Клеопатра

Глава 8 Беззаконные дела и незаконные дети

Клеопатра встретила тридцать пятый день рождения совершенно счастливой. Наступающий год обещал быть одним из самых удачных за все ее правление. Царице и ее семейству наконец удалось решить проблему Рима, проблему соправителя и проблему расширения территорий. Египет больше не нуждался в защите иноземных солдат. Никто в Александрии не упрекал правительницу за чересчур близкую дружбу с Римом. Ее щедрость заставила замолчать злые языки. После Александрийских подношений народ любил свою царицу пуще прежнего. С египетских верфей то и дело спускали на воду новые корабли, и флот Антония вскоре должен был вырасти вдвое. В царской казне не переводились деньги. По всей Азии от Дамаска и Бейрута на востоке до Триполи на западе чеканили монеты с изображением Клеопатры. Свершилось пророчество поэта третьего века, согласно которому миру должен был явиться Птолемей, который сохранит и умножит достижения предков, станет самым богатым монархом в мире и «принесет Египту изобилие». Исполнилось тайное желание царицы: после торжеств Антоний не вернулся в Рим, чтобы собрать новую армию и преподать урок Октавиану. Не поехал он и в Антиохию, откуда традиционно начинались восточные походы. Вместо этого полководец решил провести еще одну зиму в Александрии, столице новой империи. Тем временем Клеопатра достроила на морском берегу Цезариум, дворцовый комплекс, перенявший черты римского Форума. Александрийскую версию отличало смешение египетского и греческого стилей, обилие золота и серебра, богатые росписи и изящные скульптуры; в комплекс входили «галереи, библиотеки, портики, дворцы, променады и аллеи, столь же величественные, сколь прекрасные». Царица стояла у руля мощной державы, появление которой в Риме предсказывали еще столетие назад, при условии, «что в стране появится достойный правитель».

Кроме большой семьи, проверенных советников и преданных римлян, в ближний круг Клеопатры входил юноша по имени Марк Антоний Антилл, старший сын Антония и Фульвии. Царица относилась к обучению детей весьма серьезно. После Подношений она доверила воспитание своих отпрысков Николаю Дамаскину, высокому румяному красавцу моложе ее на несколько лет, талантливому оратору и беззаботному остроумцу, верному последователю Аристотеля в философских и жизненных установках. Несмотря на веселый и даже несколько легкомысленный нрав, Дамаскин знал толк в логике и был тем человеком, кто изящно и убедительно закончит вашу речь, если вы разрыдаетесь посередине. Оратор переехал во дворец. Под его присмотром дети изучали философию и риторику, но прежде всего — историю, которую их учитель считал «наукой, подобающей царям». Николай оказался не только гениальным ученым, но и неусыпным надзирателем, строгим, острым на язык наставником. В свободное время он писал дополнительные двадцать пять томов к уже существующим ста сорока томам истории древнего мира; труд, сравнимый с иными подвигами Геракла. Дети, однако, продолжали шалить и веселиться как прежде, с энтузиазмом постигая азы придворной жизни. Луций Мунаций Планк, бывший наместник, а ныне один из ближайших советников Антония, в один прекрасный день вышел к обеду нагим и выкрашенным в синий цвет. Нацепив рыбий хвост и венок из кувшинок, он развлекал гостей, изображая морскую нимфу.

Врожденная щедрость Птолемеев оказалась заразительной. Один лекарь из свиты Антилла задремал за обеденным столом и начал нахально, переливчато храпеть. Когда другой лекарь — бывший ученик врача, в свое время совершивший экскурсию на дворцовую кухню, — растолкал беднягу, Антилл пришел в восторг. Обведя зал широким взмахом руки, он объявил: «Все это твое, Филот», — и одарил находчивого гостя набором золотых кубков. Не поверивший своим ушам Филот унес домой целый мешок дорогой утвари. Горожане по-прежнему наслаждались музыкой, театральными постановками и трюками бродячих актеров. Шутливый пакт Антония и Клеопатры обрел новую жизнь, и благодаря остроумию неизвестного каменщика, наполнился новым содержанием. До нас дошла надпись на пьедестале статуи Антония от двадцать восьмого декабря тридцать четвертого года. Если верить этой надписи, александрийцы разделяли симпатию своей госпожи к римскому гостю. Она гласит не «Отчаянный Гуляка», — по-гречески получается забавный каламбур, — а «Отчаянный Любовник».

За развлечениями не забывали и о делах. Царица как прежде принимала просителей, разбирала судебные тяжбы, участвовала в религиозных обрядах, обсуждала с советниками финансовые вопросы и появлялась на городских праздниках. Египетские государственные дела становились все более египетско-римскими. Легионеры надолго задержались в Александрии; римские телохранители Клеопатры писали ее имя на своих щитах. Александрийские римляне ни в чем не знали нужды. В тридцать третьем году царица подписала указ, освобождавший от налогов одного из приближенных Антония. Публий Канидий храбро воевал в Парфии и отличился в Армении. За верную службу царица даровала ему пошлину на десять тысяч мешков зерна и пять тысяч амфор с вином. Он и его помощники на всю жизнь освобождались от податей со своих участков. Даже домашний скот Канидия получил иммунитет от налогов, реквизиций и конфискаций[48]. То был надежный способ сохранить лояльность римлян на случай, если одного очарования Александрии окажется недостаточно. Способ куда более надежный, чем старый добрый подкуп, который лишь развращал людей, «приучая их требовать еще и еще». Римский триумвир и египетская царица проводили вместе много времени. Клеопатра любила брать с собой Антония, отправляясь на празднества или судебные слушания. С ее подачи Антоний, как когда-то в Афинах, стал часто бывать в гимнасии. Сделавшись неформальным главой греческой общины, он охотно занимался ее финансами и школами, посещал диспуты и состязания атлетов. Вдвоем с Клеопатрой они позировали художникам и скульпторам: он в образе Осириса или Диониса, она — Исиды или Афродиты. Летом тридцать третьего года Антоний наведался в Армению и заключил мир с мидийским царем. Новоиспеченные союзники поклялись друг другу в вечной дружбе, договорившись вместе выступать против Парфии и, если понадобится, против Октавиана. В Азии царило спокойствие. Антоний привез в Александрию мидийскую царевну Иотапе, нареченную Александра Гелиоса.

Устроив Подношения, Антоний и Клеопатра ясно дали понять Октавиану, что их устремления связаны с Востоком, а он сам нисколько их не волнует. Тем не менее бывшие соратники сохраняли прочные политические и отчасти даже дружеские связи. Они переписывались, подсылали друг к другу лазутчиков, узнавали новости от общих знакомых. В тридцать третьем году неполный триумвират воссоединился (третьим был непокорный Секст Помпей. Октавиан разбил его и казнил с молчаливого согласия Антония). Почувствовав себя неуязвимым, Антоний предложил шурину восстановить в Риме республику, если он, конечно, не против. Скорее всего, диктатор блефовал, зарабатывая дешевый политический капитал. С тех пор как взор Антония обратился на Восток, римские дела и титулы волновали его далеко не в первую очередь. Ответ Октавиана был резким и вполне предсказуемым. Очередное бегство в Александрию, изгнание Октавии и признание Цезариона переполнили чашу терпения. Антоний и Клеопатра были неплохо осведомлены о настроениях в Риме. Еще в начале года Октавиан разразился в Сенате патетической речью, направленной против старшего триумвира. Сложно сказать, что было важнее: александрийские соблазны или римские преставления о них, властолюбие Клеопатры или ее репутация в Риме, чувство Антония или то, что о нем думали соотечественники. Дворец египетской царицы был самым прекрасным зданием во всем Средиземноморье, но он едва ли мог соперничать с собственным образом, сложившимся у римлян.

Октавиан и Антоний долго копили взаимное раздражение. В один прекрасный день плотина рухнула, и ничто уже не могло сдержать поток ненависти. Оба обвиняли друг друга в присвоении чужих земель. Октавиан требовал армянскую долю. Антоний возражал, что ни он, ни его люди не получили ни пяди италийских владений (на что безжалостный Октавиан ответил, что, коли его оппонент нуждается в земле, он может нарезать себе наделов в Парфии). Октавиан обвинил Антония в убийстве Секста Помпея, того самого Секста Помпея, которого он сам пленил и сам отправил на смерть[49]. В ответ Антоний напомнил младшему товарищу историю с Лепидом. И кстати, что там с его правом набирать рекрутов в Италии? Октавиан сам это предложил, а потом предпочел забыть о своем решении. Антонию пришлось собирать армию из греков и азиатов. Где корабли, которые шурин выпросил у него четыре года назад? И восемнадцать тысяч солдат, которых он обещал прислать, чтобы восполнить потери? Антоний всегда был верен своим обязательствам, а вот Октавиан почти никогда. Далее последовал список назначенных встреч, на которые тот не явился. Трудно придумать более сильный аргумент, чем личное оскорбление, и чем больнее, тем лучше. Антоний не преминул напомнить младшему триумвиру о его происхождении. Отец Октавиана происходил из семьи торговцев тканями и ростовщиков. Предки его матери пекли хлеб и продавали благовония. Чтобы добить противника, полководец припомнил ему деда-африканца. И этот выскочка еще смеет претендовать на равенство с богами! Когда в Риме был голод, его жена Ливия устроила пир. Гости пришли в костюмах богов и богинь, а хозяин дома сидел во главе стола, одетый Аполлоном. А еще Октавиан трус. Он сбежал накануне битвы при Филиппах, бросив свои легионы на отважного Марка Агриппу. Чтобы отвлечь внимание противника от Клеопатры и отношений с мидянами, Антоний принялся высмеивать Октавиана за попытку по политическим соображениям сосватать дочь варвару. Добрая половина этих обвинений была если не ложной, то по крайней мере, не новой. Кое-что было явно заимствовано из речей Цицерона, в свое время объявившего преемника Цезарем злодеем, для которого человечество еще не придумало адекватного наказания.

В ответ на обвинение в трусости Октавиан обвинил Антония в пьянстве. Сам он был из малопьющих или, по крайней мере, хотел таковым казаться. В Александрии вообще пили больше, чем в Риме. Этим Октавиан и воспользовался: вдали от родного города его соперник наверняка дал волю пагубной привычке. Защищаясь, Антоний разразился памфлетом «На его пьянство». Тридцать третий год был на редкость урожайным для сатириков, карикатуристов и зубоскалов всех мастей. В этом виде состязаний с минимальным перевесом выигрывал Октавиан, однако оба противника глумились друг над другом без всякой жалости. Октавиан поносил врага в непристойных виршах. В ответ Антоний распространял клеветнические листовки. Оба нанимали для этого специальных людей. В дело шли все средства. Антонию влетело за посещение александрийского гимнасия, хотя против его же визитов в афинский гимнасий никто в свое время ничего не имел. Однако главной темой для застольных шуток оставались отношения диктатора с Клеопатрой. Так уже было в тридцать девятом году, близ Неаполя, в разгар всеобщего ликования. Когда «вино должным образом подогрело дружеские чувства», кто-то заговорил о Клеопатре в присутствии Антония. И очень скоро пожалел о своих словах.

Противники не брезговали ударами ниже пояса. Они на все лады повторяли вечную школярскую литанию: неженка, трус, содомит, не моется (или наоборот, моется слишком часто). Октавиан был «жалким слабаком». Антоний стоял на пороге старости; все его победы, атлетические и эротические, остались в далеком прошлом. Полководец намекнул, что Октавиан спал со своим великим дядюшкой. А как иначе объяснить это странное усыновление? Октавиан не остался в долгу и выдвинул аргумент столь же нелепый, сколь неубиваемый: зато Клеопатра не спала с его великим дядюшкой, Цезарион — дитя отнюдь не божественного происхождения. Ненадолго задохнувшись от ярости, Антоний обвинил Октавиана в женитьбе на женщине, носившей ребенка от другого человека. И заодно напомнил о привычке своего юного друга уединяться с чужими женами посреди пира и возвращаться к столу в растерзанном виде. Не говоря уже о хорошо известном (и по всей вероятности, выдуманном) пристрастии к растлению невинных девиц (согласно Светонию, Октавиан соблазнял женщин с определенными целями. Он спал с женами, чтобы быть в курсе, о чем говорят и помышляют их мужья). Антоний, сам того не желая, вложил в руку противника смертоносное оружие. У Октавиана не было нужды выдумывать небылицы. Пример его бывшего товарища, нарушившего римские устои, предавшего безупречную римскую жену ради иноземной блудницы и бросившего родной город, чтобы поселиться в гнезде порока, был у всех перед глазами. Разве истинный римлянин может предпочесть, выражаясь слогом Цицерона, «богатство, власть и похоть» «честной и надежной славе»? Поединок все больше напоминал бой мечом против дубины.

Антоний попытался объясниться с Октавианом в письме, отрывки из которого дошли до нас. Его автор совсем не похож на задиру. И на безумно влюбленного тоже. О Клеопатре сохранились всего семь строк, которые можно перевести в разной манере от слегка игривой до совершенно неприличной. Последнее, пожалуй, предпочтительней. Аргументы Антония вполне характерны для Рима, где всегда были в ходу политические браки. Все время от времени занимаются любовью. Так что же нашло на Октавиана? К чему столько шума из ничего? Что ему за дело до того, что кто-то «имеет царицу»? Или он сам — образец супружеской добродетели[50]? Да нет же, в свое время его адресат сполна отдал должное тому, что Антоний называет «любовными похождениями и юношескими забавами». Люди спят друг с другом, и это ни для кого не новость. Октавиану должно быть известно, что их с Клеопатрой роман длится без малого девять лет (если вести отсчет от Фарсала). Из письма неясно, гордится Антоний своими отношениями с царицей или напротив, пытается их принизить. Слова «имею царицу» можно понимать двояко: «Она моя жена» — или: «Да какая она мне жена». Пренебрежительный тон автора письма свидетельствует о втором. В конце концов, Антоний ведь пишет шурину. В письме так и сквозит: «Она мне не жена, и мы оба это знаем». «Так не все ли равно, — заключает римлянин, — кого и где я покрываю?» Как ни переводи эту фразу, последнее слово явно относится к животному миру. Трудно сказать, насколько это вульгарное послание отражало истинные чувства автора; возможно, до нас дошел не оригинал послания, а список, в который намеренно добавили скабрезности. Даже не будь Октавии, Клеопатра и Антоний едва ли могли сделаться супругами в глазах Рима, и царица это понимала. Ей было суждено войти в историю любовницей. Октавиан прибег к запрещенному, но действенному приему. Судя по отрывкам, которыми мы располагаем, это он решил превратить александрийскую идиллию в сальный анекдот.

Каждый из противников старался не пропустить ни одного удара. Когда аргументов не хватало, в ход шла клевета. Когда стало окончательно ясно, что дни триумвирата сочтены и ему ничто не поможет, Антоний и Клеопатра перебрались в Эфес, первый из городов, признавших римлянина инкарнацией Диониса и устроивших ему торжественный прием. После торжеств Антоний принес щедрые жертвы в городских храмах и проявил милость к измученному войной народу. Для двухсот пятидесяти тысяч эфессцев он был кумиром. Клеопатру приветствовали как подругу своего господина. Большой богатый город с узкими улицами и мраморными колоннадами мог похвастать весьма выгодным расположением. Построенный в долине, он с одной стороны был окружен горами, с другой выходил к морю. Эфессцы гордились своими храмами, особенно храмом Артемиды, в свое время дававшим убежище отцу и сестре Клеопатры; под его ионическими колоннами была убита Арсиноя. Стоявший на берегу Эгейского моря прямо напротив Афин город был идеальной военной базой. Антоний решил поставить к его гавани свой флот и вызвал на совет всех малоазиатских союзников. Со своих кораблей они приветствовали римлянина и клялись ему в верности. Клеопатра построила и оснастила двести из восьмисот Антониевых судов и выделила двадцать тысяч талантов на содержание войска: семидесяти пяти тысяч легионеров, двадцати пяти тысяч пехотинцев и двенадцати тысяч всадников. Подобные меры были отнюдь не лишними. Звезда Октавиана сияла как никогда ярко. Пока Антоний все глубже увязал в восточной кампании, его соперник одерживал одну победу за другой. Бывшие триумвиры уже не могли прийти к согласию. Властолюбивый Октавиан ни за что не смирился бы с существованием Цезариона. В отличие от парфянского похода, предстоящая война занимала Клеопатру не меньше, чем Антония. На этот раз у Египта были веские причины вмешаться. В последний день тридцать третьего года триумвират официально распался.

В начале января новый консул выступил в защиту Антония и яростно обрушился на Октавиана. Узнав об этом, Октавиан явился в Сенат с телохранителями и соратниками, прятавшими под плащами кинжалы. В сорок четвертом году Цицерон ожидал, что приемный сын Цезаря устроит переворот, но так и не дождался. Теперь время пришло. Представ перед онемевшими сенаторами, Октавиан пообещал продемонстрировать «неоспоримые доказательства» того, что Антоний угрожает Риму, и наметил дату своего выступления. Его противники заметили кинжалы и предпочли бежать, не дожидаясь назначенного дня. Почти четыреста сенаторов отправились в Эфес. Антоний, который до сих пор недооценивал влияние и решимость своего оппонента, узнал об истинном положении дел из первых уст. Над ним и Клеопатрой нависла серьезная опасность, и присутствие царицы существенно все осложняло.

Соратники Антония — на его стороне была по меньшей мере треть Сената — убеждали его отослать египтянку прочь. Антоний, поразмыслив, согласился. Он велел Клеопатре «отправляться в Египет и ждать окончания войны». Та отказалась, как полагает Плутарх, потому что боялась вмешательства Октавии, способной отговорить мужа воевать. Впрочем, с той же долей вероятности можно утверждать, что царица не доверяла советникам Антония и опасалась оставлять его без присмотра. Клеопатра не была воительницей. Никто из Птолемеев не любил воевать и не погиб на поле боя, как иные эллинистические монархи. Лучшим средством для укрепления государства они считали деньги. Однако, с другой стороны, царица командовала своей армией и отвечала за нее, а войско Антония снабжала и финансировала. А главное, в случае победы Октавиана она могла потерять старшего сына и царство в придачу. Началось противостояние двух сильных личностей. На этот раз Клеопатра не стала прибегать в голодовкам. Она избрала другой путь, заручившись поддержкой Канидия, командира одного из легионов, чью преданность ей уже давно удалось купить. Впрочем, старый римлянин вполне искренне восхищался царицей. Он принялся убеждать военачальника, что прогонять главного союзника накануне войны несправедливо и неправильно. Клеопатра кормит солдат, строит корабли и разбирается в военном деле лучше многих мужчин. Неужели Антоний не понимает, что ее отъезд деморализует египетское войско? Египтяне составляли костяк флота. Они были готовы сражаться за свою госпожу, а не за римлянина. Обидеть царицу Египта означало оскорбить всех восточных правителей, преданных Риму. «Клеопатра спросила Антония, неужели он и вправду считает ее глупее любого из присягнувших ему царей, собиравшихся участвовать в походе? Она, та, что сама правила государством и — капелька лести никогда не повредит — успела многому научиться у своего возлюбленного?» Аргументы царицы и звон ее золота возымели действие. Антоний согласился, чтобы Клеопатра осталась.

В апреле тридцать второго года Антоний и Клеопатра высадились на острове Самос у побережья современной Греции. Самос, который называли ключом от ворот Греции, был идеальным местом для сражения за будущее римского мира. Едва ступив на скалистый берег, Антоний отправил армию на запад. Войска должны были добраться до скалистого острова по Эгейскому морю; их ждали не раньше, чем через месяц. Из Армении подтянулись Антониевы ветераны; вместе с азиатскими рекрутами набралось девятнадцать легионов. Описывая лето на Самосе, Плутарх ни словом не упоминает политические перипетии и военные приготовления. Он повествует исключительно о пирушках. Тамошняя природа располагала к беззаботному веселью, и Антоний пребывал в прекрасном настроении. Время работало на него. Октавиан пришел бы в ужас при виде небывалого, поистине диониийского действа. Каждый правитель к востоку от Афин прислал на Самос не только солдат, но и артистов. Остров в считанные дни наводнили «азиатские скоморохи»: арфисты, флейтисты, актеры, танцовщицы, акробаты, мимы. Начался пестрый, многоязычный, блистательный праздник музыки и театра. «И пока по всему миру разносились стоны и жалобы, — цедит сквозь зубы Плутарх, — на маленьком острове день и ночь звучали арфы и флейты; театры были полны, уличные труппы старались переиграть друг друга». Кроме того, каждый город прислал жертвенных животных; колониальные правители «состязались в пышности представлений и роскоши даров». Все спрашивали себя, какой невероятный триумф Антоний и Клеопатра устроят в честь победы.

В мае Клеопатра с Антонием совершили краткий визит на запад, в холмистые Афины. Торжества продолжались в тамошних театрах и на огромной мраморной арене в центре города, где Антония вновь, как девять лет назад, приветствовали как живого Диониса. Посетив Афины, трудно было удержаться и не подарить городу монумент, театр или гимнасий со стенами из кремового мрамора; в благодарность дарителям афиняне возводили их статуи (предки Клеопатры построили гимнасий к востоку от рыночной площади). Спектакли и развлечения не могли отвлечь Антония и Клеопатру от невеселых размышлений. Клеопатре предстояло провести лето в городе, где возлюбленный был счастлив с ее соперницей. Здесь они прожили лучшие дни своей семейной жизни, здесь она родила дочь. В Афинах все дышало воспоминаниями об Октавии, ее статуи возвышались по всему городу. Греки почитали жену Антония как богиню и даже устраивали церемонии в ее честь. Клеопатра не собиралась с этим мириться; с тех пор как она тихо и незаметно жила в Риме, стараясь не попадаться на глаза супруге Цезаря, минуло четырнадцать лет. Царица была осведомлена о том, что ее деяния в Риме назывались беззаконными, а дети — незаконными. Клеопатра была первой из Птолемеев, кто ступил на афинскую землю, и город должен был ее полюбить: его жители поддерживали ее семью — за хлеб, военную помощь и политическое содействие — с начала третьего века. В Афинах можно было отыскать статуи предков царицы, например, ее двоюродной тетки. Но взор Клеопатры искал изображения другой женщины; даже каменная Октавия заставляла ее ревновать. Египтянка решила действовать: «посулив жителям города дорогие подарки», она принялась убеждать их избавиться от скульптур своей соперницы. Расчетливые афиняне согласились. Они были готовы оказывать возлюбленной римского диктатора любые почести. Статуи Антония и Клеопатры возвели на Акрополе. Во время одной из церемоний римлянин произнес речь в честь царицы от имени горожан.

Летом тридцать второго года Антоний преподнес Клеопатре бесценный подарок: Пергамскую библиотеку, единственное книжное собрание, способное составить конкуренцию александрийскому. В четырех залах большого здания на вершине живописного холма, под присмотром бюстов Гомера и Геродота, хранились двести тысяч свитков. Молва объявила их свадебным подарком или компенсацией за тома, погибшие во время Александрийской войны. На самом деле щедрость влюбленного не требует объяснений. Пергам располагался недалеко от Эфеса, и Клеопатра с Антонием могли наведываться туда, когда пожелают. Коллекция по большей части состояла из украденных экземпляров. В Риме ценить рукописи только учились.

Большинство источников свидетельствуют о безумной, всепоглощающей страсти к египтянке, владевшей Антонием тем афинским летом. В Александрии он отвлекал Клеопатру от государственных дел, здесь все было наоборот. Римлянин не мог думать ни о чем, кроме своей возлюбленной. «Не раз, разбирая тяжбы царей и тетрархов, он получал от Клеопатры любовные послания на стеклянных или ониксовых табличках и тут же принимался их читать», — повествует Плутарх (Антоний был далеко не первым политиком, которому доводилось получать письма от женщины, не отрываясь от государственных дел. Цезарю тоже случалось читать «любовную чушь» на заседаниях Сената. Правда, написаны они были не на ониксовых табличках). Как-то раз Клеопатра без предупреждения явилась к Антонию в тот момент, когда он вершил суд. Именно в ту минуту начал свое выступление знаменитый римский оратор. Увидев паланкин царицы, Антоний оборвал его, остановил заседание, бросился к Клеопатре и почтительно проводил ее на место. Для римлянина такое поведение было совершенно немыслимо. Римский гражданин был волен устраивать свою интимную жизнь как ему заблагорассудится, однако на людях ему надлежало оставаться хладнокровным и бесстрастным. Помпей сделался всеобщим посмешищем из-за нелепой прихоти любить законную супругу. Во втором веке одного сенатора изгнали из собрания за то, что он поцеловал собственную жену на глазах у публики. Самого Антония корили за то, что он иногда обнимал Октавию. Теперь он мог встать из-за стола в разгар пира, чтобы сделать Клеопатре обещанный массаж ступней (их отношения были регламентированы множеством шутливых пактов, договоров и пари, порожденных неистощимой фантазией Клеопатры. Антоний был равнодушен к формальностям). Такое поведение было почти непристойным: для таких целей существовали слуги. Истории о галантных жестах полководца, вполне естественных на Востоке, вызывали у римлян оторопь. Антоний прислуживал своей Клеопатре, точно какой-нибудь евнух. Он вместе с рабами носил по улицам ее паланкин. И все это из-за женщины, которая по римским меркам даже не была красива!

Октавиан с довольным видом потирал руки, получая донесения из Афин. Несмотря на военные приготовления, несмотря на тревожные настроения в Риме и предчувствие неизбежной катастрофы, у них с Антонием все еще не было повода для конфликта. Он появился в тридцать втором году. Любовь Клеопатры заставила Антония сделать решительный шаг: в мае он развелся с Октавией и велел ей убираться из своего дома. Возможно, этот жест был направлен вовсе не против жены, а против ее брата. Время фальшивой дружбы, неискренних примирений и взаимной клеветы вышло. Октавия и сама была рада разделаться с изжившим себя браком. В те времена процедура развода была очень простой, неформальной и не требовала никакой волокиты. Рассказывая о смерти дочери Цезаря, выданной за Помпея, Плутарх замечает: «Двух честолюбивых мужчин стало некому удерживать от схватки». Клеопатра ликовала. Ей удалось сделать так, чтобы соперница навсегда исчезла из жизни Антония. Октавиан был вне себя от радости. Бедняжка Октавия, проливая слезы, собирала вещи. Уходя, она забрала с собой их с Антонием общих детей и младшего сына Фульвии. Октавия не держала зла на супруга. Она беспокоилась лишь о том, что о ней станут говорить как о виновнице нового кровопролития.

Насколько можно судить по независимым от Рима источникам, атмосфера в лагере Антония стала накаляться еще до развода. Советники полководца давно чуяли недоброе. По целому ряду причин, порой вполне реальных, они были склонны видеть в Клеопатре угрозу. Женщине не место в военном лагере. Царица отвлекает Антония от дел. Она не военачальник и не имеет права голоса на военных советах. Вернуться в Италию с чужеземной правительницей было бы верхом безумия. Связь с египтянкой вредит репутации Антония. Прибывший в Афины из Рима друг диктатора Геминий убеждал его выступить в свою защиту перед народом и Сенатом, опровергнув лживые обвинения Октавиана. Почему он позволяет выставлять себя врагом Рима, рабом порочной иноземки? Геминий знал, о чем говорит: в свое время он сам пострадал от запретной и безрассудной любви. Клеопатра подозревала, что римский друг подослан Октавией, и обращалась с ним соответствующим образом. Она старалась держать Геминия подальше от Марка Антония, на пирах усаживала его среди самых незнатных и неинтересных гостей, изводила саркастическими замечаниями. Геминий стойко сносил унижения и продолжал искать способы повлиять на диктатора. Вскоре терпение царицы истощилось, и она при всех потребовала, чтобы римский гость рассказал о цели своего приезда. Тот ответил, что предпочел бы вести подобный разговор на трезвую голову, однако, «трезвым или пьяным, он твердо знает одно: Клеопатре пора убраться в свой Египет». Антоний задохнулся от ярости. Египтянка не растерялась и поблагодарила Геминия за честность. Тот сберег ее время, не заставив себя пытать. Геминий почти сразу же вернулся в Рим, чтобы присоединиться к Октавиану.

Придворные Клеопатры даже не пытались понравиться римлянам: их поведение полностью подтверждало стереотип о «пьянчугах египтянах». На сторону врага по неизвестным причинам переметнулся и Планк, тот, что изображал наяду. Не исключено, что его дезертирство не было напрямую связано ни с царицей, ни с ее египетским окружением. Прирожденный царедворец, Планк всегда шел по пути наименьшего сопротивления. Он предавал так же легко, как льстил и наносил удары. «Измена, — говорили современники, — его неизлечимый недуг». Зато самому Планку никогда не изменяло политическое чутье. Что-то заставляло его сомневаться в том, что Антоний — храбрый, блистательный, утонченный Антоний — сумеет одолеть более молодого противника. Планк был одним из ближайших советников диктатора, отвечал за его корреспонденцию и знал его секреты. Перебежав к Октавиану, он в красочных подробностях описал массаж ступней и прочие непотребства, а заодно намекнул на любопытные детали последней воли Антония, при составлении которой он присутствовал. Октавиан без промедления отобрал документ у весталок, которым он был отдан на хранение. В завещании обнаружилось немало скандальных пассажей, которые бывший триумвир аккуратно подчеркнул, чтобы огласить в Сенате. Большинство сенаторов отказалось участвовать в подобном беззаконии. Завещание могло быть прочитано лишь после смерти завещателя, до этого никто не смел его вскрывать. Но стоило Октавиану начать чтение, и возмущение публики сменилось отвращением и ужасом. В случае, если смерть настигнет его в Риме, Антоний предписывал кремировать его тело «на Форуме, а пепел послать в Египет Клеопатре»[51].

Поддельное или нет, завещание послужило отличным топливом для огня, в который то и дело подбрасывали щепки. Во время январского переворота Октавиан обещал представить доказательства виновности Антония и теперь сдержал обещание, а истории об афинском разгуле и пресмыкательстве римского полководца перед Клеопатрой, с подробностями одна пикантнее другой, подействовали даже на самую недоверчивую публику. В мире, где одной из главных ценностей было красноречие и «каждая фраза подавалась как изысканное блюдо с тонкими приправами», подменить правду ложью не составляло труда. В распоряжении Октавиана были настоящие золотые жилы; один только восточный уклад — нечестивый, избыточный, иррациональный — давал богатейший материал для спекуляций. Подобно своей царице, Египет был коварен и сладострастен; современный стереотип, согласно которому Восток означает секс, был актуален уже тогда. Африка давно сделалась синонимом безнравственности. На церемонии Подношений Антоний предстал в образе жадного до власти, развратного деспота: «В руках у него был золотой скипетр, на бедре ятаган; пурпурная туника сверкала драгоценными камнями; не хватало только короны, чтобы превратить его в царя подле царицы». В дело снова пошли короны и золотые скипетры; знаков царского достоинства в Риме боялись сильнее реальных проявлений авторитаризма, с которыми за последние десять лет худо-бедно смирились. По словам Октавиана, Антонию, как Цезарю и Александру до него, затмила разум вопиющая восточная роскошь. Самому Октавиану еще предстояло узнать, в чем состоит истинное богатство Египта. Эта земля выдавала людям чрезмерно щедрый кредит: она заставляла их чувствовать себя равными богам.

Октавиан выжал из романа Клеопатры и Антония все, что только можно. Он пошел по проторенной дороге: сильная женщина была отвратительнее всех восточных монархий со всем их развратом. Влияние Клеопатры на Антония можно оценивать по-разному, но с ее помощью Октавиан мог влиять на римскую аудиторию. Он с блеском использовал весь арсенал Цицерона, накопленный в борьбе с алчной блудницей Фульвией. Как всегда педантичный, наш герой существенно расширил и модернизировал список обвинений. В его умелых руках египетская история превратилась в притчу о безумной, ослепляющей страсти. Бедняга Антоний попал под пяту «бесстыдной ведьмы». Его младший современник Веллей Патеркул цветистым языком излагает официальную версию: «Его любовь к царице была так велика, что он решился объявить войну собственной стране». По мнению Октавиана, Клеопатра мастерски подчинила себе волю Антония. Как мы помним, сам Антоний в письме к шурину выставляет их отношения в совсем другом свете. Историки твердят одно и то же: «Клеопатра поработила Антония»; «утратив последние капли достоинства, он сделался рабом египтянки»; «делал все, что она прикажет, и больше не был хозяином самому себе». Октавиан потрудился подобрать для происходящего мифологические параллели. Его противник вел свой род от Геракла. Непобедимый герой провел три года в унизительном рабстве у могущественной азиатской царицы Омфалы. Она обманом отняла у Геракла волшебную львиную шкуру и засадила его за ткацкий станок.

Перед Октавианом стояла непростая, по-настоящему творческая задача. Ему предстояло заставить опустошенную, голодную страну, истерзанную двумя десятилетиями гражданской войны, снова воевать. К горячим ваннам и москитным сеткам, золотым диадемам и драгоценным скипетрам, беззаконным делам и незаконным детям он добавил еще одно обвинение, поистине чудовищное. «Египтянка вознамерилась управлять Римом руками пьяного военачальника. Антоний вообразил, будто справиться с римлянами будет проще, чем с парфянами», — иронизирует Флор. Дион приходит к такому же выводу при помощи более тонкой аргументации: «Завладев Антонием при помощи своих чар, царица решила, что сможет поработить и остальных римлян». Она уже заполучила Пергамскую библиотеку и висячие сады Ирода. Ходили слухи, что ради египетской царицы Антоний разграбил восточные храмы, не пощадив даже самосских колоссов: Геракла, Афину и Зевса. На что еще он готов был пойти ради своей египтянки? И что она могла потребовать? Октавиан решил, что Клеопатра мечтала сделать Рим египетской провинцией, но царице едва ли могла прийти в голову столь экстравагантная идея. Ее недоброжелатели эксплуатировали известный тип жены — интриганки, алчной любительницы роскоши, для которой не существует слишком крупных бриллиантов и слишком просторных домов. Евтропий спустя много лет писал, что Антоний развязал войну, чтобы угодить правительнице Египта, «неудержимой в своем желании править Римом»[52]. Всем давно было известно, что «величайшие войны начались из-за женщин». Из-за них рушились семьи и судьбы. Что уж говорить о египтянке, дочери знойного, прихотливого, опасного Востока. Помимо алчности, такие женщины наделены непомерной чувственностью. Им мало одного супруга. Они соблазняют и губят мужчин. Октавиан лишь произнес вслух давно очевидные вещи.

Хитрый политик придумал блестящее обоснование гражданской войны, окончание которой он сам торжественно провозгласил всего четыре года назад, пообещав согражданам впредь не допускать братоубийственного кровопролития. Пусть народ думает, что Антония сгубила нечестивая страсть. Чтобы поднять легионы на битву — или ввести новый налог, или заставить отца поднять руку на сына, — надо было внушить римлянам, что Клеопатра вот-вот покорит их землю, как покорила их полководца. Спустя век Лукан сформулировал боевой клич той кампании: «Неужели женщина — даже не римлянка — будет править миром?» Логика была весьма проста. Египетская царица поработила Антония. Очередь за Римом. В конце октября Октавиан объявил войну. Клеопатре.

Заявление Октавиана никого не застало врасплох. Его восприняли, скорее, с облегчением. Клеопатру больше всего озадачила формулировка. Она никогда не злоумышляла против Рима и во всем была идеальным вассалом, пусть и привилегированным. Она поддерживала мир и порядок в собственном царстве, поддерживала римлян, когда те нуждались в помощи, являлась по первому зову, не трогала соседей. Она делала все, что было в ее власти, чтобы сохранить и приумножить римское величие. Обыкновенно процесс объявления войны проходил в три этапа: сначала Сенат формулировал претензии к противоположной стороне и выжидал месяц. Если противник не выполнял предъявленных к нему требований, сенаторы собирались вновь, чтобы принять решение о начале военных действий. Спустя три дня на вражескую территорию отправляли гонца. Октавиан обошелся без формальностей. Он обставил мизансцену по-своему, вернув к жизни давно позабытый римский обычай: метнул в сторону востока копье, обагренное свиной кровью (не исключено, что этот ритуал он просто-напросто выдумал. Новый диктатор трепетно относился к традициям, особенно к тем, которые изобрел на ходу). Официального объявления войны не могло быть потому, что для нее вовсе не было повода. Никто не потрудился пояснить, в каких именно «преступных деяниях» обвиняется Клеопатра. Октавиан рассчитывал, что Антоний сохранит верность Клеопатре, и тогда можно будет с чистой совестью заявить, что бывший триумвир собирается выступить против соотечественников на стороне египтянки. В конце тридцать второго года Сенат отстранил Антония от должности консула и официально лишил его власти[53].

Антоний и Клеопатра пытались не поддаваться на провокации. Теперь они поневоле сделались вечными союзниками. Оба недоумевали, как в Риме могли поверить Октавиановой клевете. «Что, во имя богов, он имеет в виду, когда угрожает оружием нам обоим, а войну объявляет лишь одному из нас?» — вопрошал Антоний. Неужели его бывший товарищ хочет посеять вражду между союзниками, чтобы выйти победителем? Полководец был совершенно прав: даже если бы он расстался с царицей, это не помешало бы Октавиану начать против него войну. Неужели кто-то пойдет за человеком, предавшим соратника, друга и родственника? «У Октавиана не хватило смелости бросить мне вызов, — бушевал Антоний. — Он развязал войну тайком, рассчитывая лишить меня не только власти, но и жизни». На стороне разжалованного консула были опыт, ресурсы и народная любовь; он был одаренным военачальником и пользовался поддержкой самой могущественной царской династии Востока. Под его началом находились пятьсот боевых кораблей, девятнадцать легионов, более десяти тысяч всадников. Потеря власти в Риме не тревожила Антония. Треть Сената была на его стороне.

На протяжении двенадцати лет Антоний подозревал, что Октавиан собирается его уничтожить. Клеопатре волей-неволей приходилось с ним соглашаться. Оба оказались правы. Антоний верно полагал, что не сможет соперничать с бывшим шурином в изворотливости и хитрости (Клеопатра могла бы попробовать, но ей было велено не вмешиваться). Какое несчастье, что Антоний сделался предателем, сокрушался Октавиан. Измена друга отзывается в его сердце невыносимой болью. А ведь он настолько верил Антонию, что разделил с ним власть и отдал ему в жены любимую сестру. Он не хотел воевать даже после того, как неверный соратник унизил свою жену, позабыл родных детей и стал раздаривать римские земли отпрыскам чужеземки. Антоний еще может одуматься (но только не Клеопатра. «Я буду воевать с ней хотя бы потому, что она иностранка, — твердил Октавиан, — по природе своей враждебная нам»). Диктатор уверял публику, что Антоний «пусть и неохотно, отвернется от нее, увидев нашу решимость». Разумеется, Антоний не сделал бы этого ни при каких обстоятельствах. Самый верный из мужчин ни за что не бросил бы возлюбленную. Октавиан на это и не рассчитывал. Еще неизвестно, кто из них сильнее нуждался в Клеопатре: тот, кто ее любил, или тот, для кого она была поводом к войне. Без нее Антоний не мог победить. Не будь ее, Октавиан не смог бы начать войну.

Победой при Филиппах Антоний купил спокойное десятилетие. Теперь оно подошло к концу. Осенью они с Клеопатрой перебрались в Патры, ничем не примечательный городок на берегу Коринфского залива. Оттуда они начали возводить линии обороны по всему западному побережью Греции от Акция на севере до Метон на юге. Главной задачей была защита Александрии и всего Египта, которому Октавиан в конечном итоге и объявил войну. Клеопатра приказала чеканить монеты со своим изображением в образе Исиды. Антоний переправлял золото в Рим на подкуп всех и каждого. Он обладал превосходящей военной силой, но посеять смуту в лагере Октавиана было отнюдь не лишним. Основную часть средств предоставляла Клеопатра. Введенные Октавианом военные налоги вызвали в Риме беспорядки. Между двумя сторонами метались перебежчики. Перед римлянами встала подзабытая дилемма: от кого бежать и к кому примкнуть? Личные симпатии, как правило, оказывались сильнее политических принципов. Над Средиземноморьем кто-то будто провел гигантским магнитом, собирая людей в огромный ком. К Антонию присоединились монархи, получившие власть из его рук в тридцать шестом году. Цари Ливии, Фракии, Понта, Каппадокии привели свои армии и боевые корабли.

Всю зиму ничего не происходило. Второй раз в решительный момент, Антоний медлил начинать войну. Клеопатра не находила себе места. Каждый месяц простоя означал для нее огромные траты. В год на содержание одного легиона уходили сорок — пятьдесят талантов, так что к лету расходы на одну только пехоту должны были составить никак не менее двухсот десяти. Складывалось впечатление, что величайший воин на земле не очень-то стремится на поле боя. Определение, данное кем-то Цезарю: «Создать репутацию для него важнее, чем завоевать провинцию», значительно больше подходит его преемнику. Октавиан навязывал Антонию игру по своим правилам. Антоний ответил вызовом на честный поединок. Ни у того, ни у другого ничего не вышло. Противники обменивались угрозами и оскорблениями, «шпионили друг за другом и изводили друг друга, как могли». Воздух был пропитан слухами, запускаемыми преимущественно Октавианом. В тридцать третьем году диктатор выгнал из Рима восточных астрологов и предсказателей. В их отсутствие ему было проще толковать знамения в свою пользу; Октавиан хотел быть единственным пророком. Говорили, будто статуи Антония и Клеопатры на Акрополе развалились на куски. Кто-то видел двадцатипятиметровых змей с двумя головами. Мраморная скульптура Антония начала кровоточить. В Риме мальчишки, разделившись на войска Октавиана и Антония, устроили двухдневное побоище. «Сторонники Антония» были разбиты в пух и прах. Правдивей всех оказались два говорящих ворона. Хозяин научил одного из них произносить: «Да здравствует Цезарь, наш славный полководец!» Второй кричал: «Да здравствует Антоний, наш славный полководец!» Благоразумным римлянам оставалось только делать ставки и надеяться, что, несмотря на воинственные инвективы, Октавиан с Антонием стоят друг друга.

Хотя у Клеопатры и Антония не было недостатка ни в средствах, ни в опыте, их положение оставалось довольно туманным. Взять хотя бы вопрос об их браке, который и по сию пору остается не более ясным, чем в тридцать втором году до нашей эры. По римским законам, Антоний не мог взять в жены чужеземку даже после официального развода. По греческим и восточным представлениям, их с Клеопатрой и так можно было считать мужем и женой. С египетской точки зрения, в их отношениях не было ничего предосудительного. Формально соправителем Клеопатры был Цезарион, и у нее не было нужды вступать в брак с Антонием, не имевшим в ее стране никакого официального статуса. Для египтян римлянин мог быть ее другом или покровителем, но никак не царем. Однако то, что казалось приемлемым для Египта, было немыслимо в Риме. Какая роль отводилась Клеопатре на Западе? Для нее не существовало подходящей категории: не называясь женой, она могла быть только любовницей, конкубиной. Но если так, почему Антоний приказал чеканить ее портрет на римских монетах? Туманны были и дальнейшие планы египтянки и римлянина. Собирались ли они воплотить в жизнь мечту Александра Македонского, уничтожить границы и сделать мир единым, как гласило пророчество? Или Антоний хотел править всем Востоком, а Клеопатру сделать императрицей? (Тем самым он сыграл бы на руку Октавиану: римлянин терял гражданство, если получал официальный статус в другом государстве.) На деле их планы могли оказаться куда проще и определеннее — например, учредить две столицы, — но они все равно оставались за пределами понимания прямолинейного римского ума. Отношения Антония с колониальной царицей были совершенно противоестественными. Иностранец не мог сделаться равным римлянину. Тем легче было Октавиану создать образ жестокой, ненасытной правительницы, мечтающей завладеть всем миром. Этот образ оказался весьма живучим и убедительным. Классик двадцатого века рисует Клеопатру отвратительным существом, присосавшимся к Антонию, словно пиявка, чтобы с его помощью осуществить дерзкие захватнические устремления, которых у царицы просто не могло быть. Военные цели Антония тоже оставались не совсем ясными. За что он, собственно говоря, собирался сражаться? Возможно, бывший консул действительно хотел восстановить республику, но что делать с матерью его детей, наполовину египтян?

У Октавиана, напротив, все было просто и понятно, по крайней мере, когда речь заходила о войне или мести. Доводы новоявленного диктатора были проще и зримее. Он мастерски сыграл на свойственной соотечественникам ксенофобии: неужели мы, «римляне, властелины большей части света», сдадимся этим варварам? Мир не в последний раз в истории разделился на мужественный, рациональный Запад и загадочный женственный Восток, которому Октавиан объявил своего рода крестовый поход. Он призывал бороться не столько против, сколько за: за римскую стойкость, благонравие и простоту, за все, о чем его шурин позабыл в объятиях Клеопатры. Антоний больше не был римлянином; он превратился в египтянина, подкаблучника, жалкого, бессильного и женоподобного, ибо «тот, кто польстился на царскую роскошь и стал вести себя как женщина, уже не способен рассуждать и действовать как мужчина»[54]. Октавиан высмеивал даже литературный стиль своего врага. И кстати, все уже в курсе, что Антоний пьет? Диктатор больше не вспоминал о наследии Цезаря; теперь он всячески подчеркивал свое божественное происхождение. Весь Рим давно знал, что Октавиан ведет свой род от Аполлона, в честь которого он возвел новый величественный храм.

Чтобы объявить Антония подкаблучником, Октавиану понадобилось определенное мужество. Диктатор публично признал то, что отмечают мужчины, которым довелось играть в теннис с женщиной: в таком поединке больше чести проиграть, чем победить. По мнению римлян, женщину нельзя было считать равным противником. Сыграв на обвинении против Клеопатры, Октавиан сумел нащупать правильную ноту, чтобы разыграть пьесу для целого оркестра. Он приписал царице столько всевозможных пороков, что она стала походить на сказочное чудовище. Эта жестокая, кровожадная демоница была не просто новой Фульвией. Она жаждала заполучить все, что принадлежало Риму. Неужели великий и славный народ, покоривший германцев, растоптавший галлов, захвативший Британию, победивший Ганнибала и разрушивший Карфаген, дрогнет перед «кошмаром в женском обличье»? Что сказали бы его великие предки, если бы узнали, что их сыны, получившие в наследство весь мир, устрашились египетской блудницы со всеми ее евнухами и цирюльниками? Война будет страшной, но чем горше жертва, тем прекраснее победа. На кону римская честь. Долг великой нации «покорить человечество», стать достойными своей славной истории, отомстить за оскорбления и не допустить, чтобы «женщина сделалась равной мужчине»[55].

В начале тридцать первого года выдающийся римский флотоводец Агриппа внезапно совершил бросок к греческому берегу. Старый друг и наставник Октавиана в полной мере обладал решимостью и хваткой, которых так не хватало его командиру. Агриппа отрезал Антония от снабжения и разрушил его южную базу; спохватившись, Октавиан отправил восемьдесят тысяч человек через Ионийское море на берег Адриатики. Они оттеснили противника к северу. Пехота не успела подойти, и Марку Антонию пришлось отступить. Клеопатра пыталась успокоить друга: «Зато мы зачерпнули Цезаря». Дело в том, что захваченная врагом бухта (предположительно современная Парга) имела форму ложки. Октавиан жаждал решительной битвы, к которой Антоний не был готов. Титаническим усилием он обратил противника в бегство. Последовали недели позиционной войны и вялых стычек; люди Октавиана хозяйничали на побережье Западной Греции, войска Марка Антония стояли на юге, у Амбрийского залива. Расположенный в пустынной болотистой местности Акций был на редкость удобной гаванью. Антоний и Клеопатра очень быстро поняли, что заболоченная низина, поросшая осокой и папоротником, куда лучше годится для поля боя, чем для военного лагеря. Наступало время роковых решений. Октавиан безуспешно пытался выманить Антония в море, а тот хотел навязать противнику битву на суше. Весной и летом римский диктатор ограничивался тем, что ловко перехватывал неприятельские обозы. Сколько бы Клеопатра ни иронизировала по поводу Цезаря в ложке, необъяснимая медлительность и ничем не обусловленные решения привели к тому, что они с Антонием начали стремительно терять преимущество. Антония больше всего занимал стратегический вопрос: где предпочтительнее сойтись с Октавианом, на море или на суше? А две армии продолжали смотреть друг на друга с травянистых берегов по обе стороны узкого пролива.

Со стороны лагерь Антония производил неизгладимое впечатление пестротой и пышностью, разноцветьем знамен и блеском доспехов. Рослые фракийцы в черных туниках и сверкающих панцирях мешались с македонянами в алых плащах и мидянами в ярких рубахах. Вышитое золотыми нитями облачение египетских воинов пошло бы царям или мифологическим героям. Блеклая греческая пустошь наполнилась позолоченными шлемами и кирасами, пестрыми плюмажами, сияющими клинками и копьями. Здесь собралось оружие со всего света: фракийские плетеные щиты и колчаны, римские мечи, критские луки, македонские длинные пики[56]. Клеопатра сумела помочь другу не только золотом: в отличие от него она свободно говорила с азиатскими военачальниками на их языках. Египтянка могла объясниться с армянскими всадниками, эфиопскими пехотинцами, мидийскими ополченцами, не говоря уже об их правителях. В восточных войсках царило единение. В Азии могущественные царицы были не в диковинку. Канидий не ошибался. Присутствие Клеопатры напоминало воинам о том, что им предстоит сражаться вовсе не за римскую республику, к судьбе которой они в большинстве своем были совершенно равнодушны. Азиатские цари не симпатизировали ни Антонию, ни Октавиану, против которого они с радостью объединились, как в восемьдесят девятом году, при Митридате, призвавшем их предков не покоряться Риму. Клеопатра, которой волею судеб довелось оказаться в эпицентре римской политики, оставалась одной из них. Марк Антоний отверг лишь одного, самого преданного и расторопного из своих помощников. Ирод явился в лагерь с мешками золота, хорошо обученной армией и большим запасом кукурузы. Заодно он готов был дать римлянину дружеский совет. Стоит ему убить Клеопатру и аннексировать Египет, и дела сразу пойдут на лад. Доставленные Иродом войско и провиант были с благодарностью приняты, но сам он пробыл в лагере недолго. В благодарность за бесценный совет его отправили разбираться с набатейским царем Мальхузом, задержавшим платежи за битум. Клеопатра велела доверенным лицам покрепче стравить обоих. Пусть загрызут друг друга.

При ближайшем рассмотрении все было далеко не так радужно. Губительное для армии в полевых условиях ожидание затягивалось. С наступлением жары жизнь в лагере делалась все труднее. Присутствие Клеопатры постепенно переставало вдохновлять солдат. Ирод совершенно справедливо приписывал свое отстранение ее влиянию. То, что царица играла в войске важную роль, было вполне естественно: в конце концов, она была верховным главнокомандующим Египта и считала своим долгом следить за приготовлениями и ходом военных действий. Однако Клеопатра полагала, что вовсе не нуждается в друзьях, кроме Антония. Женщина, от речей которой сохранились лишь жалкие крохи, никогда не упускала возможности высказаться и не считала нужным добавлять, подобно испанской королеве Изабелле: «Надеюсь, ваша светлость простит меня за то, что я говорю о вещах, в которых ничего не смыслю». У римской части лагеря были причины обижаться на Клеопатру, но чем громче они выражали свою обиду, тем высокомернее делалась египтянка. Командирам Антониевых легионов была невыносима сама мысль о том, женщина ведет себя как равный партнер их полководца. Его ближайшие соратники терпеть не могли царицу. Клеопатра загнала себя в угол: чтобы унять ропот, ей надо было покинуть лагерь. Остаться означало усугубить недовольство. Наверное, она и вправду перегибала палку. В шатре Антония все чаще вспыхивали бурные ссоры.

Клеопатре не удалось подружиться с Гнеем Домицием Агенобарбом, самым надежным и преданным человеком из окружения Марка Антония. Убежденный республиканец, Агенобарб был в числе сенаторов, бежавших в Эфес прошлой весной. Он славился отвагой и неподкупностью. Египтянка и римлянин не понравились друг другу с первого взгляда. Агенобарб отказывался произносить полный титул царицы. Для него она навечно осталась просто Клеопатрой. Она пыталась купить его расположение, но лишний раз убедилась в том, что Гней Домиций столь же тверд, сколь Планк ненадежен. К несчастью, Агенобарб не умел держать язык за зубами. Он не скрывал своего отношения к Клеопатре и не раз повторял, что войны можно было избежать. Гней Домиций был замешан в заговоре против Цезаря и сражался против Антония при Филиппах. Потом они помирились, и с этих пор Агенобарб неизменно поддерживал старшего триумвира. Он был его правой рукой в борьбе против Октавиана и немало сделал для спасения репутации своего друга после Подношений. Кроме того, Агенобарб был помолвлен с дочерью Антония. Верные товарищи через многое прошли вместе: в Парфии Гней Домиций показал себя бесстрашным и талантливым военачальником. Когда Антоний впал в уныние, он взял командование на себя. Когда обстановка в Акции сделалась для него совершенно невыносимой, Агенобарб сел в лодку и уплыл к Октавиану. Антоний был глубоко подавлен. Он отправил вслед за бывшим ратником его вещи, друзей и рабов. Клеопатра только посмеялась над подобным прекраснодушием.

Царица не могла не замечать, что в лагере ей не рады. Стояла невыносимая жара, вокруг палаток вились тучи москитов, и даже богато украшенный двадцативесельный флагман «Антония» не внушал солдатам бодрости. Припасы приходилось экономить. От голода люди становились все злее. А сундуки Клеопатры ломились от сокровищ. Римские солдаты привыкли, что их командиры едят с ними из одного котла и спят на земле; египтянке такая демонстрация равенства была чужда. Антоний отовсюду слышал одно и то же: царицу нужно убрать, но оставался глух к увещеваниям. Даже верный Канидий полагал, что Клеопатре лучше уехать. Она хорошо помнила о судьбе несчастной Фульвии. Даже в Египте женщин-полководцев не очень-то жаловали, что наглядно продемонстрировала недолгая военная карьера ее сестры во время осады Александрии. У нее не было никакого боевого опыта. Ирод не сомневался, что Антоний никогда не расстанется с любовницей, «ибо слух его закрыт для всех, кроме Клеопатры». Когда-то ей уже пришлось отступить, пропустив вперед Цезаря. Отчего не сделать этого снова?

Октавиан объявил войну именно Клеопатре, и она имела все основания желать возмездия. Много лет назад собственные военачальники лишили ее короны и дома, вынудив бежать в пустыню. Царице вечно не везло с посредниками; она не могла доверить свою страну никому, кроме Антония. Ставки оказались слишком высоки: на весах была судьба династии Птолемеев. Если бы Октавиан и Антоний заключили мир, Египет принесли бы в жертву новому союзу. Главная загадка тридцать первого года не в том, осталась Клеопатра в лагере или уехала, а в том, почему женщина, мастерски разрешавшая межнациональные конфликты у себя дома и умевшая смирить гордыню римлян, упорно не желала искать общий язык с приближенными своего возлюбленного. В лагере ее ненавидели и боялись. Многих покоробило то, как она обошлась с отважным Геминием. Друзья Антония и верные ему сенаторы в один голос говорили о том, что «сыты Клеопатрой по горло». Она была мстительной, непредсказуемой, капризной. Прожитые годы и пройденные испытания не сделали царицу более гибкой, чем она была в юности. Клеопатра слишком привыкла к абсолютной власти. Между тем Октавиан заблокировал выход из залива, полчища москитов с каждым днем делались все злее, и в довершение всего в лагере началась эпидемия малярии. Вокруг царила страшная духота. Небольшое облегчение наступало лишь к полудню, когда с запада начинал дуть свежий ветер; за несколько часов он, усиливаясь, уходил к северо-западу и стихал на закате.

Месяцы бездействия изменили расстановку сил. Антоний и Клеопатра, поначалу собиравшиеся заманить Октавиана в Амбрийский залив, оказались заперты в прозрачной синей бухте без малейшего пространства для маневра. Дадим слово Плутарху: «Главная задача полководцев состоит в том, чтобы навязать сражение более слабому противнику и избегать встречи с более сильным». Антоний упустил время и потерял преимущество. В августе ему пришлось обложить данью окрестные города, чтобы накормить солдат. Среди бедолаг с мешками на плечах, которых кнутами сгоняли в лагерь по горным тропам, был и прадед Плутарха.

То, чего не сделали блокада, недуг и мучительная скука, довершили дезертиры. Рабы и восточные царьки бежали из лагеря при первой возможности. Двух беглецов, сенатора и сирийского царя, схватили, подвергли пыткам и казнили в назидание остальным. Антоний, потерявший голову от переживаний, прогуливался по берегу на глазах у вражеских солдат, не заботясь о том, что его могут похитить. Римлянин и раньше был подозрительным, а измена Агенобарба потрясла его до глубины души. Согласно легенде, он перестал доверять даже Клеопатре и начал опасаться, что она собирается его отравить. Чтобы доказать свою невиновность царица якобы приготовила яд и выхватила смертоносный кубок из рук возлюбленного, когда тот уже собирался поднести его к губам. Стала бы она это делать, если бы действительно хотела убить Антония? Яд тут же опробовали на пленном, и устроенный Клеопатрой опасный спектакль возымел действие (сомнительная история. Антоний был единственным защитником царицы и едва ли мог забыть об этом даже в столь подавленном состоянии). Египтянка поссорилась даже с Деллием, все лето набиравшим рекрутов. Стычка произошла за обедом, когда Деллию не понравилось вино. Оно кислое, заявил римлянин, а вот у Октавиана всегда подавали лучшие сорта. Вскоре Деллий сбежал, испугавшись, что Клеопатра хочет его убить. Об этом он якобы узнал от одного из царских лекарей. Угроза для жизни была вполне уважительной причиной, чтобы в третий раз сменить сторону. Деллий уплыл к Октавиану, использовав против Антония то, что Цезарь называл самым страшным оружием: эффект неожиданности. Вместе с ним уплыли планы сражения.

В конце августа Марк Антоний собрал военный совет. Дело было плохо: наладить снабжение не удавалось, ночи делались все холоднее, впереди была зима. Полководцу предстояло наконец задуматься над вопросом, решение которого он откладывал на протяжении всего знойного лета. Тактика давалась Антонию легче стратегии; его нельзя было назвать решительным человеком. Клеопатра тем временем утратила расположение даже Канидия. Старый военачальник предлагал уйти на север и дать сражение на земле. Они же римляне в конце концов; морские битвы не их конек. Антонию прежде не приходилось командовать кораблями. Море можно спокойно оставить Октавиану, а самим набрать рекрутов в Македонии и Фракии. Канидий прекрасно понимал, что уйти на север означало отдать врагу египетский флот. Для Клеопатры пожертвовать флотом значило поставить под удар Египет. Царица принялась отчаянно спорить, отстаивая преимущества морского сражения. Ее аргументы были по-своему убедительны: для войны на суше у Антония не хватало солдат; без кораблей они не смогли бы добраться до Италии; переход армии через горную гряду мог обойтись слишком дорого: со времен парфянского похода прошло всего пять лет. Свою позицию Клеопатра подкрепила актуальной исторической аналогией. Для войны против Цезаря Помпей собрал огромную, шумную, многоязычную армию под командованием восточных царей и греческих правителей. Клеопатра сама предоставила ему шестьдесят кораблей. В той войне погиб отец Агенобарба, бывший на стороне Помпея. Антоний сражался в войске Цезаря. В августе сорок восьмого года Помпей решил бросить свой флот, значительно превосходивший морские силы Цезаря. Когда он понял, что допустил роковую ошибку, было слишком поздно. После страшной и бессмысленной бойни некогда славный полководец утратил армию, честь и рассудок и чудом выжил лишь для того, чтобы быть обезглавленным в полосе прибоя у египетского берега.

Антоний выбрал море. Плутарх полагает, что его чувства взяли верх над разумом, однако один из самых выдающихся полководцев того времени едва ли в первую очередь руководствовался такими соображениями, как спокойствие Клеопатры и сохранность ее кораблей. В распоряжении Октавиана была мощная, сплоченная, говорящая на одном языке римская армия. На суше преимущество было за ним. В море обе стороны могли уравнять силы. Именно это Антоний пытался втолковать своим приближенным, многие из которых вообще не умели плавать. Начинать войну с поражения он не желал. (У Октавиана есть отличное высказывание на эту тему: «Где и во имя чего не велась бы война, первое поражение лишает человека мужества и становится залогом окончательного проигрыша».) Объяснения Антония были прерваны яростным выпадом одного из ветеранов. Сплошь покрытый боевыми шрамами солдат спросил командира, как смеет тот оскорблять его раны, доверяясь «жалким деревяшкам». Он уговаривал Антония: «Оставь море египтянам с финикийцами. Наше дело земля, на которой мы привыкли стоять до победы или до смерти». Антоний, «более других полководцев своего времени наделенный даром красноречия», поглядел на солдата с сочувствием и ничего не ответил.

В последние дни августа ноздри Клеопатры щекотал знакомый запах. Полдневный бриз приносил в лагерь острый аромат кедровой смолы. Так пахло в александрийской гавани семнадцать лет назад; по старому римскому обычаю Антоний вытащил на берег восемьдесят кораблей и предал их огню. Этим судам не хватало команды, а оставлять их Октавиану было нельзя. Враг должен был знать, что происходит: зарево от пожара было очень ярким. Впрочем, огонь вскоре потушила внезапно разразившаяся буря, шторм бушевал над побережьем четыре дня. Когда прояснилось, у воды валялись лишь обгоревшие обломки. В ночь на первое сентября люди Клеопатры тайком перенесли ее сундуки на «Антонию». Золото и драгоценную утварь погрузили на специальные транспортные корабли. На суда устанавливали мачты и паруса. С рассветом двадцать тысяч пехотинцев, а с ними тысячи лучников и пращников поднялись на борт. Мощные удары множества весел разом рассекли безмятежную гладь залива. Три эскадры одна за другой выходили в море из узкой, похожей на полумесяц гавани. Клеопатра осталась охранять оставшиеся шестьдесят кораблей. Участвовать в битве она не собиралась.

Флот Октавиана стоял в миле от залива в таком же порядке, как у противника. Через считанные мгновения залив огласило пение боевых труб и крики командиров. Двести сорок кораблей Антония с веслами наготове и поднятыми парусами стояли против четырехсот шести Октавиана, оставшиеся на суше наблюдали за происходящим с берега. В полдень Октавиан приказал северной эскадре отойти назад, чтобы отвлечь неприятеля. Суда выдвинулись в открытое море. Воздух наполнился криками. С боевых башен Антониевых кораблей посыпался град стрел и камней. Весла и рули судов Октавиана превращались в щепки. С берега Клеопатра видела, как его люди атакуют, а войско Антония защищает свои плавучие крепости. Яростная битва продолжалась до середины дня. В три пополудни левая эскадра Октавиана попыталась обойти Антония, оттеснив его к северу. Центр остался неприкрытым. Внезапно корабли Клеопатры подняли паруса и, ловко используя ветер, вклинились в самую гущу боя, отвечая на дождь камней и стрел меткими копьями. Солдаты Октавиана, онемев от изумления, смотрели, как на них несется египетский флагман, распустив пурпурные паруса. Его было не остановить. Потрясение врагов сделалось еще сильнее, когда корабли Антония перешли на весла и устремились за ним.

По словам Плутарха, Антоний был скорее растерян, чем напуган. Антонию и Клеопатре удалось спасти треть своих судов и египетское золото в придачу. Разумеется, их дерзкий маневр был продуман заранее; иначе Клеопатра не стала бы прятать сундуки и устанавливать на свои суда паруса. Царица выбрала момент с виртуозной точностью и ловко воспользовалась попутным ветром. Октавиан знал о плане маневра от Деллия и, как полагает Дион, посвятил в него своих людей. Антоний и Клеопатра не собирались биться до конца. В их планы входило прорвать блокаду и открыть путь в Египет. Обращаясь к солдатам с речью перед боем Октавиан, если верить Диону, сказал: «Теперь, когда они слабее нас и пытаются бежать, увозя с собой несметные богатства, наша задача помешать им и захватить трофеи». Второго сентября несколько кораблей, предположительно маневренных галер с обтекаемыми носами, кинулись в погоню за беглецами.

Клеопатра ждала возлюбленного в открытом море. С двумя приближенными он перешел на борт «Антонии». Встреча вышла не больно радостной: римлянин избегал смотреть в глаза своей подруге, не от гнева, а от стыда. Что-то пошло не так. Возможно, люди Антония с самого начала не собирались следовать за ним. Клеопатра настаивала, что основная часть армии должна вернуться с ней в Египет. Солдаты то ли не смогли это сделать, то ли не захотели. Возможно, они предпочли римлянина чужестранке; в лагере давно ходили такие разговоры. Не исключено, что Антоний и Клеопатра не обговорили всех деталей своего маневра или она решила действовать на свой страх и риск. Царица рвалась в Александрию, город, который она в случае поражения в Греции могла больше никогда не увидеть. Дион считает, что Антоний бежал, поскольку ему показалось, будто Клеопатра терпит поражение. А может быть, все шло по плану, но только потом стало ясно, к чему он мог привести; гадать, опираясь на туманные источники, можно до бесконечности. В любом случае у Антония не было нужды признавать поражение, ведь битва, больше похожая на отдельные стычки, продолжалась еще несколько дней и окончилась ничем. Даже Октавиан не мог сказать, кто в итоге одержал верх. Провалился план или был плохо продуман с самого начала, но фраза «Я же говорил» висела в соленом воздухе. По словам Плутарха, Антоний был раздавлен своей беспомощностью. «Не глядя на Клеопатру, он прошел на нос корабля и долго сидел там, обхватив голову руками». Полководец очнулся лишь тогда, когда на горизонте показались неприятельские галеры. Он приказал повернуть в сторону врага окованный железом нос флагманского корабля. «Антония» выстояла в схватке, но Клеопатре пришлось пожертвовать египетским флагманом и одним из кораблей, перевозивших ценности.

Отбив атаку, Антоний вернулся на нос. Поникнув головой, бессильно уронив руки, герой Филипп и новый Дионис безучастно глядел на море. Путешествие не север вышло горьким. И тихим. Антоний дни напролет сидел один, «то ли гневаясь на Клеопатру, то ли не желая опечалить ее своим укором». План, со стороны казавшийся актом отчаяния, на самом деле был вполне логичным. Но теперь полководец не мог избавиться от ощущения, что он предал своих людей. Солдаты хранили ему верность, когда отвернулись командиры, сенаторы и цари, а он бросил их на произвол судьбы, позорно бежав вместе с Клеопатрой. Результаты битвы при Акции остаются спорными до сих пор, но Антоний ясно понимал, что это поражение означает лично для него. Римскому военачальнику полагалось драться до конца, несмотря ни на что. Марк Антоний знал цену доблести и славы: его особняк украшали девяносто бронзовых таранов, добытых в морских сражениях (они принадлежали Помпею). Слава покинула его навеки, просочившись, как вода сквозь пальцы.

Через три дня Клеопатра причалила к мысу Тенар на южной оконечности Пелопоннесского полуострова, чтобы пополнить запасы еды и провизии. Согласно мифу, на том самом месте Геракл отыскал вход в подземное царство. Подле царицы все время были две верные служанки: Ирада, которая делала ей прически, и камеристка Хармион. Добрые женщины без конца упрашивали любовников поговорить или, по крайней мере, «вместе сесть за стол и отойти ко сну». Через некоторое время беглецов нагнали оставшиеся транспортные суда с вестями о том, чем кончилось дело при Акции. Решительная битва заняла четыре часа. Флот Антония долго сопротивлялся, но в конце концов был уничтожен. На волнах среди обломков кораблей качались тела в пурпурных с золотом плащах. На суше войско стояло твердо. Растроганный Антоний оделил солдат щедрыми подарками, раздав им золото и серебро из дворца Клеопатры. Суровые воины со слезами на глазах отвергли дары. Их забрал командир, пообещав надежно спрятать ценности и сохранить на случай надобности. Антоний и Клеопатра продолжали путь по Средиземному морю к Египту. Сойдя на пустынный берег на северо-западе страны, они разошлись в разные стороны.

Антоний спешил к оставшимся в Ливии четырем легионам в надежде перегруппировать силы. Клеопатра возвращалась в Александрию, утратив возлюбленного, флот и изрядную часть богатства. Она покинула Акций первой, на быстром и мощном корабле и рассчитывала обогнать дурные вести. Царица понимала, чем чревато возвращение в родной город после катастрофы, и потому велела раздобыть побольше цветов. На следующий день в александрийскую гавань вошли корабли, украшенные благоухающими гирляндами. На палубе хор распевал победные гимны под аккомпанемент флейтистов. Клеопатра недрогнувшим голосом сообщила собравшемуся на причале народу о небывалом триумфе. Почти в тот же день девятнадцать легионов и двенадцать тысяч всадников Антония, отчаявшись дождаться командира, перешли на сторону Октавиана, начинавшего привыкать к вкусу победы.

Глава 9