Клоун умер на манеже

5

В ожидании судебно-медицинского эксперта и комиссара полиции квартала труп Штута перенесли в артистическую уборную, которую он до сих пор делил с Палем, и положили на диван.

Рухнув в кресло, Паль рыдал как ребенок. Над ним, нежно взяв его за руки, склонилась наездница Преста. Сквозь рыдания Паль твердил:

– Теперь я потерял все!

Служащие цирка один за другим подходили к телу. Патон хотел было всех разогнать, но Ошкорн остановил его:

– Пусть идут. Интересно посмотреть на реакцию каждого при виде тела, а вреда от этого никакого. Наверняка для расследования нет ни малейшей зацепки. О, хотел бы я, чтобы они все сняли свой грим. Под слоем белил не угадаешь выражения их лиц.

– Да уж точно, если кто и побледнеет, не увидишь, – мрачно пошутил Патон.

Ошкорн внимательно вглядывался в каждого, кто появлялся в уборной. Одни приближались к покойному, склонялись над ним, другие ненадолго застывали в дверном проеме, потом внезапно исчезали.

Воздушный гимнаст Людовико решительным шагом направился к Штуту. Он долго внимательно смотрел на него, потом взглянул на Престу. Девушка вскинула на него глаза, и ноздри ее вздрогнули. Людовико приоткрыл рот, явно собираясь что-то сказать.

Ошкорн ждал этой минуты. Но Людовико не промолвил ни слова. Инспектор коснулся рукой его плеча.

– Вы хотели что-то сказать? Что именно?

– Ничего. Я ничего не хотел сказать.

– Нет, хотели! Людовико улыбнулся.

– Мне нечего сказать, кроме того, что говорят в подобных случаях: «Бедный малый!»

После Людовико подошел лилипут Мамут. Он тоже поднял растерянный взгляд на Престу. И, как и с Людовико, Ошкорну показалось, будто Мамут хотел что-то сказать, но промолчал, потому что этого не желала Преста.

Одновременно с лилипутом вошли ковёрные и «огюсты». У них не было времени снять грим, и Ошкорн чувствовал какую-то неловкость, глядя на эти комично разрисованные лица, на эти изображающие смех рты до ушей, которые так странно контрастировали с их встревоженными взглядами и плачущими голосами. Впрочем, они, должно быть, и сами сознавали, что в этой ситуации выглядят неуместно, потому что некоторые стыдливо прижимали руку ко рту, стараясь скрыть выражение смеха, нарисованное на их лицах.

Но разве сам покойный не выглядел нелепо? Когда за кулисами Штута вытащили из коляски, чтобы перенести в уборную, его парик и соломенная шляпа упали, обнажив тщательно напомаженные волосы с безукоризненным пробором. Но никто не догадался снять с его лица грим. Он так и остался в нем – красный нос пьяницы, огромный рот, густо накрашенные углем веки. И главное – он остался в своем смешном, нелепом наряде, в этом розовом платье с воланами, и оно все было испачкано уже запекшейся кровью. Глаза Штута были открыты, зрачки совсем сузились.

– Кто возьмет на себя труд вымыть ему лицо? – спросил Патон. – Может, вы, Паль?

Но Паля охватил такой ужас, что Патон не стал настаивать. Кивком головы Патон задал этот немой вопрос всем стоящим рядом, одному за другим. Все отказались.

– Не станете же вы хоронить его в таком виде! – прогремел Патон.

– Конечно, нет, – согласился Джулиано.

Он взял кусок ваты, плеснул на нее немного жидкости для снятия грима и осторожно провел тампоном по лицу Штута. Паль поднялся с кресла и подошел к покойному. Кожа на лице Штута постепенно очищалась, его черты принимали обычный облик. Проступила большая царапина, это утром Штут порезался во время бритья. Наконец от грима не осталось и следа. Но глаза Штута все еще были широко открыты. Джулиано попытался опустить веки, но они с каким-то тихим звуком – словно что-то щелкнуло! – снова поднялись, и Паль вздрогнул.

Джулиано хотел снять с Штута платье с воланами, но Патон жестом остановил его. Потом он повернулся к Жану де Латесту.

– Месье де Латест, будьте добры, распорядитесь, чтобы никто из служащих цирка и из труппы не ушел без нашего разрешения.

Жан де Латест грустно улыбнулся:

– Преступником может быть и кто-нибудь из публики…

– Если так, то у нас нет ни малейшего шанса найти его, по крайней мере сейчас. Даже если убийца еще в зале, все равно и помыслить нельзя о том, чтобы подвергнуть осмотру всех зрителей. Да и что мы можем найти? Удар нанесен так умело, что наверняка ни одна капля крови не попала на убийцу. А если, совершив преступление, он сразу же скрылся, то уж сегодня вечером мы его, конечно же, не найдем. Ведь в цирк только войти свободно нельзя, а выйти – пожалуйста. Пошлите ко мне контролера, что стоит на входе. А остальные – прошу вас, распорядитесь – пусть ждут, мы их вызовем.

– И как долго ждать? Ведь все мы, в том числе и я сам, ездим на метро, как бы нам не опоздать на последний поезд.

– Скоро приедет комиссар, он разберется. А пока пусть все освободят комнату, но далеко не расходятся.

В эту минуту к Жану де Латесту подошел месье Луаяль.

– Парад-алле будет?

– Парада-алле сегодня не будет, – отрезал главный администратор. – Господам полицейским нужна вся труппа. Скажите Марку, чтобы он подольше затянул свой номер с пантерами, это компенсирует публике парад-алле.

Ошкорн был удивлен, что артисты так и оставались в гриме и сценических костюмах. Лишь Преста накинула на плечи тканный золотом пеньюар. Людовико был в трико, коверные – в своих бурлескных костюмах, Арлекин – в комбинезоне с ромбами и с болтающейся на поясе колотушкой. Ошкорн обратил на это внимание Жана де Латеста, и тот объяснил, что уже несколько недель представление заканчивается парадом-алле, в котором участвуют все артисты, выступавшие в этот вечер.

Контролер, которого попросил прислать Патон, появился довольно скоро.

– Сколько человек вышло из цирка после антракта? – спросил его Патон.

– Только мадам Лора. О, я забыл, еще ее шофер, но он вышел чуть раньше.

– А разве шофер ждал не на улице?

– Он иногда заходит постоять в проходе и немного посмотреть представление. Но сегодня уходя сказал мне, что уже видел этот номер Паля и Штута и лучше пойдет выкурит на улице сигарету. Впрочем, мадам Лора вышла почти вслед за ним.

– Мадам Лора бывает в цирке каждый вечер?

На этот раз ответил Жан де Латест:

– Нет, не каждый. Но всегда приходит по пятницам, в этот день меняется программа.

– Она присутствует на всех премьерах?

– Да. Это исключительный случай сегодня, что она ушла до окончания представления.

Ошкорну показалось, будто последние слова Жан де Латест произнес с ударением, но он не стал фиксировать на этом внимание и лишь спросил, известили ли мадам Лора о драме.

– Нет! – ответил Жан де Латест. – Я настолько потрясен, что у меня все выскочило из головы. Сейчас я позвоню ей.

Ошкорн подумал, что если кто-нибудь и выглядел не слишком потрясенным, так это Жан де Латест. У него даже ни разу не дрогнул голос…

Главный администратор вышел из уборной и направился в кабинет директора. Казалось, он не заметил, что Ошкорн последовал за ним. Стоя спиной к двери, он набрал номер телефона. Звук в трубке резонировал, и инспектор смог услышать отдаленный женский голос. Наверняка – голос мадам Лора, потому что Жан де Латест тут же сказал о случившемся. Обернувшись, он увидел полицейского.

– Она сейчас приедет, – сказал он.

– Что она сказала?

– Ничего особенного. – И Жан де Латест пожал плечами.

– Никаких эмоций?

– Она стойкая женщина, это прежде всего!

– Я слышал часть вашего разговора. Когда вы извинились за поздний звонок, что она ответила?

– Ничего.

– Но вы, должно быть, потревожили ее. Возможно, она уже легла спать?

– Не думаю, потому что она взяла трубку почти сразу. Телефон у нее в кабинете, а спальня от кабинета далеко.

Тем временем прибыли судебно-медицинский эксперт и комиссар квартала. Эксперт подтвердил мнение обслуживающего цирк врача о характере раны. Потом он установил, что смерть наступила примерно полчаса-час назад.

– Не обязательно быть судебно-медицинским экспертом, чтобы определить это! – пробурчал Патон. – В десять сорок Штут был еще жив – в это время он покинул манеж. А вернулся туда в десять пятьдесят – но уже трупом!

Как раз перед приходом эксперта он попросил дать ему программу, где по минутам были расписаны все номера, в том числе и пантомима двух клоунов. Рассчитанная на полчаса, она делилась на три части по десять минут каждая. Началась пантомима в десять тридцать, как обычно. Когда Джулиано сказал: «Пойдемте! Я думаю, что на этот раз вы потребуетесь!» – Патон по профессиональной привычке взглянул на часы, было десять пятьдесят две. Сейчас одиннадцать тридцать. Таким образом, как и сказал судебно-медицинский эксперт, преступление было совершено примерно сорок минут назад.

Пока комиссар и его помощник выполняли необходимые формальности и удостоверяли личность всех присутствующих, Ошкорн и Патон начали расследование.

Патон с отвращением оглядывал уборную клоунов. Там, где Ошкорну рисовался живописный беспорядок, он видел лишь хаос и неряшество. Однако уборная, которую делили между собою Паль и Штут, была не лучше и не хуже уборных других артистов цирка. Оборванные или просто отклеившиеся во многих местах обои, грязные зеркала, сборная мебель. На стенах фотографии, где изображены оба клоуна, их друзья и коллеги, и даже предметы их восхищения – так между двумя фотографиями номеров на трапеции вид: елся профиль божественной Барте.[4] Два небольших столика с зеркалами были загромождены флакончиками, карандашами для грима, щипчиками, расческами и какими-то коробочками.

Судя по всему, слева был уголок Штута. На вешалках небрежно висели красные жилеты, клетчатые панталоны, порванный сюртук. В открытой картонке – рыжие, зеленые, оранжевые и черные парики, накладные бороды, носы из папье-маше. На этажерке – засаленные, помятые, потерявшие свой первоначальный цвет шляпы. В углу, у стенки, валялись невероятной величины башмаки на толстой резиновой подошве.

По другую сторону двери находился, конечно же, уголок Паля. Все было в идеальном порядке. Костюмы, застегнутые на все пуговицы, аккуратно висели на плечиках. На этажерке в ряд расположились шляпы с плюмажем из длинных страусовых перьев. На полу около двери стояли рядышком начищенные клоунские туфли-лодочки.

В корзинке вперемешку лежали небрежно брошенные букеты цветов, коробки конфет и письма, в большинстве своем еще даже не распечатанные. Ошкорн вспомнил, что Джулиано сказал ему: у Паля и даже у гротескного Штута много поклонниц.

«Полоумных!» – добавил тогда Джулиано.

В этой тесной комнатке становилось ужасно жарко, застоявшийся сигаретный дым смешивался с ароматом цветов и удушливым запахом лосьонов и пудры. Патон глазами поискал окно или какую-нибудь отдушину, но ни того, ни другого не оказалось.

Он решил пойти выкурить сигарету в коридор, где толпились артисты труппы и служащие цирка. Разговоры сразу же оборвались. Инспектор усмехнулся.

Среди собравшихся один из жонглеров что-то записывал на листке бумаги. Его товарищи с любопытством заглядывали ему через плечо.

– Восстанавливаю, что я делал в это время, – сказал тот с усмешкой. – И вам советую сделать то же самое, ведь один Бог знает, какие вопросы нам будут задавать!

Он сказал это достаточно громко, явно для того, чтобы его услышал инспектор. Но тот никак не отреагировал. Он думал.

«Некоторые из них выказывают хоть какое-то горе, другие, наоборот, демонстрируют полное равнодушие, – размышлял он. – Кто же из них искренен? И те и другие ломают комедию. Впрочем, сейчас их занимает лишь одно: успеют они на последний поезд метро».

В соседней комнате комиссар квартала вел допрос. В уборной клоунов остались только Ошкорн, Паль, Преста, Жан де Латест, Мамут. И, естественно, труп Штута.

Ошкорн изучал содержимое бумажника покойного. Он разложил на столе удостоверение личности, выданное на имя Рожера Дюбуа, какие-то бумаги, несколько фотографий. Денег не было.

– Месье… Простите, как ваше настоящее имя? – обратился он к Палю.

– Марсель Био, но зовите меня просто Палем, как все здесь.

– Вы не знаете, Паль, у Штута были при себе деньги?

– Мы вместе обедали, и при оплате счета он разменял купюру в тысячу франков. Насколько я знаю, других денег у него не было.

– Следовательно, исчезло всего франков семьсот – восемьсот. Но исчезла еще одна вещь: перстень Штута.

Инспектор оглядел собравшихся. Никто ему не возразил, никто ничего не сказал. И тем не менее он готов был поклясться, что его открытие встревожило Престу и Мамута.

– Итак, ясно одно: налицо убийство с целью ограбления… пока, естественно, не будет доказано иное… – сказал только что вернувшийся в комнату Патон.

Потом он повернулся к Жану де Латесту:

– Ну так что? Где мадам Лора?

– Пока еще не приехала, но, думаю, она не задержится долго. Она живет в двух шагах отсюда, если точно – бульвар Ла Тур-Мобур, тридцать.

– Даже пешком она добралась бы сюда не больше, чем за пятнадцать минут.

– Да, пожалуй…

В комнату вошел один из служащих и направился к Жану де Латесту.

– Пропал ключ от реквизитной! Оба полицейских навострили уши.

– Срочно найти! – приказал Патон.

Они вышли в коридор и сами убедились, что дверь комнаты, где хранился реквизит, заперта и ключа нет.

– Не надо пока взламывать ее, – сказал Ошкорн, – посмотрим, не подойдет ли ключ от какой-нибудь другой двери.

Он вернулся в уборную клоунов, вытащил из замочной скважины ключ и попытался вставить его в замочную скважину двери реквизитной. Ключ вошел, но не повернулся.

– И все-таки мы должны войти в эту комнату, – пробормотал он.

Реквизитная, склад реквизита… эти слова подействовали на его воображение. Он и правда ждал, что обнаружит в этой комнате что-нибудь чрезвычайно важное.

Видно, не один он так думал, потому что Преста, Жан де Латест и Мамут явно вдруг очень встревожились.

Ошкорн раздвинул столпившихся около двери людей, отошел на несколько шагов, отшвырнул ногой солому, которая устилала пол. Нагнувшись, воскликнул:

– А вот и ваш ключ!

Они торопливо вошли в комнату. Склад как склад. Однако полицейские на секунду оцепенели, увидев в кресле распростертое тело. Но это оказался всего-навсего манекен!

– Месье де Латест, кто был сегодня с вами в вашей ложе? – неожиданно спросил Ошкорн.

– Месье Жан Рейналь, журналист.

– Известный?

– Не думаю. Я никогда не слышал о газетах, с которыми, по его словам, он сотрудничает.

– И давно вы его знаете?

– Никогда не видел до сегодняшнего вечера.

– Однако, как я заметил, вы держались с ним весьма дружелюбно.

– Я всегда дружелюбен с журналистами, даже если их газеты мне неведомы, – несколько сухо ответил Жан де Латест. – Вы хотите увидеться с месье Рейналем? Он должен быть где-то поблизости, я только что видел его, он брал интервью у Людовико. Сейчас позову его.

Прошло немало времени, прежде чем главный администратор вернулся.

– Сожалею, – сказал он, – но месье Рейналь словно испарился.

– Может, он вернулся в зал?

– Исключено! Я спросил двух униформистов, что стоят в проходе. Ни один, ни другой не видели Жана Рейналя, а в зал можно пройти только мимо них.

– Он ушел из цирка?

– Я только сейчас говорил с контролером, с тем самым, которого вы недавно допрашивали. Он сказал, что в последние четверть часа из цирка никто не выходил. А ведь пятнадцать минут назад Рейналь еще был здесь!

Он подозвал Людовико:

– Не правда ли, Людовико, прошло не более пятнадцати минут, как журналист беседовал с вами? Куда он пошел, когда вы расстались?

– Не знаю. Он задал мне несколько вопросов по моей профессии. Я ответил, как мог, да и выкинул его из головы.

Неожиданно до них донесся страшный гул. Это окончилось представление. Публика ринулась к выходу.

– Теперь уже бессмысленно искать этого Жана Рейналя, – сказал Ошкорн. – Разве изловишь незнакомого журналиста в такой толпе! Но мы все равно обязательно найдем его! Вы говорите, что не знали его раньше?

– И еще раз повторяю, я никогда не видел его до сегодняшнего вечера и, право, затруднился бы назвать газеты, которые он представляет.

Не прерывая разговора, Ошкорн подошел к креслу, в котором перед тем сидел Паль, взял в руки подушку и осмотрел ее. Потом взглянул на Жана де Латеста. Как он и предполагал, в глазах главного администратора он заметил искорку иронии.

– Ну так где же ваша мадам Лора? – снова спросил Патон.

– Еще не пришла, – ответил Жан де Латест, – но, думаю, скоро все-таки будет…

Как и в начале их разговора, Ошкорн отметил, что Жан де Латест интонацией подчеркивает некоторые слова. Сейчас он сделал ударение на «все-таки»…

Ошкорну, как, впрочем, и Патону, не терпелось поскорее увидеть мадам Лора. Его интересовало, как поведет себя эта женщина при виде трупа Штута, своего сотрудника и, если верить сплетням, любовника.

Прошло еще немало времени, прежде чем она появилась. Все расступились, освобождая ей проход. На пороге уборной она на секунду застыла, устремив удивленный взгляд на тело Штута. Потом подошла, склонилась над ним. Губы у нее немножко дрожали, но это был единственный знак ее волнения.

Наконец она повернулась к Патону:

– Как это случилось?