Клеопатра

Глава 5 Человек — животное политическое

«Я не представляю, как мыслящий человек может быть счастлив в наше время», — произнес Цицерон незадолго до того, как Клеопатра впервые ступила на римскую землю. После изматывающего военного десятилетия причины для пессимизма были не только у оратора, но и у большинства римских граждан. В городе несколько месяцев «творился великий хаос», и Клеопатра отлично это знала, а потому старалась действовать с умом. При помощи своих советников царица наладила контакт с высшими слоями римского общества. Она не могла позволить себе пренебрегать особенностями тамошнего политического ландшафта. Жизнь города была пронизана острой тревогой о завтрашнем дне. Реформы Цезаря дали определенную надежду на будущее, но удастся ли ему снова сделать Республику единой? Слишком долго все жизненные устои пребывали в перевернутом состоянии, конституция попиралась, произвол брал верх над законом. Цезарь вознамерился вернуть жизнь в прежнее русло, благо его собственная власть крепла. Полководец контролировал выборы и влиял на приговоры суда, сводил счеты, награждал верных, наказывал предателей. Власть Сената таяла на глазах. Стали поговаривать, что в Риме под видом республики возрождается монархия. Раздосадованный Цицерон предсказывал три возможных варианта развития событий: «Бесконечная война, чудесное избавление или окончательная гибель».

Вернувшись из Испании, Цезарь во всеуслышание объявил о том, что последние сторонники Помпея повержены и гражданская война окончена. Полководец осел в Риме на долгие мирные четырнадцать лет. Их роман с Клеопатрой продолжался, несмотря на общественное мнение. Римский народ, совсем как мы сейчас, не мог взять в толк, отчего египтянка никак не уберется восвояси. Клеопатра давно привыкла к нелюбви толпы; теперь эта привычка оказалась кстати. Тому, кому приходится балансировать между поклонением и презрением окружающих, не позавидуешь. И все же трудно представить, что восточная красавица не вызывала у римлян если не восхищение, то по крайней мере любопытство. Следуя заветам отца, Клеопатра не упускала случая продемонстрировать щедрость; Авлет раздавал взятки и влезал в долги, его дочь делала дорогие подарки. В пользу царицы говорил и гибкий, утонченный ум — то, что всегда ценилось в Риме.

Появление египтянки сказалось и на римской моде; вслед за ней горожанки стали заплетать десятки маленьких косичек и укладывать их венцом вокруг головы. Римское общество было стратифицированным, в нем чрезвычайно ценился статус. Происхождение, образование, деньги имели огромное значение. Клеопатра была выходцем из среды, в которой социальные нормы ценились не меньше, чем в Риме. Застольные беседы римских интеллектуалов мало отличались от александрийских. Чуткая и внимательная гостья, египтянка быстро овладела искусством утонченной политической сплетни и столь ценимой в Риме ни к чему не обязывающей легкой болтовни, которая, как тогда говорили, дает настояться вину. Самым желанным собеседником был «не болтун и не молчун». За ужином говорили о политике, науке, искусстве, касались и вечных тем: что первично, курица или яйцо? Почему с возрастом развивается дальнозоркость? Отчего евреи не едят свинины? Клеопатра была гостьей Цезаря, и одиночество ей не грозило (сам Цезарь презирал кривотолки. «Сплетни его не интересовали», — уверяет нас Дион). Вилла диктатора притягивала интеллектуалов и опытных политиков. Всем хотелось познакомиться с утонченной, щедрой, экзотической царицей. И многим она наверняка нравилась. Но до нас дошли показания всего одного свидетеля, римского златоуста, который, по словам современников, «вгрызался в противников, словно пес». «Я ненавижу царицу», — заявил Цицерон. Историю пишут ораторы.

В сорок пятом году мастер красноречия был благообразным шестидесятилетним старцем, все еще красивым, несмотря на морщины и седину. Клеопатра застала Цицерона на пике вдохновения, в момент создания важнейших философских работ. За год до этого он оставил жену, с которой прожил тридцать лет, и женился на молоденькой девушке из богатой семьи. По словам самого Цицерона, на этот поступок его подвигли те же причины, что заставили Клеопатру искать защиты Рима: «Я не чувствовал себя в безопасности и не знал, где искать спасения от интриг негодяев, которым не давало покоя мое состояние». Однако оратор нашел путь к спасению: «Я предпочел верность новых друзей предательской натуре старых». Попросту говоря, Цицерон — одаренный отпрыск неродовитой семьи, вознесенный на вершину собственным талантом и непревзойденным политическим чутьем — женился второй раз из-за денег.

В том, что Цицерон нанес визит Клеопатре, нет ничего удивительного, как и в том, что, едва выйдя от царицы, он тотчас обрушил на нее всю силу своего обличительного слова. У великого оратора были две интонации: льстивая и гневная. Обе в равной мере годились для одной и той же персоны; Цицерону ничего не стоило посылать человеку проклятья, а на следующий день присягнуть ему в верности. Он был великим писателем и великим себялюбцем с непомерно раздутым эго и острой чувствительностью к обидам, реальным и мнимым. Римский Джон Адамс, он прожил жизнь с оглядкой на будущие поколения. Цицерон верил, что его будут читать и через тысячу лет. Трудолюбивый и въедливый, да к тому же талантливый, он считал своим долгом знать, какими землями владеет каждый знатный римлянин, где он живет и в какие круги вхож. Оратор три десятилетия подряд находился в самом центре политических событий и не желал ничего пропускать. Он был помешан на власти и славе. Никто не мог избежать его железной хватки, особенно если был красив, богат, известен, способен содержать войско и имел пристрастие к красивой жизни в римском понимании. Кстати, самого Цицерона нельзя было назвать любителем репы. Он обожал роскошь во всех проявлениях.

Причиной размолвки, определившей судьбу Рима, стала обещанная Клеопатрой Цицерону книга или рукопись; очевидно, речь шла об одной из единиц хранения Александрийской библиотеки. Как бы то ни было, царица не выполнила обещания. Она даже не подозревала, что это означало для оратора. Позже Клеопатра еще сильнее ранила чувства Цицерона, прислав к нему своего человека. Посланник хотел видеть не хозяина дома, а его лучшего друга. Здесь великий оратор умолкает, будто не найдя, что сказать, но мы и через две тысячи лет понимаем, он был не столько обижен, сколько смущен. Цицерону не пристало что вести беседы с Клеопатрой, тем более просить ее об услуге. А ведь он успел ощутить на себе действие ее чар, да еще какое. Оратор принялся оправдываться перед товарищем, утверждая, что «говорил с царицей исключительно о литературе, и между нами не было сказано ни единого слова, которое я не решился бы повторить прилюдно». Ровным счетом ничего предосудительного. Посланец Клеопатры может подтвердить. Поздно: репутации Цицерона был нанесен ощутимый удар. Цицерон преисполнился гнева. Он больше не желал иметь никаких дел с египтянкой. Да что эта женщина себе позволяет? Мало кому доводилось платить такую цену за забытую книгу; отныне Клеопатра сделалась заклятым врагом оратора, который, впрочем, рискнул выплеснуть свой гнев в страстных речах, лишь когда та покинула Рим навсегда. Пока египетская царица оставалась в городе, Цицерон по-прежнему захаживал на виллу Цезаря.

Кроме истории с книгой, у Цицерона были и другие причины встретить Клеопатру враждебно. Нераскаявшийся сторонник Помпея, он недолюбливал Цезаря, а тот в свою очередь относился к оратору весьма прохладно и ценил его мудрость не слишком высоко. Цицерону было в чем упрекнуть и отца Клеопатры. Он хорошо знал Авлета и считал из ряда вон плохим правителем: «его александрийское величество» не годился в цари «ни по крови, ни по духу». Непоколебимому республиканцу приходилось тратить на бесчестные египетские дела куда больше времени, чем ему хотелось бы. Когда Клеопатра была совсем юной, Цицерон рассчитывал на должность посла при дворе ее отца и всерьез переживал из-за своей репутации в Риме и в истории. Отношения оратора с женщинами складывались нелегко. Он сетовал, что его первая жена слишком сильно интересуется политикой и пренебрегает домашними делами. Цицерон только успел избавиться от одной сильной женщины, и ему вовсе не улыбалось иметь дело с другой такой же. В то же время он обожал свою дочь Туллию и гордился тем, что сумел дать ей первоклассное образование. Туллия умерла родами в феврале сорок пятого года. Ей не было и тридцати. Несчастный отец был убит горем. Боль утраты он ощущал почти физически. Оратора то и дело охватывали приступы рыданий, и друзья подолгу не могли его успокоить[34]. Потеря не заставила Цицерона смягчиться по отношению к другой умной и образованной женщине, ровеснице его дочери, которую, безусловно, ожидало славное будущее. Убедившись, что новый брак не оправдал ожиданий, оратор с легким сердцем избавился от юной жены через несколько месяцев после свадьбы.

«Высокомерие царицы, которое она не раз демонстрировала, гостя на берегу Тибра, заставляет мою кровь кипеть от возмущения», — неистовствовал Цицерон в середине сорок четвертого года. Кто бы говорил. Оратор и сам признавал: «Порой я бываю склонен к неразумному тщеславию». Позже Плутарх высказался по этому поводу еще более определенно. Цицерон, несомненно, обладал выдающимся умом, блестяще владел словом, но при этом был до отвращения самовлюбленным. Его лучшие сочинения пронизаны бесстыдной похвальбой. Дион выразился еще резче: «В своем поколении он был самым выдающимся хвастуном». Тщеславие было основным источником творчества Цицерона и едва ли не единственным смыслом его жизни. Для мыслителя не было большего наслаждения, чем тайком обойти закон о роскоши. Цицерону нравилось чувствовать себя богатым интеллектуалом, собирателем книг. И в этом крылась главная причина нелюбви оратора к Клеопатре: образованные женщины, владевшие более обширными библиотеками, оскорбляли его самим фактом своего существования.

Цицерон называл Клеопатру бесстыдной, однако «бесстыдство» вообще было его любимым словом. Цезарь не знал стыда. Не ведал его и Помпей. Союз Цезаря с Марком Антонием — для которого у оратора нашлось немало нелестных выражений — был воплощением бесстыдства. Александрийцы были совершенно бесстыдны. Бесстыдной оказалась и победа в гражданской войне. Цицерон привык, что все вокруг слушают только его. Не хватало еще соревноваться в остроумии с Клеопатрой. И с чего это она держится так заносчиво? Царственные манеры восточной гостьи оскорбляли чувства убежденного республиканца, который не мог похвастать знатным происхождением. Впрочем, высокомерие Клеопатры раздражало не только Цицерона. Возможно, царице и вправду стоило вести себя более осмотрительно. Возможно, она действительно проявляла бестактность и характерную для своего семейства спесь. Клеопатра не терпела панибратства и не стеснялась напомнить собеседникам, что перед ними правительница великой страны. Презрение — лучший способ защиты для того, кто оказался среди чужаков; у царицы были все основания смотреть на римлян свысока. Никто в городе не мог сравниться с ней благородством происхождения. Цицерона это приводило в ярость.

Обстановка вокруг гордой царицы и безутешного философа все больше накалялась. Поглощенный военными заботами, Цезарь не спешил решать другие проблемы, не менее важные, по мнению его сограждан. Список дел выходил весьма внушительный: реформа суда, сокращение расходов, восстановление казны, введение общественных работ, признание новых граждан, исправление нравов, возвращение былых свобод. Иными словами, «спасение самого славного из городов от окончательного падения». Цицерон вместе со всеми пытался постичь мотивы диктатора: задача, обреченная на провал в сорок пятом году и по сию пору весьма неблагодарная. Полководца осыпали всеми мыслимыми почестями, почти обожествляли, точно какого-нибудь восточного монарха. В храмах начали ставить его статуи. Его изображение из слоновой кости, словно образ бога, несли по улицам во время процессий. Цезарь пользовался практически неограниченной властью. (Цицерон тщательно подсчитывал очередные проявления бесстыдства, с подобострастием принимая приглашения на виллу диктатора). В то же время среди римлян подспудно росло недовольство: Цезарь был известен как полководец, выигравший триста два сражения, тридцать раз одержавший верх над галлами, «неустрашимый и непобедимый». Но он же был излишне склонен к компромиссам, не уважал традиции, вел себя как солдат, но не как политик. В городе то и дело случались вспышки недовольства, умело подогреваемые Цицероном и прочими экспомпеанцами.

В феврале сорок четвертого года Цезаря провозгласили пожизненным диктатором. Новые привилегии сыпались на него, словно из рога изобилия. Отныне он должен был носить одежды триумфатора и восседать в кресле из слоновой кости, определенно напоминавшем трон. Впервые в римской истории его изображение стали печатать на монетах. Сообразно обожанию росло и недовольство, хотя Сенат сам «всячески восхвалял и превозносил его, чтобы потом распространять клевету о том, с каким наслаждением он принимает восхваления и с каким высокомерием — почести». Цезарю, быть может, стоило отказаться от такой чести, но не принять подношений означало оскорбить дающих. Трудно сказать, что перевесило, чудовищное эго или немыслимые почести, но эта тяжесть в один прекрасный день похоронила Цезаря. В довершение ко всему, полководец затеял новую грандиозную военную кампанию, не сулившую его согражданам ничего хорошего. Цезарь обратил свой взор на Парфию, страну на восточной границе Рима, до сих пор сопротивлявшуюся притязаниям могущественного соседа. Предстоящая разлука могла разбить Клеопатре сердце, сам диктатор в то время жаловался на здоровье, но Парфия открывала Риму путь в Индию. Пятидесятипятилетний Цезарь задумал поход, обещавший продлиться не менее трех лет. О Парфию в свое время сломалась военная машина Александра Македонского. Цицерон сомневался, что Цезарь вернется назад.

В начале весны сорок четвертого года полководец отправил шестнадцать легионов и большую часть конницы в Парфию, пообещав, что возглавит их восемнадцатого марта. Отдав необходимые распоряжения о том, что делать в его отсутствие — Клеопатра наверняка старалась им следовать, — Цезарь начал спокойно собираться в дорогу, но по городу катилась волна уныния и страха. Кто будет править в городе? Что станет с Римом? Беспокойство было вполне обоснованно: отправляясь в Египет, полководец оставил вместо себя Марка Антония. Тот оказался неумелым и ненадежным правителем и ко всему прочему снискал репутацию расточителя. Тех, кто ждал, когда Цезарь наконец восстановит Республику, смутило зимнее предсказание оракула. По словам пророка, Парфия могла покориться только царю. Стало быть, чтобы одержать победу, диктатор должен был принять корону. Предсказание можно было со спокойной совестью проигнорировать — оракулам в Риме не очень-то верили, — но оно отчасти объясняло, отчего Цезарь поселил Клеопатру на своей вилле. Конечно, у диктатора могли появиться царственные амбиции, однако он и сам должен был прекрасно понимать, что не годится для престола. Цезарь слишком долго пропадал в походах, чтобы разбираться в римских делах, и был чересчур властным там, где монарху надлежало проявлять терпение и мудрость. Для того, кто не мог царствовать сам, было вполне естественно искать близости царственной особы.

До сорок четвертого года мартовские иды, знаменующие начало весны, были у римлян любимым праздником и поводом для большой пирушки. Придуманные в честь древней богини конца и начала, иды превратились в лихую и шумную встречу нового года. Компании гуляк ставили шалаши на берегу Тибра и ночь напролет веселились под полной луной. Последствия веселья нередко давали о себе знать через девять месяцев. В иды сорок четвертого утро выдалось пасмурным; проснувшись с рассветом, Цезарь уселся в паланкин и отправился на заседание Сената отдать последние распоряжения. На роль его местоблюстителя претендовали двое: яркий молодой политик Публий Корнелий Долабелла и любимец диктатора Марк Антоний. Сенат собрался в просторном зале, примыкавшем к театру Помпея. Когда в собрание вошел Цезарь с лавровым венком на голове, все поднялись с мест; полководец уселся в новое золоченое кресло. Было около одиннадцати утра. Цезаря окружили сенаторы, среди которых было немало его друзей. Оказавшийся в толпе проситель протянул диктатору петицию и попытался поцеловать ему руку. Цезарь попытался отстраниться, но проситель вдруг резко подался вперед, вцепившись в полководца и сорвав тогу с его плеча. То был условный сигнал. Вокруг Цезаря сомкнулось кольцо, сверкнули ножи. Диктатору удалось уклониться от первого клинка, но на него тотчас же обрушился град ударов. Каждый заговорщик спешил нанести рану своей жертве, целя в лицо, бедра, грудь, иногда случайно задевая товарищей. Цезарь пытался сопротивляться, страшно напрягая свою жилистую шею, «бешено вращая головой от одного убийцы к другому и рыча, словно дикий зверь». Наконец он со стоном уткнулся в складки своего плаща — совсем как Помпей у египетского берега — и рухнул наземь.

Нападавшие бросились прочь, а Цезарь, получивший тридцать три ножевых удара, остался лежать на полу «в изодранных, пропитанных кровью одеждах». Убийцы в обагренных тогах и забрызганных кровью сандалиях бежали куда глаза глядят, крича, что покарали тирана. Прохожие в ужасе шарахались от них. Кто-то пустил слух, что в убийстве замешан Сенат. В это время на арене завершились гладиаторские бои, и на улице стала собираться толпа. Кто-то крикнул, что гладиаторы режут сенаторов. Кто-то еще предположил, что в город вот-вот ворвется армия, и начнутся грабежи. «Бегите! Двери! Запирайте двери!» — слышалось отовсюду; в домах, мастерских и лавках поспешно захлопывали ставни. Погруженный в хаос город опустел в один миг: только что «народ с криками метался по улицам», и вот уже «все притихли и затаились, будто перед приходом вражеского войска». Мертвый Цезарь лежал на залитом кровью полу в зале собраний. Никто не решался к нему прикоснуться. Только ближе к вечеру рабы с громкими стенаниями подняли тело и унесли прочь.

Если не считать Кальпурнии, в дом которой привезли изувеченное тело, никто во всем Риме не был потрясен случившимся так, как Клеопатра. Для нее смерть Цезаря была не только личной потерей, но и политической катастрофой. Царица потеряла главного защитника, и больше не могла чувствовать себя в безопасности. Клеопатру охватил страх. А что если заговорщики решат заодно расправиться с близкими своей жертвы? Марк Антоний — правая рука диктатора — думал именно так. Он бежал, переодевшись слугой и спрятав под одеждой панцирь. Заговорщики и те, кто им сочувствовал, разбежались (Цицерон, который приветствовал убийство, но не принимал участия в заговоре, тоже предпочел пуститься в бегство). Клеопатра собиралась покинуть Рим в середине марта. Если бы она только знала, как все обернется. Слухи о заговоре против Цезаря ходили уже четвертый год. Были и знамения, но любое знамение хорошо толковать задним числом. Древняя история почти не знает ошибочных предсказаний. Кривотолки определенно были на руку тем, кто хотел доказать, что убийство полководца было предопределено и даже оправдано.

Вскоре последовали первые версии, своего рода предсказания наоборот. Разумеется, в убийстве поспешили обвинить Клеопатру. Пребывание царицы в Риме, окружавшие ее тайны, отношения с погибшим нуждались в объяснении. Взять хотя бы затянувшийся александрийский поход. Здесь точно не обошлось без влияния египтянки. А как прикажете понимать появление ее статуи из чистого золота прямо на Форуме, рядом с Венерой? Злые языки и ядовитые перья особенно разошлись после пятнадцатого марта, когда стало ясно, что у заговорщиков не было никакой программы дальнейших действий и что Рим понес великую потерю. Как ни странно, главный враг Клеопатры на этот раз решил промолчать: в длинном списке преступлений и ошибок Цезаря, который приводит Цицерон, египетская царица не фигурирует вовсе. В речи к скорбящему Риму упоминается Елена Троянская, но оратор имел в виду, скорее, Антония, чем Клеопатру.

В последние месяцы жизни Цезаря осыпали небывалыми, почти неприличными почестями. В дело пошли даже короны, украшения, заведомо отвратительные любому порядочному римлянину. Сам ли полководец придумал все эти привилегии или он лишь благосклонно принимал их, неизвестно. Известно, однако, что среди тех, кто пел ему хвалы, заговорщики были в первых рядах: «Они делали все, чтобы пробудить в народе зависть и ненависть и тем самым подтолкнуть его к гибели». Цезарь принимал почести как должное. Не удивительно, что он хотел сделаться богом в Риме, раз Клеопатра считалась богиней в Египте. Незадолго до смерти диктатора прошел слух, что готовится закон, дающий ему право «познать любую женщину, которую пожелает» (Светоний уточняет, что Цезарю хотели позволить завести много жен, «дабы оставить потомство»). И жениться на иностранке, вопреки правилу признавать браки только между гражданами Рима. Еще говорили, что полководец хочет перенести столицу в Александрию. Пугали, что он непременно «опустошит казну, истощит Италию налогами и отдаст город на растерзание своим приспешникам». Цезаря клеймили не только за Клеопатру, но и за экстравагантные архитектурные вкусы, за маниакальную страсть к перестройке Рима. Цезарь до Египта и Цезарь после Испании — это два совершенно разных человека. Межевым столбом была встреча с Клеопатрой. Ею было так удобно объяснять и страсть к привилегиям и титулам, проснувшуюся в полководце в последние полгода жизни, и безумное желание объявить себя богом, и замашки тирана, и все эти короны. В истории навеки остался образ коварной азиатки, раздающей диадемы направо и налево. Это она посеяла в душе Цезаря любовь к безграничной власти и сама не прочь была сделаться императрицей. Это она занесла в Республику заразу разврата и коррупции. Новый Цезарь родился в Египте, а царицу Египта по праву можно считать основательницей Римской империи.

Клеопатра, безусловно, была причастна к гибели Цезаря, но что имело место на самом деле — предательство, властные амбиции или безрассудная страсть, — нам узнать не дано. Трудно сказать и насколько значительной была ее роль. Даже такая неординарная женщина едва ли решилась бы вмешаться во внутреннюю политику чужой страны. А что если они с Цезарем собирались править вместе? Возможно, но доказательств у нас нет. Порой официальный визит это лишь официальный визит и ничего больше. Светоний верно заметил, что «глупцы вечно стараются разукрасить простую и понятную историю всевозможными финтифлюшками». Первым Клеопатру открыто обвинил Николай Дамаскин, великий ученый и наставник ее детей. Спустя век его слова с энтузиазмом подхватил Лукан, объединивший доводы против царицы и Цезаря в одну емкую формулу: «Она пробудила в нем алчность». Все эти обвинения разбиваются о тот факт, что у полководца была тьма врагов, большинство которых не имели никакого отношения ни к владычице Египта, ни к римской конституции. Даже реформу календаря многие встретили в штыки. Те, кто был у Цезаря в долгу, тяготились им. Другие не могли простить ему военные потери. Кто-то бунтовал против системы. «Итак, — заключает современник, — все восстали против него: слабые и сильные, друзья и враги, солдаты и политики, всякий, у кого был хоть малейший повод, всякий, кто готов был роптать и внимать чужому ропоту».

Семнадцатого марта, на вилле Марка Антония, прежде принадлежавшей Помпею, было вскрыто и оглашено завещание Цезаря. Клеопатра в нем не упоминалась, хотя в сентябре, когда диктатор составлял документ, она была в Риме. Если у царицы и был повод для разочарования, то не у нее одной: никто из окружения покойного не получил того, на что рассчитывал. Последняя воля больше напоминала посмертный упрек убийцам. Цезарь завещал виллу, на которой жила Клеопатра, и землю вокруг нее римскому народу. Каждый взрослый мужчина в городе получал семьдесят пять драхм. Полководец не мог оставить деньги чужеземке и не стал этого делать; те, с кем он провел последние месяцы, не были упомянуты ни словом. Цезариона будто вовсе не существовало. К всеобщему удивлению, обойденным остался и Марк Антоний. Наследником Цезаря был назван его племянник Гай Октавиан. Официально усыновив мальчика, диктатор оставил ему три четверти состояния и — что было едва ли не более ценно — свое имя. Антоний провозглашался опекуном Октавиана наряду с другими приближенными полководца, среди которых затесались его убийцы.

Многим казалось, что дела в Риме пойдут по-прежнему. Они недооценивали Антония. Спустя три дня город охватили волнения, похороны жертвы обернулись варварской охотой на убийц. Стоя над израненным телом, покоившимся на ложе из слоновой кости, Марк Антоний произнес пылкую речь. В знак траура он был небрит. Выступая перед Сенатом, оратор выпростал из тоги обе руки, воздев их над головой. «С маской гнева и скорби, застывшей на лице», Антоний перечислил все заслуги Цезаря, назвал все его победы; это тогда он решительно отверг обвинения в сладострастии, которое якобы задержало старшего друга в Египте. Затем, внезапно сменив тон «с громового на тихий и печальный», оратор мастерки изобразил смесь горя и ярости; никто из слушателей не мог сдержаться от слез, когда он, склонившись над покойным, бережно приподнял его окровавленную седую голову. Через мгновение Антоний резким движением сорвал с Цезаря изрезанную ножами тогу и подбросил ее над головой. Толпу будто охватила лихорадка; начались поджоги, погромщики не пощадили даже Сенат. Волна ярости не спадала несколько дней, как пишет Цицерон: «Город выгорел чуть ли не наполовину, кровь лилась рекой». Рим сделался небезопасным для Клеопатры, и вообще небезопасным. Эпитеты, которыми римляне награждали александрийцев — фанатики, безумцы, кровожадные варвары, — как нельзя лучше подходили к ним самим. Одного бедолагу приняли за убийцу Цезаря и растерзали прямо посреди рыночной площади.

Клеопатре в известном смысле повезло. Убийцы не уставали повторять, что «задумали и совершили свое злодеяние сами, ведомый одной лишь жгучей ненавистью». Если бы дела обстояли иначе, царицу могли задержать в Риме силой. Она была в городе во время страшной бури, разразившейся сразу после похорон, и в течение целой недели могла наблюдать, как темное небо вспарывает хвост кометы. Из окон своих покоев царица смотрела на город, прежде непроглядно темный, а теперь озаренный огнем множества костров, которые жгли до самого утра, чтобы легче было поддерживать порядок. Наконец царица покинула виллу, ее вещи погрузили на телеги и свезли извилистой тропой по склону холма Яникул, а оттуда вдоль реки к морскому берегу. Морские пути как раз открылись; соратники Цезаря торопили Клеопатру, настаивали на ее скорейшем возвращении. Она уехала через месяц после убийства, оставив за спиной придирчивый взгляд Цицерона и наполнявшие Рим пересуды. Разговоры стихли только в середине мая. Цицерон подождал еще несколько месяцев — за это время царица должна была достичь Александрии — и разразился своими инвективами. «Я ненавижу царицу», — повторял он, кипя от ярости, словно котел на огне. Цицерон ни разу не назвал Клеопатру по имени: особая привилегия, которой удостаивались его заклятые враги и бывшие жены. Оратор не мог простить египтянке истории с книгой, не мог позабыть, как скомпрометировал себя и выставил на посмешище. Отныне обличение царицы сделалось его главной целью. Даже свите Клеопатры не удалось избежать обвинений в чванстве и «редкой подлости натуры». Надменные египтяне только и ждали, как побольнее унизить несчастного Цицерона. «Они обращались со мной так, будто у меня нет души, да и селезенка вряд ли имеется», — бушевал обвинитель.

На этот раз путешествие далось Клеопатре особенно тяжело. Царицу недаром считали воплощением Исиды — Венеры: она опять была беременна и к марту уже не могла скрывать свое положение. У Цицерона появилась дополнительная причина следить за каждым ее шагом. Беременная подруга покойного диктатора была серьезной угрозой для будущего Рима. В отличие от Цезариона, второе дитя было зачато на римской земле. Весь город знал, что это дитя Цезаря. А что если Клеопатра родит сына и решит использовать его в своих целях? Оратор боялся даже вообразить последствия такого решения. Однако жизнь распорядилась иначе. Богиня отвернулась от царицы: то ли еще в море, то ли уже после возвращения домой у нее случился выкидыш. Цицерон мог вздохнуть свободно.

Как бы то ни было, у Клеопатры было не так уж много причин для уныния. Никто не посмел потребовать назад «дары Цезаря». Проблему Кипра можно было считать решенной. Царица оставалась другом и союзницей Рима. Позади остался город, «охваченный оргией разрушения, огня и резни» и, вполне вероятно, стоявший на пороге новой гражданской войны. Все, кого могли заподозрить в причастности к убийству, наперебой оправдывались и клеветали друг на друга. Впрочем, кое-кто из заговорщиков верил, что хмурым утром мартовских ид они совершили благое дело. Свержение тиранов было давней римской традицией, и цареубийц порой почитали как героев. Даже нейтральные партии спешили влиться во всеобщее безумие. Дион писал: «Есть силы, что стремятся возвыситься за счет вражды и смуты, чтобы добиться своего, они сеют рознь и стравливают соперников».

Клеопатра, с ранних лет привыкшая бояться, что Рим поработит ее страну, теперь наблюдала, как он разрушает сам себя. Тот год выдался нудным, сырым, пасмурным, солнце почти не показывалось, «лишь изредка посылая сквозь тучи свои слабые тусклые лучи» (скорее всего, виновником мрачной погоды был сицилийский вулкан Этна, однако римляне склонны были видеть в ненастьях дурные предзнаменования). Царица спешила оставить несчастья за морем. Вероятно, ее флотилия вышла из Путеол, обогнула итальянский берег, прошла негостеприимный Мессинский пролив и к апрелю была в открытом море. Дул попутный ветер. Плыть на юг было несравнимо легче; толковый и решительный капитан вполне мог уложиться в пару недель. Вскоре мрак и холод Европы сменился африканской жарой. В солнечной Александрии Клеопатру ждали государственные дела и торжественные приемы, ритуалы и церемонии. В Рим она больше не вернулась, хотя продолжала внимательно следить за тем, что там творится. Правительница вела свою игру чрезвычайно умно и осторожно, не в пример другим Птолемеям, и не ее вина, что правила все время менялись. Один мудрец сказал: «У кого найдутся слова, чтобы выразить изумление, в которое повергают нас капризы судьбы и странности человека?» Клеопатре было двадцать шесть лет.

Возвращение домой тех, кто чудом спасся из затопленного кровью города, могло бы стать превосходным сюжетом для оперы. Ни один либреттист до сих пор не проявил к нему интереса, потому, вероятно, что оно никем не описано. Женщина, способная переломить ход римской истории, перестала интересовать его летописцев, как только рядом с ней не стало великого римлянина. Некому было поведать о том, как вдали показались красные крыши Александрии, как сверкнул огонь маяка, как корабль, миновав гигантские статуи предшественниц Клеопатры и каменные волнорезы, вошел в тихую, отлично оснащенную гавань. Во время визитов иностранных правителей египетский флот обыкновенно выходил им навстречу; вероятно, так произошло и на этот раз. Отправляясь в путь и отдавая оставшимся в Александрии приближенным последние распоряжения, Клеопатра даже помыслить не могла о том, как все обернется. У царицы было несколько недель, чтобы прийти в себя и обдумать случившееся. Даже если боль утраты оказалась не слишком острой, ей в пору было тревожиться о собственном будущем. Не имея в Риме ни единого союзника, она, по сути, вмешалась в чужую игру, кровавую и опасную. Ее главным козырем был Цезарион, единственный сын Цезаря. Младенец мог возвысить свою мать, а мог и погубить. Клеопатра была в опасности, едва ли не большей, чем в сорок восьмом году, когда она впервые оказалась между двумя смертельными врагами.

Нам неизвестно, о чем думала царица. Если верить Плутарху, Клеопатра по-прежнему была властной, самоуверенной и коварной. В будущем она не раз справится с невыполнимой миссией. И теперь, сходя на родной берег — полноправная владычица, вернувшаяся к любящим подданным, — она должна была торжествовать[35]. Клеопатра вырвалась из варварского Рима, пережила и жестокую качку на море, и кровавый мятеж в чужой стране, возвратилась в город, где уважали царскую власть, а ее саму почитали как богиню, равную самой Венере, в город, где никому не пришло бы в голову обвинить свою правительницу в высокомерии, где никто не требовал запретить позолоченные кресла и не падал в обморок при виде ее диадемы. Это был ее мир, благоустроенный и цивилизованный. В Египте было лето, пора важных церемоний. Даже местные праздники здесь не похожи на римские. Люди собирались на берегу Нила, пели, плясали и веселились. В эти дни царица, должно быть, не раз припомнила греческую поговорку: «В гостях хорошо, а дома лучше». «Александрия — заявил в свое время Цицерон, — дом разврата и лжи».

Нам неизвестно, кто был местоблюстителем Клеопатры — обычно эти полномочия возлагались на министра финансов, — но он блестяще справился со своими обязанностями. Царица вернулась в мирную, богатую страну, почти не заметившую ее отсутствия. Никто и не думал возмущаться налоговым бременем, на въезде в город Клеопатру не встречала толпа восставших, как когда-то ее отца. Храмы процветали. Клеопатра приготовилась править как ни в чем не бывало. Но тут из-за моря пришли тревожные вести. Младшая сестра царицы Арсиноя и в изгнании не оставила притязаний на престол. Горя желанием взять реванш за поражение четырехлетней давности, она заручилась поддержкой в Эфесе и провозгласила себя владычицей Египта. Подобная дерзость свидетельствовала о том, сколь шатко было положение Клеопатры на международной арене. В распоряжении Арсинои оказались несметные сокровища храма Артемиды и надежные союзники в Риме. Тогда же объявился самозванец, назвавшийся Птолемеем Тринадцатым, чудесным образом спасшимся из нильских вод. Сестры ненавидели друг друга. Арсиноя переманила на свою сторону командира египетского гарнизона на Кипре. От Кипра до Эфеса было рукой подать; тамошний командующий пользовался большой властью. Между тем возле Клеопатры находился еще один потенциальный предатель, Птолемей Четырнадцатый. «В народе есть поговорка о тех, кто дважды спотыкается об один и тот же камень», — напоминает Цицерон. Клеопатра, вновь оказавшаяся в окружении врагов, твердо решила больше не спотыкаться. Вскоре Птолемея Четырнадцатого убили, вероятнее всего, отравили[36].

Не так уж важно, стал ли пятнадцатилетний брат Клеопатры предателем на самом деле: одно его существование было угрозой для ее власти. Смерть Птолемея позволила царице назвать сына своим соправителем, что она и сделала тем же летом. В июле, месяце Цезаря — у Цицерона появился дополнительный повод скрежетать зубами от ярости — Цезариона провозгласили фараоном. Он был третьим по счету соправителем Клеопатры. Такое решение, на первый взгляд, довольно странное, на тот момент было оптимальным. Отныне ее сын звался: «Царь Птолемей, он же Цезарь, Любящий Родителей Бог». Обычай обязывал царицу править вместе с консортом. Так на египетский трон взошел римлянин, потомок двух богинь. Дитя трех лет от роду едва ли могло помешать политическим амбициям своей матери.

В коронации Цезариона скрывался глубокий смысл, не только политический, — царица спешила покрыть сына мантией Цезаря, за которую разворачивалась ожесточенная борьба — но и религиозный. Вернувшись из Александрии, Цезарь стал настоящим правителем. Клеопатра после возвращения из Рима сделалась настоящей богиней. Она еще прочнее утвердилась в роли Исиды, божественной матери. На церемониях царица появлялась в одеждах богини. Убийство Цезаря разрушило ее политические замыслы, но придало новых красок легенде. Согласно мифу, Осирис, супруг Исиды и главное мужское божество, был зверски умерщвлен врагами, но у него остался сын. Вне себя от горя, Исида собрала куски разрубленного тела и сложила их вместе. В канун мартовских ид миф воплотился в жизнь; утрата превратила Клеопатру в скорбящую супругу замученного бога. Неважно, что о божественной сущности самого Цезаря было официально объявлено лишь в сорок втором году, во время пышной религиозной церемонии.

Клеопатра играла роль Исиды, матери мудрости, создательницы земли и небес, а ее дитя воплощало идею божественной троицы, вечного возрождения[37]. Миф вдохновил царицу начать грандиозное строительство. Цезарион чудом уцелел во время обрушения храма в Дендере, который начали возводить еще при Авлете. В честь спасения сына Клеопатра приказала изобразить его на стене храма в коронах Верхнего и Нижнего Египта, напротив Исиды, Гора и Осириса. Получилось весьма эффектно: художники изобразили подле фараона его божественную мать в одеждах Исиды и двойной короне. Под мозаикой начертано имя Клеопатры; царица лично следила за украшением храма. Когда строительство в Дендере было закончено, рабочих отправили в Верхний Египет завершать храмовый комплекс в Эдфу, еще один проект Авлета. Клеопатра основала храм в северном городе Коптосе и возвела маленькое святилище в честь божественных младенцев в Гермонтисе, неподалеку от Луксора. Цезариона почитали как воплощение Гора, который — едва ли это совпадение — отомстил убийцам своего отца. Чтобы увековечить память Цезаря, царица повелела возвести над Александрийской гаванью Цезариум, город в городе из множества портиков, галерей, беседок, аллей, садов и ворот необычайной красоты. Главный памятник эпохи, храм Исиды, не дожил до наших дней.

Задуманные Клеопатрой преобразования не ограничивались строительством храмов. При ней Александрия увидела настоящее интеллектуальное возрождение. Царица собрала вокруг себя блестящих мыслителей, зазвала в город знаменитых ученых и постепенно воссоздала греческую интеллигенцию. Среди ее приближенных был Филострат, великолепный оратор, умевший завораживать публику своими удивительными речами. Есть свидетельства, что он наставлял в риторике саму Клеопатру. Скептик Энесидем Кносский, исповедовавший относительность человеческого восприятия и непознаваемость мира, основал в городе новую философскую школу. Снова начали развиваться история и грамматика, хотя повторить поразительный научный расцвет предыдущих столетий так и не удалось. Исключением были медицина и фармакология. Врачи всегда пользовались большим влиянием при дворе Птолемеев. В окружении Клеопатры нашлось место и для талантливых практиков, и для авторов теоретических трактатов. Особых успехов египетская медицина достигла в лечении глаз и легких. Немало решительных шагов было сделано и в хирургии. В целом же научная работа шла неспешно, без видимых прорывов, и была направлена, скорее, на классификацию уже существующих знаний, чем на добычу новых. Выросло первое поколение ученых, рожденных в Александрии. Сын торговца рыбой Дидим четырьмя годами моложе Клеопатры сумел пробиться ко двору исключительно благодаря живому уму и трудолюбию. Молодой человек прославился необыкновенно тонкими суждениями о Гомере и Демосфене, о грамматике, драме и поэзии. Острие его сатиры нередко метило в самого Цицерона. Дидим был автором трех с половиной тысяч трактатов и комментариев: неудивительно, что он не помнил наизусть названия всех своих произведений и не раз был уличен в противоречии самому себе. Вот с какими людьми Клеопатра обедала, беседовала, обсуждала государственные дела. Придворный мыслитель был для своей госпожи «интеллектуальным стимулом, наперсником и совестью». Наставником и слугой.

В начале сороковых годов в истории Клеопатры началась новая глава. Царица делала первые шаги на пути к возрождению былой славы Птолемеев и преуспела в этом куда больше своего отца. Она поддерживала и приумножала доставшуюся ей в наследство интеллектуальную мощь Александрии. Эллинистические правители не только покровительствовали писателям и ученым, но порой и сами от них не отставали. В роду Клеопатры были не только убийцы, но и историк, зоолог, драматург. Первый Птолемей составил биографию Александра Великого. Мы вынуждены судить о личности царицы, опираясь на клевету и наветы, однако круг чтения нашей героини может сказать о ней больше, чем все пристрастные летописцы. Это в Риме Клеопатру считали варваркой, а на родине у нее была слава разносторонне образованной и талантливой женщины. С ее именем связаны достижения в медицине и магии, — по тем временам это было почти одно и то же — парикмахерском искусстве, косметике, науке о мерах и весах. Царица не только хорошо разбиралась в подобных материях, но и легко применяла свои знания на практике или, по крайней мере, в застольной беседе. Она покровительствовала культу Хатор, богини, оберегавшей женщин от болезней.

Среди изобретений Клеопатры есть любопытное средство от облысения: паста из жареной мыши, жженой тряпки, жженых лошадиных зубов, медвежьего жира, оленьего мозга и коры тростника в равных частях. Мазь надлежало смешать с медом и втирать в голову, «пока волосы не начнут расти». Плутарх утверждал, что царица придумала «бесчисленное множество смертельных ядов», которые испытывали на заключенных. Убедившись, что «быстродействующие яды вызывают резкую боль, которая приближает смерть», она занялась изучением ядовитых животных и дни напролет «внимательно следила за тем, как они жалят друг друга». Талмуд хвалит Клеопатру за «великий интерес к науке и поощрение хирургов и лекарей». Учитывая количество врачей при дворе и значение, которое придавали естествознанию другие восточные монархи — многие из них сами устраивали эксперименты или писали трактаты по биологии и ботанике, — скорее всего, так оно и было. То, что следует дальше, уже не столь правдоподобно. Царица якобы проводила опыты над рабынями, чтобы узнать, в какой момент оплодотворенная клетка превращается в полноценный зародыш. Средневековая «Gynaecia Cleopatrae», вне всякого сомнения, апокриф. В ней приводится рецепт вагинального суппозитория, «которым пользовалась и я сама, и моя сестра Арсиноя». Даже если не принимать в расчет, что сестры едва ли стали отвлекаться от подготовки убийства друг друга, чтобы поболтать о контрацептивах, очень сомнительно, чтобы Клеопатра писала на латыни. Говорили, что царица владеет тайными знаниями, хотя единственным алхимическим действием, которое она регулярно производила, было превращение зеленых полей Египта в золотые.

Сведения об учености Клеопатры почерпнуты из арабского мира, куда не проникала римская пропаганда. На Востоке у нее была слава философа, физиолога, ученого, мыслителя. Ее имя имело большой вес и неизменно ассоциировалось с именем волшебницы Исиды. Понять, что здесь правда, так же непросто, как отыскать среди лавины клеветы на царицу справедливые обвинения. Плутарх создает образ мыслящей, образованной женщины, жившей в просвещенное время и любившей окружать себя врачами и философами. Но куда чаще Клеопатру представляют ловкой и коварной обольстительницей, привыкшей добиваться своего «при помощи чар». Как бы то ни было, ни котлов, ни книг с заклинаниями, ни массовых захоронений несчастных жертв экспериментов после нее не осталось. Клеопатра была незаурядной личностью, но до образа, созданного ярким мужским воображением, ей было далеко.

Однако власти царицы еще предстояло пройти испытание на прочность, когда на Египет начали обрушиваться несчастья. В сорок третьем году Нил не разливался, и урожая почти не было. То же бедствие повторилось через год. Тогдашний урожай был самым жалким в истории. Приближался голод. Клеопатра твердой рукой вела страну через невзгоды, стараясь не спотыкаться о знакомые камни. Предыдущий неурожай едва не стоил ей всего. Положение было отчаянное, народ голодал. Царица приказала открыть царские амбары и бесплатно раздавать кукурузу[38]. Инфляция была чудовищной; пришлось обесценивать золотые монеты. Просители из двух крупных провинций умоляли избавить их от налогового бремени. «Преисполнившись сострадания и ненавистью к злу», царица снизошла к их просьбе и повелела повсеместно объявить об отмене податей. У голодающих стали появляться странного вида опухоли и черные язвы; в Египет проник мор. У Дискорда, плодовитого автора сочинений о лекарственных растениях появился превосходный материал для трактата о бубонной чуме.

В довершение всех бед в сорок третьем году до египетских берегов докатилась римская гражданская война. Происходящее на Апеннинском полуострове могло служить превосходной иллюстрацией словам Плутарха о том, что «нет страшнее зверя, чем человек, обуянный страстями и жаждой власти». Для Клеопатры то была старая песня: она наперед знала, какая из противоборствующих сторон в очередной раз обратится к ней за помощью (число таких обращений — главный признак исключительного богатства нашей героини). Царица понимала, что, выбрав неправильную сторону, навлечет на свой народ новые несчастья. Она оставляла призывы из Рима без ответа, поскольку толком не знала, кто говорит от имени Рима. Кого бы она ни поддержала, цена дружеской помощи могла оказаться непомерной. Клеопатра навсегда запомнила завет отца: «Прежде чем принять решение, подумай, какие беды за ним последуют, чего оно будет стоить, и какими алчными бывают римляне, для которых весь Египет — одна большая сокровищница».

Выбрав из всех возможных путей самый простой и надежный, — ничего не делать, царица вскоре зашла в тупик. Встав перед неизбежным выбором, она решила внять зову сердца. Долабелла был любимцем Цезаря, отличным флотоводцем и главным претендентом на должность консула в сорок четвертом году. Горячий и беспутный, он слыл храбрым воином и вдохновенным оратором, народ его обожал. В глазах Клеопатры двадцатилетний военачальник был подлинным наследником Цезаря. Когда он попросил о помощи, царица отправила ему четыре легиона, оставленных Цезарем в Александрии, и свой флот в придачу, взамен заручившись обещанием, что Цезарион будет признан законным правителем Египта. К несчастью корабли Клеопатры были застигнуты врасплох в открытом море и без боя достались врагу Долабеллы Кассию, главному убийце Цезаря. Теперь уже Кассий просил Клеопатру о помощи. Она нашла предлог для отказа. Голод и чума почти полностью разорили страну. Посылая извинения Кассию, царица тайком снаряжала для Долабеллы еще одну флотилию, но шторм не позволил кораблям выйти из гавани. Тем временем среди приближенных Клеопатры зрел мятеж: командующий кипрским гарнизоном отказался исполнить ее приказ и предоставил египетские корабли Кассию. Его неповиновение в свое время обойдется Клеопатре очень дорого.

Затеянная египтянкой игра день ото дня становилась все опаснее: в июле сорок третьего года окруженный и разбитый Кассием Долабелла покончил с собой. Его место заняли давние враги Кассия Октавиан и Марк Антоний. После гибели Цезаря они заключили союз и поклялись отомстить убийцам, в первую очередь Кассию и Бруту. Племяннику Цезаря Октавиану царица отправила мощную флотилию, груженную оружием и припасами, и даже собиралась лично сопроводить ее в Грецию. Прознав об этом, Кассий принялся угрожать Клеопатре, но она не поддалась на его уловку. Кассий надавил сильнее и потребовал, чтобы царица приняла его сторону. Вместо этого она продолжала поддерживать его противника. Придя в ярость, Кассий — его бешеный нрав был всем известен — замыслил поход на Египет. Момент для этого был самый подходящий: в стране свирепствовал голод, римские легионы ушли. Позже Клеопатра утверждала, что «вовсе не боялась Кассия», но на самом деле не бояться его было бы чудовищной глупостью. Это был ужасный человек, крутая смесь жестокости и жадности. «Самый злобный из людей», он был главой заговорщиков. Под его началом было двенадцать первоклассных легионов и несколько отрядов искусных стрелков. Кассий не ведал пощады к мирным жителям захваченных городов. Талантливому полководцу и бывшему адмиралу Помпея прежде уже приходилось сражаться на Востоке. И этот противник был совсем рядом, он уже занял Сирию и вышел к египетской границе.

Так Клеопатра вновь оказалась между двух огней, и вновь в последний момент пришло чудесное спасение. Кассий уже готов был выступить в Египет, но тут Октавиан и Марк Антоний пересекли Адриатику и двинулись на восток, навстречу противнику. Кассий растерялся. Терять дорогой и доступный трофей ему не хотелось. Брут с должной суровостью напомнил соратнику о том, что они сражаются не за власть, а за свободу Рима. Разочарованный Кассий развернул войска и пошел в Грецию, чтобы присоединиться к Бруту. Но радоваться было рано. Египетский флот спешил присоединиться к Октавиану и Антонию. На борту флагмана была сама Клеопатра. Увы, в дело вновь вмешалась погода. Безжалостный шторм делал бесполезными паруса, разбрасывал корабли, словно скорлупки, и утаскивал на дно. Царице с остатками флота пришлось вернуться в Александрию. Как она объясняла позже, буря повредила не только судам, но и ее собственному здоровью, так что возобновить поход не удалось. Кое-кто поспешил усомниться в ее искренности и обвинить Клеопатру в привычке загребать жар чужими руками (и всем-то наша героиня не угодила: для одних она слишком сильная и независимая, для других чересчур женственная и хрупкая). Однако на этот раз царица говорила правду: трудно заподозрить ее в нежелании отомстить убийце своего возлюбленного. Кассий, собравшийся было заманить египетский флот в ловушку, — он поджидал неприятеля с шестьюдесятью боевыми кораблями, легионом головорезов и большим запасом горючих стрел — обнаружил у южного берега Греции лишь обломки вражеских трирем. Клеопатра и вправду была больна. Ей стоило неимоверных усилий ни с кем не заключать союзов.

Уклонившись от прямого участия в войне, царица прекрасно понимала, что за свой выбор ей придется отвечать, и очень скоро. В начале сорок первого года в Александрию прибыл эмиссар из Рима. Он оказался ловким переговорщиком с медоточивым языком и весьма своеобразными представлениями о верности. Пока длилась гражданская война, Квинт Деллий успел трижды поменять сторону: сначала он переметнулся от Долабеллы в лагерь Кассия, потом снова перебежал к Марку Антонию. В Александрию он явился получить объяснения от чересчур своевольной египетской царицы. О чем она переговаривалась с Кассием? Почему не спешила помочь наследникам Цезаря? Где была ее хваленая преданность Риму? Деллий, надо полагать, был наслышан о красотах Александрии и царском дворце, сверху донизу набитом драгоценными камнями. К встрече с настоящей Клеопатрой он был совершенно не готов. «Едва узрев владычицу воочию и услышав ее изысканные речи», он сообразил, что испытанные приемы здесь не годятся. Обезоруживающее воздействие царицы на самых непримиримых противников наперебой признают все, кто когда-либо о ней писал. Перед посмертным обаянием царицы не устоял и Плутарх: с момента прибытия Деллия в Египет она становится главной героиней биографии Марка Антония.

Деллий очень быстро понял, что самовластную восточную правительницу бесполезно запугивать. Клеопатра была не из тех женщин, кого можно призвать к ответу. Прирожденный приспособленец сразу смекнул, что пора менять тактику. Он был большим ценителем женской красоты и по прежним совместным эскападам неплохо знал вкусы своего господина. Если уж он сам растаял от одного взгляда царицы, значит, не устоит и Марк Антоний. Непостоянство Деллия сполна искупалось сообразительностью и ловкостью в устройстве всяческих интриг. Римлянин окутал египтянку такой густой пеленой лести, что впору было задуматься, на чьей он стороне. Деллий — в нем, что ни говори, умер талантливый режиссер — предложил Клеопатре разыграть целый спектакль. Царица должна была нарядиться в лучшие одежды. Так Гера в «Илиаде» умащает свою нежную кожу благовонными маслами, расчесывает золотые косы, облачается в хитон из невесомой божественной ткани, закалывает на груди плащ сверкающей брошью, надевает серьги с драгоценными камнями, собираясь на встречу с Зевсом. Клеопатре предстояло отправиться навстречу Марку Антонию. Деллий убеждал царицу, что ей нечего бояться, ведь его хозяин «добрейший и благороднейший из воинов».

За три года до этих событий, по дороге из Рима, Клеопатра повстречалась под палящим апрельским солнцем с другим осторожным путником. Хотя Октавиан путешествовал как частное лицо, по дороге к нему «неостановимым широким потоком» стекались все новые добровольцы. История его возвращения в Рим изобилует весьма красочными подробностями. Едва отряд вышел на Аппиеву дорогу, небо впервые за долгие недели прояснилось, и вышло солнце, окруженное радужным венцом. Наследник Цезаря и его последователи почти не знали друг друга. Сенаторы встали на его сторону — охотнее, чем ветераны недавних походов — в надежде, что восемнадцатилетний политик отомстит за «бойню на Форуме». Однако Октавиан никому ничего не отвечал и, пока не добрался до владений Марка Антония, продвигался вперед «осторожно и без лишней спешки». Бледный провинциальный юноша с белобрысыми бровями, сросшимися на переносице, не хватал звезд с неба. Он прожил в Риме совсем немного, не имел ни военного опыта, ни политического авторитета. Даже внешне Октавиан был слаб и невзрачен. И такому человеку досталось наследство величайшего из римлян.

Погожим утром следующего дня Октавиан явился на Форум, чтобы вступить в права наследства. Оттуда он отправился к Марку Антонию, который принял выскочку в саду своей роскошной виллы лишь после долгого унизительного ожидания на улице. Как нетрудно догадаться, появление соперника не доставило Марку Антонию — соратники уже звали его Цезарем — особой радости. Если Клеопатру появление Октавиана в Риме немного встревожило, для Антония оно было просто оскорбительно. У двоих мужчин, — учитывая, что Марку Антонию было сорок лет, у мужчины и мальчишки — каждый из которых полагал, что наследство Цезаря по праву принадлежит ему, состоялся неприятный разговор. Октавиан, поначалу учтивый и сдержанный, под конец беседы позволил себе хорошо подготовленный приступ сдержанного гнева. Он явно репетировал свой монолог заранее. Даже разговаривая с женой, наследник Цезаря предпочитал записывать тезисы, а потом читать их вслух. В тот день он изложил их четко и хладнокровно. Почему не стали преследовать убийц Цезаря (на самом деле их помиловали. Марк Антоний председательствовал в Сенате, когда рассматривался вопрос об амнистии)? Почему иные злодеи не только не получили по заслугам, но и сделались наместниками в провинциях или военачальниками? Октавиан призвал старшего товарища «повести его за собой, дабы свершить отмщение». А если Антоний не собирается этого делать, не будет ли он так любезен уступить дорогу другим? Между прочим, он мог бы стать политическим наследником Цезаря, если бы вел себя немного осмотрительнее. Что же касается наследства материального, то не соблаговолит ли его собеседник отдать золото, предназначенное для государственных нужд? Тут Октавиан добавил, что Антоний может «оставить себе на память что-нибудь ценное», но это предложение больше походило на обвинение.

Марк Антоний был вдвое старше Октавиана. Он «много лет честно служил Цезарю» и за это время сумел заработать громкую, но вполне положительную репутацию. Антоний давно присвоил наследство Октавиана, точно так же, как в свое время разрушил виллу Помпея, раздав друзьям дорогую мебель и уникальные ковры. Ему не следовало напоминать о том, что человек, которого он почитал больше всех на свете, не пожелал сделать его своим преемником. Слушать нотации жалкого выскочки он не собирался. Сдержав ярость, Антоний злым, пронзительным голосом напомнил мальчишке, что власть в Риме не передается по наследству. Из-за этого Цезаря и убили. Он отчаянно рисковал, добиваясь, чтобы Цезарь был погребен с подобающими почестями, и стремясь увековечить его память. Благодаря ему, Антонию, у Октавиана есть то, что раньше принадлежало Цезарю: имя, семья, богатство и положение. Никаких объяснений он давать не будет, ибо заслуживает благодарности, а не обвинений. Не удержавшись, Антоний добавил своей речи немного яду, напомнив, что молодому человеку «не пристало говорить со старшим в таком тоне». И вообще Октавиан сильно заблуждается, если полагает, будто Марк Антоний жаждет власти или ревнует дерзкого юнца к наследию Цезаря. «Я потомок Геракла, и этого мне достаточно», — заявил Антоний. Крепкий, широкоплечий, по-своему красивый, с пышной копной волос, он и вправду походил на героя древности. Что же касается денег, то их давно нет. Почтенный отец Октавиана оставил фамильную сокровищницу практически пустой.

Узнав об итогах аудиенции в саду, Сенат в полном составе вздохнул с облегчением: сильнее войны между двумя наследниками Цезаря в Риме боялись только одной вещи. У Антония был большой политический вес. Октавиана уважали, даже любили. По пути приветствовать его собирались огромные толпы. Страшнее вражды племянника Цезаря и его любимца мог быть только их союз. Антоний ни на миг не забывал об этом во время разговора в саду. Для Октавиана римская политика была внове, но он уже начал понимать, что толпа жаждет распри, выдумывает кумиров, чтобы потом с азартом их свергать, страстно науськивает противников друг на друга. Так оно и было. А самым главным поджигателем розни по праву мог считаться Цицерон, всегда готовый, по выражению современника, очернить благородного, искусить властного, оклеветать сильного.

Цицерон назвал их противостояние постыдной тяжбой слабости с подлостью. На самом деле все было куда сложнее. Убийцы Цезаря Кассий и Брут все еще были в силе. Сын Помпея, талантливый молодой полководец, оставался в Испании с изрядной частью римского флота. На стороне Секста Помпея была отцовская слава; нельзя было исключать, что он захочет отомстить и вернуть утраченное наследство (у Секста Помпея тем более был повод для мести, что подростком он видел, как его отца обезглавили у египетского берега). Был еще Марк Эмилий Лепид, правая рука Цезаря, разделивший с ним ужин накануне роковых ид и имевший не меньше оснований, чем Антоний, считать себя его преемником. Он контролировал большую часть войска. У каждого легиона был свой консул. В армии на удивление быстро росла популярность Брута[39]. Один Октавиан остался без поддержки военных.

Самый влиятельный человек в Риме после убийства Цезаря, Цицерон, оказался в таком же замешательстве, что и Клеопатра. К кому примкнуть? Сохранить нейтралитет — то была пятая гражданская война на памяти оратора — не представлялось возможным. Цицерон имел исчерпывающее представление обо всех сторонах конфликта и не питал симпатий ни к одной. Октавиан образца сорок четвертого года показался ему маменькиным сынком, нелепым ничтожеством без каких бы то ни было перспектив. «Сейчас он слишком молод, а каким станет с годами, судить сложно», — ворчал Цицерон. Худосочного Октавиана — в городе румяных здоровяков — и вправду трудно было представить полководцем или вождем. Подумать только, мальчишка хотел стать чуть ли не консулом и при этом наивно верил, будто в Риме умеют хранить секреты! (Заметьте, восемнадцатилетнего юношу никто не принимает всерьез, а ведь Клеопатра в таком возрасте уже правила Египтом).

В мае сорок четвертого года Цицерон перестал чувствовать себя в безопасности и решил с оговорками поддержать Долабеллу. Бравый командир четыре года был его зятем. Потом он развелся с беременной женой и долго тянул с положенным по закону возвратом приданого. Когда-то ярый сторонник Цезаря, после ид Долабелла отрекся от своего благодетеля. Он открыто поддержал убийц и намекал на собственное участие в заговоре. Оратор громко приветствовал бывшего родственника, предпочитая оставаться в стороне. Первого мая он назвал его «Мой великолепный Долабелла». Плечистый, пышноволосый красавец умел произносить зажигательные речи, приводившие в восторг самого Цицерона. Он так рьяно и красноречиво защищал заговорщиков, что публика была готова хоть сейчас короновать Брута. «Долабелле, конечно, известно о том, как я им восхищаюсь?» — вопрошал его тесть (Долабелле, надо полагать, было известно нечто прямо противоположное). Новый вождь снес обелиск, возведенный в память о Цезаре, разогнал демонстрацию сторонников покойного консула и от этого только вырос в глазах Цицерона. «Еще никто не вызывал у меня такой горячей приязни», — заявил оратор. На плечах Долабеллы держалась Республика.

Через неделю Цицерон полностью поменял мнение о бывшем зяте. «Желчь человечества!» — выплюнул он в адрес нового врага. Что же изменилось за эти дни? Несмотря на лавину славословий, Долабелла так и не вернул приданое. Потом наступило затишье; Долабелла произнес блистательную речь против Антония, и Цицерону ничего не оставалось, кроме как ее похвалить. Как это часто бывает, личные отношения тесно переплелись с политикой. Двое самых верных соратников Цезаря, Долабелла и Марк Антоний оказались втянуты в сомнительную историю с женой последнего (по этой причине она вскоре стала бывшей женой). Порой начинает казаться, что в Риме было не больше десятка женщин. По мнению Цицерона, Антоний переспал с каждой из них.

Политику не зря назвали «систематизацией ненависти». Трудно более точно описать Рим после ид, раздираемый враждой убийц Цезаря, его наследников и последних помпеанцев, у каждого из которых было свое войско, цели и политические амбиции. Но никто из видных жителей города не испытывал друг к другу такой лютой ненависти, как Цицерон и Марк Антоний. Эта распря длилась не первый десяток лет. Отец Антония умер, не оставив десятилетнему сыну ничего, кроме долгов. Его отчима, знаменитого оратора, приговорили к смерти с подачи Цицерона. От отца Марк Антоний унаследовал любовь к жизни и переменчивый нрав. Он легко переходил от уныния к веселью. Матери удалось привить непутевому сыну интерес к сильным и здравомыслящим женщинам. Без них Антоний, вполне возможно, не дожил бы до марта сорок четвертого года. И все же его личная жизнь обернулась полной катастрофой. Еще в юности стало ясно, что Марк Антоний пошел в отца; репутация отчаянного гуляки затмевала даже славу талантливого полководца. Кутежи молодого Антония приводили его наставников в ужас. Больше всего на свете он любил веселую жизнь, шумные пирушки, распутных женщин. Его отличала редкая, почти безрассудная щедрость, особенно когда речь шла о чужих средствах. К Антонию вполне применимы слова, сказанные об одном из трибунов: «Он проматывал деньги и честь, свои и чужие». Блестящий командир кавалерии был не менее обаятелен, чем сам Цезарь, но не обладал его знаменитой сдержанностью; в сорок четвертом году заговорщики сочли, что такого легкомысленного типа можно не опасаться.

После ид Марк Антоний сделался героем в глазах сограждан, и никто не мог затмить его славу. Пока не появился Октавиан. Клеопатра еще не успела добраться до Египта, когда между этими двумя вспыхнули первые искры будущей вражды. События развивались у всех на глазах. «Октавиан мог залезть на любое возвышение в городе, — повествует Аппиан, — чтобы громогласно обличать Марка Антония». Антоний может оскорблять и унижать меня, как ему угодно, гремел Октавиан, в его силах обречь меня на нищету, но «разве существует закон, по которому граждан можно лишать наследства?» Настойчивый мальчишка добился своего. Антоний его услышал и, в свою очередь, не поскупился на брань и обвинения. Сенат не спешил разнимать противников, предпочитая, как отметил Дион и как предсказывал сам Антоний, «наблюдать за их грызней». Однако люди Антония не желали воевать, а заговорщики наращивали силы. Ему пришлось извиниться и пообещать впредь не давать воли словам. Октавиан последовал его примеру. За первым шатким перемирием последовало второе. В октябре Антоний нарушил его, выдвинув ошеломляющее обвинение: Октавиан пытался подкупить охранников своего соперника, чтобы те его убили. На самом деле охрану пытались всего-навсего перекупить, тогда это было обычным делом. Чтобы обеспечить безопасность Марка Антония, Октавиан вызвался лично стоять на страже у его изголовья. В городе обвинения по большей части сочли нелепыми, но кое-кто в них все же поверил, чем привел Октавиана в натуральное бешенство. В один прекрасный день его застали у виллы Марка Антония: племянник Цезаря яростно колотил в запертую дверь, орал, что невиновен, принося страшные клятвы доскам ворот и сбежавшимся на шум слугам.

Октавиан старательно обхаживал Цицерона и писал ему каждый день, а тот тянул время. Это было чрезвычайно тонкое дело. Октавиан стремительно набирал очки, заговорщики канули в забвение. Молодой политик был чрезвычайно внушаем и мнителен и с благоговением внимал советам старших. Цицерону было нелегко смириться с обожанием, с которым Октавиан относился к Цезарю. «С другой стороны, — рассуждал оратор, — если он проиграет, Антоний нас не пощадит, так что в наших интересах, чтобы он победил». Антоний жаждал расправы, Октавиан — мести. Цицерон бормотал себе под нос слова, которым предстояло стать одной из его железных формул: «Тот, кто сокрушит Марка Антония, положит конец отвратительной, опасной для всех нас распре». Осенью сорок четвертого года защищать общественный порядок или то, что от него осталось, для Цицерона означало нападать на Антония, которого он вдохновенно громил следующие полгода. Неразбериха тех дней сбила с толку Клеопатру, опрометчиво решившую иметь дело с Долабеллой и Кассием и в результате нажившую врагов в лице Антония и Октавиана.

В своих страстных филиппиках оратор стремился сокрушить и растоптать бывшего помощника Цезаря. В самых мягких из них Антоний представал «дерзким мошенником», а в самых яростных — бессовестным развратником, пьянчугой, разбойником и сумасшедшим. «На самом деле, — утверждал Цицерон, — мы имеем дело не с человеком, а с самым опасным из диких зверей». Антоний то и дело подбрасывал своему обличителю темы для новых речей. Он растрачивал казну, бесчинствовал, присваивал чужую собственность. Он устроил в Риме форменный переполох, вздумав прокатиться по городу в колеснице, запряженной львами. Жизнь Марка Антония протекала в роскоши, праздности и бурном веселье. Впрочем, безрассудные выходки и сделали его всеобщим любимцем; солдаты боготворили своего командира. Антоний знал толк в кутежах, но вовсе не был «воплощением порока», каким его упорно пытался представить Цицерон. Тот не уставал приписывать своему недругу все новые низости. Среди прочего он любил напоминать о том, как в одно прекрасное утро Антоний уже открыл было рот, чтобы произнести перед Сенатом зажигательную речь, но вместо этого выблевал остатки вчерашнего свадебного пира. С тех пор незадачливый оратор был тем, кто «вместо речи извергает рвоту». Антоний обожал покровительствовать актерам, игрокам и куртизанкам, невольно разжигая пыл своего обличителя. Что тот и демонстрировал.

Постепенно речи Цицерона обогатились новыми мотивами. Октавиан из «молокососа» превратился в «моего юного друга», из «нелепого выскочки» — в «необычайно одаренного юношу», последнюю надежду Рима. Антоний тем временем обрел соучастника своих страшных преступлений. Собрав по крупицам доказательства, слухи и сплетни, оратор выдвинул обвинения против его жены Фульвии. Она, как утверждал Цицерон, наравне с мужем приложила руку к разграблению государственной казны. В речах оратора Фульвия неизменно представала алчной, жестокой, властолюбивой и коварной. Среди обвинений против самого Марка Антония самым страшным для римского уха было такое: «Презрев мнение Сената и народа, он трепещет перед женщиной». Инвективы против бывшего соратника Цезаря были на руку Октавиану, который не преминул обратить себе на пользу каждое слово, но позабыл расплатиться с величайшим пиар-агентом в истории человечества.

В ноябре сорок третьего года Октавиану и Антонию поневоле пришлось объединиться. На восточном побережье Эгейского моря войско Брута встретилось с армией Кассия, собравшегося в поход на Египет. Заговорщики были отлично вооружены и располагали прекрасными обозами. Под давлением обстоятельств наследники Цезаря проглотили обиды и на время заключили союз. К ним присоединился Лепид со своими легионами. Все трое собрались на маленьком островке напротив современной Болоньи, чтобы «обменяться заверениями в дружбе». Обыскав друг друга на предмет спрятанных под плащами кинжалов, новоиспеченные союзники приступили к переговорам. На улаживание спорных вопросов и заглаживание конфликтов ушло два дня. Вот как описал знаменательную встречу римский историк Флор: «Лепид рассчитывал как следует нажиться на войне; Антоний жаждал мести; Цезаря (Октавиана) терзала мысль о том, что его отец до сих пор не отомщен, и Брут с Кассием наслаждаются жизнью и свободой, его пламенный дух не мог с этим примириться». Через два дня троица пришла к соглашению, объявив себя диктаторами на пять лет и разделив между собой империю. Все трое принесли клятвы и пожали друг другу руки. Их армии на берегу приветствовали друг друга. Договор, известный как Второй Триумвират, был заключен в октябре сорок третьего года. Клеопатра могла вздохнуть свободно. Вместе у Октавиана с Антонием появлялся шанс на победу. Теперь царица могла не так опасаться вторжения Брута и Кассия, которые не пощадили бы никого из близких Цезаря, тем более его царственного сына.

Римская казна была пуста, а азиатские деньги текли в карман заговорщиков. У триумвиров не было средств, зато хватало врагов. Было решено, что каждый составит список «самых верных друзей и злейших врагов», чтобы обменяться их жизнями. Марк Антоний согласился пожертвовать любимым дядей, чтобы посчитаться с Цицероном. Чем богаче был несчастный, угодивший в роковой список, тем меньше у него было шансов выжить. «Список рос, пополняясь именами врагов, друзей врагов, врагов друзей и просто богачей», — писал Аппиан. Покончив с расчетами, триумвиры поспешили в Рим, чтобы открыть сезон резни. «Город был завален трупами», — свидетельствует Дион. Убитых оставляли прямо на мостовой, на корм собакам и птицам, или бросали в реку. Те, кого наметили в жертвы, пытались укрыться в канализационных люках или забивались в дымоходы[40].

Перебрав несколько планов побега и от всех отказавшись, Цицерон встретил седьмое декабря сорок третьего года на своей вилле на юге Рима. Когда он прилег отдохнуть, в окно влетел ворон и принялся тянуть нитки из его покрывала. Слугам показалось, что это дурной знак. Они умоляли хозяина позволить им перенести его к морю и спрятать в густом перелеске. Наконец он поддался на уговоры и уселся в паланкин, не выпуская из рук списка Еврипида. Через несколько минут центурион выбил дверь его виллы. Узнав, куда направился беглец, убийцы попытались перехватить паланкин по дороге. Цицерон приказал до смерти напуганным рабам оставить его в роще. Он хотел встретить последний час, бесстрашно глядя смерти в глаза. Великий человек был изможден и растрепан, «лицо его выражало смятение». Откинув полог, он вытянул шею, чтобы убийца мог перерезать ему горло; Цицерон не без оснований подозревал, что попал в руки дилетанта. Не искушенный в таких делах центурион буквально отпилил ему голову. По приказу Антония, руки, писавшие филиппики, были отсечены, доставлены в Сенат и выставлены на всеобщее обозрение. Рассказывали, что Фульвия — заклятый враг Цицерона — сначала плюнула на голову убитого, потом открыла ему рот и пронзила язык шпилькой из своей прически. Когда резня закончилась, две тысячи почтенных римлян, включая почти треть сенаторов, лежали мертвыми. В распоряжении триумвиров оказались огромные средства и сорок три легиона. И никакой оппозиции.

Спустя десять месяцев армия Брута и Кассия встретила Октавиана и Антония на широкой равнине в восточной Македонии, близ города Филиппы. Последовали два тяжелейших, кровопролитных сражения. Одна из сторон собиралась установить в Риме диктатуру, другая воевала за республику. Оба войска были хорошо снабжены и подготовлены, говорили на одном языке, использовали на поле боя одну и ту же тактику, и понять, кто сильнее, было непросто. Две огромные армии, вместе почти сто тысяч человек, подняв клубы пыли, ринулись друг на друга, яростно врубились во вражеские щиты и принялись резать, рубить, кромсать, рвать голыми руками под бешеные крики сражающихся и стоны раненых. Только к концу второго сражения Октавиан и Антоний — их изможденные солдаты едва держались на ногах — стали побеждать. Кассий покончил с собой тем же кинжалом, который когда-то вонзил в Цезаря. Брут бросился на меч. Победители обошлись с его телом по-разному: Антоний сбросил с себя дорогой пурпурный плащ и бережно укрыл им тело бывшего соратника и достойного врага. Подоспевший Октавиан приказал обезглавить мертвого Брута, а голову отправить в Рим.

Сражение при Филиппах во многом оказалось битвой идей. Со свободой и демократией покончили, зато Цезарь был наконец отомщен. Антоний мог сбрить бороду, которую отращивал в знак скорби. В действительности у них с Октавианом не было ни одной реальной причины для вражды; оба сознательно искали повод для распри. Клеопатра, единолично и вполне успешно управлявшая своей страной, должно быть, недоумевала: почему бы римлянам не отказаться от игр во власть, которые обходятся всем так дорого, и не завести у себя нормальную монархию. Об этом говорил Дион: «Демократия хороша снаружи, но изнутри плоды ее горьки. У монархии не очень-то приятный вид, но людям при ней живется лучше всего. Проще найти одного порядочного человека, чем сразу многих».

В сорок втором году Октавиан и Антоний поделили между собой Средиземноморье, оставив Лепида ни с чем. Заключив договор, они разошлись в разные стороны. Антоний, старший из триумвиров, купался в лучах заслуженной славы. При Филиппах он обрел славу непобедимого воина, которая еще долго будет сопровождать его повсюду, наводя ужас на неприятеля. Выиграв битву, Марк Антоний отправился на восток наводить порядок и пополнять опустевшую казну. Октавиана, который почти месяц провалялся больным, унесли с поля боя в паланкине. Он поехал на запад поправлять здоровье. Пришло время распускать армию, платить солдатам и жаловать им землю. Судьба мира была в руках двух во всем противоположных людей: жестокого и мягкосердечного, расчетливого и простодушного, терпеливого и пылкого, а это означало, что гражданская война продлится до самой смерти Клеопатры. Будь по-другому, мы, возможно, никогда не узнали бы о царице Египта, которая готовилась — не в последнюю очередь благодаря Цицерону — сыграть написанную для нее роль.

Глава 6