Ключи к декабрю

– Мы с тобой можем теперь работать заодно, – продолжал Кларенс. – Ты только прицелься, а уж удар я беру на себя. Только становись против света, так, чтобы я был большим и сильным, а дальше все пойдет как по маслу.

Бей в точку и помни, что я с тобой. Только ткни его кулаком, а уж я так ему врежу, что он об потолок треснется.

Понял?

– Д-д-да, – еле слышно пробормотал Тримбл. Пугливо покосившись через плечо, он обнаружил, что число зрителей увеличилось до десяти.

– Повернись так, чтобы я был позади, – скомандовала тень. – Сначала сам размахнись, а второй раз я тебя поддержу. Вот увидишь, какая будет разница.

Тримбл покорно повернулся к ухмыляющимся зевакам и взмахнул пухлым кулаком. Как он и ожидал, никакого удара не получилось. Он отступил на шаг и снова замахнулся, напрягая все силы. Его рука рванулась вперед, как поршень, увлекая за собой тело, и он еле удержался на ногах. Зрители захохотали.

– Видал? Что я тебе говорил? Не найдется и одного человека на десять, чтобы он знал свою настоящую силу. –

Кларенс испустил призрачный смешок. – Ну, вот мы и готовы. Может, посшибаем с ног этих типчиков, чтобы набить руку?

– Нет! – крикнул Тримбл и утер пот с багрового полубезумного лица. К зрителям присоединилось еще пять человек.

– Ладно, как хочешь. А теперь пошли в бар, и помни, что я всегда рядом с тобой.

Все больше и больше замедляя шаг, Тримбл наконец добрался до бара. Он остановился перед входом, чувствуя, как трясутся у него поджилки, а его драчливая тень торопливо давала ему последние наставления:

– Меня никто не слышит, кроме тебя. Ты принадлежишь к немногим счастливцам, которым открылся язык тьмы. Мы войдем вместе, и ты будешь говорить и делать то, что я тебе скажу. И что бы ни случилось, не дрейфь – я с тобой, а я могу свалить с ног бешеного слона.

– По-понятно, – согласился Тримбл без всякого восторга.

– Ну и чудненько. Так какого же черта ты топчешься на месте?

Тримбл открыл дверь и вошел в бар походкой преступника, поднимающегося на эшафот. Там сидела все та же компания во главе с дюжим верзилой.

Бармен взглянул на вошедшего, гаденько ухмыльнулся и многозначительно ткнул в его сторону большим пальцем. Верзила выпрямился и нахмурил брови. Продолжая ухмыляться, бармен осведомился:

– Чем могу служить?

– Зажги-ка свет, – потусторонним голосом прошипел

Тримбл, – и я тебе кое-что покажу.

Ну вот! Он отрезал себе пути к отступлению. И теперь придется претерпеть все до конца, пока санитары не вынесут его отсюда на носилках.

Бармен прикинул. В любом случае шутка обещала выйти занимательной, и он решил исполнить просьбу этого коротышки.

– Будьте любезны! – сказал он и щелкнул выключателем. Тримбл оглянулся и несколько воспрянул духом. Рядом с ним высился Кларенс, уходя под потолок, точно сказочный джин.

– Валяй, – скомандовала гигантская тень. – Приступай к делу.

Тримбл шагнул вперед, схватил рюмку верзилы и выплеснул содержимое ему в физиономию.

Верзила встал, точно во сне, крякнул, утер лицо и снова крякнул. Потом снял пиджак, аккуратно сложил его и бережно опустил на стойку. Медленно, внятно и очень вежливо он сказал своему противнику:

– Богатым меня не назовешь, но сердце у меня на редкость доброе. Уж я позабочусь, чтобы тебя схоронили поприличнее.

И могучий кулак описал в воздухе стремительную дугу.

– Пригнись! – рявкнул Кларенс.

Тримбл втянул голову в ботинки и почувствовал, как по его волосам промчался экспресс.

– Давай! – исступленно скомандовал Кларенс.

Подпрыгнув, Тримбл выбросил кулак вперед. Он вложил в это движение весь свой вес и всю свою силу, целясь в кадык верзилы. На мгновение ему показалось, что его рука пробила шею противника насквозь. Он снова ударил по шестидесятому этажу небоскреба и результат получился не менее эффектный. Верзила рухнул, как бык под обухом. Ого! И мы кое-что можем!

– Еще раз! – неистовствовал Кларенс. – Дай я ему еще врежу, пусть только встанет!

Верзила пытался подняться на ноги. На его лице было написано недоумение. Он почти выпрямился, неуверенно поводя руками и стараясь разогнуть подгибающиеся ноги.

Тримбл завел правый кулак как мог дальше, так что у него хрустнул сустав. А потом дал волю руке, целясь противнику по сопатке. Раздался чмокающий удар, точно лопнул слишком сильно надутый мяч. Голова верзилы мотнулась, грозя вот-вот отделиться от плеч, он зашатался, упал и прокатился по полу.

Кто-то благоговейно охнул.

Дрожа от возбуждения, Тримбл повернулся спиной к поверженному противнику и направился к стойке. Бармен тотчас подскочил к нему с самым почтительным видом.

Тримбл послюнил палец и нарисовал на стойке круглую рожицу.

– Ну-ка, подрисуй к ней кудряшки!

Бармен заколебался, поглядел по сторонам с умоляющим видом и судорожно сглотнул. Потом покорно облизал палец и подрисовал кудряшки.

Тримбл выхватил у него салфетку.

– Попробуй еще раз состроить мне гримасу, и с тобой вот что будет! – энергичным движением он стер рожицу.

– Да ладно вам, мистер, – умоляюще пробормотал бармен.

– А пошел ты… – Тримбл впервые в жизни употребил крепкое выражение. Он швырнул салфетку бармену, оглянулся на свою хрипящую жертву и вышел.

Когда его короткая округлая фигура исчезла за дверью, кто-то из завсегдатаев сказал:

– Это надо же! Набрался наркотиков и теперь, того и гляди, пристукнет кого-нибудь.

– Не скажи, – бармен был напуган и смущен. – По виду разве разберешь? Возьми Улитку Маккифа – он в своем весе мировой чемпион, а с виду мозгляк мозгляком. Мне этот типчик сразу не понравился. Может, он брат Улитки?

– Не исключено, – задумчиво согласился его собеседник. Верзила на полу перестал хрипеть, икнул, охнул и выругался. Перекатившись на живот, он попробовал встать.

– А теперь к директору! – со смаком сказал Кларенс.

– Нет, нет, нет, только не это! – кроткое лицо Тримбла еще багровело от недавнего напряжения. Он то и дело опасливо косился через плечо в ожидании грозной и, как он полагал, неизбежной погони. Ему не верилось, что он действительно сделал то, что сделал, и он не понимал, как ему удалось выйти из такой передряги живым.

– Я сказал – к директору, тыква ты ходячая! – раздраженно повторила тень.

– Но не могу же я бить директора! – пронзительно запротестовал Тримбл. – Эдак я за решетку попаду.

– За что бы это? – поинтересовался прохожий, останавливаясь и с любопытством разглядывая толстячка, который рассуждал вслух.

– Ни за что. Я разговаривал сам с собой… – Тримбл умолк, так как его тени очень не понравилось, что их перебили. Ему вовсе не хотелось следовать ее совету, но другого выхода не оставалось.

– Э-эй! – крикнул он вслед отошедшему прохожему.

Тот вернулся.

– Не суй нос в чужие дела, ясно? – грубо сказал

Тримбл.

– Ладно, ладно, не лезьте в бутылку, – испуганно отозвался прохожий и торопливо зашагал прочь.

– Видал? – буркнул Кларенс. – Ну, а теперь к директору. Зря мы задираться не станем, будь спок.

– Будь спокоен, – поправил Тримбл.

– Будь спок, – не отступал Кларенс. – Сначала мы поговорим. А если он не пойдет нам навстречу, ну, тогда мы прибегнем к силе. – Немного помолчав, он добавил: –

Только не забудь включить свет.

– Ладно, не забуду. – Тримбл смирился с тем, что еще до вечера угодит в тюрьму, если не в морг. С мученическим видом он вошел в подъезд и поднялся в контору.

– Добрый день!

– Хрр, – отозвался Уотсон.

Тримбл зажег свет, повернулся, поглядел, где находится его темный союзник, подошел вплотную к Уотсону и сказал очень громко:

– От свиньи я ничего, кроме хрюканья, и не жду. Разрешите привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что я сказал вам «добрый день».

– А? Что? Э-э… – Уотсон растерялся от неожиданности и испуга. – А-а! Ну конечно. Добрый день!

– То-то! И учтите на будущее.

С трудом волоча непослушные ноги, ничего не соображая, Тримбл направился к директорской двери. Он поднял согнутый палец, готовясь постучать.

– И не думай, – заявил Кларенс.

Тримбл содрогнулся, схватил дверную ручку и деликатно ее повернул. Глубоко вздохнув, он так ударил по двери, что она с оглушительным треском распахнулась, едва не слетев с петель. Директор взвился над своим столом. Тримбл вошел.

– Вы! – взревел директор, трясясь от ярости. – Вы уволены!

Тримбл повернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой злополучную дверь. Он не произнес ни слова.

– Тримбл! – закричал директор, и голос его громом прокатился по кабинету. – Идите сюда!

Тримбл снова вошел в кабинет. Плотно прикрыв дверь, за которой остались настороженные уши всей конторы, он смерил директора свирепым взглядом, подошел к стене и щелкнул выключателем. Затем описал несколько зигзагов, пока не обнаружил, в каком именно месте Кларенс вырастает до потолка. Директор следил за его маневрами, упершись ладонями в стол. Глаза на его полиловевшем лице совсем вылезли из орбит.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, и тишину нарушало только тяжелое астматическое дыхание директора. Наконец директор просипел:

– Вы напились, Тримбл?

– Мой вкус в отношении освежающих напитков обсуждению не подлежит, – категорическим тоном сказал

Тримбл. – Я пришел сообщить, что ухожу от вас.

– Уходите? – директор выговорил это слово так, словно оно было ему незнакомо.

– Вот именно. Я вашей лавочкой сыт по горло. Я намерен предложить свои услуги Робинсону и Флэнагану, –

директор вскинулся, как испуганная лошадь, а Тримбл продолжал очертя голову: – Они мне хорошо заплатят за те знания, которыми я располагаю. Мне надоело жить на эти нищенские крохи.

– Послушайте, Тримбл, – сказал директор, с трудом переводя дух. – Мне не хотелось бы терять вас, вы ведь столько лет служите здесь. Мне не хотелось бы, чтобы ваши бесспорно незаурядные способности пропадали зря, а что вам могут предложить такие мелкие мошенники, как

Робинсон и Флэнаган? Я прибавлю вам два доллара в неделю.

– Дай я ему съезжу в рыло! – упоенно предложил Кларенс.

– Нет! – крикнул Тримбл.

– Три доллара, – сказал директор.

– Ну, чего тебе стоит! Один разочек! – не отступал

Кларенс.

– Нет! – возопил Тримбл, обливаясь потом.

– Ну хорошо, я дам вам пять. – Лицо директора перекосилось. – Но это мое последнее слово.

Тримбл вытер вспотевший лоб. Пот струйками стекал по его спине, ноги подгибались…

– Мне самым наглым образом недоплачивали целых десять лет, и я не соглашусь остаться у вас меньше чем за дополнительных двенадцать долларов в неделю. Вы наживали на мне чистых двадцать, но так уж и быть – я оставлю вам восемь долларов на сигары и обойдусь двенадцатью.

– С-с-сигары?!

– Робинсон и Флэнаган дадут мне на двенадцать больше. Ну, а вы – как хотите. Но без этого я не останусь.

– Двенадцать! – директор растерялся, потом разъярился, потом задумался. В конце концов он принял решение.

– По-видимому, Тримбл, я действительно недооценивал ваши способности. Я вам дам прибавку, которую вы просите… – он перегнулся через стол и свирепо уставился на Тримбла, – но вы подпишете обязательство не уходить от нас.

– Идет. Я, так и быть останусь. – Уже в дверях он добавил: – Весьма обязан.

– Видал? – сказал Кларенс.

Ничего не ответив назойливой тени, Тримбл сел за свой стол. И, повернувшись к Уотсону, сказал голосом, который разнесся по всей комнате:

– А приятная стоит погодка.

– Хрр.

– Что? – рявкнул Тримбл.

– Очень, очень приятная, – кротко согласился Уотсон.

До самого конца рабочего дня сердце Тримбла пело, как соловьиная роща. Каким-то образом вся контора узнала подробности его объяснения с директором. И теперь в тоне тех, кто с ним заговаривал, звучало нечто новое.

Впервые в жизни ему даже не верилось! – он чувствовал, что его уважают.

Когда он убрал счетные книги и вышел из конторы, накрапывал дождь. Но это его нисколько не смутило. Холодные капли приятно освежали его разгоряченное сияющее лицо, влажный воздух пьянил, как старое вино. Презрев автобус, он бодро зашагал по мокрому тротуару. Ему рисовалось ошеломленное лицо Марты, и он принялся насвистывать веселый мотивчик.

Из-за угла впереди донесся резкий звук, словно лопнула шина. И еще, и еще, и еще. Раздался топот бегущих ног, и, завернув за угол, Тримбл увидел, что навстречу ему бегут два человека. Один опережал другого шагов на шесть, и оба держали в руках пистолеты. Когда до бегущего впереди оставалось шагов тридцать, Тримбл узнал в нем верзилу из бара!

Он похолодел. Дальше по улице слышались крики, и он сообразил, что эти двое спасаются бегством. Если верзила его узнает, он прикончит его на месте, не замедлив бега. И негде спрятаться. Негде укрыться за остающиеся считанные секунды! Хуже того – небо затягивали черные тучи, и его бесценной тени нигде не было видно.

– Кларенс! – в испуге пискнул он.

Ответа не последовало. Но его вопль привлек внимание верзилы, который, тотчас узнав его, оскалил зубы в мертвящей усмешке и поднял пистолет. От дрожащей жертвы его отделяло не более трех шагов – промахнуться на таком расстоянии было невозможно.

Тримбл ударил верзилу носком ботинка в коленную чашечку.

Он сделал это не под влиянием отчаяния, как загнанная в угол крыса. Нет, его поступок был продиктован логичным выводом, что спастись он может, только если будет действовать так, словно его исчезнувшая тень все еще рядом. И он выбросил вперед ногу, целясь в колено, вкладывая в этот пинок всю свою силу.

Верзила ввинтился головой в тротуар, словно намереваясь поглядеть, что делается в метро. При виде этого приятного зрелища Тримбл заподозрил, что его тень, возможно, все-таки находится где-то поблизости, хотя и остается невидимой. Эта мысль его ободрила.

Тем временем перед ним вырос второй беглец, глядевший на него с таким изумлением, словно он только что видел, как муравей преобразился в льва. Это был высокий долговязый субъект, и Тримблу нечего было и думать дотянуться до его кадыка. Он наклонил голову и боднул его в живот. Субъект ойкнул и услужливо согнулся пополам, а

Тримбл ударил его по кадыку. Однако тот не принял ожидаемого горизонтального положения. Его зеленоватобледное лицо покраснело от боли и злости, и он замахнулся на Тримбла рукояткой пистолета.

Но Тримбл не стал дожидаться удара. Используя прежний опыт, он втянул голову в плечи, снова выбросил ее вперед и боднул противника в солнечное сплетение.

Тот снова согнулся пополам, и Тримбл что было силы ударил его в нос.

Позади него что-то треснуло, и раскаленный вихрь царапнул мочку его левого уха. Но Тримбл не обратил на это внимания, думая только о лице, которое продолжал видеть перед собой. Там, где послышался треск, теперь раздавались грязные ругательства, кругом кричали люди, приближался топот тяжелых ног.

Тримбл ничего не слышал. Он не осознал, что его первый противник очнулся. Для него сейчас существовала только злобно оскаленная рожа перед ним. И он бил по ней что есть мочи, запрокидывал ее, пригибал книзу. Чтото жесткое и шишковатое обрушилось из пустоты на его собственную левую скулу, а затем, казалось, принялось ломать ему ребра. Но Тримбл продолжал молотить по роже, только по роже.

Его сердце плясало в груди, он уже не дышал, а хрипел, но тут между ним и ненавистной рожей мелькнуло что-то черное и продолговатое, опустилось на нее, опрокинуло вниз. Тримбл нанес еще два удара по воздуху и опустил руки, дрожа всем телом и растерянно моргая.

Постепенно у него в глазах прояснилось. Полицейский сказал:

– Мистер, хоть вы ростом и не вышли, но деретесь прямо насмерть.

Осмотревшись, Тримбл увидел, что его недавних противников со всех сторон окружили полицейские.

– Первый – это Хэм Карлотти, – продолжал его собеседник. – Мы за ним давно уже охотились. – Он окинул

Тримбла восхищенным взглядом. – Тут мы у вас в долгу.

Если вам понадобится от нас помощь, так не стесняйтесь.

Тримбл вытащил платок, прижал его к уху, потом поднес к глазам. Платок покраснел от крови. Господи, да из него кровь фонтаном хлещет! И тут Тримбл почувствовал, что его левый глаз заплыл, скула отчаянно болит, а ребра как будто все переломаны. Ну и вид у него, наверное!

– Вы можете оказать мне услугу теперь же, – сказал он. – Я еще мальчишкой мечтал прокатиться домой в полицейской машине. Так может, сейчас…

– О чем речь! – весело воскликнул полицейский. – С

удовольствием. – Он крикнул шоферу подъехавшей машины: – Надо бы подвезти этого джентльмена. Он нам здорово помог.

– Куда вам?

Тримбл удобно откинулся на спинку сиденья. Они рванулись с места, завыла сирена, машины на улицах шарахнулись в стороны. Вот это жизнь!

Солнце вырвалось из-за облаков и засияло во всю мочь. Тримбл вдруг увидел, что рядом с ним едет его тень.

– Кларенс!

– Слушаю, господин, – смиренно отозвалась тень.

– В будущем можешь все предоставлять мне.

– Хорошо, господин. Но…

– Заткнись! – скомандовал Тримбл.

– Это вы кому? – спросил шофер, удивленно поглядев на него.

– Жене, – находчиво ответил Тримбл. – Готовлюсь к бою.

Улыбаясь до ушей, шофер лихо остановил машину и проводил своего пассажира до дверей. Когда Марта открыла, он приложил руку к фуражке и сказал:

– Сударыня, ваш муж – герой!

И удалился.

– Герой! – фыркнула Марта. Скрестив могучие руки на пышной груди, она приготовилась разразиться назидательной речью, но тут ее взгляд упал на разбитую физиономию спутника ее жизни. Она выпучила глаза.

– Где это тебя так разукрасили?

Не снизойдя до ответа, Тримбл оттолкнул ее и вошел в переднюю. Он подождал, чтобы она закрыла дверь, а потом упер разбитые костяшки пальцев в бока, набычился и уставился на нее. Он был добрым человеком и не хотел причинять ей боли, но она должна была понять, что имеет дело с мужчиной.

– Марта, я уложил пару гангстеров и вышиб из директора еще двенадцать долларов в неделю. – Он замигал, а она бессильно оперлась о стену. – Много лет я терпеливо сносил твои выходки, но теперь с меня довольно: больше и не пытайся меня пилить.

– Пилить… – тупо повторила она, не веря своим ушам.

– Иначе я так тебе врежу, что ты пожалеешь, что не обзавелась парашютом.

– Гораций! – она, пошатываясь, сделала шаг к нему, вне себя от изумления. – Неужели ты способен ударить женщину?

– Еще как! – ответил он, поплевывая на ноющий кулак.

– Ах, Гораций! – Она стремительно обвила руками его шею и запечатлела на его губах звонкий поцелуй.

Черт, ну кто их разберет, женщин? Одни ценят нежность, а другие – вот как Марта – предпочитают чтонибудь погрубее. Ну, он пойдет ей навстречу!

Ухватив жену за волосы, Тримбл запрокинул ее голову, точно выбрал цель, рассчитал вес и силу и чмокнул ее так, что вокруг все зазвенело.

С торжествующей усмешкой он взглянул через плечо на свою смирившуюся тень – что она теперь скажет? Но

Кларенсу было не до него. Ведь у Марты тоже была тень.

Клиффорд САЙМАК

ВОСПИТЕЛЛЫ

Кончилась первая неделя занятий. Джонсон Дин, инспектор милвиллской школы второй ступени, в пятницу под вечер, сидя за столом, наслаждался тишиной и сознанием исполненного долга.

Тишину нарушил мускулистый белокожий тренер

Джерри Хиггинс. Он вломился в кабинет и тяжело плюхнулся в кресло.

– Ну, можете отменить состязание по регби в этом году, – со злостью проговорил он. – Прямо хоть уходи из ассоциации.

Дин отодвинул в сторону бумаги, с которыми работал, и откинулся в кресле. Луч заходящего солнца упал из окна на его пышную серебряную шевелюру и превратил ее в сверкающий ореол. Его белые, морщинистые, с голубыми прожилками руки старательно разглаживали поблекшую складку на поблекших брюках.

– Ну, что случилось? – спросил он.

– Это все Кинг и Мартин, мистер Дин. Они не хотят выступать в этом сезоне.

Дин хмыкнул сочувствующе, но как-то неискренне, словно в глубине души он был с ними заодно.

– Давайте-ка разберемся, – сказал он. – Если память мне не изменяет, в прошлом сезоне эти двое были в числе сильнейших. Кинг был защитником, а Мартин – нападающим.

Хиггинс прямо зашелся от праведного гнева:

– Да слыханное ли это дело – чтобы нападающий сам решил бросить игру? И не просто какой-нибудь рядовой игрок, а один из лучших. На нем в прошлом году буквально все держалось.

– Вы, конечно, уже беседовали с ними?

– Да я встал перед ними на колени, – ответил тренер. –

Спросил, хотят ли они, чтобы меня уволили. Спросил, может, они что затаили против меня. Сказал, что они подведут всю школу. Сказал, что без них у нас все равно что нет команды. Они не смеялись надо мной, но…

– Они и не будут смеяться, – сказал Дин. – Эти мальчики – настоящие джентльмены. По правде говоря, все наше молодое пополнение…

– Все до одного слюнтяи! – взвился тренер.

– Ну, кто как считает, – мягко возразил ему Дин. – В

моей жизни бывали периоды, когда я тоже не был склонен придавать регби такое значение, которое, казалось бы, следовало.

– Ну, это другое дело, – заметил тренер. – Когда человек становится взрослым, понятно, что игра интересует его уже меньше. Но ведь эти двое – мальчишки. Тут что-то не так. Они молодые, им бы просто землю рыть. У всех нормальных мальчишек должно быть сильно развито чувство соперничества. Но даже если этого нет, о выгоде подумали бы, что ли. Ведь всякий выдающийся регбист при поступлении в колледж…

– Нашим ребятам не нужны спортивные надбавки, –

довольно резко прервал его Дин. – Они получают больше чем стипендию.

– Да если б у нас было побольше игроков, разве бы мы так убивались по Кингу и Мартину? – застонал Хиггинс. –

Пусть бы мы не всегда выигрывали. Но все же у нас была бы команда. А то, что у нас сейчас… Мистер Дин, поймите же, с каждым годом игроков у нас все меньше и меньше. Вот сейчас у меня нет…

– Так вы говорили о Кинге и Мартине. Вы убеждены, что они не передумают?

– Знаете, что они сказали? Что регби мешает их занятиям.

Хиггинс произнес эти слова таким тоном, что они прозвучали невесть какой крамолой.

– Стало быть, придется с этим примириться, – бодрым тоном произнес Дин.

– Но это ненормально! – запротестовал тренер. – Не существует таких мальчишек, которые больше думали бы о занятиях, чем о регби. Таких мальчишек, которые бы уткнулись в книжки…

– Такие мальчишки существуют, – ответил Дин. – Да их полным-полно и здесь, в Милвилле. Если не верите, можете взглянуть на их отметки за последние десять лет…

– Н-да, они ведут себя не как мальчишки, а как взрослые люди. – Тренер покачал головой в знак того, что это выше его понимания. – Стыд-позор! Ну, если еще хоть один из старичков сделает от ворот поворот, придется воспитывать новую команду.

– Так же, как мы у себя в школе воспитываем юношей и девушек, которыми потом, может быть, будет гордиться

Милвилл.

Тренер сердито встал.

– Нам не выиграть ни у кого, – предупредил он. – Даже у Багли.

– Вот уж из-за чего я не стану расстраиваться, – философски заметил Дин.

Он спокойно сидел за столом и слышал, как шаги тренера гулко отдаются в коридоре и замирают вдали.

Но вот Дин услышал характерный посвист и дребезжанье автощетки, которая подметала лестницу. Интересно знать, куда запропастился Стаффи. Где-то шляется, конечно. Вооруженный всеми этими автощетками и автопротирателями, Стаффи был не слишком загружен уборкой. Впрочем, в свое время работы у него было по горло, он хлопотал с утра до ночи и прекрасно убирал помещения. Если б хватало рабочих рук, Стаффи уволили бы уже несколько лет назад. Но теперь не увольняли так легко, как раньше. Когда люди достигли звезд, на человеческую расу легло непосильное бремя. Стоит только начать увольнять людей, подумал Дин, как я и сам окажусь без работы.

Для него ничего не могло быть страшнее. Потому что милвиллская школа была его детищем. Он сделал ее своим детищем. Больше полувека он жил ради школы – сначала был молодым учителем-энтузиастом, потом директором, а последние пятнадцать лет инспектором.

Он отдал ей все. И она заменила ему все – жену, ребенка, семью. Она была и началом и концом. Ему было приятно и то, что сегодня пятница, и то, что начался новый учебный год, и что Стаффи бродит где-то здесь, и что нет спортивной команды – точней, почти нет.

Он поднялся из-за стола и встал у окна. По газону шла студентка; видно, она где-то задержалась и теперь торопилась домой. Дин подумал, что знает ее, хотя в сумерках плохо видел вдаль.

Он прищурился, почти уверенный, что перед ним

Джуди Чарльсон. Когда-то давно он знавал ее деда и подумал, что у девушки походка Генри Чарльсона. Он хмыкнул, углубившись в воспоминания. Насколько ему помнится, на старину Чарльсона нельзя было особо полагаться в практических вопросах. В те времена он буквально бредил турбодвигателями для старта космических кораблей.

Дин прогнал прочь мысли о прошлых днях, стремясь стереть их из памяти. Предаешься воспоминаниям – значит, старость надвигается, значит, впадаешь в детство.

И все же старина Генри Чарльсон был единственный человек в Милвилле, который когда-либо имел хоть какоето отношение к космическим кораблям. Конечно, кроме

Леймонта Стайлса.

Дин едва заметно ухмыльнулся, вспомнив Леймонта

Стайлса, его непреклонность и то, как через много лет он возвысился, к величайшему раздражению тех, кто самонадеянно предрекал, что он добром не кончит.

Конечно, теперь не осталось ни одной живой души, которая знает или знала когда-то, к чему же в конце концов пришел Леймонт Стайлс. Или к чему он приходит сейчас.

Может, в эту минуту Леймонт Стайлс шагает по улице некоего фантастического города на некой отдаленной планете, подумал Дин.

И если это действительно так и если он когда-нибудь снова вернется в родные места, кого привезет он с собой на этот раз?

Вернувшись домой в последний раз – а он и приезжалто всего однажды, – он привез Воспителл, и это было очень чудно.

Дин отвернулся от окна и опять пошел к письменному столу, сел, пододвинул к себе бумаги. Но работа не шла на ум. Такое случалось с ним нередко. Стоит только подумать о прежних временах, когда было много друзей и много интересных дел, как погружаешься в воспоминания настолько, что больше уже не можешь сосредоточиться.

Он услышал в холле знакомую поступь и отодвинул бумаги в сторону. По шаркающей походке он узнал Стаффи – видно, тот решил зайти, чтобы скоротать время.

Дин с удивлением отметил, что в глубине души он нетерпеливо ожидает предстоящую встречу. Кое-кому это могло показаться необычным, хотя на самом деле здесь не было ничего особенно странного. Немного оставалось таких, как Стаффи, тех, с кем Дин мог поговорить по душам.

Со стариками происходят чудеса, думал он. Годы ослабляют или рвут узы прежних дней. Старики умирают или уходят со сцены, или их одолевают немощи. Или же старики замыкаются в себе, в своем внутреннем мире, где ищут покоя, которого больше не могут найти во внешнем мире.

Стаффи прошлепал к двери, остановился и, прислонившись к косяку, вытер грязной рукой обвислые желтоватые усы.

– Что это с тренером? – спросил он. – Выскочил отсюда как ошпаренный.

– У него нет спортивной команды, – сказал Дин. Или он только говорит, что нет.

– Каждый сезон одно и то же, – заметил Стаффи. –

Спектакль, да и только.

– На этот раз, может быть, и вправду нет. Кинг и Мартин отказались выйти на поле.

Волоча ноги, Стаффи сделал еще несколько шагов и уселся в кресло.

– Это все Воспителлы, – заявил он. – Их работа.

Дин подался вперед.

– Что ты такое говоришь?

– Я наблюдал за ними долгие годы. На всех ребятах, которых они воспитывали или которые ходили в их дошкольную группу, лежит какая-то печать. Что-то они делают с ребятами.

– Вот еще выдумки! – сказал Дин.

– И вовсе не выдумки, – Стаффи упрямо стоял на своем. – Ты же знаешь, я без предрассудков. Только потому, что они, Воспителлы, с какой-то другой планеты… Да, скажи, ты узнал, с какой планеты они прилетели?

Дин покачал головой.

– Леймонт что-то там говорил. Может, он и рассказывал, но я никогда не слышал.

– Они какие-то необыкновенные, – сказал Стаффи, медленно поглаживая усы. У него был такой вид, будто он обдумывал каждое слово. – Но я никогда не ставил им этого в упрек. В конце концов не только они на Земле чужаки. То есть в Милвилле, конечно, только они, но ведь в разных концах Земли живут тысячи обитателей других планет.

Дин кивнул, соглашаясь с ним, но едва ли сознавая с чем же именно он согласен. Однако он ничего не сказал –

это было бесполезно. Стоит только Стаффи затеять разговор, его уже не остановишь.

– Они кажутся порядочными, – сказал Стаффи. – Не злоупотребляют ничьим доверием. Когда Леймонт уехал и оставил их здесь, они сами устроились и никогда никого не просят за них вступиться. Все эти годы они жили как порядочные – вот и все, что можно о них сказать.

– Но по-твоему, они все же что-то дали ребятам? –

спросил Дин.

– Они изменили ребят. Разве ты не заметил?

Дин покачал головой.

– Вот уж не замечал. Я знаю этих ребят много лет. Я

знал и их родителей. Как же, по-твоему, они изменились?

– Они слишком быстро развиваются, – сказал Стаффи.

– Конкретнее, – отрезал Дин. – Кто их развивает, что значит «слишком быстро»?

– Да эти Воспителлы уж очень развивают детей. В томто и беда. Здесь у нас школа второй ступени, и ребята совсем как взрослые.

Откуда-то снизу донеслось унылое жужжанье автощетки. Стаффи вскочил на ноги.

– Это подметалка. Держу пари, она опять застряла в дверях.

Он повернулся к выходу и бодрой трусцой рванулся вперед, волоча ногу.

– У, дурацкая машина! – рявкнул он, хлопнув дверью.

Дин опять пододвинул к себе бумаги и взял карандаш.

Уже поздно, нужно кончать работу.

Но он не видел бумаг. Вместо этого со стола на него смотрели маленькие лица, их было много, большеглазые,

серьезные, со взглядом, к которому трудно подобрать определение.

Ему был знаком этот взгляд – так из детских лиц проглядывает зрелость.

Они слишком быстро развиваются!

– Нет, – сказал Дин сам себе. – Нет, этого не может быть!

Однако очевидным подтверждением этому была высокая успеваемость, необычно большое число стипендиатов, пренебрежение к спорту. И кроме того, отношение к жизни в целом. И отсутствие преступности среди подростков

– долгие годы милвиллцы гордились тем, что преступность у них сходит на нет. Дину вспомнилось, что несколько лет назад его просили написать об этом статью в журнал, посвященный вопросам воспитания.

Покопавшись в памяти, он вспомнил, что же такое он записал в той статье, – о том, как родители должны осознать, что ребенок не последняя спица в колеснице, а полноправный член семьи, о роли, которую играла в Милвилле церковь; о том, что в школах нужно делать особый упор на социальные науки.

– Разве я не был прав? – спросил он сам себя. – Разве это не так, разве тут что-то другое или кто-то другой?

Он пытался сосредоточиться на работе, но не мог. Он был выбит из колеи. Перед его глазами так и стояли улыбающиеся лица. Они вглядывались в него.

Наконец он сунул бумаги в ящик и поднялся из-за стола. Надел видавшее виды пальто, водрузил на седую голову старую, помятую фетровую шляпу.

На первом этаже он увидел Стаффи, загонявшего на ночь последнюю автощетку в каморку. Стаффи был полон возмущения.

– Зацепиться за калорифер! – негодовал он. – Да если б я чуть замешкался, она бы сломала всю ходовую часть. –

С досады он покачал головой. – Они, эти машины, хороши, только когда все в порядке. А случись что-нибудь –

сразу паника. По старинке-то лучше, Джон.

Когда последняя машина вперевалку вползла в каморку, Стаффи со злостью захлопнул за ней дверь.

– Стаффи, ты хорошо знал Леймонта Стайлса? – спросил Дин.

Стаффи покрутил усы, как бы обдумывая ответ.

– Да, хорошо. Ведь мы с ним были сверстниками, а ты немного постарше. Ты был заводилой.

Дин неторопливо склонил голову.

– Да, я помню, Стаффи. Только такие чудаки, как мы с тобой, и остались в нашем старом городе. Сколько народу уехало!

– Леймонт уехал в семнадцать лет. Зачем ему было оставаться? Его старуха померла, старик с утра до ночи пил горькую, а Леймонт уже пару раз побывал в переделках. И все в один голос говорили, что из Леймонта не выйдет ничего путного.

– Легко ли мальчишке, когда весь город восстает против него?

– Что верно, то верно, – отозвался Стаффи. – Никто не был на его стороне. Уезжая, он мне сказал, что когданибудь вернется и покажет им, кто он такой. Но я – то думал, что он хвастается. Ну, как это обычно делают ребята, знаешь, чтобы подбодрить самих себя.

– Как ты ошибся! – сказал Дин

– Уж дальше некуда, Джон.

Потому что, пробыв на чужбине больше тридцати лет, Леймонт Стайлс вернулся, вернулся в старый, овеянный бурями дом на Мейпл-стрит, в пустой дом, который ждал его все эти одинокие годы; он вернулся старый, хотя ему едва исполнилось пятьдесят, большой и сильный, хотя волосы у него теперь были белее снега, а кожа, обожженная чужими солнцами, стала дубленой; вернулся после долгих скитаний от одной далекой звезды к другой.

Но Милвилл для него не был своим. Город помнил его, а он забыл город. Годы, проведенные в чужих краях, исказили его представление о родном городе, и то, что он помнил о нем, скорее походило на сказку, которую породили годы, заполненные думами о прошлом, тоской и ненавистью.

– Мне надо идти, – сказал Дин. – У Керри, наверное, ужин готов. Она не любит, когда на столе стынет.

– Спокойной ночи, Джон, – сказал Стаффи

Когда Дин закрыл за собой дверь и пошел вниз по улице, солнце почти село. Он не предполагал, что уже так поздно. Керри обидится на него и накричит.

Дин что-то пробурчал себе под нос. Керри была несравнима ни с кем.

Она не жена – у него никогда не было жены. Не мать и не сестра – обе они умерли. Просто домоправительница, преданно служившая ему долгие годы, немножко жена, немножко сестра, а иногда даже и мать.

В привязанностях человека есть нечто странное, подумал Дин. Они ослепляют, связывают, делают человека таким, каков он есть. Это они помогают ему выполнять свой долг, с их помощью он достигает вершин, хотя эти вершины временами бывают серыми, бледными и очень неброскими.

Ничего похожего на ярко блистающие вершины Леймонта Стайлса, который шагнул на Землю со звезд и привез с собой эти три странных создания, которые стали сидеть с ребятишками. Привез их, устроил в своем доме на

Мейпл-стрит, а потом через год-другой опять отправился к звездам, оставив Воспителл в Милвилле.

Чудно, что их провинциальный городок так спокойно принял эти экзотические создания. Еще чудней, что матери Милвилла в свое время вверили детей заботам чужаков.

Заворачивая за угол на Линкольн-стрит, Дин встретил женщину с маленьким, всего по колено ей, мальчуганом.

Он увидел, что это была Милдред Андерсон, вернее, когда-то она была Милдред Андерсон, но потом вышла замуж, и он, хоть убей, не мог вспомнить ее нынешней фамилии. Занятно, как быстро взрослеет молодежь, подумал он. Казалось, Милдред кончила школу от силы два года назад; но в глубине души он знал, что ошибается, –

прошло уже больше десятка лет.

Он коснулся своей шляпы.

– Добрый вечер, Милдред. Ого, как вырос твой мальчик!

– Я хозю в гьюпу, – пролепетал ребенок.

Мать уточнила:

– Он говорит, что ходит в группу. Он этим так гордится.

– Конечно, в дошкольную группу?

– Да, мистер Дин. Воспителлы. Они такие милые. И

так хороши с ребятами. Да к тому же плата. Точнее, никакой платы. Просто приносите им букет цветов или флакончик духов, или хорошую картинку, и они довольны.

Они решительно отказываются брать деньги. Я не могу этого понять. А вы, мистер Дин?

– Да, – ответил Дин. – И я не могу.

Он уже позабыл, какой болтушкой была Милдред.

Сейчас он вспомнил, что был период, когда ее за это прозвали Трещоткой.

– Я иногда думаю, – сказала она торопливо, будто боясь что-то упустить, – что мы, люди, здесь, на Земле, слишком большое значение придаем деньгам. А вот Воспителлы, кажется, вообще не знают, что такое деньги, или если и знают, то не обращают на них никакого внимания.

Словно это что-то совсем незначительное. Я понимаю, что такие расы тоже существуют. Это наводит на размышления, верно, мистер Дин?

Теперь он вспомнил еще об одной ужасной особенности Милдред – каждый речевой период она неизбежно заканчивала вопросом.

Он и не пытался ответить ей. Он знал, что ответа не ждут.

– Мне надо идти, – сказал он. – Я и так уже опоздал.

– Мне было очень приятно вас повидать, мистер Дин, –

проговорила Милдред. – Я так часто вспоминаю школьные денечки, и иногда мне кажется, что прошли долгие годы, а иногда – будто это было вчера и…

– Правда, это очень приятно, – сказал Дин, приподнявши шляпу, и припустил чуть не бегом.

– Недостойное зрелище, когда среди бела дня на людной улице тебя обращает в бегство болтливая женщина, –

проворчал он себе под нос.

Подойдя к дому, он услышал сердитую суетню Керри.

– Джонсон Дин, – крикнула она, едва он переступил порог, – сейчас же садитесь за стол! Все давно остыло. Сегодня вечером у меня кружок. И рук не мойте.

Дин неторопливо повесил пальто и шляпу.

– Если уж на то пошло, мне и мыть-то их не надо, –

сказал он. – У меня такая работа, что не очень-то испачкаешься.

Она засуетилась, склонившись над столом, налила ему чашку кофе, переставила на середину стола бутылку пива.

– Ведь сегодня вечером у меня кружок, – сказала она, делая особое ударение на этих словах, чтобы ему стало стыдно за опоздание. – Я и посуду мыть не буду. Оставьте ее на столе. Когда приду – вымою.

Дин покорно уселся за стол.

Он и сам не понимал, в чем тут дело, но, бессознательно выполнив требование Керри, вдруг ощутил уверенность в себе. Она заглушила глодавшие его беспокойство и ростки страха, которые чуть было не оплели его, хотя он сам не отдавал себе в этом отчета.

Керри прошла через жилую комнату, непреклонно водрузив шляпу на непреклонную голову, с видом женщины, которая опаздывает на заседание кружка не по своей вине.

Она поспешила к двери.

– Вам больше ничего не надо? – спросила она, окинув быстрым взглядом стол.

– Ничего. – Он хмыкнул. – Желаю хорошо провести время в кружке. Собрать как можно больше сплетен.

Это была его излюбленная колкость, и хотя он знал, что Керри будет взбешена – выходка и впрямь была детской, – удержаться не мог.

Керри бросилась вон из комнаты, и он услышал, как она нарочито громко застучала каблуками.

С ее уходом в доме воцарилась гнетущая тишина, и когда Дин сел за стол, комнату окутал глубокий сумрак.

Цел и невредим, подумал он, старина Джонсон Дин, учитель, цел и невредим в доме, который построил еще его дед – сколько же лет назад? Теперь он кажется несовременным с его комнатами, расположенными на одном уровне, с камином, выложенным кирпичом, с двойным гаражом, пристроенным к дому, и с большим пнем перед окнами.

Невредим и одинок.

Невредим, несмотря на угрозу, на подкравшуюся к нему тревогу, такую незаметную, что ее и распознать нельзя.

Он покачал головой.

Но вот одиночество – другое дело. Это можно объяснить. Молодые и очень старые всегда одиноки, подумал он. Молодые – потому, что еще не установили связей с обществом, а старые – потому, что уже разорвали их.

Общество состоит из разных слоев, сказал он себе, из разных слоев и прослоек и делится на группы по возрасту, роду занятий, образовательному цензу и финансовому статусу. И это еще не все. Такое деление можно продолжать до бесконечности. Было бы интересно, если б у кого-то хватило времени создать таблицу расслоения человечества. В законченном виде – если это только вообще возможно – такая таблица стала бы потрясающим документом. Он кончил ужинать и тщательно вытер рот салфеткой.

Встал из-за стола, крадучись пошел по объятому тьмой помещению.

Он знал, что надо хотя бы собрать тарелки и навести порядок на столе. По совести говоря, посуду следовало бы вымыть. Он своим опозданием причинил Керри столько хлопот! Но он не мог заставить себя приняться за работу.

Никак не мог. Он цел и невредим, но он все еще не пришел в себя.

Теперь он понял, что бессмысленно оттягивать это дело, бессмысленно увертываться от страха, который его изводит. Он понимал, с чем ему придется столкнуться, если только до этого дойдет дело.

Конечно, у Стаффи ум за разум зашел. Это не может быть правдой. Слишком уж он умничает, наверное, воображение разыгралось.

Ребята теперь такие же, как и всегда.

Разве что за последний десяток лет у них заметно улучшилась успеваемость.

Разве что, как и следовало ожидать, возросла их эрудиция.

Разве что притягательность спортивных соревнований для них уменьшилась.

Разве что здесь, в Милвилле, почти перевелись преступления.

Да еще эти торжественные детские лица с сияющими глазищами, они неотрывно глядят на него с бумаг на столе.

Он стал медленно расхаживать взад-вперед по ковру возле большого кирпичного камина, чья мертвенно-черная утроба с резким запахом сгоревшего старого ясеня казалась ему пастью, и эта пасть хохотала над ним.

Он ударил старым, слабым кулаком по дрожащей ладони.

– Не может этого быть! – твердо сказал он себе.

И все же перед лицом очевидности следовало признать, что это правда.

Дети в Милвилле взрослели, росли в интеллектуальном отношении намного быстрее, чем им было положено.

А может, здесь кроется и еще что-то.

Вдруг они растут и в каком-то качественно ином отношении, подумал он. Еще один шаг вперед из дикости, в которой пока прозябает человечество. Потому что спорт, на какой бы то ни было основе, хоть и усовершенствованный, все же остается продуктом пещерной эпохи – под различными масками человек протаскивает соперничество, временами оно прорывается в открытую именно в области спорта.

Если б он только мог поговорить с учениками, подумал он, если б он только мог как-нибудь проникнуть в их мысли, тогда, вероятно, что-то и удалось бы для них сделать.

Но это невозможно. Слишком высоки и сложны барьеры, слишком сильно забиты линии коммуникаций. Ибо он стар, а они молоды, он власть, а они его подчиненные.

Опять разные напластования отделяют их от него. Никак к ним не подойти.

Конечно, всегда можно сослаться на что-нибудь, но это может прозвучать нелепо. Однако самое главное – при случае выяснить, какие цели преследуют эти Воспителлы, и выработать свою линию поведения.

Стаффи мог ошибиться. Фантастично само предположение, что Воспителлы расставляют какие-то сети.

Особенно странно, что эти чужаки обосновались в

Милвилле солидно, как старожилы. Он был уверен, что они не пожелают подвергнуть хотя бы малейшему риску уже завоеванное ими положение – ведь все их признали, предоставили в основном самим себе и говорят о них мало. Они делают все возможное, чтобы не привлекать к себе внимания. За эти долгие годы слишком уж много чужаков нажило себе неприятности из-за того, что совали нос в чужие дела или занимались самолюбованием. Хотя если пораскинуть умом, то что с человеческой точки зрения можно счесть самолюбованием, с точки зрения чужаков представляется нормой поведения.

Этим еще сильно повезло, что у них на родине мыслящие существа внешне похожи на человека. Они на деле зарекомендовали себя прекрасными детскими воспитателями, поэтому их стали высоко ценить и с готовностью приняли в свои ряды.

Вот уже много лет они пекутся о детях Милвилла: ведь они обладают всеми достоинствами воспитателей. Некогда они организовали дошкольную группу, хотя теперь он припоминает, что в связи с этим было немало шума, поскольку Воспителлы совершенно сознательно не придерживались установленных правил обучения.

Он включил свет и подошел к полкам поискать чтонибудь для чтения. Но ни одна из книг не пробудила в нем интереса. Он провел пальцем по корешкам томов, пробежал глазами заголовки, но не нашел абсолютно ничего.

От книжкой полки он шагнул к широкому окну и выглянул наружу. Уличных фонарей еще не зажгли, но в окнах там и сям уже горел свет, и время от времени по мостовой медленно проезжала шаровидная машина, ее рыскающие фары выхватывали из тьмы то дрожащую под ветром листву, то прильнувшую к земле кошку.

Эта улица была одной из самых старых в городе; когда-то Дин знал всех ее обитателей. Он без малейших колебаний мог бы назвать их имена – Вилсон, Бекет, Джонсон, Рэндом, – но никто из них здесь больше не жил. Имена были уже не те и лица незнакомые; разные слои людей смешались, и теперь на этой улице он не знал почти никого. Молодые и очень старые – вот кто по-настоящему одинок, подумал он.

Он пошел к креслу и, держась очень прямо, сел перед зажженной лампой. И стал нервно барабанить пальцами по руке. Ему ужасно хотелось встать, но дел не было, разве что помыть посуду, а заниматься этим не хотелось

Можно пойти погулять, сказал он себе. Прекрасная мысль! Вечерняя прогулка хорошо успокаивает.

Надев пальто и шляпу, он вышел из ворот и повернул на запад.

И только пройдя больше полпути, оставив в стороне деловой район, он отдал себе отчет в том, что направляется к дому Стайлса, к Воспителлам – видно, иначе он не мог.

Он не представлял себе, что ему там делать, что он там может узнать. Никакой реальной цели он не преследовал.

Словно это была некая неведомая миссия, словно какая-то сила толкала его туда, будто у него не было выбора

Он подошел к дому Стайлса и, стоя на тротуаре, оглядел его.

Это был старый дом, окруженный тенистыми деревьями – их посадили много лет назад; двор, выходивший на улицу, весь зарос кустарником. Иногда вдруг кто-то приходил, подстригал газон, а то и подрезал зелень и приводил в порядок клумбы, чтобы отблагодарить Воспителл за заботу о детях, потому что они не брали денег.

Чудно, они совсем не берут денег, подумал Дин. Будто деньги им и не нужны, будто, если б они у них были, Воспителлы не знали бы, что с ними делать. А может, деньги им и вправду не нужны – ведь они не покупали провизии, вели один и тот же образ жизни и ни разу не болели, во всяком случае, этого никто не замечал. Может быть, временами они мерзли, хотя никогда не жаловались, но и топлива не покупали, а для уплаты налогов Леймонт

Стайлс оставил им определенную сумму – так, может, деньги им и вправду ни к чему?

Было время, когда в городе ломали голову над тем, как это Воспителлы обходятся без пищи или, во всяком случае, не покупают еды. Потом об этом перестали судачить

– жители решили, что насчет чужаков никогда ничего не узнаешь, не надо и пытаться.

И это, конечно, было правильно.

Внезапно Дин осознал, что дом Стайлса был даже старше его собственного. Он был построен не по единому плану – такие дома были в моде задолго до того, как стали делать все комнаты этажа на одном и том же уровне

Окна были занавешены тяжелыми портьерами, но в щели пробивался свет, и Дин понял, что Воспителлы у себя. Ведь они никуда не отлучались из дома, разве что нужно было присмотреть за младенцами; но в последние годы они совсем редко выходили, потому что у людей вошло в привычку оставлять детишек в их доме. Ребята у них никогда не плачут, даже самые крошечные. Им всем очень нравится бывать у Воспителл.

Он сделал еще несколько шагов, поднялся на крыльцо, позвонил.

Подождав немного, он услышал какое-то движение в доме.

Дверь отворилась, и на пороге, загораживая свет, показалась фигура одной из Воспителл. Дин уже совсем забыл их облик – ведь он их видел много лет назад.

Дин припомнил, что вскоре после того, как Леймонт

Стайлс вернулся домой, он встретил всех трех и потом время от времени то одну, то другую видел на улице издалека. Но воспоминание о них и удивление при виде их изгладились из памяти, и сейчас как будто заново, с прежней силой его поразили волшебная грация, неожиданное ощущение, будто столкнулся лицом к лицу с нежным цветком.

Лицо это, если его вообще можно было так назвать, светилось добротой, оно было слишком нежным, таким нежным, что в нем совсем не чувствовалось характера и даже индивидуальности. Удивительная кожа, румяная, словно лепестки цветка, а тело стройное до неправдоподобия, и все же оно настолько исполнено грации и гармонии,

что при виде его забываешь о хрупкости. От ее фигуры веяло милой простотой, такой наивностью, что все остальное перед этим меркло.

Нет ничего удивительного в том, что дети так любят их, подумал Дин.

– Мистер Дин, – произнесла Воспителла, – пожалуйста, войдите. Это для нас большая честь.

– Спасибо, – ответил он, снимая шляпу.

Он сделал несколько шагов и услышал, как закрылась дверь. И вдруг Воспителла снова оказалась рядом с ним.

– Пожалуйста, в это кресло, – предложила она. – Оно у нас специально для особо почетных гостей.

Все было очень просто и по-дружески, однако в этом чувствовалось что-то чужое, пугающее.

Где-то в доме послышался детский смех. Дин повертел головой, чтобы понять, откуда он доносится.

– Это из детской, – сказала Воспителла. – Я закрою дверь.

Дин погрузился в кресло, положил старую, мятую шляпу на свое костлявое колено и принялся поглаживать ее костлявыми пальцами.

Воспителла вернулась и села на пол перед Дином, села единым движением, без малейшего усилия, и у Дина создалось впечатление, будто взметнулся яркий подол, хотя на самом деле никакого подола не было

– Да, – произнесла Воспителла так, словно хотела сказать, что теперь все ее внимание приковано к Дину

Но он молчал, потому что в комнате все еще слышался смех. Даже когда дверь в детскую закрыли, все еще слышался детский смех. Он заполнял комнату, это был понастоящему счастливый, веселый, непринужденный, искренний, беспечный смех ребятишек, которые упиваются игрой.

Но мало того. Искорка детства сверкала в воздухе, и у

Дина возникло давно забытое чувство, что он вне времени, что день никогда не кончится, что о конце его даже подумать невозможно. Легкий ветерок из несбыточной страны принес с собой запах ручья, что влечет по течению флотилии опавших осенних листьев, и чуть слышное благоухание клевера и ноготков, и аромат пушистого, только что выстиранного одеяла, какие бывают на детских кроватках.

– Мистер Дин, – сказала Воспителла.

Он виновато вскинулся.

– Простите, – сказал он. – Я заслушался.

– Но ведь дверь закрыта.

– И все же в этой комнате – дети, – проговорил Дин.

– В комнате нет детей.

– Совершенно верно, – ответил он. – Совершенно верно. Но они были здесь. Он слышал их смех и топот их ног.

Здесь были дети или, по крайней мере, такое ощущение, будто они здесь есть, и будто здесь много цветов, которые на самом деле давным-давно засохли и погибли, но ощущение осталось. И ощущение красоты, красоты в разных ее проявлениях – и в цветах, и в ювелирных поделках, и в маленьких картинах, и в веселых разноцветных шарфах – вещах, которые на протяжении многих лет давали

Воспителлам вместо денег.

– Эта комната, – запинаясь, смущенно сказал он. – До чего же приятная комната. Мне здесь так хорошо.

Он почувствовал, что окунается в юность и веселье.

Если б он мог, подумалось ему, если б он только мог, он бы влился в течение этой жизни и был бы таким, как они.

– Мистер Дин, – произнесла Воспителла, – вы очень чувствительны.

– Мне очень много лет. Может быть, в этом причина, –

ответил Дин.

Комната была и старой, и старомодной, словно двухсотлетней давности – небольшой кирпичный камин, отделанный белым деревом, и сводчатые дверные проемы, и окна, от потолка до пола скрытые тяжелыми, чернозелеными занавесями с золотой нитью. Здесь царили прочно обосновавшийся комфорт и ощущение нежности, которого современная архитектура – алюминий и стекло –

никак не могла дать. В комнате кое-где виднелась пыль, было шумно, может, и грязновато, но возникало чувство, что ты дома.

– Я человек старого склада и, видимо, скоро совсем впаду в детство, – сказал Дин. – Боюсь, что для меня опять настало время уверовать в сказки и волшебство.

– Это не волшебство, – ответила Воспителла. – Это наш образ жизни, только так мы и можем жить. Согласитесь, что нам тоже хочется выжить.

– Конечно.

Он снял мятую шляпу с колена и медленно поднялся.

Теперь смех казался слабее, а топот – тише. Но ощущение юности – свежести, кипучей силы, радости – все еще наполняло комнату. Оно озарило своим сиянием всю эту старую ветошь, и сердце Дина внезапно защемило от счастья.

Воспителла все еще сидела на полу.

– Вам что-нибудь нужно, мистер Дин?

Дин мял в руках шляпу.

– Больше ничего. Кажется, я получил ответ.

Даже произнося эти слова, он не мог поверить, он знал, что невозможно поверить, будто он когда-то, стоя перед дверью этого дома, твердо считал, что до правды докопаться нельзя.

Воспителла поднялась.

– Вы придете к нам еще? Мы будем очень рады видеть вас.

– Может быть, – сказал Дин и повернулся к двери.

Вдруг на полу, вертясь, возник волчок, золотой волчок, искрящийся драгоценностями; он вбирал свет и разбрасывал вокруг себя тысячи цветных бликов, и его кружение сопровождалось мелодичным свистом – чем-то вроде музыки, запрятанной внутрь и расплавлявшей человечью душу.

Дин почувствовал, что надо уходить, хотя, сидя в кресле, он думал, что уйти невозможно. И снова донесся смех, и реальный мир куда-то уплыл, и внезапно комната наполнилась волшебным светом рождества.

Он быстро сделал шаг вперед и уронил шляпу. Он больше не знал ни своего имени, ни того, где он сейчас, ни как он попал сюда, – все это было ему безразлично. Он почувствовал, как счастье в нем бурлит и переливается через край, и он наклонился, чтобы достать волчок.

Дина отделяло от него лишь один-два дюйма, и он, наклонившись, сделал еще шаг, протянул руку – и попал ногой в дыру на старом ковре и рухнул вниз.

Волчок пропал, и рождественские огни погасли, и опять перед ним возник реальный мир. Ощущение бурлящего счастья исчезло, и в этой комнате – убежище для всех – остался лишь старик, который силился встать с пола, чтобы оказаться лицом к лицу с чужаком.

– Простите, – сказала Воспителла. – Вы почти дотянулись. Может быть, в другой раз.

Дин покачал головой.

– Нет! Только не в другой раз!

Воспителла мягко ответила:

– Мы не могли предложить вам ничего лучшего.

Дин неумело водрузил шляпу на голову и, дрожа как в лихорадке, повернулся к двери. Воспителла открыла ее, и

Дин, пошатываясь, вышел на улицу.

– Приходите еще, – произнесла Воспителла очень мягко. – В любое время.

На улице Дин остановился и привалился к дереву. Он снял шляпу и вытер лоб.

Если раньше Дин был просто потрясен, то теперь в его душу вполз страх – страх перед существами, устроенными иначе, которые едят не как люди, а по-другому, которые высасывают юность и красоту, которые пьют воду из высыхающего букета, которые отщипывают по кусочкам радость у веселящегося ребенка и даже заедают смехом.

И неудивительно, что здешние дети взрослей, чем полагается быть в их годы. Потому что чужаки лишают их ребячливости, дети для них – лишь подножный корм.

Каждому человеку, наверное, положено немало веселой беготни и детского смеха, подумал он. Иной использует не все, что ему причитается, на это может быть лимит, а другой истратит все до конца, радость уйдет, он будет взрослым, а в душе у него не останется больше ни смеха, ни удивления.

Воспителлы не берут денег. Им и ни к чему брать их, потому что деньги им не нужны. В доме у них чего только нет, чего только они не накопили за долгие годы!

И вот за все это время он первый ощутил, он первый выявил истинную сущность чужаков, привезенных домой

Леймонтом Стайлсом. Грустно было сознавать, что он первый это обнаружил. Он сказал себе, что он стар, может, потому и оказался первым. Но это были всего лишь слова, почти автоматически сорвавшиеся с губ, просто он сам себя пожалел. Однако можно было предположить и это.

Может, старикам как-то компенсируют потерю способностей? Может, когда тело слабеет и разум мутнеет, появляются некие таинственные силы, нечто вроде чутья ищейки, они словно угольки почти сгоревшей жизни?

Он всегда беспокоился о том, что стареет, сказал он себе, но кто же считает старость достоинством? Он забывал о настоящем, зато его озабоченность по поводу прошлого росла все больше и больше. Он начал впадать в детство, и сам об этом знал – может, тут и заключалась разгадка? Может, потому он видел волчок и рождественские огни?

Ему хотелось знать, что бы произошло, если бы он схватил волчок?

Он надел шляпу на затылок, оторвался от дерева и медленно побрел вверх по улице, направляясь к дому.

Что он должен сделать теперь, когда он раскрыл тайну

Воспителл, спрашивал он себя. Конечно, он мог бы побежать и растрезвонить об этом, но никто бы ему не поверил. Его бы вежливо выслушали, чтобы не ранить чувства старика, но любой житель городка счел бы это игрой воображения, и тут ничего нельзя было бы поделать. Потому что, кроме собственной непоколебимой уверенности, он не располагал бы ни единым доказательством.

Он мог бы привлечь внимание к тому, что молодежь теперь рано созревает, как сегодня днем к этому привлек его внимание Стаффи. Но он не сумеет доказать даже это, так как в конечном счете все жители городка дадут рациональное объяснение случившемуся. Даже если других причин не найдется, они это сделают из чувства родительской гордости. Но один человек не будет удивляться тому, что у его сына или дочери особенно хорошие манеры и что по развитию молодежь Милвилла стоит выше среднего уровня.

Казалось бы, родители должны заметить, им просто следовало бы задуматься над этим – ведь не могут же дети всего городка быть так хорошо воспитаны и так уравновешенны! И все же никто ничего не замечал. Перемены подкрадывались так медленно, происходили так гладко, что просто не были заметны.

Да если уж на то пошло, он и сам не заметил их, он, большую часть жизни теснейшим образом связанный с этими самыми детьми, в которых теперь находит так много удивительного. А если уж и он не заметил, то как можно ждать, чтобы это сделал кто-то другой? Болтливому старику, вроде Стаффи, который лезет куда не нужно, остается только чесать языком.

В горле у него пересохло и засосало под ложечкой.

Больше всего ему сейчас хотелось чашечку кофе.

Он свернул на улицу, которая вела в деловую часть города, и побрел по ней, нагнув голову, как бы вступая в сражение с темнотой.

Чем все это кончится, спросил он себя. Кому нужно, чтобы дети не видели детства? Чтоб их обкрадывали? Какова цена того, что подрастающие юноши и девушки бросают игры намного раньше срока, что они прежде времени перенимают у взрослых их отношение к жизни?

Кому-то, видимо, это нужно. Дети Милвилла послушны и вежливы, к игре они подходят творчески; среди них больше нет ни снобов, ни маленьких дикарей.

Но все несчастье в том, что стоит им только задуматься над этим, как они перестают быть детьми.

Ну, а в грядущем? Будет ли Милвилл поставщиком великих государственных деятелей, ловких дипломатов, первоклассных педагогов и талантливых ученых? Может быть, да, однако, не это главное. Ведь чтобы выработать у них эти качества, детей обкрадывают, лишают детства –

вот что самое главное.

Дин оказался в деловом районе, занимавшем не больше трех кварталов, и медленно побрел по улице, направляясь к единственной в городе аптеке.

В аптеке было лишь несколько человек. Он прошел к стойке, с несчастным видом взобрался на высокий стул, надвинув на глаза мятую шляпу, и ухватился за край стойки, чтоб руки не дрожали.

– Кофе, – сказал он девушке, которая подошла принять заказ.

Она принесла кофе.

Он сделал маленький глоток, но кофе был слишком горячий. Дин уже жалел о том, что пришел.

Внезапно он почувствовал себя совсем одиноким и чужим среди блеска ламп и металла, будто он приплелся из прошлого и занял место, предназначенное для настоящего.

Он почти никогда не появлялся в деловом районе, и, наверное, поэтому у него родилось такое чувство. Еще того реже появлялся он здесь вечером; впрочем, некогда он тут бывал.

Дин улыбнулся, вспомнив, как они когда-то собирались и болтали в кружках о всякой всячине, не придавая этому особого значения.

Но теперь все кончено. Его товарищей больше нет.

Одни умерли, другие уехали, и мало кто еще способен на рискованный шаг.

Так он сидел в раздумье, понимая, что расчувствовался, но не придавая этому значения; он слишком устал и ослаб, чтобы перебороть себя.

Чья-то рука коснулась его плеча, и он в удивлении обернулся.

Перед ним стоял молодой Боб Мартин. Он улыбался, но с таким видом, будто был не совсем уверен в том, что поступает правильно.

– Сэр, мы вон там, за тем столиком, – сказал молодой

Мартин, захлебнувшись от собственной храбрости.

Дин кивнул.

– Очень приятно, – пробормотал он.

– Мы хотели узнать, может… то есть, мистер Дин, мы были бы очень рады, если бы вы присоединились к нам.

– В самом деле, весьма любезно с вашей стороны.

– Мы не имели в виду, сэр, то есть…

– Ну конечно, – сказал Дин. – Я буду очень рад.

– Разрешите перенести ваш кофе, сэр. Я не пролью ни капельки.

– Доверяю тебе, Боб, – сказал Дин, поднимаясь из-за стола. – У тебя верная рука.

– Я сейчас вам объясню, мистер Дин. Не то чтобы я не хотел играть… Просто…

Дин слегка похлопал его по плечу.

– Я понимаю. Ни к чему объяснять.

Он помедлил секунду, пытаясь сообразить, стоит ли рассказывать о том, что у него на уме.

И решился:

– Если ты не проболтаешься тренеру, я даже скажу, что согласен с тобой. В жизни бывают такие периоды, когда регби начинает казаться довольно глупой игрой.

Мартин с облегчением улыбнулся.

– Вы попали в самую точку. Вот именно.

Он пошел к их столику.

За столом сидели четверо – Рональд Кинг, Джордж

Вудз, Джуди Чарльсон и Донна Томпсон. Все хороши, подумал Дин. Будто на подбор. Он глядел, как они неторопливо потягивают содовую, стараясь растянуть удовольствие.

Они смотрели на него и улыбались, и Джордж Вудз отодвинул один из стульев, как бы приглашая Дина. Тот осторожно сел и положил шляпу на пол за своим стулом.

Боб пододвинул ему кофе.

– Вы очень добры, – сказал Дин и удивился, почему он чувствует себя скованным. В конце концов это его дети –

дети, которых он каждый день видел в школе, те, кого он лелеял и у кого пробуждал охоту к знанию, дети, которых у него самого не было никогда.

– Вы сейчас нам так нужны, – сказал Рональд Кинг. –

Мы тут говорили о Леймонте Стайлсе. Он единственный милвиллец, который побывал в космосе и…

– Вы должно быть, знали его, мистер Дин, – сказала

Джуди.

– Да, – неторопливо ответил Дин. – Я его знал, но хуже, чем Стафф. Они со Стаффом вместе провели детство.

Я был немного старше.

– Что он за человек? – спросила Донна.

Дин хмыкнул.

– Леймонт Стайлс? Он был в нашем городе козлом отпущения. Когда он учился в школе, ни денег, ни домашнего очага у него не было, он так и недоучился. Если в городе происходила какая-то заваруха, вы могли ручаться головой, что в этом замешан Леймонт. Каждый встречный и поперечный утверждал, что из Леймонта ничего путного не выйдет, а так как о нем судачили часто и долго, Леймонт, должно быть, принимал это близко к сердцу…

Он все говорил и говорил, и они задавали ему вопросы, а Рональд Кинг сходил к стойке и принес ему еще одну чашечку кофе.

От Стайлса разговор перекинулся на регби. Кинг и

Мартин повторили ему то, что сказали тренеру. Потом затронули проблемы школьного самоуправления, а потом перешли к обсуждению новой, недавно открытой теории ионного двигателя.

Дин не всегда принимал участие в разговоре; он больше слушал, задавал вопросы, и время промелькнуло незаметно.

Внезапно огни начали мигать, и Дин в изумлении поднял глаза.

Джуди, смеясь, разъяснила:

– Это сигнал к закрытию. Значит, нам пора уходить.

– Понятно, – сказал Дин. – А что, с вами частенько так бывает – я хочу сказать, часто вы сидите здесь до самого закрытия?

– Не очень, – ответил ему Боб Мартин. – В будни больно уж много задают.

– А я вот помню, когда-то давно такое со мной было, –

начал Дин, но осекся на полуслове.

Да, и впрямь давно, подумал он. И сегодня вечером –

снова!

Он окинул их взглядом – пять лиц склонились над столом. Вежливы, добры и почтительны, подумал он. Но этого мало.

В разговоре с ними Дин забыл о том, что он стар. Они принимали его просто как живое существо, а не как человека преклонных лет, не как символ авторитета. Они стали ему близки, он почувствовал, будто он один из них, а они

– это он, они сломали не только барьер между учениками и учителем, но и барьер между молодостью и старостью.

– У меня здесь машина, – сказал Боб Мартин. – Разрешите подвезти вас до дому.

Дин подобрал с пола шляпу и медленно поднялся на ноги.

– Нет, спасибо, – сказал он. – Пожалуй, я лучше пройдусь пешком. Мне нужно кое-что обдумать, а когда идешь, думается лучше.

– Приходите еще, – сказала Джуди Чарльсон. – Может, как-нибудь в пятницу вечером.

– Спасибо, – ответил Дин. – Пожалуй, я приду.

Большие дети, сказал он себе с некоторой гордостью.

Намного добрее и вежливее обычных подростков. Ни нахальства, ни снисходительности, будто они и не дети, и все же есть в них великолепие юности, и мечтательность, и честолюбие, что идут рука об руку с юностью.

Повзрослевшие прежде времени, лишенные цинизма.

А это очень важно – отсутствие цинизма.

Конечно, в их человеколюбии нет ничего дурного.

Быть может, именно этим их одарили Воспителлы взамен украденного детства.

Если они и впрямь его украли. Потому что, может, они и не крали, а просто взяли и отложили про запас.

А если это так, то Воспителлы одарили ребят новым чувством зрелости и новым ощущением равенства. И взяли у ребят другое – то, что так или иначе пропадало впустую, нечто такое, чему люди, в сущности, не находили применения, но для Воспителл это было самым главным.

Они взяли себе юность и красоту и отложили в своем доме про запас; они сохранили то, что человеческие существа могли хранить лишь в памяти. Они ловили быстротечные мгновения и удерживали их, и вот он, урожай многих лет, дом был доверху набит ими.

Леймонт Стайлс, спросил он, ведя мысленный разговор с этим человеком через долгие годы, через дальние расстояния, ты об этом знал? Какую цель ты преследовал?

Не было ли это вызовом самодовольству чопорного городка, который вынудил его стать сильным? Надеждой, уверенностью, что ни один милвиллец больше уже не скажет ни про кого из ребят, как говорили про Леймонта

Стайлса, что из этого мальчика или девочки ничего путного не выйдет.

Это, конечно, важно, но это еще не все.

Донна дотронулась до его локтя и потянула за рукав.

– Пойдемте, мистер Дин, – настойчиво звала она. –

Вам нельзя здесь оставаться.

Они все вместе направились к двери, попрощались, и он вышел на улицу, как ему показалось, немного быстрее обычного.

Это потому, что теперь он стал чуть моложе, чем был два часа назад, совершенно серьезно сказал он себе

Дин пошел быстрее и больше не прихрамывал, и совсем не устал, но боялся признаться в этом самому себе –

ведь это была мечта, надежда, поиски, в которых никто никогда не признается.

Он шел куда глаза глядят. Ему нужно было отправиться домой. Было очень поздно, давно пора в постель.

Но он не мог произнести этого слова. Не мог облечь мысль в словесную оболочку.

Он пошел вверх по улице, мимо лужайки, заросшей кустарником, и увидел, что свет все еще просачивается сквозь спущенные занавеси. «Это и Стаффи, и я сам, и старина Эйб Хокинс. Нас много…»

Дверь отворилась; на пороге стояла Воспителла, спокойная и красивая. Она нисколько не удивилась. Словно она специально ждала меня, подумал Дин.

И увидел остальных двух, которые сидели у камина.

– Пожалуйста, входите в дом, – предложила Воспителла. – Мы очень рады тому, что вы решили вернуться. Все дети ушли. Давайте поговорим в тишине и покое.

Он вошел и снова сел в кресло и аккуратно положил шляпу себе на колено.

Еще раз дети пробежали по комнате, и он почувствовал себя вне времени и пространства и услышал смех.

Он сидел в кресле и думал, покачивая головой, а Воспителлы ждали.

Трудно, думал он. Трудно найти нужные слова.

И вновь, как много лет назад, он почувствовал себя учеником, которого учитель вызвал отвечать урок.

Они все еще ждали, но они были терпеливы; надо дать ему время.

Он должен сказать обо всем как следует. Он должен добиться того, чтобы они поняли. Он не может просто сболтнуть что придется. Его слова должны прозвучать естественно и в то же время быть логичными.

«Но как сделать, чтобы в них была логика?» – спросил он себя.

В том, что старики, подобные ему и Стаффи, нуждаются в Воспителлах, не было ни капли логики.

ДОМ ОБНОВЛЕННЫХ

Дом был нелеп. Больше того, он был тут совсем некстати. «Ну откуда он взялся?» – спрашивал себя Фредерик Грей. Ведь это их заповедный уголок. Они с Беном

Ловелом открыли его почти сорок лет назад и с тех пор всегда сюда ездили и ни разу ни души не встречали.

Он стоял на одном колене и машинально ударами весла удерживал каноэ на месте, а блестящая, по-осеннему темная вода бежала мимо, унося завитки пены с водопада, что шумел в полумиле впереди. Гул водопада слабо доносился до Грея еще когда он ставил машину и снимал с ее крыши каноэ и все те полчаса, пока он плыл сюда, и прислушивался, и бережно откладывал голос водопада в памяти, как откладывал все остальное ведь это в последний раз, больше он сюда не приедет.

Могли бы и подождать, подумал он с беззлобной горечью. Могли бы подождать, пока не закончится его путешествие. А теперь все испорчено. Он уже не сможет вспоминать речку, не вспоминая заодно и этот нахальный дом.

Речка будет вспоминаться не такой, какой он знал ее почти сорок лет, а непременно вместе с домом.

Здесь никогда никто не жил. Никому бы в голову не пришло здесь поселиться. Никто сюда и не заглядывал.

Эти места принадлежали только им с Беном.

А теперь вот он, дом, стоит на холме над рекой, весь белый, сверкающий в раме темно-зеленых сосен, и от места их обычной стоянки к нему ведет чуть заметная тропинка.

Грей яростно заработал веслом и повернул свое суденышко к берегу. Каноэ уткнулось носом в песок. Грей вылез и втащил его повыше, чтобы не снесло течением.

Потом выпрямился и стал разглядывать дом.

Как сказать об этом Бену? И надо ли рассказывать?

Может быть, в разговоре с Беном про дом лучше не упоминать? Нелегко сказать тому, кто лежит в больнице и скорей всего оттуда уже не выйдет, что у него украли изрядный кусок прошлого. Ведь когда близок конец, почему-то начинаешь дорожить прошлым, подумал Грей. По правде говоря, оттого-то ему и самому так досадно видеть дом на холме.

Хотя, может, было бы не так досадно, не будь этот дом смехотворно нелеп. Уж очень он тут некстати. Будь это обычное загородное жилище, деревянное, приземистое, с высоченной каменной трубой – ну, еще туда-сюда. Тогда бы он не резал глаз, по крайней мере, старался бы не резать. Но ослепительно белое здание, сверкающее свежей краской, – это непростительно. Такое мог бы учинить молокосос-архитектор в каком-нибудь сверхмодном новом квартале, на голом и ровном месте, где все дома точно прилизанные близнецы. Там этот дом был бы приемлем, а здесь, среди сосен и скал, он нелеп, оскорбителен.

Грей с трудом наклонился и подтянул каноэ еще выше на берег. Достал удочку в чехле, положил наземь. Навьючил на себя корзинку для рыбы, перекинул через плечо болотные сапоги.

Потом он подобрал удочку и медленно стал подниматься по тропе. Приличия и чувство собственного достоинства требовали, чтобы он дал о себе знать новым обитателям холма. Не прошагать же мимо по берегу, ни слова не сказав. Это не годится. Но пусть не воображают, будто он спрашивает у них разрешения. Нет, он ясно даст им понять, что ему здесь принадлежит право первенства, а затем сухо сообщить, что приехал в последний раз и впредь больше их не потревожит

Подъем был крутой. Что-то в последнее время даже маленькие пригорки стали круты, подумалось ему. Дышит он часто и неглубоко, и колени гнутся плохо, все мышцы ноют, когда стоишь в каноэ и гребешь.

Может, глупо было пускаться в это странствие одному.

С Беном бы – дело другое, тогда они были бы вдвоем и помогали друг другу. Он никому не сказал, что собирается поехать, ведь его стали бы отговаривать или, того хуже, набиваться в попутчики. Стали бы доказывать, что человеку под семьдесят нельзя затевать такое путешествие в одиночку. А путешествие, в сущности, вовсе не сложное.

Каких-нибудь два часа машиной от города до поселка под названием Сосенки и еще четыре мили заброшенной дорогой лесорубов до реки. А потом час на каноэ вверх по течению. Здесь, чуть повыше водопада, они с Беном издавна раскидывали лагерь.

Поднявшись до середины холма, он остановился перевести дух. Отсюда уже виден водопад – кипящая белая пена и облачко легчайших брызг; в нем, когда солнечный свет падает как надо, играют радуги.

Грей стоял и смотрел на все это – на темную хвою сосен, на голый склон скалистого ущелья, на золотое и алое пламя листвы – от ранних заморозков она уже полыхала праздничными осенними кострами.

Сколько раз, думал он, сколько раз мы с Беном удили рыбу там, за водопадом? Сколько раз подвешивали над огнем котелок? Сколько раз прошли на веслах вверх и вниз по реке?

Славное это было житье, славно они проводили время вдвоем, два скучных профессора скучного захолустного колледжа. Но всему приходит конец, ничто не вечно. Для

Бена все это уже кончилось. А после сегодняшней прощальной поездки кончится и для него.

И снова кольнуло сомнение: правильно ли он решил?

В «Лесном приюте» люди словно бы и отзывчивые, и надежные, и его уверяли, что там он окажется в подходящей компании: среди удалившихся на покой учителей, одряхлевших счетоводов, короче, среди отставной интеллигенции. И все-таки в нем шевелились сомнения.

Конечно, будь жив Клайд, все сложилось бы иначе.

Они были друзьями, нечасто отец и сын бывают так близки. Но теперь он совсем один. Марты давно уже нет в живых, а теперь не стало и Клайда, и он один как перст.

Если рассуждать трезво, похоже, что «Лесной приют»

– самый лучший выход. О нем будут заботиться, и можно будет жить так, как он привык… Или почти так. Ну, ладно, пока он еще справляется и сам, но недалеко то время, когда понадобится чья-то помощь. Быть может, «Лесной приют» и не идеальный выход, а все же это выход. Надо подумать о будущем, – сказал он себе – потому и договорился с «Лесным приютом»

Он немного отдышался и вновь стал подниматься в гору, пока тропа не привела на небольшую ровную площадку перед домом.

Дом был новехонький, еще новее, чем показалось сперва. На Грея как будто даже пахнуло свежей краской.

А кстати, непонятно, как же сюда доставляли материалы для строительства? Дороги никакой нет. Можно было бы все подвозить на грузовиках по заброшенной дороге лесорубов, а потом по реке от того места, где он поставил машину. Но тогда в лесу остались бы следы недавнего движения, а их нет. Все так же, как прежде, вьются в густом молодняке две колеи, между ними все заросло травой. А если материалы подвозили по воде, должен быть какой-то спуск, но и тут ничего такого не видно, одна еле заметная тропинка, по которой он сейчас поднялся. Меж тем непогода и молодая зелень не успели бы скрыть все следы, ведь еще весной они с Беном приезжали сюда на рыбалку, а тогда этого дома не было и в помине.

Грей неторопливо пересек площадку, потом дворик, откуда открылся вид на реку и на водопад. Подошел к двери, нажал кнопку, и где-то в глубине дома зазвенел звонок. Он подождал, но никто не вышел. Он снова позвонил. Опять донесся звонок, и он ждал – вот сейчас послышатся шаги, – но никто не шел. Грей поднял руку и постучал – едва он коснулся двери, она подалась внутрь и распахнулась перед ним.

Он смутился, ему вовсе не хотелось вторгаться в чужой дом. Может быть, вновь затворить дверь и тихонько уйти? Но нет, он не желает действовать крадучись, как вор.

– Эй! – окликнул он. – Есть тут кто-нибудь?

Сейчас к нему выйдут, и он объяснит, что не открывал дверь, она сама отворилась, когда он постучал.

Но никто не выходил.

Минуту-другую он стоял в нерешительности, потом шагнул в прихожую – сейчас он дотянется до ручки и захлопнет дверь.

Тут он увидел гостиную: новый ковер на полу, хорошая мебель. Конечно, здесь живут, просто сейчас никого нет дома. Ушли ненадолго, а дверь не заперли. Впрочем, подумал он, в этих краях никто не запирает дверей. Незачем.

Выкину все это из головы, пообещал он себе. Надо забыть про этот дом, хоть он и испортил всю картину, и власть порыбачить, а под вечер спуститься по реке к машине и отправиться восвояси. Ничто не должно отравить ему этот день.

Он решительно зашагал по высокому берегу мимо водопада к хорошо знакомой заводи.

Денек выдался ясный, тихий. Солнце так и сияло, но в воздухе чувствовалась прохлада. Впрочем, еще только десять. К полудню станет по-настоящему тепло.

Совсем повеселев, Грей шагал своей дорогой. К тому времени, когда водопад остался в миле позади и он, натянув болотные сапоги, ступил в воду, он уже окончательно позабыл про злосчастный дом.

Беда стряслась перед вечером.

Он вышел на берег, отыскал подходящий камень, сидя на котором можно будет с удобством перекусить. Бережно положил удочку на прибрежную гальку, полюбовался на трех форелей вполне приличного размера, трепыхающихся в корзинке. И, развертывая сандвичи, заметил что небо хмурится.

Пожалуй, надо бы двинуться в обратный путь пораньше, сказал он себе. Нечего ждать, пока погода вконец испортится. Провел три отличных часа на реке – и хватит с тебя.

Он доел сандвич и мирно посидел на камне, вглядываясь в плавно бегущую мимо воду и в крепостную стену соснового бора на другом берегу. Надо получше все это запомнить, думал он, закрепить в памяти прочно, навсегда. Чтоб было о чем вспомнить после, когда больше уже не придется ездить на рыбалку.

Нет, все-таки еще полчасика он побудет у реки. Нужно забросить удочку немного ниже по течению, там поперек реки, почти до середины ее, протянулось упавшее дерево.

Уж наверно, там, под деревом, затаилась форель и ждет.

Он тяжело поднялся, подобрал удочку, корзинку и ступил в воду. Поскользнулся на замшелом камне, которого сверху совсем не было видно, и потерял равновесие.

Острая боль резнула щиколотку, он рухнул в мелководье, не сразу ему удалось пошевелиться и приподняться.

Нога, соскользнув с камня, попала между двумя глыбами на дне и застряла в узкой щели. Ее стиснуло, неестественно вывернуло, и в ней нарастала упрямая, неотступная боль.

Сжав зубы, чтобы не кричать, Грей кое-как высвободил ногу и выбрался на берег.

Он попробовал встать, но вывихнутая нога не держала его. При первой же попытке она подвернулась, и жгучая боль каленым железом пронизала ее до самого бедра.

Он сел и медленно, осторожно стянул сапоги. Щиколотка уже начала опухать, она была вся красная, воспаленная.

Грей сидел на усыпанном галькой берегу и раздумывал. Как быть?

Идти он не может, придется ползком. Сапоги, удочку и корзинку надо оставить, они только свяжут ему руки.

Лишь бы доползти до каноэ, а там уж он доплывет до того места, где оставил машину. Но потом лодку тоже придется бросить, ему не взгромоздить ее на крышу машины.

Лишь бы сесть за руль, тогда все будет хорошо, машину-то он вести сумеет. Помнится, в Сосенках есть врач.

Как будто есть, а может, это ему только кажется. Но, во всяком случае, можно будет договориться, чтобы ктонибудь пошел и забрал удочку и каноэ. Может, это и глупо, но он просто не в силах отказаться от удочки. Если ее сразу же не подобрать, ее отыщут дикобразы и загубят.

Этого никак нельзя допустить. Ведь эта удочка – часть его самого.

Он сложил все свои пожитки – сапоги, корзинку с рыбой и удочку – аккуратной кучкой на берегу, так, чтобы они сразу бросились в глаза всякому, кто согласится за ними сходить. Посмотрел в последний раз на реку и пополз.

Это был долгий и мучительный способ передвижения.

Как ни старался Грей, не удавалось уберечь ногу от толчков, и от каждого толчка все тело пронизывала боль.

Он хотел было смастерить себе костыль, но тут же раздумал: перочинным ножиком, да еще затупившимся, много не наработаешь, а другого инструмента не нашлось.

Он полз медленно, то и дело останавливался передохнуть. Оглядывал больную ногу – от раза к разу она все сильней распухала и делалась уже не красной, а багровой.

И вдруг – поздновато, пожалуй, – он со страхом сообразил, что предоставлен на волю судьбы. Ни одна живая душа не знает, что он здесь, ведь он никому ни слова не сказал. Если не выбраться своими силами, пройдет немало дней, покуда его хватятся.

Экая чепуха! Он прекрасно управится. Хорошо, что самая трудная часть пути оказалась вначале. Как только он доберется до каноэ, можно считать, дело сделано.

Вот если бы только ползти подольше. Если б не приходилось так часто останавливаться. В былые времена он прополз бы это расстояние без единой передышки. Но с годами становишься стар и слаб. Куда слабее, чем думал.

Он опять остановился отдохнуть и услышал, как шумят сосны: поднялся ветер. Заунывный шум, даже пугающий. Небо совсем заволокло тучами, все окутал какой-то зловещий сумрак.

Подстегиваемый смутной тревогой, он попытался ползти быстрее. Но только стал еще скорей уставать и жестоко ушиб больную ногу. Пришлось снова замедлить ход.

Он поравнялся с водопадом, миновал его, ползти вниз по отлогому косогору стало немного легче, и тут на вытянутую руку шлепнулась первая капля дождя.

А через минуту уже хлестал ледяными струями яростный ливень.

Грей мгновенно промок, холодный ветер пробирал насквозь. Сумрак сгущался, сосны стоном стонали, разыгрывалась настоящая буря, по земле побежали ручейки.

Он упрямо полз. От холода застучали зубы, но он сердито стиснул челюсти – этого еще не хватало!

Он уже одолел больше половины пути к каноэ, но дорога словно стала длиннее. Он продрог до костей, а дождь все лил, и вместе с ним наваливалась свинцовая усталость.

Дом, подумал он. Можно укрыться в том доме. Меня впустят.

Он не смел себе сознаться, что прежняя цель – доползти до каноэ и проплыть на нем до того места, где осталась машина, – стала немыслимой и недостижимой.

Впереди сквозь сумрак непогоды пробился свет. Это, конечно, в доме. Хозяева, кто бы они ни были, уже вернулись и зажгли свет.

Он полз долго, много дольше, чем рассчитывал, но, напрягши последние силы, все-таки дотащился. Переполз через дворик, у самой двери, цепляясь за стену и упираясь здоровой ногой, кое-как ухитрился подтянуться и встал.

Нажал кнопку, в глубине дома зазвенел звонок, и Грей стал ждать – сейчас послышатся шаги.

Никто не шел.

Что-то тут не так. В доме горит свет, должен же там кто-то быть. А тогда почему никто не отзывается?

За спиной еще громче и грозней прежнего шумел лее, и тьма сгущалась. С леденящей злобой свистал и хлестал дождь.

Грей застучал кулаком в дверь, и она, как утром, распахнулась перед ним, дворик залило светом из прихожей.

– Эй, послушайте! – закричал он. – Есть кто дома?

Никакого ответа, ни звука, ни шороха.

Он мучительно напрягся, на одной ноге перепрыгнул через порог и остановился. Позвал еще и еще, но никто не откликался.

Нога подломилась, и он повалился на пол, но, падая, успел вытянуть руки и смягчить удар. Потом медленно, с трудом пополз в сторону гостиной.

Позади раздался какой-то слабый звук. Грей обернулся

– входная дверь закрывалась. Закрывалась сама собой, никто ее не трогал. Он смотрел как завороженный. Дверь плотно затворилась. В тишине громко щелкнул замок.

Странно это, смутно подумалось ему. Странно, что дверь отворяется, будто приглашает войти. А когда войдешь, сама преспокойно затворяется.

Но это неважно, бог с ней, с дверью. Важно, что теперь он в доме, а леденящая ярость бури осталась там, за стенами, во тьме. Его уже обволакивало теплом, он понемногу согревался

Осторожно, оберегая от толчков больную ногу, он по ковру дополз до кресла. Подтянулся кверху, кое-как повернулся и сел поглубже, откинулся на мягкую спинку, вытянул ногу.

Наконец-то он в безопасности. Теперь ни дождь, ни холод не страшны, а рано или поздно кто-нибудь придет и поможет вправить вывих.

Непонятно, где же все-таки хозяева. Навряд ли в такую погоду бродят под открытым небом. И, наверно, они были здесь совсем недавно, ведь свет в окнах вспыхнул, когда уже стемнело и началась буря.

Он сидел не шевелясь, пульсирующая боль в ноге стала глуше, почти отпустила. Как хорошо, что в доме так тихо, так тепло и спокойно!

Он неспешно, внимательно осмотрелся

В столовой накрыт стол к обеду, от серебряного кофейника идет пар, поблескивает фарфоровая супница и блюдо под крышкой. Доносится запах кофе и какой-то снеди. Но прибор только один, словно обед ждет только одного человека.

За открытой дверью видна другая комната, должно быть, кабинет. Висит какая-то картина, под нею – солидный письменный стол. По стенам, от пола до самого потолка, тянутся книжные полки, но они пусты – ни одной книги.

И еще дверь ведет в спальню. Постлана постель, на подушке – сложенная пижама. У изголовья на ночном столике горит лампа. Все приготовлено, кажется, постель только и ждет, чтобы кто-то в нее улегся.

Но есть в этом доме что-то непостижимое, какая-то неуловимая странность. Все равно как в судебной практике: попадется иногда такой юридический казус, чувствуешь, что кроется тут какая-то загадочная мелочь, она-то и есть ключ к делу, но она упорно от тебя ускользает

Он сидел и раздумывал об этом – и вдруг понял.

Этот дом наготове, но он еще ждет. Он словно предвкушает встречу с будущим хозяином. Он обставлен, налажен, все в нем подготовлено. Но здесь еще никто не жил. Нисколько не пахнет жильем, и в самом воздухе смутно ощущается пустота.

Да нет, что за вздор. Конечно же, здесь кто-то живет.

Кто-то зажег свет, сготовил обед, поставил на стол одинединственный прибор, кто-то включил лампочку у постели и отогнул край одеяла.

Все это совершенно очевидно, а между тем не верится.

Дом упорствует, поневоле ощущаешь, что он пуст.

Грей заметил, что по полу в прихожей и по ковру до самого кресла, где он сидит, тянется мокрый след. И на стене остались грязные отпечатки – он цеплялся за нее, когда пытался прыгать на одной ноге.

Куда же это годится – разводить грязь в чужом доме.

Надо будет потолковее все объяснить хозяину.

Он сидел в кресле, дожидался хозяина и клевал носом.

Семьдесят лет, думал он, почти уже семьдесят, и это последнее в жизни приключение. Родных никого не осталось, и друзей тоже, один только старик Бен, который умирает медленной, неприглядной смертью в крохотной больничной палате и все вокруг него чужое и неприглядное. Вспомнился давний-давний день, когда они познакомились – Бен, молодой профессор астрономии, и он, молодой профессор права. С первой же встречи они стали друзьями, тяжко будет лишиться Бена.

А может быть, он и не так тяжело переживет эту утрату, как пережил бы раньше. Ведь пройдет еще месяц, и сам он переселится в «Лесной приют». Дом престарелых.

Хотя теперь это называется иначе. Придумывают всякие красивые названия вроде «Лесного приюта», как будто от этого легче.

Впрочем, что за важность. Никого не осталось в живых, кому стало бы горько… кроме него самого, разумеется. А ему уже все равно. Ну, почти все равно.

Он вздрогнул, выпрямился, посмотрел на часы на каминной полке.

Видно, задремал или в полудреме грезил о далеком прошлом. Почти час минул с тех пор, как он в последний раз смотрел на часы, а в доме он по-прежнему один.

Обед еще стоит на столе, наверно, все уже остыло. Но может быть, кофе еще теплый.

Он подался вперед, опасливо встал на ноги. Вывихнутая щиколотка отозвалась пронзительной болью. Он снова откинулся назад, бессильные слезы проступили на глазах, потекли по щекам.

Не надо кофе, подумал он. Не хочу я кофе. Только бы добраться до постели.

Осторожно он выбрался из кресла и пополз в спальню.

Медленно, мучительно изворачиваясь, сбросил промокшую насквозь одежду и влез в пижаму, что лежала на подушке.

К спальне примыкала ванная – придерживаясь за кровать, потом за спинку стула, потом за туалетный столик, он на одной ноге допрыгал до нее.

Хоть чем-то утолить боль. Вот если бы найти аспирин, все-таки станет полегче.

Он распахнул аптечный шкафчик, но там было пусто.

Немного погодя он опять дотащился до постели, залез под одеяло и погасил лампу на ночном столике.

Он напряженно вытянулся, его трясло – таких усилий стоило забраться в постель. Смутно подумалось: что-то будет, когда возвратится хозяин и обнаружит на своем ложе незваного гостя?

А, будь что будет… Теперь уже все равно. Голова тяжелая, мутная, наверно, начинается жар.

Он лежал совсем тихо и ждал, когда же придет сон, тело постепенно осваивалось в непривычной постели.

Он даже не заметил, как огни во всем доме разом погасли.

Когда он проснулся, в окна потоками вливался солнечный свет. Пахло поджаренной ветчиной и закипающим кофе. И громко, настойчиво звонил телефон.

Он сбросил одеяло, подскочил на постели и вдруг вспомнил, что он не у себя, и эта постель – не его, и телефонный звонок никак не может относиться к нему.

На него разом обрушились воспоминания о вчерашнем, и он растерянно сел на край кровати.

Что за притча, еще телефон! Откуда тут телефон? Неоткуда ему взяться в такой глуши.

А телефон все трезвонил.

Ничего, сейчас кто-нибудь подойдет и снимет трубку.

Тот, кто там жарит ветчину, возьмет и подойдет. И при этом пройдет мимо отворенной двери, и видно будет, что это за человек, и станет понятно, чей это дом.

Грей встал. Пол холодный, наверно, где-нибудь есть домашние туфли, но неизвестно, где их искать.

Только выйдя в гостиную он вспомнил, что у него вывихнута нога.

Он в изумлении остановился, поглядел вниз: нога как нога, не красная, не багровая, и опухоли больше нет. А

главное, не болит. Можно на нее ступать, как ни в чем не бывало.

На столике в прихожей опять призывным звоном залился телефон.

– Черт меня побери, – сказал Фредерик Грей, во все глаза глядя на собственную щиколотку.

Телефон снова заорал на него.

Он кинулся к столику, схватил трубку.

– Слушаю, – сказал он.

– Это доктор Фредерик Грей?

– Совершенно верно. Я Фредерик Грей.

– Надеюсь, вы хорошо выспались.

– Как нельзя лучше. Огромное вам спасибо.

– Ваше платье все промокло и изорвалось. Мы решили, что нет смысла его чинить. Надеюсь, вы не в претензии.

Все, что было у вас в карманах, лежит на туалетном столике. В стенном шкафу есть другая одежда, я уверен, она вам подойдет.

– Помилуйте, – сказал Фредерик Грей, – вы так любезны. Но разрешите спросить…

– Отчего же, – заметил голос в трубке. – Но вы лучше поторопитесь. А то завтрак простынет.

И умолк.

– Минуточку! – закричал Грей. – Одну минуту!

В ответ слышалось только слабое гудение, линия была свободна.

Он положил трубку на рычаг, прошел в спальню и увидел под кроватью пару шлепанцев.

НАДЕЮСЬ, ВЫ ХОРОШО ВЫСПАЛИСЬ.

ВАШЕ ПЛАТЬЕ ПРОМОКЛО, МЫ ЕГО ВЫКИНУ-

ЛИ. ВСЕ, ЧТО БЫЛО У ВАС В КАРМАНАХ, МЫ ПО-

ЛОЖИЛИ НА ТУАЛЕТНЫЙ СТОЛИК.

А кто это «мы», интересно знать?

И где они все?

И как же это, пока он спал, ему вылечили ногу?

Все-таки вчера вечером он не ошибся. Дом пуст. Никого нет. И, однако, он обжитой, а как это получается – непонятно.

Он умылся, но с бритьем возиться не стал, хотя, когда заглянул в шкафчик в ванной, оказалось, что он уже не пустой. Теперь тут были и бритва, и зубная щетка с тюбиком пасты, и щетка для волос, и расческа.

Завтрак был накрыт в столовой, на столе стоял один прибор. Грея ждала яичница с ветчиной, аппетитно поджаренная картошка, томатный сок и кофе.

И никаких признаков того, кто приготовил еду и накрыл на стол.

Быть может, в этом доме о гостях заботится целый штат слуг-невидимок?

И откуда берется электричество? Может быть, тут своя станция? Возможно, берет энергию от водопада? Ну, а телефон? Может быть, это какой-нибудь радиофон? Интересно, каков радиофон с виду – такой же, как обыкновенный телефон, или другой? Кажется, ему такую штуку видеть не приходилось.

И кто же все-таки ему звонил?

Он поднялся и оглядел ждущий на столе завтрак.

– Кто бы вы ни были, спасибо вам, – громко сказал он.

– Я хотел бы вас увидеть. И чтобы вы со мной поговорили.

Но никто с ним не заговорил.

Он сел и принялся за еду – только после первого глотка он почувствовал, что голоден, как волк.

После завтрака он пошел в спальню и достал из стенного шкафа одежду. Не какой-нибудь шикарный модный костюм, но очень подходящий для рыболова.

Когда он переоделся, со стола было уже убрано.

Он вышел из дому – сияло солнце, денек выдался на славу. Видно, буря выдохлась еще ночью.

Что ж, теперь он в полном порядке, и, пожалуй, надо пойти на вчерашнее место, забрать удочку и все, что он оставил у реки. Прочее не так уж важно, но удочка слишком хороша, чтоб от нее отказаться.

Все так и лежало, аккуратно сложенное на берегу. Он нагнулся, подобрал удочку и постоял, глядя на реку.

А почему бы и нет? Возвращаться совсем не к спеху.

Раз уж он здесь, можно еще немножко порыбачить. Другого случая не будет. Ведь больше он сюда не приедет.

Он отложил удочку, сел, натянул сапоги. Выбросил из корзинки вчерашний улов и надел перевязь через плечо.

И почему только сегодня утром? Почему только еще один день? В город возвращаться незачем, и можно пока пожить в этом доме. Отчего бы не устроить себе самый настоящий праздник?

Однако быстро же он освоился, с какой легкостью готов воспользоваться случаем! Дом этот – штука загадочная, а, впрочем, ничуть не страшная. Да, конечно, он очень странный, но бояться в нем нечего.

Грей шагнул в воду, размахнулся и закинул удочку. С

пятой попытки клюнула форель. День начинался недурно.

Не переставая удить, он дошел почти до самого водопада, до того места, где течение набирало силу, и здесь вылез на берег. В корзине у него было пять рыбин, причем две изрядные.

Можно бы еще половить у стремнины с берега, но, пожалуй, не стоит. Лучше вернуться и как следует осмотреть дом. Непременно надо понять, откуда берется электричество и что это за телефон, и, наверно, еще во многом нужно будет разобраться.

Он глянул на часы – оказалось, уже позже, чем он думал. Он отцепил приманку, смотал леску, сложил удилище и зашагал вниз по тропинке.

К середине дня он закончил осмотр дома.

Ни электрические, ни телефонные провода сюда не подведены, нет и отдельной электростанции. Имеется проводка, но никаких источников электроэнергии. Телефон подсоединен к розетке в прихожей, и еще есть розетки в спальне и в кабинете.

Любопытно и другое: накануне вечером, когда он сидел в гостиной, ему виден был кабинет – картина на стене, и письменный стол, и пустые книжные полки. А сейчас полки уже не пустуют. Они прямо ломятся от книг, причем именно таких, какие он подобрал бы для себя: целая юридическая библиотека, которой позавидовал бы любой практикующий адвокат. И еще ряд полок… Сперва он решил, что это какая-то шутка, розыгрыш.

Но потом заглянул в телефонный справочник и понял, что это уже не шутка.

Никогда еще ни один человек не видывал такого справочника. Тут значились имена абонентов и номера телефонов, но адреса охватывали всю галактику!

БЕСУР, Йар, Мекбуда V – ФЕ 6–87–31.

БЕТЕН, Вармо, Полярная III – ГР 7–32–14.

ВЕТО, Элм, Рас Альгете IX – СТ 1–91–86.

Названия звезд и номера планет. Ничего другого это означать не может.

Для шутки уж чересчур бессмысленно и расточительно. Многое множество звезд названо в телефонной книге, и названия звезд – на переплетах на той полке в кабинете!

Вывод ясен, подумал он уныло, но ведь это ни в какие ворота не лезет, не принимать же это всерьез! Нелепо, смехотворно, никакого смысла тут нет, и даже думать об этом нечего. Наверно, возможны какие-то другие разгадки, и в том числе совсем малоприятная: уж не сошел ли он с ума?

Нельзя ли все же как-нибудь выяснить, в чем дело?

Он захлопнул телефонную книгу, потом раскрыл на первой странице – ага, вот оно: СПРАВКИ. Он снял трубку и набрал номер.

Гудок, другой, потом голос:

– Добрый вечер, доктор Грей. Мы очень рады, что вы позвонили. Надеюсь, все в порядке? У вас есть все, что нужно?

– Вы знаете мое имя, – сказал Грей. – Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Сэр, – ответила справочная, – мы гордимся тем, что нам известны имена всех наших абонентов.

– Но я не ваш абонент. Я только…

– Конечно, вы наш абонент, – возразила справочная –

С той минуты, как вы вступили во владение домом…

– Как так «во владение»? Я же не…

– Мы полагали, что вы уже поняли, доктор Грей. Нам следовало сказать вам с самого начала. Просим извинить.

Видите ли, этот дом ваш.

– Ничего я не понял, – растерянно сказал Грей.

– Дом ваш, – пояснила справочная, – до тех пор, пока он вам нужен, пока вы хотите там оставаться. И дом, и все, что в нем есть. И вдобавок, разумеется, все, чем еще мы можем быть вам полезны.

– Но это невозможно! Я ничем этого не заслужил. Как же я могу владеть домом, за который ничего не дал?

– А может быть, вы не откажетесь при случае нам немного помочь. То есть это совсем не обязательно и, уж конечно, не слишком трудно. Если вы согласитесь нам помогать, мы будем вам крайне обязаны. Но как бы вы ни решили, дом все равно ваш.

– Помогать? – переспросил Грей. – Боюсь, я мало чем могу вам помочь.

– В сущности, это неважно, – заметила справочная. –

Мы очень рады, что вы позвонили. Вызывайте нас в любую минуту, когда пожелаете.

Щелчок отбоя – и он остался стоять дурак дураком, сжимая в руке умолкшую телефонную трубку.

Он положил трубку, прошел в гостиную и уселся в то самое кресло, в котором сидел накануне вечером, когда впервые попал в этот дом.

Пока он разговаривал по телефону, кто-то (или что-то, или это действовала какая-то непонятная сила) развел в камине огонь, и рядом на медной подставке приготовлены были дрова про запас.

В трубе завывал холодный ветер, а здесь от полена к полену перебегали, разгораясь, трепетные язычки пламени. Дом престарелых, подумал Грей.

Ведь если он не ослышался, это оно самое и есть

И это лучше, несравнимо лучше того заведения, куда он собирался раньше.

Невозможно понять, чего ради кто-то вздумал преподнести ему такой подарок. Просто уму непостижимо, чем бы он мог такое заслужить.

Дом престарелых для него одного, да еще на берегу его любимой речки, где водится форель…

Да, чудесно, если б только можно было это принять.

Он передвинул кресло и повернулся лицом к камину.

Он всегда любил смотреть на огонь.

Такой славный дом и такая заботливость: чего ни пожелаешь, все к твоим услугам. Если б только можно было тут остаться.

А, в сущности, что мешает? Если он не вернется в город, это никого не огорчит. Через день-другой можно будет съездить в Сосенки, отправить несколько писем, после которых никто не станет его разыскивать.

Да нет, безумие. А вдруг заболеешь? Упадешь, разобьешься? Тогда до врача не добраться и не от кого ждать помощи.

Но вот вчера он искал аспирин, и аспирина не оказалось. И он насилу забрался в постель, нога была вывихнута и вся распухла, а к утру все как рукой сняло.

Нет, можно ни о чем не беспокоиться, даже если и заболеешь.

Аспирина не нашлось, потому что он ни к чему.

Этот дом – не только дом. Не просто четыре стены.

Это и пристанище, и слуга, и врач. Надежный, здоровый, безопасный дом, и притом исполненный сочувствия.

Он дает все, что нужно. Исполняет все твои желания.

Дает огонь, и пищу, и уют, и сознание, что о тебе заботятся. И книги. Великое множество книг, именно таких, какие служили ему верой и правдой долгие годы.

Доктор Фредерик Грей, декан юридического факультета. До старости только и знал, что почет и уважение. А теперь стал чересчур стар, жена и сын умерли, и друзья все умерли или уж совсем одряхлели. И ты уже не декан и не ученый, а всего лишь старик, чье имя предано забвению.

Он медленно встал и пошел в кабинет. Поднял руку к полке, провел ладонью по кожаным корешкам

Вот они, друзья, друзья, на которых можно положиться. Они-то всегда на месте и только и ждут своего часа

Он подошел к полкам, которые сначала так его озадачили, показались дикой и неостроумной шуткой. Теперь он знал, это отнюдь не шутка.

Он прочитал несколько названий:

«ОСНОВЫ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА АРКТУРА XXIV»

«СОПОСТАВЛЕНИЕ ПРАВОВЫХ ПОНЯТИЙ В СИ-

СТЕМАХ ЦЕНТАВРА»

«ЮРИСПРУДЕНЦИЯ НА III, IV И VII ПЛАНЕТАХ

ЗУБЕНЕШМАЛЕ»

«СУДЕБНАЯ ПРАКТИКА НА КАНОПУСЕ ХII»

И еще много томов, на чьих переплетах стоят имена странных далеких звезд.

Пожалуй, он не понял бы так быстро, что это за имена, если бы не старый друг Бен. Долгие годы Бен рассказывал ему о своей работе, и многие из этих имен слетали у него с языка с такой легкостью, словно речь шла об улице по соседству, о доме за углом.

В конце концов, может быть, до них и вправду не так уж далеко. Чтобы поговорить с людьми… ну, может быть, не с людьми, но с теми существами, что населяют эти чужие планеты, надо только подойти к телефону и набрать номер.

В телефонной книге – номера, которые соединяют со звездами, и на книжной полке – звездный свод законов.

Быть может, там, в других солнечных системах, нет ничего похожего на телефоны и телефонные справочники; быть может, на других планетах нет правовой литературы.

Но у нас на Земле средством общения поневоле должен быть телефон, а источником информации – книги на полках. Значит, все это надо было как-то перевести втиснуть незнакомое и непривычное в привычные, знакомые формы, чтобы мы могли этим пользоваться. И перевести не только для Земли, но и для неведомых обитателей всех других планет. Быть может, нет и десятка планет, где способы общения одинаковы, но если с любой из них обратятся к нему за советом, какими бы способами ни пользовалось существо с той планеты, здесь все равно зазвонит телефон.

И, конечно же, названия этих звезд – тоже перевод.

Ведь жители планет, что обращаются вокруг Полярной звезды, не называют свое солнце Полярной звездой. Но здесь, на Земле, другого названия быть не может, иначе людям не понять, что же это за звезда.

И самый язык тоже надо переводить. Существа, с которыми он объяснялся по телефону, уж наверно, говорили не по-английски, и, однако, он слышал английскую речь.

И его ответы наверняка доходили до них на каком-то ином, ему неведомом языке.

Поразительно, непостижимо, и как ему только пришло все это в голову? Но ведь выбора нет. Никакого другого объяснения не подберешь.

Где-то раздался громкий звонок, и он отвернулся от книжных полок.

Подождал, не повторится ли звонок, но было тихо.

Грей вышел из кабинета – оказалось, стол накрыт, его ждет обед.

Значит, вот в чем дело, звонок звал к столу.

После обеда он прошел в гостиную, подсел к камину и стал обдумывать всю эту странную историю. С дотошностью старого стряпчего перебирал в уме все факты и свидетельства, тщательно взвесил все возможности.

Он коснулся чуда – самого краешка – и отстранил его, заботливо стер все следы, ибо в его представление об этом доме никак не входили чудеса и не вмещалось никакое волшебство.

Прежде всего возникает вопрос: а может, ему просто мерещится? Происходит все это на самом деле или только в воображении? Быть может, на самом-то деле он сидит где-нибудь под деревом или на берегу реки, что-то бессмысленно лопочет, выцарапывает ногтями на земле какие-то значки, и ему только грезится, будто он живет в этом доме, в этой комнате, греется у этого огня?

Нет, едва ли. Уж очень все вокруг отчетливо и подробно. Воображение лишь бегло набрасывает неясный, расплывчатый фон. А тут слишком много подробностей и никакой расплывчатости, и он волен двигаться и думать, как хочет и о чем хочет; он вполне владеет собой.

Но если ничего не мерещится, если он в здравом уме, значит, и этот дом, и все, что происходит, – чистая правда.

А если правда, значит, дом этот построен, образован или создан какими-то силами извне, о которых человечество доныне даже не подозревало.

Зачем это им понадобилось? Чего ради?

Может быть, его взяли как образчик вида, хотят изучить, что это за существо такое – человек? Или рассчитывают как-то им воспользоваться?

А вдруг он не единственный? Может, есть и еще такие, как он? Получили нежданный подарок, но держат язык за зубами из страха, что люди вмешаются и все испортят?

Он медленно поднялся и вышел в прихожую. Взял телефонную книгу, вернулся в гостиную. Подбросил еще полено в камин и уселся в кресло с книгой на коленях.

Начнем с себя, подумал он: поглядим, числюсь ли я в списках. И без труда отыскал:

ГРЕЙ, Фредерик, Гелиос III – СЮ 6–26–49.

Он бегло перелистал страницы, вернулся к началу и стал читать подряд, медленно ведя пальцем сверху вниз по столбцу имен.

Книжка была нетолстая, однако немало времени понадобилось, чтобы тщательно ее просмотреть, не пропустить другого землянина. Но другого не нашлось – ни с Земли, ни хотя бы из нашей Солнечной системы. Только он один.

Что же это, одиночество? А может быть, можно чуточку и гордиться? Один-единственный на всю Солнечную систему.

Он отнес справочник в прихожую – на столике, на том самом месте, лежала еще одна книга.

Грей в недоумении уставился на нее – разве их было две? Было две с самого начала, а он не заметил?

Он наклонился, вгляделся. Нет, это не список телефонов, а что-то вроде папки с бумагами, и на обложке напечатаны его имя и фамилия.

Он положил справочник и взял папку, она оказалась толстая, тяжелая, в обложке – листы большого формата.

Нет, конечно же, когда он брал телефонный справочник, этой папки здесь не было. Ее положили сюда, как ставили на стол еду, как полки уставили книгами, как повесили в стенной шкаф одежду, которая в точности пришлась ему впору. Это сделала некая непонятная сила, незримая или, уж во всяком случае, ненавязчивая.

Дистанционное управление? Возможно, где-то существует копия, двойник этого дома, там какие-то силы, вполне зримые и в тех условиях совершенно естественные и обычные, накрывают на стол или вешают одежду – и действия эти мгновенно и точно воспроизводятся здесь?

Если так, значит, покорено не только пространство, но и время. Ведь те, неведомые, не могли знать, какими книгами надо заполнить кабинет, пока в доме не появился жилец. Не могли знать, что сюда забредет именно он, Фредерик Грей, чья специальность – право. Поставили ловушку (гм, ловушку?), но не могли знать заранее, какая попадется дичь.

Каким бы способом ни печатались те книги на полках, на это требовалось время. Надо было подыскать нужную литературу, перевести и подготовить к печати. Неужели возможно так управлять временем, чтобы все вместе взятое – поиски, перевод, подготовка, печать и доставка –

уложилось всего-навсего в двадцать четыре земных часа?

Неужели можно растянуть время или, напротив, сжать его ради удобства неведомых зодчих, которые возвели этот дом?

Он открыл папку, и ему бросились в глаза строки, крупно напечатанные на первой странице: КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ И ДОКУМЕНТАЦИЯ

Балматан против Мер Эл

ДЕЛО ПОДЛЕЖИТ РАССМОТРЕНИЮ

ПО ЗАКОНАМ МЕЖГАЛАКТИЧЕСКОГО ПРАВА

СУДЕЙСКАЯ КОЛЛЕГИЯ:

Ванз КАМИС, Рас Альгете VI

Итэ НОНСКИК, Тубан XXVIII