Клодиус Бомбарнак

ГЛАВА XXVI

— Приехали, Пекин! — громогласно объявляет Попов.

Пассажиры выходят из вагонов. Четыре часа вечера.

Если вы провели в поезде триста двенадцать часов, то вряд ли захочется броситься с места в карьер осматривать город — что я говорю! — четыре города, включенных один в другой!

Впрочем, времени у меня достаточно, так как намерен провести в Пекине несколько недель. Сейчас самое главное — найти приличную гостиницу. Наведя справки, узнаю, что европейским вкусам больше всего соответствует «Гостиница десяти тысяч снов», находящаяся неподалеку от вокзала.

Визит к мадемуазель Зинке Клорк придется отложить до утра. Я и так явлюсь к ней раньше, чем принесут пустой ящик, и успею подготовить ее к горестному известию о гибели Кинко.

Майор Нольтиц решил занять номер в той же гостинице. Поэтому мне не нужно прощаться ни с ним, ни с супругами Катерна, которые собираются недельки две пожить в Пекине, прежде чем уехать в Шанхай.

Пан Шао и доктора Тио Кина ждет у вокзала присланный из дома экипаж. Но мы еще встретимся. Друзья так легко не расстаются, и рукопожатие, которым я обмениваюсь с молодым китайцем, выходя из вагона, не будет последним.

Мистер и миссис Эфринель спешат покинуть вокзал, чтобы не потерять даром ни одной минуты. Дел у них, что называется, по горло. Они подыщут себе гостиницу в каком-нибудь китайском квартале, поближе к торговому центру. Мы с майором Нольтицем догоняем эту милую парочку.

— Итак, мистер Фульк Эфринель, сорок два ящика с изделиями торгового дома «Стронг Бульбуль и К⁰» причалили в надежную гавань! А ведь какой опасности подвергались ваши искусственные зубы при взрыве локомотива!

— Совершенно верно, господин Бомбарнак, просто удивительно, что зубы не сломались. Сколько было приключений после нашего отъезда из Тифлиса! Поистине, путешествие оказалось менее однообразным, чем я ожидал.

— И вдобавок ко всему, — замечает майор, — вы успели еще жениться в дороге.

— Wait a bit! — произносит янки каким-то странным тоном. — Извините, мы торопимся.

— Не смеем вас задерживать, мистер Эфринель, — говорю я. — Позвольте только сказать до свидания миссис Эфринель и вам.

— До свидания, — буркнула американизированная англичанка, еще более тощая и сухопарая, чем в начале путешествия. И прибавила, обращаясь к мужу: — Мне некогда ждать, мистер Эфринель.

— А мне и подавно, миссис…

Мистер, миссис!.. Вот как! Они уже больше не называют друг друга Фульк и Горация!

И молодожены порознь направляются к выходу. Мне невольно приходит в голову, что маклер должен повернуть направо, а маклерша налево. Впрочем, это их дело.

Остается еще сэр Фрэнсис Травельян, немое лицо, не произнесшее ни одного слова на протяжении всего путешествия.

Эге! Вот, кажется, подходящий случай услышать его голос, и я непременно этим воспользуюсь!

Флегматичный джентльмен стоит на платформе, презрительно оглядывая вагоны. Он только что достал сигару из желтого кожаного портсигара, встряхнул коробок и убедился, что в нем не осталось ни одной спички.

А моя сигара — превосходнейшая «лондр»! — сейчас как раз зажжена. Курю ее с наслаждением знатока, испытывая, признаюсь в этом, некоторую жалость, оттого что она последняя и таких отборных не найти во всем Китае.

Сэр Фрэнсис Травельян делает движение в мою сторону. Жду, что он попросит огня, или «света», как говорят в этом случае англичане. Сейчас услышу от него традиционное «some light».

Но джентльмен только протягивает руку, и я машинально подаю ему сигару. Англичанин берет ее двумя пальцами, большим и указательным, стряхивает белый пепел, прикуривает, и тут я по наивности воображаю, что если он не сказал «some light», то уж никак не забудет вымолвить «thank you, sir!».

Как бы не так! Затянувшись несколько раз своей сигарой, сэр Фрэнсис Травельян небрежно бросает «лондр» на платформу и, не удостоив меня даже кивком, показывает спину и мерным шагом, как истый лондонец, уходит с вокзала.

«И вы ничего не сказали?» — спросит удивленно читатель. Нет! Я остолбенел, не выразив возмущения ни единым словом, ни малейшим движением, так как был сражен наповал этой ультрабританской бесцеремонностью.

Эх, попался бы мне этот джентльмен!.. Но я никогда больше не видал сэра Фрэнсиса Травельяна из Травельян-Голла в Травельяншире.

Через полчаса мы устраиваемся в «Гостинице десяти тысяч снов». Там нам подают обед, приготовленный по всем правилам китайской кухни. Покончив с едой «во вторую стражу», — если уж употреблять местные выражения, — мы расходимся по своим не слишком комфортабельным комнатам, ложимся на узкие кровати и тотчас же засыпаем, утомленные долгим путешествием.

В десять часов меня разбудила мысль о необходимости выполнить печальную обязанность — попасть на улицу Ша-Хуа раньше, чем роковой ящик будет передан его собственнице, Зинке Клорк.

Пора вставать! Ах, если б Кинко был жив, я отправился бы на вокзал, чтобы, как обещал, присмотреть за выгрузкой драгоценного ящика. Затем пошел бы следом за подводой на улицу Ша-Хуа и даже помог бы его перенести в комнату Зинки Клорк!.. Воображаю, какое было бы ликование: стенка отодвигается, жених выскакивает из ящика и бросается в объятия хорошенькой румынки!..

Но нет! Ящик будет пустым, пустым, как сердце, из которого вытекла вся кровь!

Около одиннадцати часов я выхожу из «Гостиницы десяти тысяч снов», подзываю китайский экипаж, напоминающий паланкин на колесах, даю адрес Зинки Клорк и качу к ней через весь город.

Из восемнадцати провинций Китая Чжили самая северная. Она состоит из девяти округов со столичным городом Пекином или «Шун-Тянь-фу», что значит «город первого ранга, повинующийся небу».

Не знаю, действительно ли эта столица повинуется небу, но законам прямолинейной геометрии — несомненно. Каждый из четырех городов, включенных один в другой, представляет собой квадрат или прямоугольник. В гак называемом китайском городе находится маньчжурский, в центре маньчжурского — Желтый, или Хуанчэн, внутри Желтого — Пурпурный город, или Тэиньчэн, то есть «Запретный»[104]. И в пределах этой симметричной планировки, окружностью в двадцать миль, насчитывается около двух миллионов жителей, в подавляющем большинстве китайцев, а также несколько тысяч монголов, тибетцев и татар.

На улицах Внешнего города такая толчея, что мою коляску на каждом шагу подстерегает какое-нибудь препятствие: то группа странствующих торговцев, то тяжело нагруженные ручные тележки, то мандарины со своей шумной свитой. Настоящий бич китайской столицы — бродячие собаки, облезлые и паршивые, с бегающими глазами и оскаленной пастью. Они пожирают отбросы и набрасываются на иностранцев, которых узнают, видимо, по одежде. Счастье, что не иду пешком, и у меня нет никаких дел ни в Запретном городе, куда не пускают простых смертных, ни в Желтом, ни в маньчжурском.

Китайский город имеет вид прямоугольника, разделенного на две приблизительно равные части Большой улицей, которая тянется с севера на юг, а с востока на запад ее пересекает, также посередине, улица Ша-Хуа. При такой планировке нетрудно найти дом, где живет Зинка Клорк.

Наконец около полудня экипаж останавливается перед невзрачным домом, в котором, судя по вывескам, живут главным образом чужеземные ремесленники, снимающие здесь комнаты.

Комната Зинки Клорк на втором этаже, с окном на улицу. На дверях табличка: «Зинка Клорк». Стучусь. Мне отворяет весьма миловидная девушка. Кинко почти не преувеличил, назвав ее красавицей. Это стройная блондинка, лет двадцати двух — двадцати трех, с черными, румынского типа, глазами, и очень приветливым, улыбающимся личиком.

Разве она не знает, что Трансазиатский поезд прибыл в Пекин вчера вечером? Разве не ждет с минуты на минуту своего жениха?

И я, как злой вестник, должен уничтожить ее радость, прогнать эту милую улыбку.

Зинка Клорк очень удивлена, увидев на пороге незнакомого иностранца. И так как прожила несколько лет во Франции, то сразу же узнает во мне француза и спрашивает, чем заслужила такую честь.

Необходимо взвешивать каждое слово, чтобы не убить бедную девушку печальной вестью.

— Мадемуазель Зинка… — начинаю я.

— Как, вы меня знаете? — восклицает она.

— Да… Я приехал вчера Трансазиатским экспрессом.

Девушка бледнеет, ее красивые глаза затуманиваются. Не открылась ли проделка с ящиком? Может, Кинко пойман, арестован, брошен в тюрьму?..

Торопливо добавляю:

— Мадемуазель Зинка, благодаря некоторым обстоятельствам, я познакомился в дороге с одним молодым румыном…

— Кинко!.. Мой бедный Кинко!.. Его нашли? — лепечет она, дрожа от страха.

— Нет… нет, кроме меня, никто не знает… Я часто заходил к нему по ночам в багажный вагон, приносил еду… Мы подружились.

— Благодарю вас, сударь! Кинко вполне мог довериться французу. О, я вам так признательна!

Зинка пожимает мне руку.

Задача еще более осложнилась. Как осмелюсь теперь сказать ей правду?

— И никто больше не догадался, что в ящике сидит мой милый Кинко?

— Никто.

— Что делать, сударь? Мы не богаты. У Кинко не было денег на дорогу, и у меня их недостаточно, чтобы выслать ему. О, какая радость, что все кончилось благополучно! Он хороший обойщик и легко найдет здесь работу. И как только мы будем в состоянии возместить компании…

— Да… знаю… знаю…

— Ах, с какой радостью я заплачу за доставку моего милого Кинко!

— Да, за доставку… ящика…

— Теперь его уже не могут задержать?

— Нет… и после полудня, без сомнения…

Я решительно не знал, что говорить дальше.

— Сударь, — продолжает Зинка Клорк, — как только будут выполнены все формальности, мы обвенчаемся, и, надеюсь, не злоупотреблю вашей любезностью, если приглашу на свадьбу. Это было бы для нас такой честью…

— Да… разумеется… я это уже обещал моему другу Кинко…

Бедняжка! Нельзя больше оставлять ее в заблуждении, надо сказать всю правду, как она ни горька.

— Мадемуазель Зинка… Кинко…

— Просил вас предупредить меня о своем приезде?

— Да, мадемуазель… Но вы понимаете… После такого длительного путешествия он очень утомлен.

— Утомлен?

— О, не пугайтесь.

— Уж не болен ли он?

— Да… немного прихворнул.

— Тогда я иду… я должна немедленно увидеть его… Сударь, умоляю вас, проводите меня на вокзал!

— Нет, мадемуазель Зинка, это было бы неосторожно… Вы никуда не должны ехать.

Девушка пристально смотрит мне в глаза.

— Правду, сударь! Говорите только правду! Не скрывайте ничего! Что случилось с Кинко?

— Сейчас скажу… Я пришел к вам с печальной вестью.

Зинка Клорк готова лишиться чувств. Губы ее дрожат, она с трудом произносит слова.

— Значит, его нашли… все узнали… он в тюрьме…

— Это бы еще ничего… По дороге было крушение…

— Он умер!.. Кинко умер!..

Несчастная Зинка падает на стул — тут я опять употребляю китайский оборот речи — и «слезы льются у нее из глаз, как дождь осенней ночью». Никогда не видел ничего более грустного. Но нельзя же оставить бедную девушку в таком ужасном состоянии. Сейчас она потеряет сознание… Что делать? Как ей помочь?

— Мадемуазель Зинка… мадемуазель Зинка…

В эту минуту на улице поднимается сильный шум. Под самым окном слышны крики, возгласы, топот, возня, и среди общего шума выделяется знакомый голос.

Боже! Да это голос Кинко! Узнаю его!

Возможно ли это? Уж не рехнулся ли я?

Зинка Клорк срывается с места, бросается к окну, распахивая его.

У подъезда стоит телега, а рядом с ней полуразвалившийся ящик со знакомой надписью:

Ящик уже выгружали, когда на подводу налетела тележка. Он упал на землю, разбился… и Кинко выскочил, как чертик из коробочки, — живой и невредимый.

Я не верю своим глазам. Так, значит, он не погиб при взрыве?

Позже румын мне сам рассказал, как все произошло. Когда лопнул котел, силой взрыва его отбросило на полотно. Он довольно долго лежал, оглушенный ударом, потом очнулся и — бывают же чудеса на свете — убедился, что даже не ранен. Затем отошел в сторону и притаился, пока не представилась возможность вернуться в багажный вагон. А я тем временем уже успел там побывать и, увидев пустой ящик, решил, что Кинко стал жертвой катастрофы.

Вот уж действительно ирония судьбы! Проехать в ящике, среди багажа, шесть тысяч километров по Великой Трансазиатской магистрали, избегнуть стольких опасностей, пережить нападение разбойников, уцелеть после взрыва котла и благодаря какой-то глупой случайности — столкновению с тележкой на одной из улиц Пекина — мгновенно потерять всю выгоду от своего путешествия… путешествия, правда, мошеннического — ничего другого не скажешь и не подберешь более изящного эпитета.

Возчик кричит, хватает человека, выскочившего из ящика. В ту же минуту собирается толпа, сбегаются полицейские. И что может поделать в таких обстоятельствах румын, не знающий ни слова по-китайски и вынужденный прибегнуть к маловразумительному языку жестов? Его не понимают, да и какое он мог бы дать объяснение?

Мы с девушкой выбегаем на улицу.

— Зинка!.. Моя милая Зинка! — восклицает он, обнимая ее.

— Кинко!.. Мой дорогой Кинко! — лепечет она, заливаясь слезами.

— Господин Бомбарнак… — жалостно произносит юноша, надеясь лишь на мое заступничество.

— Кинко, не отчаивайтесь и рассчитывайте на мою помощь. Вы живы, а ведь мы считали вас мертвым…

— Ах, но мне сейчас не лучше, чем мертвому.

Какое заблуждение! Все поправимо, кроме смерти, если даже грозит тюрьма, и не простая тюрьма, а китайская. И несмотря на мольбы девушки и мои уговоры, полицейские под хохот и улюлюканье толпы уводят Кинко.

Но я его в беде не покину! Выручу во что бы то ни стало!