Клеменс

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ПОСЛЕ ВОКЗАЛА

Это почти все, Клеменс. Когда я вернулся домой, то в своей комнате, у окна, обнаружил голубой патефон "HIS MASTER'S VOICE"^32 – и стопку пластинок с круглой красной сердцевиной. Ты отдал мне все, что у тебя было. И это было так сильно, знаешь, что я заплакал.

А сейчас – не тогда, когда я вернулся домой с Варшавского вокзала, а именно сейчас, когда случилось все то, что случилось позже, я думаю: а может, ты тогда просто хотел откупиться? Вот, дескать, смотри, единственное тебе отдаю, а меня не трожь, потому что я – аутист, турист, монархист, цимбалист, дуэлист, ламаркист, да мало ли "причин".

А понимаешь ли ты, как для меня оскорбительно – как оскорбительно для тебя – сводить всю твою неприкаянность, и то, как ты куришь, и твой голос, и твою сизую дымку – всю твою непохожесть на всех других – сводить к эскулапскому словцу?! К этому их прохиндейскому арго? Да будь она трижды проклята, медицина! Как смердит больничным клозетом самодовольное бесстыдство – беспрекословность – и, конечно, полная бесполезность диагнозов, которые она ставит душе! А знаешь, что мне сказал психоаналитик, к которому я попал по дури своей – да, по дури – и еще потому, что слаб в коленках оказался? Не знаешь, и я счастлив этим. Мне погано до омерзения, до крика, до рвоты – что он, довольно "профессионально", взял и "расколол" меня на невыносимо откровенный разговор – я-то хотел ограничиться сухими фактами, а сказал про твою чистоту… про то, что ты как-то особенно чист… словно лучи от тебя исходят… (Хорошо, про дымку хоть не сказал.) И этот шарлатан в белом, эта самонадеянная макака мне заявляет: "А вы,

Майк, посмотрите на них в психиатрической больнице – они там все

"чистые" – все как один". Ну, я расквасил ему морду – там же, в кабинете. Впрочем, это к делу не относится.

И вот когда я вернулся с Варшавского вокзала и увидел этот твой дар, я сразу сел возле него на пол, прислонясь к стене, – и так, не зажигая света, стал слушать "Живет моя отрада…" и "По диким степям

Забайкалья…" и потом "Ничего мне на свете не надо…"

А я, в этой ситуации, ничего не мог делать. Я даже не мог снять пальто. С моих ботинок натекла лужа. А я все слушал. И твои пластинки пели: "Не уходи, побудь со мною…", и "Уйди, совсем уйди, я не хочу свиданий", и "Не уезжай ты, мой голубчик…", и "Уезжай, мне не нужно любви безответной", и "Миленький ты мой, возьми меня с собой…" Уф! Да уж! Качели для двоих! Американские горки! Сердце не выдерживает своих же перепадов. А я все равно слушал. А потом я стал слушать вальсы и марши русских военных оркестров…

Уже была ночь. И вышла луна. И тогда я вспомнил, что ты сделал мне подарок на день рождения, но разрешил открыть его только после твоего отъезда… Я бросился к ящику письменного стола. На ощупь нашел твердый пакетик.

Развернул его…

Это была аудиокассета.

Все чувства мои отключились.

Я бесчувственно вставил ее в диктофон.