Клоун умер на манеже

25

Комиссар Анье поздравил Ошкорна с успехом и потоп задал ему свой традиционный вопрос:

– Как вы вышли на преступника?

Ошкорн вспыхнул от удовольствия. Интерес, который проявил шеф к его расследованию, был для него лучшей наградой.

– Я оттолкнулся от мысли, которую вы мне подсказали. А именно: вы обратили наше внимание – мое и Патона – на то, что оба преступления в цирке совершены с промежутком – день в день – ровно в полгода. Это могло быть просто совпадением, но я все же попытался докопаться, нет ли между ними какой-то связи. Сначала у меня не было никаких доказательств. Потом я случайно узнал о Тони, племяннике Штута, которого приняли в цирк полгода назад и впервые выпустили на манеж как раз тридцатого сентября. Как говорили, Штут якобы сказал, что для обучения профессии клоуна необходимо полгода. Но, должен признаться, тогда я не смог выудить из этой информации ничего полезного для себя…

Присутствовавший при разговоре Патон слушал с интересом. По правде сказать, он еще не до конца разобрался в деле и не вполне ясно понял, какие окольные пути вывели Ошкорна на преступника.

– Хочу вам сказать, – продолжал Ошкорн, – я прежде всего ухватился за перстень и за ключ. Когда Штут – или по крайней мере тот, кого я считал Штутом, – появился на манеже, я заметил на его левой руке перстень с бриллиантом. Этот перстень бросался в глаза, потому что Штут обмахивался веером. Так, во всяком случае, мне запомнилось. А потом я разглядывал фотографию Штута, как раз ту, где он в костюме Коломбины и лицо у него наполовину скрыто веером, который он держит в левой руке, а правой – с перстнем на пальце – придерживает боа из перьев. Я смотрел на фотографию, и меня не оставляло чувство, что между тем, что я вижу на ней, и тем, что запечатлелось в моей памяти, есть какая-то разница. И наконец я ее уловил. На манеже перстень у Штута был на левой руке, а на фотографии – на правой. Я подумал тогда, что, возможно, фотография напечатана в зеркальном изображении, и внимательно изучил одежду Штута. Расположение карманов и пуговиц служило ориентиром. Фотография не была зеркальным отпечатком. Штут действительно носил перстень на правой руке. Почему же в тот вечер, когда произошла трагедия, он надел его на левую?

– И это навело вас на мысль о замене артиста? – спросил комиссар Анье.

– Да, но тогда это предположение показалось мне немыслимым, нелепым. Ведь я был случайным зрителем, я видел Штута всего три или четыре раза, как же я мог судить об этом? Тем более что никто из служащих цирка не выказал ни малейших подозрений по этому поводу! Я отверг эту слишком уж простую версию, но все время возвращался к ней, упорно возвращался, потому что только она объясняла все то, что было необъяснимо в этом деле!

Патон начинал понимать, какую роль сыграл в раскрытии дела перстень, и в душе сокрушался, что пренебрег этой деталью, ведь Ошкорн как верный товарищ сразу обратил на нее его внимание.

– Я попытался воспроизвести драму, – продолжал Ошкорн. – Получилось примерно следующее: Штут убит во время антракта Иксом, убит на глазах у Паля, который по причине, мне тогда еще не известной, молчит и готовится к мрачной сцене. Кто-то переодевается в платье Коломбины, выходит на манеж, играет роль, которая к тому же проста, поскольку не требует слов. Для полной схожести он надевает перстень Штута. Но то ли по оплошности, то ли потому, что у него пальцы на правой руке толще, чем на левой, он надевает его на левую руку. Когда номер кончается, он хочет надеть перстень на руку Штута, но это ему не удается. И тогда он решает спрятать его, тем более что исчезновение дорогого перстня может скрыть истинные мотивы преступления. Но вот кто этот Икс? Кто убийца? Икс – убийца, а Паль – сообщник? Или наоборот? Я знал, что Паль ничего не скажет. Он выпутается, прибегнув к обычной уловке людей с поврежденным умом. Нужно было нанести ему решительный удар, повергнуть в психологический шок. Вот почему я потребовал следственного эксперимента. Он плохо кончился для Паля, но если говорить по совести, то, я думаю, его безумие проявилось бы в любом случае. Он не мог больше жить с таким грузом на душе.

«А ключ? – подумал Патон. – Кажется, я начинаю понимать загадку ключа!»

И Ошкорн как раз заговорил о ключе.

– Мою версию о подмене артиста подтверждало и другое – ключ от посторонней двери в двери уборной Штута. Я знал, что пока так называемый Штут находился на манеже, Мамут хотел войти к Штуту, но понял, что ключ, торчавший в замочной скважине, к этому замку не подходит. Между тем Штут не имел привычки уходя запирать свою уборную на ключ. Следовательно, в уборной было что-то спрятано, что-то очень важное. Так почему бы и не труп?

Он улыбнулся и непринужденно развел руками.

– Остальное пришло само собой. Как только версия о замене артиста стала вероятной, час убийства уже мог оказаться другим… А раз так – увеличивался список подозреваемых. Мы уже не торопились исключить тех, кто, как Джулиано и Паль, все время находились в поле нашего зрения. И тогда тот, кого, казалось бы, можно было заподозрить меньше всего, тот, кого мы поначалу сразу же отвели, а именно – Паль, становился подозреваемым. До этого мы считали, что Паль физически не мог совершить преступления. Морально – тем более, ведь, потеряв Штута, он терял все. Но стоило пять минут посмотреть на него, чтобы понять – он не в своем уме, чокнутый. А в таком случае от него можно ожидать всего. Паль вступал в фатальный круг. Да, он мог убить! И у него были на то причины!

Инспектор Ошкорн несколько минут помолчал, снова улыбнулся.

– Между прочим, любопытный тип этот Паль! Не извращенец в прямом смысле слова, нет, расследование, которое я провел в этом направлении, показало, что здесь он вполне нормален, но, я бы сказал, он извращен психически. А именно – женский склад характера в мужском теле. Очень симптоматично в этом плане его пристрастие к блестящим одеждам, вышивкам, цветам, перьям. И еще более типична его потребность чувствовать себя защищенным, желание, чтобы его наставляли, вели. Паль легко переносил превосходство Штута, оно даже нравилось ему. Он убил Штута, как женщина убивает мужчину, когда тот бросает ее. И еще он убил его из профессиональной ревности. Все это очень сложно, и трудно определить четкие границы каждого из этих чувств… Полгода назад Штут решил подготовить для работы с ними своего племянника и создать – нет, не новый дуэт – трио. Паль, обеспокоенный тем, что ему придется делить успех, угрозой уйти из цирка добился от месье Бержере, чтобы тот отказался принять Тони в цирк. Первое, что сделал Штут, став директором, – зачислил в труппу Тони, определив ему, как он считал необходимым, полгода ученичества. Паль с ужасом сознавал, что этот срок подходит к концу. Мысленно он уже видел себя оттесненным на третий план или даже вообще уволенным. И вот миновало полгода. Тридцатого сентября Тони впервые должен был выйти на манеж в роли Арлекина. Паль явственно ощутил угрозу. Все для него рушится! Тут еще сыграл свою роль комплекс неполноценности, которым он страдал. Он был убежден, что без Штута не может ничего. Без Штута он станет пустым местом. Обезумев от страха и ярости и еще от ревности, он наносит удар…

Комиссар Анье откинулся в кресле и закрыл глаза. Он был удовлетворен. Два дела об убийствах в Цирке-Модерн завершены. По отчетам этих двух полицейских он представлял себе – так, словно проводил расследование сам – всех тех, кто вольно или невольно был втянут в эту драму: загадочную мадам Лора, Жана де Латеста, клоунов, весь этот живописный мир и еще красотку Престу, в которую Ошкорн наверняка должен был немного влюбиться.

Представил он себе и того невзрачного журналиста, который попал в это дело как кур в ощип.

Комиссар открыл глаза и дал знак Ошкорну продолжать.

– Мне оставалось только узнать, – перешел тот к заключительной части своего рассказа, – кто помог Палю, кто занял в коляске место Штута. Это не мог быть ни Жан де Латест, ни Жан Рейналь, ни Джулиано, ни Людовико, поскольку всех их я видел в те минуты, когда лже-Штут находился на манеже. И довольно скоро я в своих догадках вышел на чеха Рудольфа. Всем свидетелям я задал один и тот же вопрос: «На какой руке Штут носил перстень?» Рудольф парень умный, он сразу сообразил, что это вопрос не праздный, что я придаю ему большое значение. И понял, какую ошибку совершил. Он подумал, как ему выгоднее ответить. Сказать – на левой руке, чтобы ослабить мой интерес к этой детали, в надежде, что я забуду о ней? Или сказать, что на правой, и этим подтвердить мою версию о мошенничестве. Он понял, что я разрабатываю эту версию, подумал, что я скорее обвиню тех, кто сказал – на левой руке… Короче, он сказал: на правой!

Бордо, 1943 год