Классики и психиатры

Нельзя, конечно, обвинять ни Пушкина, ни Достоевского за то, что сейчас происходит в русской литературе и русской действительности. Но должна же существовать какая-нибудь связь между последним полувеком нашей литературы и нашей действительности, между величием нашего созерцания и ничтожеством нашего действия. Кажется иногда, что русская литература истощила до конца русскую действительность: как исполинский единственный цветок Victoria Regia, русская действительность дала русскую литературу и ничего уже большего дать не может. Во сне мы были боги, а наяву людьми еще не стали.

Д.С. Мережковский¹

Был ли в России декаданс?

«Хотя в эпохи упадка вырождающихся становится больше, но благодаря именно им создаются государства», — писал Эмиль Дюркгейм в своем знаменитом исследовании «Самоубийство» (1897). Этот вывод он иллюстрировал, сравнивая современную ему французскую литературу с российской: «В писателях обеих наций заметны болезненная тонкость нервной системы и определенный недостаток психического и нравственного равновесия. Но насколько разные социальные следствия проистекают из этих одинаковых условий, как биологических, так и социологических! В то время как русская литература полна идеалов, в то время как ее специфическая меланхолия, основанная на активном сострадании к человеческим несчастьям, это — здоровая печаль, которая побуждает к действию, наша… не выражает ничего, кроме глубокого отчаяния и тревожного состояния депрессии»². По Дюркгейму, возраст и жизнеспособность общества определяются тем, есть ли у него идеалы и высшие ценности. Старый мир переживал период аномии — разрушения устоев, жизненных норм и ценностей, проявляя все признаки умирания. Русское искусство, по мнению Дюркгей-ма, свидетельствовало — этой нации, несмотря на некоторую «психологическую слабость» и «отсутствие равновесия», удалось сохранить ценности и идеалы и остаться полной сил. Разочарованные в собственной цивилизации, европейцы видели зарю нового общества в «колоссальной, юной и варварской» России³.

Самим же русским в это верилось не вполне: они видели свою страну в закатном свете и обсуждали потерю обществом высших ценностей⁴. Профессор психиатрии И.А. Сикорский писал об «упадке идеализма и высоких мотивов, ослаблении воспитательного влияния старшего поколения на младшее, увеличении числа преступлений и самоубийств». Как и Дюрк-гейм, Сикорский иллюстрировал свой диагноз примерами из литературы. Он сравнил два произведения с похожим сюжетом, написанные с разрывом в десятилетие, — тургеневское стихотворение в прозе «Маша» (1875) и рассказ Чехова «Тоска» (1886). Герой обоих рассказов — извозчик, который рассказывает седоку о своем горе: у тургеневского извозчика умерла жена, у чеховского Ионы — сын. Различается в рассказах, по мнению Сикорского, только реакция седока. Если у Тургенева седок сразу заметил печальное, нахмуренное выражение лица извозчика и первый заговорил с ним о его несчастье, то у Ионы, кроме лошади, нет никого, чтобы поведать свою тоску. Сикорский из этого делал вывод о росте равнодушия, распаде социальных отношений и упадке нравов⁵.

Восьмидесятые годы были для русской интеллигенции трудным временем: за убийством Александра II последовала политическая реакция. Кипучий оптимизм 1860-х годов, героическое «хождение в народ» уступили место прозаической идеологии «малых дел» и проповеди социального конформизма. Литература тоже понесла потери: в 1881 году не стало Достоевского, двумя годами позже — Тургенева, Лев Толстой оставил художественную литературу. По сравнению с этими гигантами новые писатели выглядели незначительно — к тому же их гораздо более занимали вопросы не морали, а эстетики. На фоне прошлого новые литературные течения воспринимались безыдейными, упадочническими, декадентскими. Критики, со времен Рылеева и Белинского видевшие в литературе нравственного наставника общества, были обеспокоены «измельчанием», забвением идеалов, уходом от серьезной социальной тематики.

Прежде, жаловался один из них, русская молодежь искала и находила поддержку у Тургенева, Чернышевского, Михайловского. Теперь же ей приходится довольствоваться «вместо Тургенева — Арцыбашевым, вместо Инсарова — Саниным [герой «декадентского» романа Арцыбашева], вместо Михайловского — Соломиным с его криком: “Долой стыд и пуританство”»⁶.

Слово «декаданс» заимствовано литературными критиками из истории Древнего Рима для характеристики манеры Теофиля Готье и Шарля Бодлера. Сперва поэты охотно приняли и с гордостью носили это имя, отличающее их от мира повседневности. Но вскоре «декадентов» обвинили в забвении морали и искажении классических форм искусства. В России термин «декадентство» прилагался к изображению эротики, экстаза, безумия и упадка. В русский язык он попал, по-видимому, в 1889 году с легкой руки художника и искусствоведа Игоря Грабаря⁷. В начале 1890-х годов журнал «Северный вестник» стал публиковать манифесты, стихи и прозу западных декадентов в переводе на русский язык, а в альманахе «Русские символисты» печатались их отечественные коллеги. Именно в этом альманахе в 1895 году появилось однострочное стихотворение Валерия Брюсова «О, закрой свои бледные ноги…», принесшее его автору скандальную известность. У Брюсова — последователя Верлена — встречались такие образы, как «фиолетовые руки», «прозрачные киоски», «голый месяц»⁸. Новое течение скоро сделалось неотъемлемой частью художественной жизни: появился не только «московский Бёрдсли» (художник Николай Феофилактов, специализирующийся на изображении ню), но и «русские Оскары Уайльды». В рассказе Власа Дорошевича «Декадент» две купеческие дочки разговорились в вагоне поезда. Одна из них рассказала о своем неудачном браке с поэтом, которого зовут «Оскар Уайльдович». Собеседницы пришли к заключению, что декаденты ни на что не годны и ищут их расположения только из-за денег⁹.

На декадентов смотрели критически не только купеческие дети и издатели популярных журналов, но и врачи. Французские психиатры, начиная с Валантэна Маньяна, назвали декадентов «высшими вырождающимися». Сикорский заявил об открытии, на основе изучения произведений символистов, декадентов и другой «патологической литературы», новой клинической формы — idiophrenia paranoides. Так он назвал «своеобразный умственный склад, сходный с помешательством и напоминающий по своей внешности паранойю». Сикорский выражал надежду, что «совместные работы психиатров и научно образованных литераторов [будут] содействовать к устранению таких дегенеративных явлений из лучшей части прессы»¹⁰. Декадентство стало предметом особого внимания пропагандистов психогигиены в России, которые призывали спасать искусство от профанации, а общество — от дурного влияния патологического искусства.

Врач Психиатрической клиники Московского университета Ф.Е. Рыбаков (1868–1920) критиковал современных ему писателей за «отсутствие идейности»: «Куприн печатает рассказ “Изумруд”, где довольно красиво излагает психологию… бегового жеребца. И. Бунин печатает “Астму”, где все содержание заключается в том, что жил на свете землемер, страдал астмой и взял да умер от этой астмы». Для современных писателей, по словам Рыбакова, «важна не сама жизнь, важны лишь прозаические мелочи этой жизни». В этих мелочах они «копаются кропотливо, старательно, как только может копаться человек, которого не трогают никакие серьезные вопросы». Рыбаков утверждал, что нечто подобное «нередко встречается у разного рода нервнобольных, особенно у эпилептиков и лиц, которым грозит распад психической деятельности». По мнению психиатра, литература страдала не только от мелкотемья, но и от засилья «патологических типов — вырождающихся, неврастеников и психопатов», которым «место не на жизненном пиру, а в санатории, в психиатрической больнице». В сравнении с «дегенератами, алкоголиками, неврастениками делирантами, нравственно-помешанными и импульсантами», которыми полны произведения современных писателей, даже «душевнобольные» герои Достоевского выглядели лучше. Из всего этого Рыбаков делал пессимистический вывод: «больная, неуравновешенная, психопатическая душа может порою доходить до великих экстазов чувства, порою она может раскрыть перед собой еще невиданные переживания духа, но она никогда не поведает миру стойких общественных идеалов, она никогда не даст новых прочных устоев мировой жизни»¹¹.

Как и их западные коллеги, российские психиатры отыскивали в новых художественных течениях те черты, которые сближали бы его с работами душевнобольных. Подобно Ломброзо, многие врачи коллекционировали произведения своих пациентов. Рыбаков писал о собранной им «небольшой коллекции писем и сочинений душевнобольных, написанных еще большей частью до возникновения у нас так называемого “нового” течения в литературе», подчеркивая, что в них встречаются «некоторые мотивы, не чуждые современным формам литературного творчества». Московский невропатолог Г.И. Россоли-мо (1860–1928), также собиравший работы пациентов, в 1901 году замечал: «Когда пятнадцать лет тому назад мне впервые пришлось рассматривать рисунки и читать стихи психически больных, на меня большинство подобных произведений искусства производило глубокое впечатление своей уродливостью и диким содержанием — до того они резко отличались своим патологическим характером от того, что давала в то время живопись и поэзия. Прошло всего пятнадцать лет, и от этой беспредельной разницы осталось очень мало — настолько, что в некоторых пунктах приблизились друг к другу произведения некоторых представителей больного и здорового искусства»¹².

Общим для новой поэзии — как считали психиатры, начиная с Ломброзо, — было «избыточное использование метафор и аллегорий», «причудливые и фантастические образы», синестезии — окрашенное восприятие звуков. Рыбаков приводил строки Бальмонта:

Солнце пахнет травами,

Свежими купавами. <…>

Солнце светит звонами,

Листьями зелёными, —

как пример синестезий, а в качестве иллюстрации «спутанного мышления» цитировал Блока:

Здесь тишина цветет и движет Тяжелым кораблем души,

И ветер, пес послушный, лижет Чуть пригнутые камыши (выделено Рыбаковым. — И.С.).

В самом начале нового столетия Россолимо выступил на заседании Московского общества невропатологов и психиатров с докладом о «больном искусстве». Хотя свой доклад он посвятил недавно скончавшемуся С.С. Корсакову, его пафос был позаимствован у такого борца с вырождением в искусстве, как Макс Нордау. Тот призывал врачей «в общих журналах и… общедоступных лекциях знакомить публику с главными выводами психиатрии:…пусть они указывают ей на помешательство писателей и художников-психопатов и выясняют, что их модные произведения не что иное, как бред, выраженный пером или кистью»¹³. Как и Нордау, опасавшийся, что декаденты оказывают почти гипнотическое влияние на публику, Россолимо предупреждал об опасности «психического заражения»: «Дегенерант неизлечим, но обезвредить такого больного — это уже одна из важнейших задач гигиены, так как многие психопатические состояния отличаются своей заразительностью». Современное состояние он характеризовал как эпидемию больного искусства:

Укажите мне ту интеллигентную семью, где бы ни раздавалась музыка, — игра на рояли, на скрипке или пение. Если вы мне укажите на таковую, я в ответ назову вам также дома, где инструмент берется с бою, особенно, если в семье преобладает женский пол. Прокатитесь весной, летом или осенью по окрестностям большого города и вы не найдете ни одной дачной местности, где бы перед избушкой или березовой рощицей не сидел один или несколько фабрикантов масляных этюдов, которые зимой с радостью ждут открытия всякой, какой бы то ни было выставки, чтобы пощекотать художественный взор и высказать свои соображения относительно манер, планов, настроения и гаммы тонов.

Психиатр предлагал подумать о «гигиене эстетического воспитания» и ввести его «медико-психологическую нормировку»: запретить специальные занятия музыкой в раннем возрасте и участие в любительских спектаклях, исключить из программы эстетического развития «некоторые виды современного вырождающегося искусства из области живописи, скульптуры и литературы, особенно поэзии», запретить посещение театров и участие в любительских спектаклях, а музыкальное образование в школе ограничить хоровым пением¹⁴.

Доклад Россолимо был одним из самых ранних проявлений психогигиены в нашей стране. Реакция на него была неоднозначной. Некоторые из коллег были согласны, что декадентское искусство может плохо повлиять на неустойчивые умы молодого поколения. Другие не принимали характеристику нового искусства как продукта «больной психики», считая, что упадок вызван не психологическими, а социальными причинами. Посредственность, утверждали они, наводнила искусство только потому, что все свободное и сильное уничтожено репрессиями и цензурой. Если в современном искусстве и преобладают графоманы, то это, во-первых, потому, что самым ярким индивидуальностям не дают ходу, а во-вторых, сама общественная атмосфера не способствует художественному вдохновению. Подобно дискуссии вокруг идеи Ломброзо о врожденном преступном типе, спор об искусстве обнажил политические симпатии и антипатии медиков. Российские врачи, юристы и антропологи в большинстве своем отрицали существование врожденной предрасположенности, указывая на социальные причины преступности. О взглядах Ломброзо отзывались как о «нездоровых тенденциях» и «крайне ненаучных претензиях»¹⁵. В статье «Преступные и честные люди» профессор судебной психопатологии Московского университета В.П. Сербский напоминал, что общество зачисляет в преступники только наиболее несчастных и отверженных, тогда как преступники из высших классов в тюрьму не попадают¹⁶. Похожим образом, в дискуссии о декадансе многие психиатры не остановились на том, что «патологическое» искусство — создание больных авторов, но старались найти за этими явлениями социальные причины. Психиатр из Петербурга М.О. Шайкевич заявил, что «жестокий и категорический диагноз» Россолимо не принимает во внимание социально-патологических условий. «Основной чувственный тон этих условий: разочарование, недовольство и усталость — состояния, отличающиеся угнетающим свойством. Угнетение же ведет к усилению эгоистической чувствительности, сознанию собственной слабости и необходимости опоры, хотя бы в мистицизме»¹⁷. Психопатологические черты героев современных произведений, утверждал Шайкевич, — не изобретение писателей и не результат их «извращенной психики» или аморальных интересов. Художники только описывают то, что видят, и не могут быть ответственными за падение нравов. Изображенная ими психопатология — это «прежде всего, отражение известных общественных условий»¹⁸.

Современные художники, утверждал Сикорский, не «дегенераты», развлекавшие кучку зрителей, которых интересует только удовлетворение собственных инстинктов. Чехов, Горький, Вересаев, Куприн и Леонид Андреев предупреждают об опасностях вырождения. Леонид Андреев получил известность как портретист сильных чувств и крайних ситуаций. В юности он рисовал Демона, пытаясь выразить абстрактное понятие зла. Поэтому, писал Сикорский, ему особенно удалось изображение темных сторон дегенерации и тех людей, которыми руководили не мораль и разум, а инстинкты. В свою очередь, Чехов изображал «пошлых» и скучных людей, лишенных идеалов, — тех, кто пассивно подчинился течению жизни: его «полуживые персонажи» — продукт темной эпохи¹⁹. Врач М.П. Никинин видел у Чехова изображение социальных недугов: демонстрируя обилие неврастеников в современном обществе, писатель указывает на те же причины неврастении, на которые обращают внимание и психиатры. «С улучшением этих [общественных] условий уменьшится число неврастеников и истеричных, и увеличится число деятельных членов общества»²⁰. Даже Россолимо, хотя и находил изображение неврастении у Чехова «неубедительным», в конце концов согласился с тем, что неврозы его героев — следствие «наших русских условий».

В предреволюционном 1904 году психиатры во всех современных произведениях слышали один и тот же мотив: «так дальше жить нельзя»²¹. Весной следующего года эта фраза была у всех на устах. Несколькими годами ранее московский психиатр В.В. Воробьев (1865–1905) видел основную опасность для общества в скоплении «дегенеративных талантов» и «аномальных направлениях художественного творчества, вроде декадентства, ультра-импрессионизма, ультрасимволизма»²². Оказывая первую помощь раненым на баррикадах Красной Пресни в декабре 1905 года, Воробьев был смертельно ранен выстрелом полицейского пристава. Воображаемая угроза декаданса и вырождения уступила место реальной политической опасности.

Русские гамлеты

Еще задолго до 1905 года врачи пришли к убеждению, что «оздоровление общества» возможно только при условии перемен. Активисты общественной медицины голосовали за проведение широких реформ, расширение прав земств и смягчение бюрократического контроля над врачами на государственной службе²³. «Оздоровление» стало синонимом политических реформ. Медик В.В. Смидович, взявший себе псевдоним Викентий Вересаев (1867–1945), писал: «врач, — если он хочет быть врачом, а не бюрократом, — должен, прежде всего, бороться за устранение тех условий, которые делают его работу бессмысленной и бесполезной»²⁴. Герой его собственных «Записок врача» (1901) был в этом смысле отрицательным примером: уставший от борьбы, он был готов сдаться перед трудностями провинциальной земской службы. Некоторые увидели в этом «неврастенике» карикатуру на врача. Президент Петербургского медикохирургического общества профессор Н.А. Вельяминов назвал книгу «нездоровой», а ее автора — амбициозным и эгоистичным неврастеником. Споры вокруг «Записок врача» продолжались много месяцев; отклики за и против публиковались не только в специальных, но и популярных журналах²⁵. Сикорский был на стороне Вересаева, подчеркивая, что слабость его героя — обратная сторона его нравственного поиска и стремления к идеалам. По его словам, писатель «нарисовал нам совесть среднего русского врача»: «тип, изображенный Вересаевым, это старый тип, хорошо известный в русской литературе — тип колеблющегося, сомневающегося, ноющего, бессильного человека. Тип этот представляет основную национальную черту русского человека, склонного к страданию, нерешительного, часто непрактичного». Тонко чувствующий, совестливый, но бездеятельный герой Вересаева, считал Сикорский, — это продукт эпохи, производящей «незавершенные и недоразвившиеся характеры», людей со слабой волей²⁶.

На рубеже веков риторика воли встречалась повсеместно в высказываниях врачей, политиков, социологов, критиков. «Слабая воля» считалась признаком низкого социального статуса: ею наделялись дети, женщины, душевнобольные, «дикари» — т. е. все те, кто был «другим» по отношению к белому образованному мужчине²⁷. Последний же мог обладать «слабой волей», только если был болен. Специально для таких случаев американский врач-физиотерапевт Джордж Биард (George М. Beard) в 1860-х годах придумал новый диагноз — неврастению, или нервное истощение. Эта болезнь, по мнению Биарда, поражала главным образом уставших от дел бизнесменов и работающих женщин среднего класса. В 1880—1890-х годах неврастения, вначале считавшаяся «американской болезнью», перекочевала в Европу. Так, во Франции конца XIX века — в период военных конфликтов с Германией — стало принято проявлять озабоченность здоровьем французской молодежи и говорить об упадке нации. В моду вошли исследования национального характера, сравнение силы воли и предпринимательского духа у разных наций. По мнению французов, их страна уступала Англии, Америке и Германии, где еще сохранился характерный для их древних предков «дух выдержки и настойчивости». Если пациенту-неврастенику врачи предписывали отдых, постельный режим, усиленное питание и массаж, то нации рекомендовалась «закалка воли». Дюркгейм писал: «Неспособность к самоограничению на протяжении некоторого времени есть признак болезни» — и советовал упражнения в самоконтроле и самодисциплине. Чтобы воспитать характер и «наполнить сталью» сердца молодых французов, патриоты предлагали «культ отечества» и армейскую подготовку²⁸.

В некоторых исследованиях национального характера — в противоположность Дюркгейму — о русских и славянах говорилось как о людях пассивных, слабовольных и праздных, чей «меланхолический» темперамент вызван холодным и пасмурным климатом. Так, Г.Х. Эллис писал об «апатии, отрешенности, мистическом фатализме» русского характера. По мнению одного французского автора, этот характер — «скорее пассивный, чем активный, скорее сопротивляющийся, чем предпринимательский, скорее упрямый, чем проявляющий собственную волю, скорее покорный, чем бунтарский, скорее подчиняющийся авторитету, чем сильный и доминирующий». Сами русские с этим соглашались, а отечественные психиатры считали, что их страна не уступает по числу неврастеников даже самой «родине» этой болезни — США. «В настоящий момент мы, русские, едва ли найдем себе соперников в других нациях относительно огромного количества неврастеников», — писал профессор психиатрии из Харькова П.И. Ковалевский и задавался вопросом, «не с большим ли правом неврастения может называться русскою болезнью?»²⁹.

В периоды политической реакции жалобы на слабость национального характера и вырождение учащались. В конце 1880-х годов харьковский психиатр Н.И. Мухин писал, что вырождение в России — нечто большее, чем биологический процесс накопления наследственных болезней. Это прежде всего продукт социальный — «по странному, несправедливому определению рока — и награда за труды, и наказание за грехи». Основная масса русских, «лихорадочно трудящаяся, терпящая всевозможные недостатки, отовсюду принимающая удары на свою голову и “с горя” пьющая…. не могла удержать стойкой нервной системы». Неврастения же — это та почва, на которой «пышным цветом развиваются цветы вырождения»³⁰. Если иностранные авторы теории дегенерации упоминали в числе ответственных за вырождение факторы социальные — бедность, алкоголизм, отсутствие гигиены, то их русские коллеги упоминали в первую очередь репрессивный общественно-политический строй. Мухин не оставлял сомнений в том, что неврастения и вырождение — продукт «унижения», бедности и репрессий. А в 1908 году на собрании, посвященном Б.-А. Морелю — создателю теории дегенерации, Бехтерев назвал главной причиной вырождения русского народа капитализм, конкуренцию и расслоение общества на богатых и бедных³¹.

На первом съезде Союза русских невропатологов и психиатров в 1911 году политические протесты не могли звучать открыто и выражались эвфемизмом. Московский психиатр М.Ю. Jlax-тин сообщал о появлении большого количества «патологических альтруистов» — людей благородных и стремящихся к самопожертвованию. Однако в «русских исторических условиях» они не могли реализовать этих стремлений. Оставаясь невостребованным, их альтруизм принимал уродливые, патологические формы; страдая от «надрыва» и душевной дисгармонии, эти люди становились замкнутыми и, в конце концов, могли превратиться в пациентов психиатра. Ему вторил врач-большевик П.П. Тутышкин (1868–1937), утверждавший, что главная причина ослабления воли и энергии нации — невозможность политического действия. А их харьковский коллега Б.С. Грейденберг заявлял, что для «переходных исторических эпох» и великих социальных катаклизмов характерно увеличение числа неврозов и преобладание «незавершенного психологического типа»³².

И вновь для обсуждения «неудобных» политических вопросов психиатры обратились к иносказанию — литературной критике. Аменицкий интерпретировал психологические проблемы персонажей Леонида Андреева как обычные для периодов политической реакции. Врач, подписавшийся как «д-р В.М. Б-р» (возможно, В.М. Бехтерев?), примерами из литературы иллюстрировал увеличение числа «слабовольных» индивидов в периоды репрессий: «Когда мозг истощает для своей деятельности все жизненные соки, является общая атрофия других органов, и вследствие — ослабление воли. Тот, кто теряет силу воли, теряет в то же время силу жизни и с этой минуты делается жертвой пессимизма». По его мнению, эта же причина привела к тому, что «глубокое разочарование в науке, в цивилизации, в успехе просвещенной части современного человечества» постигло Льва Толстого. Волна пессимизма «захватила таких писателей, как Надсон (поэт печали), Вс. Гаршин, у которого изображен целый ряд “маленьких гамлетов”, и других»³³.

Имя Гамлета уже не раз возникало в дискуссиях психиатров. Соотечественники Шекспира считали его героя безумным из-за неспособности к действиям и несовпадения его желаний и воли. Нерешительность Гамлета стала хрестоматийной, войдя даже в учебники психиатрии. Так, Генри Модели писал о неспособности Гамлета к действию в своей получившей широкую известность книге «Физиология и патология души» (1867). После того как эта книга была переведена на русский язык, российская публика также смогла узнать, что у людей с сильным интеллектом, способных без конца приводить аргументы как за, так и против какого-либо решения, «размышление парализует действие».

Позже британские психиатры считали Гамлета душевнобольным уже по иной причине: они находили персонажа Шекспира «привлекательным и трогающим только при условии, что он безумен»³⁴. С ними соглашался российский психиатр Л.В. Блуменау, назвавший Гамлета «неуравновешенным» и подозревавший за этим патологическую наследственность: «мать — бесхарактерная женщина, дядя — страстный преступник». Однако большинство его коллег, симпатизируя шекспировскому персонажу, не считали Гамлета душевнобольным. По словам врача А.Н. Кремлева, если принять, что «всё, что делает Гамлет в течение первых трех актов, он делает, находясь на границе помешательства, тогда весь глубокий смысл его речей, всё его остроумие, все его разоблачения, — всё это теряет всякий смысл». Кремлев не усматривал в Гамлете ни «отсутствия интеграции поведения», ни «уродливой неравномерности развития», — ни одного из признаков дегенерации, которые приписывали ему другие психиатры³⁵.

В России Гамлет воспринимался не только и не столько как символ рефлексии и бездействия, сколько как символ противостояния властям. Г.Х. Эллис так объяснял популярность Гамлета в России: «с умом острым, но не подавляющим, тонко чувствующий, с благородными идеалами, но слабой волей и неопределенными целями, в неравной борьбе с политическим миром, называемым “тюрьмой”, в довершение всего — темпераментный в исполнении своей роли — каждый русский из тех, кто хотел стоять прямо и быть самим собой, чувствовал себя Гамлетом один на один со своей судьбой»³⁶. Доктор Б-р утверждал, что Гамлет — не душевнобольной или вырождающийся, а «всего лишь» неврастеник. Неврастения же — прибавлял он, возможно знакомый с идеями Дюркгейма, — скорее характеристика состояния общества, чем болезнь. Поэтому и Гамлет — это социальный тип, а не пациент. Он — человек «неполного психологического типа», принадлежащий, — как и русские интеллигенты, современники самого доктора Б-ра, — «переходному времени». В эпохи, подобные шекспировской и той, в которую жил сам доктор, «душевные функции членов общества… выбиты из колеи обыденной рутинной жизни — у одних подавлены сомнением, разочарованием в старом, у других приподняты, взвинчены — словом, духовная сфера находилась в состоянии неординарном, пожалуй, ненормальном». Но такая социальная анормальность вовсе не означает клинического сумасшествия, и перспективы у нее другие: «Для неполного психологического типа два выхода: это — тип вырождения, если неблагоприятные внешние условия продолжают подавлять светлые стороны его личности, или же — тип переходного времени, если появление его совпадает с прекращением консервативного, репрессивного настроения общества… Тогда из него может развиться критически мыслящая и действующая личность»³⁷.

Русская литература рубежа веков, как считали современники, страдала от недостатка сильных характеров. Их место заняли «маленькие гамлеты» и «обломовы». Сикорский с сожалением констатировал: «так как слабость воли составляет национальную черту русского, как и других славянских народов, то изображением этого недостатка изобилует наша художественная литература. Обломов стал нарицательным именем недеятельного человека, а рефлексия и нытье, издавна свойственные русскому образованному человеку, выражают факт гамлетовской задержки на точке обдумывания при неспособности перейти к решимости и действию». Обломов и чеховские «нытики» побудили психиатров и психологов высказаться и о том, как не надо воспитывать детей, если хочешь получить сильную и бодрую нацию³⁸.

Уже в 1860 году в эссе «Гамлет и Дон Кихот» Тургенев жаловался, что среди его современников было гораздо больше рефлектирующих и пассивных гамлетов, чем деятельных идеалистов, похожих на героя Сервантеса. И все же Дон Кихот появился, и именно тогда, когда его можно было менее всего ожидать. Как и герой Сервантеса, он казался безумцем³⁹.

В поисках положительного героя

Чтобы победить зло, Дон Кихот Сервантеса сражался с ветряными мельницами; для его русского единомышленника все мировое зло сосредоточилось в цветке. Рассказ Всеволода Михайловича Гаршина «Красный цветок» (1883) — история пациента психиатрической больницы, которому кажется, что в цветке георгина, растущем в больничном саду, заключены космические силы зла. Во имя спасения человечества от мирового зла герой Гаршина вступает с ним в главную битву своей жизни. Несмотря на то что больничный персонал, как ему кажется, делает все, чтобы помешать его миссии, герою удается добраться до цветка и сорвать его. Его находят мертвым с зажатым в холодеющих пальцах красным цветком.

Этот рассказ мог быть прочитан и как детальное и реалистичное описание психической болезни, и как призыв к гуманному обращению с душевнобольными. Психиатры нашли его достойным всяческого внимания: Эллис назвал «лучшим рассказом о безумии», а Сикорский восхищался мастерским описанием симптомов маниакального расстройства — таких, как экзальтированность, смена периодов ясного сознания и острого помешательства, причудливые ассоциации, превращающиеся в навязчивые идеи⁴⁰. Однако благодаря давней традиции связывать безумие с протестом современники увидели в рассказе Гаршина нечто большее, чем изображение безумия. Глеб Успенский (которого в конце жизни также самого постигла душевная болезнь) писал: в рассказе мы, «кроме тонких наблюдений над симптомами психической болезни, видим, что источник страдания больного человека таится в окружающей его жизни и что оттуда, из жизни, страдание вошло в его душу. Видим, что жизнь оскорбила в нем чувство справедливости, огорчила его, что мысль о жизненной неправде есть главный корень душевного страдания и что нервное расстройство, физическая боль, физическое страдание только осложняют напряженную работу совершенно определенной мысли, внушенной впечатлениями живой жизни»⁴¹.

В глухие 1880-е годы, когда «нормальные» люди избегали публичности и политики, любой заявлявший о себе сильный, волевой характер казался сумасшедшим. Сравнив персонажей чеховской «Палаты № 6» и «Красного цветка», Н.К. Михайловский отдал предпочтение последнему: в отличие от «апатичного» и «индифферентного» персонажа Чехова, гаршинский герой деятелен, благороден и идет в своем самопожертвовании до конца⁴². Сикорский также оценил мысль Гаршина, что душевная болезнь не может до конца разрушить сердцевину человеческой личности. В заключительном эпизоде рассказа «больного, истощившего все свои силы под влиянием великодушной, но безумной идеи бреда, нашли мертвым со светлым, спокойным выражением лица, его истощенные черты выражали какое-то горделивое счастье». Психиатры знают, писал Сикорский, что даже при таких тяжелых болезнях, как прогрессивный паралич, «где болезненный процесс доводит человека до крайнего безумия и почти изглаживает все черты человечности, даже в этом состоянии, тем не менее, под влиянием ли участия к больному или при иных условиях — иногда на минуту может вспыхнуть яркое проявление чувства и мысли, на которое, казалось, больной уже более был неспособен»⁴³.

Сикорский познакомился с Гаршиным в 1883 году, вскоре после публикации «Красного цветка». После этой встречи Гаршин писал своей матери: «Великим психиатрам (пока их почти не было) будет дана великая и добрая власть, ибо великий психиатр не может быть скотом». Во время их последующих встреч Сикорский, по словам Гаршина, оставался любезен и подарил ему одну из своих последних книг. В 1884 году Гаршин сообщал матери, что рецензия Сикорского на «Красный цветок» «полностью вознаградила» его «за нелепые отзывы» других критиков⁴⁴.

Современников Гаршина восхищали и его писательский талант, и человеческие качества. Его близкий друг В.А. Фаусек писал: «Я часто думал, что если можно представить себе такое состояние мира, когда в человечестве наступила бы полная гармония, то это было бы тогда, если бы у всех людей был такой характер, как у Всеволода Михайловича. Основная черта его была — необыкновенное уважение к правам и чувствам других людей, необыкновенное признание человеческого достоинства во всяком человеке, не рассудочное, не вытекающее из выработанных убеждений, а бессознательное, инстинктивное свойство его натуры». После смерти Александра II от рук террористов Гаршин, подобно Льву Толстому, молил нового царя простить убийц. Он также умолял петербургского градоначальника, графа Лорис-Меликова, на жизнь которого покушался польский студент, не выносить смертного приговора. После посещения Лорис-Меликова Гаршин отправился в Ясную Поляну к Толстому и, как рассказывают, провел с ним «целую ночь в восторженных мечтаниях о том, как устроить счастье всего человечества. Из Ясной Поляны Гаршин выехал окончательно убежденный в своем призвании, купил по дороге лошадь и, подобно Дон Кихоту, разъезжал на ней по Тульской губернии, проповедуя уничтожение зла. В конце концов, он попал в психиатрическую больницу, где и пробыл несколько месяцев»⁴⁵. Гаршину был поставлен диагноз «циклический психоз». Еще четыре года спустя он покончил с собой под влиянием приступа душевной болезни, бросившись в лестничный пролет.

Несколько врачей взялись анализировать болезнь Гаршина — как они заявляли, подталкиваемые профессиональным интересом. Но поскольку писатель пользовался всеобщей любовью, психиатрам пришлось признать, что недуг не разрушил до конца ни его таланта, ни благородной натуры. «Непосвященные думают, что психическая болезнь совершенно искажает душевный облик человека, — писал Н.Н. Баженов. — Для многих случаев, в особенности для тех, где нет разрушения интеллекта, это совершенно неверно, и даже в самом разгаре болезни можно отыскать кардинальные определяющие черты. Даже самое содержание бреда в известной степени заимствуется из нормальной психологии того же лица. И в этом отношении бред Гаршина был чрезвычайно характерен. И в приступе безумия — он такой же ненавистник зла, так же полон деятельной любви к людям, так же готов пожертвовать собой для их блага, как и в состоянии нормального душевного равновесия»⁴⁶. Свою работу Баженов озаглавил не «болезнь», а «душевная драма Гаршина». Другой психиатр, И.А. Бирштейн, находил трагический смысл в безумии и смерти Гаршина. Комментируя сон писателя о звезде, врач утверждал: бросаясь вниз, в пролет лестницы, «Гаршин, в сущности, летел вверх, ей [звезде] навстречу, в объятия, благословляя этот единственный действительно счастливый момент своей короткой жизни». Смерть Гаршина навела психиатра на мысль о том, что «апофеоз жизни» проявляется равным образом и «в гениальном творчестве, и в психоневрозе или в самоубийстве»⁴⁷.

«Гаршинские типы» стали во множестве попадаться психиатрам во время революции 1905 года. Лахтин сообщал о пациенте «в состоянии галлюцинаторной спутанности, которому казалось, подобно герою повести Гаршина “Красный цветок”, что борьба сил тьмы и света сосредоточилась в нем самом, и что он должен пожертвовать своей жизнью, чтобы остановить кровопролитие, уничтожить зло в мире и спасти всех погибающих». Нужен был очень бдительный надзор, прибавляет психиатр, чтобы «предупреждать его постоянно повторяющиеся попытки принести себя в жертву путем самоубийства». Лахтин наблюдал еще несколько пациентов, которых назвал «психастениками» и отнес к тому же типу «патологических альтруистов». Он нашел и в альтруизме, и в страдании «эволюционный» смысл: они способствуют развитию и совершенствованию человечества как «источник человеческих верований». «Примиряясь с земными страданиями во имя потустороннего блага, человечество создает условия, необходимые для продления жизни и для подъема ее уровня здесь на земле»⁴⁸. Эпитет «патологический» в применении к альтруизму не был уничижительным: его патологическое происхождение нисколько не умаляет его внутреннюю ценность — «подобно тому, как ценность жемчуга не уменьшается оттого, что он представляет собой патологический нарост на раковине». Врач видел в патологических альтруистах представителей нарождающегося человеческого типа: «природа как бы на одно мгновение приподнимает завесу, отделяющую нас от будущего человечества». Такими людьми из будущего были названы Сократ, пророк Магомет, Жанна д’Арк, Огюст Конт и литературный персонаж — Дон Кихот⁴⁹.

Патологическими альтруистами могли быть не только мужчины. Лахтин нашел женскую версию этого феномена — так называемую «боязнь невест». По его словам, некоторые молодые женщины испытывали перед свадьбой непреодолимую тревогу: сомневаясь в силе своего чувства, они боялись, что недостойны своих будущих мужей. У женщин было еще меньше возможностей, чем у мужчин, для проявления своих альтруистических чувств. Замужество оказывалось почти единственным способом реализовать себя, а самым лучшим для молодой идеалистически настроенной женщины, считал Лахтин, было выйти замуж за благородного и деятельного мужчину, помощницей которого она при этом становилась. Образец таких отношений описан Тургеневым в романе «Накануне» (1860): Елене удается реализовать свои идеалистические интенции, став женой и соратницей Инсарова — болгарина, борющегося за освобождение своей страны⁵⁰. Лахтин описывал «боязнь невест» как опасения молодой благородной женщины, что приносимая ею жертва недостаточно велика.

Революция 1905 года совпала с трехсотлетием романа Сервантеса. В том же году критик Вацлав Боровский написал статью «Лишние люди» — о русском революционном движении 1860—1880-х годов. Описывая революционеров, он воспользовался тургеневским разделением на «гамлетов» и «донкихотов». «Гамлеты» — интеллигенты, которых приводят в революцию размышления об окружающем, «донкихоты» — революционеры из народа, ставшие борцами не в результате рефлексии, а по зову сердца. В результате даже психиатры перестали считать Дон Кихота безнадежным душевнобольным. Только один все же поставил персонажу Сервантеса диагноз «паранойя», но тут же оговорился, что «болезнь не перешла в третью стадию психической слабости, а закончилась просветлением». Похоже, психиатры согласились с критиком, риторически вопрошавшим: «И разве дорого за героизм платить безумием?»⁵¹

Революционный фермент преобразил российское общество, ценностями которого теперь стали активность, самопожертвование и героизм. Для радикально настроенных врачей «фанатики, проповедники высших идей, борцы за идею» — те, кого они раньше относили к «высшим вырождающимся», — теперь выглядели как «прогрессивный элемент» и были предпочтительнее здоровых⁵². Были пересмотрены диагнозы и других персонажей, которых прежде подозревали в патологии, — например, героев Максима Горького, певца «безумства храбрых». Немногим ранее психиатрам уже случалось обсуждать персонажей Горького и даже, по долгу службы, усомниться в их психическом здоровье — так, главный герой романа «Фома Гордеев» (1899), интеллектуал и идеалист, был назван «типичным неврастеником или психастеником». Однако накануне революции врачи поспешили снять с него этот диагноз. Для этого, правда, они предлагали переписать конец романа. У Горького Фома Гордеев кончает с собой — предположительно в припадке болезни. Однако врачи решили, что такой конец «для Фомы Гордеева как литературного типа» был бы неправильным. В статье «Патологические черты литературных персонажей Горького» Шайкевич утверждал: Фома — «человек более чувства, чем ума… но в этом нет и тени патологического». Не найдя никакого «органического предрасположения к психозу», Шайкевич имел все основания утверждать, что роман — изображение не болезни, а духовного поиска⁵³.

В сравнении с напуганным и пассивным обывателем даже параноик выглядел привлекательнее. Автор статьи «Безумие, его смысл и ценность» Николай Вавулин пришел к парадоксальному выводу, что так называемые безумцы — самые нормальные люди. Во время революции Вавулина дважды арестовывали и сажали в тюрьму. Прежде здоровый человек, после нескольких месяцев в одиночной камере он начал галлюцинировать. Это заставило его размышлять о душевной болезни и заключить, что в некоторые исторические эпохи и в плохо устроенном обществе «параноик» имеет преимущества перед его «нормальными» членами. С долей иронии Вавулин писал: «Параноик вообще представляет собой самое гармоничное явление в человеческой природе. Он не знает раскола, противоречий, угрызений совести и “проклятых вопросов”, отравляющих существование другим. Параноик всегда убежден, что он создан для великих событий»⁵⁴.

В начале века многие заявили о желании пересмотреть критерии психической болезни и здоровья. Граница между «нормальным» и «ненормальным», всегда расплывчатая даже для психиатров, могла сдвигаться, в зависимости от обстоятельств, в ту или другую сторону. Еще в 1876 году психиатр В.Х. Кандинский (1849–1889), дядя художника Василия Кандинского, заметил: о патологии можно говорить, «когда душевное расстройство является в слишком резкой форме, когда двигающая идея или чувство слишком нелепы, слишком далеки от нормы, или когда психическое расстройство сопровождается резкими телесными симптомами. Но степени душевного расстройства бесчисленны, и строго разграничить явления патологические и физиологические невозможно». Кандинский, сам страдавший душевной болезнью, которую он мастерски описал в своей книге «О галлюцинациях» (1889), более других был склонен считать границу нормы и патологии проницаемой и условной. Он сблизил галлюцинации со сновидениями, — а когда рецензент удивился такому смешению «нормальных» снов и «патологических» галлюцинаций», возразил: «Автор как будто думает, что все принадлежащее к болезненному состоянию должно быть и по существу чем-то другим, отличным от явлений нормальной жизни, — как будто болезненное состояние не есть та же жизнь, текущая по тем же самым законам, как и жизнь нормальная, но только при измененных условиях»⁵⁵.

Сложившийся на рубеже веков (не без влияния Ницше) культ творчества толкал на то, чтобы пересмотреть понятия нормы и ненормальности. В «Заметке о “нормальном” и “ненормальном”» московский психиатр Ю.В. Каннабих (1872–1939) писал: «Этически нормален — человек-творец, который, по выражению Emmerson’a, чтит свою душу» и перефразировал Ницше: «Великие люди и великие дела усиливают амплитуду жизни». При этом подразумевалось, что условия для такого рода «нормальности» появятся только с установлением в России политических свобод. Его коллега А.А. Токарский в публичной лекции о страхе смерти утверждал, что человеческая жизнь измеряется не длительностью, а интенсивностью, причем действительно интенсивно жить человек начинает, когда выходит за пределы личного существования и отдает жизнь другим. В тон ему физиолог А.И. Яроцкий (1866–1944) писал, что долгота жизни субъективна и зависит от того, насколько человек верит в идеалы⁵⁶.

За участие в марксистском кружке Яроцкий был арестован и сослан. Оказавшись впоследствии в Париже, он нашел пристанище в лаборатории знаменитого иммунолога И.И. Мечникова. Мечников исследовал, в частности, бактериальную флору кишечника и ее позитивное влияние на здоровье и продолжительность жизни. Яроцкий, однако, пришел к выводу, что его патрон преувеличивает значение «толстой кишки с обитающими в ней микробами»: «нельзя… полагаться на мечников-скую простоквашу… Более справедливым кажется учение Толстого, по которому преждевременное наступление дряхлости в современных поколениях людей объясняется… нравственным разладом, следствием противоречия требований морали… с современным государственным и социальным строем». Единственный, согласно Яроцкому, способ оздоровить население страны, похожей на «большую тюрьму», — дать людям свободу. И горе, и боль «переносятся гораздо легче, если человек стоит на точке зрения общественного деятеля или партийного борца… Вера в свое правое дело и конечную победу еще сохранила жизнь Веры Фигнер, М.А. Морозова, несмотря на те нравственные удары, которым они подвергались». Подобно Шарко, направлявшему тех больных, которым не в силах был помочь, к святыням Лурда, российский психиатр предлагал терапию революцией⁵⁷.

Неврастения и ее радикальное лечение

Как и понятия вырождения и слабой воли, диагноз «неврастения» был ценностно нагружен. Он возник в Америке в середине девятнадцатого века; считалось, что эта болезнь — общая для белых американцев и их европейских предков — поражает прежде всего наиболее цивилизованных и тонко устроенных людей. В России этот диагноз также имел политические подтексты, позволяя психиатрам обсуждать, под видом здоровья нации, социально-политические темы — от земских реформ до современного искусства. Как и их западные коллеги, российские психиатры сходились на том, что наиболее подвержена неврастении интеллигенция — «работники умственного труда». Различия между американскими и русскими неврастениками состояли в том, что, хотя пациенты Дж. М. Биарда и С.В. Митчелла были истощены «жестокой конкуренцией в погоне за долларом», им все же были доступны удовольствия и радости жизни. Русские же неврастеники, как правило, редко получали достойное вознаграждение за свой труд. Не имели они и того преимущества, которым обладали их западные товарищи по несчастью, — возможности вращаться в светских «неврастенических кругах»⁵⁸.

Типичный русский неврастеник — это тяжело работающий интеллигент, бедный и ослабленный физически, зажатый рамками репрессивного строя и страдающий от нереализованного желания послужить обществу. Профессор психиатрии С.С. Корсаков, у которого было много пациентов такого рода, даже получил от коллег и друзей имя «заслуженного врача российского рабочего интеллигента»⁵⁹. А единомышленник Корсакова Баженов лелеял мечту основать специальную лечебницу для трудовых интеллигентов. В речи на торжественном открытии частной клиники для душевнобольных воинов, пострадавших на японской войне, он предлагал после окончания войны клинику не закрывать, а перепрофилировать. Необходимо отдать ее интеллигенции — «труженикам на ином поле битвы, с не меньшим числом жертв», — которая не может позволить себе дорогое частное лечение и для которой казенные больницы не подходят⁶⁰.

Вопрос об устроении на общественные средства специальных заведений для нервнобольных обсуждался на IX съезде Общества врачей имени Н.И. Пирогова в 1904 году. Об открытии в России заведений по образцу немецких «народных санаториев» для «нервнобольных в популярном смысле слова, т. е. людей с расшатанной, слабой нервной системой, переутомленных, нервозных, неврастеников, истеричных, ипохондриков», говорил врач С.С. Ступин. Для этой категории пациентов «обычный больничный строй не подходит: в специальных отделениях для нервнобольных он слишком однообразен, тяжел; в психиатрических больницах угнетает лишение свободы и близость душевнобольных».⁶¹ Однако время для обсуждения этого вопроса было выбрано неудачно. На фоне политических событий психиатры нашли идею санаториев pium desiderium — же-дательной, но трудноосуществимой. К тому же, утверждали самые радикально настроенные из них, в настоящей политической ситуации пользы от санаториев будет мало. По словам А.И. Ющенко, «нужно заботиться об улучшении общественных условий жизни, вызывающих расстройства нервной системы, особенно неврастению»⁶². Профилактика неврастении эффективнее ее последующего лечения, а для этого требуется устранить ее социальные причины — бедность, голод, антисанитарию — словом, нужны политические реформы. Этот боевой настрой отразился в психиатрическом языке: лечение неврастении называлось «борьбой за здоровые нервы», — выражение, сохранившееся и после революции⁶³.

Но на следующем съезде Пироговского общества профессор неврологии Московского университета В.К. Рот (1848–1916) вновь поднял вопрос о санаториях «недостаточных» больных. Он предложил для борьбы с нервными болезнями образовать всероссийское общество, которое пропагандировало бы психогигиену и изыскивало средства на санатории. Интересно, что всего десятилетием ранее Рот отрицал существование неврастении, считая большинство неврастеников просто ленивыми людьми. «Пусть они знают, — наставлял он таких пациентов, — что хороший умственный багаж, привычка к работе, чистая совесть и любовь к ближнему представляют собою такую динамогенизирующую силу, которая может расшевелить самую неподвижную клетку!» Позднее он, однако, поддался всеобщей вере в неврастению и стал настаивать на необходимости ее профилактики и лечения.

Тем не менее предложения Рота вновь были забаллотированы теми, кто призывал к более решительным мерам. Будучи сам владельцем санатория для нервнобольных, психиатр из Одессы М.Я. Дрознес (1847–1912) говорил, например, о «необходимости скорейшего устранения того этиологического фактора, который ответственен за распространение нервных и душевных болезней в населении, — общественного строя, гнетущего, бюрократического и подавляющего свободу личности». А психиатр-большевик С.И. Мицкевич с горячностью утверждал, что профилактические меры вроде санаториев — это «жалкий паллиатив». Общество, по его мнению, может спасти только «радикальное лечение» — устранение «основного зла», капитализма. Пропагандировать же санатории — значит «насаждать буржуазно-фарисейские установки» и «выбрасывать деньги в бездонную бочку». Другой врач-большевик, П.П. Ту-тышкин, несколькими годами ранее уже ставил вопрос об организации лечебниц-пансионатов, в которых состоятельные пациенты оплачивали бы содержание бедных. Однако теперь он утверждал, что для борьбы с вырождением необходимы не частные, а общие меры, — прежде всего, смена режима⁶⁴.

В ответ на критику Рот оправдывался, что вовсе не отрицает необходимости реформ, а лишь боится, что они придут слишком поздно: «пока солнце встанет, роса глаза выест». Говоря о гибели творческой интеллигенции от болезней и алкоголизма, он призвал к срочной помощи учителям, врачам, писателям, которые «не так многочисленны, чтобы холодно смотреть на то, как они гибнут». Но его голос был заглушен голосами тех, кто считал, что санатории без реформ дела не изменят. На заключительной сессии Пироговский съезд принял резолюцию, в которой утверждалось, что улучшение здравоохранения невозможно без введения конституционного правления. Пытаясь сорвать голосование, по приказу полиции в зале грянул военный оркестр, но это врачей не остановило. Дальнейшее развитие событий еще более политизировало медицинскую профессию. Собравшись в мае 1905 года, после катастрофического поражения в войне и гибели русского флота под Цусимой, съезд земской коалиции призвал к введению конституции, гражданских прав и свобод и амнистии политическим заключенным. В июле следующий земский съезд, на котором преобладала интеллигенция, занялся мирным обсуждением предстоящих реформ. А в конце лета правительство, пытаясь ослабить оппозицию, учредило Государственную Думу и подписало мир с Японией. Однако неудовлетворенная законом о выборах оппозиция собрала очередной съезд в сентябре, выдвинула своих кандидатов в Думу и начала активную кампанию за их избрание⁶⁵.

В сентябре 1905 года, за несколько дней до начала земского конгресса, психиатры собрались на свой съезд в Киеве. Местным организатором этого мероприятия был профессор психиатрии университета Св. Владимира Сикорский. На открытии темпераментную речь на злобу дня произнес В.М. Бехтерев (1857–1927), говоривший о том, что отсутствие прав и свобод ответственно за «недостаток жизненных сил» и угрожает душевному здоровью нации. Свою речь он закончил строкой из песни:

Отворите мне темницу,

Дайте мне сиянье дня…

Возбужденная публика вынесла Бехтерева из зала на руках, а полиция закрыла съезд⁶⁶. Сикорскому, который был предупрежден специальным посланием министра внутренних дел о том, что вопросы для обсуждения на съезде не должны выходить за пределы профессиональных, с большим трудом удалось добыть разрешение продолжить его заседания.

Сикорский никогда не примыкал к радикалам. Его двадцатилетняя карьера была вполне успешной, а репутация — безупречной. Он окончил Медико-хирургическую академию в Петербурге, работал в больнице Св. Николая Чудотворца, а в 1885 году получил кафедру психиатрии в Киеве, которую и занимал более тридцати лет, до выхода на пенсию. Его занимали вопросы детской психологии и психиатрии, воспитания и психогигиены; на международном конгресс по гигиене в 1882 году Сикорский одним из первых поднял вопрос о медико-психологическом обследовании детей с трудностями развития. Его книга «О заикании» (1881), переведенная на немецкий язык, принесла ему европейскую известность. Он основал журнал «Вопросы нервно-психической медицины» (1895–1905), где публиковались материалы по психологии, психиатрии и психогигиене. Сикорский живо интересовался искусством, видя в нем наиболее точный показатель общественного здоровья: «в творческих произведениях сказывается высшая идеальная жизнь их творца — русского народа, и психиатру, без сомнения, необходимо знать эту высшую жизнь столь же близко, как и жизнь болезненную, разрушающуюся, упадочную, декадентскую. Это два полюса душевного существования; с ними необходимо близко знакомиться, чтобы понимать ту широкую середину, [к которой] психиатр применяет основы психической диагностики и принципы нервно-психической профилактики и здравоохранения»⁶⁷.

В то время как радикалы обрушивались на режим, Сикорский сосредоточил свою критику на школьном образовании: этому была посвящена его приветственная речь съезду. Образование, по его мнению, должно прежде всего воспитывать чувства и закалять волю. Лучшие менторы чувств и воли — родной язык и литература. Поэтому главное место в школьной программе надо отвести им, а не мертвым классическим языкам: «Образование не должно быть заменено филологией!» Подобно французскому историку и психологу Ипполиту Тэну, который в своей истории Французской революции назвал якобинцев патологическими фанатиками, Сикорский видел в революции лишь триумф грубой силы и навязывание чужой воли. Из-за слабовольности русских «каждый фанатик может легко нас взять, и мы не сможем защитить нашу личность от тех, чья воля сильнее». Он советовал каждому вместо того, чтобы бросаться в революцию, начать преобразование общества с себя, закалять волю и характер. В подкрепление своих слов он ссылался на Леонида Андреева и Максима Горького. Эти «два талантливых писателя… предостерегают нас об опасности», как бы говоря: «в вас, в вашем обществе упала идеальность, и вы, произнося хорошие слова, провозглашая великие принципы, считая себя готовыми преобразовать общество, вы не сделали главного — не преобразовали вашу собственную душу»⁶⁸. Несмотря на усилия Сикорского охладить пыл собравшихся, съезд вынес политическую резолюцию, в которой объявил правительство ответственным за рост душевных болезней. Резолюция требовала прекращения насилия, освобождения политических заключенных и провозглашения прав личности.

Дальнейший ход событий, однако, умерил пыл радикалов. Революция не решила вопрос о земле, и осенью 1905 года крестьяне, рассчитывая вынудить помещиков отдать землю, стали поджигать их усадьбы. На фабриках начались забастовки, в некоторых городах возникли Советы восставших. Во время Декабрьского восстания в Москве было много жертв, в том числе среди врачей (вспомним гибель Воробьева). Напуганная волнениями, оппозиция поспешила отмежеваться от методов вооруженного восстания и приветствовала действия правительства по «умиротворению». На банкете во время земского конгресса поднимались тосты за армию, в поддержку «отечества и порядка».

Встревоженные вспышками насилия со стороны масс, психиатры оставили свои обвинения в адрес режима и стали говорить о революции как массовой патологии⁶⁹. Многие теперь склонялись к точке зрения Сикорского, что во время революции проявляются «атавизмы» психики и гибнут подлинные семена культуры и прогресса. Председатель Общества московских врачей, член конституционно-демократической партии Баженов выразил обеспокоенность либералов насильственным развитием революции и призывом большевиков к массовому восстанию. Так как массы подвержены внушению и неспособны к созидательным действиям, писал он, апеллировать к ним взрывоопасно. Единственно верный путь к улучшению жизни лежит через «очень медленное и постепенное изменение душ», реформы и развитие образования⁷⁰. Перед психиатрами встала дилемма: бороться за реформы (которые казались, как никогда, далекими) или пойти на то, что выглядело компромиссом, — на сиюминутные действия по сохранению психического здоровья нации.

Паллиатив психогигиены

После подавления революции служившие в земских учреждениях левые радикалы были уволены или вынуждены подать в отставку. В опубликованном в Журнале Пироговского общества в 1907 году мартирологе — списке пострадавших от репрессий — было упомянуто 1324 врача⁷¹. В период крушения демократических надежд психиатры снова заговорили о «нездоровом» эффекте репрессий, порождающих атмосферу беззакония и страха и способствующих эпидемии душевных болезней. В прессе по вопросам психиатрии развернулась дискуссия о роли революционных событий в этиологии душевных заболеваний. Одни психиатры приводили случаи, когда участие в этих событиях оказывало травмирующее влияние на психику. Другие, напротив, утверждали, что во всех случаях, где можно было выяснить биографию больного, было очевидно, что травма падала на уже подготовленную почву — болезнь либо уже началась, либо у человека существовала предрасположенность к ней. Влиятельный земский врач В.И. Яковенко (1857–1922) заметил связь между характером душевного заболевания и тем, к какой из сражающихся сторон принадлежит больной: к левым силам якобы тяготели интеллигенты-невротики, а лица с тяжелыми симптомами дегенерации и алкоголики примыкали к консервативному правому крылу. Если у первых участие в борьбе давало выход напряжению и приносило облегчение, то у вторых оно только усиливало болезненные проявления⁷².

На первом съезде Союза русских невропатологов и психиатров в 1911 году его председатель Сербский обратился с речью, в которой говорил, перифразируя Бальмонта: «Если поэты только хотят быть гордыми и смелыми, то мы, представители науки, должны быть ими. И, пользуясь ее светом, мы должны сказать громко и открыто, что нельзя вести людей к одичанию, толкать их на самоубийства и психические заболевания». Полиция использовала эту речь как предлог для закрытия съезда.

Несколько месяцев ранее Сербский подал в отставку из Московского университета в поддержку своих коллег-профессоров, уволенных консервативным министром просвещения JI.A. Кассо. Почти все сотрудники университетской клиники, которую он возглавлял более десяти лет, последовали его примеру (см. гл. 3). В своей речи на съезде Сербский скаламбурил по поводу Кассо, сказав что «все эти cas sots» (по-французски — «глупые случаи») когда-нибудь пройдут и забудутся⁷³. Но положение дел в стране и университете, казалось, стабилизировалось, а на место Сербского был назначен Ф.Е. Рыбаков, единственный из ассистентов клиники, кто не поддержал директора и коллег.

Рыбаков (чья работа о декадентах упоминалась выше) был выходцем из мещан, и ему пришлось делать карьеру трудом и рвением. Он долгое время служил внештатным ассистентом клиники и только в тридцать один год был назначен на штатный оклад, после чего смог себе позволить женитьбу на дочери чиновника высокого ранга. Московские ученые и врачи объявили ставленникам Кассо бойкот, и Рыбаков в результате не участвовал ни в съезде Союза психиатров, ни в проходившем в Москве в 1913 году Международном конгрессе по призрению душевнобольных⁷⁴. Традиционные для клиники «Малые пятницы» — конференции, на которые раз в две недели собирались московские психиатры, — были перенесены в другое место. Бывшая до этого центром психиатрической жизни университетская клиника опустела. После назначения заведующим Рыбакову пришлось улаживать конфликты с сотрудниками. Так, когда он хотел, против введенных Сербским правил, использовать пациента для демонстрации на лекции, лечивший этого пациента врач отказался его предоставить. Думая, что сотрудников настраивает против него бывший директор, Рыбаков жаловался Сербскому, требуя защитить старших врачей от «деспотического воздействия вчерашних студентов»⁷⁵.

Научные интересы Рыбакова лежали в области психотерапии и психогигиены. Еще в 1896 году он организовал в клинике кабинет по лечению алкоголизма, в котором использовал гипноз. На психиатрических конференциях он часто говорил, что «душевнобольной и алкоголик — кровные братья». В 1902 году Рыбаков пытался собрать в Москве кружок врачей, «поставивших задачей разработку вопросов по гипнотизму», и организовать на этой основе гипнологическое общество⁷⁶. По его докладу Пироговский съезд в 1904 году рекомендовал устройство амбулаторий для алкоголиков, признав тем не менее, что главное препятствие в деле борьбы с пьянством — государственная монополия на водку⁷⁷. Рыбаков возражал своим радикальным коллегам, голосовавшим за социальные реформы и прекращение правительственных репрессий, считая, что революционные события могут пагубно повлиять только на больных или предрасположенных индивидов.

В годы меж двух революций Рыбаков много работал в новой по тем временам области — психологической диагностики душевных болезней. После смерти Токарского, основателя психологической лаборатории при университетской клинике, Рыбаков стал его преемником. В дополнение к вундтовским опытам с аппаратами, он использовал тесты и эксперименты, разработанные Ф. Гальтоном, Г. Мюнстербергом, Б. Бурдоном, Г. Эббингаузом, Э. Крепелином и А. Бине, а также соотечественниками — А.Н. Бернштейном (1870–1922), врачом Центрального полицейского приемного покоя для душевнобольных, и психологом А.П. Нечаевым (1870–1948). Введение тестов сопровождалось их критикой: как считали многие психиатры, тесты не выявляли то, на что были направлены. Несмотря на это, русские психодиагносты смогли широко развернуть свою деятельность еще до Первой мировой войны. Вместе с Россолимо и Бернштейном, Рыбаков стал организатором Общества экспериментальной психологии (1910). Одной из его целей была пропаганда тестов в педагогике и психиатрии. Последователь немецкого психиатра Эмиля Крепелина и сторонник нозологического подхода к классификации душевных болезней, Бернштейн мечтал о создании «формально-психологических схем душевных болезней»⁷⁸. Он, Рыбаков и Россолимо работали над собственными методиками клинической диагностики. В пику тем, кто утверждал, что психологический эксперимент в познании личности бессилен, Рыбаков создал свой собственный диагностический инструментарий, включив его, вместе с уже известными тестами в изданный им в 1910 году «Атлас изучения личности методами экспериментальной психологии». А Россолимо создал свой набор тестов — так называемые «психологические профили», — состоявший в построении индивидуальных диаграмм по результатам одиннадцати измерений — внимания, восприятия, памяти и утомляемости. Позднее Россолимо удалось добиться поддержки у Советского правительства и организовать психологическое тестирование школьников в массовых масштабах⁷⁹.

Психиатры традиционного направления утверждали: будучи обследованной с помощью тестов, половина населения России окажется больной⁸⁰. Но психологи к такому результату были готовы. Границы между нормой и патологией становились все более размытыми, а сама болезнь поддавалась точному определению все с большим трудом. Для диагностики ее привлекались самые изощренные приемы, которые, как утверждалось, единственные могли уловить начало болезни и выявить предрасположенность к ней.

«Оздоровление» было общей целью, но по вопросу о средствах взгляды расходились. Консерваторы рекомендовали индивидуальную психогигиену — «разумное упражнение умственных способностей и рациональную организацию работы», — в то время как их более решительно настроенные коллеги призывали к революции⁸¹. Летом 1909 года молодой московский врач М.М. Асатиани (1881–1938) отправился в Цюрих с намерением увидеть Карла Густава Юнга. Он многого ожидал от встречи с восходящей звездой психоанализа, надеясь обсудить проблемы русских терапевтов. Как сообщал Юнг в письме к Фрейду, Асатиани «жаловался на отсутствие терапевтических результатов», а причину видел в «сопротивлении общества терапии». К сожалению для Асатиани, сам Юнг придерживался другого мнения: он считал источником трудностей как «несовершенное мастерство» коллеги из России, так и характер его клиентуры. Проблемы, по мнению Юнга, «лежат в русском материале, где индивиды так же плохо различимы между собой, как рыба в сети». Фрейд сделал еще менее лестное предположение: «У этого русского [Асатиани был грузин. — И.С.] есть, возможно, утопическая мечта о терапии, которая спасет мир, и ему кажется, что работа идет недостаточно быстро. Русским, думаю, особенно не хватает способности к терпеливому труду»⁸².

Но Асатиани вынес от встречи совершенно другое впечатление. Несмотря на возраст, он уже обладал жизненным и политическим опытом. Во время революционных событий он работал в клинике Московского университета и был свидетелем того, как директор, Сербский, закрыл двери перед полицией. Он хотел дать понять швейцарскому психиатру, что причина медленного проникновения психоанализа в Россию кроется не в природе «русского материала», а в отсутствии политической свободы. Асатиани так передавал своим московским коллегам разговор со швейцарским психологом: «В заключение

Юнг отметил, что психоанализ, помимо всего остального, требует известных социальных условий, которые не стояли бы в резком противоречии к отдельным индивидуумам и могли бы обеспечить личности свободное развитие. В России, где за отдельным человеком стоит определенный общественный строй, мало обеспечивающий личности свободное развитие и делающий не вполне возможным обособленное независимое существование индивидуальности, психоанализ должен наталкиваться на большие препятствия, и всестороннее его проведение представляется делом в высокой степени проблематичным»⁸³.

Политика разделила российских психиатров. В зависимости от своих более или менее радикальных убеждений, они по-разному понимали причины вырождения, неврастении и слабой воли, якобы присущей их соотечественникам. Радикалы считали, что проблемы с душевным здоровьем вызваны репрессивным режимом, при котором активные люди не могут проявить себя; не находя выхода своим альтруистическим стремлениям, те становятся жертвами внутреннего конфликта. Эти врачи видели единственный выход из положения в реформах, ведущих к политической и личной свободе. В противоположность им консерваторы считали неврастению следствием локальных причин — переутомления, недоедания, невежества — и полагались на психогигиену, правильное воспитание молодежи, закалку воли. Обе группы объединяло одно: они считали литературу показателем здоровья нации.** Из нее они черпали иллюстрации упадка, вырождения, душевного недуга, утраты идеалов, на ней они основывали свои призывы укреплять здоровье общества. Хотя психиатры и считали декадентство в конечном счете вредным течением, они нашли у современных им писателей много позитивного. Интерес психиатров к литературе не остался без ответа: многие писатели, в свою очередь, интересовались патологией⁸⁴. Как и прежде, писатели и врачи были заодно в том, чтобы ставить диагноз обществу и современникам. Однако, как мы вновь убедимся в следующих главах, врачи оставляли за собой еще и право выносить диагноз писателям.

¹ Мережковский Д.С. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества [1911] // Избранные статьи. Символизм, Гоголь, Лермонтов. Мюнхен: В. Финк, 1972. С. 332.

² Durkheim Е. Suicide: A Study in Sociology [1897]. London: Routledge, 1952. P. 77.

³ Ellis H.H. The Genius of Europe. Westport, Conn.: Greenwood, 1951. P. 204.

⁴ Как и некоторые соотечественники Дюркгейма, например, французский критик Поль Бурже, писавший: «какое-то всеобщее недовольство несостоятельностью нашего века замечается и у славян, и у германцев, и у народов латинской расы, выражаясь у первых в нигилизме, у вторых — в пессимизме, а у третьих — в единичных, но странных неврозах» (Бурже П. Очерки современной психологии. Этюды о выдающихся писателях нашего времени. СПб., 1888. С. 34).

⁵ Сикорский ИЛ. Психологические основы воспитания // ВНПМ. 1905. № 4. С. 617–618.

⁶ Цит. по: Brooks J. Popular philistinism and the course of Russian modernism // Literature and History: Theoretical Problems and Russian Case-Studies / Ed. G.S. Morson. Stanford: Stanford U.P., 1986. P. 101.

⁷ Cm.: Bowlt J.E. Through the glass darkly: Images of decadence in early twentieth-century Russian art // Journal of Contemporary History. 1982. V. 17. P. 93.

⁸ О Брюсове см., напр.: Grossman J.D. Valery Briusov and the Riddle of Russian Decadence. Berkeley: U. of California Press, 1985.

⁹ Дорошевич В. Декаденты // Рассказы и очерки. М.: Современник, 1986. С. 130–131.

¹⁰ Сикорский ИЛ. Русская психопатическая литература, как материал для установления новой клинической формы — Idiophrenia paranoides // ВНПМ. 1902. №. 4. С. 47.

¹¹ Рыбаков Ф.Е. Современные писатели и больные нервы. Психиатрический этюд. М., 1908. С. 15, 37–38.

¹² Там же. С. 29; Россолимо Г.И Искусство, больные нервы и воспитание (по поводу «декадентства»). М., 1901. С. 38.

¹³ Нордау М. Вырождение / Пер. Р.И. Симентковского. 2-е изд. СПб.: Изд-во Павленкова, 1896. С. 543.

¹⁴ Россолимо Г.И. Искусство, больные нервы и воспитание. С. 10–11, 37, 46.

¹⁵ Вульферт Л.К. Возражения на реферат доктора Баженова о съезде криминальной антропологии // Вопросы философии и психологии. 1889. № 2. С. 41–46.

¹⁶ Сербский В.П. Преступные и честные люди // Вопросы философии и психологии. 1896. № 5. С. 669.

¹⁷ Шайкевич М.О. Психопатологический метод в русской литературной критике // Вопросы философии и психологии. 1904. № 3. С. 328.

¹⁸ Шайкевич М.О. Психопатологические черты героев Максима Горького // ВПКАГ. 1904. № 1. С. 55–57; № 2. С. 40–50; № 3. С. 124–141.

¹⁹ Леонид Андреев писал, что, когда учился в гимназии, «фантазировал… бесконечно. Был у меня огромный альбом “рож”, штук 300, и года два или три я провел в мучительных поисках “Демона”». См.: Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М., 1914–1916. С. 244.

²⁰ Никинин М.П. Чехов как изобразитель больной души // ВПКАГ. 1905. № 1.С. 7, 13.

²¹ Ермаков И.Д. Десятый Пироговский съезд в Москве, 25.4–2.5.1907 // ЖНПК. 1907. № 2/3. С. 554.

²² Воробьев В.В. Дегенераты и их общественное значение // Общество невропатологов и психиатров. Отчеты за 1901–1902 годы. М., 1902. С. 9— 10.

²³ Hutchinson J.F. Politics and Public Health in Revolutionary Russia, 1890–1918. Baltimore and London, 1991. P. xix — xx.

²⁴ Цит. no: Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton U.P. 1981. P. 199.

²⁵ Львов-Рогачевский В.Л. В. Вересаев // Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М., 1914–1916. С. 170–172.

²⁶ Сикорский И.А. О книге Вересаева «Записки врача» (Что дает эта книга науке и жизни?) // ВНПМ. 1902. № 4. С. 505–507.

²⁷ Об истории взглядов на заболеваемость различных наций см.: Efron J.M. Defenders of the Race: Jewish Doctors and Race Science in Fin-de-Si£cle Europe. New Haven and London: Yale U.P., 1994; Lorimer D.A. Colour, Class and the Victorians: English Attitudes to the Negro in the Mid-Nineteenth Century. Leicester U.P.: Holmes and Meier Publishers, 1978.

²⁸ Cm.: Nye R.A. Crime. Madness and Politics in Modern France: The Medical Concept of National Decline. Princeton: Princeton U.P., 1984. P. 140–142, 317–318.

²⁹ Ellis H.H. The Genius of Europe. P. 90; Ковалевский П.И. Folie du doute //АПНСП. 1886. № 2. C. 38.

³⁰ Мухин Н.И. Нейрастения и дегенерация //АП. 1888. № 1. С. 49, 67.

³¹ Бехтерев В.М. Вопросы вырождения и борьба с ним // Обозрение психиатрии. 1908. № 9. С. 518–521.

³² Лахтин М.Ю. Патологический альтруизм в литературе и жизни // Вопросы психиатрии и неврологии. 1912. Т. 1. С. 294; Тутышкин, цит. по: Brown J. V. Revolution and psychosis: The mixing of science and politics in Russian psychiatric medicine, 1905–1913 // Russian Review. 1987. № 3. P. 298; Грейденберг Б.С. Психологические основы нервно-психической терапии // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов, Москва, 4—11.09.1911. М., 1914. С. 118–141.

³³ Б-р В.М., д-р. «Гамлет» Шекспира с врачебно-психологической точки зрения («Скорбный лист» его душевного состояния) // АП. 1897. № 2. С. 99.

³⁴ Bynum W.F., Neve М. Hamlet on the couch // The Anatomy of Madness: Essays in the History of Psychiatry / Eds. W.E Bynum, R. Porter, M. Shepherd. London and New York: Tavistock, 1985. Vol. 1. P. 297; Maudsley H. The Physiology and Pathology of Mind. London: MacMillan, 1867. P. 153–154. Книга Модели была переведена на русский язык И. Исаиным как «Физиология и патология души» (СПб.: Изд-во Бакста, 1871).

³⁵ Кремлев Л.Н. К вопросу о «безумии» Гамлета // ВПКАГ. 1905. № 4. С. 298; Он же. Можно ли назвать Гамлета дегенерантом. Ответ JT.B. Блу-менау// ВПКАГ. 1904. Т.1. № 1. С. 375.

³⁶ Ellis Н.Н. The Genius of Europe. P. 133.

³⁷ Б-р В.М. «Гамлет» Шекспира с врачебно-психологической точки зрения. С. 104, 107.

³⁸ Сикорский И.Л. Психологические основы воспитания // ВНПМ. 1905. № 4. С. 621; Каптерев П.П. Детство Ильи Ильича Обломова. Пси-холого-педагогический этюд о причинах происхождения и развития лени // Женское образование. 1891. № 3. С. 248–266; Вайсфельд М. Безволие (нерешимость). Психологическое исследование. Распознавание и лечение. М.: Русский книжник, 1925.

³⁹ О тургеневском эссе см.: Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (Истоки и эстетическое своеобразие). Д.: Наука, 1974. Главы 1 и 3; о восприятии романа Сервантеса в России см.: Айхен-валъд Ю. Дон Кихот на русской почве. Нью-Йорк: Чалидзе, 1982.

⁴⁰ Сикорский И.Л. «Красный цветок». Рассказ Всеволода Гаршина // Отечественные записки. 1883. Октябрь. С. 348.

⁴¹ Глеб Успенский, цит. по: Гаршин В.М. Сочинения / Сост. В.И. По-рудоминский. М.: Советская Россия, 1984. С. 419.

⁴² Михайловский, цит. по: Henry P. A Hamlet of His Time: Vsevolod Garshin. The Man, His Works, and His Milieu. Oxford: Willem A. Meeuws, 1983. P. 166–167.

⁴³ Сикорский HA. Красный цветок. С. 348.

⁴⁴ Гаршин В.М. Полн. собр. соч.: В 3 т. Т. 3. Письма. М.; JL: Academia, 1934. С. 304, 339.

⁴⁵ Фаусек В.А., цит. по: Зиновьев П.М. Душевные болезни в картинах и образах. М.: Сабашниковых, 1927. С. 129, 131.

⁴⁶ Баженов Н.Н. Душевная драма Гаршина // Психиатрические беседы на литературные темы. М.: Изд-во Кушнерева, 1903. С. 122.

⁴⁷ Бирштейн И.Л. Сон В.М. Гаршина. Психоневрологический этюд к вопросу о самоубийстве // Психотерапия. 1913. № 1/6. С. 234 (выделено Бирштейном).

⁴⁸ Лахтин М.Ю. Страдание как источник человеческих верований // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т. 2. № 11. С. 492.

⁴⁹ Лахтин М.Ю. Патологический альтруизм в литературе и жизни. С. 339, 341.

⁵⁰ Там же. С. 294; о Елене как женской версии положительного героя см.: Mathewson R.W. The Positive Него in Russian Literature. Stanford: Stanford U.P., 1975.

⁵¹ Коноров М.И. Дон Кихот, как цельная патологическая личность // ВПКАГ. 1906. № 8/9. С. 318; Воровский и Айхенвальд, цит. по: Айхенвалъд Ю. Дон Кихот на русской почве. С. 225.

⁵² Жуковский М. О влиянии общественных событий на развитие душевных заболеваний // ВПКАГ. Т. 4. № 3. С. 161.

⁵³ Шайкевич М.О. Патологические черты героев Максима Горького // ВПКАГ. 1904. Т. 1. № 3. С. 131–132, 140.

⁵⁴ Вавулин Н. Безумие, его смысл и ценность. Психологические очерки. СПб.: Вайсберг и Гершунин, 1913. С. 126.

⁵⁵ Цит. по: Рохлин Л.Л. Жизнь и творчество выдающегося русского психиатра В.Х. Кандинского. М.: Медицина, 1975. С. 198.

⁵⁶ Каннабих Ю.В. Заметка о «нормальном» и «ненормальном» (схема) // Психотерапия. 1913. № 2. С. 7–8; Токарский А.А. Страх смерти // Вопросы философии и психологии. 1897. № 5. С. 977 (эта статья обсуждалась в семье Толстых, см.: Толстая С.А. Дневники. М.: Худож. лит-ра, 1978. Т. 1. С. 363); Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Мат-тисен, 1908. С. 284, 183.

⁵¹ Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. С. 51, 268, 302. См. о нем: Журавель В.А. Психология в системе образования Тартуского (Юрьевского) университета // Тартуский государственный университет. История развития, подготовка кадров, научные исследования. Тарту, 1982. Вып. 3. С. 102–104.

⁵⁸ Burbick J. Healing the Republic: The Language of Health and the Culture of Nationalism in Nineteenth-Century America. Cambridge: Cambridge U.P., 1994. P. 225; Lutz T. American Nervousness, 1903. An Anecdotal History. Ithaca: Cornell U.P., 1991. P. 7.

⁵⁹ Баженов Н.Н. Внеуниверситетская деятельность и значение С.С. Корсакова, как врача и учителя // Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М., 1903. С. 2.

⁶⁰ Лахтин М.Ю. Частная лечебница для душевнобольных воинов. Отчет с 19.05.1905 по 1.01. 1906. М., 1906.

⁶¹ Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервнобольных //ЖНПК. 1904. № 3. С. 363.

⁶² Прения по докладам С.С. Ступина и П.А. Останкова // ЖНПК. 1904. Т. 4. № 1/2. С. 269.

⁶³ Показателен в этом отношении перевод названия книги Я. Марци-новского (1905), которая в оригинале была озаглавлена «Nervositat und Weltanschauung» («Нервность и мировоззрение»), а в русском издании (1913) получила название «Борьба за здоровые нервы». Пожалуй, после революции эта фраза получила еще более широкое распространение, что отразилось в таких, напр., сборниках, как «Советская медицина в борьбе за здоровые нервы» (Ульяновск, 1926).

⁶⁴ Рот В.К Нейрастения и леность // Вопросы философии и психологии. 1896. Т. 35. № 5. С. 574; Дрознес М.Я. Важнейшие задачи современной практической психиатрии // Труды Второго съезда отечественных психиатров. Киев, 1907. С. 213; Мицкевич, цит. по: Ермаков И.Д. Десятый Пироговский съезд в Москве, 25.04 — 2.05.1907 // ЖНПК. 1907. № 2/3. С. 551–554; Тутышкин П.П. Об устройстве общественных (земских, городских) лечебниц-пансионатов для нервно- и душевнобольных, то есть учреждении двояко-смешанного типа // ЖНПК. 1902. № 1/2. С. 206–210.

⁶⁵ Рот В.К. Нейрастения и леность. С. 574; Manning R.T. The Crisis of the Order in Russia: Gentry and Government. Princeton: Princeton U.P., 1982. P. 106–137.

⁶⁶ Эдельштейн A.O. Психиатрические съезды и общества за полвека (К истории медицинской общественности, 1887–1936). М.: Медицина, 1948. С. 19; см. также Письмо П.Б. Ганнушкина к М.Ф. Беккер от 5.10.1902 // Музей Московской медицинской академии. Архив Психиатрической клиники. Фонд П.Б. Ганнушикна.

⁶⁷ Сикорский И.А. Успехи русского художественного творчества. С. 497.

⁶⁸ Сикорский И.А. Психологические основы воспитания. С. 619–622.

⁶⁹ См.: Brown J. V. Social influences on psychiatric theory and practice in late Imperial Russia // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S.S. Gross, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianapolis, 1990. P. 27–44 (42); Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Si£cle Russia. Ithaca and London: Cornell U.P., 1992. P. 259–260.

⁷⁰ Баженов Н.Н. Психология и политика. М., 1906. С. 13–18.

⁷¹ Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton U.P., 1981. P. 319.

⁷² Яковенко В.И. Здоровые и болезненные проявления в психике современного русского общества // Журнал Общества русских врачей в память Н.И. Пирогова. 1907. № 13. С. 269–276.

⁷³ Сербский В.П. Русский союз психиатров и невропатологов и С.С. Корсаков // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов, Москва, 4—11.09.1911. М., 1914. С. 83.

⁷⁴ Гуревич М.О. Московская психиатрическая клиника в истории отечественной психиатрии // Пятьдесят лет Психиатрической клиники им. Корсакова. М., 1940. С. 7.

⁷⁵ Музей Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова. ОФ 523/132.

⁷⁶ Хроника // ЖНПК. 1902. Т. II. № 3. С. 848.

⁷⁷ Рыбаков Ф.Е. Об организации амбулатории для алкоголиков. Спб., 1904.

⁷⁸ Бернштейн А.Н. Экспериментально-психологическая методика диагностики душевных болезней. М., 1908; Он же. Экспериментально-психологическая схема для изучения нарушений интеллекта при душевной болезни. М., 1910.0 развитии нозологического подхода в работах Э. Крепелина см.: Berrios G.E., Hauser R. The early development of Kraepelin’s ideas on classification: a conceptual history // Psychological Medicine. 1988. Vol. 18. P. 813–821.

⁷⁹ Рыбаков Ф.Е. Атлас для экспериментально-психологического исследования личности с подробным описанием и объяснением таблиц. Составлен применительно к цели педагогического и врачебно-диагностическо-го исследования. М., 1910; Россолимо Г.И. Профили психологически недостаточных детей (опыт экспериментально-психологического исследования степеней одаренности) // Современная психиатрия. 1910. № 5. С. 377–412; Он же. Методика массового исследования по «психологическому профилю» и первоначальные данные // ЖНПК. 1925. № 1. С. 45–58.

О Россолимо см.: Хорошко В.В. Памяти профессора Г.И. Россолимо // Газета журнала «Клиническая медицина». 1928. № 22. С. 223–225.

⁸⁰ Корреспонденция из секции душевных и нервных болезней X Пироговского съезда, 26.04.1907 // Современная психиатрия. 1907. № 3. С. 138.

⁸¹ Рыбаков Ф.Е. Границы сумасшествия // Отчеты Московского общества невропатологов и психиатров за 1904 г. М., 1905. С. 5–6.

⁸² Письмо 3. Фрейда К.Г. Юнгу // The Freud/Jung Letters: The Correspondence between Sigmund Freud and C. G. Jung / Ed. W. McGuire. London: Hogarth Press and Routledge, 1974. P. 225–227.

⁸³ Асатиани M.M. Современное состояние вопроса теории и практики психоанализа по взглядам Jung’a // Психотерапия. 1910. № 3. С. 124.

⁸⁴ Так, литературный критик описывал, как в романе князя Д.П. Голицына (псевдоним Муравлин) «Баба», «простая, некрасивая, грязная деревенская баба всецело, до гипноза, завладевает всем существом князька-вырожденца. <…> Являясь своего рода психиатрическим “скорбным листом”, “Баба” имеет и общепсихологическое значение для характеристики всякого вообще безволия» (Венгеров С.А. Синтетический модернизм и богоискательство (начало XX века) // Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М., 1914–1916. С. 217).