Китовый ус

ЛЮБОВЬ В ЧУГУЕВЕ

Чубукову давно хотелось побывать в этом городе — почти двадцать лет тому назад он учился в шести километрах от Чугуева в лесном техникуме, здесь впервые влюбился, любил и был любим. Впечатлительный и склонный к всевозможным преувеличениям, Чубуков считал этот город своей духовной родиной, местом второго рождения, полагая, что каждый рождается дважды: первый раз, как и все живое, по законам природы, и второй раз — как человек, существо мыслящее и чувствующее, иными словами, как личность. В юности у него было даже мнение, что далеко не всем выпадает рождаться дважды, как и счастье по-настоящему любить.

Он, конечно, причислял себя к лучшей части человечества, к более счастливой, более духовно богатой. Теперь у него были серьезные сомнения в правильности своего юношеского максимализма, но тогда он влюбился безумно, неистово и, оглушенный чувством, в любовном бреду стал грешить сочинительством, вначале рифмованными письмами, а затем в течение двух месяцев, которые были отпущены на преддипломную практику, писал роман в стихах, не подозревая, что все влюбленные пишут если не романы в стихах, то, во всяком случае, просто стихи. Рукопись впоследствии куда-то запропастилась в незаконченном виде — законченной она и не могла быть…

В то время ему, что вполне естественно для семнадцатилетнего парня, застенчивому, деревенскому, к тому же еще и влюбленному, хотелось быть лучше всех во всех отношениях — и умнее, и смелее, и сильнее, и мужественнее. Поэтому тогда он, наряду с писанием стихов, занимался тяжелой атлетикой, или, как говорили в техникуме, таскал в спортзале железо. И таскал небезуспешно — за полгода с небольшим выполнил норму второго разряда, в пух и прах развеял славу непобедимого техникумовского силача — волосатого двадцатипятилетнего Женьку по прозвищу Бардадым, который любил на сцене подолгу готовиться к подходу, расхаживать упруго перед помостом, дышать со свистом, остервенело задирая голову вверх, а затем бросаться на штангу как на заклятого врага и с леденящим кровь воплем поднимать ее. Чубуков набрал в сумме троеборья на пятнадцать килограммов больше Женьки Бардадыма, выступавшего с ним в одной весовой категории. Тогда Бардадым предпринял последнюю попытку спасти свою репутацию, попросив установить на штанге сто сорок килограммов, чтобы одним махом догнать Чубукова. Но он столько никогда не толкал и, конечно, не толкнул.

— Чубуков, ты озверел! Все, я бросаю штангу! — кричал ему Бардадым в раздевалке, срывая с себя пояс — брезентовый, толстенный, изготовленный из плоского приводного ремня.

Но Чубуков не зверел. Она сидела в зале. Каждый раз, подходя к снаряду, он смотрел на нее и видел, что она болеет за него, и кричит, и хлопает в ладоши неистово, когда ему покоряется вес…

Он не стал ни знаменитым поэтом, ни рекордсменом-штангистом, вообще в своей жизни не совершил ничего примечательного — отслужил в армии, женился на учительнице и давно уже имел детей, закончил после техникума институт, работал в конструкторском бюро инженером, имел вес около ста килограммов, потому что бывшие штангисты редко бывают изящными, и немного поседел. Единственное, что он смог, и сам относился к этому иронически — так это купить на прошлой неделе «Жигули», и ехал теперь на собственной машине под Ростов, где гостила жена с детьми.

Вначале он думал заехать только в поселок Кочеток, посмотреть на техникум, в первую очередь на дендропарк, который славился еще в те годы богатством коллекции деревьев и кустарников, и, если не встретится никто из знакомых, продолжить путь дальше, к Ростову.

Чугуев был таким же зеленым, как и раньше, так же справа на холме возвышалось желтое здание со шпилем, в нем будто бы когда-то было суворовское училище, а само здание строилось чуть ли не во времена Аракчеева. Слева, как и прежде, склон был густо усеян одноэтажными белостенными домами. Чубуков вспомнил, что это место называется Зачуговкой.

Возле автобусной остановки на углу он поехал медленно, ему показалось, что ее отнесли немного подальше от автомобильной трассы Харьков — Ростов. Здесь он последний раз видел Риту — она провожала его, кондукторша тогда еще по иронии судьбы выписала два билета: «Вас же было двое!» Видимо, они прощались так, что со стороны можно было подумать: эти едут вместе… Всего час назад Чубуков сидел у них дома на диване и не верил, что Рита красила белилами оконные рамы и подоконники, готовясь к своей свадьбе. Иногда она оставляла кисть в банке, садилась рядом, смотрела поразительно преданными глазами, плакала и просила прощения. Он был остриженный наголо — его призывали в армию, но в Харькове, на комиссии, терапевт нашел какие-то изменения в сердце, чуть ли не стенокардию, и его вернули назад. Рита, полагая, что он уже служит, поддалась на уговоры родителей и старшей сестры, согласилась выйти замуж за выпускника летного училища.

«Я дала ему слово», — твердила она, когда Чубуков говорил ей, что теперь, поскольку он не идет в армию, может жениться на ней.

«Ведь ты же любила меня…»

«Это правда, я любила и люблю тебя, но я дала ему слово! — защищалась она. — Мне родители житья не дают: выходи и выходи за него замуж… У меня уже нет сил сопротивляться… А ты погуляй еще, куда тебе спешить…»

«Ладно, погуляю».

«А что у тебя с сердцем?» — испуганно спрашивала она каждые пять минут, забывая, что не раз задавала этот вопрос.

«Что-то не так, как должно быть», — отвечал он, не зная, что через месяц он станет задыхаться по ночам, в конце концов попадет в больницу, куда его привезут без сознания, а потом, два года спустя, он будет совершенно здоров и пойдет служить в армию. И Рита долго еще будет писать ему письма… Какие нежные, полные любви присылала она письма в больницу, сколько в них было хорошего, чистого! Но умрет у нее первенец, поделится она горем с ним — Чубуков не найдет ничего иного, как намекнуть ей, что это, быть может, возмездие…

Вспомнив об этом, Чубуков поморщился от досады — надо же было так бездушно поступить, до чего жестока бывает молодость! И правильно Рита сделала, что на то письмо не ответила. Да и он отчасти не хотел продолжать переписку — как-никак она замужем, пишет ему такие письма, причем муж знает об этом… Да, она продолжала любить его, Чубукова, и нужно было сделать так, чтобы она относилась к нему теперь по-другому, каким-то образом упасть в ее глазах. Упасть, но зачем же так низко?!

Он свернул налево, на Кочеток, прибавил газу. Поселок был виден из города — вдалеке, на взгорке, белели дома среди зелени. Дорога туда теперь хорошая, асфальтированная. По бокам — бурая стерня, гречишное поле, уже убранное. А в те годы он каждый вечер, какой там вечер — ночью, в час или даже в два, в любую погоду, в дождь, в слякоть, в мороз возвращался из Чугуева в общежитие. Туда — шесть, столько же — обратно. Всех, кто возвращался после двенадцати, ребята, дурачась, в комнаты не пускали, требовали исполнить песню а Чубукова не заставляли петь. Вряд ли побаивались, хотя и стал он самым сильным человеком в техникуме, нет, для них все, что было у него с Ритой, тоже было свято.

Влюбился сразу, мгновенно. Стоило ему нечаянно столкнуться с Ритой в дверях учебного корпуса, увидеть ее испуганные, незащищенные глаза, излучающие какую-то нежную теплоту, как он почувствовал, что за эти несколько секунд стал другим. Она при столкновении уронила книжку, Чубукову поднять бы ее да извиниться, но он не успел и подумать об этом, как девушка ушла.

Ему хотелось видеть ее снова и снова. Не расспрашивая никого, не говоря никому ничего, в течение месяца он узнал все, что можно было узнать — зовут ее Ритой, фамилия — Дьякова, учится на отделении бухгалтерского учета, каждое утро ездит на занятия из Чугуева, где окончила десятилетку и где у нее есть парень, с которым она давно, чуть ли не с восьмого класса, дружит. Узнать было легко — она была заметной девчонкой.

Шли недели, месяцы. Чубуков каждое утро становился в холле второго этажа, ожидал ее появления в воротах техникума. Он был счастлив, если ему удавалось увидеть ее в перерыве — внизу в буфете, в дендропарке или просто в коридоре, на лестнице… Он не ходил за ней по пятам, не пытался даже познакомиться, но, разумеется, завидовал ребятам, которые умели и могли свободно, запросто говорить с ней. Как-то он стоял в холле у огромной дубовой крестовины, которая служила газетной витриной, и вдруг подошла она, стала рядом. Он затаил дыхание, а она, мельком просмотрев газеты, тут же отошла к окну, к подругам.

Возможно, Чубуков никогда бы не осмелился познакомиться с ней, не осмелился даже побеспокоить как-то, сумел бы справиться с собой — все-таки у нее был парень, которого она, говорили все, любила. И может, забыл бы ее со временем. Но однажды она не пришла в техникум. Не появилась и на следующий день… Он стоял на своем посту, но тщетно… Только через несколько дней узнал: Рита Дьякова с бухгалтерского сломала — на лыжах — ногу. Мысль о том, что Рита страдает от боли, была ужасной, невыносимой. Он был готов ехать к ней немедленно, чтобы чем-нибудь помочь, чем-нибудь быть полезным. Но не знал, где она живет. Спросить адрес у ее подруг постеснялся. Положение было безвыходным, но любовь изобретательна — он написал ей письмо, не называя, конечно, своего имени. Дал адрес своего друга, который жил в Харькове, и написал ему, чтобы тот не удивлялся, если придет от нее ответ.

Она ответила. Благодарила за заботу и внимание, просила не преувеличивать размеры несчастья — всего то навсего небольшая трещинка. Удивлялась письму и советовала, если у неизвестного молодого человека возникнет желание написать еще, присылать письма на домашний адрес. И сообщила его!

Чубуков не верил своему счастью: нет, это было немыслимо! Если бы не тот неизвестный парень, помчался бы в Чугуев, нашел дом, постучался, а там — что будет…

Наконец-то она появилась в техникуме. Утром Чубуков со своего поста видел, как, окруженная подругами, она шла на костылях к учебному корпусу. Он сбежал на первый этаж, потом вспомнил, что они, в сущности, незнакомы, остановился возле расписания занятий, метрах в пятнадцати от входной двери. Рита, раскрасневшаяся от мороза и смущения, еще более красивая, виновато улыбалась, спускаясь вниз в раздевалку.

Потом он радовался, что ей сняли гипс. Потом пришла без костылей, с одной палочкой, а потом и без нее, — и счастью Чубукова не было предела…

Он продолжал ей писать, теперь уже в стихах, она отвечала. Пришло время, когда он понял, что зашел слишком далеко, было заметно, что Рита часто пристально смотрит на ребят, стараясь найти того, кто присылает письма. Нужно было назвать себя, — иначе он мог выглядеть в ее глазах трусом. Ни на что другое он не рассчитывал, она встречалась с тем парнем, с каким-то Виктором, и писала об этом. Надо было лишь назваться и выйти из игры.

Недели за две до летних каникул он решился. Рита, еще слегка прихрамывая, спускалась по лестнице с третьего этажа после какого-то экзамена. Чубуков пошел навстречу. Не доходя нескольких ступенек до нее, остановился. Сказал:

«Здравствуйте, Рита. Меня зовут Игорь Чубуков. Это я присылал письма…»

«Вы?» — удивилась она и растерялась.

«Я… Если можете, простите…»

«За что… Вы писали очень хорошие письма…»

«До свидания».

«До свидания».

После этого Чубуков не стоял в холле второго этажа и старался не попадаться ей на глаза. Если деваться было некуда, он здоровался с ней и тут же уходил куда-нибудь. Все было кончено.

…Занятый воспоминаниями, Чубуков не заметил, как въехал в Кочеток. Вот и спуск, мост через речушку, подъем, направо остается церквушка, где-то за ней, внизу — Донец. Проехав метров двести по прямой, широкой и зеленой улице поселка, Чубуков остановился у ворот техникума. От них вела бетонная дорожка к учебному корпусу, упиралась в крыльцо.

Чубуков оставил машину у ворот и, оглядываясь по сторонам, узнавая и не узнавая огромные, тенистые каштаны, серебристые ели, выросшие у серых стен трехэтажного здания, плакучие ивы и рябины, которых раньше, кажется, здесь не было, пошел в тенистую липовую аллею дендропарка, с любопытством разглядывал попадавшихся навстречу юношей и девушек, сдававших, наверно, в эту пору вступительные экзамены. «Многих из них еще и на свете не было, когда я учился здесь, — подумал он неожиданно и удивился своей мысли. — Неужели так много прошло времени с тех пор, неужели?..»

Дойдя до середины аллеи, он почувствовал себя здесь чужим, никому не нужным и пожалел, что приехал сюда, и повернул назад, к машине. Кто его ждет здесь, кто помнит?

Когда он завел мотор и готов был тронуть машину с места, ему захотелось вновь посмотреть на постаревшее здание техникума. Шевельнулась где-то мысль, что, вполне возможно, он не приедет сюда больше и никогда не увидит этих мест. Он смотрел на здание, а в это время из учебного корпуса вышла стайка девушек, и ему вспомнилось: Рита стоит у двери, а он, примерно на этом месте, где его машина, сидит в кузове техникумовского учебного грузовика, уезжает на практику…

Рита стоит у двери, она в клетчатой радужной юбке, белой кофточке и белых нарядных туфлях. Она смотрит в эту сторону, и Чубуков, чувствуя на расстоянии ее взгляд, поворачивается к ней. Она отводит взгляд. Несколько минут назад они виделись в коридоре. Рита радостно улыбнулась ему, а он, растерявшись от такой приветливости, буркнул «здрасьте» и поплелся с чемоданом к грузовику, который должен был отвезти практикантов на железнодорожный вокзал.

Рита снова смотрит в его сторону. Почему она стоит — ведь давно уже был звонок на лекцию, почему не уходит? Чубуков, в который раз, поворачивается к ней лицом. И тут Рита резко, рывком открывает тяжелую, темно-коричневую дверь и исчезает за ней…

Чубуков включил скорость, развернулся и поехал назад, в Чугуев.

Это было второго сентября. Первое приходилось тогда на воскресенье. Со второго началась практика. Он не уехал совсем, спрыгнул с грузовика, оставив ребятам чемодан, поехал на автобусную остановку в Зачуговку и стал ждать Риту.

— Я знала, что ты будешь меня ждать здесь, и не вышла напротив своей улицы. Я знала! — радовалась она. — Почему ты убежал от меня в техникуме? Разве так можно?

Чубуков, растерявшись, стоял и молчал.

— Пойдем к Донцу, — предложила она.

Шли лугом по потрескавшейся глянцевой тропинке, остановились у самой реки, над обрывом, и только там Чубуков посмел внимательно посмотреть ей в глаза. Посмотреть вблизи…

— Так вот почему они у тебя такие удивительные! — воскликнул он. — Ты знаешь, что у тебя в глазах звездочки? Вокруг зрачков лучи как звездочки?

— Какие лучи? — удивилась она.

— Самые настоящие. Вот придешь домой и присмотрись внимательно… Обязательно увидишь…

Смутившись, Рита опустила глаза. Чубуков дотронулся до ее руки, ощутил бархатистое тепло и неожиданно для самого себя поцеловал ее в висок. Она не обиделась, не отпрянула, а чмокнула его в щеку и отвернулась. У него перехватило дыхание, кровь хлынула в голову, он почувствовал, как захлестывает его нежность к Рите; не помня себя, он стал целовать упругие, жаркие губы, глаза, снова губы. Рита прильнула к нему, что-то шептала, а затем отшатнулась, попросила:

— Не надо, не надо, родной мой…

— Извини, я не знаю, как это получилось, — сказал с трудом Чубуков.

Он оставил ее одну, разделся за кустами ивняка и бухнулся в воду. Нырнул, ощущая, как холодные струи освежают тело, вынырнул на середине реки, услышав Ритино: «Простудишься! Вода холодная!» — и поплыл назад.

Она вышла из-за кустов и спросила:

— Сюда можно?

— Можно, — сказал Чубуков, выходя на берег.

Рита склонилась над водой и стала умываться.

— Игорь, я боюсь тебя, — сказала она, вытирая лицо платочком. — Я думала, он и притронуться ко мне не посмеет, а он…

— Рита…

— Не надо, я все знаю и понимаю… Если бы я сомневалась в тебе, повела бы сюда? — откровенно сказала она и засмеялась. — Но каков, каков, а? За все лето — ни строчки. Я и с Виктором рассталась, ожидая твоих писем. Я привыкла к ним… Может, я даже полюбила тебя за них, еще не зная, кто ты… Никогда не думала, что кто-нибудь из механиков-замазуриков пишет письма мне такие, да еще в стихах! Думала: из лесоводов кто-нибудь. Больше всего я боялась, что ты окажешься горбуном с четвертого курса. Сама подошла к нему, завела разговор, сказала, мол, слышала я, что вы пишете хорошие стихи. Не можете написать нам для стенгазеты? — Рита снова засмеялась. — Он посмотрел на меня как на угорелую! Ты извини меня, но я твои послания показывала своей старшей сестре Капе, Капитолине. Она просила меня познакомить с тобой, а как я познакомлю, когда ты бегаешь от меня? Вот вернешься с практики, и сходим к ней, хорошо? Не бойся, твои стихи ей очень нравятся…

Пожалуй, после такой похвалы Чубуков особенно стал грешить сочинительством. В совхозе, в котором проходил практику, он засел в доме для приезжих и за два месяца настрочил страниц триста стихотворного романа. Заезжий корреспондент областной молодежной газеты, который некоторое время жил вместе с ним в одной комнате, вызвался высказать свое мнение о его творениях. Чубукову было интересно выслушать его, тем более что он не знал, так ли он пишет.

— Да у тебя, парень, что-то есть! Честное слово, есть! — услышал он. — Масса штампов, безграмотных фраз даже, но что это не графоманство — ручаюсь своей головой. Это не напечатают, слишком неумело, но если ты подучишься немного, можешь поступить в Литературный институт. Если хочешь, приезжай к нам в литобъединение при газете. Да что там хочешь, обязательно приезжай! Там помогут тебе, обсудят, растолкуют кое-какие, прости, элементарнейшие вещи. Выберем какой-нибудь отрывок и напечатаем в газете.

— Не хочу я ничего печатать, пока не закончу. Да и пишу я для себя…

Это было правдой. Чубуков писал для себя. Просили выхода мысли и чувства, кипевшие в нем непрестанно, нужно было во что-то употребить обострившееся мировосприятие, свое новое зрение — раньше он не видел, не замечал многих вещей, теперь же, после года постоянного анализа собственных поступков, мыслей и чувств, Чубуков научился лучше смотреть, тоньше понимать состояние людей. По совету корреспондента он прочитал «Мартина Идена». Как и у героя Джека Лондона, у Чубукова были нетронутые силы молодости, уверенность в своих силах, доходящая иногда до ощущения всесильности, — он без устали мог сидеть, не вставая из-за стола по двадцать часов в сутки, написать десятки страниц романа, прочитать в день две-три книги, поражаясь силе человеческого духа и необозримости опыта, таящихся в них, и — собственному невежеству, которое становилось все очевиднее.

В восемнадцать лет он закончил техникум и стал заместителем председателя колхоза по технической части в соседней области. Там ему было не до стихов. Он и Рите писал прозаические письма, а в конце ноября поехал к ней на день рождения. Пройдя двадцать пять километров по бездорожью, в метель, по пояс проваливаясь в сугробах, а затем проехав несколько часов поездом, только поздно вечером он добрался до Чугуева. В гостинице, где он обычно останавливался, свободных мест не оказалось. Когда он пришел к Рите, ее гости уже разошлись, и она повела его к Капитолине.

Теперь, спустя столько лет, Чубуков многие детали того вечера забыл. Но главное — осталось. Капитолина, помнится, даже отдаленно не была похожа на младшую сестру — у нее было дородное лицо и широкая кость. Несмотря на свои размеры и вес, она довольно ловко носилась по небольшой комнатке, украшенной всевозможными безделушками, обвешанной, накрытой всевозможными тюлями и рюшечками. Она заставила мужа чистить картошку и жарить ее, собирать на стол — тот возился в коридорчике у примуса, пока супруга рассматривала и расспрашивала гостя.

Чубуков тогда не произвел на нее впечатления своим внешним видом, тем более что Капа работала в ателье. Он был измотанным, осунулся за дорогу, брюки, которые высохли на нем в поезде, безобразно пузырились на коленях, черные ботинки от долгой борьбы с тонкой коркой льда на снегу стали спереди серыми…

О чем они говорили, когда муж управился и все сели за стол, Чубуков вспомнить сейчас не мог. Но две вещи он помнил всегда. Капитолина без обиняков спросила тогда, сколько он зарабатывает. Что ж, вопрос был законный, если ты почти жених. Чубуков ответил что-то нечленораздельное — откровенно говоря, он не знал, сколько получает. Оплата в то время в колхозах была такая мудреная, что он, главным образом, остановил внимание сестры Риты на четырехстах рублях доплаты к загадочному окладу, который ему был положен как специалисту. Капитолина, составляя мнение о вероятном зяте, приняла к сведению, видимо, только доплату…

Потом ему по настоянию хозяйки пришлось снять пиджак. В комнатке действительно было жарко. Капитолина что-то убрала со стола, что-то велела мужу поставить, и вдруг Чубуков почувствовал, что за рукав его сорочки, чуть пониже плеча, кто-то взялся. Обернувшись, увидел, что хозяйка сосредоточенно мяла в пальцах материал.

Чубуков вначале подумал, что он чем-то запачкал сорочку, и спросил:

— Что там?

— Да нет, я так, — ответила Капитолина, продолжая мять рукав в пальцах и прислушиваясь к шуршанию. — Никак не могу понять: настоящий щелк или искусственный?

Чубукову стало неловко. Рита, покраснев, отвернулась, закусила губу, а ему ничего не оставалось делать — надо было отвечать. Он посмотрел на свою искусственную клетчатую сорочку, вспомнил, что было написано на бирке, когда ее покупал, и разрешил сомнения Капитолины:

— Она вискозная…

Восемь месяцев спустя Рита вышла замуж. А Чубуков с тех пор стал болезненно щепетилен к своему внешнему виду, ходил всегда начищенный и наглаженный, покупал только дорогие костюмы, объясняя это всем, что он не столько много зарабатывает, чтобы позволить себе дешевые…

Впрочем, Капитолине он лет через десять попытался воздать должное. И не столько он, сколько его товарищ, живущий в Харькове, тот самый, через которого велась переписка с Ритой. Чубуков как-то оказался в Харькове, зашел к нему в гости и рассказал конец этой истории.

— Ах, так они! Поехали в Чугуев! — воскликнул товарищ, выскакивая из-за стола.

— Андрей, ты что вздумал?

— Я этой мещанке доставлю несколько страдательных минут. Я знаю, как им сделать больно! Или ты думаешь, что такое надо прощать? Вы же так любили друг друга, а эта капала и капала на мозги Рите, пока та не сбежала от нее замуж! Она же была глупой еще девчонкой, да и ты, что ты в то время умел или что не мог сделать? Игорь! — крикнул он во всю мочь. — Не смей прощать!

Андрей был человеком эмоциональным, талантливым и увлекающимся. Он возглавлял какую-то лабораторию в научном институте, работал там сутками, домой появлялся только затем, чтобы только прийти в себя. К тому же тогда он переживал семейную драму — от него ушла жена к другому, к какому-то завбазой, с которым вместе учились в школе.

Капитолина за десять лет не изменилась. Чубукову показалось, что она помолодела. Вероятно, с помощью диеты.

— Какими судьбами к нам, Игорь? — удивлялась она. — Вот уж не ждала. Я часто вспоминала вас… И Рита в каждый свой приезд интересуется: не приезжал, не объявлялся, не слышали ничего о нем? Старая любовь, говорят, не стареет, не ржавеет… Дочку Рита родила… В первый класс скоро пойдет… Вылитая мама…

Муж Капитолины заметно сдал, растолстел, облысел, не чистил и не жарил уже картошку. «Сердце», — шепнула Чубукову она.

Андрей пристально следил за хозяйкой, отрабатывая, видимо, на месте свой план, но затем вдруг сник, стал пить коньяк, расхваливать на все лады Чубукова. Только один раз он по-настоящему оживился: заметил, как Капитолина, предложив, по своему обыкновению, через некоторое время снять пиджаки, обратила внимание на золотистый фирменный знак на кармане Чубукова.

— В Париже шили шельмецу. Мэйд ин Франсэ. Великолепный костюм, разве у нас так шьют? Куда нам до них… Он, Чубуков, скромный с виду такой инженеришка, а себе на уме. Разъезжает по заграницам, зарабатывает! У… Написал роман в стихах, говорят ему: давай, Чубуков, печатай. А он отвечает: нет, братцы, подожду. Надо в Чугуев съездить…

— Вы, Игорь, не бросили писать?

Чубуков ничего не ответил, помрачнел.

— Во, видали? Какая скромность! А он пишет и печатается под псевдонимом. Под своей фамилией нельзя — закрытая он для нас личность. Знаем мы таких молчунов. — Андрей нес какую-то ерунду заплетающимся языком. — Вот, к примеру, в нашем доме жил на четвертом этаже невзрачный такой старикашка. «Здравствуйте, молодой человек!» — всегда говорил и всегда шляпу приподнимал. А умер — две Золотых Звезды на подушечках понесли… Чубуков, он, подлец, из таких. Перед ним тоже что-то понесут! — Андрей в этом месте захохотал, а потом, возможно, понял, что зашел слишком далеко, предложил выпить за здоровье хозяйки…

— Теперь мне в Чугуеве не показываться. Во всяком случае, долго, — сказал Чубуков, когда они возвращались электричкой в Харьков.

— Почему? — удивился Андрей.

— Она расскажет Рите, в каком виде мы пожаловали в гости, передаст слово в слово твой пьяный бред…

— Ну, брат, я немного подпустил, подпустил… Каюсь, а насчет остального — так все же истина, во всяком случае я придерживался ее.

— Какая истина, черт возьми?

— Послушай, я хочу вздремнуть. Плюнь на все и забудь!..

Чубуков, миновав гречишное поле, въехал в Чугуев. Промелькнула тропинка к Донцу, по которой он шел с Ритой. Промелькнула так быстро, что Чубуков не успел притормозить. Скоро должна быть улица, где жили родители Риты. Он поехал медленно, раздумывая, стоит ли туда заезжать. Старики могли умереть, а в доме, вполне возможно, поселилась Капитолина. А если они живы и сейчас, в августе, у них гостит Рита? Он ведь будет потом жалеть, что проехал мимо, жалеть так же, как и о том приезде вместе с Андреем. Покривил бы душой, если бы себя убеждал, что он все эти годы не надеялся на встречу…

И Чубуков решительно повернул руль вправо, поехал на подъем — за ним они жили. Он узнал дом, хотя его и обложили красным кирпичом, узнал клен под забором. Ставни были закрыты. Осторожно открыл калитку; опасаясь собаки, подождал — ее не было, вошел во двор и стал стучать в закрытую дверь. Возле крыльца заметил кур — кто-то, значит, тут жив…

Дверь открылась. Вышла мать Риты, посмотрела как-то тревожно на Чубукова и спросила:

— Кто вы? Не врач? Мы ждем врача…

— Нет, я не врач. Я Игорь Чубуков, помните, с Ритой… — он не нашел подходящего слова.

— Чубуков? Чубуков… — задумалась старуха. — Ах, Игорь! Это ты, милый! Голос-то изменился. Проходи в дом, пожалуйста. Как же, как же, помним тебя. Весной Рита приезжала, вспоминала…

Старуха обрадовалась, засуетилась в прихожей, нащупывая рукой стул для гостя. Она за эти годы ослепла. В соседней комнате, в сумраке, потому что было приоткрыто только окно, Чубуков рассмотрел постель. Там кто-то натужно вздохнул, спросил старуху:

— Кто?

— Это Игорь Чубуков, отец… Помнишь, с Ритой дружил? Вот приехал.

— А-а…

— Врача ждем. Давление у отца повысилось. Уколы делают. Не едут что-то долго…

Прихожая, она же служила и кухней, была завалена старыми вещами, такими же старыми, как их хозяева. Но, присмотревшись, Чубуков понял, что все эти вещи — стол под старой клеенкой, табуретки и стулья, кастрюли и тарелки в шкафчике, плита, накрытая газетой, банки на полу, ведра, — содержатся в порядке, только имеют непривлекательный вид. Это была старость. Хотя и вдвоем, но с болезнями, без детей, без сил, без помощи, которой здесь не хватало каждый день, каждый час…

Старик с неимоверным трудом поднялся с постели, сел напротив. У него было красное, вспухшее лицо. Он болезненно открыл рот, можно было подумать, что в этот момент его внутри чем-то обожгло, и начал расспрашивать Чубукова о его жизни. Старуха вставила свое слово: дочь у Риты уже большая, пойдет в этом году в десятый класс. Поинтересовался у Чубукова, сколько он получает. Он усмехнулся и сказал, что их зять майор получает больше — пусть старики не жалеют ни о чем.

— Он тоже хотел купить машину, — сказала старуха, называя зятя не по имени, а в третьем лице. — И Рита хотела, говорит ему: давай пойду работать и купим. А он не хочет отпускать ее на работу. Любит он ее, милует, обижаться грех… Я бы тебя молочком попотчевала, да не держим давно. Куда нам… Отец совсем негож, а я почти ничего не вижу. Посмотреть бы на тебя, какой ты стал… А не хочешь яблочка? Сходи, милок, в сад, сорви…

— Спасибо, я не могу задерживаться. Мне ехать далеко, под Ростов.

— Далеко, — согласилась старуха. — Скажи, Игорь, это правда, что твоего брата в тюрьму посадили? Давно говорила Капа, а ей кто-то сказал из вашего района. Она заведует сейчас магазином, приезжали ваши и говорили…

— Никаких братьев в нашем районе у меня уже не осталось. Кого же сажать, — усмехнулся Чубуков, а сам подумал: «Ну и Капа… Только зачем еще это, зачем?»

Чубуков поднялся, попрощался со стариком, пожав его вялую жаркую руку. Старуха пошла провожать. Во дворе она дала Чубукову новый конверт с написанным адресом.

— Это Рита, весной-то, много их заготовила. Может, напишете друг другу. — Старуха замолчала, снова принялась хвалить зятя. — Золотой он человек, ох, золотой… Приедет сюда — забор починит, в саду работает. — А потом, как своему, призналась: — Только не очень красивый он…

— Для мужчины — это не главное.

— Вот-вот, — закивала старуха. — Лишь бы человек был хороший. Живут они ладно, дружно. Так что уж ты, милый, если сойдутся где-нибудь ваши дорожки, побереги ее, не тревожь. Не суждено, что ж поделаешь…

— Вам не говорили, что у вас с глазами? Кажется, это катаракта, помутнение хрусталика. Сейчас, насколько я знаю, такую болезнь легко лечат.

— Вот Капа придет, я ей скажу…

— Прощайте, не поминайте лихом.

— Прощай, милый. Наверно, не свидимся боле… А к Капе ты заезжай, она в центре работает! — крикнула старуха, когда он уже сидел в машине.

Чубуков выехал сразу на трассу и погнал машину на юг. На душе было тягостно. Он думал о том, что несмотря ни на что, должен когда-то, если судьбе будет угодно позволить им встречу, сказать Рите спасибо. За все то чистое, доброе, самое лучшее, которое разбудила в его душе, за то огромное счастье, которое длилось два года. Два больших, не таких, как уже сейчас, коротких и торопливых, а два года молодости.

Спасибо за любовь…