Клуб «Алиби»

Глава двадцать шестая

Медок, где Нелл жила большую часть последнего десятилетия, находился к северу от Бордо. Это песчаный, продуваемый всеми ветрами участок земли, на западе граничащий с лесами Ланд, а на востоке — с рекой Жиронд. Вдали за полосой хвойных лесов и лентами дюн виднелся Атлантический океан. Главная дорога, прямая и узкая, проходила через обедневшие маленькие деревушки и вела к морскому порту Ле-Вердон-сюр-Мер. Это было место, полное тихих пляжей и соленых лагун, одиноких птиц на диком побережье, мест для кэмпинга, которые заполнялись летом и пустовали все остальное время. Ходили слухи о появлявшихся здесь контрабандистах, о пересечениях Ла-Манша при свете луны, о том, как люди выживают, борясь со штормами и занимаясь рыбной ловлей. Самая легендарная земля в истории виноделия Франции лежала на юге Медока, там, где имения Марго, Лафит, Латур и Мутон-Ротшильд производили свое знаменитое вино. Но имение Луденн находилось строго на севере, почти вплотную примыкая к Жиронд, и качество производимых там вин было удостоено лишь базового апелласьона[86] Медок. Эти вина называли cru bourgeois[87] — вина среднего класса — и их качество из-за земли, на которой они производились, никогда не поднималось выше.

Муж Нелл, Бертран, который унаследовал замок с прекрасными стенами розового цвета и сорока восемью гектарами виноградников, не любил Луденн. Он был слишком захудалый, слишком далекий и в нем напрочь отсутствовал всякий шик. По соседству находились поля, нашпигованные оставшимися со времен войны снарядами, когда Ле Вердон использовался для высадки американских десантников и постоянно обстреливался немцами. Речные доки прогнили и провисли. Он пытался продать поместье, пока не приехала Нелл со свежими идеями и энтузиазмом после замужества. Это место напоминало ей о болотистой местности, где она выросла, с заливными пастбищами и чайками. Она сразу же поняла, что Бертран ненавидит его и что это место может стать поводом для ссоры между ними. Нелл была непримирима: она остается со своими разношерстными работниками и виноградниками, кишевшими филлоксерой. Когда Бертран дарил ей драгоценности, она продавала их и вкладывала деньги в виноградник. В теплицах рядом с замком она скрещивала старые французские сорта и выносливые американские саженцы. Она научилась удобрять почву виноградников медным купоросом. Она провела электричество, восстановила полуразрушенные винный склад и бродильню — постройки, где производилось вино. И установила настоящую английскую ванную в доме. Бертран, любивший Париж, джин и «Век Джаза» даже после Великой депрессии не считал подобные вещи неуместными, дарил украшения другим женщинам и все реже приходил домой. Но для Нелл Луденн стал королевством. Он разливал по бутылкам одиночество класса «гран крю»[88].

Она уже тосковала по нему, когда громыхающий грузовик вез ее по окраинам Бордо. Они ехали уже шестнадцать часов и покрыли расстояние более четырехсот миль из Парижа через Шартр, Тур и наконец Пуатье, и дальше в Ангулем. Максимальная скорость грузовика была около тридцати миль в час. В темноте ночи Нелл и ее водитель, Анри, наткнулись на нескольких беженцев и не видели ни одного намека на присутствие немцев. Как будто здесь почти не было войны. Только Анри постоянно боялся, что кончится бензин. Он запасал бензин в жестяных канистрах задолго до поездки и не понимал, почему Нелл настаивала на том, чтобы ехать окраинами. По шоссе было бы быстрее, дорога там лучше и ровнее. Он вел грузовик в состоянии крайней тревоги, большую часть ночи постоянно переводя взгляд со счетчика топлива на быстро пустевшие канистры.

Нелл подумала, что у Жолио-Кюри был доступ к бензину через Министерство вооруженных сил. Но она не хотела спрашивать его об этом. Она была зла на Рикки — он потревожил ее одиночество, и этого она не могла ему простить. Когда она вызвала его из прошлого, в тот день на бульваре Сен-Мишель, это была ее прихоть: проверка ее власти над ним. Она сделала это, потому что ее попросил Спатц. Она думала приручить Рикки и снова бросить его, как раньше, и рассказать Спатцу все, что тому было нужно. В отличие от Рикки и Бернарда, немец ничего ей не обещал, никогда не просил ее о верности, он предавал ее с той же частотой, с какой она предавала его. Она понимала Спатца: он был энергичным и одиноким, как и она.

Она никогда не понимала Рикки. Ее желание владеть им и иметь над ним власть — обладать жгучим взглядом его глаз, огнем его прикосновений — было, как рана, которую она постоянно бередила. Он отдал ей стеклянные емкости с водой. Второй шанс на отношения, обещание. Она не стала просить его о топливе.

— Мадам графиня не хотела бы остановиться и выпить кофе? — Жан-Люк заглянул в пространство между двумя передними сиденьями, почти уперевшись подбородком в колени, на его плече мирно спала горничная Нелл. Нелл оставила свою прекрасную машину Спатцу и теперь везла пожилого шофера домой. Жан-Люк был слишком стар, чтобы идти на фронт, слишком стар, чтобы искать другую работу, и она хотела, чтобы он находился в безопасности. Но для поездки на юг на двух автомобилях бензина было недостаточно, поэтому надобность во втором шофере отпала. Немцы заберут все, что на колесах, даже велосипеды, когда войдут в Париж. Пусть лучше Спатц поедет на ее любимом автомобиле с двумя сиденьями.

— Я бы убила за чашку кофе, — ответила она. — Но нам нужно как можно быстрее попасть домой. Так ведь, Анри?

Старик только пробурчал. Слова, как и бензин, лучше было не тратить зря.

Они ехали по окраине Бордо, томившемся под весенним солнцем и соленым ветром с моря. Они ехали все время на север по каменистым возвышенностям Марго, пересекая реки Пойяка и холмистое плато Сен-Эстеф, и, когда они повернули к Жиронд, сердце Нелл учащенно забилось. Неважно, что осенний урожай был худшим из всех, что она помнила, что у нее не было никакой надежды улучшить качество вин, потому что все рабочие ушли на фронт. Она была дома.

Однако она с удивлением обнаружила, что на посыпанной гравием подъездной аллее ее уже ожидает несколько машин.

Если говорить точно, то машин было три. Один грохочущий черный «даймлер» непонятно какой модели, аккуратный маленький спортивный автомобиль синего цвета и серебристый «Роллс-Ройс» с водителем в униформе.

Последний автомобиль принадлежал даме, возглавлявшей эту небольшую группу. Она была стройной и высокой, ее губы были строго поджаты, на руках — перчатки. Светловолосая, с ясным взглядом, в коротком приталенном пиджаке и бриджах для верховой езды, казалось, она намеревалась этим утром прокатиться верхом, а не ехать по раздолбанным дорогам на север к малознакомым людям. Эта женщина жила в пятидесяти милях от Мутон-Ротшильд, и у нее не было привычки менять свой распорядок дня ради кого бы то ни было. Она настолько не любила перемены, что даже не взяла фамилию своего мужа, барона Филиппа де Ротшильда, ее титул позволял это. Для своих друзей она и после свадьбы оставалась прежней виконтессой Элизабет де Шамбур.

На нескольких аристократических приемах во времена, когда Бертран относился к Луденну более серьезно, Нелл перекинулась с ней лишь парой слов. Элизабет де Шамбур де Ротшильд не принадлежала ее кругу. И поэтому Нелл рассердилась еще до того, как грузовик остановился, и сразу же начала напряженно думать, что от нее нужно виконтессе.

Рядом с группой находилось двое детей, может, четырех и шести лет, игравших на гравии вокруг высохшего фонтана, и девушка, которая, похоже, присматривала за ними. За виконтессой Элизабет стояло трое мужчин: темноволосые, элегантные, утонченные, похожи на иностранцев. Их взгляды следили за грузовиком, пока Анри вел его по разбитой подъездной аллее. Никто из троих не пошевелился, когда Жан-Люк выпрыгнул из кабины и придержал дверь для своей хозяйки.

Нелл не сразу вышла из грузовика, несмотря на то, что хозяйка поместья Мутон-Ротшильд продолжала ждать ее на полуденном солнцепеке. Вместо этого она сказала Анри:

— Отгони грузовик к винному складу. Я хочу, чтобы дубовые бочки поставили в помещение первого года, понятно? Кувшины с водой, которые мы привезли из Парижа, нужно поставить в погреб вниз. Подальше, хорошо? Загородите их ненужными бутылками с вином плохого качества, которые никто не возьмет. Comprends?[89]

— Oui, — буркнул Анри.

Нелл вышла из кабины, и грузовик тут же тронулся и медленно, невыносимо медленно, поехал прочь, увозя свой секретный груз.

— Мадам виконтесса, — Нелл произносила слова по-французски с присущей ей грацией, хотя все ее тело болело от долгой поездки, и она мечтала о ванне. — Мои извинения. Мой дворецкий не должен был оставлять вас на улице.

— Так захотели дети, — равнодушно отрезала Элизабет де Шамбур. — На самом деле мы думали, что вас нет дома, и уже собирались уходить. Могу я представить вас своим друзьям? Графиня де Луденн — Джулиан де Кайпер, из Голландии.

Один из мужчин, самый старший, как показалось Нелл, протянул ей руку:

— Enchante[90].

— …и его двоюродные братья — Мойзес и Эли Лёвен.

Эти двое просто кивнули. Никто из них не подошел к ней.

— Мистер де Кайпер приехал со своей семьей. Он и Лёвены прибыли на корабле два дня тому назад в порт Ле-Вердон, сбежав из Амстердама от немецкой армии.

— Значит, им повезло, — сказала Нелл.

— Джулиан и Мойзес старинные друзья моего мужа, — неожиданно Элизабет де Шамбур перешла с французского на английский. — Я не могла не принять их, когда они объявились на пороге моего дома. Но я привезла их к вам, Нелл, потому что мне нужна ваша помощь. Не буду скрывать, я — на грани отчаяния.

— Понимаю, — Нелл изучала лицо виконтессы. — Они… евреи?

Виконтесса кивнула. Всем было известно, что она, в отличие от своего мужа, происходила из благородного французского рода и была христианкой.

— Банкиры самого высшего уровня. У барона большое количество сделок с ними.

Барон. Нелл почувствовала озноб — следствие бессонной ночи или, может быть, сила воспоминания: когда она видела его в последний раз, барон Филипп де Ротшильд гонял на «Бугатти» с предельной скоростью на гонках в Ле-Мане, руки на руле, на губах сардоническая улыбка. Он был совершенно бесшабашным, очаровательным интеллектуалом, любителем собак и женщин, который шагал по созданному им поместью в плаще рыцаря. Он был вторым сыном в семье известных английских банкиров, и Нелл однажды видела его мельком на скачках в Эскоте. Но она не была знакома с ним лично и не была вхожа в круг его приближенных. И хотя ей было безразлична Элизабет де Шамбур, она многое бы дала за возможность уделить Филиппу де Ротшильду пару часов. Ни один человек в этом мире — хоть через триста лет — не мог сравниться с бароном.

— Где сейчас ваш муж?

— В Париже. Он предложил свою помощь Рейно. Они не позволят ему уехать теперь, когда наступает немецкая армия… А ваш муж? Граф?

— На фронте, — Нелл ответила медленно. — Барон знает, что вы здесь? Препоручаете его друзей заботам малознакомого человека?

Взгляд Элизабет де Шамбур стал надменным, как будто ее обидел ответ Нелл, и она собиралась немедленно уехать на своем «Роллс-Ройсе», но затем она покачала головой.

— Он думает, что я оставлю их в Мутоне. А там моя дочь, она еще так молода! Если нацисты захватят Париж, они захватят и Мутон. Вы знаете, что они это сделают. Они забирают все, что принадлежит… евреям.

— И если вы будете укрывать беженцев, вам не поздоровится, — медленно произнесла Нелл. — А в Луденне их никто искать не будет. Это не такая добыча, как Мутон-Ротшильд. Да к тому же река — рядом, если ваши друзья задумают бежать.

— Вы все понимаете! — воскликнула женщина и схватила Нелл за руку. — Я знала, что вы поймете.

— Неужели? — она посмотрела на молчаливую группку мужчин: по выражению их лиц она поняла, что они прекрасно знают английский и сообразили, что их продают. — У меня есть цена. За мою помощь.

— Что же это?

— Рабочие. Мутон и другие поместья — Латур, ваши родственники в Лафит, Майлы в Лаланд — разобрали оставшихся рабочих и никого нам не оставили. В этом проклятом месте я не могу найти ни души. Коммуна Сен-Изанс опустела.

— Но до урожая еще далеко!

— Мне нужно сцедить вина. Улучшить их. У меня масса работы в бродильне, а занимаемся ей только я и еще трое.

Женщины смотрели друг на друга, ни одна не желала уступать. Элизабет де Шамбур поджала губы.

— Вы, англичане, — сказала она жестко, — ничего не делаете бескорыстно.

— Как и банкиры, — Нелл улыбнулась троим мужчинам, дети бросали камушки в ее осушенный фонтан. — Принимайте мои условия, виконтесса, или мы не договоримся.

Глава двадцать седьмая

На ней был серый шерстяной костюм, который подарил ей Мейнбохер[91] после своего последнего показа прошлой осенью. Костюм не очень соответствовал майской погоде, но он был шикарный и, по мнению Салли, очень подходил для того, чтобы следовать за катафалком.

Она стояла на тротуаре перед парижским моргом, пристально глядя на длинную черную машину с квадратной задней частью и тонированными стеклами, на ее странный груз — куполообразный саркофаг, похожий на громадную сигару — там лежал Филипп, нашпигованный в морге всевозможными химикатами, бесстрастный, с закрытыми глазами. Она представила, каким он был вечером того понедельника — с застывшим взглядом, полным ужаса от спектакля, который устроила ему Смерть. Или она представляла Филиппа в этом сигароподобном ящике: руки сложены на груди, словно в молитве, отсутствующее выражение на лице. Оба воспоминания были одинаково далекими и некстати. Душа Филиппа оставила тело, словно пару старых брюк, и уплыла.

Ночью (с понедельника она редко спала по ночам, всего час или два) она ощущала его шепот, назойливый, словно комар.

Салли. Салли. Обрати внимание, Салли.

— На что? — смогла она пробормотать и проснулась в незнакомой спальне, в темноте с осознанием того, что Филиппа больше нет.

Эта война, которая была всего лишь слухом в ту ночь, когда он умер, вдруг разверзлась, словно бездна и поглотила его. Хотя насильственная смерть одного человека в сущности пустяк, когда миллионы были вынуждены бросить свои дома и бежать от войны по дорогам Бельгии и Франции, подставляя под пули собственных детей. Но страшная смерть Филиппа всегда будет довлеть над Салли, ее жестокость не померкнет никогда. Правосудие должно свершиться, и она была готова помочь. Может быть, тогда он перестанет тревожить ее сон.

К обочине подъехала вторая машина, тоже черная и внушительная, с шофером с благодушным лицом и в униформе. Именно в эту машину она должна была сесть вместе с пожилой консьержкой мадам Блум, и именно эта машина должна была отвезти их обеих в Шербур.

Водитель катафалка курил, прислонившись к двери машины. Он обменялся парой любезностей с водителем лимузина, что-то насчет погоды и чертовых немцев, Салли точно не слышала. Один из шоферов был не очень старым, непонятно, как он избежал отправки на фронт, но Салли заметила, что он держит правую руку у груди, словно она плохо двигалась, и Салли представила, как рана, полученная им в двадцатые годы, привела к тому, что теперь он вынужден возить умерших.

Мадам Блум опаздывала. Водитель лимузина уже дважды посмотрел на свои часы. Салли стояла в позе манекена, отставив ногу и сжимая в руках сумку. Чемодан стоял у ее ног. Она со скучающим видом смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться мадам Блум. Это была красивая женщина, чья вялость объяснялась переменой настроения. И никаких забот.

Ее равнодушный покой нарушил Джо Херст, появившийся из недр морга с консульскими бумагами в руках. Его долговязая фигура двигалась с безотчетной грацией, как будто, когда его никто не видит, он танцует под мотив, который только он умеет насвистывать. Его лицо, однако, было мертвенно бледным и под глазами были фиолетово-серые тени. Такое лицо, подумала Салли, будет у него до самого конца войны — лицо вечно ответственного за то, что он не смог спасти. Как и она.

Бросившая его женщина за многое несла ответственность.

Она внезапно почувствовала приступ вины: слишком уж ее интересовали превратности судьбы Джо Херста, учитывая, что совсем недавно она потеряла жениха. Осознание своей жизни и новый прилив энергии, когда в десяти футах от нее — разлагающееся тело Филиппа, заставили ее щеки вспыхнуть.

— Мадам Блум еще нет, Джо.

— Может быть, она нашла еще с десяток вещей, которые ей необходимы в Байонне, — быстро произнес он, — и пытается засунуть их в чемодан. Новости с фронта не очень хорошие. Трудно точно определить, куда направляются немцы: на юг на Париж или на запад, к морю. Возможно, что и туда, и туда. В любом случае, вам нужно сесть на этот корабль в Шербуре сегодня. Это может оказаться вашей последней возможностью уехать.

— Нет, — сказала она.

— Я уезжаю из Парижа через сорок минут. Шуп и все сотрудники «Салливан и Кромвелл» уже на пути в Бордо. Уже через неделю у любого эмигранта-американца не будет шансов выбраться из Парижа. Вы будете пытаться уехать без машины и бензина, а деньги будут постепенно заканчиваться. Не глупите. Садитесь на тот корабль вместе с телом Филиппа. Езжайте домой.

У нее слезы навернулись на глаза, все ее тело горело, горло сжалось, как у капризного ребенка.

— Сколько вы прожили в Париже, Джо?

Его застали врасплох.

— Полтора года.

— Я прожила здесь четыре года. Это шестая часть моей жизни. Это самая прекрасная жизнь, которая у меня была. В Париже я могла стать Золушкой или злой мачехой, если бы захотела, я могла стать принцессой любого королевства. Я никогда не уеду обратно. Туда, где я всего лишь чья-то дочь. Всего лишь Салли Кинг.

— Вы сможете вернуться, когда закончится война, — Херст обнял ее за плечи, от этого прикосновения она почувствовала непривычное замешательство.

— К тому времени я уже выйду замуж за какого-нибудь болвана, — сказала она, — и буду весить фунтов на сто больше.

— Садитесь на корабль, — он отпустил ее. — Мне нужно, чтобы документы Филиппа Стилвелла были перевезены в Нью-Йорк, Салли. Это единственный способ доставить их туда.

— То, что мы читали прошлой ночью? Думаете, они имеют какую-то важность?

— Из-за них кто-то убил Филиппа.

Слова повисли в воздухе. Салли невольно посмотрела на катафалк.

— Мне нужно, чтобы вы доставили их Аллену Даллсу в нью-йоркский офис «Салливан и Кромвелл». Он выяснит, что они значат. Ваш корабль дойдет до Манхэттена быстрее, чем любая почта.

Он уже все за нее решил: как она пересечет Атлантический океан со своими пустыми мечтами и доставит для него эту посылку. Но все же она заметила боль в его голосе. Ему это тоже чего-то стоило.

— Доставка документов, возможно, все, что вы можете сейчас сделать для Стилвелла, — мягко сказал он. — Единственный способ восстановить справедливость.

— Дайте мне их, — сказала она и направилась к похоронной машине.

Наконец, появилась Леони Блум, задыхаясь от тяжести чемодана, который ей пришлось везти на метро. Руки Леони покрывала испарина. Херст усадил ее во вместительный лимузин, услышал слова сочувствия, которые она говорила Салли, которая прилагала все усилия, чтобы пожилая женщина чувствовала себя уютно. Салли не смотрела на Херста, но когда он прощался с ней, то под вежливостью он ощутил безжизненность, лихорадочность отчаяния. Ему было все равно, будет ли она плакать всю дорогу через океан, главное, что она уехала.

Он стоял на тротуаре, провожая взглядом обе уезжавшие машины — ему казалось, что они двигались очень медленно, — и проклинал тот день, когда Салли ступила на порог посольства.

— Вот это взгляд, — мечтательно сказал Пети, стоя у капота «бьюика». — Симпатичная маленькая штучка, босс.

— Она не маленькая, — отрезал Херст, — и любит покойного.

Только он взялся за хромированную ручку двери машины, как услышал, что кто-то окликнул его по имени. Он обернулся к моргу, вглядываясь в поток идущих по тротуару людей. Вдруг снова раздалось: Херст.

Незаметная фигура, почти неразличимая среди толпы и серых фасадов: серая шляпа, такая же, как и у остальных. Внимание привлекали только глаза Макса Шупа, заставляя Херста замереть на месте. Они горели яростью и злобой.

— Она уехала?

— Салли? Несколько минут назад.

Юрист неожиданно и грубо выругался.

«Он знает, что бумаги у нее, — подумал Херст. — Он знает».

— Вы не могли предупредить ее?

— О чем?

— Эмери Моррис, — Шуп подошел к краю тротуара и, прикрывая глаза, посмотрел на запад. — Он в бегах. Разыскивается за убийство.

Глава двадцать восьмая

Утром того дня, когда война ступила на землю Франции, Мемфис проснулась в маленькой комнате с покрытыми белой штукатуркой стенами под самой крышей гостиницы в Алис-Сте-Рен. Она подумала, что это странное название для деревни, затерянной между холмами — Алис Святая Королева, когда никто из ныне живущих даже не мог точно припомнить, кто это. Деревня насчитывала примерно пятьсот человек прежде, чем большинство мужчин были отправлены на фронт. Обычная фермерская деревушка неподалеку от Дижона, знаменитая своей огромной бронзовой статуей Версингеторикса на центральной площади. Ганс рассказал ей, что Версингеторикс — это старый хрыч, который погиб в сражении против Цезаря, казалось, что любая статуя во Франции служит напоминанием какой-нибудь забытой и кровавой истории.

Солнечный свет проник сквозь ставни, и ветер принес аромат роз. Но не свет и не запах разбудили ее. Это был звук мотора — ревущего где-то высоко, повторяющиеся звуки выстрелов, и голоса людей, доносившихся через открытое окно. Она встала, быстро подошла к окну и выглянула.

Жиль Мартен стоял напротив гостиницы вместе со своим сыном-подростком, который не смотря на возраст уже работал в баре. Прошлым вечером хозяин гостиницы молча рассматривал ее, словно думал, что она упала с неба, может быть, с Марса, глядя на ее сияющую кофейную кожу и парижскую одежду. Его жена тут же поинтересовалась, а не пришел ли фон Галбан вместе с немецкой армией, но получив отрицательный ответ, она внимательно изучила его французские документы и пробормотала что-то насчет Пятой Колонны и того, что о нем нужно сообщить в жандармерию. Ганс спокойно объяснил, что он гражданин Франции, житель Парижа, что он везет мисс Джонс в Марсель, где она должна выступать, и по взгляду владельцев гостиницы он понял, что они решили, что это будет что-то вроде стриптиза, с голой грудью, как на парижских плакатах двадцатых годов. Жена решительно положила руку на плечо Рене — это был сын — и увела его на кухню. Сначала Жиль убеждал, что свободных комнат нет, что гостиница переполнена, хотя Мемфис знала, что город опустел из-за войны, ведь Седан был всего в нескольких сотнях миль на север. Ганс достал немного денег Спатца и вручил их французу. Тема была закрыта. Нашлось даже не одна, а две комнаты.

На некотором расстоянии позади Жиля и Рене стоял Ганс, словно он только что вышел из гостиницы после завтрака. Он щурил глаза от солнца, а на его лице было то выражение предосторожности, которое Мемфис уже научилась распознавать. Он шел по жизни с осторожностью, словно каждый день был огромным холодным прудом, куда он был вынужден сначала осторожно опустить палец и проверить, не укусит ли его какое-нибудь отвратительное чудовище. Она начинала привыкать к нему после стольких дней в его машине, или скорее, ее машине, набитой чемоданами, картонками и парой сумок, а Ганс аккуратно рулил, преодолевая плотное движение. Они были в дороге почти три дня после той торопливой встречи в среду ночью дома у Ганса: тот беспорядочный отъезд из ее пустого дома на Рю де Тру а Фрер. Спатц молча курил, а все ее костюмы, боа из перьев, украшенные блестками бюсты и шляпы были кое-как уложены в чемодан фирмы «Виттон», оставалось еще слишком много пар туфель, а также нужны были сумки для ее музыкальной коллекции.

— Откуда у тебя эти деньги? — с недоверием спросил ее Спатц, когда она пересчитывала наличные, взятые в офисе «Американ Экспресс».

— У одного из своих друзей, — спокойно ответила она. — Ты его не знаешь.

Вряд ли она рассказала бы ему, что речь идет о юристе по имени Шуп. Воспоминания о том ужасном ночном разговоре в комнате Жако и отблеск смерти во взгляде Шупа до сих пор заставляли ее вздрагивать. Но она спокойно обналичила чек.

— Ты используешь всех и каждого, не так ли, детка?

— Так же, как и ты используешь меня, — ответила она. — Думаешь, я не знаю, что ты заставляешь того парня, Ганса, ехать на моей машине ради своих интересов? За кем ты следишь, Спатц? За мной или за немцем?

— Ганс — австриец. И он будет присматривать за тобой. Я хочу, чтобы ты благополучно уехала из Парижа.

Он подошел и встал у нее за спиной, когда она швыряла украшения в сумочку. Она подняла голову и встретилась глазами с отражением его горящего птичьего взгляда в зеркале. Он погладил ее по плечу. У нее побежали мурашки.

— И пока будешь в пути, моя дорогая, — сказал он, — я хочу, чтобы ты была со мной на связи. Звони мне отовсюду, где есть общественный телефон. Говори мне точно, где ты находишься. Просто на случай, если мне придется… спасать тебя.

Больше всего за долгие часы путешествия Мемфис удивило спокойствие Ганса фон Галбана. Австриец, возможно, и воспринимал мир как нечто, готовое поглотить его в любую минуту, но за рулем ее машины он чувствовал себя вполне комфортно: редко говорил, деликатно молчал, никогда не надоедал. Большую часть своей жизни она все время кого-то развлекала: она развлекала своих братьев и сестер, когда ей было три года, и в тринадцать, когда в первый раз вышла замуж, в Лондоне и на Манхэттене, и на Елисейских полях. Она пришла к мысли, что мужчины — идиоты с вечно открытыми ртами, жаждущие, чтобы какая-нибудь женщина покачала перед ними своей грудью. Ганс был другим. Он разговаривал с ней как с человеком, у которого в голове есть мозги. Для нее это было открытием.

— Как вы стали друзьями со Спатцем? — спросила она его в тот первый вечер, когда они повернули в противоположном направлении от того, которое предписывало ему министерство, и двинулись строго на восток, прямо в лапы наступающей немецкой армии. В общих чертах его план заключался в том, чтобы проехать кратчайшим путем до Марселя и побыстрее вернуться домой к своей жене и детям, а быстрее всего это можно было сделать, двигаясь на восток и на юг. Он принимал во внимание тот факт, что даже закованные в броню дивизионы не смогут преодолеть столько миль за два дня, да к тому же ходили слухи, что немцы направлялись в сторону Ла-Манша. Он ехал по окраине Шампани, поворачивая на Труа и Дижон, но не рассчитывал, что вся французская армия рассыпалась, словно гонимые ветром листья, к югу от Арденн, а контрнаступление в Труа и остальных городах Шампани было провалено: все дороги были забиты изможденными людьми, джипами и деревенскими жителями, пробиравшимися в Париж. В среду в ночной темноте Гансу удалось проехать немного вперед, под конец они поехали по обочине и наблюдали с трудом передвигавшиеся колонны ослабевших солдат. Стволы ружей блестели в лунном свете. Мемфис открыла бутылку коньяка, которую она взяла с собой в дорогу, и они передавали ее друг другу, обтирая горлышко бутылки одной из ее перчаток.

— Я стал другом Спатца в тот день, когда понял, что никогда не смогу стать французом, — сказал он. — Гражданства и жены-француженки не достаточно. Когда твое одиночество невосполнимо, когда большинство людей тебя просто не замечают, даже от звука родного языка слезы наворачиваются на глаза. Думаю, вы тоже это испытали, мисс Джонс?

Они говорили по-французски, потому что он плохо знал английский, а она совсем не говорила по-немецки, но когда она услышала его слова, у нее все внутри сжалось. Она сказала, что ей все равно, вернется она когда-нибудь в Теннеси или останется в Париже до конца своих дней, но временами ей хотелось только одного: сидеть за столом своей матери влажным июльским утром, уперевшись локтями в мятый бумажный пакет, и лущить горох в большую миску. Ей нравилась та еда, которую умела готовить только ее мать, она хотела услышать певучий местный говор ее пыльной захолустной улочки — речь, которая лишила ее детства, заставила ее уехать из своего города и звучала в самых страшных ночных кошмарах. Она слишком хорошо понимала, что имел в виду Ганс фон Галбан: иногда даже враг бывает спасением, если он зовет тебя по имени.

Враг стоял на площади прямо перед гостиницей Жиля Мартена, в сорок три минуты восьмого утра, в субботу, восемнадцатого мая. Трое солдат в форме, которую Спатц называл feldgrau[92]: серые шерстяные мундиры и блестящие черные ботинки до середины икры. На головах у них были шлемы и защитные очки, а на руках — толстые черные перчатки. Они приехали на трех мотоциклах — юный Рене открыто восхищался этими сложными механизмами немецких машин. Глядя из окна, Мемфис понимала, что эта троица являлась авангардом огромной силы. Они были слишком самоуверенны: эти трое уже завоевали город, просто войдя в него. Там, откуда они пришли, таких было много.

Один из них, их командир, как показалось Мемфис, говорил по-французски, и довольно громко, словно компенсируя этим свой ужасный акцент. Она поняла, что он настаивал, чтобы все оставшееся население Алис-Сте-Рен собралось и ушло из города до того, как прибудет немецкая армия. Также ему нужен был бензин для мотоциклов. С этим точно была проблема: Ганс и Мемфис уже выяснили, что в Алис-Сте-Рен совсем не было топлива. По правде говоря, во всей деревне была всего одна машина. Ганс стащил немного топлива глубокой ночью со склада в окрестностях Труа, но это было позавчера, и Мемфис уже начинала волноваться по поводу предстоящей дороги: подъем через гористую местность Гренобля.

Жиль попросил Ганса перевести, и с уже знакомой Мемфис осторожностью Ганс сделал шаг вперед и заговорил по-немецки. В этот момент откуда-то из глубины площади раздался выстрел: одиночный резкий ружейный выстрел. Один из немецких мотоциклистов рухнул на землю.

Офицер посмотрел на упавшего человека — кровь хлестала из раны на его шее, второй солдат склонился над распростертым телом, качая головой, а потом недолго думая неожиданно схватил Ганса, Жиля и Рене и вытащил их на середину площади, построив таким образом стену из людских тел между ними и неизвестным снайпером. Мемфис видела, как немец что-то пробормотал Гансу, который в свою очередь перевел это Жилю Мартену. Хозяин гостиницы закричал по-французски, высоко и отчаянно.

— Прекратите огонь! Выходите и сдайте оружие! Если не сделаете этого, будут последствия!

Тишина воцарилась над Алис-Сте-Рен. Мемфис смотрела на маленькую группу людей, стоявших под солнцем, словно статуи. Птица села на голову Версингеториксу и лениво расправила крылья.

Немецкий офицер достал нож из кармана и перерезал Рене горло от уха до уха.

Жиля убили выстрелом в голову.

Глава двадцать девятая

Было сложно решить, что сжечь, а что оставить. Альер велел ему начать сортировку исследовательских отчетов, которые он составлял для министерства, сохранить точные данные в папках и ящиках, но уничтожить сами отчеты с их грузом ответственности. Именно это и должен был делать Жолио. Он даже соорудил в лаборатории подальше от опасных химикатов идеальную комнату поджигателя: стальной барабан, в котором раньше, должно быть, хранилось нечто важное, а теперь, пригодный только для огня и пепла. Он привык делать адские машины. Каждый физик был отчасти механиком, привыкшим возиться с игрушками, и Жолио не был исключением. Он построил собственную диффузионную камеру. Установил свой электрометр Хоффмана. Выдувал и резал стекло. Собрал циклотрон. Все это примеры его терпеливой способности в пустую тратить время — теперь все это нужно прекратить. Сознавая тщетность собственной жизни, он стоял теперь на коленях перед столом, окруженный бумагами и неспособный решить, что бросить в огонь. Может быть, его Нобелевскую речь?

Там и нашел его Сумасшедший Джек.

Жолио никогда не встречался с Сумасшедшим Джеком. Обычно лоцманом графа Саффолка был Альер — его пропуск в Коллеж де Франс. Уничтожив однажды бумаги «Салливан и Кромвелл», граф очень быстро нашел Жака Альера благодаря своим контактам в британском посольстве и нескольких французских министерствах. Сумасшедший Джек знал, что у французских парней будут планы на такую звезду, как Фредерик Жолио-Кюри, не говоря уже о его жене, и было жизненно необходимо расстроить их замыслы.

— Графу Саффолку можно доверять, — вполголоса сказал Альер Жолио, когда Сумасшедший Джек поднимал трубки и заглядывал в мензурки, счастливый, как моллюск во время прилива. — У меня приказ от министерства содействовать ему во всем, вы понимаете?

Была суббота, конец дня. Ирен не пришла в лабораторию: она отдыхала дома в Антони. Жолио было неловко перед ней, и он был исключительно вежливым. Он боялся любых попыток начать разговор, который мог бы волей-неволей заставить его выдать свою любовь к другой женщине. Она больше не говорила о Нелл после того самого первого вечера, как будто все, что должно было быть сказано, они уже и так поняли. Она могла ощущать терзавшее его чувство вины, так же, как она отчетливо представляла любую научную теорию прежде, чем приступить к ее доказательству. Вот почему она оставила детей в Бретани. Она не хотела отравлять им жизнь. Он стал внезапно и навечно радиоактивен.

— Я так понимаю, что тяжелую воду удалось вывезти из города? — спросил граф.

Жолио раздраженно посмотрел на Альера. Банкир утвердительно кивнул. Это была правда. Прошлым утром в семь часов Моро разбудил Жолио телефонным звонком, сообщив, что он и Коварски находятся в Клермон-Ферран; продукт Z был извлечен из банковской ячейки Банка Франции, сам Моро был на пути в Париж, а Коварски подыскивал подходящее место для временной лаборатории в Оверне, но это была уже закрытая информация. Не просто конфетти, которым можно осыпать любого гипотетического незнакомца. Несмотря даже на то, что канистры Моро были ловушкой.

— Очень хорошо, что вы учитываете запасы «ГидроНорск», — заключил Сумасшедший Джек, — Очень проницательно. Дальновидно. Мы были бесконечно рады, когда Альер приехал в Лондон и сообщил нам об этом. Мы бы сами не могли сделать лучше. А потом, когда немцы волной захлестнули Норвегию…

— Зачем вы пришли? — прервал его Жолио.

Англичанин оперся о металлическую табуретку и достал из кармана своего твидового пиджака кусок салями. Держа в руке маленький ножичек, он сосредоточил на колбасе все свое внимание.

— Я приглашаю вас в Кембридж, старина. Лаборатория Кавендиша идеально подходит для человека вашего уровня и вашей репутации. Я могу предложить вам любую помощь в профессиональном плане, жилье и переезд к вам жены и детишек, а также уважение и сотрудничество с лучшими умами Англии. А вы сможете считать, что боретесь с джерри[93] вместо того, чтобы идти прямо в немецкий капкан.

— Бесспорно, немцы добьются своего, — Жолио взглянул на Альера, но его лицо было бесстрастно. — Это может быть очень долгая война.

Граф покачал головой.

— Уважаю ваши чувства. Это демонстрирует искренность и все такое. Но к чему отчаяние? Ваш человек Рейно сказал в четверг нашему премьер-министру, что его армия сдалась. У него не было другого выбора, как покинуть корабль. Практически сделал Черчиллю выговор за то, что тот не послал больше самолетов! Я никогда не видел «старика» в таком раздражении. Я бы не сказал, что он ограничился только руганью.

Жолио положил бумаги, которые он держал, и подошел к окну лаборатории.

— И у вас все еще есть этот план насчет бомбы, — задумчиво произнес граф. — На то, чтобы получить на нее патент. Я думаю, мы все согласны, что не можем допустить, чтобы хоть частичка — ха! это не каламбур — оказалась бы в руках Джерри.

— Рейно никогда не сдаст Париж, — сказал Жолио.

— Но он дал инструкции нашему министерству, vous-voyez[94], готовиться к отправке в Тур, — вставил Альер. — Отсюда я могу сделать вывод, что каждая ветвь французского правительства имеет свои планы на эвакуацию. У нас есть люди, которые до сих пор жгут бумаги в Министерстве вооруженных сил. Вы должны быть готовы, Жолио.

— Я согласен ехать в Клермон-Ферран.

— Этого может быть недостаточно. Вы понимаете, что вы сами — ваши мозги — представляют для Франции большую опасность, чем ваша тяжелая вода и ваш циклотрон? Если вы попадете в руки немцам? Мы не можем гарантировать вам безопасность, mon ami[95]. Или безопасность Ирен и детей. Мы даже не можем гарантировать, что вывезем вас. Но граф делает все возможное.

Жолио обернулся и посмотрел на банкира.

— Возьмите моих мальчиков, — сказал он. — Возьмите фон Галбана и Коварски. Они первоклассные ученые, и им нужна работа. Немцы их просто убьют.

— Не сомневайтесь, они так и сделают, — согласился Сумасшедший Джек. — Только не думайте, что они не убьют и вас, Жолио, как только выяснят все, что им нужно знать. Эти немцы невероятно рациональны. Чертовски рациональны.

Он закончил нарезать колбасу и предложил Жолио кусочек. Возможно, граф и смахивал на Берти Вустера, но Жолио понял вдруг, что англичанин не был опереточным персонажем, не был дураком.

— Сколько у меня времени на то, чтобы принять решение? — его взгляд задержался на графе и его татуированной руке, державшей блестящее лезвие ножа.

— Я дам вам день-два, — заявил Сумасшедший Джек. — Если джерри не явятся сюда первыми.

Глава тридцатая

В понедельник, двадцатого мая, немецкие самолеты снова совершили налет на Шербурский порт.

Капитан приказал всем спуститься с палубы корабля внутрь, но не в трюм, который был забит грузом, потому что «Клотильда» являлась торговым судном, а в самый низкий пассажирский отсек. Верхняя палуба была завалена мешками с песком на случай обстрела. Кругом, повсюду находились французские военные суда, начиненные противовоздушным оружием: время от времени они подбивали немецкий самолет, который, к общей радости всех наблюдателей, падал в море, словно превращающийся в пепел феникс.

Их бомбили четвертый день, с утра в пятницу, когда Салли и мадам Блум поднялись на борт, и Салли с трудом переносила вонь и жару внутри «Клотильды», устав от сотен отчаявшихся людей, которые, сломив сопротивление голландской команды, поднялись все-таки на борт.

Салли и мадам Блум приехали на тринадцать часов позже указанного в расписании отбытия, с трудом пробиваясь по дороге в Шербур через колонны отступавших солдат, большинство из которых были англичанами. Изможденные люди провожали катафалк взглядами, в которых угадывались остатки уважения к умершим, но оба длинных черных автомобиля двигались через колонны боевых машин со скоростью улитки. Поездка, которая должна была занять четыре часа, все затягивалась и затягивалась, пока не сгустилась тьма и мадам Блум не захрапела в углу лимузина, а Салли была готова кричать от нетерпения. Они подвезли нескольких солдат, парней лет восемнадцати-двадцати, безмятежно болтавших, пока машина пробиралась к Шербуру в темноте вечера. Салли запомнила их имена только для того, чтобы забыть их, она слышала слухи о продвижении немцев, видела легкую дрожь пальцев, когда они салютовали ей, выходя из машины. Все перемещались в сторону Ла-Манша, подгоняемые нацистами.

В три часа утра они съехали на обочину, чтобы водитель мог поспать. Обе машины были припаркованы у перекрестка, ведущего куда-то сквозь яблоневые заросли Нормандии. Леони Блум что-то бормотала во сне, и Салли задремала. Тут раздался прерывистый звук, а потом яростная пулеметная очередь: «мессершмитты». Она тут же проснулась и закричала.

Когда самолеты исчезли, дороги были усеяны телами и машинами. Повезло тем, кто нырнул в канавы, некоторые машины были перевернуты. Но безмолвные фигуры посреди шоссе говорили сами за себя. Она попала под дождь смерти, но ни одной капли на нее не попало.

— Зачем они это делают? — мадам Блум была в ярости. — Как они смеют? На дороге же женщины и дети!

— Они расчищают дороги, — сказала Салли. — Для своих танков и военных машин. Это самый эффективный способ. Мы должны куда-нибудь свернуть с этого шоссе.

Их водитель — пожилой, испуганный, со слезами на глазах — повернул лимузин на обочину и съехал на боковую дорогу. Весь остаток ночи они ехали в неизвестном направлении через яблоневые рощи.

— Я бы на его месте спустила бы эту чертову лодку на воду и использовала бы любую возможность, — говорила Леони Блум, сидя в трюме «Клотильды». — Мы можем умереть здесь, как и по дороге в Саутгемптон или Фолкстоун. Чего он ждет?

— Приказов, — Салли достала из сумочки и протянула старушке еще вполне чистый носовой платок. Они уже больше часа находились в своей каюте. И так перегруженная команда организовала им еду: воду и крекеры. Салли понятия не имела, где может быть их багаж.

— Капитан сказал, что у него есть приказ командования французского флота не выходить в море. Это единственная причина, по которой мы все еще стоим на якоре с самой пятницы. Бедняга капитан теперь себе не принадлежит.

Она говорила с капитаном всего два раза. Он устал и уже отчаялся, потому что не мог попасть домой в Голландию, оккупированную теперь немцами, не оказавшись под обстрелом немецкого флота или не лишившись своего его корабля. Он хотел добраться до безопасной Англии. Перевести дух день или два. Решить, как бороться дальше и что вообще ему лучше делать.

Он отказывался принять на борт гроб с Филиппом, и Салли отдала ему все деньги, которые у нее были. Теперь гроб стоял в отсеке для хранения мяса — в холодильнике, хотя капитан, которого звали Лидерс, выключил генератор ради экономии энергии. Она не хотела думать о теле Филиппа в трюме. Вместо этого она сказала мадам Блум:

— Мы не останемся здесь насовсем, вот увидите. Расскажите мне о своей племяннице. Ей около сорока, вы говорили? У нее двое детей?

— Двое мальчиков, — поправила Леони Блум. — Давид и Саул. Растут, как сорная трава. Она послала мне фотографии… Саул похож на моего брата, из Мюнхена. Я не слышала ничего о нем уже почти два года…

Салли знала все об этом старике из Мюнхена, которого отправили в трудовой лагерь. Мадам Блум рассказывала о нем с утра до вечера, словно ее брат, лица которого она больше никогда не увидит, был символом ее решения уехать из Европы, окунуться в неизведанное в свои семьдесят шесть лет. Салли не прерывала ее. Ее собственные мысли были в Бордо вместе с Джо Херстом. Он должен был уже добраться до города со всем домашним скарбом и ноющими детьми. Может быть, все оставшиеся американцы были уже в море, на пути в Нью-Йорк, пока Салли дрейфовала в водах Атлантического океана с бесценной папкой Херста в руках и телом возлюбленного в ящике.

Но она была по-своему верна Джо. Не зная точно, где ее багаж, находясь среди толпы людей, осаждавших борт судна, непредназначенного для перевозки пассажиров, она спрятала конверт из манильской бумаги под венком из увядших белых цветов, который для Филиппа заказали в «Салливан и Кромвелл». Она считала, что там, в холодильнике, вместе с телом документы будут в безопасности.

«Клотильда» дрогнула.

— Бог мой, — выдохнула мадам Блум и схватила Салли за руку. — Нас подбили! Чертовы немцы хотят нас потопить!

— Нет.

Салли прислушалась.

— Думаю, это моторы, а не бомбы. Мы движемся.

Пробираясь на палубу, она хотела видеть французский берег, когда «Клотильда» будет выходить из порта Шербура, вдохнуть соленый воздух и горелый запах дыма, смотреть до боли в глазах, не отрываясь, на этот кусочек земли, где старые дома на набережной стоят прямо в море, смотреть на стрельбу с соседних судов и на голландских моряков. Было важно попрощаться со страной, которую она оставляла. «Клотильда» качалась из стороны в сторону, немецкий самолет пролетел совсем низко над головой Салли, но она бесстрашно смотрела на его брюхо, видя лицо прицеливающегося стрелка.

— Ложись! — закричал моряк, но он говорил по-голландски, и она не поняла его слов.

Немецкий самолет пролетел над их головами, не выстрелив.

— Я больше не буду бояться умереть, — сказала она громко, глядя на исчезающий за горизонтом самолет. — Ничто не может быть хуже, чем уехать из Франции.

— Но вы не уезжаете, — вдруг произнес голос: мягкий, вкрадчивый голос. — Разве вы не слышали? Капитан приказал причалить к берегу. Нам нужно эвакуировать армию. Если прежде немцы не потопят нас.

Она повернулась и уставилась на говорившего: опрятный, несмотря на лишения последних четырех дней, с влажными, пронзительными глазами над коротко стриженными усами.

— Простите, — сказала она. — Мы знакомы?

Он улыбнулся и кивнул.

— Эмери Моррис. Я работал с Филиппом, в «Салливан и Кромвелл».

Глава тридцать первая

Нелл стояла в прохладном центре бродильни — длинного темного сарая, где хранилось молодое вино — и наблюдала, как старый Анри наполнял бочки. Это был методичный процесс, проводившийся почти ежедневно, потому что стареющее вино испарялось: из отверстия вынималась стеклянная пробка, в бочку доливалось вино, таким образом предотвращая попадание кислорода. Этим бочкам было несколько лет, и сделаны они были из древесины, отобранной в лесах Тронкэ, не то, что те, новые из неверского дуба, которые она привезла из Парижа. Те бочки предназначались для урожая, который будет собран через четыре месяца, для винограда, который еще не был посажен, для вина, которое еще не было сделано. В большинстве виноградарских хозяйств Медока, принадлежавших Нелл, использовали только старые дубовые бочки, смягченные и пропитанные годами содержавшимся в них вином, но она считала, что дуб надо подвергнуть процессу старения — это мнение она переняла у барона Филиппа из поместья Мутон-Ротшильд. Дерево впитывало вкус и запах, и это увеличивало скорость старения. Ей было трудно убедить Анри в том, что ее инстинкты ее не подводят, и только время могло рассудить, что лучше — новая рискованная технология или верность старым традициям.

В замке Луденн из красного винограда производилось «Каберне Совиньон», «Мерло» и немного «Пети-Вердо» и «Мальбека». Анри менял соотношение от года к году, увеличивая или уменьшая количество того или иного вина в зависимости от качества винограда. Он делал это с пятнадцати лет. Еще в раннем детстве, едва научившись ходить, он вместе с отцом обходил виноградники. У сына Анри не было таланта винодела, не было шестого чувства, подсказывавшего, что получится из неопределенной массы через двадцать лет. Но девятнадцатилетний внук, казалось, родился с винной пробкой во рту, и, когда пришло время, Анри постарался пристроить мальчика в Луденн. Юный Роже был сейчас где-то в Арденнах, на фронте под командованием Бертрана.

— Я поручил новеньким опрыскивать сорта «Мерло», — сказал Анри молча наблюдающей за ним Нелл. — Баронесса послала нам немного медного купороса вместе со своими людьми. Спасибо ей. Весь купорос, похоже, конфискован Министерством вооруженных сил. У нее в Мутоне, наверное, целый склад. Конечно, благодаря барону. Только Ротшильд может добыть купорос в это военное время.

— Они хорошо работают?

Анри посмотрел на нее из-под густых бровей.

— Вы имеете в виду новеньких? Они знают, с какой стороны лозы растет виноград. Она прислала вполне здоровых людей, если вы об этом. Они справятся.

Через день после того, как Нелл согласилась приютить Джулиана де Кайпера и братьев Лёвен, из Мутон-Ротшильд прибыли пятеро рабочих винодельни: двое мужчин лет шестидесяти, пятнадцатилетний мальчик и две женщины неопределенного возраста. Нелл немедленно поручила их Анри, который выделил им места для сна над винным складом. Последние несколько дней он давал им много поручений и постепенно выяснял, на что они способны: этот поможет сцеживать вино, этот сможет терпеливо стоять с миской казеина, пока Анри очищал вино двухлетней выдержки, а тот будет прививать растения в питомнике. Он не перегружал работой женщин и обменивался шутками с мужчинами; мальчика он тут же взял под свое крыло.

У Нелл осталось совсем мало дел. Она проводила время в размышлениях о том, как она заплатит этим людям еще пять зарплат, и где найти пропитание для ее быстро расширявшегося хозяйства. Включая всю прислугу, гостей из Голландии и рабочих винодельни, выходило двадцать человек.

— Мне нужно что-нибудь продать, — тихо проговорила она, возвращаясь по посыпанной гравием подъездной аллее к замку. — Может быть, картину. Серебро. Я найду покупателей в Бордо.

За тридцать ярдов до входа она ненадолго остановилась. Из раскрытого окна доносились звуки скрипки — грустные, меланхоличные и легкие. Это был Эли Лёвен, самый молодой из трех евреев из Амстердама. Профессиональный музыкант, который упражнялся и упражнялся много часов подряд, словно освоив этот сложный пассаж из Берлиоза, он смог бы контролировать то, что с ним происходило. Нелл закрыла глаза, слушая как звуки скрипки смешиваются с шумом листвы и птичьим щебетом где-то вдалеке.

— Я не знал, что ты устраиваешь концерты в Луденн, — произнес позади нее голос.

Она резко повернулась: слух ее не подвел.

— Что ты тут делаешь, Спатц?

Он ехал на ее миниатюрной машине к югу от Парижа, продвигаясь урывками в течение последних двух дней, и было очевидно, что он вез какие-то новости.

— Я ничего не знаю о том, что происходит, — сказала она. — У меня есть радио, но наши новости такие глупые — повторяют домыслы и слухи. Что происходит в Париже?

Спатц запрокинул голову, отбрасывая свои гладкие светлые волосы со лба.

— Ничего особенного. Рейно все еще на месте, но армия полностью сдалась. Я подбросил столько французских солдат по дороге, что впору тягаться с самим Гитлером. Как патетично.

— Но ты должен знать больше! Твои люди…

— Рассказали мне, что армия твоего мужа сдалась три дня назад на окраине Руана, — медленно сказал он. — Бертран в плену, Нелл.

— Сдалась? — она покачнулась, и Спатц поддержал ее за руку. — Но почему?

— Не было другого выбора. Ты и понятия не имеешь, каково это Нану. Целые батальоны окружены. Несколько подлецов, кому удалось добраться до берега, находили лодки и спускали их на море. Они не вернулись.

Нелл посмотрела вокруг себя невидящим взглядом и ощупью пошла к каменной скамье под огромной медокской сосной. Скрипка в доме умолкла. Она представляла, что братья Лёвены с опаской смотрят из высоких окон на светловолосого незнакомца рядом с графиней, холодея от мысли, что их предали.

— Ты даже не знаешь, жив ли он, ведь так? — спросила она. — Только то, что они сдались.

— Я выясню, где он сейчас. Я знаю, что ты беспокоишься о Бертране, и не важно, что было между вами в прошлом…

— Да, — она подняла глаза. — О боже. Анри. Его внук Роже служит у Бертрана. Мне нужно ему рассказать…

Спатц кивнул.

— Я подожду тебя в гостиной. Я большую часть ночи провел за рулем и очень устал. Твоя экономка все еще здесь? У тебя есть яйца?

Гостиная.

Смутные воспоминания о скрипке — двое детей, играющих в саду за домом — заставили Нелл подняться на ноги. Ее сердце учащенно билось, она представить не могла, что Спатц мог бы сделать с той информацией, которую она собиралась сообщить ему. Она только знала, что слово чести — защитить своих беженцев, просто из соображений приличия, дружбы, о сделке с Элизабет де Шамбур было забыто.

— Мне нужно тебе что-то рассказать, — медленно произнесла она. — У меня гости, Спатц.

Глава тридцать вторая

Спустя более недели со дня отъезда из Парижа вслед за колонной из пятнадцати машин и двух фургонов, доверху набитых людьми и багажом, Джо Херст въехал в Бордо. Был субботний день, двадцать пятое мая. Поездка, которая должна была занять два дня, продлилась гораздо дольше из-за неожиданной эпидемии кори, вспыхнувшей в районе Орлеана. Оставив семерых детей и еще двух взрослых на карантине в деревне Шатодэн и не имея возможности найти временное жилье для еще сорока американцев, Херст бездельничал в палаточном лагере и переживал из-за потерянного времени. Он постоянно звонил в Париж с единственного общественного телефона в Шатодэн: в офис Буллита, в офис Шупа, в штаб-квартиру в Сюрете — всем, кто мог хоть что-то сообщить о ходе розыска убийцы Филиппа Стилвелла. Но новостей не было — Морриса не нашли. Что означало, что если Салли Кинг не села на корабль, она все еще в опасности.

В тот субботний день, когда над Бордо нависли дождевые тучи, а срок действия полномочий Джо Херста заканчивался, он был зол, как дьявол. Ему надоели ноющие и бестолковые дети. Ему хотелось быть в гуще событий. Он был одинок, несмотря на то, что его окружали люди. Он хотел тишины и бутылку хорошего красного вина — «Марго» 1929 года, если возможно. Он оставил колонну на Эспланад де Кинконс, оживившиеся дети бегали друг за дружкой между фонтанами, и направился под платанами к американскому консульству.

Оно располагалось во внушительном здании восемнадцатого века недалеко от префектуры Бордо — здания муниципалитета и канцелярии. Генеральный консул был суетливым маленьким человечком по фамилии Ноакс. «Пишется через "а"», сразу предупредил он Херста. Прежняя жизнь консула вращалась вокруг дегустаций, переговоров с продавцами и экспортерами вин и рекомендаций лучших сортов и винодельческих хозяйств американским туристам, путешествующим по его провинции. Он жил в самом консульстве, и его холостяцкое существование было вполне счастливым: он не был готов к войне и к предъявленным ею требованиям. По правде говоря, он был в панике.

— Да, я получил письмо от посла — мистера Буллита — дней пять тому назад, в котором он уведомил меня о вашем возможном прибытии, — сказал он, когда Херст предъявил ему свою визитку, — но я боюсь, что мало чем смогу вам помочь. Город переполнен людьми, ищущими жилье и возможность вернуться домой. Знаете, навигация через Ла-Манш заканчивается в шесть и семь, и не важно откуда судно — из Нью-Йорка или Саутгемптона, и при условии, что немцы грабят любой корабль, который осмеливается высунуть свой нос из порта.

Херст слушал его и очень надеялся, что Салли села на борт «Клотильды» в Шербуре. В это время она уже должна была подплывать к Нью-Йорку.

— Нет, нет, мой дорогой мистер Херст, — единственный возможный выход — это вернуться назад в Париж, — уверял его Ноакс. — Там вам будет гораздо удобнее, и когда эта глупая ссора с герром Гитлером уляжется…

— Ничто не заставит меня отправиться обратно в Париж с этими людьми, — ответил Херст.

Только благодаря безграничному терпению он смог продолжить этот разговор. После бокала «Марго» 1934 года, а не 1929-го, он узнал, что Годдард Ноакс кое-что сделал для эвакуации посольства: он посоветовался с британским консулом в Бордо, который предложил ему разместить людей в одном из винодельческих хозяйств за пределами города, где-нибудь на севере в устье реки Жиронд. Херст только усмехнулся этому наивному предложению.

— У нас есть палатки, — сказал он. — Так что проблем не будет.

— Надеюсь, и деньги у вас тоже есть, — с поразительной дальновидностью заключил Ноакс. — В Медоке не осталось ни одного владельца виноградников, который бы не пострадал. Урожай тридцать девятого года был ужасным — крестьяне настаивают, что урожай плохой из-за войны. И рабочих рук так не хватает…

— Мы закупим продукты здесь, в Бордо, — предложил Херст. — И одежду, если понадобится. Нам только нужно место, где мы дождемся корабль, и ваша помощь в обеспечении безопасности нашего переезда.

Ноакс нацарапал несколько слов на клочке бумаги.

— Лучшее, что я могу вам предложить — это связаться с компаниями, которые занимаются транспортировкой вин за океан. Их офисы размещены здесь, и каждый год они перевозят грузы через Атлантику. Скажете, что вы от меня. Если вы им хорошо заплатите, они отправят телеграмму в Нью-Йорк и выяснят, когда в Ле Вердон отправляется следующее крупное судно. Только не покидайте набережную, пока оно не придет. Иначе вы не попадете на борт.

Херст взглянул на лист бумаги: два адреса торговых корабельных компаний.

— А третий адрес? — спросил он, пытаясь разобрать почерк Ноакса. — Замок…

— Луденн, — ответил Ноакс. — Это небольшое местечко, вдали от дороги, но имеет прямой выход к реке. Очень подходяще для вас. Не из тех крупных винодельческих хозяйств, и не производит ничего такого особенного, кроме «крю буржуа», но сейчас оно пустует. Им владеет англичанка. Она сможет разместить у себя пятьдесят американцев, особенно если у них есть наличные. Графиня Луденн не особенно расточительная.

— Она будет знать о нашем прибытии? — спросил Херст.

Ноакс слегка улыбнулся.

— В поместье нет телефона. Может, лучше предстать перед графиней fait accompli[96], а?

Херст ошибался. Салли была не в Нью-Йорке.

В тот самый момент, когда он думал о ней, она держалась за поручни «Клотильды» и говорила Леони Блум:

— Посмотрите на них. Тысячи и тысячи. Мы не сможем взять их всех…

Торговый корабль покачивался на волнах у причала Кале. Побережье было черным, словно кишело муравьями: рота за ротой прибывали французские солдаты, которые бежали на запад от немецких дивизионов, пока у них под ногами не кончилась земля. Были слышны удары немецких орудий, над причалом с воем кружили «мессершмитты». Теперь в воздухе были и другие самолеты — британские истребители, которых всегда было слишком мало против черной тучи немецких самолетов, но они вгрызались с флангов в «мессершмитты», и время от времени подбивали вражеский самолет, который в дыму и огне падал в море под возгласы потрясенных наблюдателей с борта «Клотильды». Иногда «муравьи» открывали огонь со своих позиций на берегу, то тут, то там мелькал французский tricoleur[97], но с течением дня становилось понятно, что люди на берегу уже в панике.

— Бедные мальчики, — тяжело вздохнув, сказала Леони Блум. — Бедные, покинутые души. Мы должны сделать для них все, что можем.

Они с Салли выбрались из вонючего трюма, чтобы увидеть бой. Если смерть придет, они обе решили встретить ее под открытым небом, как пилоты самолетов королевской флотилии. Отдав швартовы в Шербуре «Клотильда» повернула на север, а не на запад, и последние несколько дней шла вдоль берега. Французские военные корабли, базировавшиеся в Шербуре, были отосланы на юг, в Гибралтар, где они могли быть в относительной безопасности. Немецкие бомбардировщики обстреливали порты, а немецкие подлодки бороздили Ла-Манш. Их целью, как объяснил Эмери Моррис, было напугать французов и заставить их сдаться.

— У них приказ не позволить Черчиллю высадить свой десант, — сказал юрист. — Они потопят все, что только появится в этих водах.

Итак, «Клотильда» двигалась на север с черепашьей скоростью, вставая на якорь по ночам в уединенных норманнских бухтах, экипаж закрывал собой любую искру или проблеск, который мог возникнуть на судне, как будто этот корабль был ноевым ковчегом и единственным шансом человечества на выживание после потопа.

— Готовьтесь спустить шлюпки, — кричал капитан Андерс на ломаном французском в громкоговоритель. — Все пассажиры внизу!

— Не собирается же он взять всех этих солдат на берегу, — неуверенно сказала Салли. — Бог мой, они настолько отчаялись, что готовы потопить все его лодки.

Леони Блум не ответила. Она пристально смотрела на Эмери Морриса, который стоял в десяти футах от них, тоже держась за поручни, и внимательно разглядывал берег. Он курил сигарету, на его лице играла легкая ироничная улыбка.

— Мне не нравится тот человек, — прошептала она Салли.

— Моррис? Но он работал с Филиппом. Он юрист.

— Мне он не нравится, — повторила пожилая женщина. — Он смотрит на тебя. Нехороший у него взгляд.

Салли охватил приступ страха. Она не хотела развивать фантазии мадам Блум, но знала, что эта женщина имела в виду: Моррис следил за ней. На «Клотильде» была толпа в четыреста человек, а ему все время удавалось держаться поблизости. Она застала его однажды с ее сумкой в руках, и он оправдался тем, что боялся, что ее вещи остаются без присмотра на таком большом корабле, как этот, где среди пассажиров может оказаться много воров. В его тоне чувствовалась фальшь, он слишком интересовался ее вещами, и она поняла, что от него исходит опасность.

«Документы Филиппа, — думала она. — Ему нужны документы Филиппа».

У нее не было поводов подозревать Морриса. Он объяснил, что просто пытается попасть в Нью-Йорк, что его жена уехала раньше, и он ехал к ней. Однажды ночью, когда ей и мадам Блум удалось заснуть в своей крошечной каюте, она проснулась за несколько часов до рассвета уверенная, что слышала звук закрывающейся двери. Она была убеждена, что кто-то был у ее кровати и шарил под матрасом потными ладонями. Ее охватил страх и чувство неминуемой гибели, и Салли больше не смогла заснуть. За завтраком она не стала рассказывать Леони о происшествии.

Шлюпки были уже спущены, и матросы направляли их по водам Кале. Салли смотрела, как первые лодки причаливали к берегу, солдаты не могли дождаться их прихода и прыгали в воду им навстречу. Крики матросов и отчаявшихся людей были похожи на крики чаек. Лодка, еще одна, некоторые почти затопленные; матросам «Клотильды» все меньше удавалось сдерживать толпу веслами, один из них упал за борт и его место тут же оказалось занято солдатом, лодка повернула и поплыла к кораблю, груженная людьми.

— Они готовы утонуть, лишь бы не попасться в руки немцам, — пробормотала она.

— Большинство из них утонут, — сказал равнодушно Моррис за ее спиной. — Капитан рассказал мне, британцы передали по радио, что ищут любое доступное судно, рыболовецкое или любое другое, чтобы вывезти своих людей из Данкирка. Кажется, это немного севернее нас. Берег полон трусов. Во всем мире не найдется столько кораблей, чтобы спасти их всех.

— Вы хотите, чтобы немцы победили, да? Вы как все эти… отчаявшиеся. Вам нравится смотреть на боль. Вам нравится… смерть.

Он бесстрастно разглядывал ее, в уголках его жестких усов играла знакомая улыбка, и в этот миг она поняла, как он смотрел, как умирает Филипп, как страх и боль Филиппа удовлетворяли его сексуальное возбуждение, поэтому он осквернил тела двух мужчин и оставил их в этом отвратительном состоянии прежде, чем уйти домой к своей ничего не подозревавшей жене. Она все поняла, хотя Моррис не сказал ни слова. У нее засосало под ложечкой от этой уверенности и от осознания того, что его присутствие на судне не случайно и что она, быть может, подвергалась теперь самой большой опасности в своей жизни.

Но почему? Что такого было в бумагах Филиппа, что толкнуло Морриса на убийство?

— Моя дорогая, — сказал он мягко. — Я знаю, что ваша смерть доставит мне много удовольствия.

Салли услышала и потеряла его слова в жутком свистящем шуме, который наполнил воздух, словно демон пронесся над морем и поднял волну, чтобы потопить «Клотильду». Торпеды — их было две, выпущенные с борта курсировавшей вдоль берега немецкой подлодки — прошли сквозь стены трюма, набитого пассажирами, сквозь котельную, разломили винт на две части и взорвались огнем и дымом, уничтожив капитанский мостик и убив капитана, следившего за возвращением первой шлюпки.

Глава тридцать третья

Фамилия немецкого офицера была Краусс, а его капрала звали Багг. Краусс ехал вместе с Мемфис на переднем сиденье, а Багг и фон Галбан расположились сзади. Они разговаривали и часто останавливались, чтобы Краусс мог объявить о приближении Третьего рейха на каждой деревенской площади, где могли его слышать, пока Багг воровал бензин там, где его можно было найти. У Краусса был приказ добраться до Марселя раньше его армии, и для него это стало своего рода игрой, проверкой, на сколько миль он сможет опередить армию. Он часто оставлял после себя труп как визитную карточку: «здесь был Краусс». Фон Галбан решил, что этот человек нездоров.

Солдаты оставили свои мотоциклы в Алис-Сте-Рен на главной площади рядом с телом владельца гостиницы. Ганс подумал, что они хотят забрать машину Мемфис, багаж и все остальное, но когда они узнали, кто она — Краусс увлекался джазом в университетские годы — они взяли ее, как живую игрушку, экзотическая добыча завоевателей. Она настояла, чтобы Ганс ехал с ними; и поскольку он был австриец по рождению, немцы решили, что его французские документы были фальшивыми. Он был в некотором роде шпионом рейха, пятая колонна. Он и Мемфис больше боялись потерять машину и все ее содержимое, чем поездки с Крауссом, и поэтому уезжали, оставляя позади мертвого парнишку с перерезанным горлом, его мертвого отца с выражением ужаса на лице и женщину, причитавшую над их телами.

Они ехали уже несколько дней.

Краусс избегал больших городов, где местное население могло запросто убить его, и ехал по сельским дорогам долины реки Роны. Их дни походили один на другой: остановка на обед, запугивание местного населения приближением немецкой армии, кража еды и бензина, расстрел тех, кто жаловался. Обычно они ехали, пока не наступал вечер, потом они останавливались, Багг разбивал лагерь где-нибудь в безлюдном месте, а Краусс начал подводить итоги своих действий, отмечая свое продвижение по Франции на карте и гадая, где сейчас может быть его дивизион. Он полагал, что после Марселя он в одиночку захватит Северную Африку, но его военная карта заканчивалась Средиземным морем. Он рассказывал о том, как изучает географию своего перемещения, о превосходстве немецкой расы и о неизбежности тысячелетия рейха. После того, как они съедали что-нибудь из того, что украл Багг, Краусс приказывал Мемфис петь. Она всегда соглашалась.

Фон Галбан многое узнал о Мемфис Джонс за последние дни. Как она выжила, например. Как она пробивала себе дорогу на вершину мира, населенного негодяями. Видя, как она улыбается Крауссу, наблюдая как она очаровывает этого бездушного убийцу в идеально скроенной форме, фон Галбан понял, что для Мемфис все мужчины были одинаковые. Они были грубые, они разрушали все, к чему прикасались, они убили бы ее, как обрывают лепестки роз, или мужчины, которых можно было использовать. Именно так Мемфис всегда и жила. И именно фон Галбан, который мог и не выжить, находил эту ситуацию странной и страдал в глубине души.

Только несколько раз ему удалось обсудить с Мемфис их положение, потому что они никогда не оставались одни. Ночью или Краусс или Багг шли в караул, а днем они все находись в машине. Только в людных местах было легче всего переброситься парой слов. Когда Краусс кричал на своем ломаном французском на деревенских площадях Виллар-ле-Домб или Перуж или, через несколько дней, в Гриньян, а Багг стоял рядом с ним, Ганс мог шепотом переговорить с Мемфис.

— Мы никогда не доберемся до Марселя, мисс Джонс. Нас застрелят раньше.

— Я бы хотела позвонить Спатцу, — бормотала она. — Он просил меня позвонить. Он будет волноваться.

Пока они ехали через долину Роны или поднимались выше в Альпы, фон Галбан строил планы. Было непросто сбежать без транспорта. Он не мог нести чемодан, полный урана, ящик, который Мемфис назвала своим, когда Краусс проверял ее багаж. Она показала немцу свои боа из перьев и сумки, полные пластинок, и когда он устал смотреть на женские штучки, она беззаботно заметила, что в том чемодане только ее туфли. Мемфис обожала туфли. Фон Галбан знал, что нужно было угнать саму машину. Бросить этих двух немцев и бежать. Но Краусс спал с ключом в кармане.

Ганс не принимал в расчет Мемфис. Но у нее были свои планы.

— Я права, сегодня ведь воскресенье? — промурлыкала она, когда машина ехала по дороге в Воклюз. — Двадцать шестое мая? И куда только время бежит?

Краусс заверил ее, что так и есть. Был шестнадцатый день их вторжения во Францию. Двадцать шестое мая.

— Это же мой день рождения! Мне двадцать шесть двадцать шестого! Нам нужно устроить вечеринку, капитан! — она повернулась и широко улыбнулась Баггу. — Когда доберемся до следующего города, найдите несколько бутылок вина, слышите? Красного вина. Это единственная услуга, которую вы можете оказать Мемфис. Девочка собирается устроить праздник.

Ганс заметил, что Краусс упорно избегает выпивки. Может быть, он предпочитал пиво или не доверял себе или своим пассажирам, окажись они под влиянием алкоголя. Он поздравил Мемфис с днем рождения, но ничего не сказал по поводу поисков вина в деревушке Шатенёф-дю-Пап, которая, несмотря на свое название[98], оказалась довольно маленьким населенным пунктом для целей Краусса. Когда они приехали на площадь Портай и Краусс вышел из машины, Багг стоял за его спиной с оружием наготове, Ганс сделал шаг вперед и прошептал:

— Мисс Джонс. У вас, правда, день рождения?

— Черт, нет, конечно. Но нам надо порадовать этих мальчиков как следует, понимаете, о чем я говорю?

Он понимал. Также он знал, что Краусс непредсказуем. Под воздействием алкоголя он мог стать еще хуже. Но когда Багг вернулся со своей обычной охоты, неся хлеб и сыр и целый ящик вина, фон Галбан постарался сделать довольный вид. Багг даже стащил бокалы. Первую бутылку они открыли по пути в Авиньон.

Она пела «Ain't misbehavin'», и лиричная сладость мелодии, ее пленяющее очарование подействовало на них. При свете костра Мемфис покачивалась в костюме, в котором она выступала в «Фоли-Бержер», с блестками на груди и треугольником шелка сзади. Она никогда не надевала это в клубе «Алиби», и фон Галбан был сражен неукротимой силой, которой веяло от ее тела.

Они пили весь следующий час, хотя он внимательно следил за своим бокалом. Багг придерживал бутылку шеей и пил вино прямо из горла, напевая мотив по-немецки. Краусс лежал около костра, его глаза сузились, когда он смотрел на Мемфис. Она потянула его танцевать, и фон Галбан заметил ее разочарование, потому что Краусс все еще твердо стоял на ногах и отлично контролировал себя. С тем же внимательным взглядом узких глаз он потянулся к Мемфис и, приблизившись, крепко схватил ее за грудь рукой.

Фон Галбан увидел, как по лицу Мемфис промелькнул шок, но ее улыбка стала только шире, а тело скользило, касаясь Краусса, словно жидкость. Губы Краусса прикоснулись к ее шее, и он прикусил ее кожу. Ганс поднялся, не в состоянии больше смотреть. У него засосало под ложечкой от страха и еще от чего-то, чему он завидовал.

Багг тоже стоял там, следя взглядом за Мемфис. Прежде чем Ганс успел что-то сказать или остановить его, тот бросился к Крауссу и ударил его бутылкой «Шатенеф-дю-Пап» по голове.

Краусс должен был упасть, как камень. Но вместо этого он схватил Багга за горло и принялся душить его.

С выражением ужаса на лице Мемфис отступила назад, глядя, как Багг задыхается. Когда Краусс отбросил обмякшее тело своего унтер-офицера, она повернулась и нетвердой походкой, спотыкаясь, пошла прочь. Фон Галбан услышал, как ее стошнило.

Он стоял без движения, прямо за светящимся кругом костра, пока Краусс проламывался сквозь кусты за ней. Потом он кинулся к телу Багга в поисках оружия.

Глава тридцать четвертая

Посредником между Нелл и остальными голландцами стал скрипач Эли Лёвен. Дело было не в языковом барьере — все они говорили по-французски — но остальные шестеро держались в стороне. Это выглядело как будто она землевладелица, а они ее арендаторы. Эта холодность одновременно раздражала и забавляла ее: она никак не могла понять, считают ли голландские банкиры ее недостойной их общества или себя недостойными компании графини.

Они были безупречно вежливы за обедом, не жалуясь на однообразие еды, что, видимо, не было для них чем-то неожиданным. Но и были неприветливы. Когда в первые дни Нелл пыталась завести разговор об их жизни в Голландии, их планах на будущее, у нее ничего не получилось. Даже девушка по имени Матильда не отвечала Нелл. Это была младшая сестра Джулиана де Кайпера. Его жена умерла несколько лет назад. Откровенно говоря, еще три дня тому назад Нелл думала, что Матильда немая.

Но она отметила отличное качество одежды девушки, что говорило само за себя: эти вещи определенно сделаны в Париже. Костюмы мужчин были из Лондона — Нелл всегда безошибочно определяла английский крой — и они вели себя, как люди с положением и имеющие определенный вес в этом мире.

Только Эли Лёвен, похоже, понимал, как ничтожен их вес теперь, когда нацисты оккупировали Голландию. Пустота в его глазах говорила о том, что назад возврата не будет.

На следующее утро после визита Спатца — Спатца, который обращался с голландскими евреями с равнодушным очарованием, заполняя долгие паузы анекдотами про Амстердам и своими высказываниями о Рембрандте, — Нелл решила, что ей жизненно необходимо собрать военный совет. Звуки скрипки снова зазвучали, стоило Спатцу покинуть замок по гравиевой аллее на машине Нелл. Она пошла на звук скрипки, пока не нашла Эли Лёвена на террасе. Его глаза были закрыты, а длинные, чувствительные пальцы скользили интуитивно, как у слепого.

Она подождала, пока он отнял подбородок от инструмента и посмотрел на нее.

— Что вы играете?

Она хотела спросить другое, но с тех пор, как приехал в Луденн, он все время повторял один и тот же отрывок, и эта одержимость вызвала любопытство Нелл. Они же все-таки были людьми.

— «Смерть и Дева». Шуберта. Чем я могу вам помочь, графиня?

— Я бы хотела поговорить с твоим братом. И с мистером де Кайпером. Вы не могли бы найти их и попросить спуститься ко мне на chai[99]?

Молодой человек посмотрел на кончики своих пальцев и на следы от струн на них.

— Боюсь, я не понимаю значения слова «chai».

— Это пристройка, винодельня. Я пойду туда сейчас, чтобы убедиться, что там нет никого из работников.

Она повернулась, не дождавшись ответа. Когда она шла к cuverie[100], то прислушивалась, не зазвучит ли скрипка снова, но на террасе было тихо.

Они появились пятнадцать минут спустя: подчеркнуто осторожные трое мужчин в темных пиджаках. Эли был без скрипки. Ожидая их, Нелл прислонилась к массивной дубовой бочке, и в воздухе витал запах виноградного сусла и брожения.

— Вы знаете, что мой двоюродный брат герр фон Динкладж — немец, — сказала она напрямую. — Он не солдат, и я не сказала бы, что он нацист, хотя и состоял в партии года два назад. Иначе он не смог бы сделать карьеру.

— Он шпион? — спросил Джулиан де Кайпер.

— Думаю, да, — ответила она, их взгляды встретились. — Я не знала, что Спатц приедет в Луденн, и у меня не было времени скрыть от него ваше присутствие. Я попросила его держать это в секрете. Но я не могу обещать, что он так и сделает.

— Немцы захватят Францию так же, как и Голландию, — сказал Эли. — Они не остановятся, пока не дойдут до моря. Но вы же понимаете, графиня, что нам больше некуда ехать?

— Я слышала, — медленно произнесла Нелл, — о том, что немцы делали с людьми в Польше. С людьми, которые были…

— Евреями, — закончил за нее де Кайпер. — Я тоже слышал об этом. Их убивали тысячами, расстреливали прямо у вырытых могил.

— Я думаю, нам нужно разработать план, — сказала Нелл. — Найти место, где вы можете спрятаться. Лучший выбор — здесь.

— Здесь? — Эли изумленным взглядом обвел бочки, большие, в человеческий рост. — Я не понимаю.

— Это комната для вина выдержки первого года, — объяснила Нелл. — Здесь смешивается вино с последнего урожая и выдерживается в дубовых бочках. Под этим складом погреб. Любой немец, который приедет в Луденн, конечно, его найдет, ведь они будут искать вино. Но они возьмут бутылки, а не бочки. Даже немцы не так глупы.

— Я хочу посмотреть ваш погреб.

Она провела их вниз по лестнице, в прохладные, похожие на грот, недра под каменными сводами, где лежали тысячи сложенных Анри бутылок, ожидавших, когда их откроют или продадут. Погреба тянулись на сотни ярдов под строениями бродильни и под самим замком, под зелеными лужайками на берегу реки Жиронд, под дорогой — широкие рукотворные пещеры, настоящее сердце поместья Луденн. Они заканчивались на берегу реки, у затвора шлюза, откуда бочки можно было перекатить на суда. Жиронд всегда была главным route du vin[101] для виноделов.

— Я привезла эти бочки из Парижа десять дней назад, — сказала она Эли, ведя троих мужчин мимо выставленных Анри рядов с бочками. — Они пустые. Я покупала их для урожая этого года. Но я здесь приберегла несколько штук, чтобы спрятать там вас, Матильду и детей…

— На весь остаток войны? — выпалил Джулиан де Кайпер.

— По крайней мере, пока опасность не минует. Пока немцы не пойдут дальше…

Де Кайпер отвернулся, его руки дрожали.

— Бог мой, — пробормотал он. — До чего мы дошли!

Спустя три дня прибыли американцы.

Джо Херст ехал во главе процессии на своем красивом голубом «бьюике» прямо от Эспланад де Кинконс. Ему оставалось только дождаться, пока Ноакс, консул, напишет письмо с указаниями графине Луденн, прежде чем собрать игравших у фонтанов детей и их разморенных солнцем родителей. От Бордо до той части Медока, где жила Нелл, было около часа езды, и Херст понимал, что если она согласится принять пятьдесят беженцев, они будут расставлять палатки уже в сумерках. Он велел каждому взрослому из их группы сдать для графини по триста франков, надеясь, что этого будет достаточно.

Когда прибыла вся группа, Нелл в одиночестве пила чай в столовой. Чай был той британской традицией, от которой она не могла отказаться, хотя и жила уже во Франции много лет. Вдруг послышался звук подъезжающих машин, и на мгновение у нее ком подкатил к горлу. Она была уверена, что Спатц ее предал.

— У вас что, приемные дни в Луденн? — спросил Эли Лёвен, стоя в дверном проеме. — Или во Франции еще остались туристы?

Нелл поставила чашку на стол и вышла навстречу прибывшим.

В наступивших сумерках семьдесят человек искали убежища в ее замке. Она не стала объяснять американским дипломатам присутствие голландских гостей в комнатах замка. Все-таки это была не американская война.

— Вам нужен корабль? — повторил агент. — Чтобы пересечь Ла-Манш? С тем же успехом вы можете спросить, можем ли мы доставить вас в Нью-Йорк. Или на Луну. Вы не слышали новостей, месье?

Был вторник, двадцать восьмое мая, Херст находился в одной из корабельных контор Бордо, рекомендованных Ноаксом. За время, проведенное в Луденне, ему удалось отчасти восстановить хорошее настроение, но скептицизм в голосе агента и недоверие на грани насмешки к ситуации вывели его из себя.

— Нет. Я не слышал радио. Что случилось?

— Немцы добрались до Ла-Манша. Все доступные суда ушли в Данкирк. Объявлена общая эвакуация. Они говорят, что более полумиллиона солдат бились за место на узкой полоске у воды. Полмиллиона! А теперь скажите мне, что мы не проиграли войну.

— Вы хотите сказать, что в Бордо нет кораблей? Вообще нет? А торговые суда? Трансатлантические пароходы? Мы обойдем Ла-Манш и отправимся прямо в Нью-Йорк, если нужно.

Агент разозлился.

— Пожалуйста, месье. Вы утонете прежде, чем покинете Ле Вердон.

— Немецкие подлодки?

— Несколько дней назад они торпедировали в Кале голландский пароход, «Клотильду».

— Что вы сказали?

Херст схватился за стол, он похолодел. «Салли, — кричал его разум. — Салли. Это я заставил тебя ехать».

— Я упомянул об этом, — продолжил агент, с любопытством глядя на Херста. — потому что сегодня утром привезли выживших. Они сейчас в prefecture[102], у них проверяют документы…

Херст выскочил из дверей конторы прежде, чем агент успел закончить фразу.

В зале ожидания префектуры находилось пятьдесят девять человек: двадцать девять мужчин, двенадцать детей и восемнадцать женщин.

Салли Кинг среди них не было.

Глава тридцать пятая

Когда торпеда поразила корабль, взрывной волной Салли выбросило с палубы «Клотильды» в море.

Падала она долго. Если бы она стояла на борту пассажирского лайнера, например «Нормандии», она бы точно не выжила. Но «Клотильда» была судном меньшего класса, и расстояние от палубы до воды у нее было равно высоте прыжка с вышки. Ее тело содрогнулось, когда женщина ударилась о воду. Когда она падала, то испытала лишь удивление, борясь со своей инерцией, восемь футов, двенадцать футов, в ушах болело. Она ушла на двадцать футов под воду и выскочила на поверхность.

Когда ее голова оказалась над поверхностью воды, она закричала — скорее от шока, что осталась жива, чем от чего-либо другого. Салли протерла глаза.

Объятая пламенем «Клотильда» тонула. Корма была уже под водой, нос судна был высоко задран, а в воздухе раздавался треск огня и слышались крики людей, оставшихся на корабле. Салли огляделась в поисках Леони Блум.

Рядом с ней плавали обломки трюма. Кругом были тела людей и тюки намокшего сена из стойла, и одна лошадь, задрав морду, отчаянно плавала кругами. Леони Блум не было. Вдруг она увидела нечто знакомое: куполообразную крышку гроба.

Он качался на волнах в нескольких ярдах от того места, где женщина ударилась о воду. С одного конца гроб был приоткрыт, и оттуда виднелись носы ботинок Филиппа. Пока она смотрела на это, волна захлестнула открытую часть, и ящик пошел ко дну, словно затопленный корабль.

«О, Боже, — подумала Салли, безуспешно пытаясь подплыть к нему. — Я никогда не найду тебя в этой воде… твоя мать… я обещала ей доставить тебя домой…»

Она нырнула, глаза щипало от мутной воды, ее обступил мрак, в котором плавали мертвые люди и их вещи; волосы развевались, словно водоросли, все медленно опускалось, поднимая миллионы пузырьков. Гроб утонул. Ее охватила отчаянная душевная боль, женщина начала задыхаться и с полным ртом воды, заполнявшей ее легкие, повернула к поверхности.

Его больше не было, совсем. Она так и не смогла уберечь его от убийц, которые отняли у него жизнь; Морриса, Шупа и всех прочих из «С. и К.» больше беспокоили деньги и молчание, чем участь Филиппа. Кругом ложь, все напрасно. Правосудие. Она ничего не смогла сделать.

Салли ударилась затылком обо что то твердое.

Спасательная шлюпка.

Она оглянулась, вытянув руку. В этой шлюпке должен был быть кто-нибудь из команды или из французских солдат, которых «Клотильда» должна была забрать на борт с берега Кале, но она оказалась перевернутой. Перевернутый корпус шлюпки походил на скорлупу ореха. Пальцы Салли царапнули по дереву, которое стало скользким от воды и свежей масляной краски, которой экипаж регулярно покрывал корпуса спасательных шлюпок. Морское течение пыталось утащить ее под перевернутую лодку, если бы ему это удалось, она бы погибла, так как ей вряд ли удалось бы побороть огромный вес и выбраться из-под лодки. Она просунула пальцы в щель между планками и крепко уцепилась за корпус лодки.

Салли потеряла свои туфли, когда ударилась о воду. И она молотила босыми ногами под мокрым хлопком ее весеннего платья. Но вдруг ее ноги чего-то коснулись.

Кого-то.

За противоположный край лодки цеплялся еще один человек, как и Салли вцепившийся в корпус.

С надеждой она закричала:

— Эй! Есть кто-нибудь? Вы можете добраться до меня? Можете помочь мне перевернуть лодку?

Казалось, ее компаньон рассмеялся.

Чья-то рука схватила ее за запястье: сильная, жесткая и жестокая рука, которая изо всех сил старалась оторвать ее пальцы от спасительного дерева.

— Бедная мисс Кинг, — прохрипел Эмери Моррис, — я разве вам не сказал, что ваша смерть доставит мне огромное наслаждение?

В водах Кале разыгрывалась странная драма: оба они держались за двенадцатифутовую деревяшку и боролись руками и ногами. Крутя лодку, словно обеденный стол, Салли хваталась за планширь, если не могла достать до киля. Раз от раза Моррис кряхтел от напряжения, и Салли казалось, что он начинает уставать. Ее ноги и руки коченели в холодных водах Атлантики.

Он хотел поймать ее, добраться до ее борта лодки быстрее, чем она доберется до его борта. Моррис зря тратил силы: море могло убить ее быстрее, чем он. Темнота сгущалась, и пошел дождь. Горящий остов «Клотильды» пошел ко дну, и в образовавшийся водоворот засосало все, что находилось в радиусе двадцати ярдов: тела, ящики, лошадь. Салли и Моррис оказались вне этой опасности и не имели возможности спасти тех пассажиров, которые упали с носа в последние секунды — течение Ла-Манша уносило их на юг, все дальше от огней Кале. Салли знала, что около корабля находились и другие лодки, шлюпки, полные голландских матросов и французских солдат, в которых не было места для выживших. Спасения там искать бесполезно. Она все больше уставала, ее охватывала паника, темнота сгущалась, хрип Морриса становился все отчетливее и ближе, и она почти сдалась.

И тут Салли вспомнила о Филиппе.

— Зачем вы убили его? — выкрикнула она. — Почему Филипп должен был умереть?

— Потому что он не мог заниматься только своим делом, — ответил Моррис. — Совал нос в мои документы. Задавал вопросы.

— «Ай Джи Фарбен». Умерший немецкий инженер.

— «Ай Джи Фарбен», — с сарказмом повторил он. — Только те, у кого есть сила воли, могут делать свое дело. Но раз вы все знаете об этом, вы читали мои бумаги. Филипп отдал вам их?

Он был совсем рядом. Салли решила, что пора прекратить борьбу.

Она подождала, пока он обогнет корму, чтобы она смогла посмотреть ему в лицо и увидеть его глаза. Его удивила ее внезапная капитуляция, его руки замерли на остове лодки, и он уставился на нее.

— Филипп отдал документы в американское посольство, — сказала она ему. — И они уже отправлены Аллену Даллсу в Нью-Йорк. Скоро весь мир узнает о ваших делах.

Конечно, это была ложь. Документы находились на дне моря, но Моррису не нужно было знать, что он в безопасности. — Вы в розыске за убийство.

Его лицо исказила конвульсия. Что это — злоба? Или смех?

Салли набрала воздуха в легкие и нырнула под лодку.

Стало очень темно, купол днища пересекали планки сидений, но между этим куполом и поверхностью воды остался воздушный пузырь. Она оказалась под днищем, от одного борта лодки до другого было четыре фута. Моррис мог бы подождать, пока она выберется наружу, или последовать за ней — одно из двух. Женщина надеялась, что он нырнет за ней, и она будет готова его встретить.

Она ошибалась.

Внезапно днище лодки вдруг ударило ее по голове, притапливая ее; ей было так больно, что еще немного, и она потеряла бы сознание. Салли отчетливо представила себе Морриса, взобравшегося на лодку всем весом своего обессилившего тела, притапливая лодку, чтобы не дать ей уйти. Чтобы утопить ее.

Она ощупью добралась до киля и нащупала его лодыжку.

Тот брыкнулся, но Салли схватилась за ногу обеими руками и потянула ее вниз.

Всем своим весом он навалился на лодку. Он не был ни крупным мужчиной, ни худощавым, но отчаянно, словно моллюск, вцепился в дерево. Салли потянула еще, и лодка вместе с вцепившимся в нее Моррисом накренилась.

Он прекрасно сознавал, что происходит, но инерция оказалась слишком большой. Неожиданно подпрыгнув, словно пробка, лодка вернулась в прежнее положение.

Потеряв опору, Моррис с криком упал в море.

Салли, продолжавшая держать его за ногу, ушла под воду. Он яростно ударил ее ногой по голове. Резкая боль обожгла ее мозг. Она разжала пальцы.

Темнота дезориентировала ее. Она не знала, плывет ли она наверх, к поверхности, или погружается глубже в море. Ее легкие были готовы лопнуть, она уже видела смерть, чувствовала, как стальной обруч сдавливает ей грудь, ей хотелось пить воду так, словно это был воздух.

Наконец Салли достигла поверхности. Струи дождя хлестали по лицу. В другое время море напугало бы ее. Но не сейчас.

Она жадно хватала воздух ртом. Спустя несколько секунд она принялась оглядываться в поисках Морриса.

Он показался на поверхности в десяти футах от нее, он не мог дотянуться до лодки. Она наблюдала, как он закричал, вскинул руки и камнем пошел ко дну.

«Бог мой, — подумала она. — Он не умеет плавать!».

Осознание того, что именно она стащила его с лодки, пронзила ее, и она бросилась грести, стараясь сократить то расстояние, которое их разделяло. Она не могла просто наблюдать, как другой человек идет на дно, как подбитый корабль. Сквозь дождь и темноту она звала Морриса. Лодка, за которую они так боролись, исчезла в волнах. Салли кричала снова и снова, морская вода заливала ей рот, пока она не потеряла голос.

Ее силы были на исходе. Моррис утонул.

Она плыла по течению, одна в огромном море. От сильнейшего холода она не чувствовала ног, а ее тело пронизывал животный страх. «Это как уснуть, — подумала она, — как погрузиться в ночь навеки». Салли вдруг подумала, что теперь они оба будут лежать здесь: она и Филипп.

С теплой грустью она подумала о Джо Херсте. Он, наверное, будет винить себя.

Глава тридцать шестая

Фон Галбан мчался через Авиньон, словно это был ад, и все демоны собрались в ревущих колесах его машины, он ехал по тихим улицам Сен-Реми, мимо Арля и вниз, вдоль Роны к болотам Камарг. Все поселки или одинокие беленые хижины, руины построек, принадлежавших еще римлянам, были скрыты светомаскировкой под чернильным небом Кот д'Азура.

Он знал, что там, в водах, бурливших внизу, под этой скалистой дорогой, могли оставаться немецкие военные корабли, немецкие подлодки. Он ехал с закрашенными фарами, от которых шел дьявольский синий свет, встречных машин не было, ни одного грузовика, ни даже велосипеда, и только когда на часах высветилось двадцать три минуты шестого утра, он увидел одиноко шагавшую по обочине женщину, которая погрозила кулаком вслед его мчавшемуся на Марсель автомобилю.

Мемфис закуталась в одну из своих вечерних накидок, первую, которая попалась ей под руку, просторную, из черного бархата. Сначала Ганс думал, что она спит, но, потом почувствовал, что она дрожит, ее челюсти плотно сжаты, а лицо неподвижно.

Краусс догнал ее в двенадцати футах от костра, и к тому времени, как фон Галбан забрал оружие у мертвого капрала, немца было уже не оттащить от тела Мемфис. Он уткнул ее лицом в землю и насиловал. Мемфис орала, как резаная, фон Галбан криками пытался отвлечь Краусса, но тот не обращал на него внимания. В конце концов, Ганс поднял револьвер и в упор выстрелил в основание его черепа.

Краусс всей тяжестью навалился на Мемфис, его пенис так и остался в ее теле. Фон Галбану стоило усилий оттащить его мускулистое тело от нее, его собственные руки отказывались работать, пальцы скользили по телу немца. Мемфис отползла в сторону, как подбитая птица, с усилием поднялась на ноги и, спотыкаясь, пошла в лес, словно боялась, что фон Галбан может и ее убить. Когда он подошел к ней, он не произнес ни слова. Он даже не пытался притронуться к ней.

Она свернулась калачиком. Ей казалось, что, обнимая свое тело, она снова почувствует себя хорошо, станет чьей-то любимой малышкой, а не будет просто куском мяса. Словно окаменев, они просидели в темноте ночи почти час, вокруг них пахло кровью.

— Марсель, — сказал он, когда в море показался остров, где находился замок-тюрьма Иф. — Там они нас не найдут.

Возможно, немецкие солдаты, взявшие их машину, были мертвы, но немецкая армия была где-то у них за спиной, и ни Мемфис, ни фон Галбан не чувствовали себя в безопасности.

— Выпусти меня из машины, — прошептала она. — Мне нужно выйти из этой машины.

Он думал об одной проблеме, пока был за рулем. Ее муж должен был находиться в гостинице «Англетер», но прошло столько времени, что фон Галбан подозревал, что он уже уехал в Северную Африку. С другой стороны у него был приказ найти «Фудроян» и передать уран капитану Бедойе. Но никакое поручение не казалось ему важнее той женщины, которая дрожала сейчас на заднем сиденье автомобиля.

— Думаю, вам нужен доктор.

Она с яростью затрясла головой.

— Со мной ничего страшного. Горячая ванна и чашка кофе вылечат меня.

— Мисс Джонс, — он замедлил ход и остановил машину на узком уступе над утесами; под ними, алое от первых лучей утреннего солнца, простиралось греко-романское поселение Массилия. — Будет лучше, если я найду вашего мужа, не так ли?

— К черту Рауля.

— Или мы позвоним Спатцу. Вы же хотели позвонить Спатцу.

— Его тоже к черту, — замерзшими пальцами она расстегнула воротник своей бархатной накидки. — Если у Германии такие планы на Францию, я в этом не участвую, ясно?

Он молча кивнул. Ее кожа, там, где ее было видно из-под накидки, сияла. Ее профиль был такой же античный и вечный, как и тот старый город, который лежал внизу, как профиль Клеопатры.

— Что вы хотите, чтобы я сделал?

— То, зачем вы приехали на юг, мистер, — ответила она. — У меня своя дорога.

Пока занимался рассвет, он молчал. Она перестала дрожать, но продолжала лежать, свернувшись калачиком и укутавшись в свою бархатную накидку. В конце концов она посмотрит на него, осознает все, что произошло, что он стал свидетелем ее изнасилования и убил ее обидчика, он, кто не испытывал подобной жестокости, спокойно застрелил человека насмерть. Со временем она поймет, что он тоже был напуган до смерти.

Мемфис спросила:

— Что у вас в том чемодане, про который вы сказали, что он мой?

— Четыреста килограммов урана, замурованного в свинце.

Она отвернулась. Мемфис была слишком усталой, ей было больно, да к тому же она и понятия не имела, что такое уран.

— Они убили бы нас обоих, если бы узнали, что мы везем, — сказал он. — Это стоит этой чертовой войны, мисс Джонс.

Она поднесла руку ко рту и принялась грызть ногти.

Он смотрел в сторону, на море.

— Я бы ни за что не спас бы его без вас. Я бы не добрался до Марселя живым. Но если бы я мог освободить вас от этого ужаса, мисс Джонс, смерть или бесчестие были бы ничем по сравнению с этим.

На деньги Спатца она получила ванну и кофе в отеле, который был, конечно, не «Англетер», а местечко потише, на Рю де Оливье. Фон Галбан подошел к стойке регистрации с беззаботной уверенностью человека, который убил врага в ближнем бою, агент и представитель знаменитости, укутанной в черный бархат, не обращая внимания на комментарии из-за стойки по поводу его испачканной кровью одежды.

— Мисс Джонс желает сесть на корабль до Северной Африки. Но она хочет отдохнуть перед путешествием. Два номера, пожалуйста.

В итоге вид багажа и дорогого авто у входа убедили управляющего отеля найти для Мемфис свободный номер. Фон Галбану они выделили номер на первом этаже, который обычно резервировался для слуг.

— Есть корабли в порту? — спросил он.

Маленькие черные глазки служащего скользнули по нему, отмечая предательский акцент, и пожал плечами:

— Французский флот, месье, снялся с якоря три дня назад. Но ваши подлодки все еще в водах Ла-Манша.

«Не мои подлодки», — хотел он сказать, но у него уже не было сил на объяснения. Он не был немцем, но чувствовал себя соучастником. Он стоял рядом и смотрел, как насилуют женщину.

Мемфис проспала девять часов. Она заказала обед в номер. Фон Галбан провел это время, прогуливаясь по докам в тщетных поисках «Фудрояна» и думая, что же ему теперь делать. Он не мог сидеть и ждать, пока придут немцы, и не мог вернуться в Париж с этим опасным грузом. Его пугала даже мысль о том, чтобы сесть в Марселе на корабль и навсегда потерять свою семью.

Перед сном он получил записку от Мемфис, которая просила его зайти.

— Что вы собираетесь делать с этим чемоданом? — спросила она. Она была одета в шелк и сидела на диване. — Вы не можете вернуть его обратно в Париж.

— Может быть, я выброшу его в море.

— Я еду в Касабланку. Месье Этьенн, что сидит за стойкой администратора, сам купил мне билет, в четыре раза дороже. Это сделка военного времени. Думаю, он боится вашего акцента.

— Вы сообразительная, мисс Джонс. Знаете, как выжить.

Она посмотрела на него.

— Я должна была умереть. Мы оба это знаем. Я так и не сказала вам спасибо. Так и не сказала, так что говорю это сейчас: едем со мной.

— В Касабланку?

— Вы можете взять и свой чемодан. Отвезти его куда следует.

— Мисс Джонс…

— Я не жду ответа сегодня. Но нам нужно как можно быстрее заплатить тому человеку, если нам нужен билет, понимаете?

Он подумал об Анник и своих дочерях. О Жолио-Кюри той последней ночью в лаборатории: «Спрячь его где-нибудь в надежном месте, где никто не сможет украсть его и где он никому не сможет повредить».

— Спасибо, — сказал он ей. — Я подумаю, что нам делать.

Глава тридцать седьмая

Лицо агента корабельной компании за последние несколько дней еще больше похудело и выглядело более усталым, и Херст заранее знал, что скажет в ответ.

— Нет кораблей? — спрашивал он.

— Non et non et non[103], — отвечал тот. — Вы же не идиот, мистер американец. Откуда будут корабли в Бордо, если все европейские суда в Данкирке? Уже пять дней как маленькие рыболовные лодки и частные суда курсируют туда-сюда между Англией и Францией, но на берегу еще остаются сотни тысяч людей. Все они французы, их оставили здесь, потому что, кто бы сомневался, судами управляют англичане, и в первую очередь они вывозят своих. Это так по-английски, да? Развязывают эту войну с немцами, а потом бегут…

Он на секунду остановился, выражение его лица изменилось.

— Bonjour[104], мадам графиня.

Для поездки в Бордо Нелл надела один из своих приталенных парижских костюмов и шляпу, поля которой ниспадали, словно пальмовый лист. Это была не та женщина, которую Херст видел шагавшей по своим виноградникам на прошлой неделе, останавливающейся поболтать с посольскими детишками или странными голландскими беженцами, парируя предположения Мимс Тарноу ироничным движением бровей. Мимс была уверена, что ее пригласят в замок на чай или, может быть, позволят принять настоящую ванну, но Нелл так же была уверена, что не сделает этого.

— Bonjour, месье Вантен, — оживленно произнесла она. — Я, как видите, не сбежала.

— Конечно, графиня. Я не вас имел в виду…

— Может быть, вы будете столь любезны и отправите телеграмму в Лондон или Нью-Йорк о тех трансатлантических судах, которые ожидаются здесь через несколько недель? Мы через час проверим, узнали ли вы что-нибудь, хорошо?

— Oui, с'est bien[105], — ответил он, его лицо горело. — Мадам, меня так огорчила новость о пленении графа. Мы все очень сожалеем…

— Спасибо, месье.

Она произнесла эти слова уверенно, но когда они вышли из маленького кабинета, Херст заметил, что губы ее сжались.

— Вы останетесь здесь? — спросил он, когда они шли к набережной. — Даже если скоро всему здесь придет конец?

— Куда мне еще ехать? Луденн — мой дом.

— Я думал, ваша семья в Англии.

Она пожала плечами.

— Они не в большей безопасности, чем мы здесь. И я никогда не уеду, не узнав ничего о Бертране и Роже.

— Вашем муже и…

— Внуке Анри. Анри присматривает за всем виноградником, но живет он только ради Роже. Я чувствую себя такой виноватой, — ее лицо перекосила гримаса внезапной, острой боли. — Мальчику всего девятнадцать. Он присоединился к армии Бертрана сразу, как только началась война. Бог знает, что могло случиться с ним в руках этих людей. Мы даже не знаем, убит ли он или…

Они дошли до городской набережной, шумной и торговой, с выстроившимися вдоль нее красивыми городскими домами. Река в этом месте была настолько узкой, что казалось, до противоположного берега можно добросить камнем, спокойный водный поток, совершенно не похожий на широкую, стремительную и глубокую реку, каким был Жиронд на севере.

— Я кое-чем обязана Анри, — продолжила она. — Он много лет присматривал за Луденном, даже когда Бертран… он для меня не просто наемный рабочий. Он и Роже моя семья.

Херсту показалось, что ее больше заботит maitre de chai[106], чем муж. Нелл выросла в крупном поместье, где отношения между землевладельцем и наемными рабочими были вечными и крепкими. Она видела себя в центре этой группы людей, которые провели в Луденне всю свою жизнь. Нелл несла ответственность. Она не могла сбежать.

— Для вас все по-другому, — сказала она. — Это не ваша война. Вы должны ехать домой как можно скорее.

— Именно это я и сказал Салли Кинг, — сказал он, глядя на реку. — Но она хотела остаться. Как и я, она знала, что ее дом здесь. Я не должен был…

Он опустил слова «вмешиваться в ее жизнь». Он рассказал Нелл о «Клотильде»: об ударе торпед, об объятой пламенем палубе. Он представлял как Салли тонет в волнах…

— Вы вините себя, — заключила Нелл.

— Конечно, я виню себя!

— У нее была необычная внешность. Я часто видела ее фотографии в журналах.

— Салли была не просто девушкой с хорошеньким личиком.

— Вы были в нее влюблены?

Он нервно засмеялся.

— Я ни разу не позволил себе задать этот вопрос. Не было времени, да и это казалось эгоистичным во время немецкого вторжения.

— Но когда весь мир на краю гибели, — настаивала она, — самое главное — правда. Ответьте на мой вопрос, Джо. Просто для себя. Даже если она умерла.

Он уловил страсть в ее голосе и удивился. Было ли это из-за Бертрана? Или из-за кого-то еще?

— Слышите, — сказала она, вдруг взяв его за руку, — на той рыбацкой лодке. В конце набережной. Они просят о помощи.

— Должно быть, из Данкирка. У них носилки на борту. Но почему они привезли беженцев сюда? Они должны везти их в Англию.

— Может быть, они французы, — сказала Нелл и побежала.

Херст побежал за ней. Он знал, что она подумала о муже или, может быть, о Роже, надеясь, что сообщения лгут, что армия не сдалась и что их отвезли на берег, как и многих других. У него защемило сердце из-за того, как она боролась за надежду, когда та, казалось, уже умерла. И тут он остановился.

Рыбаки несли носилки: на них была худощавая фигура в промокшем платье, глаза закрыты, лицо бледное, как смерть.

— Салли, — прошептал он.

Прежде, чем в переполненном коридоре госпиталя Бордо появился доктор, прошло три часа, но Нелл настояла на том, чтобы ждать вместе с Херстом. Нелл заставила рыбаков все рассказать, как они спускали на берег остальных пострадавших, подобранных в последнем плавании у берегов Бретани: взвод заблудившихся французских солдат, которых немцы загнали далеко на юг Данкирка и троих людей, которых выбросило на берег в разных районах. Одной из них была Салли. В сумерках течение Ла-Манша отнесло ее на юг и выбросило на берег где-то в районе Кот д'Альбатр в Нормандии, где она ударилась о скалы.

Солнечным воскресным утром ее нашел мальчик, который отправился искать солдат на берегу, она, словно мертвая, лежала, уткнувшись лицом в прохладный песок, омываемая холодным весенним прибоем. Херст слушал историю, которую рассказывал рыбак с тяжелым акцентом жителя Медока, и представлял себе девушку в морге, как волосы каскадом рассыпаются по ее тонкой шее и лебединый изгиб лопаток под тонким хлопковым платьем.

Она не умерла. Однако она находилась без сознания с того времени, как ее привезли в деревню Фекамп четыре дня назад. Это все из-за скал, сказал рыболов, из-за известняковых утесов на побережье. Это также объясняет и то, что ее рука сломана.

Ее левая рука, распухшая и покрытая синяками, была неестественно изогнута, словно она пыталась дотянуться и уцепиться или оттолкнуться от скал, и за это они ее сбросили. На ее лице и ногах тоже были раны и кровь. Долгое пребывание в холодной морской воде вызвало воспаление легких, и ее лихорадило, дыхание было хриплым и болезненным. Херст хотел посидеть рядом с ней, но, видя, как под дрожащими от мучающих ее кошмаров веками дико вращаются ее глаза, он вставал и шагал, пропихивая свое длинное худощавое тело через толпу ожидающих раненых.

— Вам нужно найти Ноакса, — быстро сказал ему Нелл. — Он должен связаться с ее семьей. Сообщить им, что она жива. Они, наверное, слышали о «Клотильде». Они будут наводить справки.

Теперь он знал, что ему нужно делать, к тому же это помогло ему занять еще час времени. Когда он вернулся из американского консульства, Салли еще не пришла в себя. И он шагал взад-вперед, борясь с желанием позвать доктора.

То рыболовецкое судно встало на рейде на севере, у берегов Дьеппа, чтобы забрать группу отчаявшихся солдат, экипаж транспортной колонны, который бросил машины и припасы, оставив себе только оружие и ящик вина для моральной поддержки. Их путь на берег лежал через Фекамп, где они узнали, что в больнице находится женщина в критическом положении. Немецкая армия была уже рядом с Дьеппом, так что рыбаки решили забрать и Салли.

— Состояние тяжелое, — сказал им доктор. — Плюс пневмония. Мы зафиксируем руку. Но вряд ли мы сможем сделать что-либо еще.

— Она будет жить? — спросил Херст.

— Послушайте, месье, — сказал доктор резко, — Я перестал брать на себя роль Бога с тех пор, как пришли немцы.

Глава тридцать восьмая

Спатц был зол, шагая по берегу Марселя в поисках Мемфис и фон Галбана, но не подавал вида. Никакого раздражения в гениальной улыбке «воробья», открытый и обаятельный взгляд.

Он считал себя знатоком человеческих характеров, но в последние несколько дней проницательность его сильно подвела. Нелл соблазнила Жолио-Кюри, но отказалась предать его, и когда Спатц напомнил ей, что ему нужна информация, если он собирается продаться англичанам, она сказала, что их старый друг, Сумасшедший Джек, уже все знает о французской бомбе.

Это здорово пошатнуло его положение.

Нелл знала больше, чем говорила, но она была одержима своими евреями и ей наскучила физика. Она утаивала любовь, как скрывают болезнь, думал Спатц. Ему нужно было подумать, как контролировать ее. Предметом шантажа могла стать свобода Жолио или Бертрана.

К этой пятнице, тридцать первого мая, он приехал в Марсель в поисках Мемфис. Сначала он увидел ее машину.

Блестящий седан стоял за охраной, отделявшей марокканский корабль от толпы провожающих и безумствующих людей, желавших взобраться на борт. Фон Галбан стоял, прислонившись к переднему крылу машины, спиной к напиравшей толпе беженцев. Он, наверное, думал о людском море позади него, об оскорбительных выкриках и мольбах на семи разных языках; выражение его лица было горделивым, даже слишком. В машине оставался всего один чемодан, и Спатц понял, что этот чемодан принадлежит фон Галбану, он помогал ему загрузить его той ночью, когда они уезжали из Парижа. Там внутри должен быть уран. Значит, фон Галбану не удалось. Он не доставил его.

Настроение поднялось, и Спатц, поправив шляпу, начал пробираться сквозь толпу. Ему нужно было всего лишь пробормотать что-нибудь по-немецки, зная о пугающей силе этого языка, и он мог раздвинуть толпу, словно Моисей — Красное море.

Фон Галбан достал из нагрудного кармана билеты. Шум на набережной изводил его: портовые грузчики и матросы, пассажиры и их друзья, которые пришли попрощаться, тычки в спину. Беженцы. И он понял, что теперь он был одним из них, у него нет возможности ни выполнить поручение, ни вернуться домой. Он ощутил головокружение, будто стоял на подоконнике открытого окна, и у него не было другого выбора, кроме как прыгнуть. Ему нужно было преодолеть расстояние в восемь футов от причала до судна и взойти на борт. Возвращаться назад было безумием. Его депортируют в трудовой лагерь, как только он попадет в Париж.

— Привет, старик, — сказал Спатц.

Кордон впустил его так же легко, как распахивались перед ним двери клуба «Алиби». Он улыбался Гансу, но фон Галбан почувствовал, как в воздухе пахнуло опасностью, такой резкий пороховой запах.

— Как ты нас нашел?

Спатц пожал плечами.

— По кровавому следу.

Фон Галбан был поражен тем, как беспечно это было им сказано. Он подумал о двух убитых немцах и слабо кивнул.

— Где она?

— Осматривает свою каюту. Мисс Джонс очень беспокоится о своем багаже.

— Это точно, — он достал сигарету и предложил одну Гансу. — Но твой багаж остался, — заключил он. — Ты не едешь с ней?

— Как Анник? — спросил фон Галбан. — Как мои девочки?

— Хорошо.

— Они уже добрались до родителей?

Спатц не ответил. Их взгляды встретились. В глазах Спатца была какая-то насмешка, это напоминало то, как смотрит кошка, когда играет с мышкой.

— Чемодан, — продолжил Спатц, — когда я помогал тебе грузить его в Париже той ночью, то я подумал, что он тяжелый, как свинец. Я прав?

Он почувствовал шум в ушах, и понял, что слишком устал, чтобы бороться, чтобы продолжать притворяться.

— Спатц, зачем ты сделал женщину своим личным шпионом? Почему ты сам не сел позади меня в машину, если хотел узнать, что я везу?

— Потому что ты ни за что бы не согласился взять меня, — резонно ответил немец, — и не открылся бы мне так, как Мемфис. Я знал, что так будет. Я всегда этим пользовался.

В одну секунду вся картина предстала перед мысленным взглядом фон Галбана: женщина, ранимая, страдающая, несмотря на свое неповиновение, его вину и сожаление. Свою наивность, когда он полагал, что разделить опасность — значит разделить и правду. Он переложил уран из своего чемодана в ее, потому что считал, что это единственный шанс вывезти его из Франции. Он доверил джазовой певичке будущее французской науки. Чтобы отдать его в руки ее любовнику при первой возможности.

Она спускалась к ним по трапу, лучезарно улыбаясь, словно Спатц — единственный мужчина в мире, которого она когда-либо желала, словно весь этот день можно было считать прожитым не зря только потому, что он приехал. Фон Галбан наблюдал за происходящим, и ему показалось, что даже недовольные крики отчаявшихся людей за его спиной стихли на мгновение, словно в животном преклонении перед внешностью Мемфис, дурманящей дикостью ее взгляда, который мог заставить замолчать даже войну.

— Привет, малыш, — нежно сказала она и обняла Спатца, — Моей кровати хватит и для двоих.

Глава тридцать девятая

— Вы здесь неплохо устроились, — заявил Жак Альер, войдя в гостиную «Клер Ложи».

Вилла находилась на улице Рю Этьенн-Долле, не в самой бедной части Клермон-Ферран. Разместив «Продукт Z», как Альер предпочитал его называть, Моро и Коварски принялись прочесывать город в поисках свободного дома. «Клер Ложи» был летней резиденцией, которой владела одна семья из Парижа. Риэлторы были только рады сразу получить наличные в это неспокойное время, и Моро подписал контракт об аренде на месяц.

За следующие две недели дом, благодаря Коварски, преобразился. Свою собаку — волкодава по имени Борис — он разместил в гостиной, где уже была собрана и работала половина лаборатории Жолио. Обеденный стол теперь использовался для экспериментов. Даже на кухне в углу была установлена газовая горелка для импровизированной сварки и выдувания стекла.

Коварски не брился уже много дней. Казалось, он никогда не снимает лабораторного халата, в одном кармане которого всегда лежит кусок хлеба, а в другом — очки для чтения. Он был счастлив оттого, что убежал от войны и мог теперь спокойно работать. Он рассказал Альеру, что старается запустить то, что он называл дивергентной цепной реакцией, в смеси окиси урана и тяжелой воды. Альер догадывался, откуда Лев взял дейтерий[107], но решил не спрашивать его об окиси урана.

— Вы слышали что-нибудь о своем коллеге, герре фон Галбане?

— Ни слова, — радостно сказала Коварски. — Но у Ганса все хорошо. Он появится. Как дела в Париже?

— Tres mal[108]. Вы слышали, что бельгийцы сдались?

— Три дня назад. Двадцать восьмого мая. У меня включено радио, — Коварски больше любил слушать свои пластинки, которые ему удалось привезти с собой на юг в грузовике вместе с волкодавом. Ему нравились русские композиторы-экспериментаторы, негармоничные и противоречивые, как беспорядочное движение ядерных частиц.

Он откусил кусок хлеба.

— Чертовы бельгийцы. Сами распахнули парадную дверь, а британцы удирают через черный ход, — он пожал плечами. — Что если немцы не пойдут на Париж?

— Со стороны правительства были совершены большие ошибки, — сказал Альер медленно, как будто эти слова были государственной изменой. — Vous n'avez aucune idee…[109]

Как рассказать ученому о плохой работе разведки, ошибочных выводах, пререканиях и страхах стариков? Это больше не имело значения. Все в Министерстве вооруженных сил знали, что война проиграна. Через несколько дней правительства уже не будет. Почти по всем дорогам в Арденнах шли танки, а два миллиона французских солдат были убиты или попали в плен. Только французы еще во что-то верили.

— Тогда это великая страна, — вздохнул Коварски. — Я никогда раньше не видел Оверна. Моро здесь вырос. Он любит эти горы. Даже воздух здесь другой, Альер. Более насыщенный и свежий. Скорей бы уж привезти сюда семью.

Альер мог бы рассказать Коварски, что он — на волосок от интернирования, и вся его семья тоже; однако хотя он уже сталкивался лицом к лицу со смертью в норвежском аэропорту, в других ситуациях он был трусом. Когда ночью за Коварски придут, его уже здесь не будет.

— Не посылайте за своей женой, — посоветовал он. — Вам скоро придется уезжать.

— Но я уже сказал ей, что мы приехали в «Клер Ложи» на месяц!

— Надеюсь, — резко произнес Альер, — что вы больше не будете произносить название этого дома вслух. Особенно когда общаетесь с Жолио. Если вам нужно будет назвать место, говорите «Рю Этьенн-Долле». Так безопаснее.

Коварски запрокинул голову и расхохотался, но в этот момент раздался стук в дверь, и они замолчали, уставившись друг на друга. Было уже девять часов вечера, и весь город погрузился в кромешную тьму из-за приказа о затемнении.

Волкодав поднялся и подошел к двери.

— Моро? — прошептал Альер.

Коварски покачал головой.

— Он вернулся в Париж. Чтобы помочь Жолио уничтожить лабораторию.

— Кто же тогда?

— Лучше спросить.

Альер в панике смотрел, как Коварски пошел вслед за своей собакой к двери. В кармане его пальто был пистолет, но он оставил пальто в своей «Симке», у него не было времени выгрузить багаж. Ему вдруг очень захотелось, чтобы пистолет был сейчас у него в руках.

Борис заныл, как ребенок, и Коварски резко открыл дверь.

— Ганс? — он раскинул руки для объятий, словно медведь. — Как я рад тебя видеть! Значит, ты не погиб, когда отправился на юг, а?

Альер видел лицо фон Галбана, оно было слишком белым и призрачным в черном проеме двери. Света не было ни на пороге, ни при входе на виллу, ни на улице Рю Этьенн-Долле, и позади фон Галбана была только черная бездна овернской ночи.

Фон Галбан казался слишком скованным и неестественным, казалось, он прирос к порогу, и когда он заметил Альера, то его взгляд исполнился ужаса.

Альер понял, что нужно уходить. Но было уже поздно.

Негнущимися ногами фон Галбан шагнул в дверной проем, вытянув руки к Коварски. За его спиной стоял еще один человек — высокий блондин, которого, к своему ужасу, Альер знал.

Последний раз он видел его два месяца тому назад той холодной ночью в Норвегии, он бежал за самолетом.

Мужчина улыбался, не обращая внимания на Альера. Возможно, он уже забыл самолеты, летевшие в Перт и Амстердам, молодую итальянку, погибшую над Северным морем. У него в руках был пистолет.

— Мне жаль, Лев, — пробормотал фон Галбан. — Мне так жаль. Он пришел за водой, да?

Глава сороковая

Когда четыре дня спустя Альер, наконец, добрался до Фредерика Жолио-Кюри, физик стоял на мощеной булыжником площадке позади физической лаборатории и смотрел, как горят документы.

Он уже разделался с бумагами, накопившимися за шесть лет, все было брошено в пламя после того, как он пришел к убеждению, что все это больше нет смысла хранить. Самая важная информация была у него в голове или давно опубликована, если остальные его записки канут в небытие, будет даже лучше. Вакуум, который он оставит после себя, даст возможность другим ученым что-то открыть, изобрести, наивно считая себя первооткрывателями.

Он вытащил из кармана лабораторного халата пачку писем. Последние десять лет они лежали вместе с его лабораторными записями и были слишком компрометирующими, чтобы хранить их среди носков и нижнего белья. Его взгляд скользнул по собственному имени, написанному небрежным почерком Нелл, по проставленным в Англии штемпелям. Среди отчаяния и обреченности ему так не хватало ее голоса.

Жолио вдруг подумал, а что если Ирен прочитала все эти слова много лет тому назад. Теперь это уже не имело значения. Нелл уже не была его территорией, его морем, по которому он пускался в плавание. Он променял эту тайну на право видеть своих детей.

Он швырнул письма в огонь.

Когда Альер рассказал ему о немце из Норвегии, который появился из-за спины фон Галбана, Жолио не сразу раскрыл ему правду о том, что тяжелая вода в действительности находилась в винодельческом хозяйстве в Бордо. Он слушал Альера молча, слушал, как он винил во всем себя, рассказывал о предательстве среди иностранцев, о своей ненависти к фон Галбану, которого бросили в Овернскую тюрьму, как только его немецкий друг уехал с водой. Когда Альер закончил, Жолио произнес:

— Отпустите его.

— Вы с ума сошли? — вскрикнул Альер в ярости. — Вы так и не видите правды, enfin[110], когда она практически лежит у вас в кармане?

— Отпустите его, — повторил Жолио. — Очевидно, что нацисты угрожали расправиться с его семьей. Или возможно со мной. Да, скорее всего, со мной. Я должен был быть убит каким-нибудь ужасным образом, а фон Галбан так не вовремя проявил благородство.

Альер беспомощно уставился на него, мягкое выражение лица банкира было искажено ужасом. Жолио сказал:

— Это всего лишь вода, Жак.

— За которую я чуть не заплатил своей жизнью!

— Дважды. Я знаю. И я благодарен за это. Но прямо на наших глазах вся страна катится к чертям. Мы сделали все, что могли. Мы проиграли.

— Нас предали.

Жолио слегка покачал головой.

— Нас нашли. И ничего больше. Ставкой была не жизнь Ганса, он из тех, кто с готовностью умер бы. Но он никогда не стал бы играть с чужой жизнью. Я знаю этого человека, Жак. Я его знаю.

— Вы не можете ошибиться, не так ли? — проворчал Альер. — Великий Фредерик Жолио-Кюри, нобелевский лауреат, человек, женившийся на славе ради своей карьеры…

Не оборачиваясь, Жолио спросил:

— Вы нашли уран?

— Что?

— Уран, который фон Галбан должен был доставить на французский военный корабль. Он сказал вам, где он?

— Он отказался.

«Молодец», — подумал Жолио, и ушел.

Он отыскал Сумасшедшего Джека в номере отеля Мерис, развлекающегося с тремя женщинами. Жолио предположил, что это — filles de joie[111], или, быть может, хористки из «Фоли-Бержер». Он вспомнил, как Альер говорил, что касательно женщин, вкусы графа был разнообразным и идеалистическими. Он отклонил предложение выпить шампанского, но не отказался от ломтика фуа-гра. Граф проводил женщин до двери, держа в каждой руке по бутылке.

— Ну, — сказал он, снова сев за обеденный стол и положив ноги на соседний стул, — решили смыться? Бежите в Англию?

— Нет.

Взгляд Жолио упал на кусочки теплого хлеба на столе, и понял, что прошло уже много дней, с тех пор когда он последний раз ел нормально. Нехватка продовольствия началась после того, как большинство бакалейщиков и булочников позакрывали свои лавки; начиная с первого июня бегство жителей из Парижа было весьма значительным.

— Кто-то же должен остаться во Франции. Иначе нам начнет казаться, что она всегда принадлежала Германии.

Сумасшедший Джек улыбнулся, и Жолио рассматривал чувственный изгиб его губ, говоривший о его чувстве юмора и жестокости. Поколения близкородственных связей были в ответе за эксцентричность этого человека и его острый ум.

— Знаете, я мог бы уехать в Данкирк, — сказал граф. — Или удрать от «мессершмиттов» через Ла-Манш. Я не собираюсь ждать тут немцев, чтобы они меня повесили. Но если в ближайшие несколько дней вы передумаете, дайте мне знать. Я все устрою для вас и вашей семьи.

Он протянул ему хлебницу. Жолио взял кусочек.

— Прежде всего, — сказал он, — мне нужно судно.

Сумасшедший Джек засмеялся.

— Вам и всем чертовым французам. В эту самую минуту двести тысяч ваших соотечественников ищут корабль, и я с сожалением вынужден сказать, что им не повезло.

— Мне нужно не для себя. Это для тяжелой воды, которую мы вывезли из Норвегии. Ее нужно отправить в Англию, пока Франция не пала.

Взгляд ярких голубых глаз графа встретился с его взглядом.

— Как я понял, вы провернули какую-то махинацию.

— Я отправил в Оверн канистры с обычной водой.

— Правда? — присвистнул Сумасшедший Джек. — Жолио-Кюри, вы просто гений.

5 июня: Черчилль отозвал все свои штурмовики с территории Франции, будучи убежденным, что французские воздушные базы сдадутся в любой момент. Ирен сочла подобный поступок истинно британским, L'Albion perfide[112], так как британцы отказывались направлять свои суда в Данкирк теперь, когда все английские солдаты были спасены. Сотни и тысячи бельгийцев и французов все еще оставались на берегу.

— Я ни за что не поеду в Англию, — поклялась она. — Я не позволю, чтобы моих детей воспитывали англичане.

9 июня: посол Билл Буллит отправил одного из своих оставшихся помощников в Лиссабон, чтобы достать двенадцать пулеметов для защиты посольства, уверенный, что коммунисты примутся грабить город, как только подойдут немцы.

Через час после завтрака уставший и взъерошенный Моро вернулся в Коллеж де Франс; всю ночь он провел за рулем, пробираясь навстречу толпе беженцев, направлявшихся на юг. Он приехал, чтобы помочь Жолио собраться и чтобы забрать свою жену. Он сказал, что на дорогах миллионы людей. Может быть, больше.

Он был ученым и привык оперировать точными сведениями.

Французское правительство собралось и довольно неожиданно уехало. Весь день министерства выбрасывали свое имущество из окон, кое-где поднимались столбы дыма, словно проводилось повсеместное сожжение документации. К ночи красивые каменные здания опустели, а бюрократы были уже на пути в Тур. Парижане все еще сидели в уличных кафе в наступившей темноте, заказывая напитки, если не было еды.

Ирен сняла все свои деньги из Парижского банка и хорошенько спрятала их в чемодане среди белья.

10 июня: премьер-министр Пол Рейно, уверив Франклина Рузвельта, что французы «будут сражаться на подступах к Парижу, мы будем держать оборону в одной из провинций и бороться, а если нам придется уехать, мы закрепим наши позиции в Северной Африке и будем продолжать борьбу», уехал из города тихо, как вор.

Ирен написала письмо няне своих детей, но не смогла послать его по почте в Арквест — почты опустели. Она отправила его поездом к подруге, которая жила на юге от города, собиралась в Бретань, и пообещала, что письмо будет доставлено.

Они с Жолио уже много дней не получали никаких вестей о своих детях. А немцы были уже в Бретани.

11 июня: Муссолини объявил войну Франции и Англии.

Остатки лабораторного оборудования были отправлены на юг, в Клермон-Ферран: гальванометр, ионизационная камера, спектроскоп. Жолио отправил в Оверн десять ящиков с оборудованием общей стоимостью около двухсот тысяч франков. Он был уверен, что с тем же успехом мог просто выбросить все это на помойку. Как узнать, доедет ли все это до места назначения.

Альер пришел попрощаться. Он ждал еще долго после того, как Министерство вооруженных сил покинуло Париж, надеясь, что он сможет убедить Жолио отправиться прямо в Бордо, а оттуда на корабле в Англию. Жолио ничего не сказал ему ни о предложении Сумасшедшего Джека, ни о канистрах с простой водой.

— Я освободил вашего коллегу, — сказал Альер, — из тюрьмы в Риоме.

— Почему?

Банкир отвернулся, не в силах смотреть в глаза Жолио.

— Ваш уран был доставлен во французское посольство в Марокко. Его привезла женщина, черная американка, в чемодане, полном туфель.

— Понятно. Так он в безопасности?

— Да, — Альер с трудом сглотнул. — Но у нас есть сведения… из надежных источников… что ваши исследовательские отчеты, копии которых вы сожгли, те копии, которые были отправлены в министерство, были найдены немцами.

От неожиданности у Жолио все внутри перевернулось.

— Где?

— На рельсах рядом с Шарит-сюр-Луар. Mon Dieu[113]. Они словно специально были оставлены там.

— Вы хотите сказать, что они были проданы.

Альер кивнул.

— Значит, утечка информации — ваш немецкий шпион — в министерстве, а не в моей лаборатории.

— Похоже на то.

Жолио пристально уставился в сумерки в открытую дверь лаборатории. Моро тщательно упаковывал вещи в багажник своего «Пежо», как будто чем тщательней он будет это делать, тем быстрей он сможет выбраться из Парижа.

— Завтра мы уезжаем, — сказал он.

Уже стемнело, когда они с Ирен наконец закрыли двери лаборатории. Весь день было темно: на берегах Сены горели нефтеперерабатывающие заводы. С неба сыпалась черная сажа, одевая в траурный черный цвет молодые листья каштанов. Волосы Жолио и вся поверхность его машины были в маслянистой копоти от горящей нефти. Сообщалось, что немцы всего в пятидесяти милях от города.

Моро и его жена ждали отправления их небольшой колонны. Ирен взяла из лаборатории немного золота и платины, для кого-то драгоценность, но для физика — незаменимый материал для работы. В свинцовом ящичке был упакован один грамм радия, доставшийся ей от матери. Она постоянно кашляла, маслянистая взвесь, висевшая в воздухе, оседала на ее слабых легких и застревала в горле; напряжение последних нескольких дней вымотало Ирен, и ее спокойное лицо было измучено волнением и болью. Садясь за руль «Пежо», Жолио не сказал ни слова, надеясь, что она, возможно, поспит, когда они выедут на открытую дорогу.

Он отъехал от Коллеж де Франс около трех часов дня. Латинский квартал и бульвар Сен-Жермен были пусты, оно и к лучшему. Моро старался держаться следом, так как мотор его «Пежо» был не таким мощным. Они повернули на бульвар Распайль, направляясь в Порт д'Орлеан, и тут им пришлось остановиться.

Перед ними раскинулось море машин, направлявшихся на юг, не только в сторону Орлеана, но и направление на север тоже было забито машинами. Бульвар был заполнен желающими покинуть Париж, но никто не двигался. Несколько жандармов тщетно размахивали оружием, на их лицах была паника.

«Они удивляются, — подумал Жолио, — почему они не могут уехать».

Он открыл окно и спросил:

— Насколько большая пробка?

— Двести миль, месье, — ответил жандарм.

Ирен закашлялась.

Машина продвинулась еще на дюйм вперед.

Жолио смирился и ждал.

В четыре часа утра он понял, что за последние двенадцать часов он смог проехать двадцать миль со скоростью пешехода. Поток людей в машинах тащился по обеим сторонам Рут Насиональ № 20, по широкому шоссе, которое вело из Парижа на юг Франции. Ему хотелось выйти из «Пежо», взять с собой ящик с граммом радия мадам Кюри, завернутый в его рубашку, и пешком идти в Оверн.

— Говорят, что идея заблокировать шоссе беженцами принадлежит генералу Вейгану, — равнодушно заметила Ирен, — чтобы держать немцев в Париже. Расчистка дорог займет несколько дней.

Жолио слышал ее слова, возможно, он даже пробормотал ей что-то в ответ, но тут он услышал шум моторов, словно разрезавших небо пополам.

— Пригнись! — закричал он, когда над их головами пролетели «мессершмитты».

Из нарастающего рева послышалось «ра-та-та» пулеметов, обстреливавших неподвижные машины, заполнившие Рут Насиональ; ужасное стаккато сыпалось градом, в темноте можно было даже разглядеть массивное очертание самолета и огонь, извергавшийся из его орудий. Машина Жолио стояла в крайнем правом ряду, и он успел лишь дернуть руль и съехать в кювет, но автомобиль рядом с ним был расстрелян — он видел, как задергалось тело водителя, когда пули впивались в него.

Ирен закричала — низкий, гортанный звук, который перешел в безостановочный кашель. Она согнулась пополам. «Пежо» сильно накренился, и Жолио насчитал три самолета, семь, потом он больше уже не мог считать, и шум вдруг стих.

Машина наполнилась звуками тяжелого дыхания Ирен и Жолио.

— Моро, — выдохнула Ирен.

Жолио открыл дверь, пошатываясь, вышел из машины и бросился назад к тому месту, где он в последний раз видел «Пежо», принадлежавший Моро. Его там не было.

— Моро! — позвал он с отчаянием в голосе. — Моро!

Он огляделся. От искореженных машин доносились стоны, видны были языки пламени. Кто-то полз к нему на коленях через изрешеченные машины…

Он увидел машину Моро, она уткнулась передом в кювет на противоположной стороне, Моро неуклюже лежал на руле. Его жена склонилась над ним.

— Думаю, он без сознания, — сказала она, когда подошел Жолио. — Удар при аварии. Не думаю, что его застрелили.

— Нам нужно свернуть с этого шоссе, — пробормотал Жолио.

Тем, кто оставался, помощи ждать было неоткуда. Не было никакой возможности послать за помощью. Жолио ехал со скоростью пешехода, надеясь, что впереди перекресток, где он сможет повернуть. Глаза Ирен были закрыты, она заговорила всего раз, чтобы спросить, не могла бы она выйти по нужде где-нибудь в поле. Жолио пришлось ждать почти час прежде, чем ему удалось снова тронуться в путь, и он уже отчаялся куда-либо уехать с этого места. Солнце было уже высоко, когда он помог Ирен выбраться из машины и перелезть через ограждение шоссе. Она присела в траве, не обращая внимания на то, что почти все жители Парижа находились в дюйме от нее. И тут снова послышались звуки летящих самолетов.

— Ирен, — закричал он. — Ложись!

Он спрятался за припаркованную машину и ждал. Но «ра-та-та» так и не последовало, только нарастающий гул мотора, словно жужжание нескольких тысяч ос, садившихся где-то рядом с ним.

Он поднялся, ища жену.

Она лежала на земле, закрыв руками голову. За ней в поле садился самолет. Из самолета с трудом вылез мужчина, потому что одна нога у него была повреждена, и его огромная фигура с трудом помещалась в кабине.

— Сумасшедший Джек, — прошептал Жолио.

И он через поле побежал к нему.

Глава сорок первая

Лихорадка спала на третий день, когда Херст почти потерял надежду.

Каждое утро он проезжал пятьдесят миль из Бордо в Луденн, с Пети, который сидел рядом с ним на пассажирском сиденье. Старый француз закупал провизию в городе: еду, уголь для костра, молоко, если мог найти его, и ехал обратно к американцам, лагерь которых стоял под соснами замка, пока Херст дежурил в переполненной больничной палате. После обеда Пети возвращался и вез Херста обратно в лагерь, где Херст лежал на жесткой земле, глядя на июньские звезды, в полной уверенности, что Салли умрет на рассвете. Он не спрашивал Пети, как ему удавалось доставать бензин для «бьюика», а старый француз никогда не рассказывал ему об этом.

Врачей беспокоил перелом костей черепа Салли и возможный отек мозга. Она очень сильно похудела, ее выступающие кости выглядели скорее болезненно, чем элегантно, кожа стала грубой от обезвоживания. Ее мучали кошмары. Много раз Херст слышал, как она кричала имя Морриса.

Когда он больше не мог выносить этого, он выходил из больницы и шел вниз, к докам. Он разговаривал с рыбаками, надеясь узнать подробности того, что случилось с Салли, и видел ли кто-нибудь из них Эмери Морриса. Но никто не видел. Теперь, когда Бордо наводнили толпы беженцев, трудно было вообще кого-либо найти. После одной из таких печальных прогулок он вернулся обратно в больницу и увидел, что Салли открыла глаза.

— Джо, — хрипло произнесла она, — ты тоже умер?

С того момента он начала понемногу поправляться, хотя память к ней вернулась не сразу. Прошло еще два дня прежде, чем она смогла рассказать ему о торпедах и о том, как умер Моррис, о признании юриста в убийстве Филиппа — и потом, ужасаясь при воспоминании об этом, про гроб в волнах Ла-Манша и утонувших в нем документах.

Она каждый день спрашивала, есть ли у Херста какие-нибудь новости о Леони Блум, но новостей не было. Старушка пропала.

Он старался пресекать все разговоры о войне, думая, что это лишь сделает ее еще более раздражительной оттого, что она прикована к постели, но в пятницу, четырнадцатого июня, он больше не мог ограждать ее от этого. Он приехал в больницу и услышал по радио о триумфальном шествии немецкой армии по Елисейским полям.

— Они ведь не остановятся там, да, Джо? — по ее лицу текли слезы, словно Филипп снова умер.

Херст подумал о Билле Буллите, прятавшемся от воздушных налетов в посольском винном погребе, и сказал:

— Нам нужно уходить, Салли. Как только ты будешь в состоянии двигаться. Со дня на день из Нью-Йорка ожидается судно, пароход «Милуоки», и мы все собираемся попасть на него.

— Нет, только не корабль, — слабо протестовала она.

— Ты же не можешь перейти Атлантику пешком.

— А как насчет гидросамолета «Клипер»[114]?

— Тебе все равно нужно попасть в Лондон. Это значит, что придется сесть на корабль. И вообще, разве может случиться что-либо страшнее того, что ты уже перенесла.

Она покачала головой.

— Уж лучше я вернусь в Париж и буду жить среди немцев, чем снова доверю свою жизнь морю.

— Прежде всего, — успокоил ее он. — Нужно поставить тебя на ноги. Сегодня я забираю тебя домой, в Луденн.

Ее лицо просияло, и, казалось, новая надежда вдохнула в нее силы после всех ее терзаний из-за потери документов, деталь, о которой Херст должен был сообщить в американское посольство при первой же возможности. Но долгий переезд по узким и ухабистым дорогам был очень труден, и когда он, наконец, остановился у двери замка, она снова потеряла сознание.

— Совсем без сил, бедняжка, — сказала Нелл, помогая Херсту нести Салли наверх по широкой мраморной лестнице. — Она будет в состоянии отплыть в понедельник?

— В понедельник? — повторил он.

— Агент из корабельной компании прислал уведомление. Ваш «Милуоки» ожидается семнадцатого.

— Боже мой, — сказал он. — Ей придется.

В сумерках воскресного вечера послышался шорох шин по гравию и Херст понял, что у них гости.

Он не спеша шел к дому, чтобы поужинать вместе с Салли, которая уже могла сидеть, а ее аппетит был вполне приличным для человека, сумевшего обмануть смерть, как по аллее к дому подъехала маленькая зеленая «симка».

Звуки скрипки Эли Ловенса, доносившиеся из открытого окна замка, стихли.

Херст остановился под соснами. Он знал полуразвалившиеся автомобили рабочих виноградника, знал грузовик Анри и все машины ближайших соседей. Но никто из них не ездил на «Симке».

Массивная входная дверь замка тихо щелкнула и закрылась. Он поднял взгляд. Вглядываясь в сумерки, на пороге стояла Нелл. На ней была рабочая одежда, а ее лицо казалось маленьким белым пятном.

Боковые двери «Симки» одновременно распахнулись, и из машины вышли два человека.

— Привет, — весело произнес Сумасшедший Джек, обращаясь к Нелл. — Сколько лет сколько зим. Как дела, старушка?

Глава сорок вторая

Тем же вечером Фредерик Жолио-Кюри поцеловал свою жену в прохладный лоб, поправил лампу так, чтобы при чтении свет не резал ей глаза, и спросил:

— Ты в порядке?

Она холодно посмотрела на него, лежа на крахмальных белых простынях. Не она придумала отправить ее в санаторий, спешно найденный в маленьком городке Дордонь. Это была идея Альера, Альера, который появился неизвестно откуда тем воскресным днем, когда они только устроились на вилле Клер-Ложи. Банкир подъехал к Фреду и Моро, когда те шли по центральной улице к Пюи дё Дом, залитой ярким июньским солнцем, и рассказал им, что всего несколько часов назад французская армия окончательно сдалась. Теперь ничто уже не заставит немцев повернуть. Они двинутся из Оверна на Клермон-Ферран. Остается совсем немного времени, чтобы добраться до Бордо, чтобы найти корабль.

Именно тогда Фред представил англичанина, назвавшего себя графом, и рассказал банкиру об обмане с тяжелой водой, как он передал воду своей любовнице, конечно, так он ее не назвал, но Ирен все знала. Она знала его много лет и заметила легкое подергивание его век, когда он произнес имя графини. Он обманул правительство так же, как и свою жену, и на мгновение Ирен пожалела, что тяжелая вода в безопасности, и Фред будет по-своему вознагражден за свой обман. Но Альер был очень рад, обнял Фреда и расцеловал его, словно если он только мог, то вручил бы этому человеку медаль, а потом долго жал руку англичанину. Граф сообщил им, что нашел корабль, которое перевезет воду, шотландское судно «Брумпарк», стоящее в порту Бордо и отправляющееся через несколько дней в Саутгемптон.

— Вы можете найти корабль, — сказала она язвительно, — чтобы перевезти мировые запасы тяжелой воды. Вы, англичане, охотно бы это сделали. А как насчет наших парней, а?

— Ирен, — успокоил ее Фред. — Вспомни, сколько мы должны лорду Саффолку.

Это была правда. Граф посадил свой самолет в поле рядом с Рут Насиональ и вытащил их всех из смертельного капкана, из машин, которых в любую минуту могли атаковать «мессершмитты», затем он перевез их в Оверн и благополучно посадил самолет на летной полосе в Риоме, где их ждал Коварски с машиной, но Ирен это больше не волновало. Жолио бросил «Пежо», и Бог знает, будет ли у них когда-нибудь еще машина. Может быть, сейчас «Пежо» уже в руках немцев.

— Certainement[115], вы должны попасть на этот корабль, — обратился Альер к Коварски и фон Галбану. — Вы будете иметь честь передать дейтерий британским властям. Теперь во Франции вам делать нечего. Жолио…

Фред отказался обсуждать иммиграцию в Англию. Разговор зашел о женах и детях, о том досадном обстоятельстве, что часть из них находилась в самых разных местах, многие из которых теперь уже являлись захваченной врагом территорией. Моро был бледен и молчалив, он нервно поглядывал на жену, которая ничего не сказала, быть может, ей понравилась идея переехать в Лондон и прогуляться по тамошним магазинам.

Ирен громко обвинила их всех в предательстве Франции, в том, что они бегут, как трусы, но ее дыхание сбилось, и она снова начала кашлять судорожно, почти теряя сознание от ненависти к войне, к своему больному телу, к мужу, который никогда по-настоящему не любил ее.

Когда она снова пришла в чувство, то обнаружила, что лежит на этой кровати: личная палата в частном санатории, никаких звуков стрельбы или криков, чистое и хорошо освещенное место для того, чтобы спокойно умереть.

— Этот человек хочет, чтобы ты ехал в Англию, — сказала она Жолио. — Ты оставил меня здесь, так что можешь бежать.

— С тобой все будет хорошо? — повторил он.

— Конечно. У меня есть все, что мне нужно. Кроме любви. Ты приедешь завтра?

— Если смогу.

Она с трудом поднялась:

— Ты едешь к ней, да? К той английской шлюхе в Бордо?

— Я еду помочь перевезти воду. Альер и граф уже там.

Она легла и повернулась к нему спиной. Он заслуживал смерти за все, чем она так дорожила, без единого слова прощения, и она надеялась, что так и будет. Снова начались спазмы, и она потянулась за стаканом воды.

Он коснулся ее волос и уехал.

Было три часа утра, когда Жолио добрался до Луденна на машине Коварски. Он осторожно почти ощупью пробирался по тихой темной улице к дому. Он никогда там прежде не был — это было владение другого мужчины — и даже теперь чувствовал волнение.

Он заметил странные куполообразные очертания палаток, расположенные между замком и виноградниками, но так и не понял, зачем они здесь. Было уже очень поздно, он устал, и мучился от чувства вины и опасной эйфории от новой встречи с Нелл.

Он поднялся по каменным ступенькам и взялся за ручку входной двери.

Она открылась в ответ на его прикосновение.

Он толкнул вперед массивную дубовую дверь и сделал шаг в темноту. Его каблуки неожиданно громко стучали по мрамору. Он на мгновение остановился, в горле пересохло. Его можно было принять за вора. Ему нужно найти гостиную и поспать там, на диване или на полу, не будя прислугу.

Вдруг в темноте над ним зажглось пламя свечи.

Он поднял глаза.

— Рикки, — выдохнула она. — Мне сказали, что ты приедешь.

Она начала спускаться по ступенькам, странное и незнакомое создание, одетое в белое, со свечой в руках и блестящими глазами.

Он неподвижно стоял посреди комнаты и позволил ей подойти.

Глава сорок третья

Людей перевозили из порта Бордо, находившегося на узкой реке Гаронн, на корабли, отогнанные в устье реки Жиронд, на плоских, похожих на баржи судах, обычно использовавшихся для перевозки винных бочек. Рыбаки и рабочие из Бордо делали все возможное, чтобы увезти всех беженцев из Франции. Это было облачное утро понедельника семнадцатого июня, и немцы уже пришли во Францию.

Штурмовики низко проносились над пришвартованными кораблями и баржами, набитыми пассажирами, и без колебаний сбрасывали на них бомбы. Иногда они промахивались, но судов на реке было столько, что большинство бомб попадали в цель, и какая-нибудь лодка взрывалась веером осколков и людских тел. Это был настоящий расстрел, и Джо Херст думал, что вряд ли кому-нибудь из них удастся уцелеть.

— Я не поеду, — откровенно сказала Мимс Тарноу. — Вы сумасшедший уже потому, что предлагаете это. У нас здесь дети!

Она посмотрела на него с ненавистью, обняв одной рукой сына, как будто Херст хотел сделать его пушечным мясом. Он не ответил Мимс, его взгляд был сосредоточен на небольших судах, до отказа заполнивших порт. Увидеть «Милуоки» было невозможно — пароход был слишком далеко в устье. Он надеялся, что капитан их ждет.

Тем утром он привез Салли Кинг на своем «бьюике» в Бордо. Мимс и остальные американцы последовали за ними, ругая приказ Херста оставить свои машины и багаж на попечение консула Ноакса, чтобы отправить их через океан позже. Херст велел Пети слить топливо из баков всех машин, как только они будут припаркованы около консульства. Ему нужен был бензин, чтобы отправить Буллиту в Париж.

— Спорю на что угодно, Ноакс продаст наш «Крайслер» немцам, — язвительно сказала Мимс Тарноу своему мужу Стиву. — Может, лучше остаться?

— Мимс, — вставил Херст. — если вы не хотите пообедать здесь вместе со всей немецкой армией, прекратите жаловаться и садитесь на судно.

— Что такого ужасного в этой немецкой армии? — ответила Мимс. — Не мы же с ними воюем. Мы всего лишь невинные свидетели.

— Скажите это бомбардировщикам, — пробормотала Салли.

Одно из плоских, похожих на баржу, судов пришвартовалось к каменному причалу перед кафе, где они все столпились. На носу судна, словно резная фигура для украшения корабля, стоял не местный рыбак, а настоящий моряк в белой униформе, и на его груди красовалась надпись «Милуоки».

— Слава Богу, — произнесла Мимс. — Наконец-то появился хоть кто-то, кто знает, что делать.

Она схватила своего сына за плечо и три чемодана из ее обширного багажа и поспешила вперед. Остальные американцы последовали за ней.

Херст осторожно обнял Салли, так как ее рука была в гипсе, и сказал:

— Пора.

— Нет, — ответила она.

— Так надо.

— Откуда ты знаешь? — в гневе она повернулась к нему. — В прошлый раз, когда ты сказал, что мне надо сесть на корабль, ты ошибся. Я устала быть благоразумной. Я устала делать то, что мне говорят. Я изменилась.

Тут воздух прорезал свист бомбы. В сотне ярдов вверх по реке набережная взорвалась градом камней и обломков дерева. Баржа покачнулась от набежавшей волны, все закричали.

— Иди! — закричал Херст, толкая Салли в руки матроса. Стив Тарноу и еще двое перепрыгнули все увеличивающееся расстояние между набережной и баржей, под весом их тел баржа опасно накренилась. Матрос отступил назад, держа Салли, и оба они исчезли в массе людей, заполнявших нос судна. Тарноу удержал равновесие и потянулся к швартову.

Херст бросил ему конец веревки. Он помахал на прощание.

Вдруг он увидел Салли, ее лицо было белым, ее взгляд был прикован к нему. Он не сказал ей, что остается.

Она отчаянно выкрикивала его имя. Матрос с «Милуоки» взял ее за здоровую руку, но она рванулась вперед, освобождаясь, и бросилась к корме.

Херст понял, что она собирается делать.

— Салли, нет! — закричал он. — Нет!

И в первый раз с тех пор, как они встретились, она его не послушала и прыгнула.

Жолио проснулся, когда последняя американская машина покинула Луденн.

Бледное пятно солнечного света на потолке и скомканная простыня, которой он укрывался. Место, где спала Нелл, было пусто. Он коснулся простыни — она была холодной.

Он оделся и вышел из комнаты. Нельзя, чтобы его здесь нашли, слуги или другие постояльцы — Альер и Сумасшедший Джек. Он не знал, в чем причина этого импульса, хотел ли он защитить себя или Нелл, себя или Ирен.

Он тихо спустился по мраморной лестнице и пошел на звуки голосов, доносившихся из кухни.

Это было помещение в старомодном стиле с дубовыми столами и голыми белыми стенами: когда-то здесь кипела работа, не то что теперь. Он подумал, а часто ли сюда приходила Нелл, и почему она сочла подходящим устроить графа здесь. Сумасшедший Джек чувствовал себя как дома, опершись на стол локтями и глядя на расстеленную перед ним карту Бордо. «Оскар» и «Женевьева», заряженные, лежали рядом.

— «Брумпарк» сейчас пришвартован у набережной Бордо, — произнес граф. — Я хочу привести вверх по Жиронду сюда, в Луденн, небольшое судно и, когда стемнеет, перенести туда наши емкости с водой. Не хотелось бы, чтобы бомбардировщики застали нас за переноской каких-то подозрительных вещей.

— Какие бомбардировщики? — спросил Жолио, стоя в дверном проходе.

Три головы разом повернулись в его сторону. Нелл улыбнулась своей таинственной улыбкой, но он не смог распознать ее под взглядом стольких глаз сразу.

— Вы здесь! — воскликнул Альер и встал со своего места. Только он один побрился сегодня утром и выглядел подчеркнуто опрятным. — Признаюсь, я и не надеялся на это, Жолио. Где фон Галбан и остальные?

— В пути. Я приехал прямо из Дордонь. Я оставил жену в санатории, который вы нашли.

— Бедная женщина, — произнес Сумасшедший Джек. — Жуткий кашель. Туберкулез?

Жолио кивнул:

— У вас уже есть план?

— Да, есть. Я привожу сюда судно, пока вы и Альер сторожите емкости и ждете подкрепления. «Брумпарк» выходит на рассвете, капитан никого ждать не будет. Надеюсь, ваши ребята справятся.

— Где вода? — спросил Жолио.

Той страстной ночью он ни разу не вспомнил о поводе своей поездки, и так и не спросил Нелл, надежно ли она спрятала его драгоценный груз. Теперь он очнулся от своих снов, и ему казалось, что та ночь ему лишь привиделась.

— Именно по этой причине мы устроили наш Военный совет на кухне, — тихо сказала Нелл. — Пойдемте. Я покажу.

Она зажгла масляную лампу и провела их через дверь в дальнюю часть кладовой.

— Все погреба в Луденн связаны между собой под землей. Эти ступеньки ведут в главный погреб замка, где мы храним бутылки, которые не собираемся продавать, те, которые были положены туда отцом и дедом Бертрана.

— А портвейн есть? — вдруг с интересом спросил Сумасшедший Джек.

— Почти нет. Зато есть очень хороший «Лафит», — ответила Нелл сухо. — Если нам повезет этим вечером, я открою одну бутылочку. Джентльмены?

Они последовали за одиноким светом ее лампы вниз, в сводчатые недра замка, холод тут же пробрал Жолио до костей. Они шли вперед, проходя одну темную нишу за другой, наполненную пыльными бутылками. Один раз им встретился отпечаток следа чьей-то ноги, и Жолио представил себе мышь и ее нору среди урожая пятидесятилетней давности. Тишина и спертый воздух напомнили ему склеп, и он понял, почему Нелл любила Луденн, почему он имел священную власть над ней. Это был ее храм, ее хлеб и вино. В ее занятии с ним любовью прошлой ночью тоже был свой ритуал, подумал Жолио, они не говорили об этом, но оба понимали, что это могло быть в последний раз.

Неожиданно коридор стал шире, свет фонаря стал ярче.

— Это выход из бродильни, — сказала Нелл. — Он соединяется с туннелем, ведущим из дома. Если мы пойдем дальше, впереди вы увидите ворота шлюза.

Массивные бочки, пахнущие поджаренным хлебом — Жолио узнал новое дерево, за которое она заплатила целое состояние, чтобы привезти их из Парижа. Из-за рядов бочек доносился шум реки. Спуск вел к люку с железной решеткой.

— В устье бывают приливы и отливы, — сказала Нелл. — Эти ворота могут быть открыты только при низком уровне воды. И поэтому вам надо подождать до темноты.

— А мои емкости? — спросил Жолио.

Она повернулась и посмотрела на него, ее лицо было неподвижно.

— Упакованы в солому. Я велела Анри открыть две бочки и спрятать их там. Он запечатал крышки, так что никто не догадается. Мы сможем скатить их вниз по холму прямо на судно к Джеку, когда он приведет его сюда.

Жолио кивнул.

Теперь им оставалось только ждать.

Он провел большую часть дня за сочинением писем детям, надеясь, что кто-нибудь сможет их доставить.

Сумасшедший Джек исчез на своей зеленой «Симке», уехал в Бордо, но Альер бродил вокруг замка, вступая в беседы с остальными постояльцами Нелл — евреями из Голландии — и подробно обсуждая творчество Шуберта. Жолио заметил, как взгляд Эли Лёвена повсюду следовал за Нелл, даже когда вежливо слушал Альера, вцепившись пальцами в инструмент, и Жолио подумал: «Ну вот. Еще один повержен».

Он отправился погулять среди виноградников и нашел детский домик для игр, сделанный из двух плоских камней и сломанных бочарных клепок. Внутри сидели мальчик и девочка, приехавшие с голландцами, и которые уже вполне сносно говорили по-французски прожив всего несколько недель в Луденне. Жолио сплел для девочки венок из маргариток и покатал мальчика на спине. Были слышны взрывы бомб и грохот орудий, доносившиеся с юга недалеко от Бордо, и удивлялся спокойствию детей.

Ближе к вечеру, пока не стемнело, он спустился к реке, чтобы проверить, если ли прилив. Он был поражен, увидев, сколько кораблей собралось на реке Жиронд, целый флот, и заметил среди этой массы одно маленькое судно, у руля которого стоял Сумасшедший Джек.

Жолио побежал к причалу Луденна.

— Держи, приятель, — позвал его граф.

Он выглядел как настоящий пират, его татуировки были особенно заметны в свете заката, а за ремень его брюк были заправлены пистолеты. Он широко улыбался, получая удовольствие от своего приключения, которое нравилось ему больше, чем любая другая служба на передовой. Жолио схватил веревку. Он провел достаточно много времени на каникулах в Бретани и знал, как вязать морской узел. Уровень воды теперь был настолько низким, что док находился на уровне плеча англичанина.

— Фон Галбан приехал? Моро и русский?

Жолио покачал головой:

— Они могут и не приехать. Слишком много немцев между нами и Оверном.

— Это как ловить рыбу в бочке, — радостно согласился граф. — Давай-ка откупорим бутылочку вина Нелл, а потом погрузим воду, ладно? Прилив будет низким.

Они пошли к темнеющему силуэту замка, Жолио старался не отставать от графа.

— Я знаю Нелл уже чертову кучу лет, — признался Сумасшедший Джек. — Мы выросли вместе. У нас были веселые дни. Я был на ее свадьбе с Бертраном, хотя после мы не виделись. Что я хочу сказать, Жолио: она рассказал мне о тебе.

— Рассказал тебе что? — спросил он.

— Что ты для нее, как пламя для мотылька, самое опасное, что с ней когда-либо случалось, что-то вроде того. У нее к тебе страсть, что ли. Я подумал, что ты должен знать.

— Спасибо, — с трудом произнес Жолио. — Я тоже знаю Нелл очень давно.

— Я полагаю, ты не пользовался еще своим влиянием на нее? Заставишь ее сесть на «Брумпарк», когда он придет? Мне не по себе от того, что приходится оставлять ее немцам. Может случиться самое худшее.

— Если бы я мог хоть как-нибудь на нее повлиять, — ответил Жолио. — Я бы убедил ее остаться здесь навсегда.

— Понятно, — сказал граф. И они пошли к дому молча.

Ужин уже заканчивался — Анри удалось поймать несколько кроликов, и повар потушил их в вине — когда все замерли, прислушиваясь к звуку приближавшихся машин.

— Фон Галбан, — Жолио сорвался со своего места и бросился следом за Нелл в гостиную.

Она стояла в дверях, когда первые немецкие машины остановились у входа, и из одной из них, вдыхая сладкий ночной воздух, вышел Спатц.

Он поднял руку и улыбнулся.

— Хайль Гитлер, — сказал он.

Глава сорок четвертая

— Быстро, — выдохнула Нелл. — Иди назад в дом. Найди голландцев. Отведи их в туннель как можно быстрее. Делай, как я тебе говорю, Рикки!

Жолио повернулся и бросился в столовую.

— Немцы, — пробормотал он. — Пять машин, минимум. Нам нужно скорее уходить.

Сумасшедший Джек собирался вытащить «Оскара» или «Женевьеву», но Альер схватил его за запястье и произнес:

— К воротам шлюза. Vite[116].

Жолио развернулся. Он побежал к задней лестнице рядом с кухней, прислушиваясь к звуку беззаботной беседы у входа в замок. Нелл в самой аристократический манере болтала что-то по-французски, как будто она не была англичанкой и врагом этих двенадцати мужчин, вторгшихся в ее дом.

— Привет, Спатц, дорогой, — услышал он ее голос, и подумал про себя: «Ее кузен. Неужели Нелл нас предала?»

Эли Лёвен стоял молча в коридоре верхнего этажа, касаясь пальцами стен, словно был проводником звука через толстую штукатурку.

— Найдите вашу семью, — прошептал Жолио. — Спускайтесь через черный ход. Пока еще не поздно.

— Дети, — сказал Эли. — Дети. Их нет дома.

У Жолио перехватило дыхание.

— Я позабочусь об этом, я знаю, где они могут быть. Идите. Быстрее. В подвал.

Она провела их в столовую и извинилась за то, что ужин был уже окончен. Потом позвонила в колокольчик, чтобы вызвать горничную, которая не пришла, напуганная вторжением. Нелл пригласила их всех сесть, так как они, должно быть, очень устали после такой долгой поездки, она сама принесет им немного вина и еды, и почувствовала, что Спатц последовал за ней, когда она направилась в кухню.

Кухня была пуста. Но она знала, что любой ценой она не должна пускать его в эту часть дома, потому что это был единственный путь для побега. Она повернулась и положила руки на его добротный шерстяной пиджак. Нелл прижалась к его груди и затянула его в каморку дворецкого.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросила она.

Он улыбнулся ей, с обычной беспечностью в птичьем взгляде, и поцеловал ее в лоб.

— Милая Нелл, — сказал он. — Ты отрада для моих усталых глаз. Сколько смертей я повидал с тех пор, как мы встречались последний раз…

— Но почему? Разве ты не должен быть в Париже?

— Я спасаю свою грешную душу, — ответил он беззаботно. — Подлизываюсь к гестапо. Сейчас за твоим обеденным столом сидят одни из самых жестоких людей Германии, Нелл, и им нужен твой виноградник. Твой винный погреб. Твой дом. Я отдал им все это в обмен на помилование. В конце концов, они же Нация Победителей.

Она сделала шаг назад, комок стоял у нее в горле.

— Что?

— Ты знала о том, что два миллиона французских солдат пропали без вести или захвачены в плен? Что почти две тысячи погибло? Двести тысяч ранено? И это всего за шесть недель. Немецкая военная машина — это то, чему я не могу противостоять.

— Спатц…

— Луденн — это все, что я мог им предложить, Нану. Потому что ты меня подвела. Ты должна была найти что-нибудь для продажи, — он потряс ее за плечи. — Но никто больше не хочет помогать маленькому Спатцу. Черная девочка — моя циркачка — украла уран, когда я вывез ее из Франции, а я в нее верил, Нелл, я махал рукой ей на прощание в порту Марселя, а она в это время увозила чемодан, который должен был остаться у меня. Потом я захватил дейтерий Жолио, но и это оказалось чертовой ошибкой — я забрал из Клермон-Ферран бочки с обычной водопроводной водой и отвез их немецкому командованию. Они смеялись надо мной, Нелл, после того, как проверили первые три канистры. Они смеялись надо мной почти всю дорогу до Берлина, и я скорее умру, чем вернусь туда, ты понимаешь? Я продам свою мать, я бы продал и своих детей, если бы они у меня были, и я даже продам тебя, Нелл, прежде чем встречусь с Гитлером на родине. Comprends?[117]

— Oui, — ответила она, ее тело было холодным, как лед. — Я понимаю. Но я не могу отдать тебе Луденн. Он не мой.

— Те люди в столовой все равно его заберут. Этим утром они создали Оккупационную зону вместе со стариком Петеном[118] — теперь он вместо премьер-министра Рейно, стал комнатной собачкой фюрера — и это уморительно, ты бы посмеялась, если бы увидела карту; на ней отмечены лучшие винные районы Франции. И твой — среди них. Так что собирай свои вещи, пока мои друзья за ужином не решили, что им нужно и твое белье тоже, моя дорогая. Или, быть может, ты сама. Ты бы могла доставить сносное удовольствие кому-нибудь из них, пока Бертран не приедет…

— Не делай этого, Спатц. Не продавай свою душу…

Он подошел к ней, поцеловал ее грубо в губы, прокусив нижнюю до крови.

— У меня нет души, дорогая. Так что собирайся, пока я не продал им твоих жалких маленьких евреев.

Затаив дыхание, он ощупью спустился вниз по черной лестнице, слушая, как рушится мир Нелл.

Когда Спатц укусил ее губу, он чуть было не бросился вперед, чтобы придушить Спатца, но сдержал свой гнев и подумал: «Наука, Рикки. Голос разума. Это то, что тебе сейчас нужно».

В том, как он проигнорировал страдания Нелл, было что-то от бесстрастности Ирен. Хлопнула дверь каморки дворецкого, высокий светловолосый немец пошел назад, развлекать своих шакалов, а Жолио продолжил спуск в подвал. Он бежал по темному туннелю, затем резко повернул налево, где выход из бродильни вел за пределы дома. Он слышал голоса: Альер и голландские банкиры спорили насчет бочек.

Через помещение для вина первого года выдержки он выбрался из замка в июльскую ночь.

Почему дети ушли из дома?

Он вспомнил о своих собственных дочери и сыне, Элен было тринадцать, а Пьер на несколько лет младше, и оба уже столько пережили из-за жестокости взрослого мира. Маленькие де Кайперы уже слишком много знали о бегстве и смерти; в их жизни было слишком много непостоянства, что они решили, наконец, сделать свой собственный дом. Он казался им гораздо надежней, чем все то, что могли предложить им взрослые.

Когда Жолио их нашел, они дрожали, спрятавшись под камнями и досками, их одежда была влажной от сырого морского воздуха. Шести, может быть, четырех лет от роду, и они испуганно смотрели на него из своего укрытия.

— Les allemands[119], — прошептала маленькая девочка, прижавшись к брату. — Они пришли за папой.

— Вам надо вести себя очень тихо, — мягко сказал Джулиан де Кайпер своей дочке и посадил ее в большую дубовую бочку, — и даже когда бочка покатится, ты не должна кричать. Обещаешь?

Девочка кивнула, ее тетя Матильда села в бочку следом за ней и обняла детей руками. Maitre de vin[120] Анри укутал ее одеялом, которое он принес из своего дома, и Жолио мельком увидел склоненную голову Матильды, когда старик закрывал бочку крышкой.

Анри появился без предупреждения несколько минут спустя после того, как Жолио появился у ворот шлюза с детьми. Сумасшедший Джек чуть не прострелил седую голову управляющего, бесшумно двигавшуюся в темноте тоннеля. Анри объяснил, что графиня приказала ему находиться у люка при низком приливе, так как груз надо спустить вниз по течению в Бордо. Он не привел с собой никого из рабочих из Мутона и не задавал вопросов, даже когда дорогие новые дубовые бочки были открыты и в них разместились постояльцы графини.

— Плохие новости, — пробормотал старик, забивая крышки бочек Эли, а потом Мойзеса Лёвена. — Говорят, Мутон и Лафит сегодня ночью захвачены немцами. Барона Филиппа бросили в одну из тюрем Петана. Но их они не получат, а?

Никто ему не ответил. Вдруг послышался приближавшийся к ним топот ног. Казалось, будто вся немецкая армия пришла в движение, направляясь прямо к воротам шлюза.

— Быстрее, — сказал Сумасшедший Джек. — Бочки!

И бочка с Матильдой медленно покатилась к реке.

Нелл бежала через бродильню, вниз по ступенькам в помещение для выдержки вин, ее сердце бешено колотилось. Спатц повел нацистов в винный погреб Луденна, и, поскольку немцы все еще ждали ужина, им это казалось отличным способом убить время. У завоевателей было праздничное настроение. Они хотели насладиться добычей.

Спатц повел их вниз по ступенькам из кухни в погреб, а Нелл, только за дверью исчезла последняя фигура в форме, скользнула в холл, выскочила через входную дверь и побежала через лужайку. В погреба Луденна можно было попасть из разных мест.

Ей нужно было преодолеть большее расстояние, чем нацистам, но она бежала, а они останавливались в каждой нише, чтобы рассмотреть бутылки и этикетки, рассуждая об урожаях и о том, что немецкое пиво, конечно же, лучше французского вина.

Она слышала эхо их голосов, разносившееся по подвалу, когда, словно тень, неслась по проходу, ведущему в дом. Еще через несколько ярдов она добралась до ворот.

Раздался выстрел, и она подалась назад от внезапной боли в правом плече. «"Оскар", — подумала она в отчаянии. — "Женевьева"». Она потрогала рану и почувствовала, как по пальцам струится теплая кровь.

— Ты идиот! — закричала она в ярости по английски, добравшись, наконец, до Сумасшедшего Джека. — Ты приведешь их сюда, как стаю волков.

Тут голоса за ее спиной стихли, и снова послышался топот.

— Быстрее на судно, — скомандовала она четверым: Альеру, Жолио, Анри и графу, когда они в ужасе уставились на нее.

— Нелл, у тебя кровь!

— С ними Спатц, — продолжала она. — Он узнает тебя, Джек, и если это случится, вы все — покойники. Быстрее на борт!

Альер схватил Жолио, который, казалось, не мог двигаться, и затянул его в последнюю бочку. Они быстро покатили его к большой барже, стоявшей у шлюза, которая раскачивалась, так как начался прилив.

— Фон Динкладж? Бог мой, я не видел эту скотину с того дня, как мы играли в поло в Довилле, — сказал граф. — Этот мошенник всегда жульничал. — Он поднял свой пистолет, как будто измеряя расстояние между врагами и рекой.

— Я возьму это, — сказала Нелл и взяла у него пистолет здоровой левой рукой. — Теперь идите. Я их задержу.

В конце концов, ее убил не Спатц, когда она, держа наготове пистолет графа, стояла перед люком, ведущем к Жиронду. Спатц носил гражданский костюм, и его пистолет лежал в кармане пиджака скорее ради лоска. Он не смог остановить нацистского офицера, который поднял руку и в упор выстрелил в графиню Луденна.

Бывают мгновения, когда надо делать выбор, и оно наступило.

Глава сорок пятая

— Вы остаетесь?

Альер повернулся и внимательно посмотрел на человека, который, сунув руки в карманы, стоял на причале. Широкоплечий и мускулистый, с глубоко посаженными глазами. Он говорил на безупречном французском, но небрежность его одежды натолкнула Альера на мысль, что он, должно быть, иностранец. За ним стояла женщина, у которой была сломана рука.

— Да, — ответил он. — Как и вы, месье…?

Человек протянул руку:

— Джо Херст. Американское посольство. А это — мисс Салли Кинг. Наши уехали из Бордо вчера.

— Понятно, — сказал Альер. Он кивнул женщине.

— Мы жили в палатках в замке Луденн, — продолжил Херст. — Я видел вас там, в воскресенье вечером. Вы приехали на зеленой «Симке». С графиней все в порядке?

Альер бросил взгляд на Жолио-Кюри, который стоял обреченно на краю набережной в добрых двадцати ярдах от них, и сказал тихо:

— Я думаю, что сейчас ее уже точно ничто не беспокоит…

— Пожалуйста, передайте ей мои наилучшие пожелания, когда снова ее увидите, месье…

— Жак Альер, — он протянул ему свою руку. — Министерство вооруженных сил.

Что-то изменилось в лице американца. Он быстро перевел взгляд с набережной на «Брумпарк», который только что отчалил и направлялся обратно в Гаронд со всем оборудованием французских ученых на борту. Но заговорила Салли Кинг.

— Альер! — сказала она. — Значит, вы должны были знать Филиппа!

— Pardon, mademoiselle?[121]

— Филиппа Стилвелла. Моего жениха. Он послал вам кое-какие бумаги перед смертью, — она вдруг замолчала и посмотрела на человека по фамилии Херст.

Альер снял очки.

— Le pauvre Philippe[122]. Примите мои соболезнования, мисс Кинг. Он был убит, да?

— Да, — уверенно сказала она. — И бумаги, о которых я говорила, исчезли. Они утонули в водах Ла-Манша, когда корабль, на котором я плыла, атаковала подлодка.

Он посмотрел на Жолио-Кюри, который мыслями был совершенно в другом месте, теперь Альер уже ничего не мог сделать для этого человека, после того как тот отказался от предложения Сумасшедшего Джека бежать в Лондон. И он медленно пошел прочь от реки, его работа была закончена.

— Что это были за документы, s'il vous plait[123]?

— Список поставок оксида углерода[124], — Херст сделал шаг в сторону и обнял девушку Стилвелла. — Один список немецких санаториев и больниц. Что-то об автобусных маршрутах. Некролог инженера-химика по имени Юрген Гебл, который работал на компанию «Ай Джи Фарбен»…

Альер поднял воротник пальто. «Брумпарк» становился все меньше, и голос Сумасшедшего Джека разносился на фоне гула немецких бомбардировщиков. Граф пел морскую песню. Он принял бочки с тяжелой водой на борт «Брумпарка», если бы корабль подбили, взрыв уничтожил бы воду до того, как она попала бы в руки врага. Но Альера больше не волновала тяжелая вода или люди, плывшие вместе с ней.

— Вы расскажете нам, почему погиб Филипп? — Салли старалась перекричать рев самолетов. — оксид углерода? Я понимаю, что для вас это ничего не значит по сравнению со всем этим… — она показала на остатки взорванных лодок в порту и руины набережной. — Одна смерть по сравнению со столькими… но для меня…

— …а для вас это как если бы наступил конец света, — сказал Альер. — И вы надеетесь найти справедливость. Bon[125]. Ваш жених был убит, потому что были люди, которые не хотели, чтобы мир узнал о том, что он обнаружил. Что эти немцы… — он посмотрел через плечо на хаос, творившийся на реке Гаронн, — словно заразный скот убивают своих же граждан, если у них находят дефекты. Жертв полиомиелита. Психически больных. Эпилептиков и больных туберкулезом. Пенсионеров или детей — неважно. Их увозят от родных якобы для «специального лечения», а потом вы просто получаете по почте свидетельство о смерти.

— Бог мой, — пробормотал Херст. — Но нельзя же…

— Делать эвтаназиию людям? Так они называют это в Берлине. Это слово означает «прекрасная смерть». Раса Победителей должны выглядеть безупречно, пока она завоевывает мир, mon ami[126]. Так что обладающие специальными полномочиями люди привозят на автобусах эти «ошибки медицины» в определенные центры — чаще всего в больницы — где их запирают в комнаты и подводят по трубкам оксид углерода. Медленная и мучительная смерть, мистер Херст. Заслуга «Ай Джи Фарбен». Они получают с этого большую прибыль.

— Это отвратительно, — сказала Салли Кинг тихо. — Это… бесчеловечно. Если это правда…

— О, это правда, смею вас уверить. Тот инженер, Юрген Гебл, узнал об этом. Он хотел выяснить, куда идет весь этот оксид углерода. Он видел детей десяти и четырнадцати лет, которых выводили из автобусов. Поэтому его нужно было убить. Банда «головорезов-коммунистов», кажется, их так звали, забила его до смерти той же ночью, когда он возвращался домой. Это все есть у меня в папке.

— Это нужно остановить. Если бы вы это опубликовали…

— Ваш Филипп тоже так думал, — Альер повернулся. — Особенно потому, что «Ай Джи Фарбен» была клиентом «Салливан и Кромвелл». Его возмущало, что для американских юристов убийство невиновных — просто выгодная сделка. Кое-кто из его фирмы не хотел, чтобы правда открылась. И потому Стилвелл тоже должен был умереть. Самое ужасное, что мы так и не узнаем, кто это сделал.

— Эмери Моррис, — сказала женщина. — Ему заплатили в «Ай Джи Фарбен».

Альер кивнул.

— Его старый партнер Роже Ламон, отказался продолжать работу с «Ай Джи Фарбен». Юрген Гебл был другом Ламона.

— Но если Моррис должен был убить Стилвелла, — размышлял Херст. — если молчание столь важно, нацисты, должно быть, все еще продолжают этим заниматься. Травят людей газом.

— В разгар вторжения во Францию? — Альер нервно рассмеялся. — Зачем убивать гражданских, когда можно убить столько солдат Альянса? Они продают топливо для «мессершмиттов».

Вдалеке, за пределами порта, оранжево-черным пламенем разорвался снаряд. «Брумпарк» был уже не виден.

— Мистер Альер, — сказала Салли Кинг, — мы остаемся здесь, Джо и я. И мы хотели бы помочь вам в этой войне.

— В таком случае, мадмуазель, — ответил он, — я подыщу вам работу.

И они направились в самое сердце оккупированной Франции.