Кленовый лист

12

До того, как разыгралась та комедия в полицейском участке Мадрида, капитан Горн и Лужинский были сначала только интернированными в Испании иностранцами. Ганс Горн, немецкий военный летчик, имел какие-то объективное основание оказаться в этой нейтральной стране. Но Станислав Лужинский должен был выкручиваться, называя причины своего эмигрантского приезда в эту страну.

Летчик Горн так изложил свои признания в полиции Мадрида:

— Встретился я с ним как с корреспондентом прессы, еще находясь в госпитале. Нравился, интересный! Тогда и пригласил его к себе в отель. Но в гостинице...

— Выпили при встрече... — как-то совсем неуместно подсказал полицейский.

И Горну вдруг стало противно участвовать в этом деле. Показалась позорной его роль доносчика полиции, хотя полиция и нейтрального государства. «Кому доносишь?» — спрашивали назойливые нотки совести. Вот бился человек сюда за столько земель с благородным стремлением помочь матери разыскать ее ребенка, но наткнулся на него и провалился...

— Ну, конечно же, выпили, — почти издевательски улыбнулся Горн, что хорошее дело таки победило. — Выпили и договорились.

— Поскандалили? — подсказал дальше полицейский, только бы скорее покончить с этим всем.

— Как положено в таких случаях… («Откуда у него такое убеждение?»)

— Не припоминаете ли, каким именно политическим моментом руководствовались вы? Потому что вчера вы только намекнули об этом.

— Намекнул? — летчик молниеносно вспомнил те «намеки». Как кипятком обожгли они совесть человека. — Припоминаю единственное, что же тут непонятного: он упрекал меня в несовершенстве, телегой называл наши лучшие в мире истребители «Мессершмитты».

— Вас это оскорбило?

— Мало сказать оскорбило. Да за это…

— Все ясно, можно дальше не говорить. Вы первым ударили, а он?

«Неужели в самом деле этой тупице все так ясно?» — удивлялся летчик. Но надо же отвечать.

— Он? Да я уж и не помню… В каком состоянии он сейчас, извините? Можно с ним увидеться?

— Вполне нормальное состояние. Уверяет, что если бы вы первым не ударили его, то он побил бы на вашей голове стул. Упорный! Уверяет, что именно вы должны были защищаться и, на свое счастье, первым ударили. Собственно, после его допроса полиция не имеет права держать вас дальше под арестом.

— А его?

— Он… — полицейский вопросительно посмотрел на Горна. — Он коммунист. Вы знали об этом? К тому же хоть и коммунист европейского континента, но как-то то связан с тем государством... Удивительное государство: все коммунисты мира связывают свою судьбу именно с ним!

— Это бессмыслица, что вы... говорите? — вдруг заявил Горн, едва удержавшись, чтобы не сказать какой-то грубости. Ему стало стыдно перед коммунистом. Молниеносно представились новые ужасы, которые угрожали коммунисту за пределами этой нейтральной страны, хоть она поспешила уже заковать его в железо. Пока только в железо, а потом и... огонь, нелепая смерть в «стерилизационной общества»... Хотя сейчас Горн чувствовал только стыд, но почему же так старался сознанием переубеждать себя, что именно эти, а не другие, может, и более сильные для патриота чувства затрагивали его. Что-то принципиально большее отрицал. Словами же убеждал полицейского.

— Это бессмыслица, прошу поверить мне. Мы оба немцы, немного выпили, разумеется, сами и помиримся.

— Постойте, постойте. В том и беда, что он категорически отрицает пьянку.

— Идиот! Прошу очной ставки и... прекращения этой комедии.

Полицейский не совсем дружественно отреагировал на это смелое заявление, но так уж повелось в этой стране: к выходкам немецких подданных относиться снисходительно. Ведь это... немцы! Вот и Россию побеждают! Сталинград, Москва... Курск!..

Все эти города почему-то давно уже выпали из ежедневных информаций. Да и сами информации стали удивительно скромными: «Без изменений...» Но это же... гитлеровцы!

— Минутку. Сейчас спрошу у опера.

И вышел. Горна мучили угрызения совести, преодолевая какие-то другие чувства чести капитана вооруженных сил Германии. В голове страшным калейдоскопом мелькнула эта последняя беседа в номере отеля, скандал и арест, скучное бесконечное следствие, допросы. Как горячей краской обдало всего, когда вспомнились первые встречи с полицией и пылкие заверения поляка, что он немец. Как бесчеловечно обошелся тогда капитан Горн, резко отрицая это утверждение коммуниста. Ведь это человек почти вечного подполья! Какое имел право сын рурского горняка Ганс Горн топить этого человека?

По привычке ударил кулаком в ладонь другой руки, прошелся по грязной полицейской комнате. Остро почувствовал специфически полицейский дух этого учреждения, пропахшие дымом табака комнаты, стулья, бумаги. Открылась дверь, первым вошел Лужинский. За ним — знакомый следователь и двое часовых. Руки Лужинского были заложены за спину, на них стыдливо звякали металлические наручники.

— Здравствуйте, Станислав, — обратился летчик, ища разрядки своим подавленным чувством.

— Приветствую, — в тон ему отозвался Лужинский, остро вглядываясь в глаза. Нетрудно понять тот вопросительный взгляд. Горн выдержал его, чем заверил, что он до сих пор словом еще не обмолвился об острове и детях. По тому, как облегченно вздохнул Лужинский, даже улыбнулся, понял, что именно этого больше всего боялся коммунист.

— Я хочу выразить вам благодарность и сердечно прошу простить меня. Вы из благородных намерений даже не признались, что сначала я споил вас в ресторане, напился сам и потом в своем номере еще и оскорбил...

— Пустяки, господин Горн. Если бы вы с целью обороны не парализовали своим ударом мой размах стулом, то было бы гораздо хуже. Мелочи. Вот только меня почему-то даже заковали в наручники. Это совсем не похоже на добропорядочное отношение к политэмигрантам.

Капитан Горн энергично запротестовал. Это, в конце концов, дело его чести, дело достоинства капитана воздушных сил немецкой армии!

Этот энергичный протест сделал свое дело. Ведь протестовал ас воздушных сил армии Гитлера! Для полиции нейтральной Испании это имя не было нейтральным.

С Лужинского сняли наручники и обоих отпустили в гостиницу. Правда, взяли подписку о невыезде, пока не решатся окончательно дело Лужинского. А его следовало решать в Берлине, к которому в эти военные времена добраться становилось все труднее.

В таком благородном порыве капитана Горна не было чего-то наигранного, неискреннего. Он и наедине с собой признавал, что эта встреча и сближение его с польским коммунистом Лужинским влияла позитивно на его общечеловеческие настроения. Он чаще стал вспоминать Рур, где его отец, видимо, до сих пор работает на шахте. Как жаль, что детские и юношеские годы прожиты не вместе с ним. Возможно, конфликтом между матерью и отцом до сих пор объясняются его, Ганса Горна, идейные дороги, которые только тут стали вдруг такими понятными...

До поздней весны жили в Мадриде на учете в полиции. Никуда не появлялись, но и не выпадали из того ежедневного внимания. Наконец, обоих позвали в центральную канцелярию, где вручили документы о высылке из Испании в Берлин! Радоваться или грустить? Как-то и не смогли за неотложными заботами разобраться во всем. Для капитана это был почти идеальный выход из такого неопределенного положения. А для коммуниста Лужинского?

Единственное, за что ухватился в первый момент: высылают без полицейского сопровождения! Без полицейского сопровождения до первого пункта межрайонной гестаповской комендатуры в Перпиньяне!

— Можете положиться на меня, — чуть самовлюбленно заверил Горн Лужинского в поезде. Летчик все еще не знал о побеге коммуниста из концентрационного лагеря, о том, что легальное возвращение его в Берлин равнозначно смерти.

— Спасибо, — тихо сказал подпольщик. — У русских на такой случай есть замечательная пословица. «На бога надейся, а сам не плошай!» Мудрая пословица, да?

Летчик аккуратно сложил документы на обоих и спрятал во внутренний карман. Их только что проверили в последний раз испанские пограничники, выбросив тем самым обоих эмигрантов из своей головы. Лужинский сидел в купе напротив Горна и пробовал понять настроение летчика. Аккуратность — это не единственный типичный признак воспитанного нацистами немца. Но и этот признак важен.

Совершенно безразлично полез в карман за куревом. Когда Горн обратил внимание на те хлопоты своего спутника, Лужинский уже держал сигарету в зубах, медлительно добывая из какого-то кармана зажигалку. «Неужели закурит?» — забеспокоился Горн, оглянувшись на купе. Оно пустовало, потому что даже тот полицейский, сопровождавший их до границы, попрощался во время последней проверки документов.

— Давай выйдем, я тоже закурю, — не выдержал летчик, чтобы предотвратить неизбежное нарушение железных правил немецкой аккуратности: в купе поезда не курят.

— Ах, простите. Да, да, давайте выйдем. Я, знаете, немного возбужден. Такая неизвестность, угрожающая неизвестность.

— Не советую вам нервничать, Станислав, вы же... со мной!

— Спасибо, господин капитан. Вполне полагаюсь на вашу добропорядочность. А это действительно хорошо, что мы вышли из купе. Такой замечательный вечер. Вам хорошо известны эти благословенные края?

Капитан через плечо оглянулся на «благословенные» края за окном вагона. Поезд словно разгонялся, чтобы засветло проскочить какую-то беспорядочно заросшую перелесками полугористую местность.

— Восточные Пиренеи!.. Чтобы хорошо известны, так не похвастаюсь. Когда летишь через них, рельеф нивелируется. Да и не смотрим мы на него... На границе мы обязаны явиться в комендатуру в Перпиньяне. Поезд не остановится до той станции, можно еще и вздремнуть бы.

— По опыту знаете или сообщил тот, на границе? — переспросил Лужинский, тоже почти равнодушно осматривая заросшие лесами холмы.

— Сообщил. Я слово дал.

Летчик выбросил в окно совсем потухшую сигарету. Говорить не хотелось, да и не о чем. Действительно, тот Перпиньян с его комендатурой становился такой загадкой, а на совести летчика был коммунист, подпольный борец против фашизма. Говорить сейчас о чем-то было очень трудно.

— Капитан Горн, вы прыгаете первым! — вдруг почти скомандовал Лужинский, резко открыв входные двери вагона. Шум и вихревой ветер словно поглотили эту фразу, произнесенную сквозь зубы.

— Герр... — что-то хотел возразить капитан.

В тот же миг рука Лужинского метнулась к глубокому карману брюк, и Горн безошибочно определил в ней типичный офицерский кольт.

— Н-ну! — поторопил коммунист. — Прыгайте вперед и не падайте! Я за вами.

Ни что-то решить, ни возразить летчик уже не успел. Где-то в вагоне шаркнуло окно, опустившись или поднявшись. Но это с другой стороны. Сильный толчок, и Горн полетел, направляя вытянутые ноги просто в откос насыпи. Почти одновременно с ним прыгнул и Лужинский. Летчик едва успел заметить, как мелькнул в его руке черный, блестящий пистолет. Поезд, словно глотая время, надсадно прогремел над самими их головами.

— Надо полагать, что моя жизнь в опасности, господин коммунист? — наконец спросил Горн, послушно шагая впереди Лужинского. Ни оглядываться, ни останавливаться ему Лужинский не советовал, как не советовал и пробовать бежать.

— Гарантирую полную безопасность только при условии: не оказывать никакого сопротивления и молчать.

Так и углубились в горные чащи. Лунная ночь превратила лесные холмы в чудовища, которые затаенно ждали в серебристом свете месяца. Вот-вот бросятся на этих двух смельчаков и проглотят их. Ни дорог, ни звериных троп в эту ночную пору не увидишь. Изменялись только скалы, утесы, лесные овраги. Два человека молча спешили, не выбирая направления. Собственно, Горн, который шел впереди, как-то выбирал направление, а Лужинский неотступно шел за ним.

За это довольно долгое и сложное время их сближения и невольного или вольного сожительства была возможность хорошо изучить, узнать друг друга. Что сделает с ним этот онемеченный поляк или полонизированный немец? Горн не мог сказать с уверенностью. Но в обещание за малейшее неповиновение расстрелять его — верил.

— Стойте, Горн. Садитесь... Отлично!

За несколько часов такой напряженной, нервной ходьбы летчик почувствовал страшную усталость. Даже не взглянул под ноги, внезапно сел на какую-то хрящеватую глыбу, что спадала укосом с холма. Глубоко вздохнул, но ни словом не выразил какой-то мысли, которая, несомненно, сопровождала этот вздох. Минуту молчали. Капитан, словно зачарованный, смотрел только перед собой в тусклый мрак внизу. Окружающий мир был исключен из его внимания. Свежая, но теплая ночь, безлюдье вокруг...

— Предлагаю объясниться, — услышал сзади себя. — Вы можете обернуться и... Вообще давайте найдем общий язык, Горн.

Обернуться или продемонстрировать свое чувство оскорбленного в лучших намерениях? Демонстрация под направленным на твою голову кольтом!

— Обернуться мне позволяют или... — капитан искал слова, но клубки возмущения так завихрились, что именно то, самое убедительное для этого случая слово, исчезло. — Вы... вы хам!

Наконец вырвалось, взорвалось возмущение. Это не то, далеко не то слово, которым бы хотелось назвать поляка за такое ​​ужасное поведение с приятелем. И таки обернулся. Резко, чтобы не перехватил случайно кто-то его взгляд, обернулся. И уже готов был взорваться вторым словом возмущения, да так и застыл. Перед ним сидел очень расстроенный, уставший человек. Обеими руками, опертыми в локтях на колени, поддерживал взъерошенную голову. Ни оружия, ни какого-то воинственного остережения! Видел ли он своего «арестанта» глубоко задумчивыми глазами, Горн не был уверен. А ночь, словно прислушивалась к тяжелой задумчивости поляка, молчала тем тяжелым молчанием, которое на фронтах могли разбудить только безумные огненные шквалы артиллерии.

В первый момент Горн вскочил на ноги, хотя и был утомлен этим переходом в несколько часов по бездорожью с холма на холм. Даже сделал шаг к поляку. Обе руки пустые, глубокая задумчивость и полная беспечность.

— Где же ваше оружие, черт возьми? — вырвалось возмущение, стихая.

— А, оружие? Пожалуйста, — ответил, словно возвращаясь в действительность. Рукой полез в глубокий потайной карман. Чтобы извлечь оружие, пришлось для удобства вытянуть ногу.

Наконец, вороний глянец металла едва мигнул на изломе скупых ночных лучей луны где-то за деревьями.

— Пожалуйста, — подал кольт летчику.

— Заряженный?

— Конечно. Но... пуля не дослана. На предохранителе... — отдал и снова подпер голову обеими руками.

Горн почувствовал себя, как в невыносимом чаду. Что это? Демонстрация или действительно человек в том напряжении истратил себя, обессилел до предела. Привычным движением военного извлек обойму из пистолета и, повинуясь каким-то непонятным законам товарищеской солидарности, отдал ту обойму поляку. Лужинский машинально взял ее и опустил в бездну кармана.

Так что же произошло? Еще больше нервничал Горн. Подошел и тихо сел рядом с Лужинским. Мгновение помолчал, подумал, играя пистолетом.

— Давайте найдем общий язык. Эта мистификация ничего мне не объясняет. Для чего вы это сделали, черт побери?

— Что именно: высадку из вагона или эти... вооруженные манипуляции?

— Все это, а особенно — манипуляции.

Капитан только теперь глубоко вздохнул, бешенство, наконец, прошло. И тоже подпер голову рукой, пытаясь понять все, что случилось за эти несколько часов.

— Очень просто, дорогой капитан. Вы должны знать, что я коммунист, который бежал из гитлеровского концлагеря. Если бы я действительно не дорожил своей жизнью, которая принадлежит больше партии, чем мне, поверьте, — и пальцем бы не пошевелил, чтобы бежать с поезда. А между тем, судьба тех детей теперь на моей совести. Вы же так легко решили сообщить о них властям! Не просто властям, прошу прощения, а властям враждебным для этих детей. Ну, разве я мог поступить иначе?

— Вы сходите с ума, господин коммунист. Типичный шок безумия...

— Нет, капитан, не то, — перебил Лужинский.

— На какого же черта вы сделали этот сумасшедший трюк, почему не договорились еще в вагоне? В вагоне у нас какие-то вещи, еда. Можно же было договориться и...

— Подождите. Так вы считаете безумием именно этот акт побега или попытки спасти детей? Э-э, нет: прошу трезво ценить тот акт и понять, что второго выхода у меня не было. В Перпиньяне действует фашистская комендатура, и именно — гитлеровская. Для вас — это нормально, вы не коммунист и их же ас. А для меня, беглеца из гестапо...

— Вы со мной... В чем дело, почему вы хохочете, Станислав? Да, да, вы со мной! И будьте уверены, я не дойду до такого безумия, чтобы водить вас под нацеленным пистолетом.

— Это сделали бы без вас. Даже словом не спросили. Какой же вы наивный в этих вопросах! Но одному я рад: вы правильно поняли мою решимость, или, по-вашему, грубость. Это была крайняя мера... — Лужинский неожиданно занервничал. — Все же я восхищен вашей выдержкой, господин Горн! Простите мне ту крайнюю меру.

Немец убрал несколько камней, удобно устроился и лег. Из-за леса, наконец, вышел словно надкушенный диск луны. Холодный, мертвый свет еще больше деформировал окружающий мир, блеснул на металле кольта, отданного Горном Лужинскому.

— Ну, хорошо. Все это, в конце концов, уже в прошлом. Но я предпочел бы иметь какую-то гарантию, что не повторится больше ничего подобного, — заговорил с удивительным спокойствием.

Лужинский обернулся, подняв голову с рук.

— Подобного не будет, обещаю. Но давайте действительно договоримся, как честные люди! Обещайте мне, что в своих дальнейших действиях не будете вредить мне в одном: в возвращении тех детей на родину.

— Ха-ха-ха! Да вы действительно сошли с ума, господин коммунист! На дьявола мне те ваши дети! Ну, забирайте их, целуйтесь, воспитывайте из них таких, как сами, коммунистов. К чему же здесь эти мои мытарства, эта... романтика! Романтика с кольтом на затылке. Черт знает что... — немного помолчал, посмотрел на поляка. — Что я должен сделать, чтобы уверить вас в этом, герр Лужинский?

— Я верю вам. Пообещайте только, что в ущерб тем советским детям ничего не сделаете. Если же ваше сердце позволит вам еще и помочь мне снять несчастных с того якоря, вы оставите в моей душе неизгладимую память.

— И все?

— Только и всего.

— Бог мой! Надо было такую ​​комедию ломать... Почему мы не поговорили так раньше?

Теперь немец снова поднялся и сел рядом. Рукой почти грубо оторвал подпертую руку Лужинского и, зажав ее, крепко и торжественно сотрясая, поднял вверх, как для присяги.

— Клянусь! Ни богом, ни дьяволом, а совестью человеческой, отцом своим — рурским шахтером...

— Достаточно, верю! Этого вполне хватит! С этого времени я полюбил вашего отца и большой честью буду считать встречу с ним!

— Ох, и чудной же вы, товарищ коммунист. Но сила! Этого не отнять. Почему же сразу было не рассказать всего? Теперь даю слово, сам буду прилагать усилия, чтобы сообщить Москве о тех детях...

— Отлично, Ганс! И мы пойдем каждый своей дорогой к человеческому счастью. Какое будет, зато — свое счастье!

Через несколько минут они оба лежали на том же холме голова к голове, а ноги в противоположные стороны и крепко спали. Ночь укачала их, как мать, приласкав своим безграничным спокойствием.

А стежки у обоих теперь стали одинаковы. Обойдя Перпиньян, они углубились на территорию Франции. Повсюду встречались какие-то возбужденные вооруженные солдаты. Их приходилось остерегаться, но впоследствии оказалось, что это были партизаны, которые боролись не только против оккупантов, но и против капитулянтского правительства Виши.

Это радовало Лужинского. Не до них было сейчас разгромленной внутренним фашизмом, растерзанной гитлеровцами, обессиленной Франции. Проходя замершими виноградными плантациями Лангедока, Лужинский и Горн по крайней мере не опасались нападения фашистских патрулей.

Их здесь не было. Французское население на каждом шагу возбуждено обсуждало трагедии своего государства, так неожиданно и позорно положенного под кнут фашистской диктатуры, оккупационной и своей. Кое-как подкрепившись где-то в незаметном углу, Лужинский и Горн задними дворами и заброшенными виноградниками, придорожными перелесками продвигались к Роне, в Авиньон. Надежды на тот Авиньон очень призрачны. Будучи в Англии на стажировке, Горн подружился там с авиаинженером-французом, таким же, как и сам, военным стажером. Вместе с ним и покинули Англию по окончании срока стажировки. Очень жаль, что не подружились крепче. Даже переписываться как друзья не смогли, расставшись. А как бы это пригодилось!

Какая-то новостройка в Авиньоне очень пригодилась им. Здесь и остановились, потому что Горн надеялся отыскать того француза-авиаинженера.

— Как же его фамилия, постой, — копался Горн в памяти. — Имя Ален, это хорошо помню. Да разве сыщешь его в городе среди тысяч Аленов? Крюшо... Кроне... Ален Крюшо. Черт его знает, может, и Крюшо.

— А стоит ли его искать? Война! Если и уцелел до сих пор, то разве будет сидеть в Авиньоне? Пойдем дальше, поищем лучше моих друзей, — убеждал Лужинский уже в городе.

— Это правда, твои друзья, Станислав, в эту сложную пору нам бы больше подошли. Но куда идти? Я и так уже до черта устал. Надо что-то придумать, чтобы не только идти на собственных, но и... подъезжать. Все же я предлагаю программу-максимум.

— Какую именно? Швейцария? Это не меньше, чем месяц пути, около тысячи километров наберется. Но не они определяют успешность такого марша. Придется проходить через центральные районы Франции. Нет, Ганс, давай лучше прибиваться к моим знакомым. Это каких-то двести километров, дороги периферийные, люди абсолютно надежные. Кроме того, у меня есть дела к ним.

— Коммунисты? — почти равнодушно поинтересовался летчик.

— Наверное.

— Ладно. Пойдем затем к коммунистам. На опыте убеждаюсь, что с этим народом легче преодолевать житейские трудности... Но позволь и мне попробовать свои общечеловеческие каналы? Устроились мы замечательно: к этой новостройке французы вернутся не раньше, чем через пять лет, ручаюсь. Еды тоже имеем на добрые сутки. Позволяешь?

— Ладно. Только условие: тише воды, ниже травы!

Горн искренне засмеялся, пожимая на прощание руку. Посоветовал спокойно отдыхать и не разыскивать его.

В первые часы одиночества Лужинский действительно задремал. Затем попытался начертить на цементном полу подвального перекрытия карту дальнейшего путешествия. Очень хорошо, что им удалось незаметно перейти уцелевшим до сих пор мостом через полноводную Рону. На их счастье, через мост в Тараскон проходили французские полицейские части. Вместе с ними прошли и Горн с Лужинским.

Лужинский встал, теперь на досуге еще раз перебрал в памяти то слишком счастливое форсирование реки. Могло быть гораздо сложнее. Чем дальше в глубь страны, тем больше становилось гитлеровских оккупационных войск. В Авиньоне их было полно. Может, разумнее и надежнее было бы обойти этот город... Где тот Крюшо теперь, когда вся Франция распята на штыках гитлеровских солдат.

Так и просидел почти целый день. К вечеру забеспокоился. Ведь прошло добрых шесть часов, а Горн не возвращался. Лужинский осторожно обошел строительные провалы, вышел на улицу. Летчик пошел направо, вероятно, и возвращения его следует ждать именно оттуда.

Решил пройтись в обе стороны улицы. Неужели могло случиться что-то плохое с Горном в городе, где жизнь регулируется сейчас его же соотечественниками? Выбирал то один, то другой тротуар, зашел и в небольшой городской сад, побродил по загрязненным, заброшенным аллеям, не сводя глаз с улицы.

Когда заметил, что начинает темнеть, опять вышел на тротуары. Как будто чувствовал, что именно сейчас и будет возвращаться летчик после посещения старого друга.

Он таки возвращался... Но не сам и не по доброй воле. Двое солдат крепко держали Горна, вывернув руки, как полиция водит преступников. Полоса крови перечеркивала его щеку. Кровь текла не изо рта, а из разбитого носа.

«Ну, увиделся Ганс» — тревожно подумал Лужинский, буквально окаменев от такой встречи. Откуда и куда его ведут? Собственно, куда — дело было ясное. Это и подсказало решение Лужинскому.

С трудом оттолкнулся руками от забора, мазнул грязной пятерней себя по лицу и пьяно пошатнулся навстречу конвою с Горном.

— Да-а! Таки попа-ался, голубчик...

В первый момент Горн будто обалдел от такой встречи: неужели его приятель действительно пьян?..

А приятель встал на раскоряченные ноги, голова клонится.

— Куда вы его? Отдайте мне, я его, голубчика, очищу!

— Проходи, проходи, друг, не мешай.

И в тот момент, когда конвоир коснулся поляка автоматом, чтобы отодвинуть его с тротуара, Лужинский молниеносным ударом кулака сбил солдата с ног. Автомат эсэсовца оказался в руках «пьяного». Событие произошло так внезапно, что даже Горн в первое мгновение растерялся.

И заметив, что второй конвоир мгновенно ухватился за автомат, Горн классическим ударом ноги подкосил его, и очередь выстрелов из автомата прописала небо. Лужинский молниеносно повернул свой автомат и в упор дал очередь по эсэсовцу.

— За мной! — скомандовал, хватая Горна рукой и ныряя в первые ворота, гостеприимно распахнутые перед ними каким-то французом.

— Через двор и переулком за город! Там ваши... — прошептал француз, мгновенно закрывая за ними ворота. Он не сомневался, что эти двое — переодетые французы — участники Сопротивления.

Шум, стрельба остались где-то позади. Горн бежал впереди, все время оглядываясь на Лужинского. Где-то в закутках дворов крепко пожал ему руку.

— Давай мне автомат, беги! — прошептал.

Лужинский ткнул ему в руки оружие. Но не побежал панически вперед. Схватил и повернул Горна, даже подтолкнул:

— Валяй, валяй, летчик! На высоких скоростях давай лети за город!

Наступала темнота. Это помогало укрываться, но и затрудняло побег. «Через двор и переулком за город! Там ваши...» — не забывали доброжелательный совет француза. Кто эти «ваши»? Неужели отряды Сопротивления?

В переулке бежать было свободнее. Несколько раз замечали, как случайный встречный дисциплинированно проскакивал во двор, чтобы не мешать беглецам. Позже поредели здания, слева чернел лес. «Есть смысл бежать именно в лес?» — молниеносно решал Лужинский, чувствуя, как подкашиваются ноги. Даже стрельбу в городе слышали уже как во сне.

— Ну как, Ганс? — спросил он, оглянувшись.

— Железо! Только ноги, ой ноги! И надо бы промыть рот. Давай к первому ручейку.

И уже не бежали, а, прислушиваясь, шли дальше. Не забивались далеко от дороги, чтобы не заблудиться в ночном лесу без дорожек. Тяжелое дыхание вырывалось из груди, Горн иногда отплевывается. Шум города заметно удалялся, а вместе с ним удалялась и угрожающая опасность. Повернули к ручейку...

— Сам дьявол их поймет, этих французов, — рассказывал Горн, проснувшись в лесу. — Дважды я проходил по той же улице, где жил когда-то мой приятель. А в третий раз пристал ко мне какой-то глупый патруль. Скучно, наверное, им слоняться без дела по тем улицам, дуреет голова. Сначала вроде поверили в искренность моих дружеских побуждений, вместе искали моего Алена. А потом как взбесились: подозрительной им показалась дружба немца и француза. «Зачем тебе, немцу, сдался этот Ален? Ведь он француз...» Действительно, вопрос стопроцентно немецкий: для чего немцу связываться с каким-то французом?.. Ну, вот так и поговорили. Не очень мирно, но вразумительно. Пока до драки не дошло. Драться они по-человечески не умеют, северные пруссаки — живодеры! Выбили мне зуб, но не благодарить же их за такую ​​честь! Превозмогая силы скрутил одному голову, нас же когда-то в Англии обучали джиу-джитсу. Тогда и набросились. «Большевик, коммунист», — визжат. А я и не отрицаю. Повели меня в комендатуру. А я потребовал зайти переодеться, оружие, говорю, заберу. Хотел покуролесить еще с ними, черт бы их побрал, да и тебе дать знать о моей вынужденной посадке.

— Вот как увиделся с французским другом... А ты ничего себе товарищ, сообразительный. Только «пьяного» меня не узнал.

— Ну, брат, такой пьяный! Я чуть сам не сошел с ума от той картины.

Какое-то время полежали молча. Солнце уже нагревало уголки в лесу. Где-то гремели эха отдельных выстрелов, раздирая лесные чащи.

Затем перебрели через ручей. Справа на автостраде уже громыхали авто. Несколько раз Лужинский и Горн собирались выйти на автостраду, даже пробирались на нее. По трассе шли в основном военные авто. Оба тоскливо провожали их взглядами, переглядывались и вновь углублялись в лесные чащи.

Только где-то на двенадцатый день голода и лишений вдоль дорог Лужинский, наконец, узнал ту из них, что пересекала лесные чащи дальше в сторону от Лигурийского моря, выводя снова в лесные чащи. Внимательно огляделся, присматриваясь к той дороге.

— Сейчас мы с тобой попробуем связаться с хорошими людьми, — дорожная просека действительно все больше казалась знакомой. Когда же прошли и овраг, всякие сомнения развеялись: — План будет такой: ляжешь он в том березняке, подальше от посторонних глаз, и будешь ждать...

— День, два ждать? А еды подбросишь? — пошутил Горн.

Когда зашел той же тропой в знакомый двор, почему-то не облегчение, а какой-то страх почувствовал. Пусто, не видно инвалида во дворе, гостеприимная женщина не выскочила из дома. Стал посреди двора, оглянулся.

— А-а, приятель! Опять посуду будете сдавать в Португалии? — услышал позади себя и резко обернулся.

Ничего не изменилось. Все как было раньше. Мужчина на той же деревяшке подошел и искренне поздоровался, забирая гостя с середины двора куда-то в тень.

— Ну, как ваши дела? Нашли ребенка?

Приятно обогрел душу этот благожелательный интерес к судьбе ребенка. Вспомнились еще те искренние заботы о его счастливом путешествии в Португалию. Должником себя почувствовал перед этими людьми.

Лужинский коротко рассказал обо всем. Войне не видно конца.

— Ничего! Советские генералы он Крым отобрали, на Балканы уже вышли! Такое творится, брат ... А гитлеровцы бесятся. Наши воины домой бегут.

И нетрудно было понять Лужинскому радость в этих словах инвалида. Такой же уверенный, жизнерадостный, глазами улыбается, а уста — как глыбы камней ворочают.

— Как же с протезом, так и не сделали вам еще? — поинтересовался гость.

Хозяин махнул рукой и приглушенно сообщил:

— Разве им теперь до них. Помните капитана пароходной компании, Карла Даниэля Пока? Расстреляли эсэсовцы...

Это действительно удивило и напугало Лужинского. Капитан Пока, исправный информатор полиции, злейший враг коммунистов, которым столько добра желала его сестра-врач.

— Какое-то недоразумение?

— Отказался вывезти на пароходе осужденных за дезертирство итальянских солдат. Их должны были по одному топить в океане. Офицеры и эсэсовцы пьяные, все как с ума посходили возле этих осужденных. А капитан сказал: не повезу людей на такое наказание ни за что! Повернулся и ушел с корабельного причала. Его настигла пуля. Сестру его, врача, знаете? Не смогла спасти, хотя и застала еще живого.

— Несчастная сестра! Как она?

— Сидит до сих пор. Будто ждет суда. Здесь такого произошло за это время. Так, говорите, девочка еще на острове?

— Да. И забрать ее оттуда в войну очень трудно. Дети сидят на острове, сами без всякой надежды.

Разговор завязался серьезный, внимание хозяина поощряло. Рассказывать о летчике Лужинский сначала не хотел — ведь он гитлеровский ас, каких здесь не столько боятся, сколько ненавидят. Но потом все же сказал, что Горн прибыл с острова в поисках средств для спасения детей.

Наступала тревожная ночь. В доме инвалида собралось более десятка французских патриотов, участников Сопротивления. Хозяин предупредил, что на собрании будут присутствовать гости — поляк и немец — друзья борцов «Свободная Франция».

— За этих людей ручаюсь совестью и жизнью, — заявил напоследок.

Гостей усадили за столом, чтобы всем было их видно. Некоторые улыбались к Лужинскому, узнав его еще с той первой встречи. Горн себе оглядывался, склонившись к поляку.

— Вы коммунисты? — спросил кто-то из группы.

— Да... Собственно, я коммунист, участник испанских событий, друг Каспара Луджино из Ниццы. А это мой друг, сын рурского шахтера, бывший летчик. Потерпел поражение и теперь... надежный боевой товарищ. На острове его те советские дети спасли и вылечили.

Все это своей простотой и таким неоспоримо истинным звучанием вызвало дружные аплодисменты. Люди почувствовали полное доверие коммуниста Лужинского к этому летчику немецкой армии, что волей правды человеческой стал их сообщником. Язык понимали не все. Приходилось переводить. Но все чувствовали, что этот поляк не первый раз говорит перед аудиторией, а это еще больше убеждало. Да и Лужинский почувствовал, что его слова не идут на ветер, они трогают слушателей за растревоженную мировыми событиями душу.

— Если говорить и о ваших неотложных делах, то... врача надо немедленно освободить из лап полицейских! Но у нас есть еще одно, может и значительно мельче, но неотложное дело. Нам очень нужно передать одну радиограмму в Советский Союз. Сложность этой задачи состоит в том, что все радиограммы перехватываются врагами. А сообщить мы должны о детях, о советских детях, которым угрожает опасность. Поэтому и просим помочь в этом сложном деле.

После минутной тишины сначала зашептал сосед соседу на ухо, второй, третий. И снова заговорили так, что разобрать уже что-то в этом мог только сосед. К Лужинскому пробился человек. Знакомое лицо, плотная фигура, летная форма.

— Лаверни? — обрадовался Лужинский. Двумя руками здоровался с летчиком. — Очень рад, что вы с нами, друг!

— Спасибо... А какое у вас сообщение? Нельзя передать его каким-то человеком?

— Нет, передавать человеком — это слишком долго и ненадежно. Надо по радио. Детям ежеминутно грозит опасность.

— Радио, конечно, лучше. Но все радио теперь под пристальным контролем. Наш военный радист изучал и русский язык. Кое-что интересное и нам пересказывает. На днях большой указ о награждениях снова передавали. О советских героях рассказывали.

— Как жаль, что о награждении партизан не оглашают, — сказал Лужинский.

— Группу летчиков снова наградили. А также о какой-то боевой группе «Кленовый лист» передавали. Мы все восхищались.

— «Кленовый лист»? — воскликнул Лужинский. — Подождите, друзья. А далеко тот ваш радист? «Кленовый лист» интересует и меня.

Радист был тоже на этом конспиративном собрании патриотов. Лужинский расспросил его, что именно передавали о «Кленовом листе». В тылу врага воюют... В рассказе об их героических поступках упоминались имена Виктор... Вадим... И женщина какая-то — Маруся.

— Маруся... Виктор... Вадим... «Кленовый лист»! — громко рассуждал Лужинский. — Какие могут быть сомнения!.. Товарищи, эти имена мне хорошо известны. Это выдающиеся бойцы народной мести!.. Для них... для них тоже нужно наше сообщение о тех советских детях. И особенно о судьбе девочки!..

— Значит, должны передать! Только открытая радиограмма всем доступна. А шифровка... Какая тут шифровка, когда никто не знает их кода! — с грустью жаловался летчик.

— Да, в этом и заключается самая большая сложность. Можно бы сообщить только о самом факте: скажем, дети живы, но в опасности. И договориться о каком-то коде. Словом, это таки сложность, а известить надо.

Летчик встретился взглядом с радистом, оглянулся на ночь, словно искал в темноте простых путей помощи этим людям. Наконец, Лаверни тихо обратился к Лужинскому:

— Составьте ваш лаконичный текст, мы передадим. Только на каком языке?

— Очевидно, на немецком. Но это не основное препятствие...

— Лучше по-французски. Составляйте текст.

И пошел с радистом в группу людей. Горн шептался с несколькими молодыми солдатами, договаривался о том, как спасти из-под ареста врача, сестру убитого капитана пароходной компании. Ведь она сидела не в тюрьме, а в управе коменданта города.

Ганс Горн глубоко пережил свой арест в Авиньоне. Он все еще горел жаждой мести этим тыловым «воинам», как презрительно называл теперь комендантские гарнизоны.

Но в тех нынешних настроениях летчика слышалось уже и нечто более устойчивое, чем только месть за обиду. Его увлекала и убеждала искренность и самопожертвование коммуниста Лужинского. От того все вокруг становилось значительно яснее, ближе и его человеческому достоинству. Та несчастная женщина-врач, сестра казненного капитана, как будто становилась уже и его сестрой...

Сбив набок берет, Горн горячо отрицал или одобрял радикальные предложения.

Лужинский вышел с Лаверни на улицу. Его немного беспокоило то, что о деле теперь знает около десятка человек. Не проболтается ли кто-то из них?

— Будьте спокойны, товарищ. Здесь были только такие люди, которых предупреждать об осторожности в разговорах не приходится.

— Спасибо. Это очень важно...

И задумался, идя по двору, как он задумывался каждый раз, решая сложные проблемы. По селу уже начинали свою предутреннюю перекличку петухи. Отдаленно шумели морские волны, и изредка раздавалось гудение ночного самолета.

— Должен передать текст радиограммы. Собственно, у меня их целых два. Если действительно тот радист надежный человек, можно было бы посоветоваться и с ним.

— Абсолютно наш человек! Все мы здесь свои... Давайте ваш текст.

— Подождите. Подумаем вместе. Представим себе, что мы посылаем в эфир телеграмму, где укажем точный адрес детей. Чего ждать дальше? — и загреб пятерней и без того взъерошенного волосы.

— Трудно что-то представить. Наверное, там захотят проверить. Вполне возможно, что пришлют дипломатические письма, а может, и... самолеты.

— Верно, товарищ Лаверни. Могут послать самолеты и забрать детей. Теперь возникает вопрос сложнее: государство может послать самолеты?

Летчик молчал, задумчивый. Действительно, предполагать в этих условиях можно что угодно. Но он не видел какой-то причины бояться этого.

— Представим себе, что прибыли самолеты другого государства. Какого именно? Если это самолеты союзников России — это очень хорошо! Возможно, конечно, что полетят и вражеские.

— Это нас и беспокоит, чтобы не поспешили вражеские самолеты, — тоже задумчиво сказал Лужинский.

Лаверни сразу же возразил.

— Вражеские, это надо понимать, — немецкие, итальянские, так как японских здесь быть не может.

— Именно немецкие, гитлеровские.

— Могу вас успокоить, я же летчик. Только на собственной территории они достаточно свободны и активны. Вне ее господствует авиация союзников. Не знаю, где дети, но...

— Дети на острове в океане. Вам я полностью доверяю.

— Там господствует авиация союзников, в основном английцы, уверяю вас.

Лужинский снова взял за руку летчика, притянул его ближе к себе, чтобы только прошептать:

— Умоляю вас, никому об этом ни слова. Действительно, вы правы. На тех островах гитлеровцам не светит летать. Так, значит, осмелимся?

— Давайте ваш полный текст.

Лужинский ткнул в руку летчика текст радиограммы на немецком языке. Рука дрожала, он глубоко переживал, как будто рисковал государственной тайной большого значения. Летчик посветил фонариком под полой, вслух, но тихо прочитал текст радиограммы:

— «SOS! Четверо советских пионеров и девочка Нина находятся на острове в океане. Координаты... Посадка самолета возможна на косе юго-запада острова. Коса — песок, галька, Лужинский».

— Есть, товарищ! Радиограмма будет передана в двадцать один ноль-ноль по московскому времени. Будьте уверены!

На этом и распрощались. Во дворе Лужинского поджидал Горн. Увидев, быстро подошел. Был радостно взволнован, дух ему захватывало от восторга.

— Договорились, друг! Через полчаса на рассвете операция... Врач будет спасена и доставлена ​​куда-то сюда, в горы, в безопасное место! — Горн схватил руку приятеля и крепко пожал ее. — Благодарность за хорошую школу! Я, кажется, нашел ту надежную тропу, которую долго искал для сближения с отцом!.. А врач сегодня же будет в полной безопасности. — И Ганс побежал догонять своих товарищей по предстоящей операции.

Традиции Ниццы как курортного города значительно нарушились с приходом гитлеровских войск. Почти целые сутки не утихали шум, стрельба на широком дворе и в домах комендатуры. Но постепенно гестаповцы утолили свою первую жажду «деятельности»: были расстреляны многие граждане города. В конце концов, влияло и то, что дела Гитлера на фронтах катастрофически ухудшались. После двенадцати часов ночи дом комендатуры замирал, как и в этот день. Во дворе стояли только ночные сторожа.

В то предутреннее время в комендатуре Ниццы еще было спокойно и тихо. К парадному входу, где, подремывая, сидел часовой, подошли двое эсэсовцев, держа под руки третьего — совсем слабого капитана-летчика. Голова его свисала на грудь, ноги волочились по земле.

Один из эсэсовцев обратился к часовому:

— Старшего!

Часовой вскочил, откозырял. Перед ним был молодой офицер с многочисленными орденами на груди и с пистолетом в руке. Второй рукой он поддерживал ослабевшего летчика. Часовой только обернулся, чтобы нажать кнопку. Кнопка, очевидно, была бдительно охраняема. Тотчас же застучали несколько ног, хлопнул замок, и на дверях встали двое вооруженных эсэсовцев. Часовой только указал головой на офицеров с больным или раненым летчиком.

— Капитану срочно нужна врачебная помощь, — ответил офицер, поддерживая Горна.

Ни форма на всех трех, ни оружие, ни поведение или речь не вызвали никаких подозрений. — Я сейчас позвоню в роту...

— Это будет поздно. Ему нужна немедленная помощь! — сказал офицер с орденами.

— Так, может, помогла бы та арестованная врач? — напомнил эсэсовец-часовой.

— Давайте ее сюда! — приказал офицер.

В хлопотах и ​​спешке ни один из трех дежурных даже не подумал о какой-то проверке документов.

— Лейтенант, вы остаетесь здесь, а мы с часовыми и без вас справимся. Пойдем скорее.

Часовой пошел по коридорам впереди, за ним один из прибывших повел «чуть живого» капитана Горна, еще один часовой замыкал этот кортеж. Передний заскочил в какие-то двери и быстро вышел с ключом. Его снова пропустили вперед, и, пока дошли, он уже успел открыть дверь арестантской, включил свет.

Комната ярко осветилась большой лампой. Почти в тот же миг с дивана встала пожилая, седая женщина.

— Вы врач? — спросил тот, что ввел больного капитана.

— Я арестант, а не врач, — тихо ответила женщина, вздохнув. Но встала с дивана, потому что на него уже сажали больного. Он упал головой на смятую подушку.

— Капитан! Капитан Горн! Вот врач. Сейчас она осмотрит... Немедленно осмотрите больного! — распоряжался эсэсовец. И еще раз обратился к еле живому капитану: — Капитан, можете сказать врачу, что там у вас?

Больной открыл глаза и выразительно моргнул веками. Он может говорить с врачом. Эсэсовец отошел. Повернувшись, жестом отправил обоих эсэсовцев и сам вышел за ними, плотно прикрыв дверь. Врач вздохнула, взяла стул и подсела к больному.

— Что с вами, больной? Я же арестованный и, кажется, осужденный вашими... врач.

— Мы знаем об этом, — прошептал больной, поднимая голову. — Простите, с вами говорили не совсем вежливо. Это маневр...

Врач даже отшатнулась от неожиданности. Даже на двери обернулась — машинальный жест, потому что на какую-то помощь или разъяснения оттуда не надеялась. К тому же там, за дверью, в коридоре, что-то случилось страшное. Ахнул и упал на пол человек, неуклюже гикнув. А больной уже сидел, даже улыбался:

— Простите, госпожа врач... В ваших же интересах ни на что не обращать внимания! Вы должны повиноваться нам: вас освобождают отсюда друзья. Повинуйтесь малейшим движениям руки. Никакой я не больной. Как только откроется дверь, немедленно выходите отсюда. Вам покажут, куда идти. На стрельбу и ни на что не обращайте внимания. За углом справа, в переулке, будет наше авто. Слушайте внимательно: мы знаем, что вы умеете водить. Садитесь и — полный газ! Выезжайте на Набережное шоссе. Там тоже ни на что не обращайте внимания. Выезжайте на тридцать шестой километр, возле дороги справа в лес, и остановите машину. Немедленно выходите на ту боковую лесную дорогу. Вам помогут ваши хорошие друзья. Вы готовы?

— Просто не пойму. Если это та же шутка, что и с братом...

— Госпожа врач, с такими делами нам не до шуток! Итак, полный газ и на тридцать шестой, не забудьте, на тридцать шестом километре.

Резко распахнулась дверь. Капитан Горн вскочил с дивана, в руках уже был кольт. Врач тоже встала со стула и, заметив кивок головы капитана, пошла к двери. В коридоре лежал труп одного из дежурных эсэсовцев. Где-то за закрытыми дверями снова слышалось кряхтенье, тяжелый стон, падение. Врач переступила через труп и оглянулась на капитана. Он перехватил ее взгляд — кивнул головой.

Подойдя к выходу, врач еще раз для верности оглянулась. Увидев такой же успокаивающий кивок капитана, открыла дверь. Сначала отшатнулась, но пересилила страх, перешагнула еще через один труп и прошла мимо часового эсэсовца, который на коленях стоял с поднятыми перед маузером руками, с кляпом в зубах.

Не слушая и не замечая больше ничего, врач быстро сбежала по ступенькам, повернула за угол. Через минуту хлопнули автомобильные дверцы, загудел стартер, затарахтел мотор. Авто сорвалось с места и понеслась по улице. Мгновение, и оно уже мчалось по набережной. Вскоре машина исчезла в предрассветном мраке.

— Прикончить и этого или... — спросил офицер у капитана Горна.

— Оставь. Будет кому рассказывать... — махнул рукой капитан Горн.

И быстро сошли по ступеням. Вскоре во дворе комендатуры раздался выстрел, послышались тревожные крики, шум...

А капитан Горн и его товарищи в тот миг уже были за углом, где только что стояло авто.

— За мной и тихо: мы патруль... Стрелять только в крайнем случае. Возьмите, капитан, свой берет. Отлично действовали! Доведешь капитана до Ричардо. А сам... на службу! Ни минуты опоздания!

Капитан Горн даже оглянуться не успел, как лейтенант исчез. Невольно взялся за того, что остался.

— Может, мне вернуться туда? — напомнил о себе лейтенанту СС.

— Нет, только на следующую ночь и... только со мной. Тот помилованный нами, наверное, же узнает вас.

Где-то на побережье вновь прозвучало несколько выстрелов.

— Не в авто с врачом стреляют ли там? Давай, капитан, быстрее! За мной в переулок и не жалейте ног! В комендатуре началось.

Врач внимательно следила за километражными тумбами на трассе. Показалось, что слышала какие-то выстрелы сзади. После тридцать пятого километра сбавила газ, притормозила. Только теперь поверила, что все это не игра. Какие-то выстрелы далеко слышала, когда заглушала мотор, но вокруг все молчало. На тридцать шестом километре должна быть просека и дорога направо. Вот и столб, а затем и просека. Авто уже катилось по инерции. Врач только тронула педаль тормоза, оно и остановилось. Вышла из машины, огляделась. Направилась по дороге уверенной походкой. Стрельба в городе немного беспокоила. Где-то там ее отчаянный спаситель-капитан... Вдруг услышала, как кто-то включил мотор. Невольно оглянулась, хотя и ждала чего-то подобного: это авто должны немедленно отвести отсюда. Авто взревело натужно и двинулось дальше по дороге. На его месте стоял мужчина. Заметив женщину, бросился догонять ее

— Доброе утро, мадам Зельда. У нас все в порядке! — сказал на бегу.

— Доброе утро. Спасибо, не жалуюсь. Только не понимаю. А где тот немецкий летчик, мой спаситель? Там такая стрельба началась.

— Мы ждали той стрельбы значительно раньше. А с капитаном вы увидитесь завтра, если... ничто не помешает. Вот сюда, пожалуйста, лесом пройдем. Вы не устали?

— О, нет, спасибо. Все это так загадочно.

— Не так загадочно, как четко. Хорошо подготовились. Пока вроде все в порядке. Могу вам сказать и остальные планы. Сейчас мы идем к леснику на участок. Он поселит вас на две-трое суток в одном из своих охотничьих домиков. Это вполне безопасно. Вас присмотрят там... Потом переведут ночью к одному летчику, где и поселят на длительное время. Возможно, со временем вывезем куда-то дальше. Во всяком случае фашистам уже вас не достать.

— А кто же тот капитан, если это не секрет?

— Бывший гитлеровский летчик. Замечательный и верный товарищ. Вы, кажется, должны были бы помнить одного поляка, друга Каспара Луджино по испанским событиям.

— Как же, помню. Где он?

— Он организатор вашего освобождения из гестапо и друг этого летчика! Теперь борется вместе с нами в отряде «Свободная Франция».

Молочная занавеса чуть шевелилась под дуновением легкого ветерка над островом. Сквозь утренний туман кое-где просматривались густые ветви деревьев, обрывы. Океан словно подкрадывался к той кисейной пелене и обессилено ревел волнами. Туман медленно отступал в заросли, снимался облаком вверх. На побережье широкая песчаная коса действительно огибала почти половину острова прекрасным пляжным поясом. Повернув раз и примерившись, самолет зашел на посадку и мастерски приземлился. Не выходя из кабины, летчик осмотрел место посадки, прикинул в уме, как будет взлетать, потом подошел к радисту, который уже включил радиоаппаратуру.

— Алло, говорит Адамсон. Самолет «Эфир 47», «Эфир 47»! Да, да, Адамсон. Прекрасно приземлились. О'кей! Пионеры? Записывайте, да, да записывайте: четверо советских мальчишек и девочка... категорически отказались вернуться на коммунистическую родину! Да, отказались, это я вас уверяю. Сняли красные пионерские галстуки и в слезах умоляют забрать их, спасти от коммунизма! Да, да, четверо ребят и девочка. О'кей, все как один отказались возвращаться в Советы. Везу их на базу «Корсар»! Подготовьте корреспондентов. Адамсон. О'кей!

Сбросил наушники и, наконец, пошел к двери. С них уже свисал трап. Члены экипажа осматривали самолет, осторожно поглядывая на волны океана.

— Видели их? — спросил он, спускаясь по трапу на приглаженную волнами приливов шлифованную гальку.

Механик неуверенно оглянулся вокруг, пожал плечами. Туман брался лепешками, поднимаясь над островом.

— Не видно, наверное, там... — показал кивком головы на лес и горы острова. Адамсон потянулся на чистом воздухе, сделал несколько гимнастических упражнений.

Всходило солнце. Окинув взглядом побережье, Адамсон повернулся и пошел вдоль берега к крутым лесистым берегам. За ним двинулись еще двое из экипажа.

Песчаная коса понемногу шла вверх, острые большое скалы высились над лесом. Показалась и недавно утоптанная тропинка. Адамсон довольно улыбнулся. Тропинка то карабкалась на кручу, то спускалась в долинку, заросшую свежей растительностью.

Пилот спешил. Вышел еще на один холм и вдруг увидел... Закрытый со всех сторон вековечной растительностью, на зеркальной поверхности небольшого залива стоял военный немецкий катер производства бременских заводов. С обрыва на борт катера были переброшены деревянные лестницы.

— Видимо, пионеры еще спят в каюте, — насмешливо сказал Адамсон к своим спутникам.

Летчик оглянулся и заметил мазанку, стоявшую поодаль. Экзотика, робинзонада! Показал рукой на постройку. Торопясь, ступил на лестницу. Раскрытые люки — и ни одного человеческого звука вокруг.

Где-то глубоко в сознание проникло подозрение, что здесь никого нет. А радиограмма ведь уже передана, собираются корреспонденты!..

— Хэл-ло-о! — крикнул в открытый люк катера. Пустым эхом откликнулось тревожное «ло-о»

Потом он повернулся к хижине, послал туда бортмеханика.

— Что они там, товарищи? — спросил летчик, иронически подчеркивая слово «товарищи».

— Нет и духа! Недавно еще, видно, спали здесь, но...

Адамсон бросился по лестнице вниз, в трюм катера. Повсюду открыты двери. Были — и нет их!

Тогда вспомнил о своей поспешной радиограмме. Какая неосторожность, безрассудство, кокетство политической акцией: «...Категорически отказались вернуться на коммунистическую родину...»

Пионеров и в помине нет на острове. Может, англичане перехватили? У них здесь ближе есть базы. Адамсон терялся в догадках, не знал, что же делать дальше. А может, может, немцы? Постой, постой — на берегу, кажется, действительно видны были следы колес самолета...

Адамсон пулей выскочил наверх, сбежал по трапу на берег и поспешил на песчаную косу, к своему самолету. За ним едва успевал бортмеханик и второй пилот. Так и есть. Здесь уже был самолет.

— Какой же я дурак! А все это туман. Вот же гады, какая несолидарнисть! Таки перехватили! Что же теперь? Еще одну радиограмму посылать: сбежали, мол, передумали?

— Мистер Адамсон, видно, кто-то опередил нас. Ширина колес, как и у нашего, — крикнул второй пилот.

— Знаю, англичане с островов... Самолет готовить к вылету!

— Есть к вылету!

Через несколько минут моторы мощно взревели, и самолет пошел по песку, набирая разгон. Пронесся вдоль берега, на краю косы, подмытой волнами, оторвался, взлетая уже над бурными волнами океана.

Генерал Армии прочитал поданную ему перехваченную радиограмму летчика Адамсона и расхохотался. Адъютант едва сдерживался, чтобы и себе не рассмеяться.

— Летчик Каспар Луджини читал это? — спросил генерал, тяжело дыша от безудержного хохота.

— Еще нет. Дать прочитать? — спросил адъютант.

— Подождите. Надо полагать, что эту радиограмму Адамсона перехватили другие станции?

— Так точно... Даже гитлеровская пропаганда уже подхватила сообщение Адамсона, бросила в эфир с крикливым шумом:

«Группа советских юношей и с ними дочь известного советского генерала отказались от коммунистического рая».

— Позовите ко мне майора Луджини, — велел генерал, поднимаясь из-за стола. — А что ответил генерал Дорошенко?

— «Радиограмму принял, через час прибуду самолетом».

— Мария Иосифовна?

— «Радиограмму получила. Сердечная материнская благодарность». Больше ничего, товарищ командующий. У нее же нет своего самолета.

— Почему наш не послали? Немедленно свяжитесь с партизанкой и пошлите за ней самолет. Кстати, и тех детей, в отряде, пусть вывезут. Им же учиться надо.

— Есть послать самолета. Майор Луджини прибыл, ждет в комнате.

Командующий вышел в ту комнату, поздоровался с разогретым от быстрой ходьбы майором Луджини:

— Слышали, летчик Адамсон радирует с острова, наши пионеры сорвали с себя красные галстуки? А вы привезли их оттуда в одних трусах. Где же галстуки? Пионеры, хвастается Адамсон, потребовали вывезти их в тот капиталистический «свободный мир». Естественно, что Адамсон охотно исполнил их волю. Даже гитлеровское радио подхватило эту чванливый похвальбу... — командующий повернулся и взял из рук адъютанта бумажку: — Вот, товарищ майор, есть радиограмма о награждении вас еще одним орденом за удачную операцию по вывозу ночью пионеров с острова!

— Прибыл генерал-полковник Дорошенко! — доложил адъютант.

— Заходи, заходи, Андрей Тихонович. Здесь как раз и майор Луджини...

— Позвольте мне, как отцу спасенной дочери, не по-военному поблагодарить летчиков, — и Андрей Тихонович крепко обнял Каспара Луджини.

— Адъютант, связались с Марией Иосифовной?

— Так точно, самолет послан. Она прибывает с пионерами.

— Ну, что же, товарищи! Наступаем на всех фронтах, наступаем... И эта операция, которую так героически подготовили и провели наши друзья, в том числе Станислав Лужинский и майор Каспар Луджини, равна почетной победе! Советское правительство высоко награждает вас, товарищи, за прекрасно проведенную операцию по спасению наших робинзонов. О летчике Горне обещал Лужинский дать какие-то дополнительные сведения... Они оба борются в отряде французских патриотов.

В комнату вошли четверо загорелых, возмужалых юношей в новых костюмах, красных пионерских галстуках. Один из них вел за руку шестилетнюю девочку. Такая же загорелая, немного будто испуганная от неожиданности. Осмотрела генералов, перебегая глазами по комнате.

— Папа-а! — крикнула. Робко оторвалась от руки Олега.

Генерал подхватил ее на сильные руки, крепко прижал к груди. Затем, обессиленный радостью, оперся на стол.

— Ниночка, Нинуся! Мой Кленовый листочек, сорванный такой сумятицей! — произносил, ничего не видя и не слыша.

— Адъютант, — приказал командующий, — немедленно передайте в эфир официальное сообщение!

Генерал Дорошенко поставил дочь рядом с ребятами и сам вытянулся, будто замыкая тот ряд робинзонов.

— Группа советских детей, — начал командующий, — заброшенных войной на необитаемый остров Атлантического океана, сегодня вывезена с острова на родину самолетом под пилотированием Героя Советского Союза майора Н. Дети здоровы и чувствуют себя хорошо.

Командование группы советских войск...

...С текстом этой радиограммы одной ночью и зашел Станислав Лужинский с бойцами отряда в семью Каспара Луджини в Ницце — он знал уже, кто такой этот Герой Советского Союза майор Н. С ними же была и врач Зельда Пока и летчик Лаверни. Он побывал в лапах гестапо, но герои Сопротивления вырвали его. Забинтована голова, на марле подвешена рука. Но уста улыбающиеся, в воспалительных глазах радость. Его старший коллега, летчик-коммунист, — прекрасный пример для них, молодых!..