КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1

11. ВАШИНГТОН. ЧАСТНЫЙ ДОМ В ПРИГОРОДЕ

Февраль 1978 года

…Когда мы вышли из машины — вначале Стеймацки, а вслед за ним я, уже основательно стемнело. А потому разглядеть толком место, куда привезла меня эта отделанная серебром черная яхта на резиновом ходу, было очень трудно. В непосредственной близости просматривался лишь небольшой внутренний дворик за железной оградой, упиравшийся в глухую кирпичную стену приземистого двухэтажного дома, увитую облысевшим плющом. Располагая единственной информацией, которую выдавил из себя не очень-то щедрый на откровения Лука Стеймацки, я знала только, что нахожусь в Вашингтоне. Хотя, имея уже достаточный опыт общения с профессиональными шпионами, я допускала, что это запросто мог быть не Вашингтон, а какой-нибудь другой город.

Или не город вообще.

— Пройдете чуть вперед, — тихо и как-то вкрадчиво сообщил мне за спиной этот без пяти минут пенсионер, — затем свернете направо и сразу же увидите дверь. Можете не звонить — она открыта. Good luck, мисс Мальцева!..

— А что, нельзя было подвести меня прямо к двери? — огрызнулась я, не оборачиваясь, через плечо. — Или там, за утлом, огонь по сотрудникам ЦРУ открывают без предупреждения?

— Прямой путь не всегда самый верный.

— Где-то я уже нечто подобное читала.

— Ваша аномальность, мисс Мальцева, имеет глубокие социальные корни, — вежливо откликнулся Стеймацки.

— В своем Корнельском университете вы занимались советологией?

— Юриспруденцией. Идите же!..

…Дверь действительно была, причем на том самом месте, где и предсказывал мудрый Стеймацки — добротная, деревянная, покрытая благородным лаком, с длинной бойницей узкого стеклянного окошка, врезанного, очевидно, не столько в целях безопасности, сколько из эстетических соображений. Никаких тебе родных советских «глазков» с металлической шторкой изнутри, в которые мои соотечественники молча, затаив дыхание и согнувшись в три погибели, разглядывают непрошенного гостя, а тот, в свою очередь, делает вид, что ни о чем не догадывается и пытается выглядеть максимально респектабельно. Унизительная процедура, рожденная маниакальным недоверием друг к другу!

Однако в доме, куда меня привез Лука Стеймацки, ко мне, судя по полуоткрытой двери, относились с пониманием и даже радушием. Притворив за собой дверь, я огляделась и увидела, что попала в довольно узкий коридорчик, плотно уставленный ящиками для обуви, вешалками и зеркалами в роскошных бронзовых рамах.

— Здесь есть кто-нибудь? — громко спросила я по- французски и на всякий случай остановилась.

— Госпожа Мальцева, вы прекрасно выглядите! — французский Уолша, появившегося в противоположном от меня конце коридора, явно нуждался в более интенсивной практике.

— Моим врагам! — пробормотала я себе под нос по-русски, изображая на лице довольно жалкое подобие благодарной улыбки и направляясь в сторону хозяина.

Он протянул мне сухую и крепкую, как доска, ладонь.

— Добрый вечер, Вэл. — Уолш как-то странно посмотрел на меня и улыбнулся, — Вы позволите мне называть вас так или придумаем что-нибудь другое?

— Мне нравится это имя.

— Валентина звучит грубее, не так ли?

— Валентина постоянно напоминает мне, откуда взялась Вэл…

Он хмыкнул, очень аккуратно взяв меня под локоть, и развернул в сторону огромного холла с неизменным камином и изобилием мягкой мебели. Занимавший целиком угол у широкого зашторенного окна черный рояль, уставленный фотографиями в рамочках и подсвечниками, смотрелся здесь так, словно его внесли по ошибке, перепутав адрес.

— Вы голодны?

— Вы пригласили меня на обед?

— А разве вам этого не сказали?

— А мне должны были об этом сказать? — Я села на огромный диван с высокой спинкой и одернула юбку.

— Но вы же ехали не одна, не так ли?

— А вы этого не знаете?

— Я вот думаю, кто из нас первым скажет предложение без вопросительного знака в конце?

— А вы как думаете?

— Значит, не вы.

— Извините, — пробормотала я, продолжая сражение с подолом юбки.

— Любите равиоли?

— Я не знаю, что это такое.

— Поверите мне на слово, что это очень вкусно?

— Ну, должна же я хоть во что-то верить.

— Вы очень расстроены, да, Вэл?

— Вы правы господин Уолш…

— Генри. В Америке даже к бабушке обращаются по имени и на ты.

— Вы правы, Генри, я очень расстроена. Может быть, отложим пока ваши… равиоли и поговорим об этом?

— Давайте лучше пообедаем, а все дела — потом.

— Тогда, в Буэнос-Айресе, вы решили мою судьбу без обеда.

— Тогда я вас толком не знал.

— Вы хотите сказать, что с кем попало не обедаете?

— На вилле, принадлежащей Центральному разведывательному управлению США?! — Уолш совершенно искренне (так, во всяком случае, мне показалось) пожал плечами. — Никогда!

— Я очень боюсь конспиративных вилл, Генри.

— У вас есть на это причины.

— И не только на это.

— Вы не возражаете, если мы поедим на кухне?

— А нельзя куда-нибудь поехать? В кафе или в ресторан? Я, видите ли, две недели находилась в замкнутом пространстве…

— Увы, пока нельзя. — Уолш чуть нажал на «пока».

— Один вопрос, — я автоматически подняла руку, как когда-то, в школе, — С Юджином все в порядке?

— Абсолютно.

— Я его увижу?

— Конечно увидите.

— Но не сегодня?

— Но не сегодня.

— Значит, то, о чем вы собираетесь со мной поговорить, его касаться не будет?

— Вэл, давайте все-таки вначале пообедаем, — Уолш поднял обе руки, словно сдаваясь. — Вы молоды, умны, в вас сосредоточено огромное количество энергии. А мне, пожилому человеку, необходимо вовремя и качественно питаться, чтобы поспевать за вами.

— А вы хотите за мной поспеть?

— Я должен! — улыбнулся Уолш. — Это же моя работа, Вэл. И я не тороплюсь на пенсию.

— Пенсионерам в Америке мало платят?

— Пенсионерам в Америке не дают работать.

— А обед вы приготовили сами?

— Хороший вопрос! Вы знаете, я очень люблю готовить, — Уолш, который так и не садился, сделал приглашающий жест. Я встала и покорно поплелась за хозяином в другой конец холла. — Но сегодня готовил не я. Мне так хотелось произвести на вас хорошее впечатление, что я пригласил на обед еще одного человека. Когда-то, кстати, именно он учил меня делать равиоли, пиццу, лазанью и прочие прелести настоящей итальянской кухни…

Следуя за Уолшем, я миновала довольно просторную комнату, уставленную компьютерами и книжными полками, и оказалась в ослепительно белой, похожей на операционную, кухне. Единственным разнообразием в этой стерильной цветовой гамме был черный, без скатерти, стол, уставленный приборами и бокалами. В центре горела толстая свеча, накрытая пузатым стеклянным абажуром. А в торце стола, строго напротив двери, сидела белая как лунь — в тон кухне — женщина.

— Познакомься, Паулина, — пророкотал Уолш, — это и есть наша гостья, мисс Валентина Мальцева, о которой я тебе так много рассказал.

Женщина встала, обошла стол и протянула мне руку:

— Здравствуйте, Валя.

— Здравствуйте, — ответила я, чувствуя, что происходит нечто несуразное. Мне понадобилась ровно секунда, чтобы сообразить: женщина разговаривала со мной по-русски.

Мое замешательство было настолько очевидным, что Паулина улыбнулась и положила мне обе руки на плечи:

— Чему вы так удивились? По происхождению я русская. Правда, воспитывалась не в России, но, благодаря родителям, сумела сохранить язык. Как видите, все очень просто. Впрочем, мы еще успеем об этом поговорить…

— Дамы, к столу! — потребовал Уолш. — Или, чтобы заглушить аппетит, я возьмусь за сигару и тогда уж точно испорчу всем прекрасный обед…

Обед прошел в почти ненарушаемой тишине. Все, казалось, были поглощены действительно прекрасно приготовленными блюдами. Я же, чувствуя себя не в своей тарелке, молчала. Мои мысли витали где-то далеко от лазаньи и чудесного легкого вина, которое то и дело подливал мне Уолш. «И за это ты тоже заплатишь, Валентина, — как-то отстраненно, словно меня все эти размышления и вовсе не касались, ворчала я про себя, не очень убедительно ковыряясь в живописном салате. — Мне вынесли очередной оправдательный приговор и теперь будут думать только о том, как использовать меня с максимальной эффективностью. Как это говорил Витяня? Неотработанный ресурс, кажется. Точно! Я — не до конца отработанный ресурс. Все как в пионерском лагере: поели, ребятки? А теперь — все на трудовой десант! Поможем нашим колхозникам собрать богатый урожай и засыпать его в закрома Родины! Юджина нет — он здесь явно лишний. Что они придумали? Что им нужно от меня на этот раз?..»

В ходе этой молчаливой трапезы мне удалось как следует разглядеть Паулину. Определить ее возраст было непросто. Скорее всего, Паулине было лет 65–70. Впрочем, разобраться в этих нюансах могла только женщина. Ее неестественно гладкое, без единой морщины, по-девичьи чистое лицо красноречиво свидетельствовало о том, на что способна пластическая лицевая хирургия в развитой капиталистической стране. Паулина была абсолютно седой, но как раз седина и подчеркивала ее внешнюю моложавость. Эффект был удивительный, я только потом поняла, в чем, собственно, заключен фокус: на фоне белых волос особенно выразительно смотрелись глаза этой женщины — черные, чуть удлиненные к вискам и какие- то пронзительные, проникающие. Паулина источала ощутимую энергию, на нее все время хотелось смотреть, любое слово, реплика, оброненные ею во время нашего обеда, неизменно вызывали внимание.

Совсем некстати вспомнилась моя незабвенная подруга, которая всегда очень остро чувствовала надвигающуюся опасность — какой-то особенный подвид интуиции. Она заранее, еще до того, как вскрывала конверт, точно знала, приятным будет письмо или печальным. Она невзлюбила моего интимного друга-редактора еще когда мы только переживали с ним упоительный период взаимного увлечения, с цветами, спонтанными, незапланированными встречами где попало и без упоминаний времени, когда заканчивается заседание бюро и надо расходиться по домам. Ее резюме было убийственным: «Тебе с ним не просыпаться!» — сказала она как-то. Как в воду смотрела. Только одного не учла моя многоопытная подруга — что ему, бедненькому, теперь уже вообще ни с кем не проснуться…

Я вдруг представила, что моя подруга сидит здесь, за этим столом, и вместе со мной наблюдает за Паулиной, изучает ее, как это могут делать только бабы — въедливо, придирчиво, до оттенка помады на губах, до тональности крема на лице, до крохотной заусеницы на пальце… Я настолько унеслась в прошлое, что увидела свою подругу с убийственной, а от того тоскливой, очевидностью: с погасшей сигаретой, прилипшей к верхней губе, в одной комбинации, раскладывающей на своем колченогом столе один и тот же пасьянс. Я знала ее страшный приговор, ее формулу дурного предчувствия, и всякий раз с какой-то даже дрожью где-то внутри, под грудью, ожидала, что вот сейчас она сплюнет сигарету, смешает замусоленные карты, с элегантной небрежностью поправит бретельку комбинации и скажет: «Всем на фиг с пляжа! Немедленно!!»

Эта и только эта фраза вертелась в моей голове, когда я чувствовала, как пронизывающий взгляд Паулины проникает глубоко внутрь меня: «Эта женщина очень опасна, Валентина. Очень-очень! Всем на фиг с пляжа!..»

Я знала весь этот сценарий загодя. Иногда мне даже казалось, что я уже вполне созрела для того, чтобы писать их самой, без многоопытных консультантов в смокингах и телогрейках, с вечными перьями и автоматическими пистолетами. Много тепла, участия и внимания, никаких нажимов на психику, плавный переход из одного состояния в другое. А в самом конце — задача. Формулировка. Цель. Хороший сценарий предусматривает отсутствие альтернатив у объекта. Обращенная к арестанту фраза начальника тюрьмы, гремящего связкой ключей: «А куда ж ты, мать твою, денешься?!» — полностью отражает эту ситуацию.

Деваться, действительно, некуда!

— …Согласитесь, что Паулина — великий кулинар, — заявил Уолш, раскуривая сигару.

К этому моменту мы уже сидели в холле и перед каждым стояла чашка крепчайшего «Капуччино».

— Генри, вам известен ключевой вопрос, неизменно ставящийся на всех партийных собраниях в Советском Союзе? — спросила я, без разрешения вытягивая из валявшейся на журнальном столике пачки сигарету.

— Любопытно.

— Председатель собрания спрашивает: «Голосовать будем поименно или списком?» Поскольку все заранее знают, кто и почему должен быть избран, а собрания обычно затягиваются на несколько часов, то неизменно кричат с мест: «Списком!» Люди неизменно хотели пораньше вернуться домой…

— Вы переоцениваете мой французский, Вэл, — Уолш улыбнулся и аккуратно стряхнул толстый столбик сигарного пепла в изящное блюдце, которое использовалось явно не по назначению. — Определенно, вы что-то имеете в виду, но я, к сожалению, не понял…

— Я предлагаю, Генри, не тратить время на обсуждение персоналий и сразу голосовать списком. То есть переходить непосредственно к делу.

Уолш очень коротко, буквально на долю секунды, вопросительно взглянул на Паулину и получил такой же мимолетный кивок. Но я уже была в том состоянии, которое мои друзья-актеры по привычке называют «сучьим мясом», и потому все замечала. Эта седая женщина нравилась мне все меньше и меньше.

— Хорошо, Вэл, — кивнул Уолш и загасил сигару. — Перейдем к делу. Прежде всего, я хочу ввести вас в курс событий, происшедших на вашей родине в то время, пока вы, покорительница сердец офицеров американской внешней разведки, отсиживались в отеле…

Мне до свербящей боли в незалеченном коренном зубе хотелось вставить в тираду юджиновского начальника пару замечаний уточняющего характера, но я заставила себя промолчать, понимая, что мне предоставляется уникальная возможность — присутствовать при чтении Книги судеб, причем на той самой странице, где значится моя скромная фамилия.

— Итак, мы располагаем исчерпывающими агентурными данными, что ваше отсутствие на родине, Вэл, незамеченным не прошло. Мало того, вас разыскивают именно здесь, в Штатах, и, думаю, рано или поздно все равно найдут, если мы не предпримем что-то конкретное… У вас, Вэл, как мне это представляется, есть на выбор два варианта и одно наше предложение. Первый вариант — воспользоваться, так называемой, восьмой государственной программой, получить новое имя, новые документы и, учитывая специфику вашего случая, новое лицо, чтобы начать, соответственно, новую жизнь. Правда, не в Штатах, а в какой-нибудь стране Центральной или Латинской Америки. Риск оказаться в итоге обнаруженной, конечно, существует, но он — поверьте моему опыту — весьма незначителен. Учтите, Вэл, — Уолш поднял указательный палец, призывая меня к вниманию, — право пользования восьмой программой предоставляется правительством США в очень редких случаях и, как правило, только тем людям, чья конкретная помощь Соединенным Штатам была в одинаковой степени полезной и сопряженной с риском для собственной жизни.

Я молча кивнула.

— Второй вариант, — невозмутимо, словно речь шла не о моей жизни, а выборе подходящего места для рыбалки, продолжал Уолш, — это ваше добровольное желание вернуться в Москву. В таком случае, мы, как говорится, умываем руки. Вам, Вэл, будет предоставлена возможность вылететь на родину и в одиночку решать свои проблемы. По мнению наших экспертов, даже при большом желании вы не сможете нанести ущерб интересам национальной безопасности США, так что второй вариант — не тактическая уловка, а вполне честное предложение, которым вы, по своему усмотрению, можете либо воспользоваться, либо пренебречь…

— Я верю в вашу искренность, Генри, — тихо сказала я. — Но вы же прекрасно понимаете, что оба варианта совершенно неприемлемы. Мне нравится мое лицо и совсем не хочется его менять. Равно как и собственную жизнь, которая, за исключением четырех последних месяцев, вполне меня устраивала…

— Есть еще и предложение, — напомнил Уолш.

— Я слушаю вас.

— Как бы вы отнеслись к решению, которое, с одной стороны, позволило бы вам вернуться домой, а с другой — гарантировало бы относительную безопасность?

— А теперь, Генри, мне кажется, что вы переоцениваете мой французский язык, — стараясь унять дрожь в голосе, сказала я. — Что вы имеете в виду под словами «относительная безопасность»?

— Элемент риска.

— Значит, мне вновь предстоит рисковать?

— Увы.

— И чем?

— Ничего нового, Вэл, — головой.

— Вы в этом заинтересованы?

— Вы имеете в виду свою голову?

— Нет, ваше предложение.

— Естественно, заинтересован.

— Вы хотите решить свои проблемы и одновременно как-то помочь мне?

— Несколько расплывчато, но в принципе верно. Такова идея.

— Я ведь не ваша родственница, ведь так, Генри? И даже не гражданка США. Почему я должна верить в то, что вы действительно заинтересованы в решении МОИХ проблем. Даже в комплексе с вашими?

— А я и не говорил, что вы должны верить, — Уолш пожал плечами. — Я просто думаю, что у вас нет иного выхода, кроме как верить нам.

— Что мне нужно будет сделать?

— Я не могу этого сказать, Вэл, до тех пор, пока не получу от вас, во-первых, согласие на словах, а, во-вторых, вашу собственноручную подпись под одним документом.

— И эта подпись будет означать мое согласие работать на ЦРУ?

— Да.

— А что я выигрываю? — Я неожиданно почувствовала, что кончики пальцев на руках и ногах стали ледяными. — По советским законам за шпионаж в пользу иностранного государства полагается расстрел…

— Или 15 лет тюрьмы, — впервые встряла в разговор Паулина.

— Выбор, конечно, широкий, — огрызнулась я, но при такой альтернативе, я предпочитаю первое.

— Наш разговор носит предварительный характер, — Уолш тяжело приподнялся и отряхнул пепел с мешковатых серых брюк. — Вы же, Вэл, задаете вполне конкретные вопросы. Чтобы мы не зашли в тупик, я предлагаю вам такую концепцию нашего возможного союза: вы выполняете для нас определенную работу. В том случае, если эта работа завершится успешно, вы полностью освобождаетесь от каких-либо обязательств по отношению к… фирме, которую я в данный момент представляю. Мало того, я предоставлю вам такие убедительные гарантии только что сказанного, что вы мне поверите. Работа, о которой я говорю, имеет важное значение не только для нас: в случае — опять-таки вынужден это повторить — если вы ее выполните, у вас появится прекрасная возможность вернуться к своей нормальной жизни и работе при полном понимании и согласии ваших соотечественников. То есть перечеркнуть всю эту действительно затянувшуюся историю.

— Словом, и рыбку съесть, и на х… не сесть, — пробормотала я под нос по-русски. — А так вообще бывает, Генри?

— Если честно, то нет, — хмыкнул Уолш. — Но я уже говорил вам, Вэл: вы — очень везучая женщина.

— Вы это серьезно, Генри?

— Как в церкви, на воскресной службе.

— Ответьте мне на один вопрос, Генри, — подумав несколько секунд, попросила я. — Только честно. Или не отвечайте вовсе.

— Попробую.

— Вы ведь не сомневаетесь в том, что я соглашусь на ваше предложение?

— Вы правы, Вэл, — впервые за весь разговор Уолш посмотрел мне прямо в глаза. Взгляд был властный, но не жесткий. Так обычно смотрят экзаменаторы на способного, но очень ленивого студента. — Я действительно не сомневаюсь, что вы согласитесь.

— И даже скажите мне, почему не сомневаетесь?

— Разреши мне, Генри, — голос Паулины прозвучал очень сухо и решительно. — И извини меня Бога ради, дружок, я скажу ей это по-русски, не возражаешь?

— Учти, что я знаю все ругательства на этом языке, — улыбнулся Уолш.

— Послушай меня внимательно, Валентина, — седая женщина без возраста бережно поправила упавшую на высокий лоб прядь волос и поджала губы. — Я работаю в ЦРУ много-много лет. Во всяком случае, тебя еще не было в природе, когда коллеги, признав меня своей, перестали замечать во мне женщину. По негласным законам Лэнгли это высшее признание профессионализма. Я психолог по образованию и образу жизни и занимаюсь исключительно этим и ничем иным. Ни разу в жизни я не держала пистолет, если на моих руках и было пятнышко крови, то только как следствие неумелых действий маникюрши. Я знаю о тебе практически все. Если ты согласишься, готовить тебя к выполнению этого задания буду только я, и никто другой. Я знаю, о чем идет речь и потому говорю тебе: если ты действительно хочешь вернуться домой, в Москву, и сохранить ту жизнь, которой жила до соприкосновения с Лубянкой, то соглашайся. Ибо это единственный, скажу даже больше, — уникальный шанс. Если же ты не уверена, что действительно хочешь вернуться, если ты чувствуешь, что твои нервы, твое психологическое состояние не выдержат, тогда откажись немедленно, прямо сейчас! Ибо ты рискуешь не просто головой, тебя могут выпотрошить так, что придется пожалеть о дне своего появления на свет. И еще одно, Валентина. Каким бы ни было твое решение, оно в любом случае отразится еще на одном человеке. Ты знаешь, о ком я говорю. В настоящее время его служебное положение блестящим не назовешь. Его уже вывели за рамки сколько-нибудь важных дел. Надеюсь, ты понимаешь почему. Ни один человек, ни в одной разведке мира, не имеет право на поступки, которые себе позволил он. Я не спорю: он — личность, он — мужчина, и как настоящий мужчина никогда тебя не бросит. Ты не можешь воспользоваться первым вариантом, он лишен смысла: зачем собственными ногами направляться к креслу первого класса, чтобы лететь в тюрьму или к стенке? Если ты пойдешь по восьмой программе, то, не сомневаюсь ни на секунду: он немедленно подаст в отставку и будет с тобой столько, сколько ты сможешь это вынести. Но поверь моему опыту, Валя: ни один мужчина, лишенный своего ДЕЛА, еще не принес счастья ни одной женщине на свете. Даже такой сильной и мужественной, как ты, девочка…

— Я это знаю…

— Тогда помоги и себе, и ему.

— Как?

— Это решать тебе, — Паулина откинулась в высоком кресле. — Я сказала вполне достаточно.

— Значит, если я соглашусь на ваше предложение, то…

— Это работа, Валя, — она говорила очень внятно, как гипнотизер на сеансе. — Твоя работа. И как бы ему ни хотелось, нарушить правила он не сможет. Он профессиональный офицер разведки. Один из лучших, кстати. А вся эта история превратила его в комок непредсказуемых поступков. Ты уедешь в один конец света, он — в другой…

— Я его люблю, Паулина, — так же внятно, почти по слогам, напомнила я своей седой собеседнице.

— Есть и другая жизнь, — Паулина прочертила в воздухе замысловатую фигуру.

— Я не верю в реинкарнацию, — буркнула я.

— Такими глупостями в ЦРУ не занимаются, — впервые улыбнулась Паулина. — Все может сложиться так, что тебе повезет, Валя. И тогда ты — человек свободный, ни от кого не зависящий…

— И вы верите, что такое возможно?

— А почему нет? — Паулина развела руками. — Если бы я прочла твою историю без последней страницы, то без тени колебания поставила все свои деньги и акции — а я очень скупа и осторожна, Валя! — на то, что ее главная героиня давно уже на небесах. Но ты ведь жива, Валентина! Мало того, у тебя даже хватает ума говорить не о том, как бы спасти собственную шкуру, а о любви…

— Ум здесь как раз-таки ни при чем, — пробормотала я.

— Ты веришь в судьбу?

— Как и всякая женщина.

— Тогда выбирай…

Сразу же после того как Уолш в общих чертах объяснил мне суть дела, я знала, что соглашусь. И они, конечно же, тоже это знали. А слушала, разговаривала, спорила только потому, что бездумно и наивно оттягивала самый неприятный момент — оглашение реальной цены, в которую мне обойдется очередной бесплатный завтрак.

— Мы закончили, Генри, — проворковала по-английски Паулина.

— Отлично! — Уолш, который так и простоял все время, пока Паулина меня обрабатывала, опустился в кресло и вытащил новую сигару. — Я слушаю вас, Вэл.

Странно, но в тот момент я почему-то не могла выдавить из себя два слова: «Я согласна». Что-то мне мешало. То ли врожденное чувство противоречия, то ли тривиальный страх. Ужасные одиннадцать дней, проведенные в отеле «Мэриотт», вдруг показались мне безмятежным, ласковым сном, который оборвется в самом неподходящем месте, стоит мне только произнести два этих проклятых слова.

— Вас что-то смущает, Вэл? — негромко поинтересовался Уолш.

— Напоминает лотерею. Выиграю — приобрету страшную головную боль, проиграю — и никогда уже не узнаю, что это такое. Все так просто: нет головы — нет боли…

— Думаю, вы несколько преувеличиваете, — заметил Уолш.

— Два условия, прежде чем я соглашусь… — Я тряхнула головой, отгоняя сладостное видение широкой кровати в отеле, на которой я провела, как только что выяснилось, самые безмятежные одиннадцать дней за последние четыре месяца. — Я заранее отказываюсь, если мне придется кого-нибудь убить или, помимо своей воли, лечь с кем-нибудь в постель. Это исключено.

— Принимается, — кивнул Уолш, — Еще что-нибудь?

— Это все.

Уолш встал, сделал несколько шагов к камину, взял с полки лист бумаги, вернулся к журнальному столику и аккуратно положил его передо мной:

— Вам надо подписать это, Вэл.

— Помнится, тогда, в Буэнос-Айресе, я уже подписывала одну бумагу, — проворчала я, вчитываясь в текст, составленный по-русски. — Вы еще большие бюрократы, чем русские.

— Вы льстите американцам, Вэл, — улыбнулся Уолш. — В бюрократизме и в балете с русскими конкурировать совершенно бессмысленно. Вы прочли?

— Да.

— Стало быть, отвечать на вашу критику уже не стоит, так?

— Д-Да.

— Вы уловили разницу в документе, который подписали несколько месяцев назад, и той бумагой, под которой вам нужно будет подписаться сейчас?

— К сожалению, да.

— Ни один человек, — Уолш предостерегающе воздел указательный палец, — повторяю, ни один человек на свете не должен знать, что вы не то что подписывали — видели такой документ! Вы обратили внимание на верхнюю строчку?

— Да, Генри.

— Повторите вслух, что там написано, — приказал Уолш.

— «Составлено в одном экземпляре. Имеет силу только оригинал, — глухо прочитала я. — Копии недействительны».

— Надеюсь, вы догадались, чья подпись стоит под этим документом?

— Да. Подпись вашего президента.

— Верно, — Уолш выглядел в этот момент очень торжественно, словно собирался вручить мне орден. — Самая обычная логика может подсказать вам, Вэл, что никогда, ни в какой инстанции, такой документ не может быть использован против вас. Слишком много значит первая подпись. Следовательно, как только вы завершите свое дело, эта бумага будет немедленно уничтожена. Без следа! Соединенные Штаты Америки не имеют никаких претензий к Валентине Мальцевой, а Валентина Мальцева, в свою очередь, не имеет никаких претензий к Соединенным Штатам Америки.

— Вам не кажется, Генри, что, подписывая подобные документы, я становлюсь слишком важной персоной, чтобы жить потом как нормальный человек?

— Кроме президента, эту бумагу читали директор ЦРУ, Паулина, которая будет работать с вами, и я, непосредственно отвечающий за эту операцию. Стало быть, до тех пор, пока вы не начнете болтать на каждом углу о своих знакомых и характере занятий в период с февраля по март 1978 года, вам угрожают только обычные человеческие напасти. Насморк, например.

— А теперь объясните мне, господин Уолш, что я должна сделать на сей раз? Стать личным референтом Суслова? Эмигрировать в Израиль? Выкрасть Луиса Корвалана? Сорвать московские Олимпийские игры?

— У вас будет очень сложное и крайне опасное задание…

Я напряглась.

— Вам, Вэл, надо будет обязательно встретиться и поговорить по душам с вашим крестным отцом.

— Я не крещенная, Генри.

— Не скромничайте, красавица, — губы Уолша плотно сжались, он был совершенно серьезен. — Вы прошли этот ритуальный обряд в сентябре 1977 года в известном вам здании на площади Дзержинского в городе Москве. И крестил вас человек по имени Юрий Владимирович Андропов…

И я с ужасом почувствовала, как медленно, а со стороны должно быть очень смешно, отвисает моя челюсть. Я хотела подпереть подбородок ладонью, но руки, ставшие враз тяжелыми, как бетонные блоки, уже не подчинялись приказам головного мозга…