Китай в эпоху Си Цзиньпина

Очерк девятнадцатый. От «вовлечения» к «противостоянию»: как поменялись китайско-американские отношения

Китай вступает в период развития, когда одновременно существуют стратегические шансы, риски и вызовы, возрастают неопределенные и труднопредсказуемые факторы, в любое время могут произойти такие события, как «черный лебедь» и «серый носорог». Мы обязательно должны повышать бдительность против всевозможных бед, всегда быть готовыми к худшему сценарию, думать о потенциальных опасностях в условиях спокойной жизни и заблаговременно принимать меры предосторожности, быть готовыми выдержать суровые испытания, будь то чрезвычайно серьезные или даже катастрофические риски и вызовы.

Си Цзиньпин. Высоко неся знамя социализма с китайской спецификой, сплоченно бороться за всестороннее строительство модернизированного социалистического государства (доклад на XX Всекитайском съезде Коммунистической партии Китая, 16 октября 2022 года)[208]

В течение всего периода правления Си Цзиньпина нарастало ощущение беспокойства. К середине десятилетия стало очевидно, что к внутренним, системным проблемам, которые были хорошо известны и с которыми боролось новое руководство, добавились проблемы другого свойства. Во-первых, они исходили в основном извне. Во-вторых, они плохо поддавались прогнозированию. Эти новые вызовы и угрозы значительно осложнили тот путь, по которому повел страну Си Цзиньпин. Сейчас именно они стали главными факторами, препятствующими осуществлению промежуточных целей развития — типа достижения «среднезажиточного общества» к столетней годовщине Компартии, а также магистральной цели развития Китая «новой эпохи» — «великому национальному возрождению».

Этим вызовам посвящена заключительная часть книги. Вынесенные в ее заголовок понятия «черный лебедь» и «серый носорог» пришли из западной политологии, но с готовностью были восприняты и китайскими идеологами, которые нашли в них ключ к объяснению непростой ситуации, в которой оказался Китай к концу первого десятилетия правления Си. «Черный лебедь» здесь означает редкое, непредсказуемое событие, которое оказывает определяющее влияние на ход вещей[209]. «Серый носорог» — напротив, событие довольно вероятное и очевидное, но которое эксперты и власти предержащие игнорируют, и когда оно происходит, то застает всех врасплох[210]. Резкое осложнение отношений с США и пандемия коронавируса, о которых пойдет речь в двух первых очерках завершающей главы, скорее относятся к «серым носорогам», чем к «черным лебедям»[211]. Однако от этого Китаю не легче. Под занавес второй пятилетки Си Цзиньпина на высших постах в партии и государстве Китай столкнулся с самыми большими вызовами за несколько последних десятилетий.

Хронологически раньше начался так называемый «декаплинг»[212] с США. Иначе говоря, экономический и технологический разрыв двух ведущих экономик мира. Разрыв далеко не полный — по целому ряду важнейших торговых позиций страны по-прежнему являются друг для друга основными партнерами, — но с далеко идущими последствиями для всего мира. Точкой отсчета «декаплинга» можно считать 2018 год, когда американский президент Дональд Трамп начал «торговую войну» против Китая. Но противоречия между двумя крупнейшими экономиками мира нарастали в течение длительного времени.

На самом деле «медовый месяц» в отношениях двух стран длился недолго — буквально десять лет, с конца 1970-х по конец 1980-х. Точкой отсчета для кризиса в отношениях, пожалуй, стали события 1989 года на площади Тяньаньмэнь, когда китайские коммунисты подавили протесты, четко показав, что не собираются во всем слушать Запад. Американцы могли уже тогда обложить молодую рыночную экономику жесткими санкциями, но перед лицом баснословных барышей от использования дешевой китайской рабочей силы предпочли продолжать торговать и инвестировать[213].

Китай воспринял такое решение как гарантию своего стабильного развития. Когда после 2014 года на Россию обрушились западные санкции, китайские эксперты уверяли своих российских коллег, что с Китаем бы такое точно не произошло. «Ведь достаточно глубоко интегрироваться в мировую экономику, и глобальному капиталу будет невыгодно ссориться с вами», — такую точку зрения автор этих строк слышал на научных конференциях неоднократно.

Однако недовольство Китаем возрастало — как среди американской элиты, так и среди обывателей. Американцев пугало не только стремительное развитие Китая. Гораздо более неприятным открытием стало то, что по мере своего развития Китай не перестает быть Китаем и не проявляет желания уподобиться Америке. Появилась целая теория «обмана со стороны Китая», описанная в том числе в научной литературе[214]. Сторонники этой теории указывали, что в Вашингтоне, развивая сотрудничество с Китаем, надеялись: стратегия «вовлечения» Китая в торгово-экономический и гуманитарный обмен изменит эту страну, сделает китайское общество более похожим на западное, а внешнюю политику — более проамериканской. Пекин же использовал это сотрудничество для укрепления своей страны, но проамериканскую политику проводить не стал, тем самым обманув ожидания американских стратегов.

Наиболее отчетливо эту идею выразил госсекретарь администрации Трампа Майк Помпео, заявивший: «В течение долгого времени республиканцы, демократы, лидеры из широких научных кругов, коммерческого сообщества считали, что благодаря торговле с Китаем и его вовлечению Коммунистическая партия Китая реформирует себя, смягчится, поддержит экономические и политические свободы, и будет представлять меньший риск для политической свободы во всем мире. Но вместо этого коммунисты использовали богатство, созданное благодаря этому, для укрепления своей власти, своей власти над китайским народом, и строительства высокотехнологичного репрессивного государства, какого еще не видел мир»[215].

Ничего подобного китайцы Вашингтону, естественно, не обещали. Более того, начиная с 1989 года вопрос даже о частичной партократизации и начале политических реформ в Китае не ставился. Однако эйфория от победы в «холодной войне» и убежденность в постулируемом Фрэнсисом Фукуямой «конце истории» была столь велика, что «мировые гегемоны», казалось, не допускали самой мысли о том, что возможно успешное развитие вне перехода рано или поздно к западной политической и социально-экономической модели. С приходом к власти Си Цзиньпина и началом преобразований, разбор которых составил основное содержание двух предыдущих глав, не замечать «китайский особый путь» было уже невозможно.

Но при Бараке Обаме Вашингтон продолжал пытаться действовать прежними методами, не рискуя разрывом связей с КНР и эскалацией напряженности в Тихом океане. А Пекин вполне был рад продолжать эту игру. Встретившись с Обамой в формате «без галстуков» на ранчо в Калифорнии спустя несколько месяцев после избрания председателем КНР в 2013 году, Си Цзиньпин даже отметил, что «китайская мечта — она про сотрудничество, развитие, мир и обоюдный выигрыш и связана с американской мечтой»[216].

Все изменило избрание президента-популиста Дональда Трампа. Еще баллотируясь на выборы, Трамп твердил, что «своей несправедливой торговой политикой Китай насилует США»[217]. Имелся в виду прежде всего искусственно заниженный курс юаня, вследствие чего Китай зарабатывал на торговле с США гораздо больше, чем Америка от торговли с Китаем. Иначе говоря, торговый баланс складывался в пользу Китая.

В 2017 году китайский профицит в торговле составлял 335 млрд долларов: американцы покупали китайских товаров на 523 млрд, а своих продавали всего на 188 млрд долларов. Причем вторую позицию в конъюнктуре американского экспорта занимало сырье — продукция сельского хозяйства (13 млрд долларов), тогда как китайцы только электрооборудования продавали в Китай на 146 млрд, а продукции машиностроения на 110 млрд долларов[218].

Придя к власти, Трамп, позиционировавший себя как «человека дела», принялся реализовывать свои обещания. Сделать Америку «снова великой» у него не получилось, но отношения с «обманувшим Штаты» Китаем он действительно испортил.

Заявленной целью Трампа было выровнять торговый баланс — то есть сделать так, чтобы Штаты меньше покупали дешевые китайские товары и больше продавали дорогие товары Китаю. В январе 2018 года Трамп ввел первый пакет заградительных пошлин на товары, в производстве которых Китай является мировым лидером (солнечные батареи, стиральные машины, некоторые виды электроники). Китай ответил встречными санкциями, но в конце года согласился на переговоры, целью которых должна была стать, как ее называли в Вашингтоне, «справедливая торговая сделка».

В январе 2020 года, накануне глобальной пандемии коронавируса, в Вашингтоне заключили долгожданное «торговое соглашение». Китайцы действительно не ожидали вероломного нападения двумя годами ранее, были плохо готовы к противостоянию как с экономической, так и с ментальной точки зрения, так что итоги сделки выглядели победой США. В российских соцсетях даже поспешили назвать соглашение «капитуляцией Китая» и «Брестским миром по-китайски».

В рамках долгожданной сделки США милостиво отказались от обвинений КНР в валютных манипуляциях, снизили введенные ранее пошлины на закупаемые на 120 млрд товары вдвое, до 7,5 %, и отказались от введения новых 15-процентных пошлин на 156 млрд китайского импорта. Но зато обязали КНР за два года закупить американской продукции на 200 млрд долларов[219].

Однако победа оказалась пирровой. Китай избавился от иллюзий по поводу сотрудничества с США и перешел к перестройке своей экономики по принципу «двойной циркуляции» — то есть с упором на развитие внутреннего спроса. По многим позициям, которые Китай традиционно закупал в США (например, соя и кукуруза), Пекин нашел альтернативных торговых партнеров. Трамп не успел воспользоваться плодами своей победы, так как в конце года проиграл на выборах. А пандемия коронавируса, вызвавшая снижение спроса и коллапс производственно-логистических связей по всему миру, де-факто избавила Китай от необходимости выполнять условия сделки.

Китайцы надеялись, что новый президент США Байден, избранный в 2020 году, изменит антикитайскую риторику Вашингтона, но этого не произошло. Более того, если республиканцы при Трампе вели себя агрессивно, но готовы были разговаривать с Китаем как с партнером, то демократы при Байдене затянули старую песню о «ценностях свободного мира» и «мировом порядке, основанном на правилах», что исключает саму возможность диалога с теми, кто думает иначе. В период пандемии отношения стран совершенно разладились. Этому способствовали обвинения со стороны простых американцев и американских политиков в том, что именно Китай виноват в появлении и распространении коронавируса, который в США стали называть не иначе как «уханьский вирус»[220].

Когда в марте 2021 года в Анкоридже на Аляске прошла новая встреча руководства двух стран, китайцы вели себя уже совершенно по-другому. Глава китайской делегации Ян Цзечи заявил, что «Соединенные Штаты используют свою военную силу и финансовую гегемонию, чтобы осуществлять юрисдикцию длинных рук, подавлять другие страны и препятствовать нормальным торговым обменам». Он добавил, что разговор с Китаем с позиции силы — «это не способ иметь дело с китайским народом»[221].

Такие слова символизировали перемены, которые произошли в Китае с 2018 года. Пекин принял вызов Вашингтона и продолжает суверенную политику, исходящую, прежде всего, из национальных интересов. При этом в рамках концепции «сообщества единой судьбы человечества» он по-прежнему не отказывается от выгодного для него торгово-экономического сотрудничества. Более того, несмотря на осознанный выбор при Байдене стратегии «конкурентного взаимодействия» с Китаем[222] и активизации американской риторики по всем чувствительным для Китая вопросам, китайские власти неизменно сигнализируют о готовности «отмотать» конфликт назад.

Что касается «торговой сделки», то после фактического срыва ее первой фазы в торговле двух стран все вернулось на круги своя. Профицит Китая в торговом балансе, с которым так боролся Трамп, после некоторого снижения в 2019–2020 годах снова укрепился. По итогам 2023 года он, по китайским данным, составил 336 млрд долларов, то есть вышел на уровень 2017 года. (США — по-прежнему главный торговый партнер КНР среди отдельных стран[223], но объем торговли падает, и по итогам 2023 года он стал меньше на 11,6 %, составив 664 млрд долларов[224].) В целом же дефицит США в мировой торговле составляет астрономический 1 трлн долларов, из которого больше трети приходится на долю Китая.

Иначе говоря, если «торговая война» была нацелена на преодоление торгового дисбаланса, то со своей задачей она не справилась совершенно. Побочным же эффектом действий Трампа стала разбалансировка отношений двух ведущих держав мира по всем направлениям: от гуманитарных контактов до научно-технического сотрудничества.

Конечная цель Америки — ограничить развитие Китая, предотвратить появление технологического стандарта полного цикла, альтернативного американскому. Грубо говоря, чтобы весь мир продолжал покупать американские смартфоны и пользоваться американскими соцсетями, а Китай оставался «фабрикой мира», производящей дешевый ширпотреб, как это было в 1990–2000-е годы, но не пытался конкурировать с США в области высоких технологий. По своей стратегической значимости эта задача оказывается важнее, чем изменение торгового дисбаланса.

В 2018 году вслед за объявлением «торговой войны» были введены серьезные санкционные ограничения в отношении китайских телекоммуникационных лидеров Huawei и ZTE . Компаниям было запрещено продавать свою продукцию, а уже заключенные соглашения по использованию китайского стандарта 5G в США отменили. Были предприняты активные меры, чтобы не допустить китайские компании к приобретению передовых полупроводников и развитию собственного потенциала по их производству. Введенный режим гослицензирования фактически остановил экспорт американских технологических компонентов и программного обеспечения в Китай.

Под давлением США отношения с Huawei разорвали крупнейшие подрядчики и мировые лидеры в производстве электроники — американо-сингапурская компания Flex и тайваньская компания TSMC. Смартфоны китайской компании были отключены от системы Android. В санкционные списки США было включено большинство передовых стартапов КНР в сфере искусственного интеллекта и облачных технологий. В сентябре 2022 года власти США еще больше ужесточили ограничения на поставки в Китай полупроводников. Одновременно американцы начали формирование альянса ведущих мировых производителей полупроводников, имеющего явный антикитайский характер[225].

Сокращается и научное сотрудничество между исследователями двух стран — сейчас оно и в Пекине, и в Вашингтоне рассматривается исключительно сквозь призму «угроз национальной безопасности». Фактически свернуто участие американцев в китайской стипендиальной программе «Тысяча талантов» , которую Белый дом назвал «методом получения американских технологий и интеллектуальной собственности»[226]. Прекращены совместные научные программы по линии «национальных лабораторий» США. С 2020 года идут проверки всех образовательных организаций на предмет наличия источников финансирования из КНР. Американская риторика по поводу действовавших на территории страны Институтов Конфуция возвращает нас в мрачные времена «холодной войны», маккартизма и «охоты на ведьм»: «Институты, финансируемые китайским правительством, занимаются вербовкой шпионов и коллаборационистов»[227].

Как следствие, научный прогресс, который еще какие-то десять лет назад казался процессом общечеловеческим, сейчас оказывается разделенным по национальному признаку. Неизбежным итогом стала постепенная «суверенизация» интернета и появление как минимум двух «технологических блоков»[228], что рано или поздно поставит все страны, находящиеся между «коллективным Западом» и Китаем, перед дилеммой стратегического выбора. Все это в конечном итоге тормозит прогресс человечества в целом.

До минимума сократились и межличностные контакты, чему способствовала пандемия коронавируса. В результате представителям разных стран стало сложнее общаться друг с другом, растет взаимная неприязнь. Как и во времена «холодной войны», важнейшим маркером отношения к человеку становится не его личность, а национальная принадлежность. Нужно сказать, что этот процесс лег на благодатную почву роста националистических и даже шовинистических настроений в Китае, а также раскола в американском обществе по ряду вопросов сугубо внутренней повестки, которые зачастую вообще непонятны из-за рубежа, но, тем не менее, провоцируют американцев на негативную реакцию в отношении иностранцев. Показательный пример — проецирование этики Black Lives Matter[229] на ситуацию в китайском городе Гуанчжоу, где в рамках профилактики коронавируса жесткие ограничительные меры применялись в отношении африканцев[230].

В результате США и Китай, продолжая быть тесно завязанными друг на друга в экономическом плане, в политике и на уровне межличностного общения расходятся все дальше и дальше. Причем для обеих стран это расхождение имеет экзистенциальный характер. Если Америка убеждена, что подъем Китая неизбежно означает попытку сменить ее на позиции мирового лидера, то Китай отчетливо понимает, что действия США направлены на сдерживание его развития как такового.

Несмотря на стремление избежать открытого конфликта, проявляемое с обеих сторон, текущее состояние китайско-американских отношений можно характеризовать как «глобальное противостояние». Попытки поставить это противостояние «на паузу» (как это происходило во время встреч Си Цзиньпина и Байдена на Бали в ноябре 2022 года и в Сан-Франциско годом позже) неизбежно проваливаются из-за новых событий на «китайско-американском фронте» и накаленности элит двух стран, готовых воспринимать любые действия другой стороны сквозь призму угрозы. На этом фоне возврат к реалиям до начала «торговой войны» невозможен. А американский фактор становится главным источником рисков дестабилизации для Китая.

Таковы реалии, в которых начался третий срок Си Цзиньпина.

Очерк двадцатый. Как пандемия коронавируса испытала Китай на прочность

О пандемии коронавируса неоднократно упоминалось на страницах этой книги. Это неудивительно: для развития Китая в эпоху Си Цзиньпина трехлетняя пандемия (2020–2022 годы) стала не только вехой, которая делит жизнь на «до» и «после». Фактически она явилась тем самым «серым носорогом», который по-настоящему испытал страну на прочность.

Успехи Китая в борьбе с коронавирусом, которые казались очевидными в 2020–2021 годах, позиционировались Пекином как доказательство эффективности «китайской модели». Однако проблемы выхода из состояния «нулевой терпимости к вирусу», сопровождавшие весь 2022 год и закончившиеся стихийными народными выступлениями, поставили вопрос совсем по-другому — а правы ли были китайские руководители в своих жестких решениях? Рефлексия по поводу этих сомнений, которые не могли не зародиться в китайском обществе, пока не привела к каким бы то ни было серьезным последствиям для правящего режима. Но рефлексия эта неизбежно будет незримым фактором, который станет сопровождать все последующее развитие Китая в 2020-х годах.

В ноябре 2019 года, в китайском городе Ухань был обнаружен первый случай болезни, которую изначально назвали синьсин фэйянь («пневмония нового типа»). К декабрю китайские ученые поняли, что вызывается она ранее неизвестным науке коронавирусом, поэтому болезнь квалифицировали как синьгуань бинду («коронавирусная инфекция нового типа»).

До 31 декабря 2019 года сведения о быстром и опасном течении неизученной болезни не выходили за пределы китайского руководства. И даже когда эти сведения проникли, мир, занятый мыслями о наступившем 2020 годе, не обратил на новую болезнь особого внимания. Различные эпидемии в Китае возникали уже неоднократно, причем обычно как раз в зимний период, предшествующий празднованию Нового года по лунному календарю. Так что и на этот раз, казалось, все обойдется территорией Китая.

Не обошлось. 11 марта 2020 года ВОЗ признал вспышку новой болезни пандемией. А два дня спустя было объявлено, что ее центром является не Китай, а Европа. В самом Китае к тому моменту уровень заболеваемости пошел на спад. А в Европе, напротив, выявлялось большее число зараженных, чем это было в Китае в пик эпидемии в январе.

К концу 2021 года по общему числу зараженных коронавирусом Китай с его полуторамиллиардным населением находился на шокирующем 114-м месте в мире с результатом всего в 96 тысяч заболевших. Достаточно сравнить это с 44 миллионами в США, 33 миллионами в Индии и даже с 7 миллионами в России за тот же период (2020–2021 годы)[231], чтобы прийти к очевидному выводу: Китай, первым в мире столкнувшийся со вспышкой неизвестной болезни, достиг наилучших промежуточных успехов в борьбе с ней. Правда, это было сделано ценой мобилизации всего общества, пожертвовавшего рядом своих прав и свобод.

Когда эпидемия началась, у Китая не было готового плана действий. Однако Китай как никто другой в мире был готов к сценарию, требующему мобилизации ресурсов, — как минимум, ментально и организационно. Этому способствовало два фактора. Во-первых, существовал опыт преодоления эпидемий: атипичной пневмонии в 2002–2003 годах, птичьего гриппа в 2003–2005 годах, свиного гриппа в 2009 году. Во-вторых, сформировался мощный внутренний запрос на вызов, способный мобилизовать и консолидировать общество, что наилучшим образом подходит как под риторику режима Си Цзиньпина, так и под «новую нормальность», которая характеризуется замедлением темпов экономического роста и ослаблением прежних опор легитимности режима. Нынешнему Китаю нужен был вызов — и он его получил.

Кроме того, для Си Цзиньпина было важно сыграть на контрасте с предыдущим руководством, которое, как считается, показало себя мягкотелым и нерешительным в борьбе с атипичной пневмонией (тогда в Китае заболело около 5 тысяч человек, из которых 349 умерло[232]). Поэтому, когда появились тревожные сообщения из Уханя, в Пекине отреагировали жестко и своевременно. Например, стационар на тысячу койко-мест был построен в Ухане всего за десять дней.

Одновременно беспрецедентные меры были предприняты для того, чтобы обеспечить «социальную дистанцию» и не позволить вирусу массово передаваться от человека к человеку. С одной стороны, общество испытало на себе мощнейшее воздействие пропаганды и действительно последовало призыву властей — сидеть дома и носить маски в случае необходимости выхода на улицу. Самый жесткий карантин испытал на себе Ухань. 23 января город был закрыт для въезда и выезда, а горожанам было строго предписано не покидать места жительства.

С другой стороны, власти уповали не только на дисциплинированность населения, но и на принудительный контроль над «самоизоляцией». Горожанам буквально не давали выходить из жилых комплексов (благо, в Китае они традиционно огорожены забором и снабжены своеобразным «контрольно-пропускным пунктом»). Блокпосты появились на выездах из населенных пунктов. Были приостановлены междугородние поездки — для этого китайцам даже пришлось отказаться от такого традиционного явления, как чуньюнь (массовая внутренняя миграция между провинциями в преддверии Нового года по лунному календарю). Наконец, успехи в цифровизации и методах цифрового контроля позволили ввести систему, по которой все перемещения отслеживались и были возможны только по предъявлению так называемого «кода здоровья» . Получить его можно было только после сдачи теста на коронавирус.

Нахождение Уханя на «осадном положении» продлилось 77 дней и доказало свою эффективность. 19 марта 2020 года власти отрапортовали, что в городе не зарегистрировано ни одного случая заболевания. А 8 апреля окончательно открыли Ухань для въезда и выезда и нормализовали бытовую жизнь. Из 96 тысяч заболевших за все время в КНР значительное большинство (67 тысяч) приходится именно на Ухань и пригороды и именно на первые месяцы пандемии. Иначе говоря, за пределы эпицентра болезнь распространялась весьма ограничено, а большинство локальных вспышек вируса в последующие месяцы китайские власти объясняли его «импортом», в том числе из России[233].

Решительные меры, примененные в Китае, впечатлили и напугали мировое сообщество. На фоне обвального распространения пандемии по всему миру «китайская модель» борьбы с ней начала казаться панацеей. И страны по всему миру, принимая ее, забывали, что, во-первых, у них не было такой мощи экономики и национально-психологических особенностей населения, как у Китая, а во-вторых, эта модель требует строжайшего соблюдения, а не полумер. Иначе говоря, нельзя просто объявить локдаун и продолжать жить обычной жизнью, как это происходило в большинстве стран мира, включая Россию.

Гораздо более действенным способом остановить пандемию стала вакцинация. Как только в необходимых объемах была произведена вакцина и проведены минимальные тестовые испытания, в Китае началась массовая кампания по вакцинации. Причем, естественно, вопрос вакцинации воспринимался не сквозь призму права человека решать, прививаться ему или нет, а сквозь призму интересов общества. Уже к сентябрю 2021 года от коронавируса был привит миллиардный пациент — то есть за несколько месяцев показатель вакцинации в КНР достиг 70 % населения[234]. К этому моменту в КНР вовсю заявляли о победе над коронавирусом и активно использовали этот факт в партийно-государственной пропаганде. Как писал мне в середине 2021 года один китайский коллега: «Когда мы в Китае сидели на карантине, вы радовались жизни; сейчас вы поголовно болеете, а у нас дискотека».

Жесткое обеспечение социальной дистанции на ранней стадии пандемии в сочетании с мобилизацией всех ресурсов страны на создание дополнительной медицинской инфраструктуры и производство вакцины с последующей массовой вакцинацией — эта модель вплоть до 2022 года и казалась наиболее оптимальной и эффективной.

Возможно, она и смогла бы стать панацеей от вируса, но Китай — единственный, кто смог ее реализовать в полном объеме, а внешние связи, хоть и были сокращены до минимума, полностью не исчезли.

В течение января — марта 2020 года все страны, охваченные вирусом (или хотя бы паническим его ожиданием), с готовностью закрывали границы: от склонных к самоизоляции Туркменистана и КНДР до стран Евросоюза. Любопытно, что в этот период границы с Китаем закрывал не сам Китай, а его соседи. 24 января большая часть сухопутных пограничных переходов была закрыта в связи с наступлением Нового года по лунному календарю, однако во время этой вынужденной паузы о приостановлении сообщения между странами в одностороннем порядке заявили Монголия (27 января) и Россия (30 января). Позднее аналогичные меры принял и Китай, который по мере улучшения эпидемиологической ситуации у себя и ухудшения ее у соседей решил кардинально ограничить общение с внешним миром.

Примечательно, что впоследствии уже соседи объявили об открытии стран для въезда граждан КНР (например, Россия заявила об этом еще в июле 2021 года), но теперь сам Китай не спешил открываться. Во-первых, для ряда стран сохранялись ограничения на въезд. Во-вторых, даже для самих китайцев действовали строжайшие карантинные правила по приезде в страну — нужно было отсидеть две недели в специальной гостинице (причем не бесплатно), после чего еще неделю необходимо было находиться под цифровым контролем перемещений. Исключений не делалось даже для спортсменов и политиков.

Так, например, сборная Китая по футболу из-за строгих карантинных правил не могла принимать соперников дома и поэтому вынуждена была сама уехать за рубеж. С августа по ноябрь 2021 года команда жила, тренировалась и играла в Объединенных Арабских Эмиратах и домой вернулась только после окончания матчей сборных. На все это время был приостановлен национальный чемпионат — возобновился он лишь в середине декабря, после того как «сборники» отсидели положенный карантин.

Даже Си Цзиньпин никуда не выезжал и во всех международных мероприятиях участвовал исключительно в онлайн-формате. Первая поездка Си после начала пандемии состоялась лишь в сентябре 2022 года[235]. Таким образом, он не покидал пределов Китая 32 месяца — дольше всех среди лидеров двадцати самых развитых стран мира и дольше всех лидеров Китая с момента смерти Мао Цзэдуна в 1976 году.

Определенная надежда на то, что страна приоткроется для иностранцев, каким-то образом совмещая это с жесткой политикой «нулевой терпимости» к коронавирусу, была связана с Зимними Олимпийскими играми в Пекине в феврале 2022 года. Однако и она не оправдалась. Китайцы очень хотели использовать Олимпиаду, как это уже было с Играми 2008 года, в целях продвижения своей «мягкой силы», создания образа сильного, богатого, высокотехнологичного и при этом дружелюбного Китая. Для этого нужны были иностранные болельщики, и Китай долго не мог решиться по примеру олимпийского Токио закрыть трибуны для посещения. Но возобладали соображения национальной безопасности. Было решено, что болельщики на трибунах будут, но только те, кто к началу Игр уже находится на территории Китая, и только при условии соблюдения большого числа антиковидных процедур: прежде всего, ежедневной сдачи ПЦР-теста — так называемого хэсуань .

В результате многие спортсмены, журналисты и болельщики, все-таки прорвавшиеся на Олимпиаду, оказались ей недовольны. Симптоматическим выглядел такой «крик души» журналистки Елены Вайцеховской, для которой пекинские игры были шестнадцатыми в карьере: «Что могу сказать по поводу Олимпиады. Китай сделал невероятное. Он показал всему миру, что является абсолютно неорганизованной, дремучей, дурно пахнущей и дурно кормящей гостей страной, способной вызвать даже у ко всему привыкших спортсменов только одно желание — как можно быстрее уехать»[236]. (Как это диссонирует с отзывами, которые сопровождали Пекинскую Олимпиаду 2008 года!)

Однако эти сверхстрогие меры все равно не помогали. В Китае периодически появлялись новые вспышки заболевания, причем все новых и новых штаммов, на которые ранее разработанные вакцины уже не действовали. Спустя несколько дней после окончания Олимпиады — 28 февраля 2022 года — в Шанхае были зарегистрированы первые случаи омикрон-штамма («нулевой пациент» контактировал с зарубежными туристами). Власти ответили привычным образом — ввели тотальное ПЦР-тестирование, а спустя месяц, отчаявшись справиться с распространением вируса, объявили карантинные меры. Так начался двухмесячный «шанхайский локдаун» , который нанес мощный удар по китайской экономике и стал в конечном итоге фактором смены стратегии «нулевой терпимости».

«Шанхайский локдаун» стал самым продолжительным со времен «уханьского» — того самого, который пришелся на первые месяцы пандемии. Но если зимой — весной 2020 года общество, напуганное неизвестной болезнью и решительными действиями властей, было готово терпеливо ждать улучшения эпидемиологической обстановки (огромное значение имела надежда, что после окончания локдауна начнется нормальная жизнь), то к весне 2022 года люди сильно устали. Передышки между локдаунами становились все меньше, новые штаммы и новые вспышки заболевания — все чаще. Вакцины помогали не так очевидно, сдача хэсуань превратилась в рутинную и раздражающую повинность.

Вдобавок в многомиллионном Шанхае начались самые настоящие перебои с обеспечением продовольствием. Сотни тысяч людей, годами привыкшие к улучшению материальных и бытовых условий, на несколько недель погрузились в мир суровой экономии. К тому же почти 90 % случаев заболевания протекали бессимптомно. Коронавирус на тот момент казался уже не таким страшным (и примеры зарубежных стран, где по мере приобретения коллективного иммунитета возвращались к нормальной, «допандемийной» жизни, это доказывали), — но меры, предпринимаемые властями, были все такими же жесткими.

К 5 апреля «локдаун» охватил 25 миллионов человек. Обычной практикой стало разлучение родителей с детьми в случае обнаружения вируса у детей, даже младенцев, даже при бессимптомном течении болезни. Отдельные районы закрывали на так называемый «период молчания» , в течение которого полностью запрещался вход и выход из них. Активно работала интернет-цензура, удаляя посты, выражающие недовольство или просто негативные эмоции жителей «закрытого города».

«Локдаун» продлился до 1 июня и стал мощнейшим ударом по экономике Китая, да и всего мира. В течение долгого времени был закрыт крупнейший порт КНР — шанхайский. Были нарушены производственно-логистические цепочки. Иностранные заказчики начали уходить на другие рынки.

Одновременно сохранялась опасность распространения «шанхайского опыта» и на другие крупные города. Еще в мае в Пекине закрыли школы и перенесли на середину лета гаокао — вступительные экзамены в вузы. На неопределенный срок было отложено проведение чемпионата страны по футболу, страна отказалась от организации футбольного Кубка Азии, для которого построила несколько высокотехнологичных дорогих стадионов.

Становилось очевидно: прежняя модель не работает. Нужно от нее отказываться. Однако это было равносильно признанию ошибок руководства, и на это китайская негибкая политическая система долго не могла решиться — особенно в преддверии ответственного ХХ съезда партии, на котором Си Цзиньпин должен был пойти на исторический третий срок. Не случайно руководитель Шанхая в период «локдауна» Ли Цян на ХХ съезде получил повышение: он стал «вторым лицом» в партии и вскоре возглавил правительство. Это означает, что на тот момент власти не признавали введение «шанхайского локдауна» ошибкой.

Ситуация действительно изменилась только в ноябре — после окончания съезда. Но толчком к поистине «обвальной отмене коронавируса» стали не решения высшего руководства (оно как раз максимально дистанцировалось от непопулярной темы, оставив все на усмотрение местных кадров), а народное недовольство, вылившееся на улицы.

Стихийная демонстрация 25 ноября в память о жертвах пожара в Урумчи — в доме, куда из-за антиковидных ограничений не смогла приехать пожарная машина — стала прологом для протестов в других городах, включая Пекин и Шанхай (здесь они были локализованы на Урумчийской улице)[237]. Протесты были локальными, нескоординированными и не имели политической окраски. Тем не менее власти их давить не стали, более того, прислушались к мнению рассерженных горожан. Повсеместно, начиная с Урумчи, местные чиновники заявляли о смягчении антиковидных ограничений, а позже и вовсе любых мер контроля, включая проведение ненавистного хэсуань и использование «кодов здоровья» на мобильном телефоне.

То ли чиновники сами уже устали от неэффективной и бесперспективной политики «нулевой терпимости», то ли власти оказались так напуганы волной народного гнева, то ли с началом третьего срока Си исчезла необходимость столь строгого контроля над распространением заболевания. Так или иначе, в короткий период — буквально до конца года — все ограничения были сняты. Результатом стал обвальный рост заболеваемости, оценить который уже невозможно: власти перестали публиковать статистику по заболевшим и умершим.

Получилось — «из крайности в крайность». По субъективным оценкам собеседников, находившихся зимой 2022–2023 годов в Китае, в короткий срок заболело до 80–90 % населения. Не переболеть в этот период чем-то простудным, проживая в китайском городе, было просто невозможно. Естественно, были и умершие. Однако на этот раз власти старались искать причину не в коронавирусе, а в других факторах: начиная от естественного старения, заканчивая другими заболеваниями.

Сам же коронавирус в Китае буквально отменили. Когда летом 2023 года один из коллег автора, находясь в КНР на научной конференции, заболел и, имея симптомы, весьма схожие с ковидными, попросил сделать ПЦР-тест, ему было в достаточно грубой форме отказано. Со словами, что «коронавирус вообще неопасен», китайский медработник порекомендовал больному стандартную для подобных случаев «терапию»: Дохэ жэшуй! («Побольше пейте горячей воды»).

Внешне все вроде бы стало как прежде. В январе вновь открылись для пассажирских перевозок сухопутные пограничные переходы на российско-китайской границе. Почти трехлетняя пауза в трансграничных контактах официально завершилась. В марте 2023 года Си Цзиньпин совершил свой девятый визит в Москву. Тогда же китайские консульства начали выдавать туристические визы, а в августе был восстановлен безвизовый обмен туристическими группами.

Однако на самом деле пандемия поставила перед Китаем очень серьезные вопросы, и ответы на них в полной мере пока еще не получены. Почему система принятия и реализации решений оказалась столь негибкой и не смогла вовремя сориентироваться в изменившейся ситуации, доведя дело до «выстрела в ногу» в виде «шанхайского локдауна» и народных протестов? Не кроются ли причины в побочных эффектах того процесса централизации власти и насаждении страха в чиновниках, который продвигал Си Цзиньпин все десять лет нахождения у власти? И как будет реагировать система, столкнувшись с новым похожим вызовом? Справится ли она и с ним?

Очерк двадцать первый. «Воссоединение Родины» под вопросом. Конец концепции «Одна страна, две системы»

Главным внешнеполитическим достижением периода реформ стало мирное возвращение Китаю Гонконга и Макао, бывших колоний Великобритании[238] и Португалии[239]. С 1997 и 1999 года соответственно две бывшие колонии существуют в составе КНР в статусе «особых административных районов» с широкой автономией (имеющимися соглашениями предполагается, что она будет действовать по 50 лет с момента возвращения в состав КНР, но может быть и продлена), собственными администрациями, избирательным законодательством, визовым режимом, спортивными сборными. Так реализуется предложенная Дэн Сяопином концепция «Одна страна, две системы» .

Существование этой концепции и ее относительный успех неразрывно связаны с идеей кайфан (открытости Китая внешнему миру). Предполагалось, что в рамках единого национального государства можно будет объединить территории, отпавшие от материкового Китая и в силу исторических обстоятельств выбравшие иной путь, отличный от построения социализма. Реализация принципа «Одна страна, две системы» позволяла безболезненно завершить процесс деколонизации — окончательно закрыть те самые «сто лет унижений», преодоление которых является ключевой задачей китайской Компартии. Гонконг и Макао выглядели тестовыми площадками этой концепции, но настоящей «вишенкой на торте» был Тайвань.

Тайвань тоже в свое время являлся колонией зарубежной державы (принадлежал Японии с 1895 по 1945 годы), но к началу реформ проблема заключалась не в колониальном прошлом, а в том, что Тайвань представлял собой альтернативный Китай. С 1949 года здесь де-факто существовало независимое государство под властью партии Гоминьдан. Она проиграла коммунистам гражданскую войну, но сохранила власть над Тайванем[240]. В 2000 году Гоминьдан впервые уступил власть на острове Демократической прогрессивной партии (ДПП, ), которая выступала за развитие отдельной, тайваньской идентичности ценой отказа от идентичности китайской (до сих пор де-факто независимое государство называет себя «Китайская Республика» и ведет отсчет истории от падения Цинской империи в 1912 году).

С усилением влияния ДПП перспективы мирного воссоединения Китая по принципу «Одна страна, две системы» начали рассеиваться. Все окончательно осложнилось в десятилетие правления Си Цзиньпина и оказалось связано с двумя главными причинами.

Во-первых, «тайваньская карта» — слишком удачный рычаг воздействия на КНР, сдерживающий его развитие, и США, заинтересованные в отвлечении Пекина от других задач, не могли им не воспользоваться. Во-вторых, именно в правление Си ситуация в Гонконге дошла до того, что Пекин фактически ликвидировал реальную автономию, оставив лишь ее внешние проявления. Апелляции к гонконгскому опыту стали мощным козырем ДПП в борьбе за власть и дальнейшее продвижение тайваньской идентичности. А Пекин заметно отдалился от решения своей магистральной исторической миссии — «воссоединения Родины» .

Понимание этого рождает у части наблюдателей, как в самом Китае, так и за его пределами, ожидание скорого разрешения «тайваньского вопроса» — в том числе, если понадобится, силой. Однако поддержка Тайваня американцами означает, что возможная военная операция в Тайваньском проливе приведет к масштабной войне. Эта война способна как сделать Китай самой великой державой в мире, так и похоронить КНР в том виде, в котором она существовала последние 75 лет. О том, какие перспективы разрешения «тайваньского вопроса» существуют на момент написания книги (январь 2024 года), поговорим в самом конце. Но сначала все же разберемся, почему концепция «Одна страна, две системы» дала сбой.

Последний великий фильм гонконгского кино, снятый режиссером Вонг Карваем , называется «2046». 2046 — это гостиничный номер, в который хочет вернуться главный герой картины. А еще 2046 — это последний год, когда Гонконг будет сохранять автономию в составе КНР. 1 июля 2047 года завершится 50-летний мораторий на изменение правовой и политической системы, доставшейся Гонконгу в наследство от британской колониальной империи. И Гонконг — уникальный островок, смешавший в себе западные и восточные традиции — растворится в «континентальном» Китае.

Несмотря на то, что до «часа икс» еще двадцать с лишним лет, город уже давно «сидит на чемоданах». Финансовый центр Восточной Азии переместился в Шанхай. Гонконг теряет свой функционал посредника между внешним миром и Китаем, так как бизнес сейчас предпочитает работать с КНР напрямую. По части технологий и инноваций континентальный Китай уже обогнал Гонконг, который некогда называли «городом будущего». Сейчас новшества идут из КНР в Гонконг, а не из Гонконга в КНР, как ранее.

Многие задумываются об эмиграции, исчезает былой лоск зданий и улиц. Медленно, но верно континентальный Китай поглощает гонконгскую экономику, политику и даже городскую среду. После 1997 года в Гонконг хлынул поток богатых китайцев с континента, что привело к резкому росту цен на недвижимость, проблемам с доступом к инфраструктуре образования и здравоохранения. Нагрузку со стороны выходцев из КНР испытал и рынок труда. В низкооплачиваемом сегменте конкуренцию местным составляют континентальные китайцы, готовые работать за меньшие деньги. А выпускники престижных международных школ из КНР, свободно говорящие на английском и путунхуа (пекинский вариант китайского языка, который гонконгцы, как правило, учить не хотят), теснят местных в высокооплачиваемом сегменте.

Все это рождает протест, который со стороны выглядит скорее жестом отчаяния, чем рациональным действием. «Идеей фикс» для гонконгских протестующих является реформа избирательной системы — а именно получение ими права избирать главу Гонконга напрямую, в ходе всенародных выборов, без посредничества Пекина (при этом в колониальный период гонконгский генерал-губернатор назначался Лондоном без каких-либо выборов, даже номинальных). Тенденции в сторону укрепления власти Компартии и разрыва сотрудничества с Западом, со всей очевидностью наметившиеся при Си Цзиньпине, отпугнули Гонконг от материка еще больше.

«Ты любишь Китай?» — спросил меня однажды мой приятель, молодой гонконгский журналист (естественно, китаец по национальности). — «Любишь, да? А я его ненавижу». И эти настроения в целом характерны для всего гонконгского общества.

Рвануло в 2014-м. Тогда центр города был парализован несколько месяцев из-за так называемой «революции зонтиков» . В те дни гонконгская молодежь протестовала против проекта избирательной реформы, которая вводила бы всеобщее голосование на выборах главы администрации, но при условии контроля над ними со стороны Пекина. Год спустя Законодательная ассамблея Гонконга отвергла продвигаемый пропекинскими политиками проект, и выборы 2017 года прошли по старым правилам — глава администрации был избран коллегией выборщиков. Победу одержала поддержанная Пекином Кэрри Лам , хотя опросы общественного мнения показывали, что более популярным кандидатом являлся не связанный с Пекином Джон Цанг .

Напряженность, связанная с нахождением в руководстве пропекинских сил, в очередной раз проявилась в 2019 году, когда миллион гонконгцев вышел на улицы, протестуя против законопроекта о возможности экстрадиции за рубеж лиц, подозреваемых в совершении преступлений.

Предлогом для появления законопроекта стала ситуация с 19-летним жителем Тайваня, который признал факт убийства своей беременной подружки на Тайване, но не мог быть выслан из Гонконга по причине отсутствия соответствующего правового механизма. Впрочем, для большинства являлось очевидным, что экстрадиция будет использоваться не только для высылки преступников, но и для репрессий против правозащитников и активистов антикоммунистических организаций, деятельность которых раздражает Пекин, ведь Гонконг традиционно является прибежищем таких сил.

Перед лицом новой «революции зонтиков» власти пошли на тактическую уступку и заявили об отсрочке рассмотрения законопроекта. При этом мало кто сомневался, что рано или поздно, так или иначе Пекин установит полный контроль над судебной системой и правоохранительными органами. Так и произошло, и помог материковому Китаю окончательно установить контроль над Гонконгом тот самый «серый носорог», о котором речь шла в предыдущем очерке, — пандемия коронавируса.

В 2020 году на фоне строгих карантинных мер, которые предпринимались и в Гонконге, так что широкомасштабные протесты были исключены, городские власти под руководством Кэрри Лам осуществили арест целого ряда авторитетных гонконгских диссидентов. В мае, когда в прессу просочились известия о том, что китайский парламент начал процедуру принятия «Закона о защите национальной безопасности в Гонконге», протесты все-таки возобновились, но были быстро подавлены полицией. 30 июня закон был принят и подписан Си Цзиньпином. А 1 июля 2020 года — в 23-ю годовщину «возвращения Гонконга в лоно родины» — закон вступил в силу.

Это означало, что теперь гонконгской автономии будет ровно столько, сколько позволит Пекин. Фактически так было и раньше, но в бывшей колонии долгое время сохранялась иллюзия, что желание распространить принцип «Одна страна, две системы» и на Тайвань будет способствовать расширению автономии. В 2020 году все точки над i в этом вопросе были расставлены.

Согласно букве закона, «любая деятельность, направленная на поддержку суверенитета Гонконга, свержение конституционного строя, сговор с иностранными государствами или силами, находящимися за границей, с целью нанесения ущерба национальной безопасности», карается лишением свободы вплоть до пожизненного заключения. Преступлением названо, например, осознанное разжигание вражды по отношению к китайским властям[241]. Фактически теперь любой участник протестов или даже переписки на политические темы в социальных сетях оказывался под угрозой ареста. Возможность оппозиции в этих условиях продавить хоть какое-нибудь решение, противоречащее интересам Пекина, оказалась близка к нулю.

Уже в декабре 2020 года в соответствии с положениями нового закона были осуждены лидеры гонконгских протестов 2014 и 2019–2020 годов, включая 24-летнего студента Джошуа Вонга , его ровесницу Агнес Чоу и их 26-летнего товарища Ивана Лама [242]. Остальные же были запуганы. Как следствие, протестная активность прекратилась.

В мае 2022 года выборный комитет избрал главой администрации Гонконга вместо Кэрри Лам бывшего полицейского Джона Ли . Примечательно, что Ли стал единственной кандидатурой на этих «выборах» и получил 99,14 % голосов выборщиков. Никаких протестов ни по поводу того, что всеобщее голосование так и не было введено, ни по поводу победы пропекинского кандидата уже не было.

Гонконг, точно так же, как и Синьцзян несколькими годами ранее, был «умиротворен», но цена, которую за это пришлось заплатить, оказалась велика. Концепция «Одна страна, две системы», хотя и сохраняется в пекинской риторике, на самом деле уже не может никого обмануть. В Китае Си Цзиньпина возможен только принцип «Одна страна, одна система, один лидер», и на Тайване это отлично понимают.

Начиная с 1980-х годов, материковый Китай (или просто «материк» , как его часто называют в контексте «тайваньского вопроса») достаточно успешно сотрудничал с Тайванем. Помимо активной торговли существует целый ряд инвестпроектов, остров занимал важное место в плане поставок на материк высокотехнологичной продукции (прежде всего полупроводников), развиты туристические маршруты, на «материке» популярны блюда и напитки с тайваньским колоритом, востребованы тайваньские деятели культуры и искусства[243]. Сближению соотечественников по обе стороны Тайваньского пролива способствовало культурное и языковое единство (после 1949 года руководство партии Гоминьдан продвигало использование пекинского стандарта китайского языка вместо распространенного на острове изначально южнофуцзяньского наречия хокло ).

Словом, в отношениях острова и материка не было той непримиримости, которая отличает, например, отношения Северной и Южной Кореи. Но правда и то, что для молодых поколений тайваньцев связь с материковым Китаем приобретала все более иллюзорный характер, а привлекательность локальной идентичности (впрочем, густо замешанная на разжигании негативных эмоций по отношению к КНР) постепенно возрастала. На этих чувствах основана популярность Демократической прогрессивной партии. В качестве своего естественного союзника партия воспринимает США, которые, в свою очередь, заинтересованы в существовании де-факто независимого Тайваня как форпоста, препятствующего распространению влияния КНР.

В начале 1950-х годов именно политическая и военная поддержка Вашингтона спасли Тайвань от неминуемой десантной операции со стороны материка. По сути, именно США являлись и являются гарантией существования на Тайване независимого государства.

Однако в 1970-х годах на фоне ухудшения отношений СССР и КНР Вашингтон не смог устоять перед соблазном начать дружить с Пекином против Москвы, тем более что это сулило немалые экономические выгоды. В 1979 году США разорвали дипломатические отношения с Тайванем и заключили их с КНР. Тайвань при этом официально был признан провинцией КНР, а отношения двух берегов Тайваньского пролива — «внутренним делом китайцев».

Все это, впрочем, не означало прекращения союзнических отношений с островом. В том же году Вашингтоном был принят Закон об отношениях с Тайванем (Taiwan Relations Act). Он предполагал создание на острове квази-дипломатического представительства, а также позволял США противостоять действиям, направленным против «безопасности, социальной или экономической системы» Тайваня, в том числе с помощью поставок «средств оборонительного характера»[244], хоть и не допускал размещения на острове американских военных баз.

Учитывая, что речь шла о территории, которую сам Вашингтон признал провинцией другого суверенного государства, звучало это весьма двусмысленно. Неслучайно эта иезуитская позиция получила в международных отношениях название «стратегической неопределенности» (strategic ambiguity). Пекин же всячески подчеркивает, что тайваньский вопрос — это исключительно внутренняя задача, исключающая вмешательство внешних сил. Позиция Вашингтона на этом фоне ему поперек горла. С одной стороны, американцы подчеркивают, что продолжают придерживаться принципа «одного Китая» () и официальные дипломатические отношения имеют только с КНР. С другой стороны, они фактически утверждают, что у Пекина нет права силой восстановить контроль над своей территорией.

Американские президенты, не признавая Тайвань официально, всячески педалируют тему «особых отношений» с островом. Дональд Трамп в декабре 2016 года, едва придя к власти, вызвал скандал, ответив на телефонный звонок главы администрации Тайваня Цай Инвэнь . Джо Байден, совершая турне по Восточной Азии в мае 2022 года, вдруг заявил, что американцы, если потребуется, будут защищать Тайвань с помощью военных средств[245].

В 2022 году произошел еще один примечательный эпизод, едва не поставивший мир на грань масштабной войны. 2 августа остров посетила спикер палаты представителей Конгресса США (фактически третье лицо в государстве) Нэнси Пелоси. И хотя формально визит был обставлен как остановка по пути следования самолета из Куала-Лумпура в Сеул, а из американской делегации были исключены лица, которым по решению китайских властей был запрещен въезд в КНР, сам факт визита нельзя расценивать иначе как провокацию с целью показать свою безнаказанность, неспособность Пекина отвечать действиями за свои слова, и тем самым «приободрить» Тайвань.

Вполне возможно, что визит Пелоси, несмотря на отсутствие незамедлительной реакции КНР, оказался «спусковым крючком» для процессов, которые проявят себя позднее. Во всяком случае, как считает российский военный эксперт Василий Кашин, начиная с августа 2022 года резко активизировались меры по повышению боеготовности подразделений НОАК, отвечающих за тайваньское направление[246]. Нормой стало пересечение «материковыми» ВВС срединной линии в Тайваньском проливе. Силовой сценарий решения «тайваньского вопроса» перестал казаться чем-то маргинальным.

Последний на момент написания книги сюжет, связанный с Тайванем, был обусловлен проведением на острове в январе 2024 года выборов главы администрации и состава парламента. За власть продолжили бороться две силы: партия Гоминьдан, которая некогда воевала с коммунистами, но сейчас занимает по отношению к контактам с материком конструктивную позицию, и ДПП, которая резко отрицает возможность какого-либо объединения с КНР. С 2016 года у власти находилась именно она: причем как на уровне главы государства, так и в парламенте.

Предвыборные опросы общественного мнения показали, что кандидат от ДПП Лай Циндэ опережал кандидата от Гоминьдана — Хоу Юи , но разрыв был совсем небольшой. Учитывая, что предвыборный период — жаркое время на острове, когда многократно повышается вероятность (и опасность!) различных провокаций, неверно истолкованных жестов и чрезмерных реакций, от выборов можно было ожидать самых неприятных новостей.

Однако в целом все прошло спокойно. Да и результаты выборов оказались вполне предсказуемыми. Лай Циндэ действительно победил, причем отрыв (40 % против 33 % у Хоу Юи) оказался таков, что никто не стал оспаривать победу. А вот на парламентских выборах партии набрали примерно поровну (52 мандата у Гоминьдана, 51 мандат у ДПП). И это тоже было предсказуемо, потому что за год до этого Гоминьдан победил на местных выборах.

В результате впервые с 2004 года ни у одной из партий нет парламентского большинства. С одной стороны, это плохо с точки зрения управляемости политическим процессом, — сейчас всей полноты власти у ДПП фактически нет. С другой стороны, такое положение станет предохранителем от слишком резких шагов со стороны нового тайваньского лидера.

Потому что главная опасность заключается в том, что, утвердившись у власти, сторонники «подлинной независимости» вдруг пойдут на обострение, откажутся от нынешнего самоназвания «Китайская Республика» и назовут себя «Республикой Тайвань» со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде немедленного вторжения с материка.

Подобные опасения сопровождали и предыдущие победы ДПП. Того же некоторые эксперты ждут и сейчас. Однако, как представляется, этого не произойдет. Лай Циндэ еще во время предвыборной кампании заявил, что «нам не нужно объявлять независимость, потому что мы и так независимы»[247]. На митинге по случаю избрания он декларировал, что «полон решимости защитить Тайвань», при этом добавил, что при взаимодействии с Китаем будет использовать диалог, чтобы отойти от конфронтации.

Иначе говоря, мы получаем тот же расклад, который был и при Цай Инвэнь, которая, несмотря на всю свою ненависть к материковому Китаю, «красные линии» все-таки не пересекала. Тем более это будет сложно сделать Лай Циндэ, у которого нет полной парламентской поддержки.

А что же КНР? Любители погадать на кофейной гуще называют две даты, к которым якобы китайские коммунисты хотят «вернуть Тайвань». Обе уже неоднократно назывались на страницах этой книги: 2027 и 2035 годы. При этом вопрос, готовит материк вторжение или нет, находится в области веры, а не знания. На уровне документов и официальных заявлений Пекин продолжает строго придерживаться линии на мирное воссоединение, хотя и не отказывается от возможности применить силу[248]. (А как он может это обещать, если отношения с Тайванем — официально «сугубо внутреннее дело суверенного Китая», а ограничения суверенитета — это родовая травма «столетия унижений», противоречащая самому духу нынешнего националистического подъема?)

Конечно, в «тайваньском вопросе» всегда присутствует фактор США. Но, во-первых, американцы сами оказались на пороге внутреннего политического кризиса. Во-вторых, количество горячих точек по всему миру, в которые так или иначе оказался вовлечен Вашингтон в 2022–2024 годах, зашкаливает. И на этом фоне создавать еще одну — причем на самом сложном и ответственном направлении — никто не будет. Скорее, на руку американцам прежний сценарий: постоянно держать обе стороны Тайваньского пролива в напряжении, но не переходить опасную черту.

Все это делает перспективы скорого разрешения «тайваньского вопроса» — тем или иным способом — сомнительными. А значит, на неопределенный срок откладывается реализация исторической миссии Коммунистической партии Китая и лично Си Цзиньпина. Впрочем, учитывая, какие риски лежат на другой чаше весов, возможно, это и не самый плохой расклад.