Киллеры не стареют

Глава VII

Расставшись с сыновьями, участковый первым делом зашел к Никифору Потехину. Надо было уточнить, какого числа и в какое время убежал со двора сорвавшийся с цепи сторожевой пес. Никифор Власович, недолго подумав, ответил:

– Это произошло аккурат в тот день, когда Геннадий ушел от нас на вокзал.

– А когда он ушел? – спросил Кухнин.

– С неделю назад.

– Точно день и число не помнишь?

– Щас подсчитаем… – старик, шевеля чапаевскими усами, стал загибать узловатые в суставах крупные пальцы. – Значит, было это в пятницу одиннадцатого сентября. В полдень Корт еще бегал на цепи. После ухода Геннадия к вечерней электричке я вынес кобелю кормежку, а его, собаки, и след простыл.

– Не за Геннадием ли он увязался?

– Возможно. Геннадия Корт уважал пуще, чем меня. Привык из его рук лакомиться то косточками со стола, то пряниками да конфетками. Видать, поэтому, когда Гена отправился на электричку, кобель заметался на цепи, будто шальной. Умный кобелина был. Все понимал, только говорить не мог.

– Геннадий с вещами пошел на вокзал?

– Налегке. Он же хотел вскоре за своей автомашиной приехать, но задерживается чего-то.

– Может, с деньгами туговато?

– Какие тут деньги? Пустяк… Ты, случаем, не на след Корта напал?

– Застрелили его в лесопосадке, – сказал Кухнин.

Старик удивленно присвистнул:

– Поди, какому-то мерзавцу понадобилась шкура на унты?

– Нет, шкуру не сняли.

– Тогда зачем стрелять?

– Видимо, оборонялись.

– Корт понапрасну на людей не кидался. Вспомни, когда сам ко мне приходил… Полает, бывало, для порядку и уляжется в конуре. Даже на таких пьяниц, как Федот Мамаев и Люба-кэгэбэшница, зубы не щерил. Он всех жителей нашей улицы за своих считал. Это, так и знай, какой-то незнакомый вооруженный охламон раздразнил кобеля.

– А в ту пятницу здесь, на улице, не появлялись незнакомые «охламоны»?

– Не видел никаких подозрительных чужаков.

– И Геннадием никто не интересовался?

– Интересовалась какая-то барышня.

– Когда?

– В воскресенье вечером.

– Это, значит, тринадцатого сентября?

– По численнику выходит, что тринадцатого.

– Как барышня выглядит?

– В подробностях обрисовать не могу. Когда стемнеет, меня глаза подводят. А голос у нее молодой. Приятный и вежливый.

– Может, свою внучку не узнал?

– Перекрестись, Анатолий!.. Я до такого маразма еще не дожил, чтобы родню не узнавать. Во-первых, барышня крупнее Лоции, а во-вторых, спросила: «Геннадий Никифорович у вас?» – «Двое суток, как уехал домой, – говорю. – А что, милка?» – «Ничего, просто так. Извините». И ушла. Скажи, внучка разве таким манером поступила бы?..

– Нет, наверное.

– Вот то-то… – Потехин вздохнул. – Ты, чем о пустяках расспрашивать, лучше ответь на один беспокоящий меня вопрос. Как, по-твоему, губастый оппозиционер, призывающий трудовую Россию к топору, в своем уме или опупел от злобы?

Кухнин улыбнулся:

– Я не доктор, чтобы определять психические заболевания оппозиционеров.

– Однако, согласись, глотку-то он дерет совсем как ненормальный.

– Этим и кормится.

– Да чтоб ему подавиться, злобствующему губошлепу!

– Дед Никифор, не напрягай мозги такими вопросами. Наверно, давно с Федотом Мамаевым не беседовал?

– Федот пить бросил.

– Как?..

– Говорит, насовсем.

– Что у него случилось?

– Ты же запретил ему содержать публичный дом. А другого заработка у Федота тютю. Разве только Люба-кэгэбэшница, когда придет помыться в бане, угостит.

– Надо же поговорить с Любой.

– Если хочешь перевоспитать пьянчужку, не потей понапрасну. Ее лишь могила исправит.

– До могилы Любе далеко.

– От водки она и в молодости может окочуриться.

Борщевскую участковый увидел на подходе к ее глинобитной избушке. С красным полиэтиленовым ведром в левой руке Люба бодро шагала по улице. Поравнявшись со своим жильем, она направилась было к перекошенной калитке, но, вроде бы заприметив Кухнина, вдруг изменила намерение и смело пошла навстречу участковому.

– Привет, Любаня, – преградив дорогу, с улыбкой сказал Кухнин.

Борщевская по-пионерски вскинула правую руку ребром ладони ко лбу:

– Салют, милиция!

– Откуда и куда спешишь?

– Продала грибочки, – Люба скосила взгляд в ведро, где стояла поллитровка «Столичной». – Купила бутыльброт и шагаю как хозяйка необъятной Родины своей.

– Почему мимо хаты прошла?

– Тебе-то какое дело? Куда хочу, туда и иду.

– А куда именно идешь?

– На Кудыкину гору.

– Точнее не скажешь?

– Скажу. К Федоту Мамаеву.

– Он ведь бросил пить.

– Мы с ним давно не пьем.

– Как дед Никифор Потехин, о политике языки чешете?

– Плевать нам на политику! Федот надумал сменить старомодный репертуар. Обучаю его патриотическим песням, – Борщевская сделала серьезное лицо и хрипловатым басом затянула на мотив «Бородина»:

– Какая певица пропадает! – с наигранным пафосом воскликнул Кухнин.

Люба поморщилась:

– Эх, чудик, такую песню перебил… Зря подкалываешь. Меня, если в горячей воде отмыть, козырно нарядить да вовремя опохмелить, могу перекричать всех эстрадных звезд художественного шепота.

– Без похмелки не потянешь?

– Не потяну, кислорода не хватит.

– Бросай пить.

– Во придумал! Федот уже бросил. Я брошу, другой бросит, третий… А кто госбюджет пополнять будет?..

Участковый посерьезнел:

– Пойдем-ка, Любушка-голубушка, к тебе в хату…

– Зачем? – не дала договорить Борщевская. – Там, кроме подохших с голоду мух, ничего нет.

– Поговорить с тобой надо.

– Какой разговор может быть с девушкой, когда у нее непочатая поллитровка? Хочешь выпить – говори прямо. Сто грамм налью, но предупреждаю: закусить нечем.

– На закуску у «девушки», как всегда, денег не хватило?

– Не хватило. Чика-в-чику лишь на «Столичную» наскребла.

– Часто грибы в лесопосадке собираешь?

– Каждый день. На том и держусь. Если б не дары природы, у меня давно бы наступил, как теперь болтают по радио, полный дефолт.

– По линии КГБ никакого навара?

– С этой фирмой я с прошлого года не вяжусь.

– После того, как получила «расчет» от внучки Потехиных?

– Не вспоминай эту блатячку!

– Нынче не встречала ее в райцентре?

– Если б, не дай Бог, встретила, я бы ей нахальные зенки выткнула. Ух, бандюга противная!.. А вот отец у сатанинской девчонки совсем другой человек. Когда гостил у родителей, я горюшка не знала. Бывало, не удастся грибы продать, подхожу к нему: «Геннадий Никифорович, головная боль измучила, а денег на лекарство нет. Не выручите хотя бы на одну упаковочку цитрамона?» Он понимающе улыбнется и без слов подаст то на пару бутылок пива, то на четвертинку водки. Последний раз отвалил даже на поллитровку «Столицы Сибири».

– Когда это было?

– Не так давно.

– Люба, постарайся вспомнить точнее, – попросил Кухнин.

Борщевская наморщила лоб:

– Один момент… Я хотела помыться в бане у Мамаева на прошлой неделе в субботу, но протрезвевший Федот был не в духе. Пришлось уйти домой немытой. А с Геннадием Никифоровичем случайно повстречалась днем раньше. Значит, было это в пятницу. Число высчитывай сам.

– Выходит, одиннадцатого сентября?

– Одиннадцатого так одиннадцатого. Мне, как прекратили платить пособие по безработице, числа стали до лампочки.

– От какой радости Потехин так щедро тебя одарил?

– В ту пятницу я поздно отправилась на грибную охоту и даже на стопарик не набрала даров природы. Расстроенная пошла до дому и на тропе в лесопосадке встретилась с Геннадием Никифоровичем. Сразу запела о головной боли, а он, не дослушав мой романс, сунул три десятки. Извиняй, мол, спешу на электричку. Не успела очухаться – цепной потехинский Кабсдох навстречу попался. От страха чуть не умерла. Подумалось, что псина меня, как конфетку, схавает. Нет, даже не гавкнул. Промчался во весь опор мимо и скрылся следом за Геннадием Никифоровичем.

– Выстрелы после этого скоро в лесу раздались?

Борщевская замялась:

– Никакой стрельбы не слышала.

– Что-то ты скрываешь. Люба.

– Ничего подобного. Время уже позднее было. Опасаясь, что закроется магазин, я полетела к нему, как стрела, пущенная из лука.

– Не темни.

– Да чтоб мне под первым же фраером круто залететь, не вру!

Кухнин покачал головой:

– Нашла, чем поклясться…

– Не Христа же с Богом попусту звать в свидетели.

– Сегодня утром была в лесопосадке?

– Была.

– Моих ребят там видела?

– Видала.

– А убитую собаку?..

– Тоже видала.

– Значит, пистолет ты подобрала?

– Какой?

– Типа револьвера, – наугад сказал Кухнин.

– На фига он мне сдался… – Борщевская вытянула перед собой дрожащую от постоянных запоев руку. – Глянь, как мандражит… При таком прицеле я из шпалера даже в упор промажу. У меня есть пушка надежнее. Если добрый пистон в нее поставить, через девять месяцев так бабахнет, что закачаешься.

– Прекрати похабщину! Не с корешем базаришь!

– Ты чо, как автобус, завелся с полоборота? Уж и пошутить с тобой нельзя.

– Шутки у тебя, прямо говоря, вульгарные.

– Я пушкинский лицей не посещала. А в исправительно-трудовых колледжах, сам знаешь, благородным манерам не обучают. Там сплошь беспредел.

– Не ссылайся на блатные «университеты». Если не выдашь пистолет добровольно, приглашу понятых и начнем капитальный обыск твоей избы.

– Да хоть заищись! Кроме дохлых мух и пустых бутылок, ничего там не найдешь.

– Как знать. Может, как раз у тебя скрывается тот киллер, который вместе с собакой застрелил Геннадия Потехина.

Люба, расширив и без того большие серые глаза, покрутила указательным пальцем у виска:

– Ты шизанулся?..

– Ну что, будем звать понятых? – строго спросил Кухнин.

– К чему устраивать шмон? Водки у меня всего одна бутылка. На большую компанию не хватит. Давай, Толя, вдвоем уговорим пузырь и располземся по-корефански.

Участковый сурово нахмурился:

– Ох, корефанка, выведешь ты меня из терпения. Мало показалось четырех лет исправительного «колледжа»? Получишь еще года три за незаконное хранение огнестрельного оружия.

– Ты что придумал?.. – Люба растерянно замешкалась. – Не нужна мне огнестрельная железяка. Пошли, так и быть, отдам подобранный в лесопосадке шпалер.

Вместе с участковым Борщевская размашистым шагом направилась к своей усадьбе. Подойдя к покосившейся изгороди, она в сердцах пнула ногой ветхую калитку, и та, хрустнув, отвалилась.

– Все у тебя на соплях держится, – с упреком сказал Кухнин. – Хотя бы чуть-чуть укрепила ворота.

– Они не существительные, а прилагательные. Не нравится, пришел бы да укрепил.

Миновав замусоренный дворик. Люба подошла к избе, выдернула из пробоя с металлической накладкой тонкую щепку, заменявшую навесной замок, и распахнула протяжно заскрипевшую дверь. Следом за хозяйкой Кухнин вошел в избу. Жилище Борщевской представляло собой типичное логово спившихся людей. Железная кровать с замызганной подушкой и ворохом тряпья. Вся в трещинах кирпичная плита. На ней – пустая кастрюлька с алюминиевой ложкой и черный от копоти чайник. На одной из закопченных стен тихо бормотал старенький радиодинамик. На колченогом столе – сваренная в мундире картофелина, переспевший до желтизны большой огурец и пара пластмассовых стаканчиков из-под мороженого. Возле стола – два укрепленных проволокой стула. Над столом, между подслеповатыми окнами без занавесок, был приколот кнопками густо засиженный мухами цветной портрет Брежнева в маршальской форме.

– Где взяла? – указав взглядом на него, спросил Кухнин.

– Злые люди выкинули, а я подобрала. Нельзя такому лапочке гибнуть на свалке, – Люба послала портрету воздушный поцелуй. – Интересный полководец, правда?

– Вместо иконы повесила?

– Когда выпью, поговорить охота, а говорить-то не с кем. Только с маршалом и беседую.

– Ну, и что от него слышишь?

– Помалкивает бровеносец. Сказать ему нечего. Заставил державу горбатиться на вооружение. Наворочали такую уймищу смертельной техники, что револьверы за ненадобностью уже как мусор стали разбрасывать… – Борщевская, нагнувшись, достала из-под кровати пистолет с глушителем на конце удлиненного ствола и небрежно подала его Кухнину. – Держи, гражданин начальник, мою находку и составляй протокол о добровольной выдаче. Не хочу из-за шпалера новый срок мотать.

Не успел участковый как следует осмотреть «находку», в избу вошли Слава Голубев и эксперт-криминалист Тимохина в форме майора милиции. Под запись Борщевская повторила рассказанное Кухнину, не добавив ни одного факта.

Когда юридические формальности были закончены и милицейская компания отправилась в лесопосадку осматривать место происшествия, Люба сразу же сорвала зубами пробку с поллитровки «Столичной». Присев к столу напротив брежневского портрета, трясущейся рукой набулькала полный стаканчик водки и выпила одним махом. Взялась было сдирать кожицу с картофелины, но быстро отложила ее в сторону. Вместо закуски выпила еще половину стаканчика. Минут через пять питейная процедура повторилась в строгой последовательности. Неловко поставленная на стол бутылка начала валиться. Люба мгновенно поймала ее, поставила аккуратно и, погрозив пальцем, рыкнула:

– Стоять!.. Зар-р-раза…

А через час, когда поллитровка опустела, Борщевская откинулась на спинку стула и немигающим взглядом уставилась в портрет. Осуждающе покачав головой с белесыми слипшимися волосами, заговорила:

– Ну, что, маршал?.. Погорели мы с тобой?.. Нет, я – не на мокрухе, а ты – не на скачке. Тебя, лапочка, не только мухота, но и лизавшие твою попочку дружбаны обкакали, как последнего фраера… А я с перепугу, что загребут в ментовку с конфискацией поллитры, раскололась хуже лягавой сучки… – Скрежетнув зубами, Люба зажмурилась и с пьяным надрывом затянула:

Словно очнувшись, Люба опять уставилась в портрет:

– Извини, бровеносец, не хмурься… Это я шучу. Или тебе не нравится, что выпиваю в одиночку?.. Каюсь, батюшка, грешна… Почему пью?.. Потому, что малолеткой сосала изобретенную твоей кодлой гнилушку с красивыми названиями… «Золотая осень», «Солнцедар»… Как вспомню, так вздрогну… Тьфу, гадость!.. Маршал, ты помнишь тот Ванинский порт?.. Ах, нет, ты за колючей проволокой не сидел. А я четыре цветущих года прослужила во внутренних войсках, которые внутри зоны сидят. Ничего там хорошего нет… И участковый Кухнин, чтоб ему ни разу в жизни не опохмелиться, хочет снова меня утыркать на три зимы и три лета… Вот менту ретивому!.. – Люба резко показала портрету кукиш. – Хрена с два он теперь из меня вытянет, что знаю… Хватит и того, что сдуру ляпнула… Ну, зачем я сказала о встрече с Геннадием Никифорычем перед самой стрельбой?.. Теперь с моей подачи менты повяжут щедрого мужика за убийство… Интересно, куда он затырил мордоворота в омоновском прикиде?.. Никифорыч мировецкий мужик, а сучка заложила его ментам. Ну, кто я после этого?.. Эх, курва!..

Борщевская наотмашь сбила со стола пустую бутылку. Тупо посмотрела на разлетевшиеся со звоном по полу осколки стекла и, навалившись грудью на стол, зарыдала в пьяной истерике.