было, он под диктовку Ковальского написал следующее заявление:

«ЦИК СССР.

От Николая Владимировича Скоблина.

Заявление.

12 лет нахождения в активной борьбе против Советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений.

Осознав эту крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР, прошу о персональной амнистии и даровании мне гражданства СССР.

Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против Советской власти и ее органов. Всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам.

10 сентября 1930 г. Н. Скоблин»[194].

Данное заявление было переправлено в Москву и начальник ИНО А. Артузов наложил на нем следующую резолюцию:

«Заведите на Скоблина агентурное личное и рабочее дело под псевдонимом „Фермер — ЕЖ/13“».

21 января 1931 года в Берлине состоялась встреча Скоблина и Плевицкой с представителем Центра. На ней агентам было объявлено, что ЦИК СССР персонально амнистировал их. После этого Скоблин написал обязательство о сотрудничестве с советской разведкой:

«Подписка.

Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.

21/131. Берлин. Б. генерал Николай Владимирович Скоблин»[195].

Точно такое же обязательство написала и Плевицкая.

Новые агенты были переданы на связь легальной парижской резидентуре ИНО ОГПУ. Что до Ковальского, то он 20 января 1931 года попал под подозрение немецкой полиции и был немедленно отправлен в СССР. В дальнейшем его передали в распоряжение ГПУ Украины, а затем и вовсе перевели на гражданскую работу. Сначала он работал в Одессе, потом в Челябинске, а затем устроился в Ворошиловграде старшим бухгалтером в трест «Главхлеб».

Там в 1937 году Ковальский был арестован и по обвинению в шпионаже расстрелян. Когда же в 1939 году сотрудники ИНО НКВД в связи с нехваткой опытных вербовщиков предприняли его поиски, то получили из УНКВД по Донецкой области следующую копию обвинительного заключения:

«Из дела-формуляра Ковальского видно, что Ковальский при использовании по линии Иностранного отдела имеет ряд фактов, подозрительных в проведении им разведывательной работы в пользу Польши.

В принадлежности к агентуре польской разведки Ковальский виновным себя не признал.

Ковальский Петр Георгиевич, согласно приказу наркома внутренних дел СССР — Генерального Комиссара Государственной Безопасности тов. Ежова — № 00495, осужден.

22 ноября 1937 Года»[196].

Что же касается Скоблина, то он на протяжении семи лет активно работал на советскую разведку. Не вдаваясь в подробности его деятельности, сошлемся на статью «Конец РОВС», помещенную в 3 томе «Очерков истории российской внешней разведки», в которой, в частности, говорится:

«По оценке ИНО ОГПУ, через год после вербовки Скоблин „стал одним из лучших источников… довольно четко информировал нас о взаимоотношениях в руководящей верхушке РОВС, сообщал подробности о поездках Миллера в другие страны“. Гастроли его жены давали возможность Скоблину осуществлять инспекторские проверки периферийных подразделений РОВС и обеспечивать советскую разведку оперативно значимой информацией. С помощью Скоблина были ликвидированы боевые кутеповские дружины, скомпрометирована идея генералов Шатилова и Туркула о создании в РОВС террористического ядра для использования его на. территории СССР. В конечном счете Скоблин стал одним из ближайших помощников Миллера и его поверенным в делах центральной организации РОВС. Когда некоторые члены РОВС стали высказывать подозрения относительно сотрудничества Скоблина с советской разведкой, Миллер решительно выступил в его защиту»[197].

Другим важным агентом, освещавшим деятельность РОВС, был Сергей Николаевич Третьяков. Он родился 26 августа 1882 года в богатой и именитой московской купеческой семье. Его дед, Сергей Михайлович, был одно время московским городским головой, основал всемирно известную Третьяковскую галерею. Сам Сергей Николаевич был женат на Наталье Мамонтовой, представительнице богатейшего московского рода. Еще молодым, он после окончания Московского университета вошел в семейное торговое дело, на московской бирже занимал одно из первых мест, был основателем и первым председателем Всероссийского Объединения льняных фабрикантов. В общественной жизни Москвы он также играл видную роль и одно время даже являлся гласным городской думы. Во время Первой мировой войны Третьяков занимал пост заместителя председателя московского Военно-промышленного комитета, а после Февральской революции примкнул к кадетам и занял пост председателя Высшего Экономического совещания в правительстве А. Керенского. Арестованный после Октябрьского переворота, Третьяков несколько месяцев провел в тюрьме. Выйдя на свободу весной 1918 года, он выехал сначала в Москву, затем в Харьков, а оттуда — в Париж. Но когда Сибирское правительство адмирала Колчака в конце 1919 года предложило ему занять пост министра торговли и промышленности, он немедленно выехал в Омск. Впрочем, на этой должности и последующих — заместителя председателя правительства и министра иностранных дел — он пробыл недолго, всего 5 месяцев, и после поражения Колчака вернулся во Францию.

С этого момента для Третьякова началась тяжелая жизнь в эмиграции. Первое время он существовал довольно безбедно, но вскоре деньги кончились и настала острая нужда. Пришлось отказаться от роскошной квартиры и поселиться в крохотном номере дешевой гостиницы в Бийянкуре, около Порт де Сен-Клу. Сам он устроился на работу в журнал «Иллюстрированная Россия», а его жена стала торговать парфюмерией. На почве разочарований и постоянных ссор с женой он запил и даже однажды попытался покончить жизнь самоубийством, приняв большую дозу веронала. От смерти Третьякова спасла его дочь, вовремя вызвавшая скорую помощь. Именно в это время Третьяков встретился со своим старым знакомым, инженером Окороковым, когда-то работавшим в омском правительстве в министерстве торговли.

Окороков не скрывал своих контактов с большевиками, что подтолкнуло Третьякова к определенным размышлением. Закончились они тем, что в 1929 году он стал агентом ИНО ОГПУ.

Первоначально поступающая от Третьякова информация не представляла особого интереса. Но с 1933 года, когда перед ним поставили задачу по «разработке» 1-го отдела РОВС (Франция и Бельгия), все изменилось. Получив от советской разведки деньги, Третьяков снял в доме № 29 на рю де Колизе, где размещался штаб РОВС, три квартиры. Две из них располагались на третьем этаже, причем одна как раз над помещением штаба РОВС. В третьей квартире на четвертом этаже поселился он сам с семьей. После этого сотрудниками парижской резидентуры в штаб-квартире РОВС были установлены микрофоны, а аппаратура приема размещена в квартире Третьякова. И начиная с января 1934 года Третьяков регулярно вел записи всех разговоров руководителей РОВС. Когда же в конце 1934 года в связи с финансовыми трудностями председатель РОВС генерал Миллер стал подыскивать для штаба более дешевое помещение, Третьяков предложил ему одну из своих квартир на третьем этаже. Цена показалась Миллеру подходящей, и в декабре 1934 года штаб РОВС переехал на третий этаж. Благодаря этому операция «Информация наших дней» (так в ИНО ОГПУ проходили поступающие от Третьякова данные) благополучно продолжалась до 1940 года.

Сведения, получаемые благодаря Третьякову, были исключительно важными. Благодаря ему были выявлены каналы заброски боевиков РОВС на территорию СССР и их имена, установлен факт сотрудничества генерала Миллера с французскими и японскими спецслужбами и многое другое. В качестве примера можно привести следующее спецсообщение ИНО руководству НКВД, составленное на основе донесений Третьякова:

«ИНО Главного управления государственной безопасности получены сведения, что руководитель террористической работой РОВС в Румынии полк. Жолондовский заявляет, что НКВД… совершенно разгромил всю английскую разведку, ведущуюся из Румынии, и всю румынскую линию Жолондовского. По словам Жолондовского, нарушены все организации всех разведок. На Жолондовского произвело впечатление опубликование в советской печати настоящих фамилий двух расстрелянных террористов в Харькове… Жолондовский заявляет, что сейчас со стороны Румынии невозможна работа террористического характера, но в то же время он считает необходимым, чтобы РОВС снова провел террористический акт по какой-либо другой линии против т. Жданова или т. Постышева. Ген. Абрамов… и капитан Фосс… считают, что Жолондовский всех обманывал. Он тратил получаемые от РОВС 5 тыс. франков на свои личные нужды, ведя неприличный образ жизни, и на взятки Мурузову (один из руководителей румынских спецслужб). По словам Абрамова и Фосса, все посылки людей в СССР Жолондовским производились на английские деньги, а счет представляли ген. Миллеру…»[198]

Но, как уже говорилось, в 1937 году в Москве посчитали, что РОВС следует взять под полный контроль, поставив во главе его своего агента. Для этого было решено похитить генерала Миллера, после чего на пост председателя мог претендовать его ближайший соратник генерал Скоблин. За председателем РОВС было установлено постоянное наблюдение, которое поручили нелегальной резидентуре Я. Серебрянского. Одним из агентов Серебрянского, следившим за Миллером, была Мирей Аббиа («Авиаторша»), о которой уже говорилось выше. По указанию Серебрянского «Авиаторша» сняла квартиру рядом с квартирой Миллера, откуда вела наблюдение за председателем РОВС. Позднее она даже проникла в квартиру Миллера, украла некоторые документы, а также установила микрофон, который позволял прослушивать разговоры генерала.

Однако поскольку резидентура Серебрянского в это время готовила похищение сына Троцкого Льва Седова, операцию по изъятию Миллера было решено поручить другим людям. Поэтому в начале сентября 1937 года для организации похищения Миллера, проходившего в НКВД под псевдонимом «Дед», в Париж прибыл заместитель начальника ИНО ГУГБ НКВД Сергей Шпигельглаз. На месте ему помогали прибывший из Испании резидент ИНО в Мадриде Александр Орлов (Фельдбин, псевдоним «Швед») и резидент ИНО во Париже Станислав Глинский («Петр»), работавший во Франции под фамилией Смирнов. В похищении Миллера также участвовали Георгий Косенко (во Франции Кис-лов, псевдоним «Фин»), Михаил Григорьев («Александр») и Вениамин Гражуль (во Франции Белецкий). Весь план похищения построили на Скоблине, который должен был заманить Миллера на конспиративную квартиру.

22 сентября 1937 года в 11 часов утра Миллер вышел из штаб-квартиры РОВС, оставив у начальника канцелярии генерала П. Кусонского конверт, который попросил вскрыть в том случае, если он не вернется. После этого он встретился со Скоблиным, который отвез его на квартиру, где Миллера, дескать, ожидали немецкие офицеры, пожелавшие поговорить с ним. Но там Миллера встретили не немецкие офицеры, а Георгий Косенко и Вениамин Гражуль. Они вкололи Миллеру большую дозу наркотика, после чего поместили в деревянный ящик и на грузовике «Форд-23КВ» советского полпредства перевезли в Гавр.

Там ящик, опечатанный дипломатической печатью, погрузили на пароход «Мария Ульянова», находившийся в порту под разгрузкой партии бараньих шкур. Не дожидаясь окончания разгрузки, пароход немедленно отплыл из Гавра и взял курс на Ленинград. Через неделю, 29 сентября, Миллер был доставлен в Москву и помещен во внутреннюю тюрьму НКВД как заключенный № 110.

Но еще вечером 22 сентября генерал П. Кусонский и заместитель председателя РОВС адмирал М. Кедров, обеспокоенные долгим отсутствием Миллера, вскрыли оставленный им конверт и прочитали записку следующего содержания:

«У меня сегодня в 12.30 час. дня рандеву с генералом Скоблиным на углу рю Жасмен и рю Раффе, и он должен везти меня на свидание с немецким офицером, военным агентом в прибалтийских странах — полковником Штроманом, и с г. Вернером, состоящим здесь при посольстве. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку.

Генерал Миллер… 22 сентября 1937 г.»[199]

Генерал Скоблин, за которым немедленно послали, сначала отрицал факт встречи с Миллером в этот день, а когда Кедров предложил ему пройти в полицейский участок для дачи показаний, воспользовался моментом и бежал. Исчезновение генерала Миллера вызвало бурную реакцию французских властей. Советскому полпреду во Франции Сурицу был заявлен решительный протест. Французская сторона с первых часов происшествия проницательно утверждала, что генерал был похищен и привезен на борт советского судна, а специальный комиссар Гавра Шавино точно определил время и обстоятельства погрузки Миллера на «Марию Ульянову». Однако французы не хотели портить отношения с СССР, и поэтому Шавино был снят с должности. Его преемник, комиссар Андре, очевидно еще меньше уважал правительство Народного фронта, так как не только подтвердил заявление Шавино, но и назвал организатора похищения — консула Кислова. Под этим именем, как уже было сказано, работал во Франции Косенко.

Прозвучала даже угроза направить французский эсминец на перехват этого судна в море. Однако полпред СССР во Франции Суриц решительно отверг обвинения и предупредил, что французы понесут ответственность, если их военный корабль остановит в международных водах мирное советское судно, и французские военные учинят на нем обыск. В любом случае, утверждал Суриц, генерала Миллера они там не найдут. И французы не решились осуществить свою угрозу. В итоге «Мария Ульянова» спокойно проделала весь путь из Гаврского порта в Ленинград.

Все это время советская сторона продолжала категорически отрицать свою причастность к похищению Миллера. Более того, был даже распущен слух, что Скоблин являлся агентом гестапо. Для этого в «Правде» от 30 сентября 1937 года было напечатано следующее заявление ТАСС:

«Все отчетливее выясняются связи Скоблина с гитлеровским гестапо и звериная злоба и ненависть, которую питал Скоблин к Советскому Союзу. Ряд газет приводят заявление директора одного из парижских банков, который сообщил, что… Скоблин располагал крупными средствами и часто менял в банке иностранную валюту. Из заявления банкира вытекает, что источником средств Скоблина являлась гитлеровская Германия».

Однако следствие, проведенное французское полицией, доказало причастность к похищению генерала Миллера Скоблина и его жены Надежды Плевицкой. 24 сентября Плевицкая была арестована по подозрению в соучастии в похищении генерала Миллера и шпионаже в пользу СССР. Суд над ней состоялся в декабре 1938 года, а 14 числа того же месяца был вынесен приговор: 20 лет каторжных работ и 10 лет запрещения проживать во Франции. (Кстати, Скоблина также судили, только заочно. 26 июля 1939 года он был признан виновным в похищении Миллера и приговорен к пожизненной каторге.) Весной 1939 года Плевицкая была отправлена в Центральную тюрьму города Ренн. Вскоре она тяжело заболела и 5 октября 1940 года умерла. Думается, здесь будет уместно привести рассказ председателя Народно-трудового союза в 1930–1960 годах Виктора Байдалакова, в котором он, говоря о неком сотруднике гестапо Дедио, вспоминал:

«Он (Дедио — авт.) во время войны арестовал в Париже С.Н. Третьякова, в квартиру которого шли провода микрофонов из квартиры ниже, в которой помещался штаб управления РОВСа. В квартиру Третьякова и скрылся 22 сентября 1937 года генерал Скоблин, когда генерал Кусонский и адмирал Кедров предложили ему вместе с ними поехать в полицейский комиссариат, чтобы заявить об исчезновении генерала Е.К. Миллера. Допрашивал он и сидевшую в тюрьме Надежду Плевицкую, принесшую перед смертью полную повинную — вместе с генералом Скоблиным долгие годы они состояли на службе большевиков»[200].

Скоблин сумел избежать ареста, но его побег поставил крест на замыслах Москвы сделать своего агента председателем РОВС. С этой точки зрения подключение Скоблина к похищению Миллера следует расценивать как непростительную ошибку, приведшую к непоправимым последствиям. Важнейший агент НКВД в РОВС был вынужден долгое время скрываться на конспиративной квартире советской разведки, пока в конце концов его на самолете, арендованном при помощи Орлова, переправили в Испанию. Журналист Л. Млечин при этом утверждает, что непосредственно переброской Скоблина занимался сотрудник ИНО НКВД «Андрей». В Испании следы агента «ЕЖ/13» теряются. По официальной версии он погиб в октябре 1937 года в Барселоне во время бомбежки аэродрома. Сохранилось лишь письмо Скоблина, в котором он просит оказать помощь его жене:

«11. XI.37. Дорогой товарищ Стах! (возможно, резидент ИНО НКВД в Париже Станислав Глинский — авт.)

Пользуясь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь, в целом, принадлежу Советскому Союзу, и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября искусственно создана. Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе. Недавно мне здесь пришлось пересматривать старые журналы и познакомиться с № 1 журнала „Большевик“ этого года. С большим интересом прочитал его весь, а статья „Большевики на Северном полюсе“ произвела на меня большое впечатление.

В конце этой статьи приводятся слова Героя Советского Союза Водопьянова, когда ему перед полетом на полюс задали вопрос: „Как ты полетишь на полюс, и как ты там будешь садиться? А вдруг сломаешь — пешком-то далеко идти?“ „Если поломаю, сказал Водопьянов, пешком не пойду, потому что у меня за спиной сила, мощь: Товарищ Сталин не бросит человека!“. Эта спокойно сказанная фраза, но с непреклонной верой, подействовала и на меня. Сейчас я тверд, силен и спокоен, и тоже верю, что Товарищ Сталин не бросит человека. Одно только меня опечалило, это 7-го ноября, когда вся наша многомиллионная страна праздновала этот день, а я не мог дать почувствовать „Васеньке“ (семейное прозвище Надежды Васильевны Плевицкой — авт.) о великом празднике. Не успел оглянуться, как снова прошло 2 недели со дня Вашего отъезда. Ничего нового в моей личной жизни не произошло. От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомленность о моем „Васеньке“ не дает мне целиком отдаться этому делу. Как Вы полагаете, не следует ли Георгий Николаевичу теперь повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно „Васеньки“? Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти 2-х месячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное успокоить. Крепко жму Вашу руку. С искренним приветом Ваш (подпись)»[201].

Но, скорее всего, Скоблин до Испании не долетел. Свидетельством тому может служить следующая шифровка из Москвы во Францию:

«Париж Шведу Яше 28.09.1937.

Лично.

Ваш план принимается. Хозяин просит сделать все возможное, чтобы прошло чисто. Операция не должна иметь следов. У жены должна сохраниться уверенность, что тринадцатый жив и находится дома.

Алексей»[202].

Здесь стоит напомнить, что псевдонимом «Швед» пользовался А. Орлов, «Яша» — Я. Серебрянский, «Алексей» — начальник ИНО НКВД А. Слуцкий. А если вспомнить, что непосредственно в Испанию Скоблина переправлял «Андрей», каковым псевдонимом пользовался другой мастер тайных операций — П. Судоплатов, то уместно предположить, что агента «ЕЖ/13», ставшего для НКВД обузой, просто выбросили из самолета во время полета.

За проведенную операцию по похищению Миллера («Деда»), а также за проводившуюся параллельно операцию по ликвидации перебежчика Рейсса («Раймонда») ее участники согласно указу ЦИК СССР от 13 ноября 1937 года были награждены орденами «за самоотверженное и успешное выполнение специальных заданий Правительства СССР» (список награжденных был приведен выше).

Похищение Миллера вызвало немало шума и нанесло РОВС оглушительный удар, от которого он так и не смог оправиться. Новый председатель генерал-лейтенант Ф.Ф. Абрамов, занявший этот пост после исчезновения Миллера, и сменивший его 22 марта 1938 года генерал-лейтенант А.П. Архангельский (1938–1957 гг.), не смогли восстановить авторитет Союза и он окончательно превратился в отжившую свой век организацию.

Как уже говорилось выше, с точки зрения советского руководства генерал Миллер был значимой фигурой белого движения на Западе, потенциально ориентированной на союз с Германией. Возможно, что так оно и было, особенно если учесть развал РОВС после его похищения. Однако личность самого Миллера на момент его похищения вызывает лишь недоумение. Оставшиеся в архивах документы рисуют образ уже не способного к активным действиям человека, безнадежно старого и, возможно, даже ослабевшего умом. Читатель сам может об этом судить по его письмам из тюрьмы, приведенным в приложении.

Так, 29 сентября 1937 года он во время первого допроса пишет письма в Париж жене и генералу Кусонскому, из которых следует, что пленник Лубянки рассчитывает выйти на свободу. Но вскоре его надежды исчезают, и 4 ноября 1937 года Миллер обращается с заявлением к начальнику тюрьмы, прося по крайней мере послать жене краткое уведомление о том, что он жив. Затем он трижды, 28 декабря 1937 года, 30 марта и 16 апреля 1938 года, пишет записки Н. Ежову, посетившему его в камере 27 декабря, но и эти послания остаются без ответа. Тогда 27 августа 1938 года он пишет Ежову очередное письмо, в котором звучат доселе скрываемые гнев и горечь. После этого реальный жизненный след генерала Миллера обрывается — он превращается в тень, в узника камеры № 110, упоминаемого в документах НКВД под именем Иванова Петра Васильевича.

Решение об расстреле генерала Миллера было принято в мае 1939 года. И совершенно очевидно, что решение это принималось в экстренном порядке. Архивы НКВД не дают ответа на вопрос, почему именно 11 мая 1939 года судьба секретного узника была решена окончательно и бесповоротно.

Но догадаться о причине этой поспешности нетрудно. До того времени пост наркома иностранных дел СССР занимал М. Литвинов, который являлся сторонником политического сближения СССР с Англией и Францией и был уверен, что для прочного мира необходим антигитлеровский альянс с этими странами. Учитывая такую политику, НКВД мог предполагать, что старый генерал, похищенный в Париже, может еще понадобиться в качестве той или иной разменной карты при игре с европейскими партнерами. Однако 4 мая 1939 года Литвинов был снят со своей должности, а его место занял В. Молотов.

В результате внешнеполитический курс СССР изменился на 180 градусов. Новый нарком иностранных дел решительно пошел на сближение с Гитлером, и в этом раскладе карт секретному узнику Лубянки уже не было места.

К этому времени наркомом внутренних дел вместо ликвидированного по приказу Сталина Н. Ежова был назначен Л. Берия. Он и подписал первый документ, относящийся к завершению трагической истории генерала Миллера. Очевидно, что указания на этот счет Берия мог получить только от Молотова, либо от самого Сталина. После этого он вызвал к себе председателя Военной Коллегии Верховного Суда Ульриха, и в его присутствии дежурный секретарь составил две бумаги, первую из которых, написанную на бланке «Народного Комиссара Внутренних Дел СССР», без номера, но с датой 11 мая 1939 года, подписал сам Берия:

«Только лично.

Начальнику внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД СССР

тов. Миронову.

ПРЕДПИСАНИЕ.

Предлагаю выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под № 110 коменданту НКВД СССР тов. Блохину.

Народный Комиссар Внутренних Дел СССР Л. Берия».

Внизу, видимо, рукою Миронова сделана приписка: «Арестованного Иванова под № 110 выдал коменданту НКВД. Нач. Внутр. тюрьмы Миронов. 11.V.39».

Наискосок листа идет еще одна надпись, красным карандашом:

«Одного осужденного принял. Блохин. 11.V.39»[203].

Второй документ, составленный дежурным секретарем, гласит:

«Предлагается немедленно привести в исполнение приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР над Ивановым Петром Васильевичем, осужденным к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 года.

Председатель В. К. В. Ульрих».

Сбоку документа, тем же Мироновым приписано:

«Выданная личность Иванов под № 110 подтверждаю.

Нач. Вн. тюрьмы Миронов. 11/V 39 г.»[204]

Эта приписка сделана, скорее всего, по особому требованию «сверху», чтобы удостовериться в уничтожении именно ТОГО «Иванова».

Сохранился и третий документ, написанный в тот же, роковой для секретного узника день:

«АКТ.

Приговор в отношении сего Иванова, осужденного военной Коллегией Верхсуда СССР приведен в исполнение в 23 часа 5 минут и 23 часа 30 минут сожжен в крематории в присутствии:

Комендант НКВД Блохин (подпись).

Н-к внутр. тюрьмы ГУГБ НКВД Миронов (подпись).

11 /V 39 г.»[205]

Так как этот документ подписан только двумя лицами, то можно утверждать, что один из них и произвел расстрел Миллера. Никого третьего при завершении этого секретного дела не было. Можно даже предположить, что даже комендант НКВД Блохин, непосредственный участник расстрела, не знал, кем именно был этот сожженный в московском крематории «Иванов».

Но сомнений в том, что Петр Васильевич Иванов и есть Евгений Карлович Миллер, быть не может. Все три документа были подколоты к той же стопке бумаг, что и письма самого генерала. На тонкой папке с этими документами осталась пометка: «Материал передавал 5/3 49 г. т. Абакумову (подпись)». Свидетельством является и совпадающий номер камеры (110), и тот факт, что расстрел «Иванова» был произведен по сценарию, который НКВД применял лишь в отношении особо секретных осужденных — тайно, обычно ночью (время расстрела на документа 23 часа 5 мин.) их привозили в крематорий, убивали в подвале, примыкающем к печи, и почти сразу сжигали.

Похищением генерала Миллера закончилась борьба советских спецслужб с наиболее антисоветски настроенными лидерами Белого движения, оказавшимися в эмиграции после Гражданской войны и не пожелавшими сложить оружие. Что касается РОВС, то, как уже было сказано, он перестал играть лидирующую роль в белой эмиграции, уступив место Национальному союзу нового поколения (НСНП — будущий НТС — Народно-трудовой союз), объединившему в своих рядах молодежь 1920-х годов, вышедшую из военных училищ Белой армии и подросших детей эмигрантов первой волны.

Загадочная смерть сына Троцкого

Похищение генерала Е. Миллера, приведшее к фактическому развалу РОВС, не являлось для советских спецслужб приоритетной задачей, каковой оставалась борьба с Троцким и его сторонниками. Что касается самого Троцкого, то за ним с самого первого дня его высылки из СССР в феврале 1929 года велось постоянное наблюдение, а в его окружение регулярно внедрялась агентура. Одними из первых агентов были братья Соболевичусы, сыновья богатого еврея-торговца из Литвы, позднее более известные как Джек Собл и д-р Ричард Соблен. С 1929 года в течение трех лет они являлись ближайшими доверенными лицами Троцкого, имели доступ к шифрам и подставным адресам, которыми он пользовался для переписки со своими сторонниками в СССР.

Другим агентом ОГПУ в окружении Троцкого был Анри Лакруа, который в 1933 году по указанию Москвы выступил с неожиданным заявлением о том, что троцкистская оппозиция не пользуется поддержкой в СССР и в мире в целом.

Внимательно следили чекисты и за старшим сыном Троцкого Седовым.

Лев Львович Седов (он взял себе фамилию матери) родился в 1906 году, учился в МВТУ, работал в комсомоле и полностью разделял политические взгляды отца. Когда в 1928 году Троцкого сослали в Казахстан, а в 1929 году выслали из СССР, он не только последовал за отцом, но и был его верным помощником. Вместе с ним он жил в Турции и Франции, где с 1929 года редактировал «Бюллетень оппозиции», а когда в 1935 году Троцкого вынудили покинуть Францию и перебраться в Норвегию, Седов остался в Париже, взяв на себя издание «Бюллетеня», а также основную роль по координации деятельности разрозненных троцкистских групп. Когда же в 1936 году Троцкого выслали и из Норвегии и он вынужден был отправиться в далекую Мексику, значение Седова выросло еще больше. Поэтому со второй половины 30-х годов он и шагу не мог ступить без того, чтобы о нем не знали в Кремле.

Например, с 1936 года разработкой Седова и его окружения занималась подгруппа резидентуры Я. Серебрянского во главе с нелегалом Б. Афанасьевым. Одному из агентов Афанасьева, некому иностранному гражданину под псевдонимом «Томас» удалось войти в доверие к Седову и получать требуемую в Москве информацию. В 1936–1937 годах чекистами была установлена аппаратура прослушивания телефонов на квартирах Седова и его ближайшей сотрудницы Лилии Эстриной (так называемая операция «Петька»). А летом 1937 года, когда Седов отдыхал в Антибе, за его перемещениями следила уже упоминавшаяся Рената Штайнер. Но самым важным агентом в окружении Седова был Марк Зборовский (оперативные псевдонимы «Тюльпан», «Кант» и «Мак»), о котором надо рассказать немного подробнее.

Марк (Мордка) Зборовский родился в феврале 1908 года в городе Умани Киевской губернии. В 1921 году он вместе с родителями уехал в Польшу, однако в СССР у него остались родственники — сестра Берта и братья Ефим и Лев. В Польше он вступил в местную компартию, но вскоре был арестован за организацию забастовок и некоторое время провел в тюрьме, после чего, спасаясь от преследований полиции, выехал вместе с женой Региной (Ривкой) Абрамовной Леви в Берлин, а затем в Париж. Здесь его, жившего в глубокой бедности, и завербовал летом 1933 года сотрудник Секретно-политического отдела ОГПУ А.С. Адлер. После соответствующей проверки ему был присвоен агентурный номер «Б-187» и поставлена задача внедриться в ближайшее окружение Троцкого. Эту задачу Зборовский выполнил блестяще и через некоторое время в Москву ушло следующее сообщение:

«Как мы Вам сообщили, источник „Мак“ стал работать в „Международном секретариате“ троцкистов, где служит также жена сына Троцкого (Жанна Мартен — авт.). В процессе работы источник подружился с женой сына Троцкого, результатом чего явился перевод источника в русскую секцию в качестве как бы личного секретаря сына.

В настоящее время источник встречается с сыном чуть ли не каждый день. Этим самым считаем выполненной вашу установку на продвижение источника в окружение Троцкого»[206].

В результате Сталин и другие советские руководители получили возможность читать как переписку Троцкого и Седова со своими сторонниками, так и написанные Троцким статьи еще до их публикации.

Свидетельством тому может служить следующий документ:

«Совершенно секретно.

тт. Сталину, Молотову.

Направляю Вам агентурно изъятые нами из текущей переписки Седова копии двух статей Троцкого от 13 и 15 января 1938 года под заглавием „Продолжает ли советское правительство следовать принципам, усвоенным 20 лет назад“ и „Шумиха вокруг Кронштадта“.

Указанные статьи намечены к опубликованию в мартовском номере „Бюллетеня оппозиции“.

Народный комиссар внутренних дед СССР Генеральный комиссар государственной безопасности 28 февраля 1938 г. Ежов»[207].

В августе 1937 года НКВД с помощью Зборовского получил список адресов многих приверженцев Троцкого. Случилось это после того, как Седов на время уехал из Парижа и поручил Зборовскому вести все дела: переписку, текущую корреспонденцию, связь с различными лицами, посылку почты и документов Троцкому и т. д. А для того, чтобы Зборовский мог делать все самостоятельно, он передал ему свой так называемый «маленький блокнот», в котором были записаны все адреса, используемые им для переписки. В донесении куратора Зборовского в Москву по этому говорится:

«Как известно, об этом блокноте и его обладании мы мечтали в течение года, но нам никак не удавалось его заполучить ввиду того, что „Сынок“ (кличка Седова в НКВД — авт.) никому его на руки не давал и всегда хранил при себе. Мы Вам посылаем этой почтой фото этих адресов. В ближайшее время мы их подробно разработаем и пришлем. Имеется целый ряд интересных адресов…»[208]

Кроме того, именно при помощи Зборовского было организовано в ночь с 6 на 7 ноября 1936 года ограбление архива Троцкого в Париже. (Правда, это был уже не первый случай, когда агенты НКВД выкрадывали бумаги Троцкого. Другой такой случай имел место в начале 1936 года в Норвегии. Там группа членов норвежского Национального объединения пробрались в дом депутата К. Кнудсена, где в то время проживал Троцкий, и похитила его бумаги.) Дело в том, что Троцкий, перед тем как перебраться в Норвегию, передал часть своего архива парижскому отделению амстердамского Института исторических исследований, расположенному в доме № 7 по улице Мишле. Зборовский сообщил об этом своим операторам из НКВД, после чего в Москве было принято решение выкрасть эту часть архива.

Выполнение данной задачи было поручено Серебрянскому, который приказал создать для похищения архива специальную группу «Генри». Потом его агентами была арендована квартира непосредственно над помещениями института, из которой за его сотрудниками велось постоянное наблюдение. Затем согласно инструкциям Серебрянского Зборовскому, работавшему в то время инженером на телефонной станции, было приказано вывести из строя телефонную линию института с тем, чтобы получить возможность узнать точное местонахождение документов Троцкого и обследовать дверные замки. Но когда из института поступило сообщение о неисправности телефонной линии, для исправления неполадок направили не Зборовского, а другого монтера. Зборовскому пришлось снова вывести из строя телефон института, и на этот раз для проведения ремонта послали именно его. Когда же он выходил из здания, устранив неисправность и внимательно изучив все помещения и дверные замки, директор института, известный меньшевик и эмигрант Борис Николаевский, которого в Москве называли «врагом народа», дал ему «на чай» 5 франков.

В 2 часа ночи 7 ноября 1936 года члены группы «Генри» приступили к завершению операции. При этом важная роль отводилась агенту англичанину Моррисону («Гарри»), имевшему прочные связи в седьмом округе управления полиции Парижа. Поскольку к этому времени не удалось подобрать ключи к дверным замкам, было решено взломать их при помощи электродрели, подключенной к генератору, помещенному в деревянный ящик, набитый опилками и ватой. Операция прошла успешно — взломщики незаметно проникли в институт и также покинули его с бумагами Троцкого. Однако как Седов, так и французская полиция сразу стали подозревать в случившемся советские спецслужбы, поскольку кража была совершена очень профессионально, а также не были тронуты деньги и ценности, принадлежащие институту.

Здесь необходимо добавить, что охота за архивами Троцкого шла постоянно. Так, упомянутый выше Афанасьев с конца 1936 по начало 1938 года провел во Франции ряд операций, в результате которых были похищены старый и новый архивы Седова, архив Международного секретариата, занимавшегося созданием IV Интернационала, а позднее и новый архив этого секретариата.

После всех этих похищений огромное количество рукописей, статей и писем общим весом около 80 кг были тайно доставлены в Москву Историк Д. Волкогонов в своей книге «Троцкий» пишет, что в почте, которую ежедневно доставлял вождю А.Н. Поскребышев, не раз встречались доклады такого рода:

«Совершенно секретно.

Секретарю ЦК ВКП(б) — тов. Сталину.

Направляю Вам 103 письма, изъятые из архива Троцкого в Париже.

Письма содержат переписку Троцкого с американским троцкистом Истменом и его женой Еленой Васильевной Крыленко за 1929–1933 гг.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР

Ежов»[209].

Кроме бумаг из архивов Троцкого и Седова на стол Сталина практически ежедневно ложились донесения о деятельности троцкистов по организации IV Интернационала, которой непосредственно занимался Седов. Деятельность эта, безусловно, вызывала у Сталина определенное беспокойство. Но трудно представить себе, какие чувства охватили его, когда ему на стол легло следующее донесение Зборовского от 11 февраля 1937 года:

«С 1936 года „Сынок“ не вел со мной разговоров о терроре. Лишь недели две-три тому назад, после собрания группы, „Сынок“, снова заговорил на эту тему. В первый раз он только теоретически старался доказать, что терроризм не противоречит марксизму. „Марксизм, — по словам „Сынка“, — отрицает терроризм постольку, поскольку условия классовой борьбы не благоприятствуют терроризму, но бывают такие положения, в которых терроризм необходим“. В следующий раз „Сынок“ заговорил о терроризме, когда я пришел к нему на квартиру работать. Во время читки газет „Сынок“ сказал, что так как весь режим в СССР держится на Сталине, то достаточно убить Сталина, чтобы все развалилось. Он неоднократно возвращался и подчеркивал необходимость убийства Сталина.

В связи с этим разговором „Сынок“ спросил меня: боюсь ли я смерти и способен ли я был бы совершить террористический акт? На мой ответ, что все зависит от необходимости и целесообразности, „Сынок“ ответил: все дело зависит от человека, способного к смерти.

Как народовольцы. А мне еще сказал, что я человек слишком мягкий для такого рода дел»[210].

Как бы там ни было, но в 1937 году, после того, как в Москве стало известно, что Седов приступил по указанию Троцкого к работе по созыву Учредительной конференции IV Интернационала, которая должна была открыться летом 1938 года в Париже, НКВД получил указание похитить Седова. Проведение данной операции было поручено Серебрянскому. «В 1937 году, — писал Серебрянский позднее, — я получил задание доставить „Сынка“ в Москву… Задание было о бесследном исчезновении „Сынка“ без шума и доставке его живым в Москву»[211].

План похищения Седова был детально разработан. Были уточнены все его маршруты перемещения по Парижу, на месте предполагаемого похищения несколько раз проводилась репетиция захвата. Для доставки Седова в СССР было разработано два варианта. Согласно первому варианту переправить Седова в Москву предполагалось морем.

С этой целью в середине 1937 года в Болонье было приобретено небольшое рыболовецкое судно, а на окраине одного из северных портов Франции снят домик, где поселилась семейная пара агентов. Серебрянский по этому поводу пишет:

«Подобрали экипаж, только капитан знал, что, возможно, придется совершить переход в Ленинград с группой товарищей и взять там снаряжение для республиканской Испании. Капитан изучил маршрут, имел достаточный запас угля, воды, продовольствия. В ожидании команды пароход совершал регулярные рейсы в море за рыбой»[212].

По второму варианту Седова намечалось доставить в СССР по воздуху. Для этого сотрудниками группы Серебрянского был куплен самолет, а надежный агент-летчик якобы стал готовиться к спортивному перелету по маршруту Париж — Токио. В результате тренировок ему удалось довести время беспосадочного нахождения в воздухе до 12 часов, что позволяло при любых погодных условиях долететь до Киева. Всего в подготовке операции участвовало семь агентов Серебрянского, в числе Мирей Аббиа и жена Серебрянского Полина Натановна.

Но в связи с неблагоприятной обстановкой, создавшейся после похищения генерала Миллера, в котором французские власти прямо обвиняли советские спецслужбы, в Москве решили отменить операцию.

Впрочем, это не спасло Седова. Через четыре месяца, вечером 8 февраля 1938 года, у него резко обострились боли в аппендиците.

Операцию, с которой он так долго тянул, откладывать больше было нельзя. Поддавшись уговорам Зборовского, он лег в небольшую частную парижскую клинику русских врачей-эмигрантов под именем месье Мартена, французского инженера. При этом о его местонахождении не был поставлен в известность никто, кроме его жены Жанны. Седов был прооперирован в тот же вечер и в последующие дни быстро шел на поправку. Но через четыре дня у него внезапно наступило ухудшение. В ночь на 13 февраля его видели идущим полуголым в лихорадочном состоянии по коридорам и палатам. Утром следующего дня его состояние было столь ужасно, что вызвало удивление у оперировавшего его врача. Его прооперировали еще раз, но улучшения не последовало, и 16 февраля 1938 года в возрасте 32 лет Седов скончался. По поводу смерти Седова в заявлении Международного секретариата IV Интернационала сообщалось:

«Лев Седов, наш товарищ Седов, сын Льва Троцкого, умер в среду 16 февраля в 11 часов 30 минут утра. Перевезенный за несколько дней до этого в больницу, где его подвергли операции („заворот кишок“), наш несчастный товарищ скончался от инфекции. Такова версия врачей».

Похоронили Седова на парижском кладбище Пер-Лашез в присутствии почти двух тысяч человек.

Французская полиция, проведя расследование и опираясь на заключение врачей, сочла, что его смерть наступила в результате послеоперационных осложнений, вызванных слабой сопротивляемостью организма, непроходимостью кишечника и падением сердечной деятельности. Но откуда полиции было знать об агенте НКВД Зборовском, уговорившем Седова лечь на операцию именно в русскую клинику, которая, вполне вероятно, принадлежала «Обществу репатриации русских эмигрантов», и о группе Серебрянского, которая совсем недавно готовила похищение Седова. Правда, официально в СССР всегда отвергали причастность НКВД к смерти сына Троцкого. С одной стороны это подтверждается протоколом допроса Шпигельглаза, где, в частности, есть и такие его показания:

«В первой половине 1938 года в Париже естественной смертью умер Седов. Я позвонил об этом Ежову. Он ответил: „Зайдите“, и когда он прочел телеграмму, сказал: „Хорошая операция. Вот здорово мы его, а?“

Я ничего ему не ответил, но не сомневаюсь, что он доложил в ЦК о том, что Седова убрали мы, т. к. через пару дней я зашел к бывшему начальнику Третьего отдела (3-й, контрразведывательный отдел ГУГБ НКВД — авт.) Минаеву, где был и Пассов (зам. начальника 3-го отдела, впоследствии, с марта по ноябрь 1938 года, начальник ИНО ГУГБ НКВД — авт.). Минаев задал мне вопрос: „Как это вы разделались с Седовым?“».[213]

Судоплатов, руководивший в 1939–1940 годах операцией по ликвидации Троцкого, в своих мемуарах также не говорит ничего конкретного о внезапной смерти Седова. «Доподлинно известно, — пишет он, — лишь то, что Седов умер в Париже, но ни в его досье, ни в материалах по троцкистскому интернационалу я не нашел никаких свидетельств, что это было убийство. Если бы Седова убили, то кто-то должен был бы получить правительственную награду или мог на нее претендовать. В то время, о котором идет речь, было много обвинений в адрес разведслужбы, которая якобы приписывала себе несуществующие лавры за устранение видных троцкистов, однако никаких подробностей или примеров не приводилось. Принято считать, что Седов пал жертвой операции, проводившейся НКВД»[214].

Однако то, что на допросах Шпигельглаз отрицал причастность разведки к убийству Седова, ни о чем не говорит. Эта операция если и была проведена, то скорее всего силами резидентуры Серебрянского, которая подчинялась непосредственно наркому внутренних дел.

В пользу того, что Седов мог быть убит, говорит факт подготовки к его похищению. А раз операция была тщательно спланирована, то ничто не могло помешать убить Седова, если бы из Москвы поступил новый приказ: не похищать сына Троцкого, а ликвидировать его.

И еще одно обстоятельство. 26 ноября 1992 года французский журнал «L’Evenement de jeudi» опубликовал статью под заголовком «Бывшие сотрудники КГБ свидетельствуют», представляющую собой интервью, которое взял французский журналист Паскаль Кропа у двух бывших сотрудников КГБ И. Прелина и Е. Соловьева. На вопрос Кропа о том, был ли убит сын Троцкого, полковник И. Прелин, бывший начальник пресс-бюро КГБ СССР, представившийся журналисту как член ассоциации ветеранов советских спецслужб, председателем которой является бывший генерал КГБ В. Федоров, ответил:

«Его (то есть Седова — авт.) убили. Генерал Судоплатов подтвердил это перед камерой…»

Следующим объектом НКВД среди троцкистов, предназначенным для ликвидации, стал немец Рудольф (Адольф) Клемент (он же Камиль, Камомиль, Фредерик, Людовик, Вальтер Стен). Этот родившийся в 1910 году недоучившийся студент был ярым сторонником Троцкого, входил в руководство троцкистской организации «Немецкие коммунисты-интернационалисты» и работал секретарем Троцкого в Турции и Барбизоне.

Правда, именно после его задержания французской полицией Троцкий вынужден был переехать из Барбизона в Париж, а затем в Норвегию.

Сам же Клемент остался во Франции и стал одним из ближайших сотрудников Седова.

После создания «Движения за IV Интернационал» Клемент был назначен его административным секретарем и вплотную занялся подготовкой созыва Учредительной конференции IV Интернационала. Будучи не только соратником, но и другом Седова, он после убийства Рейсса 5 ноября 1937 года написал Троцкому и его жене Наталье письмо, в котором умолял их заставить сына немедленно уехать в Мексику. «Лева, — предупреждал он, — болен и истощен, постоянно в опасности, однако убежден, что „незаменим“ в Париже и должен оставаться „на своем посту“. Это не так, ибо товарищи могут заменить его, и если он останется в Париже, то будет „совершенно беспомощным“ против ГПУ. По крайней мере родители должны попросить его приехать в Мексику на некоторое время, отдохнуть и подлечиться: „Он способен, смел и энергичен, и мы должны спасти его“»[215].

После смерти Седова на плечи Клемента легли основные заботы по организации Учредительной конференции IV Интернационала, провести которую предполагалось в июле 1938 года в Париже. В частности, он занимался рассылкой всем секциям Интернационала необходимых документов: повестки дня, предварительные резолюции и т. д., в том числе и распоряжения Троцкого. Но 13 июля, в разгар подготовки конференции, он неожиданно исчез из своего дома в Париже. Две недели спустя Троцкий получил письмо, якобы написанное Клементом, в котором тот обвинял его в сотрудничестве с Гитлером и в ряде других вымышленных преступлениях (еще несколько французских троцкистов получили копии этого письма, отправленные из Перпиньяна). Однако ни Троцкий, ни его сторонники этому письму не поверили, поскольку в нем было столько ошибок и несуразностей, что создавалось впечатление, что это — либо явная фальшивка, либо Клемент писал под диктовку под угрозой смерти. «Пусть Клемент, если он еще жив, — заявил Троцкий, — выскажется и заявит суду, полиции или любой беспристрастной комиссии обо всем, что знает. Можно заранее сказать, что ГПУ никогда не выпустит его из своих рук»[216].

26 августа в Сене было выловлено обезглавленное тело, в котором члены секретариата IV Интернационала Жан Ру и Пьер Коваль опознали Клемента по характерным шрамам на кистях рук. Долгое время обстоятельства убийства Клемента не были известны, хотя никто не сомневался, что это дело рук Москвы. Первым приоткрыл завесу тайны П. Судоплатов, который в своих мемуарах поведал следующее:

«Эйл Таубман, молодой агент с кодовым именем „Юнец“, выходец из Литвы, сумел войти в доверие к Рудольфу Клементу, возглавлявшему троцкистскую организацию в Европе и являвшемуся секретарем так называемого IV Интернационала. В течение полутора лет Таубман работал помощником Клемента. Как-то вечером Таубман предложил Клементу поужинать с его друзьями и привел на квартиру на бульваре Сен-Мишель, где уже находились турок и Коротков. Турок заколол Клемента, тело положили в чемодан, затем бросили в Сену. Тело было найдено и опознано французской полицией, но к этому времени Таубман, Коротков и турок находились уже далеко от Парижа»[217].

Личность Александра Михайловича Короткова достаточно хорошо известна. Известно и то, что в декабре 1938 года его по указанию Л. Берия уволили из разведки, и что он обжаловал это решение и добился восстановления на службе, написав наркому соответствующее письмо. Долгое время об этом письме ходили легенды, пока в 2000 году Т. Гладков не опубликовал его в своей книге «Король нелегалов». В этом письме Коротков прямо говорит:

«В декабре 1937 г. мне было предложено выехать в подполье во Францию для руководства группой, созданной для ликвидации ряда предателей оставшихся за границей.

В марте 1938 г. моя группа ликвидировала „Жулика“, в июле „Кустаря“, и я руководил непосредственным выполнением операций и выполнял самую черную, неприятную и опасную работу.

Я считал, что шел на полезное для партии дело, и поэтому ни минуты не колебался подвергнуть себя риску поплатиться за это каторгой или виселицей. А то, что это в случае провала было бы именно так, у меня есть все основания думать…»[218]

После этого всякие сомнения в том, кто непосредственно руководил убийством Клемента отпали. Что касается Таубмана, то как утверждает Судоплатов он сменил фамилию на Семенов и был послан на учебу в Институт химического машиностроения, а затем перешел на службу в органы госбезопасности. Турок же, по словам Судоплатова, стал «хозяином» явочной квартиры в Москве. Но здесь Судоплатов намеренно вводит читателя в заблуждение, ибо турок — это упоминавшийся нами ранее Пантелеймон Тахчианов, ликвидировавший в январе 1937 года невозвращенца Навашина, причем именно таким же способом — заколол ножом.

Впрочем, возникает еще один вопрос — почему ликвидацию Клемента поручили группе Короткова, а не людям Серебрянского, которые имели гораздо больший опыт. Тут можно предположить, что это связано с начавшейся с конца 1937 году в НКВД «чисткой», во время которой практически все старые кадры сотрудников ИНО были отозваны в Москву и репрессированы. Например, тот же Серебрянский был арестован прямо в московском аэропорту 10 ноября 1938 года. А потом группа Короткова до убийства Клемента сумела в марте 1938 без шума и не оставив никаких следов ликвидировать, как он пишет, некоего «Жулика». А под этой кличкой в оперативных делах НКВД проходил наш старый знакомый Георгий Агабеков.

Как уже говорилось раньше, Агабеков счастливо избежал покушения в январе 1932 года в Румынии и вернулся в Бельгию, под крыло британских спецслужб. Однако англичане были скупы, и в начале 1933 года Агабеков предложил другому чекисту-невозвращенцу Евгению Думбадзе вместе дурачить румынскую сигуранцу, поставляя ей сведения о деятельности СССР против Румынии, якобы получаемые от собственной агентуры Агабекова в России. В качестве этой «агентуры» предполагалось использовать русских эмигрантов в Брюсселе и Берлине.

Но Думбадзе не только отверг предложение Агабекова, но и разоблачил его в эмигрантской прессе. Правда, Агабекова это не остановило и он все-таки предложил свои услуги румынам, дав следующее обязательство:

«Я принимаю Ваше предложение работать, переданное через господина П…

Отныне все свои рапорты, которые буду посылать регулярно каждую неделю, я буду подписывать именем „Петров“. 15 апреля 1933 г.».

Сохранилась и расписка Агабекова следующего содержания:

«Получено на апрель 1933 года девять тысяч (9000) француз. франков. 8.5.33 Брюссель. „Петров“»[219].

Чтобы поддержать свое реноме в глазах западных спецслужб, Агабеков в скором времени «завербовал» в русских эмигрантских кругах мифического немецкого офицера «Шарля» и передавал якобы полученную от него информацию британской СИС. Затем он сообщил о «Шарле» бельгийской спецслужбе «Сюртэ», а та в свою очередь сообщила о нем французам.

В результате Агабекову оставалось только стричь купоны. Что касается румын, то для них Агабеков за 20 000 франков организовал получение информации прямо из ОГПУ, которую ему якобы поставляла через вторые-третьи лица его первая жена. Всего же, как было установлено позднее, Агабеков поддерживал контакты со спецслужбами семи государств.

После этого Агабеков полностью уверовал в свою безнаказанность и пустился во всевозможные аферы. Так, в мае 1934 года он заявился в Брюсселе на квартиру одного из своих знакомых, тоже невозвращенца, и предложил ему разыграть спектакль перед представителями акционерного общества, расположенного в Париже, которые занимались поисками возможностей вывоза из СССР заметок и личных счетов Николая II, а также брачных документов вдовы брата последнего императора, великого князя Михаила Александровича графини Брасовой. Все эти документы Агабеков за аванс в 30000 французских франков брался «доставить» из СССР. Но при этом он цинично заявил: «Конечно, никаких документов я достать не могу, при всем моем желании. Поэтому придется делать липу»[220].

После получения аванса Агабеков спустя некоторое время через подставное лицо послал в Париж письмо, в котором сообщал, что дела идут, что он несколько раз ездил за границу и что теперь настало время познакомить членов общества с верным человеком из СССР.

Вскоре это знакомство состоялось и акционеры убедились, что перед ними действительно человек из Советской России. Была достигнута договоренность о еще одном гонораре в 30 000 франков за работу, но по каким-то причинам сделка в конце концов сорвалась.

Промышляя подобными аферами, Агабеков в то же время понимал, что над ним постоянно висит угроза со стороны Москвы. Поэтому осенью 1936 года он еще раз попытался круто изменить свою судьбу и 4 сентября отправил советским властям письмо, в котором подробно рассказал о структуре, должностных лицах и деятельности спецслужб Великобритании, Бельгии, Голландии, Франции, Румынии, Болгарии и Германии. Заканчивалось это письмо следующими словами:

«Все вышеизложенное я сообщаю Вам вполне честно, ибо моим единственным желанием сейчас является хоть немного умалить тот вред, который я нанес Советской власти своим предательством. Этим документом я, видимо, отдаю себя вполне сознательно на Ваше усмотрение, и как бы суров ни был Ваш приговор, я ему подчинюсь беспрекословно. Но я просил бы только одного, это умереть на работе. Умереть с сознанием, что я принес хоть какую-нибудь пользу своей Власти и своей Родине.

На случай, если Вы пожелаете вновь говорить со мной и если нынешняя связь… почему-либо порвется, сообщаю Вам адрес, где меня найти… Можно телефонировать от 10 утра до 6 вечера и спросите адрес Гриши.

R.S. Дадите ли мне возможность быть Вам полезным или нет, нисколько не изменит моего решения, высказанного здесь. Разница лишь в том, что в первом случае я буду помогать Вам регулярно, а во втором я буду ждать случая, чтобы нанести наибольший удар по врагам Сов. Власти. Г. Агабеков»[221].

Однако это послание осталось без ответа, а в декабре 1937 года было принято решение о ликвидации Агабекова, что и было сделано в марте 1938 года. Долгое время на Западе ходили самые невероятные версии по поводу исчезновения Агабекова. Согласно наиболее распространенной из них он был заманен агентом НКВД Зелинским на франко-испанскую границу под предлогом выгодной перепродажи вывозимых из Испании произведений искусства. Попавшись на удочку, он во время одной из ходок через границу был сброшен в пропасть. Впервые же точные обстоятельства убийства Агабекова раскрыл Судоплатов:

«Сообщалось, что Агабеков исчез в Пиренеях на границе с Испанией. На самом деле его ликвидировали в Париже, заманив на явочную квартиру, где он должен был якобы договориться о тайном вывозе бриллиантов, жемчуга и драгоценных металлов, принадлежащих богатой армянской семье. Греческий торговец, посредник в сделке, которого он встретил в Антверпене, был Г. Тахчианов — сотрудник-нелегал НКВД во Франции. Он-то и заманил Агабекова на явочную квартиру, сыграв на его национальных чувствах. Там на квартире его уже ждали боевик, бывший офицер турецкой армии, и молодой нелегал Коротков, в 40-х годах ставший начальником нелегальной разведки МГБ СССР. Турок убил Агабекова ножом, после чего его тело запихнули в чемодан, который вывезли и выкинули в реку. Труп так никогда и не был обнаружен»[222].

Правда, и в данном случае, как и в описании ликвидации Клемента, Судоплатов приписывает убийство Агабекова некому турку. Но на самом деле ликвидировал Агабекова все тот же Тахчианов, причем не Г, а Пантелеймон Иванович. Также возможно, что именно Тахчианов в 1938 году ликвидировал упоминавшегося выше Е. Думбадзе, который к тому времени работал в Париже журналистом (впрочем, это только предположение, так как в ту эпоху возможностей пропасть без вести было сколько угодно, и не обязательно с помощью НКВД).

Осенью 1938 года Коротков вернулся в Москву. За проделанную работу он был награжден орденом Красной Звезды, что, впрочем, не помешало новому наркому НКВД Л. Берия в декабре уволить его из органов. Что касается Тахчианова, то он оставался за рубежом еще некоторое время, возвратился в СССР в марте 1941 года и был награжден знаком «Заслуженного работника НКВД».

Покушение на Ивана Солоневича

В Москве внимательно следили не только за троцкистами и теми эмигрантами, которые пытались бороться с СССР при помощи диверсий и вооруженного террора. В поле зрения советских спецслужб находились и те, кто силой печатного слова разоблачал «преступления кровавого большевистского режима» и мог бы стать идеологическим вождем эмиграции.

Одним из таких незаурядных людей был крупный русский мыслитель и публицист, проповедник «народной монархии» Иван Солоневич.

Иван Лукьянович Солоневич родился 14 ноября 1891 года в селе Рудники Пружанского уезда Гродненской губернии в семье сельского учителя. Кроме него в семье было еще два сына — Всеволод (погиб в 1920 году в армии Врангеля) и Борис. По словам Ивана Солоневича, ему удалось окончить лишь три класса гимназии, поскольку отец не мог материально обеспечить дальнейшую учебу старшего сына. Однако он много занимался самостоятельно и экстерном сдал в Вильно экзамен на аттестат зрелости. Тогда же Солоневич начал сотрудничать с редакцией газеты «Северо-Западная жизнь», стоявшей на монархических позициях. С детства воспитанный в духе почитания монархии и православия, он до конца своей жизни оставался преданным идеям, которые были заложены в него с юности.

В 1916 году Солоневич закончил юридический факультет Петроградского университета, после чего поступил на работу в газету «Новое время», где вел раздел уголовной хроники и писал о спорте. Дело в том, что братья Солоневичи были незаурядными спортсменами — Иван был вице-чемпионом России в гиревом спорте, а Борис успешно выступал на соревнованиях боксеров, борцов, гиревиков и футболистов.

Свержение самодержавия в феврале 1917 года и Октябрьский переворот Солоневичи восприняли как трагедию для России. Поэтому они перебрались на юг, где Иван вступил добровольцем в белую армию и активно участвовал в работе ее пропагандистского аппарата. Перед взятием частями Красной Армии Одессы Иван Солоневич вместе с женой и сыном Юрием попытался эмигрировать, но в последний момент заболел тифом и был вынужден остаться в России. После непродолжительного заключения в одесской ЧК он устроился на работу сначала грузчиком, потом кооператором, счетоводом, сценаристом, фотографом, и, наконец, профсоюзным инспектором по спорту и туризму в Москве. Его жене, Тамаре Владимировне, повезло больше — в 1928 году она выехала в командировку в советское торгпредство в Берлин в качестве референта-переводчика. Что касается Бориса Солоневича, то он к моменту встречи братьев в 1925 году работал в штабе ВМФ в Москве инспектором физической подготовки Черноморского флота.

Но несмотря на относительное личное благополучие братья не приняли советскую власть. Уже будучи за границей, в одной из публикаций Иван Солоневич писал, что объездив почти всю страну он «увидел ужасную бедность народа и тогда понял, что в таких условиях не только спорт невозможен в СССР, но даже обыкновенная жизнь». А когда Борис в 1926 году был осужден на пять лет ссылки за антисоветскую деятельность и причастность к скаутским отрядам, Иван решил бежать из страны. Сначала он попытался оформить себе служебную командировку в Германию для закупки спортинвентаря и остаться там. Но из этого ничего не вышло, так как в последний момент ОГПУ запретило выезд из-за неблагонадежности командируемого. Тогда, после возвращения Бориса из ссылки, братья решили покинуть страну нелегально. В предисловии к своему роману «Две силы» Иван Солоневич так описывал эту попытку бегства:

«Предварительная разведка показала, что только побег в Маньчжурию или Финляндию дает гарантию не быть выданными Советам. Решено было бежать через Карелию в Финляндию… Первая попытка состоялась в 1932 году. Но братья не знали, что в Карелии есть магнитные аномалии, и компасы там врут, как нанятые. Группа заблудилась. Иван заболел, и пришлось вернуться. ГПУ между тем что-то заподозрило, а при следующей попытке побега в 1933 году все были арестованы на пути к Мурманску».

В результате вместо Финляндии Солоневичи оказались в карельских лагерях — Иван вместе с сыном Юрием на стройке Беломоро-Балтийского канала, а Борис в Свирском лагере. Но в те времена лагерный режим еще не был так суров, как после 1937 года. Поэтому братья, известные спортсмены, были назначены лагерным начальством инструкторами по физкультуре. Это дало им возможность периодически встречаться на совещаниях физоргов и выработать план очередного побега. В июле 1934 года Иван и Борис уговаривают свое начальство провести межлагерные соревнования, после чего братья получают возможность выехать для подготовки их проведения в город Кемь (Иван едет туда вместе с помощником физорга — сыном Юрием). А 27 июля они совершили побег со станции Кивач Мурманской железной дороги и двинулись в сторону Финляндии. Хорошим спортсменам, им удалось преодолеть невероятно тяжелый путь. Борис пересек границу в районе Сортавалы 12 августа, а Иван и Юрий — двумя днями позже.

Сохранился интересный документ, относящийся к побегу Солоневичей:

«Управление лагерей и трудпоселений НКВД.

Особоуполномоченный НКВД тов. Фельдман.

Копия:

Зам. нач. ИНО ГУГБ т. Берману.

В начале октября 1934 года нами из ИНО ГУГБ было получено сообщение, что в белоэмигрантской газете „Последние Новости“ напечатана информация о бегстве за границу из Беломорско-Балтийского лагеря НКВД заключенных Солоневича Ивана Лукьяновича и Солоневича Юрия Ивановича (отца и сына) и из Свирских лагерей НКВД заключенного Солоневича Бориса Лукьяновича (брата первого).

Произведенной проверкой установлено, что заключенные Солоневич И.Л. (осужденный 28.XI.33 года по ст. 58/6,10 и 59/10 УК на 8 лет) и Солоневич Ю.И. (осужденный тогда же по ст. 58/10 и 59/10 УК на 3 года) отбывали меру социальной защиты в Белбалтлаге и, работая первый в качестве инструктора физкультуры Культурно-Воспитательного отдела ББЛ, а второй — слушателя курсов дорожного строительства, 17 июля с.г. подали на имя начальника Управления ББЛага НКВД т. Радецкого, ныне работающего в Управлении Пожарной охраны НКВД, рапорт о разрешении им командировки в гор. Кемь для подготовки и проведения спортивных соревнований.

Тов. Радецкий эту командировку разрешил, не поставив об этом в известность аппарат 3-го отдела ББЛага, который вследствие этого не мог обеспечить Солоневичей должным наблюдением на время их командировки.

Солоневичи под видом проведения указанной работы 27 июля с.г. совершили побег и ушли за кордон.

Для сведения ИНО ГУГБ сообщаю, что данные о бегстве из Свирских лагерей НКВД заключенного Солоневича Б.Л. также подтвердились.

Солоневич Б.Л. (осужденный по ст. 58/6, 10 и 59/10 УК на 8 лет) также в конце июля с.г., несмотря на возражение 3-го отдела, был послан администрацией лагерного пункта в командировку, откуда и совершил побег за кордон.

Нами дано распоряжение о привлечении к судебной ответственности всех виновных в допущении побега и несвоевременном объявлении розыска Солоневичей за исключением т. Радецкого, ныне работающего в Главном Управлении Пожарной охраны НКВД.

Начальник ГУЛАГ и трудпоселений НКВД Берман»[223].

Что касается Солоневичей, то они в первое время обосновались в Гельсингфорсе (Хельсинки). Чтобы пережить зиму 1934-35 годов, они устроились на работу грузчиками в порту, так как получить визы в какую-либо европейскую страну им не удалось. Более того, по русской колонии в Финляндии начали циркулировать упорные слухи о том, что побег Солоневичей был организован НКВД, дабы затеять новый «Трест». Слухи эти были следствием операции по компрометации братьев, разработанной в конце 1934 года при непосредственном участии заместителя начальника ИНО НКВД Б. Бермана. Реализация операции была поручена Управлению НКВД по Ленинградской области. Для этого использовали агента-двойника в Гельсингфорсе: в разговоре с ним сотрудник НКВД как бы невзначай посетовал на плохую организацию «мнимого побега» Солоневичей.

Возможно, Солоневичи надолго застряли бы в Финляндии, если бы не бывший однокашник Бориса по 2-й Вильненской гимназии капитан К.А. Фосс, возглавлявший в Болгарии так называемую «внутреннюю линию» РОВС. Узнав из эмигрантских газет о побеге Солоневичей, Фосс в феврале 1935 года написал Борису письмо, а потом попросил встретиться с беглецами из Советской России одного из лидеров Февральской революции, бывшего военного министра Временного правительства А. Гучкова. Иван Солоневич произвел на Гучкова самое благоприятное впечатление, и он предпринял попытку перевезти братьев из Финляндии в Западную Европу, где они, «энергичные и целеустремленные люди, могли бы развернуть антибольшевистскую пропаганду и встряхнуть эмиграцию». Вскоре Гучков оформил для братьев краткосрочную визу во Францию, и они направляются в Париж. Там Ивану, наконец, удалось встретиться с женой, которую не отправили из Берлина в СССР лишь потому, что она вступила в фиктивный брак с немцем — профсоюзным работником. Находясь во Франции, Ивану Солоневичу при помощи редактора газеты «Последние новости» П. Милюкова удалось опубликовать сокращенный вариант своей книги «Россия в концлагере» и рассказ «Деревня». Но остаться во Франции братьям не удалось, и в начале мая 1936. года они прибыли в Софию.

Именно в Болгарии сбылась заветная мечта Ивана Солоневича — он начал издавать свою газету, которая со временем сыграла решающую роль в его выдвижении в идейные лидеры той части эмиграции, которая ориентировалась на восстановление монархии. Это новое издание, получившее название «Голос России», начало выходить 20 июня 1936 года и очень скоро завоевало огромную популярность. Читателей газеты привлекала не только критика большевизма, но и идейная направленность публицистики Ивана Солоневича. «Главной целью моей деятельности, — писал он, — является борьба за возрождение России, создание идеи, понятной и могущей быть противопоставленной идее коммунизма. Идеи, которая носиться в воздухе там, в России, но не может получить конкретных форм под игом ГПУ… Эта идея проста и понятна — национальная православная народная монархия». Число сторонников «Голоса России» быстро росло, особенно среди рядового офицерства и людей, не связанных с лидерами эмиграции. Вскоре на базе кружков друзей газеты, которые возникли во многих странах, начало складываться так называемое «штабс-капитанское движение», которое Иван Солоневич охарактеризовал так: «„Штабс-капитаны“ это представители того служилого люда России, которые вместе с мужиком должны составить основу будущей народной монархии»[224].

Но в связи с тем, что Солоневич остро критиковал русскую либеральную интеллигенцию, Милюкова, Гучкова и других инициаторов отречения Николая II, а также лидеров практически всех эмигрантских организаций, он нажил себе много врагов, особенно среди членов РОВС. Поэтому вновь появились слухи о том, что Солоневичи являются агентами НКВД. Так, начальник РОВС в Финляндии генерал С. Добровольский 20 декабря 1936 года писал в Париж генералу Миллеру:

«Еще и в последний раз я прошу обратить внимание на „знаменитых братьев“, работа которых вам кажется полезной. В Гельсингфорсе я был с визитом у весьма компетентного в этом деле лица, которое, со слов директора дружеской фирмы (начальника финской военной разведки — авт.), имеет серьезные подозрения, считая, что мы имеем дело с опытными провокаторами, преследующими цель захвата эмигрантской активности, задачу, с которой они справляются блестяще»[225].

По заданию начальника РОВС в Болгарии генерала Ф. Абрамова и уже упоминавшегося Фосса за Солоневичами было установлено наблюдение, которое зафиксировало «встречу» Б. Солоневича со связником из Москвы. Эта встреча была подстроена резидентом ИНО НКВД в Болгарии В. Яковлевым, действовавшим под прикрытием должности работника советского консульства в Софии. После этого устранение Солоневичей стало для Фосса делом чести.

В начале ноября 1936 года два боевика РОВС направились к расположенной в пяти километрах от Софии в дачной местности Овча Купель вилле «Спокойствие», где проживали Солоневичи. Однако они не знали, что накануне там произошел вооруженный грабеж, во время которого погиб случайный прохожий и был убит полицейский. Поэтому полицейский патруль был особенно внимателен и задержал боевиков.

При обыске у них были обнаружены револьверы и удостоверения РОВС, подписанные бывшим белым офицером, а в тот момент заместителем начальника софийской полиции А. Браунером, в которых говорилось, что задержанные — негласные сотрудники полиции. Узнав о провале покушения, генерал Абрамов в ярости заявил Фоссу и Браунеру: «Если вы не можете организовать дело как следует, то сидите тихо, как зайцы, иначе работа РОВСа в Болгарии полетит ко всем чертям!..» После этого Фоссу и Браунеру ничего не оставалось делать, как только продолжать следить за Солоневичами.

Не оставлял своим вниманием Ивана Солоневича и НКВД, особенно после того, как его антисоветская деятельность достигла апогея, а книга «Россия в концлагере» была переведена на 17 языков. Поэтому не стоит удивляться тому, что на одном из донесений из Софии относительно Ивана Солоневича заместитель начальника ИНО НКВД Шпигельглаз в январе 1937 года наложил следующую резолюцию: «Не пора ли обезвредить?»

После этого в ИНО приступили к разработке ликвидации Ивана Солоневича. Было решено подбросить ему домой взрывное устройство, изготовление которого поручили отделу оперативной техники НКВД Украины, занимавшемуся экспериментами со взрывчаткой. А вся подготовка покушения заняла около года.

Утром 3 февраля 1938 года в редакцию газеты «Голос России» вошел молодой человек в коричневом пальто и мягкой шляпе, говоривший по-болгарски с легким русским акцентом. В руках у него был пакет, похожий на связку книг. Он передал его прислуге и немедленно удалился. В 10 часов утра секретарь Солоневича студент Н. Михайлов попытался вскрыть пакет. В этот момент раздался мощный взрыв. Михайлов погиб мгновенно — его практически разорвало на куски. Жена Ивана Солоневича, Тамара Владимировна, находившаяся рядом с Михайловым, была смертельно ранена и после страшных мучений скончалась в больнице. Ивана Солоневича и его сына Юрия, находившихся в соседней комнате, спасло чудо. Накануне они долго работали и легли спать очень поздно. Взрывом дверь в комнату, где они спали, вырвало из косяка, и она врезалась в стену в нескольких сантиметрах от головы Ивана Солоневича.

По факту взрыва болгарской полицией было проведено специальное расследование. В ходе его были исследованы обрывки бумаги, картона и целлулоида, найденные на месте преступления и извлеченные из тел погибших. На обрывках оберточной бумаги эксперты обнаружили несколько болгарских слов, на основании чего они пришли к выводу, что упаковка взрывного устройства была произведена в Софии. Человека, принесшего пакет в редакцию, полиции так и не удалось найти.

Установить, кто был организатором покушения, полиции также не сумела, но неофициально полицейские утверждали, что пакет в редакцию «Голоса России» послали из советского полпредства. Среди эмигрантов преобладало мнение, что взрыв организовали агенты НКВД, хотя были и такие, кто считал, это дело рук боевиков РОВС. Сам Иван Солоневич придерживался последней точки зрения.

Иван Солоневич тяжело переживал смерть жены. Помимо этого его продолжали преследовать представители РОВС в Болгарии, несколько раз требовавшие от местных властей закрыть газету «Голос России» как «провокаторское издание, за которым стоят большевистские агенты». В конце концов они добились своего, и в августе 1938 года газета была запрещена.

После этого Иван Солоневич был вынужден покинуть Болгарию и перебрался в Германию, где первое время сотрудничал с геббельсовским министерством пропаганды. Однако он довольно быстро понял, что фашизм не принесет освобождения народу России, и в 1941 году категорически отказался от предложения пропагандировать успехи вермахта на Востоке. Расправа последовала незамедлительно — его арестовали и сослали в небольшой померанский городок под надзор гестапо «за пораженческие настроения». В 1947 году Солоневич эмигрировал из Европы в Южную Америку — сначала в Аргентину, а затем в Уругвай. Однако и там он остался верен себе и начал издавать газету «Наша страна», которая стала преемницей «Голоса России». В это же время он публикует, пожалуй, самую сильную свою книгу «Народная монархия».

В Москве также продолжали внимательно следить за Солоневичем. Так, в 1950 году советским посольством в Аргентине была составлена для ЦК ВКП(б) справка о деятельности местной русской колонии, в которой о Солоневиче говорилось следующее:

«Среди лидеров колонии отдельные лица играли до войны видную роль. Достаточно упомянуть о таких ее „вождях“, как Вербицкий или Солоневич. Последний в августе с.г. за выступления против перонистского правительства был выслан из Аргентины и в настоящее время находится в Уругвае, откуда руководит своей газетой „Наша страна“. Он монархист, полусумасшедший, называет себя теоретиком старого русского течения, пишет бредовые статьи, фантазирует, его статьи пронизаны антисоветизмом»[226].

Тяжелые испытания и постоянное напряжение сил подорвали здоровье Солоневича, и в начале 1953 года он почувствовал сильнейшие боли в желудке. Медицинское обследование показало, что у него рак, причем в очень запущенной форме. 24 апреля 1953 года ему сделали операцию, но было уже слишком поздно, и он умер прямо на операционном столе. Похоронили Ивана Солоневича в Монтевидео, на Английском кладбище.

Взрыв в Роттердаме

Успешно завершив ряд мероприятий по нейтрализации РОВС и некоторых других белоэмигрантских организаций и продолжая операции, направленные против Троцкого и его сторонников, на Лубянке не забывали и об украинских националистах. Ведь убийство в мае 1926 года С. Петлюры не привело к ожидаемым результатам, а наоборот; выдвинуло на первые роли в украинской эмиграции Е. Коновальца и возглавляемую им Организацию украинских националистов (РУН).

Новый лидер украинских националистов Евген Коновалец родился 14 июня 1891 года в селе Зашков Львовского уезда. В 1909 году он закончил Львовскую академическую гимназию и поступил на юридический факультет Львовского университета. Во время учебы он постоянно участвовал в студенческих волнениях (в частности, в выступлениях с требованием открыть украинский университет во Львове, во время которых был убит студент Адам Коцко), а в 1912 году был избран секретарем львовского филиала общества «Просвита» (Просвещение) и регулярно публиковался в его ежемесячнике «Письмо з Просвиты». В 1913 году Коновальца избрали членом главной управы Украинского студенческого союза, и тогда же он вступил в Украинскую национально-демократическую партию. В начале Первой мировой войны Коновальца мобилизовали в австро-венгерскую армию и направили в 19-й полк краевой обороны Львова. В мае 1915 года во время боев на горе Маковке в Карпатах он попал в русский плен и до сентября 1917 года находился в лагерях для военнопленных в Черном Яре и Царицыне. После Февральской революции он занимался агитацией среди военнопленных-украинцев, а в сентябре 1917 года бежал из лагеря.

Добравшись до Киева, Коновалец приступил к формированию Галицко-Буковинского куреня сичевых стрельцов, став в январе 1918 года его командиром. В январе-феврале 1918 года сичевые стрельцы сражались против большевиков под Киевом, а в марте при поддержке немецкой армии заняли город, причем Коновалец «прославился» кровавой расправой над рабочими завода «Арсенал». Однако уже 1 мая, после разгона немцами Центральной Рады и прихода к власти гетмана Скоропадского, полк сичевых стрельцов был разоружен и расформирован.

Впрочем, сам Коновалец, оставшись в Киеве, занялся формированием новой части и в августе 1918 года получил — от Скоропадского разрешение на создание отдельного отряда сичевых стрельцов с дислокацией в Белой Церкви.

В ноябре 1918 года Коновалец вступил в переговоры со Скоропадским об условиях поддержки так называемыми «национально-демократическими силами» правительства гетмана, настаивая на недопустимости установления федеративных отношений с Россией. Однако переговоры закончились ничем, и Коновалец поддержал Петлюру, выступив против частей Скоропадского. Впоследствии он командовал дивизией и корпусом армии Украинской народной республики (УНР), ведя бои против Красной Армии и отрядов Деникина. В декабре 1919 года, после того, как войска УНР были разбиты и отступили на территорию Польши, Коновалец распустил свои отряды сичевых стрельцов, а сам был интернирован поляками в лагерь для военнопленных в Луцке.

После освобождения из лагеря весной 1920 года Коновалец уехал в Чехословакию, желая продолжить борьбу с Советской властью. С этой целью он принял участие в создании «Украинской военной организации» (УВО), которая официально начала свою деятельность 3 августа 1920 года. Ядро УВО составили выходцы из Галичины, воевавшие сначала в отрядах сичевых стрельцов, а потом в составе «Украинской галицкой армии». Главой УВО был избран Коновалец, а его ближайшими помощниками стали Андрей Мельник, Юрко Головинский, Роман Сушко и Рико Ярый. Здесь интересно будет отметить, что для УВО было характерно парадоксальное пристрастие к Ю. Пилсудскому, несмотря на ненависть к Польше и всему польскому.

Так, например, методы деятельности и даже название своей организации лидеры УВО позаимствовали у созданной им в свое время «Польской организации войсковой». С самого начала своего существования УВО развернула террористическую деятельности на территории Западной Украины. При этом многие из активистов организации погибли во время этих акций или были казнены польскими властями, что, конечно, не могло не создать вокруг сторонников Коновальца определенный ореол мученичества и обеспечить им поддержку со стороны части населения Западной Украины, особенно среди студентов.

Среди руководства УВО процветала борьба за власть. Потерпев поражение от руководителя «Западно-Украинской народной республики» Петрушевича, Коновалец в 1923 году покинул свой пост «начального коменданта» УВО. Его место занял руководитель «Политической коллегии» атаман Я. Селезенка, краевым комендантом УВО на Западной Украине стал А. Мельник, впоследствии лидер ОУН. Затем, после крупного провала в феврале 1924 года, когда польская полиция, захватив оставленные начальником разведки УВО О. Думиным на квартире руководительницы женского направления украинского националистического движения О. Басараб важные документы, арестовала Мельника (4 года он отсидел в тюрьме, Басараб была убита во время допроса через 4 дня после ареста), из УВО, в результате обострившейся внутренней борьбы, был исключен ряд активистов, создавших свою «Западно-Украинскую народную революционную организацию», вскоре самоликвидировавшуюся.

Помимо УВО, в 1920-е годы образовались еще две связанные с ней политические организации — «Союз украинской национальной молодежи», созданный в Праге в 1924 году и «Легия украинских националистов», возникшая там же годом позже. «Легия» в свою очередь, явилась результатом объединения нескольких мелких групп, одной из которых был «Союз украинских фашистов». Во главе ее стоял бывший подполковник Микола Сциборский, претендовавший на роль идеолога и являвшийся одним из наиболее ярых проповедников фашизма среди украинских националистов.

Но поскольку УВО являлось объединением бывших военнослужащих, аналогичным русскому РОВС, то в конце 1920-х годов появилась идея трансформировать ее в политическую организацию. В результате на проходившем с 27 января по 3 февраля 1929 года в Вене I Конгрессе украинских националистов УВО объединилась с «Легией» и «Союзом украинской национальной молодежи» в единую Организацию украинских националистов — ОУН. Вождем ОУН был провозглашен Коновалец. Тогда же был утвержден флаг организации (красно-черный) и фашистское приветствие — поднятие вверх правой руки. В руководство организации (так называемый «провод украинских националистов», председателем которого был избран Коновалец), вошли представители всех трех объединившихся групп, но преобладали в нем сторонники Коновальца. В это же время начались усиленные попытки оуновских лидеров найти союзников по антисоветской деятельности в различных националистических движениях в разных странах, в том числе и в Германии. Но в первую очередь лидеры ОУН старались наладить связи со своими соседями и коллегами — литовскими националистами и национал-шовинистами.

Деятельность ОУН с первых дней вызывала серьезную обеспокоенность у советского руководства, особенно после того, как ее лидеры начали прибегать к террористическим актам, направленным против советских представителей как на Украине, так и за рубежом. Еще в 1933 году, после убийства в октябре во Львове террористом ОУН Миколой Лемиком сотрудника ИНО ОГПУ Андрея Майлова, работавшего под дипломатическим прикрытием, председатель ОГПУ В. Менжинский издал приказ о разработке плана действий по нейтрализации террористических акций украинских националистов. Тогда же на запрос из Москвы ГПУ УССР сообщило, что ему удалось внедрить в ОУН своего проверенного агента Лебедя, известного украинским националистам как Хомяк, о котором необходимо рассказать более подробно.

Василий Владимирович Лебедь родился в 1899 году в Галиции. В годы Первой мировой войны он служил в украинских формированиях австро-венгерской армии, так называемых «украинских сичевых стрельцах», затем попал в русский плен и с 1915 по 1918 год просидел вместе с будущим вождем ОУН Коновальцем в лагере для военнопленных под Царицыным. В Гражданскую войну он стал заместителем Коновальца и командовал пехотной дивизией, сражавшейся против частей Красной Армии на Украине. В 1920 году, после отступления отрядов УНР в Польшу, Лебедь остался на Украине, где вскоре и был привлечен к сотрудничеству с органами ВЧК. Но когда это произошло, доподлинно неизвестно. Что касается дальнейшей судьбы Лебедя, то о ней известно немного. В годы Великой Отечественной войны он являлся сотрудником судоплатовского 4-го (диверсионного) управления НКВД, был заброшен на Украину, где командовал одним из прославленных отрядов ОМСБОНа. После войны он продолжал служить в органах госбезопасности, работая, в том числе, и под прикрытием украинского дипломата за рубежом. Умер Лебедь в 70-е годы в Киеве.

Стоит также отметить, что в украинской националистической литературе Лебедя упорно именуют Хомяком. Неизвестно, действительно ли это была его настоящая фамилия, а Лебедем он стал, когда начал работать в ВЧК, или же наоборот. Однако смело можно утверждать, что к началу 30-х годов никаких сомнений в том, что Лебедь является руководителем националистического подполья на Украине у Коновальца и других лидеров ОУН не было.

Во многом это было следствием того, что для эмигрантов Лебедь-Хомяк имел хорошо разработанную легенду, которая объясняла его широкие связи на Украине. Он якобы окончил специальные финансовые курсы в Харькове и работал там же в строительном тресте. Когда же в начале 30-х годов на Украине начались аресты, Лебедь по совету своего тестя скрылся из города, устроился с помощью знакомых моряков по фальшивым документам на советский корабль, на котором и прибыл в начале августа 1933 года в Бельгию. Здесь он встретился с Коновальцем и другими руководителями ОУН, которые достали ему документы на фамилии Найденко и Пригода. Около года он находился за границей, и сумел за это время вступить в контакты с руководителями немецкого абвера в Берлине. И именно они, помимо прочего, сообщили Лебедю о том, что Коновальца дважды принимал Гитлер, и что во время одной из встреч Гитлер предложил ему направить несколько оуновцев в нацистскую партийную школу в Лейпциге для того, чтобы они прошли там курс обучения.

В октябре 1934 года Лебедь через Финляндию возвратился на Украину в Киев и доложил своему руководству, что Коновалец рассматривает его как «своего человека» в СССР, способного провести подготовительную работу для захвата националистами власти в Киеве в случае войны, и что аналогичные расчеты строит в отношении его и немецкая разведка. Этим обстоятельством и решили воспользоваться в Москве для того, чтобы внедрить в ОУН своего сотрудника.

Перед ним ставилась та же задача, что и в других проводимых чекистами в те годы операциях по типу «Треста» — убедить эмигрантов в том, что их террористическая деятельность на Украине не имеет никаких шансов на успех, что власти немедленно разгромят небольшие очаги сопротивления и что надо держать все силы и подпольную сеть в резерве, пока не начнется война между Германией и Советским Союзом, и только в этом случае их использовать.

Эта операция началась в марте 1935 года, когда от Лебедя пришло письмо на конспиративный адрес ОУН в Финляндии. В нем он сообщал, что скоро прибудет в Хельсинки и хочет встретиться с представителями оуновского руководства. Кроме того, в своем письме Лебедь сообщал, что вместе с ним прибудет и его воспитанник, молодой активный националист, который на самом деле был сотрудником ИНО НКВД Павлом Судоплатовым. В июне 1935 года Лебедь вместе с Судоплатовым прибыли в Финляндию. Там Лебедь представил Судоплатова как Павла Грищенко, молодого поэта и своего воспитанника, вполне пригодного для работы в подполье. Выполнив эту задачу, Лебедь в августе того же года через Финляндию вернулся на Украину.

Здесь надо особо отметить, что у ИНО НКВД в это время появился еще один агент в ОУН, Кондрат Полуведько, недавно ставший главным представителем Коновальца в Финляндии. Полуведько, в период Гражданской войны получивший определенную известность в петлюровских кругах (он был украинским эсером), рано порвал с эсерами, отошел от активной политической деятельности и некоторое время работал в системе наркомпроса Украины, занимая в нем довольно видное положение. Однако, когда в начале 30-х годов украинские чекисты обратились к нему с предложением выехать за границу для работы против украинских националистов, Полуведько согласился им помочь.

Для него была разработана легенда, согласно которой он входил в одну из националистических групп, ликвидированных в начале 30-х годов, был осужден, однако сумел бежать с Соловков в Финляндию. Оказавшись в Хельсинки, Полуведько присоединился к здешним оуновцам и вскоре завоевал их полное доверие. Более того, после отъезда местного националистического лидера Ярослава Барановского в Аргентину, его даже избрали главой Украинской Громады в Финляндии. Несколько позднее он стал членом ОУН и ее представителем в Хельсинки. Его главной задачей было поддержание связи между украинскими националистами в изгнании и их подпольной организацией в Ленинграде. Эти контакты были для оуновцев чрезвычайно важными, так как именно в Ленинграде, в знаменитой библиотеке имени Салтыкова-Щедрина они прятали свои архивы. И хотя в НКВД об этом знали давно, обнаружить архивы удалось лишь после окончания Второй мировой войны, в 1949 году.

Что же касается Судоплатова, то он в конце 1935 года встретился с прибывшими в Хельсинки связными от Коновальца — Омельяном Сеник-Грибивским из Праги и Дмитром Андриевским из Брюсселя, вместе с которыми и отправился в Германию. В январе 1936 года Судоплатов прибыл в Берлин, где прожил полгода под фамилией Норберт. Здесь он встретился с лидером ОУН Коновальцем. Встреча проходила на квартире, находившейся в здании Музея этнографии и выделенной Коновальцу абвером. А вскоре Судоплатова послали на три месяца в нацистскую школу в Лейпциге, где он имел возможность познакомиться с оуновским руководством. Слушателей этой школы, естественно, интересовала личность Судоплатова, едва ли не единственного из них выходца с Советской Украины, однако никаких проблем с его «легендой» не возникло. Более того, в общении со своими «коллегами» по нацистской партийной школе Судоплатов держался абсолютно уверенно и независимо: ведь он «представлял головную часть» их подпольной организации на Украине, в то время как они являлись всего лишь эмигрантами, существовавшими на немецкие подачки. Он имел право накладывать вето на их предложения, поскольку выполнял инструкции своего «дяди» («вуйко»). Поэтому если что-то в их высказываниях ему не нравилось, достаточно было просто сказать: «Вуйко не велел!»

На руку Судоплатову было и то обстоятельство, что в это время в рядах руководителей ОУН началась борьба за власть, которая шла между двумя их главными группировками: «стариками» и «молодежью».

Первых представляли Коновалец и его заместитель и правая рука Андрей Мельник. Мельник был на год старше Коновальца и они были женаты на родных сестрах. «Молодежь» же возглавляли Степан Бандера и Роман Шухевич. Судоплатов умело воспользовался этими распрями: он сумел войти в доверие к Коновальцу, всячески прикидываясь его сторонником в борьбе против оппозиции «молодых» и, пользуясь доверием смелого, энергичного, но недалекого Коновальца, всячески разжигал неприязнь и недоверие между двумя поколениями оуновцев и их лидерами.

Помимо этого Судоплатову удалось вместе с Коновальцем совершить поездки в Париж и Вену, где он встречался лидерами «украинского правительства в изгнании» и присутствовал на переговорах о возможном развертывании сил подполья на Украине в случае начала войны.

Благодаря этому ему удалось установить, что вожди ОУН собираются в случае нападения Германии на СССР создать при поддержке немцев независимое Украинское государство. А для осуществления этих планов уже было создано две бригады общей численностью около двух тысяч человек. Кроме того, началась подготовка административных органов для областей «освобожденной» Украины.

В начале 1937 года в Москве было принято решение вывести Судоплатова на территорию СССР. Для этого его «дядя» Хомяк-Лебедь по конспиративным каналам прислал Коновальцу через Финляндию распоряжение о возвращении «племянника» на Украину, где его должны были оформить радистом на советское судно, регулярно заходившее в иностранные порты. Это якобы давало бы ему возможность поддерживать постоянную связь между подпольем ОУН на Украине и националистическими организациями за рубежом. Коновальцу идея пришлась по душе, и он согласился с возвращением Судоплатова в СССР.

Летом 1937 года Судоплатов через Брюссель направился в Финляндию, где попытался нелегально перейти границу, но был задержан финским пограничным патрулем и доставлен в Хельсинки. Там он находился около месяца, пока с помощью людей Коновальца не был освобожден, и въехал в СССР легально через Эстонию. Об успешных результатах работы Судоплатова было доложено высшему партийному руководству СССР и Украины — Сталину, первому секретарю ЦК Компартии Украины С. Косиору и Председателю ЦИК республики Г. Петровскому. А год спустя Судоплатова наградили орденом Красного Знамени.

В сентябре 1937 года Судоплатов, прикрываясь новой легендой — должностью радиста на грузовом судне — вновь выехал за границу в Бельгию. Там он встретился с ближайшими помощниками Коновальца — Дмитром Андриевским и Ярославом Барановским, которые передали ему 1000 долларов, после чего вернулся в Москву.

Тем временем в Кремле внимательно ознакомились с полученной в ходе поездки Судоплатова информацией, касающейся планов лидеров ОУН. Она не могла не вызвать серьезного беспокойства, особенно в связи с обострением международной ситуации и возможной войной между СССР и Германией. В результате было принято решение о проведении специальных операций против лидеров ОУН, и прежде всего — против Коновальца. В середине ноября 1937 года Сталин вызвал к себе наркома НКВД СССР Н. Ежова, начальника ИНО НКВД А. Слуцкого и Судоплатова, которого попросил доложить о сложившемся положении в украинской эмиграции. Доклад Судоплатова был краток:

«Я вкратце описал бесплодные дискуссии между украинскими националистическими политиками по вопросу о том, кому из них какую предстоит сыграть роль в будущем правительстве. Реальную угрозу, однако, представлял Коновалец, поскольку он активно готовился к участию в войне против нас вместе с немцами. Слабость его позиции заключалась в постоянном давлении на него и возглавляемую им организацию со стороны польских властей, которые хотели направить украинское национальное движение в Галиции против Советской Украины»[227].

После доклада Сталин предложил Ежову и Судоплатову через неделю представить свои предложения по решению сложившейся ситуации.

В свою очередь Ежов приказал заместителю начальника ИНО Шпигельглазу и Судоплатову приступить к работе над выполнением задания Сталина, и уже на следующий день на основе их предложений начальник ИНО Слуцкий направил Ежову докладную записку, в которой предлагалось с целью интенсивного внедрения в ряды ОУН послать в Германию трех сотрудников НКВД УССР в качестве слушателей в нацистскую партийную школу. Вместе с ними предполагалось направить для подстраховки и одного подлинного украинского националиста, при этом не слишком сообразительного.

Ежов не стал задавать вопросов, однако предложил Судоплатову выехать в Киев и посоветоваться с руководителями Советской Украины Косиором и Петровским. В ходе этой встречи оба украинских руководителя проявили интерес к предложенной разведчиками двойной игре. Однако больше всего их заботило предполагавшееся тогда провозглашение независимой Прикарпатской Украины, которая могла стать центром притяжения всех националистических боевиков, а также плацдармом для работы германского абвера.

Через неделю после возвращения Судоплатова из Киева Ежов вновь вызвал его и отправился вместе с ним к Сталину, у которого находился Петровский. Судоплатов изложил им план оперативных мероприятий против ОУН, главной целью которого было проникновение в абвер через украинские каналы. Когда же Сталин попросил высказаться Петровского, тот заявил, что на Украине Коновалец заочно приговорен к смертной казни за расстрел рабочих «Арсенала» в 1918 году.

Сталин же, перебив его, сказал: «Это не акт мести, хотя Коновалец и является агентом германского фашизма. Наша цель — обезглавить движение украинского фашизма накануне войны и заставить этих бандитов уничтожать друг друга в борьбе за власть»[228].

В результате Судоплатов получил личный приказ Сталина ликвидировать Коновальца и под руководством Слуцкого и Шпигельглаза приступил к разработке вариантов предполагавшейся операции. Наиболее просто было бы застрелить Коновальца в упор, но в связи с тем, что его часто сопровождал Ярослав Барановский, это представлялось вряд ли исполнимым. Гораздо более реально было бы передать Коновальцу взрывное устройство, замаскированное под «ценный подарок». Этот вариант показался наиболее приемлемым: если часовой механизм сработает как положено, то Судоплатов смог бы вовремя уйти с места встречи. Сотрудник отдела оперативной техники НКВД Александр Тимашков получил задание изготовить взрывное устройство, внешне выглядевшее как коробка шоколадных конфет, расписанная в традиционном украинском стиле. При этом часовой механизм не надо было приводить в действие особым переключателем — взрыв должен был произойти ровно через полчаса после изменения положения коробки из вертикального в горизонтальное. Судоплатову надлежало держать коробку в первом положении в большом внутреннем кармане своего пиджака. Предполагалось, что он передаст этот «подарок» Коновальцу и покинет помещение до того, как мина сработает.

Ежов лично принял Судоплатова перед началом операции, а о том, как она была проведена, Судоплатов рассказывает следующее:

«Когда мы вышли от Ежова, Шпигельглаз сказал:

— Тебе надлежит в случае провала операции и угрозы захвата противником действовать как настоящему мужчине, чтобы ни при каких условиях не попасть в руки полиции.

Фактически это был приказ умереть. Имелось в виду, что я должен буду воспользоваться пистолетом „вальтер“, который он мне дал.

Шпигельглаз провел со мной более восьми часов, обсуждая различные варианты моего ухода с места акции. Он снабдил меня сезонным железнодорожным билетом, действительным на два месяца на всей территории Западной Европы, а также вручил фальшивый чехословацкий паспорт и три тысячи американских долларов, что по тем временам было большими деньгами. По его совету я должен был обязательно изменить свою внешность после „ухода“: купить шляпу, плащ в ближайшем магазине»[229].

В начале мая 1938 года Судоплатов с изготовленной Тимашковым миной на грузовом судне «Шилка» отплыл из Ленинграда. Из Норвегии он позвонил Коновальцу договориться о встрече в германском порту Киль и неожиданно услышал предложение перенести ее в Италию, куда его доставит немецкий самолет. Разумеется, Судоплатов отказался от этого варианта, сославшись на то, что не может отлучаться с судна во время стоянок более чем на пять часов, после чего рандеву было назначено в Роттердаме, в ресторане «Атланта», находившемся неподалеку от центрального почтамта и железнодорожного вокзала. О том, как проходила ликвидация Коновальца, Судоплатов вспоминал следующее:

«Прежде чем сойти на берег в Роттердаме, я сказал капитану, который получил инструкции выполнять все мои распоряжения, что, если не вернусь на судно к четырем часам дня, ему надлежит отплыть без меня. Тимашков, изготовитель взрывного устройства, сопровождал меня в этой поездке и за десять минут до моего ухода с судна зарядил его. Сам он остался на борту судна…

23 мая 1938 года после прошедшего дождя погода была теплой и солнечной. Время без десяти двенадцать. Прогуливаясь по переулку возле ресторана „Атланта“, я увидел сидящего за столиком у окна Коновальца, ожидавшего моего прихода. На сей раз он был один. Я вошел в ресторан, подсел к нему, и после непродолжительного разговора мы условились снова встретиться в центре Роттердама в 17.00.

Я вручил ему подарок, коробку шоколадных конфет, и сказал, что мне сейчас надо возвращаться на судно. Уходя, я положил коробку на столик рядом с ним. Мы пожали друг другу руки, и я вышел, сдерживая свое инстинктивное желание тут же броситься бежать.

Помню, как, выйдя из ресторана, свернул направо на боковую улочку, по обе стороны которой располагались многочисленные магазины.

В первом же из них, торговавшем мужской одеждой, я купил шляпу и светлый плащ. Выходя из магазина, я услышал звук, напоминавший хлопок лопнувшей шины. Люди вокруг меня побежали в сторону ресторана. Я поспешил на вокзал, сел на первый же поезд, отправлявшийся в Париж, где утром в метро меня должен был встретить человек, лично мне знакомый. Чтобы меня не запомнила поездная бригада, я сошел на остановке в часе езды от Роттердама. Там, возле бельгийской границы, я заказал обед в местном ресторане, но был не в состоянии притронуться к еде из-за страшной головной боли. Границу я пересек на такси — пограничники не обратили на мой чешский паспорт ни малейшего внимания. На том же такси я доехал до Брюсселя, где обнаружил, что ближайший поезд на Париж только что ушел. Следующий, к счастью, отходил довольно скоро, и к вечеру я был уже в Париже.

Все прошло без сучка и задоринки. В Париже меня, помню, обманули в пункте обмена валюты на вокзале, когда я разменивал сто долларов. Я решил, что мне не следует останавливаться в отеле, чтобы не проходить регистрацию: голландские штемпели в моем паспорте, поставленные при пересечении границы, могли заинтересовать полицию.

Служба контрразведки, вероятно, станет проверять всех, кто въехал во Фракцию из Голландии.

Ночь я провел, гуляя по бульварам, окружавшим центр Парижа. Чтобы убить время, пошел в кино. Рано утром, после многочасовых хождений, зашел в парикмахерскую побриться и помыть голову. Затем поспешил к условленному месту встречи, чтобы быть на станции метро к десяти утра. Когда я вышел на платформу, то сразу же увидел сотрудника нашей разведки Агаянца, работавшего третьим секретарем советского посольства в Париже. Он уже уходил, но, заметив меня, тут же вернулся и сделал знак следовать за ним. Мы взяли такси до Булонского леса, где позавтракали, и я передал ему свой пистолет и маленькую записку, содержание которой надо было отправить в Москву шифром. В записке говорилось: „Подарок вручен. Посылка сейчас в Париже, а шина автомобиля, на котором я путешествовал, лопнула, пока я ходил по магазинам“. Агаянц, не имевший никакого представления о моем задании, проводил меня на явочную квартиру в пригороде Парижа, где я оставался в течение двух недель»[230].

К рассказу Судоплатова необходимо добавить, что взрыв произошел в 12 часов 15 минут на главной улице Роттердама Колсингер, близ кинотеатра «Люмис». Сила взрыва была столь велика, что тело Коновальца было выброшено на проезжую часть. От правой ноги и левой руки ничего не осталось. Все тело было изуродовано, кроме головы, которая осталась цела. В результате взрыва также пострадало четверо прохожих-голландцев. При убитом был обнаружен паспорт на имя Йозефа Новака и счет за номер в гостинице «Централь».

Вскоре полиция выяснила, что убитый прибыл в отель в 11.15 и снял комнату. Приняв ванную, он пошел в кафе «Атланта», где в 11.45 встретился с высоким черноволосым мужчиной 30–35 лет, пришедшим на несколько минут позже. Мужчина выпил пива, передал Коновальцу пакет, завернутый в бумагу и напоминавший по виду книгу, заплатил за пиво и ушел. После этого убитый также оплатил счет, вышел из кафе и перешел площадь, задержавшись ненадолго у кинотеатра «Люмис». В это время и раздался взрыв. При обыске в комнате убитого были обнаружены пишущая машинка с украинским шрифтом, небольшое черное распятие и книга на немецком языке «История фашистского движения». В 15.30 на квартиру пришел Ярослав Барановский, который был арестован и на допросе сообщил, что убитый — лидер ОУН Евген Коновалец, прибыл в ночь с 22 на 23 мая поездом из Берлина в Роттердам для встречи с неким «Валюхом».

На следующий день после взрыва голландская полиция в сопровождении Барановского произвела проверку экипажей всех советских судов, находившихся в роттердамском порту. Они искали человека, запечатленного на фото, которое было в их распоряжении. Это была фотография, сделанная в свое время уличным фотографом в Берлине.

Барановскому было известно, что Коновалец собирался встретиться с курьером-радистом с советского судна, появлявшимся в Западной Европе. Однако он вовсе не был уверен, что это был именно тот самый курьер — «племянник Лебедя». Голландская полиция знала о телефонном звонке Коновальцу из Норвегии и, естественно, подозревала, что звонил его агент. Правда, никто не знал наверняка, с кем именно Коновалец встречался в тот роковой для него день. Как утверждают украинские националисты, голландская полиция установила, что в порту Роттердама с 21 по 24 мая 1938 года стояло советское торговое судно «Менжинский» (как это соотнести с тем фактом, что Судоплатов в своих v воспоминаниях называет судно «Шилкой», непонятно) и что из офиса фирмы некоего Даниеля Вольфа в Роттердаме, известного своими прокоммунистическими симпатиями, в 15 часов в день убийства состоялся телефонный разговор с Москвой.

Что до Судоплатова, то он по подложным польским документам отправился из Парижа сначала на машине, а затем поездом в Барселону.

Местные газеты сообщали о террористическом акте в Роттердаме, где украинский националистический лидер Коновалец, путешествовавший по фальшивому паспорту, погиб при взрыве на улице. В газетных сообщениях выдвигалось несколько версий: либо его убили советские чекисты, либо агенты гестапо, либо соперничающая группировка украинцев, либо, наконец, поляки — в отместку за убийство в 1935 году оуновцами министра внутренних дел Польши генерала Б. Перацкого. Следует также добавить, что ни у абвера, ни у ОУН не было улик для раскрытия истинных причин гибели Коновальца. Конечно, они могли подозревать курьера или связника, прибывшего на встречу в Роттердам, но в их руках не было никаких доказательств.

Смерть Коновальца, как и предполагали в Москве, вызвала раскол в ОУН. 27 августа 1939 года «старики» провозгласили новым вождем ОУН ближайшего соратника Коновальца А. Мельника. Но с этим решением были категорически не согласны «молодые», рвавшиеся во власть.

Масло в огонь подлило освобождение в сентябре 1939 года немцами из польской тюрьмы С. Бандеры, который был осужден за покушение на Перацкого. В результате в 1940 году «молодые» устроили бунт — в феврале Бандера собрал в Кракове конференцию, на которой был создан главный революционный трибунал, который вынес смертные приговоры многим сторонникам Мельника.

Начались кровавые разборки, в ходе которых было уничтожено около 400 мельниковцев и более. 200 бандеровцев. Окончательное размежевание произошло в апреле 1941 года, когда бандеровцы собрали в Кракове «великий сбор», после которого ОУН распалась на ОУН-М (мельниковцы) и ОУН-Б (бандеровцы).

Кто убил «гения пропаганды»?

Говоря о преследовании троцкистов за рубежом, необходимо отметить, что в Кремле справедливо считали — Троцкий и его сторонники опасны не только сами по себе, они еще и раскалывают международное коммунистическое движение, сея сомнения в умах тех иностранных коммунистов, которые после московских процессов стали задумываться о правильности проводимого СССР курса. В. Мюнценберг, о котором пойдет речь, был одним из тех коммунистов-иностранцев, которые получили советское гражданство, но по ряду причин отказались возвращаться в Москву и после этого открыто высказывались против проводимой Кремлем политики и гневно осуждали имевшие место в Советском Союзе репрессии. Его судьба может служить прекрасной иллюстрацией того, как в конце 30-х годов заканчивалась жизнь коммуниста и функционера Коминтерна, который хоть в чем-то перечил Москве.

Вильгельм (Вилли) Мюнценберг родился 14 августа 1889 года в Эрфурте в семье лесничего, ставшего позднее владельцем деревенского трактира. С 15 лет он начал работать на эрфуртской обувной фабрике, где в 1906 году вступил в социал-демократический рабочий образовательный союз «Пропаганда». С этого момента началась его активная политическая деятельность, связанная с международным коммунистическим движением.

В 1910 году Мюнценберг в качестве странствующего подмастерья отправился в Швейцарию и поселился в Цюрихе, где устроился разносчиком в аптеке. Впрочем, этой работой он практически не занимался, так как все основное время уделял политике, где вскоре добился значительных успехов. Будучи одним из основателей объединения Социалистической молодежи Швейцарии, Мюнценберг в 1914 году становится его руководителем. В это же время он очень близко сошелся с проживающим в Швейцарии В. Лениным, который явно выделял его среди других местных социал-демократов. Особенно Ленин восторгался редактируемой Мюнценбергом газетой «Интернационал молодежи», которую усиленно рекомендовал для чтения всем членам РСДРП(б).

Во время Первой мировой войны Мюнценберг руководил боевыми забастовками и демонстрациями швейцарских рабочих, за что был арестован полицией и интернирован в лагерь для иностранцев. Там в мае 1918 года он написал и опубликовал брошюру «Борьба и победа большевиков», а после революции в Германии вернулся на родину. В Германии Мюнценберг возглавил группу «Спартаковцев» в Штутгарте, а после образования компартии Германии стал ее членом и руководителем немецкого молодежного коммунистического движения.

В 1919 году по заданию Ленина Мюнценберг участвовал в организации Коммунистического Интернационала Молодежи (КИМ), учредительный съезд которого прошел 20 ноября в Берлине. А в 1921 году он становится сотрудником созданного при Коминтерне секретного Отдела международных связей (ОМС), главной задачей которого являлось осуществление конспиративных связей между ИККИ и коммунистическими партиями, что включало в себя пересылку информации, документов, директив и денег, переброску функционеров Коминтерна из страны в страну и т. д. ОМС работал в тесном контакте с ИНО ОГПУ и Разведупром РККА и вовлекал в секретную разведывательную работу иностранных коммунистов и сочувствующих, поскольку те охотнее помогали Коминтерну, чем советской разведке. Недаром очень многие агенты ОГПУ-НКВД в 30-х годах были уверены, что работают именно на Коминтерн. Помимо вербовки агентуры ОМС занимался проведением «активных мероприятий» — формированием нужного СССР общественного мнения в зарубежных странах. И именно в этой сфере деятельности Мюнценберг достиг огромных успехов.

В 1921 году Мюнценберг основал и возглавил знаменитый Международный фонд помощи рабочим (МОПР) со штаб-квартирой в Берлине. А в 1926 году он руководил уже целым пропагандистским концерном.

В Германии в его распоряжении были две ежедневные газеты «Вельт ам Абенд» и «Берлин ам Морген», иллюстрированный журнал «Анруф», журналы «Дер роте Ауфбау» и «Арбейтер иллюстрире», вторая по величине иллюстрированная газета Германии «АИЦ», журналы на французском и английском языках, чехословацкая еженедельная газета «Ди вельт ам Зонтаг». Кроме того, он возглавлял кинопредприятие «Межрабпом», а также издательство «Нойен дойчен ферлаг», сеть киноторговли и всеобщую библиотеку «Универсум библиотек». Недаром в это время его называли «гением пропаганды КПГ», а его издания и предприятия — «концерном Мюнценберга». Кроме того, Мюнценберг смог очень быстро заручиться поддержкой целого ряда независимых писателей, художников, ученых. Так, плакат, сделанный для него Кете Кольвиц в 1923 году, на котором был изображен ребенок с широко раскрытыми глазами, жадно просящий хлеба, до сих пор считается образцом произведений подобного рода. Баббета Гросс, спутница жизни Мюнценберга, вспоминала:

«Солидарность была его волшебным словом. Сначала солидарность с голодающей Россией, потом с пролетариатом всего мира. Заменив слово солидарность на благотворительность, Мюнценберг нашел ключ к сердцам многих представителей интеллигенции, добровольно откликнувшихся на его призыв… Когда он с восторгом говорил о „священном долге пролетариата отдавать и помогать“, он затрагивал струны восторженной жертвенности, которая проявляется везде, где есть вера»[231].

Являясь генеральным секретарем МОПР, Мюнценберг организовал целый ряд компаний в поддержку рабочих всего мира, в 1927 году по поручению Коминтерна создал знаменитую «Всемирную лигу борьбы против империализма за национальную независимость», а в 1928 году, будучи членом Рейхстага, основал рейхскомитет «Союз друзей СССР».

Кроме того, при МОПР были организованы так называемые «клубы невинных» для интеллигенции. После поджога Рейхстага 27 февраля 1933 года и развязанной нацистами антикоммунистической «охоты за ведьмами», Мюнценберг перенес свою штаб-квартиру из Берлина в Париж, где в июне 1933 года основал наиболее влиятельный из всех «клубов для невинных» — «Всемирный комитет помощи жертвам немецкого фашизма». Находясь в Париже, Мюнценберг вместе с Отто Кацем в августе 1933 года написал «Коричневую книгу» о терроре Гитлера и поджоге Рейхстага, ставшую библией антифашистов. Побывав после издания «Коричневой книги» в Москве, Мюнценберг получил одобрение ОМС и ИНО ОГПУ на создание международного комитета юристов с целью организации контрпроцесса «поджигателей» Рейхстага. Такой процесс состоялся 13 сентября 1933 года в Лондоне-, и хотя не оправдал полностью ожиданий Мюнценберга, но на нем был сделан вывод о том, что «существуют серьезные основания для подозрений, что Рейхстаг был подожжен ведущими деятелями национал-социалистической партии».

Своей активной работой Мюнценберг смог добиться большей степени независимости и свободы действий на международной арене, чем любой другой видный деятель Коминтерна, тем более, что большинство его предприятий приносили устойчивый финансовый доход. Но после 1936 года это уже не могло нравится Москве. В октябре 1936 года его вызвали в СССР и предложили передать парижскую организацию чешскому коммунисту Б. Шмералю. А вскоре последовал вызов в Интернациональную контрольную комиссию, где ему предъявили обвинение в «недостатке революционной бдительности». Суть обвинений сводилась к тому, что он привлек к сотрудничеству некую Лиану Кляйн, отец которой якобы был агентом Франко и получал от дочери информацию об организации Мюнценберга. Опровергнув все обвинения, Мюнценберг скоро догадался, что «дело Кляйн» было только предлогом, чтобы покончить с ним самим. Тогда, с большим трудом, применив всю свою энергию и хитрость, он при помощи П. Тольятти выехал из СССР.

Прибыв в Париж, Мюнценберг передал новому уполномоченному Коминтерна Шмералю полную отчетность, касающуюся всех комитетов и издательств, находившихся под его контролем, а сам сосредоточился на работе создаваемого им Немецкого народного фронта. Но уже на учредительном съезде он столкнулся с интригами со стороны своих товарищей по КПГ. С осени 1937 по осень 1938 года эмигрантское руководство КПГ распространяет про него всевозможные слухи, а с другой стороны все время пытается склонить к поездке в СССР. Такое предложение делал ему и сотрудник резидентуры ИНО НКВД в Париже Белецкий (В. Гражуль). Да и сам Г. Димитров прислал из Москвы два письма: в первом он обещал важное задание, а во втором писал, что понимает, какие трудности возникли у Мюнценберга в Париже, но говорил, что все может разрешиться после приезда в СССР.

Однако Мюнценберг прекрасно понимал, зачем его настойчиво приглашают в Москву. Так, в беседе с одним американским коммунистом на вопрос: «Да что же может с вами случиться?», он не без юмора ответил: «Они всего лишь расстреляют меня, как и других, а потом, лет через 10, объявят, что допустили большую ошибку»[232]. (Кстати, он ошибся на 40 лет. СЕПГ реабилитировала Мюнценберга в партийном отношении лишь в 1989 году.)

Видя, что заманить Мюнценберга в СССР не удается, в Москве дали команду снять его со всех постов в КПГ и возбудить против него персональное дело в ИКК, что и было сделано. Тогда осенью 1938 года Мюнценберг выходит из КПГ и создает независимый «Рабочий комитет немецких социалистов и рабочих социалистов Австрии», объединивший пять левосоциалистических групп немецкой и австрийской эмиграции. Не забывает он и о публицистике, и в 1939-40 годах выходит целый ряд его статей, посвященных преступлениям сталинского режима. Разумеется, такое поведение посвященного во многие секретные дела бывшего функционера Коминтерна не могло не насторожить Москву, и за Мюнценбергом со стороны советских спецслужб было установлено постоянное наблюдение.

После начала Второй мировой войны и нападения Германии на Францию Мюнценберг, как и другие немецкие эмигранты, был интернирован и заключен в лагерь Ла Бернье. В связи с наступлением немцев французы сняли с лагеря охрану, и Мюнценберг вместе с несколькими заключенными, не желая попасть в руки гестапо, решил бежать в Швейцарию. 17 июня 1940 года он с группой интернированных иностранцев покинул лагерь. По дороге группа разделилась, и Мюнценберг вместе с неизвестным рыжеволосым немцем продолжили путь вдвоем. Больше живым его никто не видел. А в октябре 1940 года его тело было найдено повешенным на дереве в Коугнинском лесу около Сен-Маркеллинг под Греноблем, на юго-востоке Франции. Расследование, проведенное полицией, установило, что, по-видимому, он был убит в июне 1940 года. Версия самоубийства была признана маловероятной по двум причинам. Во-первых, все оставшиеся в живых участники побега (кроме как в воду канувшего рыжеволосого немца) в один голос утверждали, что Мюнценберг был энергичен, весел и полон сил. Во-вторых, его лицо было страшно изуродовано. И скорее всего, это было сделано для того, чтобы нашедшие тело не смогли опознать труп.

Однако в 1995 году в Германии были опубликованы записки некого Хейнца Хирта, умершего в 1986 году, который утверждал, что Мюнценберг покончил жизнь самоубийством. Хирт родился в 1898 году, в годы Первой мировой войны был военным летчиком в чине оберлейтенанта, а в 1918 году примкнул к коммунистам и был членом Рабоче-солдатского совета в Готе (Тюрингия). В годы веймарской республики Хирт окончил Высшую техническую школу в Мюнхене, получил диплом инженера и поступил на работу в отделение концерна «ИГ Фарбен» в Хехсте. В 1929 году он вступил в КПГ и за это на следующий год был уволен с работы. Во время гражданской войны в Испании он сражался в рядах интербригад и после поражения республиканцев бежал во Францию, где его интернировали в лагерь Ла Вернье, куда впоследствии был помещен Мюнценберг. Согласно рассказу Хирта побег состоялся именно 17 июня, а не 20-го, как рассказывает Гросс, и не 21-го, о чем говорит бывший сотрудник Мюнценберга писатель Артур Кестлер. Группа состояла из пяти человек и по дороге действительно практически сразу разделилась. Хирт некоторое время продолжал оставаться с Мюнценбергом, а потом также решил пробираться в Швейцарию самостоятельно. Таким образом, по словам Хирта, Мюнценберг остался один и убивать его было некому[233].

Если верить запискам Хирта, судя по его биографии занимавшего далеко не последнее место в КПГ, то он и был тем рыжеволосым немцем, с которым Мюнценберга видели последний раз. Но поскольку эти записки были опубликованы после его смерти, их правдивость у многих исследователей вызывает законные сомнения. Поэтому до сих пор оставшиеся в живых участники тех событий и историки спорят, покончил ли Мюнценберг с собой или его убили. И если убили, то кто был организатором его убийства. Известно, что приказ о расправе над Мюнценбергом был отдан Гитлером, и за ним охотилось гестапо. Но аналогичный приказ был отдан и Сталиным, у которого было гораздо больше оснований желать Мюнценбергу смерти и несравненно больше возможностей осуществить его ликвидацию.

Крах «демона революции»

Несмотря на то, что к середине 1938 года стараниями НКВД значительное число наиболее активных соратников Троцкого за рубежом было ликвидировано, он сам и его сторонники продолжали, по мнению Сталина, представлять серьезную угрозу для Москвы и международного коммунистического движения. Многие исследователи объясняют такую позицию Сталина его личным отношением к Троцкому, помноженному на его параноидальную подозрительность и мстительность. Так, Д. Волкогонов по этому поводу пишет:

«Сталин, воюя с Троцким полтора десятилетия, уничтожив почти всех его сторонников, превратив изгнанника-изгоя в постоянную мишень террора, не смог избавиться от ощущения своей второсортности по сравнению с Троцким. Его цезаризм не мог быть полным, пока был жив далекий изгнанник в Койоакане»[234].

Безусловно, в этой точке зрения есть доля истины. Но не стоит забывать, что несмотря на смерть Л. Седова и убийство Р. Клемента Учредительный съезд IV Интернационала все-таки состоялся. Он открылся 3 сентября 1938 года в Париже и на нем присутствовал 21 делегат из 11 стран. И именно к IV Интернационалу решили присоединиться ставшие невозвращенцами сотрудники советской разведки Н. Рейсс, В. Кривицкий, А. Бармин, которые могли многое рассказать о том, что Кремль желал сохранить в тайне.

Кроме того, в октябре 1939 года сам Троцкий согласился дать показания перед «Особым комитетом по антиамериканской деятельности» Палаты представителей Конгресса США (т. н. «Комитет Дайса»), известным своей непримиримостью по отношению к коммунистическому и рабочему движению. А с 1940 года Троцкий начал передавать сотрудникам американского консульства в Мексике «конфиденциальные меморандумы» на известных ему деятелей коммунистического движения, представителей Коминтерна, агентов советских спецслужб в США, Мексике, Франции и других странах. Так что объективно у Сталина и его сторонников в Кремле было достаточно причин для того, чтобы отдать приказ ликвидировать «мексиканского затворника».

Надо сказать, что Сталин приложил максимум усилий для того, чтобы после высылки из СССР Троцкий не мог обосноваться в какой-либо стране надолго. В 1933 году он был вынужден покинуть Турцию, а в 1935 году — Францию. Но и в Норвегии, правительство которой предоставило ему вид на жительство, его пребывание было непродолжительным. Будучи депортированным из Норвегии из-за непрекращающегося давления со стороны СССР, Троцкий 9 января 1937 года вместе с женой Натальей Ивановной и внуком Севой прибыл в мексиканский порт Тампико, в котором ему была устроена торжественная встреча. Затем специальный поезд доставил его в Мехико, где он первое время жил на вилле симпатизирующего ему всемирно известного мастера настенной живописи Диего Риверы. Но вскоре в целях безопасности Троцкий арендовал, а потом и купил большой дом в предместье мексиканской столицы Койоакане на улице Вены. Дом был капитально отремонтирован, а кроме того, его обнесли высокой стеной со сторожевыми площадками. После этого все, кто желал посетить Троцкого в его «крепости», должны были проходить через железные ворота под бдительным оком охранников, американских троцкистов.

Однако и здесь, в этом, как казалось, надежном убежище скоро обосновались агенты НКВД. Согласно разработанному Шпигельглазом плану уже в начале 1938 года в секретариат Троцкого была внедрена испанка Мария де Лас Эрас Африка («Патрия»). Она начала сотрудничать с советской разведкой в Испании в 1937 году. Женщина легендарной судьбы, Африка после возвращения в 1939 году в Москву была зачислена в штат ИНО НКВД. Во время Великой Отечественной войны Мария де Лас Эрас была радисткой в партизанском отряде Д. Медведева, а потом много лет находилась на нелегальной работе за границей, в частности, в Латинской Америке, а потом в США, где одно время входила в нелегальную резидентуру известного впоследствии В. Фишера (Р. Абеля). В СССР она вернулась лишь в 1967 году и, отойдя от активной разведывательной работы, занималась подготовкой молодых нелегалов. Умерла полковник Африка в 1988 году.

Кроме «Патрии» Шпигельглаз направил в Мексику еще двух агентов — Иосифа Григулевича («Фелипе») и некого «Марио» (возможно, Витторио Видали). В апреле 1938 года они на пароходе отплыли из Новороссийска в США, где установили связь с нью-йоркской резидентурой, которой руководил Петр Гутцайт. В июне Григулевич переправился в Мексику, а через некоторое время за ним последовал и «Марио».

Перед этим они получили от Гутцайта деньги, документы, условия связи и задание — закрепиться в Мексике, ознакомиться с ситуацией в стране и ждать контакта с представителем Москвы.

Была также предпринята попытка пристроить к Троцкому и Зборовского, чье положение после смерти Седова уже не устраивало Центр.

В апреле 1938 года из Москвы в Париж прибыл специальный представитель НКВД «Вест», который на месте должен был решить, как использовать «Тюльпана». Прибыв на место, «Вест» первым делом послал шифровку Шпигельглазу: «Дор. Дуглас (псевдоним Шпигельглаза — авт.), приехал, устроился. Все в порядке…» А чуть позже, ознакомившись с сложившимся положением, «Вест» послал в Москву обстоятельный отчет. В нем он сообщил, что после смерти Седова положение Зборовского стало трудным, и что наибольшая опасность для него исходит от Л. Эстрин («Соседки»), которую «Тюльпан» недооценивает. Ко всему прочему, отмечалось в шифровке, Зборовский «очень ленив по природе». Далее «Вест» предлагал использовать Зборовского для получения информации о троцкистах в Европе, для чего ему следовало сосредоточиться на работе с «Бюллетенем оппозиции», и для оказания нужного НКВД влияния в русской секции IV Интернационала[235].

Но в Москве твердо решили использовать Зборовского для проникновения к Троцкому. С этой целью он написал ему письмо, однако секретарь Троцкого Ван оставил его без ответа. После этого разочарованный «Вест» шлет Шпигельглазу очередную шифровку, в которой предлагает на случай, если не удастся внедрить Зборовского в охрану Троцкого, направить в Мексику через Международный секретариат «пару-тройку немцев-троцкистов», которые «нам могут оказаться очень ценными в будущем и в ином отношении…» Но идеям «Веста» так и не суждено было сбыться — ни Зборовский, ни немцы-троцкисты в Мексику к моменту убийства Троцкого так и не попали[236].

Кроме этих агентов в начале 1938 года во Францию для внедрения к троцкистам были направлены из Испании Каридад Меркадер и ее сын Рамон, сыгравший главную роль в убийстве Троцкого. (О них мы расскажем чуть позже.)

Но совершенно неожиданно все усилия Шпигельглаза, как показалось в Москве, пошли прахом. Дело в том, что в июле 1938 года бежал в США представитель НКВД и резидент ИНО в Испании Александр Орлов («Швед»), которому были известны некоторые детали готовящейся операции по ликвидации Троцкого. Более того, 27 декабря 1938 года он отправил Троцкому письмо, в котором предупреждал о готовящемся на него покушении. В этом письме, написанном от имени некого американца Штейна, якобы родственника бежавшего 13 июня 1938 года в Маньчжурию к японцам начальника Дальневосточного управления НКВД комиссара госбезопасности 3-го ранга Генриха Люшкова, говорилось, что среди членов парижской организации троцкистов есть агент НКВД.

Л. Эстрин, находившаяся в то время у Троцкого, вспоминала об этом письме следующее:

«Штейн имел якобы свидания с Люшковым до того, как тот оказался в Японии. Люшков вроде бы просил предупредить об угрозе, нависшей над „Стариком“ (Троцким — авт.), и прежде всего от человека, которого зовут „Марком“. Фамилию „Марка“ Люшков не помнит».

Далее в письме следовали точные приметы Зборовского и следующие подробности: «Марк» женат, носит очки, у него маленький ребенок. Штейн настойчиво советовал Троцкому не доверять никому, кто явится к нему с рекомендаций от «Марка», и предупреждал, что на него готовится покушение, которое совершит либо приехавший из Парижа «Марк», либо некий испанец, выдающий себя за троцкиста. Заканчивая письмо, Штейн предлагал Троцкому дать объявление в местной газете, по которому он мог узнать, что его послание получено.

Троцкий предложение Штейна принял и поместил в газете следующее объявление: «Ваше письмо получено и принято к сведению. Прошу явиться для личных переговоров». Однако Орлов-Штейн так к Троцкому и не приехал, после чего тот посчитал письмо провокацией и не изменил своего отношения к Зборовскому[237].

Интересную версию, объясняющую, почему Орлов не приехал к Троцкому дал К. Хенкин, в свое время воевавший в Испании, а потом учившийся в Москве в разведшколе. В частности, он утверждает:

«Орлов так писал Троцкому, чтобы его письмо не могло сорвать операцию Эйтингона-Меркадера. Подготовка покушения могла продолжаться с большими шансами на успех. Посланный в Мексику сигнал не мог быть услышан и понят. Цель и адресат орловского послания, я полагаю, совсем иные.

Зачем же он его писал? И кому?

Он писал его Сталину.

Орлов не сомневался, что его письмо станет немедленно известно советским агентам из окружения Троцкого и будет быстро передано на самый верх. Там без труда догадаются, кто на самом деле этот русский еврей из Нью-Йорка. И там-то сумеют оценить по достоинству бездну между тем, что Орлов действительно знал о готовящемся убийстве, и тем, что он сообщил Троцкому…

Письмом Троцкому Швед давал знать о готовности быть полезным.

Залог его преданности — пробитый Меркадером череп Троцкого»[238].

В Москве о анонимном письме Троцкому узнали из следующего донесения парижской резидентуры ИНО от 25 июня 1939 года:

«21 июня 1939 года „Соседка“ (псевдоним Эстриной в оперативной переписке НКВД — авт.) возвратилась из Америки. В тот же день „Тюльпан“ встретился с ней в присутствии Эльзы и Гершуни. Она рассказала, что „Старик“ прежде всего расспрашивал ее о „Тюльпане“. Он сообщил ей, что на „Тюльпана“ получен донос, написанный в двух экземплярах: один получен заказным, а другой — простым письмом. Автор доноса якобы родственник Люшкова, живет в Сан-Франциско, подписался фамилией „Штейн“.

Штейн имел якобы свидание с Люшковым, когда тот сбежал в Японию.

Люшков передал Штейну ряд данных о работе советской разведки за границей и просил Штейна предупредить „Старика“ о том, что среди них сидит предатель по кличке „Марк“, ходит в очках и имеет ребенка одного года. До 1938 года „Марк“ работал с Николаевым и появился неизвестно откуда. Штейн сообщил, что „Марк“ будто бы был членом Польской КП, но это не проверено. Фамилии „Марка“ Люшков не помнит. „Марк“ был тенью „Сынка“, сообщал ГПУ материалы, крал троцкистский архив. Штейн просил „Старика“ не доверять никому, кто явится к нему с рекомендациями от „Марка“.

Штейн просил также, чтобы „Старик“ поместил ответ в газете „Socialist Appeal“, что „Старик“ и сделал, однако автор не появился.

„Соседка“ заявляет, что „Старик“ не поверил доносу и считает письмо провокацией ГПУ. Эльза подтвердила, что это провокация ГПУ.

„Соседка“ сказал, что и на нее имеется донос. Это письмо В. Сержа, в котором она фигурирует как агент ГПУ»[239].

Узнав о письме «Штейна»-Орлова, Шпигельглаз срочно отозвал из Мексики «Патрию», «Фелипе» и «Марио», а проведение самой операции временно заморозил. Де Лас Эрас Африка и Григулевич сумели выполнить приказ и благополучно покинули Мексику. А вот «Марио» не повезло — при пересечении мексиканско-американской границы из-за небрежно оформленных документов его арестовали. Впрочем, в скором времени усилиями нью-йоркской резидентуры он был освобожден и выдворен обратно в Мексику.

Однако решение заморозить операцию по ликвидации Троцкого оказалось для Шпигельглаза роковым. Сталин не простил ему невыполнение своего приказа. Как рассказывал Д. Волкогонову Судоплатов, Шпигельглаз «не выполнил задания по ликвидации Троцкого. Тогда такого простить не могли». В результате в ноябре 1938 года Шпигельглаз был арестован и 12 февраля 1940 года расстрелян. Кроме того, был отозван из Нью-Йорк и арестован Гутцайт, координировавший из США операцию по ликвидации Троцкого.

После ареста Шпигельглаза перед новым наркомом НКВД Л. Берией встал вопрос — кому поручить выполнение задания Сталина по ликвидации Троцкого, который «вождь народов» и не думал отменять. Выбор Берии пал на Судоплатова, ожидавшего в это время намеченного на начало 1939 года партсобрания, на котором его должны были исключить из партии, и неизбежного после этого ареста. По словам Судоплатова, он тогда каждый день являлся на работу, но ничего не делал. Останавливаемся на этом моменте специально, чтобы подчеркнуть то обстоятельство, что к операции по ликвидации Троцкого Судоплатов был привлечен лишь в начале 1939 года после ареста ее предыдущего руководителя Шпигельглаза.

По воспоминаниям Судоплатова, в конце января или начале февраля Берия вызвал его в свой кабинет, упрекнул в том, что он ничего не делает, после чего приказал Сопровождать его на важную встречу. И только когда машина Берии въехала через Спасские ворота в Кремль, Судоплатов понял, что его примет Сталин. Об этой аудиенции Судоплатов подробно рассказал в своих воспоминаниях:

«Берию Сталин выслушал с большим вниманием.

— Товарищ Сталин, — обратился тот к нему, — по указанию партии мы разоблачили бывшее руководство закордонной разведки НКВД и сорвали их вероломную попытку обмануть правительство. Мы вносим предложение назначить товарища Судоплатова заместителем начальника разведки НКВД, с тем чтобы помочь молодым партийным кадрам, мобилизованным на работу в органах, справиться с выполнением заданий правительства…

По словам Берии, закордонная разведка в современных условиях должна изменить главные направления своей работы. Ее основной задачей должно стать не борьба с эмиграцией, а подготовка резидентур к войне в Европе и на Дальнем Востоке. Гораздо большую роль, считал он, будут играть наши агенты влияния, то есть люди из деловых правительственных кругов Запада и Японии, которые имеют выход на руководство этих стран и могут быть использованы для достижения наших целей во внешней политике. Таких людей следовало искать среди деятелей либерального движения, терпимо относящихся к коммунистам. Между тем, по мнению Берии, левое движение находилось в состоянии серьезного разброда из-за попыток троцкистов подчинить его себе. Тем самым Троцкий и его. сторонники бросали серьезный вызов Советскому Союзу. Они стремились лишить СССР позиции лидера мирового коммунистического движения. Берия предложил нанести решительный удар по центру троцкистского движения за рубежом и назначить меня ответственным за проведение этих операций. В заключении он сказал, что именно с этой целью и выдвигалась моя кандидатура на должность заместителя начальника Иностранного отдела, которым руководил Деканозов. Моя задача состояла в том, чтобы, используя все возможности НКВД, ликвидировать Троцкого.

Возникла пауза. Разговор продолжил Сталин.

— В троцкистском движении нет важных политических фигур, кроме самого Троцкого. Если с Троцким будет покончено, угроза Коминтерну будет устранена.

Он снова занял свое место напротив нас и начал неторопливо высказывать неудовлетворенность тем, как ведутся разведывательные операции. По его мнению, в них отсутствовала должная активность.

Он подчеркнул, что устранение Троцкого в 1937 году поручалось Шпигельглазу, однако тот провалил важное правительственное задание.

Затем Сталин посуровел и, чеканя слова, словно отдавая приказ, проговорил:

— Троцкий должен быть устранен в течение года, прежде чем разгорится неминуемая война. Без устранения Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не сможем быть уверены, в случае нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по международному коммунистическому движению. Им будет очень трудно выполнить свой интернациональный долг по дестабилизации тылов противника, развернуть партизанскую войну.

У нас нет исторического опыта построения мощной индустриальной и военной державы одновременно с укреплением диктатуры пролетариата, — продолжил Сталин, и после оценки международной обстановки и предстоящей войны в Европе он перешел к вопросу, непосредственно касавшемуся меня. Мне надлежало возглавить группу боевиков для проведения операции по ликвидации Троцкого, находящегося в это время в изгнании в Мексике…

— Вам будет оказана любая помощь и поддержка. Докладывайте непосредственно товарищу Берии и никому больше, но помните: вся ответственность за выполнение этой акции лежит на вас. Вы лично обязаны провести всю подготовительную работу и лично отправить специальную группу из Европы в Мексику. ЦК санкционирует предоставлять всю отчетность по операции исключительно в рукописном виде»[240].

Получив указания Сталина, Судоплатов немедленно приступил к разработке плана операции по ликвидации Троцкого, который получил название «Утка». Ведущая роль в ней отводилась опытному разведчику Науму Эйтингону, руководившему в свое время ликвидацией Чжан Цзолиня, а во время гражданской войны в Испании занимавшему пост заместителя Орлова. Первоначально план состоял в том, чтобы использовать для убийства Троцкого агентуру, завербованную Эйтингоном среди троцкистов в Западной Европе и в особенности в Испании.

Однако Эйтингон настоял на том, чтобы использовать в операции только тех агентов в Западной Европе, Латинской Америке и США, которые никогда не участвовали ни в каких действиях против Троцкого и его сторонников. В ходе планирования операции ее разработчики внимательно ознакомились с докладами прибывших в Москву Африки и Григулевича, в которых сообщались подробные сведения о системе внутренней и внешней охраны дома Троцкого, о порядке допуска туда посетителей и других важных подробностях жизни объекта «Утка».

Кроме того, они выяснили, что Григулевич в нарушение данной ему инструкции начал, как он заявил, под свою личную ответственность искать людей для использования в «специальных целях». Для этого он установил контакты с некоторыми влиятельными лицами левой ориентации, обладавшими широкими связями в различных общественных сферах. Одним из таких людей был известный мексиканский художник Давид Альфаро Сикейрос (псевдоним «Конь»), воевавший в Испании на стороне республиканцев и командовавший в чине подполковника 82-й бригадой. Кроме того, им были завербованы ученик Сикейроса художник Антонио Пухоль («Хосе»), которого он охарактеризовал как безынициативного, но очень лояльного, исключительно надежного и достаточно смелого человека, и мексиканская коммунистка Лаура Араухо Агилар («Луиза»), которая впоследствии стала его женой.

Итогом работы Судоплатова и Эйтингона стал датированный 9 июля 1939 года «План агентурно-оперативных мероприятий по делу „Утка“», который был доложен Сталину и одобрен им в начале августа 1939 года. В «Плане» говорилось следующее:

«В результате просмотра всех материалов, имевшихся в 5-м отделе ГУГБ по разработке и подготовке ликвидации „Утки“, установлено, что привлекавшиеся по этому делу люди использованы быть не могут.

Настоящий план предусматривает привлечение новых людей и будет построен на новой основе.

Цель: ликвидация „Утки“.

Методы: агентурно-оперативная разработка, активная группа.

Средства: отравление пищи, воды, взрыв автомашины при помощи тола, прямой удар — удушение, кинжал, удар по голове, выстрел.

Возможно вооруженное нападение группы.

Люди: организатор и руководитель на месте Том (Эйтингон — авт.).

Вместе с Томом в страну выезжают „Мать“ и „Раймонд“ (Каридад и Рамон Меркадеры — авт.)…»

Далее в плане в общей форме определялись способы изучения ближайшего окружения и обстановки вокруг жилого дома Троцкого и прилагалась смета расходов — 31 тысяча американских долларов на 6 месяцев.

План подписали начальник ИНО П. Фитин, его заместитель П. Судоплатов и Н. Эйтингон, но без упоминания их должностей и воинских званий. На последнем листе данного документа есть и такая пометка: «Отп. в 1 экз. Печатал Судоплатов»[241].

Здесь надо немного отвлечься, и рассказать, кто же такими были «Мать» и «Раймонд», которым в планах Судоплатова отводилась главная роль.

Каридад Меркадер (в девичестве дель Рио) родилась в 1892 году в Сант-Яго-де-Куба. Она была дочерью местного губернатора, либерала и вольнодумца — он первым издал указ об освобождении чернокожих рабов. Благодаря этому он мог бы до конца дней своих жить на Кубе в полном довольстве — его бы уважали и чтили. Но семья была испанская по происхождению и отбыла на родину в начале XX века. Каридад училась в хорошей школе, занималась верховой ездой, отличаясь отвагой и ловкостью. К ней сватались многие, но счастливым ее избранником стал Пабло Меркадер Марино, наследник владельца текстильной фабрики из Бадалона (округ Барселоны). Он нежно любил свою супругу, и она, судя по всему, платила ему взаимностью. У них родились четверо сыновей — Пабло, Рамон, Хорхе, Луис и дочь — Монсеррат. Но вскоре Каридад увлеклась идеями эмансипации и прав женщины и, как следствие этого, стала заниматься политикой. В итоге Каридад сблизилась с анархистами. Не испытывая недостатка в средствах, она высказывала протесты против «эксплуататорских классов», вряд ли в то время задумываясь, как бы ей понравилось жить без ежегодных доходов своего мужа. Он же не раз пытался образумить краса-вицу-жену, но был слишком мягок и добр, чтобы резко осадить бунтарку, и дело кончилось помещением Каридад в психиатрическую клинику.

Однако через некоторое время Каридад вновь оказалась на свободе. Бросив мужа и уехав во Францию вместе с детьми, получив при этом приличное содержание, она попыталась завести свою ферму. Но работа на земле ей не удалась. Тогда она купила в Тулузе небольшой ресторан и вновь попыталась начать свое дело. Однако и ресторанный бизнес у нее рухнул. Причем, очевидно, на этот раз урон был настолько серьезен, что у несостоявшейся бизнесменши возникло желание покончить с собой.

Поняв, что на ниве предпринимательства ей успехов не достичь, Каридад вновь обратилась к — политике и в скором времени вступила в компартию Франции. В 1934 году она участвовала в восстании в Барселоне, а с 1936 года — в гражданской войне. В 1937 году на нее обратил внимание Эйтингон, в то время заместитель резидента ИНО в Испании, и с этого времени начинается ее длительный путь сотрудничества с советской разведкой.

Хайме Рамон Меркадер дель Рио Эрнандес, второй сын Каридад, родился 7 февраля 1914 года в Барселоне. Когда Рамону было 5 лет, родители разошлись, и его мать с пятью детьми обосновалась в Париже. Будучи, как уже говорилось, женщиной увлекающейся и придерживающейся левых взглядов, она воспитала детей в том же духе. Рамон очень рано включился в революционное движение, а в июле 1936 года, после начала гражданской войны в Испании, Рамон вместе с братьями Пабло и Хорхе отправляется на фронт защищать республику.

Старший, Пабло, командир бригады, вскоре погибает в боях под Мадридом, а Рамон, раненый в плечо, после госпиталя назначается комиссаром XVII объединения Арагонского фронта. Там в его жизни происходит крутой поворот — на него обращают внимание сотрудники резидентуры НКВД в Испании. Резидент ИНО Орлов посчитал, что молодой и глубоко верующий в торжество коммунизма испанец вполне может стать прекрасным агентом, и с февраля 1937 года Рамон становиться советским агентом.

Осенью 1938 года Меркадера направляют в Париж с задачей проникнуть в ряды американских троцкистов. В сентябре он с помощью агента НКВД Руби Вайль, позже ставшей секретарем Л. Буденца, главного редактора газеты компартии США «Дейли Уоркер», знакомится с гражданкой США Сильвией Аджелофф, психологом по профессии и троцкисткой по убеждениям. Ее старшая сестра Рут довольно часто исполняла обязанности секретаря при Троцком, а Сильвия иногда помогала ей. В данный же момент Сильвия принимала участие в подготовке Учредительной конференции IV Интернационала в качестве переводчика. Вайль представила Меркадера Сильвии как Жака Морнара, состоятельного молодого человека, сына бельгийского дипломата, в настоящее время работающего спортивным фотокорреспондентом одного бельгийского пресс-агентства. 28-летняя Сильвия, не блещущая красотой, благосклонно приняла ухаживания Меркадера. Между молодыми людьми очень быстро завязался легкий роман, но дальше этого дело не пошло. И поэтому, когда в феврале 1939 года Сильвия отправилась домой, в Нью-Йорк, Меркадер остался в Париже.

Тем временем в Москве завершили разработку плана по ликвидации Троцкого, после чего было решено создать две независимые друг от друга опергруппы — «Мать» под руководством Каридад и «Конь» во главе с Сикейросом. После доклада о ходе подготовки операции Берии, тот решил, что Судоплатов должен лично вместе с Эйтингоном выехать во Францию, чтобы на месте оценить группу «Мать», направляемую в Мексику. В июне 1939 года Судоплатов и Эйтингон по специально подготовленным фальшивым документам выехали в Париж по маршруту Москва — Одесса — Афины — Марсель — Париж. Там они провели тщательный инструктаж Меркадера, после чего тот 1 сентября 1939 года с канадским паспортом на имя Фрэнка Джексона, принадлежавшего погибшему в Испании гражданину Канады, натурализованному югославу Тони Бабичу, через Италию направился в Нью-Йорк, где должен был вновь сблизиться с Сильвией и через нее выйти на Троцкого.

А вот с отправкой в Мексику Эйтингона возникли проблемы. В связи с началом Второй мировой войны во Франции был ужесточен внутренний режим, и канадский паспорт Эйтингона без необходимых дополнительных документов стал бесполезным. В связи с этим французская резидентура ИНО во главе с Львом Василевским получила указание Судоплатова, к тому времени вернувшегося в Москву, сделать все возможное для обеспечения Эйтингона документами для поездки в США.

Василевский блестяще справился с поставленной перед ним задачей. О том, как были получены необходимые документы, Судоплатов рассказывал так:

«Василевскому потребовался почти месяц, чтобы выполнить это задание. Пока суд да дело, он поместил Эйтингона в психиатрическую больницу, главным врачом которой был русский эмигрант. По моему указанию Василевский использовал связи Моррисона, чтобы раздобыть „Тому“ поддельный французский вид на жительство. Теперь „Том“ стал сирийским евреем, страдающим психическим расстройством. Естественно, он был непригоден к военной службе, а документ давал ему возможность находиться во Франции и мог быть использован для получения заграничного паспорта.

Василевский был уверен, что паспорт подлинный (французский чиновник получил соответствующую взятку), но все же оставалась проблема получения американской визы.

Наша единственная связь с американским консульством осуществлялась через респектабельного бизнесмена из Швейцарии — в действительности это был наш нелегал Штейнберг. Однако тут возникла дополнительная трудность. Он отказался возвращаться в Москву, куда его отзывали в 1938 году. В письме он заявлял о своей преданности, но говорил, что боится чистки в НКВД. Василевский послал для встречи с ним в Лозанне офицера-связника, нашего нелегала Тахчианова. Его подстраховывал другой нелегал, Алахвердов. Во время встречи Штейнберг готов был застрелить связника, боясь, что это убийца. В конце концов он согласился устроить визу для сирийского еврея: он не узнал Эйтингона на фотографии в паспорте — тот отрастил усы и изменил прическу. Через неделю Штейнберг достал визу, и наш посланец вернулся с ней в Париж»[242].

Получив иракский паспорт и американскую въездную визу, Эйтингон в октябре 1939 года благополучно прибыл в Нью-Йорк. Там он основал импортно-экспортную фирму, которую предполагалось использовать как центр связи. Кроме того, эта фирма предоставила «крышу» для Меркадера, который теперь мог совершать частые поездки в Нью-Йорк для встреч с Эйтингоном, который снабжал его деньгами.

Впрочем, для связи с Мексикой в Нью-Йорк дополнительно был направлен из Москвы специальный представитель Центра Павел Пастельняк, официально числившийся сотрудником генконсульства СССР под фамилией Кларин. Через месяц, в ноябре 1939 года, Эйтингон выехал в Мексику, куда еще раньше из Франции приехала Каридад Мерка-дер. Перед отъездом Эйтингон получил из Москву указания, датированные 11 ноября:

«Свою научную работу продолжайте… Имейте в виду, что всякая научно-исследовательская работа, тем более в области сельского хозяйства, требует терпения, вдумчивости и умения ожидать результатов. Готовясь к снятию урожая, помните, что плод должен быть полностью созревшим. В противном случае вкус плода будет плохой и Ваша научная работа не достигнет цели. Если нет уверенности, лучше выжидайте полного созревания. Чтобы внезапная буря не разрушила Ваши плантации, подыщите или создайте подходящую и надежную оранжерею, в которой займитесь исследовательской работой. Не делайте непродуманных экспериментов, идите к получению результатов наверняка, и тогда Вы действительно внесете ценный вклад в науку, но обязательно с таким расчетом, чтобы Ваши опыты не отразились на Вашем здоровье и здоровье Ваших ассистентов»[243].

Прибыв в Мексику, Эйтингон установил связь с группой Сикейроса и организовал для нее надежное прикрытие. Кроме того, им была установлена прямая радиосвязь с Москвой при помощи двух радистов-нелегалов. Однако Берия посчитал, что группу боевиков в Мексике необходимо усилить. С этой целью из Москвы в Мексику был направлен Григулевич, прибывший на место в феврале 1940 года. По указанию Эйтингона он начал создавать третью, резервную, сеть для проведения операции «Утка». Кроме того, он тесно сотрудничал с группой Сикейроса, координируя ее действия и снабжая оружием и боеприпасами.

Было у Григулевича и еще одно задание: установить контакт с внедренным в охрану Троцкого агентом по кличке «Амур», завербованным нью-йоркской резидентурой ИНО. Этим агентом был американец Роберт Шелдон Харт, выдававший себя за троцкиста и прибывший в Мексику в начале апреля 1940 года. Установив контакт с Хартом, Григулевич передал ему значительную сумму денег и договорился, что тот во время своего ночного дежурства откроет Григулевичу ворота виллы Троцкого. Вероятно, именно это обстоятельство и послужило поводом для включения Григулевича в боевую группу Сикейроса, когда тот в мае 1940 года, выполняя приказ Эйтингона, предпринял попытку убить Троцкого. По поводу причин, заставивших его отдать этот приказ, Эйтингон на допросе в советской тюрьме 5 марта 1954 года дал следующие показания:

«С внедрением „Раймонда“ в окружение Троцкого долго ничего не получалось, поэтому решено было организовать вооруженный налет на его дом. Для проведения налета были подобраны через Сикейроса необходимые люди. Сам Эйтингон не встречался со всеми участниками операции и всю работу проводил через Сикейроса»[244].

В ночь на 24 мая 1940 года группа из 20 человек, переодетых в форму мексиканской полиции и армии, под руководством Григулевича и Сикейроса подъехала к вилле Троцкого на четырех автомашинах.

Кроме автоматов и зажигательных бомб боевики имели штурмовые лестницы и дисковую пилу. Григулевич подошел к воротам и окликнул дежурившего этой ночью Харта. Тот, как было договорено заранее, открыл входную дверь, и нападавшие стремительно ворвались в резиденцию Троцкого. Переодетый в форму майора мексиканской армии Сикейрос находился в первых рядах нападавших. Боевики перерезали телефонные провода и ворвались во внутренний дворик — патио — где Сикейрос, Пухоль и братья Ареналь открыли бешенный огонь по дому, в первую очередь по спальне Троцкого. От неминуемой смерти его спасло то обстоятельство, что он вместе с женой успел упасть на пол и лежал без движения. Охранники Троцкого — Г. Робинс, О. Шуисслер, В. Карлей, Ч. Корнелл и Ж. Купер — ввиду внезапности нападения не сумели оказать боевикам Сикейроса ни малейшего сопротивления.

Расстреляв все патроны (позднее было установлено, что только по спальне было выпущено более 200 пуль), нападавшие скрылись, оставив несколько зажигательных бомб и заряд динамита, которые так и не взорвались. Всего же нападение продолжалось не более двадцати минут. Прибывшая на место мексиканская полиция вскоре установила, что ни замок ворот, ни одна из дверей дома не взломаны. При этом обнаружилось, что исчез дежурный личный охранник Троцкого Роберт Харт. Через месяц, 25 июня, его труп был обнаружен закопанным недалеко от деревушки Санта-Роса в местечке, известным под названием Ранчо-де-Тланинилапа, принадлежащем сообщнику Сикейроса электрику Мариано Эррера Васкесу. Полиция посчитала, что именно он открыл ворота нападавшим, а потом бежал вместе с ними.

Эта версия еще более укрепилась после того, как приехавший в Мексику отец Харта, преуспевающий бизнесмен и друг директора ФБР Э. Гувера, заявил, что его сын, уезжая из США, не сказал ему, что собирается присоединиться к Троцкому, «к которому, как мы знали, он никогда не испытывал симпатии, поскольку был сторонником Сталина, что подтверждается находкой большого портрета этого деятеля братьями Боба в его нью-йоркской квартире». Позднее арестованные участники налета подтвердили эту версию, рассказав, что Харта подкупил «французский еврей», который был известен им под кличкой «Филипе». Убили же Харта, по мнению начальника секретной службы национальной полиции Мексики полковника Санчеса Салазара, как нежелательного свидетеля. Однако Троцкий не поверил в эту версию и приказал прикрепить у входа на виллу мемориальную табличку с надписью: «В память Роберта Шелдона Харта, 1915–1940, убитого Сталиным».

Но Салазар оказался прав. Харт действительно был ликвидирован как нежелательный свидетель. Убил его, спящего, двумя пулями в голову участник нападения на виллу Троцкого брат жены Сикейроса Луис Ареналь. В архивах сохранилось свидетельство Эйтингона, датированное 9 марта 1954 года, в котором он говорит следующее:

«Во время операции было выявлено, что Шелдон оказался предателем. Хотя он и открыл дверь калитки, однако в комнате, куда он привел участников налета, не оказалось ни архива, ни самого Троцкого. Когда же участники налета открыли стрельбу, Шелдон заявил им, что если бы знал все это, то он, как американец, никогда не согласился бы участвовать в этом деле. Такое поведение послужило основанием для принятия на месте решения о его ликвидации. Он был убит мексиканцами»[245].

Интересно в этом плане и свидетельство Григулевича, высказанное им в беседе с бывшим дипломатом Ю. Папоровым, с которым он позднее работал в Госкомитете по культурным связям с зарубежными странами:

«— Почему вы его убили? Разве можно так расправляться со своими?

— А что было с ним делать? Ведь его нужно было спрятать и потом нелегально вывозить из Мексики. Словом, хлопот не оберешься!

И потом, влезь в шкуру Сикейроса. Ведь он телеграфировал в Москву, что Боб Шелдон их предал, и потому стреляли они в пустую кровать.

Москва приказала: предателя расстрелять! Что мы и сделали»[246].

О провале покушения на Троцкого Судоплатов немедленно доложил Берии. Тот был взбешен и потребовал от Судоплатова подробного отчета. 4 июня из Мексики в Нью-Йорк прибыл курьер от Эйтингона, а 8 июня за подписью Берии Сталину и Молотову было направлено спецсообщение, в котором говорилось:

«24 мая 1940 г. произведено нападение на дом Троцкого в Мехико. Наиболее полно обстоятельства освещает американская газета „Уорлд телеграф“. Приводим выдержки…

По существу происшедшего нами получено из Америки донесение нашего человека. Копия донесения прилагается».

В приложенном донесении говорилось:

«а) О нашем несчастье Вы знаете из газет подробно. Отчет Вам будет дан, когда я или „Филипе“ выберемся из страны..

б) Пока все люди целы, и часть уехала из страны.

в) Если не будет особых осложнений, через 2–3 недели приступим к исправлению ошибки, т. к. не все резервы исчерпаны.

г) Для окончания дела мне нужны еще 10–15 тыс. (долларов), которые нужно срочно прислать.

д) Принимая целиком на себя вину за этот кошмарный провал, я готов по вашему первому требованию выехать для получения положенного за такой провал наказания. 30 мая. Том»[247].

В Москве провели тщательный анализ причин провала операции, на основании которого было составлено заключение, в котором, в частности, говорилось:

«Мексиканской полиции удалось раскрыть все обстоятельства подготовки и совершения покушения, а также установить многих исполнителей. При подготовке операции, по-видимому, был допущен ряд ошибок. Люди, предназначавшиеся на второстепенные роли (добыча и хранение оружия, одежды и др.), отбирались без достаточной проверки, нарушалась конспирация…»[248]

В начале июня Берия вместе с Судоплатовым были вызваны к Сталину на ближнюю дачу. Об этом визите Судоплатов пишет так:

«Я доложил о неудачной попытке Сикейроса ликвидировать Троцкого, объяснив, что альтернативный план означает угрозу потерять антитроцкистскую сеть в Соединенных Штатах и Латинской Америке после уничтожения Троцкого.

Сталин задал всего один вопрос:

— В какой мере сеть в Соединенных Штатах и Мексике, которой руководит Овакимян (сотрудник ИНО в США Г. Б. Овакимян — авт.), задействована в операции против Троцкого?

Я ответил, что операция Эйтингона, которому даны специальные полномочия самостоятельно вербовать и привлекать людей без санкции Центра, совершенно независима от Овакимяна, чья разведывательная деятельность под прикрытием нашей фирмы „АМТОРГ“ осуществляется вне связи с акцией против Троцкого.

Сталин подтвердил свое прежнее решение, заметив:

— Акция против Троцкого будет означать крушение всего троцкистского движения. И нам не надо будет тратить деньги на то, чтобы бороться с ними и их попытками подорвать Коминтерн и наши связи с левыми кругами за рубежом. Приступайте к выполнению альтернативного плана, несмотря на провал Сикейроса, и пошлите телеграмму Эйтингону с выражением нашего полного доверия…

Вопреки тому, что пишут сейчас, Сталин вовсе не был в ярости из-за неудачного покушения на Троцкого. Если он и был сердит, то хорошо маскировал это. Внешне он выглядел спокойным и готовым довести до конца операцию по уничтожению своего противника, поставив на карту судьбу всей агентурной сети в окружении Троцкого»[249].

Тем временем в Мексике события шли своим чередом. После нападения стены виллы Троцкого обложили мешками с песком, на окнах и дверях установили стальные ставни, провели сигнализацию. В тридцати шагах от дома было выстроено специальное караульное помещение для отряда мексиканских полицейских. Кроме того, вокруг дома постоянно дежурили пять полицейских патрулей. Продолжался и поиск нападавших. К 17 июля личности почти всех нападавших были установлены. В сентябре 1940 года в провинции, где он скрывался, был разыскан и арестован Сикейрос. Но суд благожелательно отнесся к заявлению известного художника, из которого следовало, что нападение на виллу преследовало целью не убийство Троцкого, а выражение протеста против его пребывания в Мексике. В результате Сикейрос и остальные нападавшие были оправданы. Правда, позднее в своих мемуарах, осознав преступность подобных действий, Сикейрос написал: «Мое участие в нападении на дом Троцкого 24 мая 1940 года является преступлением»[250].

Не сидел без дела и Эйтингон. После получения указаний из Москвы он приступил к выполнению запасного плана, в котором главная роль отводилась Рамону Меркадеру. Последний, как уже говорилось, 1 сентября 1939 года отплыл из Франции в Нью-Йорк, где должен был вновь установить близкие отношения с Сильвией Аджелофф. Их встреча состоялась в сентябре 1939 года в Нью-Йорке. Меркадер объяснил Сильвии, что не собирается участвовать в европейской войне, а поэтому дезертировал из своей части, нашел выгодную работу в Мексике и в настоящий момент проживает по паспорту на имя канадского гражданина Фрэнка Джексона. Сильвия, которую друзья давно звали в Мексику, согласилась поехать туда вместе с ним. В Мехико, куда они прибыли в конце октября, Меркадер якобы устроился на работу в экспортно-импортную фирму, а Сильвия вновь начала работать секретарем у Троцкого.

Действуя крайне осторожно, Меркадер первый раз посетил дом Троцкого только в конце апреля 1940 года. Произошло это во время краткосрочной поездки Сильвии в США, когда ее друзья, Альфред и Маргарита Росмеры, с которыми она познакомила своего жениха Фрэнка Джексона, пригласили его в дом Троцкого. Лично же Троцкому его представили 28 мая 1940 года, уже после нападения на виллу боевиков Сикейроса. Услужливый, обаятельный молодой человек, жених Сильвии, лишь недавно ставший интересоваться политикой, понравился Троцкому, и с тех пор Меркадер стал регулярно бывать на вилле.

Здесь надо особо отметить, что первоначально Меркадер скорее выступал в роли внедренного агента, нежели убийцы. Но после провала покушения 24 мая Эйтингону ничего не оставалось делать, как именно ему поручить убийство Троцкого. Позже Эйтингон рассказывал Судоплатову, что Меркадер сам вызвался выполнить задание. Он готов был застрелить, заколоть или убить Троцкого, нанеся ему удар тяжелым предметом. А в 1969 году сам Меркадер рассказал Судоплатову, что первоначально Эйтингон предложил следующее: в то время как Меркадер будет находиться на вилле Троцкого, сам Эйтингон, Каридад и группа из пяти боевиков предпримут попытку ворваться на виллу. И тогда во время перестрелки с охранниками Меркадер сможет без труда ликвидировать Троцкого. Но Рамон отказался от этого плана, сказав, что один приведет в исполнение приговор, вынесенный Троцкому.

Для того, чтобы иметь возможность остаться с Троцким наедине, 17 августа 1940 года Меркадер обратился к нему с неожиданной просьбой ознакомиться с написанной им статьей. Троцкий не смог отказать человеку, много раз бескорыстно оказывавшим услуги его близким и согласился. 20 августа, в 5 часов 30 минут, одетый несмотря на жаркую погоду, в плащ Меркадер принес Троцкому исправленную рукопись, и когда тот сел за стол ознакомиться с поправками, нанес сзади удар широким концом ледоруба. Входя на виллу, Меркадер надеялся, что сумеет без шума убить Троцкого и успеет покинуть дом до того, как об убийстве узнают окружающие. Поэтому он оставил свой автомобиль перед виллой, развернув его в удобную для бегства сторону. А в 100 метрах от виллы его ждал еще один автомобиль, в котором находились Каридад и Эйтингон.

О том, что произошло в тот момент, когда Меркадер и Троцкий остались наедине, существует множество рассказов. На суде Меркадер дал следующие показания:

«Я положил свой плащ на стол таким образом, чтобы иметь возможность вынуть оттуда ледоруб, который находился в кармане. Я решил не упускать замечательный случай, который представился мне. В тот момент, когда Троцкий начал читать статью, послужившую мне предлогом, я вытащил ледоруб из плаща, сжал его в руке и, закрыв глаза, нанес им страшный удар по голове…

Троцкий издал такой крик, который я никогда не забуду в жизни. Это было очень долгое „А-а-а…“, бесконечно долгое, и мне кажется, что этот крик до сих пор пронзает мой мозг. Троцкий порывисто вскочил, бросился на меня и укусил мне руку. Посмотрите: еще можно увидеть следы его зубов. Я его оттолкнул, он упал на пол. Затем поднялся и, спотыкаясь, выбежал из комнаты…»[251]

Судоплатову же Меркадер рассказывал о произошедшем несколько иначе:

«Рамон не закрыл глаза перед тем как ударить Троцкого по голове небольшим острым ледорубом, который был спрятан у него под плащом, — пишет об этом разговоре Судоплатов. — Троцкий сидел и читал статью Меркадера, написанную в его защиту. Когда Меркадер готовился нанести удар, Троцкий, поглощенный чтением статьи, слегка повернул голову, и это изменило направление удара, ослабив его силу. Вот почему Троцкий не был убит сразу и закричал, призывая на помощь. Рамон растерялся и не смог заколоть Троцкого, хотя имел при себе нож.

— Представьте, ведь я прошел партизанскую войну и заколол ножом часового на мосту во время гражданской войны в Испании, но крик Троцкого меня буквально парализовал, — объяснил Рамон. Когда в комнату вбежала жена Троцкого с охранниками, Меркадера сбили с ног, и он не смог воспользоваться пистолетом…

Меня сбил с ног рукояткой пистолета один из охранников Троцкого. Потом мой адвокат использовал этот эпизод для доказательства того, что я не был профессиональным убийцей»[252].

Весьма интересные подробности убийства Троцкого поведал в 1995 году адвокат Меркадера Эдуардо Сенисерос, рассказавший о событиях того дня со слов своего бывшего подзащитного:

«Когда Меркадер вошел вслед за Троцким в его кабинет, то запер дверь изнутри. Этого было достаточно, чтобы Троцкий понял, что на него сейчас нападут. Он потянулся к ящику письменного стола, в котором лежал пистолет. Всегда утверждалось, что удар был нанесен сзади. Но медэкспертиза показала, что это не так. Троцкий заслонился от удара руками и тем чуть-чуть ослабил удар. Наверное, поэтому он и прожил еще несколько часов. Так что удар Меркадер нанес, стоя лицом к лицу с Троцким. Он мог бы убить его, как только вошел, но он хотел, чтобы Троцкий понял, что должно произойти.

— Значит, Троцкий догадался, что его собираются убивать?

— Однозначно. И Рамон дал ему это понять сознательно. Хотя он убил бы его в любом случае. Правда, он и сам не допускал возможности, что останется после покушения живым. Он готовился умереть и поэтому загодя не позаботился ни о какой защите. Потом он даже вытащил свой пистолет, чтобы спровоцировать огонь охраны, но сам в нее не стрелял, потому что не хотел других смертей.

— Почему он выбрал такое необычное орудие убийства — ледоруб?

— Какая-то ничтожная вероятность того, что после покушения он останется жив, все же допускалась. И тогда единственным путем для бегства оставалась высокая каменная стена. Для того, чтобы перебраться через нее, и нужен был ледоруб»[253].

Как бы там ни было, но удар ледоруба не убил Троцкого сразу. Вбежавшие охранники скрутили Меркадера и стали его избивать, но находящийся в сознании Троцкий остановил их словами: «Оставьте, не убивайте его. Пусть он все расскажет». Находящегося в полном сознании Троцкого тут же отвезли в больницу и прооперировали. Операцию проводили 5 хирургов. Но несмотря на всех их усилия, в половину восьмого вечера он потерял сознание и ровно через сутки, 21 августа в 19.25 вечера, скончался. Останки Троцкого были кремированы и захоронены в саду его дома в Койоакане, а над могилой воздвигнута стелла. В 1962 году там же была похоронена и жена Троцкого Наталья Ивановна Седова.

В Кремле смерть Троцкого вызвала откровенную радость. Газета «Правда» от 24 августа 1940 года поместила статью «Смерть международного шпиона». Смерть Троцкого, как говорилось в заметке, наступила от «пролома черепа во время покушения». Покушавшийся был назван Жаком Мортоном Вандендрайшем, человеком из ближайшего окружения Троцкого. Анонимный автор в заключении писал: «Троцкий, организовавший злодейские убийства Кирова, Куйбышева, М. Горького, стал жертвой своих же собственных интриг, предательских измен, злодеяний».

Что касается Эйтингона и Каридад, то они немедленно по получению известия о покушении на Троцкого и аресте Меркадера покинули Мексику. В 1954 году, после ареста, Эйтингон показал по данному вопросу следующее:

«Примерно в 10 часов вечера мексиканское радио сообщило подробности покушения на Троцкого. Немедленно после этого Эйтингон и „Мать“ покинули столицу. Он выехал на Кубу по иракскому паспорту. Там получил болгарский паспорт и направился в Европу. По приезду в Москву устно доложил Меркулову и Берии. Никаких отчетов не писал»[254].

Сталин высоко оценил заслуги всех участников убийства Троцкого и поддержал Берию, обратившегося к нему со следующим предложением:

«Сов. секретно.

6 июня 1941 г.

ЦК ВКП(б) СНК СССР.

Тов. Сталину И.В.

Группой работников НКВД в 1940 году было выполнено специальное задание.

НКВД СССР просит наградить орденами Союза ССР шесть товарищей, участвовавших в выполнении этого задания.

Прошу вашего разрешения.

Народный комиссар внутренних дел (Л. Берия)»

Резолюция Сталина была краткой:

«За (без публикации)».

В результате закрытым указом Президиума Верховного Совета СССР за подписью М. Калинина и А. Горкина были награждены: орденом Ленина — Меркадер Каридад Рамоновна и Эйтингон Наум Исаакович; орденом Красного Знамени — Василевский Лев Петрович и Судоплатов Павел Анатольевич, орденом Красной Звезды — Григулевич Иосиф Ромуальдович и Пастельняк Павел Пантелеймонович.

Что касается Меркадера, то после убийства Троцкого он был немедленно арестован и помещен в тюрьму «Лекумберри». В момент ареста при нем было обнаружено письмо на французском языке, датированное 20 августа 1940 года. В нем Меркадер, назвавший себя бельгийским подданным Жаком Морнаром, сообщал сведения о своих родителях-бельгийцах, о своей учебе в Бельгии и Франции, о возникшем у него интересе к политической деятельности троцкистов, о знакомстве с некоторыми представителями этого движения. В письме Морнар подробно изложил мотивы, толкнувшие его на убийство — разочарование в троцкизме как политическом движении и намерение Троцкого послать его в Советский Союз для совершения там диверсионных и террористических актов, в том числе и против Сталина. Однако письмо было настолько глупо составлено, что ни у кого не возникло сомнения в том, что оно подложное. Много лет спустя Диего Ривера говорил по этому поводу Ю. Папорову:

«Текст письма был неграмотен. Полиция могла цепляться к каждой фразе. Например, Джексон утверждал, что он разочаровался в Троцком. Когда успел, если в общей сложности общался с Троцким четыре часа? Джексон утверждает, что Троцкий предложил ему отправиться в Россию, чтобы совершить там ряд убийств руководителей партии и Красной Армии. Когда и как Троцкий мог доверить такое неизвестному человеку, с которым — это показывают записи в книге внутренних охранников — Троцкий находился наедине всего 10 минут 17 августа»[255].

Следствие по делу об убийстве Троцкого возглавил уже упомянутый полковник Салазар. С помощью бельгийского посланника в Мексике он быстро доказал, что арестованный не является бельгийским подданным Жаком Морнаром, но его настоящее имя было установлено гораздо позднее. По свидетельству Судоплатова, Берия дал указания не жалеть никаких денег для защиты Меркадера. Адвокаты должны были в ходе судебного процесса доказать, что убийство было совершено на почве склок и внутреннего разброда в троцкистском движении.

На суде Меркадера защищали адвокаты Эдуардо Сенисерос, мексиканец, взявшийся за это дело по просьбе Каридад, и Офелия Домингес, кубинка. Однако суд не внял их доводам, и после длительной и сложной юридической процедуры в низовых судебных инстанциях в мае 1944 года суд федерального округа Мехико вынес окончательный приговор — 20 лет тюремного заключения, что являлось высшей мерой наказания в Мексике.

Странное самоубийство в Вашингтоне

После убийства Троцкого внедрение агентов ИНО НКВД в зарубежные троцкистские организации было продолжено с прежней интенсивностью. Прежде всего это касалось американских троцкистов, пополнивших свои ряды беглецами из Европы, спасавшихся от оккупировавших Старый Свет немцев, и особенно членов Социалистической рабочей партии США. В частности, советскими агентами были Сильвия Франклин, внедренная в аппарат СРП и ставшая секретарем ее руководителя Джеймса Кеннона, и Флойд Кливеиленд Миллер, секретарь троцкистской фракции в Интернациональном профсоюзе моряков и редактор газеты этого союза. А в 1941 году в США перебрался М. Зборовский, который при помощи Л. Эстрин (сменившей фамилию после выхода замуж за меньшевика-эмигранта Давида Даллина) вошел в круг американских троцкистов.

Перебрались за океан и некоторые советские невозвращенцы. Так, в 1939 году из Франции в США приехал Александр Бармин, нашедший там покровителей в лице американских спецслужб. Вскоре он получил гражданство США, и в годы Второй мировой войны служил сначала в военной разведке, а потом в Управлении стратегических служб. Нашел прибежище в США и другой невозвращенец, бывший сотрудник ИНО НКВД Вальтер Кривицкий. Но если Бармин сделал в США успешную карьеру и умер своей смертью в 1987 году, то судьба Кривицкого сложилась гораздо более трагично.

Вальтер Германович Кривицкий (настоящее имя и фамилия Самуил Гершевич Гинзберг) родился 28 июня 1899 года в городе Подволочиске, находившемся на окраине Австро-Венгерской империи, в семье торгового служащего. Он закончил Львовскую гимназию, а затем Венский университет, где и приобщился к революционной деятельности. В 1919 году Кривицкий вступил в Коммунистическую рабочую партию Польши и сразу включился в активную нелегальную работу по линии Коминтерна в Австрии и Польше. Принимал он и деятельное участие в советско-польской войне 1920 года, организуя в тылах польской армии диверсии, забастовки и акты саботажа. В 1921 году Кривицкий становится штатным сотрудником Разведупра РККА, проходит обучение на специальных курсах и во время событий 1923 года в Германии, известных как «германский Октябрь», направляется туда для оказания помощи немецким коммунистам в организации вооруженного восстания. Он работает в Руре, в то время оккупированном Францией, в Саксонии, где находилось центральное руководство готовящегося коммунистического переворота, и в Силезии, ставшей ареной германо-польского противостояния.

В 1925 году, после реорганизации всех легальных и нелегальных резидентур советских спецслужб в Германии, Кривицкий возвращается в Москву. Здесь он вскоре женится на Антонине Порфирьевой, родившейся в 1902 году в Петербурге в семье путиловского рабочего. Но уже в июне 1926 года его снова направляют за рубеж на нелегальную работу. В этот период он действует на территории Германии, Франции и Италии, а в 1929 году назначается нелегальным резидентом в Гааге (Голландия). Судя по всему его работа была признана весьма успешной, поскольку в 1928 году его награждают почетным оружием с надписью «Стойкому защитнику пролетарской революции от Реввоенсовета Советского Союза», а в феврале 1931 года за образцовое выполнение правительственных заданий вручают орден Боевого Красного Знамени.

В 1931 году Кривицкий в числе большой группы военных разведчиков переходит на работу в ИНО ОГПУ. В 1934 году его назначают заместителем директора Института военной промышленности, однако уже в октябре 1935 года Кривицкого, которому вскоре было присвоено звание капитана госбезопасности, направляют нелегальным резидентом в Голландию, где он выступает как австриец Мартин Лесснер, торговец произведениями искусства. Его работа в Гааге была очень плодотворной. Так, весной 1936 года агент, которого курировал Кривицкий, получил доступ к кодовой книге японского посольства в Берлине и к содержавшимся в ней шифрам по немецко-японским переговорам между Риббентропом и японским военным атташе генералом Хироси Осимой. С тех пор переписка между Осимой и Токио проходила через руки Кривицкого, и Москва была полностью в курсе переговоров, закончившихся подписанием 25 ноября 1936 года немецко-японского антикоминтерновского пакта. За эту операцию Кривицкий был представлен к ордену Ленина.

После начала гражданской войны в Испании, Кривицкий в сентябре 1936 года получил специальную инструкцию из Москвы, в которой говорилось:

«Немедленно распространите вашу сферу действий на район испанской гражданской войны. Мобилизуйте всю агентуру и ее возможности для создания системы приобретения и транспортировки оружия в Испанию. Специальный агент послан в Париж для помощи вам в этой работе. Он будет докладывать вам и действовать под вашим руководством»[256].

Дальнейшие события Кривицкий описывает так:

«Я приказал моим агентам в Лондоне, Стокгольме и Швейцарии прибыть на встречу со мной в Париж для совещания со специальным агентом, назначенным Москвой. Этот агент — Зимин — был экспертом по вооружениям и состоял в военном отделе ОГПУ. Совещание состоялось в глубокой тайне в Париже 21 сентября. Зимин привез категорические инструкции на тот счет, чтобы торговля оружием ни в коем случае не связывалась с действиями советского правительства. Все грузы должны отправляться „частным“ образом фирмами, созданными для этой цели. Деятельность таких внешне независимых предприятий, учреждаемых как бы вне сети ранее существующих „деловых“ точек специально для экспорта и импорта оружия, была для нас новым делом, но давно практиковавшейся системой в Европе…

За десять дней возникла сеть импортно-экспортных фирм в Париже, Лондоне, Копенгагене, Амстердаме, Цюрихе, Варшаве, Праге, Брюсселе и некоторых других городах Европы. В каждой фирме молчаливо действовал агент ОГПУ, добывая фонды, контролируя сделки. В случае неудачи он отвечал за предприятие жизнью.

Передо мною встала во весь рост проблема перевозки военных материалов. Транспортные суда можно было находить за довольно высокую плату в портах Скандинавских стран. Трудность состояла в получении лицензии на доставку грузов в Испанию. Первоначально мы намеревались направлять их во Францию для последующей доставки в порты, контролируемые законным испанским правительством, однако французское министерство иностранных дел отказалось выдавать соответствующие судовые бумаги. Оставался только один способ — получать консульские разрешения неевропейских правительств, что оружие предназначается для импорта в их страны. У меня оказалась возможность раздобывать практически неограниченное количество разрешений от некоторых латиноамериканских консульств. Время от времени удавалось получать разрешения от восточноевропейских и азиатских стран. На основе таких разрешений нам удавалось оформлять судовые документы, с которыми суда отправлялись не в порты Южной Америки или Китая, а в порты законного испанского правительства.

Мы произвели большие закупки у заводов Шкода в Чехословакии, у многих французских фирм, у фирм Польши и Голландии. Торговля оружием имеет такие особенности, что нам удавалось закупать партии даже в нацистской Германии. Агента от наших голландских фирм я послал в Гамбург, где он установил, что на продажу поступила партия слегка устаревших винтовок и пулеметов. Директора немецкой фирмы интересовали только цена, банковские поручительства и легальная форма документов на отгрузку»[257].

В декабре 1936 года начальник ИНО НКВД Слуцкий, прибыв в Гаагу, объявил Кривицкому странный приказ:

«Отберите из ваших людей двух человек, способных сыграть роль немецких офицеров. Они должны обладать достаточно представительной внешностью, чтобы сойти за военных атташе, должны изъясняться как военные и должны быть исключительно надежными и сильными. Отправьте их ко мне в срочном порядке. Это чрезвычайно важно»[258]. Кривицкий приказ выполнил, но смысл его стал понятен ему позднее, когда он узнал о похищении в Париже в сентябре 1937 года главы РОВС генерала Миллера. Тогда же, в декабре 1936 года, он получил информацию о начале переговоров по инициативе Сталина между главой советской торговой миссии в Берлине Д. Канделаки и имперским советником по экономике Я. Шахтом, где прощупывалась почва для заключения советско-германского политического договора. На время переговоров Кривицкий получил приказ из Москвы «заморозить» работу своей агентуры в Германии. В то время Гитлер не проявил интереса к заключению союза с СССР. Однако, когда в марте 1937 года Кривицкий был вызван в Москву, он узнал от нелегального резидента ИНО НКВД в Германии Василия Зарубина, сопровождавшего Канделаки в Москву для доклада Сталину, что тот дал оптимистическую оценку перспектив соглашения с Гитлером.

Находясь в Москве, Кривицкий, не меньше чем переговорами с фашистской Германией, был потрясен ширящимися процессами против старых большевиков и арестами среди сотрудников НКВД и Разведупра, сам при этом ожидая ареста со дня на день. На его глазах арестовывают бывших коллег, в том числе М. Максимова и С. Залесскую. Еще ранее, в ноябре 1936 года были арестованы бывшие руководители нелегального военного аппарата компартии Германии, с которыми Кривицкий был тесно связан с начала 1920-х годов. 18 марта 1937 года (по позднейшим воспоминаниям Кривицкого, на самом деле в мае того же года) он присутствовал на собрании чекистского актива в клубе НКВД, когда новый нарком внутренних дел СССР Ежов объявил о раскрытии очередного масштабного контрреволюционного заговора. Ежов поведал, что заговорщики проникли в самое сердце НКВД, а главным предателем был сам Ягода. Работая в свое время на царскую охранку, заявил Ежов, Ягода был завербован немецкой секретной службой и внедрен в ВЧК. К тому моменту, когда он был освобожден от занимаемой должности, ему удалось поставить шпионов, на все ключевые посты в НКВД. Некоторые из них, по сообщению Ежова, уже были арестованы. Собравшиеся громко аплодировали этому сообщению, хотя большинство из них знало, что все, что здесь сказал Ежов, было ложью. По словам Кривицкого, они аплодировали, показывая свою преданность.

Но несмотря на репрессии, самого Кривицкого в конце мая 1937 года вновь направляют в Гаагу. Здесь он встретился со своим старым другом Рейссом. Между ними состоялся доверительный разговор, после которого Рейсс принял окончательное решение порвать со сталинским режимом и остаться на Западе. Сам Кривицкий еще некоторое время колебался, но вскоре его сомнениям пришел конец.

В июле 1937 года, сразу после принятия Рейссом решения не возвращаться в СССР, Кривицкого вызвал в Париж заместитель начальника ИНО ГУГБ НКВД Шпигельглаз. Встретившись с Кривицким в ресторане на бульваре Монпарнас, Шпигельглаз поведал ему, что прибыл сюда с миссией чрезвычайной важности. Он сообщил, что Рейсс предатель и подлежит ликвидации, а Кривицкий должен оказать ему необходимую помощь. Кроме того, он должен передать в распоряжение Шпигельглаза двух человек, отобранных по указанию Слуцкого. Кривицкий не мог не выполнить приказы Шпигельглаза, но ему удалось предупредить Рейсса по телефону о грозящей опасности, и тот успел скрыться.

Правда, это не спасло его друга. 5 сентября 1937 года Кривицкий узнал из газет, что тело Рейсса, изрешеченное пулями, было найдено в Швейцарии недалеко от Лозанны. А почти через три недели, 22 сентября, он узнал о похищении в Париже главы РОВС генерала Миллера.

Так как Кривицкий был тесно связан с Рейссом, он имел все основания опасаться за свою судьбу. И после получения приказа о возвращении в Москву он решает по примеру Рейсса стать невозвращенцем. В октябре 1937 года он переезжает из Гааги в Париж и через адвокатов вдовы Рейсса Элизабет Порецки устанавливает связь с сыном Троцкого Седовым. А 5 декабря 1937 года Кривицкий передает Седову текст открытого письма в рабочую печать, где заявляет о своем разрыве с советской разведкой:

«18 лет я преданно служил коммунистической партии и Советской власти в твердой уверенности, что служу делу Октябрьской революции, делу рабочего класса. Член ВКП с 1919 года, ответственный военно-политический работник Красной Армии в течение многих лет, затем директор Института военной промышленности, я в течение многих последних лет выполнял специальные миссии советского правительства за границей. Руководящие партийные и советские органы постоянно оказывали мне полное доверие; я был дважды награжден (орденом Красного Знамени и почетным оружием).

В последние годы я с возрастающей тревогой следил за политикой советского правительства, но подчинял свои сомнения и разногласия необходимости защищать интересы Советского Союза и социализма, которым служила моя работа. Но развернувшиеся события убедили меня в том, что политика сталинского правительства все больше расходится с интересами не только Советского Союза, но и мирового рабочего движения вообще.

Через московские публичные — и еще больше тайные — процессы прошли в качестве „шпионов“ и „агентов гестапо“ самые выдающиеся представители старой партийной гвардии: Зиновьев, Каменев, И.Н. Смирнов, Бухарин, Рыков, Раковский и другие, лучшие экономисты и ученые Пятаков, Смилга, Пашуканис и тысячи других — перечислить их здесь нет никакой возможности. Не только старики, все лучшее, что имел Советский Союз среди октябрьского и послеоктябрьского поколений, — те, кто в огне Гражданской войны, в голоде и холоде строили Советскую власть, подвергнуты сейчас кровавой расправе. Сталин не остановился даже перед тем, чтобы обезглавить Красную Армию. Он казнил ее лучших полководцев, ее наиболее талантливых вождей: Тухачевского, Якира, Уборевича, Гамарника. Он лживо обвинил их — как и все другие свои жертвы — в измене. В действительности же именно сталинская политика подрывает мощь Советского Союза, его обороноспособность, советскую экономику и науку, все отрасли советского строительства.

При помощи методов, кажущихся невероятными на Западе, — которые еще станут известны (например, на допросе Смирнова и Мрачковского), Сталин — Ежов вымогают у своих жертв „признания“ и инсценируют позорные процессы.

Каждый новый процесс, каждая новая расправа все глубже подрывает мою веру. У меня достаточно данных, чтобы знать, как строились эти процессы и понимать, что погибают невинные. Но я долго стремился подавить в себе чувство отвращения и негодования, убедить себя в том, что, несмотря на это нельзя покидать доверенную мне ответственную работу. Огромные усилия понадобились мне — я должен это признать, — чтобы решиться на разрыв с Москвой и остаться за границей.

Оставаясь за границей, я надеюсь получить возможность помочь реабилитации тех десятков тысяч мнимых „шпионов“ и „агентов гестапо“, действительно преданных борцов рабочего класса, которые арестовываются, ссылаются, убиваются, расстреливаются нынешними хозяевами режима, который эти борцы создали под руководством Ленина и продолжали укреплять после его смерти.

Я знаю — я имею тому доказательства, — что голова моя оценена. Знаю, что Ежов и его помощники не остановятся ни перед чем, чтоб убить меня и тем самым заставить замолчать; что десятки на все готовых людей Ежова рыщут с этой целью по моим следам.

Я считаю своим долгом революционера довести обо всем этом до сведения мировой рабочей общественности.

5 декабря 1937 г. В. Кривицкий (Вальтер)»[259].

Узнав о измене Кривицкого, Ежов немедленно отдал приказ о его ликвидации. После этого Кривицкий не прожил бы и месяца, если бы не решительная акция французского правительства, которое предоставило ему вооруженную охрану. В МИД Франции был вызван советский поверенный в делах Гиршфельд, которого попросили довести до сведения советского правительства, что французская общественность так возмущена только что совершенным похищением бывшего царского генерала Миллера, что в случае повторения советскими агентами аналогичных действий — похищения или убийства на французской территории неугодных СССР лиц, — правительство Франции окажется вынужденным порвать дипломатические отношения с Советским Союзом. Впрочем, это не помешало Кривицкому позже утверждать, что на его жизнь во Франции было совершено два покушения.

В ноябре 1937 года Кривицкий был представлен сыну Троцкого Седову. Впоследствии он так писал об этой встрече:

«Когда я встретился с Седовым, я откровенно сказал ему, что пришел не для того, чтобы присоединиться к троцкистам, а скорее за советом и из чувства товарищества. Он принял меня сердечно. Впоследствии мы встречались почти ежедневно. Я научился восхищаться сыном Льва Троцкого как личностью. Никогда не забуду бескорыстной помощи и поддержки, которую он оказал мне в те дни, когда за мной охотились сталинские агенты. Он был еще очень молод, но при этом исключительно одарен — обаятельный, знающий, деятельный. На суде в Москве, когда его обвиняли в измене, было сказано, что он получал крупные суммы от Гитлера и от японского императора. Я же обнаружил, что Седов живет жизнью революционера, весь день работая на дело оппозиции, нуждаясь в более качественном питании и одежде»[260].

В марте 1938 года, когда в СССР проходил процесс по делу Бухарина и Рыкова, к Кривицкому обратились Б. Суварин, бывший в начале 20-х годов одним из лидеров французской компартии, а к этому времени порвавший с коммунистическим движением, а затем и Г. Бержере, депутат французского парламента, с предложением прокомментировать происходящие в Москве события. Выполняя их просьбу, Кривицкий опубликовал в меньшевистском журнале «Социалистический вестник» ряд статей, посвященных московским процессам.

В 1938 году Кривицкий переезжает в США, где в апреле 1939 года в журнале «Сатердей ивнинг пост» печатает серию статей, в которых среди прочего, рассказывает о проходивших в 1936 году тайных советско-германских переговорах. После заключения в августе советско-германского пакта о ненападении он становится признанным специалистом по советской политике, к мнению которого прислушиваются многие видные политические деятели на Западе. Это обстоятельство дало ему возможность в короткий срок издать книгу «Я был агентом Сталина», позже переведенную на многие языки.

После этих публичных выступлений на Кривицкого обратили внимание английские спецслужбы. Он был вызван в Англию и в своих показаниях, данных следователю Джейн Арчер, назвал более ста имен советских агентов. Правда, какие конкретно показания дал Кривицкий британской контрразведке, неизвестно, поскольку протоколы его допросов засекречены до сих пор. Но в числе прочего он сказал, что у НКВД есть источник — молодой англичанин, работающий в Испании в качестве журналиста. Речь, очевидно, шла о К. Филби, но к своему краткому заявлению Кривицкий не смог ничего добавить, а у английской контрразведки были в то время другие более важные дела, чем проведение расследования по этому неопределенному факту. Однако советская разведка, предвидя подобный поворот событий, отозвала или заморозила многих из тех агентов, с которыми Кривицкий в то или иное время сталкивался в своей работе за рубежом. Но, к сожалению, это не спасло от разоблачения шифровальщика английского МИД Джона Герберта Кинга, с 1935 года работавшего на СССР.

В начале 1941 года Кривицкий получил новый вызов в Лондон. А в понедельник, 10 февраля 1941 года, Телма Джексон, горничная скромного вашингтонского отеля «Бельвю» в 9.30 утра обнаружила тело Кривицкого в его номере 532, лежащее на кровати с простреленной головой. Рядом с кроватью весь в крови лежал пистолет, а на столике три прощальные записки следующего содержания:

«Дорогие Таня и Алик!

Мне очень тяжело. Я очень хочу жить, но это невозможно. Я люблю вас, мои единственные. Мне трудно писать, но подумайте обо мне, и вы поймете, что я должен сделать с собой. Таня, не говори сейчас Алику, что случилось с его отцом. Так будет лучше для него.

Надеюсь, со временем ты откроешь ему правду…

Прости, тяжело писать. Береги его, будь ему хорошей матерью, живите дружно, не ссорьтесь… Добрые люди помогут вам — но только не враги! Моя вина очень велика.

Обнимаю вас обоих.

Ваш Валя».

Внизу было приписано:

«Я написал это вчера на ферме Добертова. В Нью-Йорке у меня не было сил писать. В Вашингтоне у меня не было никаких дел. Я приехал к Добертову, потому что нигде больше не мог достать оружия».

Вторая записка была адресована адвокату Кривицкого и написана по-английски:

«Дорогой м-р Валдман!

Моя жена и сын будут нуждается в Вашей помощи. Пожалуйста, сделайте для них все, что можете.

Ваш Вальтер Кривицкий.

P.S. Я побывал в Виргинии, т. к. знал, что там я смогу достать пистолет. Если у моих друзей будут неприятности, помогите им, пожалуйста. Они хорошие люди. Зачем мне понадобился пистолет, им неизвестно».

Третья записка, на немецком языке, была обращена к Сюзанне Лафолетт, либеральной писательнице и другу Кривицкого:

«Дорогая Сюзанна!

Полагаю, у тебя все в порядке. Умирая, я надеюсь, что ты поможешь Тане и моему бедному мальчику. Ты была верным другом.

Твой Вальтер»[261].

Несмотря на то, что на пистолете не были обнаружены отпечатки пальцев Кривицкого, а вышедшая из головы пуля не найдена, следствие пришло к выводу, что имело место самоубийство. Этой же точки зрения придерживаются и бывшие сотрудники НКВД. Вот что, например, пишет по поводу смерти Кривицкого Судоплатов:

«Офицер военной разведки Кривицкий, бежавший в 1937 году и объявившийся в Америке в 1939-м, выпустил книгу под названием „Я был агентом Сталина“. В феврале 1941 года его нашли мертвым в одной из гостиниц Вашингтона. Предполагалось, что он был убит НКВД, хотя официально сообщалось, что это самоубийство. Существовала, правда ориентировка о розыске Кривицкого, но такова была обычная практика по всем делам перебежчиков.

В Разведупре Красной Армии и НКВД, конечно, не жалели о его смерти, но она, насколько мне известно, не была делом наших рук.

Мы полагали, что он застрелился в результате нервного срыва, не справившись с депрессией»[262].

Однако М. Зборовский, будучи в 50-х годах допрошенным агентами ФБР, признался, что передал в Москву американский адрес Кривицкого. А из дела Кривицкого следует, что его держали под наблюдением агенты НКВД, но только до 11 февраля 1939 года. В деле также указано, что первые сведения о смерти Кривицкого были получены из американских СМИ, и это действительно дает основание полагать (но не доказывает), что НКВД не имел прямого отношения к его самоубийству[263].

Что касается западных исследователей, то большинство из них, например, Г. Брук-Шеперд, считают, что Кривицкий был убит советскими агентами и называют в качестве исполнителей имена двух его голландских агентов — журналиста Г. Бусса и его секретаршу М. Веркер.

При этом они ссылаются на то, что никто из постояльцев гостиницы не слышал выстрела, хотя пистолет Кривицкого был без глушителя. А его вдова утверждала, что он никогда не заканчивал свои письма постскриптумом. Более того, она настаивала на том, что в записке, адресованной ей, была ключевая фраза, которую в полиции неправильно перевели: «Это очень тяжело. Я очень хочу жить, но жить мне больше не позволено». К тому же сам Кривицкий за несколько недель до смерти сказал своим друзьям: «Если вам придется услышать или прочесть в газетах, что я покончил с собой, — ни в коем случае не верьте!»[264]

Впрочем, загадка смерти Кривицкого до сих пор так и остается тайной. Но объективно у НКВД были причины его ликвидировать. Ведь он не только дал показания английской контрразведке, но и 11 октября 1939 года выступил перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, где перечислил всех руководителей советской агентурной сети в Америке, начиная с 1924 года и заканчивая резидентом Разведупра РККА Борисом Буковым, прибывшим в США в 1935 году. А в апреле 1940 года отчет о допросе Кривицкого английским следователем Джейн Арчел попал в руки известного впоследствии агента советской разведки Д. Маклина, который имел все основания опасаться, что во время очередных допросов Кривицкий может дать МИ-5 зацепку, достаточную для его разоблачения. И о своих опасениях он безусловно поставил в известность Москву, которая предприняла необходимые меры безопасности.