Клеопатра

Глава 6 Хочешь добраться до гавани — выставляй паруса по ветру

Клеопатра не спешила следовать советам Деллия. На то у нее были веские причины. Ситуация была не простой, а на кону оказалось слишком многое. Царица несколько лет ловко маневрировала в бурном море римской политики и на этот раз не могла позволить себе ошибиться. Деллий ушел ни с чем, но ей все равно предстояло держать ответ. Не делая никаких заявлений о нейтралитете, Клеопатра тем не менее предпочла остаться в стороне, хотя Цезарионы нуждались в ее помощи. По сути, она поддержала убийц своего возлюбленного. Тому, что случилось, требовалось объяснение. Сама Клеопатра предпочла бы держаться от Марка Антония подальше, но положение колониальной царицы, «друга и союзника Рима» обязывало ее искать расположения победителя. Во власти Антония оказался весь Восток, в том числе и Египет. После победы при Филиппах казалось, что новому герою подвластно все. Его легионы маршировали по Азии, в Афинах его встречала восторженная толпа, в Эфесе его почитали как бога. Сорокадвухлетний широкоплечий герой с буйными кудрями отличался особой красотой, грубоватой и мужественной. Антоний остановился в Фарсале, пышной столице Киликии, что на юго-восточном побережье современной Турции. Туда, в цветущую долину, окруженную крутыми горами южной Азии, он призывал Клеопатру. Призывал снова и снова, но тщетно. Царица не спешила ответить на зов.

Что же это было: театральная пауза или передышка? Царица почти никогда не теряла самообладания, но ей порой требовалось немного времени, чтобы перевести дух. Возможно, настал как раз такой момент. Плутарх говорит, что Клеопатра держалась невозмутимо, даже когда имела все основания дрожать от страха. Ее промедление историк склонен считать тонкой стратегией. Клеопатра верила заверениям Деллия, но куда больше — самой себе. И не зря. «Перед Цезарем предстала юная девушка, неискушенная в вопросах политики, — пишет Плутарх, — тогда как Антонию предстояло увидеть женщину в зените красоты и силы». «Ее красота расцвела ободряюще поздно, — замечает проницательный летописец, — а ум удручающе рано» (Клеопатре не было и тридцати). «Она знала себе цену и ведала силу своих чар», а потому колебалась не от страха и решилась не потому, что вдруг преодолела робость. Царица то и дело получала послания от Антония и его приближенных, но «вела себя так, будто их не было». Наконец она, как пишет Плутарх, «будто в издевку», отправилась в Рим сама. Это произошло в конце лета.

Внешне сохраняя горделивое спокойствие и демонстрируя презрение к опасностям, Клеопатра подошла к сборам с особой тщательностью, будто чувствовала, что ей предстоит покорить не только Марка Антония, но и весь мир. Разумеется, до нее долетало эхо восторженных криков в честь победителя при Филиппах. Куда бы он ни направился, повсюду его ждал ликующий народ. В Эфесе женщины встречали римлянина, одетые вакханками, а мужчины — сатирами и фавнами. Распевая дионисийские гимны под флейты и арфы, они торжественно провели гостя через украшенные цветочными гирляндами городские ворота. Антоний не успевал принимать приглашения от восточных правителей; вся Азия готова была склониться перед ним. Клеопатре было известно — от Деллия и не только от него, — что Марк Антоний проявляет к ней пристальный интерес. В ответ царице надлежало совершить нечто такое, чтобы оправдать ожидания Плутарха и достичь высот шекспировской трагедии. И она блестяще справилась со своей ролью. История человечества знает немало триумфальных въездов в онемевшие от изумления города: деревянного коня в Трою, Христа в Иерусалим, Бенджамина Франклина в Филадельфию, Генриха Четвертого, Чарльза Линдберга и Шарля де Голля в Париж, Говарда Картера в гробницу Тутанхамона, «Битлов» на шоу Эда Салливана… Появление Клеопатры в Эфесе было во всех смыслах ошеломляющим. Царице вновь пришлось преодолеть тысячу километров по Средиземному морю, причаливая на ночлег к скалистому левантийскому берегу. В устье Синда Клеопатра со свитой пересели в богато украшенные ладьи, чтобы пройти еще шестнадцать километров вверх по реке. Обычно царскую флотилию приводили в движение сто семьдесят гребцов, однако на этот раз их число решено было сократить на треть. За ладьями следовали суда, груженные припасами. Антураж путешествия был продуман до мелочей. Вся история Клеопатры развивается на грани легенды и были. В Фарсале правда и вымысел слились воедино.

В малограмотном мире внешние эффекты определяли очень многое. Клеопатра поднималась вверх по хрустальным речным водам, купаясь в цвете, звуках и ароматах. Правительница не нуждалась в магии: от ее ладьи с позолоченной кормой и пунцовыми парусами нельзя было отвести глаз. Римляне так не путешествовали. Весла ритмично опускались в воду и взмывали вверх, сверкая на солнце серебром. Их мерные взмахи задавали тон трубам, флейтам и лирам. Последние сомнения в божественной сущности Клеопатры растворились в речной дымке: «Царица возлежала под шитым золотом балдахином, прекрасная, будто сама Венера, а прелестные детишки, похожие на маленьких купидонов, обмахивали ее опахалами. Ладьей управляли юные девушки, одетые наядами и грациями. Над рекой струился запах драгоценных благовоний». Вот сцена, достойная самого Гомера.

Весть о царственной путешественнице обгоняла не только египетский кортеж, но и дивный аромат, источаемый ладьями. Вдоль берегов бирюзовой реки стали собираться толпы зевак. Когда ладьи подошли к Тарсу, местные жители бросились им навстречу, боясь пропустить удивительное зрелище. Город почти опустел, и Антоний, произносивший речь на рыночной площади, внезапно обнаружил, что его слушатели испарились. Клеопатра отправила римлянину послание — чудесное сочетание учтивости дипломата и надменности живой богини, — в котором сообщала, что «Венера спешит воссоединиться с Вакхом на благо всей Азии».

Нынешняя царица мало чем напоминала девушку из кожаного мешка, но ее появление вышло не менее эффектным. Недаром говорили, что у Клеопатры были выдающиеся лингвистические способности, и она очень быстро начинала бегло говорить на едва знакомом языке. По мнению Плутарха, легче всего египтянке давался язык лести. Этим древним наречием она овладела в совершенстве: «Подчиняя собственную жизнь целям, интересам и привычкам жертвы, льстец подкрадывается к ней постепенно, трется около нее, пока не сольется с ней окончательно, пока не приручит ее, пока она не станет послушной его воле». Клеопатра хорошо изучила свою жертву, прежде чем начать к ней подкрадываться. Скорее всего, они уже встречались с Антонием, когда тот помог ее отцу вернуться в Александрию (царевне было тринадцать лет). Когда Цезарь отправился в Египет, Марк Антоний послал с ним своего человека. Он купил у Цезаря землю, о чем Клеопатра тоже наверняка слышала. Они вполне могли встречаться в Риме. Клеопатре было известно многое о жизни Антония, его характере и повадках. Она знала о его бурной молодости и распутной зрелости, о любви к театральным жестам и драматическим эффектам, о редком политическом чутье, которое, впрочем, часто ему изменяло, и столь же редком легкомыслии, о бесстрашии, граничившем с безрассудством. Она придумала обставить свое появление так, чтобы спектакль пришелся римлянину по вкусу. Собственно говоря, Клеопатра была одним из немногих людей на земле, способных ему угодить. Не стоит забывать и о том, что, несмотря на трудные годы, она оставалась самым богатым монархом Средиземноморья.

Антоний ответил на приветствие Клеопатры приглашением отобедать. То, что за этим последовало, могло бы оправдать худшие подозрения Цицерона относительно обеих сторон. Антоний оказался на удивление податливым, а Клеопатра проявила настойчивость. Первым дать обед было делом престижа. Воспользовавшись своим положением, царица настояла, чтобы римлянин пришел к ней и привел столько гостей, сколько пожелает. Так она хотела показать: Клеопатра не приходит на зов, а призывает сама. «Как ни удивительно, Антоний согласился, вероятно, побоявшись обидеть гостью», — не без яда замечает Плутарх и тут же оказывается во власти небывалого зрелища, для описания которого у него не сразу находятся слова даже по-гречески. Приготовления Клеопатры заслуживают целой главы. Антония больше всего поразили грозди светильников, развешанные прямо на деревьях. Их круглые и прямоугольные огоньки проникали сквозь жаркую тьму летней ночи, «сплетая дивно красивые кружева света». Перед такой красотой спасовал сам Шекспир, передав слово Плутарху. Величайший поэт елизаветинской эпохи обратился за подсказкой к прямодушному античному летописцу. Забавно, не правда ли?

В тот вечер, как, впрочем, и в последующие, Клеопатра приказала накрыть двенадцать пиршественных столов. Вокруг них расставили тридцать шесть мягких скамеек, покрытых дорогими коврами. На столах красовалась изящная золотая посуда, украшенная драгоценными камнями. Царица не упустила случая предстать перед гостями во всем своем блеске. Отказавшись от любимого жемчуга в пользу египетских самоцветов, — агата, лазури, сердолика, аметиста, граната, малахита, топаза — она надела золотое ожерелье, оплела руки тонкими браслетами, вдела в уши тяжелые серьги. При виде такой красоты Антоний утратил дар речи. Клеопатра кротко улыбалась. Ах, у нее было так мало времени. В следующий раз выйдет лучше. После ужина она сообщила, что «ее гость волен взять себе в подарок все, что пожелает, и пригласила его прийти снова на следующий день с друзьями и приближенными». Римляне унесли с собой посуду, ковры и даже мебель.

На этот раз царица превзошла саму себя: по сравнению с этим, прежние ее пиры могли показаться вполне спартанскими. На четвертый вечер гости по колено утонули в розах. Работа цветочника обошлась в целый талант, что равнялось годовому доходу шести лекарей. На киликийской жаре цветочный аромат сделался дурманящим. К концу пира землю сплошь устилали растоптанные цветы. Клеопатра щедро одарила всех, кто был на пиру; римляне забрали с собой скамьи, ковры и посуду. Кроме того, каждому достался особый подарок: «Знатные мужи получили дорогие паланкины, остальные лошадей в серебряной сбруе». Чтобы гостям было проще все это дотащить, к ним приставили жилистых рабов-эфиопов. Античные авторы сходятся на том, что «великолепие египетского лагеря не поддается описанию», и дружно обходят его чудеса молчанием. Впрочем, Клеопатра была не единственной женщиной, стремившейся очаровать нового героя. «Цари искали встречи с ним [Антонием], а их жены, соперничавшие друг с другом красотой и дорогими подарками, готовы были пожертвовать своей честью ради его услады». Клеопатра оказалась самой изобретательной и щедрой из них. Шестилетний Цезарион на этот раз остался дома.

Плутарх отдает должное «неотразимым чарам» и «дару убеждения» царицы, но только Аппиан задумывается о том, что в действительности происходило в Фарсале. Какими словами оправдывалась Клеопатра? Она палец о палец не ударила, чтобы отомстить убийцам Цезаря, зато поддержала Долабеллу, предполагаемого заговорщика и человека, из-за которого Антоний развелся с женой. Удивительная преданность, не правда ли? Однако царица и не думала унижать себя многословными оправданиями. Вместо этого она с надменным видом перечислила собственные заслуги перед Антонием и Октавианом. Да, Клеопатра действительно поддержала Долабеллу. И продолжала бы поддерживать, если бы не шторм; она сама распоряжалась сбором припасов и снаряжала флот. Зато Кассий так и не получил от нее помощи. Царица не испугалась угроз, не позволила заманить себя в ловушку и довела бы дело до конца, если бы шторм не разметал ее корабли. Лишь тяжелый недуг помешал ей снарядить флот заново. Когда Клеопатра оправилась от болезни, Марк Антоний уже победил при Филиппах. Египтянка держалась невозмутимо, вела беседу легко и непринужденно, и была — как Антоний мог убедиться еще во время ее первого появления в образе Афродиты — просто безупречна.

Собеседники наверняка затронули и финансовый вопрос: не зря же Клеопатра устраивала такой шикарный прием. Показная роскошь была способом привлечь внимание человека, нуждавшегося в деньгах. Римская казна была пуста, а триумвиры уже пообещали каждому солдату по пятьсот драхм, то есть двенадцатую часть таланта. Под их началом было тридцать легионов. Преемник Цезаря и победитель при Филиппах был просто обязан продолжить парфянскую кампанию, и Антоний намеревался поступить именно так. Парфяне поддерживали заговорщиков. Они зарились на чужую землю и досаждали соседям. Пришло время посчитаться за унижение пятьдесят третьего года, отомстить за полководца, не вернувшегося с берегов Тигра. Его отрубленную голову парфяне использовали как реквизит в постановке Еврипида. Одиннадцать легионов вырезали до единого человека. Выдающиеся военные успехи на чужой территории должны были упрочить положение Марка Антония дома. Но мечта о Парфии никак не могла стать реальностью без участия Клеопатры, единственной правительницы, способной оплатить военную авантюру такого масштаба.

В качестве ответного жеста Марк Антоний пригласил Клеопатру на свой пир. Разумеется, честолюбивому римлянину хотелось во что бы то ни стало «превзойти гостью в блеске и богатстве». Разумеется, у него ничего не вышло. Потом скажут, что египтянка обвела Антония вокруг пальца, и будут в известной мере правы: римлянам не стоило соревноваться с Птолемеями в устройстве роскошных празднеств, а у царицы не было равных в игре по чужим правилам. Антоний неловко пошутил по поводу «скудости и скромности» своего пира, и Клеопатра охотно посмеялась вместе с ним. Грубоватый римский юмор ничуть ее не смутил: «Услышав простые шутки, которые пришлись бы по вкусу солдатам, но никак не придворным, царица без всякого жеманства принялась отвечать в том же духе». Великой владычице и владелице несметных богатств ничего не стоило побыть своим парнем. Едва ли хоть кто-то из приближенных Клеопатры прежде видел такой свою госпожу.

Умение подстраиваться под обстоятельства и легко переходить с одного языка на другой было важным свойством натуры Клеопатры. Не менее ценным оказалось ее фантастическое везение. У царицы и Марка Антония нашлось много общего. Оба не могли согласиться с последней волей Цезаря и не желали признавать его законного наследника. Оба крепко уцепились за края консульской мантии. Антоний убеждал Сенат в божественном происхождении Цезаря, втайне надеясь, что потомком богов признают и его преемника; Клеопатра была не единственной участницей помпезного спектакля по мотивам древней мифологии. В отличие от большинства римлян, Антоний привык иметь дело с умными и талантливыми женщинами. Его родная мать, узнав, что сын сделался ее политическим противником, заявила, что предпочла бы умереть от его руки. Марку Антонию не составляло труда обсудить с женщиной вопросы финансов или управления государством, а встреча в Фарсале, несмотря на попытки Клеопатры превратить ее в красочную церемонию, очень быстро превратилась в неофициальные переговоры двух правителей. У Фульвии, помимо денег и связей, были и ум, и отвага, и красота. Ради нее Антоний бросил свою давнюю любовь, самую популярную в Риме актрису. Его жена была не из тех женщин, кто станет сидеть дома и прясть шерсть. О нет, она желала «командовать полководцем, управлять правителем». В ту зиму Фульвия не только замещала мужа в Риме, но и активно вмешивалась в общественную жизнь, так что «ни сенаторы, ни простой народ не смели ей перечить». Она вела переговоры с влиятельными политиками, отстаивая интересы супруга, выплачивала его долги и на собственные средства снарядила восемь легионов. Верная жена была готова постоять за дело своего мужа даже с оружием в руках.

Антоний воспринимал претензии Клеопатры на родство с богами как нечто вполне естественное. По дороге в Фарсал его славили — и царица об этом знала — как нового Диониса. Он, согласно легенде, когда-то с триумфом прошел по всей Азии. Бог безудержного веселья и покровитель виноделия по-своему роднил египтянку и римлянина: Птолемеи вели свой род от младшего из олимпийцев и были истовыми почитателями его таинственного культа. Отец Клеопатры добавил к списку своих титулов имя «Новый Дионис», перешедшее по наследству к ее брату. К царскому дворцу в Александрии примыкал театр Диониса; в сорок восьмом году Цезарь устроил в нем свой штаб. Что же касается Марка Антония, то ему следовало лишний раз подумать, прежде чем причислить себя к потомкам греческого бога. Необычайно популярный в народе, Дионис был причислен к сонму олимпийских богов совсем недавно и оставался в нем чужаком. Добрейший из олимпийцев, жизнерадостный златокудрый юноша был чересчур изнеженным и слишком уж восточным. Один из предков Клеопатры сослался на родство с Дионисом, оправдываясь за бегство с поля боя. Но хуже всего было то, что бог виноделия притуплял мужской ум, а женщин наделял сверхъестественной силой. Стань героем битвы при Филиппах не Антоний, а Октавиан, появление Клеопатры пришлось бы совсем некстати. Царица знала слишком много языков.

Окрестности Фарсала могли бы служить превосходной декорацией для любой пьесы: поросшие лесами скалистые горы и пестрящие цветами луга. Политическая и культурная столица Киликии была, по выражению величайшего из ее сынов апостола Павла, «не просто городом». Фарсал славился философскими и ораторскими школами, банями и фонтанами, замечательной библиотекой. Город стоял на берегу холодной бирюзовой реки, удивительно чистой и прозрачной, особенно в сравнении с мутным Нилом. Войдя в Фарсал, Александр Македонский первым делом сбросил доспехи, чтобы смыть пыль и пот в ледяных водах Синда (правда, в шатер царя принесли почти бездыханным. Он пришел в себя лишь через три дня). Небо даровало городу плодородную землю и отличные виноградники. Только здесь два божества, старое и новое, могли жить в мире и согласии. Горожане любили веселиться и были жадными до зрелищ; в Фарсале можно было без труда накупить цветов на целый талант, а это означало, что в новоиспеченной римской провинции сохранялись греческие порядки. Угодив в ту же ловушку, в которую некогда попала Клеопатра, фарсяне искренне приветствовали Кассия и Долабеллу и были жестоко обмануты обоими. Кассий опустошил город, разграбил храмы, угнал в рабство женщин, детей и даже стариков. Оставшись без цветов и праздников, жители Фарсала переметнулись к врагам Кассия. Антоний вернул город к жизни.

Клеопатра пробыла в Фарсале всего пару недель, но этого оказалось вполне достаточно. Антоний пропал раз и навсегда[41]. Плутарх спешит первым поведать о киликийском триумфе царицы. «Бесхитростная кокетка», представшая перед Цезарем в сорок восьмом году, к лету сорок первого превратилась в искушенную красавицу, прошедшую экстремальную школу обольщения, с неотразимой внешностью, нежным голосом, обворожительными манерами. У Антония не было ни единого шанса. Полное поражение римлянина признает и хладнокровный Аппиан. «Едва увидев ее, Антоний, уже достигший сорокалетия [sic], влюбился, словно отрок», — удивляется историк. Легенда в очередной раз оттесняет историю. Сквозь заросли роз трудно пробиться к грубой правде, особенно если речь идет о политике. Мы знаем о завоевании Марка Антония больше, чем о покорении Цезаря лишь потому, что летописцы охотно говорят об одном событии и обходят молчанием другое. Антоний оказался слабее Цезаря, а чары Клеопатры с годами сделались сильнее. В сорок первом году она играла не только для другой публики, но и с другим хором.

Разве там, где есть политика, нет места любви? Наверное, не всегда. Повествуя о другом знаменитом романе, Плутарх заметил: «Это была настоящая любовь, и она пришлась как нельзя кстати». Так получилось, что из всех римлян Клеопатре был нужен именно этот. Вышло так, что Антонию понадобилась именно эта египтянка, и никакая иная. Клеопатре было выгодно влюбиться в человека, от которого зависела ее судьба, а ему — воспылать страстью к женщине, способной вооружить его армию. Парфянская кампания была для царицы огромной удачей. Получив доступ к деньгам Клеопатры, Антоний о ней не забыл. Как утверждали заклятые враги египетской правительницы, она не влюбилась в римлянина, а «вынудила его влюбиться в себя». В древнем мире считалось, что женщины интригуют, а мужчины разрабатывают стратегию. Между авантюристом и авантюристкой издавна пролегала бездонная пропасть. Для мужчины был простителен самый очевидный разврат: Цезарь, если помните, едва расставшись с Клеопатрой, оказался в объятиях мавританской царицы. Антоний прибыл в Фарсал прямо из покоев царицы Каппадокии. Оба возлюбленных Клеопатры отличались непомерным сексуальным аппетитом, но именно ей было суждено войти в историю коварной соблазнительницей. Прочие ее таланты упорно игнорировали. Такая женщина могла владеть любовной магией, но не могла любить и быть любимой. Что ж, при помощи магии можно добиться большего, чем без нее. Иосиф Флавий не сомневается, что царица захомутала Антония и заставила его выполнять все свои капризы «при помощи волшебного зелья». Отрицать ее власть над мужчинами он не мог, а признавать ум и волю не хотел.

Впрочем, без магии все же не обошлось. Только представьте: мужчина и женщина в расцвете сил и зените славы, а вокруг пряные летние ночи, сладкая дымка, гирлянды огней, столы ломятся от изысканных блюд и отменных восточных вин. О похождениях Антония ходили легенды, а во время азиатского триумфа он изрядно расширил список своих побед. Плутарх обвинял его в «нездоровом пристрастии к чужим женам». Накануне встречи с Клеопатрой римлянин без труда покорил другую азиатскую царицу. Жаркое лето располагало к любовным утехам.

Между тем Клеопатра не теряла времени даром. Собираясь в обратный путь, она увозила с собой внушительный набор важных договоренностей, и хотя царице все же пришлось пойти на определенные уступки, первую встречу с Антонием, безусловно, можно отнести к числу ее успехов. Прежде у египтянки еще оставались причины беспокоиться за свою власть и безопасность. Союз с Марком Антонием упрочил ее положение. Первым делом она добилась того, чтобы Арсиною забрали из храма Артемиды в Эфесе. Царевна встретила свою смерть на его мраморных ступенях перед резными дверьми из слоновой кости, дарованными храму ее отцом. Она была последней из четырех братьев и сестер; других претендентов на престол не осталось. «Так Клеопатра перебила всех своих родичей, — ухмыляется римский историк, — не пощадив никого, кто был близок ей по крови». Справедливости ради надо признать, что Арсиноя не оставила сестре выбора. Цезарь унизил царевну, но не стал лишать ее жизни, однако Арсиноя не отказалась от притязаний на трон (Исида проявляла излишнее милосердие, отдавая предателей в руки тех, кого они предали). Клеопатре тоже случалось быть милосердной. Антоний бросил в темницу верховного жреца храма, провозгласившего Арсиною царицей. Эфессцы явились к Клеопатре просить за жизнь первосвященника, и она попросила Антония отпустить его. Птолемеев больше не осталось, и жрец перестал представлять опасность. Самозванцу, объявившему себя выжившим Птолемеем Тринадцатым, повезло куда меньше (тело царевича не нашли, и многие поверили лже-Птолемею). Он был казнен. Кипрский военачальник, поддержавший Арсиною и помогавший Кассию, бежал в Сирию, чтобы просить убежища у жрецов. Его выволокли из храма и закололи.

Тут поневоле начнешь думать о колдовстве. «Чего бы ни пожелала Клеопатра, — пишет Аппиан, — он тотчас бросался исполнять, мало заботясь о том, не противны ли ее желания человеческим и божественным установлениям». Что ни говори, а в перерывах между пирами царице удалось крепко взять римлянина в оборот. По большому счету, Антоний не нарушал никаких устоев. Покидая Египет в сорок седьмом году, Цезарь обещал следить за состоянием дел в новой провинции, «решая споры и награждая достойных». Антоний взял за правило давать защиту тем, кто ему присягнул, раздавал привилегии жителям покоренных областей и следил за сбором податей. Странности начались позже. Поздней осенью Марк Антоний распустил свою армию на зимние квартиры и, махнув рукой на неотложные дела и парфянское войско, вышедшее к Евфрату, отправился на юг, в Египет.

Двадцативосьмилетняя женщина, встречавшая Марка Антония в Александрии, совсем не походила на юную Клеопатру, представшую перед Юлием Цезарем семь лет назад. Она увидела мир и произвела на свет дитя, она управляла царством в мирные годы и в годину бед, она была живой богиней и матерью бога и не нуждалась в супруге. Она знала свой народ и была любима им куда сильнее, чем любой из Птолемеев. Она излучала уверенность в себе, решимость, дерзость.

Историки решили, что Клеопатра заманила Антония в Египет при помощи интриг, любовного томления или колдовства. «Он так жаждал ее увидеть, — отмечает Плутарх, — что ринулся в Александрию, позабыв обо всем на свете». На самом деле заманивать диктатора вовсе не было нужды. Антоний ни на дюйм не отклонился от главной цели своего путешествия по Азии: сбора средств. Без египетской казны мечты о Парфии так и остались бы мечтами. Мудрая правительница пообещала помочь союзнику, но не спешила выполнять обещание. Азиатские царства оказались беднее, чем рассчитывал Марк Антоний, а Египет был богатой страной. Римский консул мог на законных основаниях посещать покоренные земли, особенно в преддверии большой военной кампании. Риму требовался флот, и здесь было не обойтись без помощи Клеопатры. В противном случае Антоний рисковал навсегда остаться «правителем без царства», разъезжающим из одной провинции в другую и разбирающим бесконечные местные тяжбы, которые приводили в отчаяние самого Цицерона. Марк Антоний с детства был очень способным учеником. В чем-то он так и остался прилежным школьником. Одаренным, но прямолинейным стратегом. У него были веские причины искать дружбы Клеопатры, проявлять чудеса дипломатии, льстить и заискивать перед великой царицей; все это римлянин с блеском проделал еще в Фарсале. Антонию уже приходилось бывать в Александрии, каждый гость которой одним вдохом вбирал в себя всю греческую культуру. Лишь безумец покинул бы по собственной воле залитый нежным янтарным светом город на берегу Средиземного моря. Особенно если он жил в первом веке до нашей эры и прибыл в Александрию по приглашению царицы.

Желая выказать почтение Клеопатре и опасаясь повторить ошибку Цезаря, Марк Антоний отправился в Египет без войска и свиты, как частное лицо, «в простом дорожном платье». Побыть частным лицом ему так и не удалось. Царица устроила гостю шикарный прием и постаралась обеспечить ему «все утонченные радости и благородные развлечения», которыми славилась ее столица. В одних городах хорошо зарабатывать состояния, в других проматывать; Александрия идеально подходила и для того, и для другого. То был рай для дельцов и мыслителей, место, в котором присущая грекам деловая хватка встречалась с фанатичным египетским гостеприимством, город малиновых рассветов и перламутровых полудней, дерзновенных идей и головокружительных возможностей. В нем было здорово даже просто глазеть по сторонам.

Пир в честь гостя положил начало длинной череде празднеств, игр и всяческого веселья во исполнение заключенного Антонием и Клеопатрой «Пакта Отчаянных Гуляк». «Члены этого ордена, — рассказывает Плутарх, — каждый день по очереди веселили друг друга, обязуясь придумывать все новые, совершенно невероятные способы развлечений». Благодаря этому потешному союзу до нас дошли секреты царского ужина. Повар Клеопатры тайком провел своего друга Филота на царскую кухню, пообещав ему сногсшибательное зрелище. На кухне стоял дым коромыслом, повсюду метались повара с поварятами, посудомойки и слуги. Глазам потрясенного Филота открылись целые горы снеди. На огромных вертелах жарились восемь диких кабанов. Юный ученик лекаря вообразил, что готовится пир для целой толпы народа. Повар посмеялся над наивным приятелем. Тот оказался и прав и не прав одновременно: «Гостей будет немного, не больше дюжины. Тем более все должно быть идеально: если блюдо держали на огне на минуту дольше, оно, считай, пропало. Антоний может проголодаться прямо сейчас, или через час, или велит принести только вина, или увлечется беседой и вовсе забудет о еде. Вот почему, — продолжал повар, — мы готовим так много блюд: никогда не знаешь наперед, какое придется подавать». Любопытный Филот превозмог удивление и вернулся к своим делам. Спустя много лет знаменитый врач поведал эту историю своему другу, а тот пересказал ее внуку, которого звали Плутархом.

Судя по всему, Марк Антоний был непростым гостем и обходился хозяевам недешево. Смолоду он брал музыкантов, актеров и танцовщиц даже в военные походы. Захваченный дом Помпея он — если верить Цицерону — превратил в настоящий дворец развлечений с шутами, жонглерами, акробатами и морем выпивки. Клеопатра выбивалась из сил, чтобы соответствовать его взыскательным вкусам. «Тем, чьи натуры несхожи и устремления разнятся, нелегко достичь гармонии», — заметил Цицерон. Несходство натур Антония и Клеопатры бросалось в глаза. Царица старалась угодить гостю, не оставляя его на минуту и совершенно забросив важные государственные дела. Римлянин смог оценить золотые храмы, многочисленные гимнасии, диспуты философов, но остался равнодушным к египетской мудрости, не проявил интереса ни к сельскому хозяйству, ни к культуре, ни к научным достижениям цивилизации, заметно обогнавшей его собственную. Разумеется, он не был бы уроженцем своего города, если бы не посетил могилу Александра. Не обошлось и без охоты в пустыне. Клеопатра вполне могла его сопровождать: есть свидетельства, что она хорошо ездила верхом и поощряла скачки. У нас нет сведений о том, выбирался ли Марк Антоний за пределы Нижнего Египта. Он ведь не был Юлием Цезарем. Вид стройных колонн, статуй красавцев-сфинксов, широких улиц, названных в честь предков его возлюбленной, и белых известняковых фасадов не рождал в его сердце благоговейного трепета, а наоборот, побуждал к новым развлечениям. Клеопатра всегда была рядом, готовая разделить со своим другом «и серьезную беседу, и часы безудержного веселья». Часы превращались в дни, дни перетекали в ночи, чтобы гость мог отдать должное прогулкам под луной, изобильным пикникам и тайным свиданиям с переодеваниями. Один раз он принял участие в расстройстве свадьбы. Клеопатра ни на миг не оставляла возлюбленного. Такова была ее политика. Египетское царство стоило ночных эскапад. «Она играла с ним в кости, пила, охотилась, смотрела, как он упражняется с мечом, — рассказывает Плутарх. — Когда, задумав очередную проделку, он посреди ночи стучался в дверь какого-нибудь почтенного горожанина, она была рядом, переодетая служанкой». Антоний любил неузнанным бродить по городу, чтобы под утро, покинув место преступления — нередко бегом, — весьма довольным собой вернуться во дворец.

Александрия приняла выходки Антония благосклонно. Блистательный, беззаботный город и веселый прожигатель жизни пришлись друг другу по душе. Для римлянина не было большей радости, чем рассмешить женщину. В юности, обучаясь за границей риторике и военному делу, он приобщился ко всему греческому. Антоний умел изъясняться в витиеватом восточном стиле, патетическом и поэтическом. Его младший современник корил александрийцев за легкомыслие, разя их чеканными словами: «Вы безрассудны и беспечны, вечно идете на поводу у своих желаний, тратите жизни на смех и удовольствия». Антоний, не упускавший случая пошататься по улицам в обществе бродячих музыкантов, не видел в этом ничего плохого.

Славное прошлое имелось и у Антония. Когда он был совсем молодым командиром, разгневанный отец Клеопатры приказал предать смерти дезертиров из его отряда. Антоний вступился за своих солдат. Чуть позже он против воли Авлета похоронил мужа Береники с царскими почестями. Добрые дела не забываются. Александрийцы приняли римлянина с распростертыми объятиями и охотно играли с ним в переодевания, хотя прекрасно понимали, с кем имеют дело. Вслед за своей царицей они полюбили гостя за «легкий нрав» и готовы были идти с ним в огонь и воду. Горожанам нравилось, что Антоний «в Риме носит трагическую маску, а для нас меняет ее на комическую». Народ, всего семь лет назад встречавший Цезаря с пращами и пиками, без боя сдался его самопровозглашенному наследнику. Грекам нечасто приходилось встречать римлянина, который — в отличие от большинства своих соотечественников — не глядел на них свысока. Антоний предпочитал греческое платье римской тоге и любил носить белые кожаные сандалии, как у местных жрецов. Он разительно отличался от полководца в красном плаще, воспоминания о котором еще жили в Александрии. В Египте Цезарь чувствовал себя Александром Македонским — любой из римлян, очутившись на Востоке, невольно призывал тень Александра, — Антоний знал, что его сравнивают с самим Цезарем.

Аппиан не сомневался: «Антоний прибыл в Александрию, чтобы увидеть Клеопатру, и оставался в городе из-за нее». Историк полагал царицу на редкость плохой компанией для римского полководца. Клеопатра «обезоружила Марка Антония, околдовала, заставила позабыть о великих свершениях для пирушек и морских прогулок». На самом деле все было наоборот. Египтянка была готова пожертвовать ради гостя всем, кроме мятежного духа, чувства юмора и государственных интересов. В один прекрасный александрийский полдень на водах Нила или, быть может, озера Мареотис покачивалась рыбацкая лодка. Антоний был в ярости. Он, командовавший целыми армиями, был не в состоянии выловить из щедрой египетской реки ни одной жалкой рыбешки. На глазах у Клеопатры, между прочим. Терпеть поражение в присутствии любовницы было невыносимо. Впрочем, гость быстро нашелся: он тихонько приказал своим слугам нырнуть под воду, хватать рыб и насаживать их на его крючок. Вскоре римлянин стал то и дело вытаскивать на борт добычу, слишком часто и слишком хвастливо; Антоний был экспрессивной личностью и не всегда умел держать себя в руках. Клеопатра легко распознала обман. Какая прелесть! Ее возлюбленный самый ловкий рыбак на свете! И царица пожелала позвать своих друзей, чтобы гость мог продемонстрировать им свое искусство.

Наутро от берега отошла целая флотилия. Улучив момент, Клеопатра шепнула что-то своим слугам. Антоний закинул удочку, с трудом вытащил тяжелую добычу, и все присутствующие разразились оглушительным хохотом: оказалось, что в Ниле водится соленая черноморская сельдь. Клеопатра не преминула воспользоваться ситуацией — спектакль был затеян не зря, — чтобы мягко, но решительно напомнить другу о долге. Вместо того чтобы укорять римлянина, царица воспользовалась беспроигрышным методом, известным любому родителю и наставнику: похвали и поощри.

«Брось рыбу, полководец, и посмотри на нас, — увещевала его Клеопатра в присутствии своей свиты. — Твой улов — города, царства, континенты». Разыгранная словно по нотам сцена могла бы служить прекрасной иллюстрацией словам Плутарха: «Упрек из уст развратницы все равно что укус. Он и дразнит, и волнует, и горячит кровь, и причиняет боль».

По правде сказать, Клеопатра отчитала Антония, будто школьника; между тем каникулы кончались, рано или поздно надо было возвращаться в давно позабытый Рим. Гость встретил в Александрии сорок третий день рождения, отпраздновав его новыми шутками с переодеванием (что сказал бы Октавиан, которого Антоний пренебрежительно именовал мальчишкой? Между прочим, для римлянина трудно было придумать нечто более оскорбительное. В свое время официально Октавиан запретит кому-либо так себя называть). То, чего не удалось Клеопатре, решили послания, пришедшие на исходе зимы. На Востоке было неспокойно: парфяне захватили Сирию и убили только что поставленного Антонием наместника. С запада поступали не менее тревожные вести о безрассудной выходке Фульвии: вместе с деверем она развязала войну против Октавиана с единственной целью: оторвать мужа от египтянки и заставить его вернуться домой, но потерпела поражение и бежала в Грецию.

В апреле Антоний наконец решил действовать и двинулся на парфян, но на севере Сирии его настигло жалобное письмо от Фульвии. Послание вынудило полководца остановить наступление и — во главе флотилии из двухсот новеньких кораблей — отправиться в Грецию. Римлянин имел весьма приблизительное представление о действиях своей жены, хотя обе стороны постоянно докладывали ему обо всем. Новое послание оказалось подробнее зимнего.

Тогда Антоний не проявил к новостям особого интереса и ограничился тем, что велел Фульвии помириться с Октавианом. Поведение жены удерживало его в Александрии едва ли не сильнее чар Клеопатры. Разумеется, он понимал, что затянувшийся визит не сможет длиться вечно. Изучив послания Фульвии, с каждым разом все более панические, Аппиан с усмешкой замечает: «Я не сомневаюсь, что Марк Антоний отвечал супруге, просто его письма не сохранились». Фульвия всерьез боялась за себя и детей, и не без оснований.

Встреча в Греции вышла бурной.

Антоний обошелся с женой столь сурово, что потом горько раскаивался. Фульвия зашла слишком далеко и недооценила противника. Плутарх утверждал, что Клеопатра многим обязана римлянке, научившей мужа «терпеть власть женщины, укротившей его и усмирившей его буйный нрав». Возможно, Фульвия и вправду научила Марка Антония подчиняться женщине, но она не смогла убедить его пойти против Октавиана и отвоевать вторую половину империи. Напрасно она просила мужа заключить союз с сыном Помпея Секстом, чтобы вместе сокрушить соперника. Антоний и слышать ничего не желал. Он подписал договор и не собирался его нарушать. Неделей позже, в открытом море, полководец сошелся с одним из убийц Цезаря. Тот дрался с Антонием при Филиппах, а теперь заманил его корабли в ловушку. Напуганная команда предложила командиру отступить. Тот возмущенно отверг кощунственное предложение, заявив: «Лучше погибнуть от руки предателя, чем прослыть трусом при жизни», — и бросился на врага. Покончив с семейными делами, Антоний поспешил к Октавиану. Фульвия была больна. Большинство обвинений против нее выдумка: самостоятельных женщин в Риме не любили. Фульвию подвели мнимые друзья. Коварный помощник Антония подбивал ее пойти против Октавиана, утверждая, будто «пока в Италии будет спокойно, Антоний не бросит Клеопатру, но если начнется война, он немедля вернется домой».

Снарядив новый флот, Антоний отправился в Адриатику. Расставшись с ним, Фульвия начала чахнуть от тоски и вскоре умерла. Причина ее смерти неясна. Аппиан считает, что женщина могла наложить на себя руки из ненависти к мужу, «который бросил ее больной и страдающей». Впрочем, нельзя исключать, что ее здоровье было подорвано из-за постоянных переживаний. В Александрии весть о кончине римлянки никого особенно не расстроила. Антоний искренне горевал и винил в случившемся себя. Фульвия была больна, а он ее даже не навестил. Историки в один голос назвали Антония виновным. «Страсть к распутной царице затмила его разум», — пишет Дион. Фульвия была, красива, умна и отважна. Женившись на ней, Марк Антоний получил не только деньги и связи, но и проницательную советчицу. Она родила ему двух сыновей. Если Фульвия и вправду оказалась злобной мегерой, «эта злобная мегера была всем сердцем предана своему супругу». Антонию повезло с женой.

Смерть Фульвии послужила делу мира. Когда не стало женщины, «что из одной только ревности к Клеопатре была готова ввергнуть империю в кровопролитную войну», Октавиан и Антоний немедленно помирились. Вражда, возобновившаяся из-за интриг оскорбленной женщины, пресеклась с ее кончиной, тем более что воевать никому не хотелось. Секст Помпей продолжал безраздельно властвовать на море, не пропуская римские суда с зерном. Бесконечная война разоряла сельское хозяйство. Рим превратился в голодный, никем не управляемый город на грани выживания. В деревнях зрели бунты. Солдаты требовали, чтобы Антоний раздал собранные за границей средства. Двое недавних победителей были вынуждены заново заключить союз и поделить между собой империю, причем на этот раз Октавиан оказался более щедрым. Договор был заключен в Брундизии в начале октября сорокового года. Согласно ему, Антонию предстояло отправиться в Парфию, а Октавиану разобраться с Секстом Помпеем. Спустя восемь месяцев все трое собрались неподалеку от Помпей, в Мизенах, на берегу Неаполитанского залива. Как только бывшие противники скрепили договор дружеским объятием, «над морем и сушей прокатился радостный рев». Казалось, даже горы ликуют вместе с людьми. На берегу началось форменное столпотворение, не обошлось без жертв: кого-то задавили в суматохе, а двое солдат «так крепко обнялись, стоя в воде, что потеряли равновесие и утопили друг друга». Угроза большой войны отступила, и в Брундизии начался праздник. В разбитых на берегу шатрах недавние враги угощали друг друга (Октавиан — сообразно римским обычаям, Антоний, в восточном, египетском стиле, немного смутившем гостей). Однако пока военачальники пировали, «у пришвартованных тут же кораблей несла караул вооруженная до зубов стража, а каждый из гостей прятал под одеждой кинжал». Перемирие перемирием, но заговоров еще никто не отменял.

Во время встречи в Брундизии Октавиан предложил Антонию взять в жены свою любимую сводную сестру. У римской женщины было великое предназначение: она служила гарантией перемирия. Хитрая и проницательная двадцатидевятилетняя Октавия имела все задатки хорошей жены политика. Она была умна, но не слишком самостоятельна, обладала даром убеждения, но не имела вкуса к интригам, изучала риторику, но не интересовалась философией. «Прекраснейшая из женщин», она пленяла красотой, грацией, точеными чертами и дивными волосами. Октавия овдовела несколько месяцев назад. Казалось, она предназначена самой природой, чтобы отвлечь Антония от мыслей о Клеопатре. Тот все еще пребывал под действием ее чар. Как образно выразился Плутарх, «разум его вел неравный бой с любовью». Люди из окружения римлянина хорошо это знали и безжалостно бередили его рану. Закон предписывал вдове вступать в новый брак не раньше, чем через десять месяцев, на случай если она была беременна от покойного мужа и могла родить наследника. Но всем так хотелось поскорее обрести «утраченные мир и гармонию», что Сенат позволил Октавии выйти замуж раньше положенного срока. В конце декабря сорокового года бурные празднества перенеслись из Брундизия в Рим, где Антоний и Октавия сыграли свадьбу.

Настроение в измученном голодом Риме было не слишком праздничным, и все же весть о свадебных торжествах незамедлительно дошла до Александрии. События сорокового и тридцать девятого года не удивили, а скорее насторожили Клеопатру. Причем не свадьба Антония, а именно договор с Октавианом. Союз Антония с новоиспеченным шурином был не в интересах Клеопатры. Октавиан был ее злейшим врагом, ходячей угрозой ее сыну. Впрочем, царица успела неплохо изучить своего возлюбленного и не сомневалась: Антоний вернется. Торопить его не следует, это за нее сделают парфяне. В глубине души Клеопатра была благодарна воинственному народу, выманившему римлян из Египта. Пока шла война, Антоний нуждался в царице: без нее он едва ли добился бы успеха в Брундизии. Клеопатра не без основания подозревала, что перемирие между ним и Октавианом весьма шатко, почти эфемерно. Они могли мириться сколько им вздумается. Старая вражда не ржавеет, что Фульвия с блеском доказала всего несколько месяцев назад. Рассуждая о римских делах, царица руководствовалась не только политическим чутьем. Надежный лазутчик отправлял в Александрию подробные отчеты обо всем, что творилось в лагере Антония: заговорах, разоблачениях, пирах и стычках.

Клеопатра всю зиму получала вести от Антония. Парфяне вихрем прошли по Финикии, Иудее и Сирии и в конце года захватили Иерусалим. Ирод, тридцатидвухлетний тетрарх Иудеи — на следующий год Рим дарует ему царский титул, — едва успел бежать. Спрятав семью в крепости Масада, он принялся тщетно искать убежища в сопредельных странах. Соседи не хотели ссориться с завоевателями. Отчаявшегося правителя приютили в Александрии. Клеопатра знала тетрарха как верного друга Антония и преданного союзника Рима, но у нее имелись и другие мотивы не отказывать ему в помощи: в трудную минуту Ирод поддержал ее отца, а потом и ее саму. В свое время он возглавил блистательный поход к восточной границе и заставил евреев присягнуть Цезарю. По примеру своих отцов, Ирод и Клеопатра, в прошлом убежденные помпеанцы, сделались соратниками консула. Парфяне были их общими врагами. У Ирода была репутация славного, веселого человека, надежного товарища, талантливого политика и искусного дипломата, знавшего, как угодить сильным мира сего. Клеопатра надеялась, что иудейский правитель примкнет к ее эфиопскому походу или присоединится к Антонию, собиравшемуся на парфян. Царица сразу предложила Ироду возглавить войско: еврейские военачальники издавна служили Птолемеям, а о доблести тетрарха ходили легенды. Он был отличным всадником и бросал копье с удивительной меткостью. Однако Ирод отказался принять командование. Тогда Клеопатра одолжила ему галеру — получается, что она снабжала судами весь античный мир — чтобы он мог предпринять рискованное зимнее путешествие в Рим. Однако Ирод попал в кораблекрушение у берега Кипра и встреча с Октавианом и Антонием состоялась почти на месяц позже условленного срока. Египтянку легко заподозрить в коварстве. Как бы многим ни были обязаны Птолемеи семейству Ирода, поощрять чрезмерное сближение соседа с Антонием не стоило.

Быть может, отправляя Ирода в Рим, Клеопатра попросила его шепнуть Антонию важную новость. В самом конце года у нее родилась двойня. Отец не увидел малышей — он как раз женился на Октавии, — но им вполне хватало матери и ее божественных предков. На этот раз царица не стала называть детей отцовским именем. Она поступила лучше: мальчик получил имя Александр Гелиос в честь солнца и величайшего воина всех времен, усмирившего самих парфян, а девочка — Клеопатра Селена в честь луны и в память о своей двоюродной бабушке, выдающейся правительнице из рода Птолемеев. Собрав вокруг себя соратников и преемников, египетская правительница сделала для объединения Востока и Запада больше, чем кто-либо другой со времен Македонского. Солнце и луна фигурировали среди титулов парфянского царя; возможно, со стороны Клеопатры это был изящный поклон в его сторону. Рождение бога солнца знаменовало возвращение золотого века. Что сказал новоиспеченный отец, неизвестно, но Октавиана новости из Египта определенно не обрадовали. Дети Клеопатры могли стать новым яблоком раздора для бывших соперников. Царице даже не потребовалось объявлять о рождении детей во всеуслышание. Весть о том, что у хитроумной египетской царицы появился сын по имени Александр, — чьим отцом был Марк Антоний, а братом единственное дитя Цезаря — сделалась главной темой для пересудов в тридцать девятом году, а Клеопатра стала, как сказали бы в наше время, героиней светских сплетен.

С сорокового по тридцать седьмой год жизнь Клеопатры напоминала греческую драму: кровопролития совершались за сценой, и царица узнавала о них от третьих лиц. Отчеты египетских лазутчиков приходилось изучать предельно внимательно. Услышав о мире в Брундизии, весь мир вздохнул с облегчением, а египтяне насторожились. Женитьба Антония вселила надежду в очумевший от распрей, голодный римский народ. Для жителей Италии Октавиан и Марк Антоний были «посланцами небес, даровавшими мир, вернувшими женам мужей, а матерям сыновей, прекратившими бессмысленную бойню, остановившими разграбление страны, спасшими народ от голода». Простые люди готовы были объявить своих избавителей богами. В честь установления мира отливали статуи и чеканили монеты. Провидцы обещали наступление эры добра и справедливости. Занималась заря новой эры, эры всеобщего братства и процветания. Вергилий приветствовал ее наступление знаменитой Четвертой эклогой. Главная надежда поэта была связана с еще не рожденным младенцем, сыном Антония и Октавии, которому суждено распространить по всему миру добро, покой и изобилие.

Увы, пророки, как всегда, поторопились с радужными прогнозами. Весной тридцать восьмого года умница Октавия произвела на свет первенца. Вместо долгожданного мальчика родилась девочка. Парфяне продвигались на запад, ловко пользуясь римскими неурядицами. Клеопатра занервничала, когда завоеватели оказались неподалеку от ее границ. Парфяне были настроены весьма решительно. Их предки владели Египтом. Антоний велел одному из своих командиров разобраться с наглецами, и тот, к большому его неудовольствию, отлично справился, вынудив консула присвоить себе его заслуги. Голод продолжался, и в Риме снова назревали волнения. Стоило Октавиану оказаться на Форуме, и его тотчас окружила толпа разъяренных горожан, обвинявших недавнего кумира в разграблении казны. В ответ на его оправдания полетели камни. Избиение не прекратилось даже, когда залитая кровью жертва рухнула на мостовую. Тут последовало чудесное спасение: как нельзя кстати появившийся Марк Антоний отбил едва живого Октавиана у взбесившейся толпы и отвел к себе домой, на ту самую виллу, где они впервые встретились при совсем других обстоятельствах.

Между прочим, Фульвия не зря предупреждала мужа насчет Октавиана. Шурин Марка Антония оказался не столь верным союзником, каким всегда оставалась Клеопатра. Между триумвирами установились дружеские отношения, но Антоний — герой войны, высокопоставленный политик и народный любимец — все чаще оказывался в тени своего блеклого и болезненного родича. С некоторых пор успехи Октавиана начали его порядком раздражать. Младший из триумвиров успел не раз побывать на смертном одре. Тщедушный, вечно простуженный, он определенно должен был проигрывать в сравнении с могучим Марком Антонием. Октавиан был угрюмым, подозрительным занудой, носившим каблуки, чтобы казаться выше. И все равно он затмевал Антония. Жертва собственного благодушия, свойственного сильным мира сего, Марк Антоний был идеальным объектом для манипуляций. Он и глазом не успел моргнуть, как оказался втянутым в унизительное соперничество с «выскочкой-молокососом». Антонию не хватало чуткости, он был безнадежно глух к окружающим. Октавиану не хватало утонченности, природа начисто обделила его обаянием. Он был из тех, кто станет вести счет объявленным, но не состоявшимся триумфам, чтобы похвалиться своей скромностью. Антоний принимал почести как должное и купался в народной любви.

Октавиан обходил старшего товарища даже в азартных играх. Делали приятели ставки на петушиных боях, играли в карты, бросали жребий или мяч, Марк Антоний постоянно проигрывал (и неудивительно: Октавиан, как никто другой, умел обращать поражения в победы. Как-то раз, оставив огромную сумму на карточном столе, он объяснил свой проигрыш «чрезмерным мастерством»). Клеопатра прислала к Антонию знаменитого прорицателя. Римляне верили, что астролог может с одинаковой легкостью предсказать солнечное затмение и поведать любому человеку о его будущем. Антоний поделился со звездочетом своими тревогами и попросил составить ему гороскоп. Мы никогда не узнаем, действительно ли астролог советовался со звездами или всего-навсего выполнял задание своей госпожи. По его словам, звезда Антония сияла ярко, но ее затмевала звезда Октавиана. Оказалось, что гений отважного воина не может покровительствовать ему до смерти гения одного из его близких друзей, «до того огромного и страшного, что при виде его твой хранитель цепенеет от ужаса». Что это за друг, сомневаться не приходилось. Антоний отнесся к предсказанию со всей серьезностью и начал сторониться шурина. Астролог советовал римлянину держаться от юного друга как можно дальше, и тут очень кстати подоспело приглашение в Александрию.

Антоний отправился в путь, но доехал лишь до Афин, где решил перезимовать и остался на два года. Римлянин провел зимы тридцать девятого и тридцать восьмого годов в красивом, культурном городе, знаменитом своей архитектурой и удивительными скульптурами. Антоний перестал интересоваться донесениями с Востока и распустил свиту. На пирах и философских диспутах он появлялся в обществе ближайших друзей или Октавии, с которой, по всей видимости, был совершенно счастлив. Антоний вновь сменил пурпурную тогу на греческое платье и стал называться Дионисом. Своей жене — только что разрешившейся от бремени второй дочерью — он позволил зваться Афиной. Знакомое смешение имперского с божественным не укрылось от глаз Клеопатры: о том, что творится в Греции, она знала в мельчайших подробностях и могла оценить влияние на человека перемены места. И смены спутницы. В Афинах Антоний одевался по-гречески и вел себя как грек под присмотром добродетельной Октавии. Игра в богов перестала приносить прежнее удовольствие, как только к ней решил присоединиться Октавиан. Он устроил маскарад и был на нем в костюме Аполлона. Тогда Антоний приказал построить хижину Диониса, украсил ее зелеными ветками и звериными шкурами, разложил повсюду барабаны и бубны и устроил тайное убежище, чтобы «ночи напролет пить вино за дружеской беседой». Слух гостей услаждали выписанные из Италии музыканты. Через некоторое время римлянин велел перенести хижину на Акрополь, «украсив вход гирляндами светильников, сияние которых могло озарить целый город».

Антоний не уставал поражаться способностям своего шурина. В тридцать восьмом году Октавиан, заработавший репутацию добропорядочного зануды, бросил только что родившую жену, чтобы сойтись с Ливией, беременной на шестом месяце от бывшего мужа. Новый брак позволял ему проникнуть в высшие слои римского общества, стать равным Антонию (несмотря на родство с Цезарем, семья Октавиана не могла похвастать древней родословной). Непостоянство шурина доводило Марка Антония до исступления: пообещав одно, он тут же делал нечто противоположное. Если Антоний отправлялся на восток, Октавиан тотчас звал его на запад, а сам не являлся. В то же время он предложил другу набирать рекрутов в своих итальянских владениях. Это предложение был столь заманчивым, что Антоний решил проглотить гордость и сделать шаг навстречу сопернику. Все разрешилось поздней весной тридцать седьмого года. В сезон винограда Октавиан и Антоний встретились на речном берегу в Южной Италии. Октавия пыталась помирить соперников, произнеся пылкую речь, достойную Елены Троянской: она не желала видеть, как ее брат и супруг станут убивать друг друга. В результате был заключен Тарентский пакт, дававший триумвирату новую жизнь. Антоний провозглашался диктатором всего Востока вплоть до декабря тридцать третьего года. Такое положение его вполне устраивало. «Он получил почти все, чего добивался», — пишет Дион. Теперь, когда у Антония были развязаны руки, он, не теряя времени, отправился в Сирию. Октавия с дочерьми проводила мужа до западной границы Греции, оттуда он отослал их обратно. Женщина была беременна в третий раз, и Антоний опасался, что долгое путешествие может повредить ее здоровью. У Октавии было шестеро детей, включая дочерей от первого брака. Муж настаивал на том, что она «не должна делить с ним тяготы и опасности парфянского похода». И был вполне искренним.

Октавиан был мастером интриги, двуличия и действий исподтишка; Антоний — прирожденным актером, гением перевоплощения. В Афинах он являлся то беззаботным сибаритом, проводящим время в пирах и праздности, то жестким, грубоватым воином, энергичным политиком, погруженным в государственные дела и окруженным преданными помощниками. Последние месяцы тридцать седьмого года стали роковыми для обоих. Чаша терпения Антония переполнилась. Он же солдат, в конце концов, а поход все откладывается и откладывается. Командующий его легионами снова одержал победу, которая должна по праву принадлежать ему, Антонию. Незадачливый муж вдруг осознал, что жена и шурин вертят им, как хотят, что его провели, как младенца, и никакие мирные договоры отныне невозможны. Сохранить порядок дома можно было, лишь разбив врага за пределами Рима. Победа над парфянами означала окончательное поражение Октавиана: исторический парадокс, чем-то напоминающий историю Авлета.

Плутарх по-своему объясняет поворот тридцать седьмого года. Не умаляя значения парфянской кампании, историк спешит напомнить нам о «дремавшем до поры до времени страшном зле». Друзья Антония свидетельствуют, что за три с половиной года под чарами Октавии прежнее чувство постепенно угасло. Плутарх уверен в обратном: роковое влечение не угасло, а лишь померкло, чтобы в один прекрасный день вспыхнуть с новой силой. Автор убежден в своей правоте, однако нам не стоит забывать о его намерении превратить жизнь Марка Антония в поучительную притчу. Для Плутарха мораль важнее исторических деталей: его Антоний — яркая личность, ставшая жертвой собственных страстей. Как бы то ни было, в Сирии римлянину разом изменили и чутье, и хваленый здравый смысл. Сразу по прибытии он отправил гонца в Александрию. Клеопатра поджидала друга в Антиохии, третьем по величине городе Средиземноморья. Влюбленные кинулись навстречу друг другу. Не успели они прибыть в сирийскую столицу, как в городе выпустили монету с их двойным изображением. Кто из них оказался на аверсе, а кто на реверсе, стало главной загадкой грядущего неспокойного семилетия. С Октавией Антоний больше не встречался.