Китай в эпоху Си Цзиньпина

Очерк пятый. Борьба с коррупцией

Первое, с чего начал Си Цзиньпин в 2012 году, — это борьба с коррупцией. В Китае само понятие «коррупция» фубай — это нечто большее, чем просто взяточничество или превышение должностных полномочий. Слово фу означает «гниение мяса, разложение», а бай — «увядание, засыхание, упадок». С понятием фубай тесно связаны и идейное вырождение, и моральная нечистоплотность, и деградация веры, убеждений, патриотизма. Все это, как считали в Китае, является оборотной стороной тех успехов, которых достигла страна на пути рыночных преобразований.

Взяточничество, казнокрадство, кумовство, использование служебного положения для обогащения — это в Китае было всегда. Коррупция стала причиной упадка не одной правящей династии. Однако современный извод этого явления следует отсчитывать от экономических реформ 1980-х годов.

В этот период Китай вошел в значительной степени децентрализованным[63]. Пекин определял общее направление развития, но практически не контролировал действия властей на местах. Региональные чиновники близко к сердцу приняли лозунг Дэн Сяопина «Обогащайтесь!» [64] и на практике показывали верность курсу Пекина, образуя аффилированные с местными «народными правительствами» коммерческие компании.

Феномену чиновников-предпринимателей 1980-х посвящено множество исследований[65], общий вывод которых таков: на определенной стадии это способствовало формированию рыночной системы, хотя едва не привело к дроблению национальной экономики из-за «локального протекционизма», когда, защищая интересы собственных компаний, местные чиновники вводили ограничения на продажу продукции из других провинций. Быстрое обогащение чиновников-предпринимателей вызывало стремление подражать им у представителей политической элиты, еще не успевших «выйти в море» (так в Китае 1980-х называли начало собственной коммерческой деятельности), и… раздражение у тех, кто остался на обочине китайского экономического чуда.

Распространенный стереотип, что студенческие выступления на площади Тяньаньмэнь весной 1989-го были про «свободу и демократию», справедлив только отчасти. Такие лозунги тоже были, но на самом деле прежде всего студенты протестовали против социальной бесперспективности: против системы блата, кумовства, инфляции и безработицы. Ценой подавления выступлений и заморозки любых дискуссий о возможности политических реформ Коммунистическая партия Китая власть сохранила. А разговоры о недоверии к партии прекратились. Тем более, начиная с середины 1990-х годов, страна показывала экстраординарные темпы роста экономики. Пресловутый «общественный договор» между обществом и властью трансформировался в схему «власть обеспечивает повышение благосостояния, а население закрывает глаза на коррупцию».

Практика слияния интересов местного бизнеса и политических элит была почти узаконена, но постепенно она перестала отвечать интересам Центра, который к тому же уступал регионам большую часть собираемых налогов. В результате в 1994 году была проведена фискальная реформа, согласно которой большая часть налогов стала направляться в Центр, а ряд налогов (например, на местную продукцию, который платили в местный бюджет вне зависимости от прибыльности предприятий) и вовсе был отменен. Как следствие, у региональных властей исчезли стимулы содержать убыточные местные предприятия, те стали разоряться, а чиновники начали ориентироваться на взаимодействие с крупными компаниями, имеющими коммерческие интересы в том или ином регионе.

«Золотой жилой» оказалась работа с государственными строительными корпорациями. Местные правительства получали у госбанков займы и тратили их на инфраструктурные проекты, а подряды на них получали такие компании. Чиновники, выступавшие в этой схеме в качестве связующего звена, за свои услуги, как водится, брали «откат», и как раз к рубежу нулевых — десятых для них начались подлинно золотые времена: на фоне мирового финансового кризиса 2007–2008 годов Китай начал вкладываться в масштабное строительство инфраструктуры.

Глобальный кризис принципиально изменил формулу успеха китайской экономики: спрос на китайский экспорт на Западе падал, и, чтобы предотвратить замедление роста ВВП, о пагубном воздействии которого на социальную стабильность ученые говорили с 1990-х годов, Пекин перешел к инвестициям, щедро тратя миллионы юаней из кубышки, накопленной со времени фискальной реформы. Правительство снизило налоги на недвижимость и призвало банки давать ссуды. Посредством кредитов и прямых траншей власти начали вкладываться в железные дороги, шоссе, порты и строительство жилья. Строительный бум породил у чиновников грандиозные амбиции, помноженные на надежды урвать «свой интерес».

Самые выдающиеся истории связаны со строительством небоскребов и сети высокоскоростных железных дорог — о них подробнее будет сказано в соответствующих очерках.

К приходу к власти Си Цзиньпина коррупция, наравне с загрязнением окружающей среды и огромным внутренним долгом, считалась главной проблемой Китая. В 2021 году Центральный комитет КПК, подводя итог столетней истории партии, записал в свою резолюцию: «После начала проведения политики реформ и открытости были достигнуты огромные успехи <…>. В то же время возникли новые риски и вызовы, налицо глубинные противоречия и проблемы, которые не были решены в течение долгого времени. Одно время в управлении партией наблюдалась нестрогость, распущенность и слабость, что привело к распространению коррупции и других негативных явлений»[66].

Вот с этой «нестрогостью, распущенностью и слабостью» и принялся бороться Си Цзиньпин.

Безусловно, антикоррупционная риторика существовала и до Си Цзиньпина. И Дэн Сяопин, и другие руководители постоянно говорили о недопустимости «нарушений партийной дисциплины». Однако эти слова настолько явно расходились с делами, что на них никто не обращал внимания. До сих пор в Китае борьба с коррупцией сводилась к показательной порке некоего «козла отпущения» или использовалась как тяжелая артиллерия в борьбе партийных кланов. И сначала казалось, что Си Цзиньпин будет использовать антикоррупционную кампанию именно в этом качестве!

Однако довольно скоро выяснилось, что это не так. Собственно, «ноу-хау» Си Цзиньпина является тотальный характер предпринятой им кампании. Был провозглашен лозунг «Бить тигров и мух» , что следует понимать как заявку на искоренение коррупции на всех уровнях. Перед лицом затеянной Си «опричнины» все оказались равны: и высокопоставленные «тигры», и «мухи» с зарплатой 5 тысяч юаней.

Главной целью такого подхода было насаждение атмосферы тотального страха, искоренение ощущения, что «меня пронесет, ведь есть наверху надежные люди». Российские региональные чиновники по итогу работы с китайскими партнерами в 2013–2014 годах констатировали: какая-либо активность с китайской стороны практически прекратилась, все притаились, стараясь не привлекать к себе внимания. Таким был один из побочных эффектов антикоррупционной кампании.

Понятно, что всегда лучше убить двух зайцев, поэтому антикоррупционные чистки Си Цзиньпин, как и ожидалось, совместил с зачисткой политической элиты от своих конкурентов. Наиболее известными жертвами кампании стали такие деятели, как бывший начальник канцелярии ЦК КПК Лин Цзихуа , бывший заведующий Политико-юридической комиссией ЦК КПК Чжоу Юнкан , заместитель председателя Центрального военного совета и один из наиболее высокопоставленных китайских военных Сюй Цайхоу [67]и уже упоминавшийся Сунь Чжэнцай, которого прочили едва ли не на роль преемника Си. Покровители осужденных — бывшие руководители Китая Цзян Цзэминь и Ху Цзиньтао — напрямую от этих чисток не пострадали, но влияние их фракций было подорвано и к концу десятилетия растворилось полностью.

Другой особенностью предпринятой кампании явилась ее медийность. Раньше «честное имя партии» старались в негативном контексте употреблять пореже. Коррупционера снимали со всех постов, осуждали, и он навсегда пропадал из поля зрения публики. Сейчас ситуация поменялась. Поскольку цель кампании — вернуть доверие общества к власти, то и медийный охват — чем больше, тем лучше. Более того, журналисты стали копаться в очень грязном и очень дурно пахнущем белье. Раскрытые в СМИ подробности личной жизни бывшего шефа силовиков и китайской «нефтянки» Чжоу Юнкана, обладателя нескольких роскошных особняков и целого «гарема» из сотрудниц Центрального телевидения, — отличный сюжет для порнофильма[68].

Третья особенность кампании: ключевое значение в ее осуществлении принадлежит не прокуратуре, а партийному органу — Центральной комиссии по проверке дисциплины КПК[69]. Эта структура существовала и раньше, но именно при Си Цзиньпине она превратилась в силу, обладающую большим весом, чем спецслужбы. А ее руководитель Ван Цишань, считающийся куратором всей антикоррупционной кампании, в 2012–2017 годах фактически стал «человеком № 2» в Китае[70].

Еще одной характерной чертой кампании стал ее морализаторский характер. Борются не только с «откатами» и «распилами», но и с различными проявлениями «излишеств» и «разложения». Существенно сокращены представительские расходы и ограничено число заграничных поездок. По всей стране закрыли бордели (их крышевали коррумпированные силовики, а посещали коррумпированные чиновники). Начали интересоваться личной жизнью чиновников, содержание наложницы (необходимый атрибут успешного человека в Китае с незапамятных времен) стало восприниматься как проявление коррумпированности и моральной нечистоплотности, верный знак скорых разбирательств партийных комиссий по проверке дисциплины.

Алгоритм «низложения» следующий. Делом члена партии занимается одна из партийных комиссий по проверке дисциплины; в особо важных случаях — Центральная комиссия по проверке дисциплины КПК. По итогам разбирательства руководителя «уличают» в растратах, аморальном поведении и пресловутом «нарушении партийной дисциплины» (очень гибкая формулировка, под которую можно подогнать что угодно). Результатом может быть выговор, понижение в должности или исключение из партии и снятие с занимаемых постов. Далее за коррупционера берется народная или военная прокуратура: ему предъявляют обвинения, производят арест, начинается подготовка к суду. Она может быть довольно долгой (например, Бо Силая лишили всех постов в марте 2012-го, а осудили только в сентябре 2013 года).

Если чиновник не является членом партии, то процесс в его отношении обходится, естественно, без партийной прелюдии. Самые популярные обвинения: растрата, злоупотребление служебным положением, получение взятки, раскрытие партийных и государственных секретов. По китайским законам, если сумма незаконного дохода составляет более 100 тысяч юаней (около 1 млн рублей), за это предусматривается от десяти лет до пожизненного заключения с конфискацией имущества. При наличии отягчающих обстоятельств приговором может стать смертная казнь.

И вот тут начинается самое интересное. Согласно китайскому законодательству, смертная казнь может осуществляться немедленно, а может быть отсрочена на срок до двух лет. Как правило, по экономическим статьям дается отсрочка. Если преступник за это время не совершил никаких «умышленных преступлений» и вообще вел себя примерно, смертная казнь может быть заменена на пожизненное заключение.

Так, ни один из высокопоставленных «тигров», осужденных в рамках антикоррупционной кампании Си Цзиньпина, поставлен к стенке не был. Более того, самые резонансные «жертвы кампании», члены «Новой банды четырех» Чжоу Юнкан и Бо Силай, получили только пожизненное без каких-либо намеков на расстрел. В среднем же коррупционеров «сажают» на 12–16 лет. Таким образом, стереотип «в Китае провинившихся чиновников чуть что — ставят к стенке» — на самом деле не более чем стереотип.

И все же кампания возымела действие — причем по всем направлениям, которые были обозначены выше. Во многом благодаря ей Си Цзиньпин к концу десятилетия смог окончательно консолидировать власть и получил возможность проводить в жизнь свои взгляды на развитие Китая без оглядки на прежние межфракционные договоренности. Медийный характер кампании вернул партии доверие общества. Чиновники отказались от наиболее одиозных атрибутов своего статуса, раздражавших простых людей: расточительных банкетов, мотоциклетных кортежей, длительных и затратных командировок и так далее.

Обширная инфраструктура «индустрии греха» (подпольные казино, бордели, продажа наркотиков в клубах) практически исчезла из китайской повседневности. Безусловно, человеческие грехи никуда не делись, и по-прежнему существуют и закрытые вечеринки, которые посещают ответственные сотрудники, и особняки, которые покупают своим молодым любовницам высокопоставленные бонзы, но все это запрятано глубоко в тень. Как минимум, показное богатство коррупционеров сейчас не так режет глаза простому человеку, как это было, например, в 2012 году, когда 23-летний сын Лин Цзихуа, руководителя партийной канцелярии с официальной зарплатой менее 20 тысяч долларов в год, разбился на «Феррари» стоимостью 1 миллион долларов, находясь в машине в компании двух обнаженных девушек и пары дорожек кокаина[71].

Масштабы кампании впечатляют: посчитано, что к 2023 году разбирательства коснулись 2,3 млн чиновников или служащих госкомпаний[72]. Не было ни одного ведомства или региона, которые не были бы охвачены чистками. При этом наиболее заметные результаты достигнуты в первую пятилетку правления Си, а уже при следующем заведующем ЦКПД Чжао Лэцзи кампания не имела такого размаха и медийности.

Впрочем, борьба с коррупцией продолжается. В последние годы она в большей степени касалась руководства государственных корпораций, но в 2023 году вновь вернулась в область большой политики. Уже после начала третьего срока Си Цзиньпина по обвинению в коррупции были сняты со своих должностей высокопоставленные руководители: министр иностранных дел Цинь Ган и министр обороны Ли Шанфу . И хотя на момент написания этой книги их окончательная судьба неизвестна, очевидно одно — сколько у власти будет Си Цзиньпин, столько будет продолжаться и перманентная борьба по очистке партии и государства от «гниения и разложения». Можно сказать, это его фирменный стиль.

Очерк шестой. Экология

Второй проблемой, за которую пришлось крепко взяться Си Цзиньпину, стало плачевное состояние окружающей среды, которая, казалось, была принесена в жертву обогащению и экономическому росту. И хотя успехи последнего десятилетия в области экологии несомненны, на ключевой вопрос ответ пока не дан. И вопрос этот: «Сможет ли Китай сочетать экологию и потребление?»

Ставка на экономический рост всегда оборачивается повышенной нагрузкой на среду обитания. В годы экономических реформ в Китае эта истина подтвердилась самым драматичным образом. Цитируя Эвана Озноса: «Если власти сталкивались с выбором между ростом и окружающей средой, побеждал рост; между социальной защитой и ростом — также побеждал рост. Загрязнение губило землю, застройщики сносили целые районы. Общественное недовольство росло, но партия сдерживала его силой, а также за счет роста благосостояния»[73].

При этом неправильно было бы думать, что смог и загаженные водоемы — примета тех лет, когда Си Цзиньпин пришел к власти. Еще в дневниках советского стажера Юрия Чудодеева от 1985 года мы читаем: «Я видел, как загрязнена река Янцзы. Если так дальше будет продолжаться, Китай ждет катастрофа»[74].

Ощущение надвигающейся катастрофы, как мы понимаем, растянулось на десятилетия. И, вероятно, продлится еще не один год. Каждое новое поколение, восприняв в качестве стандарта то состояние окружающей среды, которое существовало в момент его взросления, вряд ли задумывается о том, что и оно, в свою очередь, является результатом серьезного и подчас критического антропогенного воздействия. Например, если обратиться к классическим источникам, о проблемах вырубки лесов и снижения плодородия почвы писали еще современники Конфуция.

Ничего удивительного в этом нет — китайцы живут на одной и той же территории несколько тысячелетий, и все это время они не слишком заботились о том, в каком состоянии оставят ее потомкам. Экологическому сознанию вообще сложно было появиться в Китае, учитывая ту жесточайшую конкуренцию, с которой сталкиваются китайцы в условиях перенаселенности. Если не ты срубишь последнее дерево, это сделает твой сосед: в голодную годину он выживет, а ты умрешь.

Последний катастрофический голод в Китае наблюдался всего лишь шестьдесят лет назад. Еще в 1980-е годы большинство населения питалось и одевалось достаточно скудно. На этом фоне призывы ограничивать себя, свою предпринимательскую деятельность и потребление ради сохранения окружающей среды попросту не встретили бы понимания. В новом тысячелетии ситуация начала меняться.

В 2000-е годы тогдашнее руководство Китая во главе с Ху Цзиньтао фактически признало, что феноменальные темпы экономического роста были достигнуты ценой деградации окружающей среды. В идеологический оборот были введены такие концепции, как «научное развитие» и «гармоничное общество» , утверждающие, что устойчивость развития на основе сбалансированного сосуществования человека и природы должна стать неотъемлемой частью «социализма с китайской спецификой». Слова, впрочем, по большей части так и остались словами, а с приходом нового руководства появились новые лозунги.

Уже при Си Цзиньпине в 2012 году государственной пропагандой была запущена другая идеологема: «экологическая цивилизация» . Концептуальная рамка была дополнена десятком различных законов и деклараций, формулирующих требования к построению «зеленой экономики» . Таким образом, утверждать, что в Китае власти не озабочены проблемами экологии, нельзя. Озабочены, знают, понимают и все, что могут, делают.

И результаты есть. В отдельных сферах — например, в альтернативной энергетике — весьма достойные. Кроме того, как утверждают пекинцы, если раньше по пальцам можно было пересчитать количество дней в году без удушающего смога, то сейчас наоборот — легче пересчитать количество дней, когда без маски невозможно выйти на улицу. Все остальное время качество воздуха вполне приемлемо, и даже видно солнце.

Но то столица. Здесь живет руководство страны, расположены зарубежные дипломатические и торговые представительства, проводятся крупные международные мероприятия. Хуже всего с экологией дела обстоят в маленьких промышленных городках, где расположено так называемое «грязное производство» (текстиль, выделка кожи и меха, производство полимеров и пластмасс, аккумуляторных батареек для бытовой техники, металлургия).

В филиалы экологического ада на земле они стали превращаться в эпоху «дикого капитализма с китайской спецификой», когда жажда наживы заставляла по максимуму эксплуатировать имеющиеся ресурсы, не считаясь с трудовым и экологическим законодательством. Здесь ситуация принципиально не изменилась. Правильные экологические решения, принимаемые наверху, с завидной регулярностью проваливаются, когда они попадают на места. Хозяева бизнеса давно перебрались в более благополучные районы, модернизировать производство чаще всего невыгодно — особенно если и так все работает. Соблюдение норм экологии на таких предприятиях означало бы крупные убытки для бизнесменов, а для населения — потерю средств к существованию.

Примерно так же рассуждают местные чиновники. Да, можно выполнять все бесчисленные распоряжения и директивы центра. Но кто тогда будет выполнять плановые показатели? И кого тогда отправят на повышение, когда будут подводить итоги непродолжительного (3–4 года) руководства на той или иной должности?

Хорошо известен пример одной угольной шахты вблизи города Линьфэнь в провинции Шаньси — одного из самых загрязненных городов мира по версиям различных рейтингов. В 2012 году в ходе очередной кампании по построению «экологической цивилизации» центральное правительство постановило закрыть многие шахты, не соблюдавшие даже примитивные нормы экологии. Однако после первого визита проверяющих оказалось, что шахты продолжают работать. Комиссия потребовала закрыть производства немедленно, и в присутствии чиновников на дверь одной из шахт был повешен амбарный замок. Шахта была вычеркнута из реестра работающих предприятий, и пекинские чиновники отбыли обратно — отчитываться о снижении числа загрязняющих производств. Когда через некоторое время контролеры вернулись, они обнаружили, что снятая с учета шахта продолжает работать как ни в чем не бывало. Как и «закрытая» таким же образом соседняя электростанция, на которую поставляют добытый на шахте уголь[75].

Добыча угля и угольная энергогенерация к середине 2010-х годов превратились в главный объект критики идеологов перехода к «экологической цивилизации». Между тем, определенные точечные достижения в сфере развития альтернативной энергетики и отказа от «грязного производства», вкупе с «эффектом голубого неба» над Пекином после двух десятилетий постоянного смога вызвали некоторое «головокружение от успехов», и в столице начали требовать более решительного сокращения угольного производства. Теперь уже власти на местах, запуганные жесткой антикоррупционной кампанией Си Цзиньпина, не смели перечить, и разнарядки по сокращению добычи угля более-менее начали выполняться.

Этому способствовало и падение общемировых цен на уголь, наблюдающееся с 2015 года, из-за его перепроизводства и падения спроса. В результате с 2015 года добыча угля сокращалась на 8–10 % в год. А его доля в производстве электроэнергии сократилась к 2021 году до 55 %, тогда как еще в 2010 году составляла 80 %[76].

Таким образом, добычу угля в самом Китае последовательно сокращали, однако потребление энергии, наоборот, только росло. Возникло противоречие, которое так некстати ударило по китайской экономике в юбилейном 2021 году — году столетия правящей Коммунистической партии Китая.

На Международном климатическом саммите в апреле 2021 года Си Цзиньпин поддержал почин ведущих мировых держав — достичь к середине века углеродной нейтральности, причем обещал сделать это в сжатые сроки: от пика выброса парниковых газов, который ожидается в 2030 году, к нейтральности в 2060 году[77]. (К примеру, США планируют выйти на углеродную нейтральность только к 2050 году, хотя системная работа по сокращению выброса парниковых газов началась уже давно).

Выполняя указания своего амбициозного руководства, Государственный комитет по развитию и реформам КНР принял новую жесткую «дорожную карту» по сокращению выбросов углекислого газа, после чего по угольной отрасли прошла новая волна закрытия шахт. Однако к тому моменту конъюнктура цен на уголь существенно поменялась по сравнению с 2015–2020 годами, когда Китай последовательно сокращал его добычу.

С начала 2021 года на фоне восстановления мировой экономики после пандемийных локдаунов резко вырос спрос на энергоносители, включая уголь, и к сентябрю цена на него поднялась до рекордных значений (до 250 долларов за тонну). Этому способствовал «газовый кризис» в Европе, когда из-за высоких цен на газ энергогенерация была вынуждена переключиться на уголь, запасы которого также очень быстро подошли к концу. Некстати пришелся и сезон дождей в Индонезии, из-за чего в стране, занимающей третье место в мире по добыче угля (после Китая и Индии), затопило шахты, появились проблемы с доставкой продукции баржами по разлившимся рекам и, как следствие, до китайских портов на южном и восточном побережье, которые находятся вдалеке от основных районов производства угля в КНР.

В общем, цена на уголь в Китае вслед за общемировыми котировками выросла, а доходы электростанций, формирующиеся по государственным тарифам, остались на прежнем уровне, и они не смогли в нужных объемах закупать уголь для производства энергии. Руководство ряда регионов к концу августа получило предписания о необходимости сократить энергопотребление, так как уровень производства в предыдущие месяцы превысил рекомендованную макроэкономическими ведомствами планку. Электростанции в таких провинциях просто прекратили работу, а возобновить ее не смогли из-за дефицита угля.

Уже в сентябре энергии стало не хватать настолько, что во многих городах ввели веерные отключения света, а работающие в энергоемких сферах предприятия остановились. Отрезвление наступило быстро. Уже осенью 2021 года были предприняты решительные меры, направленные на восстановление угольного производства, но по более продвинутым технологическим стандартам. Энергетикам также разрешили самостоятельно определять цены на свою продукцию, а не отдавать ее по фиксированным тарифам.

К концу года китайское руководство справилось с неожиданным энергетическим кризисом, но ценой отказа от обвальной декарбонизации. Уже в 2022 году процент угля в китайской энергогенерации вновь достиг уровня 61 %[78]. Движение к «экологической цивилизации» натолкнулось на банальную нехватку доступной энергии.

Призыв властей к «экологической цивилизации» противоречит другому призыву — наращивать внутреннее потребление. Как уже говорилось, Китай давно хочет слезть с «экспортной иглы», когда доходы национальной экономики зависят от поставок и продажи китайских товаров на внешние рынки. Для этого Китай необходимо превратить в более-менее замкнутую экономическую систему, где большая часть производимых могучей китайской экономикой товаров в самом Китае и будет потребляться. (Как, собственно говоря, и было большую часть истории человечества.) А для этого некогда бережливых и рачительных китайцев необходимо заставить потреблять, потреблять, потреблять.

В борьбе за это все средства хороши. И электронная коммерция, и анализ больших данных, и искусственный интеллект, и постоянные распродажи, и «день холостяка», и «черная пятница», и длинные выходные, о которых подробнее можно будет прочитать в очерках ниже.

Британка Фуксия Данлоп так описывала обычный китайский званый ужин середины нулевых: «Никто из присутствующих не испытывал сильного чувства голода, но ужин оплачивала какая-то фирма, а в Китае не принято накрывать столы скромно. Мой друг заказал роскошных алых креветок со сложным гарниром; целую рыбу, приготовленную на пару; крабов, тушенных с чили и чесноком; свиную ногу; огромное количество блюд из курятины, утятины и говядины; дорогие дикие грибы; супы и пельмени. Все это выглядело вульгарным, блюда были кричаще показными — и на вид, и на вкус; явно не обошлось без пищевых красителей, бульонных кубиков и глутамата натрия. Мы вертели в руках палочки, поклевывая немного того, немного другого. Я не заметила, чтобы кто-нибудь за столом ел в полном понимании этого слова. Большей части блюд через несколько часов предстояло отправиться на корм свиньям»[79].

С началом антикоррупционной кампании Си Цзиньпина привычке много и напоказ потреблять, казалось, был нанесен удар, но, похоже, пришелся он лишь по официальным мероприятиям с участием чиновников. В Китае по-прежнему принято заказывать намного больше, чем сможешь съесть. Дарить бесполезные безделушки во множестве красивых коробочек и пакетиков. Менять старый работающий телефон на новый, только потому что ты можешь себе это позволить. Когда в магазине я спросил у продавца, будет ли новенький Huawei работать три года, продавец, казалось, просто не понял моего вопроса — зачем ему работать три года, если через год можно будет купить новую модель, с еще более совершенной селфи-камерой и функцией дополненной реальности?

Государство не одобряет расточительства, но в основном из-за коррупционной составляющей. О том, что оборотная сторона «тотального потребления» — это истощение ресурсов и загрязнение окружающей среды, думают значительно меньше. Не только тяжелая, но и самая что ни на есть легкая промышленность «мастерской мира» (производство материалов для обуви, одежды, сумок) — это очень и очень грязная индустрия. И если в западном мире в моду постепенно входит умеренность, то в Китае, где потребление — важная политическая задача, это пока далеко не так. Поэтому и все призывы к «экологической цивилизации», сопровождаемые стимулированием внутреннего рынка, выглядят не очень убедительно. И вряд ли стоит от них ждать быстрого результата. Пока результатом является то, что остановлено падение Китая в экологическую пропасть. Но надолго ли?

Очерк седьмой. Борьба за социальное равенство

Третья ключевая задача, за которую взялся Си Цзиньпин после прихода к власти, — самая сложная. Это преодоление постоянно расширявшегося в последние десятилетия разрыва между богатеющими и всеми остальными. И хотя результаты здесь пока наименее очевидны, возможно, в будущем именно это направление политики Си будет признано его главным вкладом в развитие Китая.

Классическая китайская цивилизация не была царством социальной справедливости и всеобщего равенства. Имущественное расслоение имело место на всех этапах ее развития, причем периоды кризисов, как правило, были связаны с усилением зажиточных семей — так называемых «великих домов» (совсем как во вселенной «Дюны» Фрэнка Герберта).

«Великие дома» богатели и приобретали слишком большое влияние, однако стремились платить в казну налоги не пропорционально своему богатству, а меньше, что подрывало налоговую базу империи, становилось причиной коррупции и центробежных процессов на окраинах.

В противовес идеалом для идеологов китайской государственности всегда было гомогенное общество множества одинаково богатых (или одинаково бедных) и относительно бесправных земледельцев, которые платили бы в имперский бюджет одинаковый налог и поставляли в армию рядовых воинов.

Подобная концепция, как считается, была воплощена в древности в системе «колодезных полей» , при которой вся земля была поделена на равные наделы, облагаемые равными налогами. Посмотрите на иероглиф цзин 井 («колодец») или представьте поле для игры в крестики-нолики, в котором все клеточки по краям — это наделы отдельных домохозяйств, а клеточка в центре — «государственное поле», которое обрабатывается сообща всей крестьянской общиной. Вот таков идеал китайского социального порядка, позволяющий достичь «всеобщего благоденствия» гунтун фуюй . Именно к нему призывали в древности реформаторы, озабоченные ослаблением китайского государства и рисками краха очередной правящей династии.

Современные историки считают «колодезные поля» мифологемой, а многочисленные апелляции к их «возрождению» — не более чем средством политической борьбы[80]. Впрочем, периодически сильные правители, попадавшие на «драконий трон», максимально приближались к тому, чтобы сделать сказку былью, безотносительно того, чем они руководствовались — идеалистичными представлениями или политическим прагматизмом.

Хорошо известен сюжет, связанный с первым императором Китая Цинь Шихуаном , который боролся с торговцами и тем, что сейчас назвали бы «креативным классом», опираясь на земледельцев, вся жизнь которых была бы подчинена государственным задачам и регламентирована до мелочей. «Идеальное тоталитарное государство», созданное Цинь Шихуаном, развалилось сразу же после его смерти, однако пример оказался заразителен.

Последняя к данному моменту попытка повернуть Китай к классической схеме Цинь Шихуана «сильное государство — слабый народ» [81] была предпринята Мао Цзэдуном в 1950–1960-е годы. Сложно отрицать, что во времена его социально-экономических экспериментов Китай почти достиг искомого состояния равенства — все были одинаково бедны и одинаково бесправны — однако к моменту смерти председателя Мао в 1976 году Китай оказался на грани гуманитарной катастрофы и далее уже просто физически не мог строить «великое благоденствие» в столь радикально эгалитарном прочтении.

Поэтому инициированные его преемниками социально-экономические реформы отталкивались от противного. Вдохновляясь идеями российского «нэпа», Дэн Сяопин «легализовал» идею того, что в «начальной стадии развития социализма» возможно социальное неравенство: «Достигать зажиточности за счет честного труда законно. Разрешить части людей и районов переходить к зажиточной жизни раньше других — новое средство»[82].

Сейчас можно констатировать: именно этот завет Дэн Сяопина был воплощен наиболее полно и последовательно. «Архитектор реформ» действительно никогда не обещал, что богатым и процветающим станет сразу весь Китай, — однако масштаб расслоения в Китае, как на уровне отдельных домохозяйств, так и на уровне целых макрорегионов, поражает.

Индекс Джини, который отражает уровень неравенства в стране, по разным оценкам достигает в Китае отметок от 40 до 60 пунктов (нуль в этой системе координат означает полное равенство, а сто — полное неравенство). Для сравнения: в 1980 году, на заре китайских реформ, индекс Джини в КНР составлял 30[83], в России он даже после перестройки и приватизации составляет не более 40[84], а показатели современного Китая сравнимы с такими странами, как Бразилия и Мексика, а также Руанда и Камбоджа. Причем, как утверждают некоторые исследователи, в середине правления Ху Цзиньтао он доходил до 73[85].

И вновь процитируем Эвана Озноса, задокументировавшего настроения в обществе в это время: «Чем дольше я жил в Китае, тем сильнее мне казалось, что люди воспринимают экономический бум как поезд с ограниченным количеством мест. Для тех, кто вовремя занял кресло (потому что явился первым, или происходит из подходящей семьи, или дал взятку), прогресс оказался невообразимым. Все остальные были вправе гнаться за поездом так далеко и так быстро, как их несли ноги, но, тем не менее, могли видеть лишь его хвост вдалеке»[86].

Весной 2021 года в преддверии столетия Коммунистической партии в Пекине объявили о полном преодолении бедности во всех административно-территориальных единицах страны (при этом под бедностью в Китае подразумевается доход менее 2 долларов в день; все, что выше, — уже не «бедность»). При этом на 25 % китайцев, имеющих самые низкие доходы, приходится лишь 2 % национального богатства. Сравните это с 10 % богатейших китайцев, имеющими 42 % доходов в стране[87], и вы поймете, что Китай — это, как говорилось советской пропагандой, «страна контрастов».

Преодоление этих контрастов, а также выправление несбалансированности развития, доставшейся Си Цзиньпину в наследство от предшественников, ближе к концу второго срока стало центральным пунктом политической повестки.

Наиболее решительные меры были предприняты в 2021 году. Подводя в конце года его итоги, я в своих записях назвал его «Годом великого перелома». Столь решительная формулировка появилась в ответ на целый ряд сигналов и признаков, буквально кричавших: «Это действительно начало новой эпохи».

Усиление государства на фоне борьбы с пандемией коронавируса и одновременное сужение финансовых возможностей ввиду мирового экономического кризиса, во многом вызванного все той же пандемией, позволили Коммунистической партии Китая открыть самый настоящий «огонь по офисам»[88], предпринять кампанию по установлению полного контроля над частным капиталом.

17 августа 2021 года состоялось заседание Комиссии ЦК КПК по финансово-экономическим вопросам, в ходе которого Си Цзиньпин подчеркнул, что «всеобщее благоденствие — ключевое требование социализма и важная черта модернизации по китайскому пути»[89]. По итогам того же заседания было указано, что «необходимо разумно регулировать непомерные доходы и побуждать лица и компании с высокими доходами возвращать больше обществу».

Уже упомянутое выше словосочетание гунтун фуюй (на русский язык можно перевести не только как «всеобщее благоденствие», но и как «всеобщее процветание») стало одним из главных слов года в устах председателя Си. А в октябре на страницах главного теоретического журнала Коммунистической партии Китая «Цюши» появилась статья под заголовком «Твердо стремиться ко всеобщему благоденствию»[90] — подборка цитат Си Цзиньпина на все том же августовском совещании.

Этой статье предшествовал другой, не менее характерный текст, ставший предвестником начала в Китае новой широкомасштабной политической кампании. 29 августа в китайских соцсетях появился пост анонимного блогера, пишущего под псевдонимом Ли Гуанмань , где автор декларировал, что «перемены чувствуются в воздухе». «Изменения смоют всю пыль, рынок больше не будет раем для капиталистов, которые могут обогатиться за одну ночь, сцена перестанет быть раем для женоподобных звезд, а пресса — местом для поклонения западной культуре»[91]. Целью изменений, по мнению неназванного автора, является построение общества «всеобщего благоденствия» — совсем как в трактатах древних философов и речи Си Цзиньпина.

Аналогии с «культурной революцией», в ходе которой миллионы ныне живущих китайцев, включая молодого Си Цзиньпина, оказались высланы из городов в деревни для «трудового перевоспитания», в Китае по-прежнему находятся под негласным запретом. Однако риторика и стилистика поста Ли Гуанманя, который подозрительно широко распространился по государственным СМИ, не могут не вызывать ассоциаций со временами Мао.

Не будем пересказывать все вехи «крестового похода государства на частный капитал», которые в 2019–2020 годах начались с наезда властей на одну из крупнейших и популярнейших китайских корпораций «Алибаба» . Заметим лишь, что под ударом оказались частные компании, массово нарушавшие антимонопольное законодательство и обраставшие «плохими долгами». Все они, естественно, далеко не агнцы.

Приведем в пример хотя бы крупнейшую девелоперскую корпорацию «Хэнда» (Evergrande), вся бизнес-стратегия которой строилась на получении огромных кредитов в государственных банках — зачастую не без коррупционной составляющей — и демпинге цен, в результате чего она оказалась самым закредитованным застройщиком в мире, которого без государственной поддержки ждет неминуемый дефолт[92].

Под угрозой «раскулачивания» китайские миллиардеры стали судорожно тратиться на благотворительность. Только к началу осени семь самых богатых людей Китая пожертвовали более 5 млрд долларов, это на 20 % больше, чем за весь предыдущий год[93]. Одна только крупнейшая китайская IT-компания «Тенсент» обещала, что потратит на социальные программы 15 млрд долларов[94]. Параллельно власти фактически запретили частное репетиторство, строительство небоскребов и вычурных зданий, резко ужесточили регулирование так называемых «шеринговых компаний», ограничили доступ детей к онлайн-играм, провозгласили намерение разобраться с имиджем и поведением звезд шоу-бизнеса и даже ввели потолок зарплат в профессиональном футболе, чем вызвали массовое бегство из страны высокооплачиваемых легионеров.

Казалось бы, при чем здесь социальное равенство? Однако в том-то и дело, что мы видим не разовую символическую акцию, в большей степени направленную на имитацию деятельности, чем достижение реального результата, а комплексную системную кампанию руководства страны, ориентированную на коренное переформатирование китайского общества. По задумке руководства, общество должно стать еще более управляемым, лояльным, патриотически настроенным и чуждым влиянию заграницы. И корпорации, озабоченные, прежде всего, извлечением прибыли, в том числе из пороков и слабостей обывателей, в данном случае — не только помеха, но и прямой конкурент влиянию партии-государства. Следовательно, как и в древности, залог выживания империи — борьба с «великими домами» и приведение общества к системе «колодезных полей», в которой все будут одинаково бедны или богаты и при этом бесправны перед лицом сильного государства.

Неудачи, которые постигли китайскую экономику по мере затягивания антиковидных ограничений в 2022 году и постковидного восстановления в 2023 году, к началу третьего срока Си Цзиньпина заставили власти пойти на тактические уступки корпорациям. Новый премьер Госсовета КНР Ли Цян, выступая на пресс-конференции после своего избрания, подчеркнул: «Мы намерены активно создавать международную деловую среду, ориентированную на рынок, основанную на законодательстве, равном и справедливом отношении ко всем типам предприятий. <…> Китай обладает большим рыночным спросом, существует много новых направлений для работы и огромные возможности. Частная экономика должна быть перспективной»[95].

Сигнал, который был подан новым куратором всего экономического развития в стране, истолковали так: «Государство обещает пока не кошмарить частный капитал, как это было в 2021 году». В Пекине озабочены перспективами нового глобального экономического кризиса и понимают, что пока в Китае не смогли придумать ничего работающего лучше, чем загнанная в жесткие рамки госрегулирования, но все же рыночная экономика с активным частным капиталом. Правда, пристальное внимание государства к частным компаниям никуда не денется, и во главе угла будет находиться именно социальный компонент деятельности бизнеса.

Примечательно, что свое выступление на пресс-конференции Ли Цян начал с таких слов: «Прежде всего, мы должны твердо придерживаться концепции развития, в которой народ занимает центральное место. Ведь цель работы партии и правительства состоит в том, чтобы приносить пользу народу. Мы всегда будем помнить, что первым в словосочетании „народное правительство“ стоит слово „народное“, и будем должным образом решать каждый вопрос, связанный с благосостоянием людей»[96].

От того, насколько эффективно получится у Си Цзиньпина и Ли Цяна выстроить взаимосвязь экономического роста и сбалансированного социального развития, зависит, каким войдет в историю правление Си: заточенным исключительно на «закручивание гаек» или ознаменованным достижением «всеобщего благоденствия».

Очерк восьмой. Урбанизация

Еще две плоскости, в которых в минувшее десятилетие происходили важные, заметные невооруженным глазом перемены, связаны с долгосрочными процессами. Оба они касаются населения: это депопуляция и демография.

Возможно, с точки зрения историков будущего, главным событием первой четверти XXI века в Китае станут не события в области внешней или внутренней политики, а тот факт, что впервые за несколько тысячелетий великая земледельческая цивилизация перестала быть деревенской и превратилась в преимущественно городскую.

Накануне прихода к власти Си Цзиньпина, в 2011 году, согласно данным китайской статистики, городское население превысило сельское. Однако важно и то, что меняется и деревня. В период правления Си в развитие сельской инфраструктуры вкладывали миллиарды юаней, селяне массово отходили от крестьянского труда и становились носителями новых стандартов поведения и потребления. Это коренной процесс, в котором руководство Китая увидело ключ к выходу из «ловушки средних доходов» и надежду на будущее развитие страны.

Как уже было отмечено в предыдущем очерке, во все времена в основе успехов китайского государства лежали налоговые поступления из села, от обычных крестьян. Когда земля была поделена более-менее поровну и каждая крестьянская семья могла платить небольшой, но стабильный налог, китайская империя процветала. В такие годы казны хватало не только на то, чтобы содержать огромную армию чиновников, но и на то, чтобы строить каналы, плотины, дороги.

Как только естественный процесс приводил к тому, что слабые хозяйства разорялись, а сильные богатели еще больше, на селе возникала сила, способная поспорить влиянием с местными представителями государства. Как минимум, договориться с ними. Тогда налоговые поступления из регионов оскудевали, а следом за этим начинала расти коррупция, делавшая «великие дома» еще сильнее. Пограничные армии, не получая жалования из столицы, выходили из-под контроля. Ирригационные сооружения разрушались, речные долины страдали от наводнений. А крестьяне, беззащитные перед лицом богатых соседей, продажных чиновников и просто «лихих людей», уходили в леса и горы, пополняя разбойничьи шайки, которые при желании можно называть повстанческими армиями.

Так начинались крестьянские войны, масштабы которых даже смешно сравнивать с локальными конфликтами на западной периферии Евразии типа Столетней войны или крестовых походов. Последняя из таких войн в конечном итоге привела к власти крестьянских повстанцев, известных как Коммунистическая партия Китая. Парадокс, но именно КПК, долгое время крепко державшаяся за свое крестьянское происхождение, начала бороться за то, чтобы Китай из сельской страны поскорее превратился в городскую.

Естественным образом пока лучше всего развиваются мегалополисы типа пекинской агломерации Цзин-Цзинь-Цзи [97]. Государство видит в них центры передовой науки и места сосредоточения капитала. Если ехать на поезде из Шанхая в Нанкин или из Шэньчжэня на север вдоль дельты реки Чжуцзян , не покидает ощущение, что ты все время находишься в одном большом городе. Один городской район сменяется другим, фабричные поселки следуют друг за другом.

Гигантские муравейники, в которые со всего Китая стекаются в поисках работы бывшие крестьяне — нунминьгун , становятся еще и головной болью властей. Социальная инфраструктура не успевает переварить такой приток трудовых мигрантов, поэтому те вынуждены уходить в нелегальную сферу и работать в ужасных условиях без какой-либо социальной защиты. Альтернативы для них попросту не существует. Дома работы нет, выехать в заветные для китайских мигрантов страны типа Канады или Австралии бедному деревенскому жителю по разным причинам практически невозможно. Наконец, выезжать для работы в соседние страны Юго-Восточной Азии или постсоветского пространства чаще всего нет никакого смысла. Зарплаты здесь ниже, чем в Китае, так что даже ту сумму, которую придется заплатить посредникам для оформления на работу, отбить получится не сразу.

Урбанизация в глазах китайских специалистов означает экономическое развитие. Однако сейчас, столкнувшись с целым рядом побочных эффектов «экономического чуда» предыдущих десятилетий, Китай ведет охоту за двумя зайцами: в Пекине хотят не только обеспечить рост экономики, но и по возможности выровнять гигантские диспропорции уровней развития различных регионов. Так что подлинной целью китайского руководства является урбанизация в масштабах всей страны, нацеленная на подъем не только мегаполисов, но и малых городов, — так называемая «урбанизация нового типа» , объявленная в 2014 году.

За три десятилетия экономических реформ доля горожан в структуре населения Китая удвоилась, достигнув 55 %[98], однако не стоит забывать, что примерно за такой же срок количество горожан в пореформенных Южной Корее и Тайване увеличилось еще больше. Такими же темпами, как в Китае, количество горожан увеличивается в Индонезии и Таиланде. В самом же Китае вопрос перехода в городской статус зачастую решается чисто административными методами. Например, целые уезды со всеми входящими в их состав волостями и поселками переименовываются в районы городского подчинения шисяцюй , становясь, тем самым, частью городской территории.

Такие «города» могут занимать территорию целой небольшой провинции (например, «самый большой мегаполис мира» с населением 31 млн человек Чунцин имеет площадь такой немаленькой страны, как Австрия). Население подобных городов по-прежнему делится на «сельское» и «городское», но, как только входящие в их состав села переименовываются в поселки, их жители, с точки зрения официальной статистики, сразу становятся «горожанами». Даже если признать условность подобных цифр, следует согласиться с тем, что в последнее десятилетие власти активизировали свои действия по развитию городов. Увы, ценой разрушения деревни.

Чиновники заявляют об ориентации на планку развитых стран — чтобы не менее 70 % населения проживало в городах[99]. Тысячелетний уклад деревенской жизни рушится. Крестьян переселяют из домов, помнящих историю нескольких поколений предков, в многоквартирные многоэтажки, которые возводятся тут же, на окраинах бывших деревень. «Новые горожане» начинают работать на производстве или в сфере услуг. Даже такого феномена, каким были в советском обществе дачи, в Китае нет — поэтому зачастую вчерашние крестьяне, покидая деревни, теряют тысячелетнюю связь с землей навсегда.

Основные причины этих изменений банальны. Труд большинства китайских крестьян в современных условиях совершенно неэффективен. Считается, что производительность, например, южнокорейских фермерских хозяйств в сорок раз выше, чем в среднем по Китаю. Это во времена «культурной революции» все работали усердно, но одинаково плохо. Сейчас же передовым фермерским хозяйствам совершенно не нужны десятки людей на полях. Быстрее и эффективнее ту же работу выполнит техника, а там, где раньше применяли в лучшем случае навоз, сейчас используются химические удобрения.

Чем крупнее хозяйство, тем более современные технологии оно использует. Благодаря внедрению «полей высоких стандартов» Китаю удалось в целом решить проблему продовольственной безопасности: сейчас он полностью обеспечивает себя зерном для питания (рисом, пшеницей)[100]. Работающие по старинке бедные крестьянские семьи с точки зрения экономической целесообразности только занимают земельный фонд, которым, по мнению регионального руководства, можно распорядиться и получше.

Ведь на сельских землях можно не только растить урожай, но и строить новые микрорайоны, фабрики, дороги, гольф-клубы и парки развлечений. В Китае отсутствует частная собственность на землю — фактически землей везде распоряжаются местные власти, для которых весьма актуальной остается задача наполнения бюджета. Местным властям, которые на селе представлены «комитетом сельских жителей» , гораздо выгоднее отдать поля под жилую или производственную застройку, а полученные доходы (как от сдачи земель в аренду, так и получаемые с производства налоги и сборы) пустить на «общественные нужды». Сплошь и рядом, впрочем, доходы эти оседают в карманах лиц, ответственных за сделки с землей. Сговор между бизнесом и местными властями по поводу использования общественной земли справедливо считается одним из наиболее распространенных видов коррупции в Китае.

При этом управляемое и планомерное «обезземеливание» крестьян вполне соответствует стратегическим установкам государства. В XVII веке «огораживание» в Англии стало одной из причин успехов капитализма. Землевладельцам оказалось выгоднее отдавать поля под пастбища для овец, чем сдавать их крестьянами в аренду, — так что миллионы вчерашних крестьян, спасаясь от голодной смерти, наводнили города, сформировав так называемую «резервную армию труда» — обязательное условие для развития капитализма. Для современного Китая крестьяне, переселившиеся в города, — не только рабочая сила, но и «новые горожане», — отличный от крестьянства класс с совершенно иными стереотипами поведения и стандартами потребления.

Как уже отмечалось выше, Китай находится в процессе смены с модели экономики, ориентированной на экспорт, на модель, ориентированную на внутреннее потребление. Рост внутреннего потребления должен быть обеспечен увеличением доли горожан с их привычками тратиться на новые модели телефонов, посиделки в ресторанах, путешествия и прочие глупости, без которых крепко стоящие на земле крестьяне вполне могли бы и обойтись.

При этом — что важно! — Китай не хочет, чтобы еще больше трудовых мигрантов из деревень уезжало в и без того перенаселенные прибрежные города. Именно поэтому было решено сделать ставку на повсеместное превращение деревень в города. Если не по статусу, то по внешним признакам. Ради этого оказалось не жалко значительных средств, которые сначала трансфертами переводятся из центрального бюджета в региональный, а затем посредством различных грантов, субсидий и льготных кредитов, которые выдают госбанки, попадают непосредственно к населению. Как правило, такие деньги направляются на открытие своего дела: кустарной мастерской или заведения сферы услуг. Именно это и является основополагающей идеей «урбанизации нового типа».

Новое время — новые возможности. Так, на весь Китай прославился поселок Ваньтоу в провинции Шаньдун , жители которого начали заниматься производством поделок из дерева и их продажей на многочисленных китайских онлайн-площадках. Появился даже такой термин, как «Таобао-деревня» . Корпорация «Алибаба» определяет их как деревни, в которых не менее 10 % хозяйств имеет онлайн-магазины, а годовой доход от онлайн-коммерции приносит не менее 10 млн юаней[101].

Если во времена «культурной революции» селян призывали учиться у народной коммуны Дачжай , жители которой в горной местности строили дамбы и террасные поля, а при Дэн Сяопине прославилась деревня Сяоган , жители которой впервые применили систему «семейного подряда» , то сейчас актуальнее пример поселка Ваньтоу.

Появились и другие специализации «урбанизированных деревень». Например, есть населенные пункты, в которых сконцентрированы майнинг-фермы, занимающиеся генерированием криптовалют, — наибольшая концентрация таких «майнинг-деревень» в окраинных автономных районах Синьцзян и Внутренняя Монголия и провинциях Сычуань и Юньнань [102].

Повсеместно развивается сельский туризм, который местным властям обычно представляется «панацеей» для решения любых проблем реструктуризации экономики[103]. Государственная пропаганда раскручивает примеры успешных «перевоплощений», но бывают, конечно, и не столь удачные истории. Каждый, кто путешествовал самостоятельно по Китаю и забирался в сторону от избитых туристических маршрутов, наверное, бывал в горных деревнях, где на 100–150 жителей есть пара «гостиниц» и штук пять «ресторанов». Чаще всего, кроме самих хозяев, в этих гостиницах никто не живет, а в ресторанах никто не столуется. Не в сезон залетный иностранный турист будет единственным постояльцем. Скучновато, зато от хозяев можно услышать много интересного.

Однажды, забравшись в горы чуть в сторону от знаменитых «террасных полей» в Гуанси-Чжуанском автономном районе , я вот так побеседовал с хозяином подобной гостиницы. Пришлось услышать, как староста комитета сельских жителей снюхался с представителями крупной корпорации и «продал» им землю под строительство ветряных электростанций. Зато уездные власти построили всем жителям деревни новое жилье в национальном стиле и выделили средства на оборудование гостевых домов, кафе и магазинчиков сувениров. Старых зданий в деревне почти не осталось, но их и не жалко — бедно, очень бедно жили тут последние пару тысяч лет.

Рассказал хозяин и про то, что дети всех деревенских уехали работать в соседнюю провинцию Гуандун: кто в Фошань , где производится почти вся мебель в мире, кто в Дунгуань — центр производства радиоэлектроники. Хорошо, что сейчас в деревне у всех есть смартфоны — в любой момент можно поболтать по «Вэйсиню» — интернет-мессенджеру, который заменяет китайцам почти все сайты и социальные сети. Домой дети приезжают только на Праздник Весны и возвращаться насовсем не собираются. Их дети уже вырастут в городах, и вряд ли их что-то будет связывать с гусян , «родовой деревней», кроме дедушки с бабушкой. Да и те — только пока живы.

Таковы приметы времени. Китай позже многих других вступил на путь урбанизации. Но, вступив, уже с него не свернет.

Очерк девятый. Демографическая политика

Еще одна веха в истории Китая, пришедшаяся на правление Си Цзиньпина, — Китай перестал быть самой населенной страной мира.

По оценкам демографов, это произошло в 2023 году. По итогам переписи населения КНР 2020 года, население материкового Китая составило 1 411 778 724 человека — это на 5,38 % больше по сравнению с переписью 2010 года, но среднегодовые темпы прироста к началу 2020-х годов сократились до 0,53 %[104]. По итогам 2022 и 2023 годов и вовсе была зафиксирована депопуляция — до оценочного показателя в 1 млрд 409 млн человек[105].

В то же время темпы прироста населения в Индии таковы, что, по расчетам World Population Review, уже к январю 2023 года население этой страны составило не менее 1417 миллионов человек[106], то есть больше, чем зафиксированное переписью количество населения КНР.

Самое любопытное, что это произошло не благодаря, а вопреки усилиям китайского руководства. Именно при Си Цзиньпине государство, исправляя перекосы периода реформ, радикально смягчило политику планирования рождаемости, однако тенденцию к сокращению фертильности и риски депопуляции это не переломило.

Политика «одна семья — один ребенок» осуществлялась в Китае с самого начала экономических реформ — с 1979 года. К этому времени Китай подошел слаборазвитым экономически и перенаселенным демографически, что, с одной стороны, и стало одним из столпов будущего «китайского экономического чуда» (сочетание низкой базы развития, незавершенной урбанизации и огромных ресурсов дешевого труда), с другой стороны, поставило перед руководством страны серьезные задачи по повышению уровня жизни, которые на протяжении всего пореформенного периода воспринимались как ключевая цель развития, ступенька на пути перехода к развитому социалистическому обществу.

Политика ограничения рождаемости, несмотря на свою непопулярность среди населения, однозначно дала позитивные плоды с точки зрения контроля над численностью населения. Вместе с тем она привела к большому числу побочных эффектов. Среди них гендерный дисбаланс (родители, имея право только на одного ребенка, предпочитали заводить мальчика), появление поколений избалованных эгоцентричных детей — так называемых «маленьких императоров» , феномена шиду фуму (родителей, потерявших своего единственного ребенка и уже неспособных зачать нового).

К началу века четко обозначились демографические диспропорции, при которых в Китае уже в ближайшее время будет проживать большое число людей пенсионного возраста и недостаточное для того, чтобы его содержать, количество трудоспособных. Стало очевидно, что сокращение рождаемости больно бьет по рынку рабочей силы, которая в Китае, во-первых, уже не дешевая, во-вторых, уже не такая многочисленная, как раньше. Среди специалистов появилось выражение: «Китай состарится, не успев разбогатеть» .

Все это вынудило власти в 2010-х годах пойти на смягчение политики планового деторождения. Еще до правления Си Цзиньпина, в 2009 году, на все регионы были распространены инициированные ранее эксперименты, разрешающие паре, где оба супруга являются единственными детьми в семье, иметь второго ребенка. Уже при Си, в 2013 году, власти позволили семьям, в которых хотя бы один из родителей был единственным ребенком, иметь второго ребенка — учитывая, что репродуктивного возраста достигло поколение «маленьких императоров», это фактически означало разрешение на второго ребенка для подавляющего большинства семейных пар.

В 2015 году политика была дополнительно ослаблена: было разрешено рождение двух детей в семье без каких-либо ограничений. Наконец, 31 мая 2021 года — спустя три недели после обнародования итогов седьмой переписи населения — на заседании Политбюро ЦК КПК, посвященном проблеме старения населения, было решено разрешить всем семьям в стране заводить до трех детей.

При этом определенные ограничения все-таки остались. Рождение более трех детей по-прежнему запрещено, даже большинству представителей национальных меньшинств (ранее они пользовались льготами). Исключение составляют случаи многоплодной беременности и эксперименты в отдельных регионах.

К быстрым результатам смягчение политики планового деторождения пока не привело. Коэффициент рождаемости в КНР находится уже ниже уровня развитых постиндустриальных стран (таких, как США или Великобритания). В 2023 году этот показатель в КНР равнялся 1,2[107]. Причем, если рассматривать самые развитые китайские регионы, там коэффициент рождаемости еще ниже (даже ниже, чем в Японии и Южной Корее, которые известны старением населения). Так, в провинции Гуандун этот показатель равен 1,08, в Пекине и Шанхае — меньше 1,0. Меньше одного он и в депрессивных северо-восточных провинциях, граничащих с Россией[108].

В свое время государство со всей решительностью и даже с некоторым садизмом ограничивало естественное право людей иметь столько детей, сколько им захочется. Сейчас же победные реляции о выполнении «столетней цели» по борьбе с бедностью произнесены, и вроде как надо, наоборот, увеличивать рождаемость, однако теперь само население не хочет рожать больше.

В больших китайских городах люди женятся поздно, работают много, а рожают мало. Во-первых, им просто некогда — и дело не только в работе, но и в привычке заводить хобби, желании путешествовать и вообще тратить время на себя. Во-вторых, им кажется, что у них нет на это денег. Цены на недвижимость в китайских мегаполисах достигают астрономических отметок. Думая о ребенке, китайцы сразу же начинают прикидывать, во сколько им обойдется образование. И мысли эти грустны.

Действительно, традиционная для азиатских обществ ценность образования, помноженная на китайский максимализм во всем, привела к тому, что сейчас даже счета за хороший детский сад запросто достигают 2–2,5 тысячи долларов в месяц. А уж про элитную школу или хороший вуз и думать страшно. Зачастую иностранцы, имеющие детей, живут в Китае ровно до того момента, пока не придется отдавать ребенка в школу. Столкнувшись с тратами на образование детей, многие предпочитают вернуться на родину или переехать в одну из стран Юго-Восточной Азии и работать с китайскими работодателями дистанционно. Китайцам же переезжать некуда, да и не хочется.

Поколение китайских миллениалов, воспитанное на лозунге: «Все лучшее — детям», не хочет распыляться. И если одного ребенка семья еще готова себе позволить (особенно если это будет мальчик, в которого станут инвестировать), то двоих и более — нет.

Проблема содержания детей становится еще острее, если вспомнить, что у нынешних 30-летних потенциально на иждивении еще и их родители. Раньше заботиться о стариках было легче, были братья и сестры, но для рожденных после 1980 года, то есть в условиях политики «одна семья — один ребенок», такая роскошь недоступна. Поэтому, принимая решение о рождении второго или третьего ребенка, пекинец или шанхаец неизбежно будет думать о том, хватит ли его зарплаты на содержание уже двух поколений. Появился даже термин для обозначения китайцев, столкнувшихся с этой проблемой, — «поколение-сэндвич» .

У 20-летних свои проблемы. Нынешняя китайская молодежь росла в тепличных относительно прежних поколений условиях, но стала объектом жесткого прессинга родни. Причем если раньше многочисленные шушу и аи («дядюшки и тетушки») нацеливали своих ненаглядных баобэй («сокровища») на карьерные свершения и обогащение, то теперь — еще и на рождение нескольких детей.

Поэтому столь неоднозначную реакцию вызвала публикация в 2014 году книги известного китайского предпринимателя Лян Цзяньчжана «Китайцы могут рожать больше»[109], где он выступил за то, чтобы рожать не только больше, но и раньше. Наряду с комментариями, где интернет-пользователи признавали правоту Ляна и говорили, что чувствуют вину за свою «неженатость» и «бездетность», было немало и тех, кто жаловался на давление со стороны старшего поколения и отсутствие готовности социальной инфраструктуры в стране к резкому увеличению рождаемости.

Более того, анализ данных социальных сетей, проведенный коллективом российских авторов в рамках научного исследования[110], показывает, что для представителей поколения единственных детей в целом характерно желание повторить этот опыт и для своего потомства. Они не видят в этом ничего ненормального, а зачастую открытым текстом признаются — они не представляют жизнь с братом или сестрой.

Таким образом, возросшая стоимость жизни, проблемы с получением социальной поддержки, прессинг со стороны общества и своеобразный «синдром единственных детей» — все это вкупе делает смягчение политики ограничения рождаемости китайских властей чем-то вроде простой декларации изменения политического курса. Принятые меры можно расценивать как популизм, можно — как отчаянную попытку исправить собственные ошибки предыдущих десятилетий. Но чем они не являются, так это эффективной мерой для решения проблемы старения населения и снижения рождаемости.

На самом деле Китаю не столько хочется побольше детей, сколько необходимо что-то делать с проблемой стариков. Продолжительность жизни в Китае за последние тридцать лет увеличилась с 68,6 года в 1990 до 78 лет в 2022 году. Доля людей старше 65 лет за тот же период выросла почти в три раза — с 5,3 % до 14,85 %. Уже к 2035 году старше 60 лет будет 400 миллионов человек — больше, чем население Соединенных Штатов[111]. К 2050 году эта цифра достигнет полумиллиарда, что предположительно составит от 30 до 40 % всего населения Китая[112].

Уже в ближайшие годы это чревато массой социально-экономических проблем, а также беспрецедентной нагрузкой на бюджет, особенно учитывая планы Пекина постепенно довести пенсионное покрытие населения до 90–95 %[113]. По оценкам Китайской академии наук, проблемы с финансовым наполнением пенсионной системы начнутся в районе 2035 года[114]. В перспективе это означает, что социально-экономическое развитие Китая будет тормозиться не только постоянно растущей нехваткой трудовых ресурсов, но и чрезмерной нагрузкой на центральный бюджет из-за обязательных социальных выплат.

Европейские страны в свое время, столкнувшись с похожими демографическими проблемами, для сохранения экономического роста и материального благосостояния пошли на массовое привлечение трудовых ресурсов из стран «третьего мира» — в основном бывших колоний. Однако перспектива повторения этого же пути воспринимается китайским обществом скептически.

Во-первых, у китайцев в прошлом попросту не было опыта взаимодействия с выходцами из заморских владений, которые бы, переезжая в Китай, сохраняли свою идентичность в рамках мультикультурного общества[115]. Во-вторых, националистические тенденции в современном китайском обществе не оставляют возможности для маневра в плане массового привлечения гастарбайтеров. Даже существующие районы компактного проживания выходцев из стран Африки и Ближнего Востока — например, в Гуанчжоу (районы Сяобэй и Саньюаньли ) — вызывают у китайцев плохо скрываемое раздражение, которое вполне можно назвать «мигрантофобией».

Отношение обывателей даже к точечным мерам по привлечению иностранцев для работы в Китае можно проследить, например, по отзывам в соцсетях на натурализацию бразильского футболиста Элкесона (после принятия китайского гражданства принял имя Ай Кэсэнь ). Один из интернет-пользователей написал в комментариях к соответствующей новости: «Во всяком случае, хорошо, что он не черный». Ему ответили: «Мы не страна мигрантов. Чтобы играть за Китай, нужно любить Китай, а не китайский юань».

В общем, похоже, массовый приток мигрантов — это не китайский путь (к аналогичным выводам пришли и в других развитых восточноазиатских странах: в Японии и Южной Корее, схожая ситуация и на Тайване). Это значит, что в обозримой перспективе китайцы будут все позже покидать свои рабочие места, а рост объемов, выделяемых на социальную поддержку, прекратится. Министерство трудовых ресурсов и социального обеспечения КНР еще в 2018 году пообещало, что пенсионный возраст в Китае обязательно повысят до 65 лет, причем как для мужчин, так и для женщин[116]. Декларируется, что это будет сделано для повышения размера пенсий, однако оно вряд ли превысит темпы инфляции. Поэтому для «поколения-сэндвича» и старость будет чревата борьбой за финансовое благополучие.

При этом китайское население, избалованное несколькими десятилетиями выдающихся экономических успехов, чутко отреагирует на любое снижение уровня жизни. Есть все основания полагать, что к 2035 году, до которого рассчитана большая часть перспективных планов китайского руководства, китайское население будет в гораздо меньшей степени удовлетворено своей жизнью, чем раньше. А это, в свою очередь, грозит разорвать негласный «общественный договор» власти и общества — лояльность в обмен на постоянное повышение благосостояния. И это тот вызов, который придется решать Китаю еще при власти Си Цзиньпина.

Очерк десятый. «Китаизация» культуры и религии

Как уже говорилось, десятилетие правления Си Цзиньпина оказалось окрашено в националистические тона, заданные главным лозунгом эпохи — стремлением к осуществлению «Китайской мечты о великом возрождении китайской нации».

Представляется, что это тот случай, когда не личные убеждения одной исторической личности определили ход истории, а Си Цзиньпин, разделявший чувства большинства представителей своего поколения, выразил то, что созрело и наболело у общества. Действительно, к началу 2010-х годов сформировался мощный общественный запрос на преодоление комплекса неполноценности перед лицом заграницы — прежде всего, Запада. Оборотной стороной медали стали процессы «китаизации» (в западной литературе также обозначается терминами «синисизация» или «синофикация») , которые наблюдались в это десятилетие повсеместно.

Одним из побочных эффектов подъема Китая и связанного с ним тренда на китаизацию и отказ от иностранного стала банальная ксенофобия, нарваться на уродливые проявления которой стало гораздо легче, чем это было раньше.

Недоверие и неприязнь всегда были такой же неотъемлемой частью контактов Европы и Азии, как и обоюдный интерес друг к другу. В этом месте принято вспоминать цитату родившегося в Индии англичанина Редьярда Киплинга про «Восток и Запад, вместе которым не сойтись…» Мы же отметим, что даже в источниках XIX века легко фиксируется как синофобия в Америке и Европе (и «желтая угроза» в целом), так и ксенофобия в Китае — условная «вестофобия» (в нашей европоцентричной культуре нет даже термина для обозначения этого понятия).

Оба явления на самом деле возникли как минимум на несколько веков раньше. Например, в Китае первых европейцев, прибывавших к берегам Южно-Китайского моря для торговли и грабежа, считали нецивилизованным нечистоплотным племенем, склонным к насилию и разрушению. Иностранцы в китайских текстах фигурировали как янжэнь , то есть «заморские люди», или янгуйцзы — «заморские черти». Позже в обиход вошло словечко лаовай .

Сейчас сами экспаты с удовольствием называют друг друга «лаоваями», не придавая значения тому факту, что изначально это слово обозначало одно из субамплуа в пекинской опере — комичного придурковатого персонажа, невежду и простака.

Впрочем, подобное отношение долгое время сосуществовало с сильнейшим комплексом неполноценности. Виной тому — череда болезненных военных поражений в конце XIX века, полуколониальный статус Китая и деятельность китайских интеллектуалов, в какой-то момент разочаровавшихся в национальной культуре и призывавших к ее коренной перестройке вплоть до отказа от иероглифов и конфуцианских ценностей[117].

Очередной виток подобных настроений пришелся на 1980-е годы, когда открывшийся Китай жадно впитывал зарубежное влияние, а западная одежда, образ жизни, кинофильмы и грампластинки казались идеалом. Впрочем, уже тогда часть общества воспринимала это «низкопоклонство перед Западом» в штыки. Интервью того времени фиксируют плохо скрываемое раздражение привилегированным положением иностранцев в Китае. Скажем, в особую экономическую зону Шэньчжэнь иностранец мог проехать беспрепятственно, тогда как гражданину КНР нужно было получать специальное разрешение. Ради того, чтобы заработать валюту, по всей стране открывались рестораны и гостиницы, цены в которых были не по карману подавляющему большинству китайцев.

Однако быстро менялась не только китайская экономика, а вместе с ней облик городов, горожан, стандарты потребления, вкусы и привычки, но и сознание китайцев. Очень скоро китайцы обнаружили, что начали лучше одеваться, зарабатывать и путешествовать больше, чем многие народы, которые раньше смотрели на них сверху вниз. Например, суляньжэнь — «советские», как называли россиян в приграничье еще 20–25 лет назад. В Китае помнили, что раньше по одну сторону от границы стояли землянки, а по другую хрущевки. Теперь с китайской стороны высились многоэтажные торговые и жилые комплексы, а с российской все было по-прежнему, и с каждым годом этот контраст становился все заметнее. Теперь уже китайцы считали себя вправе относиться к незадачливым соседям свысока. И время от времени, особенно в случае конфликта, это проступало наружу, хотя в целом китайцы — нужно отдать им должное — старались вести себя доброжелательно и вежливо.

Вехой на пути освобождения от векового комплекса неполноценности стала Олимпиада в Пекине, ставшая триумфом не только китайского спорта, но и финансовых и организационных возможностей страны. Я отлично помню, как резко после нее начала меняться тональность собеседников, если беседа вдруг задевала уязвленные национальные чувства: от принадлежности островов Сенкаку/Дяоюйдао до новостей о том, что в Москве скинхеды избили китайского студента. С каждым годом уверенность в национальном превосходстве становилась все сильнее и сильнее, и государственная пропаганда активно это стимулировала.

Как и в России, националистические чувства не мешали китайцам предпочитать импортные продукты, мечтать о путешествиях за рубеж и эмиграции в какую-нибудь англоязычную страну. Более того, шовинистические наклонности редко выходили за пределы комментариев в соцсетях. И в той же Москве начала нулевых иностранцу с азиатской внешностью было гораздо опаснее, чем европейцу в Пекине. Для того чтобы китайские ксенофобы от слов переходили к делу, как правило, нужен был веский повод.

А поводы эти иностранцы давали с завидной регулярностью. Надо понимать, что работают в КНР не только «белые воротнички» со специальным языковым и страноведческим образованием. Точной статистики нет, но по субъективным ощущениям гораздо больше здесь тех, кто занят в теневом секторе: в торговле, в сфере развлечений и образования (причем не профессорами вузов, а «белыми людьми» на языковых курсах и в детсадах). В массе своей они не знают китайского языка и не собираются его учить. Большинство из них не имеют разрешений на работу и находятся в Китае по туристическим и деловым визам. Прибавьте к этому неплохие, по китайским меркам, доходы, ощущение бесконтрольности и безнаказанности, которому долгое время потакали сами местные, относившиеся к иностранцам, как к неразумным детям, и получите крайне малоприятный типаж.

По мере распространения соцсетей каждое новое видео, на котором был запечатлен пьяный или матерящийся иностранец, становилось вирусным и разжигало все большее недовольство засильем лаоваев. Больше всего от хейтеров доставалось так называемым «тичерам».

«Тичеры», от английского teacher, то есть учителя английского языка, вызывали раздражение из-за ужасно несправедливого, по мнению китайцев, соотношения компетенции и заработка. В Шанхае «тичер» до начала кампании по фактическому запрету репетиторов и языковых курсов в 2021 году зарабатывал 5–6 тысяч долларов в месяц при средней зарплате по городу в 3,5 тысячи. Причем наибольшие доходы получали носители языка, чаще всего не имеющие никакого лингвистического или педагогического образования. Про таких «специалистов» шутили: «Это Майкл, он работает в Шанхае американцем».

За граждан других англоязычных стран (в основном почему-то Канады и Ирландии) любили выдавать себя выходцы с постсоветского пространства и из Восточной Европы. В большинстве случаев они работали нелегально, отстегивая значительную часть своей зарплаты «агентствам», которые на поверку оказывались обычными преступными группировками, крышевавшими выгодный бизнес. Бум на услуги «тичеров» завершился с началом пандемии коронавируса в 2020 году, когда значительная часть «экспатской общины» была вынуждена покинуть Китай.

Те же, кто остался, испытали на себе различные проявления бытовой ксенофобии: будь то выселение из арендованной квартиры или просто недобрый взгляд случайного прохожего. Вызваны они были как возмущением по поводу того, что в первые недели пандемии именно китайцы считались виновниками распространения коронавируса по всему миру, так и тем, что в дни жестких карантинных мер именно иностранцы особенно часто их нарушали.

Нужно сказать, что дискриминационные ограничения не были санкционированы центральными властями, так что их можно списать на «перегибы на местах». С одной стороны, это дает надежду на то, что государство вмешается и не допустит массовой дискриминации. С другой стороны, это показывает, что ксенофобия широко распространена, неразборчива, неконтролируема, и нет гарантий, что в будущем не случится новых ее всплесков. Так или иначе, но золотые времена для жизни экспатов в Китае закончились, и «прекрасный Китай будущего», вероятно, будет эксклюзивно предназначен только для китайцев.

Еще более сложные процессы китаизации затронули религиозную сферу. Статья 36 Конституции КНР гарантирует гражданам свободу вероисповедания, однако уточняет, что «религиозные дела должны быть свободны от иностранного контроля»[118]. Поэтому в КНР официально запрещена деятельность зарубежных религиозных организаций и иностранных проповедников. Учитывая это, служители, например, Русской Православной Церкви служат только в пределах диппредставительств, а четыре православных прихода на территории КНР действуют под эгидой Китайской автономной православной церкви (КАПЦ). Как и другие официальные религиозные учреждения, они полностью подконтрольны Государственному управлению по делам религий КНР, которое было создано еще в 1950-е годы.

Среди традиционных для Китая религиозных направлений, входящих в синкретическую триаду саньцзяо («три учения»), буддизм является религией заимствованной — он пришел из Индии. Однако, если не считать ламаистов, теократическое государство которых было в 1951 году уничтожено Народно-освободительной армией Китая, после чего на севере Индии было создано «правительство в изгнании», буддистские общины (включая знаменитый Шаолинь ) уже давно плотно интегрированы в китайскую властную вертикаль. В каждом монастыре на видном месте висит государственный флаг с пятью золотыми звездами на красном фоне, а священнослужители принимают участие в выборах в народно-политические консультативные советы и даже вступают в партию.

Сложнее с авраамическими религиями, которые в Китае существуют уже не одну сотню лет, а счет адептов идет на десятки миллионов: мусульман — около 25–28 млн, христиан различных направлений — около 40 млн.

По отношению к исламу китайское государство ведет себя агрессивнее всего. Нужно сказать, что всех китайских мусульман условно можно разделить на две группы. Одна представляет собой этнорелигиозную общность, называемую хуэй , — это китайские мусульмане, которые от обычных китайцев (хань) отличаются по большому счету только стилем одежды (мужчины носят тюбетейки, а женщины хиджаб) и гастрономическими предпочтениями (не едят свинину). Говорят они по-китайски. В мечети ходят, однако традиционно мечети эти находятся под плотным контролем властей, и даже архитектурно больше похоже на пагоды, только с полумесяцами. Хуэйцы веками живут рядом с ханьцами и распространены по всему Китаю, хотя и имеют небольшую автономию — Нинся-Хуэйский район в среднем течении Хуанхэ.

Вторую группу составляют представители народов, проживающих на западе Китая — на территории, которая исторически и культурно тяготеет к Центральной Азии. К ним относятся казахи, киргизы, таджики, узбеки, татары, дунсяны, салары, особняком стоят уйгуры — 12-миллионный тюркоязычный народ, являющийся титульным в Синьцзян-Уйгурском автономном районе (СУАР) и, в отличие от хуэй, традиционно поддерживающий плотные связи с тюркским и арабским миром.

В 1930–40-х годах на территории Синьцзяна существовали отдельные недолговечные государственные образования, апеллируя к опыту которых, в 1980–90-х годах на территории района поднял голову региональный (синьцзянский) и этнический (уйгурский) сепаратизм, превратившийся в настоящую головную боль для Пекина. Вспышки насилия здесь случались примерно раз в десятилетие. Как правило, они были «приурочены» к ответственным для властей событиям. Так, за четыре дня до начала пекинской Олимпиады–2008 крупный теракт произошел в Кашгаре , а спустя год, в июле 2009 года, произошло последнее на сегодня крупное волнение, центром которого стал Урумчи . «Инцидент 5 июля» вылился в волну насилия по отношению к ханьскому населению со стороны уйгуров, разгоряченных межэтническими трениями, корни которых — больше в бытовой сфере, чем в области политики.

Беспорядки, в ходе которых погибли как минимум 197 человек[119], были жестко подавлены властями. Для успокоения местного населения в апреле следующего года секретарем синьцзянского парткома был назначен Чжан Чуньсянь , имеющий репутацию либерала: он был единственным из высших бюрократов КНР, кто завел свой собственный микроблог в популярной соцсети «Вэйбо» . Первым же решением Чжана была отмена 10-месячного запрета на использование в СУАР общедоступного Интернета. Мягкое правление Чжана несколько успокоило страсти и смогло консолидировать местную политическую элиту[120].

Однако Си Цзиньпина не устраивали методы Чжан Чуньсяня (к тому же он считался ставленником бывшего китайского лидера Цзян Цзэминя), поэтому Си было чрезвычайно важно избавиться от сторонника умиротворения уйгуров и поставить вместо него человека, способного проводить более жесткую политику. Им стал Чэнь Цюаньго , имеющий репутацию «сильной руки», что он и доказал во время своей работы в другом «мятежном регионе» — в Тибете. Именно при Чэнь Цюаньго, который руководил Синьцзяном с 2016 по 2021 годы, проводилась политика профилактики преступности в регионе, побочным эффектом которой стали многочисленные факты нарушения прав этнических и религиозных меньшинств.

Начиная с конца 2010-х годов, «уйгурская карта» активно используется в антикитайской информационной войне со стороны Запада, поэтому нет смысла пересказывать все слухи и домыслы о происходящем в Синьцзяне — для этого достаточно провести в интернет-поисковиках несколько минут. Можно лишь добавить, что «дым действительно не без огня», судя по рассказам иностранцев, проживавших в Урумчи, Кашгаре и других городах Синьцзяна и вынужденных уехать из-за сложностей, связанных с политикой секьюритизации региона. Однако сообщения о концлагерях под видом «центров трудового перевоспитания», как минимум, нуждаются в очень серьезной и беспристрастной проверке.

В контексте главной темы очерка важно подчеркнуть, что борьба с сепаратизмом, равно как и еще с двумя проявлениями «сил зла» (экстремизмом и терроризмом), в представлении китайского руководства оказалась тесно связана с борьбой за синификацию ислама.

Как отмечает известный эксперт по международным отношениям в регионе (кстати, уйгур по национальности), по понятным причинам попросивший не раскрывать его имя: «Если раньше власти старались ассимилировать уйгуров, интегрировать их в китайское общество с помощью „пряника“: экономической интеграции, популяризации китайского языка, — то теперь упор делается на стирание религиозной идентичности. В Пекине поняли, что ислам наряду с языком и традициями является основным фактором, позволяющим уйгурам сохранять свою идентичность».

И, похоже, конечной задачей государства является разрыв духовных и культурных связей уйгуров и других мусульманских народов Синьцзяна с исламом. Для этого все средства оказались хороши: мусульман подвергают профилактическим задержаниям и беседам за установку религиозных приложений на телефонах (например, для соблюдения режима дня в месяц Рамадан), репосты сообщений с религиозным подтекстом в интернет-мессенджерах, хранение религиозной литературы дома, посещение богослужений у имамов, известных своими оппозиционными взглядами, и так далее.

Впрочем, и их единоверцы в Нэйди (дословно — «Внутренней территории»), то есть «в Китае за пределами Синьцзяна», почувствовали на себе опеку государства. Например, решением властей Нинся-Хуэйского автономного района с февраля 2018 года запрещено использовать громкоговорители во время азана (созыва на богослужение) и коллективной молитвы, транслировать проповедь по радио. Введен запрет на строительство мечетей в арабском стиле, а некоторые мечети решено разрушить и перестроить в китайском стиле. Закрыт ряд школ при мечетях. Членам партии запрещено выезжать на хадж в Мекку. А всем остальным паломникам предписано носить на шее индивидуальные электронные «смарт-карты», разработанные Госуправлением по делам религий совместно с Китайской исламской организацией[121]. С помощью этого устройства можно точно определить местоположение человека. Делается это под предлогом заботы о безопасности сограждан, но в реальности подобная практика больше похожа на ношение «электронных браслетов» лицами под домашним арестом.

Подобные меры пользуются поддержкой многих простых китайцев, для которых понятие «ислам» твердо ассоциируется с понятием «терроризм», и межэтнические столкновения в Синьцзяне 2008–2009 годов являются для них оправданием жесткости властей. Однако под прессинг властей попали приверженцы и другой мировой религии — христианства.

Как рассказал в переписке протоиерей Дионисий (Поздняев), настоятель православного прихода Петра и Павла в Гонконге, «китайские власти начали проявлять заметно больше внимания к религиозной жизни в стране, стараясь максимально контролировать внутреннюю жизнь общин. Сейчас общины обязаны публично анонсировать запрет на посещение богослужений для некоторых категорий (детей, военных, госслужащих) и строго следить за его выполнением. Приходы вынуждают демонстрировать политическую лояльность: например, вывешивать государственную символику, транспаранты с партийными лозунгами. Введены ограничения в вопросах сбора пожертвований».

Подтверждение этим словам я своими глазами видел в декабре 2017 года в Харбине, когда посетил богослужение в Покровском храме Китайской автономной православной церкви, посвященное дню памяти Николая Чудотворца. В комнате для собраний внимание привлек красный транспарант «Глубже изучать, последовательно проводить в жизнь дух решений XIX съезда Коммунистической партии». У входа в молельное помещение располагался красочный плакат с перечислением двенадцати заповедей истинного партийца. Тут же, как и в других общественных помещениях, висели ксерокопии разрешительных документов, в том числе касающихся квалификации и проверки настоятеля храма отца Александра (Юй Ши ), выпускника Санкт-Петербургской духовной академии.

Правда, как считает отец Дионисий, под этим предлогом «государство устанавливает тотальный контроль над религиозной жизнью общин, которые и так уже давно „китаизированы“ по своему этническому составу и языку». Китаю и Папа Римский не указ. Так, за последние десять лет в КНР совершено семь хиротоний католических епископов, которые не признаются Ватиканом. Создается парадоксальная ситуация: епископы из числа граждан КНР есть, но слушать ли их, учитывая, что высшим церковным авторитетом они не признаны, — католической пастве непонятно. Такая политика привела к фактическому расколу католической общины Китая.

Китайские власти также начали кампанию по борьбе с неофициальными религиозными общинами, бум которых пришелся на 1990–2000-е годы, что было связано с явственно ощущавшимся чувством духовного и идеологического вакуума. Ведется снос нелегально построенных зданий, назначаются штрафы за проведение неофициальных собраний. Резонансным оказался снос в январе 2018 года церкви христиан-евангелистов в уже упоминавшемся на страницах этой книги городе Линьфэнь провинции Шаньси, которая вмещала до 50 тысяч (!) прихожан[122]. С 2015 года в провинции Чжэцзян, где находится «китайский Иерусалим» — город Вэньчжоу , число христиан в котором насчитывает несколько миллионов человек[123], ведется кампания по сносу крестов с храмов, которые власти сочли незаконными[124].

Все это ведет к дроблению неофициальных общин и поиску новых, менее заметных форм проведения богослужений. Если Римская империя загоняла первых христиан в катакомбы, то Китайская Народная Республика — в квартиры. Религиозные собрания начинают походить на «квартирники» советских диссидентов, что, вполне возможно, не уменьшает, а увеличивает количество желающих вкусить запретного плода. Однако внешне к концу первого десятилетия правления Си Цзиньпина риски, связанные с религиозной «вольницей», которая при определенном стечении обстоятельств действительно могла бы использоваться извне для расшатывания обстановки в Китае, были устранены.

Очерк одиннадцатый. Архитектура

Борьба с «архитектурными излишествами» и «космополитизмом» в урбанистике — частный пример двух сюжетов, о которых уже написано выше: кампаний за китаизацию культуры и против коррупции. Однако он настолько показателен, что заслуживает отдельного очерка.

Традиционно небоскребы воспринимаются как верный способ заявить о себе и своих экономических успехах на мировой арене. В этом смысле башни «Москва-Сити» находятся в той же логике, что и «Эмпайр-Стейт-Билдинг» начала ХХ века в Нью-Йорке, башни «Петронас» в Куала-Лумпуре или дубайская «Бурдж-Халифа». Китай, естественно, не исключение. Первые здания выше 100 метров появились здесь с началом экономических реформ в 1980-х годах. Сначала это были гостиницы. Начиная с 1990-х, Китай строил многофункциональные комплексы, сочетающие в себе офисные центры, отели и апартаменты.

За сорок лет реформ Китай построил больше небоскребов, чем США за весь ХХ век. Перед приходом Си Цзиньпина к власти, в 2009–2012 годах, Китай каждые пять дней заканчивал новый небоскреб, то есть здание выше 200 м. К 2012 году на КНР приходилось 53 % всех запущенных строек небоскребов в мире![125]

Причем если в Нью-Йорке и Гонконге небоскребы появились как неизбежное следствие нехватки свободной земли, то в Китае — скорее, как дань моде и желанию самоутвердиться. Здесь небоскребами застраивали новые и пустующие пространства: такие, как Шэньчжэнь, возникший на месте рыбацкой деревушки, или Луцзяцзуй — инновационный шанхайский район, на месте которого до 1980-х годов были капустные поля.

Ни в чем другом так явственно не проявляются амбиции (и комплексы!) богатеющих держав, как в строительстве высотных зданий. Причем в случае с Китаем можно говорить и о внутренней конкуренции между различными регионами. Если в 1990–2000-е активно застраивались пионеры реформ (Шэньчжэнь, Гуанчжоу, Шанхай, Пекин), то на рубеже 2000–2010-х на арену вышли города «второго темпа» (Тяньцзинь, Чунцин, Сучжоу , Ухань , Чанша и др.), жадно стремившиеся также заявить о себе как о центрах развития.

Показательна история небоскреба Sky City («Тянькун чэнши» ) в городе Чанша — административном центре небольшой провинции Хунань . Девелоперы изначально хотели получить разрешение на проект здания высотой 666 м, однако местные чиновники попросили увеличить высоту до 838 м (в два раза выше санкт-петербургского «Лахта-центра»). Это сделало бы здание самым высоким не только в Китае, но и в мире.

С приходом в 2012 году к власти Си Цзиньпина ситуация стала меняться. Безусловно, борьба с перегибами в архитектуре на тот момент не являлась приоритетом для нового руководства КНР, однако признаки недовольства сложившимся порядком вещей стали появляться.

Так, забуксовала широко разрекламированная стройка в Чанше. 20 июня 2013 года девелоперы объявили о закладке фундамента, причем рекордный небоскреб предполагалось строить с рекордной скоростью — пять этажей в день(!), с тем чтобы завершить строительство за 90 дней. Однако уже в июле того же года стало известно о заморозке проекта, поскольку местные власти, ранее активно лоббировавшие строительство, после консультаций с Центром отказались выдавать разрешительные документы. Проект еще несколько лет числился приостановленным, но в 2016 году от него отказались окончательно. Официально — «из-за опасений экологического урона близлежащим болотистым территориям». На месте котлована образовался пруд, в котором местные крестьяне ловят рыбу.

В 2014 году Си Цзиньпин, выступая перед прессой, неожиданно призвал покончить с проявлениями «странной архитектуры» [126]. Критике председателя подверглось сразу несколько прогрессивных архитектурных проектов, включая здание-штаны, здание-пончик и здание-пенис, в которое вообще-то собиралась заехать редакция центральной партийной газеты «Жэньминь жибао» . А 21 февраля 2016 года Центральный комитет партии совместно с Госсоветом КНР выпустил постановление об «усилении работы в сфере строительства», которое призывало вместо вычурной и эксцентричной архитектуры строить «экономичные, экологичные и приятные взору здания»[127].

Как следствие, упрощались и становились более скромными некоторые уже запущенные проекты. Так, из проекта небоскреба «Пинъань» в Шэньчжэне удалили шпиль, что сократило его высоту с 660 до 599 м и не позволило стать высочайшим в Китае. Аналогичным образом в 2017 году поступили с небоскребом Greenland Center («Люйди чжунсинь» ) в Ухане. Впрочем, сокращение его высоты с 636 до 476 м было объяснено просрочкой платежей со стороны заказчика — компании «Люйди». Стройка была возобновлена только в 2020 и завершилась в 2022 году.

Уже в разгар пандемии коронавируса, которая естественным образом приостановила начатые стройки, возведение новых небоскребов было ограничено законодательно. 27 апреля 2020 года Министерство жилья, городского и сельского строительства КНР провозгласило «новую эпоху китайской архитектуры», обнародовав циркуляр о «дальнейшем расширении работы в сфере облика городов и зданий»[128].

Документ призывал отказаться от «бездумного планирования и строительства высотных зданий». Был зафиксирован запрет на строительство конструкций выше 250 м — с оговоркой, что здания высотой 250–500 м могут быть построены в случае необходимости и при получении разрешений от контролирующих органов в сфере пожарной, сейсмической и энергетической безопасности. Здания выше 500 м запрещено строить в принципе. Местным властям велено обращать особое внимание на строительство любых зданий выше 100 м, строго следя за тем, чтобы они не нарушали естественные ландшафты, принципы традиционной китайской культуры и не мешали виду на исторические здания.

Так Китай выбыл из «гонки небоскребов». Причин, побудивших китайское руководство сделать такой выбор, несколько.

Во-первых, борьба с «высотными излишествами» в архитектуре находится все в той же парадигме «наведения порядка» в эпоху Си Цзиньпина, что и борьба с коррупцией, роскошью и аморальным поведением чиновников. Проекты «небоскребных районов», срисованные с Манхэттена, типа квартала Юйцзяпу в Тяньцзине, стали таким же символом уродливости побочных эффектов китайского экономического чуда, как горы еды в престижных ресторанах, выбрасываемые на помойку, или астрономические суммы за эскорт-услуги в подпольных борделях.

Взамен небоскребов китайские руководители сделали ставку на традиционную азиатскую архитектуру, и в этом решении виден выбор в пользу «китаизации» культуры и образа жизни в целом. В свое время заимствование западных архитектурных достижений было очень популярно в Китае, поскольку являлось «окном в мир» для китайцев, слишком долго живших в добровольной изоляции, и отражало стремление приблизиться к другим стандартам потребления и образа жизни. Однако очень быстро выяснилось, что, во-первых, почти все такие архитектурные реплики выглядят как «китайские подделки» в прямом смысле этого выражения; во-вторых, больше говорят о собственных комплексах китайцев, чем об их успехах. Нынче на волне национализма и разочарования от Запада мода на такие заимствования неактуальна. А значит, неактуально и навязчивое стремление ввысь, совершенно нехарактерное для традиционной китайской урбанистики.

Вторая причина гораздо более прозаична. Это экономика. Бум на небоскребы пришелся на период неумеренного оптимизма девелоперов, дешевых кредитов и раздутых цен на землю. Сейчас же экономический рост замедляется, а девелоперы повсеместно столкнулись с трудностями. Кроме того, нужно учитывать, что на проектирование и строительство небоскребов требуется много времени, поэтому за время реализации проекта финансирование может иссякнуть, а бум на рынке недвижимости — смениться упадком. Что и произошло с колоссом компании «Люйди» в злосчастном Ухане. Для заказчика он в какой-то момент превратился в «чемодан без ручки»: его нельзя не достроить, потому что в проект вбуханы гигантские средства, но и достройка означает грандиозные убытки на содержание, ведь спроса на такую недвижимость нет. Более трети офисных площадей в 11-миллионном Ухане и так пустует, и дело не в коронавирусе, а в перепроизводстве инфраструктуры.

Нужно иметь в виду и глобальный контекст, заключающийся в возрастании скепсиса относительно небоскребов. Урбанисты все больше говорят о том, что сверхвысотные здания фаллической формы свидетельствуют только об амбициях политической и деловой элиты, но мало что дают развитию городов, особенно когда их строят посреди чистого поля, как это делалось в Китае.

Думается, сейчас, когда ситуация успокоится, власти найдут возможность реанимировать долгострои путем прямых финансовых вливаний, как это было ранее с «Шанхайской башней» , которую пришлось достраивать за государственный счет. Но о реализации новых громких проектов придется забыть. В этом плане показателен план застройки новой «витрины» китайских реформ — города Сюнъань , который строится под Пекином. По своему функционалу он схож с шанхайским районом Пудун , застроенным в 1980–2000-е годы. Но если Пудун на весь мир знаменит именно своими небоскребами, то Сюнъань предполагается сделать гораздо менее высотным.

Другим следствием повального увлечения всем иностранным в предыдущее десятилетие стало появление так называемой «копипаст-архитектуры» с отсылкой к комбинации компьютерных функций copy и paste, позволяющей копировать и вставлять в текстовых редакторах целые куски текста без каких-либо изменений (в англоязычной литературе используется термин copycat architecture или даже copycat culture[129]).

В условиях китайского бума на рынке недвижимости он проявился в том, что девелоперы создавали по всему Китаю десятки проектов, копирующих различные мировые архитектурные стили и достопримечательности. Так, в Китае возникли целые районы и даже города, полностью стилизованные под ту или иную зарубежную страну.

В особом почете была Европа. В шанхайском пригороде Сунцзян в 2006 году построили «Город на Темзе» (Thames Town), псевдоанглийский район с домиками в тюдоровском стиле, готической часовней и даже красными телефонными будками — красивыми, но абсолютно бессмысленными. Этот район стал лишь частью грандиозного проекта по развитию Сунцзяна «Один город — девять районов» , в рамках которого появились еще кварталы в итальянском, испанском, голландском, немецком и даже канадском стиле.

Год спустя в пригороде Ханчжоу появился «Маленький Париж», посреди которого возвышалась копия Эйфелевой башни высотой 108 м. В самом Ханчжоу возвели квартал, имитирующий Венецию, посреди которого вырыли пруд, изображающий Большой канал.

Тема Венеции почему-то особенно будоражит китайское сознание. Одной из главных достопримечательностей Макао является казино «Венецианец», внутри которого есть игрушечный канал. В шести крупнейших китайских городах появились грандиозные торговые центры, обыгрывающие стилистику средневековой Венеции, — впрочем, называются они почему-то «Флорентийская деревня» . Флагманский магазин проекта, построенный за 220 млн долларов, находится в Тяньцзине — здесь даже нашлось место репликам Большого канала и площади Святого Марка[130].

Тяньцзинь, который долгое время позиционировался китайским руководством как «новый Шанхай», вообще оказался в авангарде копи-паст архитектуры. В квартале Юйцзяпу тяньцзиньской «зоны развития» Биньхай начали строить копию Манхэттена: на берегу речки Хайхэ , которая должна была изображать Гудзон, планировалось возведение более 60 небоскребов. Однако уже в середине 2010-х годов строительство замедлилось, и не все здания оказались построенными. Впрочем, и те, что были запущены, в основном пустуют, так что «китайский Манхэттен» пополнил список здешних городов-призраков[131].

Аналогичные оценки долгое время давались и другим районам, построенным в период «романтического подражания Западу». Среди них еще городок в альпийском стиле в окрестностях города Хуйчжоу (провинция Гуандун), горный курорт Джексон Хоул в предгорьях возле Пекина, стилизованный под Дикий Запад, и расположенный неподалеку коттеджный поселок Цзюйцзюнь , обыгрывающий тему «американских пятидесятых».

Мода на «копи-паст архитектуру» не обошла и приграничные с Россией районы. В маленьких торговых городках под названиями Суйфэньхэ и Хуньчунь на границе с Россией появились так называемые оушицзе (улицы в европейском стиле), наполненные китайскими подделками античных статуй. В приграничном городке Маньчжурия создан целый парк, в котором были собраны копии знаменитых российских скульптур, включая «Медного всадника» и «Родину-мать», а в пригороде посреди бескрайней хайларской степи появилась копия Собора Василия Блаженного в натуральную величину. Эти «достопримечательности» должны были привлекать в Маньчжурию китайских туристов, желающих быстро и дешево познакомиться с европейской культурой. Но «туристической Меккой» «Маньчжурка», как ее называют жители сопредельного Забайкальского края, пока так и не стала.

За исключением нескольких успешных примеров, к числу которых относятся проекты под Пекином, остальные на рынке также провалились[132]. Очень скоро выяснилось, что недвижимость в них пустует из-за высоких цен и удаленности от городских центров. Шанхайцы, например, с удовольствием ездили в «маленький Лондон», чтобы устраивать фотосессии в западном стиле, но переезжать туда не спешили.

В некоторых проектах девелоперы продешевили и под видом «европейской застройки» пытались продать покупателям обычные кварталы типовых многоэтажек, снабженные лишь парой-тройкой узнаваемых символов. Так получилось в «голландской деревне» под Шанхаем, где на фоне многоэтажек есть несколько арт-объектов, похожих на мельницы. Переезжать ради них в глухой пригород никто не хочет — особенно учитывая, что оушицзе есть в любом крупном китайском городе. К началу 2020-х годов «копипаст-архитектура» в Китае не только перестала быть выгодной для девелоперов, но и устарела идеологически.

Уже упомянутый циркуляр Министерства жилья, городского и сельского строительства от 27 апреля 2020 года «О дальнейшем расширении работы в сфере облика городов и зданий» прямо запрещал строить реплики зданий в европейском стиле. Вместо них, по мнению властей, следует ориентироваться на традиционные для китайской цивилизации архитектурные подходы, и уж если создавать тематические районы, то в традиционном восточном стиле — типа района Чжуцзяцзяо вблизи все того же Шанхая.

Причины разочарования в «копи-паст архитектуре» в общем-то ясны. Коммерческого успеха она не имела, да и говорила больше о комплексах китайской нации, чем о ее успехах. На фоне роста националистических настроений и разочарования в Западе, вызванного противостоянием с США, мода на подражание и заимствование сошла на нет.

Поэтому «европейские улицы» в Китае — это уже история. Они так и не стали чем-то большим, чем традиционное для китайской цивилизации копирование внешних атрибутов при сохранении собственной национальной основы. Большинство из них выглядит откровенно дешево и глупо. Но есть и исключения, где архитектура и дизайн той или иной эпохи воссозданы качественно и с вниманием к мелочам. К их числу относится, например, реплика Парижа в пригороде Ханчжоу, по мере освоения городских окраин здесь появляются жители, развивается инфраструктура, и сносить этот своеобразный «памятник эпохи» никто не будет. Он так и останется символом короткого (по историческим меркам), но яркого периода, когда Китай хотел быть ближе к внешнему миру.

Очерк двенадцатый. Инфраструктура

Еще одна примета Китая эпохи Си Цзиньпина — настоящее «инфраструктурное чудо», которое осуществила страна в последнее десятилетие. И хотя начало «большой стройки», ставшей двигателем китайского экономического развития, было положено до его прихода к власти, отметим, что Си Цзиньпин не прекратил, а расширил ее. При этом масштабный рост инфраструктуры происходит, как бы это парадоксально ни звучало, «не от хорошей жизни». Вернее, от отсутствия альтернативных способов поддерживать ненулевые темпы экономического роста и обеспечивать население работой.

В 2007–2008 годах в мире начался финансовый кризис. Спрос на китайские товары за рубежом резко упал, и Китай оказался перед угрозой реального замедления экономики, чего со страной не бывало с момента начала экономических реформ. К тому моменту Китай уже скопил достаточные финансовые резервы и приобрел технологические возможности, поэтому выход был найден: чтобы поддерживать высокие темпы роста экономики, необходимо вкладываться в развитие инфраструктуры: строить новые железные дороги, шоссе, аэропорты и целые города.

Правительство снизило налоги на недвижимость и призвало банки давать ссуды. Началась «большая стройка», которая за десятилетие с небольшим превратила Китай в страну с самой современной жилищно-транспортной инфраструктурой. По большинству параметров уровень развития инфраструктуры на многие годы опережает как потребности самого Китая, так и возможности остального мира.

Городская и транспортная инфраструктура — это витрина успехов Китая в последние десятилетия. Китай эпохи «большой стройки» — это самые длинные в мире мосты, самый большой в мире аэропорт «Дасин» под Пекином, самая протяженная в мире сеть высокоскоростных железных дорог. Однако это еще и самые обширные в мире кварталы невостребованной недвижимости. По оценкам экспертов, которые озвучил бывший заместитель директора Государственного управления статистики КНР Хэ Кэн , пустующей недвижимости может быть достаточно для размещения 3 млрд человек[133]. При этом даже более умеренные оценки, основанные на статистике Госуправления статистики, поражают — по состоянию на середину 2023 года объем невостребованного жилья достиг 648 млн м2 жилья, иначе говоря, около 7,2 млн квартир[134].

Основная причина этого — спекуляция жильем, которая сопровождала все годы «большой стройки». В течение многих лет, а особенно после крушения Шанхайской фондовой биржи в 2015 году, покупка недвижимости с целью последующей перепродажи или сдачи в аренду была основным объектом индивидуальных инвестиций со стороны стремительно богатеющего населения. Более четверти всех квартир в Китае являются третьим объектом недвижимости в собственности покупателя. В наиболее развитых городах (Шанхае, Пекине, Шэньчжэне) цены росли как на дрожжах, в то время как в средних и малых городах оставались на сравнительно низком уровне, который не мог окупить сделанных ранее капиталовложений. Так в Китае образовались целые районы, состоящие из новых, но не заселенных домов.

Часто говорят о городе-призраке Ордос во Внутренней Монголии, что, однако, верно только отчасти[135]. Пустует только новая часть города (район Канбаши ), построенная «на вырост», тогда как в «старом городе», соответствующем реальным потребностям населения, все обжито. Местные власти инициировали постройку нового района, рассчитывая на приток жителей (по планам 1 млн человек), привлеченных бумом угольной промышленности, но просчитались. Квартиры более-менее раскупили, но исключительно ради вложения капитала. Переезжать никто не захотел. И такая проблема существует не только в Ордосе. Сейчас средний процент пустующей недвижимости в 28 самых крупных китайских городах составляет 12 %[136]. В экономических центрах эта цифра значительно меньше, однако среди «середняков», которые развивались по инерции, — намного больше.

При этом массовое строительство недвижимости на вновь осваиваемых территориях породило еще одну примету современного Китая — развитие агломераций, часть которых в условиях Китая уместно называть уже даже не «мегаполисами», а «мегалополисами»[137]. И в этом аспекте Китай идет впереди всей планеты, являясь своего рода «моделью будущего».

В гиперурбанизированном мире будущего экономическая и культурная жизнь будет концентрироваться в таких мегалополисах. Успехи в развитии транспортной инфраструктуры позволят нивелировать большие расстояния между различными частями агломерации, так что «город» сможет занимать территорию целой провинции (а на планете Корусант из саги «Звездные войны» подобный мегалополис занимал ее всю).

Китайские урбанисты уже спланировали, как минимум, четыре таких мегалополиса. Один из них (он обозначается термином «Цзин — Цзинь — Цзи», который уже встречался на страницах книги) объединит Пекин, Тяньцзинь и прилегающую к ним провинцию Хэбэй. Кстати, в феврале 2022 года в одном из городов провинции, Чжанцзякоу , прошла половина соревнований зимней Олимпиады, несмотря на удаленность на 200 километров от Пекина, где состоялась вторая половина игр. Китайцы построили между городами высокоскоростную железнодорожную ветку, причем одна из станций — Бадалин , расположенная прямо под знаменитым участком Великой стены на глубине 60 м, стала самой глубокой в мире. Между различными районами Пекина и Тяньцзиня построены уже четыре такие ветки, что сократило время на дорогу между городами до 30 минут и фактически превратило 12-миллионный Тяньцзинь в город-спутник 20-миллионного Пекина.

Другой мегалополис объединит города в устье Янцзы, расположенные между Шанхаем и Нанкином. Третий появится на территории Сычуаньской котловины с двойным центром в виде столицы провинции Сычуань Чэнду и города центрального подчинения Чунцин. Этот перспективный район экономического освоения в Китае называют «Экономическое кольцо двойного города Чэнъ — Юй» [138].

Наконец, еще один мегалополис — это так называемая «Зона Большого Залива» , города в дельте реки Чжуцзян, между Гуанчжоу и Шэньчжэнем, включая и два специальных административных района (об этом феномене — в отдельном очерке) Гонконг и Макао. Потенциальное население такого «супергорода» — 120 млн человек. По совокупности ВРП, сравнивая с ВВП отдельных стран, он бы занял 10-е место с результатом 1,93 трлн долларов (данные 2023 года).

Амбициозные проекты по соединению городов в единую транспортную систему были бы невозможны без прорывных инфраструктурных проектов. Главная роль здесь принадлежит мостам, которые в Китае самые длинные, самые технологичные и самые дорогие в мире. Их строительство началось еще в 2000-х годах. Тогда же были достигнуты такие прорывные достижения, как строительство 35-километрового моста через Ханчжоуский залив , на момент открытия в 2008 году это был самый протяженный морской мост, и 165-километрового моста «Даньян — Куншань» , самого длинного виадука в мире, построенного в 2006–2011 годах для высокоскоростной железной дороги «Пекин — Шанхай».

Настоящим «прыжком в гиперпространство» в минувшее десятилетие стало строительство моста «Гонконг — Чжухай — Макао» , который соединил два берега эстуария реки Чжуцзян. С общей длиной 55 километров он стал самым длинным морским мостом в мире. Реализация проекта началась в 2009 году, а закончилась в 2018-м. Во время строительства, дата завершения которого неоднократно переносилась, общая смета возросла по меньшей мере на 30 % и в конечном итоге достигла 18 млрд долларов[139] (в некоторых источниках указывается цифра 20 млрд[140]), что примерно в 4,5 раза больше сметы Крымского моста.

Мост выполнен в форме буквы «Y» и соединяет три точки: автономный район Гонконг (бывшая британская колония) — автономный район Макао (бывшая португальская колония) и город Чжухай , административно относящийся к провинции Гуандун. До строительства моста пассажирское сообщение между двумя берегами реки Чжуцзян осуществлялось на паромах. Вместительные и комфортабельные суда отходят каждые 20–30 минут, а карта маршрутов покрывает собой всю дельту реки. Например, двигаясь в Гонконг, можно прибыть прямо в аэропорт «Чхеклапкок», а можно — в центр города. Иными словами, проблемы с транспортом между двумя берегами не существовало. Как не было и проблемы перевозки грузов между Макао и Гонконгом — эти два города между собой практически не торгуют.

Зачем же он был нужен? Изучение проекта позволяет сделать простой вывод. Цель — не построить мост, а потратить деньги. Китайские строители и производители стройматериалов получают новые заказы. Чиновники и посредники получают свой «интерес» в «красных конвертах» (хунбао ) или на счет в зарубежном банке (собеседники автора утверждают, что стандартная такса в размере 1–6 % не изменилась, несмотря на антикоррупционную кампанию). Накладные расходы в виде ужинов в мишленовских ресторанах или «золотых фишек» в казино Макао в таком серьезном деле никто даже не считает.

Эта логика справедлива для большинства крупных инфраструктурных проектов, которые осуществляет Китай. Чем больше строим — тем лучше. Об экономической целесообразности вплоть до последнего времени мало кто задумывался. Во-первых, потому что инфраструктура — это инвестиции в будущее, и обычное сведение дебета и кредита здесь не всегда показательно. Во-вторых, потому что нужно освоить бюджет, а потом хоть потоп.

Пожалуй, главный элемент китайского «инфраструктурного феномена», в котором первый фактор (инвестиции в будущее) перевешивает второй («откаты» и освоение бюджета), — это высокоскоростные железные дороги, гаоте (ВСМ).

Именно в Китае строительство ВСМ приобрело характер настоящего инфраструктурного чуда, став одновременно и локомотивом экономики, и одним из основных — наравне с телевидением и унифицированным школьным образованием — средством «собрать воедино» страну, до этого веками разъединенную на субэтносы и диалекты.

Высокоскоростные железные дороги действительно изменили Китай, сделав путешествия по стране быстрыми и комфортными. Строительство ВСМ вызвало мультипликативный эффект, позволив зарабатывать всем: от разработчиков высокотехнологичного оборудования до застройщиков жилых кварталов, которые стали появляться вокруг новых станций. При этом, анализируя китайский опыт и прикидывая возможности его применения на зарубежной (в том числе российской) почве, нужно учитывать ряд важных моментов.

Начать следует с того, что ВСМ — это не апгрейд действующих железных дорог, а полностью новые ветки, которые строятся по другим технологическим стандартам. У них меньше углы поворотов и подъемов, рельсы стоят на так называемом «безбалластном пути» на бетонном основании. В условиях Китая, где в большинстве регионов сложный гористый ландшафт, это означает, что железнодорожная ветка может на 85 % состоять из виадуков и туннелей. Такая стройка требует колоссальных вложений, но именно они, как было сказано выше, зачастую являются не средством, а целью грандиозного переустройства железнодорожного хозяйства. Бурное развитие сети ВСМ стало не причиной, а следствием экономического бума в Китае.

При этом в первые десятилетия реформ китайские железные дороги были тормозом экономического развития страны. Они не соответствовали возросшему уровню мобильности населения и экономических связей. Железные дороги, средняя скорость на которых составляла 48 км/ч, проигрывали конкуренцию автобанам и самолетам.

Масштабная кампания по развитию железнодорожного транспорта, сначала под лозунгами «большого повышения скорости» (датису ), началась еще в 1998 году по инициативе тогдашнего главы правительства Чжу Жунцзи . Спустя десять лет средняя скорость пассажирских составов равнялась уже 70 км/ч. На отдельных «образцово-показательных участках» поезда разгонялись до 160 км/ч. Однако уже в 2003 году была построена совершенно новая линия, предназначенная для движения высокоскоростных поездов, разгонявшихся до 250 км/ч, — это была ветка, соединявшая Циньхуандао (морской курорт под Пекином) и крупный город в северо-восточной части страны Шэньян .

За ней последовали другие. Настоящей вехой стало строительство уже упоминавшейся 1300-километровой ВСМ «Пекин — Шанхай» , начатое в 2008 году. Тогда же на фоне мирового экономического кризиса строительство ВСМ стало восприниматься как один из наиболее эффективных способов обеспечить занятость населения и стимулировать экономический рост.

Создание сети высокоскоростных железных дорог лоббировалось и целой группой аффилированных с властью бизнесменов — строительство ВСМ приносило баснословные барыши всем причастным: от компаний-застройщиков до компаний, производящих необходимые стройматериалы. Неслучайно один из главных коррупционных скандалов в эпоху «до Си Цзиньпина» связан с разоблачением всесильного министра железных дорог Лю Чжицзюня . В 2011–2013 годах следствием было доказано получение чиновником взяток на сумму 10 млн долларов (вероятно, это была лишь малая толика его состояния, потому что только от одной из своих подельниц Дин Юйсинь он получил взяток на общую сумму 8 млн долларов), а также наличие у него счетов на 900 млн юаней, 16 роскошных спорткаров, 350 квартир и 18 наложниц из числа актрис, медсестер и проводниц поездов[141].

В июле 2011 года произошло крушение высокоскоростного поезда вблизи города Вэньчжоу в провинции Чжэцзян. Следователи установили, что инцидент произошел из-за неисправной системы оповещения, введенной в эксплуатацию в спешке (линию торопились сдать к 90-летнему юбилею Коммунистической партии Китая). В трагедии погибло 40 человек, еще 192 были ранены. Два года спустя, уже при Си Цзиньпине, Министерство железных дорог было ликвидировано.

Но и Си Цзиньпин, сделавший борьбу с коррупцией одним из главных знамен своей политики, не смог отказаться от тотального развития сети высокоскоростных железных дорог. После небольшого затишья, пришедшегося на 2011–2014 годы, начался новый бум. Каждая новая пятилетка ставила еще более амбициозные задачи по строительству гаоте.

Если изначально они соединяли ключевые города современной КНР, то сейчас почти дублируют основные направления, добираясь даже до таких отдаленных от столицы точек, как Урумчи в Синьцзян-Уйгурском автономном районе и Хуньчунь — небольшой городок вблизи стыка границ Китая, России и КНДР. Общая протяженность китайских ВСМ к 2023 году достигла 42 000 километров[142]. Перспективная цель — достижение протяженности в 70 000 километров к 2035 году[143].

Стоит ли говорить, что Китай по длине ВСМ с большим отрывом первый в мире? Для сравнения: в России протяженность ВСМ на данный момент равняется нулю. Тот же «Сапсан», строго говоря, не относится к категории ВСМ, хотя и развивает скорость до 250 км/ч — показатель, выше которого, по китайской градации, поезда причисляются к классу гаоте. Формально «Сапсан» представляет собой скоростной поезд, который использует традиционную железнодорожную колею. Китай также начинал с этой категории поездов (они называются дунчэ ), но вся современная стройка нацелена, прежде всего, на развитие сети гаоте, максимальная скорость на которых значительно выше — до 350 км/час.

Важно понимать, что в рамках строительства сети ВСМ, помимо новых путей, создается и вся сопутствующая инфраструктура: вокзалы, станции, депо. Принципиально, что они выносятся на новые территории, вдали от прежних городских центров. Это позволяет не только разгрузить уже освоенные территории, но и создать новые «точки роста» на прежней периферии. Там, где появляются новые вокзалы ВСМ, год — два все вокруг пустует, но постепенно эти «пустыри» обживаются: появляются магазинчики, кафешки, гостиницы. Подтягиваются жилые кварталы, различные зоны приоритетного экономического развития.

Так китайцы решают сразу несколько задач. Дают заработать бизнесу, обеспечивают развитие территорий и при этом создают совершенно новую по качеству и комфорту связанность различных уголков страны. Именно ВСМ позволили в полной мере реализоваться той модели полицентрической урбанизации и социальной мобильности, которая характерна для современного Китая. Сейчас здесь нормой является, когда человек родился в одном регионе, получил университетское образование в другом, работает в третьем, а на праздники ездит в четвертый, где проживают родственники его жены.

В этой системе Пекин не является сосредоточением всех благ и возможностей, как это происходит в России с Москвой. Пекин является административным и культурным центром, но не меньшее значение для страны имеют и такие города, как Шанхай и Ухань (4 часа езды от столицы по ВСМ), Ханчжоу (4,5 часа), Чэнду и Чунцин (6 часов), Гуанчжоу и Шэньчжэнь (8 часов).

Важно и то, что именно бурное развитие сети ВСМ в свое время стало подспорьем для развития научно-технологического сектора КНР в целом. Изначально китайцы использовали иностранные технологии: французские (Alstom), канадские (Bombardier) и японские (Kawasaki). Китайские производители, которые весьма творчески отнеслись к интеллектуальным правам зарубежных партнеров, менее чем за десятилетие не только достигли того же технологического уровня, но и вышли на лидирующие позиции в мире. Сейчас уже китайские технологии строительства ВСМ и подвижного состава являются привлекательными для иностранцев. А в Китае даже заговорили о новом термине — «дипломатии высокоскоростных железных дорог» , понимая под ним международные контакты, предполагающие строительство ВСМ за рубежом силами китайцев и по китайским технологиям.

А вот для чего китайские ВСМ не предназначены — так это для обеспечения грузового трафика. Гаоте используются почти исключительно для перевозки пассажиропотока. А грузы возят «традиционными» железными дорогами — они тоже развиваются, пусть и не так бурно.

Другое важное замечание: китайские ВСМ — это не про экономию средств, а как раз про капиталовложения, про стремление эффективно инвестировать имеющиеся (немаленькие) средства, накопленные за десятилетия экономического бума.

Финансирование строительства ВСМ ведется в конечном итоге государством, которое выделяет деньги государственным компаниям при посредничестве государственных банков и других финансовых институтов. За исключением некоторых относительно коротких линий, соединяющих города с населением под десять и более миллионов человек, все остальные ВСМ убыточны[144].

Долговые обязательства, которые накапливают операторы убыточных веток, проблемой для них не являются, потому что в существующей экономической модели государство все равно все реструктурирует. С одной стороны, это защищает экономику от резких встрясок; с другой стороны, делает поведение хозяйствующих субъектов не всегда экономически рациональным. Как и многие автобаны, аэропорты и целые новые города новостроек, некоторые китайские ВСМ построены на отдаленную перспективу, не приносят моментальной отдачи и пока не востребованы в должной мере.

Очерк тринадцатый. Цифровизация

Еще одна сфера, где качественные изменения за последнее десятилетия очевидны, — это цифровизация. Причем тут, с одной стороны, они являются логичным продолжением тех процессов, которые начались до 2012 года. А с другой стороны, влияние Си Цзиньпина на них минимально. Если говорить о «роли личности» здесь, то личностью этой будет другой человек — Джек Ма.

Если нынешние экономические успехи Китая принято связывать с фигурой Дэн Сяопина, то для китайских инноваций и IT-индустрии патриархом является Ма Юнь (международное имя Джек Ма), основатель корпорации «Алибаба». В китайских соцсетях вплоть до недавнего времени существовал настоящий культ личности Джека Ма. Каждое его высказывание превращалось в цитату, в которой искали скрытый философский смысл. Его история успеха служила ролевой моделью для миллионов китайцев, мечтающих о том, как из скромного учителя английского языка превратиться в самого богатого человека в Китае. Чтобы понять значение его личности, достаточно сравнить Ма со Стивом Джобсом и Илоном Маском.

Началось все с того, что в 1995 году во время поездки в США 29-летний Ма Юнь узнал о существовании сети «Интернет». Вернувшись в Китай, он основал компанию, создававшую веб-сайты для китайских производителей и печатавшую рекламные буклеты. Китай стремительно превращался в «мастерскую мира», но иностранцам найти информацию о китайских поставщиках все еще было проблемой. Так Джек Ма нашел золотую жилу. Спустя четыре года он создал интернет-площадку, на которой искали друг друга китайские поставщики и зарубежные покупатели. Сайт получил название Alibaba как раз для удобства иностранцев, которым было сложно произносить китайские названия, а слово «Алибаба» было одинаково простым и запоминающимся и для китайцев, и для иностранцев.

Ничего нового Джек Ма не придумал — подобные площадки были распространенным делом для Запада. Однако они не смогли бы работать с мелкими китайскими производителями, и эту нишу заняла «Алибаба». Следующий проект, «Таобао» , тоже был копией зарубежного ресурса — на этот раз сайта eBay, работавшего по принципу С2С (потребитель — потребителю).

Впрочем, уже в нем создатели реализовали ряд инновационных подходов, опередивших свое время. Это, а также колоссальный масштаб китайского рынка, быстро превратили компанию Джека Ма в одного из мировых лидеров отрасли, из-за которого eBay был вынужден закрыть свое китайское представительство. В 2008 году корпорация «Алибаба» открыла интернет-магазин T-mall [145] (копия Amazon, принцип В2С, то есть бизнес — потребителю). В 2010-м — торговую площадку Aliexpress , которая совмещала различные форматы и, в отличие от «Таобао», была ориентирована на завоевание мирового рынка.

Для Китая же площадки из семейства «Алибабы» давно превратились в нечто большее, чем просто интернет-магазины. Это предмет национальной гордости, объект исследований ученых, своеобразный элемент китайской «мягкой силы». Воздействие на национальную экономику также шире, чем это может показаться на первый взгляд. До начала пандемии коронавируса на пике своего влияния корпорация «Алибаба» создавала более 40 млн рабочих мест[146] (почти 1/3 населения России). И речь, конечно, не только про сотрудников корпорации, сидящих в смарт-кампусе в Ханчжоу.

Бум интернет-торговли, двигателем которого были площадки «Алибабы», изменил представления простых китайцев о своем месте в экономике. Он позволил миллионам людей открыть собственные «магазинчики» и почувствовать себя лаобанем , «хозяином». Он вызвал бум микрологистики, когда миллионы безработных стали зарабатывать развозом покупок по всему Китаю (общий объем перевозок к 2023 году достиг невообразимой цифры — 120 млрд посылок[147]). В каком-то смысле именно он создал то самое общество средней зажиточности сяокан, о котором так много говорил Дэн Сяопин в 1980-е.

Бум интернет-торговли был предтечей успехов Китая в инновациях сферы услуг и сфере IT. В значительной степени эти успехи были обеспечены работой гигантов интернет-торговли — той же «Алибабы» и ее последователей, которых мотивировала возможность доступа к ненасытному китайскому потребителю. В результате сейчас Китай находится на ведущих позициях в мире в связи 5-G, робототехнике и анализе «больших данных» (big data). Китай дальше всех в мире продвинулся по пути развития искусственного интеллекта (ИИ) и обладает передовыми разработками в сфере распознавания речи и образов.

Эти разработки позволяют интернет-магазинам делать волшебные вещи. Вы можете сфотографировать любую понравившуюся вам вещь, мобильное приложение Taobao тут же опознает ее и предложит несколько вариантов соответствующего товара. Интернет-магазин Alihealth (дочка корпорации «Алибаба») обработает информацию о симптомах вашей болезни и, основываясь на базе данных из нескольких миллионов лечебных историй, продаст вам подходящие лекарства. Стоит ли говорить, что в обоих случаях покупка осуществляется тоже через Интернет? И если в 2024 году такие возможности уже не удивляют и российских пользователей, которые имеют доступ к одной из лучших цифровых инфраструктур в мире, то, говоря о Китае, нужно напомнить, что подобное появилось там еще в середине прошлого десятилетия.

Джек Ма в полной мере воспользовался плодами своего успеха, став одним из самых богатых людей в Китае и мире. 1 октября 2020 года (в день образования КНР) он ушел с поста председателя совета директоров «Алибаба», заявив о намерениях сконцентрироваться на филантропии. Впрочем, наблюдатели связали его уход с нарастанием противоречий с властями. Видимой верхушкой айсберга этих противоречий стал отказ в выходе на IPO финансового сервиса Ant Group . Эксперты даже называют конец 2020 года вехой, после которой бурный рост интернет-гигантов во главе с «Алибабой» завершился и сменился постепенной утратой влияния, — во многом это объясняется усилением государственного контроля и эгалитаристской риторикой властей[148].

Начиная с рубежа 2020–2021 годов, Ма стал гораздо реже появляться на публике и все чаще начал путешествовать инкогнито по зарубежным странам. И хотя дальнейшие инсинуации на эту тему отдают конспирологией, сложно не заметить главное: когда влияние Ма Юня как главного авторитета в китайской IT-отрасли стало сравнимо с влиянием лидеров Коммунистической партии, он был быстро «опущен на землю». Впрочем, до полного разгрома «Алибабы» дело не дошло, и корпорация по-прежнему занимает лидирующие позиции на просевшем, но все еще высокорентабельном рынке.

Другой двигатель «цифровизации с китайской спецификой» — компания «Тенсент». Ее главный актив — уже упоминавшийся интернет-мессенджер WeChat («Вэйсинь»[149]). Впрочем, сложно подобрать адекватный термин для того, чтобы обозначить амплуа и нишу «Вэйсиня».

Он появился еще в 2011 году — в тот момент, когда модно было общаться с помощью местной копии ICQ под названием QQ. Новое приложение оказалось в нужное время в нужном месте. Как раз в те годы рынок наполнили относительно дешевые и качественные смартфоны китайских марок, работающие на оперативной системе Android, позволяющей самостоятельно устанавливать приложения (до этого на популярных в Китае телефонах на платформе Mediatek вся начинка ставилась на заводе). Смартфоны появились практически у каждого китайца. А спустя семь лет был зарегистрирован миллиардный пользователь «Вэйсиня». 35 % времени, которое китайцы проводят в своих смартфонах, они сидят в этом приложении. Распространение этого мессенджера среди китайцев носит столь массовый характер, что власти рассматривают проект привязки к аккаунту в нем электронных удостоверений личности.

Что же такое «Вэйсинь»? По сути, это довольно средненький мессенджер, по своим функциям общения похожий на WhatsApp. Причина его популярности вовсе не в красоте или удобстве.

Во-первых, он заменяет китайцам все: телефон, СМИ и социальные сети. В Китае, где заблокированы все популярные западные соцсети (об этом — см. очерк ниже), на все случаи жизни существует лишь одна универсальная социальная сеть — это, кстати, очень удобно для властей. Во-вторых, «Вэйсинь» является «волшебной палочкой», с помощью которой человек может решить все или почти все бытовые вопросы. Мини-программы, интегрированные в WeChat, позволяют делать покупки в интернет-магазинах: от товаров из секс-шопа до авиабилетов, вызывать такси, заказывать еду на дом, арендовать велосипед. По мнению фанатов «Вэйсиня», жизнь никогда еще не была такой легкой и удобной, как с ним. А решение удалить мессенджер вызывает искренний шок — как жить без него?

Столь значимую роль в жизни любого китайца WeChat приобрел из-за интегрированной в него функции мобильного платежа. У всех китайцев есть аккаунт в мессенджере, и почти у всех он привязан к банковскому счету. Это позволяет буквально в один клик платить через терминал и осуществлять денежные транзакции с любым встречным, продавцом, таксистом. Все, что необходимо, — лишь считать с экрана или распечатки информацию об аккаунте, заключенную в QR-коде. Сейчас оплата смартфоном в Китае стала настолько привычным делом, что даже бездомные на улицах принимают милостыню при помощи QR-кода.

Россия далеко продвинулась по пути развития мобильных платежей, но все же такого универсального и легкого инструмента, каким является оплата с помощью интернет-мессенджера, пока не появилось. Например, оплата по QR-коду через банковские приложения требует нескольких кликов и нескольких секунд ожидания, — а в Китае это все происходит с минимумом касаний экрана и почти мгновенно.

В чем же причина такого успеха мобильных платежей в Китае? Встав на путь информатизации позже многих развитых стран, Китай разом перескочил несколько ступенек в эволюции денежных транзакций. Дорожных чеков и чековых книжек здесь и вовсе не было. Даже банковские карты не стали в Китае чем-то общераспространенным. Банкоматы, конечно же, до сих пор установлены повсеместно, однако в небольших лавочках кардридеров отродясь не бывало. Раньше там принимали только наличные, теперь предпочитают мобильные платежи.

Корпорация «Алибаба» предложила покупателям «Таобао» платить онлайн еще в середине 2000-х годов. Однако подлинный расцвет цифровых платежей начался вместе с бурным ростом продаж китайских смартфонов на Android. Сервис мобильных платежей от «Алибабы» — Alipay — успел завоевать большую часть рынка и до сих пор удерживает лидерство, в том числе из-за более высоких лимитов по транзакциям и функции сберегательного счета. Его главный конкурент, WeChat Pay , хоть и появился позже, но за счет преимуществ интеграции с популярнейшей (а по сути единственной) в Китае соцсетью WeChat быстро приблизился к предшественнику.

WeChat Pay появился в 2013 году, аккурат в канун празднования Нового года по лунному календарю. Его фишкой стала возможность отправлять своим контактам по мессенджеру виртуальный хунбао — «красный конвертик» с деньгами внутри, традиционный подарок китайцев по любому жизненному поводу. Цифровой «конвертик» может вмещать сумму не больше 29 долларов, однако для его отправки не нужен QR-код.

Успех с виртуальными «конвертиками» разом перетянул на сторону WeChat Pay значимую долю клиентуры. Сам Джек Ма сравнил произошедшее с атакой на Перл-Харбор[150]. Коварное нападение «Тенсента» вынудило «Алибабу» разработать свой ответ — функцию хунбао с дополненной реальностью, которая позволяет пользователям ловить «красные конвертики», как в игре Pokemon Go. Более того, поняв, что Alipay проигрывает своему конкуренту именно за счет интегрированности WeChat Pay в социальную сеть, «Алибаба» ввела в свой сервис возможность пересылать друг другу сообщения. Но, как и функция «Диалоги» в приложении «Сбер-онлайн», она пока не пользуется особым успехом.

Мораль этой истории заключается в следующем: мобильные платежи приобрели такую популярность из-за того, что были основаны на двух площадках, которые и ранее были сверхпопулярны. Более того, этим площадкам доверяли, ими гордились и ждали от них новых, еще более усовершенствованных технологических решений. Бум мобильных платежей пришелся на период тотальной «смартфонизации» китайского общества. Ему также способствовало такое качество китайских пользователей, как открытость технологическим новшествам, буквально насаждаемая государственной пропагандой (например, в Китае, в отличие от России, никому не придет в голову переводить всю зарплату, перечисляемую на карту, в наличные в первый же день после ее получения).

Имели место и искусственные меры. В первые годы «Алибаба» и «Тенсент» стимулировали пользоваться именно мобильными платежами, предоставляя покупателям скидки до 25–50 % чека. Использовались и другие методы. Например, к кассе в фастфуде могло быть четыре очереди, из которых три предназначались для посетителей, сделавших предзаказ и оплативших его онлайн через мобильное приложение, и только одна — самая медленная — для мастодонтов, предпочитающих платить наличными.

В результате с середины 2000-х рынок электронных платежей вырос до оборота в 3,5 трлн долларов. 80 % покупок китайцы делают с помощью электронных платежей, 82 % взрослых китайцев в течение года делали хотя бы одну покупку с помощью Интернета. По состоянию на 2023 год мобильными платежами пользовались более 900 млн человек[151].

Тотальное распространение мобильных платежей изменило структуру экономики и само качество жизни в Китае. Если «Алибаба» помогла представителям нарождающегося среднего класса снять склад и открыть свой интернет-магазин, то «Вэйсинь», в силу тотального распространения мобильных платежей, позволил стать продавцом буквально любому. Для этого больше не нужны такие устройства, как кард- или чипридер. Достаточно смартфона и аккаунта в WeChat Pay. Соответственно, и потребителю оказались доступны любой товар и любая услуга. Были бы только Интернет и деньги на счете. Это открыло дорогу стартапам по аренде велосипедов, пауэрбанков и даже баскетбольных мячей, которые в Китае воспринимаются как обыденность еще с середины прошлого десятилетия.

Успехи частного капитала во внедрении цифровых платежей привели к тому, что с 2019 года государство занимается развитием так называемого «цифрового юаня» . Фактически это первая в мире государственная криптовалюта. Как это работает? С точки зрения пользователя платеж «цифровым юанем» ничем не отличается от платежа, например, в Alipay, — это такая же QR-кодовая система, только требующая установки отдельного приложения под названием e-CNY. После загрузки приложения у вас появляется «цифровой кошелек», который нужно пополнить, конвертируя посредством банков обычные деньги в цифровые. По сути, это такие же деньги, только не требующие транзакций через платежные системы типа SWIFT, — в перспективе это позволит «цифровому юаню» составить конкуренцию доллару в качестве мировой валюты, особенно в расчетах между Китаем и теми странами, которые находятся под западными санкциями.

После нескольких лет тестов в отдельных городах страны в 2022 году во время пекинской зимней Олимпиады была организована масштабная презентация «цифрового юаня» миру. И хотя пока результаты популяризации китайской «государственной крипты» оказались вовсе не такими триумфальными, само ее появление стало одной из примет китайской цифровизации в эпоху Си Цзиньпина.

А вот главным достижением эпохи следует назвать не безудержный рост электронной коммерции и цифровых платежей, а то, к чему Китай пришел в сфере сбора и анализа «больших данных». Во многом эти три процесса взаимосвязаны.

За свое удобство пользователи китайских интернет-ресурсов расплачиваются приватностью. «Алибаба» и «Тенсент» знают о вас все: что и когда вы покупали, какими товарами интересовались, с кем вы общаетесь, где вы бываете, какие фотографии лайкаете. Сторонники технического прогресса скажут, что благодаря анализу пользовательских данных компании легче будет подобрать вам подходящую контекстную рекламу. Но очевидно, что те же самые данные можно использовать и для других целей — целей государственного значения.

Так, в китайских программных документах «цифровая экономика» выделяется как новый экономический уклад, исторически следующий за аграрным и индустриальным[152]. Китай первым в мире оценил значимость анализа данных для решения задач развития экономики и на доктринальном уровне прописал, что «фактор данных» — это пятый фактор производства (наравне с традиционными: землей, рабочей силой, капиталом и технологиями).

В этом смысле «большие данные» превращаются в аналог «большой нефти» или стали для промышленных модернизаций прошлого. А меры, предпринимаемые китайским руководством, можно сравнить со знаменитым «большим скачком» 1950-х годов. Только на этот раз «большой скачок» является цифровым, хотя задача, стоящая перед Китаем, все та же — догнать развитые страны, обеспечить конкурентоспособность страны перед лицом острых геополитических вызовов.

Одной из таких мер стало создание в 2023 году Государственного управления данных КНР — первого в мире специализированного ведомства, отвечающего за системную работу в сфере обработки и применения так называемых «больших данных»[153]. Путь к созданию такого ведомства с момента осознания важности «больших данных» был пройден Китаем в кратчайшие сроки — буквально за несколько лет. Перед лицом Америки, стремящейся кардинально ограничить технологическое развитие КНР, китайцы вынуждены «прыгать выше головы». И если отставание по таким ключевым элементам цифровой модернизации, как, например, производство полупроводников, пока очевидно, то в области управления «большими данными» именно опыт КНР можно считать передовым.

Успехи Китая в анализе big data и развитии ИИ базируются на трех ключевых факторах. Во-первых, это изначальный доступ к большим базам данных для подражания (а для искусственного интеллекта чем больше — тем лучше). Во-вторых, слабость политики защиты персональных данных, которая делает абсолютно любую личную информацию, которая обрабатывается на китайских интернет-площадках, достоянием китайского государства. В-третьих, это наличие огромного рынка рабочей силы, способной за небольшие деньги заниматься скучной монотонной работой — маркировать для искусственного интеллекта образцы информации.

Создание «фабрик данных» — один из наиболее распространенных китайских стартапов в сфере IT. Впрочем, «фабрика» — это громко сказано. В основном такие стартапы выглядят как небольшие помещения складского типа, где десятки работников проводят дни, просматривая различные фотографии и видео, маркируя все, что видят: машины, дома, дорожные знаки. В общем, делая то, о чем просит вас Google каждый раз, когда у него возникают сомнения в адекватности вашего запроса.

Иначе говоря, «прежде чем искусственный интеллект начнет понимать, что черная и белая кошка — это одно и то же животное, ему нужно обработать колоссальное количество маркированных фотографий и видео»[154]. Вот тут ему на помощь и приходят «фабрики данных». Цель государства — выстроить институциональную и организационную рамку деятельности таких стартапов и использовать их результаты в своих интересах.

Между тем, в перспективе политика Пекина в этой области может иметь последствия гораздо более значительные, чем обеспечение паритета в соперничестве с США. Как представляется, в конечном итоге цель Китая — не просто быть конкурентоспособным на мировой арене, а перестроить сам подход к государственному управлению. Как во внешней политике Китай противопоставляет международным отношениям прошлого с присущим им насилием и ставкой на силу идеалистичную идею о «сообществе единой судьбы человечества», так и в области социально-политического развития нынешнее руководство КНР, как мы уже отмечали, стремится к созданию новой модели, гораздо более справедливой, основанной не на эксплуатации и стремлении к наживе, а на гармоничном распределении благ и обязанностей.

В этом проявляется традиционный для Китая патерналистский подход. Так, государство уподобляется отцу семейства, основная функция которого — забота о благе общества. А применение цифровых инноваций рассматривается как способ сделать эту заботу максимально эффективной. Иначе говоря, воплотить ту утопическую идею об идеальном обществе и государстве, которая ранее была характерна для философов-легистов. Только на новом технологическом уровне — с применением анализа «больших данных» и искусственного интеллекта.

Можно предположить, что со временем государство сможет управлять обществом на основе рекомендаций ИИ, которые, как считается, будут объективны, потому что будут основаны не на субъективных ощущениях, а на беспристрастном анализе данных. Соответственно, будет учитываться такой объем вводных, который нигде и никогда не учитывался в государственном управлении.

В случае успеха мы сможем констатировать, что китайская система станет реальной альтернативой западной политической модели. Даже нынешняя китайская политическая система при всех ее слабостях и непопулярности за пределами КНР на многие вызовы эпохи отвечает не хуже, а системное внедрение в нее методов искусственного интеллекта и анализа «больших данных» способно и вовсе совершить настоящую революцию в социальной и политической инженерии.

Очерк четырнадцатый. Цензура, социальный и цифровой контроль

Другая тема, напрямую касающаяся политической и социальной инженерии, — тема цензуры. Традиционно она является одной из наиболее спекулятивной в представлениях об этой стране. В большинстве материалов Китай представляется эдаким «цифровым концлагерем», в котором мучается несчастное население. Надо сказать, с одной стороны, дым здесь не без огня — в плане введения цифровых методов контроля КНР действительно впереди всей планеты.

С другой стороны, население вполне спокойно приняло эти правила игры и, более того, само по себе является главным их исполнителем. Фактически цензура в Китае — это система ограничений по всем известным чувствительным для властей точкам, в которой решающее место принадлежит самоцензуре. В десятилетие правления Си Цзиньпина, безусловно, вслед за общим трендом на «закручивание гаек», в цензуре и цифровом контроле Китай вышел на новый уровень.

Но, вопреки желанию многих наблюдателей повесить всех собак на нынешнее коммунистическое руководство, цензура в китайской цивилизации имеет многовековые традиции. Самым известным из древних проявлений цензуры можно считать кампанию первого императора Китая Цинь Шихуана по «сожжению книг и погребению книжников» . Цинь Шихуан полагал, что конфуцианские ученые лишь забивают населению голову бесполезными идеями и препятствуют появлению единой идеологической доктрины, в качестве которой должны выступать установленные императором законы.

С некоторыми вариациями едва ли не каждый основатель китайской династии в той или иной степени повторял модель Цинь Шихуана. Классический пример — правление Чжу Юаньчжана , основателя империи Мин , который, придя к власти, запретил не только обширный список «вредных книг», но и отдельные иероглифы, употребление которых могло напомнить о его былом низком происхождении: он родился в семье крестьянина, долгое время был буддийским монахом, а власть захватил во главе повстанческих отрядов «красных повязок» .

Деление всей культуры на официальную и неофициальную, не санкционированную государством, настолько распространилось, что для Китая стало привычным появление такого жанра в публицистике, как вайши («внешняя», или «неофициальная история»). Многие художественные произведения, ставшие со временем классикой китайской литературы, в свое время подвергались цензуре. Самый известный пример — бытописательный роман «Цветы сливы в золотой вазе» (начало XVII в.), из которого неоднократно вырезали сцены, считавшиеся непристойными.

Руководители Коммунистической партии Китая еще до прихода к власти уже проводили жесткие кампании по цензурированию партийных документов — самая знаменитая из них получила название чжэнфэн («упорядочивание стиля»). В рамках чжэнфэна в 1940-х годах под лозунгом «Несовершенный стиль в литературе приводит к несовершенному стилю работы!» цензура документов фактически привела к чистке партийных рядов. В этом они мало отличались от партии Гоминьдан , которая управляла страной, — цензура и там была в почете.

В общем, патерналистская по своей сути идея о том, что государству виднее, какой информации можно циркулировать в обществе, а какая является вредной, во все времена была характерна для Китая. И что крайне важно понимать: ничего зазорного в этой идее не видели и не видят ни китайская политическая элита, ни обыватели. В большинстве случаев они действительно согласны с тем, что меры по ограничению распространения информации нужны, и, придя к власти, они сделали бы точно так же.

С приходом к власти Си Цзиньпина цензура как минимум не стала мягче. При желании весь очерк можно было бы составить исключительно из перечисления различных примеров цензуры в Китае: как в области традиционных носителей информации (газет, литературы, кино), так и в цифровой сфере — в Интернете.

Примеров огромное множество, и многие из них являются хрестоматийными. Даже люди, далекие от Китая, знают про «Великий китайский файерволл»[155] и про то, что в КНР заблокирован Google, не работают YouTube, Instagram, Facebook, Twitter[156] и многие другие популярные на Западе интернет-ресурсы.

Продвинутые пользователи в курсе, что в Китае есть своя, «китайская» версия «Тик-Тока» (называется Douyin ), а международный «Тик-Ток» заблокирован. Или, например, что в китайских книжных магазинах можно купить путеводители Lonely Planet по любой китайской провинции, но нет путеводителя по всей стране, — из-за того, что остров Тайвань в нем назван отдельной суверенной страной.

Наконец, знатоки смогут объяснить, что китайская цензура в целом нацелена на зачистку информации, которая ставила бы под вопрос единство страны в заявленных границах и авторитет руководства. Существует даже такое понятие, как «Три Т»: Тяньаньмэнь, Тибет, Тайвань. Им с подачи американских журналистов обозначаются три наиболее чувствительные темы, которые для Пекина, как красная тряпка для быка.

Впрочем, с тех пор как появилось это понятие, появились и новые триггеры для цензуры: сейчас это, прежде всего, положение в Синьцзян-Уйгурском автономном районе, вопрос сохранения автономии в Гонконге и целесообразность жестких мер по борьбе с коронавирусом (об этом — в третьей части книги). Любая критика на эту тему воспринимается в штыки, а потому также подлежит зачистке, хотя это не всегда целесообразно, а зачастую и просто смешно.

Например, многие темы оказались популяризованы самим фактом наложения на них ограничений и в результате стали более известными, чем были до введения цензуры. Например, кто бы всерьез задумывался о сходстве Си Цзиньпина и Винни-Пуха, если бы власти не банили жестко любую картинку с намеками на это. А новости о том, что внутри «Великого китайского файерволла» запретили изображения пустого стула, вызвали волну интереса к личности Лю Сяобо , нобелевского лауреата, которого китайские власти не выпустили из тюрьмы для получения премии[157].

Примета нынешнего времени — сакрализация личности китайского лидера, которая поддерживается в том числе с помощью жестких цензурных средств. Российские СМИ, работающие на китайскую аудиторию, столкнулись с этим во время освещения визита Си Цзиньпина в Москву в марте 2023 года.

Государственная канцелярия интернет-информации КНР , основание которой в 2014 году стало одним из первых нововведений Си Цзиньпина в этой сфере, ставила многочисленные препоны. Все новости из негосударственных источников с упоминанием не только имени Си Цзиньпина, но и просто его должности, подвергали дополнительной премодерации. Закрывали возможность комментирования, а в некоторых случаях занижали трафик или вовсе скрывали сами материалы, даже довольно безобидного содержания.

Относительно новостей о китайском лидере существуют даже ограничения по времени публикации — так, нельзя было ничего публиковать из аэропорта до того момента, как борт с Си Цзиньпином покинет Москву. Дополнительной проверке подвергаются любые новости с переговоров и приемов, в результате чего у китайских СМИ они всегда выходят значительно позже, чем у зарубежных журналистов.

И это при том, что с конца 2010-х годов процедура премодерации существует при публикации любых китайских информационных материалов, включая онлайн-стримы, — они идут с задержкой в несколько секунд. В этом заинтересована сама администрация сайтов, которые фактически создают собственные цензурные системы, работающие параллельно государственной цензуре. Именно на них и падает основной фронт работ по удалению «крамольной информации». Они самостоятельно блокируют ненадежного пользователя и произведенный им контент, так что в публичное пространство попадает только отфильтрованная и «благонадежная» информация.

Им помогают «фабрики цензуры» — небольшие компании, сотрудники которых целыми днями просматривают интернет-страницы, маркируя кодовые слова, фразы, гифки и мемы, намекающие на китайских лидеров, компартию и всевозможный негатив, с ними связанный[158]. При этом пока вычисление крамолы производится в ручном режиме. Изворотливый человеческий ум все еще способен обмануть алгоритмы, и высокая степень омонимичности китайского языка с большим количеством отсылок к многотысячелетней истории Китая ему в этом сильно помогает.

Сотрудники «фабрик цензуры», которые каждый день проходят тренинги по новым интернет-мемам, такие фокусы вычисляют и добавляют их в стоп-листы, которые затем поступают на рынок. Результатом работы одной из цензорских систем, Rainbow Shield, является список из 100 тысяч базовых «нежелательных слов» и более трех миллионов производных от них. Само по себе их употребление может ничего не означать, но если в тексте или личном сообщении таких слов много, это повод обратить на пользователя пристальное внимание.

Однако на практике ситуация не выглядит такой уж драматической — прежде всего, для самих китайских пользователей Интернета. Большинство из них отлично осведомлены о том, что является «красными линиями» для цензуры, и просто старается их не пересекать, продолжая в целом вести полноценную «сетевую жизнь».

В большинстве случаев китайские юзеры не пользуются западными ресурсами, но не потому что им запрещено, а потому что неудобно, да и вообще незачем. Во-первых, на каждый запрещенный западный сайт есть свой китайский аналог, который и функциональнее, и загружается быстрее, и выглядит на китайский вкус лучше (все мигает и движется). Во-вторых, большая часть общества вполне искренне разделяет официальный взгляд на чувствительные темы: Гонконг, Тайвань, Синьцзян и так далее, а западная повестка, связанная с особыми правами сексуальных и расовых меньшинств, от подавляющего большинства китайцев бесконечно далека и непонятна ему[159].

Кроме того, при желании цензурные ограничения легко обойти. Хорошо известно, что китайские дипломаты, активно ведущие аккаунты в западных соцсетях и полемизирующие на этих площадках с зарубежными коллегами, делают это с ведома и разрешения руководства страны. Использование «запрещенных соцсетей» при этом никого не смущает.

Более того, при всех ограничениях, декларируемых правительством, находясь в Китае, так же легко найти информацию о событиях на площади Тяньаньмэнь 4 июня 1989 года, деятельности секты «Фалунь дафа» или, допустим, порнографию, как и в любой другой стране мира. Эффективность «Великого китайского файерволла» тут ненамного выше, чем блокировки «Роскомнадзора» в России.

Собственно, государство, как кажется, и не ставит целью полностью остановить распространение той или иной информации. В большинстве случаев это невозможно. Взять те же события на площади Тяньаньмэнь — по-прежнему жива масса очевидцев, информация повсеместно распространена в Гонконге и зарубежных странах, куда массово выезжают китайские туристы. Существуют даже китайские кинофильмы, подробно рассказывающие о протестах[160]. Официально они не получили прокатного удостоверения, но их по-прежнему можно найти на видеохостингах.

Скорее, задача властей заключается в том, чтобы четко показать, что такое хорошо и что такое плохо. А далее самоцензура и традиционное для Востока уважение к государству сделают все остальное. Знать (и даже обсуждать) события на площади Тяньаньмэнь — допустимо, но постить в соцсетях 4 июня картинки с шестью и четырьмя зажженными свечами, то есть публично проявлять сомнения в правильности действий властей, подрывая авторитет государства, — нет.

В общем, практика цензуры в Китае отлично вписана в традиционную для этой цивилизации модель взаимоотношений государства и общества. Ограничения со стороны государства на распространение информации существовали всегда — как всегда существовали и способы обсуждать эту информацию, не переходя грани допустимого и не оспаривая авторитет властей, не заставляя их «терять лицо». И, хотя текущие тенденции по ужесточению контроля над распространением информации, связанные с правлением Си Цзиньпина, очевидны, говорить о том, что предпринимаемые меры особенно эффективны, пока не приходится.

А вот «ноу-хау» эпохи Си Цзиньпина действительно могло перевернуть все. Но пока дальше экспериментов (причем не самых удачных) дело не продвинулось. Речь о разрекламированной и многих напугавшей системе «социального кредита» , сообщения о которой появились в 2014 году.

В основе самой идеи «социального кредита» лежали идеи скоринга — оценки надежности гражданина на основе показателей его платеже- и кредитоспособности. Кампания по разработке и внедрению социальных рейтингов была рассчитана на 2014–2020 годы и должна была завершиться созданием централизованной базы данных, которая в режиме реального времени выставляла бы каждой компании и каждому жителю оценку его надежности, сообразно которой он получал либо дополнительные социальные возможности, либо, напротив, штраф.

В течение пяти лет различные варианты тестировались в 45 городах с охватом более 10 млн человек и с началом пандемии коронавируса фактически были свернуты — с весьма неоднозначными результатами. Как выяснилось, обработка «больших данных» о поведении граждан в Интернете (поступают от мессенджеров, электронных магазинов и так далее) и их перемещениях в пространстве (поступают от камер слежения на улицах и внутри помещений) требует таких грандиозных вычислительных мощностей и новых алгоритмов, которые в масштабах всей страны пока не может себе позволить даже Китай.

К тому же перспектива тотального контроля напугала значительную часть самого китайского общества: дисциплинированного, но, как уже видно из предшествующих очерков, вовсе не безгрешного. А властям показалось гораздо более эффективным не ранжировать «кнут и пряник» для каждого конкретного гражданина, а включать тотальные ограничения для всех в тех специфических случаях, когда это оправдано соображениями безопасности государства и общества (как это было во время жестких антиковидных ограничений).

Так что пока эксперименты с внедрением системы «социального кредита» ушли в плоскость отдельных корпоративных инициатив. Например, гораздо более успешно развивается частная рейтинговая система Sesame Credit («Чжима синьюн», ), разрабатываемая компанией «Алибаба» для оценки миллиарда своих клиентов. Принципы, по которым работает Sesame Credit, привели бы в восторг Генри Форда.

Вот что говорит руководитель программы Ли Инъюнь: «Мы исходим из того, что те, кто по 10 часов в день играет в компьютерные игры, неблагонадежны. А те, кто регулярно покупает подгузники, вероятно, ответственные родители, и их рейтинг должен расти. Рейтинг будет влиять на получение скидок и прочие бонусы, которые может предоставить торговая корпорация, например, брать велосипед в аренду без залога»[161].

Аналогичную рейтинговую систему разработал и главный конкурент «Алибабы» — компания «Тенсент». Только упор в ней сделан не на покупки, а на поведение в интернет-мессенджере WeChat.

Другой пример — из жизни. С ним столкнулся мой коллега, выехавший в Китай на работу в один из университетов. Местная государственная больница инициативно внедрила внутреннюю систему оценки дисциплины своих пациентов в части опозданий и отмены записи.

Работает она так. Начальный уровень рейтинга составил 100 баллов. За своевременное выполнение всех условий заключенного с больницей договора пациент получает: + 3 балла за раз (максимум можно набрать 110 баллов); 0 баллов, если пациент опоздал, но не более, чем на 15 минут; минус 1 балл, если опоздание от 15 до 30 минут; минус 2 балла, если опоздание от 30 до 45 минут, и так далее. Схожая градация штрафов — за неявку на прием. В отношении каждого пациента ведется рейтинг, на основании которого ему присваивают категорию и вводят (или не вводят) ограничения: 80 баллов и более (категории А и S) — никаких ограничений для пациентов; от 60 до 79 баллов (категория B) — невозможно записаться к специалисту онлайн, но без ограничений при записи офлайн; от 1 до 59 баллов (категория С) — невозможно записаться онлайн на любые услуги больницы, запись офлайн без ограничений, 0 баллов (категория D) — невозможно записаться в больницу вообще.

При этом спустя 30 дней ограничения автоматически снимаются, и рейтинг восстанавливается до 80 баллов. В минус баллы не уходят, категория D может быть снята по решению сотрудников больницы. Более 100 баллов рейтинг тоже может достигать (категория S), однако в чем преимущества такого высокого статуса, непонятно.

Рейтинговая система в конкретном этом кейсе носит весьма специфический характер. За «хорошее поведение» никаких дополнительных плюшек — типа скидки — не предполагается. Предусмотрено только наказание за «плохое поведение», но оно довольно быстро снимается, да и набрать меньше 60 баллов можно только при целенаправленном злостном нарушении.

В существующем виде подобные системы вряд ли представляют серьезную угрозу свободе личности и мало чем отличаются от многочисленных корпоративных программ лояльности, на которые с удовольствием подписывается сам человек. Другое дело, что необходимые инструменты для создания подлинно оруэлловской системы социального контроля уже получены: и речь в данном случае не только про средства сбора и обработки «больших данных», но и про грандиозную сеть видеокамер слежения, опутавшую всю страну и дополненную системой распознавания лиц.

Регионы со «сложной оперативной обстановкой» — прежде всего Синьцзян — стали полигоном для обкатки инструментов по социальному контролю. Развитые системы искусственного интеллекта, умеющие распознавать по видео не только лица, но и походку людей, здесь используются не только для того, чтобы фиксировать мелкие правонарушения (типа перехода улицы в неположенном месте), но и с целью контроля буквально всех передвижений и действий конкретного человека.

Сканеры, которые распознают лица и идентифицируют личности посетителей, установлены перед входом в торговые центры, на автозаправки и в другие общественные места. В полицейской базе данных хранится информация на каждого жителя региона, включая «отпечаток» радужной оболочки глаза, что — в духе боевика Стивена Спилберга «Особое мнение» — препятствует тем, кто хочет уйти из-под контроля властей, просто подделав удостоверение или изменив внешность. У Спилберга герой Тома Круза решает вопрос, сделав у подпольного хирурга операцию по смене глаз. Однако китайские власти играют на опережение. Так, в Синьцзяне ими инициирована масштабная кампания по сбору у местного населения ДНК-материалов. Это позволит вычислить преступника даже при минимальных уликах[162].

Безотносительно нашего отношения к этим экспериментам, они явно будут не только продолжаться, но и поставляться на экспорт. Таков «дивный новый мир», в котором всем нам жить.

Очерк пятнадцатый. Новый язык китайской дипломатии[163]

Первые годы нахождения Си Цзиньпина у власти показали, что он отвечает на мощный запрос китайского общества, связанный с националистическими настроениями. Если говорить просто, Китай хочет занимать в мировой политике то место, которое соответствует его экономическим успехам и тысячелетним традициям. Естественно, что прежняя пассивная внешняя политика уже не могла обеспечить его. Причем при Си Цзиньпине внешняя политика не только стала более активной, изменились и принципы ее информационного сопровождения. Пожалуй, именно это стало наиболее заметной «приметой времени», поскольку новый язык китайских дипломатов настолько диссонировал с прежним образом выдержанных восточных мудрецов, что это попросту шокировало. И, нужно сказать, не только политических оппонентов, но и партнеров Пекина.

Во многом этот качественный сдвиг был связан с переходом в философии информационного сопровождения внешней политики — от «мягкой силы» к тому, что в зарубежной аналитике назвали «дискурсивной силой». При этом китайский термин, который используется для обозначения этого понятия, имеет несколько иной оттенок — хуаюйцюнь, то есть «право на голос».

И действительно, в основе перехода к «дискурсивной силе» находилось разочарование в прежних способах донести до мирового сообщества свой голос, свое видение мирового порядка. Увлечение «мягкой силой» (китайцы предпочитают использовать более конкретный термин «культурная мягкая сила» ) началось с 1990-х годов, когда под впечатлением от победы США в «холодной войне» столь убедительными казались идеи представителей западной неолиберальной политологической школы, включая Джозефа Ная[164].

В 1993 году 38-летний Ван Хунин (на тот момент декан факультета международной политики Фуданьского университета , а в будущем член Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК и ведущий идеолог Китая) опубликовал статью «Культура как национальная сила: мягкая сила», в которой обосновал необходимость активнее пропагандировать величие многотысячелетней китайской культуры, полагая, что интерес и уважение к китайской культуре неизбежно будут приводить к уважению китайского государства и облегчат тому защиту его интересов на международной арене.

Важной вехой на пути продвижения «культурной мягкой силы» стало создание сети Институтов Конфуция , первый из которых был открыт 21 ноября 2004 года в Сеуле.

Активный период увлечения «мягкой силой» завершился уже при Си Цзиньпине, во второй половине 2010-х годов, когда стало понятно, что действия Пекина все чаще воспринимаются зарубежными партнерами «в штыки». А увеличение финансирования китайских культурных и образовательных учреждений за рубежом приводит не к популярности Китая, а к настороженности в его отношении. Окончательно все точки над i расставил разрыв с США, датируемый 2018 годом. В этот момент резко сократились программы научного и гуманитарного обмена между странами, из 118 институтов Конфуция в США 104 института было закрыто, а еще четыре находятся в процессе ликвидации; оставшиеся же собираются провести ребрендинг и работать под другой вывеской[165].

Тогда-то для Пекина и стало очевидно: важно не то, что происходит на самом деле, а то, как об этом напишут в Интернете. А интернет-контент в современном мире в основном производится на Западе и на английском языке. В результате не только сам Запад, но и соседи Китая смотрят на него глазами Запада.

«Кто владеет дискурсом — тот владеет властью», — начали писать китайские интеллектуалы, творчески домысливая идеи Фуко в соответствии с политическим запросом[166]. Во главу угла была поставлена возможность определять и артикулировать, что такое Китай, что происходит в Китае и в мире, то есть контроль над дискурсом. Иначе говоря, для того, чтобы защититься от информационного давления оппонентов и обеспечить плодотворные условия для осуществления своего внешнеполитического курса, нужно было заставить весь мир смотреть на Китай глазами самого Китая!

Например, навязываемые США представления о Китае как о главной опасности для мирового порядка во многом базируются на абсолютизации дихотомии автократизм /демократия. Отвечать Китай может по-разному, и дискурсивные подходы как раз предполагают не прямую пропаганду, а попытку воздействовать на нарративы, на то, в каких категориях и каким образом в мире рассуждают о китайской модели и пути развития.

Выступая 19 августа 2013 года на Всекитайском совещании по пропагандистской работе, Си Цзиньпин потребовал «рассказывать миру о Китае, нести вовне голос Китая», «прилагать усилия для создания новых концепций и новых категорий и выражений, которые объединяют Китай и зарубежные страны»[167].

Именно такой концепцией и является уже упоминавшаяся на страницах этой книги идея «сообщества единой судьбы человечества», продвижение которой можно оценивать как часть борьбы за дискурс с «дискурсивным гегемоном» — США.

При этом «дискурсивная сила» не ограничивается лишь политической риторикой. Фактически под этот зонтичный термин подпадает все многообразие невоенных методов достижения мирового лидерства, включая распространение своих управленческих, технологических и финансовых стандартов и терминологии. Вероятно, в ближайшее время внимание к использованию «дискурсивной силы» в Китае сохранится, в результате чего фактически будет создаваться альтернативная Западу дискурсивная реальность, и большинство стран мира окажутся перед дилеммой — какую точку зрения принять.

Пожалуй, наиболее заметным проявлением новой парадигмы о «дискурсивной силе» стало формирование таких феноменов, как «боевые волки» и «дипломатия боевых волков» .

Еще во время первого пятилетнего срока Си Цзиньпина, отвечая на призыв властей добиваться большего «права голоса», китайские дипломаты стали вести себя активнее: давать интервью, размещать в зарубежной прессе статьи, позволять себе острые высказывания, инициировать полемику. На фоне присущей прежним временам сдержанности это было хорошо заметно и сразу же вызвало обеспокоенность у наблюдателей, видевших в напористости свидетельства китайской экспансии.

В 2018 году под впечатлением от действий Дональда Трампа, который не только объявил Китаю «торговую войну», но и запомнился активным использованием соцсетей, Пекин перешел к решительным действиям. В том году под патронажем Отдела пропаганды Центрального комитета Компартии была создана медиакорпорация «Голос Китая» (также известная как China Media Group ), объединившая теле- и радиовещательные мощности, работающие на иностранную аудиторию. Для того чтобы быстрее конкурентов доносить свою точку зрения до всего мира, отдельные китайские ведомства, журналисты и чиновники стали заводить аккаунты в Facebook и Twitter (которые, как отмечалось выше, заблокированы в самом Китае). Таким образом, дипломаты оказались на передовой информационной войны.

На Западе появился даже неологизм, обозначающий новый, агрессивный язык китайской дипломатии, — Wolf Warrior Diplomacy. С одной стороны, термин восходит к названию китайских блокбастеров «Боевой волк» и «Боевой волк-2» (в русских переводах также «Воин-волк» и даже «Войны волков»). С другой стороны, «боевым волком» называют официального представителя МИД КНР Чжао Лицзяня , который стал лицом Китая в «войне обвинений» по поводу коронавируса[168].

Думается, Чжао Лицзянь должен быть доволен сравнением, так как дилогия о «Боевом волке» весьма популярна в Китае. Кинокартины про отставного спецназовца проникнуты простой мыслью: «Китай готов отстаивать свои интересы в любой точке мира». И Чжао Лицзянь действительно делает это, пусть и выбранная дипломатом спецназовская тональность может покоробить западную аудиторию.

К числу «боевых волков» относили и других видных китайских дипломатов, таких как официальные представители МИД КНР Хуа Чуньин и Ван Вэньбинь , посол КНР в Великобритании в 2010–2021 годах Лю Сяомин , посол КНР во Франции с 2019 года Лу Шае , а также бывший главный редактор рупора китайской пропаганды вовне, газеты Global Times, Ху Сицзинь .

При этом далеко не факт, что «дипломатия боевых волков» направлена именно на внешний мир. Не менее логичен вывод, что она ориентирована на сам Китай, более того, на саму Компартию, которую Си Цзиньпин хочет максимально сплотить и мобилизовать для решения внутренних (экономическая стагнация) и внешних (давление Запада) задач.

Это обстоятельство в некотором смысле объясняет, почему действия китайских дипломатов очень часто выглядят со стороны так коряво и неуклюже. Однако не нужно забывать, что им попросту недостает банального опыта полемики в публичном пространстве, где любой неверный ход тут же становится достоянием кэша поисковиков и общественного мнения. В этом видны отголоски той «тепличной идеологической атмосферы», которая создана в самом Китае, где выступления редко содержат острые тезисы, а неудобных вопросов из аудитории де-факто никогда не бывает.

Да и к самой агрессивной риторике следует относиться более-менее философски. Не случайно в русском языке есть меткое выражение — «последнее китайское предупреждение», восходящее, кстати, еще к 1950-м годам. Во время кризиса в Тайваньском проливе на протяжении двух недель сентября 1958 года китайская сторона адресовала США восемь «серьезных предупреждений», педантично нумеруя их и сопровождая нарастающей грозной риторикой. Если Си Цзиньпин сотоварищи будут копировать не только фасон одежды, но и стиль руководства времен Мао, не исключено, что нас ждет много громких слов, которые, хочется надеяться, далеко не всегда будут превращаться в дела.

Кроме того, не стоит думать, будто все действия китайских дипломатов спланированы и санкционированы сверху. Сейчас чиновники и дипломаты вынуждены постоянно демонстрировать идеологическую стойкость и непримиримость к врагам Китая. В сомнительных случаях лучше проявить немедленную жесткость, чтобы потом не оправдываться перед высшим руководством, если там посчитают, что реакция была запоздалой или слабой, ведь такая нерешительность может негативно отразиться на дальнейшей карьере. Безусловно, их высказывания отражают те настроения, которые царят в Пекине, но было бы странно за каждым постом и комментарием в соцсетях видеть руку председателя КНР.

Скорее «боевые волки» верно понимают общий настрой руководства, тональность — минор или мажор, но не всегда правильно подбирают ноты. Хор может быть далек от слаженности: например, после того как Чжао Лицзянь в марте 2020 года публично объявил, что коронавирусную заразу в Ухань могли занести американские военнослужащие, последовало заявление тогдашнего посла КНР в США (стоящего выше по рангу) Цуй Тянькая , который выбрал примирительный тон и призвал к партнерству с США в борьбе с коронавирусом. А в апреле 2023 года, после того как Лу Шае, общаясь с французскими телевизионщиками, неосторожно заявил о спорности суверенитета постсоветских государств, сразу же последовал официальный пресс-релиз посольства КНР во Франции: «Замечания посла Лу Шае были не политическим заявлением, а выражением личной точки зрения во время телевизионных дебатов. Их не следует переинтерпретировать. Позиция Китая по соответствующим вопросам не изменилась»[169].

Иначе говоря, скандальные ситуации, в которые попадают «боевые волки» происходят из-за того, что внешняя политика КНР находится в процессе трансформации. Это все своего рода «болезни роста». Прежние модели, когда китайская дипломатия была подчеркнуто вежливой, корректной, где-то даже пассивной, уже не устраивают китайское руководство. А новые — модели «боевых волков», при которых нужно нести «голос Китая» вовне ярко, дерзко, наступательно — еще не отработаны. До тех пор, пока в Пекине не смогут найти оптимальное сочетание великодержавного пафоса и банального чувства такта, неприятные ситуации будут возникать постоянно, в том числе и в российско-китайских отношениях.

Работа лишь с теми «лидерами общественного мнения», кто приятен и повторяет заученные идеологические формулы, эффективна только на бумаге. Агрессивные действия в отношении тех, кто не хочет плясать под китайскую дудку, хотя при этом зачастую придерживается позитивного взгляда на сотрудничество с Китаем, приводят к нежелательным результатам. Слишком откровенная пропаганда «по китайским лекалам» не обладает притягательной силой, а лишь усиливает синофобские настроения. Но, с другой стороны, Китай только в начале пути, и со временем «болезни роста» будут преодолены. А вот запрос на более деятельную и наступательную внешнеполитическую риторику вкупе с формированием цельной прокитайской дискурсивной реальности — останется.

Очерк шестнадцатый. Армия

Что еще напугало иностранцев в Китае «новой эпохи» — так это то, что активизация внешнеполитической риторики совпала по времени с системными преобразованиями в военной сфере. Си Цзиньпин провел комплексную армейскую реформу и, как считается, сделал армию значительно сильнее. Этот очерк посвящен новым моментам в организации и деятельности Народно-освободительной армии Китая (НОАК) — без отражения этих перемен портрет десятилетия явно был бы неполным[170].

Армия традиционно играет крайне важную роль в китайском обществе. Достаточно сказать, что армия появилась раньше государства — Народно-освободительная армия (на момент создания «Китайская рабоче-крестьянская красная армия» [171]) появилась 1 августа 1927 года во время Наньчанского восстания, а КНР — только 1 октября 1949 года, как раз в результате того, что армия китайских коммунистов победила в Гражданской войне. Для реалий 1930–40-х годов понятия «коммунист» и «солдат» были практически тождественны. Все представители первых двух поколений руководителей КНР прошли через гражданскую войну: и Мао Цзэдун, и Дэн Сяопин, и отец Си Цзиньпина — Си Чжунсюнь, все они были или «полевыми командирами», или политруками в военных формированиях.

Связи Си Цзиньпина с армейскими кругами, его увлечение армейской риторикой и эстетикой особенно сильны. Не случайно, начиная с 2013 года, такое важное значение в партийно-государственной пропаганде приобретает понятие «новый поход» (а вернее было бы перевести «новый великий поход» ). Это отсылка к одной из самых драматичных и при этом героических страниц истории КПК — «Великому походу» 1934–1936 годов, когда перед лицом полного уничтожения правительственными войсками китайские коммунисты перебазировались из южных районов страны на север — в ту самую провинцию Шэньси, где под руководством партизанского вожака Си Чжунсюня была создана «революционная база», ставшая центром коммунистического движения на десять с лишним лет. Для Си ассоциации с «Великим походом», «духом Великого похода» имеют сакральное и при этом весьма личное значение. Именно так он видит свою деятельность во главе Китая — вперед, через горы и снега, превозмогая трудности, к великому национальному возрождению.

Важен и тот факт, что Си Цзиньпин фактически начинал свою трудовую биографию в качестве выпускника вуза именно в армии — на протяжении 1982 года он был секретарем министра обороны. Си, как и его отец, имеет обширные связи среди генералитета НОАК, пользуется его уважением. Он с удовольствием надевает военную форму, принимая военные парады, красуется во френче, похожем на военный китель (в Китае его называют чжуншаньчжуан , то есть «суньятсеновка»: моду на такую одежду ввел именно Сунь Ятсен , первый президент Китайской Республики).

Залогом того, что Си Цзиньпин смог удержаться у власти и провести свои реформы, больно бьющие по многим сильным мира сего, стала его поддержка в армии. Недаром для Си было так важно занять главный в армии пост — председателя Центрального военного совета (ЦВС)[172]. В китайской политической практике считается, что контролирует Китай тот, кто возглавляет ЦВС. В 1980-х годах Дэн Сяопин фактически управлял Китаем, не занимая высших постов в партии и государстве, — он был председателем ЦВС, и этого оказалось достаточно.

Цзян Цзэминь стал лидером Китая в тот момент, когда Дэн Сяопин передал ему этот пост в ноябре 1989 года. В ноябре 2002 года, передавая Ху Цзиньтао высший партийный пост, Цзян Цзэминь, тем не менее, остался председателем ЦВС, рассчитывая продолжать влиять на политику. Ху Цзиньтао стоило немалых трудов все-таки отправить Почтенного Цзяна на пенсию, что окончательно удалось ему только в марте 2005 года. Поговаривали, что Ху и сам был не против провернуть такой трюк со своим преемником, хотя подтверждений этому не было[173], и Си Цзиньпин сразу занял все высшие руководящие посты.

Уже руководя Китаем, Си Цзиньпин мог рассчитывать на свою популярность среди военных, которым импонировали риторика «обретения Китаем голоса» и явный националистический крен политики Си. Кроме того, стремление к единоначалию в ущерб системам коллективного руководства и межфракционных «сдержек и противовесов» отвечало именно запросам армейской элиты. Когда в сентябре 2022 года в сети появились фейки о том, что Си Цзиньпина свергли военные[174], в это верилось с трудом как раз из-за того, что позиции Си среди генералитета особенно сильны. Как говорил Мао Цзэдун, «винтовка рождает власть» , и в случае с Си Цзиньпином это действительно так.

Армия, в свою очередь, особенно важна в политике Си Цзиньпина. Одна из первых масштабных реформ, которую он осуществил, была направлена как раз на модернизацию вооруженных сил.

Саму реформу принято датировать 2015–2016 годами, однако следует отметить, что публикации, рассказывающие о планах руководства КНР начать радикальные преобразования в НОАК, стали появляться почти сразу после прихода Си к власти. Самая подробная из них[175] появилась в газете South China Morning Post еще за два дня до большого парада в честь победы над Японией 3 сентября 2015 года, на котором председатель КНР Си Цзиньпин и объявил о сокращении численности НОАК и реформе системы управления армией.

Впрочем, процесс подготовки масштабной реформы начался еще раньше — около 2009 года, и многие изменения в НОАК стали вводиться тогда же. Прежде всего они касались изменений в системе боевой подготовки и в организационно-штатных структурах. Например, в сухопутных войсках и в ВВС происходил постепенный процесс ликвидации полкового и дивизионного звеньев в пользу развития бригад.

Си Цзиньпин в своей реформе пошел намного дальше. При этом он решал две ключевые задачи. Во-первых, «перетряхивая» руководство НОАК, расставлял на важных должностях своих людей, избавлялся от тех, кто дискредитировал себя связями с политическими оппонентами Си, взяточничеством и моральной нечистоплотностью. Во-вторых, избавляясь от архаичной структуры управления (некоторые из подлежащих ликвидации управлений были созданы еще в 1930-х годах, до основания КНР), фокусировал внимание развития вооруженных сил на актуальных направлениях.

Если упрощать и обобщать, то сейчас армия прежде всего должна быть готова к решению задач на море, где перед Китаем существуют наиважнейшие внешние вызовы: Тайвань, ситуация в Южно-Китайском море, территориальные споры с Японией и, конечно же, постоянная угроза со стороны США торговым путям, от функционирования которых зависит китайская экономика.

Итак, что же было сделано. В структуре ЦВС была создана Центральная руководящая группа по военной реформе под руководством Си Цзиньпина[176], которая и стала куратором изменений. Прежде всего, были ликвидированы Генеральный штаб НОАК и другие структуры, находящиеся в подчинении ЦВС: Главное политическое управление, Главное управление тыла, Главное управление вооружения и военной техники. Вместо них было создано 15 департаментов по различным аспектам военного управления: от неизменной для китайских бюрократических органов «канцелярии» до отдела по международному военному сотрудничеству. Функции Генштаба при этом на себя взял Объединенный штаб ЦВС , а функции Главного политуправления — Департамент политической работы ЦВС .

Вторым ключевым направлением реформы стали ликвидация военных округов цзюньцюй и создание на их месте театров боевого командования НОАК[177]. Если военных округов к моменту реформы в 2016 году было семь[178], то театров боевого командования стало пять: Центральный (с центром в Пекине), Западный (Ланьчжоу ), Северный (Шэньян), Южный (Гуанчжоу) и находящийся на самом ответственном направлении — Восточный (Нанкин). Если смотреть на карту изменений, хорошо видно, что не изменились очертания именно Восточного округа, — именно здесь нужна концентрация сил и средств, и нельзя допустить их рассредоточения. Тогда как округа, ответственные за внутриконтинентальные направления (прежде всего Северный и Западный, граничащие с Монголией и постсоветским пространством), значительно «разбухли» в размерах.

Наконец, третье направление реформы — создание новых видов войск, которые бы специализировались на новых методах ведения войны. Так, 1 января 2016 года были созданы Силы стратегического обеспечения НОАК , ответственные за кибервойну, радиоэлектронную борьбу и действия в космическом пространстве. Тогда же в структуре Народно-освободительной армии появились ракетные войска , ранее называемые в Китае «второй артиллерией» и существовавшие в составе отдельного армейского корпуса. В 2024 году было объявлено о создании Сил информационной поддержки НОАК . (Другие виды войск остались прежними: сухопутные войска, ВМС и ВВС.)

Также в ходе реформы было произведено сокращение кадров на 300 тысяч человек. В результате по состоянию на 2016 год численность НОАК равнялась 2 035 000 военнослужащих. Самими китайцами примерная численность армии оценивается в 2 млн человек[179], что позволяет назвать ее самой крупной в мире (по полтора миллиона человек служат в ВС Индии и США). Сокращение в рамках реформы осуществлено за счет различных технических должностей и, прежде всего, в сухопутных войсках. Тогда как ВМС, ВВС и новые виды войск были усилены не только кадрово, но и материально-технически.

Именно при Си Цзиньпине Пекин впервые в истории, вопреки прежним установкам, что НОАК концентрируется на решении задач, связанных непосредственно с обороной Китая, заявил о намерении создать зарубежную военную базу.

Первенцем стала военно-морская база в Джибути близ порта Дорале, торжественно открытая 1 августа 2017 года — в день 90-летия НОАК. Расположение базы имеет важное стратегическое значение — отсюда можно контролировать Баб-эль-Мандебский пролив между Красным морем и Аденским заливом, одно из уязвимых «игольных ушек» на пути торговых караванов из Европы и Ближнего Востока в Восточную Азию (не случайно в Джибути также находятся базы США, Франции и Японии). Общая численность военнослужащих, находящихся на базе, варьируется от 1 до 2 тысяч человек (по максимальным, но неправдоподобным оценкам, до 10 тысяч)[180].

Несмотря на то, что позднее в СМИ (в основном западных) появлялись неоднократные сообщения об интересе Пекина к открытию баз в таких странах, как Мьянма, Таиланд, Камбоджа, Индонезия, Пакистан, Шри-Ланка, ОАЭ, Кения, Сейшельские острова, Танзания, Ангола, Намибия, Вануату, Соломоновы острова, Таджикистан и т. д., на данный момент существуют только весьма противоречивые данные об использовании китайскими военными опорных пунктов в Камбодже и Таджикистане.

При этом, если в Камбодже речь идет о совместном использовании базы в Реапе ВМС двух стран (западные СМИ сообщают о «тайном строительстве базы»[181], на что МИД КНР отвечает обвинениями в «фейках»[182]), то в Таджикистане ситуация еще более запутанная. Здесь наблюдателями замечена активность китайских военных в Мургабском районе Горно-Бадахшанской автономной области вблизи стыка границ Китая, Таджикистана и Афганистана; однако эти военные, по всей видимости, являются сотрудниками одной из многочисленных китайских частных военных компаний[183] [184]. Официально таджикистанские власти отрицают существование здесь какой-либо базы, хотя, как утверждают эксперты, ее видно с воздуха, а о существовании объекта под названием «Ситод» («Штаб» по-таджикски) знают более-менее все местные[185]. Впрочем, в 2021 году появилась информация о том, что Пекин и Душанбе уже согласовали строительство за китайский счет еще одной базы вблизи границы с Афганистаном, на этот раз в Ишкашимском районе, — причем официальной, но для использования МВД Таджикистана[186].

Таким образом, с одной стороны, налицо расширение военной активности Китая вовне, что не может не настораживать как соседей, так и главного китайского конкурента — США; с другой стороны, до тех же американских масштабов военного присутствия за рубежом Китаю еще бесконечно далеко (у США в распоряжении порядка 800 баз и пунктов материально-технического обеспечения на всех континентах и на всех океанах).

Модернизация НОАК и расширение присутствия Китая за рубежом — это часть единой стратегии, направленной на «строительство спокойного Китая» . Ее также называют «третьей столетней целью», так как стратегия предполагает к 2027 году — году столетия Народно-освободительной армии Китая — «превращение китайской армии в вооруженные силы передового мирового уровня»[187]. Эта цель была провозглашена Центральным комитетом партии в 2020 году[188] и затем зафиксирована в программных документах партии на ХХ съезде КПК, которые в целом целом исходили из большого числа угроз, стоящих перед Китаем.

Столь пристальное внимание к вопросам военного строительства (впрочем, обычное для китайских концептуальных документов), вкупе с фиксацией на конкретной дате, дало основание западным аналитикам считать, что на период до 2027 года в Китае запланирована кампания по подготовке к оккупации Тайваня[189]. Рассуждения на эту тему велись в том числе со ссылкой на мнение американской разведки. И хотя позднее глава ЦРУ Уильям Бернс пояснил, что имеется в виду не то, что к 2027 году Китай обязательно нападет на Тайвань, а то, что к этому времени он будет в состоянии напасть на Тайвань[190], ощущение «взведенного курка» в материалах мировых СМИ относительно ситуации в Тайваньском проливе никуда не делось (о «тайваньском вопросе» читайте ниже).

Между тем, НОАК уже сейчас имеет подавляющее преимущество над тайваньской армией по всем показателям. «Легкой прогулкой» десантная операция на остров не будет, но и говорить о том, что Китаю нужно наращивать мускулы именно для борьбы с Тайванем, некорректно. Скорее, Китай развивает армию для того, чтобы обеспечить себе право разговаривать на равных с главным соперником — Соединенными Штатами. Однако до военного паритета с американцами еще далеко. И пока китайцы успешно побеждают американцев только в кино. Об этом — дальше.

Очерк семнадцатый. Кинематограф

«Новая эпоха» Си Цзиньпина не обошла стороной и такие важные элементы жизни общества, как искусство и спорт. Рассмотрим тенденции последнего десятилетия на примере самого массового вида искусства — кино, а также самого популярного вида спорта — футбола.

Успехи тут совершенно разные. Если футбол оказался едва ли не единственной сферой, в которой «китайское чудо» дало сбой, то в кинематографе, напротив, к началу 2020-х годов китайцы вышли на передовые мировые позиции. Как минимум по бюджетам и спецэффектам.

По собранной кассе в самом Китае китайские картины обгоняют даже признанные голливудские хиты. Например, в 2022 году военно-патриотический фильм «Битва при Чосинском водохранилище — 2» заработал в КНР в три раза больше денег, чем мировой лидер «Аватар-2: Путь воды»[191].

Примечательно, что среди самых кассовых китайских фильмов последних лет ленты либо о будущем («Лунный человек», «Блуждающая Земля»), либо о прошлом (помимо двух «Битв при Чосинском водохранилище» стоит назвать героический эпос «Полноводная красная река» о событиях XII века и сентиментальную комедию «Привет, мам» [192] о 1980-х годах). А вот в современности действие китайских фильмов происходит крайне редко. Во всяком случае, если на экране фигурируют условные «наши дни», то показываются они без четкой датировки. Почему так происходит, есть несколько объяснений.

Похоже, что в китайском кинематографе к середине 2010-х годов сформировался негласный запрет на изображение проблемных тем с привязкой к текущему моменту. То есть и про коррупцию, и про плохую экологию, и про проституцию, и про бытовую преступность можно, но только если действие фильмов происходит до 2013 года. Иначе говоря, «были отдельные недостатки, мы этого факта не отрицаем, но они искоренены».

Взять, например, один из самых успешных китайских фестивальных фильмов последнего десятилетия — первоклассный нуар от мастера этого жанра Дяо Инаня «Встреча на железнодорожной станции на юге» (в международном прокате он шел под названием «Озеро диких гусей»). Фильм, рассказывающий о брутально-кровавых буднях гангстеров со Средней Янцзы, вышел на экраны в 2019 году, но с первых же кадров режиссер успокаивает публику (и цензоров): «Ухань, 2012 год».

Посмотрите, мол, с чем пришлось столкнуться нашей стране. Мрачные сцены, в которых суровые мужчины постоянно курят и молча убивают, сплошь и рядом разбавляются картинками из жизни заштатного курортного городка, где нувориши и коррумпированные чиновники танцуют под старомодное диско 1970-х и предаются разнообразным излишествам. Многочисленные благодарности партийным и государственным органам в титрах доказывают: власти не против обличения социальных пороков — но только если четко обозначено, что они происходят в недавнем прошлом, до прихода к власти Си Цзиньпина.

В целом китайское кино наконец-то перешло к подлинному переосмыслению недавнего прошлого, «долгих восьмидесятых» — периода в истории Китая, когда бурные и подчас противоречивые изменения привели не только к очевидным экономическим успехам, но и к слому многолетних устоев, что у представителей «пятого» и «шестого» поколений режиссеров (начавших творить в 1980–90 и 1990–2000-е годы соответственно) зачастую вызывало ступор и желание рисовать китайские реалии преимущественно черной краской. Сейчас же десятилетия на стыке веков показывают с легкой ноткой ностальгии и сентиментальности, все же признавая: проблем действительно было много.

Классический пример — монументальное полотно неоклассика Ван Сяошуая «Во веки веков» (в экспортном варианте «Прощай, мой сын»), живописующее социальные и психологические проблемы, появившиеся из-за слишком принципиальной реализации политики «Одна семья — один ребенок».

По сюжету простую фабричную работницу после рождения первого ребенка вынуждают сделать аборт, причем уговаривает ее подруга, партийная активистка. Спустя некоторое время единственный ребенок в семье погибает, так что родители остаются без детей — из-за последствий операции мать больше не может рожать. На контрасте показана семья той самой подруги-активистки: дела идут в гору, в 90-х годах муж начинает заниматься бизнесом, единственный сын растет умницей и красавчиком.

Получается фильм не просто о дружбе, чувстве вины и итоговом примирении, а о судьбе целого поколения — кстати, того самого, к которому относится и Си Цзиньпин. Поколения, которое, стартовав в 1980-х годах с равных позиций, за три десятилетия пришло к совершенно разным результатам: у одних заводы, газеты, пароходы, сын — как с рекламы корейской дорамы, родственники в Штатах и порядочная добродетельная невестка. У других — замызганная автомастерская, арахис с баоцзы на завтрак, обед и ужин, и никаких перспектив впереди.

Поэтому фильм, оказывается, еще и про покаяние: причем не только личностное, но и коллективное. Покаяние успешного Китая перед тем Китаем, который не нашел себя в годы бурного экономического роста. И намек на то, что успехи ковались в том числе за счет отдельных перегибов, неуспехов других. А исправление таких перегибов, если судить по программным партийным документам, как мы это уже показали, как раз и есть первейшая задача «новой эпохи» Си Цзиньпина.

А вот на что китайские кинодеятели пока не претендуют — так это на изображение в кино Си Цзиньпина. Равно как и других действующих руководителей КНР. Их нет ни на широком экране, ни в сериалах. Хотя вообще-то историческое кино традиционно пользуется в Китае огромной популярностью, а биографии нынешних китайских лидеров выглядят очень кинематографично.

Только представьте, сколько ярких киносюжетов можно было бы составить по биографии Си Цзиньпина! Вот он, девятилетний, переживает из-за опалы отца, известного революционера, героя гражданской войны. Его мать публично отрекается от мужа, а сестра, не выдержав давления, кончает жизнь самоубийством. Вот пятнадцатилетний Цзиньпин с одноклассниками садится в поезд «Пекин — Яньань», но едет он не на экскурсию, а на долгие годы «трудового перевоспитания» в глухую деревню.

Вот он в деревне настойчиво стремится «выбиться в люди», но его как сына неблагонадежного элемента отвергают — он лишь с седьмой попытки становится членом комсомола и только с десятой попытки, уже в 21 год, вступает в партию. Вот он уже в 1980-е годы, после реабилитации отца, делает головокружительную карьеру и в 32 года идет на повышение, вице-мэром в приморский город Сямэнь — центр экономического сотрудничества с Тайванем и, помимо прочего, контрабанды.

И если дальнейшая биография Си Цзиньпина может быть отражена только в жанре политического детектива типа киносериала «Карточный домик» или его китайского аналога, сериала «Во имя народа» (2017 год), то молодость будущего генсека выглядит вполне заслуживающей киновоплощений и в менее провокационных жанрах. Однако еще один негласный запрет — на изображение в кино действующих политиков — не дает этому осуществиться. Что же делать?

Любопытный выход из ситуации нашел режиссер Лэй Сяньхэ . Он показал ключевые моменты того, как жизнь в сельской местности ковала характер и убеждения будущего лидера КНР, через… биографию Дэн Сяопина. Как уже отмечалось, личность последнего в нынешнем Китае подвергается серьезной переоценке, но полностью из историографии, естественно, не вымарывается. Впрочем, о том, что оказывается важным в его биографии для китайского кино «новой эпохи», можно судить по картине 2021 года «Тропа Дэн Сяопина» (в международном прокате «Человек из народа»).

Из всей биографии Почтенного Дэна для кинополотна был выбран не момент его триумфа во главе Китая и китайских реформ в 1980-е годы, а эпизод с опалой и ссылкой на обычный тракторный завод в конце 1960-х. В ссылке Дэн Сяопин провел чуть более трех лет, и в фильме она показана как испытание, но посильное и в чем-то даже полезное.

На заводе Дэн начинает дружить с простыми работягами и даже проникается взаимной симпатией с приставленным к нему сотрудником госбезопасности. Бедняки вокруг оказываются хорошими добрыми людьми. «Центр», которому Дэн каждый день пишет безответные письма, — неприступен, но дополнительных козней не строит, а со временем даже что-то разрешает: приехать детям, получать зарплату, разбить огород, нанять домработницу.

Даже хунвэйбины, врывающиеся на завод, чтобы устроить кампанию по критике «идущего по капиталистическому пути Сяопина», оказываются не такими уж и страшными. Почтенный Дэн их спрашивает: «А вам чего нужно?» Они отвечают: «Да так, посмотреть на вас захотелось. Четыре года вас критикуем, а так и не видели». И Дэн им показывает деталь, которую он выпиливает на станке, а все вокруг умиляются. В такой гуманистической трактовке даже эпизод с падением Дэн Пуфана, после которого тот остался парализованным, отретуширован. Считается, что Пуфана скинули с третьего этажа хунвэйбины, а в фильме юноша сам неудачно спрыгивает.

В общем, всюду жизнь. «Терпение — добродетель» (это выражение повторяется в фильме трижды), партия мудра и справедлива, пожить три года в деревне среди простого народа, оказывается, не так уж и плохо. Вот Почтенный Дэн пожил — так потом стал лучше понимать простой народ. Все не зря. Таков Путь.

Так что, можно сказать, кино не только (и не столько) о Дэн Сяопине, сколько о некоем абстрактном будущем руководителе, который волею судеб оказался среди обычных работяг. И в этом руководителе, конечно, угадывается сам Си Цзиньпин, любящий подчеркивать близость к простому народу и крестьянскую страницу своей биографии.

Этот сигнал легко считывается как образованной аудиторией, так и кинодеятелями. Не имея возможности свободно высказываться на материале современности, они реализуются на историческом поле, активно пользуясь метафорами, аналогиями и отсылками к кинематографическим и литературным цитатам.

Еще одна «примета времени» — бум патриотического кино. Во-первых, традицией, начавшейся еще до Си Цзиньпина, стал выпуск монументальных киноэпопей, посвященных тому или иному юбилею, с участием всех китайских звезд. Подобные картины были выпущены в честь 90-летия Народно-освободительной армии Китая («Основание армии» , 2017 год), 70-летия КНР («Я и моя родина» [193], 2019 год), 100-летия КПК («Революционеры» , 2021 год), 130-летия со дня рождения Мао Цзэдуна («Рыба-гунь и птица-пэн бьют в волны» , 2023 год)[194].

Во-вторых, судя по успеху дилогий «Битва при Чосинском водохранилище» (2021–2022 годы) и «Боевой волк» (2015–2017 годы), резко вырос общественный запрос на военно-патриотическую тематику. На образ «хорошего парня с кулаками».

«Прорывным» выглядел триумф боевика «Боевой волк — 2». В нем отставной китайский спецназовец (его сыграл один из самых популярных актеров десятилетия У Цзин ), уехавший в Африку лечить свои душевные раны, спасает китайских граждан и заодно местное государство от повстанцев и помогающих им европейских наемников. Место действия не называется, но, учитывая, что в фильме фигурируют сомалийские пираты, наиболее очевидным прототипом является Джибути — маленькая страна на морском пути из Индийского океана к Суэцкому каналу, в которой, кстати, расположена единственная зарубежная база НОАК.

Примечательно, что китайцы, в отличие от африканских повстанцев и европейских наемников, показаны как единственная сила, способная восстановить порядок и гармонию в этом богом забытом уголке. И хотя фильм вряд ли будет показываться в самом Джибути, гораздо важнее месседж, который адресован китайским зрителям: «Китай — великая страна и не смотрит на иностранцев, как раньше, снизу вверх»[195]. Как уже отмечалось, фильм оказался очень популярен — сборы боевика составили более 800 млн долларов, что сделало его на тот момент самым кассовым китайским фильмом в истории.

Успешнее оказался только фильм 2021 года — «Битва при Чосинском водохранилище» (более 900 млн долларов сборов). В каком-то смысле этот успех был предопределен подбором команды создателей. Режиссером киноленты стал прославленный Чэнь Кайгэ , в конце 1980-х вместе с Чжан Имоу обеспечивший прорыв китайского кино на международные кинофестивали. Его соавтором стал гонконгский киноклассик Цуй Харк , переоткрывший для мирового кино жанр уся — «фильмов про кунг-фу». В главных ролях снялись все тот же У Цзин, в тандеме с ним сыграл Джексон И (он же И Янцяньси ) — поп-айдол со ста миллионами подписчиков в «Вэйбо».

Однако одно обстоятельство делает выбор темы для прорывного киноблокбастера весьма примечательным. Фильм почти полностью снят на государственные деньги (в числе его создателей — кинокомпания «1 августа» , входящая в состав Народно-освободительной армии Китая), а появился он в разгар полномасштабного экономического и дипломатического противостояния с США. При том, что, в отличие от подавляющего большинства военных фильмов, снимающихся в КНР, на этот раз китайские коммунисты сражаются не с японцами или партией Гоминьдан, а с американцами.

Сюжет фильма основан на событиях Корейской войны 1950–1953 годов, в которой американцы составляли основу «коалиционных сил ООН», пришедших на помощь проамериканскому режиму в Южной Корее, а Народно-освободительная армия КНР под видом «китайских народных добровольцев», в свою очередь, спасла от разгрома просоветский режим в Северной Корее. Наступление китайских войск началось в конце октября 1950 года, после чего Корейская война фактически превратилась в противостояние американской и китайской армий.

Битва при Чосинском водохранилище (конец ноября — начало декабря 1950 года) стала первым крупным сражением двух армий, да и вообще первым в истории сражением, в котором друг против друга сражались китайцы и американцы. Американцы на тот момент уже стали признанной сверхдержавой, имеющей атомное оружие. В Китае же лишь год назад завершилась многолетняя гражданская война, а страна находилась в разрухе и нищете.

Тем не менее победа досталась китайцам, которые вынудили 8-ю армию США отступить из центральных районов Северной Кореи. Впрочем, и для американцев исход битвы представляется успешным: во-первых, несмотря на численное преимущество противника и тяжелейшие погодные условия (глубокий снег, морозы до минус 40), они смогли отступить с сохранением боевого порядка, во-вторых, потери китайцев оказались в разы выше, чем у американцев.

Последовавший через год сиквел фильма повествовал об одном из эпизодов, связанных с отступлением американских войск к Японскому морю (битва у моста Сумунге). В обоих эпизодах потери наступающих китайцев грандиозны. «Китайские народные добровольцы» превращаются буквально в «пушечное мясо», причем китайского зрителя, в отличие, скажем, от российского, это обстоятельство не сильно отталкивает. Да и создателям, как представляется, важнее не итоговый результат сражений, а примеры личного героизма и самопожертвования, коих в фильмах по понятным причинам великое множество.

Вполне возможно, что для киноиндустрии важнее, что «Битва при Чосинском водохранилище» — это лишь начальный эпизод участия китайцев в Корейской войне. И при желании (а также соответствующих внешнеполитических обстоятельствах) можно снять целый цикл продолжений, создав, таким образом, монументальный широкоэкранный «сериал» о войне китайцев с американцами. Сравнимый разве что с киноэпопеей Юрия Озерова «Освобождение», с тем лишь исключением, что «Чосинская битва» и ее гипотетические продолжения — дань не истории, а текущему внешнеполитическому моменту, и направлены они, прежде всего, не в прошлое, а в будущее.

В подтверждение этого тезиса «рупор» Пекина в мировых СМИ — газета Global Times — приводит высказывания китайских зрителей. «Мы должны укреплять наш боевой дух и объединиться воедино — только так мы сможем победить Америку еще раз», — сообщил 57-летний Чэнь Цзяньюн из Тяньцзиня[196]. «Фильм показал боевой дух китайской нации, которая всегда будет твердо отстаивать национальный суверенитет, безопасность и интересы развития, безотносительно того, кто является ее соперником», — заявил кинокритик Сун Чжунпин[197].

Реакция первых лиц государства на фильм-рекордсмен пока неизвестна, но то, каких слов ждет от них общество, можно понять по эпизоду в начале фильма. Руководивший в те годы Китаем Мао Цзэдун напутствует военачальников перед походом в Корею и говорит: «Иностранцы смотрят на нас сверху вниз. Уважение можно завоевать только на поле боя».

Впрочем, еще одним способом завоевать это уважение являются спортивные победы. Здесь китайский кинематограф также очень точно поймал общественные настроения, свидетельством чего стала популярность спортивной драмы 2020 года «Стать чемпионом» (в международном прокате «Прыжок»). Картина должна была выйти аккурат к Олимпийским играм в Токио, но из-за того, что те были перенесены на год ввиду пандемии коронавируса, оказалась на экранах к празднованию Дня образования КНР[198].

В центре сюжета — олимпийские победы. Главный герой — не спортсмен и не тренер, а олимпийская сборная как общественное явление. Иначе говоря, не отдельная личность (как это чаще всего бывает в американском кино и как это было, например, в успешном российском спортивном байопике «Легенда № 17» о Валерии Харламове), а команда. И даже не конкретная команда, как сборная СССР по баскетболу 1976 года в «Движении вверх», а команда на протяжении нескольких десятилетий, то есть совокупность традиций, преемственности и взаимоотношений с обществом.

Такой командой в истории Китая является женская волейбольная сборная. Ее «Золотым веком» стали 1980-е годы, когда китаянки впервые появились на мировой арене и дали нации, приходившей в себя после мрачных лет «культурной революции», столь необходимую ей веру в себя и свои будущие успехи[199]. Той великой сборной посвящено множество исследований, многие китайцы, молодость которых пришлась на 1980-е годы, признавались, что гордость за страну им давали именно победы волейболисток.

На рубеже 1980–90-х для китаянок началась длительная «черная полоса», которую они преодолели только в начале XXI века. Тогда в качестве главного тренера в команду вернулась легендарная диагональная Лан Пин по прозвищу «Железный молот» , главная звезда 1980-х. В 2008 году на Олимпиаде в Пекине она возглавляла сборную США и обыграла китаянок в полуфинале. Однако в 2016 году она все же «отдала долг Родине», когда привела сборную Китая к победе на Олимпиаде в Рио-де-Жанейро.

В «Стать чемпионом» молодую Лан Пин играет ее дочь — уроженка и гражданка США Лидия Бай. Роль Лан Пин как тренера досталась великой китайской актрисе Гун Ли — той самой музе кинорежиссера Чжан Имоу, с именем которой связаны культовые фильмы «китайской новой волны» рубежа 1980–90-х[200].

Фактически китайские кинематографисты увековечили Лан Пин еще при жизни. Вера в тренерский талант и команду-династию была столь велика, что триумф в Токио казался неизбежным. А весь фильм «Прыжок» смотрится как своего рода тизер будущих телетрансляций из Японии.

Однако все пошло совсем не так. Из-за пандемии коронавируса Олимпийские игры пришлось перенести на год. Долгожданные соревнования проходили без зрительской поддержки и с низкими телерейтингами. Да и сама женская волейбольная сборная КНР «села в лужу». Начав с двух стартовых поражений от Турции и США, китаянки затем проиграли и сборной России на тай-брейке. И, несмотря на две последующие победы, не набрали необходимое количество очков для выхода из группы. «Железная» Лан Пин расплакалась прямо во время итоговой пресс-конференции. А по возвращении команды в Китай ушла в отставку, спровоцировав напоследок дискуссию в соцсетях о наличии у нее американского паспорта и степени патриотизма.

Увы. В спорте, в отличие от кино, не все происходит так, как хочется, — даже если у тебя есть политическая воля и огромные деньги. Об этом наш следующий очерк.

Очерк восемнадцатый. Футбол

Китай не может похвастаться успехами в футболе. «Великие нации плохо играют в футбол» , — часто говорят китайские собеседники, подразумевая также США, Россию и Индию и будто бы оправдываясь за собственные неудачи на зеленом поле. Проблема лишь в том, что Китай очень сильно хотел хорошо играть в футбол, и пик интереса к развитию этого вида спорта пришелся именно на десятилетие Си Цзиньпина, которого часто называют страстным футбольным болельщиком[201].

Но оказалось, что футбол — едва ли не единственная сфера человеческой деятельности, где китайцы пока так и не смогли добиться успеха. Этот сюжет настолько примечателен, что заслуживает особого внимания.

В футбол в Китае играли с начала ХХ века, с 1974 года КНР вошла в международные футбольные ассоциации, и в 1990 году первый профессиональный футбольный клуб «Ляонин» из Шэньяна победил в азиатской Лиге чемпионов. В 1994 году была создана профессиональная футбольная лига, а в 2004 году после ряда коррупционных скандалов она подверглась реструктуризации и стала называться Суперлигой . За два года до этого, в 2002 году, сборная КНР по футболу в первый и единственный раз участвовала в чемпионате мира (впрочем, путевку удалось получить во многом из-за того, что Япония и Южная Корея, как хозяева турнира, не участвовали в отборе).

Иначе говоря, футбол в Китае развивался, но делал это постольку-поскольку, без громких успехов, явно уступая баскетболу, который со времен легендарного игрока НБА Яо Мина (выступавшего за «Хьюстон Рокетс» в 2002–2011 годах) стал в Китае «спортом № 1»[202]. В азиатской иерархии Китай по всем ключевым показателям занимал 5–6-е место, уступая Южной Корее, Японии, Ирану, Саудовской Аравии, а с 2006 года еще и Австралии, которая из Океании перебралась в азиатскую конфедерацию. Суперлига была неплохим местом предпенсионного заработка для европейских и латиноамериканских «звезд» второго порядка, но не более того, а сборная сражалась максимум за путевку на чемпионат мира, конкурируя с такими странами, как Узбекистан, Сирия и КНДР.

Подобное положение вещей не могло устраивать китайскую нацию, которая за период реформ привыкла к высшим достижениям едва ли не во всех сферах жизни. Тем более, с этим не мог мириться футбольный фанат Си Цзиньпин. Доподлинно неизвестно, начался бум инвестиций в китайский футбол с его подачи или приближенные и бизнесмены, зная о пристрастиях председателя, старались ему угодить, но факт остается фактом: в 2016 году в китайский футбол полились миллионы долларов.

В зимнее трансферное окно 2016 года владельцы китайских клубов взорвали мировой футбольный рынок. Каждая команда Суперлиги выказала намерение привезти из Европы хотя бы одну суперзвезду, не обращая внимания на цену и величину заработка. Самой яркой сделкой стал переезд в Нанкин из Донецка бразильца Алекса Тейшейры за 50 млн евро (зарплата 10 млн евро в год). Летом 2016 года «Шанхай Шанган» [203] купил у санкт-петербургского «Зенита» за 55 млн евро Халка (зарплата 20 млн евро в год), а в декабре 2016 года у «Челси» за 60 млн евро — еще одного бразильца, Оскара (зарплата 22 млн евро в год). Тогда же другой шанхайский клуб, «Шэньхуа» , за относительно «небольшие» 10,5 млн евро купил 32-летнего аргентинца Карлоса Тевеса. При этом зарплата Тевеса составила 40 млн евро в год и сделала его самым высокооплачиваемым футболистом в мире.

Безумные траты 2016 года установили высокую планку ожиданий от китайского футбола. Однако прорыва не произошло. А небольшие локальные успехи на фоне ожиданий воспринимались с разочарованием в самом Китае и с нескрываемым злорадством за его пределами.

Так, Тевес провел в футболке «Шэньхуа» всего один год и вернулся в Аргентину с понижением зарплаты в несколько десятков раз. Напоследок он заявил журналистам: «Не думаю, что китайские клубы будут способны конкурировать с ведущими командами из Европы, даже если им удастся подписать лучших игроков. Здесь совсем другой футбол и другая поддержка болельщиков. Китайский футбол не достигнет европейского уровня в ближайшие 50 лет»[204]. Легко посчитать, что каждый гол аргентинца обошелся боссам «Шэньхуа» в 9,5 млн евро.

«Шанган», ведомый Оскаром и Халком, в 2018 году стал чемпионом Китая, прервав многолетнюю гегемонию «Гуанчжоу Хэнда» [205], но и только. Год спустя команда вылетела из азиатской Лиги чемпионов в 1/8 финала. А «Гуанчжоу Хэнда», еще в начале 2010-х дважды выигрывавший Лигу чемпионов, и вовсе выбыл из этого турнира на групповой стадии.

Дела сборной были еще хуже. В отборе к Чемпионату мира 2018 года в России команда, возглавляемая именитым итальянцем Марчелло Липпи, уступила сборным Ирана, Южной Кореи, Сирии и Узбекистана, заняв в своей группе только пятое место.

Между тем, именно триумф сборной должен был выполнить большую политическую задачу и символизировать «великое национальное возрождение». Победа в крупном турнире была «запланирована» на очередной Кубок Азии по футболу — в 2019 году Китай выиграл право на его проведение в 2023 году и обязался построить восемь новых стадионов по самым передовым мировым стандартам, а также реконструировать главную футбольную арену страны, «Стадион рабочих» в Пекине.

Чтобы повысить шансы национальной команды, вопреки чувству национальной гордости футбольные власти пошли на масштабную натурализацию иностранных спортсменов. Изначально заявлялось о намерении натурализовать девять футболистов, но после волны общественной критики чиновники заявили, что «натурализация — это вынужденная и ограниченная мера», и реально до получения китайских паспортов и дебюта в сборной дошли только бразильцы Элкесон (уже упоминался выше), Алан Карвальо , Алоизио и Фернандиньо . Особняком стоит получение китайского гражданства несколькими иностранными уроженцами, имеющими китайскими корни. Первым в 2019 году стал англо-киприот Нико Еннарис (Ли Кэ ), а наиболее ценным приобретением оказался уроженец Ливерпуля Тайас Браунинг (Цзян Гуантай ). Ими этот список далеко не ограничивается, но большинство «футбольных репатриантов» не дотягивали не только до уровня сборной, но и до уровня основных составов своих команд.

Впрочем даже эти радикальные меры не помогли. В отборе к следующему чемпионату мира сборная начала с ничьей 0:0 с Филиппинами и поражения 1:2 от Сирии. Отчаявшийся сделать что-то путное с китайским футболом итальянский мэтр Липпи подал в отставку, и его не остановила даже рекордная зарплата — 25 млн евро в год.

Иначе говоря, в Китае четко поняли, что «не в деньгах счастье». А бездумные траты не только не способны дать быстрый результат, но и приводят к обратному эффекту: о китайском футболе во всем мире сложилось мнение, как о коррумпированной и неэффективной забаве топ-менеджеров нескольких корпораций, близких к Си Цзиньпину. Совокупные траты китайской Суперлиги на пике финансовых вливаний (2016–2019 годы) оказались в десять раз больше, чем в южнокорейской K-лиге, и в три раза больше, чем в японской J-лиге, однако успехи Китая на уровне как клубов, так и сборной по-прежнему были несравнимо ниже.

Выяснилось, что топ-игроки ничего не могут сделать в одиночку, если низким остается уровень их окружения. А китайские футболисты, избалованные строгим лимитом (в 2016–2019 годах он составлял пять иностранцев в заявке, из них только четыре на поле одновременно), не имеют мотивации развиваться. Более того, ситуация, при которой в составе почти каждой команды в нападении выступали звезды мирового уровня, а в полузащите и защите играли посредственные местные игроки, привела к примитивизации игры по схеме «пинай вперед на Халка, он разберется».

По-прежнему китайский футбол оставался насквозь коррумпированным. Несмотря на значительные усилия, связанные с антикоррупционной кампанией Си Цзиньпина, обычным делом для китайской Суперлиги были «странные результаты», которые ничем иным, кроме влияния букмекеров, объяснить нельзя. Руководители клубов получали солидные откаты за все продажи и подписания футболистов. В доле были даже главные тренеры, отвечающие за определение стартового состава[206].

Никуда не исчезли и давние проблемы китайского футбола, связанные с чрезмерной зависимостью клубов от изменчивости частного капитала. Каждый год хотя бы одна китайская команда снималась после отказа владельцев вкладывать в нее деньги. Даже чемпион 2019 года, клуб «Цзянсу Сунин» из Нанкина, обанкротился сразу после победы. Частым явлением стал переезд клубов из города в город. Еще чаще происходил ребрендинг клубов, из-за которого официальные клубные названия превращались в перечисления спонсоров, так что даже фанаты команды в них путались.

«Хватит», — решили в Пекине и в конце 2020 года, после очередного провального для китайского футбола сезона, выпавшего на первый год пандемии коронавируса, представили программу радикальных реформ. Их цель — оздоровление профессиональных клубов через снижение зависимости от спонсоров и топ-звезд.

С 2021 года устанавливался потолок дохода любого иностранного футболиста — не более 3 млн евро в год (до вычета налогов). Зарплаты китайских игроков — не выше 630 тыс. евро в год. В целом зарплатная ведомость была ограничена отметкой в 75,5 млн евро в год. Если клуб превысит данные ограничения, он может быть лишен от 6 до 24 очков в чемпионате. В случае, если ассоциация докажет факт мошенничества с контрактами, клуб будет понижен в классе, а сам игрок дисквалифицирован на два года.

С футболистами, которые уже имеют контракт, не укладывающийся в лимит, клубы должны были заключить дополнительные соглашения на срок до трех лет, предполагающие компенсацию разницы. Из суперзвезд этой возможностью воспользовался только шанхайский бразилец Оскар. В 2019 году он продлил контракт до конца 2024 года, причем с повышением зарплаты до сумасшедших 23 млн евро в год. В соответствии с новыми правилами такая зарплата в платежной ведомости клуба составила порядка 40 %, а компенсация, которую «Шанхай Порт» платил три года, легла тяжелым бременем на менеджмент. И тем не менее Оскар пережил в Китае пандемийный период, в ходе которого Китай покинули почти все игроки его уровня, а в 2023 году наконец-таки привел свой клуб ко второй победе в чемпионате.

Для того чтобы остановить безудержную гонку амбиций боссов, федерация приняла беспрецедентное решение — запретить клубам использовать названия компаний в клубном брендинге. Теперь названия клубов должны быть «коммерчески нейтральны». Из шестнадцати клубов Суперлиги тринадцать вынуждены были их поменять, тогда как у двух они и так были нейтральны, а еще три смогли сохранить прежние названия в честь коммерческих структур, мотивировав это тем, что в настоящий момент эти структуры никакого отношения к клубам не имеют[207]. Были введены ограничения по размещению рекламы компаний-владельцев на футболках. Одновременно был сохранен мораторий на переезд клубов.

Эти нововведения сильно ударили по желанию компаний вкладываться в футбольные клубы. Отсутствие притока инвестиций, сокращение зарплат вкупе с жесткими карантинными мерами и организационным бардаком, сопровождавшим три пандемийных футбольных сезона (2020–2023 годы), вынудили уехать из Китая почти всех известных зарубежных игроков. Уровень национального чемпионата опустился до планки Казахстана и Армении.

Одновременно продолжались неудачи сборной. На Чемпионат мира в Катаре национальная команда под руководством легенды китайского футбола Ли Те пробиться не смогла. Довольно скорым оказалось и разочарование стратегией развития сборной вокруг натурализованных игроков. Уехавшие из Китая во время пандемии коронавируса игроки вернуться в сборную уже не смогли. Любимец китайских болельщиков Элкесон после года в Бразилии вновь оказался в Китае — в клубе «Чэнду Жунчэн» — но и его перестали вызывать в национальную команду. Единственным игроком сборной из «кампании по натурализации 2019–2020 годов» остался защитник Тайас Браунинг.

Чувствуя, что проведение домашнего Кубка Азии может обернуться не триумфом, а позором, футбольные функционеры из КНР в 2022 году отозвали свою заявку на проведение турнира. В результате чемпионат прошел в Катаре в январе 2024 года, но и на нем китайская команда блеснуть не смогла.

Правда, сезон 2023 года зародил в сердцах китайских футбольных болельщиков робкую надежду на лучшие времена. После болезненной «санации» китайский футбол действительно начал восстанавливаться. Наконец-то отменили ограничения на посещения игр; открылись новые, современные футбольные арены, построенные к Кубку Азии; дала определенные плоды антикоррупционная кампания, затронувшая и Китайскую футбольную ассоциацию. И хотя проблем по-прежнему остается много, такой футбол все же адекватнее, здоровее, правильнее.

Как видим, кампания Си Цзиньпина по исправлению ошибок и перекосов затронула и футбол тоже — пусть эти перекосы и были вызваны его стремлением к национальному величию.