Клетка

Глава вторая

Хотя ночами было еще холодно, Сара легла спать, приоткрыв окно и раздвинув шторы. Она глядела на звезды, на темные очертания пробкового дуба на фоне неба, и у нее становилось как никогда спокойно на душе, страхи исчезали. Жизнь, понимала Сара, со временем наладится. Ведь ничто не случилось просто так. Все, с той самой минуты, как Сара ушла из монастыря – а может быть, и гораздо раньше – предопределено. Кем, какой силой – она не задумывалась. Просто благодарила ее и не любопытствовала, добрая это сила или злая. Сара мыслила достаточно трезво, чтобы понять: будущее не обязательно принесет счастье. Но это не самое главное. Важно, что в жизни появилась цель – служить Ричарду так, как когда-то она считала себя призванной служить Иисусу Христу. И если в религии она потерпела неудачу, то здесь преуспеет наверняка, только бы Ричард позволил. Лучше чем он, ее не поймет никто. Она послана Ричарду, потому что нужна ему. Пока он этого не сознает, но однажды правда откроется.

Весь вечер они провели у камина, говорили мало, не пытались ближе узнать друг друга. По большей части слушали музыку – Ричард ставил кассеты одну за другой. Сара уходила в записи, растворялась в звуках и ничего больше не желала. Отправляясь спать, Ричард предложил ей не закрывать дверь, чтобы можно было позвать его, если понадобится. Слушая и наблюдая за ним, Сара улыбалась. А он сначала с серьезным видом, выпятив нижнюю губу, а потом вдруг с улыбкой продолжил: «Всякое бывает. Ночь – не лучшее время для воспоминаний – наяву или во сне, все равно. Так что если понадоблюсь – зовите. Дверь своей спальни я тоже оставлю открытой». Именно тогда Сара поняла – Ричард ей словно брат, заботится о попавшей в беду сестре. И обрадовалась этому, как обрадовалась бы всему, что бы он ни попросил, кем бы ни захотел ее видеть.

Так она и уснула, размышляя о Ричарде. А проснулась уже утром, в безоблачном небе гулял крепкий ветер. Ричард на покрытом белоснежной салфеткой подносе принес ей в постель завтрак – стакан апельсинового сока, кофе и две вазочки – с клубничным вареньем и мармеладом.

Сара улыбнулась, удивленно заметила, как спокойно ей рядом с Ричардом, как искренне рада видеть его, и сказала: «Кушанья так замечательно выглядят, что я не пойму, почему ваш ресторан прогорел. Только взгляните!» Она подняла с подноса одну из вазочек.

– Как это ни странно, – улыбнулся он, – неудачи упрямо преследуют меня. Хотя, признаться, когда я продал ресторан, дела шли не так уж плохо. Сумел вернуть почти все вложенные деньги. Налить вам еще кофе?

– Нет, спасибо. Знаете, – она замялась, – не могу вспомнить, когда мне в последний раз подавали завтрак в постель.

– Ну и ешьте на здоровье. – Ричард пошел к двери, уже взялся за ручку, но обернулся и как-то виновато заметил: – Я должен вам кое в чем признаться. Думаю, вы не обидитесь. По-моему, это было благоразумно.

– Что именно?

– Вы сказали, что отправили настоятельнице письмо о том, что собирались сделать. Она получила его или вчера, или сегодня утром. Я посчитал благоразумным сообщить ей, что вы живы. Вы же знаете, каковы в Португалии полиция и власти. А тут еще ваша одежда на берегу. Ее, наверно, уже обнаружили. Так что… словом, я решил дать монастырю знать, что вы здоровы и нет смысла предавать дело огласке. – Он вновь улыбнулся. – Там скандалов не любят. Вы написали, что беременны?

– Да, но не более. Об отце – ни слова. И знаете, я совсем не в обиде на него. Вы правильно сделали. Как вы узнали, из какого я монастыря? Ах да, я же сама рассказала вчера. С кем вы говорили?

– По-моему, с привратницей. Заставил ее все записать, а потом перечесть мне. Сказал, с вами все хорошо, вы в безопасности и прочее. Где вы, не сообщил, однако пообещал, что сегодня вы сами им позвоните. Вы не против?

Сара опустила голову. Ричард был ей никто, однако спас, приютил, успокоил, и так по-доброму, по-человечески, что благодарность просто переполнила ее. Она подняла глаза, улыбнулась: "Я, конечно, не против и просто не знаю, как выразить… "

– И не надо, – оборвал Ричард. – Ну, ешьте, ешьте, – сказал он и быстро вышел. Но с лестницы крикнул: «Когда пойдете в туалет, не пугайтесь шума бачка. Если повезет, я сумею починить его до приезда Холдернов».

Но Сара его уже не слушала. Тепло его чувств окутало ее, словно шуба. Глаза наполнились слезами. Сара схватилась за ручки подноса, чтобы унять дрожь во всем теле.

Герман Рагге появился ближе к полудню, поднялся осмотреть Сару к ней в спальню. Фарли ушел в сад, включил поливальник и вновь принялся красить бассейн. Окно в комнате Сары было закрыто. Мария вышла во двор развесить на веревке между деревьями выстиранное белье. Он слышал, как она толковала с курами и козами на привязи, перед которыми благоговели Холдерны. Потом подошла к бассейну, остановилась на пороге и, уперев пустую бельевую корзину в бедро, взглянула на Фарли сверху вниз – пожилая женщина с потемневшим лицом, изборожденным морщинами, словно грецкий орех; в черной юбке и такого же цвета вязаной шали поверх белой кофты, в мужской фетровой шляпе, из-под которой выбивались седые волосы. Фарли разговаривал с ней в основном лишь о хозяйственных делах, но время от времени она бывала обезоруживающе прямой и проницательной.

И вот теперь Мария произнесла почти раздраженно: «Сеньор Фарли, эта женщина вышла из моря. И ей нельзя быть в нашем доме. Она вас погубит».

– Откуда ты знаешь, что она вышла из моря?

Мария кивнула в сторону бельевой веревки: «Я выстирала ее рубашку. Она была жесткая от морской соли. И где ее остальная одежда? Ведь она ходит в платье хозяйки. Когда утром я вошла к ней убрать постель, она поздоровалась и тут же отвернулась, но я-то успела заглянуть ей в глаза!»

– Ей просто было неловко перед тобой.

– Нет. Когда у вас был ресторан, вы дали моему мужу работу, и я скажу правду. Она ведьма. Она вас погубит. – Мария воспользовалась словом «bruxa» – ведьма, колдунья – и Ричард Фарли улыбнулся. Ведь муж Марии точно так же называл ее саму. «Неужели, – подумал Ричард, подавив улыбку, – она ревнует Сару?» И сказал: «Мария, эта женщина попала в беду. Больше ничего добавить не могу. Я поступил так, как и всякий бы на моем месте».

– Вечно вы делаете больше, чем положено. – Она покачала головой. – Отправьте ее отсюда. Иначе вам несдобровать. Вот я вернусь домой и все узнаю точно.

– Как? По картам?

– Это мое дело. Может, расскажу вам, а может, и нет. Так или иначе ей лучше уйти. – Она задиристо тряхнула головой и скрылась в доме.

Ричард вернулся к работе, тихонько засвистел, размышляя о муже Марии, Цезаре – у того левая рука была сухая. Время от времени Цезарь прикладывался к бутылке и по-стариковски заглядывался на молоденьких девушек. У него в ресторане он работал или при кухне, или за стойкой, что давало ему возможность удовлетворить обе эти прихоти. К тому же одной рукой он умудрялся делать больше, чем большинство мужчин – двумя.

Наконец из дома вышел Герман. Ричард принес пиво, они уселись в тени отцветшего багряника.

– Ну, что с ней?

– Не знаю. Она меня озадачивает.

– То есть?

– Ведет себя в общем-то послушно. Но иметь дело со мною не хочет. От потрясения она уже оправилась, решила сказать мне спасибо и отправить восвояси до того, как я ее осмотрю.

– Почему? – Фарли начал не спеша набивать трубку.

– Ты же говорил, будто она считает себя беременной. Между тем она долго была в воде, чуть не утонула. А это может прервать беременность. Но она заявила, что чувствует себя хорошо и ни о чем не волнуется. По тому, как она вела себя, я понял – меньше всего она желает, чтобы я по-настоящему ее осмотрел. Посему… я просто измерил у нее температуру, пульс – вот и все. Она здорова. – Герман улыбнулся и отхлебнул пива. – Я думаю, она боится меня как врача – опасается, что если я осмотрю ее, выявится нечто, для нее нежелательное.

– Например?

– Что она просто внушила себе беременность, а на самом деле невинна.

– Любопытно! Ведь у нее трижды не было месячных.

– Ну и что! У женщин случаются многомесячные задержки и без всякой беременности. Сейчас установить истину может только тщательное обследование и анализ мочи. Может быть, женщина просто истощена.

– Глядя на нее, этого, черт возьми, не скажешь, – пробормотал Фарли. Он чувствовал – Герман что-то скрывает, поэтому (а еще потому, что они дружили не первый день) откровенно попросил: – Ну, давай, давай, выкладывай. От меня скрывать нечего. Так что же с ней? На что ты намекаешь?

Герман запустил камешком в ящерицу на тропинке и покосился на Фарли: «Беда, Ричард, в том, что ты безоговорочно веришь людям. Веришь на слово. Ты не раз горел на этом, но никакого урока не извлек. Ладно, выскажусь начистоту. По-моему, твоя Сара Брантон, вернее, сестра Луиза – обыкновенная истеричка».

Фарли сухо усмехнулся: «Неплохо сказано. Что это значит?»

– А то, что пока ты, не раздумывая, бросаешься помочь хромому перейти дорогу, я, как врач, пытаюсь понять, не притворяется ли он.

– Ну и денек! – Фарли расхохотался. – Сначала Мария называет ее ведьмой и просит выгнать. А теперь ты заявляешь, будто она черт-те что себе внушила и чуть не утопилась из-за этого!

– Послушай ты, дурачок. А ведь Мария по-своему права. Сара околдовала сама себя. Ей, видимо, очень хотелось вырваться из монастыря. Но гордость не позволяла признать это. Нужно было придумать более веское оправдание. И вот, основываясь на какой-то реальной мелочи, Сара состряпала целую легенду. Монахини часто втрескиваются в священников или врачей. А с Сарой произошло нечто, убедившее ее, будто она имела сношение с доктором и забеременела от него. Она поверила этому настолько, что у нее даже месячные прекратились. Бог знает как, но фантазия стала реальностью.

– Настолько, что Сара решила утопиться?

– Не удивляйся, но для человека нет ничего ужаснее его навязчивой идеи. Сара освободилась от ее власти, лишь начав тонуть. Вот когда возобладала реальность – и, к счастью, рядом оказался ты. – Герман встал. – Спорим, я прав?

– По таким поводам я не спорю, – отрезал Фарли. – Я знаю одно – Сара в беде, а выдуманная она или нет – неважно. Беда есть беда. И без толку рассуждать о ней цинично.

– Как хочешь. Мы просто по-разному подходим к людям. Восемь лет Сара жила в нереальном мире монастыря. И чтобы убежать оттуда, убежать от жизни вообще, – а это в наших силах, – создала другой, нереальный мир. Но хуже другое – зачем человек, к жизни совершенно не приспособленный, вдруг хватается за нее? – Он легонько щелкнул Фарли по щеке. – Останемся друзьями?

– Конечно, дурень ты старый.

– Ладно. Если понадоблюсь – звони. Колдунья, да? В этом вся Мария. Чувствует происходящее, не понимая его до конца. Таким даром обладают немногие.

– Может быть, не знаю. Не хочу думать о людях так, как ты мне предлагаешь.

– Я просто реалист. Впрочем, твоя очаровательная колдунья быстро образумится. Особенно если рядом будет такой добрый, простосердечный парень, как ты.

– Когда ты так говоришь, – улыбнулся Фарли, – я чувствую себя панацеей, универсальным пластырем – стоит наклеить себя на чужие болячки, как они затянутся.

– Пожалуй. Ты же мягкий. У тебя в кармане всегда есть бутылочка с молоком человеческой доброты. А потому ты притягиваешь дурных людей. Таких, кто сразу понимает – из тебя можно вытянуть все. Сколько шатающихся на побережье бродяг должны тебе?

– Немало.

– И они не рассчитаются никогда, – усмехнулся Герман. – Не Саре, а тебе надо отречься от мира – запереться в каком-нибудь монастыре. Стать братом Рикардо, освободиться от бродяг и нравственных калек.

– Брысь отсюда, поросенок.

– Ладно, ладно. Называй как хочешь, я не обижусь.

Герман ушел, а Фарли еще поразмышлял о только что услышанном. Он не был настолько глуп, чтобы отрицать многое из сказанного Германом. Но что делать, думал он, если таков твой характер? Был таким, есть и, видимо, будет. А впрочем, стоит ли вообще ломать над этим голову?

Пока не ушла Мария, Сара сидела у себя и лишь потом спустилась к Ричарду. Он лежал на кушетке, читал вчерашнюю «Дейли Телеграф» – ее Мария приносила из деревни каждый день.

Завидев Сару, Ричард поднялся и с улыбкой спросил: «Ну, как дела?»

– Я позвонила в монастырь по телефону наверху.

– И…

– Поговорила с настоятельницей, но недолго. Просто сказала, что жива и не вернусь, что я в надежных руках… извиняюсь за причиненное беспокойство и прочее.

– О ребенке она спросила?

– Нет. Благословила меня, обещала помолиться и все. Да, еще обязалась известить отца, что я жива, и просила написать ему.

– Напишете?

– Нет.

– А, по-моему, надо.

– Я знала, что вы так подумаете, – улыбнулась Сара. – Может быть, попозже и напишу. Но я не лгала, сказав, что ничего для него не значу. Они с матерью разошлись, когда я была еще совсем маленькой. Время от времени он для приличия приезжал и проводил с нами несколько дней.

– Вот, значит, как. – Фарли помолчал немного, вспоминая монолог Германа о Саре и его, Ричарда, чрезмерной добродетельности. Потом, разочарованный собственной мягкотелостью, продолжил:

– Так что же вы собираетесь делать дальше?

– Я хотела попросить у вас разрешения приготовить обед. Хочется вновь стать к плите. Мне всегда нравилось стряпать. А потом… мне бы обзавестись одеждой. Может, я надену платок и сегодня вечером мы проедемся по магазинам… скажем, Альбуфейры или даже Фаро. Правда, придется одолжить у вас деньги – но ненадолго. Пока я не свяжусь с тетей.

– Хорошо, – кивнул он. – Начнем с обеда. Кухня в вашем распоряжении. Если понадобится помощь, зовите меня.

– Я сама.

Фарли проводил ее взглядом, вновь взял газету и тупо уставился на нее. Его вопрос: «Что вы теперь собираетесь делать?» – подразумевал не только ближайшие часы, но и планы Сары насчет самой себя и будущего ребенка, однако она от такого толкования намеренно увильнула. Возможно, черт возьми, она не обрела еще почву под ногами, живет прошлым. Ничего, время есть. И у него самого бывали дни, когда в счет шло только настоящее, а о прошлом и будущем задумываться не стоило. «Ведьма»! Какая ерунда! Нет, она просто много пережившая женщина, у которой по-прежнему не выходит из головы тот ужасный миг, когда она уверилась, что неминуемо утонет. Такое не забывается чертовски долго. Уж он-то знает. Дурные воспоминания живучи, они таятся в укромных уголках памяти, готовые застать тебя врасплох.

Арнолд Гедди не спеша ехал из Челтнема в Сайренсестер. Был ранний вечер – чудесный, апрельский, – когда, как сказал себе Гедди, красота вокруг внезапно так поразит тебя, что на глаза навернутся слезы. На обочине маяком вспыхнул куст молодого рододендрона. Неожиданно зазвучала песнь черного дрозда, почти до боли изысканная, а кружившая над высокими травами пустельга застыла, трепеща кончиками крыльев, казалось, не на миг, чтобы камнем упасть на зайца, а навсегда. Редкие нарциссы, отара овец, тень облака на пруду, а справа, за глубокой ложбиной – перламутрово-серые призраки холмов Уэльса… все это столь ясно отпечатывалось в памяти, что должно было бы остаться там навечно. Но уже через несколько часов забывалось. Запамятовать нечто истинно важное, непреходящее легче всего, так же как и вспомнить пустячное. Во всяком случае, Арнолду Гедди. Возродить в мыслях подробности сделки, заключенной несколько лет назад, ему удавалось без труда. Ужасы, какие он видел или творил сам в войну, вспоминались легко, а вот лицо, одежда и голос женщины, которую он подцепил однажды ночью на пляже в Почитано и сделал своей любовницей на время краткого летнего увольнения из полка, забылись начисто. Возможно, именно поэтому он и был хорошим стряпчим. Помнил все только о сделках, контрактах и договорах… Эти размышления приходили ему на ум так часто, что он даже улыбнулся. Несколько проведенных на войне лет изменили его до неузнаваемости. Он легкомысленно пожалел истинного Арнолда Гедди, павшего где-то давным-давно. Как там у Кэрролла – «Я слезы лью, – сказал ей Морж, – сочувствуя тебе», Арнолд вдруг расхохотался громким счастливым смехом, что позволял себе лишь в такие минуты, как сейчас – когда ехал в машине один. Он радовался, что Сара жива… эта когда-то застенчивая красивая девушка с золотистыми волосами; радовался, что она вырвалась из монастыря. В добрый час, Сара! И еще он радовался, что вчера не удалось повидать полковника Брантона и передать ему известие, сегодня оказавшееся ложным.

Джон Брантон жил на окраине Сайренсестера, в старинном каменном доме. У него был большой неухоженный сад, к зданию вела ухабистая дорога, почти непроезжая после вчерашнего дождя. Когда-то дом Брантона принадлежал приходским священникам и, по мнению Гедди, их духи явно не одобряют жизнь его нынешнего хозяина – он оставит в наследство одни долги.

Дверь Арнолду открыла очередная миссис Брантон – сей супружеский союз не был ни освящен церковью, ни зарегистрирован государством. У нее были рыжие волосы, все еще откровенно красивое, хотя и оплывшее лицо, а тело – и Гедди не стал гасить похотливую мысль (в конце концов, он холостяк, не связан ни с кем, если не считать наездов к одной даме в Лондон дважды в месяц) – тело ее как нельзя лучше отвечало самым сокровенным мужским мечтаниям. «Впрочем, – подумал Гедди, – по мне, так масло на этом бутербродике намазано слишком толсто».

– Арнолд! Как я рада вас видеть. – Она подставила щеку, и Гедди, поцеловав ее, ощутил легкий запах джина. – Надеюсь, вы приехали не журить Джонни за просчеты в делах? Если да, то не сейчас – он не в духе. Четыре дня просидел на реке в Уэльсе и ничего не поймал.

– Отнюдь, моя дорогая Долли.

– Хорошо. Проходите. Он ждет вас. – И она подружески подтолкнула его к кабинету Брантона унизанной перстнями рукой.

Джон горбился у неприбранного стола, терпеливо распутывал леску на спиннинге. Когда вошел Арнолд, он встал и бросил спиннинг на диван, заваленный рыболовными принадлежностями.

– Проклятая «борода». Не один час потратишь, пока распутаешь. Ну, хватит о моих бедах. Это мелочи. Как твои дела? Выглядишь, как всегда, подтянутым и процветающим. Ты за рулем, поэтому выпивку предлагать бессмысленно, так?

– Да, спасибо, Джон.

– Зато ко мне это не относится. – Он жестом указал Гедди на кресло, а сам подошел к буфету, налил себе виски. Он был высокий, сильный, стройный, несмотря на возраст; с продолговатым лицом, которое время, увы, не пощадило, голубыми глазами – они скрывались под кустистыми седеющими бровями; сквозь поредевшие, почти белые волосы просвечивала розовая кожа.

Иногда, размышлял Гедди, полковник ему явно не нравился, однако случалось, в противовес неприязни к человеческим отбросам Арнолд глубоко, искренне сочувствовал Брантону – ведь тот был когда-то порядочным человеком, просто сбился с пути. Джон себялюбив и жадноват – но был таким не всегда, а перемениться к худшему его по большей части вынудили.

– Итак, что привело тебя ко мне? – спросил Брантон, не оборачиваясь от буфета. – Боже, – кивнул он в сторону окна, – взгляни на этот сад! Платишь смотрителю целое состояние, а он только и делает, что курит в теплице. У моего отца на клумбах не было ни травинки и все лошади лоснились. – Он повернулся к Арнолду, улыбнулся и тень давно прошедшей юности мелькнула на его лице. – Вот так проходит все земное… Ну давай, выкладывай свои дурные вести. Или изменишь себе и поведаешь что-нибудь хорошее?

– Увы, нет. Речь пойдет о Саре.

– О Саре? – Брантон озадаченно поднял брови.

– Твоей дочери Саре. Или сестре Луизе.

– А-а… – Полковник сел на стол, пригубил виски и спросил: – Что она натворила или, наоборот, не сделала? А может, случай настолько серьезный, что придется пролить крокодиловы слезы? Изобразить скорбь и прочее?

Такой отклик Гедди не удивил. Стряпчий пожал плечами: «Нет, все не так просто. Ее угораздило забеременеть, и она сбежала из монастыря».

Брантон медленно покачал головой: «Согласись, это материнская кровь. Ладно, рассказывай по порядку».

Гедди передал ему содержание двух телефонных разговоров с отцом Домиником, а закончил так: «Наконец она сама позвонила настоятельнице, сказала, что здорова и в надежных руках, но где – не уточнила. Ты, естественно, должен обо всем этом знать».

– Почему «естественно»? – В душе Брантона по-прежнему ничто не шевельнулось. – Согласно юридической точке зрения, но никак не «естественно». Из соображений, давно устаревших, я дал ее матери свою фамилию, отпраздновал свадьбу по всем правилам, хорошо содержал жену. Где теперь эти деньги? М-да… Но в мужестве Саре не откажешь – надо же, удрала из монастыря. Да еще и забеременела. Что ж… все это гены. Ее мать могла лечь в постель с кем угодно, лишь бы это было ей на руку. Даже с Джорджио. Кстати, ему крышка. Несколько лет назад он хлебнул лишнего и слетел на хозяйском «Мерседесе» с дороги. – Джон ухмыльнулся. – Наверно, потому, что презирал «Мерседесы». Джорджио стоял только за «Роллс-Ройс». В общем, Сара – не моя забота. Что, цинично рассуждаю?

– Нет, на другое я и не рассчитывал. Но рассказать о случившемся – мой долг. Я же твой поверенный.

– Конечно, и спасибо тебе, Арнолд. Беллмастер знает? Она все же его дочь. Может быть, он о ней и позаботится? Из сострадания. Впрочем, вряд ли. Он такой же бесчувственный, как и я.

– Я пытался связаться с ним. Но он за границей. Пришлось оставить у секретаря записку.

Брантон осушил рюмку, тронул нос большим и указательным пальцами и медленно покачал головой: «Мой самый опрометчивый шаг в том, что я влюбился в мать Сары и женился на ней. Мною просто воспользовались. За меня, тогда лишь капитана Джона Брантона, обещал похлопотать сам Беллмастер. В те времена он служил в военном ведомстве. И помахал перед носом соблазнительной приманкой. Сулил сделать меня бригадным генералом. И не без оснований. Но стоило мне клюнуть, как он обо всем забыл».

– Условия контракта Беллмастер выполнил. А больше тебе официально ничего не обещали, – но Гедди знал, дело обстояло не совсем так. Беллмастер мог выхлопотать для Брантона многое. И теперь может. Впрочем, получить леди Джин Орестон и хороший брачный контракт в придачу – одно это могло вскружить голову молодому капитану артиллерии. «Давай обручимся! С разлукой простимся. Но чем заплатить за кольцо?» – так, кажется, у Кэрролла… За кольцо заплатил Беллмастер и Брантон до сих пор таскает его в носу.

– Значит, мне никто ничего не должен, так, что ли? – Брантон встал и пошел наполнить рюмку вновь. – Ладно, спасибо за новости. Но для Сары я ничего не хочу, да и не могу сделать. Она сама должна отвечать за себя. Как я уже говорил, у нее в жилах течет материнская кровь, хотя Саре никогда не стать такой двуличной ведьмой, какой была леди Джин. Пусть сама постоит за себя. Боже мой, – рассмеялся он, – как все это похоже на ее мать. Умудриться забеременеть в монастыре! Совершенно в духе леди Джин. – Полковник резко обернулся, заговорил хриплым голосом: – Не пойми меня неправильно, Арнолд. Я любил эту чертову бабу, хотя знал о ней все и понимал – она исковеркала мне жизнь. – Тут его настроение переменилось: он улыбнулся, пожал плечами, и Гедди показалось, будто Брантон отбросил старость прочь – перед стряпчим вновь стоял крепкий, молодцеватый капитан артиллерии, пользующийся успехом у женщин и уважением у мужчин, завсегдатай ночных клубов, расторопный, смело шагавший по служебной лестнице, пока не появился Беллмастер под ручку с леди Джин… стройной розово-бело-золотистой феей, что вскакивала на цыпочки, стоило Беллмастеру взмахнуть бичом. Но и он оказался не в состоянии удержать ее. Беллмастер сознавал – она могла уничтожить его, даже как-то признался в этом Брантону и послал его искать защиту от леди Джин. Но тщетно.

Гедди возвращался домой, когда в небе уже заблистал Сириус, а обочину посеребрил ночной морозец. «Интересно, – размышлял он, – как откликнулся бы Брантон, если бы узнал, что Беллмастер и леди Джин исковеркали жизнь и мне, всеми уважаемому Арнолду Гедди, стряпчему из Челтнема, члену окружного суда, который вроде бы только и должен наслаждаться мелкими прелестями и почетными обязанностями своего положения?» Увы, ночной пляж в Почитано и звонок на другое утро положили этой идиллии конец, когда виновница всему – женщина, чей облик он недавно безуспешно пытался вспомнить, – еще спала, а лучи раннего солнца превращали море за окном в живую бирюзу и аметист. «Государство, выбирая слуг, их убеждениями не интересуется. Лишь бы они служили ему верой и правдой», – сказал когда-то Оливер Кромвель. И был прав, хотя имел в виду совсем иное государство. Гедди оно не предоставило возможность ни выбрать, ни даже высказать свои взгляды. Просто приказало. Лишь склонившись над женщиной поцеловать ее на прощанье, Гедди понял – она мертва.

Сара Брантон лежала в постели без всякой надежды заснуть – слишком много мыслей вертелось в голове. Днем она столько раз испытала давно забытые радости, скромные удовольствия и вольности, что сейчас и не помышляла о сне, а перебирала их в памяти, словно в спешке собранные с морского берега камешки, которые теперь нужно внимательно осмотреть, ничего не упуская. Одежда и все остальное, что она купила, было прилежно разложено на диване. Фарли – Сара еще не решалась называть его по имени (всему свое время) – заехал в банк и снял со счета деньги. К радости Сары, вопреки ее предложению пойти пропустить стаканчик в кафе, пока она ходит по магазинам, он остался с ней и в следующие два часа ни разу не выказал скуки или нетерпения. «Меня все продавцы знают, – объяснил он. – Со мной вас не обсчитают. К тому же мне нравится торговаться». Его и впрямь все не только знали, но любили и уважали: Сара, шедшая рядом с Фарли, вызывала лишь доброжелательное любопытство, ни одного косого взгляда не поймала она. На обратном пути сделали большой крюк, чтобы отобедать в ресторане вдали от моря. Владелица и ее муж встретили Фарли радостными возгласами и бурными объятьями; здороваясь с Сарой, они улыбались, окидывали ее оценивающими взглядами, но понравилась она им или нет, понять было невозможно. «Я слыву одиночкой. Вот они и ломают голову, что это за красавица со мной», – потом пояснил он – простодушно, шутливо, но у Сары слезы кольнули уголки глаз. Красавица! После восьми лет затворничества она уже разучилась думать о внешности. Считала себя лишь одной из монахинь в часовне, что сидели, преклонив колени, склонив головы, и смиренно молились.

За едой Фарли рассказал немного о себе; говорил, как всегда, легко, в подробности не углублялся, не пользовался любопытством Сары, чтобы представить себя в выгодном свете. Отец его отслужил на флоте и стал разводить чай в Кении. И он, и мать уже умерли. У него не было ни сестер, ни братьев, только горстка дальних родственников в Англии. Там он и учился, на каникулы летал в Африку, в армию пошел в Кении. О дальнейшем рассказывал неохотно, заметил лишь, что много путешествовал, свободно владеет тремя или четырьмя языками и «… не заработал денег, о которых стоило бы говорить. Нет у меня ни ясной цели, ни желания чего-то достичь». Он одарил Сару некрасивой, но искренней улыбкой.

Издалека донесся звон церковного колокола – пробило три. В ее монастыре сейчас начинался дневной молебен. Правила на этот счет были строги, поэтому монахини безропотно спешили в часовню. Сколько раз возникало греховное желание пропустить службу! Но Сара всегда преодолевала его, повторяя с остальными второй и третий стихи восьмого псалма:

Сара погладила себя по животу под шелком только что купленной ночной рубашки. «Шелк скрывает кожу, а тело – грех», – подумала она и глаза почему-то затуманились. Не от жалости ли к самой себе? Выражение лица и поведение друга Фарли, Германа, подсказывали ей, что он понял: в последние месяцы она часто поддавалась этому чувству. Неужели она так плохо разбиралась в собственном теле, что пошла на поводу вымысла, дабы увильнуть от жизни, которая стала невыносимой. А тот врач не раз находил предлог зайти в душный склад постельного белья, которым заведовала она… скорее по умыслу, чем нечаянно прикасался он к ее руке или задевал бедром, животом в узком проходе между узлами простыней и одеял. В тот день Сара безошибочно чувствовала: жара – по складу проходили трубы парового отопления – скоро доведет ее до обморока, как уже случилось однажды… Мысль попыталась ускользнуть, но Сара заставила себя вернуться к мучительным воспоминаниям… как потеряла сознание, очнулась и, хотя почувствовала, что одежды ослаблены, он одной рукой обнимает ее за плечи, а другой ласкает, не нашла в себе сил сразу открыть глаза и остановить его, но в конце концов все же застонала, тряхнула головой, разомкнула веки, увидела его бесстрастное лицо, услышала: «Как вы меня напугали. Если обморок повторится, я попрошу перевести вас отсюда». Тут он улыбнулся и, кажется, подтвердил опасения Сары, коснувшись ее щеки тыльной стороной ладони. А потом у нее пропали месячные и замешательство постепенно превратилось в отчаяние".

Сара села на кровати, тяжело вздохнула, схватилась за голову, вспомнила выражение лица другого врача, Германа, разгадала его мысли – они совпали с ее собственными и укрепили надежду, которая раньше день ото дня лишь слабела.

Сара встала, накинула на плечи халат Элен Холдерн и распахнула окно. Соловей приветствовал ее чудной песней – рыданием… потоком переливчатых волшебных трелей, и от их прелести у Сары сразу стало легче на душе.

Но тут в распахнутую дверь спальни из комнаты Фарли ворвался сначала стон, а потом крик – протяжный, нескончаемый.

Сара зажгла свет и бросилась в спальню к Ричарду. Когда вбежала, он снова закричал – неистово запричитал на неизвестном ей языке. Она села рядом, встряхнула его за плечо, и он умолк. Потом вскочил и, не заметив Сару, потянулся к ночнику, бормоча: «Боже… о Боже».

Она легонько потрепала его за щеку, он поднял глаза – лицо прорезали глубокие тени от горевшего сбоку ночника.

– Что с вами? Придите в себя, успокойтесь…

Он согласно кивнул, опустил голову, пряча от света лицо, выпростал руку из-под простыни и – Сара была уверена, он сделал это бессознательно – взял ее за руку. Посмотрел в глаза, глубоко вздохнул, овладел собой и спросил: «Я кричал как резаный?»

– Приснилось что-то ужасное?

– Пожалуй. Извините. – Он улыбнулся. – Оставил дверь открытой, чтобы услышать, если позовете вы. А получилось наоборот. Не обращайте внимания. У меня это давно. Возвращайтесь к себе. И не тревожьтесь. – Он сжал ее руку. – Идите к себе. А я немного почитаю и все пройдет.

– Вы уверены?

– Совершенно.

Она медленно поднялась, не сводя с Фарли глаз. Сердце разрывалось от желания что-нибудь для него сделать. Страстно хотелось сесть рядом, взять его на руки, покачать, как ребенка, и не было в этой страсти ничего плотского… просто прижать бы его к себе и вычеркнуть из памяти омрачавшие сон кошмары.

– Может, приготовить вам кофе? – нерешительно предложила она. – Или чего-нибудь покрепче?

В ответ он улыбнулся, растянув толстые губы, громко вздохнул, надул их и сказал: «Спасибо, сестричка, не надо. Я в порядке. Правда-правда».

Сара вернулась к себе. Соловей еще пел, но теперь его серенаде раздраженно вторил, словно жалуясь на что-то, филин. Сара улеглась на высокие подушки. Во тьме, в которой сливались море, земля и небо, ее обожгла такая сильная жажда жизни, что Сара закричала, завопила так же, как Ричард. И тогда уже он пришел к ней. В эту ночь он познал ужас и рассеять его помогла Сара. А теперь он сам ей должен помочь. Так уж сложились их судьбы, так уж им было на роду написано. И они это признали не вдруг. Сара давно чувствовала, что все предопределено. И неважно, кто свел ее с Ричардом, – Бог или дьявол. Ричард принадлежал ей и имел право требовать от нее все, что угодно. Такова плата за спасение от смерти, и это так же верно, как и то, что Саре будет свыше указано, как служить Ричарду и любить его. Она лежала в постели и слезы сверкали в глазах, и тело трепетало от волнения.

Когда Сара проснулась, увидела рассветное небо, услышала похотливый крик петуха, увивавшегося за курами, оказалось, ночью ей было дано первое знамение того, что она совершенно свободна служить Ричарду и любить его, не оглядываясь на прошлое.

Близился полдень, Ричард Фарли отправился к Герману. Врач жил приблизительно в миле от виллы Холдернов в доме на пологом холме, заросшем пробковыми дубами. Ричард выбрал тропинку в стороне от шоссе и двинулся в путь, насвистывая. Сара осталась у себя – решила переделать одно из купленных вчера платьев. В небе не было ни облачка, с Мончикских холмов дул прохладный северо-западный ветер. Цвел люпин, пестрели там и сям трехцветные вьюнки. В траве вдоль тропинки виднелись первые лиловые орхидеи. Раз дорогу переполз уж – черная чешуя сверкнула на солнце, желтое пятнышко на голове показалось золотым. Вскоре Ричарду встретилась женщина верхом на муле – она ехала, свесив ноги в одну сторону, – одарила широкой приветственной улыбкой, озарившей ее серое и морщинистое лицо. Восемь лет назад он жил дальше от моря и знал в округе почти всех. У небольшой хижины Ричард остановился и поговорил с другой женщиной, с непропорционально маленьким лицом – та несла на голове пластиковую флягу с водой. Издалека пахнуло свежеиспеченным хлебом.

Герман окучивал молодую кукурузу, положив на перевернутое ведро магнитофон с записями испанской гитары.

– Молодец, что зашел, – сказал он. – Пойдем выпьем.

Герман усадил гостя под бамбуковым навесом, принес кувшин белого вина и тарелку черных маслин. Наполнил стаканы и спросил: «Что это тебя ко мне занесло?»

– Просто решил прогуляться.

Герман дернул себя за длинный ус и улыбнулся: «А наша монахиня – она, верно, прогуляться не захотела?»

– Нет. Перешивает новое платье.

– Марсокс заходил. Сказал, ты с ней в город ездил. – Герман запустил маслиновой косточкой в ящерку, и та поспешила в заросли рододендрона. – Ты, конечно, одолжил ей денег?

– Ничего не поделаешь… Своих у нее нет.

– Замечательные слова. Знаешь, какая женщина тебе нужна? Та, что возьмет тебя в оборот и возродит твой иссякающий банковский счет. Я ведь прав, а?

Фарли кивнул и улыбнулся: «Ты, Герман, всегда прав. Честно говоря, я и пришел к тебе сказать, насколько ты оказался прав. У нее вчера ночью начались месячные. Ее беременность – самообман. Ты как в воду глядел».

– Она сама сказала?

– Когда я принес ей завтрак. И глазом не моргнула. Выложила и все. Сидела такая голубоглазая, светловолосая, как подстриженная Мадонна.

– Что ж, отлично. – Герман пожал плечами. – И ничего удивительного. На свете немало наивных девушек, которые считают, что забеременеют, едва мужчина их поцелует. Итак, теперь ей не о чем беспокоиться, можно путешествовать свободно… без постыдного багажа.

– Ты ее невзлюбил, верно?

– Дело не в этом. Есть у меня на ее счет одно странное ощущение. Боюсь, что она погубит тебя. Колдунья.

– Ты принял сторону Марии, – усмехнулся Фарли.

– Нет. Но ощущение остается. Мое заветное желание – посмотреть, как ты вежливо прощаешься с этой женщиной навсегда. Или, еще лучше, женишься. На другой.

– Такая мысль мне и в голову не приходила.

– В том-то и беда. Сара должна питать к тебе совсем особые чувства – ты же спас ее. Дело было бы проще, если бы она, скажем, просто свалилась за борт корабля. Сказала бы тебе спасибо – и все. Но эта женщина, видимо, старается восполнить тобою то, что так долго отрицала. Восемь лет она была монахиней и о близости с мужчиной даже думать не смела. А потом – из-за какого-нибудь совершенно невинного случая – вообразила себя беременной. Даже тело свое заставила на время этому поверить и убедила себя, будто сохранить честь или что там еще, можно только покончив с собой. Но в решающий миг здравый смысл восторжествовал – она поняла, что хочет жить. А жизнь ей сохранил именно ты… вытащил ее из пучины. Теперь ей есть за что ухватиться. Есть опора… есть человек, которому, по ее убеждению, она нужна.

– Ну, это уж слишком. Никто мне не нужен. Да ей и нечего мне дать.

Герман покачал головой: «Тогда зачем ты приперся сюда? Обычно ты заглядываешь ко мне раз или два в году – если телефон портится. К чему эта утренняя прогулка?»

– Не знаю.

– Еще как знаешь. Ведь о месячных можно рассказать, позвонив, или подождать, когда я приеду к тебе сам.

Фарли поднял голову и посмотрел Герману прямо в глаза, улыбнулся – тепло, искренне, с восхищением: «У тебя светлая голова, старик. Зря ты всерьез не занимаешься врачеванием. Интуиция тебя бы озолотила».

– Ни деньги, ни интуиция, – рассмеялся Герман, – не звучат, как гитара. Ты вот послушай. – Он кивнул на принесенный из сада магнитофон, который все играл и играл. – Это Зараден. Каждая нотка на вес золота. Ну, выкладывай, зачем пришел.

Сегодня утром я получил письмо от Холдернов. В конце недели они вернутся. Муж решил участвовать в каком-то теннисном турнире в Валь-де-Лобо, и они приедут раньше обычного.

– Ничего страшного. Переедешь, как и прежде, ко мне. Музыку ты любишь, работы не боишься. Да тебя здесь кто хочешь наймет… – Герман нахмурился. – Ах да. Как же я сразу не сообразил?… Ты ей уже все рассказал?

– За завтраком. В конце концов, при Холдернах ей на вилле оставаться нельзя. Я сказал, что собираюсь куда-нибудь переехать, и спросил, какие планы у нее.

– Не может быть, чтобы у нее не было ни друзей, ни родственников.

– Отец живет в Англии, но собственную дочь и знать не хочет. Все дело в старой семейной ссоре. Подробности Сара не объяснила. Мать умерла, но осталась тетка, живет здесь на вилле в горах. – Он взболтал вино в стакане и выпил. – Сара хочет, чтобы я отвез ее туда.

– Так отвези и с глаз долой.

– Не так все просто. Пока я размышлял, как поступить, Сара убежала в спальню Холдернов и позвонила тетке. Та, услышав ее голос, пришла в восторг. Очевидно, она знала о бегстве племянницы из монастыря. И – вот где собака зарыта – Сара сказала ей, что я скоро останусь без крыши над головой, и старуха (впрочем, я не знаю, старуха она или нет, не спрашивал) настояла, чтобы я пожил у нее некоторое время. Отказать Саре я не мог. Доводы были неотразимы – «вы столько для меня сделали» и прочее. Главное, она так радовалась, что сможет наконец отблагодарить меня… В общем, я согласился. К тому же, – Фарли упрямо выпятил подбородок, – это на время решит мои неурядицы. Поживу там немного для приличия и уеду.

– Куда?

– Куда? – Фарли развел руками. – Можно вернуться в Кению. Я подумываю об Англии, Америке… Не знаю. С каждым годом здешние места все больше напоминают Блэкпул или Канны. Та же уйма народу. – Он взял кувшин, наполнил стаканы и, озабоченно, задумчиво глядя на Германа, с горечью продолжил: – Ведь мне, черт возьми, почти сорок. А я еще ничего в жизни не добился. Ничего, Герман. И не добьюсь, если не займусь делом. У меня, кроме нескольких тысяч эскудо, машины, одежды и удочек ничего нет. Даже книги хорошей. Я все вложил в ресторан и, когда дела стали плохи… Я подумал, может, уехать? Может, этого хочет Бог? – Он улыбнулся, воспрянул духом. – Такова печальная повесть Ричарда Фарли, неисправимого, но не слишком предприимчивого оптимиста. Ладно, начну все сначала. И выбьюсь из грязи в князи. Только, Боже, зачем все это?

Гедди вышел из лифта на третьем этаже отеля «Савой» и направился по коридору в поисках номера лорда Беллмастера. Раздражение по поводу того, что его спешно вызвали в Лондон, уже прошло. Тем более, что он устроил себе небольшое развлечение в награду за скучный час, который придется провести с его светлостью. «Стоит им однажды воспользоваться тобой, – размышлял Гедди, криво усмехаясь, – как они решают, что ты у них на крючке и побежишь бегом, едва они поманят тебя пальцем». Впрочем, последние десять лет они беспокоили его не часто и не сильно. Беллмастер, как и сам Гедди, с ними почти не сотрудничал, но в сетях у них оставался. Только смерть могла освободить от гнета Клетки.

Повернув за угол, он натолкнулся на арабчонка – тот с улюлюканьем катил пылесос (без сомнения, выпрошенный у горничной), преследовал девочку – она со смехом бежала впереди, катила игрушечную тележку. Едва Гедди дал детям дорогу, как из ближнего номера выбежала женщина, одетая по-арабски, и закричала на них. «Призраки имперского прошлого, – подумал Гедди, – верно, уже перестали бродить по здешним коридорам: их глаза туманят слезы по крушению великого государства». Слабо уловимый пикантный запах кускуса витал в воздухе. Впервые Гедди отведал это африканское блюдо, приготовляемое из крупы на пару мясного бульона, в Тунисе – он был тогда молодым и довольным жизнью капитаном артиллерии: война позволила ему вырваться из нотариальной конторы отца. В тот самый день Беллмастер – пока еще не лично – и вошел в его жизнь – Гедди перевели в разведотдел. Арнолд познакомился с аристократом после войны, когда понадобилось уладить дело с брачным контрактом Брантона. Его выбрали явно не случайно. Сор нельзя было выносить из избы.

На двери нужного ему номера висела табличка: «Не беспокоить». Гедди постучал, открыл Беллмастер, приветствовал его крепким рукопожатием, изумленным взглядом и словами: «Мой дорогой Гедди, как я рад вас видеть». Дверь захлопнулась, табличка так и осталась висеть на ручке.

Если судить по гостиной, куда попал Арнолд, могло показаться, будто в номере вообще никто не живет, не говоря уж о таком аристократе, как Беллмастер. Однако на буфете стоял поднос с виски, рюмками и – Гедди не удивился, вспомнив, что у старика отличная память, – двумя бутылками его любимой минеральной воды «Перрье». В Клетке вас всегда стремились очаровать, сыграть на маленьких слабостях, однако не кичились этим.

Беллмастер наполнил две рюмки и сел напротив Гедди, по другую сторону низкого стола. Он был крупный мужчина, хорошо сохранившийся для своих шестидесяти с лишним лет, в однобортном костюме с платиновой часовой цепочкой, белая рубашка девственным снегом сияла на его груди. Годы посеребрили волосы, но реже их не сделали – словом, перед Гедди сидел человек значительный, с большими притязаниями, исполнить которые были призваны острый ум и обширные знания. Раньше Гедди понимал, чего хочет Беллмастер. Теперь же только догадывался.

Они выпили, и аристократ заговорил: «Хорошо, что вы заглянули. Я получил вашу записку и решил, нам стоит побеседовать. – Он улыбнулся, как хороший актер на сцене. – Ради прошлого. Не вашего, а моего и других заинтересованных людей. Милая леди Джин – даже из могилы она заставляет нас плясать под ее дудку. А теперь расскажите о Саре».

Гедди скрупулезно, не давая волю воображению, сообщил все, что знал. Он был достаточно осведомлен о личной и деловой (особенно деловой) связи ее матери с Беллмастером, иначе его не пригласили бы оформить брачный контракт Брантона.

Выслушав Арнолда, Беллмастер спросил: «И никто не знает, где она сейчас?»

– Нет. Думаю, Сара все еще в Португалии.

– А как насчет ребенка? Что об этом думаете вы?

– Только то, что сказано в ее письме.

– Забеременеть в монастыре?! Как она умудрилась? Похоже на роман из жизни средневековья. Впрочем, дочери леди Джин по плечу и это.

– Но вас, по-моему, беспокоит другое.

– За что вы мне всегда нравились, – Беллмастер вновь улыбнулся, – так это за способность надавить на собеседника. Да, меня беспокоит другое. У Сары в Португалии есть тетка, верно? Не ей ли принадлежит вилла Лобита?

– Ей.

– Боже, а ведь у меня немало связано с этой виллой – и плохого, и хорошего… словом, всякого. Однако имя тетки я забыл.

– Она вышла замуж за американца, но вскоре овдовела. Ее зовут миссис Ринджел Фейнз. Богата. Много путешествует. К ее делам я никакого отношения не имею. Знаю только, что вилла завещана Саре матерью. А Сара, уходя в монастырь, отказалась от нее, как и от остального имущества.

– Если она хоть немного похожа на мать, то начнет требовать ее обратно, – с улыбкой заметил Беллмастер. – Как вы считаете, не поехала ли она туда?

– Не знаю.

– Я не спрашиваю, что вы знаете и что – нет, – нахмурился Беллмастер. – Я интересуюсь, как вы считаете.

В этих словах, в интонации заключалась угроза. Гедди распознал ее и пожал плечами:

– За Сарой кто-то присматривает. Она ясно сказала об этом в письме. А считаю я вот что: она пойдет дорожкой матери. Научится, как кошка, падать только на лапы. Да, я думаю, за неимением лучшего Сара поедет к тетке.

Лорд Беллмастер не спеша погладил ладонью подбородок и улыбнулся с почти ребяческим восторгом. «Да, да, Гедди, – вздохнул он, – знайте, все осталось по-прежнему. Вы, я вижу, ждете, когда я в этом признаюсь, но прямо спросить не решаетесь. Ведь брачный контракт обсуждался при вас, вы слышали, что сказала леди Джин».

– Прекрасно помню. Она была в полном смятении. Забеременев от вас, она, естественно или самонадеянно, считала, что вы на ней женитесь и сделаете ее леди Беллмастер. И капитан Брантон показался довольно дешевой заменой.

– Вы рассказали не все.

– Не хотел вас смущать.

Лорд Беллмастер расхохотался, налил виски только себе, чему Арнолд не удивился – он бы все равно отказался, о чем его светлость знал, а потому не стал тратить время на пустые церемонии.

– Продолжайте, – сказал Беллмастер, – давайте проверим вашу память. Вернее, посмотрим, такая же она цепкая, как раньше, или нет. Сами вы этого не сделаете. Вы же человек маленький, скромный.

Гедди улыбнулся, услышав перефразированное высказывание своего любимого Льюиса Кэрролла, и, прекрасно понимая, что хочет услышать Беллмастер, ответил: "Леди Джин закатила одну из своих знаменитых сцен. Живописать, как взыграла ее ирландская кровь, сложно да и не стоит, милорд. Короче говоря, леди Джин заявила, что выйдет за Брантона на условиях брачного контракта, но вы… но вы по-прежнему можете располагать ею как в профессиональных, так и в личных целях… "

– И выражения не выбирала. Спасибо, что вы их смягчили.

– … однако при первом удобном случае, -продолжил Гедди, – она уничтожит вас и внесет сумятицу… – он помолчал, по старой привычке подбирая обтекаемые слова, хотя знал – разговор не подслушивается -… внесет сумятицу там, где это наиболее опасно, в частности, в дела, связанные с внешней политикой. Но я уверен, милорд, вы послали за мной совсем не для того, чтобы освежить вашу память и заодно проверить мою.

Лорд Беллмастер молчал, помешивая виски в рюмке кончиком длинного смуглого указательного пальца. Он посмотрел на возрожденные пузырьки газа от минеральной воды, вынул из кармана плоский золотой портсигар, задумчиво постучал им по подбородку, наконец достал сигарету и закурил. Гедди терпеливо ждал. Через окно невнятно донесся звон мусорных бачков, приглушенные голоса мусорщиков-кокни. Внезапно Беллмастер произнес: «Она не блефовала никогда. А случай шантажировать, сказать по правде, предоставил я ей. Через много-много лет. Но не будем об этом. Она умерла скоропостижно, вскоре после нашего разрыва. Естественно, в Клетке кое-что предприняли, дабы обезопасить себя. Все ее вещи перетрясли. Она тогда жила – если это можно назвать жизнью – в Португалии. Помните, вы еще любезно позволили нам ознакомиться с ее завещанием и личными бумагами?»

– Я поступился профессиональной этикой, что было сделано, говоря вашими словами, в государственных интересах.

– А как еще я мог сказать? – неожиданно Беллмастер заговорил жестко, сварливо. «Что за бес в нем проснулся? – подумал Гедди, – Забияка и драчун, вечно скрывавшийся под напускным равнодушием? Нет, скорее всего заговорило опасение за собственную репутацию и безграничное самолюбие».

– Леди Джин была дьявольски хитра, – продолжал Беллмастер. – Она прекрасно понимала, что мы перероем все ее бумаги. Во всяком случае сразу после ее смерти. Как вы думаете, кто сильнее всего толкал – именно толкал – Сару в религию?

Гедди притворился, что размышляет над вопросом, хотя ответ знал прекрасно. На самом деле он анализировал все оттенки беседы с аристократом. Хотя с тайным миром Беллмастера Арнолд был почти не связан, он не мог не признать, что восхищался им, и потому давно научился заглядывать «под» и даже «за» всякого вопроса, чтобы понять, какой подспудный смысл придает ему собеседник – ведь стряпчий знал: если люди Клетки вдруг начинают интересоваться очевидным – это ловушка.

– По-моему, – ответил он наконец, – Сару толкали с двух сторон. Брантон не хотел тратить на нее время, и, когда разошелся с леди Джин, она оставалась или у матери, или с теткой. Леди Джин, видимо, все-таки любила по-своему дочь, – но тоже возиться с ней не хотела. В краткие каникулы она баловала Сару как могла, была ей истинным другом. Думаю, леди Джин – без всякой задней мысли, что выплыла бы после ее смерти, безвременной или, наоборот, долгожданной, – повлияла на дочь. Ведь она обладала романтическим характером. Возможно, ей хотелось, чтобы дочь – назло вам, милорд, – жила праведной жизнью.

– К черту «назло», Гедди. Вы же понимаете, куда я клоню. Девчонка сбежала. А я так и слышу, как Джин говорит ей: "Если поймешь, что тебе там невыносимо, не отчаивайся. Уходи оттуда. И о тебе позаботятся. Стоит только… " Что же именно?

– Понятия не имею, милорд.

– А у вас самих ничего для Сары нет? Скажем, ключа от ячейки в банке или документов? Возможно, вам передали что-нибудь для нее уже после смерти Джин?

– Ничего. И, сказать по правде, я даже леди Джин не считаю хитрой и предусмотрительной настолько, чтобы припрятать нечто для дочери на случай, если та решит покинуть монастырь, и предупредить об этом еще до того, как ту постригли в монахини.

– Пожалуй, вы правы. По крайней мере, хочется верить. А как насчет полковника Брантона?

– Если у него и есть нечто такое, разве он может вам помешать?

– Ни в коем случае. Убрать его труда не составляет.

– Вот именно, милорд. И учтите – последнюю фразу я не слышал.

– Отлично. – Беллмастер встал. – Мы со своей стороны сделаем все, чтобы разыскать девчонку. Но если и вы что-нибудь о ней услышите – дайте мне знать. Да, вот еще что. Я не хотел тащить вас сюда через полстраны, но, надеюсь, вы успеете хорошенько развлечься на Кадоган-сквер до отхода вашего поезда?

Не высказав удивления, – а Гедди все-таки не ожидал, что Клетка до сих пор следит за ним, – он парировал: «Мои визиты в Лондон всегда заканчиваются приятно, милорд».

Гедди ушел, а лорд Беллмастер Конарейский в раздумье опустился в кресло и не спеша допил виски. Немного поразмышлял о Гедди. Когда он, Беллмастер, был связан с Клеткой теснее, он пользовался молодым Гедди вовсю. Одному Богу известно, кто первым разглядел его ограниченные, но полезные способности, а всего через несколько месяцев Арнолда подчинили Клетке полностью, прибегнув к старому как мир способу. Из него сделали мишень, привлекли внимание противников, и те приставили к нему ту женщину – Беллмастер даже имя ее не забыл – Франчину Пави. Завязался короткий военный роман, один из уик-эндов люди Клетки заставили Гедди провести в Почитано, где он в ночь с субботы на воскресенье должен был опоить Франчину снотворным якобы для того, чтобы выписать из ее записной книжки все адреса и телефоны, хотя в Клетке их давно уже знали. Ведомство решило, что чрезмерно церемониться с Франчиной не стоит, ее нужно без обиняков убрать – она служила двум господам. Если бы это не сделала Клетка, мисс Пави рано или поздно уничтожила бы другая сторона. Словом, усилиями ничего не подозревавшего Гедди она умерла во сне – в снотворное был добавлен яд, – и через четверть часа после все объяснившего телефонного звонка Арнолда на горной дороге в Амальфи подобрал автомобиль. Тогда Беллмастер находился в Лондоне и еще не знал его лично. В донесении на Гедди говорилось: «Реакция девять десятых». Это означало, что Гедди выказал лишь верхушку айсберга своих чувств. В его личном деле значилось: «Для полевых условий неприемлем. Предложение: работа в Лондоне, а потом переквалификация». Что в переводе с тарабарского означало: «Дайте ему дело, более подходящее его способностям и уровню мышления». Итак, Гедди отозвали в Лондон, познакомили с Беллмастером и заняли серьезной работой. Словом, в том, что впоследствии для заключения брачного контракта Брантона Беллмастер воспользовался услугами именно Гедди, не было ничего удивительного. К тому же он понравился и Джин, вызвал у нее доверие с первого взгляда.

«Милая Джин, – подумал Беллмастер и горестно улыбнулся, – ведь ты способна на все». Только слабоумный сбросил бы ее со счетов сейчас, когда Беллмастера собирались назначить или послом в США, или вице-президентом комиссии Европейского Экономического Сообщества, а значит, со временем он стал бы ее президентом просто по ротации. Ведь самолюбие толкало Беллмастера именно к власти, к высокому чину. Денег у него хватало всегда.

Он позвонил привратнику – оказалось, такси уже ждет – и спустился в вестибюль. Отпустив машину у Мэлла, он пересек Сент-Джеймс-парк; замедлив шаг на мосту, посмотрел, как парочка бакланов ловила рыбу, как взлетела кряква, и на мгновение перенесся на родину в Конари, в юность. Больше всего на свете тогда ему хотелось, чтобы поскорее умер пьяница отец и оставил ему титул и поместье, а еще – затащить в постель восемнадцатилетнюю Шейлу, дочь Ангуса. Первое случилось через три месяца после его шестнадцатилетия, второе – через девять. Вспоминать и о том, и о другом было приятно.

Покинув парк, он попал в переулок Клетки. И немного не доходя до казарм Веллингтона, вошел в один из домов с окнами на парк.

В тот же вечер Кэслейк, сидя за столом в кабинете на верхнем этаже того самого дома, куда заходил Беллмастер, читал памятную записку, которую только что принесла его секретарша Джоун. Там значилось:

Кэслейк перечитал записку дважды. В Клетке он работал сравнительно недавно, поэтому имена в записке ему ни о чем не говорили. Если эти люди значатся в архивах и Кэслейку полагалось бы знать их прошлое, ему представили бы список досье, к которым следовало бы обратиться. Кэслейк был терпеливым, умным молодым человеком, знал свое место и при первой возможности (а такая ему рано или поздно подвернется) намеревался быстро продвинуться по служебной лестнице. Он отпер ящик стола, вынул шифровальный блокнот для лиссабонского отдела и начал кодировать телеграмму в Португалию.

Между тем Гедди сидел в вагоне первого класса в поезде на Челтнем, почесывал кончик носа большим пальцем правой руки и улыбался легкому запаху духов, оставшемуся на теле. «Арпеж» французской фирмы «Ланвен», – определил он. – Итак, в Клетке о моей любовнице знают… Ну и пусть". Беллмастер почти не изменился, разве что начал слишком явно высказывать свои намерения. Забавно, если леди Джин встанет из могилы и с дьявольской хитростью, присущей ей при жизни, начнет преследовать Беллмастера и мстить ему.