Клятва у знамени

В тюремной камере

Нехотя, с натужным скрипом приоткрылась тяжелая, кованная железом дверь. Конвойный унтер с невыразительным бабьим лицом, одетый в мятую, засаленную на животе гимнастерку, на которой тускло поблескивала одинокая медаль в честь трехсотлетия дома Романовых на грязной оранжевой ленточке, втолкнул в сумрачную полутьму еще одного арестанта.

Новенький — кряжистый солдат без ремня — неуверенно топтался у порога, словно пытаясь сообразить, куда он попал и как быть дальше.

Когда глаза привыкли к сумеркам, он увидел, что стоит в небольшой камере с высоким сводчатым потолком. Стены нештукатуренные — голый, побуревший от времени и сырости кирпич. Окно почти под потолком, тоже глубоко утопленным в стену полусводом, с толстыми решетками по обе стороны давно немытого, еле пропускающего солнечный свет стекла.

— Здравствуйте, — произнес новенький и опустил к ногам свой тощий мешок с жалкими солдатскими пожитками, оставленными ему милостиво в недолгое пользование.

Никто не ответил. И в этом молчании солдат уловил какую-то смутную враждебность.

В камере на низких нарах сидело человек восемь, русские и грузины. Все заросшие многодневной щетиной и, судя по характерному нездоровому блеску в глазах, давно не видевшие хорошей, сытной пищи.

— Здравствуйте, — неуверенно повторил новенький.

Снова молчание, и вдруг чей-то выкрик:

— Убийца! Почему к нам посадили убийцу? Вон его!

Сразу зашумела, заволновалась камера.

— Мквлели! Убийца! — слышалось по-грузински и по-русски.

— Да замолчите вы! Гачумдит!

Все примолкли. На середину камеры шагнул человек, чей властный голос оборвал гвалт. Это был рослый грузин — совсем еще молодой, большеносый и большеглазый, голова его, видно, недавно была острижена наголо, но теперь волосы уже отросли и торчали густой жесткой щеткой. В плечах он был почти так же широк, как новый арестант, но талия словно осиная. Лицо у грузина заросшее, из-за этого невероятного орлиного носа диковатое, но глаза — тут уж никого не обманешь — веселые и добрые.

— Ты убийца? Отвечай!

— Убил, это точно… Только не убийца я.

— Как так? — удивился грузин. — Убил, а не убийца?

Солдат молчал. Ничего ему не хотелось говорить.

— Ты слушай меня, — строго сказал носатый, должно быть староста камеры. — Тут сидят политические. Преступники государственные. Уголовных к нам не подсаживают. И тут вдруг разговаривают, что сюда прислали убийцу. Мы протестовать будем. Понятно тебе?

Новенький хмыкнул:

— Все понятно, чего уж тут не понять. Политические — одно дело, уголовные — другое…

— Так ты кто?

— Одним словом не ответишь.

Староста засмеялся:

— А мы не спешим… Можешь сто слов сказать, если хочешь.

Солдат еще раз хмыкнул и тоже улыбнулся. Его светлые до прозрачной голубизны глаза от этого стали еще светлее. Потом вздохнул, провел жесткой ладонью по мягким льняным волосам и начал свою невеселую историю.

Зовут его Иваном. Родом из крестьян Самарской губернии. Еще две недели назад он был саперным унтер-офицером и полным георгиевским кавалером. В декабре 1916 года при подрыве моста его контузило. Отлежался и после выздоровления попал сюда, на Кавказ, в запасной полк. Здесь-то и случилась с ним беда. Ротный им достался — зверь и пьяница. Фронта и близко не нюхал, всю войну ошивался в кутаисских и тифлисских кабаках.

У Ивана был в роте товарищ по фронту, младший унтер-офицер Грошев, имел два Георгия. И ранен тоже дважды. Уже пожилой, слабого здоровья человек. Невзлюбил его почему-то ротный, стал издеваться. Однажды при солдатах избил Грошева, стеком по лицу до крови бил… Заслуженного фронтовика и кавалера! Он, Иван, такого стерпеть не мог, ахнул его благородие кулаком в висок. Тот сник, да так и не поднялся. Был суд за убийство офицера, приговорили к смертной казни. Однако как полного георгиевского кавалера помиловали, заменили казнь каторжными работами.

Слушали Ивана внимательно, вначале недоверчиво, а к концу рассказа с нескрываемым сочувствием. Грузин-староста положил на плечо тяжелую лапищу.

— Извини, кацо… Ошибка произошла. Какой ты убийца… Давай знакомиться. Меня зовут Василий Киквидзе, называй Васо. Ладно?

Они быстро прониклись взаимной симпатией и доверием — эти два столь разительно несхожих человека. Но было у них и общее — над обоими висели смертные приговоры, хоть и за разные «преступления».

В один из длинных тюремных вечеров Киквидзе рассказал (он единственный из всех заключенных-грузин свободно владел русским языком) о себе.

…Васо Киквидзе родился в Кутаисе 28 февраля 1895 года, но раннее детство провел в Тифлисе. Семья у них была большая, а заработок у отца-повара маленький. Мать — Антиофа Виссарионовна — была дочерью кузнеца. Отец Васо — Исидор Михайлович Киквидзе — умер, когда мальчику исполнилось шесть лет. Тогда Антиофа переехала из Тифлиса к своему отцу — Виссариону Рухадзе — в селение Хони, неподалеку от Кутаиса.

Дед Виссарион был человек небогатый, но честолюбивый. Честолюбие проявилось в том, что решил он хоть из кожи вылезти, но дать внуку образование. И определил его в Кутаисскую классическую гимназию.

…Кутаис, где предстояло теперь жить и учиться Васо Киквидзе, тогда, в начале века, был провинциальным городком на окраине Российской империи. Тем не менее, будучи центром всей Западной Грузии, он обладал рангом города губернского. А посему были в нем и губернатор, и губернский предводитель дворянства, и губернские присутственные места, и гимназии. Поскольку присутственных мест в городе наличествовало несоразмерно много, то едва ли не половину его населения составляли чиновники. Еще было множество офицеров, поскольку в Кутаисе постоянно квартировало четыре армейских полка.

Через весь город протекала, держа свой путь с ледников Главного Кавказского хребта к Черному морю, река Риони, неширокая, но полноводная и бурная. По утрам к ее берегам, громыхая бочками и беспрерывно понукая тощих лошадей, спускались тулухчи — водовозы. Вода в Риони мутная. Прежде чем пить, обывателям приходилось отстаивать ее па квасцах.

Климат в Кутаисе благодатный. Тепла и влаги предостаточно, потому город утопает в зелени, цветы до самого рождества. Зелень дает прохладу в летний зной, круглый год услаждает взор приезжих и стыдливо укрывает неприглядное убожество грязных улиц и ветхих дощатых домишек бедняков.

Правда, центр города, Балахванская улица вымощены булыжником и застроены двухэтажными каменными домами. Здесь живут отцы города. Однако эти «шикарные» улицы освещаются всего несколькими керосиновыми фонарями. Их зажигает с наступлением сумерек специально содержащийся для этого городом фонарщик. Первый газовый фонарь в Кутаисе стал большим событием. Его установил перед своим лимонадным заводом знаменитый Логидзе. Ах, какие чудные, с несравненным ароматом фруктовые воды подавали в заведении Логидзе. В кувшин для охлаждения бросали несколько кусочков льда. Особенно хорошо запивать ими теплый, во всю тарелку хачапури. Вот только в семье Киквидзе для этого недорогого, в сущности, удовольствия денег никогда не хватало.

Напротив лимонадного завода — городской сад. Здесь по воскресеньям и четвергам чинно прогуливался обыватель, здесь же фланировали с армейским шиком неженатые пока подпоручики и затянутые в черкески местные герои. В эти дни здесь играл военный духовой оркестр и устраивались танцы. Но даже в праздники город с его ленивым укладом жизни засыпал рано. Окна домов плотно запирались ставнями. Встретить на пустой темной улице после десяти вечера можно было только разве что засидевшегося в духане кинто или молоденького офицерика, проводившего домой барышню на выданье вместе с бдительной мамашей.

Днем — на большой перемене — в сад забегали гимназисты и гимназистки, благо от обеих гимназий было рукой подать. Но позже семи доступ сюда учащимся был заказан. За этим строго следили классные наставники и сам инспектор гимназии статский советник господин Харламов. Обликом своим и манерами поведения он поразительно напоминал чеховского «Человека в футляре» — вплоть до ваты в ушах.

Новое здание Кутаисской мужской классической гимназии — монументальное, с пышным порталом — высилось неподалеку от Риони. Просторный гимназический двор уступами спускался к реке. Во дворе росла огромная, со стволом в шесть охватов, пятисотлетняя чинара. Чинара почиталась как городская достопримечательность, потому ствол ее огораживали каменные плиты. А на самом берегу находилась невзрачная каменная постройка, где вершил скорый, но праведный суд легендарный имеретинский царь Соломон.

Кутаисская классическая гимназия считалась относительно демократическим учебным заведением. В ней учились не только дворянские отпрыски, но и дети мелкопоместных дворян, торговцев, ремесленников и даже крестьян. Многие ребятишки из сел не знали русского языка и говорили только по-грузински. Позже Васо Киквидзе понял, что все в этой гимназии было направлено на подавление личности учащихся, на воспитание их в духе слепого повиновения и беспрекословного служения самодержавию. Такие порядки существовали не только в Кутаисской гимназии, это была продуманная система бездушия и произвола, которая, словно в издевку, называлась «народным просвещением».

Один из немногих хороших учителей, которого по-настоящему любили и уважали гимназисты, Николай Николаевич Джомарджидзе, с горечью писал: «Что из того, что многие наши гимназии имеют большие здания, прекрасные актовые залы, хорошо обставленные кабинеты и просторные коридоры. Это не избавило их от горьких и искренних проклятий со стороны замученных в них воспитанников, которые с отвращением вспоминают лучшие годы свои, отравленные общением с черствыми казенными преподавателями, с этими бездушными педантами и невеждами. С какой циничной небрежностью эти полицейские педагоги игнорировали духовные запросы юношества, с какой возмутительной грубостью подавляли они в нем все благородные порывы!»

Гимназисты от мала до велика дружно ненавидели учителя словесности Юркевского — взяточника, пьяницу и доносчика, латиниста Лебедева, злобно глумившегося над грузинским языком, законоучителя протоиерея Тугаринова, утонченного мучителя детских душ и сердец… Они, уж точно, были скорее полицейскими, нежели педагогами.

С нескрываемым подозрением относились сии наставники юношества не только к каждому вольному слову, но даже к собственным, трижды профильтрованным цензурой дисциплинам, знание которых они по служебному долгу обязаны были передавать учащимся. Потому и нажимали с особым рвением на спряжения мертвых латинских глаголов и священное писание. Иное дело — литература, великая российская литература с ее демократическими традициями и пристальным вниманием к жизни народа. В ней закоснелые педагоги и тогда, и в иные времена безошибочно чувствовали опасность. И, видимо, не зря. О настроениях, которые бытовали в гимназической среде, красноречиво свидетельствует специальный протокол, разосланный попечителем Кавказского учебного округа директорам всех подчиненных ему гимназий: «Жизнь не только не благоприятствует школе в деле правильного воспитания учащихся, но указывает даже на необходимость оберегать воспитанников от вредного влияния нравственно незрелой части общества и особенно от пагубного действия превратных идей, проповедуемых в произведениях, так сказать, злободневной литературы».

…Жизнь далеко развела пути бывших воспитанников Кутаисской мужской классической гимназии. Большинство из них Василий Киквидзе на своем коротком жизненном пути так никогда и не встретил, но некоторых запомнил надолго. В том числе высокого, лобастого подростка с глубоко посаженными мрачноватыми глазами. Он первым заговорил с Васо на большой перемене по-грузински. Васо решил, что он грузин. Был очень удивлен, узнав, что его новый знакомец — русский, сын лесничего в Багдади — селе верстах в двадцати от Кутаиса. Звали его Володя Маяковский. Володя хорошо рисовал, поэтому к нему с особым расположением относился один из самых любимых гимназистами учителей — учитель рисования Василий Антонович Баланчивадзе. Маяковский был на два года старше Васо, в таком возрасте разница существенная. Неписаный гимназический кодекс исключал при подобном неравенстве возможность сколь-либо близкого знакомства, тем более дружбы.

Самым сильным потрясением детских лет стала для Василия Киквидзе, как и для многих его сверстников, первая русская революция. Владимир Маяковский в автобиографии «Я сам» главу «905-й» открывает кратко и выразительно: «Не до учения». И дальше: «Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел».

События в далеком Петербурге мгновенно всколыхнули всю Грузию. Не был исключением и Кутаис. В городе уже давно было неспокойно. Еще в начале 1904 года учащиеся кутаисских учебных заведений устроили на главных улицах города манифестацию под лозунгом: «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!» К учащимся присоединились рабочие паровозного депо, кирпичных заводиков, кузниц возле Красного моста.

Занятия в гимназии были сорваны. Ненавистных педагогов встречали взрывами шумовых петард — их можно было купить в популярной среди гимназистов кондитерской Мунджиева. Метали петарды и двенадцатилетний Володя Маяковский, и десятилетний Васо Киквидзе. Нет, это не было азартное детское озорство, хотя детство, конечно, давало себя знать, скажем в поливке полов горчичным спиртом, что делало занятия в классах невозможными по крайней мере на час-другой.

Десяти-двенадцатилетние ребята выражали поколениями накопленную ненависть бедняков к богачам, угнетенных к угнетателям. Старшеклассники — а следом за ними шли и младшие — выступали вообще уже вполне сознательно. Движением молодежи руководил Имеретино-Мингрельский комитет Кавказского союза РСДРП. При комитете была образована пропагандистская группа, в которую входили и учащиеся старших классов кутаисских учебных заведений.

К учащимся была адресована специальная прокламация. Заканчивалась она страстным революционным призывом:

«…Мы жаждем новой жизни и бесстрашно идем к ней, мы ненавидим насилие и ложь и боремся против них; мы ищем правду, справедливость и страдаем за нее, и каждая жертва самодержавия кует новый булат его погибели. Не бойтесь этих жертв. Уже настал желанный час; настал момент, когда всеобщая скрытая злоба и ненависть, вырываясь из истомленных грудей сынов народа, превращается в грозный клич:

Долой самодержавие!

Долой героев кнута и насилия!

Долой хищника-кровопийцу и его опричников!

Да здравствует демократическая республика!»

В гимназии обосновался жандармский полковник. К нему одного за другим вызывали гимназистов: выявляли зачинщиков беспорядков.

Трагедия Кровавого воскресенья — 9 января 1905 года — отозвалась по всей огромной стране не просто волнениями — революцией. 19 января учащиеся устроили демонстрацию на Гимназической улице. Демонстрантов рассеяла полиция, арестовав при этом семь человек. Директор гимназии Чебиш и директор реального училища Бабинский отправили попечителю Кавказского учебного округа паническую телеграмму: «В Кутаисе уличные беспорядки. Тревожное настроение охватило всех. Родители опасаются отпускать в школу детей. При данных условиях вести занятия затруднительно…»

Чебиш послал в Тифлис еще одну депешу: «25 января в конце большой перемены ученики произвели шумную демонстрацию. Пришлось распустить их по домам».

О бурной жизни однокашников Васо Киквидзе и, следовательно, его самого в эти дни дает достаточно полное представление сохранившаяся в архивах папка с надписью «Секретно» — «Дело Кутаисской мужской гимназии об ученических беспорядках, произведенных в январе месяце 1905 года».

Только одна страничка из этого пухлого дела:

«25 января в гимназии после первого и второго урока в верхнем и нижнем коридорах среди учеников раздавались шум и крики… В конце большой перемены, несмотря на присутствие к коридорах как инспектора, так преподавателей и помощников классных наставников, ученики сгруппировались в верхнем и нижнем коридоре; среди них послышались крики «долой» (по-русски и по-грузински)…Их крики прерывались нестройным пением песни революционного содержания, слышались отдельные возгласы «Да здравствует свобода», и кто-то крикнул «Долой самодержавие»».

Все эти богатые необычными событиями дни Васо пропадал на улицах. Никакие силы не могли удержать его в стенах гимназии. Только на улицу! Туда, где происходит что-то захватывающе интересное и важное.

Вот громыхает по булыгам фаэтон. В нем несколько гимназистов-старшеклассников. Васо не знает их фамилий, но лица ему хорошо знакомы. Вдруг грубый и повелительный оклик:

— Стой! Стой, тебе говорят!

Дорогу фаэтону преграждают четверо верховых. У каждого из-под лихо заломленной фуражки выбивается пышный чуб, за плечом карабин, слева бьется о сапог шашка. А еще у каждого нагайка, змеей вьется с рукава. Казаки!

Поднимается в фаэтоне тоненький, в узком мундирчике, с узким, белым от волнения лицом. Кричит что-то уряднику. Что — Васо не слышно. Он только видит… Удар — страшный, коротким тычком, в лицо прикладом… И уже нет белого узкого лица с горящими глазами… Красное месиво и темные пятна падают вниз, на мостовую, под копыта крутящейся бешено на месте белой казачьей лошади.

Взметнулись, засвистели нагайки, обрушились на других в фаэтоне, на извозчика.

На другой день с утра зашумела толпа у входа в гимназию. Все знали: двое, вчера избитых казаками, в больнице, в тяжелом состоянии. Двери гимназии на замке, И вот уже жалобно звенят под градом камней стекла на первом этаже.

Высокий семиклассник без шапки поднимает руку и тонким ломающимся голосом бросает в толпу дерзкие слова. Васо тоже знает их наизусть, эти строки революционного поэта Иродиона Эвдошвили:

Взметнулось, закачалось над толпой красное знамя. И вдруг кто-то в задних рядах тревожно, предостерегающе:

— Казаки!

Цокот кованых копыт по булыжнику. Патруль — полувзвод конных на углу Гимназической и Каравансарайской.

Большевистская газета «Пролетарий» описала то, что произошло через несколько минут в этот день — 14 февраля:

«Группа бастующей молодежи столкнулась с нарядом казаков. Засвистели нагайки, началось немилосердное побоище. Учащиеся, запершись в городском саду, осыпали градом битого камня скакавших вокруг казаков и стражников, которые, недолго медля, пустили в ход огнестрельное оружие. Послышался глухой треск ружейного залпа, затем другой, третий… Казаки обстреливали сад. Пули свистели у самых ушей собравшейся в разных пунктах массы обывателей, сверля стены, попадая в людей. Крики мести и отчаяния, плач женщин и детей оглашали воздух… Из сада и из массы раздавались по временам револьверные выстрелы. Несколько стражников свалилось с лошадей… На улице из кровавой лужи товарищи подняли трех убитых, обезображенных от ран рабочих. Раненых доставили в городскую больницу. Улицы опустели, и с наступлением ночи кончилась эта дикая вакханалия, но в городе воцарился неудержимый произвол казаков…»

Пройдут годы. Не раз еще встретится Василий Киквидзе с белоказаками. Столкнется с ними вольноопределяющийся Киквидзе и на бурлящем Юго-Западном фронте летом 1917 года, и через год — уже красным начдивом — под Царицыном. Казачья пуля оборвет в неполные двадцать четыре года его жизнь. Но об этом позже.

Полиция составила список неблагонадежных гимназистов, главным образом крестьянского происхождения, с тем чтобы выслать их в родные села. Но от этого мудрого замысла пришлось отказаться: смутьянов оказалось более ста, едва ли не все учащиеся средних и старших классов.

Не случайно в прокламации «Рвутся оковы!», которую выпустил в марте Кавказский союз РСДРП, были такие слова: «И учащиеся не отстали от общего движения. Они также подали руку рабочему народу и свой юный голос присоединили к его революционному голосу».

Положение в Западной Грузии все серьезнее тревожило царские власти. За беспорядками в городах последовали и выступления крестьян в селах. В качестве ответной меры последовал высочайший приказ об изъятии Кутаисской губернии и Озургетского уезда из ведения гражданской администрации и о подчинении их «ввиду непрекращающегося брожения впредь до восстановления в этих местностях полного спокойствия» известному своей жестокостью генерал-майору Алиханову-Аварскому, который наделялся правами генерал-губернатора.

Еще одно воспоминание Васо Киквидзе от девятьсот пятого года — похороны пламенного революционера Александра Цулукидзе. Траурная процессия, провожавшая его в последний путь, растянулась от скромного домика на Гегутской улице до городской заставы. Звучали речи, слышались возгласы: «Долой самодержавие!» Среди множества венков был и венок от кутаисских учащихся.

Летом 1905 года активность гимназистов, несмотря на летние каникулы, не снизилась. Непрерывно проходили летучие собрания — их называли новым словом «сходки», — но уже не в стенах гимназии, а на берегу Риони или на Габаевской горе. На сходки допускались и делегаты от младших классов — по одному. Конечно, большим весом их голоса не обладали, но зато им было доверено важное дело — держать одноклассников в курсе вопросов, которые обсуждались на сходках старшими гимназистами, их требований к директору гимназии и педагогическому совету.

У Васо была еще одна обязанность, о которой не знал никто из его одноклассников: по поручению старших он доставлял им прокламации, которые получал в условленном месте от худого, с длинными прокуренными усами муши — рабочего железнодорожного депо дяди Нико. Но это тихое занятие не могло полностью удовлетворить кипучую натуру мальчика. Результатом явилась история, едва не стоившая Васо жизни.

При введении военного положения Кутаис был разделен на три участка: Нагорный участок находился под контролем командира 1-го Хоперского полка, Центральный — командира Куринского полка и Заречный — командира Потийского полка.

Однажды командир казачьего Хоперского полка вернулся домой из театра. Сбросив в прихожей шинель, полковник направился было в комнаты, но хватился, что забыл в кармане портсигар. Он вернулся в прихожую, опустил руку в карман шинели и кроме портсигара обнаружил там сложенную вчетверо революционную прокламацию. Потом уже полковник вспомнил, что, когда он у театрального подъезда садился в экипаж, возле него крутился какой-то подозрительный носатый мальчишка.

Полковник сорвал гнев на денщике и кучере. На сем бы дело и закончилось, но Васо, воодушевленный первым успехом, решил действовать в подобном роде и дальше. На сей раз он прицепил листовку к… хвосту лошади жандармского офицера.

Ему не повезло: проделка была замечена, вдогонку за дерзким мальчишкой поскакал конный казачий патруль. Его настигли на мосту через Риони. Усатый урядник на скаку свесился с седла, чтобы сцапать мальчишку за шиворот, но не успел… Не раздумывая долго, Васо перемахнул через парапет в быстрые воды реки.

Осенью 1905 года снова поднялась волна революционного движения в стране. К Всероссийской стачке железнодорожников присоединились и железнодорожники Закавказья. Снова начались забастовки и вооруженные столкновения рабочих и крестьян с войсками. Особенно взбудоражили Кутаис весть о кровавой бойне в Тифлисе, в которой погибли десятки рабочих и шесть гимназистов, и сообщение из Москвы о зверском убийстве провокатором-черносотенцем большевика Николая Баумана.

Рабочие и учащиеся Кутаиса устроили многолюдную демонстрацию. Закончилась она побоищем с полицией. Политический митинг состоялся и в селении Хони. Крестьяне, добрая половина которых приходилась Васо Киквидзе родственниками, обсудив политическое положение в России, приняли резолюцию. В ней были и такие пункты: требовать отмены военного положения, послать привет лейтенанту Шмидту и его матросам, революционным солдатам и не платить податей.

Крестьяне в селах стали прогонять правительственных чиновников, разоружать земскую стражу. Наместник Кавказа граф Воронцов-Дашков обратился к военному министру с просьбой срочно направить в Кутаисскую губернию морем, через порт Поти, дивизию пехоты с артиллерией. В январе 1906 года наместник издал приказ о беспощадном подавлении революционного движения в Западной Грузии. Временному генерал-губернатору Алиханову-Аварскому предписывалось самыми суровыми мерами навести порядок.

Начался террор.

Каратели были беспощадны. Сжигали дотла селения. Пороли шомполами даже подростков и женщин. Расстреливали без суда. В Кутаис царские войска вступили, словно в захваченный вражеский город. Жители были предупреждены, что в случае нарушения порядка военные начальники имеют право «после троекратного сигнала действовать оружием».

Приказ Алиханова запрещал проведение манифестаций и демонстраций, распространение прокламаций и воззваний, вывешивание революционных знамен и даже… езду по городу на велосипедах.

Занятия в учебных заведениях Кутаиса были возобновлены.

Вернулся в класс и одиннадцатилетний гимназист Васо Киквидзе, ставший за этот год трудных переживаний взрослее.

Еще четыре года провел Василий Киквидзе в стенах Кутаисской гимназии. Учился средне — только чтобы переходить из класса в класс. Не верил, что аттестат зрелости поможет ему, бедняку, выбиться в люди, да и само учение не привлекало. Новый директор гимназии М. Глушаков был откровенным черносотенцем, активным деятелем «Союза русского народа». Лучшие преподаватели, которых любили и уважали гимназисты, были изгнаны. Их место заняли злобные невежды, отсутствие знаний и педагогических способностей возмещавшие преданностью царизму, с полицейской точки зрения люди весьма благонадежные. Да и сама гимназическая программа с ее упором на мертвые языки, препарированную в верноподданническом духе историю и географию, закон божий никак не могла поддерживать в живом, любознательном подростке страсти к учению и уж никак не способствовала его прилежанию и примерному поведению.

Жестокая реакция, воцарившаяся в стране после поражения революции девятьсот пятого года, не могла, однако, повернуть историю вспять. Загнанные в глубокое подполье, революционеры в тяжелейших условиях продолжали борьбу. Не оставляли они без внимания и учащуюся молодежь.

Конечно, не все гимназисты, принимавшие стихийное участие в демонстрациях и побоищах с полицией в бурном пятом году, пронесли сквозь жизнь революционный дух и убеждения. Многие угомонятся, станут либеральными земскими врачами, усердными чиновниками, преуспевающими путейскими инженерами — словом, благонамеренными членами общества. С улыбкой будут вспоминать о бездумных порывах мятежной юности.

Многие, но не все.

Окажутся и такие, для кого революция станет делом всей жизни, гимназические беспорядки явятся первым факультетом в университете бескомпромиссной борьбы с самодержавием и капитализмом, от ученических кружков они найдут путь к ленинской партии, станут профессионалами и солдатами революции, ее героями, а один — ее величайшим поэтом.

Юный Васо Киквидзе не забыл ничего, что видел, слышал, пережил в пятом году. На всю жизнь он запомнил разбитое прикладом окровавленное лицо подростка-гимназиста, трупы убитых рабочих у решетки городского сада, свист пуль, что посылали в него — мальчишку с моста через Риони — озверевшие казаки.

Не забыл и не простил…

Он пытается понять, осмыслить, осознать. Встречает людей, которые хотят ему в этом помочь. От них получает листовки, газеты, брошюры, книги. До латыни ли ему, тем паче закона божьего!

Дома плохо. Семья, и раньше небогатая, впала уже просто в настоящую бедность. Раньше денег не хватало на приличную одежду, теперь — даже на хлеб.

Мать плакала — рушилась ее мечта дать сыну образование, но отговорить его не смогла: в 1910 году Василий Киквидзе бросил гимназию. Крепкого юношу охотно взяли молотобойцем в кузницу.

Пять лет провел Василий у наковальни. Тяжелая это была работа, к тому же от зари до зари. Но давала она и свою радость, наливала тело здоровой силой, вселяла в душу уверенность. Было в этом занятии с железом что-то гордое и буйно-веселое. Кто такой гимназист? Еще неизвестно, что из него получится. А кузнец — среди людей человек уважаемый. Рабочий человек, который все может, все умеет. Так говорил дядя Илико, кузнец, у которого Васо стоял подручным.

Первые месяцы юноша приходил домой настолько разбитый от усталости, что даже есть не хотелось, думал только об одном — как поскорее добраться до кровати. Но потом втянулся в работу, овладел мало-помалу мастерством, научился обращаться с молотом сноровисто и без суеты. Стал меньше уставать, появилось время и для отдыха, и для других занятий. Начал подрабатывать перепиской бумаг.

Честно говоря, Васо и не вспоминал поначалу о заброшенных гимназических учебниках — так надоела ему их казенная скука. И для чего ему знания, не имеющие ничего общего с реальной жизнью, если становиться царским чиновником он не собирался, а учиться дальше, в университете скажем, так на какие деньги? Нет, не нужна эта гимназия ни ему, ни другим беднякам.

— Нет нужна! — сказали Васо его старшие товарищи.

Чтобы бороться с царем, капиталистами, помещиками, рабочие должны овладеть знаниями, наукой, военным делом. Рабочий класс, народ нуждаются в грамотных, знающих людях. Царские власти это хорошо понимают, именно поэтому они установили такие порядки, чтобы как можно меньше детей бедняков могли получить образование.

Рано или поздно, говорил дядя Илико, в России снова произойдет революция. В пятом году царь сумел ее подавить, но грядущая революция победит обязательно. А для этого ей нужны свои командиры, офицеры из рабочих и крестьян. Откуда же их взять, если такие здоровые и грамотные ребята, как он, Васо Киквидзе, не хотят учиться дальше?

Дядя Илико, конечно, был прав. Как только Васо понял это, он, вздохнув, достал из чулана успевшие изрядно запылиться учебники. За год повторил все забытое, нагнал упущенное и экстерном сдал за полный курс классической гимназии. Теперь он имел право поступать в любое учебное заведение Российской империи. Правом этим воспользоваться, однако, ему так и не довелось.

Вместо синей студенческой тужурки ему пришлось облачиться в серую солдатскую шинель: уже разразилась первая мировая война, и в 1915 году Василий Киквидзе оказался в армии на правах вольноопределяющегося. Попал он в небольшой русский город Кирсанов на Тамбовщине. Здесь новобранцы в ускоренном порядке проходили военную подготовку, отсюда затем их посылали на передовую — в 6-ю кавалерийскую дивизию 7-го кавкорпуса Юго-Западного фронта.

Казарменная жизнь для Киквидзе с первого же дня сделалась невыносимой. Дело было не в нагрузке, павшей на плечи новобранцев. Сегодняшние драгуны вчера были рабочими и крестьянами, привычными к тяжелой работе и суровому быту. Оскорбляло, возмущало обращение с защитниками «престола и отечества», безответными и беззащитными перед господами офицерами и лютыми унтерами.

«Знамя есть священная хоругвь… Долг солдата — беспощадно сражаться не на жизнь, а на смерть с врагом внешним и внутренним» — эти премудрости вбивали в солдатские головы на занятиях словесностью, перемежая пустые напыщенные фразы густой матерщиной, словно иного языка драгун понять не мог. На занятиях по строевой и огневой не стеснялись и рукоприкладства. Однажды в манеже вахмистр, словно по ошибке, несколько раз опустил хлыст не на круп лошади, а на спину Васо.

Видимо, из Кутаиса в Кирсанов дали знать, что Киквидзе до призыва в армию числился в полиции неблагонадежным. Не раз, вернувшись в казарму, Киквидзе обнаруживал, что в его сундучке кто-то рылся. Вещи и деньги целы, — значит, логично рассуждал Васо, лазал в сундучок не вор.

Негласные обыски участились после того, как в полку появились революционные прокламации. Киквидзе имел к их распространению самое непосредственное отношение, но был осторожен и предусмотрителен — в сундучке ничего крамольного не держал, прятал в надежных местах. Однако тучи над ним сгущались, и как-то знакомый писарь из штаба шепнул Киквидзе, что ночью за ним придут.

Васо не стал дожидаться ареста, следствия, суда. Уж если приказ о его аресте отдан, значит, жандармы докопались до чего-то серьезного. А трибунал в военное время мог означать в лучшем случае каторжные работы.

Ночью в казарму явился жандармский штабс-ротмистр Подлясский, но место на нарах, где спал Киквидзе, оказалось пустым. Казарму обшарили, выслали наряд и на железнодорожную станцию. Поздно.

Киквидзе ушел… Плотами по матушке Волге он добрался до Астрахани, а весной 1916 года очутился в Баку, где устроился на нефтяные промыслы.

Все-таки надо отдать должное царской полиции — хлеб даром филеры не ели. Сыск в России был поставлен во главу угла всей внутренней политики. Среди промысловиков, с которыми работал Киквидзе несколько месяцев, нашелся осведомитель полиции, он и сообщил по начальству, что новый рабочий — дезертир.

Под конвоем Василия вернули в полк. Тут ему повезло — то ли новый командир недолюбливал жандармов, то ли просто полагал, что его дело пополнять действующую армию, а не сибирскую каторгу. Во всяком случае, он не отдал Киквидзе под суд, а посадил его под строгий арест на двадцать суток. Потом снова строй.

В начале 1917 года на фронт отправлялся очередной маршевый эскадрон. Воспользовавшись предотъездной суматохой, вызванной главным образом тем, что почти все офицеры последние дни непробудно пили, прощаясь с тыловой жизнью, Киквидзе снова бежит. На сей раз в одно из селений под Кутаисом, где у него были родственники. Всего несколько дней прожил Васо на свободе. Его таки выследили и снова арестовали. Теперь уже на снисхождение рассчитывать не приходилось. Его и не последовало. Через неделю военно-полевой суд Кутаисского гарнизона за неоднократные побеги из армии приговорил Василия Киквидзе к смертной казни «через расстреляние».

Надеждой на помилование он не тешился, но думать, что вот-вот, не сегодня, так завтра, сухой треск ружейного залпа оборвет его короткую жизнь, не хотелось. А хотелось жить и верилось, что после этой ненужной народу войны придет свобода рабочим и крестьянам, начнется новая жизнь, счастливая, без царя, жандармов, банкиров, фабрикантов и помещиков. Не желал примириться с мыслью, что ему до этих светлых дней не дожить. Но приговор есть приговор, а в нем черным по белому неумолимо и неотвратимо: «Через расстреляние».

В последнюю ночь февраля, когда, словно по иронии судьбы, Васо исполнилось двадцать два года, в дверь камеры смертников загрохотали сапоги и приклады. Неужто пришел полевой караул для приведения приговора в исполнение? Но почему грохочут, когда у надзирателей есть ключи и вообще осужденных стараются выводить без лишнего шума, чтобы не будоражить всю тюрьму? Широко распахнулись двери, в проеме пляшущие, орущие, восторженные:

— Выходи, братцы! Свобода всем! В Питере революция!

В коридорах гомон в сто глоток, русские и грузинские выкрики, смех и ругань, и вот уже кто-то запел «Марсельезу». На шинелях красные кумачовые банты, перед дверью в канцелярию растоптанный — стекло в мелкий хрусткий песок — портрет царя.

Где провел Василий Киквидзе первые две недели после падения самодержавия, мы не знаем. Доподлинно известно только одно: в середине марта 1917 года он прибыл — уже по доброй воле — в расположение той самой 6-й кавалерийской дивизии Юго-Западного фронта, куда его безуспешно пытались отправить насильно. И сразу же на митинг. Драгуны, старые знакомые по прежней совместной службе в Кирсанове, встретили его с ликованием, как воскресшего из мертвых. В их глазах жестокий приговор царского суда значил многое, потому вольноопределяющегося Киквидзе почти сразу же, как своего и проверенного, ввели в состав солдатского комитета 6-й кавдивизии.

Весной 1917 года Юго-Западный фронт был самый протяженный на всем театре военных действий. На сотни верст бороздили его траншеи территорию двух военных округов — Киевского и Одесского, двенадцати губерний. Совсем недавно войска Юго-Западного принесли русскому оружию громкую победу — победу, которая вошла в историю под названием Брусиловский прорыв.

Юго-Западный был не только самым протяженным, но в политическом отношении и самым отсталым фронтом. На тысячи солдат большевиков приходилось считанные единицы. Спекулируя на «боевых брусиловских традициях», кадеты, «народные социалисты», эсеры, меньшевики старались держать солдат, в подавляющей массе крестьян из окраинных губерний, в политическом невежестве, втолковывая им на разные лады, что спасение России в верности союзническому долгу и доведении войны до победного конца. Командные посты на Юго-Западном занимали такие контрреволюционно настроенные генералы, как Корнилов, Деникин, Крымов, Краснов и другие — будущие вожди белой гвардии. На Юго-Западный чаще, чем на другие фронты, направляли свои стопы многочисленные делегации военных миссий союзнических держав Антанты.

В Киеве началось формирование украинских националистических частей — так называемых гайдамаков, ставших ядром будущей петлюровской армии.

Командование принимало все меры к тому, чтобы оградить солдат от большевиков, от правды ленинской партии. В этом генералам усердно помогали соглашатели — меньшевики и эсеры. Делегации рабочих из Петрограда, Москвы и других пролетарских центров в воинские части не допускались, большевистские газеты и литература перехватывались.

Утром 7 мая в Каменец-Подольске в помещении городского театра открылся Первый съезд Юго-Западного фронта. Командование постаралось, чтобы на съезд попало как можно меньше солдат и офицеров, настроенных подлинно революционно, лишь бы провести в состав Исполкома — Искомитюза — своих ставленников, а также протащить нужные резолюции в поддержку нового — коалиционного — состава Временного правительства и «войны до победного конца». С целью психологического воздействия на съезд из Петрограда прибыла целая делегация соглашателей, возглавляемая меньшевиком Шапиро и «народным социалистом» Станкевичем. Пожаловал в Каменец-Подольск и французский министр, известный социал-шовинист Альбер Тома.

Из семисот делегатов съезда большевиков и сочувствующих им было только около пятидесяти. В том числе Василий Киквидзе и его знакомец по тюрьме, который, оказывается, после освобождения тоже попал на Юго-Западный. Они радостно обнялись, похлопали друг друга по широким спинам, да так и просидели рядом все заседания. Познакомился Киквидзе на съезде с Кириллом Ереминым — белобрысым и ясноглазым унтер-офицером с тремя Георгиями. Еремин был по специальности связист.

Первым съезд приветствовал длинноусый, по-кавалерийски поджарый генерал с умным и волевым лицом — главнокомандующий войсками Юго-Западного фронта. На узких плечах — погоны полного генерала, под воротником и на груди — золотом и белой эмалью светились два ордена Святого Георгия. Брусилов… Самый знаменитый и талантливый генерал во всей русской армии. Говорили, что вот-вот Брусилов займет пост верховного главнокомандующего.

Главкоюз разочаровал Киквидзе и других делегатов. Не тех слов ждали от него и не так произнесенных. Генерал говорил тихо и вяло, словно отбывал какую-то тягостную повинность. Похоже, так оно и было. Речь Брусилова кончилась неожиданно: после искренне, хотя и нервически прозвучавшего призыва к всевышнему даровать победу православному воинству генералу стало дурно, и он, весь обмякнув, поддерживаемый под локоть адъютантом, с трудом сошел с трибуны. Откуда-то появился военный врач, торопливо накапал в стакан с водой лекарство, заставил командующего выпить.

В глубине души Алексей Алексеевич Брусилов, умнейший человек, видимо, знал правду, но не хотел, не мог признать ее, заставлял себя верить, что спасение родины только в полной и окончательной победе. Не верил — и переживал это горько и глубоко, — что солдатские массы откликнутся на его призыв. В своих воспоминаниях он честно признал: «Я понимал, что, в сущности, война кончена для нас, ибо не было, безусловно, никаких средств заставить войска воевать».

Посланцы меньшевистско-эсеровского Исполкома Петроградского Совета разделили свои роли. Первым выступил Шапиро и призвал съезд поддержать всемерно коалиционное Временное правительство.

Потом на трибуну поднялся «народный социалист» Станкевич — будущий комиссар Временного правительства при ставке. В длинной, выспренней речи он потребовал от солдат новых жертв и страданий во имя человечества. Закончил высокопарно:

— Русская демократия добывает мир с оружием в руках!

Станкевич в определенной степени сгладил неловкость после явно неудачной речи Брусилова. Тщательно подобранное большинство в зале аплодировало ему долго и организованно.

И вдруг в зале воцарилась настороженная тишина. Это председательствующий эсер Дашевский с явной неохотой предоставил слово делегату от большевиков — прапорщику Крыленко. С любопытством разглядывал Киквидзе лобастого человека с короткой бородкой, одетого в изрядно потрепанную солдатскую гимнастерку с помятыми офицерскими полевыми погонами. По сравнению с щеголеватым Станкевичем Крыленко выглядел совсем неказисто. Трибуна на сцене, видимо, возводилась в расчете на гвардейских гренадеров, а прапорщик был низкорослым.

Спокойно, не обращая ни малейшего внимания на язвительные смешки по этому поводу, Крыленко отошел от громоздкой постройки в сторону. Выдержка и достоинство, с которыми держался этот человек сугубо штатского обличья, сразу вызвали у Киквидзе чувство симпатии к нему. Впрочем, смешки быстро сникли.

Голос у Крыленко оказался неожиданно зычным, а логика — прямо-таки убийственной. Он камня на камне не оставил от псевдореволюционных выступлений Шапиро и Станкевича, ратовавших за возобновление на фронте активных наступательных, действий.

Легко перекрывая шиканье из первых рядов партера, Крыленко с гневом и сарказмом говорил:

— Либо господа фабриканты будут пешками в руках министров-социалистов — тогда вообще, зачем коалиционное Временное правительство, либо они не будут пешками — тогда тем более зачем они в правительстве. Единственный действенный путь — это удаление капиталистов от власти. Если они пошли на соглашение к социалистам, то только затем, чтобы отдалить момент краха всех надежд буржуазии и отдалить момент своей гибели. Коалиционное правительство — это не выход из кризиса, а усугубление его. Выход — в передаче всей власти в руки Советов!

Кто-то попытался перебить оратора — на него цыкнули, даже в этой аудитории прапорщик-большевик заставлял обманутых солдат слушать слова правды.

— Что же касается войны, то война есть и остается захватной и грабительской! Наступление ничего общего с революционной борьбой за мир и свободу не имеет и иметь не может! Путь к миру — только через революцию! Помимо буржуазии и наперекор ей!

Так закончил Крыленко свое выступление под бурные аплодисменты большевиков и сочувствующих им.

В разгар работы съезда в президиуме появился Керенский. С недоумением и разочарованием, которое он даже и не пытался скрыть, взирал Киквидзе на этого вчера еще никому не известного присяжного поверенного, капризом истории неведомо за какие достоинства словно цирковой подкидной доской вброшенного в кресло военного министра Временного правительства России.

На газетных фотографиях Керенский выглядел впечатляюще. Вблизи ничего величественного. Френч с приколотой над карманом красной розой, бриджи, ботинки с желтыми крагами делали его похожим на провинциального фата, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Лицо бледное, нездоровое, с больной кожей и опухшими красными глазами. Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, чувствовались в нем какая-то ненормальность, нервный надрыв.

Керенский говорил долго, с истерическими выкриками. Казалось, вот-вот все это кончится безумным смехом. Кончив говорить, он в изнеможении рухнул в услужливо подставленное кресло. Тот же военврач и ему накапал в стакан успокоительного. В зале стояла та же тягостная тишина, что и после выступления Брусилова. И вдруг ее нарушил чей-то безудержный, даже с всхлипываниями, смех. Смеялся Киквидзе.

— Ты что, Васо? — недоуменно спросил Еремин.

— Не могу, ты только посмотри, Кириле! — Киквидзе ткнул пальцем в сторону трибуны и снова закатился.

Тут и Кирилл приметил, что возле трибуны кроме охранника министра — худого офицера с солдатским Георгием и черной повязкой, прикрывающей левый глаз, — возникла еще какая-то странная фигура с неопределенными, но весьма объемистыми формами, облаченная в гимнастерку с унтер-офицерскими погонами и тоже Георгием. На толстых ногах — обмотки.

— Это же тетка! Ей-богу, тетка! — Киквидзе даже закрутился на месте от удовольствия. От смеха на глазах его выступили слезы.

Теперь уже гомерическим хохотом разразился весь зал. Улыбка пробежала даже по бледному лицу Брусилова.

Непонятное существо, точно, оказалось «теткой», точнее, взводным из пресловутого «ударного» женского батальона, которому Керенский лично покровительствовал.

Резолюция большевиков с требованием отказаться от наступления и заключить мир была отклонена, но голосовало за нее гораздо больше делегатов, чем предполагали устроители съезда. Среди тех, кто поднял мандат за большевистскую резолюцию, был и Василий Киквидзе, хотя и считался он тогда эсером.

В перерывах съезда Киквидзе познакомился с несколькими делегатами-большевиками. Среди них выделялся невысокий, очень красивый подпрапорщик с грустными темными глазами и аккуратно подстриженными усиками. На груди его позвякивали четыре солдатских Георгиевских креста — полный бант. Это был Медведевский — взводный командир в роте георгиевских кавалеров при штабе фронта.

С этим человеком Василию Киквидзе предстояло пройти плечом к плечу до конца отпущенных ему недолгих дней.