Клуб «Алиби»

Глава двенадцатая

Жак Альер больше не работал в Банке Парижа и Нидерландов. Ему выдали униформу и на время войны перевели в неудобный тесный офис на цокольном этаже Министерства вооруженных сил. Окна, находившиеся на уровне земли, были заклеены черной бумагой и обложены мешками с песком, по цвету и форме напоминавшими сосиски. В комнате была плохая вентиляция, и воздух был наполнен сигаретным дымом и запахами других людей. Все это сильно напоминало ему траншею, где он провел большую часть 1917 года.

Альер все еще страдал клаустрофобией после прошлой войны, и теперь он вспотел, прочитав утреннее письмо, которое было отложено и забыто в суматохе дня. Потный, с сигаретой, догоревшей до его пальцев, он прилагал усилия, чтобы сохранить нормальное выражение своего лица с мягкими чертами.

Для тех, кто должен был нести дежурство на случай наступления немцев, были установлены походные кровати, хотя было всего четыре часа дня, и ходили слухи о начале контрнаступления французов. Альер надеялся, что отпустят домой, даже если ему придется возвращаться во время воздушной атаки. Он бы закричал, если бы его заставили находиться в этой душной комнате с печатными машинками, стучавшими, как пулеметные выстрелы.

— Танки уже пробились через наши укрепления, — говорил кому-то Дотри за дверью. — Пробили бетон, как стекло, и заодно всех наших лучших людей. Мы отступаем. Нам нечем защитить Париж, кроме двух миллионов тел.

Тоже мне контрнаступление.

Альер не отрывал глаз от газеты, сидя за утренним кофе в своем любимом кафе. А другие в тот момент кричали, погибая под колесами немецких танков.

Пепел сигареты обжег ему кожу. Вздрогнув, он сложил бумажку вчетверо и бросил в мусорное ведро. Заголовок на последней странице внезапно привлек его внимание.

— Альер, — министр в нетерпении хлопнул дверью его кельи. — Моп Dieu[35], только вы можете читать новости, когда весь мир рушится!

— Тот американец, — он сунул заголовок под нос Дотри. — Его нашли мертвым в своей квартире. Это же не несчастный случай? Как и исчезновение моего прикрытия по пути в Норвегию?

Темные глаза Дотри пробежали строчки и безобидную фотографию Филиппа Стилвелла.

— Немцы напали на твой след. У нас есть осведомитель, peut-etre[36], даже не один. Что означает, что ты и вся лаборатория Жолио будете на пути из Парижа уже на рассвете, понимаешь?

Альер кивнул, облегчение прохладной волной растеклось по его телу. «Все, что угодно, лишь бы уехать отсюда». Тут он понял, что широко улыбается Дотри, как идиот, и его внутренний крик перешел в истерический хохот.

Он шел прямо в лабораторию «Коллеж де Франс»: ряд комнат, где Фредерик Жолио-Кюри возился со своим странным аппаратом и своими чудаковатыми друзьями. Альер никогда раньше не интересовался физикой, пока восемь месяцев назад молодой американец, лежавший теперь в парижском морге, не пришел к нему в Банк Парижа и Нидерландов. Он постучал в его дверь со странной улыбкой на лице и пачкой документов под мышкой. «Извините, месье Альер, но мне сказали, что вы являетесь менеджером по инвестициям, который отвечает за «ГидроНорск». Если у вас есть минутка, я хотел бы поговорить…»

Затем последовала краткая лекция о достижениях в области физики, скорость и количество возникновений которых можно было сравнить с продвижением немецких самолетов за последние месяцы. Об открытии немца по имени Отто Хан, что атом урана может распадаться надвое. Предположение датского ученого Нильса Бора на лекции в старом колледже Стилвелла о том, что когда такой атом распадается, он запускает цепочку, обладающую гигантской силой и мощнейшей энергией. Слово «бомба».

— «ГидроНорск» производит тяжелую воду, — терпеливо объяснял молодой Стилвелл, — Вы знаете, что это очень сложное производство, и очень недолговечный продукт, так что некоторые люди — и один из них ваш нобелевский лауреат, Жолио-Кюри — полагают, что эта вода может снизить скорость частиц. Контролировать их. И этой цепной реакцией можно управлять…

Альер занялся делом «ГидроНорск» для того, чтобы наточить зубы в банковских делах. Это была небольшая компания, расположенная на берегу отдаленного залива где-то на севере, не проявлявшая интереса ни к кому, кроме ученых, которые производили их тяжелую воду. Банк Парижа и Нидерландов владел 65 процентами их акций.

— Пусть Альер возьмет «ГидроНорск», — сказали банковские менеджеры, уверенные в его невежественности. — Вряд ли он это осилит.

Он осилит, но для Филиппа Стилвелла.

Газеты сообщали о том, что американец был просто «найден мертвым», ничего об убийстве или даже насилии, но Альер задумался, энергично шагая на окраину Сен-Жермен, подвергся ли Филипп насилию перед своей смертью.

Если бы он заговорил, если он выдал хотя бы одну десятую того, что было у него в голове, всем им уже грозила бы опасность. Возможно, решение Дотри о переезде пришло ему в голову слишком поздно.

«Кто был осведомителем? Кто? Кто? Кто-нибудь из министерства, один из иностранцев в лаборатории Жолио, или сам Жолио…?»

Альер зашагал быстрым шагом, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих или на то впечатление, которое он производил: ищущий чего-то худой человек, безобидный, в испарине.

Неподалеку от входа в Люксембургский сад он вдруг остановился, словно у него под ногами взорвался патрон.

Навстречу ему, опустив голову, шел Фредерик Жолио-Кюри с выражением невероятной сосредоточенности на волевом лице. Он шел по одной из тропинок сада, словно в мире ничего больше не существовало, кроме уравнения, которое он мысленно решал.

Перед тем как окликнуть физика по имени, Альер заколебался. Он бросил взгляд на часы. Уже час или два как стемнело.

Он пошел вслед за ним.

Ее выписали из больницы для иностранцев, так как она настаивала, что чувствует себя хорошо, и доктор согласился, что двоение у нее в глазах прошло. В любом случае, больница нуждалась в еще одном свободном месте. Он слышала истории об обстрелянных поездах, как их оттаскивали на обочину по пути из Бельгии во Францию, выбрасывая убитых и раненых, растерянных и плачущих детей. Она ловила обрывки фраз на французском, неуверенно шагая по комнате в халате, за ней наблюдали фламандка и голландка. Большинство из тех, у кого были менее серьезные травмы, сидели на стульях около ординаторской, и Салли поняла, что они провели там весь день. Если бы ее не привезли до рассвета, с ней бы не стали столько возиться.

Она мельком взглянула на бланк, который ей дали подписать, в висках стучало. Ее отправили в больницу без одежды и противогазной сумки, что означало, что при ней не было ни документов, ни денег, но она поняла, что в больнице действовала гибкая система; сколько беженцев находилось в подобном положении?

— Вы отправите мне счет? — спросила она, стараясь говорить с достоинством.

— Он уже оплачен, — ответил медсестра, — джентльменом, который позвонил и сказал, что заберет вас домой.

Херст, подумала Салли, ее сердце екнуло, и она оглянулась, но увидела суровую фигуру Макса Шупа, который проходил через двойные двери коридора.

Она постаралась придать лицу невозмутимое выражение, хотя ее сердце забилось быстрее. Шуп был одет в темное пальто и аккуратно завязанный белый шелковый шарф, и на секунду она снова пережила то мгновение, когда стояла в дверном проеме своей квартиры, а к ее горлу тянулась пара рук.

— Салли, дорогая, — он протянул ей руку, она была сухая и прохладная на ощупь. — Я так сожалею о случившемся. Одетт очень зла на меня. Я ни за что не должен был отпускать вас той ночью одну домой.

— Но что вы могли сделать? — резонно ответила Салли.

— Да, — он надул губы. — Я понимаю, вы не поехали сразу к себе домой. Вы заехали… в посольство.

— Да, — Салли вспыхнула, впервые осознав, как воспринял Макс Шуп ее импульсивный визит в резиденцию посла — хотя она и не доверяла Шупу и подозревала в убийстве каждого работника «С. и К.». Но кем он ее считает: маленьким ребенком, которого надо контролировать и выговаривать за то, что она не послушалась папочку? Ее смущение переросло в гнев. Мужчины, они всегда пытаются руководить моей жизнью…

— Тем вечером, увидев Филиппа, мне стало так одиноко, — четко произнесла она. — Все эти французские полицейские, они выгнали меня из комнаты, даже не ответив на вопросы… Мне нужно было поговорить с кем-нибудь из американцев. Беспристрастный слушатель.

— Я понимаю, — взгляд Шупа равнодушно блуждал по изгибам ее шеи, как будто он разглядывал барельефы в Лувре. — Не очень умно оставаться одной. Я пообещал Одетт привезти вас прямо к нам, чтобы вы могли нормально поесть и выспаться на удобной кровати. Вы взяли с собой свои вещи?

— Я лучше поеду домой, — ей было стыдно за свою грубость, — я очень устала, Макс. Сегодня из меня плохая компания, и из вещей у меня только этот халат.

— Глупости, — его холодные пальцы схватили ее за локоть. — Одетт не будет со мной разговаривать, если я приеду без вас. Она одолжит вам какую-нибудь одежду.

В ее душе появилась тень сомнения. От него невозможно было отделаться, тем более он оплатил больничный счет. Конечно, все из-за Филиппа: Шуп хотел помочь невесте Филиппа, если не смог предотвратить убийство.

— Меня не убедили, — сказала она быстро, когда они спускались по лестнице, — факты насчет смерти Филиппа. В гостиной были бокалы…

— Обо всем этом уже позаботились, — прервал ее Шуп, — я говорил с полицией сегодня утром. Они признали это несчастным случаем. Они готовы вернуть останки.

— Но…

Он холодно посмотрел на нее.

— Скандала не будет, Салли. Я забронировал тебе билет до Нью-Йорка на торговом корабле «Клотильда», который отходит из Шербура. Вы отплывете вместе с телом Филиппа на борту в четверг днем.

— В четверг? Я не готова уехать из Франции всего через два дня. А как же моя работа… и все мои вещи…

— Я отправлю кого-нибудь к вам на квартиру, чтобы все собрать, — сказал Шуп. — Вы останетесь с нами до отъезда.

— Но мне нужно домой!

— Зачем? — его взгляд пронзил ее, так что она невольно отступила назад, схватившись рукой за стену.

— Вы что-нибудь оставили там? Что-нибудь важное?

В ее голове, словно предупреждение, зазвучал голос Джо Херста.

«Филипп что-нибудь оставлял вам на хранение, мисс Кинг?»

— Документы и паспорт, — сказала она Шупу. — Они были у меня в противогазной сумке. И мне нужна одежда…

Лицо адвоката расслабилось.

— Насколько я понимаю, вашу сумочку украли. Вы не найдете документы. Но Одетт будет рада походить с вами по магазинам.

В конце концов, она молча пошла с ним. И сразу же начала думать о побеге.

Глава тринадцатая

Графиня Луденн так и не попросила горничную распаковать вещи. Она не стала обсуждать с поваром меню, но, когда она, держа в одной руке сигарету, села со своим двоюродным братом обедать, из ее уст не вылетело ни одного резкого слова. Она наклонила голову, когда черная богиня уходила в своем бархатном вечернем платье, но ничего не сказала, обнаружив Мемфис в своей кровати. Фон Динкладж проводил девушку до двери.

— Давай уедем из Парижа, — быстро проговорила Мемфис, когда он поцеловал ее в щеку. — Найди машину, Спатц. Увези меня отсюда. Никто тебя не тронет, ты же немец.

— Встретимся в клубе сегодня вечером, дорогая.

Она схватила его за ворот пиджака. Но больше не смогла произнести ни слова. Она вдруг поняла, что, похоже, ее власть имеет свои пределы, и она растерялась, осознав это. Как ребенок, который слишком долго просидел на утомительной вечеринке.

— Я буду там около полуночи.

Он мягко подтолкнул ее к выходу, поправил галстук, глядя в декоративное настенное зеркало, которое занимало почти всю стену, и вернулся к графине.

— Ты, определенно, устроился, как дома, — раздраженно произнесла она.

— Разве она не прекрасна?

Он задрал свою птицеподобную голову, блестя напомаженной золотой головой.

— Она джазовая artiste[37].

— Понятно, — она затушила сигарету о край своей чашки и уставилась на пепел. — Я надеялась, что у тебя хватит ума уехать отсюда, Спатц. До моего возвращения. Слуги не любят этого, ты же понимаешь — немец в доме, а хозяин на фронте.

Он засмеялся, в возбуждении подошел к подоконнику и оперся на него.

— Тебя никогда не заботило мнение слуг.

— Нет, — их глаза встретились. — Хорошо, в таком случае, мне это не нравится. Немец в доме, когда хозяин на фронте.

— Скоро весь Париж будет заполнен немцами.

— И ты мне это говоришь? У тебя еще хватает наглости находиться в моем доме.

— Это не наглость, — поправил он ее. — Это шарм. В любом случае, мы всегда говорили друг другу правду…

Она позволила ему взять ее за подбородок и заглянуть в свои глаза, Спатцу, который всегда заботился только о себе.

— Это не значит, что мне нравится, когда повсюду — немцы, — сказал он резонно. — Я не просил их приходить. Так в чем же дело? Ты не обижена на мой… маленький спектакль?

— Я напугана, и все, — резко сказала она, стоя на расстоянии от него в центре гостиной. — Джек в Париже, ты знаешь?

«Джеком» мог быть любой из сотни разных людей, неважно какого социального уровня, или из какой страны, но для графини и Спатца это имя означало только одного человека, и это был Чарльз Генри Джордж Говард, двадцатый граф Саффолка, который как-то играл в поло со Спатцем в Довилле.

— Сумасшедший граф? Это имеет какое-то отношение к британскому правительству, полагаю.

— К Британскому директорату научных и промышленных исследований. Он, быть может, и дикий, абсолютно сумасшедший, — но он предупредил меня держаться от тебя подальше, Спатц. И сказал, что ты замарал руки.

— Нелл, он думает только о паре револьверов, которую он называет «Оскар» и «Женевьева», — его голос был необычно легким, — и пьет шампанское с утра до вечера…

— Джек сказал, что ты в опасности.

Беззаботное выражение на его лице испарилось.

— Слава Богу, нет.

— Тогда какого черта ты тут делаешь, когда нацисты наступают? Что ты собираешься делать, Спатц? Скоро бежать будет уже некуда. И ты не сможешь работать на них. Не сможешь.

— Тогда, возможно, я договорюсь с Джеком, — предположил он.

Она была предельно спокойна.

— Что ты имеешь в виду? Ты будешь помогать… британцам?

Он пожал плечами, словно крыльями.

— Если будет такая возможность. Если будет, что продать.

Она скривила рот.

— Бог мой, какие же у тебя иногда бывают грязные мысли. Для тебя нет ничего и никого святого?

— Ты, например, Нану, — это было ее детское прозвище, как напоминание о далеком прошлом.

— О, прекрати.

— Ты могла бы мне помочь.

— Я? — она повернулась к нему с недоверием. — Как я могу помочь? Джек помешан на науке!

— Ты знаешь людей, — он обнял ее за плечи и развернул к себе, — Ты могла бы достать мне кое-что для продажи.

— Так вот почему ты еще здесь, да? Чтобы использовать меня, — она сделала долгую паузу. — Хорошо. Говори, что я должна делать.

В конце концов она отправила Жан-Люка за машиной и уехала ночевать в отель.

Человек по имени Ганс фон Галбан видел, как она стояла на тротуаре перед открытой дверью машины, с отсутствующим выражением лица. Графиня его не знала, одежда была слишком велика для его худого тела, его карие глаза-буравчики постоянно блуждали. Она не узнала его и даже не посмотрела в его сторону. Он был сражен ее темными, блестящими волосами, обрамлявшими подбородок, и ее изящным профилем. Но затем со ступенек спустился немец и поцеловал ее в щеку, и тогда фон Галбан с некоторым отчаянием подумал: «Ах!». Спатц всегда умел очаровывать самых красивых женщин.

Эти двое мужчин встречались пятью годами ранее, когда они оба приехали в Париж, как беженцы едут в лучшие места, туда, где можно говорить по-немецки, не произнося: «Хайль, Гитлер». Спатц отлично говорил по-французски, а фон Галбан вечно чувствовал себя чужаком. У них было одно и то же имя, и одна и та же любовь к джазу. И пристрастие к прогулкам по Монмартру. Они встретились в клубе «Алиби», задолго до появления там Мемфис Джонс, во время перерыва между выступлениями, когда особенная радость говорить на родном языке разбудила в них простую и внезапную симпатию. Но если бы фон Галбан знал, что в действительности представляет из себя Ганс Гюнтер фон Динкладж, он бы вряд ли стал с ним дружить. Несколько анекдотов, пара историй. Этот мир спекуляций и инсинуаций, в котором Спатц чувствовал себя, как рыба в воде, был знаком и ему, но он никогда к нему не принадлежал.

Теперь фон Галбан стоял на тротуаре со шляпой в руке и болезненной бледностью на лице, удивляясь, зачем он пришел. Его французский всегда подводил его в моменты смущения.

— Ганс, — Спатц перешел через дорогу и протянул руку. Нацистское приветствие не для него.

— Я… надеюсь, я тебя не побеспокоил.

— Нет. Я хотел пойти выпить. Присоединишься?

— С удовольствием, — он беззвучно повернул голову в сторону незнакомой женщины, которая скользнула в машину, махнула на прощание рукой и выехала на улицу.

— Моя двоюродная сестра, — пояснил Спатц, — Графиня Луденн. Я жил у нее, пока она была в Бордо, но она неожиданно вернулась сегодня утром.

— А теперь снова уезжает?

— Она беспокоится о своем муже. Он на фронте.

— Ах, — выдавил фон Галбан. Он слышал о сестре Спатца. Но не знал о существовании мужа.

— Ты выглядишь болезненно, Ганс, — Спатц запрокинул свою светловолосую голову. — Жолио-Кюри слишком уж загружает тебя в этой лаборатории.

— Если бы только это!

Он растерянно посмотрел на широкий бульвар, удивляясь тому, что улица была совершенно безлюдной. Остальная часть города целый день была заполнена толпами людей, беженцев с севера с бледными лицами и усталой походкой, пробиравшихся вместе с детьми, собаками на поводках, одеждой и всем их нехитрым скарбом на тележках. Тележки! Для Ганса это было невероятно и удивительно, но он был парализован своей нерешительностью: остаться и поддерживать Жолио до последнего или бежать, как об этом просила его жена. Анник все равно бы уехала без него, прямо сейчас она должна была отвозить девочек к родителям за город, она сказала, что он сможет приехать к ним, когда найдет способ обеспечить им безопасность. Он не знал, как рассказать об этом Спатцу, Спатцу, который смотрел на него так, словно никто и ничто не могли потревожить его внутреннего покоя. Он был прекрасно одет и искал место, где бы выпить, как будто вся его жизнь была одним сплошным праздником.

Спокойствие квартала Пасси было нарушено внезапным шумом мощного мотора. Длинная и блестящая машина двигалась на юг по Рю де Лонгшамп.

— Бельгийцы, — заключил Спатц, — завтра они будут в Испании. У них всегда много денег, и они уезжают от проблем на своих быстрых машинах. У тебя есть машина, Ганс?

Фон Галбан покачал головой, страх сдавил ему горло.

Они шли, не произнося ни слова, по красивым и ухоженным улицам шестнадцатого округа, по Рю де Белль-Фейль, по проспекту Виктора Гюго. Площадь Трокадеро кишела автомобилями, фундамент дворца Шайо был завален мешками с песком. Спатц остановился, сунув руки в карманы брюк, и уставился на массивное здание. Оно было построено всего несколько лет назад и относилось к фашистскому стилю в архитектуре.

— В Испании о физике и говорить нечего, — сказал фон Галбан, заканчивая диалог, который был начат некоторое время назад.

— Скоро ее и здесь не останется, — Спатц отбросил окурок, — все к этому идет. Ты уезжаешь, потому что путь к славе лежит где-то еще, а ты тщеславен. Мы оба это понимаем, Ганс. Твоя жена не хочет, чтобы ты остался и работал на Гиммлера и его людей.

Генрих Гиммлер, как они оба знали, командовал СС — элитным и криминальным подразделением нацистской партии. Несколько месяцев тому назад Гиммлер и СС вынесли такой жестокий обвинительный приговор еврейским физикам, что даже Вернер Гейнзенберг — не еврей и самая большая надежда Германии по части атомной бомбы — думал, что его карьера кончена. В мире под командованием Гиммлера для Ганса фон Галбана будущего не было.

Казалось, что Спатц уже знает все самое важное, и Ганса это не удивляло. Уже несколько лет молва связывала праздного повесу Воробья с адмиралом Вильгельмом Канарисом, главой абвера — сети немецкой разведки. Спатц был шпионом. Как еще ему так легко удалось бы попасть в немецкое посольство в Париже? Как еще он мог приезжать и уезжать, словно наследник королевского трона, свободный от конвенций и ожиданий, и от нужды зарабатывать себе на жизнь? Перелетная птица. Именно поэтому они стояли на перекрестке, уставившись на громаду образца фашистской архитектуры, потому что Спатцу нужно было знать то, о чем знал Ганс.

— Ты хороший физик, Ганс, — сказал Спатц задумчиво. — Один из лучших, когда-либо рождавшихся в Европе. Конечно, ты австриец, но аншлюс сделал различие незначительным. Теперь мы все счастливые братья, живущие в Рейхе, да? На самом деле проблема в том, что твоя мать еврейка, и поэтому ни одно немецкое или австрийское учреждение не сможет нанять тебя, не нарушив закона. Verboten[38]. Ценой жизни.

Он не стал дожидаться согласия фон Галбана.

— Так что твое решение стать полностью французским гражданином и жениться здесь, возможно, было правильным. Или было бы таковым, если бы французы не решили возобновить последнюю войну вместо Гитлера. Ты знаешь, что у армии Альянса нет танков? Что они противостоят самой большой танковой армии, которую когда-либо видел мир? Ты Знаешь, что самолеты люфтваффе превосходят французские в соотношении десять к одному?

— Черчилль пошлет британские самолеты.

— Черчилль бережет каждый самолет. Они нужны ему, чтобы предотвратить вторжение в Британию. Если Франция сдастся.

Фон Галбан облизал губы.

— За границей ходит слишком много слухов. Не знаешь, чему верить.

— Пока кто-то не прочитает телеграммы, — сказал Спатц безжалостно. — Немецкое посольство закрыто, как мы оба знаем, и поверь мне, в этом городе действует подпольная немецкая сеть. Я каждый день с ними общаюсь.

— Твоя верность родине может быть под подозрением, — сказал фон Галбан в ответ. — Бог знает, что ты имеешь в виду под словом… подпольная.

— Ложь. Правда, — Спатц нетерпеливо пожал плечами, словно крыльями. — Зависит от дня. Годами я жил, опустив голову и держа свою задницу подальше от Берлина, Ганс. Но теперь Берлин стоит у меня на пороге, и, думаешь, мне это нравится? Думаешь, я хочу видеть мальчиков в форме feldgrau[39], марширующих по Елисейским полям?

— Но, — он подыскивал слова, его голова всегда была занята числами, — ты только что сказал…

— Что я покупаю время. Да. Если они поймут, что я сотрудничаю с ними, они, возможно, оставят меня в покое на достаточно долгое время, чтобы я успел сделать свои дела. Моя двоюродная сестра знает людей из британской дипломатической миссии.

Быть немцем — плохая шутка, подумал фон Галбан. Вот Спатц: типичный ариец, с подтянутой фигурой и золотой головой. Но мать Спатца была британкой, его бывшая жена была еврейкой, и, как и у самого Ганса, у Спатца была благородная приставка фон в фамилии. Любой намек на аристократическое происхождение, и ты становился зерном для мельницы Гитлера. Против Ганса фон Динкладжа существовало три компрометирующих факта, и любой из них мог быть известен в Рейхе.

Фон Галбан двинулся дальше, бесцельно, словно его ноги могли спасти его.

— Gott in Himmel[40], что же мне делать, Спатц?

— Решить свое будущее. Потому что полжизни уже прошло, и я думаю, что люди задумаются об этом через пару дней. К тому времени ты должен быть уже где-нибудь в другом месте.

— Но у меня нет денег. Нет машины. Только жена и двое детей.

— Канарис тебя не защитит? — спросил он.

Босс Спатца ненавидел Гитлера, как и все в абвере.

Спатц посмотрел на фон Галбана.

— А министр Дотри тебя защитит?

Фон Галбан кротко вздохнул. Спатц знал даже об этом: что работа Ганса в лаборатории Жолио была под защитой Рауля Дотри и Министерства вооруженных сил. Непроизвольно лицо Жолио, худое и скуластое, возникло у него перед глазами: глаза Жолио, пронзительные, как у Бога. «Ни слова, — говорил великий человек, — ни слова о том, что мы делаем, не должно выйти за пределы этой комнаты».

— Может быть, — предположил Спатц, — мы могли бы защитить друг друга.

— Как?

— Объединив наши усилия, — он остановился на мгновение, сосредоточив взгляд на кончике своей сигареты. — У меня есть деньги. Допуск к транспорту. Я могу вывезти Анник и твоих девочек. А у тебя…

— …есть информация, — закончил Ганс. У него перехватило горло так, что он едва мог говорить. — Информация, за которую определенные люди готовы заплатить. Ты ведь это планировал, Спатц. Да?

Воробей сунул свою золоченую зажигалку в карман.

— С той самой ночи, когда твои люди украли мою воду в Норвегии, — ответил он.

Глава четырнадцатая

Джо Херст уставился на конверт, лежавший у него на столе, массивные углы конверта из манильской бумаги были слегка изогнуты от неаккуратного обращения и слишком долгого путешествия. Он не знал, как поступить с этим конвертом, посланным два дня назад человеком, который теперь уже мертв. Он попытался разгадать намерения Стилвелла: взял у Леони Блум конверт и поехал в главный офис банка Парижа и Нидерландов, где спросил Жака Альера. Но ему сказали, что месье больше не работает в этом банке.

Конец истории, больше никакой информации.

Потом он подумал о Салли Кинг, возможно, теперь это письмо принадлежало ей так же, как и этому таинственному Альеру, и он позвонил в больницу для иностранцев.

— Она уехала, — сказала медсестра, — Ей позвонил джентльмен. Он оплатил ее счет.

Один в своем кабинете в консульстве, борясь с приступами ревности, Херст приступил к решению проблемы недоставленного письма.

«Джентльмены не читают чужих писем», — думал он, глядя на небрежный почерк. Генри Стимсон, дипломат, который придумал это высказывание, не признавал шпионства ни в каком виде. Стимсон сжег бы письмо Стилвелла и больше бы о нем не вспоминал.

Херст достал украшенный гравировкой нож для писем и вставил серебряное лезвие под клапан конверта.

Тут раздался стук в дверь: мягкий, сдержанный, как поцелуй в ухо. «Стучит женщина, — подумал он с надеждой. — Салли?» Он быстро убрал конверт Стилвелла в ящик.

— Войдите.

В дверном проеме появилась голова.

— Мистер Херст, полагаю?

Он вежливо поднялся и кивнул.

— А вы?

— Эмери Моррис. Из юридической фирмы «Салливан и Кромвелл», — он был коренастый, ухоженный, но чересчур чопорный. — Боб Мерфи сказал, я могу войти…

— Пожалуйста, — Херст пододвинул стул, — Вы знаете Боба?

— Думаю, все знают Боба, — заключил Моррис. Он нагнулся и втащил в дверь большую картонную коробку. — Я как-то работал на него по одному пустяковому делу.

— Вы по поводу Филиппа Стилвелла, не так ли? Морг согласился выдать его тело. Ваша фирма должна решить, хотите ли вы заказать место на корабле для его останков, и если так, то вам понадобится помощь нашего консульства. Конечно, нужно нанять сотрудника похоронного бюро и купить гроб…

Моррис посмотрел на него из-за своей коробки; его ноздри над щетинистыми усами подергивались.

— Передайте это управляющему партнеру, мистеру Максу Шупу. Я не спешу возвращаться в офис «Салливан и Кромвелл».

— Да? — Херст посмотрел на него с любопытством.

— А что касается останков молодого Стилвелла, то мне наплевать на это, сэр.

— Понятно, — он не пригласил его снова сесть. — Чем могу быть полезен?

Моррис улыбнулся.

— Нет, нет, мистер Херст. Вопрос в том, что я могу сделать, чтобы помочь вам.

— Прошу прощения?

— В этой коробке, — юрист слегка подтолкнул ее ботинком, — лежат документы из кабинета Филиппа Стилвелла, которые скопились там за последние несколько месяцев. Я выкрал их прошлой ночью, взял на себя эту ответственность, потому что, если бы не я, то Шуп сделал бы это. И Шуп, мистер Херст никогда бы не отдал их вам. Он бы их сжег. Эти документы уничтожат Макса Шупа.

— Каким образом? — Херст опустился на свой стул.

— В них записано, со всеми подробностями, как Шуп систематически нарушал Акт об американской нейтралитете, содействуя и подстрекая французское правительство в нынешней войне.

Херст разразился смехом. Они все поддерживали и подстрекали французское правительство, но не афишировали этого.

— И вы принесли эти документы мне?

— Американскому посольству следует знать, — резко сказал Моррис, — что Стилвелл был орудием в руках Шупа. На дружеской ноге с французами. Такое сотрудничество в условиях войны вряд ли укладывается в рамки политики «Салливан и Кромвелл». Мистер Фостер Даллс закрыл парижский филиал в прошлом сентябре именно для того, чтобы избежать такого рода инцидентов. Шуп врал Даллсу. Использовал собственные симпатии и интересы для прямого давления на американский закон. Стилвелл был его орудием.

— Почему вы не пошли с этим к Фостеру Даллсу?

— О, я еще сделаю это, — уверил его Моррис. — Карьере Шупа в «С. и К.» пришел конец. Но жизнь в Париже такая нестабильная, после того как немцы перешли Мез, все разбегаются отсюда на все четыре стороны. Думаю, что консульство — лучшее место для хранения доказательств. В случае если Шуп задумает бежать. Не дожидаясь, пока его осудят.

— За что? За нарушение Акта о нейтралитете?

— Нет, нет, мистер Херст, — быстро улыбнулся Моррис. — За убийство Филиппа Стилвелла.

В коробке оказалось восемь папок, по одной на каждый месяц войны, в них лежал довольно странный набор документов, какой только мог себе вообразить Херст: бумаги, исписанные Стивеллом от руки, имеющие смысл только для их автора, статьи, вырезанные, кажется, из научных журналов, короткие сообщения, подписанные М. Ш., похоже, были от Макса Шупа; письма, адресованные в Банк Парижа и Нидерландов.

Все сводилось к списку дат, который Херст нашел в последней папке и был написан Стилвеллом от руки.

На этом список обрывался.

Херст продолжал сидеть за столом молча, в руках у него были записи Стилвелла. Он почти ничего не понимал в физике, но помнил только, что как-то не так давно Буллит рассказывал об Альберте Эйнштейне. Этого человека выгнали из Принстона, и он был козлом отпущения во всех смыслах. Несмотря ни на что, он написал письмо прямо Рузвельту, предупредив его о том, что немцы работают над созданием атомной бомбы. Фунт или два этого взрывчатого вещества могли уничтожить такой город, как Нью-Йорк.

Как сказал Буллит, Рузвельт не знал, стоит ли серьезно относиться к заявлению Эйнштейна. Большинство ученых, с которыми консультировался президент, сказали, что способа создания такой бомбы не существует.

Пока Филипп Стилвелл и французы не нашли его.

— Макс Шуп способен на убийство, — спокойно сказал Буллит, когда Херст поймал его у него в кабинете. — Думаешь, в заявлениях Морриса есть доля правды?

— Пока ничего, что можно было бы доказать. Но документы полны записей об исследованиях атома. Французских исследованиях.

— Это, должно быть, Жолио-Кюри? — Буллит налил себе стакан воды. Он весь день уничтожал ненужные документы, выбрасывая их в мусорную корзину, так что у него двоилось в глазах.

— Вы его знаете?

— Немного, по-моему, он получил Нобелевскую премию за свое обаяние. Симпатизирует чертовым коммунистам. У него в лаборатории работает русский.

— И собирается сделать бомбу, — сказал Херст, — которая в состоянии сравнять с землей Берлин. Или Нью-Йорк.

— Это невозможно, — Буллит поставил стакан на стол. — Мы проверяли.

— Жолио-Кюри не согласился бы. И поскольку немцы на пути в Париж…

Кабинет посла был полон сигаретного дыма, и Херст мог едва различать Буллита сквозь густой туман: куполообразная голова, безупречный костюм, ухоженные пальцы и ногти, Буллит не был дураком, но его запросы были бесконечны. Он не спал целыми сутками, так что его нельзя было обвинять, думал Херст, в невежестве в области науки, такой абстрактной, что в ней разбирались человек десять.

— Немцы уже захватили Чехословакию — главный источник урана в Европе, — продолжил он. — Норвегия тоже в их руках, а это единственное место в мире по добыче тяжелой воды. Теперь они идут на Париж. У Жолио имеется единственный циклотрон на всем континенте, и только его мозги могут создать бомбу. Думаю, нам стоит побеспокоиться, сэр. Думаю, нам нужно сообщить президенту.

Буллит вновь наполнил стакан.

— Расскажи это британцам, Джо. Мы даже не участвуем в войне.

— Полагаешь, Рузвельт видит это в таком же свете?

— Рузвельт больше обеспокоен отступлением союзных войск на реке Мез, — ответил посол, — и тем фактом, что Уинстон Кровавый Черчилль прилетает в Париж на конференцию в четверг. Он думает, что сможет снова отправить французов сражаться. Он еще не знает, что на границе дыра шириной в сто километров, и немцы просачиваются через нее, как дерьмо в канализацию. Никто их не остановит.

— Французское контрнаступление…

— Это полная ерунда, — Буллит достал пачку писем и бросил их в огонь. — Я видел премьер-министра Рейно час назад. Он уже почти сдался. Завтра я отсылаю весь персонал и семью в Бордо. Оттуда ты сможешь заказать билеты в Англию, даже в Нью-Йорк.

Херст ожидал этого.

— Я могу заказать билет, сэр?

— Я хочу, чтобы ты был в Бордо, Джо, — рявкнул Буллит. — Здесь мне будут нужны Кармел Оффи и Мерфи, а также пара охранников и телеграфистов. А ты, Стив Тарноу и остальные должны уехать. Бессмысленно погибать тут.

— Но мы даже точно не знаем, является ли Париж целью немцев? — взорвался Херст. — С фронта нет точных отчетов. Танки могут двигаться на запад, в сторону Ла-Манша.

— У меня нет времени ждать новостей, которые могут и не прийти, — Буллит глубоко закашлялся, как заядлый курильщик. — Рейно ищет пути отступления для правительства, куда-нибудь в Оверн, и если он эвакуирует своих людей, то и я должен это сделать.

— Оверн?

— Виши, если быть точным. Премьер-министр уверен в том, что немецкие танки не смогут преодолеть горы Центрального Массива.

— А как же защита города, улица за улицей, как он заявлял?

— Это работа для армии, а не для чиновников, — глаза посла, плоские и твердые, как стекло, посмотрели на Херста. — Найди Пети. Возьмите консульские машины и организуйте сопровождение по дороге на Бордо. Уезжайте не позже завтрашнего вечера, самое позднее — в четверг утром. Защитите женщин и детей, если сможете. Дорога займет много времени.

Херст прикинул в уме. Ему придется заботиться о почти пятидесяти женщинах и детях, плюс большое количество надоедливых помощников, каждый из которых будет пререкаться насчет вещей и привилегий и того, какой корабль будет ждать их в Бордо. Им будет нужна еда. Перерывы на то, чтобы умыться. Бензин, которого сейчас в Париже не найти.

— А что с Филиппом Стилвеллом? — спросил он. — Он все еще лежит в парижском морге.

Буллит неопределенно махнул рукой.

— Шуп забронировал место для его тела на корабле, который уходит из Шербура в четверг. Он сказал мне это сегодня днем.

— Господи Иисусе, — пробормотал он, — А Салли?

— Почему бы тебе не пригласить ее в романтическую поездку? — предложил посол. — Я слышал, винный край прекрасен в это время года.

Он взял «бьюик» и поехал прямо на Рю Сент-Жак, надеясь застать ее дома. Но консьержка уже легла спать, и когда он бросил камешком в первое попавшееся окно, это оказалась Таси, соседка, которая появилась в передней.

— Салли так и не вернулась из больницы, — сказала она, щуря сонные глаза.

— Ее выписали сегодня днем.

— Тогда она, может быть, уехала из города.

— Без вещей?

Таси пожала плечами, ее утомляла назойливость этого мужчины.

— На нее напали, месье. Она напугана. И потом, pauvre Philippe[41], его фото было во всех газетах…

— Она не сказала ни слова?

Таси положила свою тонкую руку ему на плечо и поежилась.

— Так холодно на улице, месье, хоть и весна. Хотите зайти? Я приготовлю вам настоящий русский чай…

— Вы знаете кого-нибудь из друзей Салли? Женщин или… мужчин, например, у кого она может находиться?

— Ее единственным другом был Филипп, понимаете? Peut-etre[42], она поехала в отель.

— У нее нет денег, — сказал он резко, его раздражение росло.

Чего же ищут эти глупые женщины, убегая одни и без защиты? Дейзи сделала то же самое — выпорхнула из двери со смехом, дрожавшим на губах. Никакого поцелуя на прощание, ни адреса для писем. Его вина, конечно, его тяжкий грех, что его жена сбежала в пропасть жестокости, без надежд на спасение. Он потерял ее. И он терял Салли. Расстроенную, напуганную, раненую Салли…

Тогда, в больнице для иностранцев, по ее щекам текли слезы. Человек, который схватил ее за шею…

Херст оставил Таси записку и триста франков. Но у него не было уверенности, что Салли их получит.

Глава пятнадцатая

Когда Жолио поймал ее взгляд в Люксембургском саду где-то около пяти вечера, она резко повернула на дорожку, ведущую к бульвару Сен-Мишель. Он подумал, что увидел привидение — или, скорее, злой дух: воплощение всех его желаний.

Это не могла быть Нелл. Нелл во плоти, в Париже…

Он остановился на мгновение, прищурил глаза, следя за ней, пока она шла под сводами молодых вязов. Ее талия, тонкая и изящная, могла принадлежать любой женщине, как и ноги; но две детали словно прокричали ее имя сквозь годы разлуки и недоверия: шейные позвонки, такие хрупкие под широкополой шляпой, и та решительность, с которой она шагала по тротуару. Ее каблуки стучали в такт: свет, тень, свет, тень. Из фонтана струилась вода, и все мысли вылетели у него из головы в ту секунду, когда он узнал ее.

Он позвал ее. Нелл.

Шаги не замедлились, ее голова была опущена, она задумалась. Она определенно шла к бульвару. Может быть, у нее была там встреча. Но вдруг ему пришло в голову, что она тоже его увидела; причем раньше, чем он ее; и намеренно зашагала своим английским шагом как можно быстрее, стараясь убежать.

Он побежал, его бумаги шелестели на ветру, карандаш, который он держал за ухом на случай заметок, упал на землю. Он снова позвал ее, и стайка голубей разлетелась из-под его ног.

Она повернула голову, одна рука инстинктивно схватилась за ремешок сумочки. Она замерла, ожидая его.

— Рикки.

Это было ее имя; никто больше не звал его так. Для всего мира он был Жолио, для коллег — Фредерик. Фред для матери и жены. Le professeur Joliot-Curie[43] для студентов, которые слушали его лекции в Коллеж де Франс в четырех кварталах отсюда. Рикки было имя, которое она дала ему пятнадцать лет назад в Берлине, опьяненная джином и недосыпом, прислонившись спиной к стене клуба, в который они пошли по ее настоянию, когда все уже ложились спать. «Рикки, — сказала она, — мне нужна твоя зажигалка. Мне нужно прикурить сигарету».

Тем вечером 1925 года она была одета, как мужчина, в хороший английский костюм, одолженный у брата: благородная Нелл Брейскорт, дочь графа, шлялась по задворкам Берлина в компании фриков-полиглотов. Для нее это было нетипично — разговоры о радии и модели Бора и квантовых скачках — и Жолио чувствовал ее скуку, которая, словно кошка, легла между ними. Всего двадцать один год, а уже такая усталость от жизни. Она заставила его почувствовать, как неуместен и как невозможно стар он был на самом деле.

— Что ты тут делаешь? — спросил он, задыхаясь.

— А что, Люксембургский сад твой? Никому больше нельзя и шагу сюда ступить?

— Нелл…

Улыбка заиграла на ее губах, в ней было что-то ядовитое.

— Ты так и не изменился, Рикки. Вечно эта импульсивность. Как будто я оскорбляю общественную нравственность, прогуливаясь здесь.

— Ты знаешь, что это неправда, — он говорил с ней по-английски, хотя давно уже этого не делал, и языком он владел неуверенно. Он был удивлен, а потому подыскивал слова и спотыкался.

— Так прекрасно снова видеть тебя, Нелл. Ты выглядишь… очень хорошо.

Она постарела, этого он не мог отрицать: безупречное очарование юности покинуло ее, оставив только подтянутую кожу, подчеркивавшую красоту ее щек и бровей и ложбинки над голубыми глазами. Ей должно было быть чуть больше тридцати пяти, подумал он. Ее фигура не изменилась: легкая, подтянутая, она была в отличной форме, — фигура примерной спортсменки. Как ей это удавалось, он никогда не понимал: Нелл редко сдерживала себя или подчиняла дисциплине.

— Спасибо, — решительно сказала она. — Я не демонстрирую свои проблемы окружающим. У тебя, похоже, все хорошо, я угадала? Все еще корпишь над своими атомами или чем-нибудь еще в этом роде?

— Да, — этот вопрос вернул его к реальности: лаборатория, дела, которые его ждали, война. На секунду его охватило желание все ей рассказать: дать словам вылиться, рассказать о напряжении в его жизни в последнее время, как угроза немецкого вторжения заставила его сделать выбор под слепящим светом лампы следователя, словно тень, спроецированная на белый экран. Но были две вещи, ради которых стоило перенести все сожаления и компромиссы, — безупречность его работы и его дети.

Он рассеянно кивнул, глядя поверх ее плеча. Он не осознавал, что она хмурится, ищет глазами его лицо, пока она не заговорила.

— Давай, я куплю тебе выпить, Рикки. На бульваре. Мы сможем там поговорить.

Если бы он сам заказал себе коньяк, он непременно оказался бы мерзким, и он едва ли заметил бы то, что обожгло ему горло. Даже владельцы кафе отправляли все содержимое своих кладовых подальше от города для сохранности. Но Нелл требовала хорошего качества: ее domaine[44] в Бордо снабжало торговцев винами, и она знала каждого в радиусе двадцати миль от Сены, от старого Эдуарда из Собора и Элоизы из кафе Флор до легендарного Андре Терраиля из Серебряной Башни. Она точно знала, что было запасено в погребе у них под ногами, и уверенно сделала заказ, причем ее французский акцент был где-то даже лучше, чем его английский.

— Ты в Париже на отдыхе? — спросил он, когда остались одни за столом, сидя точно напротив входа в Сорбонну, и на виду у его коллег, которые могли бы удивиться, почему нобелевский лауреат пьет днем с женщиной, которая не является его женой. — Приехала походить по магазинам? Или к друзьям?

— В разгар немецкого нападения? — она зажгла сигарету. Руки Нелл. Тонкие, художественные и изнеженные. Руки его жены покрывали ожоги от радия.

Она посмотрела на него сквозь сигаретный дым.

— Я должна привезти обратно в Бордо партию бочек вина прежде, чем нацисты их конфискуют. Очень дорогих, из неверского дуба. Двадцать из них уже в нанятой машине. Ты, наверное, думаешь, что от меня нет никакой пользы, что я из тех красивых паразитов, которых ты привык ненавидеть, Рикки. Но нельзя руководить виноградником только благодаря привилегиям и приятной внешности.

— Бертран…

— Мой муж на фронте, — эти простые слова встали, как щит перед ее лицом: Мне не нужно твое сочувствие.

— Я не знал.

— Конечно, нет. Мы же не переписывались, — она погасила сигарету, хотя только что зажгла ее. — Бертран не писал уже несколько недель. Думаю, ему не разрешают. Что, без сомнения, означает, то место, где он сейчас, просто ужасно.

— Ты все еще так его любишь?

— Бог мой, нет. Я просто не люблю, когда меня игнорируют, Рикки, и ты это знаешь. А разве ты бросил меня не поэтому — не потому что это больно?

Рука Нелл потянулась к пепельнице, и свет майского солнца осветил ее каштановые волосы. Все их отношения ожили: ревность, предательство и страдание. Он хотел обхватить ее шею своими пальцами и сказать ей, раз и навсегда, что она больше не будет принадлежать никому другому. Неважно, сколько времени прошло. Неважно, с кем они спали и жили.

— Ты заметил, что в этих проклятых местах остались одни старики? — сказала она непринужденно и перевела взгляд с улицы на приближающегося официанта. — В Бордо то же самое. Ни одного дееспособного рабочего, чтобы производить вино. А будет еще хуже. Salut[45].

Она сделала это так, как он запомнил: янтарная жидкость была выпита в одно мгновение. Затем она поставила бокал — ничего, кроме капли остатка на дне — и спросила:

— Как Ирен?

Это была уловка. Вспомнить о жене и застыдить его. Но верность никогда не была его проблемой: Нелл первой его оставила, пятнадцать лет назад, на платформе поезда с собранным чемоданом и билетом, который он методично кромсал об рельсы, пока не поранил руку. О ее замужестве он прочитал в газетах.

— Ирен нездоровится. Она уехала в Бретань на лечение. С детьми.

— Ты меня изумляешь.

Ирен пугала многих людей. Держала их на расстоянии вытянутой руки своей репутацией гения. Молчаливостью и самодостаточностью. Ужасной одеждой.

Он думал, что Нелл считала ее занудой.

— Она бежит не от войны, — объяснил он. — Это наша… большая проблема. Лейкемия. Ее мать умерла от этого. Ирен тоже этим страдает.

— А ты?

Он пожал плечами.

— Я слишком занят, чтобы болеть. Меня тоже призвали в прошлом сентябре. Как Бертрана.

— Только ты в безопасности в Париже.

— Ненадолго. Мой фронт в лаборатории.

— Бог мой, — пробормотала она. — Не та ли это бомба, о которой я слышала? Расщепление атома?

Конечно, Нелл знала. Она была непохожа на других. Она выросла среди физиков, ее брат был главным из них — благородный Ян Брейскорт, который учился вместе с Резерфордом в Кембридже. Ян послал поздравительную телеграмму, когда в 1935 году Жолио-Кюри получил Нобелевскую премию. Но слова Нелл вернули его к осознанию того, какую жизнь он сейчас вел. Безнадежная секретность. Патенты, которые он потерял. Немцы на границе и вещи, о которых он не мог рассказать даже своей жене.

— Атомной бомбы не существует, — шепнул он.

Нелл запрокинула голову и рассмеялась.

Он отставил бокал с коньяком и поднял руку, подзывая официанта.

— Я могу сделать для тебя что-нибудь, пока ты в Париже? Я знаком с Раулем Дотри — министром. Он может узнать вести о Бертране.

— Останься со мной, — неожиданно сказала она. — В этот раз я не убегу, обещаю тебе.

Он посмотрел на нее.

Слова были произнесены так тихо, будто не были сказаны вовсе. В ее осторожном выражении лица уже было возражение. Она была готова к тому, что он не обратит внимания на ее слова.

А если бы она не убежала столько лет назад — к Бертрану и его титулу и замку в Бордо — что тогда? Сошел бы он с ума, желая и ненавидя ее одновременно, пока смерть не освободила бы его от себя самого? Он был одержим. Одержим. Ее капризами и ее очарованием, ее отказом от малейших уступок, ее сладким и притягательным запахом. Он мог бы съесть ее целиком в той кровати на Рю Мартан.

«Иди в лабораторию, Жолио. Там все белое и стерильное, не то что эта хрупкая шея под твоими зубами».

Он слишком много заплатил за коньяк.

Нелл исчезла сразу же, как только они вышли из кафе. Они разлетелись, как листья по тенистому саду.

Глава шестнадцатая

Ганс фон Галбан видел во сне лабораторию Жолио, когда в дверь позвонили: водяной пар на стенках стеклянного цилиндра, Жолио в белом халате, руки в карманах. Комната позади лаборатории была видна смутно — Коварски называл ее кельей Жолио. Коварски стоял слева от Жолио, огромный и сгорбленный, пальцы, как колотушки, его лицо — типичная русская смесь брутальности и сумасшествия. Жолио с благоговением говорил о частицах, как крошечная траектория может быть пройдена через конденсацию на стекле, Божья рука, рассыпающая капли. Фон Галбан попытался прервать — не дать Жолио нажать на клапан — но было уже слишком поздно. Механическая часть бесконтрольно подпрыгнула. Стекло разлетелось на куски, чего никогда раньше не было, Жолио закричал, закрыв руками глаза, между пальцами текла кровь.

«Цепная реакция, — подумал фон Галбан, — Бог мой, это убьет нас всех».

Он сел на кровати, тяжело дыша, в ушах звенело.

— Что такое, cher[46]? — промурлыкала жена, не проснувшись до конца, не заботясь об ответе на вопрос, а просто потревоженная его уходом. Так она относилась ко многим вещам.

Он откинул одеяло и поискал одежду — у него была привычка спать голым. Анник свернулась калачиком, ее светлая голова отливала серебром в лунном свете, и тут же уснула. Часы на прикроватном столике показывали час девятнадцать ночи.

«Звуки в ночи, — подумал Ганс. — Стук в дверь». Он ждал его месяцами. Но не может быть, чтобы немцы уже были здесь.

Он прошел в переднюю, его мускулы напряглись. Снова раздался звон, настойчивый, как траектория частицы. Звук раздражал его барабанные перепонки.

Он с треском открыл дверь, ожидая ботинка в дверном косяке, сильного удара, который припер бы его к стене, и солдат в черном, которые ворвались бы в квартиру.

Ничего.

Он вышел в коридор. В доме было тихо — ни звука с улицы. Все спят. Тут из-под земли вырос француз.

— Месье фон Галбан?

— Да?

— Жак Альер. Министерство вооруженных сил.

Альер. Он знал это имя: Альер работал в Банке Парижа и Нидерландов, одном из крупнейших банков Франции, могущественном и находящемся под защитой правительства. Теперь Альер был лейтенантом армии. Шпионом.

— Простите, что беспокою вас в этот поздний час, но я не смог найти le Professeur[47] Жолио-Кюри, и…

— Вы были в лаборатории? — резко оборвал его фон Галбан.

— Там темно и закрыто.

— У него дома? На юге — в Антони. Это окраина Парижа, ближе к пригороду Орли. Жолио нравилось жить подальше от лаборатории, так он отвлекался от работы, когда мог.

— Я был там час назад. Его нет.

— И вы нашли меня. Как?

— Министерство в любое время должно знать, где находятся его ведущие ученые, vous comprendez[48], — Альер пожал плечами и развел руками. — В нынешней ситуации…

В нынешней ситуации надо держать иностранцев под присмотром. Они все нас ненавидят.

Фон Галбан отступил назад и позволил Альеру войти. У него не было другого выбора.

Лабораторию «Коллеж де Франс» разместили под землей, под Министерством вооруженных сил, в сентябре, сразу после объявления войны. Работа Фреда Жолио — нобелевского лауреата Жолио — вот что было главным. Что сделало ее более трудной, по мнению фон Галбана, так это назначение ведущими ассистентами русского и австрийца. Они же были соперниками в войне. Подозрительно.

Его и Коварски уже выслали из Парижа, пока этот дурак Альер, банкир, mein Gott[49], по виду которого можно было судить, что он не способен был и мухи обидеть, находился с секретной миссией в Норвегии. Коварски отбыл на остров Белль-Иль, с побережья Бретани, а фон Галбан в Покероль, на Средиземное море. Чтобы быть уверенными, что они не спрячутся от французов или от предательства, о котором они пока не знали.

— Жолио, наверное, вызвали в Бретань, — фон Галбан чувствовал в своих словах немецкие нотки, безошибочный признак иностранца. — Там его дети, не так ли? Его жена тоже, надо полагать, там. Вы знакомы с Ирен?

— Только понаслышке, — Альер неопределенно пожал плечами. — Я звонил в Арквест. Его нет в Бретани.

Фон Галбан изучал собеседника. Альер, должно быть, нервничал; наверное, находился под впечатлением убранства его квартиры, комнаты в модернистском стиле, дизайном которой занималась Анник, хромированные столы и кожаные стулья, он сохранял завидное спокойствие, взгляд его карих глаз сосредоточился на лице фон Галбана.

— Я пришел спросить, нет ли какого-нибудь еще адреса, где можно найти Жолио-Кюри.

— Скажите мне, что случилось, — спросил фон Галбан прямо. — Сегодня днем перед уходом из лаборатории Фред выглядел как обычно. Позвоните туда утром, около девяти, хорошо? Уверен, вы сможете с ним поговорить.

— Когда вы видели Жолио-Кюри последний раз, герр доктор?

Фон Галбан вздрогнул от обращения.

— В четыре. В полпятого, может быть. Он должен был отнести письмо директору колледжа. Но не вернулся.

— Его видели в кафе на бульваре Сен-Мишель в полшестого. Он ушел с женщиной, и она не была его женой. С тех пор никто не знает, где он. Вы понимаете теперь, почему я спрашиваю другой адрес.

«Как это будет по-французски, — подумал фон Галбан. — Как я глуп, что не догадался». Женой Жолио была только туманная лаборатория и этот магнетрон, который он собрал из деталей, присланных из Швейцарии. «Что если он в кровати с какой-нибудъ женщиной? Какое дело до этого мне или этому французскому шпиону?»

— Я не могу вам помочь, — коротко ответил он. — Если все так, как вы говорите, он мог поехать в отель. Или к этой женщине домой. Приходите в лабораторию утром.

Последовала пауза.

— Или, может быть, я смогу ответить на ваши вопросы?

Альер продолжал изучать его, предполагая, что видит перед собой человека, внутренне спокойного и способного контролировать себя и свои эмоции. Его лицо ничего не выдавало, но молчание говорило само за себя. Француз думал, насколько он мог доверять ученому с немецким именем, этому человеку Фреда Жолио, слишком опасному в случае кризиса.

— Я гражданин Франции, — уверил его фон Галбан, все еще возбужденный от гордости и гнева. — Моя жена — француженка. Мои дети — тоже. Мои симпатии на стороне Франции. Я живу и работаю здесь уже много лет.

— У вас есть ключи от лаборатории?

— Конечно.

— Тогда вам следует как можно быстрее одеться. Поступил приказ до рассвета вынести оттуда все — все, вы понимаете? И если нам повезет, Жолио присоединится к нам там.

— Ты помнишь ночь в Биркмир парке? — спросила его Нелл. — Когда мы сидели на черепичной крыше, Рикки, дожидаясь восхода солнца?

Как он мог это забыть? Дом ее отца, в каменных стенах которого родилось и умерло несколько поколений английских аристократов, флюгера на башенках пронзили не один век. У семьи Нелл всегда были проблемы с деньгами, и черепица на крыше была поломана, но они в три часа утра стащили несколько одеял из старого бельевого шкафа, они двое и ее брат Ян с бутылкой красного вина, и слушали приветственную тишину в пятидесяти футах над землей, а внизу в это время в лисий капкан попало какое-то маленькое животное. Болотистая страна, пологая, как Голландия, пропитанная влагой, от потопа спасают только дамбы. Ее отец не хотел футболиста с крючковатым носом и мускулистой фигурой для своей Нелл. Графу нужны были деньги. У Жолио их не было.

Теперь она сидела у окна в своей комнате в Крийоне, одетая только в его рубашку. Она подобрала босые ноги, уперлась подбородком в колени и думала об этом, другом рассвете, пока под ними просыпалась площадь Согласия и по улицам шуршали шины первых автомобилей. Ночью они занимались любовью долго, лежа в дремоте и просыпаясь от дикого голода, который Жолио удалось испытать только однажды в жизни. Люди Бертрана всегда дежурили в Крийоне, и Нелл следовало бы быть осторожней и не приводить его сюда; но, возможно, понял он, что она так и хотела, чтобы все знали, что мадам графиня делает то, что ей заблагорассудится. Она была англичанкой: для нее не существовало авторитетов.

— Ты вернешься? — спросила он — В Биркмир? Теперь, когда немцы приближаются?

— Я хочу, чтобы они пришли, — пробормотала она. — Я до смерти устала от этой странной войны. Я хочу, чтобы все решилось. Нет, я не вернусь. Будет ли виноградник французским или немецким — мне все равно. Если я останусь, смогу принести пользу здесь. Ты будешь смеяться, Рикки, но мне начала нравиться фамилия де Луденн. И у меня ее не отнять. Не отнять.

Ее голос оборвался на полуслове, и в этом звуке он уловил все страхи прошлой зимы, новости из Седана, где, может быть, уже сейчас ее муж был мертв, безнадежность и тягость ожидания. Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но она встала, отвернулась от него и быстро пошла в ванную. Ей не нужно было его сочувствие. Все равно что соль сыпать на рану.

Вот что изменилось в Нелл: появилась внутренняя жесткость, скрывающаяся под ее красотой. Может, это пришло с возрастом или возникло от равнодушия со стороны Бертрана, или от отсутствия детей, но стремление к выживанию было заметно в ее глазах. И ему было больно видеть это.

Она включила воду. Он хотел было забрать рубашку, которую она скинула на плиточный пол, и сбежать, пока она в ванной. Это было бы освобождением от демонов, которые захватили его ночью, от ее кожи под его руками, от мягких изгибов ее тела. С облегчением остаться в одиночестве.

Если во Франции было общепринятым иметь любовницу, Жолио-Кюри был исключением из правил. Он был верен Ирен с первого дня их встречи в 1925 году — она была занята экспериментом, проводимым ее кафедрой в радийной лаборатории, куда его тогда только что наняли в качестве ассистента Марии Кюри; он, Фред, был уязвлен и озлоблен после разрыва с Нелл. Он ухаживал за своей женой на прогулках в лесах Фонтенбло; и во время лыжных поездок в Альпы, где она разделась и предложила ему свою девственность; и в доме ее матери в Бретани, где он учился ходить под парусом; и в лаборатории, где они оба проводили опыты, труднообъяснимые постороннему. Ирен не волновали обычные для женщин вещи: украшения, одежда или интриги. С детства ее воспитывали два самых выдающихся ума в области физики и тем самым тренировали ее мозг. Когда Фред думал об Ирен, она представлялась ему творением Пикассо в его кубистский период, части ее тела были массивны, лицо лишено эмоций. Она считала его хорошим способом заиметь детей — «этот выдающийся эксперимент», как она это называла. Теперь у них их было двое.

Ирен продолжала работать в лаборатории во время беременности — и вместе с ним получила Нобелевскую премию в 1935 году. Его чаще называли ее именем, чем его собственным, и хотя он находился немного позади своей жены, она была его пропуском и залогом уважения. Фредерик Жолио, который завалил свой первый экзамен, когда ему поставили нулевую оценку в младшей школе, мало интересовался научными заведениями Франции. Но Фредерик Жолио-Кюри — связанный с самой знаменитой женской фамилией во Франции, был человеком, которого никто не мог оставить без внимания.

«Для чего я все это сделал? — спрашивал он себя теперь, все еще ощущая мягкость кожи Нелл на своих руках. — Ради успеха? Ради карьеры? Было что-то еще. Партнерство. Жизнь. И я люблю ее. Но не до безумия…»

Дверь ванной открылась. Нелл стояла там, теплая и молчаливая с ястребиным взглядом. Он медленно подошел к ней. И сорвал с нее полотенце.

Глава семнадцатая

Шупы жили в богатых комнатах на Рю де Монсе с видом на один из входов в парк. Они жили там уже около двадцати лет, без детей, и внутреннее убранство их квартиры приобретало тот типичный французский налет патины, который приходит с безупречным вкусом и неограниченными средствами. Одетт Шуп идеально подходила своему дому, как будто ее специально подобрали вместе с севрским фарфором в качестве украшения. Она была невысокая, оживленная и шаловливая, ее манеры немного походили на мадмуазель Шанель, чей салон она опекала. Салли узнала платье из джерси, которое было на Одетт: она сама носила такое во время прошлогодних осенних показов.

— Бедная девочка, — быстро сказала Одетт, коснувшись ухом, вместо своих прохладных губ, щеки Салли. — Ты так пострадала. Тебе нужно принять горячую ванну, поднос с ужином принесут тебе в комнату, и сразу лечь в постель. Завтра мы отправимся по магазинам и соберем тебя в дорогу домой, oui[50]?

Она не стала спорить ни с Одетт, ни с Максом, пока они ехали из больницы до парка Монсе.

— «Клотильда», — повторил он, — Шербурский порт, четверг. Твои билеты ждут тебя в кассе рядом с доками.

Он ничем ей не угрожал; она даже физически не могла представить себя в опасности; и все же каждая клеточка ее существа противилась его планам. Для Макса Шупа было жизненно важно, чтобы она держалась подальше от своей квартиры на Рю Сен-Жак, важно, чтобы послезавтра она поднялась на борт торгового корабля вместе с телом Филиппа. Салли не нравилось, когда люди, старше ее по возрасту, пытались управлять ее жизнью. Ее отец однажды пытался, и она просто уехала из страны. Теперь она все больше хотела помешать планам Макса Шупа и остаться.

Ванна оказалась очень кстати, ужин — обычное magret de canard[51] с бокалом хорошего бургундского, комната, которую Одетт выделила для нее, — идеальное сочетание розовой и зеленой парчи. Эти цвета напомнили Салли о ее платье от Скиапарелли, и она долго лежала, не сомкнув глаз, даже после того, как весь дом оказался погружен в сон, и на Сан-Филипп дю Руле прозвонили колокола. Можно было сбежать от Одетт завтра в одном из переполненных людьми магазинов на бульваре Хауссманн, или, возможно, она могла бы отлучиться на минутку во время чаепития в Фашон, но когда колокола прозвонили три, она скинула одеяло и бесшумно ступила на ковер.

Квартира состояла из множества комнат: спальни в одном конце, широкая гостиная, комнаты слуг и кухня на другом. Салли тихо закрыла дверь своей спальни и спустилась в холл в одежде, которую дала ей Одетт. Пара забавных тапочек выпала у нее из рук.

Замок от входной двери не издал ни звука, когда она открыла его; все еще не дыша, она вышла на улицу. Голубой отсвет уличных фонарей спускался на нее с неба, словно святое сияние.

До Оперы ей не попалось ни одного такси, но в любом случае, у нее не было денег. Жуткая тишина мира вокруг усиливала звук ее шагов, пока ей не начало казаться, что здания действительно дрожат, когда она проходит мимо них. Главная опасность заключалась в том, что ее одиночество могло привлечь в первую очередь не воров, а жандармов, которые, конечно, потребуют у нее документы. У Салли их не было. Она держалась подальше от широких бульваров, передвигаясь по переулкам и узким улицам.

Почти в половине четвертого утра она перешла через Сену по мосту Александра Третьего, в темном небе высились купола Лес Инвалиде, луна уже зашла. Вдруг ее внимание привлекло какое-то движение, словно птица пролетела под сводом: она остановилась на мгновение у парапета и посмотрела наверх. Словно гром, зловеще загудел самолет. Должно быть, он был немецким — никто больше не отважился бы на такой полет в этот час над спящим Парижем, обнаженный город лениво лежал под звездами. Салли застыла с поднятой вверх головой, ожидая свиста падающей бомбы и вспышки огня.

Над узкими улочками Латинского квартала уже занимался свежий золотистый рассвет, когда она в последний раз закрыла дверь своей квартиры и вышла, крепко зажав чемодан в руке. Она улыбалась, потому что на маленьком столике в ее квартире-студии Таси оставила ей письмо от Джо Херста и триста франков, и теперь, слава Богу, она сможет купить себе чашку кофе. Тон записки Херста был сугубо официальным: «Если вы получите это, немедленно свяжитесь со мной через консульство», — но все равно было приятно, что он о ней подумал.

Щиколотки Салли болели после долгой ходьбы по улицам, и скоро чемодан показался ей очень тяжелым: но из ее головы тяжесть ушла и вместе с ней прошла и неуверенность. У нее было легко на сердце, как будто она перерезала некую веревку, которая ее связывала. Она плыла в открытое море.

По тротуарам брели люди с чемоданами в руках. Никто из них не выглядел таким радостным, как она. И что за причина была у нее для такой неуемной радости? Человек, за которого она собиралась замуж, умер. Ее город был на грани разрушения. Но, подходя к старой квартире Филиппа (мадам Блум в это время уже встала и подметала площадку перед огромными дверями во двор), она принялась тихонько напевать.

Глава восемнадцатая

— Я не понимаю ничего из того, что вы все делаете, — говорил Альер отрешенно, пока фон Галбан готовил кофе на газовой горелке, стоявшей в углу лаборатории. — Мое руководство говорит мне, что делать. C'est tout[52].

«Лжец, — про себя ответил фон Галбан, — тебе хватило знаний физики, чтобы в прошлом месяце объяснить все это британцам в Лондоне. Т.П. Томсон и Олифант и Кокрофт — они сказали, что это невозможно, и кто теперь крадет наши работы. Наши коллеги и конкуренты. Наши союзники в этой войне».

— У нас у каждого есть свое metier[53], — безразлично отозвался он. — Я лично ничего не понимаю в финансах. У меня всегда проблемы с деньгами.

— Но это, наверное, из-за жены! Женщины всегда тратят больше, чем им следует, n'est-ce pas?[54] Ваша жена француженка, как вы сказали, правда?

«Ты знал это еще до того, как позвонил в мою дверь, Альер, ты все знаешь обо мне, и этим непринужденным трепом меня не обманешь. Я помню, как меня послали в Поркероль, пока ты искал приключений в Норвегии. Я помню стыд и страх, когда моя жена отказалась поехать со мной и отвезла детей к матери. Ее взгляд».

Он повернулся, поднял бокал и предложил кипящий напиток своему врагу.

— Не думаю, что у вас есть молоко, — мрачно сказал Альер.

Фон Галбан не ответил. Над Парижем занимался рассвет, переливаясь весенними красками, они сидели уже три часа: собирая лабораторные бумаги и канистры от тяжелой воды, которые Жолио хранил в колледже уже месяц. Их было всего двадцать шесть, сделанных вручную в Норвегии для специальных целей и сложенных в тринадцать ящиков: снова работа Альера. Канистры ждали своей очереди у двери в лабораторию, готовые к перевозке, если найдется транспорт.

Обогащенный ураном металл был более щекотливым делом, и фон Галбан отказался подпускать Альера к коробкам, в которых он хранился. Французу пришлось поверить ему на слово, что все четыреста килограммов были собраны и пересчитаны.

— Циклотрон нельзя передвигать, — сказал он Альеру. — Производство магнита в Швейцарии заняло два года. Он стоит слишком дорого и весит тонну. Вы никогда не разберете его.

— Это единственный циклотрон в Европе, — отрезал Альер. — Мы не можем позволить, чтобы он попал в руки немцев.

Попивая кофе, фон Галбан думал теперь не о магнитах и частицах, а о Жолио: о незнакомой женщине, поднимавшейся над ним в экстазе. О невозможном счастье плоти. Думал о том, как это все будет разрушено, и что он является пособником этого разрушения.

— Эти имена, — настаивал Альер. — Год за годом. Эти открытия. Ферми, итальянец. Нобелевская премия. Нильс Бор, датчанин. Нобелевская премия. Альберт Эйнштейн, человек без страны или из всех стран сразу — Нобелевская премия. Тот немец, его нерешительность, принципы. Как его зовут?

— Гейзенберг. Вернер Гейзенберг.

— Один из немногих, как я полагаю, который не является евреем.

«Он думает, что я от души рассмеюсь? — подумал фон Галбан. — Соглашусь, что еврейские физики, как Гитлер называет их, — недоразумение и фарс? Ненависть нацистов к еврейским физикам — это самая большая надежда всего мира, потому что так нацисты убьют любую науку, которая помогла бы им выиграть эту войну».

— Ферми потратил свою Нобелевскую премию на то, чтобы бежать с женой из Италии, — сказал он Альеру. — Они уехали, как преступники, ночью, с полным чемоданом наличности, и отправились в Нью-Йорк. Вот до чего дошел лауреат в наши дни.

Альер хранил молчание, его взгляд из-под очков сосредоточился на чашке кофе.

— Моя мать еврейка, — сказал фон Галбан уже громче. — Поэтому мой отец сбежал в Швейцарию, а я не могу найти работу в родной стране. Я говорю об Австрии, как вы понимаете. Может быть, вы не знали, месье Альер, что Австрия со времен аншлюса тоже закрыла свои двери для еврейских умов.

— О, я знал, — быстро ответил Альер. — По этой причине вы попросили французское гражданство и дорогую французскую жену. Вы давно с ним работаете, je crois[55]?

Под «ним» подразумевался Фред, обольститель незнакомок, любитель русских и запретных евреев: le Professeur[56] Жолио-Кюри.

— Пять лет.

— Ах. И у него есть патенты на весь этот… бизнес, я полагаю? Или он уже подал заявку?

«Бизнес» был слишком аморфным словом для разработок в области атомной энергии. Они обсуждали это в прошлом октябре и договорились: ученые тоже должны иметь права на плоды своей работы. Интеллектуальная собственность.

— Мы все подали заявки на патенты, — сказал фон Галбан устало. — Фред, я и Лев Коварски. Мы ведь команда?

Напрасные слова. Команда могла распасться уже завтра, по одному слову этого человека. Улыбка французского банкира была доброжелательной: Альера беспокоила, как полагал фон Галбан, доверчивость Фреда. Знал ли банкир о документе с печатью, который они подписали и отдали в Академию наук? Схема ядерной реакции, первая в мире?

«Кто бы из нас, Коварски или я, мог бы вернуться в свою родную страну, — думал фон Галбан, — и продаться высшему покупателю. Пошел ты, Альер. У моего ума нет приказчиков. Ты не можешь им командовать. В этой войне каждый еврей сам за себя».

Они услышали его раньше, чем ключ бесполезно завертелся в замке открытой двери лаборатории, и его длинный нос показался за стальной перегородкой; они услышали его, потому что он пел.

Фон Галбан видел все: страх, который внезапно появился в глазах Фреда, последовавшая за этим сдержанность. Одежда, которую он не менял со вчерашнего дня и в которой отражалась его дотошность и придирчивый вкус — Фред, являвшийся лучшим образцом предательства, чем можно было бы выразить словами. В его глазах фон Галбан снова увидел силуэт незнакомой женщины, плотское удовольствие, и дрожь пробежала по его телу. Gott in Himmel[57]. Бедный Фред.

В первую очередь Жолио подумал о самой вероятной причине их нахождения в лаборатории на рассвете.

— Ирен? — спросил он. — С ней что-то случилось? С детьми?

— Я говорил с мадам Жолио-Кюри несколько часов назад, — любезно сказал Альер. — У нее все хорошо. Конечно, она была обеспокоена, когда я заикнулся, что не могу вас найти. Mais, assez bien[58]…

Фон Галбан смотрел на друга, прикрыв глаза тонкой ладонью, его губы шевелились в проклятии или молитве.

— Тогда зачем вы пришли? — пробормотал он. — Что сегодня, Альер?

— Выполняю приказы, — сказал банкир. — Дотри сказал, что все оборудование из лаборатории нужно отправить в Оверн, Жолио, включая, конечно, вас.

Когда наступило утро, Жолио понял, что у него дрожат руки — то ли от кофе фон Галбана, то ли от ощущения паники. Он так долго жил устоявшейся жизнью: молочная повозка, приезжавшая к дому Энтони, голубоватая жидкость, которую разливали из бидонов в емкости домохозяек. Ирен настаивала на том, что молоко нужно сначала прокипятить, чтобы не было угрозы туберкулеза, и горничная всегда отлынивала от этой непонятной работы. Дети в школьной форме, с причесанными и блестящими волосами. Его рабочая одежда, лежавшая на краю их двуспальной кровати, ее одежда, почти такая же: белая рубашка, словно из католической школы, бесформенная черная юбка с широким поясом на случай, если она много съедала и могла объесться. Две пары простой обуви, что-то все время потертое. Так могло продолжаться бесконечно, они оба были погружены в науку, но началась война. Война надолго разлучила их, внесла в их жизнь хаос.

Фон Галбан пошел домой рассказать своей жене об эвакуации лаборатории, но когда Жолио провожал его до двери, он остановил его в проходе и пробормотал:

— Фред, мне очень жаль. Я не хотел, чтобы этот человек нарушал наш покой…

— Это не твоя вина, Ганс.

Он кивнул, пряча глаза от Жолио. Он был скрытным человеком, и никогда не стал бы задавать вопросов, но эта неясность так и останется между ними, и недоверие будет расти.

Неожиданно Жолио сказал:

— Я был со старой подругой. Старой… страстью.

Это было единственным словом, которое подходило Нелл.

— Я знал ее до Ирен. Любил ее… О, Боже, Ганс. Я такой дурак.

— Нет, — сказал он мягко, — ты не дурак. И ты не должен был мне рассказывать.

— Она англичанка. Замужем за графом. Я, может быть, больше никогда ее не увижу…

Ноздри фон Галбана на мгновение раздулись, и он спросил с внезапной нервозностью:

— Не… графиня де Луденн?

«Merde[59], — подумал Жолио. — Уже все кругом знают».

— Будь осторожен, Фред, — сказал фон Галбан. — Ее двоюродный брат — нацистский шпион, и, думаю, он как-то был и ее любовником…

Теперь он слушал Жака Альера, как банкир-лейтенант говорил о войне и безопасных местах, но у него пред глазами стоял образ Нелл: Нелл, словно скрученная пружина страсти, Нелл, словно пламя.

— …имея в виду город Виши, — говорил Альер. — Рейно и Даладье полагают, что если между нами и их танками будет Центральный горный массив, мы определенно выстоим.

— Я не знаю ни одной лаборатории в Виши, — произнес Жолио.

— У вас достаточно времени, чтобы поискать ее для вашего аппарата, — Альер пил маленькими глотками кофе, словно у радиоактивности был вкус, который можно было определить, кислый или сладкий. — Жизненно важно вывезти воду и уран из Парижа, n'est-ce pas?[60] Я связался с управляющим Банка Франции в Клермон-Ферран — столице Оверна — и он готов хранить в своем сейфе все, что я ему скажу. Это для вашей воды. Полная секретность и полная безопасность, никаких вопросов.

«Банковский сейф, — с сарказмом подумал Жолио. — Я в руках финансистов, для них это еще один товар. Как я смогу установить свой циклотрон в стальном сейфе, в окружении вкладчиков? Но я забыл. Циклотрон недвижим. Циклотрон остается. Это означает, что и я тоже».

— Сегодня вечером мы сначала отправим канистры в Оверн, а вы можете последовать за ними с остальным оборудованием из лаборатории, когда ваша жена вернется из Бретани, — предложил Альер. — Я одолжу вам дом, места в нем хватит и для вашего персонала и для их семей.

— Анри Моро должен взять воду, — сказал Жолио. — Он — мой заместитель здесь, в Колледже, и у вас не должно быть сомнений насчет его надежности — его отец играл ведущую роль в прошлой войне. Его звали «Маршал французской науки». Моро очень хорошо знает Оверн. Но ему будет нужен грузовик.

— Я знаком с месье Моро, — сказал Альер.

«…Вплоть до размера его нижнего белья, — подумал Жолио. — Вы измерили все наши места? Вы до миллиметра изучили то, чем мы гордимся? Пошли к черту ты и твоя вынужденная наглость».

— А уран? — спросил он. — Он должен отправиться вместе с водой. Я не могу без него выполнять некоторую важную работу.

— Вода и металл должны храниться отдельно, — сказал Альер. — Ваша наука представляет опасность для мира.

Жолио, привыкший к осторожности, посмотрел на безобидного банкира и почувствовал странное желание рассмеяться. Наука была неотделима от опасности. Мать Ирен умерла из-за экспериментов, ее тело было облучено радием, и было предопределено, что Жолио последует за ней. Все Кюри жили жизнью наполовину прекрасной, наполовину мертвой.

— Вы хотите, чтобы во время войны я ничем не занимался? — резко сказал он. — Моя работа не может продолжаться без сырья. Я полагал, это понятно.

— Ваша работа важна, bien sur[61]. Поэтому нужно держать ее вне досягаемости немцев. Ваша работа, как вы это называете, может уничтожить мир, Жолио.

— Глупости! Еще нет доказательств, что это возможно, что могут сделать эти атомы… Может, топливо для электричества для целой страны… Тепло для всей Европы зимой…

— Сравнять с землей город, такой, как Париж, — безжалостно заключил Альер. — И похоронить под его развалинами все живое вокруг.

Жолио покачал головой.

— В какой банковский сейф вы поместите уран?

— Министр хочет увезти его из Франции, может быть, в одну из наших колоний в Северной Африке. Наша работа сейчас состоит в том, чтобы просто доставить его в Марсель. И ждать указаний.

— Уран опасен, — сказал Жолио. — Никто, кроме специально подготовленного ученого, не может трогать его. Я должен буду послать Коварски. Или фон Галбана.

— Нет.

— Вы полагаете, — настаивал он, повышая голос, — что Коварски и фон Галбан слабое для вас звено, для Дотри? Они знают все то же самое, что знаю я.

— Тогда они будут интернированы, — сказал Альер тихо. — Их посадят под замок. Другого решения нет.

— Вы запрете и их жен и детей?

— Если будет необходимо.

— Тогда и меня тоже заприте. Я отказываюсь сотрудничать. Я отказываюсь… одалживать себя для дела, которое подразумевает предательство моих друзей.

Альер ничего не сказал, пряча глаза под очками.

— Но, возможно, предательство уже совершилось.

— Что вы имеете в виду?

— Была утечка информации, — терпеливо сказал банкир. — Мы знали, что какое-то время шпион продавал наши секреты. Кто-то в министерстве, возможно. Кто-то здесь. Я тоже под подозрением, уверен в этом, и тот факт, что я выжил во время поездки в Норвегию, непростителен. Я не должен был выжить, а вода никогда не должна была покидать пределы Осло. Но я сделал это, и утечка продолжается. И мы думаем, что продолжится. Пока у немцев будет информация, которая им нужна. Мы все будем живы — нас будут держать на поводке — под наблюдением, как лабораторных крыс.

Жолио тяжело сглотнул.

— Какого типа утечки?

Альер пожал плечами.

— Чем меньше вы знаете, тем лучше. Но уверяю вас, очень вероятно, что кто-то из вашего персонала — кто-то со знаниями и степенью ответственности — систематически предает вас. Я думаю, мы можем назвать несколько имен, да? Тот русский, Лев Коварски. Австриец, Ганс фон Галбан. Возможно, простите меня, вы сами или ваша жена. У вас обоих есть профессиональные интересы и, кроме того, вы симпатизируете коммунистам.

— Фон Галбан должен взять уран, — сказал Жолио твердо, — можете послать ищейку, если хотите, езжайте сами, мне нет никакого дела. Но позвольте дать ему шанс проявить себя. Беспочвенные подозрения убьют его, они повиснут над его жизнью, как облако ядовитого газа. Я не поступлю так с Гансом. Он слишком хороший физик.

— Я сомневаюсь, что министр на это пойдет.

Губы Жолио скривились.

— У министра нет выбора. Говорю вам, лейтенант Альер, передайте Дотри, что я буду устанавливать свои правила.

Когда банкир ушел, Жолио понял, что должен позвонить Ирен.

Они разлучались только в исключительных случаях, и общались обычно письмами. Однако ему нужен был телефон, а в здании был только один, в деревянной будке в главном холле. Чтобы сделать звонок, нужно было продиктовать номер национальному оператору, который переводил звонок на Арквест, который потом перезванивал ему в ответ, уже держа на линии Ирен. Голос его жены удивил его: безжизненный, ослабленный туберкулезом, голос пожилой женщины.

— Прости, что Альер побеспокоил тебя прошлой ночью, дорогая.

Он был рад, что она не видела его лица.

— Ничего, — сказала Ирен покладисто. — Я не спала. Я знала, что ты, наверно, пошел прогуляться. Я знаю твои привычки. Ты совсем не отдыхаешь, когда дети и я далеко.

Как легко она решила проблему за него, подумал он. Он уже заранее придумал лживую историю: немецкий бомбардировщик неожиданно появился в небе, завыли сирены воздушной тревоги, он отправился в общее бомбоубежище под булочной у дома Антони, все они сидели плечо к плечу в темноте, вдыхая запах теплого хлеба. Ирен бы это понравилось, она бы рассказала детям, как их папа сохранял спокойствие, когда бомбы падали с неба, но в конце его воображение иссякло, его намерение не понадобилось, он просто отправился прогуляться в полночь.

— Я забыл о времени, — сказал он. — Работал.

Она закашляла так сильно, что, будь она меньше, ее разорвало бы пополам. На ее носовом платке выступила кровь. Лицо было мертвенно бледным.

— Возвращайся домой, — быстро сказал он. — И привези детей. Я скучаю по нашей жизни.

Он просидел в пустой лаборатории еще около часа, уточняя свои планы. Потом он позвонил Нелл в отель Крийон.

Глава девятнадцатая

Те, кто видели Мемфис Джонс в «Фоли-Бержер» или часами стояли на входе в клуб «Алиби», были обречены на разочарование. Мемфис была сама не своя. Прошлую ночь она провела одна дома.

По клубу ходили слухи, что Рауль убил партнера своей жены и сбежал на юг Франции, опередив полицию, нацистов или и тех и других. Мотив был неясен, потому что никто не думал, что Жако будет крутить шашни с Мемфис — все знали, кем он был, но можно было предположить, что pede[62] пришел к Раулю, и убийство явилось следствием самообороны. Парижский морг выдал тело Жако в среду утром, за ним никто не пришел. Блистательный garson[63] из boite de nuit[64], похоже, мог оказаться на кладбище для нищих.

Мемфис узнала все это от Ан Ли, вьетнамского шофера. Он принес ей поднос в постель в десять часов утра в среду: пенистое горячее молоко, кофе, фарфоровую тарелку с дольками апельсина. Утреннюю почту, в которой не было ничего, кроме счетов.

Мемфис равнодушно просмотрела почту, грудь прикрывала лишь батистовая простыня, словно она не замечала присутствия Ан Ли; но она заметила в его неподвижности какой-то новый тип молчания, внимательный и суровый. Он напомнил ей большую кошку, ягуара, спавшего на краю ее кровати, они оба были, готовы к атаке.

— Скажи работникам морга, что мы хотим похоронить Жако по высшему разряду, расходы значения не имеют, а чек отошлите мистеру Раулю, — сказала она. — Потом позвони в клуб и вели всему персоналу прийти на похороны. Когда бы они ни состоялись.

— Мадам придет? — спросил Ан Ли.

— Конечно. Убедись, что они пройдут днем, а теперь мне нужно кое-куда поехать сегодня утром. И еще, Ан Ли, пришли Мадлен. Я хочу принять ванну после завтрака.

— Мадлен уволилась вчера.

Она с опаской посмотрела на него: в его черные глаза, которые она никогда не могла разгадать. Рауль уехал, а теперь и Мадлен. Сколько времени назад он оставил и ее? Но она только сказала:

— Глупая сука. Думаешь, Мемфис не может сама принять ванну или одеться. Зачем мне нужна Мадлен? Дерьмо.

— Теперь, когда хозяин уехал, Мадлен сказала, что денег больше нет, и никому из нас платить не будут. Она уехала, чтобы работать fille de joie[65] в борделе, в одном из закрытых домов в Клиши. В «Сфинксе», кажется. Когда прибывает столько немецких солдат…

— Она будет прозябать там до конца своих дней. Глупая Мадлен. Она думает, быть проституткой — это так здорово, что ее жизнь станет мечтой? Увольте. А ты, Ан Ли, иди и выгуляй Роско.

Роско был ягуаром. В своей гибкой скользящей манере он подобрался к его ногам, свернув хвост и сложив тяжелые лапы. Он не смотрел на Мемфис, не искал ее внимания, для него она уже умерла. «Отдам его в зоопарк, — решила она, откусывая дольку апельсина, сок тек по ее губам. — Я не могу взять кота на юг в Марсель, в Северную Африку, на корабль в Штаты».

Роско спрыгнул на пол на мягких лапах и начал важно расхаживать возле Ан Ли. Им обоим были небезразличны ее планы. Но они скорее умрут, знала она, чем позволят ей управлять ими.

Час спустя она выходила из такси у консульства Соединенных Штатов. Она не позволила бы Ан Ли отвезти ее, не позволила бы ему догадаться, что она уже отчаялась получить билет домой и найти кого-нибудь, кто сказал бы ей, что все будет хорошо. Она боялась потерять его, последний голос в пустом доме, где в комнатах и коридоре царило эхо, ее стильные каблучки стучали по полу. Она думала, что Ан Ли исчезнет, когда она вернется с Рю де Труа Фрер. Она велела ему отвезти Роско в зоопарк. Взглядом шофер дал понять, что он считает это обычной изменой — обмен одного создания на другое — пахнувшей рабством и смертью. У нее не было времени на его глупости. Она боролась за выживание.

— Я хочу видеть посла, — сказала она громко француженке, которая принимала посетителей на входе в консульство. — Скажите мистеру послу, что к нему пришла Мемфис Джонс.

Женщина повернула свой французский нос в направлении ее платья, великолепное изделие из бисера и шелка, более подходящее для вечернего выхода и сидевшее на ней плотно, как банановая кожура. Платье не произвело на нее впечатления, она вышла и вернулась с человеком, который, к сожалению, не был послом.

— Роберт Мерфи, — сказал он, протягивая руку. — Посол сейчас в Елисейском дворце на консультации с французским правительством.

Мемфис была непреклонна. Она не позволила Роберту Мерфи проводить ее в свой кабинет, подальше от любопытных глаз посольских служащих. Она стояла посреди мраморного вестибюля и требовала билета домой. Безопасный переезд. Билет в каюту первого класса на следующий океанский лайнер из Франции.

— Океанские лайнеры больше не ходят, — учтиво сказал Мерфи. Только транспортники и торговые суда.

— Вы хотите знать, что случится, мистер, если Мемфис Джонс поймают нацисты? На улицах Канзас-сити вспыхнут восстания. Пламя вспыхнет в каждом доме самых престижных кварталов Нью-Йорка. На ваших руках будет кровь, мистер, ваших и вашего прекрасного посла, и весь мир будет спрашивать, какого черта вы делали в Париже, когда величайшая джазовая певица Европы пришла просить помощи. Понимаете?

Мерфи кивнул. Он уверил ее, что сам поговорит с Буллитом. Но Мемфис чувствовала, что в воздухе пахнет жареным, она видела беспорядочно сваленные стулья и коробки в элегантном вестибюле. Консульство определенно закрывалось. Мерфи предложил ей поехать на вокзал Сент-Лазар. Он знал, что там женщинам дают билеты на поезда, хотя лучше было бы для этого быть матерью с ребенком, но, может быть, ей дали бы один билет?

Мемфис села на стул у дверей кабинета Буллита и заявила, что будет ждать. И тогда она услышала презрительное нигер, но не от Мерфи, а от женщины, которая уничтожала бумаги в кабинете, дверь которого была третьей от входа, тощая, как рельса, сука из высшего класса в кашемировом костюме.

— Уехали бы они обратно в Африку, — вполголоса сказала Мимс Тарноу француженке в приемной. — И перестали бы позорить американцев по всему миру. Я бы сама купила ей билет в Танжер, если бы у меня не было десятка лучших способов потратить мелочь.

Мемфис хотелось расцарапать тонкий нос этой женщины, окунуть ее головой в туалет, было желание дать Мимс Тарноу в глаз и заставить ее просить о пощаде. Но ее колени вдруг стали ватными, и она опустилась на свой стул, вспоминая женщину, которая обварила ей руки кипятком, когда ей было восемь лет, и она работала посудомойкой, вспоминала мужчину, который бил ее от нечего делать рядом с мусорными баками в прачечной ее матери, задирая ей юбку на голову, пока не показывались белые трусы, и шлепая своей широкой плоской ладонью по ее попе, и давился от смеха, другой рукой держа ее за волосы, и она телом чувствовала его эрекцию. Она вспомнила все это и еще сотню мерзких вещей, годы шелка и комфорта сразу забылись, ее щеки пылали от отвращения, и голос внутри нее кричал: «Какого черта, ты думаешь, эти белые помогут тебе, Мемфис? Они все — нацисты, только в другом обличье».

Она вышла из консульства через черный ход и спустилась по широким мраморным ступенькам на мостовую, осторожно ступая каблуками там, где в ступеньках были щели. Перед ней расстилалась площадь Согласия, словно место для религиозных обрядов, в середине стоял обелиск, а она остановилась в растерянности и понимала, что не может больше думать.

— Мадмуазель, — раздался голос за ее спиной. Она обернулась. Голос принадлежал пожилому французу с усами и в берете, его глаза были влажны.

— Пьер Дюпре к вашим услугам, — человек приподнял берет и снова надел его на свои седые волосы. — Вы должны знать, что американцы уезжают завтра. Все, кроме Буллита и нескольких сотрудников, отправятся на рассвете. Они надеются попасть в Бордо. Я мог бы найти вам место в машинах, везущих багаж. Среди носильщиков. Не слишком шикарно, но…

— Нет, спасибо, — сказала она отрывисто. — Я сама найду дорогу. Я всегда так делаю.

И она поймала такси до «Алиби».

Глава двадцатая

Салли слишком устала, чтобы обращать внимание на мисс Тарноу, которая нарисовалась перед ней в фойе консульства, в ее руках были книги с кодами из кабинета ее мужа. Мимс должна была бросить их в костер, разведенный на заднем дворе консульства, но Салли преградила ей путь, не обращая внимания на полный раздражения взгляд, появившийся на лице этой женщины.

Салли повторила еще раз, теперь уже громче:

— Мне нужно видеть мистера Херста. Пожалуйста. По срочному делу.

— Джо на встрече с британскими чиновниками из МИД, — быстро сказала Мимс. — Приходите позже.

Если консульство будет открыто позже, подумала Салли, если костер на заднем дворе будет все еще гореть утром. Плохо скрываемая паника читалась в лице каждого, кто спешно покидал здание; кашемировый свитер Мимс потемнел от пота. В консульстве пахло, как в жилище зверей в зоопарке, оно было наполнено страхом и неуемной дикостью.

Она попыталась пройти сквозь мрачную и бормочущую толпу отчаявшихся людей, крича Je suis americaine[66] вооруженным охранникам, контролировавшим вход в посольство в разгар этого последнего рабочего дня. Американская военная полиция из Департамента вооруженных сил дежурила на заднем дворе, так что Мимс Тарноу могла спокойно жечь книги, и никто не смог бы украсть эти последние галлоны топлива из запасов консульства. Буллит нанял снайперов для дежурства на крыше на случай, если толпа начнет бесчинствовать, когда главный вход будет окончательно закрыт. Посол подозревал, что со стороны агентов-коммунистов будет провокация.

Салли не собиралась уезжать.

Она взяла мадам Блум за руку. Леони Блум взяла с собой несколько дорогих ей вещей: платок, в котором она молилась, чтобы соблюдать шабат в Новом Свете, несколько фотографий, немного помятых от времени, и золотые зубы своего умершего мужа. Она вышла вместе с Салли час назад и шла по переполненным людьми улицам со старой кожаной сумкой, навстречу обещанию, которое вчера дал ей Джо Херст и о котором он забыл. Обещание дать ей визу.

— Мы подождем, — сказала Салли Мимс Тарноу.

В вестибюле некуда было сесть. Салли подошла поближе к мраморной колонне, чтобы высвободить для себя немного пространства подальше от толпы. Между ней и внутренним коридором стоял солдат с ружьем. Француженка из приемной ушла со своего места, может быть, уже уволилась. Мимс не на шутку разозлилась — Салли больше никогда не пустят ни в одну из ее женских организаций — и зацокала своими каблуками к выходу во двор. Ее силуэт чернел на фоне языков пламени.

Салли подошла к вооруженной охране в коридоре и начала выкрикивать имя Джо Херста.

День Херста начался рано с чашечки эспрессо в кафе с аптекой по соседству. Макс Шуп может отправлять тело Стилвелла из Шербура завтра, если ему так хочется, но Джо Херст все еще искал убийцу. После ознакомления с бумагами Стилвелла он понял, что правду нужно скрыть. Он не был близко знаком с аптекарем, у которого был хищный взгляд парижанина, ждущего новостей с фронта — но аптекарь взял завернутые в бумагу осколки стеклянного бокала, которые Херст собрал с ковра в квартире Стилвелла, и согласился их исследовать. Херст сказал ему, что время поджимает, и там может быть яд.

Из аптеки он поехал в Сюрете и нашел там детектива, который вел дело Стилвелла. Он отдал этому человеку — его звали Фош — два стеклянных осколка, подобранных им на Рю Риволи.

Детектив был в ярости.

— Это просто невозможно, чтобы консьержка позволила вам войти в квартиру месье Стилвелла! То, что вы из посольства, ничего не значит. Ничего!

— В наши обязанности входит контроль за тем, что к каждому американцу во Франции относятся в соответствии с законом, — ответил Херст. — Проверьте отпечатки пальцев на этих осколках.

Реакция на эту просьбу была менее бурной, чем он ожидал. С начала войны для каждого жителя Парижа стали обязательными идентификационные карточки и отпечатки пальцев для полиции. Что означало, что и отпечатки Макса Шупа тоже были в базе данных. И Стилвелла, и Жако. И Салли Кинг.

— Закон — ничто в сложившихся условиях! — воскликнул Фош. — Это был несчастный случай, если не самоубийство. На бокале окажутся отпечатки двух мертвых pedes[67]. И мы узнаем только, что они пили вместе перед смертью. Bon[68]. Я могу сказать вам то же самое и без анализа отпечатков. Это ваша американская одержимость le roman policier[69].

— Может, и так, — согласился Херст на своем учтивом французском, — но вы все равно сделаете анализ отпечатков. Если вы откажетесь, monsieur l'ambassadeur[70] поговорит по телефону с министром юстиции, который имеет привычку обедать раз в неделю с l'ambassadeur в его замке в Шантильи. И вы, мой друг, отправитесь на фронт стрелять из ружья в нацистов быстрее, чем успеете сказать vas te faire foutre[71].

Или иди ты к черту на более понятном языке.

Фош сказал сердито, что посмотрит отпечатки.

Теперь Херст ждал телефонного звонка с новостями из аптеки или Сюрете, что-нибудь, что дало бы ему ниточку, чтобы зацепиться и найти убийцу. Его пульс бился учащенно, в задымленном кабинете он слушал, как представитель британского МИДа зачитывает акт о Фредерике Жолио-Кюри.

— Я объездил всю Францию за последний месяц, — говорил чиновник, медленно и растягивая слова, — в поисках такого человека, как ваш Фред. У меня есть список, вы понимаете какой. Длинный, как ваши руки, — британец вытянул руку в сторону Джо Херста, манжет отогнулся, и стала видна татуировка на запястье в виде свернувшейся кольцом змеи. — Сливки научного общества Франции. Нам нужно в обязательном порядке перевезти их в Англию, пока Гитлер не прибил их, как крыс. Я готов обещать им почву под ногами, продать на углу улицы свою старую мать, я готов вытащить «Оскара» и «Женевьеву» и зарядить их — а вы только сидите здесь и ждете. Манны небесной… что документы сами упадут вам в руки. Бог здесь не поможет, Херст. Бога нет.

— Если бы это было правдой, Джек, я бы сам продал коробку с документами прямо немцам, — ответил Херст мягко.

Чарльз Генри Джордж Говард, двадцатый граф Саффолк, известный среди своих друзей как Сумасшедший Джек, частью потому, что он никогда не вел себя, как пэр, частью потому, что это имя подходило ему: с татуировкой, хромающий от старой травмы на охоте, широкоплечий, с колючими усами. В другом возрасте он мог бы уйти в море и участвовать в морских сражениях. В этом возрасте он был женат на танцовщице кабаре из Альгамбра и имел степень по фармакологии в Эдинбурге. Наркотики были ответом его века на зависимость капитана.

Граф влил в себя третий бокал шампанского — только алкоголь придавал ему сил — и положил ноги на стол Херста. «Оскар» и «Женевьева» — пара дуэльных пистолетов, поражавших своей красотой, висели на стене кабинета. Вокруг него были разложены пачки бумаг, большинство с логотипом «С. и К.». В затруднительном положении посла Буллита — позвонить президенту Рузвельту или в посольство Британии по поводу французской атомной программы — был виноват Сумасшедший Джек: официальный представитель в Париже Его Королевского Величества и Британского научно-промышленного комитета.

Херст признавал, что этот титул является хорошим прикрытием для шпионажа. В который раз он жалел о том, что в США нет такой службы. Но ее не было и не было много лет: вместо нее были только Джо Херст и Пьер Дюпре.

— Вы разбираетесь в физике? — спросил он.

— Совсем немного, — сказал Джек, поднося к глазам один из документов Филиппа Стилвелла. — Но мне нравятся бомбы. Я занимаюсь взрывными работами в свободное время. Нет ничего лучше, чем поднять на воздух гору старых шин на заднем дворе. Разгоняет кровь, не так ли?

— Что-нибудь есть в этих документах? Я имею в виду то, что может указать на убийцу?

Граф осушил стакан.

— Нет, сэр, но я отправлю их Г. П. Томсону в Лондон. Он в два счета в них разберется. Ладно, бутылка пуста! Мне пора.

Он встал, поморщившись, когда его хромая нога коснулась ковра Херста, и ловко собрал бумаги в стопку. Ум графа, по мнению Херста, был таким же быстрым, как у фокусника. Вся остальная болтовня — немного о Вудхаузе, немного о Джилберте и Салливане — была просто для отвода глаз.

— Я не уверен, что могу отдать вам эти бумаги. Они не… — Херст замолчал, услышав что-то, что мог услышать только он. Женский голос, выкрикивающий его имя.

Он быстро встал и вышел за дверь.

Он видел только ее лицо вдалеке в коридоре, она сопротивлялась крепкой хватке консульского охранника, ее лицо было совершенно бледным, за исключением двух красных пятнышек на скулах. Все-таки она пришла к нему.

— Салли!

Охранник тащил ее подальше от глаз Херста, подняв руку, чтобы успокоить эту женщину на грани истерики. Она не умерла. Картины, которые он представлял себе — хрупкие лопатки под легким весенним платьем на цементном полу парижского морга — были кошмарным сном для других.

Он бросился к ней.

— Мисс Кинг! Как вовремя. Я не уверен, что вам когда-либо приходило в голову, что мы можем волноваться, здесь, в посольстве, когда узнали, что произошло с вами два дня назад, мы должны были убедиться, что с вами все в порядке. Я не думаю, что вы собирались связаться с нами. Пока вам снова не понадобилась помощь, я прав?

Он заметил, как она вздрогнула от резкого звука его голоса, от гнева на его лице, и почувствовал разочарование после триумфа. Его не заставишь обманом заботиться об этой девушке, уехавшей с первым попавшимся человеком, оплатившим ее счета, которая была слишком глупа, чтобы сидеть тихо, когда люди вокруг нее умирали, как мухи. Он не сможет пережить еще одну Дейзи в дверях с его сердцем в руках.

— Я — нет, никогда… — пробормотала она. — Я получила ваше сообщение. У себя в квартире. Вы просили связаться с вами — Я привела мадам Блум…

Он перевел взгляд с ее обреченных глаз на старую женщину за ее спиной. И вдруг вспомнил вчерашнее обещание. И почувствовал ужасный стыд.

— Конечно. Виза. Салли, я прошу прощения…

— Не говорите глупостей, — сказала она осторожно, но твердо. — Это полностью моя вина. Я не знала, что должна докладывать обо всех своих перемещениях посольству. Сегодня ваша помощь мне не нужна, мистер Херст, мне вообще вряд ли нужна чья-либо помощь, но мадам Блум в ней нуждается. Вы свободны?

— Да.

Выходя из кабинета Херста, Сумасшедший Джек откровенно скользнул взглядом по фигуре Салли. Он помахал рукой Херсту: папки Стилвелла были зажаты у него под рукой.

— Салли, никуда не уходите, — сказал Херст. — Мне нужно поговорить с вами.

— Естественно, я подожду мадам Блум.

Не глядя в его сторону, она прислонилась к стене и стала похожей на ребенка, который сдерживается, чтобы не заплакать.

— Прошу прощения, — сказал он еще раз. И повел Леони Блум через хаос консульского отдела.

Глава двадцать первая

После нескольких неверных поворотов и непристойных реплик Жолио с трудом разыскал склад Нелл. Улицы района Центрального парижского рынка были узкими, и на них можно было найти все, что только можно себе представить: свиные потроха и деревянная тара для упаковки, брикеты сена и бидоны с маслом, сырные круги и коровьи ноги. Рынок был нутром Парижа, огромный, под открытым воздухом в тени Сент-Юсташ, которая простиралась на несколько кварталов по округе. Рынок был уставлен складами, по краю располагались печи булочников и винные погреба. Дворы мясников уже залиты кровью в этот ранний утренний час, полно разнообразной домашней птицы, криками в последний раз приветствовавшей солнце, подвешенные за лапки тушки кроликов с остекленевшими глазами, покрытый золой свежий козий сыр, и повсюду резкий винный запах яблок. Люди, бродившие по рынку, сильно отличались от тех, которых Жолио привык встречать в районе Коллеж де Франс: в бесформенной одежде, с покатыми плечами и шаркающей походкой; чернорабочие с полей или складов, для которых базарный день был древней и священной традицией; женщины с широкими и крепкими, как речной утес, руками, только и мечтающие о том, как бы открутить шею гусю или разделать печенку. Его грузовик осторожно прокладывал себе дорогу через толпу людей, уже сворачивавших свои лавочки и самодельные ларьки. Блеяли привязанные к стойкам козы. Этих людей, похоже, совсем не волновала война, хотя их сыновья ушли на фронт много месяцев тому назад — как и у этих подвешенных кроликов, их мир перевернулся с ног на голову. Все, кого увидел Жолио на Центральном рынке, были старше шестидесяти. Те, кто был моложе, уже находились в другом месте с оружием в руках.

Он медленно двигался вперед в поисках улицы, о которой говорила ему Нелл, и где был въезд на склад, думая по пути об урожаях и земледелии, о нехватке рабочих рук в сельской местности и как очень скоро это скажется на питании его детей, неважно, дойдут нацисты до Парижа или нет. В детстве Жолио также пережил войну и хорошо помнил ноющее чувство голода в желудке. Сегодня, однако, когда Элен и Пьер были в Бретани или, может быть, уже на пути домой, он испытывал необычную отрешенность, сидя в кабине грузовика и возвышаясь над остальным транспортом, изолированный от шума и запахов рыночных витрин, один в своем заблуждении.

Как только Жак Альер ушел из лаборатории, Жолио аккуратно перелил тяжелую воду, все двадцать шесть канистр, в стерильные стеклянные сосуды. Он наполнил канистры обычной водой из-под крана и поставил на место, где, как ожидалось, Альер их и найдет. Потом он погрузил тяжелую воду в кузов грузовика, присланного полчаса тому назад Министерством вооруженных сил, официальная военная машина скучного зеленого цвета. И только затем отправился на поиски Нелл.

Он остановился перед широкими деревянными дверями и нажал на гудок. Последовала пауза, затем проигнорированные Жолио проклятия, одного из торговцев, которому он загородил проезд, затем двери распахнулись. В дверях стояли двое пожилых мужчин и смотрели на него. Он обратился к ним из окна кабины.

— Я к мадам графине, — сказал он. — Она меня ждет.

Тот, что стоял к нему ближе кивнул и отступил. Жолио осторожно въехал внутрь, не желая искать Нелл, не желая выдавать пульсирование в его висках и сухость во рту.

Она стояла перед массивной стеной из винных бочек, связанных веревками, прижавшись носом к деревянной бочарной доске, отодранной от остальных досок, и закрыв глаза. Впитывая неуловимый аромат, о котором Жолио даже и не мечтал, впитывая аромат дуба. Но, услышав звук мотора, она повернула голову и пошла к нему навстречу, а он остановил машину и заглушил двигатель. По ее взгляду и выражению лица он понял, что она крепко держит себя в руках; теперь это был бизнес, они стояли на виду у рабочих ее виноградника, которых она вызвала из Бордо, чтобы они забрали бочки. Он не должен протягивать к ней руки, обнимать ее, вдыхать аромат ее волос.

Он стоял неподвижно, ожидая. Она была в брюках, он никогда их на ней не видел, и эффект был одновременно экзотический и неожиданно эротический. Одежда из габардина и стрижка делали ее похожей на пай-мальчика.

— Я уже не ждала тебя, — сказала она ему. — Анри готов к отгрузке.

— Я не знаю Центрального рынка.

— Естественно. Ты же из тех, кто всегда закупается в супермаркетах? Или твоя жена это делает. Несмотря на твою преданность к коммунистам. Ну да ладно, что тебе от меня нужно?

Она была настроена на суровое с ним обращение. Притворялась, что прошлой ночи не было, безжалостно обрывая связь.

— Отошли своих людей. Анри. И другого.

— Почему?

— Потому что я прошу тебя, Нелл.

Она задержала взгляд, раздумывая, уступать ему или нет, потом неожиданно повернулась и громко сказала по-французски:

— Дуб хороший. Не лучшее качество и, конечно, не то, за что я заплатила, но у меня нет выбора. Бог знает, если в этом году урожай будет такой же ужасный, как и в прошлом, какая, к черту, разница, во что мы разольем вино. Начинайте грузить.

Он последовал за ней по ступенькам и через дверной проем склада в маленький безлюдный офис, где Нелл нацарапала свою подпись на накладной, а затем упала в кресло.

— У тебя найдется сигарета?

Он достал сигарету и зажег.

— Ты сказал, что хочешь, чтобы я отвезла для тебя что-то. В Бордо.

— Да, так.

Она выпустила колечко дыма.

— Мой коллега — фон Галбан… знает твоего кузена. Немца. Как его зовут?

— Ганс Гюнтер фон Динкладж, — ответила она. — Один из моих друзей детства.

Он содрогнулся, услышав последнее слово, подразумевая под ним множество плотских образов: губы мужчины скользят по ноге Нелл, возбуждают ее, Нелл запрокинула голову, ее зубы обнажились.

— Наши матери — сестры. Мы росли вместе в Биркмере, но я потеряла с ним связь, когда Спатц поступил в университет. Потом я вышла замуж и приехала сюда, — коротко проговорила она.

«Потом ты вышла замуж. После пяти месяцев страсти в моей постели. И никаких воспоминаний о Рикки и пустом перроне».

— Фон Галбан говорит, что… кузен… живет с тобой.

Она захлопала глазами в нетерпении.

— О, мой бог. Рикки, не начинай. Не надо этой твоей душераздирающей ревности, у тебя дома твоя Снежная Королева и двое детей. Не сейчас. У меня есть более важные дела.

— Ты попросила меня остаться прошлой ночью. Ты, Нелл. Если хочешь знать, Я не привык ложиться в постель с любой понравившейся мне женщиной. Мне было нелегко на это решиться, для меня это кое-что значит, это был не просто секс…

— А теперь ты мучаешься, тебя терзают угрызения совести, и ты хочешь, чтобы я сказала тебе, что все в порядке. Но я не сделаю этого, Рикки. Я не ложусь в постель с каждым, кто встречается на моем пути, и я возмущена твоим намеком на то, что я, мол, сплю с мужчиной, которого считаю своим братом, словно я отпетая шлюха. Так что иди к черту, Рикки, и вези то, что у тебя там в грузовике, домой, идет?

— Прости меня, Нелл.

Она затушила сигарету и не смотрела на него.

— Я не спрашиваю тебя, что ты делаешь или могла бы делать со своим кузеном. Я спрашиваю, что ты ему рассказала.

— Рассказала ему? — она взглянула на него, ее пальцы замерли над пепельницей.

— Он враг, Нелл. Ради бога, что он делает в Париже? Полиция, должно быть, ежедневно останавливает его и проверяет документы.

— О, я не думаю, что все так плохо, — холодно произнесла она. — Он не носит форму, и большую часть своей жизни провел во Франции. У него произношение лучше, чем у меня. Полиция интересуется им не чаще раза в неделю. А когда его останавливают, он дает им мой адрес. Говорит, что он родственник. Просто в гостях.

— В гостях? Sacre bleu[72], он же нацистский агент, не так ли?

— Не позволяй ревности захватить тебя, Рикки, — она лениво разглядывала его. — Спатц сам по себе. Он искренне ненавидит Гитлера и его людей, и, полагаю, он серьезно подумывает о том, чтобы работать на Альянс, так что пока не докладывай о нем своему министру.

— Нелл…

— Лучше побыстрее расскажи, зачем ты сюда приехал.

Она не проявила никакого участия, не дала ни единого повода, который бы объяснил этот переход от Альера к женщине, с которой он не виделся и не разговаривал много лет и имел все причины сомневаться в ее верности.

— Нам нужно вывезти из Парижа некоторые лабораторные материалы. До того, как придут немцы.

— А у меня есть грузовик, отправляющийся на юг.

— В Бордо, куда надо доставить наши материалы.

— Почему?

— Там порт. Он лучше защищен, чем Кале, и если в конечном счете нам понадобится отправить что-ни будь в Англию…

— Не проси меня перевозить уран, — резко оборвала его она. — Я не сделаю этого. Мое вино еще сто лет будет оставаться радиоактивным, а у меня и так полно проблем. На мировом рынке цены на вино из Бордо сейчас вдвое меньше, чем они были десять лет назад, к тому же на качество вина повлияли химические снаряды с прошлой войны, которые мы до сих пор выкапываем из земли, и нашествие виноградной тли, мое domaine[73] уже несколько лет не приносит прибыли. Бертран давно бы продал его, если бы я не настояла, если бы я не взяла его полностью под свою ответственность и не довела бы качество до соответствия требованиям Appellation Controlee[74]. После стольких лет усилий, Рикки, война отбирает у нас рабочих и бросает их под немецкие пули, у нас забрали медный купорос для присыпки виноградной лозы…

— Я не стал бы просить тебя перевозить уран, — сказал он мягко. — Это вода, Нелл. Двадцать шесть стеклянных емкостей с водой, собственноручно запечатанных мною. Если тебя остановят и будут обыскивать, разбей их и вылей воду на землю, поняла?

— В последние секунды перед арестом? — она попыталась засмеяться, но ее голос оборвался, и она закрыла дрожащей рукой рот.

— Тебя не остановят. Пожалуйста, Нелл.

Она кивнула, не отнимая руки от губ.

— Как только ты благополучно прибудешь в Бордо, ты напишешь своему брату Яну в Кембридж. Попроси сотрудников Кавендишской лаборатории выделить место для емкостей. На случай, если мы не сможем остановить немецкую армию.

— Это конец, да? Неважно, какими смелыми словами мы будем бросаться. Я не выдержу этого, Рикки.

Тогда он потянулся к ней, обнял, чего он давно ждал, и молча держал ее в объятиях, зарывшись лицом в ее волосы. «Здесь, в конце всего, я клянусь тебе своим разумом, своим рассудком. Я отдаю тебе свою душу, Нелл, которая и так всегда принадлежала тебе».

— Что будет с тобой? — спросила она. — Они тебя арестуют? Отправят в лагеря?

— Не знаю.

— Поехали со мной, — она вцепилась ему в плечо. — Поехали со мной и твоей водой. Мы доставим вас в Бордо. Или в Кембридж, если надо.

— Нет.

— Рикки…

— У меня есть дети, Нелл. Жена, которая сейчас на пути домой.

Ее руки опустились. Она отступила на шаг.

— То есть ты добровольно идешь в руки немцам? И согласен с тем, что они собираются с тобой сделать?

— У меня есть выбор?

— Выбор есть у всех. Только твой выбор никогда не совпадал с моим.

Глава двадцать вторая

Наступил вечер и краски весны на улицах и в небе поблекли. В нижней части Монмартра у фуникулера ветер гонял выброшенный лист кондитерской бумаги с остатками белой и липкой глазури. Усталые, неряшливо одетые люди — бродяги, как казалось Спатцу, — сидели, привалившись спинами к уличным фонарям, тупо глядя куда-то вдаль. Беременная женщина с двумя детьми, пожилой мужчина в кепке разносчика газет и с ногой, перевязанной испачканным кровью бинтом. Рана от шрапнели. «Мессершмитт». Спатц понимал логику немецкого Высшего командования: заставить миллион людей в панике бежать из низин на юг, заполнить главные дороги Франции, въезды и выезды и лишить войска Альянса любых возможностей для маневров — но он почувствовал, что ему хочется ссутулить плечи и не обращать внимания на пристальные взгляды. Он смотрел только на носы своих ботинок.

Вдруг женщина спросила его по-французски:

— Пожалуйста, месье. Вы не подскажете, где я могу переночевать?

Она была одна, но не относилась к fille de joie[75], искавшей заработка. Ее простое хлопковое платье было испачкано кровью и чем-то еще, похожим на грязь, еще больше грязи было на скулах, а пальцы опущенных рук конвульсивно сжались. Он отшатнулся от нее, от ее облика, который вызывал в нем чувство вины.

— Вы пытались на одном из вокзалов? Думаю, что власти города установили там кровати, — сказал он.

— Как мне туда добраться?

Он повернулся и указал на метро, вход из стекла и железа.

— На стене есть карта.

— У меня нет денег, — просто сказала она, констатируя факт. — Вчера меня обокрали, после того как самолеты улетели.

— Вы одна?

— Со мной только мои дети.

Спатц оглянулся. Кроме той усталой беременной женщины, которую он видел раньше, не было больше никого с детьми.

— Где же они?

— Я забыла. Mon Dieu[76], я забыла. Я похоронила их своими собственными руками у дороги. Они оба умерли! Mon Dieu, mes enfants…[77]

Ее глаза закрылись, рот открылся, и она опустилась на брусчатку, так как у нее подкосились колени. Ощутив внезапный приступ ужаса, Спатц попятился, бросив несколько банкнот к ее ногам. Его руки дрожали.

В этот сумеречный час Монмартр находился в движении, появились женщины в платьях и принялись подметать измазанные рвотой и грязью пороги, из кухонь доносились резкие звуки патефона. По большей части на бродяг, которые, словно одуванчики, появлялись то тут то там, внимания не обращали; что же еще делать, когда их так много? «Прекрасный антураж для самоубийства», — подумал Спатц, вспоминая ту полубезумную от горя мать, он не выносил Монмартр при свете дня.

Клуб «Алиби» был втиснут в угол площади Тертр, где продолжали гореть яркие неоновые огни и кричащие красные вывески. Площадь была безлюдна, только один человек потягивал что-то за столиком кафе, Спатц рассматривал его: мягкая шляпа, скромное пальто, большие усы, глаза, глядевшие мимо газеты на Спатца, с деньгами, слишком большими для такого образа жизни. Спатц поднял голову и вошел в клуб.

Он услышал пение Мемфис.

Это было что-то печальное, что-то из репертуара Билли Холидей, подобные мелодии Мемфис никогда прежде не исполняла. Это был не героиновый коктейль: Мемфис пела о мире, придуманном Коулом Портером — о богатой белой женщине, танцующей до рассвета, и о шампанском в постель. Но сегодня ее голос пронзал его позвоночник острыми ногтями, и он стоял неподвижно в пустом зале, глядя на пустые столики, перевернутые стулья, и волочащуюся по полу белую скатерть. Она пела у себя в гримерной. Мужчина — совершенно непохожий на праздного посетителя уличного кафе — с важным видом сидел на приподнятой над уровнем пола сцене.

— Моррис, — сказал Спатц.

— Фон Динкладж, — узнал его американец. — Я надеялся, что вы придете.

— Я не бываю здесь в этот час.

Спатц снял свою фетровую шляпу и положил ее на стол. Достал портсигар.

— Значит, это я вызвал вас. Благодаря той женщине в задней комнате.

Спатц холодно поднял на него глаза.

— Мы обязательно, — продолжил Моррис, спрыгивая со сцены, — должны поговорить. Вы так не думаете? Ради большей пользы для Рейха и наших жизней?

— Чего вы хотите, Моррис?

— Мои документы, — ехидно улыбнулся юрист. — Я полагаю, они у вас. Пожалуйста, присядьте.

— Мне от вас ничего не нужно.

Моррис вздохнул, как человек, который долго терпел.

— Я говорю о бумагах Филиппа Стилвелла, украденных из папок моей фирмы, которые, как я полагаю, вы затем стащили из квартиры его любовницы, когда чуть не убили ее два дня назад.

Спатц сосредоточился на том, чтобы зажечь спичку, не повредив пальцы.

— В той комнате не было документов.

Юрист сжал губы, когда Спатц бережно поднес пламя к сигарете, кончик «Данхилла» засветился теплым огнем, ему было совершенно безразлично.

— Я послал вас туда, чтобы вернуть себе свою собственность. Но вы слишком долго где-то пропадали, и сегодня я поехал туда сам. Русская шлюха пустила меня в комнату за скромное… вознаграждение. Я внимательно их искал.

— И ничего не нашли.

— Я хочу вернуть то, что принадлежит мне.

Моррис положил руки на стол: маленькие, беспощадные, влажные от желания. В одной руке он держал короткоствольный пистолет.

— Если вы не будете помогать мне, фон Динкладж, я буду вынужден прибегнуть к помощи друзей, — настаивал юрист. — Ваша… подруга явно не арийского происхождения. Она украсит рабочие лагеря фюрера.

— Вы теряете время. Я не видел ваших документов. Я не брал их. Я не знаю, где они находятся.

— Вы знакомы с рейхсфюрером Гиммлером? — спросил Моррис.

Спатц был спокоен. Его глаза скользнули по лицу юриста: маленькие влажные глазки, сжатые губы со злобной ухмылкой.

— А вы? — спросил он.

— Наши пути пересеклись. Я имел возможность оказать ему… некоторую услугу. Рейхсфюрер предпочитает говорить, что он передо мной в долгу. Смею надеяться, что Великий человек прислушивается к моему мнению.

— Глава СС никому ничем не обязан. Если вы считаете иначе, вы не доживете до завтра.

— Ха! Очень хорошо, фон Динкладж! Аплодирую вашей проницательности!

— Так вы потеряли бумаги Гиммлера? Неудивительно, что вы так обеспокоены. Я бы не хотел сообщать Великому человеку, как вы его зовете, такие новости.

— Я ничего не говорил ни о Гиммлере, ни о каких-либо документах, — пистолет качнулся в руке Морриса. — Ничего.

— Вам и не нужно было, — Спатц закурил сигарету. — Если бы у меня были эти бумаги, я бы продал их вам за хорошую цену. Поверьте мне. Но у меня их нет. Тогда где они?

— Все нити ведут к его подружке, — сказал Моррис в раздражении. — Я уверен.

— Почему?

— Потому что Стилвелл никогда бы их не уничтожил, и я искал уже везде. На фирме, в обеих квартирах…

Через тонкие стены доносилось пение Мемфис.

«…я ничего не знаю о голубых небесах, мистер, мое небо серо… потому что мой мужчина оставил меня…»

Спатц думал о ее теле, которое он так любил, как мягкие изгибы ее плоти могут быть уничтожены в горниле Сашенхаузена, как ее могут разорвать на части грубые руки тысячи мужчин.

— Если бы Альянс получил бумаги Гиммлера, — возразил он. — Я не дал бы вам и трех часов после того, как нацисты захватят Париж.

На это Эмери Моррису было нечего ответить. Они оба знали о жестокости Великого человека.

— Очень жаль. При таких отношениях, когда сам Гиммлер прислушивается к вашему мнению, вы могли бы многое сделать, если прийдут немцы. Вы были бы нужны. Показать лучшие бордели города, например. Однако теперь у вас есть только один выбор — бежать.

— A y вас другой выбор? — бросил Моррис.

— Я никогда не видел тех документов. Я сторонюсь Гиммлера и ему подобных, как чумы, — Спатц внимательно смотрел на него. — Конечно, я все еще могу вам помочь.

— Как?

— Вы ищете подругу Стилвелла, верно?

Моррис алчно подался вперед.

— Следуйте за телом. За трупом Стилвелла. Его или похоронят на французской земле, или отправят на родину на корабле. Подружка определенно поедет с ним. Вам нужно только позвонить в парижский морг и узнать о планах на похороны.

Юрист вскочил.

— Спасибо, фон Динкладж.

— С этого момента, друг мой, — сказал он язвительно, — вы оставите Мемфис Джонс в покое.

Человек, пивший аперитив в маленьком кафе на площади Тертр, уже давно осушил свой бокал. Он сидел на площади, служившей когда-то передним двором Бенедиктинского аббатства. Несколько веков тому назад здесь стояли орудия пыток и виселицы, а теперь это было место для греха и кофе. Инстинкт самосохранения предостерег его от того, чтобы заказать второй бокал «перно»: он не обедал, и от алкоголя в пустом желудке чувствовался дискомфорт. Бокал, как и газета, были выбраны для прикрытия, как повод пребывания одинокого человека в пустом уличном баре.

Он просмотрел военные новости, смесь бравады и слухов — «Великая французская армия с отчаянным бесстрашием противостоит немецким атакам», пропущенная правительственной цензурой в отчаянной попытке заполнить страницы газет, и вежливо отклонил предложение проститутки, словно тень скользившей по Рю Сент-Венсан.

Дверь клуба «Алиби» открылась, и оттуда вышел Эмери Моррис.

Юрист выглядел солидно: отличный, сшитый по фигуре костюм, одна рука в кармане брюк, взгляд устремлен вперед. Он быстро зашагал по тротуару, не обращая внимания на наблюдателя из кафе, который поднялся из-за стола и пересек площадь с таким расчетом, чтобы столкнуться с американцем. Только когда незнакомец поравнялся с ним, Моррис посмотрел в его сторону с невозмутимым выражением лица.

— Месье Эмери Моррис?

— Да?

— Этьен Фош. Surete National[78]. Прошу следовать за мной. У нас есть к вам вопросы касательно смерти вашего молодого коллеги, месье Филиппа Стилвелла.

На мгновение Моррис замер, словно плохо понимал значение его слов. Потом он вынул руку из кармана брюк и в упор выстрелил из пистолета в Фоша.

Пуля вошла детективу в живот. Он изумленно посмотрел на Морриса, инстинктивно потянулась к его пиджаку. Юрист. Такой маленький человек…

И револьвер выстрелил снова.

Глава двадцать третья

— Где мадам Блум? — спросила Салли, увидев, что Херст возвращается по коридору консульского отдела один.

— Я отправил ее домой с посольским водителем. Она очень устала, и ночью в городе ей ни за что не поймать такси. Все вышли на улицы.

— Я знаю. Я пришла сюда пешком, помните?

— Тогда я отвезу вас, — сказал он, — куда захотите. Но только не в вашу квартиру. Там небезопасно.

— Вы много на себя берете, мистер Херст, — она наклонилась и взяла чемодан. — Но мне не нужна машина. Я могу сама дойти до Латинского квартала.

— И ждать, пока убийца снова позвонит в вашу дверь? Не будьте дурочкой, Салли. Вы достаточно пострадали.

— Бог мой, — пробормотала она. — Что за мужчины? Вы и Шуп. Все время указываете мне, что делать…

— Макс Шуп?

— Он забрал меня вчера из больницы. Потом передал меня в руки своей жены. Ночью я сбежала от них. Не люблю, когда другие пытаются руководить моей жизнью, мистер Херст. Особенно мужчины.

— Вы были с Шупом?

Эта возможность не приходила ему в голову. Он был растерян. Она не сбежала с незнакомым парнем, каким-нибудь приятелем из прошлого. Он думал о Салли, а видел Дейзи. Ясное осознание собственной ревности — и того, как она исказила его способность трезво мыслить — на мгновение лишили Херста дара речи.

— На мой счет часто заблуждаются, — натянуто сказала Салли. — Я ношу эти невероятные изделия, шифон и шелк, бриллианты. С высокой прической, маленькая вуаль прикрывает один глаз. Перчатки. Я выгляжу, как мечта, мистер Херст. Мужчины думают, что я мечта. Они и предположить не могут, что я выросла на ранчо на Крайнем Западе, что, если понадобится, я могу оседлать лошадь и скакать два дня без перерыва. Большинство мужчин и не подозревают, кто я на самом деле. Это мечта, за которую они платят — Шанель, Скиапарелли — но Филипп видел больше, чем просто шелковые платья. Филипп понимал меня. И все равно любил меня…

— Разве мог он поступить по-другому?

Херст взял у нее чемодан. Она позволила ему это. Сегодня не было слез, только жестокость, но по бледности ее лица он догадался, что она на краю.

— У меня для вас кое-что есть, — сказал он. — Это принадлежало Филиппу. Идемте со мной, и мы поговорим об этом.

Он отвез ее прямо на свою квартиру на Рю Ларистон. С другой женщиной и при других обстоятельствах ситуация была бы отвратительная: Джо Херст сознательно соблазняет девушку, которой некуда больше пойти. Однако, зная Салли, он понимал, что ее мало заботила мораль. Ее прекрасные черты скрывали недюжинный здравый смысл и внутреннюю силу. Когда он сказал ей, что ей ни за что не найти свободного гостиничного номера в Париже, наводненном беженцами, она без звука согласилась.

— Шуп все равно нашел бы меня в отеле, — она ела «Камамбер», который он поставил перед ней вместе с чашкой кофе. — Первым делом он пошел бы искать меня туда.

— Вы прячетесь от него? — Херст сосредоточенно размешивал сахар на дне шейкера для мартини. Им обоим нужно было выпить чего-нибудь крепкого, и коктейль из виски напомнил ему о лете, проведенном на Лонг-Айленде, о Дейзи в платье с бретельками и в широкополой шляпе. Он представлял изящные плечи Салли Кинг, выглядывающие из яркого шелка. Снова мечта. Лучшие дизайнеры Парижа многое бы отдали за это.

— Шуп хочет, чтобы я уехала из Парижа. «Так мы избежим скандала, Салли», — она очень похоже изобразила голос юриста. — Он хочет, чтобы я завтра утром отправилась в Штаты вместе с телом Филиппа.

— Значит, вы знаете об этом.

— «Клотильда». Филиппа вывезут из морга завтра утром. Билеты я должна забрать в кассе на причале в Шербуре. Вместо себя я отправлю домой мадам Блум.

— Нет!

Он сердито посмотрел на нее, все дневные передряги снова дали о себе знать.

— Ей нужно уехать. Я остаюсь в Париже, мистер Херст.

— Зовите меня Джо.

Она взглянула на него с улыбкой.

— Полагаю, что уже могу вас так называть. Учитывая, что сегодня ночью я буду спать в вашей кровати.

— Послушайте, Салли, — он подал ей коктейль и подождал, пока она попробует. — Вы должны отплыть на этом корабле завтра. Не сидите здесь и не ждите, пока немцы убьют вас.

Эти безжалостные слова заставили ее замереть.

— Они, правда, придут?

— В любое время.

— Тогда, — она медленно проглотила последний кусочек сыра так, словно могла поперхнуться, — всем плевать на Филиппа, не так ли? Я имею в виду то, что он был убит. Они спишут все на самоубийство. Мы никогда не узнаем…

— Кто в этом виноват? — Херст пожал плечами. — Я сделал все, что мог. Фармацевт сказал мне, что напиток Филиппа был отравлен шпанской мушкой. Я заставил полицию проверить отпечатки пальцев. Но когда из Парижа все бегут, не думаю, что мы можем рассчитывать на большее.

Этим днем он не получил вестей от Фоша. Херст боролся с желанием позвонить в полицию.

— Вы тоже бежите? — резко спросила Салли.

— Не по своей воле, — вопрос застал его врасплох. — Буллит приказал мне утром отправляться в Бордо сопровождать сотрудников посольства.

Херст наблюдал ее реакцию после известия о его отъезде — каждый американец в Париже уезжал на юг или на запад — и залпом выпила коктейль.

В выражении ее лица читалось, что мир становится все страшнее. Он почувствовал желание дотронуться до нее, но немедленно подавил его. Он ничего не значил для Салли, просто еще один мужчина, который не был Филиппом Стилвеллом.

— Поезжайте в Шербур, — мягко сказал он. — Так будет лучше. Правда.

Она подала ему пустой бокал.

— Какая она была?

— Кто?

— Женщина на портрете.

Он провел столько времени, бродя по комнате среди ночи, когда нигде не горел свет, что уже почти забыл красоту этой гостиной — деревянная обшивка стен в стиле Людовика Шестнадцатого, собранные вместе шелковые занавески. Эскизы, сделанные масляной краской, красовались над камином.

— Она… оказалась проще, чем я мог представить.

Он снова наполнил бокал Салли.

— Ваша жена?

— Какое-то время. Он ушла от меня месяцев шесть тому назад.

Салли могла бы сказать, как делали это многие его знакомые: «Мне очень жаль» или «Как она могла так поступить?» — но она не стала нарушать воцарившееся между ними молчание. И он нарушил его первым.

— Я разочаровал ее. Сначала в браке, а потом после ее ухода.

— Как это?

— Вы говорили об ошибочном представлении о женщине, как о мечте. Я думаю, у меня так было с Дейзи.

Он никогда никому не рассказывал о сомнениях и чувстве вины, о том, что он думает о своей жене. Дипломат не должен позволять себе подобных слабостей.

— Я не люблю, когда вокруг толпа, — несколько судорожно произнес он. — Я всегда был самодостаточным. Но Дейзи любила вечеринки. Танцы. Восхищение окружающих. Здесь в Париже она вращалась в богемном кругу: писатели, художники, — он указал на портрет. — Это работа одного из них. Перед тем, как она сбежала в Рим с каким-то анархистом.

— Вы вините себя, Джо, — заключила Салли. — Это еще одна ошибка. Женщины сами делают выбор, так что иногда нам приходится учиться жить с этим.

— Она написала мне месяц назад. Просила помощи. Я так и не ответил на письмо. А теперь… — его взгляд, исполненный вины, встретился глазами с Салли, — никто не может ее найти. Я связывался с посольством в Риме. Вы можете в это поверить? Джо Херст ищет сбежавшую жену по всем тайным каналам межправительственной связи Штатов. Так трогательно. Каждый раз, когда я вижу кого-нибудь из беженцев…

— Вот почему вы были таким злым, — она медленно поставила коктейль на стол. — Сегодня днем. Вот почему вы отчитали меня посреди посольства. Вы не смогли спасти Дейзи, так что, ради бога, вы пытаетесь спасти меня. Но это другой случай, Джо.

— Это правда, — сказал он. — Например, я точно знаю, куда вы направляетесь. Знаю, какое у вас место на корабле, отправляющемся в Штаты. Завтра вы едете в Шербур, Салли.

— Что вы хотели мне показать? Это принадлежало Филиппу?

Ему хотелось сказать ей, что она не сможет уходить от этой темы всю ночь, но он заманил ее сюда обещанием показать конверт из манильской бумаги. Он достал его из своего портфеля и положил его ей на колени.

— Ваша мадам Блум отдала мне это вчера. Это, возможно, последнее письмо Стилвелла. Адрес вам о чем-нибудь говорит?

— Жак Альер? — она покачала головой. — Может быть, клиент. Спросите Макса Шупа.

— Я не могу этого сделать. Потому что это будет именно то, чего хочет Шуп.

Она внимательно посмотрела на него: идеальное лицо.

— Вы думаете, Филипп умер из-за этого, — вдруг сказала она.

— Да. Думаю, что тот, кто напал на вас, искал именно это.

Она бросила конверт на коктейльный столик, как будто от него шел неприятный запах.

— Откройте его.

Он оторвал клапан конверта, вытащил тонкую пачку бумаг и вслух прочитал то, что было написано на верхнем листке.

— Оригинал письма, как он его называет, на немецком языке, — добавил Херст. — Подписан Роже Ламоном.

— Я не читаю по-немецки.

— До конца года этот язык, вероятно, станет официальным языком Европы, — с иронией заключил Херст. — К счастью, я его знаю.

— Я не понимаю, — сказала Салли. — Монооксид углерода? То, что выходит из выхлопной трубы автомобиля?

— И это вещество можно легко найти на любом шоссе и в любом городе мира. Так зачем же покупать его в таких объемах?

Она пожала плечами.

— Что еще у вас есть?

— Нечто, похожее на официальный меморандум, — сказал он, доставая еще один лист бумаги, — из Министерства внутренних дел Германии. Датировано августом 1939 года. Оно о чем-то, что называется… как бы это перевести? Комитет рейха по научному изучению наследственных и врожденных заболеваний. В общем, если у вас рождается ребенок с любым типом дефекта, вы должны зарегистрировать его там. Так говорится в письме.

— И?

— И я не имею понятия, что общего оно имеет с письмом Ламона. Кроме того, что в конце стоит подпись «От Юргена». Может, документ «Юргена», находящийся у Ламона.

— Дальше, — сказала Салли, допивая коктейль.

— Список больниц, насколько я могу судить. «Штутгартское самаритянское учреждение: Замок Графенек. Центр медицинской помощи: Бернбург-на-Зале. Линц: Замок Хартхейм. Центр медицинской помощи: Зонненштайн-бей-Пирна». Вам о чем-нибудь говорит?

— Филипп никогда о них не упоминал, если вы это имеете в виду.

— И, наконец, — Херст взял в руки четвертый листок, похожий на копию счета. — Заказ на покупку парка автобусов от имени «Благотворительного общества транспортировки больных». Генеральный штаб, Берлин.

— Это все?

Херст помахал пустым конвертом.

— Но Филипп просил Альера держать эти бумаги в безопасности вместе с остальными, что означает, что есть что-то еще, — возразила Салли. — Недостающие части головоломки.

— Думаете, дополнительные части помогли бы?

— Вряд ли Филиппа убили из-за автомобильного выхлопа.

— Похоже, что кое-кого убили именно из-за этого.

Херст протянул вырезку выцветшей газеты из одной из папок. Квадрат, старательно вырезанный ножницами. Это была фотография человека со спокойным лицом, ни молодого, ни старого, в черных очках инженера.

«Юрген Гебл, — гласила подпись. — Управляющий «Ай Джи Фарбениндастри», Людвигсгафен. Убит 25 августа 1939 года».

Глава двадцать четвертая

Тем вечером никому не хотелось есть: ни Жолио, ни молодому Моро, бледному от волнения и с тенью усталости на лице, ни фон Галбану, ни огромному русскому, которого они называли Леу (произносится как Лев). Они стояли под светом лабораторных огней вокруг карты, которую Жак Альер расстелил на столе для экспериментов.

Альер принес свежего хлеба и пару кусков хорошего сыра из магазина рядом с министерством. Еще он принес несколько бутылок белого бургундского и привел с собой двух военных полицейских с оружием, которые внимательно разглядывали физиков, пока он говорил.

— Вы, месье Моро, знаете Оверн, я так понимаю?

— Когда я был маленьким, у дедушки с бабушкой был там дом.

Моро был моложе остальных. С торчащим подбородком и растрепанными волосами он казался крайне взволнованным, на грани истерики.

— Дороги, я боюсь, лучше не стали, — продолжил Альер. — Следуйте по основным магистралям. Сначала через Орлеанские ворота — в Орлеан, а там поворачивайте на Бурже и Лимож. Из провинции Лимузен вы сможете проехать на восток к Клермон-Ферран. Тогда вы доберетесь до Центрального массива к рассвету.

— Мой папа обычно пользовался дорогой на Дижон, — возразил Моро. — Дальше на Лион и потом на запад…

— Но при той мощи, с которой немецкая армия продвигается в этой части страны, — мягко сказал Жолио, — разумнее будет сделать так, как говорит Альер.

— Мы не вернемся? — Коварски с вызовом посмотрел на них из-под своих густых черных бровей.

— Это риторический вопрос, мой дорогой Леу, или вы действительно хотите это знать? — спросил фон Галбан с иронией.

Русский пожал плечами.

— Как хочешь. Я лично уверен, что чертовы немцы не остановятся, пока не доберутся до Атлантики. Раз дейтерий в Оверне, найдем ли мы хорошее место для временного жилища? Найдем ли место для диффузионной камеры Жолио?

Альер с облегчением протер очки. Он боялся какой-нибудь сцены — что Коварски начнет беспокоиться о безопасности своей семьи, поднимет вопрос об интернировании; что Коварски и фон Галбан откажутся подчиняться. По поводу судьбы этих иностранцев решение еще не было принято — министр был очень обеспокоен наступлением танков и настойчивой рекомендацией Рейно поберечь свои драгоценные самолеты на случай более мощного наступления немцев. У него не было времени на этих двух ученых. Однако Альер подозревал измену.

— Министр Дотри разрешил арендовать подходящую виллу, где вы можете разместить свой персонал и оборудование, — ответил он. — Временно, конечно. Как только обоснуетесь на месте, можете привозить свои семьи. Но сначала вода. Филиал Банка Франции, подвал которого мы собираемся использовать, находится здесь, на Рю Грегуар де Тур, — он указала ручкой на карту Клермон-Ферран. — Управляющий — месье Бойе. Вы должны обозначить воду как Продукт Z. Бойе понятия не имеет о том, что это на самом деле.

— Я беру свою собаку, — вдруг сказал Коварски. — Борзую. Он горло порвет любому немцу, который приблизится к грузовику. Вы любите собак, Моро?

— Если ты его вымоешь.

— А вы, Жолио? — Коварски повернулся к нему. — Что вы будете делать, пока мы с риском для жизни будем пробираться по сельским дорогам?

— Я буду упаковывать лабораторные приборы, — ответил Жолио. — Выбирать, что оставить, а что отправить.

— Циклотрон?

— Это невозможно.

Коварски смачно выругался. Он любил циклотрон Жолио так же, как кто-то любит женщин или машины.

— Вы и месье Моро большую часть пути проделаете сегодня вечером, — взгляд карих глаз Альера был сосредоточен на лице русского. — Будете подменять друг друга за рулем. Жоффрой и Мелез, — он кивком указал на вооруженных охранников — поедут в кузове грузовика вместе с канистрами с водой. У них есть приказ убивать каждого, кто попытается украсть их. Если врагов будет больше, они уничтожат канистры.

— У меня тоже будет персональная защита? — спросил фон Галбан банкира.

— Насчет этого существует небольшое разногласие.

— Я сказал лейтенанту Альеру, что не могу нести ответственность за вредное воздействие радиации, — сказал Жолио мягко. — Ты знаешь, Ганс, что мы, работающие с ураном каждый день, — уже мертвецы, но эту цену мы платим во имя науки. Но можем ли мы просить невинных солдат, таких, как эти, — театральным жестом он указал на Жоффроя и Мелеза, — разделить нашу участь? Провести ночь по соседству с ядом в замкнутом пространстве? Взять на себя ответственность уничтожить его, и как, ради бога, они будут это делать без смертельного ущерба для своего здоровья, в случае захвата нацистами? Я не хочу пачкать кровью свои руки. И не хочу взваливать это бремя на тебя, Ганс. И это все, что я сказал лейтенанту.

Он был искренен, несмотря на жесты и возвышенность слов, и он хотел, чтобы бедный Ганс смог увидеть за искусственностью его речи желание защитить его. Желание полного доверия. Ради Ганса и его права ехать одному на юг, делать все, что он считает нужным с ураном, Жолио был готов на все. Он не мог бы оказать фон Галбану большего доверия, даже если бы вверил его заботам своего сына, позволил бы ему отправить Пьера одного на корабле из Марселя. Он хотел, чтобы фон Галбан знал это, сегодня, стоя в окружении незнакомых людей. На случай, если, как сказал Коварски, никто из них не вернется назад.

— Сколько урана нужно перевезти? — спросил банкир.

Они уставились на него в удивлении, думая, что он знает.

— Четыреста килограммов. Мы приобрели его около шести месяцев назад в Америке.

— Не природный уран?

— Металл, — поправил фон Галбан. — Это относительно новый процесс — производство высокоплотной формы, что означает, что нейтроны перемещаются по меньшей траектории.

— А они перемещаются?

— По цепной реакции, — Жолио смотрел на фон Галбана, а не на банкира. — Тебе понадобится еще один грузовик. Альер достанет.

— Конечно, — банкир взял свой портфель и вынул оттуда конверт. — Министр согласился, чтобы вы отвезли этот опасный металл один, герр фон Галбан, потому что на этом настоял le prefesseur[81] Жолио-Кюри. Но мы оставляем за собой право, vous-voyez[82], руководить вашими перемещениями. Прочитайте то, что находится внутри конверта, и затем сожгите его. Никто, кроме вас, не должен видеть этих инструкций.

Фон Галбан пристукнул каблуками и кивнул головой — на манер австрийского аристократа — и слишком поздно понял, что он вполне мог крикнуть «Хайль, Гитлер!».

— Ганс, — сказал Жолио несколько минут спустя, когда фон Галбан уже собирался уходить: собрать вещи, поцеловать жену на прощание, прочитать и сжечь министерское письмо, — неважно, что говорят люди Дотри, у тебя только одна миссия. Спрячь его где-нибудь в безопасном месте, где никто не сможет его украсть и он никому не сможет навредить. И не говори мне, где он, пока война не закончится.

Жолио засиделся в лаборатории до темноты, боясь, что когда он выйдет из Коллеж де Франс, его ноги сами понесут его сквозь сумрак в отель «Крийон». Он не хотел искать Нелл и услышать ее отказ, он не хотел узнать, что ее там уже нет.

Он взял табуретку и установил ее в дверном проеме комнаты, в которой находился его циклотрон — огромная машина, первая в Восточной Европе, От своих друзей из Германии он знал, что нацистское правительство хотело достать такой. Они вторглись во Францию, чтобы заполучить его. Он генерировал потоки дейтронов мощностью до семи мегаэлектронвольт — мощность, которую превышала только машина из Беркли, где Лоуренс изобрел циклотрон. Ученый по фамилии Пакстон — коллега Лоуренса — приезжал во Францию, чтобы помочь Жолио соорудить излучатель. Магнит был изготовлен в Швейцарии на заводе «Оерликон». Это была выдающаяся машина, достойная нобелевского лауреата и его жены. Жолио ненавидел мысль о том, что его разберут на части и отправят куда-нибудь в Далем или Берлин.

— И какую проблему ты решал, гуляя всю ночь? — вдруг раздался голос за его спиной.

Он обернулся, увидел ее бледное лицо, расплывчатое в приглушенном свете: тяжелую копну ее черных волос, ее немигающий взгляд. Во время эксперимента Ирен могла смотреть, не моргая, очень долго: его жена могла убедить в существовании любой природной аномалии и тут же выдать теорию ее существования. Он не мог даже сказать, понимает ли она, что такое любовь.

— Я думал, как защитить от нацистов самое важное.

— Твой циклотрон?

Он покачал головой:

— Тебя. Элен. Пьера.

— Но разве люди так уж критически важны, Фред? Одиночки по сравнению с массами?

У нее получился научный каламбур — критическая масса. Когда-то его забавляли подобные вещи, ему нравилось подмечать ее наблюдательность. Но сегодня вечером он чувствовал себя слишком уставшим и одиноким, чтобы искать спасения в чем-то интеллектуальном.

— Мы все умираем, — продолжила она резонно. — Только наши открытия переживут нас. Наука будет жить, после того как убьет нас всех.

Ирен была больна гораздо больше, чем он сам, ее анемия и хронический туберкулез были постоянными причинами для беспокойства, она соблюдала строгую диету, и ее физическая активность была ограничена. Это была Ирен, которая считала изучение смерти более полезным, чем изучение любви.

— И каково твое заключение? — сказала она резко. — После долгих прогулок в ночи?

— Вопрос состоит в том, оставаться или уехать, Ирен, — сказал он просто. — Остаться означает столкнуться с последствиями жизни под немецким правлением в надежде, что Франция выживет, или уехать. И предложить наши способности другим.

— Я никогда не уеду из Франции. Я не хочу быть похороненной в чужой земле.

Она отвернулась и пошла к двери. Решительная и непоколебимая, как смерть, которая уже держала ее за руку.

— Где дети? — спросил он ей вслед.

— В Арквесте. С Татин. Пока все не прояснится… здесь.

Татин была их няня. Он вспомнил маленькие лица своих детей, Элен и Пьера, с букетами блестящих желтых лютиков.

— Это мудро, — сказал он.

Она обернулась и посмотрела на него еще раз.

— Графиня Луденн в Париже, — сказала она. — Ты знал?

Глава двадцать пятая

Когда Спатц позвонил в дверь, фон Галбан собирался: несколько свежевыстиранных рубашек, аскотский галстук, на всякий официальный случай, два костюма и лабораторный халат, который он всегда надевал во время работы. Он бросил в оставшуюся у него после окончания швейцарской школы-пансиона сумку «Природа, отчеты» (из Академии наук) и последний выпуск «Физического журнала», в котором была и его небольшая статья — «Mise en evidence d'une reaction nucleaire en chaine au sien d'une masse uranifere»[83] — в соавторстве с Коварски и Жолио. Но на самом деле он не об этом. Его жена стояла в дверях, глядя на него изучающе. Он чувствовал себя, как ночной вор.

— Ты возьмешь саксофон? — спросила Анник.

«Это был символ всего легкомысленного и обычного, что могло бы быть уничтожено войной, — подумал фон Галбан, — блестящий медный инструмент, который он очень любил. В часы досуга, когда дети спали, он играл на нем, наполняя лестничную клетку причудливыми мелодиями. Он был слишком чопорным, чтобы играть джаз, слишком старомодным и формальным, человек методов и классификаций, немецкая эмоциональность, всегда собранный, с поднятой головой, поэт жесткой формы. Почему он вообще занялся музыкой, почему она рассказывала ему о том, чего с ним никогда не произойдет?» Ответ крылся в его крови. Не австрийской, не европейской, а той, что была гораздо старше. Эта кровь напоминала ему о солнце пустыни, бурном восточном базаре, торговцах верблюдами, женских бедрах, плавно двигающихся в свете масляных ламп. Его еврейская кровь играла в нем в часы его импровизаций.

— Там, куда я еду, саксофон не понадобится, — ответил он.

— А куда ты едешь?

Он бросил в сумку пакет с нижним бельем.

— Я расторгла наш договор аренды сегодня утром, — сказала Анник торжествующе. — Я уведомила мадам Жанн. Мы уедем прежде, чем эти чертовы немцы уничтожат Париж, прежде, чем начнут падать бомбы. Слава богу, мои родители могут позаботиться обо мне, тогда как мой муж полуариец отказывается это делать.

— Анник…

Но она отвернулась от него и вышла из комнаты. В тишине раздался тревожный звук дверного звонка, где-то засмеялась дочь.

Он присел на край кровати. У него не было ответов на вопросы жены, он не знал, сколько пробудет там и когда вернется. Не мог посоветовать ей, как поступить: остаться ли в Париже? Бежать ли в Понтуаз? Если бы не Жолио, не Министерство вооруженных сил, не уран, ждавший перевозки через море, — он бы собрал свою семью и отправился бы в Англию или Америку на любом маленьком самолете: куда-нибудь, куда немцы еще не добрались. Он не мог сказать этого Анник: у него не было самолета, и он должен был подчиняться Жолио. Ни единой возможности. У него была приличная зарплата в лаборатории, но ее едва хватало на то, чтобы одевать Анник в том стиле, который парижанка считала для себя пристойным. Он аккуратно вел ежемесячные счета, редко позволял себе излишества, но они всегда были в долгах. Ни одного запаса, ни одного резерва, ни одного свободного места на последних кораблях, уходящих из французских портов.

— Ганс, — произнесла она вдруг, стоя в дверном проходе.

Он поднял глаза и увидел ее раздувающиеся от гнева ноздри, она была в такой ярости, что ей было даже сложно дышать.

— К тебе посетители.

— Кто?

— Тот немец с нашей свадьбы. Может быть, он хочет завербовать тебя. И такая женщина…

Он подумал о кузене. Может, какое-то сообщение от Жолио. Он быстро встал, слишком быстро для Анник, которая презрительно фыркнула. Но рядом со Спатцем в гостиной стояла не графиня Луденн.

— Бог мой, — сказал он удивленно, уставившись на Мемфис: дорожный костюм из вышитого шелка, перчатки из страусиной кожи, туфли из кожи змеи. Она выглядела великолепно, как богиня, спустившаяся с горы в их скромное жилище — убогую обстановку из хромированных трубок и черной кожи. Она улыбнулась, и все его мысли были о той ночи, когда он увидел ее в «Фоли-Бержер»: танцующую с обнаженной грудью и поясом из бананов вокруг талии.

— Добрый вечер, фон Галбан, — произнес стоявший рядом с ней Спатц. — Прости меня за то, что напугал твою прекрасную жену. Ты собираешься уезжать, я вижу? По работе?

— Что-то в этом роде.

— И куда ты едешь?

«Ты проедешь прямо в Марсель по западной дороге через Тур, как только окажешься к югу от Оверна повернешь на восток, а в Марселе немедленно сядешь на миноносец «Фудроянт» под командованием капитана Бедойе. Отдашь свой груз капитану и немедленно возвращайся в Париж…»

Он сжег письмо из министерства, как ему и было приказано.

— Я не могу сказать тебе, Спатц.

— Ах. А вы, ma belle[84]?

Яркая светлая шевелюра и блестящие птичьи глаза теперь были направлены на Анник.

— Вы едете с ним?

— Моя жена уже обещала своим родителям, — сказал фон Галбан жестко.

— Понятно.

Спатц с мгновение рассматривал Ганса, как обычно четко отслеживая подводные течения и то, чего не было сказано.

— Времени мало, дружище, я не буду злоупотреблять твоей добротой и терять его. У меня есть предложение — для тебя и твоей жены, я должен сказать…

Анник громко вдохнула.

— Для меня? Вы и меня хотите завербовать? Ну, это уже слишком!

— Я совсем позабыл о вежливости, — с сожалением сказал немец. — Мадмуазель Мемфис Джонс — Анник фон Галбан. Доктор фон Галбан.

Мемфис элегантно театральным жестом отставила назад ногу, и фон Галбан проговорил быстро:

— Конечно. Очень приятно. Большая честь…

Анник тактично кивнула.

— Мадмуазель Джонс должна уехать из Парижа, — продолжил Спатц. — У нее, как и у вас, мадам фон Галбан, совершенно нет желания развлекать немцев. Необходимо, чтобы она добралась до Марселя как можно скорее. И я подумал о тебе, мой дорогой.

Фон Галбан нахмурился.

— У мадмуазель Джонс есть машина, но нет водителя. Она никогда не училась вождению. Кстати, бензина у нее тоже нет. Конечно, для того, кто путешествует по государственным делам… Ты, как я полагаю, направляешься на юг?

— Как ты узнал?

— Моя кузина рассказала мне, что Жолио перевозит лабораторию, — ответил Спатц равнодушно. — Никому из вас нет смысла ехать на север или на восток…

— Поэтому ты решил, что на юг.

Спатц улыбнулся.

— Когда ты поедешь сегодня вечером, ты не возьмешь с собой мадмуазель Джонс?

Вопрос был настолько неожиданным, что фон Галбан поперхнулся. Открыв рот, он уставился на своего друга.

— Ее компания может оказаться полезной, — мягко сказал Спатц. — Вернее, ее машина. Твой официальный автомобиль — ты ведь едешь один, я прав? — привлечет ненужное внимание. Но если ты поедешь на юг на машине мадмуазель Джонс… в качестве сопровождающего лица знаменитой певицы… никто не будет задавать тебе вопросов. Ты намерен развлечься в подходящей компании, зачем еще ехать в Марсель в это время года?

Анник издала нетерпеливый звук, наполовину отвращения, наполовину ревности.

— Решительно, это слишком! Я никогда не участвовала в твоих гулянках, mon cher[85], в тех местах на Монмартре, где ты бываешь, но если ты собираешься ехать с этой девицей, если ты подкупил этого человека, чтобы обмануть меня в моем собственном доме…

Фон Галбан бросился к ней: взгляд его карих глаз в отчаянии умолял ее, но Спатц опередил его. Со своей природной грацией он сунул руку в карман пиджака и достал пачку таких банкнот, каких фон Галбан никогда не видел, и предложил деньги Анник, как если бы он был паж, а она — королева.

— Я знаю, что такая семья, как ваша, где маленькие дети, а отца отсылают по делам, которые слишком опасны для того, чтобы говорить о них вслух, может оказаться в большом затруднении. Как знать, вдруг все банки закроются? Вдруг окажется слишком поздно покидать Париж? Пожалуйста, мадам фон Галбан. Примите это скромное выражение моего уважения, — у него хватило смелости погладить ее по плечу, — ради ваших девочек.

Фон Галбан видел, как она попыталась посчитать сумму в толстой пачке, понимал, что она прикидывала в уме возможности, которые могут дать ей эти деньги и какие ужасы ждут ее, если их не будет. Потом ее рука, подобно атаке змеи, резко выхватила банкноты из руки Спатца.

— Ради девочек, — сказала она натянуто. И ушла в спальню к детям.

Втроем они стояли в тишине, пока дверь за ней не захлопнулась.

Фон Галбан понял, что вспотел, его сердце учащенно билось. Он ни на что не соглашался, но все уже случилось! Он брал с собой эту незнакомую женщину — этот объект мужских желаний, эту сирену — с собой в Марсель сегодня ночью. Он должен был вести ее машину. Он должен был вступить в тайный сговор и обмануть министра вооруженных сил, Рауля Дотри, и спустить под откос свой официальный автомобиль где-нибудь за пределами Парижа. Ничего не было сказано, но все уже было решено. Он услышал свой собственный голос, как он начал составлять план, почувствовал головокружительную силу обмана, работу системы, которая загонит его в ловушку, вряд ли дав ему шанс.

— Машина… она где? — услышал он свой собственный вопрос.

— На Рю де Труа Фрер, — это была первая фраза, которую произнесла Мемфис Джонс. Ее хриплый голос завораживал, шелест акцента, напоминал о сигаретном дыме и пении.

— Встретимся на вокзале Монпарнас, — сказал он Спатцу. — В полночь. Для меня будет редким удовольствием сопровождать твою подругу на юг.