Книга Длинного Солнца

Эта книга посвящается Джо Мэйхью по дюжине разных причин

Глава первая Мантейон[1] на Солнечной улице

Просветление пришло к патере[2] Шелку на площадке для игры в мяч; после него ничто не могло оставаться прежним. Когда он, по своему обыкновению, шептал себе об этом позже, в тихие ночные часы — и однажды, когда он рассказал об этом майтере[3] Мрамор, которая была, одновременно, майтерой Роза, — он говорил, что словно кто-то, кто всегда находился за ним, стоя (если можно так выразиться) у обоих его плеч, после многих лет многозначительной тишины начал шептать в оба уха. Более старшие мальчики опять набрали очки, вспоминал патера Шелк, и Рог тянулся за легким мячом, когда зазвучали эти голоса и сорвали завесу со всего, что было скрыто.

Мало какие из этих скрытых событий имели смысл, и они не ждали одно другого. Он, юный патера Шелк (абсурдная заводная фигура), смотрел снаружи на остановившееся заводное представление:

— высокий Рог тянется за мячом, его на мгновение вспыхнувшая ухмылка замерзла навсегда.

— мертвый патера Щука бормочет молитвы, перерезая горло купленному им крапчатому кролику.

— мертвая женщина в переулке, примыкающем к Серебряной улице, и люди четверти.

— огоньки под каждой ногой, как города, низко висящие в ночном небе. (И, о, теплая кровь кролика, смочившая холодные руки патеры Щука.)

— гордые дома на Палатине[4].

— Майтера Мрамор играет с девочками, и майтера Мята хочет, но не осмеливается. (Старая майтера Роза молится одна, молится Жгучей Сцилле, живущей во дворце под озером Лимна[5].)

— Перо, которого Рог отпихнул в сторону, падает — не так легко, как подразумевает его имя, но все-таки не ничком — на крошащиеся блоки из коркамня, хотя предполагалось, что коркамень сохранится до конца витка.

— Вайрон и озеро, урожай, сохнущий в полях, умирающая смоковница и открытое пустое небо. Все это, и еще многое другое, прелестное и отталкивающее, кроваво-красное и весело-зеленое, желтое, синее, белое и черно-фиолетовое, смешение всех этих красок и других, которых он не знал.

* * *

И тем не менее все это было несущественно. Имели значение только голоса, только пара голосов (хотя, он чувствовал, их было больше, но где взять уши, которые могли услышать их), а все остальное — бессодержательное представление, показанное ему, чтобы он мог узнать, для чего они, развернутое перед ним, чтобы он мог узнать насколько они драгоценны; однако их великолепный заводной механизм слегка перекосился, и он должен выпрямить его — для этого он родился.

Иногда он забывал все остальное, хотя время от времени все это вновь случалось с ним, и тогда новая уверенность окутывала трудные истины; но он никогда не забывал голоса, которые, на самом деле, были одним голосом, не забывал, что они (которые были одним) сказали; никогда не забывал жестокого урока, хотя пару раз пытался оттолкнуть их, эти беспощадные слова; он слышал, как падает Перо, бедный маленький Перо, как горячая кровь кролика брызжет на алтарь, как Первые Поселенцы занимают дома, приготовленные для них в знакомом Вайроне, как мертвая женщина, кажется, шевелится, как тряпки трепещут на горячем ветру, родившемся где-то на половине витка; он слышал, как ветер дует все сильнее и безумнее и как заводной механизм, который на самом деле никогда не останавливался, опять начинает поворачиваться.

— Я не подведу, — сказал он голосам и почувствовал, что лжет, но почувствовал и одобрение.

И тогда.

И тогда…

Его левая рука двинулась и выхватила мяч из пальцев Рога. Патера Шелк закрутился. Черный мяч, как черная птица, пролетел через кольцо на противоположном конце площадки, с довольным стуком ударился об «адский камень», выбил из него синие искры и, отскочив назад, протиснулся через кольцо во второй раз. Рог попытался остановить мяч, но Шелк отшвырнул его в сторону, опять схватил мяч и зажег второй дубль. Колокольчики монитора пропели пеан[6] из трех нот, и на экране появилось истасканное серое лицо, объявившее окончательный счет: тринадцать на двенадцать.

Тринадцать на двенадцать не такой плохой счет, подумал патера Шелк, забирая мяч у Пера и засовывая его в карман брюк. Более старшие мальчики не будут слишком недовольны, а младшие придут в экстаз от восторга.

Этот последний, по крайней мере, уже слишком очевиден. Он подавил импульс утихомирить их и посадил двоих самых маленьких на плечи.

— Все в класс, — объявил он. — Немного арифметики пойдет вам на пользу. Перо, брось Ворсинке мое полотенце, пожалуйста.

Перо, один из самых больших младших мальчиков, подчинился; Ворсинка, сидевший на правом плече Шелка, сумел схватить полотенце, хотя и не очень ловко.

— Патера, — отважился сказать Перо, — ты всегда говоришь, что во всем есть урок.

Шелк кивнул, вытирая лицо и приглаживая взлохмаченные золотистые волосы. Его коснулся бог! Внешний. Хотя Внешний не был одним из Девяти, он, тем не менее, без сомнения был богом. Да, это было просветление!

— Патера?

— Я слушаю, Перо. Что ты хочешь спросить? — Но просветление предназначается для теодидактов[7], а он не был священным теодидактом — ярко раскрашенным и увенчанным золотой короной образом в Писаниях. Разве он мог рассказать этим детям, что посреди игры…

— Какой же урок в нашей победе, патера?

— Вы должны терпеть до конца, — ответил Шелк, все еще думая о поучении Внешнего. Одна из петель ворот, ведущих на площадку, была сломана; потребовалось двое мальчиков, чтобы поднять ворота и со скрипом отвести назад. Оставшаяся петля тоже наверняка сломается, и скоро, если он ничего не сделает. Многие из теодидактов никогда не говорили, во всяком случае так его учили в схоле. Другие говорили только на смертном ложе, и в первый раз он почувствовал, что понимает почему.

— Мы терпим до конца, — напомнил ему Рог, — но все равно проигрываем. Ты больше, чем я. Больше, чем любой из нас.

Шелк кивнул и улыбнулся:

— Я не говорил, что наша единственная цель — победа.

Рог открыл было рот, но тут же опять закрыл, его глаза стали задумчивыми. Шелк снял Королька и Ворсинку с плеч, поставил около ворот, вытер торс и достал черную тунику с гвоздя, на который повесил ее. Солнечная улица шла параллельно солнцу, как и указывало ее название, и в этот час, как обычно, стояла обжигающая жара. Шелк с сожалением натянул тунику через голову, вдохнув запах собственного пота.

— Ты проиграл, — заметил он Ворсинке, надев душную тунику, — когда Рог отнял у тебя мяч. Но ты выиграл, когда выиграла наша команда. Какой урок ты извлек из этого?

Когда маленький Ворсинка ничего не сказал, ответил Перо:

— Что победа и поражение — не самое главное.

За туникой последовала свободная черная сутана, окутавшая его.

— Неплохо, — сказал он Перу.

Когда пять мальчиков закрыли за собой ворота площадки, слабая и далеко протянувшаяся тень летуна побежала по Солнечной улице. Мальчики посмотрели на него, самые маленькие потянулись за камнями, хотя летун парил на высоте трех-четырех самых высоких башен Вайрона, поставленных друг на друга.

Шелк остановился, поднял голову и посмотрел вверх со старой завистью, которую пытался подавить. Показали ли ему летунов среди мириад мятущихся видений? Он чувствовал, что должны были — но ему показали так много!

Непропорциональные тонкие крылья были почти невидны в ярком блеске незатененного солнца, так что казалось, будто летун парит без них, разведя руки и сведя ноги, сверхъестественная фигура, чернеющая на фоне горящего золота.

— Если летуны — люди, — наставительно сказал Шелк своим подопечным, — кидать в них камень — безусловное зло. Если нет, вам следует принять во внимание, что в духовном витке они могут находиться выше нас, в точности как и в материальном. — Немного подумав, он добавил: — Даже если они действительно шпионят за нами, в чем я сомневаюсь.

А что, если они тоже достигли просветления и поэтому летают? Неужели какой-нибудь бог или богиня — быть может, Гиеракс[8] или его отец, Пас, правящий небом — научил искусству полета тех, кому покровительствует?

Покоробленная и потрепанная дверь палестры[9] открылась только тогда, когда Рог мужественно справился с защелкой. Шелк, как всегда, сначала передал младших мальчиков майтере Мрамор.

— Мы одержали славную победу, — сказал он ей.

Она в притворном испуге тряхнула головой, упавший из окна солнечный луч осветил ее гладкое овальное лицо, ярко отполированное бесчисленными чистками.

— Увы, моих бедных девочек побили, патера. Мне кажется, что большие девочки майтеры Мята каждую неделю становятся еще сильнее и быстрее. Как ты думаешь, может ли наша Милосердная Молпа сделать быстрее и моих малышек? Не похоже, что она собирается.

— Со временем они станут большими девочками и, возможно, будут быстрее.

— Должны стать, патера. А пока я сама маленькая девочка, хватающаяся за любую возможность как можно дольше обходиться без уменьшаемых и вычитаемых, всегда готовая поговорить и никогда не готовая работать. — Майтера Мрамор на мгновение замолчала, ее изнуренные работой стальные пальцы гнули указку длиной в кубит[10], пока она изучала Шелка. — Сегодня в полдень будь поосторожнее, патера. Ты уже и так устал, все утро носясь как угорелый и играя с мальчиками. Не упади с крыши.

Он усмехнулся:

— На сегодня я закончил с ремонтом, майтера. Я собираюсь принести жертву в мантейоне — личное жертвоприношение.

Старая сивилла склонила сияющую голову набок, одновременно подняв бровь:

— Тогда мне жаль, что мой класс не будет участвовать. Неужели без нас твой ягненок понравится Девяти больше?

На мгновение Шелку захотелось рассказать ей все. Но вместо этого он глубоко вздохнул, улыбнулся и закрыл дверь.

Большинство из старших мальчиков уже ушло в комнату майтеры Роза. Шелк взглядом отпустил остальных, но Рог задержался.

— Могу ли я поговорить с тобой, патера? Всего минутку.

— Ну если только минутку. — Мальчик ничего не сказал, и Шелк добавил: — Давай, Рог. Быть может, я обидел тебя? Если так, то я извиняюсь — это, безусловно, не нарочно.

— Это… — Рог, уставившись в расщепленные доски пола, дал вопросу исчезнуть.

— Пожалуйста, говори. Или задай вопрос, когда я вернусь. Так будет лучше.

Высокий мальчик посмотрел на выбеленные глинобитные стены.

— Патера, говорят, что нашу палестру и наш мантейон собираются снести. Что тебя собираются отправить в другое место или вообще в никуда. Мой отец услышал об этом вчера. Это правда?

— Нет.

Рог посмотрел на него с новой надеждой, хотя простое отрицание оставило его без слов.

— Наша палестра и наш мантейон будут здесь в следующем году, в году после следующего, и еще, и еще. — Внезапно сообразив, что ссутулился, Шелк выпрямился и расправил плечи. — Успокоит ли это тебя? Они могут даже стать больше и гораздо известнее, и, я надеюсь, станут. Возможно, какой-нибудь бог или богиня поговорит с нами через Священное Окно, как однажды сделал Пас, когда патера Щука был молод, — я не знаю, хотя и молюсь об этом каждый день. Но когда я буду стар, как патера Щука, люди четверти все еще будут иметь мантейон и палестру. Никогда не сомневайся в этом.

— Я собирался сказать…

Шелк кивнул:

— Твои глаза уже сказали. Спасибо тебе, Рог. Спасибо. Я знаю, что в случае нужды я всегда могу позвать тебя и ты сделаешь все, что сможешь, не считаясь с последствиями. Но, Рог…

— Да, патера?

— Я знал все это раньше.

Высокий мальчик быстро кивнул головой:

— И всю остальную мелюзгу тоже, патера. Мы можем доверять по меньшей мере паре дюжин. Может быть, больше.

Рог стоял по стойке смирно, как гвардеец на параде. С легким шоком прозрения Шелк сообразил, что такая необычная перпендикулярность является подражанием ему и что ясные темные глаза Рога находятся почти на одном уровне с его.

— И потом будут другие мальчики, новые, — продолжал Рог. — И мужчины.

Шелк опять кивнул, всерьез подумав о том, что Рог уже стал мужчиной во всем, что имеет значение, и намного лучше образованным, чем большинство из них.

— И я не хочу, чтобы ты подумал, будто я обиделся за то, что ты сшиб меня с ног, патера. Ты ударил меня очень сильно, но это часть удовольствия от игры.

Шелк тряхнул головой:

— Просто так пошла игра. Удовольствие приходит, когда кто-то маленький сбивает кого-то побольше.

— Сегодня ты был самым лучшим игроком. Было бы нечестно, если бы ты играл не так хорошо, как можешь. — Рог через плечо посмотрел на открытую дверь класса майтеры Роза. — Я должен идти. Спасибо, патера.

В Писаниях есть строчка, которую можно применить к игре и ее урокам — урокам более важным, чувствовал Шелк, чем все, чему может научить любая майтера Роза, но Рог уже почти вошел в дверь. Патера Шелк прошептал ему в спину:

— Люди сооружают весы, но боги дуют на более легкую чашечку.

Он вздохнул на последнем слове, зная, что цитата пришла в голову с опозданием и что Рог тоже опоздает; Рог расскажет майтере Роза, что его задержал он, патера Шелк, и майтера Роза накажет мальчика, даже не позаботившись узнать, правда ли это.

Шелк отвернулся. Нет смысла оставаться и слушать, и Рогу будет намного хуже, если он попытается вмешаться. Как мог Внешний выбрать такого растяпу? Может ли такое быть, что боги не знают о его слабости и глупости?

Некоторые из них?

* * *

Он знал, что ржавая касса мантейона пуста; тем не менее ему нужна жертва, и прекрасная. Родители какого-нибудь ученика могли бы ссудить ему пять или десять битов; и ему было бы полезно испытать унижение от необходимости просить таких бедных людей о ссуде. Пока он закрывал не желавшую поддаваться дверь палестры и шел на рынок, его решимость не отступала. И исчезла только тогда, когда он слишком хорошо представил себе слезы маленьких детей, лишенных обычного ужина из молока и черствого хлеба. Нет. Продавцы предоставят ему кредит.

Обязаны предоставить. Разве он когда-либо предлагал жертву Внешнему, даже самую маленькую? Никогда! Никогда в жизни. Тем не менее Внешний предоставил ему бесконечный кредит, ради патеры Щука. По крайней мере, так можно на это посмотреть. И, возможно, это лучший способ. Безусловно, он никогда не сможет выплатить Внешнему долг за знание и честь, и не имеет значения, как долго или упорно он будет пытаться. Ничего удивительного…

Мысли Шелка бежали галопом, его длинные ноги мелькали все быстрее и быстрее.

Да, продавцы никогда не предоставляют кредит, даже на бит. Они никогда не предоставляют кредит авгуру[11], и уж точно не авгуру мантейона, стоящего в самой бедной четверти города. Тем не менее от Внешнего просто так не отвяжешься, так что им придется. Он должен быть тверд с ними, исключительно тверд. И напомнить им: Внешний известен тем, что считает их последними среди людей — однажды, согласно Писаниям, он сам (завладев удачливым человеком и послав ему просветление) жестоко избил их. И хотя Девять могут справедливо похвастаться…

Черный гражданский поплавок с ревом помчался по Солнечной улице, разбрасывая в стороны пешеходов и маневрируя между полуразвалившимися тележками и упрямыми серыми ослами, его воздуходувки вздымали удушающее облако горячей желтой пыли. Шелк, как и все, отвернулся, прикрыв рот и нос краем одежды.

— Эй ты! Авгур!

Поплавок остановился, его рев превратился в жалобный вой, и он приземлился на изрезанную колеями улицу.

Респектабельно выглядящий человек, большой и мясистый, который сидел в пассажирском салоне, встал и махнул тростью.

— Наверно, вы обращаетесь ко мне, сэр, — сказал Шелк. — Я прав?

Состоятельный на вид человек нетерпеливо махнул:

— Иди сюда.

— Я собираюсь это сделать, — сказал ему Шелк. Длинный шаг, который он сделал, перешагивая мертвую собаку, гнившую в сточной канаве, поднял в воздух облако жирных мух с синей спинкой. — Патера было бы благовоспитаннее, сэр, но я закрою глаза. Вы можете называть меня «авгур», если вам хочется. Видите ли, я нуждаюсь в вас. Очень нуждаюсь. Какой-то бог послал мне вас.

Состоятельный на вид человек удивился не меньше Рога, когда Шелк сбил того с ног.

— Я требую две — нет, три карты, — продолжал Шелк. — Три карты или больше. Я требую их сейчас, для священной цели. Вы можете легко дать их мне, и боги улыбнутся вам. Пожалуйста, так и сделайте.

Состоятельный на вид человек промокнул потную бровь большим носовым платком персикового цвета, насыщенный аромат которого вступил в войну с вонью улицы.

— Не думаю, что Капитул разрешает вам, авгурам, делать такое, патера.

— Просить? Конечно нет. Вы совершенно правы, сэр, это категорически запрещено. Но на каждом углу есть нищий — и вы должны знать, что они говорят, и это совсем не то, что я вам сказал. Я не голоден, и у меня нет голодающих детей. И мне нужны ваши деньги не для себя, а для бога, Внешнего. Большая ошибка — поклоняться только Девяти, как я… не имеет значения. Внешний должен получить подходящее приношение от меня до наступления тени. Это абсолютно необходимо. Вы можете быть уверены, что, пожертвовав деньги, заработаете его милость.

— Я бы хотел… — начал было состоятельный на вид человек.

Шелк поднял руку:

— Нет! Деньги — немедленно, по меньшей мере три карты. Я предлагал вам великолепную возможность заработать его милость. Сейчас вы потеряли ее, но все еще можете избегнуть его недовольства, если будете действовать без дальнейшего промедления. Ради вас, дайте мне немедленно три карты! — Шелк подошел ближе, внимательно изучая красное потное лицо состоятельного человека. — С вами могут приключиться ужасные события. По-настоящему кошмарные!

Состоятельный на вид человек сунул руку в чехол для карт, висевший на поясе, и сказал:

— Респектабельный гражданин не должен даже останавливать свой поплавок в этой четверти. Я просто…

— Если вы владеете этим поплавком, вы легко можете позволить себе дать мне три карты. И я вознесу молитвы за вас — так много молитв, что вы сможете со временем достигнуть… — Шелк вздрогнул.

— Эй ты, мясник, — проскрежетал водитель. — Заткни свой гребаный рот и дай сказать Крови. — Потом он обратился к Крови: — Хочешь взять его с собой, хефе[12]?

Кровь покачал головой. Он отсчитал три карты и показал их Шелку, держа веером; полдюжины оборванных мужчин остановились и вытаращились на сверкающее золото.

— Ты сказал, что хочешь три карты, патера. Вот они. Просветление? Это то, что ты собираешься попросить у богов для меня? Вы, авгуры, всегда верещите об этом. Ну, меня это не волнует. Взамен я прошу всего лишь информацию. Скажи мне все, что я хочу знать, и я дам тебе все три. Видишь? И тогда ты сможешь, если захочешь, устроить великолепное жертвоприношение или сделать с деньгами все, что угодно. Идет?

— Вы не представляете, как рискуете. Если вы…

Кровь фыркнул:

— Я знаю, что ни один бог не появлялся ни в одном Окне этого города со времени моей юности, патера, чтобы там вы, мясники, не вопили. И это все, что мне нужно знать. На этой улице есть мантейон, верно? На углу, там, где она пересекается с Серебряной улицей? Я никогда не был в этой части четверти, но я спросил, и мне так сказали.

Шелк кивнул:

— Да, я тамошний авгур.

— Тогда старый дурень мертв, а?

— Патера Щука? — Шелк начертил в воздухе знак сложения. — Да, патера Щука вознесся к богам почти год назад. Вы знали его?

Не обращая внимания на вопрос, Кровь кивнул сам себе:

— Отправился к Главному Компьютеру, а? Все в порядке, патера. Я не религиозный человек и не прикидываюсь. Но я обещал себе — ну, не себе, но кое-кому, — что схожу в этот твой мантейон и скажу пару молитв, для нее. И я собираюсь сделать подношение, сечешь? Потому что знаю, что она бы попросила. И это сверх этих карт. Ну, есть там кто-нибудь, кто впустит меня?

Шелк опять кивнул:

— Я уверен, что майтера Мрамор или майтера Мята будут рады приветствовать вас, сэр. Вы найдете их обеих в палестре, на другой стороне нашей игровой площадки. — Шелк замолчал, думая. — Майтера Мята довольно робкая, хотя она замечательно общается с детьми. Возможно, вам лучше попросить майтеру Мрамор, первая комната направо. Мне кажется, что она вполне может на часок оставить класс на одну из девочек постарше.

Кровь сложил веер из карт, как будто собирался отдать их Шелку.

— Я не слишком-то люблю химических людей, патера. Кто-то сказал мне, что у вас там есть майтера Роза. Может быть, я возьму ее, или она уже не там?

— О, да. — Шелк надеялся, что в его голосе не проскочило смятение, которое он чувствовал, когда думал о майтере Роза. — Но она довольно старая, сэр, и мы пытаемся не беспокоить ее бедные ноги, если можем. Я чувствую, что вам вполне подойдет майтера Мрамор.

— Не сомневаюсь. — Кровь опять пересчитал карты, его губы двигались, его жирные, украшенные кольцами пальцы неохотно отделялись от каждого тонкого сверкающего прямоугольника. — Минуту назад ты собирался рассказать мне о просветлении, патера. Сказал, что помолишься за меня.

— Да, — горячо подтвердил Шелк, — именно это я и имел в виду. И сделаю.

Кровь засмеялся:

— Не бери в голову. Но мне интересно, и раньше у меня никогда не было такой хорошей возможности поспрашивать такого, как ты. Это просветление, оно сильно похоже на одержимость?

— Не совсем так, сэр. — Шелк пожевал нижнюю губу. — Знаете, сэр, в схоле мы заучивали наизусть простые, удовлетворяющие всех ответы на эти вопросы. Мы должны были продекламировать их вслух, чтобы сдать экзамен, и меня подмывает продекламировать их вам. Но на самом деле просветление и одержимость совсем не простые вещи. Или, по меньшей мере, просветление. Об одержимости я знаю не слишком много, и некоторые из самых уважаемых теологов придерживаются мнения, что оно существует в потенциале, но не на самом деле.

— Предполагается, что бог натягивает на себя человека, как тунику, — так говорят. Ну, некоторые люди так могут, почему не бог? — Глядя на выражение лица Шелка, Кровь снова засмеялся: — Ты не веришь мне, а, патера?

— Никогда не слышал о таких людях, сэр, — ответил Шелк. — Не могу сказать, что их нет, потому что вы утверждаете, что они есть, но мне это кажется невозможным.

— Ты еще слишком молод, патера. Если хочешь избежать множества ошибок, не забывай об этом. — Кровь искоса взглянул на водителя. — Отгони этих придурков, Гризон. Пускай держат свои грязные лапы подальше от моего поплавка.

— Просветление… — Шелк потер щеку, вспоминая.

— Мне кажется, что это должно быть просто. Разве сейчас ты не знаешь кучу того, чего не знал раньше? — Кровь на мгновение замолчал, его глаза сверлили лицо Шелка. — Того, что ты не мог объяснить или тебе не было разрешено знать?

Прошел патруль гвардейцев, карабины за спиной, левые руки покоятся на рукоятках мечей. Один коснулся козырька своей щегольской зеленой фуражки, приветствуя Кровь.

— Трудно объяснить, — сказал Шелк. — В одержимости всегда есть немного обучения, для добра или зла. Или, во всяком случае, так нас учили, хотя я в это не верю. В просветлении есть намного больше. Я бы сказал столько, сколько может вынести теодидакт.

— Значит, это случилось с тобой, — тихо сказал Кровь. — Многие из вас так говорят, но ты не врешь, лилия[13]. Тебя просветили, или ты думаешь, что просветили. И ты веришь, что это было на самом деле.

Шелк отступил на шаг, стукнувшись об одного из зевак.

— Я бы не назвал себя просветленным, сэр.

— Ты и не должен. Я выслушал тебя. Теперь ты выслушай меня. Я не дам тебе эти карты, ни для священного жертвоприношения, ни для чего-нибудь другого. Но я заплачу тебе за ответы на мои вопросы, и вот последний. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, прямо сейчас, что такое просветление, когда и почему ты получил его. Вот они. — Он снова показал их. — Расскажи мне, патера, и они твои.

Шелк задумался, потом вырвал карты из руки Крови.

— Все так, как вы и сказали. Просветление означает понимание всех вещей так, как понимает их бог, сотворивший их. Кто ты такой, и кто любой другой, на самом деле. На одно мгновение ты видишь совершенно ясно все, что, как ты раньше думал, понимал, и знаешь, что на самом деле не понимал ничего.

Зеваки зашептались, каждый прошептал что-то соседу. Некоторые указали на Шелка. Один махнул человеку, везшему ручную тележку.

— Только на мгновение, — сказал Кровь.

— Да, только на мгновение. Но остается воспоминание, и ты знаешь, что знал. — Шелк все еще держал все три карты в руке; внезапно он испугался, что один из толпы оборванцев, обступившей их, выхватит у него карты, и сунул их в карман.

— И когда это случилось с тобой? На прошлой неделе? В прошлом году?

Шелк покачал головой и взглянул на солнце. Его как раз коснулась тонкая черная линия тени.

— Сегодня. Час назад. Мяч — я играл с мальчиками…

Кровь отмахнулся от игры.

— …И это произошло. Внезапно все замерло. Я не могу сказать, длилось ли это одну секунду, день или год, или вообще какой-то период времени — сильно сомневаюсь, что какой-нибудь период будет здесь уместен. Возможно, именно поэтому мы и называем его Внешним: он всегда стоит вне времени.

— Угу. — Кровь одарил Шелка жалостливой улыбкой. — Я уверен, что это все дым. Некоторая разновидность сна наяву. Но ты так рассказал о нем, что я готов допустить, будто это интересный дым. Я никогда не слышал ничего похожего.

— В схоле нас учили совсем другому, — признался Шелк, — но я сердцем чувствую, что это правда. — Он заколебался. — Я имею в виду то, что он показал мне — одну из бесконечных панорам событий. Каким-то образом он вне нашего витка, во всех отношениях, но и, одновременно, внутри, вместе с нами. Я думаю, что остальные боги только внутри, какими бы великими они не казались.

Кровь пожал плечами, его взгляд перебежал на оборванных слушателей.

— Ну, эти тебе верят, во всяком случае. Но поскольку мы тоже внутри, какая нам на хрен разница, патера?

— Возможно, есть, или будет, в будущем. На самом деле я не знаю. Я еще даже не начал об этом думать. — Шелк опять посмотрел вверх; солнечная золотая дорога, пересекающая небо, стала заметно уже. — А возможно, это изменит весь виток, — сказал он. — Я думаю, что изменит.

— Не вижу как.

— Ты должен подождать и увидишь, сын мой, — и я тоже. — Шелк вздрогнул, как и раньше. — Ты хотел знать, почему именно я получил это благословение, верно? Твой последний вопрос: почему что-то настолько грандиозное случилось с кем-то настолько незначительным, как я. Не правда ли?

— Да, если этот твой бог разрешит тебе это сказать.

Кровь усмехнулся, показав кривые обесцвеченные зубы; и Шелк, внезапно и без малейшего желания, увидел в мужчине перед собой голодного, испуганного и коварного юнца, которым был Кровь поколение назад.

— И если у тебя есть яйца, патера.

— Есть яйца?

— Если ты не возражаешь. Если ты не чувствуешь, что переступишь его волю.

— Я понял. — Шелк прочистил горло. — Я не возражаю, но удовлетворительного ответа у меня нет. Вот почему я выхватил три карты из твоей руки, и вот почему я нуждаюсь в них — или их части. Быть может, у него есть задача для меня. У него есть, я знаю, и надеюсь, что все дело в этом. Или, возможно, он собирается уничтожить меня и чувствует, что должен был дать мне просветление перед ударом. Я не знаю.

Кровь вошел в пассажирский салон и вытер лицо и шею надушенным платком, как и раньше.

— Спасибо, патера. Мы квиты. Ты собираешься на рынок?

— Да, купить прекрасную жертву на те карты, которые ты мне дал.

— Которыми тебе заплатил. Я уеду из твоего мантейона прежде, чем ты вернешься, патера. Во всяком случае, надеюсь, что уеду. — Кровь упал на бархатное сидение поплавка. — Гризон, подними колпак.

— Погоди! — внезапно крикнул Шелк.

Кровь, удивленный, опять встал:

— Что случилось, патера? Без обид, я надеюсь.

— Я солгал тебе, сын мой, — или по меньшей мере сбил с толку, хотя и не собирался. Он — Внешний — сказал мне почему, и я вспомнил об этом несколько минут назад, когда разговаривал с мальчиком по имени Рог, учеником в нашей палестре. — Шелк подошел ближе, потом еще ближе, и уставился в глаза Крови поверх края приподнятого колпака. — Все из-за того человека, который был авгуром нашего мантейона, когда я пришел туда, патеры Щука. Очень хорошего человека, и очень святого.

— Но ты сказал, что он уже умер.

— Да. Да, так оно и есть. Но, прежде чем умереть, он молился — молился Внешнему, по какой-то причине. И тот его услышал. И пообещал исполнить его молитву. Все это бог объяснил мне во время просветления, и сейчас я должен рассказать это тебе, потому что это — часть нашей сделки.

— Тогда ты должен объяснить это мне. Но сделай это как можно быстрее.

— Он молился о помощи. — Шелк пробежался пальцами по непокорной копне волос соломенного цвета. — Когда мы — когда ты молишь его, Внешнего, о помощи, он посылает ее.

— Очень мило с его стороны.

— Но не всегда — нет, редко — того вида, которого мы хотим или ожидаем. Патера Щука, добрый старик, искренне молился. И Внешний…

— Гризон, поехали.

Воздуходувки с ревом вернулись к жизни. Черный поплавок Крови, опасно раскачиваясь, стал неловко подниматься, корма выше носа.

— …послал меня на помощь, чтобы спасти мантейон и палестру, — закончил Шелк. Он закашлялся и отступил на шаг, окруженный поднявшимся облаком пыли. Наполовину для себя и наполовину для оборванной толпы, вставшей на колени вокруг него, он добавил: — Я не ожидал помощи от него. Я сам — помощь.

Даже если кто-нибудь из них понял, то не показал этого. Все еще кашляя, Шелк начертил в воздухе знак сложения и пробормотал краткую формулу благословения, начав с Самого Священного имени — с Паса, Отца Богов, — и закончив старшей дочкой Паса, Сциллой, Покровительницей Нашего Священного Города, Вайрона.

* * *

Подходя к рынку, Шелк размышлял о вероятности повстречаться с преуспевающим человеком из поплавка. Кровь, так водитель называл его. Три карты были чересчур большой платой за ответы на несколько простых вопросов, и в любом случае авгурам не платят за их ответы; можно, конечно, сделать подарок, если кто-то очень благодарен. Три полные карты, но там ли они еще?

Он сунул руку в карман; его пальцы нащупали гладкую эластичную поверхность мяча. Шелк вытащил его наружу, и вместе с ним вылетела одна из карт, сверкнула в свете солнца и упала у его ног.

Он подобрал ее так же быстро, как выхватил мяч из рук Рога. Это плохая четверть, напомнил он себе, хотя в ней живет много хороших людей. Здесь нет закона, и даже хорошие люди воруют: их собственность исчезла, их единственное спасение — украсть, в свою очередь, у кого-то другого. Что бы подумала его мать, если бы дожила до этого времени и узнала, где Капитул назначил ему жить. Она умерла в последний год его учебы в схоле, все еще веря, что его пошлют в один из богатых мантейонов на Палатине и, однажды, он станет Пролокьютором[14].

— Ты так хорошо выглядишь, — говорила она ему, поднимаясь на цыпочки, чтобы пригладить его непокорные волосы. — Такой высокий! О, Шелк, мой сын! Мой самый-самый дорогой сын!

(И он пригнулся, чтобы дать ей поцеловать себя.)

И он научился говорить «сын мой» мирянам, даже тем, которые были в три раза старше его, если они не были ну уж очень высокопоставленными особами; для таких у него были наготове другие вежливые обращения, вроде Полковник, Комиссар или даже Советник, хотя он никогда не встречал ни одного из этой троицы и в этой четверти никогда не встретит; однако даже здесь висел плакат с изображением симпатичного советника Лори, секретаря Аюнтамьенто[15], хотя его лицо изрезал ножом какой-то варвар, да еще несколько раз пронзил его насквозь.

Шелк внезапно обрадовался, что является членом Капитула, а не занимается политикой, хотя вначале мать выбрала для него именно политику. Никто, конечно, не режет лицо Его Святейшества Пролокьютора и не втыкает в него нож.

Он подкинул мяч правой рукой, поймал левой и сунул в карман. Карты все еще лежали там: одна, вторая, третья. Многие люди в четверти, которые работали от тенеподъема до темноты — носили кирпичи или укладывали коробки, резали скот, таскали, как волы, тяжелые тележки или бегали с носилками богачей, подметали и мыли полы — были бы счастливы, если бы зарабатывали три карты в год. Его мать получала шесть от какого-то фонда фиска[16], фонда, который исчез вместе с ее жизнью; вполне достаточно, чтобы женщина и ребенок жили скромно, но достойно. Она не была бы счастлива, если бы увидела его идущим по улице этой четверти, такого же бедного, как и многие из ее обитателей. В любом случае она никогда не была счастлива, в ее больших темных глазах слишком часто блестели слезы по причинам еще более загадочным, чем фиск, ее крошечное тело сотрясалось от рыданий, и он не мог ничего сделать, чтобы смягчить их.

(О, Шелк! Мой бедный мальчик! Сын мой!)

Вначале он назвал Кровь сэром, а потом сыном моим, и сам не осознал перемены. Но почему? Сэр, потому, конечно, что Кровь ехал на поплавке; только самые богатые люди могут позволить себе личный поплавок. Потом сын мой. «Тогда старый дурень мертв, а?.. Какая нам на хрен разница, патера?.. Очень мило с его стороны». Кровь почти открыто презирал богов и говорил такими словами и фразами, которые плохо сочетаются с поплавком; он говорил лучше — намного лучше, — чем большинство людей четверти, но не как привилегированный и благовоспитанный человек, которого Шелк ожидал встретить в частном поплавке.

Он пожал плечами и достал из кармана три карты.

Существует немалая вероятность того, что карта (и еще скорее бит) будет фальшивой. Шелк даже допускал возможность того, что состоятельно выглядящий человек в поплавке — этот старик Кровь — специально держит фальшивые карты в кармане, как раз для такого случая. Тем не менее все три казались совершенно настоящими, прямоугольники с острой кромкой, два дюйма на три, их сложные золотые лабиринты были покрыты каким-то замечательным, практически неразрушимым материалом, однако почти невидимым. Говорили, что если два таких замысловатых золотых узора совпадают, по меньшей мере один из них фальшивый. Шелк остановился, сравнил их, потом тряхнул головой и опять быстро пошел к рынку. Если эти карты достаточно хороши, чтобы обмануть продавцов животных, остальное не имеет значения, хотя он будет вором, последователем Мрачного Тартара, старшего сына Паса, ужасного бога темноты и воров.

* * *

Майтера Мрамор сидела у задней стены своего класса, наблюдая за детьми. Было время, давным-давно, когда она могла бы стоять; было и время, когда ее ученики работали на клавиатурах, а не на грифельных досках. Сегодня, сейчас — какой же сейчас год… Какой же…

Ее хронологическая функция не вызывалась; она попыталась вспомнить, когда это случалось раньше.

Майтера Мрамор могла, если бы захотела, вызвать список неработающих или неисправных компонентов, хотя вот уже пять или пятьдесят лет не вызывала его. Что толку? Почему она — почему любая другая — должна делать себя более несчастной, чем боги решили сделать ее? Разве боги и так недостаточно жестоки? Вот уже много лет, декад, дней и апатичных, наполовину остановившихся часов они остаются глухи к ее молитвам. Пас, Великий Пас, бог механизмов, как и всего остального. Возможно, он слишком занят, чтобы замечать ее.

Она представила себе, как он стоит в мантейоне, высокий, как талос[17], его гладкие члены вырезаны из какого-нибудь белого камня, более мелкозернистого, чем коркамень; у него серьезные невидящие глаза и благородные брови. «Пас, сжалься надо мной, — взмолилась она, — смертной девушкой, которая сейчас взывает к тебе, но вскоре навсегда остановится».

С каждым годом ее правая нога болит все больше и больше, и временами кажется, что, даже когда она сидит так тихо…

Мальчик девочке:

— Она спит!

…когда она сидит так тихо, как сейчас, наблюдая, как дети вычитают девятнадцать из двадцати девяти и получают девять, как добавляют семь к семнадцати и получают двадцать три, — когда она сидит так тихо, как сейчас, ее зрение больше не такое острое, как было Тогда, хотя она все еще может видеть заблудившиеся меловые цифры на их досках, когда дети пишут крупным почерком, а все дети их возраста пишут крупным почерком, хотя их глаза лучше, чем ее собственные.

Кажется, что она всегда находится в точке перегрева или, в любом случае, в палящем зное. Пас, Великий Пас, Бог Неба, Солнца и Шторма, пошли снег! Пошли холодный ветер!

Это бесконечное лето, без снега, без осенних дождей, когда пора для них уже почти прошла, на носу время для снега, но снега нет. Жара, пыль и пустые желтые облака. О чем думает Пас, Лорд Пас, Муж Подательницы Зерна Ехидны и Отец Семи?

Девочка:

— Смотри — она спит!

Другая:

— Не думаю, что они спят.

Стук в выходящую на Солнечную улицу дверь палестры.

— Я открою, — голос Асфодели.

— Нет, я! — А это Медоед.

Ароматные белые цветы и острые белые зубы. Майтера Мрамор задумалась об именах. Цветы — или по меньшей мере какие-то растения — для биодевушек; животные или продукты из животных — для биоюношей. Металлы или камни — для нас.

Оба вместе:

— Дай мне!

Ее старое имя было —

Ее старое имя было…

Треск, стул упал. Майтера Мрамор скованно встала, держась одной рукой за подоконник.

— Немедленно прекратите!

Она могла бы, если бы захотела, вызвать список неработающих или неисправных компонентов. Она не делала этого почти столетие; но время от времени, чаще всего, когда киновия[18] находилась на ночьстороне длинного солнца, список сам всплывал в ее голове.

— Падуба! Разними этих двоих, пока я не потеряла терпение.

Майтера Мрамор могла вспомнить короткое солнце, диск оранжевого огня; кажется, главным преимуществом этого старого солнца было то, что его лучи не вызывали никаких незваных списков и меню.

Оба хором:

— Сив, я хочу…

— Никто из вас не пойдет, — сказала им майтера Мрамор.

Еще один стук, слишком громкий для костяшек пальцев и кожи. Она должна поторопиться, или майтера Роза может пойти сама, может ответить на стук, и тогда у нее появится возможность для жалобы, которая переживет снег. Если снег когда-нибудь пойдет.

— Я пойду сама. Ворсянка, будешь управлять классом, пока я не вернусь. И чтобы все работали, каждый из них. — Чтобы придать последним словам больше веса, майтера Мрамор сделала настолько долгую паузу, насколько осмелилась. — Я ожидаю, что ты назовешь мне тех, кто будет плохо себя вести.

Хороший шаг к двери. Силовой привод в правой ноге иногда заедает, если он больше часа бездействует, но сейчас, похоже, работает почти приемлемо. Еще один шаг, и еще один. Хорошо, хорошо! Хвала тебе, Великий Пас.

Она остановилась за дверью класса, прислушалась к беспорядку, происходящему снаружи, потом похромала по коридору к входной двери.

Мясистый, состоятельно выглядящий человек, почти такой же высокий, как патера Шелк, колотил по панелям резной рукояткой трости.

— Пусть каждый бог благословит вас этим утром, — сказала майтера Мрамор. — Чем я могу помочь вам?

— Мое имя Кровь, — объявил человек. — Я осматриваю это имущество. Я уже осмотрел сад и все, что в нем, но другие здания закрыты. Я бы хотел, чтобы ты провела меня по ним и показала мне все.

— Я не могу впустить вас в нашу киновию, — твердо сказала майтера Мрамор. — И я не могу разрешить вам войти одному в дом авгура. Но я буду счастлива показать вам наш мантейон и палестру — при условии, что у вас есть веская причина желать увидеть их.

Красное лицо Крови стало еще краснее.

— Я проверяю состояние зданий. Судя по тому, что я уже видел, над ними надо как следует поработать.

Майтера Мрамор кивнула:

— Боюсь, вы совершенно правы, хотя мы делаем все, что в наших силах. Патера Шелк чинит крышу мантейона. Это самое срочное. Правда ли…

— Киновия — это маленький дом на Серебряной улице? — прервал ее Кровь.

Она кивнула.

— Дом авгура — это там, где сходятся Солнечная и Серебряная улицы? Маленький треугольный дом в западной части сада?

— Совершенно верно. Правда ли, что все имущество выставлено на продажу? Об этом говорят некоторые из детей.

Кровь странно поглядел на нее:

— Майтера Роза слышала об этом?

— Я думаю, что до нее дошел слух, если вы это имеете в виду. Но я не говорила с ней на эту тему.

Кровь кивнул, небольшой наклон головы, быть может он сам не заметил его.

— Я не сказал этого вашему светловолосому мяснику. Он выглядит как тип, от которого можно ждать одних неприятностей. Но ты можешь сказать майтере Роза, что слух справедлив, слышишь? Скажи ей, сив, что здание уже продано. Продано мне.

«Нам придется уехать до того, как пойдет снег, — подумала майтера Мрамор, слыша в тоне Крови свое будущее и будущее их всех. — Уехать до начала зимы и жить где-нибудь в другом месте, там, где Солнечная улица будет только воспоминанием».

Благословенный снег охладит ее бедра. Она представила себе, как мирно сидит, а у нее на коленях только что выпавший снег.

— Скажи ей мое имя, — добавил Кровь.

Глава вторая Жертвоприношение

Как и в каждый день недели, за исключением сцилладня, «от полудня до мгновения, когда солнце станет тоньше некуда» рынок был переполнен. Сюда, для продажи или обмена, стекались все продукты, которые выращивались на полях и в садах Вайрона: батат, аррорут, горный картофель; обычный лук, зеленый лук и лук-порей; кабачки — желтые, оранжевые, красные и белые; солнцелюбивая спаржа; бобы, черные как ночь или пятнистые, как гончие; жеруха, с которой еще текла вода пересыхающих речушек, впадающих в озеро Лимна; салат-латук и сотни сортов зеленых суккулентов; жгучие перцы; пшеница, пшено, рис и ячмень; кукуруза — желтая, белая, голубая и красная, переполнявшая мешки, корзины и глиняные горшки, — хотя патера Шелк с неудовольствием отметил, что цены были выше, чем он когда-либо видел, и во многих малорослых початках отсутствовали зерна.

Несмотря на засуху, здесь были финики и виноград, апельсины и лимоны, горох, папайи, гранаты и маленькие красные бананы; ангелика, иссоп, лакричник, кервель, кардамон, анис, базилик, мандрагора, огуречник, душица, коровяк, петрушка, камнеломка и множество других растений.

Здесь парфюмеры размахивали высокими веерами из раскрашенной пампасной травы, распространяя в перегретом воздухе ароматы, соответствующие каждому мыслимому женскому имени; а там эти ароматы соперничали с вкусными запахами жарящегося мяса и булькающего рагу, а также вонью от животных, людей и испражнений тех и других. Здесь говяжьи бока и целые свиные туши свисали с жестоко выглядящих крюков из кованого железа; а там (когда Шелк повернул налево, в поисках тех, кто продает живых животных и птиц) предлагали богатый урожай озера: рыб с разинутыми ртами, серебряными боками и выпученными глазами; мидий; извивающихся угрей; раздражительных черных раков с клешнями как клещи, с рубиновыми глазами и жирными хвостами, более длинными, чем человеческая рука; спокойных серых гусей и уток, богато одетых в коричневое, зеленое и черное; и еще редких странно-голубых речных птиц, которых называют чирками. Раскладные столы и толстые многоцветные одеяла, разложенные на вытоптанной неровной земле, содержали браслеты и декоративные булавки, сверкающие кольца и ниспадающие ожерелья, элегантные мечи и прямые обоюдоострые кинжалы с рукоятками из редкой древесины или раскрашенной кожи; а еще молоты, секиры, колуны и молотки.

Быстро проложив дорогу через толпу, главным образом благодаря росту, немалой силе и сану авгура, Шелк задержался понаблюдать, как нервная зеленая обезьянка предсказывает судьбу за биткарту и как ткачиха соединяет восемь или девять ниток, завязывая десятитысячный узел в ковре; ему показалось, что ее руки работали независимо от пустого маленького лица.

И все это время, пока он стоял, глазея, или проталкивался через толпу, Шелк заглядывал глубоко в глаза тех, кто пришел купить или продать; он пытался заглянуть в их сердца, напоминая себе (когда такие подсказки были необходимы), что Пас дорожит каждым из них. Великий Пас, который понимает намного больше обычного человека, считает эту увядшую домохозяйку с корзиной в руке более ценной, чем любую статуэтку, вырезанную из слоновой кости; а этот угрюмый рябой мальчик (так Шелк подумал о нем, хотя тот был всего на год-два моложе его), готовый схватить медную серьгу или яйцо, стоит больше, чем все товары, которые все такие мальчики надеются украсть. Пас построил виток для Людей, а не создал мужчин, женщин и детей для витка.

— Найди сегодня! — крикнуло полдюжины голосов практически одновременно по доброй воле Певучей Молпы (или случайно, без конца повторяя одно и то же). Следуя на звук, Шелк обнаружил, что нашел продавцов, которых искал. Стреноженные олени становились на дыбы и вырывались, их кроткие коричневые глаза были дикими от страха; огромная змея поднимала плоскую злобную голову и шипела, как чайник на плите; живые лососи плескались в мрачных резервуарах со стеклянной передней стенкой; свиньи хрюкали, барашки блеяли, цыплята пронзительно пищали, беспорядочно толкущиеся в загоне козы глазели на проходящих мимо с любопытством и острым подозрением. Есть ли здесь кто-нибудь, кто будет достойным благодарственным подношением Внешнему? Этому одинокому непонятному богу, загадочному, милосердному и суровому, чьим компаньоном он был, казалось, меньше, чем мгновение, и дольше, чем век? Шелк застыл на краю бурлящей толпы, прижав ногу к неочищенным шестам, ограждавшим коз; он обыскал все хранилище пыльных знаний, так тяжело приобретенных в схоле за восемь лет, и ничего не нашел.

На другой стороне загона с козами хорошо заметный молодой ослик бродил по кругу, меняя направление каждый раз, когда его владелец хлопал в ладоши, и кланялся (передняя нога вытянута вперед, широкий лоб в пыли), когда тот свистел. Такое отлично обученное животное, подумал Шелк, будет великолепной жертвой любому богу; но ослик стоит карт тридцать, а не три.

Жирный бык, который напоминал состоятельно выглядящего человека по имени Кровь, вполне мог получить три карты Крови, но только после долгого горячего спора. Многие авгуры выбирали таких жертв, когда могли: то, что оставалось после жертвоприношения, могло обеспечить кухню палестры по меньшей мере на неделю, накормить майтеру Роза, майтеру Мята и его, а также многих воспитанников, но Шелк не мог поверить, что такое раздувшееся, откормленное в стойле животное, как бы роскошно оно ни было, может понравиться богу; да и он сам не часто баловал себя едой такого рода.

Ягнята — абсолютно черные для Мрачного Тартара, Рокового Гиеракса и Беспощадной Фэа, чисто белые для оставшихся Девяти — были жертвами, которые чаще всего упоминались в Хресмологических Писаниях, но он уже пожертвовал несколько таких ягнят и не привлек божественного внимания к Священному Окну. Разве будет такой ягненок — или даже целое стадо ягнят, потому что с картами Крови он мог приобрести немалых размеров стадо — достойной благодарностью занавешенному вуалью неподкупному богу, который сегодня оказал ему такую милость?

А вот эта собакоголовая обезьяна, наученная освещать путь хозяину факелом или фонарем и защищать его (согласно неграмотно написанной афише) от разбойников и убийц, стоит по меньшей мере столько же, сколько осел. Покачав головой, Шелк прошел мимо.

Летун — возможно тот же самый — безмятежно проплыл над головой, на этот раз его широкие просвечивающие крылья были отчетливо видны, тело казалось темным крестом на фоне темнеющей полосы солнца. Дородный бородатый человек рядом с Шелком потряс кулаком, и несколько человек прошептали проклятия.

— Никто никогда не хочет дождя, — философски заметил самый ближний из продавцов животных, — но все хотят жрать.

Шелк согласно кивнул:

— Боги насмехаются над нами, сын мой, или по меньшей мере так написано. Удивительно, что они не смеются во весь голос.

— Как ты думаешь, патера, они действительно шпионят за нами, как трезвонит Аюнтамьенто? Или они приносят дождь? Дождь и бури, так обычно говорил мой старый отец, а раньше его отец. Я заметил, что это довольно часто подтверждается. Лорд Пас должен знать, что мы можем использовать некоторые из этих дней.

— Я действительно не знаю, — признался Шелк. — Я видел одного около полудня, но дождя еще нет. А если он шпион, то что этот летун может увидеть такого, что не может увидеть любой приезжий?

— Ничего такого не знаю. — Продавец сплюнул. — Предполагается, что он должен принести дождь, патера. Давай надеяться, что на этот раз сработает. Ищешь хорошую жертву, а?

Должно быть, лицо Шелка выдало его удивление, потому что продавец усмехнулся, показав сломанный передний зуб.

— Я знаю тебя, патера, — старый мантейон на Солнечной улице. Но сегодня ты прошел мимо загона для овец. Похоже, тебя они не устраивают.

Шелк постарался остаться равнодушным:

— Я узнаю нужное мне животное, как только увижу его.

— Конечно узнаешь — дай мне показать тебе мое. — Продавец поднял грязный палец. — Нет, погоди. Дай-ка мне спросить тебя. Я не шибко много знаю, патера, но разве не ребенок — самое лучшее жертвоприношение? Самый лучший дар, который человек или даже целый город может сделать богам? Величайший и высочайший?

Шелк пожал плечами:

— Так написано, хотя на памяти живых ни одна такая жертва здесь не предлагалась. Я не верю, что могу сделать это сам, и в любом случае это против закона.

— Прям в точку! — Продавец, как заговорщик, осторожно оглянулся. — А что самое близкое к ребенку? И на правильной стороне закона? Что это такое, я тебя спрашиваю, патера, — ты и я головастые взрослые мужики, а не какая-нибудь мелюзга, которую половина этих породистых самок на Палатине нагуляла на стороне? Катахрест[19], верно?

И продавец жестом фокусника запустил руку под грязную красную скатерть, покрывавшую его стол, и вытащил маленькую проволочную клетку с оранжево-белым катахрестом. Шелк не был знатоком этих животных, но ему показалось, что этот еще котенок.

Продавец наклонился вперед и понизил голос до хриплого шепота:

— Краденый, патера. Краденый, иначе я бы не смог продать его даже тебе за… — Он облизал губы, его беспокойный взгляд оценил выцветшую черную сутану Шелка и задержался на его лице. — Всего за шесть маленьких карт. Он говорит. Иногда он ходит на задних ногах и достает своими маленькими лапками еду. Как настоящий ребенок. Увидишь.

Глядя в расплавленные синие глаза катахреста (длинные зрачки ночного животного быстро сузились под светом солнца), Шелк почти поверил ему.

Продавец попробовал пальцем кончик ножа с длинным лезвием.

— Ты помнишь его, верно, Клещ? Тогда тебе лучше говорить, когда я прикажу тебе, и не пытаться удрать, когда я отдам тебя.

Шелк покачал головой.

Продавец, даже если и увидел жест, предпочел его не заметить.

— Скажи дом. Давай, говори для почтенного авгура, Клещ. Скажи дом! — Он ткнул несчастного маленького катахреста кончиком ножа. — Дом! Скажи это!

— Не имеет значения, — устало сказал Шелк. — Я не собираюсь покупать его.

— Он будет прекрасной жертвой, патера, — самой прекрасной, какую ты можешь достать, в рамках закона. Какую цену я назвал тебе? Семь карт, верно? Тогда я скажу тебе кое-что. Я сделаю тебе шесть, но только сегодня. Ровно шесть карт, потому что я слышал о тебе много хорошего и надеюсь в будущем заключить с тобой еще не одну сделку.

Шелк опять покачал головой.

— Я тебе говорил, что Клещ краденый? Я это знаю, и, поверь мне, я надавил на парня, который это сделал, иначе мне бы пришлось заплатить за Клеща вдвое дороже. Сказал, что настучу прыгунам[20] и все такое.

— Не имеет значения, — сказал Шелк.

— А теперь я разрешаю тебе украсть его у меня. Пять карт, патера. Ты можешь, — скажи что-нибудь, ты, мелкий урод, — ты можешь пройти через весь рынок, если хочешь, и если ты найдешь прекрасного катахреста, вроде этого, и дешевле, принеси его сюда и я подгоню цену. Пять карт, вот что мы скажем. Тебе не удастся даже коснуться чегой-нибудь наполовину такого хорошего за пять карт. Уверяю тебя, а ведь я — человек слова. Спроси кого хошь.

— Нет, сын мой.

— Мне очень нужны деньги, патера. Похоже, я не должен тебе это говорить, но я скажу. Человек должен иметь деньги на покупку животных, поэтому он взял кое-что продать, посекуха? — Он опять заговорил, так тихо, что Шелк с трудом его слышал. — Я вложил свои в несколько холодных делишек. Понял, патера? Только они разогрелись и стали горячими раньше, чем я сумел вернуть бабки. Так что вот, что я тебе скажу — пять карт, причем одна из них в долг. Четыре на стол, прямо сейчас. И одна карта потом, когда я увижу тебя; надеюсь, я буду здесь в молпадень, который сразу после сцилладня, патера.

— Нет, — повторил Шелк.

— Спиц[21], — отчетливо сказал маленький катахрест. — Гажь спиц, ты, блох пчёл[22].

— Не называй меня плохим человеком. — Узкое лезвие скользнуло в проволочную клетку, и продавец ткнул кончиком ножа в крошечный розовый нос катахреста. — Почтенного авгура не интересует никакая глупая птица, ты, маленький блохастый сосунок. — Он с надеждой посмотрел на Шелка. — Или интересует, а, патера? У меня есть и говорящая птица. Естественно, она не выглядит в точности, как ребенок. Но она хорошо говорит — ценное животное.

Шелк заколебался.

— Печень блох спиц[23], — злобно сказал ему катахрест, схватившись за сетку своей клетки. — Взад![24] — Он потряс сетку коготками — черными и острыми, как булавки, — появившимися на кончиках его белых лапок. — Блох спиц![25] — повторил он. — Блох клёв[26]!

В последний раз бог говорил через Священное Окно старого мантейона на Солнечной улице задолго до того, как Шелк родился, и слова катахреста были предзнаменованием, вне всякого сомнения: такие пророческие фразы боги вставляют временами в самый банальный разговор при помощи способов, которые ни одно простое человеческое существо не может даже надеяться понять.

Спокойно, как только мог, Шелк сказал:

— Давай, покажи мне твою говорящую птицу. Поскольку я здесь, я вполне могу посмотреть на нее. — Он взглянул на сузившееся солнце, как если бы собирался уходить. — Но вскоре мне надо возвращаться.

— Это ночная клушица, патера, — сказал ему продавец. — Единственная ночная клушица, которую я приобрел в этом году. — Тут же из-под стола появилась клетка. Птица, замкнутая в ней, оказалась большой и блестяще-черной, с ярко-красными ногами и пучком розовых перьев на горле; «блох клёв» из предсказания катахреста оказался сердитым багровым клювом, длинным и острым.

— Она говорит? — спросил Шелк, хотя уже решил купить птицу, говорит она или нет.

— Они все говорят, патера, — уверил его продавец, — все ночные клушицы. Видишь ли, они учатся друг от друга там, где живут, в болотах вокруг Палустрии. У меня и раньше было несколько штук, но эта говорит лучше, чем большинство из них, судя по тому, что я слышал.

Шелк внимательно изучил птицу. То, что маленький оранжево-белый катахрест мог говорить, было весьма ожидаемо: несмотря на мех, он, на самом деле, очень напоминал ребенка. Но в этой унылой птице не было ничего такого. Скорее она походила на большую ворону.

— Кто-то научил первого из них говорить еще во времена короткого солнца, — объяснил продавец. — Во всяком случае, так говорится в истории, которую о них рассказывают. Мне-то кажется, что он устал слушать его тарабарщину и позволил ему уйти — или, могет быть, дал улететь, поскольку у них есть для этого клевые крылья, — и тот почапал домой и научил остальных. Я купил его у одного охотника на птиц, который пришел с юга. В последний фэадень, неделю назад. Отдал за него карту.

Шелк усмехнулся:

— У тебя прекрасный язык для лжеца, сын мой, но дела выдают тебя с головой. Ты заплатил самое большее десять битов. Ты это имел в виду?

Продавец почувствовал добычу, и его глаза заблестели.

— Ну, я не мог дать ему уйти с полной картой, верно, патера? Я бы потерял на этом, и именно тогда, когда отчаянно нуждаюсь в бабках. Но ты посмотри на птицу. Молодая и подходящая, как раз такая, какую ты просил, и выросшая в дикой природе. И он привез ее прямо из Палустрии. Сегодня на рынке птица обойдется тебе в карту — и ни одним битом меньше, а могет быть и больше. Одна клетка будет тебе стоить двадцать или тридцать битов.

— Ага! — воскликнул Шелк, потирая руки. — Значит, клетка входит в цену?

Клюв ночной клушицы громко щелкнул, и она пробормотала:

— Нет, нет.

— Вот, патера! — Продавец был готов запрыгать от радости. — Слышал? Понимает все, о чем мы говорили. Знает, почему ты хочешь ее! Карта, патера. Полная карта, и я не уступлю ни одного бита, не могу себе позволить. Но ты отдай мне то, что я заплатил охотнику, и птица твоя, прекрасная жертва, от которой не отказался бы сам Пролокьютор, и всего за одну маленькую карту.

Шелк сделал вид, что думает, опять посмотрел на солнце, потом на пыльный переполненный рынок. Гвардейцы в зеленой форме прокладывали себе дорогу через толпу, расчищая путь рукоятками карабинов; без сомнения, они преследовали того самого юнца, на которого Шелк обратил внимание раньше.

— Эта птица тоже краденая, верно? — спросил Шелк. — Иначе ты бы не держал ее под столом вместе с катахрестом. Наверняка ты угрожал бедняге, который продал ее тебе. «Настучу прыгунам», ты так ему сказал, сын мой?

Продавец отвел глаза.

— Я не самый головастый пацан, но с тех пор, как меня перевели в этот мантейон, я немного выучил язык воров. Это означает, что ты угрожал сообщить о нем гражданской гвардии, верно? Предположим, что сейчас я угрожаю тебе тем же самым. Это будет более чем справедливо, наверняка.

Продавец наклонился к Шелку, как раньше, его голова склонилась набок, как будто он был птицей, хотя, возможно, чтобы не дышать прямо в лицо чесноком, которым от него несло.

— Это только для того, чтобы они подумали, будто мы заключили сделку, патера. А ты заключишь, зуб даю.

* * *

Уже настал час для собрания в палестре, когда Шелк вернулся с ночной клушицей. Поспешное жертвоприношение, решил он, может быть хуже, чем никакое, и живая птица станет разорительным развлечением. В доме авгура были двери, выходившие на Солнечную и Серебряную улицы, но он держал их закрытыми на засов, как и патера Щука. Шелк вошел в ворота сада, прошел по посыпанной гравием дорожке между западной стеной мантейона и больной смоковницей, повернул налево между виноградной беседкой и огородом майтеры Мрамор и взобрался по маленькой лестнице в дом, перепрыгивая через разрушенные ступеньки. Открыв дверь кухни, он поставил клетку с птицей на шаткий деревянный стол и стал энергично работать помпой, пока не пошла холодная и чистая вода; налив полную чашку, он оставил ее в пределах досягаемости большого багрового клюва. И тут же услышал, как воспитанники идут в мантейон. Пригладив волосы мокрой рукой, он помчался побеседовать с ними на исходе дня.

Низкая дверь в задней стене мантейона была открыта, для вентиляции. Шелк прошел через нее, поднялся по короткой лестнице, чьи ступеньки были скошены и выщерблены торопливыми ногами многих поколений авгуров, и вошел в темное святилище за Священным Окном. Все еще думая о рынке и угрюмой черной птице, которую он оставил на кухне, и, одновременно, роясь в памяти, пытаясь найти что-нибудь по-настоящему важное, достойное быть сказанным семидесяти трем ученикам в возрасте от восьми до шестнадцати, Шелк проверил память и регистры Священного Окна. Все было пусто. Неужели Великий Пас действительно появлялся в этом самом Окне? Как и любой другой бог? Неужели Великий Пас, как часто утверждал патера Щука, как-то раз поздравил и приободрил его, потребовав, чтобы он был готов к часу (который скоро придет, или, во всяком случае, Пас намекнул на это), когда нынешний виток закончится, останется позади?

Такое казалось невозможным. Проверив соединения угловатой рукояткой полого креста, который он носил на шее, Шелк истово помолился; потом — осторожно переступив через извивающийся главный кабель, на чью изоляцию больше нельзя было полагаться — глубоко вздохнул и занял место за треснувшим амбионом[27], рядом с Окном, там, где так много раз стоял патера Щука.

Где Щука спит сейчас, добрый старик, верный старый служитель, который так плохо спал, который клевал носом мгновение-другое — только мгновение-другое! — над каждым блюдом, которое они делили? Который обижал и любил, одновременно, высокого юного аколита, навязанного ему после многих лет, многих медленных десятилетий, прожитых в одиночестве, и которого, в конце концов, он полюбил так, как того любила только мать.

Где же он теперь, старый патера Щука? Где он спит, и выспался ли он наконец? Или он просыпается, как делал всегда, шевелится в длинной спальне рядом со спальней Шелка, и его старая кровать скрипит и скрипит? Быть может, он молится в полночь или всю ночь до тенеподъема, когда небоземли тают, молится, когда Вайрон гасит костры, фонари и многосвечные канделябры, молится, когда они уступают место показывающемуся солнцу. Молится, когда опять появляются неопределенные тени дня и занимают свои привычные места, когда сверкает утреннее великолепие и длинные белые раструбы ночи молчаливо складываются сами в себя.

Почивая среди богов, пробуждается ли старый патера Щука, чтобы напомнить богам их обязанности?

Стоя за амбионом, рядом со светящейся серой пустотой Священного Окна, Шелк, прежде чем начать, какое-то мгновение смотрел на учеников. Он знал, что все они из бедных семей и что для многих из них полуденная трапеза, которую полдюжины матерей готовили в кухне палестры, — первая за день. Тем не менее большинство было почти чисто одето, и все они — под острыми взглядами майтеры Роза, майтеры Мрамор и майтеры Мята — хорошо себя вели.

Когда начался новый год, он забрал более старших мальчиков от майтеры Мята и отдал их майтере Роза: поменял порядок, установленный патерой Щука. Глядя на это сейчас, Шелк решил, что это было неумно. Более старшие мальчики, по большей части, подчинялись робкой майтере Мята из-за странного, только наполовину сформировавшегося благородства, навязываемого, в случае необходимости, лидерами вроде Рога; но у них не было такого уважения к майтере Роза, и она сама наводила жесткий безжалостный порядок, самый худший из возможных примеров для старших мальчиков, которые так скоро (не сегодня-завтра) будут поддерживать порядок в собственных семьях.

Шелк отвернулся от учеников и посмотрел на изображения Паса и его супруги, Ехидны: Двухголовый Пас был изображен с молниями, Ехидна — со змеями. Это сработало: шепот юных голосов растаял, сменившись ожидающим молчанием. У задней стены мантейона стояла майтера Мрамор; из-под ее чепца сверкали глаза, фиолетовые искры, и Шелк знал, что они глядят на него. Майтера Мрамор могла бы многое одобрить в нем, но тем не менее она не питала доверия к его способности говорить с амбиона — по ее мнению, он выставлял себя дураком.

— Сегодня, на этом собрании, не будет жертвоприношения, — начал он, — хотя все мы знаем, что оно должно быть. — Он улыбнулся, заметив, что вызвал у них интерес. — В этом месяце начался первый год для одиннадцати из вас. Но даже и так, вы, вероятно, знаете, что на наших собраниях мы редко приносим жертвы.

Возможно, некоторые из вас спрашивают себя, почему я упомянул об этом сегодня. Дело в том, что сегодня ситуация отчасти другая — жертва будет принесена здесь, в мантейоне, после того, как вы все пойдете домой. Я совершенно уверен, что все вы подумали о ягнятах.

Около половины кивнули.

— Мне кажется, что вы знаете, на какие деньги я их покупал: часть из них я накопил, пока учился в схоле — их посылала мне мама, — и часть сохранил из зарплаты, которую мне платит Капитул. Все ли из вас понимают, что наш мантейон работает в убыток?

Судя по их лицам, более старшие дети это понимали.

— Подношений, которые мы получаем на сцилладень и, иногда, в другие дни, не хватает даже для того, чтобы платить очень маленькие зарплаты нашим сивиллам и мне, — продолжал Шелк. — Мы не в состоянии заплатить налоги — это означает, что мы должны деньги Хузгадо[28], и еще у нас много разных долгов. Иногда нам предлагают животных благодетели — люди, которые надеются на благосклонность милосердных богов. Возможно, среди них есть и ваши родители, и, если так, мы им очень благодарны. Когда жертв никто не дарит, наши сивиллы и я отдаем часть наших зарплат, чтобы купить жертву на сцилладень, обычно голубя.

Но, как я сказал, тех ягнят я купил сам. Как ты думаешь, почему я это сделал, Аддакс[29]?

Аддакс, сверстник Рога, волосы которого были почти такого же цвета, как у Шелка, встал:

— Чтобы предсказать будущее, патера.

Шелк кивнул, когда Аддакс опять сел.

— Да, чтобы узнать будущее мантейона. И вы все знаете, что внутренности ягнят сказали мне: оно будет блестящим. Но главным образом я купил их потому, что я ищу милость различных богов и надеюсь снискать ее подарками. — Шелк поглядел на Священное Окно рядом с собой. — Я предложил первого ягненка Пасу, а второго — Сцилле, покровительнице нашего города. Все, что у меня было тогда, — деньги на одного белого ягненка, дар Всемогущему Пасу, и еще на одного, для Сциллы. И должен вам сказать, я попросил особую милость — я попросил, чтобы они опять явились нам, как делали в старину. Я страстно желал заверений их любви, не думая о том, насколько они бесполезны, потому что многочисленные заверения можно найти в Хресмологических Писаниях. — Он коснулся потрепанной книги, лежавшей перед ним на амбионе.

— Я понял это только поздно вечером, когда читал Писания. Я читал их с отрочества — и за все это время так и не понял, как сильно боги любят нас, хотя они говорили мне об этом снова и снова. И если это так, какой смысл мне иметь собственную копию? Я продал ее, но на полученные двадцать битов я не стал покупать еще одного белого ягненка, для Паса, равно как и черного, для Фэа, хотя был ее день. Вместо этого я купил серого ягненка и предложил его всем богам, и внутренности серого ягненка содержали то же послание надежды, которое я уже читал в белых ягнятах. Вот тогда я должен был бы понять, хотя и не понял, что никто из Девяти не говорит с нами через ягнят. Как раз сегодня я узнал нужного нам бога, но я не скажу вам его имя; слишком многого я еще не понимаю. — Шелк взял в руки Писания, какое-то время глядел на переплет и только потом опять заговорил:

— Это копия, принадлежащая мантейону. Сейчас я читаю только ее, и она лучше — лучше напечатана, с более обширными комментариями, — чем моя старая, которую я продал, чтобы сделать дар всем богам. В ней много уроков, и я надеюсь, что каждый из вас усвоит их. Сражайтесь с ними, если поначалу они покажутся вам слишком трудными, и никогда не забывайте, что наша палестра была основана много лет назад именно для того, чтобы научить вас этим сражениям.

Да, Лисенок? Что ты хочешь сказать?

— Патера, а этот бог действительно собирается прийти?

Некоторые из учеников постарше засмеялись. Патера подождал, пока они успокоятся, и только потом ответил:

— Да, Лисенок. Какой-нибудь бог обязательно появится в нашем Священном Окне, хотя мы можем прождать его очень долго. Но нам не нужно ждать — у нас есть любовь и мудрость всех богов, прямо здесь. Открой Писания в любом месте, Лисенок, и ты найдешь абзац, подходящий к твоему нынешнему состоянию — к тем трудностям, которые у тебя есть сегодня или с которыми тебе придется столкнуться завтра. Как такое возможно? Кто скажет мне? — Шелк изучил пустые лица перед собой и только потом обратился к девочке, которая смеялась громче всех: — Ответь, Имбирь.

Она недовольно встала и пригладила юбку.

— Потому что все связано со всем, патера? — Это было одно из его любимых изречений.

— Ты не знаешь, Имбирь?

— Потому что все связано.

Шелк покачал головой:

— То, что в витке все зависит от всего — безусловно правда. Но если бы это был ответ на мой вопрос, мы бы нашли абзац, подходящий к нашему состоянию, в любой книге, а не только в Хресмологических Писаниях. Достаточно посмотреть в любую книгу в произвольном месте и убедиться, что это не так. Но, — и он опять коснулся пальцем потрепанной обложки, — что мы найдем, когда откроем эту книгу?

Он так и сделал, драматически, и прочел вслух строчку в начале страницы:

— Действительно ли ради песни нужно продать десять птиц?

Совершенно ясный намек на недавние события на рынке потряс Шелка, и его мысли заметались, как испуганные птицы. Он сглотнул и продолжил: — Вы можете вымазать Орева[30]-ворона, но можете ли вы заставить его петь?

— Одно мгновение, и я истолкую вам, что это означает, — пообещал он. — Но сначала я хочу объяснить вам, что авторы этих Писаний знали не только состояние витка в их время — и раньше, — но знали и то, что произойдет.

— Я имею в виду, — он выдержал паузу, его глаза остановились на каждом лице, — План Паса. Любой, кто понимает План Паса, понимает будущее. Ясно ли я выразился? План Паса — это и есть будущее; понимать его, следовать ему — главный долг любого мужчины, любой женщины и любого ребенка.

Зная План Паса, как я сказал, хресматики понимали, что лучше послужит нам каждый раз, когда эта книга будет открыта, — что твердо поставит ваши и мои ноги на Ослепительный Путь.

Шелк опять остановился, чтобы изучить юные лица перед ним; он заметил проблеск интереса там и здесь, но не больше, чем проблеск. Он вздохнул.

— Сейчас мы возвращаемся к самим строчкам. Первая — Действительно ли ради песни нужно продать десять птиц? — имеет по меньшей мере три значения. Когда вы станете старше и научитесь думать более глубоко, вы узнаете, что каждая строчка Писаний имеет по меньшей мере два смысла. Одно из значений применимо ко мне лично. Чуть позже я объясню это значение. Остальные два применимы ко всем нам, и вначале я расскажу о них.

Итак, мы должны предположить, что птицы, о которых говорит эта строчка — певчие. Отметим, что в следующей строчке, которая не имеет в виду умеющих петь птиц, это становится совершенно ясно. И тогда, что символизируют эти десять поющих птиц? Безусловно, самая очевидная интерпретация — дети в классе, то есть вы сами. Вас можно назвать так, потому что вы читаете вслух нашим добрым сивиллам, вашим учителям, звонкими голосами, похожими на щебет певчих птиц. Выражение «купить что-либо ради песни» означает «купить это дешево». Тогда значение, как мы видим, такое: надо ли продать, очень дешево, много юных учеников? Ответ: конечно нет. Вспомните, дети, как много вещей ценит Великий Пас, и как он опять и опять рассказывает нам, что ценит любое живое существо в витке, каждую ягоду каждого цвета и вида, каждую бабочку и больше всех — человеческие существа. Нет, птиц не продают ради песни; птицы драгоценны для Паса. Мы бы не жертвовали птиц и других животных бессмертным богам, если бы они не имели ценности, верно? Это было бы оскорблением для всех богов.

Действительно ли ради песни нужно продать десять птиц? Нет. Нет, дети существуют не для того, чтобы их дешево продавали.

Сейчас они заинтересовались. Все проснулись, и многие даже наклонились вперед со своих сидений.

— Теперь давайте на секунду рассмотрим вторую интерпретацию. Заметим, что десять поющих птиц легко могут спеть не десять, а десять тысяч песен. — На мгновение перед его внутренним взглядом возникла картина, которую, возможно, видел давно умерший автор Хресмологических Писаний: маленький садик в патио, фонтан и много цветов, над ним раскинута сеть, которая удерживает соловьев, дроздов, жаворонков и щеглов; их голоса сплетают богатое полотно мелодии, которая, не прерываясь, тянется через десятилетия и, возможно, столетия, пока, наконец, сеть не сгниет и птицы, освободившись, не улетят.

Но даже и тогда, почему бы им иногда не возвращаться? Что не дает им вернуться, отважно влететь через прорехи в сети, напиться из звенящего фонтана и свить гнездо в безопасности садика патио? Их длинный концерт закончился, но продолжится после своего окончания, подобно оркестру, играющему, когда все зрители уже ушли из театра. Почему бы им не играть все дальше и дальше, ради наслаждения музыкой, когда последний театрал ушел домой, когда зевающие капельдинеры задувают свечи и гасят огни рампы, когда актеры и актрисы смывают грим, снимают то, что они носили на работе и надевают обычные одежды — коричневые рубашки и брюки, скучные блузки, туники и пальто, — в которых они пришли в театр, пришли на работу, как и многие другие, которые ходят на работу в таких же скучных коричневых одеяниях, простых, как коричневые перья соловья?

— Но если птиц продать, — продолжил Шелк (актеры и актрисы, театр и зрители, садик, фонтан, сеть и певчие птицы уже исчезли из его сознания), — как могут зазвучать песни? Мы, прежде столь богатые песнями, стали бедняками. Даже если мы вымажем ворона, вымажем черную птицу тонкой красотой жаворонка или скромной коричневой краской соловья, это нам не поможет, как авторы-прорицатели и указывают нам в следующей строке. Он не запоет, даже если позолотить его, как золотого щегла. Он все равно останется вороном.

Шелк глубоко вздохнул.

— Как вы знаете, дети, любой невежественный человек может занять пост, который даст ему почитание и власть. Предположим, например, что некий необразованный человек, — хотя честный и достойный, скажем один из тех мальчиков, которых майтера Мрамор исключила из своего класса и которые не смогут получить образование, — благодаря какой-нибудь случайности стал Его Святейшеством Пролокьютором. Он может есть и спать в большом дворце Его Святейшества на Палантине. Он может держать скипетр и носить украшенную драгоценными камнями одежду, и все остальные из нас будут вставать на колени, ожидая его благословения. Но он не сможет передать нам мудрость, передавать которую — его долг. Он будет как каркающий ворон, вымазанный разноцветной краской.

Мысленно считая до трех, Шелк глядел на пыльные балки мантейона, давая картине врезаться в память слушателей.

— Вы, я надеюсь, поняли, что следует из моих слов — ваше образование должно продолжаться. И я надеюсь, вы тоже поймете, что, хотя я взял пример из Капитула, я мог бы так же легко взять его из обычной жизни, говорить о торговце или купце, управляющем или комиссаре. Вам нужно учиться, дети, потому что однажды виток будет нуждаться в вас.

Шелк опять выдержал паузу, держа обе руки на старом треснувшем камне амбиона. Солнечный свет, струившийся через высокое окно над широкой дверью на Солнечную улицу, заметно потускнел.

— Таким образом, Писания сказали нам избыточно ясно: ваша палестра не будет продана из-за долгов или по какой-нибудь другой причине. Я слышал слух, что она будет продана, и многие в это поверили. Повторяю, это не наш случай.

Какое-то мгновение он грелся в их улыбках.

— А теперь я расскажу вам, какое значение имеет этот абзац для меня. Именно я открыл Писания, и, как вы понимаете, этот отрывок содержит значение как для меня, так и для всех вас. Сегодня, пока вы учились, я был на рынке. Там я приобрел прекрасную говорящую птицу, ночную клушицу, для личного жертвоприношения — того самого, которое я совершу, когда вы уйдете домой.

Я уже рассказал вам, что, когда я покупал ягнят, которым вы так радовались, я надеялся, что какой-нибудь бог, довольный нами, появится в этом Окне, как это случалось в прошлом. И я попытался показать вам, насколько я был глуп. И вместо этого мне дали другой подарок, намного больший — подарок, который нельзя купить на всех ягнят, продающихся на рынке. Я сказал, что не собираюсь рассказывать вам о нем сегодня, но все-таки скажу, что получил его не из-за моих молитв, жертвоприношений или другого хорошего поступка. Но получив его, я их сделал.

Прежде чем Шелк выговорил первое следующее слово, старая майтера Роза кашлянула; сухой, скептический звук, донесшийся из механизма, заменявшего ей гортань.

— Я знал, что я, и только я один, могу предложить благодарственную жертву за это, хотя я уже потратил на ягнят все деньги, которые имел. Я очень хотел бы объяснить вам, что у меня был некий хитроумный план, который мог помочь разрешить мою дилемму — мою проблему — но у меня его не было. Зная только, что жертва необходима, я бросился на рынок, доверяя милосердным богам. И они не бросили меня в беде. По дороге я встретил незнакомого человека, который дал мне деньги для великолепной жертвы, говорящей ночной клушицы, о которой я рассказал вам раньше, птице, похожей на ворона.

Как видите, я обнаружил, что птиц продают не для песни. И мне дали знак — такова щедрость милосердных богов к тем, кто обращается к ним с просьбой, — что, когда я принесу жертву, бог действительно появится в этом Священном Окне. Быть может, это будет очень нескоро, как я и сказал Лисенку, и нам нужно запастись терпением. Мы должны верить и всегда помнить, что у богов есть много других способов поговорить с нами и что, даже если наше Окно молчит, другие — нет. Боги говорят с нами в знамениях, снах и видениях, как они делали, когда наши отцы и деды были молодыми. Всякий раз, когда мы хотим принести жертву, они говорят с нами напрямик через прорицания; кроме того, Писания всегда здесь, с нами, и мы в любое мгновение можем посоветоваться с ними, если нам нужна помощь. И пусть нам будет стыдно, если мы скажем, как иногда делают некоторые люди, что в эту эпоху мы как лодки без весел.

За окнами прогрохотал гром, заглушив крики нищих и продавцов на Солнечной улице; дети смущенно зашевелились. Прочитав вместе с ними короткую молитву, Шелк отпустил их.

За дверями мантейона первые горячие и тяжелые капли дождя уже превращали желтую пыль в грязь. Дети помчались вверх и вниз по Солнечной улице, на этот раз не задержавшись, как они иногда делали, чтобы поболтать или поиграть.

Все три сивиллы остались в мантейоне, чтобы помочь с жертвоприношением. Шелк сбегал в дом, натянул кожаные рукавицы для жертвоприношений и вынул ночную клушицу из клетки. Птица тут же ударила его багровым клювом в глаз, как гадюка, промахнувшись на ширину пальца.

Он схватил ее голову рукой в рукавице, мрачно напомнив себе, сколько авгуров было убито предназначенными к жертвоприношению животными; прошло не больше года с тех пор, как где-то в городе какого-то неудачливого авгура забодал бык или олень.

— Больше не пытайся, ты, плохая птица, — сказал он наполовину для себя. — Неужели ты не знаешь, что будешь проклята навеки, если ранишь меня? Тебя забьют камнями до смерти, и твоей душой завладеют бесы.

Клюв ночной клушицы щелкнул; она обреченно махала крыльями, пока Шелк не обхватил бьющееся тело левой рукой снизу.

* * *

Сивиллы, оставшиеся в тусклой и душной жаре мантейона, разожгли на алтаре жертвенный огонь. Когда вернувшийся Шелк мрачно пошел по центральному проходу, они начали свой медленный танец; их широкие черные юбки развевались, их немелодичные голоса слились в жуткий ритуальный вой, старый, как сам виток.

Огонь был небольшим, но душистая щепка кедра горела слишком быстро; Шелк сказал себе, что должен действовать быстро, если не хочет, чтобы жертвоприношение прошло при умирающем огне — всегда плохое предзнаменование.

Быстро пронеся птицу над огнем, он произнес самое короткое заклинание и, торопливо и неритмично, стал давать указания клушице:

— Птица, ты должна поговорить с каждым богом и богиней, которых повстречаешь; расскажи им о нашей вере, огромной любви и верности. Скажи, насколько я благодарен за огромное и незаслуженное снисхождение, оказанное мне; скажи им, насколько серьезно мы желаем божественного присутствия здесь, в нашем Священном Окне.

Птица, ты должна поговорить с Великим Пасом, отцом Богов.

Птица, ты должна также поговорить с Извилистой Ехидной, супругой Великого Паса. Ты должна поговорить со Жгучей Сциллой, Удивительной Молпой, Черным Тартаром, Молчаливым Гиераксом, Обворожительной Фелксиопой, Вечно-празднующей Фэа, Пустынной Сфингс и любым другим богом, которого ты можешь встретить в Главном Компьютере — но особенно с Внешним, который оказал мне огромную милость; скажи ему, что до конца моих дней я буду выполнять его волю. Что я преклоняю колени перед ним.

— Нет, нет, — пробормотала ночная клушица, как и на рынке. И потом добавила: — Жалей. Нет.

Шелк выговорил последние слова:

— Не говори с бесами, птица. И не задерживайся в любом месте, где они находятся.

Схватив отчаянно бьющуюся ночную клушицу за шею, он протянул правую руку к майтере Роза, самой старшей из сивилл, и та вложила в рукавицу нож с костяной рукояткой, предназначенный для жертвоприношений; в свое время патера Щука унаследовал его от своего предшественника. Длинный, странно изогнутый клинок потемнел от времени и неискоренимых пятен крови, но обе кромки были отполированными и острыми.

Клюв ночной клушицы широко раскрылся. Птица яростно забилась. Последний придушенный получеловеческий крик отразился от выцветших стен мантейона, и несчастная ночная клушица повисла в руке Шелка. Прервав ритуал, Шелк поднес безвольное тело к уху, потом большим пальцем открыл кроваво-красный глаз.

— Она мертва, — сказал Шелк воющим женщинам. На мгновение он потерял дар речи. Потом беспомощно пробормотал: — Такое со мной никогда не случалось. Уже мертва, прежде, чем я смог принести ее в жертву.

Сивиллы прекратили свой шаркающий танец.

— Без сомнения, она уже несет твои благодарности богам, патера, — дипломатично сказала майтера Мрамор.

Майтера Роза громко фыркнула и потребовала обратно нож для жертвоприношений.

— Ты собираешься сжечь ее, патера? — робко спросила маленькая майтера Мята.

Шелк покачал головой:

— Несчастья такого рода описаны в пояснениях, майтера, хотя, должен признаться, я никогда не думал, что мне придется применять на деле эти особые указания. Они недвусмысленно утверждают, что, если невозможно немедленно заменить животное, жертвоприношение отменяется. Другими словами, мы не можем бросить эту мертвую птицу в священный огонь. Все равно как бросить в огонь какую-нибудь вещь, которую дети подобрали на улице.

Он хотел избавиться от тела, пока говорил, — швырнуть его на пол между скамьями или спустить в мусоропровод, в который майтера Мрамор и майтера Мята со временем сгребут все еще священный пепел алтарного огня. С усилием овладев собой, он добавил:

— Вы все видели в жизни больше, чем я. Вы когда-нибудь участвовали в неудавшемся жертвоприношении?

Майтера Роза опять фыркнула. Как и в прошлый раз, звук неприятно попахивал осуждением; то, что случилось, — безусловно вина патеры Шелка, его одного. Он и никто другой (тонко намекало ее фырканье) выбрал эту презренную птицу. Если бы он был немного более внимательным, немного более сведущим и, самое главное, намного более благочестивым — короче говоря, таким, как бедный дорогой патера Щука, — ничто настолько постыдное не могло бы произойти.

— Нет, патера, никогда, — сказала майтера Мрамор. — Когда мы закончим здесь, могу ли я поговорить с тобой на другую тему? Может быть, в моей комнате в палестре?

Шелк кивнул:

— Я встречусь с тобой, как только избавлюсь от этого, майтера. — Искушение выругать себя оказалось слишком сильным. — Я должен был вникнуть глубже. Писания предупредили меня, но они не поколебали мое глупое предположение, что жертвоприношение может быть угодно богам, даже если наше Священное Окно осталось пустым. Это станет полезным уроком для меня, майтера. По меньшей мере я надеюсь, что должно стать, и станет. Спасибо Фэа, что детей здесь не было и они этого не видели.

На этот раз майтера Мята набралась храбрости и заговорила:

— Никто не может знать, что на уме у Внешнего, патера. Он не как остальные боги, которые совещаются друг с другом в Главном Компьютере.

— Но когда боги сказали так ясно… — Внезапно сообразив, что говорит совсем о другом, Шелк оставил мысль незавершенной. — Конечно, ты права, майтера. Его желания были мне совершенно ясны, но это жертвоприношение не из их числа. В будущем я постараюсь делать только то, что он скажет мне делать. Я знаю, что могу положиться на всех вас — вы поможете мне в этом, как и во всем остальном.

Майтера Роза не фыркнула в третий раз; вместо этого она милосердно почесала нос. Нос, рот и правый глаз были самыми представительными частями ее лица; и хотя они были отлиты из какого-то твердого полимера, казались почти нормальными. Левый глаз, с которым она родилась, казался одновременно сумасшедшим и слепым, затуманенным и гноящимся.

Пытаясь избежать этого взгляда и желая (как часто бывало со времени его назначения в мантейон), чтобы замены были еще возможны, Шелк переложил ночную клушицу из левой руки в правую.

— Спасибо вам, майтера Роза, майтера Мрамор и майтера Мята. Спасибо. Я уверен, что в следующий раз мы все сделаем лучше. — Он сбросил рукавицы для жертвоприношений и потными руками почувствовал, что ненавистная птица еще теплая и какая-то непонятная. — Майтера Мрамор, в палестре, примерно через пять минут.

Глава третья Сумерки

— Здесь, патера!

Шелк резко остановился, едва не поскользнувшись на мелких мокрых камешках, перекатывавшихся под его ботинками.

— В беседке, — добавила майтера Мрамор. Она махнула, ее одетая в черное рука и сверкающая ладонь едва виднелись через ширму из виноградных листьев.

Первый яростный натиск бури быстро закончился, но дождь все еще шел, его ласковая скороговорка сыпалась как благословение на огородные грядки.

«Мы встречаемся как любовники», — подумал Шелк, восстанавливая равновесие и раздвигая руками мокрую листву; на мгновение он спросил себя, не подумала ли она то же самое.

Нет. «Как любовники» — так мог подумать только он. Потому что он любил ее, как любил мать, как мог бы любить старшую сестру, если бы она у него была; стремился вызвать робкую улыбку, которую у нее заменял особый наклон головы, хотел добиться ее одобрения, одобрения от старой сивиллы, изношенного хэма; даже когда он был маленьким и вокруг было много больше хэмов, никто никогда не глядел на них дважды — они были никому не интересны, за исключением самых маленьких детей. Каким одиноким он бы чувствовал себя посреди драчливой толпы этой четверти, если бы не она!

Она встала, когда он вошел в беседку, и опять села, когда сел он.

— Ты не должна этого делать, когда мы одни, сив, — сказал он. — Я же говорил тебе.

Майтера Мрамор склонила голову набок таким образом, что ее жесткое металлическое лицо показалось раскаивающимся.

— Иногда я забываю. Я извиняюсь, патера.

— И я забываю, что не должен поправлять тебя, потому что всегда обнаруживаю, рано или поздно, что ты всегда права во всем. О чем ты хочешь поговорить со мной, майтера?

— Тебе не мешает дождь? — Майтера Мрамор посмотрела наверх через арочную крышу из виноградных лоз.

— Конечно нет. Но тебе должен. Если тебе не хочется идти до палестры, мы могли бы пойти в мантейон. В любом случае я должен посмотреть, не течет ли в нем крыша.

Она покачала головой:

— Майтера Роза расстроится. Она знает, что все это совершенно невинно, но она не хочет, чтобы мы встречались наедине в палестре. Люди могут начать говорить — тот тип людей, которые никогда не присутствуют при жертвоприношениях и ищут для этого предлоги. Она не захотела прийти сама, а майтера Мята приглядывает за огнем. Во всяком случае, так я думаю. Мы не совсем одни — майтера может видеть нас в окно киновии, — и здесь у нас есть хоть какое-то укрытие от дождя.

Шелк кивнул:

— Понимаю.

— Ты сказал, что дождь должен мешать мне. Ты очень добр, но я не чувствую его, а одежда высохнет. Я без труда высушиваю стирку, но мне требуются большие усилия, чтобы накачать достаточно воды для нее. Кстати, колодец дома авгура еще хорош?

— Да, конечно. — Увидев выражение ее лица, Шелк покачал головой. — Нет, конечно, нет. Пусть дети утешаются мыслями о том, что Пас никогда не сопротивляется просьбам своей дочери защитить нас и всегда будет поддерживать нас. Но, на самом деле, этого никто не знает; мы можем только надеяться. Если нам потребуется выкопать новые колодцы, Церковь ссудит нам денег, вот и все. Если мы не сможем поддерживать этот мантейон без новых колодцев, то так и сделаем.

Майтера Мрамор ничего не сказала, но так наклонила голову, как будто была не в состоянии встретиться с ним взглядом.

— Неужели это так тебя волнует, майтера? Послушай, я открою тебе тайну. На меня снизошло просветление от Внешнего.

Сидящая без движения, она могла быть отшлифованной временем статуей, одетой для какой-то эксцентричной торжественной цели в черную одежду сивиллы.

— Это правда, майтера! Ты не веришь мне?

— Я верю, что ты веришь в собственное просветление, патера, — сказала она, посмотрев вверх. — Я хорошо знаю тебя или, по меньшей мере, я думаю, что знаю, и ты никогда бы не соврал о деле вроде этого.

— И бог сказал мне почему — чтобы спасти наш мантейон. Это моя задача. — Шелк запнулся. — Ты даже представить себе не можешь, как великолепно я себя чувствую, получив задачу от бога, майтера. Это удивительно! Теперь я знаю, для чего создан, и все мое сердце стремится к одной цели.

Он встал, больше не в состоянии сидеть.

— Если я должен спасти наш мантейон, разве это не говорит нам что-то? Я тебя спрашиваю.

— Не знаю, патера. Говорит?

— Да! Да, говорит. Мы можем применить логику даже к указаниям богов, верно? К их действиям и словам, и, конечно, мы можем применить логику к нашему случаю. И она подсказывает нам две вещи, обе исключительно важные. Первая — мантейон в опасности. Он не приказал бы мне его спасать, если бы дело обстояло не так, не правда ли? Значит, есть определенная угроза, и для нас жизненно необходимо это знать. — Шелк вышел из беседки и, под струями теплого дождя, посмотрел на восток, в направлении Главного Компьютера, дома богов.

— Второе, даже еще более важное, майтера. Наш мантейон можно спасти. Другими словами, он в опасности, но не обречен. Он не приказал бы мне его спасать, если бы это было невозможно, не правда ли?

— Патера, пожалуйста, подойди ко мне и сядь, — взмолилась майтера Мрамор. — Я не хочу, чтобы ты простудился.

Шелк вернулся в беседку, и она встала.

— Ты не должна… — начал было он, но тут же застенчиво усмехнулся. — Прости меня, майтера. Прости меня, пожалуйста. Я становлюсь старше, но ничему не учусь.

Она мотнула головой из стороны в сторону, ее молчаливый смех.

— Ты еще не стар, патера. Я немного посмотрела, как ты сегодня играл, и ни один из этих мальчиков не двигался так быстро, как ты.

— Только потому, что у меня большой опыт, — сказал он, и они оба сели.

Улыбнувшись, она сжала его ладони в своих, удивив его. Мягкая кожа на кончиках ее пальцев давным-давно стерлась, обнажив голую сталь, темную, как ее мысли в свободное время, и отполированную бесконечным трудом.

— Ты и дети — единственная молодежь в этом мантейоне. Он — не для тебя, а ты — не для него.

— Майтера Мята совсем не старая. Это действительно так, майтера, хотя я знаю, что она существенно старше меня.

Майтера Мрамор вздохнула, мягкое тс, как усталый взмах тряпки по мозаичному полу.

— Боюсь, бедная майтера Мята родилась старой. Или, возможно, научилась быть старой раньше, чем научилась говорить. Как бы то ни было, она всегда принадлежала этому месту. А ты — никогда, патера.

— Значит, ты тоже считаешь, что все будет сломано, верно? И не имеет значения, что Внешний мог сказать мне.

Майтера Мрамор неохотно кивнула:

— Да, считаю. Или, должна сказать, сами здания могут и остаться, хотя даже это очень сомнительно. Но твой мантейон больше не будет нести слова богов людям этой четверти, и наша палестра больше не будет учить их детей.

— Какие возможности на лучшую жизнь будут у этих малышей без нашей палестры? — рявкнул Шелк.

— А какие возможности у людей их класса есть сейчас?

Он зло тряхнул головой, ему хотелось рыть землю.

— Такое уже случалось раньше, патера. Капитул найдет для нас новые мантейоны. Получше, я думаю, потому что трудно найти хуже, чем этот. Я пойду туда учить и помогать, а ты будешь приносить жертвы и отпускать грехи. Все будет в порядке.

— Сегодня у меня было просветление, — сказал Шелк. — Я не говорил об этом никому, кроме тебя и еще одного человека, которого встретил по дороге на рынок, и никто из вас не поверил мне.

— Патера…

— Очевидно, я не сказал это достаточно отчетливо, верно? Давай попробуем еще раз, может быть сейчас получится лучше. — Он какое-то время сидел молча, потирая щеку.

— Я молился и молился о помощи. Молился, конечно, главным образом Девяти, но, время от времени, и любому богу или богине, упомянутым в Писаниях; и сегодня около полудня на мои молитвы ответил Внешний. Майтера, ты знаешь… — Его голос дрогнул, и он понял, что не в состоянии управлять им. — Ты знаешь, что он сказал мне, майтера? Что он сказал мне?

Ее ладони сжимали его руки до тех пор, пока ему не стало по-настоящему больно.

— Только то, что он сообщил тебе, как сохранить наш мантейон. Пожалуйста, расскажи мне остальное, если можешь.

— Ты права, майтера. Это не легко. Я всегда думал, что просветление будет голосом из солнца или в моей голове, голосом, который говорит словами. Но это совсем другое. Он шептал мне многими голосами, и его слова были живыми образами, которые он показал мне. Я не просто видел их, как ты, например, можешь видеть какого-нибудь человека в зеркале, но слышал и чуял — и касался, и ощущал их боль, но все они были связаны воедино и стали одним целым, частями чего-то одного.

Надеюсь, теперь ты понимаешь. Когда я говорю, что он показал или сказал мне что-то, я имею в виду именно это.

Майтера Мрамор ободряюще кивнула.

— Он показал мне все молитвы, которые когда-либо были сказаны в этом мантейоне любому богу. Я видел всех детей, которые со времени постройки мантейона молились в нем, а также их матерей и отцов, и людей, которые приходили помолиться или посмотреть на одно из наших жертвоприношений, поскольку надеялись получить кусок мяса, и молились, пока были здесь.

И я видел, как молились все сивиллы, с самого начала. Я не прошу тебя поверить в это, майтера, но я видел каждую молитву, в которой ты молилась за наш мантейон, или за майтеру Роза, майтеру Мята, патеру Щука или меня, и — короче, за всех жителей этой четверти, тысячи и тысячи молитв. Ты молилась на коленях и стоя, молилась, пока готовила еду и скребла пол. А раньше здесь была майтера Молочай, и я видел, как молилась она, и майтера Бетель, крупная темноволосая женщина с заспанными глазами. — Шелк перевел дыхание. — И, больше всех, я видел патеру Щука.

— Изумительно, — воскликнула майтера Мрамор. — Это должно было быть изумительно, патера. — Шелк знал, что это невозможно, просто кристаллические линзы собрали свет, но ему показалось, что ее глаза вспыхнули.

— И Внешний решил исполнить все эти молитвы. Он говорил с патерой Щука, и патера Щука был так счастлив! Майтера, ты помнишь тот день, когда я пришел сюда из схолы?

Майтера Мрамор опять кивнула.

— Это было в тот самый день. В тот самый день Внешний послал патере Щука просветление и сказал, что помощь уже здесь и что я, что я — и есть…

Шелк заплакал, и, внезапно, ему стало стыдно. Дождь полил сильнее, как будто его приободрили слезы, текущие по щекам и подбородку. Майтера Мрамор вытащила из рукава большой и чистый белый платок и дала его Шелку.

Она всегда была такой практичной, подумал он, вытирая глаза и нос. Носовой платок для малышей; наверно, в ее классе каждый день плачет какой-нибудь ребенок. Запись о ее днях написана слезами, и сегодня он сам — плачущее дитя.

— Твои дети не часто бывают такими старыми, как я, майтера, — только и сумел он сказать.

— Ты имеешь в виду, в классе, патера? Никогда. Но, наверно, ты имеешь в виду взрослых мужчин и женщин, которые в детстве были моими учениками. Многие из них куда старше, чем ты. Самому старшему должно быть не меньше шестидесяти. Я была… до этого я не преподавала. — Она вызвала в память файл с текущими делами, упрекнув себя, как всегда, что не делает это чаще. — Кстати, ты напомнил мне. Ты знаешь Гагарку, патера?

Шелк покачал головой:

— Он живет в этой четверти?

— Да, и иногда приходит в сцилладень. Ты наверняка видел его. Большой, грубо выглядящий человек, который всегда сидит сзади?

— С большой челюстью? Одежда чистая, но он выглядит так, как будто никогда не брился. Носит кинжал — или, возможно, тесак — и всегда сидит в одиночестве. Один из твоих учеников?

Майтера Мрамор печально кивнула:

— Он стал преступником, патера. Грабит дома.

— Мне жаль об этом слышать, — сказал Шелк. На мгновение он представил себе, как обычно сидевший у задней стены мантейона громадный человек, застигнутый врасплох хозяином дома, неуклюже поворачивается, но очень быстро приходит в себя и дерется с ним, как затравленный медведь.

— Мне тоже очень жаль, патера, и я бы хотела поговорить с тобой о нем. Год назад патера Щука отпустил ему грехи. Ты уже был здесь, но не думаю, что ты знал об этом.

— Если и знал, то забыл. — Он услышал недовольное шипение широкого клинка, вылетающего из ножен, и тряхнул головой, отгоняя видение. — Но ты права, майтера. Я сомневаюсь, что знал.

— Я узнала это не от самого патеры. Мне сказала об этом майтера Мята. Гагарка все еще любит ее, и временами они болтают ни о чем.

Высморкавшись в собственный платок, Шелк слегка расслабился. Он чувствовал, что она хотела поговорить с ним именно об этом.

— Патера сумел кое-чего добиться от Гагарки — тот пообещал, что больше не будет грабить бедняков. Он признался, что делал это довольно часто, но больше не будет. Он пообещал это патере, сказала майтера Мята, и ей тоже. Ты, наверно, собираешься прочитать мне лекцию, дескать, обещанию такого человека — обещанию преступника — нельзя доверять.

— Никакому обещанию нельзя доверять всецело, — медленно сказал Шелк, — потому что нет — и никогда не будет — человека, полностью свободного от зла. Безусловно, это относится и ко мне.

Майтера Мрамор сунула платок обратно в рукав.

— Я думаю, патера, что свободно данному обещанию Гагарки можно доверять так же, как и любому другому. Как и твоему, и я не собираюсь тебя оскорблять. Он превратился из мальчика во взрослого мужчину, но внутренне не изменился, насколько я могу судить. У него никогда не было ни отца, ни матери. Он… но лучше я не буду продолжать, иначе я могу увлечься и рассказать тебе то, что майтера просила меня не повторять, и тогда я буду чувствовать себя ужасно, потому что мне придется рассказать им обоим, что я нарушила свое слово.

— Ты действительно думаешь, майтера, что я могу помочь этому человеку? Я, безусловно, не старше его и, скорее всего, моложе. Не думаю, что он будет уважать меня так, как уважал патеру Щука.

Капли со сверкающих листьев крупными горошинами падали на юбку майтеры Мрамор; она рассеянно вытирала их.

— Быть может, это и так, патера, но, как мне кажется, ты поймешь его лучше, чем патера Щука. Ты молод и почти так же силен, как он. Он будет уважать тебя, как авгура. Ты не должен бояться его. Патера, я когда-нибудь просила тебя об одолжении? О настоящем одолжении?

— Однажды ты попросила меня вступиться за тебя перед майтерой Роза, я попытался и, кажется, принес больше вреда, чем пользы, так что это можно не считать. Но ты можешь, если хочешь, попросить меня о ста одолжениях, майтера. Ты заслужила это, и еще гораздо большего.

— Тогда в какой-нибудь сцилладень поговори с Гагаркой. Отпусти ему грехи, если он попросит тебя.

— Это не одолжение, — сказал Шелк. — Я делаю это для каждого, но ты, конечно, хочешь, чтобы я предпринял какие-то особые усилия ради этого Гагарки: поговорил с ним, отозвал в сторонку и так далее; я сделаю.

— Спасибо тебе, патера. Ты знаешь меня уже больше года. Не думаешь ли ты, что мне недостает веры?

Вопрос застал Шелка врасплох.

— Тебе, майтера? Почему… я никогда так не думал. Ты всегда казалась — я имею в виду мне — по меньшей мере…

— И тем не менее я не поверила ни в тебя, ни в бога, который просветлил тебя, хотя была должна. Я только что это осознала. Я доверяла словам людей и их внешности, как любой мелкий торговец. Ты, кажется, сказал, что этот бог пообещал патере Щука помощь. Ты можешь рассказать мне об этом больше? Раньше я слушала тебя просто внимательно. Теперь я буду слушать тебя с верой или, во всяком случае, попытаюсь.

— Это больше, чем я смогу когда-нибудь рассказать. — Шелк потер рукой щеку. Он уже успокоился и полностью овладел собой. — Как я уже говорил, патера Щука получил просветление, мне это показали. Ему сказали, что его многолетние молитвы принесли плоды — помощь, которую он просил для себя, этого мантейона и всей четверти, будет немедленно послана.

Шелк обнаружил, что сжал кулаки. Он заставил себя расслабиться.

— Мне все это показали; потом я увидел, как появилась помощь, сияющая, словно огонь Паса, источаемый солнцем. И это был я. Только я, и больше ничего.

— Тогда ты не можешь потерпеть поражение, — тихо сказала майтера Мрамор.

Шелк покачал головой:

— Хотел бы я, чтобы это было так легко. Я могу потерпеть поражение. Я не осмелюсь.

Она, как это часто бывало, тяжело посмотрела на него:

— Но ты этого не знал до сегодняшнего дня. До полудня, до площадки для игры в мяч? Ты так сказал.

— Да, не знал. Видишь ли, он сказал мне кое-что — дескать, пришло время действовать.

Майтера Мрамор опять вздохнула:

— У меня есть новости для тебя, патера. Обескураживающие новости, я боюсь. Но вначале я хочу кое о чем спросить у тебя и, возможно, кое-что рассказать. Ты сказал, что с тобой говорил Внешний, верно?

— Да. Однако я не очень много знаю о нем, даже сейчас. Он — один из шестидесяти трех богов, упоминаемых в Писаниях, но со времени просветления у меня не было возможности поискать что-нибудь о нем, и, насколько я помню, о нем вообще мало что известно. Он рассказал мне о себе кое-что, чего нет в Писаниях, если меня не подводит память; но у меня просто не было времени подумать обо всем этом.

— До того, как этот Виток был закончен и населен, мы находились снаружи, как и он, и жили в Витке Короткого Солнца; тогда мы поклонялись ему. Несомненно, ты это знаешь, патера.

— Я забыл об этом, — сознался Шелк, — но ты права. Это в десятой книге — или в двенадцатой.

— В Витке Короткого Солнца мы, хэмы, не участвовали в жертвоприношениях. — Майтера Мрамор какое-то время молчала, просматривая старые файлы. — Тогда это не называлось мантейоном. Как-то по-другому. Я думаю, что могла бы вспомнить больше, если бы нашла как именно.

Шелк кивнул, не очень понимая, что она имеет в виду.

— С того времени произошло много изменений, но раньше учили, что он бесконечен. Не просто большой, но действительно безграничен. Есть такие выражения — арифметические, я имею в виду. Хотя мы никогда не проходим их в классе.

— Он показал мне.

— Говорят, что даже наш виток где-то кончается, — продолжала майтера Мрамор, — хотя он очень велик. Внешний — нет. Даже если ты разделишь его между всеми вещами, каждая его часть будет все еще безграничной. Разве ты, патера, не почувствовал себе ужасно маленьким, когда он показал тебе все это?

Шелк задумался:

— Нет, не думаю. Нет, не почувствовал. Я почувствовал себя — ну, великим, несмотря на то, что он был неизмеримо больше, как ты и сказала. Представь себе, майтера, что Его Святейшество Пролокьютор, лично, поговорил со мной и приказал мне выполнить какую-то особую задачу. Я почувствую, конечно, что он намного более великий человек, чем я, и намного, намного более великий, чем я когда-либо стану; но я почувствую, что сам стал значительной личностью. — Шелк еще поразмыслил. — А теперь предположим, что Пролокьютор неисчислимо велик.

— Я поняла. Ты уже ответил на несколько вопросов, которые давно мучили меня. Спасибо тебе, патера. Мои новости… я хочу рассказать тебе, почему захотела встретиться с тобой.

— Плохие новости, я предполагаю. — Шелк глубоко вздохнул. — Я знаю, что мантейон в опасности, и ожидал чего-нибудь такого.

— Похоже, они указывают — ошибочно, я уверена, — что ты уже потерпел поражение. Видишь ли, пока тебя не было, в палестру пришел большой краснолицый мужчина. Он сказал, что уже купил у города все это имущество. — Голос майтеры Мрамор упал. — У Аюнтамьенто, патера. Так он сказал мне. Он пришел посмотреть на наши здания. Я показала ему палестру и мантейон. Я уверена, что он не входил в киновию и дом авгура, но осмотрел все снаружи.

— Он сказал, что сделка завершена?

Она кивнула.

— Ты права, майтера. Это действительно звучит очень плохо.

— Он приехал в поплавке, и какой-то мужчина управлял поплавком, для него. Я видела его, когда мы шли от палестры к мантейону. Мы вышли наружу и по Солнечной улице прошли мимо площадки для игры в мяч. Он сказал, что говорил с тобой перед тем, как прийти сюда, но не сказал тебе, что купил эту собственность. Потому что, сказал он, ты из тех людей, которые причиняют одни неприятности.

Шелк медленно кивнул:

— Я думаю, что выволок бы его из поплавка и сломал бы ему шею, майтера. Или, по меньшей мере, попытался бы.

Она коснулась его колена:

— Это было бы неправильно, патера. Тебя бы отправили в Аламбреру, в ямы.

— Что теперь уже не важно, — сказал Шелк. — Его зовут Кровь, возможно он сказал тебе.

— Возможно. — Быстрое сканирование майтеры Мрамор сейчас редко работало; она помолчала, пока искала в файлах, а потом сказала:

— Это не самое частое имя, ты знаешь. Люди считают, что оно несчастливое. Не думаю, что когда-нибудь видела хотя бы одного мальчика, которого бы звали Кровь.

Шелк потер щеку, его глаза стали задумчивыми.

— Ты когда-нибудь слышала о нем, майтера? Я — нет, но он должен быть богатым человеком, если имеет личный поплавок.

— Не думаю. Но если сделка завершена, патера, что мы можем сделать?

— Не знаю. — Шелк встал, как и раньше. Первый же шаг вывел его из беседки. Последние капли дождя ярко сверкали в лучах солнца, хотя тень уже более чем наполовину закрыла светило.

— Рынок скоро закроется, — сказал он.

— Да. — Майтера Мрамор присоединилась к нему.

Небоземли, раньше почти невидимые, сейчас можно было видеть совершенно отчетливо: там начинался закат, осветивший далекие леса, якобы зачарованные, и далекие города, якобы призрачные; они насылали добро или зло, управляя жизнью тех, кто внизу.

— Он не иностранец, — сказал Шелк, — или, по меньшей мере, иностранцы, которых я когда-нибудь встречал, никогда так не говорили. На самом деле по его речи можно было подумать, что он из этой четверти.

Майтера Мрамор кивнула:

— Я тоже это заметила.

— Мне кажется, что у наших людей есть не слишком много способов разбогатеть. Верно, майтера?

— Не думаю, что поняла тебя.

— Не имеет значения. Ты хотела, чтобы я поговорил с этим Гагаркой. В сцилладень, ты сказала; но как раз в это время всегда найдется дюжина людей, желающих поговорить со мной. Где я могу найти этого Гагарку сегодня?

— Понятия не имею. Неужели ты можешь пойти и повидаться с ним сегодня вечером, патера? Это было бы великолепно! Майтера Мята должна знать.

Шелк кивнул:

— Ты сказала, что она в мантейоне и ждет, когда огонь догорит. Сходи и спроси ее, пожалуйста, когда будешь помогать ей чистить алтарь. Я поговорю с тобой через несколько минут.

* * *

Глядевшая на них из окна киновии, майтера Роза удовлетворенно хмыкнула, когда они разделились. Опасность была совершенно реальной, сколько бы майтера и патера не обманывали себя — она могла сделать ему кое-что мерзкое, а он мог поступить с ней несравнимо хуже. Целомудренная Ехидна ненавидела дела такого рода, ослепляя всех, кто поддался искушению, как ослепила ее. Временами майтера Роза, стоя на коленях перед изображением ее дочери, Сциллы, чувствовала, что она сама Ехидна, Мать Богов и Императрица Витка.

Ударь, Ехидна. О, ударь!

* * *

Было уже достаточно темно, и Шелк, не желая удариться о дверь, зажег неясный свет в одном из уголков своей спальни, комнате над кухней, бывшей кладовке, которую старый патера Щука очистил для него после приезда. (Шелк был не в состоянии заставить себя перенести свои вещи в более удобную комнату Щуки и выбросить или сжечь выцветшие портреты родителей старика и его потрепанную, слишком маленькую одежду.) При слабом свете Шелк переоделся в сутану похуже. Воротник и манжеты были съемные, чтобы их можно было легче и более часто стирать. Он снял их и оставил в ящике рядом со своим единственным запасным комплектом.

Что еще? Он поглядел в зеркало; нужно чем-то прикрыть непокорные золотистые волосы. У него есть широкая соломенная шляпа, которую он надевал сегодня утром, когда крыл дранкой крышу, и черная скуфейка с голубой отделкой, которую патера Щука носил в самые холодные дни. Шелк решил надеть обе; широкая шляпа отбросит сильную тень на его лицо, но ветер может ее сдуть. Скуфейка великолепно подходит, если надеть ее под шляпу, и еще немного скроет лицо. Неужели именно это чувствуют люди, вроде Гагарки? Когда готовятся к грабежу?

Майтера Мрамор сообщила, что майтера Мята назвала полдюжины мест, в которых может появиться Гагарка; все они были в Орилле, самой худшей части четверти. Его могут ограбить или даже убить, хотя он не собирался сопротивляться. Только бы Кровь не увидел его…

Шелк пожал плечами. Дом Крови должен стоять где-то на Палатине; Шелк не мог представить себе, что человек, ездящий в личном поплавке, может жить где-то еще. После наступления темноты Палатин наводняют гвардейцы: пешие, конные и в бронированных поплавках. В этой четверти каждую ночь банды взломщиков вламываются в дома, но не там. Там это невозможно.

Тем не менее необходимо это сделать — и именно сегодня ночью; и он не мог придумать что-нибудь другое.

Он покрутил пальцами четки, потом убрал их в карман, снял серебряную цепь и полый крест Паса, почтительно положил их перед триптихом, завернул в два чистых листа бумаги и убрал в маленький потрепанный пенал, которым пользовался в схоле; пенал он спрятал в большом внутреннем кармане сутаны. Ему может понадобиться оружие; и почти наверняка понадобится какое-нибудь орудие для взлома.

Он спустился в кухню. Что-то слабо зашевелилось в вонючем ведре для отходов, стоявшем в углу: крыса, несомненно. Шелк напомнил себе, не в первый раз, что должен попросить Рога поймать змею, которую можно приручить.

Скрипнув кухонной дверью, он опять вышел в сад. Уже было почти темно, и не будет видно ни зги, когда он доберется до Ориллы, в восьми улицах отсюда. Послеполуденный дождь прибил пыль, и воздух, более холодный, чем последние несколько месяцев, был чист и свеж; возможно, наконец-то наступит осень. «Я должен быть усталым», — сказал себе Шелк, но тем не менее не чувствовал усталости, открывая боковую дверь мантейона. Неужели Внешний действительно хочет этого? Чтобы он бросился в битву? Если так, его служение действительно радость!

Огонь на алтаре погас, мантейон освещали только серебряное свечение Священного Окна и скрытое пламя масляной лампы из синего стекла, стоявшей между ног Ехидны, — лампы майтеры Роза, в которой горело дорогое пахучее масло, чей аромат разворошил его память.

Хлопнув в ладоши, он зажег последние еще работающие огоньки и стал шарить в тенях в поисках топорика с длинной рукояткой и узким лезвием, которым он раскалывал черепицу и вбивал кровельные гвозди. Найдя его, он проверил кромку (которую так старательно точил сегодня утром) и заткнул рукоятку за пояс.

Потом, пройдясь вперед и назад и дважды попробовав сесть, он решил, что так дело не пойдет. В кладовке палестры была ржавая пила; можно было укоротить рукоятку, но тогда топорик стал бы менее полезным инструментом и, конечно, намного менее полезным оружием.

Опять порывшись в кладовке, он нашел веревку, которой перевязывал связку дранки, чтобы та не упала с крыши, тонкий шнур, сплетенный из черного конского волоса, старый и растянутый, но еще прочный. Сняв сутану и тунику, он обмотал веревку вокруг пояса, связал концы и просунул рукоятку топорика через несколько витков.

Опять одевшись, он вышел в сад, где бродячий бриз, игравший с запахами еды, готовящейся в киновии, напомнил ему, что в это время он обычно готовит себе немудреный ужин. Шелк пожал плечами, пообещав себе, что, вернувшись, устроит настоящий пир. Помидоры, которые собрали с куста зелеными, еще не дошли, но он нарежет их и поджарит в масле. И еще хлеб, напомнил он себе, который можно полить горячим маслом — оно смягчит его и придаст пикантный вкус. У него потекли слюнки. Можно соскрести остатки гущи, которой он так долго пользовался, со стенок и дна горшка и еще раз сварить свежий кофе. А закончить яблоком и последним кусочком сыра. Настоящий праздник! Он вытер губы рукавом, устыдившись своей жадности.

Закрыв и аккуратно заперев боковую дверь мантейона, он осторожно проскользнул мимо окна киновии. Майтера Мрамор и майтера Мята не будут задавать вопросов, даже если увидят, как он уходит, но майтера Роза, не колеблясь, подвергнет его перекрестному допросу.

Дождь закончился, без всяких сомнений; он шел не больше часа, а фермерам нужно по меньшей мере несколько дней дождливой погоды. Торопливо идя по Солнечной улице, на этот раз на восток, от рынка, Шелк изучал небо.

Тончайшие золотые нити еще сверкали там и здесь среди скользящих по ветру облаков; край поднимающейся чернильно-черной тени обрывал их одну за другой. Пока он смотрел, они все погасли; небоземли, парившие за длинным солнцем как стая призраков, ярко светились во всей своей красоте и величии: сверкающие озера, колеблемые невидимым ветром леса, клетчатые поля и светящиеся города.

Ламповая улица привела его в Ориллу, являвшуюся краем озера в то время, когда Вайрон был молод. Вот эта крошащаяся стена, наполовину скрытая навесами, когда-то была оживленным причалом, а эти темные и неуклюжие старые здания — складами. Несомненно, здесь были засолочные цеха, канатные мастерские и прочие вещи; но все эти непрочные постройки исчезли перед последним кальде[31]: сгнили, упали и, в конце концов, были растащены на дрова. Даже сорняки, которые появились на их месте, высохли, и в подвале каждого разрушенного дома из коркамня обосновалась таверна.

Услышав злые голоса, которые доносились из ближайшей из них, Шелк спросил себя, почему кто-то ходит туда. Какую жизнь ведут пятьдесят или сто мужчин и женщин, предпочитающих такие места? Вселяющая ужас мысль.

Он остановился у верхней площадки лестницы, чтобы разобраться в рисунке мелом на мрачной стене рядом с собой — свирепая птица с распростертыми крыльями. Орел? Только не с такими шпорами. Боевой петух наверняка; и как раз «Петух» был одним из мест, предложенных майтерой Мята; таверна (так сказала майтера Мрамор), которую, как она помнит, упоминал Гагарка.

Крутые сломанные ступеньки пахли мочой; Шелк, задержав дыхание, спустился вниз, двигаясь на ощупь — слабое желтое сияние, лившееся из открытой двери, почти не помогало. Остановившись прямо перед дверным проемом, он оперся спиной о стену и оглядел низкую комнату. Похоже, никто не обратил на него ни малейшего внимания.

Помещение оказалось больше, чем он ожидал, но мебели было не так много. Там и сям стояли несуразные столы из сосновых досок, обособленные, но окруженные креслами, стульями и скамьями, тоже неортодоксальными, на которых развалилось несколько молчаливых фигур. Коптили отвратительные свечи, закопченный воск капал с них на некоторые (хотя и не на все) столы, зелено-оранжевый лампион с изорванным абажуром раскачивался под потолком в середине комнаты, трепеща, казалось, от пронзительных злых голосов, раздававшихся под ним. Спины сгрудившихся зрителей закрывали то, что там происходило.

— Поцелуй меня в зад, ты, шлюха! — закричала женщина.

— Выскочи из своей юбки, дорогуша, и, могет быть, она так и сделает, — предположил мужской голос, слегка невнятный из-за пива, чье быстрое шипение выдавало присутствие в нем бледно-коричневого порошка, называвшегося «ржавчина».

Взрыв смеха. Кто-то ударил по столу, раздался грохот бьющегося стекла.

— Эй! Эй! — Быстро, но не торопливо, огромный человек, настоящий великан, с отвратительными шрамами на лице, пробрался через толпу, держа в руке старую кеглю. — НАРУЖУ, сейчас же. НАРУЖУ! — Зрители расступились, явив двух женщин в грязных платьях с растрепанными волосами.

— Наружу ее! — завизжала одна из женщин.

— НАРУЖУ, обе. — Великан умело схватил визжащую женщину за воротник, почти нежно стукнул ее кеглей и толкнул тело к двери.

Один из зрителей шагнул вперед, поднял руку и указал на вторую женщину, которая, как показалось Шелку, была слишком пьяна, чтобы стоять.

— Ее, тоже, — твердо сказал великан с кеглей непрошеному защитнику.

Тот покачал головой.

— Ее, тоже! И ты! — Великан, на голову выше зрителя, навис над ним. — НАРУЖУ!

Сверкнула сталь, и мелькнула в воздухе кегля, падая на голову. В первый раз за всю жизнь Шелк услышал отвратительный хруст ломающихся костей, за которым последовал высокий резкий треск игломета, как будто щелкнул детский кнут. Игломет (Шелк мгновенно решил, что выстрелили из игломета) взлетел в воздух, и один из зрителей рухнул на пол.

И прежде чем Шелк сообразил, что делает, он уже стоял на коленях перед упавшим человеком, а четки качались в воздухе на полдлины, раз за разом рисуя знак сложения.

— Я приношу тебе, сын мой, прощение от имени всех богов. Вспомни слова Паса…

— Он еще жив, приятель. Ты авгур? — Это был великан с изрезанным шрамами лицом. Его правая рука кровоточила, темная кровь сочилась через грязную тряпку, которую он плотно прижимал к порезу.

— Во имя всех богов ты прощен навсегда, сын мой. Я говорю о Великом Пасе, Божественной Ехидне, Жгучей Сцилле…

— Выбрось его наружу, — рявкнул кто-то; Шелк не мог сказать, имел ли тот в виду мертвеца или его самого. Мертвец кровоточил меньше, чем великан, ровная неприметная струйка из правого виска. Тем не менее он, безусловно, был мертв; Шелк, проговаривая Последнюю Формулу и махая четками, проверил левой рукой пульс и не нашел его.

— Его друзья позаботятся о нем, патера. Больше с ним ничего не случится.

Два друга мертвеца уже взяли его за ноги.

— …и могучей Сфингс. А также во имя всех младших богов. — Шелк заколебался. В Формуле этой строчки не было, но разве эти люди поймут? Не все ли им равно? Прежде чем встать, он закончил шепотом: — Внешний тоже прощает тебя, сын мой, независимо от того, сколько зла ты сделал в жизни.

Таверна была почти пуста. Человек, которого ударили кеглей, стонал и дергался. Пьяная женщина стояла на коленях перед ним, в точности так же, как Шелк стоял на коленях перед мертвецом; опираясь одной рукой о грязный пол, она покачивалась даже в таком положении. Не было ни следа игломета, взлетевшего в воздух, ни ножа, которым орудовал раненый.

— Хочешь красную наклейку, патера?

Шелк покачал головой.

— Конечно хочешь. За мой счет, за то, что ты сделал. — Великан обмотал жгутом тряпку на ране и ловко завязал тугой узел левой рукой и зубами.

— Мне нужно кое-что узнать, — сказал Шелк, возвращая четки в карман, — и я бы хотел этого намного больше, чем бесплатную выпивку. Я ищу человека по имени Гагарка. Он здесь? Можешь ли ты сказать, где я могу найти его?

Великан ухмыльнулся, показав дыру из двух недостающих зубов.

— Ты сказал Гагарка, патера? Я знаю не слишком много людей с таким именем. Ты должен ему деньги? Откуда ты знаешь, что я — не Гагарка?

— Потому что я знаю его, сын мой. Его внешность, должен я сказать. Он почти такой же высокий, как и ты, с маленькими глазами, тяжелой челюстью и большими ушами. И, как мне кажется, он лет на пять-шесть моложе тебя. Каждый сцилладень он приходит на наши жертвоприношения.

— Он был здесь. — Великан, казалось, уставился в самый темный угол комнаты, потом, внезапно, сказал: — Да, Гагарка еще здесь, патера. Ты же не говорил мне, что видел, как он ушел?

— Нет, — начал Шелк. — Я…

— Там. — Великан указал на угол, где одинокая фигура сидела за столом, ненамного большим, чем его стул.

— Спасибо тебе, сын мой, — громко сказал Шелк. Он пересек комнату, огибая длинный грязный стол. — Гагарка? Я — патера Шелк, из мантейона на Солнечной улице.

— Спасибо за что? — поинтересовался человек, которого назвали Гагаркой.

— За то, что ты согласился поговорить со мной. Ты просигналил ему каким-то образом — я полагаю, махнул рукой или что-то в этом роде. Я не видел, но, очевидно, ты должен был это сделать.

— Садись, патера.

Другого стула не было. Шелк принес табурет от длинного стола и сел.

— Тебя кто-то послал?

Шелк кивнул:

— Майтера Мята, сын мой. Но я хочу, чтобы ты понял меня правильно. Я пришел не для того, чтобы оказать услугу ей или тебе, кстати. Майтера оказала мне услугу, сказав, где найти тебя, и я пришел попросить тебя об еще одной, сын мой. Исповедать.

— Думаешь, я нуждаюсь в этом, а, патера? — В голосе Гагарки не было и следа юмора.

— У меня нет возможности узнать это, сын мой. А ты как думаешь?

Гагарка, похоже, задумался:

— Могет быть, да. Могет быть, нет.

Шелк кивнул — понимающе, он надеялся. Оказалось, что он очень нервничает, разговаривая в темноте с крепким бандитом, выражение лица которого он не в состоянии увидеть.

Великан с раненой рукой поставил перед Шелком на удивление изысканный стакан:

— Лучшее, что у нас есть, патера. — Он вернулся к стойке.

— Спасибо тебе, сын мой. — Повернувшись на табурете, Шелк посмотрел назад; под лампионом больше не было ни раненого, ни пьяной женщины, хотя он не слышал, как они ушли.

— Майтера Мята любит тебя, патера, — заметил Гагарка. — Иногда она рассказывает о тебе кое-что. Вроде того случая, когда ты налетел на эту бабу-кошачьемясо, разозлившуюся на тебя.

— Ты имеешь в виду Ложнодождевик? — Шелк почувствовал, как краснеет, и внезапно обрадовался, что Гагарка не может хорошо разглядеть его. — Это прекрасная женщина — добрая и по-настоящему религиозная. Боюсь, я торопился и повел себя бестактно.

— Она действительно вывалила на тебя всю корзину?

Шелк печально кивнул:

— Самое странное, что потом я нашел кусок э… кошачьего мяса, кажется ты так назвал его, обмотавшийся вокруг шеи. Он ужасно вонял.

Гагарка негромко засмеялся глубоким приятным смехом, и Шелк почувствовал, что парень ему нравится.

— Тогда я решил, что меня глубоко унизили, — продолжал Шелк. — Это случилось в фелксдень, и я встал на колени и поблагодарил богиню, что моя бедная мать не дожила до этого дня и не услышала об этом. Я думал, видишь ли, что она бы ужасно огорчилась, как и я тогда. Сейчас я понимаю, что она бы только слегка поддразнила меня. — Он глотнул из изящного маленького стакана, стоявшего перед ним; вероятно, бренди, решил он, и к тому же хорошее. — Я бы дал Ложнодождевик раскрасить меня голубой краской и протащить через всю Аламеду[32], если бы это вернуло мою маму назад.

— Я никогда не знал свою мать, и майтера Мята заменила мне ее, — сказал Гагарка. — Я обычно называю ее так — она разрешает — когда мы наедине. Пару лет я вообще так и думал. Она сказала тебе?

— Майтера Мрамор сказала что-то похожее, — покачал головой Шелк и добавил: — Боюсь, я не обратил на это никакого внимания.

— Нас, мальчиков, вырастил Старик, и он с нами не сюсюкался. Это — самый лучший способ. Я видел много таких, которых вырастили иначе, и я знаю.

— Я уверен, что знаешь.

— Очень часто я говорил себе, что должен воткнуть в нее мой нож и избавиться от нее, а также от ее слов в моей башке. Знаешь, что я имею в виду?

Шелк кивнул, хотя не был уверен, что крепкий мужчина по другую сторону стола заметил это.

— Мне кажется, даже лучше, чем ты сам. Я знаю, что на самом деле ты не причинишь ей зла. А если причинишь, то не по этой причине. Я даже наполовину не так стар, как патера Щука, и не обладаю даже десятой частью его мудрости, но это я знаю.

— Я бы не поставил на это хорошие денежки.

Шелк не сказал ничего, просто глядел на смутное белое пятно, бывшее на месте лица Гагарки, и на мгновение ему показалось, что он заметил тень морды, как будто невидимое лицо принадлежало волку или медведю.

«Безусловно, — подумал он, — этого человека не могли звать Гагаркой с рождения. Безусловно, «Гагарка» — имя, которое он сам себе присвоил».

Он представил себе, как майтера Мята вводит мальчика Гагарку в класс на цепи, а потом ее предупреждает майтера Роза: он бросится на тебя, когда вырастет. Он опять глотнул бренди, чтобы избавиться от глупой фантазии. Скорее всего, Гагаркой его назвала мать; маленькие гагарки с озера Лимна не летали, и матери, которые дают такое имя своим сыновьям, надеются, что те не бросят их. Но мать Гагарки умерла, когда он был совсем молод.

— Но не здесь. — Кулак Гагарки с такой силой ударил по столу, что едва не перевернул его. — Я приду в мантейон в сцилладень, послезавтра, и там ты отпустишь мне грехи. Порядок?

— Нет, сын мой, — сказал Шелк. — Это должно быть сделано сегодня ночью.

— Ты не доверяешь…

— Боюсь, что ты не понял меня, — прервал его Шелк. — Я пришел сюда не для того, чтобы исповедовать тебя, хотя я с наслаждением сделаю это, если хочешь, и, я уверен, майтера Мята будет очень счастлива, когда я расскажу ей об этом. Нет, ты должен исповедовать меня, Гагарка, и сегодня ночью. Именно для этого я пришел сюда. Однако не здесь, как ты и сказал. В более уединенном месте.

— Я не могу сделать это!

— Можешь, сын мой, — негромко, но настойчиво сказал Шелк. — И, я надеюсь, сделаешь. Тебя учила майтера Мята, и она должна была научить тебя, что любой, кто свободен от глубокой порчи, может принести прощение богов тому, кому угрожает немедленная смерть.

— Если ты думаешь, что я собираюсь убить тебя, патера, или Мурсак, там…

Шелк покачал головой:

— Я все объясню тебе в более уединенном месте.

— Однажды мне отпустил грехи патера Щука. Майтера все время гонялась за мной, и в конце концов я сдался. Я рассказал ему кучу того, чего не должен был говорить никому.

— И сейчас ты спрашиваешь себя, не рассказал ли он мне что-нибудь из этого, — сказал Шелк, — и ты считаешь, будто я боюсь, что тебе придется убить меня, когда ты узнаешь, что я передал твои слова кому-то другому. Нет, Гагарка. Патера не только ничего не рассказал мне, но даже не рассказал, что исповедовал тебя. Я узнал об этом от майтеры Мрамор, которая, в свою очередь, узнала об этом от майтеры Мята, а та узнала об этом от тебя.

Шелк опять пригубил бренди, обнаружив, что ему трудно продолжать.

— Сегодня ночью я собираюсь совершить преступление — или попытаться совершить. Меня могут убить; на самом деле я этого и жду. Конечно, я бы мог исповедаться майтере Мрамор или майтере Мята, но я не хочу, чтобы кто-нибудь из них знал об этом. Майтера Мрамор упомянула тебя, и я сразу понял, что ты идеально подойдешь. Исповедуешь ли ты меня, Гагарка? Я тебя прошу.

Гагарка медленно расслабился; спустя несколько мгновений он опять положил на стол правую руку.

— Ты не копаешь под меня, а, патера?

Шелк покачал головой.

— Если это не туфта, то очень близко.

— Не гоню я туфту. Я имею в виду именно то, что сказал.

Гагарка кивнул и встал:

— Тогда нам лучше пойти в другое место, как ты хочешь. Жаль, сегодня ночью я собирался слегка поработать.

Он провел Шелка к задней стене полутемного подвала, потом вверх по лестнице в черную пещеру, в которой там и сям стояли пирамиды бочек и тюков, и, наконец, в глухой переулок, вымощенный отходами нескольких улиц, и в заднюю часть того, что казалось пустой лавкой. Звук их шагов вызвал слабое зеленое сияние в одном из углов очень длинного помещения. Шелк увидел койку с мятыми грязными простынями; ночной горшок; стол, который мог попасть сюда из таверны, из которой они вышли; два простых деревянных стула; и, на противоположной стене, все еще работоспособное стекло. Окна по сторонам от двери забиты досками; дешевое цветное изображение Сциллы, восьмирукой и улыбающейся, прикреплено к доскам.

— Ты здесь живешь? — спросил он.

— Я не живу в каком-то одном месте, патера. У меня много мест, и это ближе всех. Садись. Ты все еще хочешь исповедоваться мне?

Шелк кивнул.

— Тогда тебе придется сперва исповедовать меня, чтобы я сделал это правильно. Мне кажется, ты знал об этом. Я постараюсь не забыть ничего.

Шелк опять кивнул:

— Сделай это, пожалуйста.

Быстро и без лишних движений — удивительно для такого большого человека — Гагарка встал на колени перед ним.

— Очисти меня, патера, потому что я оскорбил Паса и других богов.

Глядя на улыбающееся изображение Сциллы — подальше от тяжелого жесткого лица Гагарки, — Шелк пробормотал ритуальные слова:

— Расскажи мне, сын мой, и я принесу тебе прощение из колодца его безграничного сострадания.

— Сегодня вечером я убил человека, патера. Ты это видел. Его звали Выдра. Морской Петух хотел заколоть Мурсака, но тот его ударил…

— Кеглей, — тихо подсказал Шелк.

— Лилия, патера. Но я вынул игломет только тогда, когда Выдра вынул свой.

— Он собирался застрелить Мурсака, верно?

— Я так думаю, патера. Он работает с Морским Петухом внутри и снаружи. Во всяком случае, работал.

— Тогда в том, что ты сделал, Гагарка, нет греха.

— Спасибо, патера.

После чего Гагарка надолго замолчал. Шелк ждал и молча молился, вполуха слушая злые голоса на улице и грохочущие колеса проезжавших повозок, его мысли вспархивали и возвращались к спокойным, довольным и слегка печальным голосам, которые он слышал на игровой площадке, к мячу, который он все еще носил в кармане, и к тем бесчисленным вещам, которым хозяин голосов хотел научить его.

— Я ограбил несколько домов на Палатине. Я пытаюсь вспомнить сколько. Двадцать, точно. Но может быть больше. И я побил женщину, девушку, которую зовут…

— Ты не должен называть мне ее имя, Гагарка.

— Очень сильно побил. Она попыталась получить от меня больше, хотя я уже дал ей по-настоящему красивую брошь. Я слишком много выпил, и я ударил ее. Разбил ей рот. Она закричала, я опять ударил ее и сбил на пол. Она сказала, потом, что не могла работать неделю. Я не должен был это делать, патера.

— Да, — согласился Шелк.

— Она лучше, чем многие другие, выше, толще и симпатичнее. Понимаешь, что я имею в виду, патера? Вот почему я дал ей брошь. И когда она захотела больше…

— Понимаю.

— Я собирался ударить ее ногой. Я этого не сделал, иначе убил бы ее на месте. Однажды я до смерти забил человека ногами. Это часть того, что я рассказал патере Щука.

Шелк кивнул, заставив себя отвести глаза от тяжелых ботинок Гагарки.

— Если патера принес тебе прощение за этот поступок, ты не должен повторять это мне; и, поскольку ты удержался и не ударил ногой эту неудачливую женщину, ты заработал милость богов — особенно Сциллы и ее сестер — за сдержанность.

Гагарка вздохнул:

— Это все, что я сделал с последнего раза, патера. Вскрыл эти дома и побил Синель. И я бы не сделал этого, патера, если бы не знал, что деньги ей нужны на ржавчину. Иначе, мне кажется, я не стал бы ее бить.

— Ты понимаешь, что домушничать нехорошо, Гагарка. Ты должен это понимать, иначе ты бы не рассказал мне об этом. Это нехорошо, и когда ты входишь в дом, чтобы ограбить его, тебя легко могут убить, и ты умрешь грешником. А вот это будет очень плохо. Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что поищешь другой способ жить, получше. Ты сделаешь это, Гагарка? Дашь ли ты мне слово?

— Да, патера, я клянусь, что поищу. Я уже занимаюсь этим. Покупаю вещи и продаю. Вроде того.

Шелк решил, что лучше не спрашивать, что за вещи он продает и откуда они взялись у продавцов.

— Женщина, которую ты побил, Гагарка. Ты сказал, что она употребляет ржавчину. Прав ли я, предполагая, что она безнравственная женщина?

— Она не хуже многих других, патера. Она работает в заведении Орхидеи.

Шелк кивнул себе:

— Это место того самого сорта, который я предполагаю?

— Нет, патера, это самое лучшее из таких мест. Они не разрешают драки или что-нибудь в таком роде, и у них все на самом деле чисто. Некоторые из девушек Орхидеи даже пошли в гору.

— Тем не менее, Гагарка, ты не должен ходить в такие места. Ты выглядишь не так плохо, ты силен, и у тебя есть некоторое образование. Тебе не составит труда найти достойную девушку, и достойная девушка сможет принести тебе много добра.

Гагарка зашевелился, и Шелк почувствовал, что стоящий на коленях мужчина глядит на него, хотя он сам не разрешил взгляду оторваться от Сциллы.

— Ты имеешь в виду, что должен отпустить ей грехи, патера? И ты бы не хотел, чтобы одна из них имела дело с человеком, вроде меня. Ты бы сказал ей, что она заслуживает кого-то получше. Твою мать, ты бы так и сказал!

На мгновение Шелку показалось, что вся глупость и безмозглость витка обрушилась ему на плечи.

— Поверь мне, Гагарка, многие из таких девушек выходят замуж за мужчин намного хуже тебя. — Он тяжело вздохнул. — В наказание за зло, которое ты сделал, Гагарка, завтра ты должен совершить три похвальных поступка до наступления этого часа. Должен ли я объяснять тебе, что такое похвальные поступки?

— Нет, патера. Я помню и совершу их.

— Очень хорошо. Тогда я приношу тебе, Гагарка, прощение от имени всех богов. Во имя Великого Паса, ты прощен. Во имя Ехидны, ты прощен. Во имя Сциллы, ты прощен… — Вскоре пришел решающий момент. — Во имя Внешнего и всех младших богов, ты прощен властью, доверенной мне.

Никаких возражений со стороны Гагарки. Шелк нарисовал в воздухе над его головой знак сложения.

— Теперь мой черед, Гагарка. Исповедуешь ли ты меня, как я исповедовал тебя?

Двое мужчин поменялись местами.

— Очисти меня, друг, — сказал Шелк, — потому что мне грозит смерть и я могу оскорбить Паса и других богов.

Рука Гагарки коснулась его плеча:

— Я никогда не делал этого раньше, патера. Надеюсь, я сделаю все правильно.

— Расскажи мне… — подсказал Шелк.

— Ага. Расскажи мне, патера, и я принесу тебе прощение из колодца безграничного сострадания Паса.

— Сегодня ночью мне, быть может, придется вломиться в один дом, Гагарка. Я надеюсь, что не придется, но если владелец дома не пожелает встретиться со мной или не сделает то, что некий бог — Внешний, возможно ты о нем знаешь — хочет, чтобы он сделал, тогда я попытаюсь заставить его.

— Чей…

— Если он будет один, я собираюсь угрожать его жизни до тех пор, пока он не сделает то, чего от него требует бог. Но, откровенно говоря, я сомневаюсь, что он вообще захочет видеть меня.

— Кто это, патера? Кому ты собираешься угрожать?

— Ты смотришь на меня, Гагарка? Предполагается, что ты не должен.

— Все в порядке, больше не смотрю. Кто это, патера? Чей это дом?

— Я не должен рассказывать это тебе, Гагарка. Прости мне мое намерение, пожалуйста.

— Боюсь, что не могу, сын мой, — сказал Гагарка, входя в роль. — Я должен знать, кто это и почему ты собираешься сделать это. Может быть, риск будет не такой большой, как ты думаешь, сечешь? Я тот, кто может судить об этом, лады?

— Да, — согласился Шелк.

— И теперь я понимаю, почему ты искал меня: я могу сделать это лучше любого другого. Только я должен знать, потому что, если это легче легкого, я должен буду сказать тебе, чтобы после этой исповеди ты обратился к настоящему авгуру, а обо мне забыл. Есть дома и есть Дома. Ну, кто это и где это, патера?

— Его зовут Кровь, — сказал Шелк и почувствовал, как напряглась рука Гагарки, лежавшая на его плече. — Я полагаю, что он живет где-то на Палатине. Во всяком случае, у него есть личный поплавок и он нанял человека, который водит механизм.

Гагарка хмыкнул.

— Я думаю, что это может быть опасным, — продолжал Шелк. — Я чувствую это.

— Ты победил, патера. Я исповедую тебя. Но ты должен рассказать мне об этом все. Мне нужно знать, что происходит.

— Аюнтамьенто продало этому человеку наш мантейон.

Шелк услышал выдох Гагарки.

— Это не принесет ему практически ничего, ты же понимаешь. Доход от мантейона должен был бы компенсировать расходы на палестру; плата за обучение не покрывает наши затраты, и в любом случае большинство родителей вообще не платят. В идеале должно оставаться достаточно, чтобы мы могли заплатить налоги Хузгадо, но наше Окно пусто уже очень давно.

— Наверно, у остальных дела обстоят лучше, — предположил Гагарка.

— Да, и в некоторых случаях намного лучше, хотя прошло много лет с тех пор, как бог посетил какое-нибудь Окно в городе.

— Тогда они — их авгуры — могли бы дать тебе немного, патера.

Шелк кивнул, вспомнив свои малоуспешные походы в платежеспособные мантейоны.

— Временами они действительно помогают, Гагарка. Я боюсь, Капитул решил покончить с нами. Он отдал наш мантейон Хузгадо в зачет за неуплаченные долги, и Аюнтамьенто продало собственность человеку по имени Кровь. По меньшей мере мне так представляется.

— Мы все платим бармену, когда приходит тенеподъем, — дипломатично пробормотал Гагарка.

— Люди нуждаются в нас, Гагарка. Вся четверть. Я надеялся, что ты… неважно. Сегодня ночью я собираюсь украсть наш мантейон у него, если смогу, и ты должен отпустить мне этот грех.

Сидящий человек какое-то время молчал.

— Город хранит записи о домах и все такое, патера, — наконец сказал он. — Тебе надо пойти в Хузгадо, дать одному из тамошних клерков сущую мелочь, и они много чего выведут на свое стекло. Я так и делаю. Монитор даст тебе имя покупателя или того, кто напрямую связан с ним.

— И я смогу проверить сделку, ты хочешь сказать.

— Оно самое, патера. Надо быть уверенным, что ты действительно знаешь правду, прежде чем дать убить себя.

Шелк почувствовал невольное облегчение.

— Я сделаю, как ты предлагаешь, при условии, что Хузгадо еще открыто.

— Клерки уже ушли, патера. Хузгадо закрывается в то же время, что и рынок.

Он с трудом заставил себя говорить:

— Тогда я должен идти. Я должен сделать все сегодня ночью. — Он колебался, пока боязливая часть его сознания билась в стены из слоновой кости, которые ограждали его. — Конечно, это может быть не тот Кровь, которого ты знаешь, Гагарка. Есть много людей с таким именем. Мог ли Кровь — тот Кровь, которого ты знаешь — купить наш мантейон? Он должен стоить не меньше двадцати тысяч карт.

— Десять, — пробормотал Гагарка. — Двенадцать, может быть, но только если он заплатил налог. Как он выглядит, патера?

— Высокий крупный человек. Злой взгляд, я бы сказал, хотя может быть только потому, что у него красное лицо. Широкие скулы под толстыми щеками, или мне так кажется.

— Много колец?

Шелк сосредоточился, вспоминая толстые гладкие пальцы респектабельно выглядящего человека.

— Да, — сказал он. — Несколько, по меньшей мере.

— Ты почувствовал его запах?

— Ты спрашиваешь, не вонял ли он чем-то? Нет, определенно нет. На самом деле…

Гагарка хмыкнул:

— Ну?

— Я не уверен, но запах напомнил мне пахучее масло — без сомнения, ты обращал внимание — в лампе перед Сциллой, в нашем мантейоне. Сладкий сильный аромат, но не такой острый, как у благовоний.

— Он называет его мускусной розой, — сухо сказал Гагарка. — Мускус — это бык, который работает на него.

— Тогда это тот самый Кровь, которого ты знаешь.

— Да, он. А сейчас помолчи минутку, патера. Я должен вспомнить слова. — Гагарка качнулся вперед и назад. Потом он потер свою массивную челюсть, раздался слабый звук, как будто песок заскрипел на коркамне. — В наказание за зло, которое ты готов сделать, патера, ты должен совершить два-три похвальных поступка, о которых я скажу тебе сегодня вечером.

— Это слишком легкое наказание, — запротестовал Шелк.

— Не взвешивай перья со мной, патера, ты еще не знаешь, что это за поступки. Ты их совершишь, а?

— Да, Гагарка, — смиренно сказал Шелк.

— Хорошо. Только не забудь. Все в порядке. Я приношу тебе, патера, прощение от имени всех богов. Во имя Великого Паса, ты прощен. Во имя Ехидны, ты прощен. Во имя Сциллы, Молпы, Тартара, Гиеракса, Фелксиопы, Сфингс, Фэа и всех младших богов, ты прощен, патера, властью, доверенной мне.

Шелк начертил знак сложения, надеясь, что огромный человек сделает то же самое над его головой.

Великан прочистил горло:

— Я все сделал как надо?

— Да, — сказал Шелк, вставая. — На самом деле просто замечательно, для мирянина.

— Спасибо. Теперь о Крови. Ты сказал, что собираешься обчистить его дом, но ты даже не знаешь, где это.

— Я могу спросить, когда окажусь на Палатине. — Шелк стряхнул пыль с колен. — Надеюсь, Кровь не твой личный друг.

Гагарка покачал головой:

— Он живет не на Палатине. Я был у него пару раз, и это приводит нас к одному из похвальных поступков, которые ты мне обещал. Ты должен дать мне провести тебя туда.

— Если это необременительно…

— Это херня — извини меня, патера. И избавит меня от кучи проблем; но ты должен разрешить мне действовать по-своему, если ты действительно хочешь попасть к Крови. Если ты этого не сделаешь, то без вариантов заблудишься, пытаясь найти его. Или кто-нибудь узнает тебя, и это будет еще хуже. Но сначала ты свистнешь Крови с моего стекла, ясно? Могет быть, он поговорит с тобой или, если захочет увидеть тебя, пошлет кого-нибудь.

Гагарка пересек комнату и хлопнул в ладоши; из глубины стекла появилось бесцветное лицо монитора.

— Мне нужен Кровь, — сказал ему Гагарка. — Говорит бык, с которым он столкнулся на старой Палустрийской дороге. — Он повернулся к Шелку. — Иди сюда, патера. Встань перед стеклом. Я не хочу, чтобы они зыркали на меня.

Шелк сделал, как ему сказали. Он уже говорил через стекла раньше (одно висело в комнатах прелата в схоле), хотя не часто. Сейчас он обнаружил, что во рту пересохло. Он облизал губы.

— Кровь недоступен, сэр, — бесстрастно сказал монитор. — Может быть, кого-либо другого?

— Мускус, возможно, — сказал Шелк, вспомнив имя, которое упомянул Гагарка.

— Боюсь, только через несколько минут, сэр.

— Я подожду, — сказал Шелк. Изображение растаяло, стекло стало опалово-серым.

— Хочешь посидеть, патера? — Гагарка подтолкнул к его ногам стул. Шелк сел, пробормотав благодарности.

— Не думаю, что было слишком умно попросить Мускуса. Но, может быть, ты знаешь, что делаешь.

Все еще глядя на стекло, Шелк покачал головой:

— Ты сказал, что он работает на Кровь, вот и все.

— Только не говори, что ты со мной, ладно?

— Не скажу.

На этот раз Гагарка промолчал, и их обоих окутало молчание. Такое же, как молчание Окна, подумал Шелк, как молчание богов: нависающее, ждущее. Стекло Гагарки было очень похоже на Окно; все стекла такие, хотя они намного меньше. В конце концов, как и Окна, стекла были чудесными творениями времен Короткого Солнца. Что о них говорила майтера Мрамор?

Сама майтера, бесчисленные неподвижные солдаты, которых показал Внешний, и вообще все похожие личности — все хэмы любого вида — были прямо или косвенно чудесными вещами, непостижимым образом созданными в Витке Короткого Солнца, и со временем (возможно очень скоро) должны были уйти. Их женщины редко рожали детей, и в случае майтеры это было…

Шелк тряхнул плечами, сурово напомнив себе, что, скорее всего, майтера Мрамор намного переживет его — он может умереть еще до тенеподъема, если решит не обращать внимания на указания Внешнего.

Монитор появился вновь:

— Сэр, не хотите ли выслушать несколько предложений? Пока вы ждете?

— Нет, благодарю вас.

— Я мог бы слегка выпрямить ваш нос и что-нибудь сделать с прической. Мне кажется, вам бы это понравилось.

— Нет, — повторил Шелк и добавил, скорее себе, чем монитору: — Я должен подумать.

Серое лицо монитора тут же почернело. Казалось, все стекло полностью исчезло. Черные маслянистые волосы курчавились над сверкающими глазами, от которых Шелк в ужасе оторвал свой взгляд.

Как пловец, который вырывается из волны и обнаруживает, что глядит на предмет, который он не выбирал, — летнее солнце, облако или верхушку дерева, — так и Шелк обнаружил, что глядит на рот Мускуса, на его губы, более красные, полные и нежные, чем у любой девушки.

Приглушая страх, он сказал себе, что подождет, когда заговорит Мускус; и когда тот не нарушил молчания, заставил себя начать:

— Сын мой, меня зовут патера Шелк. — Подбородок задрожал; прежде чем продолжить, он стиснул зубы. — Мой мантейон находится на Солнечной улице. Или, я должен сказать, уже не мой, вот почему я хочу поговорить с Кровью.

Привлекательный юноша в стекле ничего не ответил и не дал понять, что услышал его слова. Чтобы опять не попасть в ловушку блестящего и дикого взгляда, Шелк стал осматривать комнату, в которой стоял Мускус. Он последовательно оглядел богатый ковер, картины на стенах, стол, уставленный бутылками, и два изысканных кресла с мягкими малиновыми спинками и искривленными ножками.

— Кровь приобрел наш мантейон. — Как оказалось, он уже объяснял дело одному из кресел. — Я имею в виду, что, по-видимому, он заплатил налоги и перевел все имущество на себя. Теперь нашим детям будет очень тяжело. Всем нам, будь уверен, но особенно детям, если мы не сможем заключить какое-нибудь другое соглашение. У меня есть несколько предложений, и я бы хотел…

На краю стекла появился трупер[33] в посеребренных боевых доспехах. Пока он говорил с Мускусом, Шелк с легким потрясением сообразил, что юноша едва достигает плеча трупера.

— У ворот новая компания, — сказал трупер.

— Я уверен, — торопливо сказал Шелк, — что еще возможно какое-нибудь соглашение ради твоего же блага — или Крови, я имел в виду. Видишь ли, бог…

Привлекательный юноша в стекле засмеялся, щелкнул пальцами, и стекло стало темным.

Глава четвертая Ночьсторона

Было уже очень поздно, когда они выехали из города. Небоземли над черной полосой тени были невероятно чистыми и блестящими, и Шелк (который обычно ложился спать рано и вставал на тенеподъеме) никогда не видел их такими; он ехал и глядел на них, и его мысли тонули в чудесных видах. Безымянные горы наполняли ничем не оскверненные долины, которые достигали краев их обширных черных теней. Саванна, степь и прибрежная равнина, окаймлявшая озеро, которое, насколько он мог судить, безусловно было больше, чем озеро Лимна, — все они венчали куполом мрачное ночное небо, а сами купались в солнечном свете.

— Во время ночьстороны случаются странные вещи, — заметил Гагарка, когда они еще шли по грязным и опасным улицам Ориллы. — Не думаю, что ты знаешь об этом, но, зуб даю, это лилия.

— Я знаю, — заверил его Шелк. — Я исповедую, не забывай, так что я слышал об этом. Или по меньшей мере я слышал несколько очень странных историй, которые я не имею права повторять. Ты, наверно, видел, как все это происходит, и воочию это должно быть еще более странно.

— Так вот, я собираюсь сказать тебе, — продолжал Гагарка, — что никогда не слышал ни о чем более странном, чем то, что мы собираемся — или попытаемся — сделать. И не видел ничего более странного тоже.

Шелк вздохнул:

— Могу ли я говорить как авгур, Гагарка? Я понимаю, что мои слова оскорбят очень многих людей, но Наша Грациозная Фэа знает, что я не хочу оскорблять их. Могу ли я сказать их тебе, Гагарка, хотя бы раз?

— Если ты не хочешь, чтобы кто-нибудь услышал то, что ты собираешься сказать, ну, я тоже не хочу.

— Совершенно напротив, — заявил Шелк, возможно немного слишком горячо. — Я бы хотел, чтобы это услышал весь город.

— Говори потише, патера, или так и произойдет.

— Я рассказал тебе о том, как бог говорил со мной. Помнишь?

Гагарка кивнул.

— Я думал об этом, пока мы шли. Откровенно говоря, нелегко думать о чем-нибудь другом. Прежде, чем я поговорил с… с этим несчастным Мускусом. Да, прежде чем поговорить с ним, например, я должен был хорошо подумать над тем, что хочу рассказать ему. Но я не подумал — или подумал, но недостаточно. По большей части я думал о Внешнем; и не столько о том, что он сказал мне, сколько о том, что вообще побудило его говорить со мной и как это ощущается.

— Ты все сделал великолепно, патера, — к удивлению Шелка, сказал Гагарка и положил ему руку на плечо. — Ты все сделал правильно.

— Не согласен, хотя и не буду спорить. Но я хотел сказать, что на самом деле нет вообще ничего странного в том, что я делаю, или в том, что ты помогаешь мне это делать. Разве солнце когда-нибудь уходит, Гагарка? Разве оно когда-нибудь гаснет, словно лампа, которую ты или я можем погасить?

— Не знаю, патера. Никогда не думал о таком. Неужели может?

Шелк не ответил; он молча шел по грязной улице, не отставая от Гагарки.

— Мне кажется, не может. Ты бы не увидел небоземель во время ночьстороны, если бы оно ушло.

— Это все боги, Гагарка. Они все время говорят с нами, в точности так же, как солнце светит все время. Когда между нами и солнцем появляется темное облако, которое мы называем тенью, мы говорим, что это ночь, или ночьсторона, термин, который я никогда не слышал, пока не оказался на Солнечной улице.

— Это не совсем ночь, патера. Не в точности. Это значит… Ну, посмотри на это вот так. Есть дневной способ вести дела, верно? Обычный способ. И есть другой способ, ночьсторонний, когда ты делаешь все по-другому, когда все на ночной стороне тени.

— Мы находимся на ночной стороне тени только полдня, — сказал ему Шелк. — Но мы на ночной стороне чего-то, что отрезает нас от богов почти постоянно, всю нашу жизнь. И мы действительно не должны, не обязаны там находиться. Я увидел один маленький лучик солнца, и это совсем не должно было быть так странно. Это должно было быть самым обычным делом в витке.

Он ожидал, что Гагарка засмеется, и удивился и обрадовался, когда тот этого не сделал.

* * *

Они наняли ослов у человека, которого Гагарка знал, большого серого для Гагарки и поменьше, черного, для Шелка.

— Потому что я должен буду привести его обратно, — сказал ему Гагарка. — Мы должны вернуть их обоих сегодня ночью. Осел не останется с тобой.

Шелк кивнул.

— Они должны поймать тебя, патера, как я и сказал. Ты поговоришь с Кровью, может быть, как ты хочешь. Но только после того, как они поймают тебя. Мне это не нравится, но делать нечего. Так что он тебе не понадобится, чтобы ехать назад, и я не собираюсь терять то, что дал владельцу ослов в залог, потому что на рынке оно стоит вдвое больше, чем эти ослы.

— Понимаю, — уверил его Шелк.

Сейчас, когда они трусили по узкой тропинке, которую он большей частью вообще не видел, а мыски его единственных приличных ботинок время от времени пинали каменистую землю, слова Гагарки вернулись к нему. Оторвав глаза от небоземель, он крикнул:

— Когда мы в городе нанимали этих ослов, ты предупредил, что Кровь, скорее всего, схватит меня. Что, как ты думаешь, он сделает со мной, если поймает?

Гагарка изогнулся и посмотрел на Шелка, его лицо казалось белой кляксой в тени склонившихся над ними деревьев.

— Не знаю, патера. Но тебе это точно не понравится.

— Быть может, ты не знаешь, — сказал Шелк, — но ты можешь угадать, и намного лучше, чем я. В любом случае ты знаешь Кровь лучше меня. Ты был в его доме и, я уверен, должен знать несколько человек, которые хорошо знают его. Ты вел дела с ним.

— Пытался, патера.

— Хорошо, пытался. Все равно ты знаешь, что он за человек. Убьет ли он меня, если я вломлюсь в его дом? Или буду угрожать ему? Я собираюсь угрожать его жизни, если он не вернет наш мантейон Капитулу, при условии, что зайду так далеко.

— Я надеюсь, что нет, патера.

Незваное и нежеланное, из глубин памяти Шелка выплыло лицо Мускуса, совершенное — но испорченное, как лицо беса.

— Я спрашиваю себя, не должен ли я сам забрать свою жизнь, если меня поймают, — очень тихо сказал Шелк, хотя Гагарка, на удивление, услышал его. — Если поймают, хотя надеюсь, что нет, и я решу больше не жить. Совершенно неправильно забирать собственную жизнь, и все-таки…

Гагарка, ехавший на чейн[34] или даже больше впереди, хихикнул:

— Убить себя, патера? Да, могет быть, и неплохая мысль. Держи ее в уме, на всякий случай. Ты не расскажешь Крови обо мне?

— Я поклялся, — напомнил ему Шелк. — И никогда не нарушу эту клятву.

— Хорошо. — Гагарка опять отвернулся; судя по его позе, он напряженно разглядывал тени впереди.

Было ясно, что Гагарка менее чем впечатлился идеей самоубийства, и на мгновение Шелк обиделся на него. Но Гагарка прав. Как он сможет послужить любому богу, если намеривается отказаться от задачи, если та станет слишком трудной? Гагарка совершено прав, что рассмеялся; он, Шелк, ничем не лучше ребенка, отправившегося с деревянным мечом покорять виток — что-то в этом духе он сам сделал не так много лет назад.

Тем не менее Гагарке легко оставаться спокойным и насмехаться над его страхами. Гагарка, который, без сомнения, ограбил множество деревенских вилл, не собирается грабить эту или даже помогать сделать это. Но, напомнил себе Шелк, положение Гагарки ни в коей мере не неуязвимое.

— Я никогда не нарушу свою торжественную клятву, клянусь всеми богами, — вслух сказал Шелк. — Кроме того, если Кровь узнает о тебе и прикажет убить тебя — хотя по мне он не выглядит человеком, который сам убивает людей, — никто не поможет мне убежать от него.

Гагарка прочистил горло и сплюнул, неестественно громкий звук в душной тишине леса.

— Я не собираюсь делать для тебя ни хрена, патера. Можешь забыть об этом. Ты работаешь на богов, верно? Пускай они тебя и вытаскивают.

— Да, ты вытащишь, Гагарка, — едва слышно прошептал опечаленный этим известием Шелк.

— Чихал я на это!

— Потому что ты не можешь быть уверен, что я, в конце концов, не расскажу Крови о тебе. Я этого не сделаю, но ты не доверяешь мне. Или, по меньшей мере, не слишком доверяешь.

Гагарка фыркнул.

— И так как ты лучше, чем хочешь казаться, знание, что мне — возможно, не именно мне, но авгуру, который стал в некотором роде товарищем, хотя бы на одну ночь — нужна твоя помощь, поглотит тебя, даже если ты станешь отрицать это сто раз. Таким образом, ты поможешь мне, Гагарка, если сможешь, и, возможно, быстро. Я знаю, что ты спасешь меня. И поскольку ты это сделаешь, для меня будет намного лучше, если Кровь не узнает об этом.

— Могет быть, я и пойду с тобой, пока, но это все. А могет быть, отправлюсь в Палустрию года на два-три, пока Кровь не забудет обо мне или не умрет. Люди совсем не такие, как ты думаешь, патера. Могет быть, ты долго учился, но есть много того, чего ты не знаешь.

Что, безусловно, было правдой, признался себе Шелк. По каким-то непостижимым причинам боги засунули био в виток, о котором они ничего не знают; и если бы они стали ждать, пока поумнеют настолько, что смогут действовать, не допуская ошибок, им пришлось бы ждать вечно. Внезапно Шелку мучительно захотелось действительно ждать вечно, как и делали некоторые.

И тем не менее он был уверен, что прав, а Гагарка плохо думает о самом себе. Временами Гагарка возвращался в мантейон, чтобы поговорить с маленькой майтерой Мята; сегодня вечером он убил человека — очень серьезное дело, даже для преступника, потому что у этого Выдры есть друзья, — и он убил его только потому, что тот хотел убить великана по имени Мурсак. Гагарка мог быть вором и даже убийцей, но на самом деле у него нет ни таланта к убийству, ни внутренней склонности ко злу. Возможно, даже у Крови нет такой склонности. Он, Шелк, видел кое-кого в стекле Крови и пообещал себе, что с этого мгновения никогда больше не примет нечестность или безрассудство за склонность ко злу.

— Но я знаю тебя, Гагарка, — тихо сказал он и поерзал в напрасной надежде устроиться более удобно в жестком седле. — Быть может, как ты и сказал, я слишком доверяю людям, но относительно тебя я прав. Ты поможешь мне, когда поймешь, что мне это требуется.

Гагарка, еле видимый в темноте, быстро и нетерпеливо махнул рукой:

— А теперь помолчи, патера. Мы совсем близко.

Если они и были на тропинке, то теперь точно сошли с нее. Ослы, почти ничего не видя, стали подниматься по склону холма, петляя между камнями; время от времени их омывал загадочный небосвет. На вершине Гагарка слез и стреножил своего осла; Шелк последовал его примеру.

Здесь дул самый слабый из возможных бризов, незаметный, как вор, унося с собой смешанные запахи звездчатого дуба и шелковицы, травы и почти высохшего папоротника, пробегавшей лисицы и самой сущности ночи. Ослы подняли длинные морды, чтобы ухватить его, и Шелк обмахнулся широкой соломенной шляпой.

— Видишь огоньки, патера? — Гагарка указал на слабое золотое сияние за верхушками деревьев. — Это поместье Крови. Мы обогнули его кругом, сечешь? Вот для чего мы сошли с главной дороги. С другой стороны находятся большие ворота из стальных прутьев и травяная дорожка для поплавков, которая идет к главному входу. Видишь извилистую черную линию между нами и домом?

Шелк прищурился и посмотрел, но ничего не увидел.

— Это каменная стена. Она такая же высокая, как и это маленькое дерево вон там внизу. По ее верху идут большие шипы, но, я бы сказал, это больше для виду. Если ты забросишь на один из них веревку, тогда, может быть, сумеешь вскарабкаться на стену — хотя я не знаю никого, кто попытался бы такое сделать. Но у Крови много охранников, сечешь? Я точно знаю о гвардейцах и большом талосе. И ничего не знаю об остальных. Ты когда-нибудь делал что-нибудь похожее, патера?

Шелк кивнул.

— Я так не думаю. Ладно, что должно произойти, то и будет. Ты собираешься попробовать перебраться через стену, при помощи веревки или не знаю чего, только у тебя не получится. И после тенеподъема ты отправишься обратно в город, чувствуя себя хуже, чем дерьмо на улице, и будешь думать, что я посмеюсь над тобой до колик в желудке. Только я не буду. Я собираюсь пожертвовать, потому что ты вернешься живой, усек? Черный баран для Тартара, сечешь? Хороший большой баран в твоем мантейоне, послезавтра, даю тебе слово.

Гагарка остановился, чтобы набрать воздух.

— И как только жертвоприношение закончится, я заставлю тебя поклясться, что ты никогда не попытаешься опять сделать эту глупость. Ты думаешь, будто можешь заставить Кровь поклясться, что он отдаст обратно твой мантейон, но ты не сможешь. И ты думаешь, что если он поклянется, то сдержит слово, но он и не подумает, и плевать он хотел на любого бога в Главном Компьютере. Но я могу заставить поклясться тебя, патера, и я заставлю — посмотришь, смогу ли я. И я знаю, что ты сдержишь слово. Ты из тех, кто это делает.

— Спасибо тебе, Гагарка, за добрые слова, — благодарно сказал Шелк. — Я их не заслужил.

— Если бы я действительно был хорошим, я бы не нанял этих ослов, патера. Я бы пошел с тобой пешком и дал бы тебе вымотать себя — так бы ты вернулся гораздо быстрее.

Взволнованный, Гагарка остановился и запустил пальцы в шевелюру.

— Если тебе надо войти внутрь, все будет хреново, если ты устал. В нашем деле нельзя работать, когда ты устал, только когда ты холоден и полон сил. Я делал это сотни раз, но сюда не попытаюсь войти даже ради тысячи золотых. Прощай, патера. Фэа улыбается тебе.

— Погоди. — Шелк взял его за рукав. — Ты был внутри дома? Ты сказал, что был.

— Пару раз, патера. Бизнес. О том, что внутри, я знаю не слишком много.

— Ты сказал, что меня наверняка поймают, и, признаюсь, скорее всего, ты прав. Тем не менее я не собираюсь попадаться им в руки; иначе я подведу Внешнего, бога, который послал меня, и я бы уже подвел его, если бы сегодня ночью не попытался. Разве ты не понимаешь? Разве тебя никогда не ловили, а, Гагарка? Наверняка ловили.

Гагарка неохотно кивнул:

— Однажды, патера, когда я был еще мальцом. Он так отмахал меня, что, клянусь свиньей Фэы, я думал, что он меня убьет. А когда ему надоело, он вышвырнул меня на улицу. Это было в нашей четверти. Когда-нибудь я покажу тебе дом.

Гагарка попытался освободиться, но Шелк крепко держал его рукав.

— Как тебя схватили, Гагарка? Что ты сделал неправильно? Расскажи мне, пожалуйста, чтобы я не сделал такой же ошибки.

— Ты уже ее сделал, патера, — примирительно сказал Гагарка. — Гляди здесь. К тому времени я уже обчистил несколько домов, был совершенно уверен в себе и думал, что меня невозможно поймать. У меня было несколько отмычек, знаешь, что я имею в виду? Я хвастался ими и называл себя мастером искусства, думая, что сам Тартар снял бы передо мной шляпу. Дошел до того, что никогда даже не думал посмотреть на вещи так, как должен смотреть умный бык.

Гагарка замолчал, и Шелк спросил его:

— Какую деталь ты пропустил?

— Долг, патера. — Гагарка хихикнул. — То, чего нет у Крови, и поэтому он не должен тебя волновать.

— Все равно расскажи мне, — попросил Шелк.

— Хорошо, патера. Тот бычара, хозяин дома, имел хорошую работу, сечешь? Заботился об обуви и всем таком у Горностая. Ты знаешь о Горностае, владельце гостиницы? Золотой или, может быть, два за ужин. Золотые места вроде этого работают в сцилладень, потому как ночь сфингсдня у них самая прибыльная, сечешь? Так что я подобрал день, когда он отложил немного и дрых, как солдат. Если бы я спугнул с гнезда его толстуху — то есть поднял на ноги его жену, патера, — она бы рукояткой метлы вытащила его с соломенного матраца, и мне бы пришлось делать копыта под мою собственную мелодию. Только он был должен заплатить их, сечешь? Горностаю. Они держали деньги для него, и этот бык был настороже, или почти. В результате он схватил меня, и я огреб по полной.

Шелк кивнул.

— А сегодня ночью ты, патера, собираешься сделать то же самое. Это не умно. Ты не знаешь, кто там есть или кого нет, какого размера комната или что там за окна. У тебя в руке нет ни одного козыря.

— Наверно, ты можешь мне что-то рассказать, — ответил Шелк.

Гагарка поправил висевший на поясе тяжелый тесак.

— Это надежный каменный дом с флигелями по каждую сторону. В каждом флигеле по три этажа, посреди — два. Когда заходишь через главный вход, как я, там большая гостиная, а дальше меня не пустили. Бык, который рассказывал мне о доме, сказал, что там есть главный подвал, а под ним еще один, тайный. Везде охранники. В моем стекле ты видел одного такого. И еще есть высокий «фаллос», прошу прощения, патера, — то есть талос. Как я тебе уже говорил.

— А ты не знаешь, где Кровь спит?

Гагарка покачал головой, едва видимое движение:

— Во время ночьстороны он не спит. Умный бык никогда такое не делает, сечешь? Бизнес держит его на ногах вплоть до тенеподъема. — Чувствуя, что Шелк не понял, Гагарка уточнил: — Люди приходят поговорить с ним, как я когда-то, или приезжают те, кто работает на него, со снятыми шляпами, а он говорит им, куда идти и что делать.

— Понимаю.

Гагарка взял поводья осла поменьше и взобрался на своего.

— У тебя осталось четыре, могет быть, пять часов до тенеподъема. Потом ты должен вернуться. Если бы я был тобой, патера, я бы не подходил шибко близко к этой стене. По ее верху может ходить охранник. Я знаю, что они так делают.

— Хорошо. — Шелк кивнул, думая о том, что он должен как-то замаскироваться, прежде чем вообще подходить к стене. — Спасибо тебе. Что бы ты ни думал, я не предам тебя; и я не дам себя поймать, если смогу.

Глядя, как Гагарка уезжает, Шелк спросил себя, как тот выглядел, когда был школьником, и что такого в нем нашла майтера Мята, которая говорила, что молодой Гагарка произвел на нее большое впечатление. Быть может, то, что Гагарка по-настоящему верил, несмотря на тяжелый взгляд и воровской жаргон; в отличие от многих внешне благопристойных людей, его вера была больше, чем суеверие. Совсем не случайно на стене его мрачной пустой комнаты появилось изображение улыбающейся Сциллы. Ее присутствие открыло Шелку больше, чем стекло Гагарки: в глубине своего сознания Гагарка стоял на коленях, поклоняясь богам.

Вдохновленный этой мыслью, Шелк сам встал на колени, хотя острые камни, усеивавшие вершину холма, немедленно впились в него. Внешний предупредил, что он не получит помощи — тем не менее он не запретил попросить помощь у других богов; и темный Тартар был покровителем тех, кто пошел против закона.

— Черного ягненка тебе одному, Тартар, и так быстро, как я смогу себе позволить. Не забудь обо мне, который пришел сюда, служа младшему богу.

Но Кровь тоже действовал вне закона — занимался ржавчиной, женщинами и даже контрабандой; во всяком случае, Гагарка на это намекнул. Вполне возможно, что Тартар будет благоволить Крови.

Вздохнув, Шелк встал, стряхнул пыль со своих самых старых брюк и начал спускаться по каменистому склону холма. Что будет, то и будет, и нет выбора: надо выполнять задачу, с помощью темного бога или без нее. Быть может, на его стороне Дву-Видящий Пас или Жгучая Сцилла, которая имела здесь больше влияния, чем брат. Безусловно, Сцилла не хотела бы, чтобы город, в котором ее почитают больше всего, потерял мантейон! Приободрившись, Шелк снова стал спускаться.

Слабое золотое сияние дома Крови быстро исчезло за верхушками деревьев, и вместе с ним бриз. Воздух опять стал горячим, удушливым и затхлым, переполненный летом, затянувшимся совершенно необъяснимо.

Или, возможно, нет. Пока Шелк пробирался между тесно стоящих стволов деревьев, чьи листья и сучки трещали под его ногами, он размышлял о том, что, если бы этот год был бы нормальным и лес лежал бы глубоко в снегу, было бы совершенно невозможно делать то, что он делает. Может ли такое быть, что это мучимое жаждой, чересчур горячее и, похоже, неизменное время года было продолжено специально для него?

На несколько мгновений эта мысль заставила его остановиться на полушаге. Вся эта жара и пот, ради него? Ежедневные страдания бедной майтеры Мрамор, ужасная сыпь у детей, высохший урожай и пересыхающие ручьи?

Мысль прошла, как только он сообразил, что едва не упал в глубокий овраг, но по счастливой случайности ухватился за ветку, которую даже не видел. Очень осторожно он спустился с бугристого берега, встал на колени на сглаженных водой камнях и попытался нащупать пальцами воду, но ничего не нашел. Быть может, были водоемы выше или ниже, но здесь по меньшей мере то, что было ручьем, пересохло.

Склонив голову набок, он постарался услышать знакомую музыку быстро текущей над камнями воды. Далеко вдали закричал козодой; грубый звук улетел прочь, и опять вокруг него сомкнулась тишина, молчаливое ожидание истомленных жаждой деревьев.

Этот лес посадили во времена кальде (или, по крайней мере, так сказал ему один из учителей в схоле), чтобы вода его ручьев смогла наполнить городские колодцы; и хотя сейчас Аюнтамьенто разрешило богатым людям строить дома в его границах, он оставался обширным лесным массивом, протянувшимся больше чем на пятьдесят лиг[35] к Палустрии. Если все его ручьи высохли, как долго сможет прожить Вайрон? Не нужно ли построить новый город, хотя бы временный, на берегу озера?

Мечтая о свете не меньше, чем о воде, Шелк вскарабкался на противоположный берег и через сотню осторожных шагов увидел между голыми стволами сомкнувших ряды деревьев приветливый блеск небосвета на чистом полированном камне.

Чем ближе он подходил к стене, окружавшей дом Крови, тем выше она становилась. Гагарка сказал, что она высотой в десять кубитов; Шелк, стоявший перед ее массивным основанием и глядевший вверх на беглые отблески небосвета, играющего на верхушках зловещих зубцов, решил, что зубцы — излишняя предосторожность. Заранее обескураженный, он сунул за пояс топорик, размотал тонкую веревку из конского волоса, обмотанную вокруг талии, на одном конце завязал петлю, как советовал Гагарка, и бросил ее вверх, к верхушке одного из зубцов.

Мгновение, которое ему показалось минутой, веревка висела над ним, надеждой на чудо, черная как смоль на фоне сияющих небоземель; ее конец исчезал в слепой мгле, там, где она пересекала безграничное закопченное пятно тени. В следующее мгновение она безвольно легла у его ног.

Кусая губы, он поднял ее, перезавязал петлю и опять швырнул ее вверх. Неожиданно к нему вернулись последние слова умирающего конюха, которому неделей раньше он принес прощение богов, итог пятидесяти лет упорного труда: «Я пытался, патера. Я пытался». С ними вернулись кипящая жара спальни на четвертом этаже, изодранная и полинялая попона на кровати, глиняный кувшин с водой и жесткий кусок хлеба, которым побрезговал бы любой более-менее состоятельный человек и который конюх уже не мог жевать.

Еще один бросок. Шероховатый неумелый набросок женщины, которая ушла, когда конюх больше не мог кормить ее и ее детей…

Последний бросок, и он вернется в старый дом авгура на Солнечной улице — которому принадлежал, — ляжет в кровать и забудет об этом абсурдном плане спасения и о коричневой вши, ползавшей по полинявшей синей попоне.

Самый последний бросок. «Я пытался, патера. Я пытался».

Изображения трех детей, которых их отец видел в последний раз раньше, чем он, Шелк, родился. Все хорошо, подумал он, просто еще одна попытка.

Этим шестым броском он поймал зубец в ловушку, и к этому времени мог только спрашивать себя, действительно ли никто в доме не видел его петлю, раз за разом взлетавшую над стеной и падавшую обратно. Он сильно потянул веревку, почувствовал, как петля затянулась, вытер потные руки об одежду, поставил ноги на отполированный камень стены и начал. Он был уже на высоте двух своих ростов над землей, когда узел развязался и он упал.

— Пас! — Он сказал имя бога громче, чем собирался. Не меньше трех минут он молча лежал, скорчившись, у основания стены, потирая ушибы и прислушиваясь. — Сцилла, Тартар, Великий Пас, вспомните о своем слуге, — наконец пробормотал он. — Не обращайтесь с ним так. — Он встал, поднял веревку и проверил ее.

Петля оказалась перерезанной, почти аккуратно, в том месте, где она должна была держаться за зубец. Ясно, что у этих зубцов острые края, как у клинков мечей; он должен был догадаться.

Вернувшись в лес, он на ощупь нашел среди едва видимых ветвей раздвоенный на конце сук нужного размера. Первый же наполовину слепой удар топориком прозвучал громче, чем выстрел из карабина. Он замер и прислушался, уверенный, что скоро услышит крики тревоги и топот бегущих ног. Но даже сверчки хранили молчание.

Кончиками пальцев он исследовал маленькую зарубку на ветке, которую оставил его топорик. Передвинув пальцы на безопасное расстояние, он опять ударил по суку изо всей силы, а потом остановился и прислушался, как и раньше.

Вдали (как много лет назад, когда он, больной ребенок, услышал сквозь плотно закрытое окно и занавешенные шторы слабое мелодичное позвякивание шарманки в трех улицах от дома — оно объявляло о выступлении серой обезьянки шарманщика) он уловил несколько далеких музыкальных тактов, жизнерадостных и приглашающих. Они очень быстро исчезли, оставив за собой только монотонную песнь козодоя.

Когда он уверился, что они не вернутся, он махнул топориком, потом опять и опять; он бил по невидимому дереву, пока ветка не освободилась, и тогда он прижал ее к стволу родительского дерева, чтобы убрать сучки. Закончив, он вынес грубую рогатину из темноты на освещенную небом поляну у стены и надежно завязал веревку в той точке, где встречались сучья, похожие на раскинутые руки. Единственный сильный бросок послал раздвоенный сук над зубцами; и он твердо зацепился за них, когда Шелк потянул за веревку.

К тому моменту, когда Шелк выбрался на скошенный верх стены, он едва дышал от усталости, а туника и брюки насквозь пропитались потом; там, между шеренгой зубцов и отвесным спуском, он полежал несколько минут, восстанавливая дыхание.

Его уже заметили, без сомнения, — а если нет, неизбежно заметят, как только он встанет. Вставать будет в высшей степени глупо. Переводя дух, Шелк заверил сам себя, что только такой дурак, как он, мог подумать об этом.

Наконец он встал, каждую секунду ожидая оклик часового или пулю из карабина, и ему пришлось призвать каждый клочок самодисциплины, чтобы не смотреть вниз.

Верхушка стены оказалась на целый кубит шире, чем он ожидал, — не уже садовой дорожки. Перешагнув зубцы (пальцы рассказали ему, что у них острые зазубренные края), Шелк припал к каменной верхушке и, нахлобучив поглубже шляпу с низкой тульей и закрыв черным плащом нижнюю часть лица, стал изучать далекую виллу и ее окрестности.

По его оценке, ближайший флигель находился в доброй сотне кубитов от его наблюдательного пункта. Травяная дорожка, о которой упоминал Гагарка, проходила перед фасадом виллы и была по большей части не видна, но белая широкая дорога, судя по всему из измельченного коркамня, бежала от ближайшего флигеля к стене, упираясь в нее в сотне шагов слева. Вдоль дороги стояло полдюжины сараев, больших и маленьких; самый большой из них служил, по-видимому, приютом для поплавков, другой (заметно выше и уже, с забранными проволокой узкими вентиляционными отверстиями в глухой стене) являлся чем-то вроде склада зерна для домашней птицы.

Больше всего Шелка заинтересовал второй по размеру сарай, задняя стенка которого выходила на просторный двор, окруженный палисадом и покрытый сетью. Колья палисада были заострены на конце, возможно частично для того, чтобы удержать сеть на месте; и хотя при мерцающем небосвете было трудно судить, похоже на огороженной области ничего не росло, за исключением случайных сорняков. Загон для опасных животных, вне всякого сомнения.

Он изучил остальные окрестности. То, что виднелось за виллой, являлось двором или террасой; хотя флигель дома почти закрывал его, Шелк заметил каменные плиты и цветущее дерево в керамической кадке.

Остальные деревья были разбросаны по ухоженным газонам с хорошо рассчитанной небрежностью; повсюду стояли живые изгороди. Кровь построил эту стену и нанял охрану, но не слишком боялся вторжения. Для этого здесь было слишком много листвы.

Хотя, если его сторожевые псы любят полежать в тенечке, грабитель, который попытается использовать деревья Крови для укрытия, столкнется с отвратительным сюрпризом; в таком случае незамысловатый рывок к вилле может быть лучшим вариантом. Что сделал бы на его месте решительный и опытный взломщик, вроде Гагарки?

Шелк тут же пожалел об этой мысли; Гагарка отправился бы домой или нашел бы более доступный для ограбления дом. Он так и сказал. Кровь — не обыкновенный магнат, богатый торговец или разбухший на взятках комиссар. Он — умный преступник, и такой, который (почему?) больше беспокоится о собственной безопасности, чем можно было бы ожидать. По-видимому, преступник с тайнами или с врагами, которые сами по другую сторону закона, — или так это представляется. Безусловно, Гагарка не был его другом.

Однажды, в двенадцать лет, Шелк и еще несколько мальчиков решили ограбить пустой дом. Сейчас он вспомнил, со страхом и стыдом, пустынные гулкие комнаты и мебель в белых чехлах для защиты от пыли. Как расстроена и встревожена была его мать, когда узнала, что они сделали! Она отказалась наказывать его, сказав, что пусть наказание определит хозяин дома, который они взломали.

Он так и не дождался наказания (даже мысль о нем заставила его беспокойно зашевелиться на верхушке стены), хотя провел недели и месяцы в страхе перед ним.

Или, возможно, дождался — вот оно. В конце концов, пока он складывал веревку из конского волоса, доставал топорик и отправлялся на поиски Гагарки, тот пустынный дом все время маячил где-то на краю его сознания, призрачная тень из давно прошедшего сцилладня. Если бы не Гагарка и майтера Мята, если бы не ремонт, который он делал на крыше мантейона, но больше всего, если бы не этот врезавшийся в память дом, чье заднее окно он помогал взламывать, — если бы не все это вместе, он никогда бы не решился забраться в виллу Крови. Или, скорее, в воображаемый дом на Палатине, принадлежавший Крови. На Палатине, где, как он сообразил сейчас, респектабельные богачи никогда не позволят жить такому человеку, как Кровь. Вместо всей этой нелепой юношеской авантюры, он должен был бы…

Должен был бы что? Написать очередное отчаянное письмо патере Прилипала, коадъютору Капитула, хотя Капитул, без всяких сомнений, уже принял решение. Или добиваться личной встречи с Его Святейшеством Пролокьютором — то, что он попытался сделать несколько недель назад и не сумел, когда ему, наконец, стало ясно (или он так думал тогда) насколько серьезно финансовое положение мантейона. Он сжал руки в кулаки, когда вспомнил выражение лица хитрого маленького протонотария Его Святейшества, долгое ожидание, закончившееся только тогда, когда ему сообщили, что Его Святейшество пошел спать. Его Святейшество далеко не молод, объяснил ему протонотарий (как будто он, Шелк, был иностранцем), и в последнее время быстро утомляется.

И тут протонотарий оскалился, изобразив знающе-пренебрежительную злую усмешку, и Шелку захотелось избить его.

Ладно, эти возможности уже исследованы, обе. Однако безусловно есть что-нибудь еще, что он может сделать, что-нибудь разумное, действенное и, самое важное, легальное.

Он все еще обдумывал эту мысль, когда талос, о котором упоминал Гагарка, тяжеловесно скользнул вокруг угла более далекого флигеля, появившись на мгновение только для того, чтобы исчезнуть и появиться вновь; движение сначала унесло его из-под света неба в тень, а потом из тени обратно, под яркий небосвет.

Сначала Шелк подумал, что талос услышал его, но для этого тот двигался слишком медленно. Нет, просто рутинный обход, один из тысяч таких же обходов высокой зубчатой виллы Крови, которые талос сделал с того времени, как Кровь нанял его. Шелк нервно спросил себя, насколько хорошо видит большая машина и сканирует ли она верхушку стены. Майтера Мрамор однажды сказала, что ее зрение хуже, чем у него, хотя он с двенадцати лет использует очки для чтения. Тем не менее вполне возможно, что это эффект ее почтенного возраста; талос может быть моложе, хотя и грубее. Безусловно, Шелк может выдать себя талосу скорее двигаясь, чем оставаясь на месте.

И тем не менее он обнаружил, что чем ближе подходит талос, тем труднее оставаться неподвижным. Оказалось, что талос носит шлем, полированный медный купол, более вместительный, чем многие из вполне респектабельных гробниц. Из-под шлема сверкало лицо великана, сделанное из черного металла: широкий сплющенный нос, выпуклые красные глаза, большие плоские щеки, похожие на плиты сланца, и оскаленный в жестокой усмешке рот. Острые белые клыки, высовывавшиеся из-за розовых губ, скорее всего были пустой угрозой, но рядом с каждым зубом торчало узкое дуло жужжалки, пистолета-пулемета.

Внизу, на почтительном расстоянии от грозной головы, катилось на темных лентах бронированное, похожее на тележку тело; ленты бесшумно несли его над низко скошенной травой. Игломет, меч или топорик, вроде того, который Шелк сжимал потной рукой, могли только слегка поцарапать броню талоса. В открытом бою он был более чем равен по силе целому взводу вооруженных гвардейцев.

Шелк — с жаром — решил никогда не встречаться с ним в открытом бою, и вообще никогда не встречаться с ним, если это окажется возможным.

Почти подойдя к белой полосе — белой каменной дороге, — талос остановился. Его огромная, наводящая ужас голова медленно и бесшумно повернулась, проверила заднюю часть виллы, потом каждое из строений по очереди, потом поглядела вниз, на дорогу, и, наконец, на саму стену, пройдясь по всей ее длине (как показалось Шелку) по меньшей мере дважды. Шелк был уверен, что его сердце остановилось, замороженное страхом. Еще миг, и он потеряет сознание и упадет вниз. Тогда, вне всякого сомнения, талос покатится к нему и разорвет его жестокими стальными рукам, бо́льшими, чем самые большие лопаты; но ему, Шелку, будет все равно, потому что он умрет раньше.

Наконец талос, похоже, заметил его. На долгое мгновение голова перестала двигаться, ее жестокие глаза уставились прямо на него. Плавно, как облако, и неотвратимо, как лавина, машина скользнула к нему. Потом, настолько медленно, что сначала он не разрешил себе поверить в это, она отклонилась влево, пристальный взгляд перестал буравить его глаза, и он сумел увидеть на круглых боках лестницы со ступеньками из изогнутых стержней, которые позволяли труперам во время боя забраться на плоскую спину.

Шелк не двигался, пока талос не исчез за углом ближайшего флигеля; тогда он встал, опять перешагнул через зубцы, высвободил веревку и расщепленный сук, бросил их вниз и прыгнул вслед за ними.

Согнув колени, он приземлился на высушенную жарой землю и, вспомнив уроки детства, тут же перекатился вперед; тем не менее подошвы ног как будто обожгло огнем, и он неподвижно растянулся на траве.

Задние ворота, к которым вела белая дорога, оказались металлической решеткой с частыми прутьями. Колокольчик у дверей мог (или нет, подумал Шелк) вызвать из дома слугу-человека. Внезапно наплевав на все, он потянул за шнурок и, пока колокольчик зло звякал над его головой, глядел через щель, размером в четыре пальца, ожидая того, кто явится на зов. Ни одна собака не залаяла. На мгновение Шелку показалось, что он уловил блеск глаз в тени большой ивы, росшей на полдороге между стеной и домом; но образ исчез слишком быстро, чтобы ему можно было доверять, а глаза (если это были глаза) мелькнули на высоте не меньше семи кубитов.

Появился талос, поднял ворота и проревел:

— Кто ты?

Шелку показалось, что талос наклонился вперед, когда на него уставились дула жужжалок, и он поглубже натянул на голову шляпу.

— Тот, кто принес сообщение для Крови, твоего хозяина, — объявил он. — Убирайся с моего пути, — и быстро шагнул под ворота; теперь их нельзя опустить, не раздавив его. Он никогда не был так близко к талосу и, чтобы утолить любопытство, протянул руку вперед и коснулся угловатой плиты, заменявшей гигантской машине грудь. К его удивлению, оказалось, что она слегка теплая.

— Кто ты? — опять проревел талос.

— Ты спрашиваешь мое имя или пароль? — ответил Шелк. — У меня есть оба.

Хотя, казалось, талос вообще не пошевелился, внезапно он оказался совсем рядом, так близко, что его грудная плита коснулась одежды.

— Отойди!

Без всякого предупреждения Шелк обнаружил, что опять вернулся в детство и стал ребенком, стоящим перед невнимательным кричащим гигантом, взрослым. В сказке, которую мать читала ему, храбрый мальчик бросался между ног гиганта. И сейчас это было вполне возможно. Бесшовные черные ленты, на которых стоял талос, поднимали его стальное тело по меньшей мере на три кубита над травой.

Сможет ли он обогнать талоса? Шелк облизал губы. Нет, если он так же быстр, как поплавки. Так ли это? Но если талос решит стрелять, это будет не важно.

Грудная плита толкнула его назад, он покачнулся и едва не упал.

— Убирайся!

— Скажи Крови, что я здесь. — О нем уже точно сообщили; будет лучше, если покажется, что он сам этого хочет. — Скажи ему, что я принес информацию.

— Кто ты?

— Ржавчина, — прошептал Шелк. — А теперь дай мне войти.

Внезапно талос плавно откатился назад. Ворота упали вниз, просвистев в пяди перед его лицом. Очень возможно, что существует пароль — слово или знак, который требует немедленного подчинения. Но, безусловно, не ржавчина.

Отойдя от ворот, он с некоторым удивлением заметил, что у него дрожат ноги. Заговорит ли с ним талос, если он позвонит у главных ворот? Очень вероятно; и хуже не будет, если он это узнает — задняя стена виллы оказалась бесперспективной.

Идя вдоль стены по длинной дорожке, которая должна была привести его к главным воротам, Шелк думал о том, что Гагарка (и, следовательно, все другие представители его профессии) попытался бы войти сзади; прозорливый архитектор мог предвидеть опасность и принять дополнительные меры предосторожности.

В следующее мгновение он сделал себе выговор за эту мысль. Да, Гагарка никогда бы не осмелился воспользоваться главными воротами, но Гагарка не испугался бы талоса так, как он. Шелк представил себе грубое хмурое лицо Гагарки, суженные глаза, длинные широкие уши и массивный, плохо побритый подбородок. Безусловно, Гагарка очень осторожен. Но никогда ничего не боится. И, что еще более важно, Гагарка верит в доброту богов, в их великодушную личную заботу, — а он, проповедник по профессии, мог только пытаться в это поверить.

Тряхнув головой, он вытащил четки из кармана штанов, пальцы успокаивающе коснулись их гладкой полированной поверхности и раскачивавшегося полого креста. Девять декад, каждая для молитвы и просьб к главным богам, и еще добавочная, не посвященная никому, с которой свисал пустой крест. В первый раз ему пришло в голову, что в каждой декаде по десять бусинок. Неужели Девять когда-то были Десятью? Он отогнал еретические мысли.

Сначала крест.

— Тебе, Великий Пас…

В пустом X-образном пространстве была заключена тайна; во всяком случае, в этом признался один из его учителей, загадка далеко за пределами съемных перекладин, которые он показывал самым маленьким девочкам и мальчикам в палестре и использовал (как и всякий авгур), чтобы проверить и укрепить священные соединения. К несчастью, учитель не счел нужным доверить ему секрет и, скорее всего, не знал его сам — если этот секрет вообще существовал. Шелк отогнал воспоминание, престал щупать загадочную пустоту полого креста и прижал его к груди.

— Тебе, Великий Пас, подношу я свое бедное сердце и мой дух, мое сознание и все, во что я верю…

Трава поредела и исчезла, ее заменили странные маленькие растения, похожие на многослойные зеленоватые зонтики; они казались здоровыми и цветущими и, тем не менее, рассыпались в пух и прах, когда Шелк ступал на них.

* * *

Главные ворота Крови сулили не больше, чем задние, даже наоборот — из-за глаза в черном металлическом ящике, блестевшем на самом верху их арки. Если он позвонит, Мускус или кто-нибудь вроде него не только увидит его, но и, без сомнения, учинит ему допрос, говоря через рот того же самого ящика.

Больше пяти минут, сидя на удобном камне, Шелк растирал ноги и думал о целесообразности дать допросить себя глазу, то есть неизвестному инквизитору, который будет рассматривать его через глаз. Шелк знал, что является менее чем умелым лжецом; и когда он попытался состряпать рассказ, который мог бы заставить Кровь пригласить его, то с ужасом понял, насколько бледно и неубедительно звучит даже лучшее из того, что он смог придумать. Постепенно, с некоторым облегчением, он пришел к выводу, что это безнадежно; он войдет в виллу тайком — или не войдет вообще.

Вновь надев ботинки, он встал, прошел еще сотню шагов вдоль стены и опять закинул раздвоенную ветку на ее зубцы.

Как и описывал Гагарка, главное здание имело два этажа, в то время как флигели, судя по рядам окон, три, хотя главное здание было почти таким же высоким, как и флигели. Все они были выстроены из такого же гладкого сероватого камня, как и стена, и все три были настолько высокими, что забросить сук на крышу любого из них казалось совершенно невозможным. Чтобы войти прямо в них, нужно было отпереть дверь или влезть в окно нижнего этажа; именно так он и другие мальчики забрались в пустой дом за несколько лет до того, как он уехал в схолу. Он вздрогнул от этой мысли.

На дальнем конце правого флигеля (самого далекого, если смотреть с его старого наблюдательного пункта) находилась более скромная пристройка, чьи декоративные мерлоны, похоже, находились не выше жалких десяти кубитов над лужайкой; размер и расположение ее многочисленных окон наводили на мысль, что это могла быть оранжерея. Шелк отметил ее на будущее и опять внимательно оглядел окрестности.

Замечательные клумбы окаймляли широкую травяную дорожку, так красиво изгибавшуюся к украшенному колоннами портику виллы Крови. Недалеко от этого входа красивая фарфоровая Сцилла одиноко изгибалась среди струй помпезного фонтана, изрыгая воду изо рта и поднятых щупалец.

На самом деле надушенную воду; вдохнув, как собака, почти неподвижный воздух, Шелк уловил аромат чайных роз. Отложив на потом суждение о вкусе Крови, он одобрительно кивнул при этом осязаемом доказательстве набожных чувств мирян. Возможно, в конце концов, Кровь не такой уж плохой человек, и не важно, что думает Гагарка. Кровь дал ему три карты для жертвоприношения; вполне возможно, что, если подойти к нему с правильной стороны, он поддастся разумным аргументам. Возможно, в конце концов, Внешний имел в виду именно это. На пару секунд дав волю этой приятной мысли, Шелк представил себе, как он удобно сидит в какой-нибудь роскошной комнате виллы и искренне смеется над собственными приключениями вместе с состоятельно выглядящим человеком, с которым говорил на Солнечной улице. Быть может, даже зайдет речь о помощи в необходимых починках. Почему нет?

На дальнем конце травяной дорожки…

Далекий рев приближающегося поплавка заставил его поглядеть вокруг. Сверкая огнями, пробивавшимися даже через поднятую им пыль, поплавок с шумом несся со стороны дороги к главным воротам. Шелк мгновенно спрятался за зубцами.

Как только поплавок затормозил, две фигуры в посеребренной боевой броне выскочили из портика на ховербайках. В то же самое мгновение талос на максимальной скорости объехал оранжерею (если это была она) и, огибая деревья и кусты, покатился по лужайке почти так же быстро, как ховербайки; за ним прыгало полдюжины гибких бесхвостых тварей с бородатыми мордами и рогами на голове.

Пока Шелк, как зачарованный, глядел на них, толстые металлические руки талоса вытянулись, как подзорные трубы, кубитов на двадцать, и схватили кольцо, висящее высоко на стене около ворот. На мгновение они замерли. Затрещала и заскрипела невидимая цепь. Потом руки сократились, унося с собой кольцо и цепь, и ворота поднялись.

Тень облака, прилетевшего с востока, легла на колонны портика, а затем на ступеньки у их основания; Шелк, шепча неистовый призыв к Тартару, попытался оценить его скорость.

Когда поплавок скользнул под скругленную арку ворот, раздался слабый и странно одинокий вой воздуходувок. Одна из рогатых тварей прыгнула на прозрачный колпак и, казалось, лежала на пустом воздухе, пока ее, рычащую, не прогнали вооруженные люди, которые ругались и размахивали короткими карабинами, как будто хотели ударить ее. К тому времени, когда движущаяся тень подлетела к фонтану Сциллы, рогатая тварь уже соскочила.

Талос дал тяжелым воротам упасть, а в это время поплавок гордо плыл над темной травяной дорожкой, сопровождаемый ховербайками и всеми шестью рогатыми зверями, которые опять и опять вставали на задние лапы, пытаясь заглянуть внутрь. Остановившись у широкой каменной лестницы виллы, он приземлился на траву; талос тут же подозвал к себе рогатых тварей пронзительным воем, который не мог бы выйти из человеческого горла.

Пока роскошно одетые пассажиры выходили из поплавка, Шелк спрыгнул со стены и промчался через лужайку к оранжерее, где отчаянным усилием перекинул свой раздвоенный сук через орнаментальные зубцы, взобрался по веревке, перевалился через мерлоны и оказался на крыше.

Глава пятая Белоголовый

Шелку показалось, что большую часть часа он пролежал за зубцами, пытаясь восстановить дыхание. Видел ли его кто-нибудь? Он был уверен, что, если бы его заметил талос или один из вооруженных людей, они бы уже появились здесь; но если это был кто-то из гостей Крови, то ему могло потребоваться минут десять, чтобы решиться рассказать о том, что он увидел, и найти того, кому это рассказать; быть может, он и не станет пытаться, пока ему не подскажет другой гость, которому он упомянет об этом происшествии.

Над головой, среди широких полос бесплодных облаков, безмятежно плыли небоземли, демонстрируя залитые солнцем бесчисленные города, в которых никто не знал и не тревожился о том, что некий патера Шелк, авгур далекого Вайрона, испуган до смерти и может скоро умереть.

Ветка, тоже, могла выдать его. Он был уверен, что, стоя на земле, слышал, как она ударилась о теплую просмоленную крышу; значит, и кто-то в оранжерее мог отчетливо услышать удар. Сердце отчаянно билось в груди; пока он пытался усилием воли замедлить его и заставить себя дышать через нос, ему по-прежнему казалось, что любой, кто услышал удар, сразу поймет, что его произвел вскарабкавшийся на крышу взломщик. Когда гром бьющегося сердца постепенно стих, он сосредоточился и прислушался.

Музыка, которую он едва слышал со стены, сейчас звучала достаточно громко. Сквозь нее, то громче, то тише, был слышен приглушенный шепот голосов — главным образом мужских, решил он, хотя среди них было и несколько женских. Если он не ошибался, женщины пронзительно смеялись. Негромкий звон разбитого стекла, за ним мгновение молчания, потом взрыв хохота.

Его черная веревка все еще свисала с зубчатой стены. Почти чудо, что ее никто не увидел. Не вставая, он стал вытягивать ее, пядь за пядью. Через пару минут придется опять бросать ветку, на этот раз на крышу ближайшего флигеля. Он не был уверен, что сумеет это сделать.

Над головой молча проплыла сова, потом развернулась и уселась на удобную ветку на опушке леса. Глядя на нее, Шелк (который никогда раньше не думал о жизни зверюшек Ехидны) внезапно сообразил, что стена, построенная Кровью, вместе с расчищенной полосой леса с одной ее стороны и тщательно подстриженной лужайкой с другой, безвозвратно изменили жизнь бесчисленных птиц и мелких животных, изменили способ, каким лесные мыши добывают себе еду, и изменили соколов и сов, которые охотятся на них. Таким созданиям Кровь и его наемные рабочие должны были казаться силами природы, безжалостными и неумолимыми. Шелк пожалел всех этих животных, хотя и спросил себя, не должны ли они намного сильнее, и с большим основанием, пожалеть его.

Внешний, подумал он, бросился на него, как сова на мышь; Внешний уверил его, что всегда будет относиться к нему с полным уважением и никогда не изменит своего отношения, независимо от его поступков, как бы несправедливы или, наоборот, похвальны они ни были. И Внешний приказал ему действовать и не отступать, пока не будет результата. Это воспоминание, чудо любви Внешнего и его собственная новая и чистая гордость по отношению к Внешнему должны сделать остаток его жизни более значимым и более болезненным. Тем не менее, что он еще может сделать помимо того, что уже сделал?

— Спасибо тебе, — прошептал он. — Спасибо тебе в любом случае, даже если ты больше никогда не заговоришь со мной. Ты дал мне мужество умереть.

Со своей высокой ветки над стеной заухала сова, и оркестр в бальном зале Крови заиграл новую мелодию; Шелк узнал «Ты знаешь, что я никогда не покину тебя»[36]. Быть может, это предзнаменование? На самом деле Внешний предупредил его, что помощи не будет, но он никогда (насколько помнил Шелк) не говорил, что не пошлет ему предзнаменований.

Шелк встряхнул себя, самообладание вернулось, пот высох; он поднял колени, перекатился, сжался в комок за одним из мерлонов и поглядел через амбразуру влево. В той части окрестностей не было никого. Он поправил длинную ручку топорика, слегка изменил позицию и посмотрел через амбразуру направо. С этого угла была видна травяная дорожка и главные ворота; но на этой части дорожки не было ни одного поплавка, да и талос с рогатыми тварями, которые появлялись на его зов, куда-то делись. Небоземли ярко засверкали в небе, когда задняя кромка облачного фронта, который так помог ему, исчезла на западе; слева от арки он смог различить железное кольцо, за которое потянул талос, чтобы поднять ворота.

Затем он встал и огляделся. На крыше оранжереи Крови не было ничего угрожающего или необычного: совершенно невыразительная, почти плоская темная поверхность, окружающая купол для освещения оранжереи и сама окруженная с трех сторон зубчатой стеной высотой по грудь. С четвертой стороны крыша граничила с южной стеной того флигеля, который продолжала оранжерея; подоконники окон второго этажа были примерно на три кубита выше, чем крыша оранжереи.

Шелк изучил окна, и его пронзила дрожь торжества. Их створки были закрыты, и в комнатах, которым они давали свет, было темно; тем не менее он почувствовал в них несомненную гордость, никак не связанную с владельцем. Гагарка предсказал, что он зайдет не слишком далеко, прежде чем охранники Крови схватят его, — и вот он зашел очень далеко, сделав не больше, чем Гагарка, эксперт в подобных делах, ожидал от него. Мантейон еще не спасен, и опасность не уменьшилась. Но все же…

Набравшись храбрости, он наклонился над ближайшей зубчатой стеной так, что голова и плечи оказались за мерлонами. Одна из рогатых тварей стояла у основания стены оранжереи, прямо под ним. На мгновение он встретился со взглядом ее желтых глаз; она зарычала и бесшумно, как кошка, умчалась прочь.

Могут ли эти фантастические животные забраться на крышу? Он решил, что хотя это и возможно, но маловероятно — в конце концов, стены виллы сделаны из полированного камня. Схватившись руками за основание амбразуры, он наклонился еще дальше, чтобы получше изучить стену.

И тут из-за угла выкатился талос. Шелк застыл, пока тот катился мимо. Конечно, была возможность, что у него есть тайные глаза, глядящие вверх или назад; как-то раз майтера Мрамор упомянула такую особенность механизмов в связи с майтерой Роза. Но все-таки такое предположение казалось едва ли вероятным.

Оставив сук и веревку там, где они лежали, он осторожно пересек крышу, подошел к куполу, присел на корточки и заглянул вниз через одну из его прозрачных панелей.

Внизу росли большие кусты или, возможно, карликовые деревья. Шелк обнаружил, что, бессознательно, предположил, будто в ней выращивают цветы, обрамляющие края травяной дорожки. Сейчас он понял, что ошибся; тщательно рассмотрев растения внизу, он предостерег себя, на будущее, от каких-либо предсказаний относительно виллы Крови.

Сами панели были вделаны в свинец. Шелк поскреб свинец краем топорика и обнаружил, что тот мягкий, как он и ожидал. Шелк решил, что через полчаса аккуратной работы можно будет удалить две панели, не ломая их, после чего он сможет спуститься среди сочных сияющих листьев и изогнутых стволов — возможно, с некоторым нежелательным шумом, который, однако, никто не услышит.

Глубокомысленно кивнув себе, он встал и бесшумно пошел по крыше оранжереи, чтобы проверить темные окна флигеля, нависавшего над ней.

Первые два, которые он проверил, были каким-то образом закрыты. Подергав каждое из них, он почувствовал искушение вставить лезвие топорика между подоконником и рамой, надеясь ее открыть. Даже если запор — или засов — сломается, он, безусловно, сломается с громким треском; но, скорее всего, вместо него сломается стекло. Шелк решил, что он скорее попытается забросить веревку на крышу, возвышавшуюся на два этажа над ним (высота уменьшилась на треть, и забросить веревку уже не казалось почти невозможным, как тогда, когда он изучал виллу с окружающей ее стены), и исследовать ее, прежде чем рискнет сделать нечто столь наглое. Похоже, окружная дорога — удаление панелей из купола — могла стать более разумным подходом.

Он попробовал третью раму, и она слегка поддалась в ответ на его осторожное усилие. Он толкнул ее обратно, вытер вспотевшие руки об одежду и потянул сильнее. На этот раз рама открылась чуть больше; ее только захлопнули, но не закрыли. Быстрый рывок топориком заставил ее открыться до конца, только еле слышно запротестовали плохо смазанные петли. Опершись одной рукой о подоконник, он скользнул головой вперед в темную комнату.

Этот твердый деревянный пол никогда не знал ковра. Шелк, неподвижно стоя на коленях, исследовал его кончиками пальцев по все расширяющимся дугам, настороженно ожидая любого звука из комнаты. Пальцы коснулись чего-то круглого, твердого и сухого, размером с яйцо голубя. Он подобрал его и слегка сжал — оно поддалось. Он поднес его к ноздрям и понюхал.

Экскременты, как он и подозревал.

Шелк бросил их и вытер пальцы о пол. В этой комнате держали какое-то животное, которое могло быть здесь и сейчас, такое же испуганное, как и он, — если оно уже не подкрадывается к нему. Но, конечно, не одна из этих рогатых кошек; они, скорее всего, свободно бродят всю ночь вокруг особняка. Значит, что-то гораздо хуже. Что-то еще более опасное.

Или никого. Если в комнате и есть животное, оно уж слишком тихое. Даже змея уже бы зашипела, ну конечно.

Шелк встал на ноги, так тихо, как мог, и медленно двинулся вдоль стены; правая рука сжимает топорик, пальцы левой ощупывают то, что могло быть расколотыми панелями.

Угол, пустой, как, похоже, и вся комната. Он сделал один шаг, потом другой. Если и были картины или даже мебель, он их пропустил.

Еще один шаг; поставить правую ногу к левой. Остановившись, чтобы прислушаться, он смог услышать только свое свистящее дыхание и слабое позвякивание далекого оркестра.

Рот пересох, колени под ним были готовы подломиться; дважды он останавливался, прижимая трясущиеся руки к стене. Он напомнил себе, что уже вошел в виллу Крови и это оказалось совсем не так трудно, как он боялся. Но следующая задача была намного тяжелее: он должен найти Кровь, не обнаруживая себя, и поговорить с ним в таком месте, где им никто не помешает. Хотя сейчас ему пришлось признаться, что это может оказаться невозможным.

Второй угол.

Эта вертикальная рама — безусловно дверной проем; бледный прямоугольник окна, которое он открыл, находился на противоположной стене комнаты. Его рука поискала и нашла вертикальную защелку. Он опустил ее; она двигалась свободно, с легким треском; но дверь не открылась.

— Ты был плохим?

Он взмахнул топориком, готовый со страшной силой ударить им того, кто выйдет из темноты, — и убить, сказал он себе мгновением позже, какого-то невинного человека, чью спальню он взломал.

— Ты был? — В вопросе было что-то призрачное; он не мог сказать, был ли говорящий на расстоянии вытянутой руки или говорил через открытое окно.

— Да. — Его собственным ушам этот единственный слог показался писклявым и испуганным, почти робким. Он заставил себя замолчать и прочистил горло: — Боюсь, я был плохим много раз. Я сожалею о каждом из них.

— Ты мальчик. Я могу сказать.

Шелк мрачно кивнул:

— Я действительно был мальчиком, совсем недавно. Без сомнения, майтера Р… Без сомнения, некоторые из моих друзей сказали бы тебе, что во многих отношениях я до сих пор мальчик, и, быть может, они правы.

Его глаза привыкли к темноте комнаты, и ему казалось, что небосвет, игравший на куполе оранжереи и в далеких садах, испещренных рассеянными тенями рваных облаков, освещал их почти не хуже солнца. Свет, сочившийся через открытое окно, ясно показал четкий прямоугольник пола, на котором он стоял на коленях, и, смутно, пустую грязную комнату по обе стороны от него. Тем не менее Шелк не мог найти того, кто говорил.

— Ты собираешься ударить меня этим?

Голос юной женщины, вне всякого сомнения. И опять Шелк спросил себя, где же она прячется.

— Нет, — сказал он так твердо, как мог, и опустил топорик. — Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого. — Гагарка сказал, что Кровь занимался и женщинами; Шелк чувствовал, что сейчас он лучше понимает, о какого рода сделках идет речь. — Тебя держат здесь против твоей воли?

— Я иду туда, куда хочу. Я путешествую. Обычно я вообще не здесь.

— Вижу, — сказал Шелк, хотя не видел, ни в каком смысле. Он опять опустил защелку; она двигалась так же охотно, как и раньше, и дверь точно так же не поддалась.

— Иногда я ухожу очень далеко. Вылетаю в окно, и никто не видит меня.

Шелк опять кивнул:

— Я тоже тебя не вижу.

— Знаю.

— Однако иногда ты могла бы выходить через дверь. Верно?

— Нет.

Простое отрицание, но сказанное так, что ему показалось, будто она стоит прямо перед ним и ее губы почти касаются его уха. Он пошарил рукой, но пальцы нашли только пустой воздух.

— И где ты сейчас? Ты сказала, что можешь видеть меня. Я бы хотел увидеть тебя.

— Я сейчас появлюсь.

— Через окно?

Никакого ответа. Он подошел к окну, оперся на подоконник и выглянул наружу: на крыше оранжереи не было никого, вдали, в садах, виднелся один талос. Его сук и веревка лежали там, где он оставил их. Бесы (согласно легендам, которым в схоле никто не верил) могли ходить невидимыми, потому что были духами нижнего воздуха, предположительно олицетворениями разрушительных ветров.

— И где ты сейчас? — опять спросил он. — Пожалуйста, выходи. Я бы хотел увидеть тебя.

Ничего. Согласно Писаниям, лучше всего от бесов защищала Фелксиопа[37], но сегодня день Фэа, а не ее. Шелк взмолился Фэа, Фелксиопе и, для ровного счета, Сцилле, одной за другой, а потом сказал:

— Я понимаю, что ты не хочешь говорить со мной, но мне нужно поговорить с тобой. Мне нужна твоя помощь, кем бы ты ни была.

В бальном зале Крови оркестр заиграл «Бравые гвардейцы из Третьей бригады». Шелк почувствовал, что никто не танцует и мало кто из гостей Крови даже слушает. Талос, снаружи, ждал у ворот, его неестественно удлинившиеся стальные руки держали кольцо.

Повернувшись спиной к окну, Шелк изучил комнату. Бесформенная масса в углу (с которой он не пересекся, когда шел вдоль стен к двери) могла быть съежившейся женщиной.

— Я вижу тебя, — без особой уверенности сказал он.

«Дюжине женщин я клялся мечом» с безрассудным весельем пели скрипки. Безбородые лейтенанты в блестящих зеленых мундирах крутили улыбающихся красоток с перьями в волосах — но, Шелк был уверен, их здесь не было, как и загадочной юной женщины, к которой он сам пытался обратиться.

Он подошел к темной массе в углу и пошевелил ее носком ботинка, потом присел на корточки, отложил в сторону топорик и обследовал ее обеими руками — рваное одеяло и плохо пахнущий матрац. Опять взяв топорик, он встал и повернулся лицом к пустой комнате.

— Я бы хотел увидеть тебя, — повторил он. — Но если ты не позволишь мне — если ты даже больше не хочешь говорить со мной — я уйду. — Договорив, он подумал, что, скорее всего, сказал в точности то, что она хотела услышать.

Он подошел к окну.

— Если тебе нужна моя помощь, скажи сейчас. — Он подождал, молча повторяя формулу благословения, потом сделал знак сложения в темноту перед собой. — Прощай.

И прежде чем он повернулся, чтобы уйти, она предстала перед ним, как дым, обнаженная и тоньше любого несчастного нищего. Хотя она была на голову ниже, он бы отшатнулся от нее, если бы смог; его правая пятка ударилась в стену под окном.

— Я здесь. Теперь ты можешь видеть меня? — В скудном небосвете, льющемся из окна, ее бескровное, изможденное голодом лицо казалось почти черепом. — Меня зовут Мукор.

Шелк кивнул и сглотнул, наполовину боясь назвать ей свое, но не собираясь врать.

— Меня Шелк. — Схватят его или нет, Кровь все равно узнает его имя. — Патера Шелк. Я авгур, как ты понимаешь. — Он умрет, вполне возможно; но тогда это точно не будет иметь значения.

— Ты действительно хочешь поговорить со мной, Шелк? Так ты сказал.

Он кивнул:

— Мне нужно спросить тебя, как открыть дверь. Похоже, она не закрыта, но не хочет открываться.

Она не ответила, и он добавил:

— Я должен войти в дом. В остальную его часть, я имею в виду.

— Кто такой авгур? Я думала, что ты мальчик.

— Тот, кто пытается узнать волю богов через жертвоприношение, для того, чтобы он мог…

— Теперь я знаю! С ножом и черной сутаной. Море крови. Могу ли я пойти с тобой, Шелк? Я могу послать вперед свой дух. Я полечу за тобой, куда бы ты ни пошел.

— Пожалуйста, называй меня патера. Это надлежащий способ. Если захочешь, ты можешь послать вперед и твое тело, Мукор.

— Я храню себя для человека, за которого выйду замуж. — Это было сказано с совершенной (слишком совершенной) серьезностью.

— Нет никаких сомнений, что ты поступаешь правильно, Мукор. Но я имел в виду, что ты не должна оставаться здесь, если этого не хочешь. Ты очень легко можешь выбраться из этого окна прямо на крышу. Когда я закончу свое дело с Кровью, мы оба сможем уйти из виллы, и я смогу забрать тебя в город к тому, кто сумеет накормить тебя и… и позаботиться о тебе.

Череп печально оскалился:

— Шелк, они узнают, что мое окно открыто. И я больше не смогу посылать куда-нибудь свой дух.

— Тебя здесь не будет. Ты будешь где-нибудь в городе, в безопасном месте. Там ты сможешь посылать свой дух куда угодно, и целитель…

— Нет, если мое окно опять запрут. Когда окно заперто, я не могу этого делать, патера. Сейчас они думают, что оно заперто. — Она хихикнула, высокий невеселый смешок, который как будто погладил позвоночник Шелка ледяным пальцем.

— Понимаю, — сказал он. — Я как раз собирался сказать, что кто-нибудь в городе, возможно, сумеет помочь тебе. Тебя это не волнует, зато волнует меня. Можешь ли ты, по меньшей мере, вывести меня из комнаты? Открыть для меня дверь?

— Не с этой стороны. Я не могу.

Он вздохнул:

— На самом деле я не думал, что ты можешь. Полагаю, что ты не знаешь, где спит Кровь?

— На другой стороне. Дома.

— В другом флигеле?

— Раньше его комната была прямо под моей, но ему не хотелось слышать меня. Иногда я бываю плохой. Северная кровь. А в целом я с юга.

— Спасибо тебе, — Шелк потер щеку. — Это, безусловно, стоит знать. Я полагаю, что он занимает большую комнату на нижнем этаже.

— Он мой отец.

— Кровь? — Шелк вовремя замолчал, едва не сказав, что она не похожа на него. — Ну, ну. Это тоже стоит знать. Я не собираюсь сделать ему ничего плохого, Мукор, хотя сейчас я скорее сожалею об этом. У него очень симпатичная дочь; мне кажется, что он должен почаще навещать ее. Я постараюсь убедить его в этом, если сумею поговорить с ним.

Шелк повернулся, чтобы уйти, потом оглянулся:

— Ты действительно не должна оставаться здесь, Мукор.

— Я знаю. И не останусь.

— Ты не хочешь пойти со мной, когда я буду уходить? Или уйти сейчас, самой?

— Не тем способом, который ты имеешь в виду, не ногами, как ты.

— Тогда я ничего не могу сделать для тебя, только благословить, но это я уже сделал. Я думаю, что ты — одна из детей Молпы. Быть может, она позаботится о тебе и окажет тебе милость, этой ночью и любой другой.

— Спасибо тебе, Шелк, — сказала она голосом маленькой девочки, которой когда-то была. Возможно, пять лет назад, решил он; или, возможно, три или даже меньше. Он перенес правую ногу через подоконник.

— Остерегайся моих рысей.

Шелк выругал себя, что не расспросил ее более тщательно.

— Кто это?

— Мои дети. Хочешь посмотреть на одного?

— Да, — сказал он. — Да, если ты хочешь показать его мне.

— Смотри.

Мукор выглянула из окна, и Шелк посмотрел в том же направлении. Полминуты он ждал рядом с ней, слушая слабые звуки ночи; оркестр Крови наконец замолчал. Похожий на призрак поплавок скользнул под арку, его воздуходувки были едва слышны; талос плавно опустил за ним ворота, и Шелк даже услышал далекий треск цепи.

Секция купола пошла вверх, и из-под нее появилась рогатая голова с топазовыми глазами, за ней последовала большая, мягкая на вид лапа.

— Это Лев, — сказала Мукор. — Мой старший сын. Разве он не симпатяжка?

Шелк сумел улыбнуться:

— Да, конечно. Но я не знал, что ты имеешь в виду рогатых котов.

— Это их уши. Но они прыгают через окна, и у них длинные зубы и острые когти, которые могут ранить похуже, чем бычьи рога.

— Представляю себе. — Шелк заставил себя расслабиться. — Рыси? Значит, их так зовут, по-твоему? Никогда не слышал такого названия, а ведь мне положено кое-что знать о животных.

Лев полностью вышел из-под купола, не спеша подошел к окну и остановился, насмешливо глядя на них. Если бы Шелк наклонился, он мог бы коснуться большой усатой головы; вместо этого он отступил на шаг.

— Пожалуйста, не разрешай ему прыгать сюда.

— Ты сказал, что хочешь увидеть его, Шелк.

— Так достаточно близко.

Самец рыси отвернулся от них, как если бы понял. Один прыжок перенес его на верх зубчатой стены, окружавшей крышу оранжереи, с которой он сиганул, словно в пруд, вниз.

— Разве он не красив?

Шелк неохотно кивнул:

— Мне он показался скорее ужасающим, но ты права. Я никогда не видел более красивого животного, хотя все коты Саблезубой Сфингс великолепны. Она, наверно, очень гордится им.

— И я. Я приказала ему не трогать тебя. — Мукор присела на корточки, сложившись как складной метр плотника.

— В то время, как стояла рядом со мной и разговаривала со мной, ты имеешь в виду? — Шелк благодарно сел на подоконник. — Я знаю, что собаки очень умны. Но… рыси? Они какие-то особенные? Странное слово.

— Оно означает, что они рыскают, охотятся днем, — объяснила Мукор. — И они бы так и делали, если бы папа разрешил. Их глаза острее, чем почти у любого животного. Но у них и уши очень хорошие. И они могут видеть в темноте, как обыкновенные коты.

Шелк содрогнулся.

— Папа купил их. В большом ящике, хотя и маленьком изнутри, они были ледяными зародышами. Зародыши — это как маленькие семена животных. Ты знаешь об этом, Шелк?

— Что-то такое слышал, — сказал он. На мгновение ему показалось, что горячие желтые глаза рыси глядят на него; он быстро обернулся, но крыша была пуста. — Мне кажется, что это противозаконно, хотя не думаю, что этот закон строго соблюдается. Можно поместить их внутрь самки правильного рода, большой кошки, как мне представляется, и в таком случае…

— Он поместил их в девочку, — Мукор опять мрачно хихикнула. — В меня.

— В тебя!

— Он не знал, что это такое. — Зубы Мукор вспыхнули в темноте. — Но я знала, задолго до того, как они родились. Мускус назвал мне их имя и дал книгу. Он любит птиц, а я люблю их, и они любят меня.

— Тогда пойдем со мной, — сказал Шелк, — и эти рыси ничего не сделают нам обоим.

Череп кивнул, все еще усмехаясь:

— Я полечу рядом с тобой, Шелк. Ты сможешь подкупить талоса?

— Не думаю.

— Да, для этого нужно много денег.

Из-за стены комнаты послышался негромкий скрип, за которым последовал приглушенный удар. Прежде чем дверь открылась, Шелк сообразил, что кто-то поднял и отвел в сторону наружную задвижку. Едва не упав, он скользнул через подоконник и припал к крыше, а окно Мукор бесшумно закрылось над его головой.

Мысленно вознося положенные хвалы Сфингс (рассвет ее дня должен был вот-вот наступить; по меньшей мере он так чувствовал), он ждал, прислушиваясь. Из комнаты Мукор не доносились звуки голосов, хотя он и услышал что-то, похожее на удар. Когда он наконец встал и внимательно посмотрел через стекло, то ничего не увидел.

Панели, которые Лев поднял головой, легко уступили пальцам Шелка; когда они поднялись, влажные и ароматные испарения теплицы вторглись в сухое тепло крыши. Шелк подумал о том, что теперь будет совсем просто — намного проще, чем он думал — войти в теплицу сверху, и что эти деревья без труда выдержали немалый вес Льва.

Кончики пальцев Шелка описывали медленные круги по щеке, пока он обдумывал, что делать дальше. Трудность в том, что Кровь, если верить Мукор, спит в другом флигеле. Для того чтобы попасть туда, ему придется пересечь всю виллу с юга на север, пройдя через незнакомые помещения. Там вполне может быть яркий свет, а еще есть вооруженные охранники, одного из которых он видел в стекле Гагарки, люди на ховербайках, слуги Крови и гости Крови.

С сожалением Шелк опустил подвижную часть купола, подобрал веревку из конского волоса и отвязал ее от грубого сука, который так хорошо послужил ему. Мерлоны, венчающие крышу южного флигеля, не имели режущих краев, и петля не произведет опасного шума. Он три раза промахнулся, прежде чем петля захватила мерлон. Шелк с опаской потянул; мерлон казался жестким, как столб; вытерев руки об одежду, он полез вверх.

Едва он добрался до крыши и убрал петлю, как призрачный голос Мукор проговорил, казалось, в самое ухо. Сначала он не смог разобрать слова, потом:

— …птицы. Берегись белоголового.

— Мукор?

Никакого ответа. Шелк выглянул за мерлоны как раз вовремя, чтобы увидеть, как окно закрывается.

Крыша флигеля, раз в двадцать больше крыши оранжереи, не имела купола, и в действительности представляла собой широкую и исключительно длинную просмоленную поверхность, слегка скошенную к югу. За парапетом ее северного конца горделивые каменные дымоходы основного здания, тянущиеся вверх под мерцающим небосветом, казались мертвенно-бледными часовыми. С тех пор как Шелк приехал в мантейон на Солнечной улице, он не раз наслаждался оживленными разговорами с трубочистами и узнал (помимо всего другого), что дымоходы больших домов часто делают достаточно широкими, чтобы дать возможность трубочистам чистить и чинить их, а некоторые даже имеют для этого внутренние ступеньки.

Медленно и держась поближе к середине, чтобы его не могли увидеть с земли, Шелк прошелся по крыше. Подойдя достаточно близко к краю, он увидел, что крутая крыша главного здания была покрыта черепицей, а не просмолена. Сейчас были четко видны высокие дымовые трубы: пять, причем четыре казались совершенно одинаковыми. Однако пятая — почти самая далекая от него — могла похвастаться колпаком почти вдвое выше, чем у остальных, высоким и несколько бесформенным, с бледным флероном. Какое-то мгновение Шелк с тревогой спрашивал себя, не тот ли это «белоголовый», о котором его предостерегала Мукор, и решил проверить эту трубу только в том случае, если не сможет проникнуть ни в одну из других.

Потом его внимание привлекла другая, более значимая деталь. За третьей дымовой трубой был отчетливо виден уголок какого-то темного низкого выступа, чей угловатый контур резко контрастировал с округлыми черепицами, и который возвышался над ними примерно на кубит. Шелк передвинулся на пару шагов влево, чтобы лучше рассмотреть выступ.

Люк, вне всякого сомнения; и Шелк прошептал благодарственную молитву неведомому богу, поколение назад сделавшему так, чтобы в план крыши включили люк, который он может использовать сейчас.

Накинув веревку на мерлон, он легко добрался до черепицы и вытянул за собой веревку. Внешний на самом деле предупредил его, что помощи не будет; тем не менее на его сторону безусловно встал другой бог. Какое-то мгновение Шелк счастливо пытался понять, кто это может быть. Возможно, Сцилла, которая не хотела, чтобы ее город потерял мантейон. Или мрачная и прожорливая Фэа, правившая сегодняшним днем. Или Молпа, потому что… нет, Тартар, ну конечно. Тартар, покровитель воров любого сорта, и он пламенно молился Тартару (как он сейчас припомнил), когда был еще за стеной Крови. Более того, черный — цвет Тартара; все авгуры и сивиллы носят его, чтобы они могли — метафорически, если не буквально — незамеченными красться между богами и подслушивать их намерения. И не только он сам одет полностью в черное, но и та просмоленная крыша, с которой он только что спустился, тоже была черной.

— О Ужасный Тартар, я всегда буду благодарить тебя и молиться тебе. А теперь сделай так, чтобы он не был закрыт, о Тартар! Но, закрыт он или нет, я клянусь, что черная овца будет твоей. — Вспомнив таверну, в которой он встретил Гагарку, он добавил с невероятной расточительностью: — И еще черный петух.

Тем не менее, сказал он себе, простая логика подсказывает, что люк находится на том месте, где и должен находиться. Черепицы могут сломаться — и несомненно ломались достаточно часто во время жестоких ливней с градом, с которых последние несколько лет начиналась каждая зима; каждую сломанную черепицу необходимо заменить. И люк, который дает доступ на крышу с чердака виллы, намного удобнее (и намного безопаснее), чем приставная лестница длиной в семьдесят кубитов. Кроме того, лестница такого размера потребует целую команду рабочих, которые будут держать ее на месте.

Шелк попытался пойти быстрее по неустойчивым черепицам, но каждый шаг по их глазурованной, выпуклой и неустойчивой поверхности давался с трудом. Плитки дважды трескались под его нетерпеливыми ногами, и он неожиданно поскользнулся и упал, когда почти добрался до люка; Шелк едва не покатился вниз, но сумел ухватиться за грубую кладку третьей дымовой трубы.

Успокаивало только то, что эту крышу, как и крыши флигелей и оранжереи, окружали декоративные зубцы. Если бы не труба, он бы ударился о них со всей силой; как хорошо, что он сумел этого избежать. Его бы как следует тряхануло и он бы поранился; что еще хуже, шум удара мог бы услышать кто-нибудь внутри виллы. Но все-таки, несмотря на унизительное падение, он бы не свалился с крыши и не разбился бы насмерть. Эти благословенные зубцы (которые так помогали ему с того времени, когда он спрыгнул со стены и промчался через лужайку) были, как он сейчас вспомнил, одним из общепризнанных символов при изображении Сфингс, богини-львицы войны; и Львом звали рогатого кота Мукор — то самое животное, которое она назвала своей рысью и пообещала, что оно не нападет на него. Если принять все это во внимание, кто смог бы отрицать, что Жестокая Сфингс тоже покровительствует ему?

Восстановив дыхание, Шелк осторожно отошел от трубы. Здесь, на пядь от носка правого ботинка, лежало то, на чем он поскользнулся — пятно на землисто-красной поверхности крыши. Он остановился и подобрал его.

Клочок грубой кожи какого-то животного, неровный лоскут размером с носовой платок, с одной стороны все еще покрытый жесткими волосами, а с другой скользкий от гниющего мяса и протухшего жира, вонявший разложением. Шелк с отвращением выбросил его.

Крышка люка легко пошла вверх; под ней оказалась крутая винтовая лестница с железными ступеньками. Более привычная лестница, безусловно ведущая на верхний этаж главного здания виллы, начиналась в нескольких шагах от основания железной. Он на мгновение замер и посмотрел на нее, смакуя свой триумф.

Свою веревку, которую он неаккуратно свернул и нес в руке, он уронил, когда поскользнулся. Шелк подобрал ее и обвязал вокруг пояса под одеждой, как и тогда, когда вышел этим вечером из мантейона. Вполне может быть, напомнил он себе, что она понадобится опять. Тем не менее он чувствовал себя так же, как во время последнего года в схоле, когда осознал, что этот год будет легче, чем прошлый, — его преподаватели не слишком горели желанием завалить его после того, как он так долго проучился; более того, ему не дали бы провалить экзамены, если бы только он не перестал учиться. Вся вилла лежала перед ним, совершенно открытая, и он примерно знал, где находится спальня Крови. Для того чтобы выполнить поручение Внешнего, ему осталось только найти ее и прятаться в ней, пока не появится Кровь. Вот тогда, сказал он себе с радостным ощущением добродетели, он использует все возможные доводы и победит, если доводы сработают; а если нет…

А если нет, это будет вина Крови, не его. Те, кто противится воле богов, даже такого младшего бога, как Внешний, обречены страдать.

Шелк просовывал длинную ручку топорика за веревку, обмотанную вокруг пояса, когда услышал мягкий удар за своей спиной. Уронив крышку люка, он обернулся. Огромная птица, подпрыгнув выше человеческого роста, взмахнула бесформенными крыльями, завизжала как дюжина бесов и изогнутым клювом атаковала его глаза.

Инстинктивно он бросился спиной на крышку люка и брыкнулся. Левая нога ударила белоголового хищника прямо в тело, но не замедлила его атаки. Широкие крылья громоподобно хлопали, когда он ринулся вслед за покатившимся вниз Шелком.

Каким-то чудом он перехватил покрытую пухом шею птицы; но суставы крыльев были крепче, чем костяшки человеческих пальцев, и их направляли мускулы более сильные, чем у любого силача. Суставы безжалостно били по нему, пока они оба катились вниз.

Кромка амбразуры между двумя мерлонами ударила его в спину как клин. Стараясь удержать жестокий клюв подальше от лица и глаз, он высвободил топорик; сустав ударил в его предплечье как молот, и топорик упал вниз, на каменную мостовую террасы.

Кисть другого крыла ударила его в висок, и вот тогда мир показал свою настоящую природу, иллюзорную: он сузился до искусной блестящей миниатюры, которую Шелк изо всех сил пытался оттолкнуть от себя, пока та не погасла.

Глава шестая Новое оружие

Весь виток плыл под летящим затуманенным взглядом Шелка — горы и равнины, джунгли и сухие кустарники, саванна и пампасы. Игрушка сотен бесполезных ветров, сильно избитый, но живой, он плыл над всеми ними, ошеломленный высотой и скоростью; грозовое облако слегка подтолкнуло его плечи, одинокий летун в шести десятках лиг под ним промчался как гигантская стрекоза с кружевными крыльями.

Черная стрекоза, исчезнувшая в еще более черном облаке, в далеких голосах и запахе падали…

Шелк задохнулся в собственной рвоте и сплюнул; ужас, поднимавшийся от крутящейся сцены, вцепился в него, как сокол, его ледяные когти впились в его тело. Он моргнул, и в этот единственный миг весь виток перевернулся, как поваленная ветром корзина или брошенный волной бочонок. Дрейфующие небоземли оказались вверху, а твердая неровная поверхность, на которой он лежал, внизу. Голова пульсировала и кружилась, рука и обе ноги горели.

Он сел.

Рот был полон мокрой противной слизи, черная сутана полиняла и ужасно воняла. Он неловко обтерся онемевшими руками, вытер их о сутану и опять сплюнул. Серый камень зубца впился в его левое плечо. Птицу, с которой он сражался, «белоголового», о котором его предупреждала Мукор, нигде не было видно.

Или возможно, подумал он, эта ужасная птица ему померещилась. Он встал, покачнулся и упал на колени.

Глаза закрылись сами собой. Он видел все это во сне, его измученное сознание корчилось среди ночных кошмаров — ужасная птица, рогатые твари с обжигающими взглядами, несчастная сумасшедшая девушка, его черная веревка, опять и опять безрассудно тянущаяся к новым высотам, молчаливый лес, здоровенный грабитель с нанятыми ослами и мертвый человек, распростертый под низко висящим раскачивающимся лампионом. Но он проснулся, наконец-то проснулся, и ночь прошла — проснулся и стоит на коленях в собственной кровати на Солнечной улице. Сейчас тенеподъем и сегодня сфингсдень; он уже должен петь утреннюю молитву Пронзающей Сфингс.

— О, божественная леди мечей, собирающихся армий, сабель…

Его тошнило, он упал вперед, руки уперлись в теплые округлые черепицы.

Во второй раз он поступит умнее и не будет пытаться вставать, пока не поймет, что сможет не упасть. Пока он, дрожа, лежал за зубцами, рассвет растаял и погас. Вокруг него опять сомкнулась ночь фэадня — бесконечная ночь, которая еще не кончилась и, может быть, не кончится никогда. Дождь, подумал он, может вымыть его и привести мысли в порядок, и он стал молиться о дожде, главным образом Фэа и Пасу, но и Сцилле тоже; он вспомнил, как много людей (лучших, чем он) подобно ему заклинали богов и по более важным причинам: сколько времени они молились, предлагая маленькие жертвы (все, что могли), умывая изображения Великого Паса во фруктовых садах рядом с умирающими деревьями и в полях посреди чахлой пшеницы?

Ни дождя, ни даже грома.

Издалека прилетели возбужденные голоса; он поймал имя Гиеракса, повторяемое опять и опять. Кто-то умер.

— Гиеракс, — ответил Перо неделю или две назад в палестре, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь, связанное со знакомым именем бога Смерти. — Гиеракс прямо посреди.

— Посреди сыновей Паса и Ехидны, Перо? Или всех их детей?

— Всей семьи, патера. В ней только два мальчика. — Перо тоже был одним из двух братьев. — Гиеракс и Тартар.

Перо боязливо ждал исправления, но он, патера Шелк, улыбнулся и кивнул.

— Тартар — самый старший, Гиеракс — самый младший, — продолжал ободренный Перо.

Указка майтеры коснулась ее пюпитра.

— Просто старший, Перо. И младший. Как ты уже сказал, их всего два.

— Гиеракс… — сказал кто-то далеко внизу по ту сторону зубчатой стены.

Шелк встал. Голова все еще пульсировала, ноги окостенели; но он чувствовал, что больше не будет рыгать. Дымовые трубы (сейчас они все выглядели одинаковыми) и манящий люк казались бесконечно далекими. Все еще ошеломленный и покачивающийся, он обеими руками обнял мерлон и выглянул за стену. Равнодушно, как будто у кого-то другого, он заметил, что из предплечья правой руки на серые камни сочится кровь.

Кубитов на сорок ниже трое мужчин и две женщины стояли кружком на террасе, глядя вниз на что-то. Шелк глядел по меньшей мере медленные полминуты, но так и не понял, на что. Пришла третья женщина, оттолкнула одного из них и тут же с отвращением отвернулась. Они все о чем-то говорили, пока не появился один из вооруженных охранников с лампой.

На серых плитах лежал белоголовый; сейчас он казался меньше, чем представлял себе Шелк, его неровные крылья были наполовину раскинуты, и длинная белая шея согнута под неестественным углом. Он его убил. Или, скорее, белоголовый убил себя.

Один из мужчин, стоявших вокруг мертвой птицы, посмотрел вверх, увидел Шелка, глядевшего на них, указал на него пальцем и крикнул что-то такое, чего Шелк не смог понять. Шелк помахал ему рукой («Слишком поздно», — со страхом подумал он), как будто был одним из слуг, и пошел вверх по крутому скату крыши.

Люк открылся в темный высокий чердак, который он уже мимоходом видел раньше, наполовину заполненный старой мебелью и расколотыми ящиками; повсюду висела паутина. Как только под его ногами приглушенно лязгнула первая железная ступенька, зажглись тусклые огоньки, и он едва не свалился со второй, когда они погасли. Очень многообещающее место, в котором можно спрятаться, но, без сомнения, его обыщут первым, если человек с террасы поднимет тревогу. Спустившись по винтовой лестнице, Шелк, с сожалением, отказался от этой идеи и быстро подошел к широкой деревянной лестнице, по которой сбежал на верхний этаж главного здания виллы.

Узкая, прикрытая гобеленом дверь привела его в широкий, роскошно обставленный коридор; недалеко от Шелка начиналась лестница с перилами, по которой плыли вверх культурные голоса. Толстый человек в строгом вечернем костюме сидел в обтянутом красным бархатом позолоченном кресле, стоящем в нескольких шагах от верхней площадки лестницы. Положив руки на стол из красного дерева, а голову на руки, он сладко спал; когда Шелк проходил мимо, толстяк негромко всхрапнул, дернулся, очнулся ото сна, непонимающе посмотрел на черную сутану Шелка и опять опустил голову на руки.

Покрытая толстым ковром широкая лестница неторопливо спускалась в роскошный зал приемов, в котором стояли пять мужчин, одетые как спящий толстяк, и оживленно разговаривали. Некоторые держали высокие бокалы, и никто не казался взволнованным. Недалеко от них зал заканчивался широкой двойной дверью, сейчас открытой; сама теплая осенняя ночь явилась на прием и, как небосвет, повисла в воздухе. Шелк решил, что, вне всяких сомнений, это и есть главный вход в виллу, а портик, который он изучал со стены, находится с другой стороны; и действительно, когда он обследовал сцену внизу, — не перегибаясь через балюстраду (достаточно того, что он так глупо перегнулся через стену, разглядывая мертвое тело белоголового), а с противоположной стороны коридора, прижавшись спиной к обнаженной статуе какой-то низшей богини размером в полтора человеческого роста, — он смог различить призрачные очертания колонн.

Пока он смотрел в открытую дверь, перед его внутренним взглядом появился, незваный, знакомый алтарь мантейона, увенчанный жертвенным огнем: алтарь, дом авгура, палестра, тенистая беседка, в которой он иногда слишком долго болтал с майтерой Мрамор. Что будет, если он с важным видом спустится по лестнице? Пройдет через холл, кивнет и улыбнется всем, кто посмотрит на него. Остановит ли его кто-нибудь из них или позовет охрану? Скорее всего, нет.

Горячая кровь сочилась из его правой руки, смачивала пальцы и капала на дорогой ковер Крови. Тряхнув головой, Шелк быстро прошел мимо лестницы и сел на парное красное кресло на другой стороне. Пока рука кровоточит, его можно выследить по кровавой дорожке, спускающейся по винтовой лестнице с крыши, потом по лестнице с чердака и идущей вдоль коридора.

Расстегнув сутану, он ухватился зубами за подкладку туники и оторвал полосу.

А нельзя ли использовать кровяную дорожку как преимущество? Шелк встал и быстро пошел вдоль коридора, согнув запястье и сжав правую руку в кулак, чтобы увеличить кровотечение; спустившись в южный флигель по короткой лестнице, он на мгновение остановился, перевязал рану куском материи и затянул узел зубами, как сделал Мурсак, великан из «Петуха». Убедившись, что повязка не спадет, он вернулся по своим следам, прошел мимо кресла, на котором сидел, миновал верхнюю площадку главной лестницы, спящего толстяка и узкую, прикрытую гобеленом дверь, ведущую наверх. Здесь, за парными изображениями младших божеств, Ганимедии и Ганимеда, широкие, редко расположенные двери чередовались с зеркалами в роскошных рамах и амфорами, наполненными оранжерейными розами.

Как только Шелк подошел ко входу в северный флигель, из-под арки в конце коридора появился офицер в форме гвардейца. Дверь рядом с Шелком была наполовину открыта; он шагнул внутрь и тихо закрыл ее за собой.

Он оказался в пятиугольной гостиной без окон, мебель которой была отделана золотом и слоновой костью. Какое-то время он выжидал, прижав спиной дверь в коридор и прислушиваясь; в эту ночь он прислушивался слишком часто. Ничего не услышав, он прошел по толстому ковру и открыл одну из инкрустированных слоновой костью дверей гостиной.

Это был будуар, большой и даже еще более странный по форме. Несколько платяных шкафов, два стула и довольно безвкусная рака Киприды, чье дымящееся кадило наполняло комнату сладким запахом ладана; белый туалетный столик стоял перед стеклом, которое вспыхнуло жемчужным светом, как только он вошел. Шелк захлопнул за собой дверь, и в стекле затанцевал цветовой вихрь. Он упал на колени.

— Сэр?

Посмотрев вверх, Шелк увидел в стекле только серое лицо монитора. Он начертил в воздухе знак сложения.

— Разве ты не бог? Я видел…

— Я не бог, сэр, просто монитор этого терминала. Чем я могу послужить вам, сэр? Не хотите ли вы оценить ваш улучшенный цифровой образ?

Смутившись, Шелк встал.

— Нет. Я… Нет, благодарю тебя. — Он постарался вспомнить, как Гагарка обращался к монитору своего стекла. — Я бы хотел поговорить с другом, если тебя это не затруднит, сын мой. — А вот этого Гагарка точно не говорил.

Кажется, плавающее лицо кивнуло.

— Пожалуйста, имя друга? Я попытаюсь.

— Гагарка.

— И этот Гагарка живет?..

— В Орилле. Ты знаешь, где это?

— Конечно, сэр. Однако… там живут пятьдесят четыре человека с таким именем. Вы можете назвать улицу?

— Нет, боюсь, что понятия не имею. — Внезапно ослабев, Шелк взял от туалетного столика чем-то выпачканный маленький стул и сел. — Прошу прощения, что так затруднил тебя. Но если ты…

— В Орилле есть Гагарка, с которым мой господин разговаривал несколько раз, — прервал его монитор. — Нет сомнения, что это именно тот Гагарка, который вам нужен. Сейчас я попытаюсь узнать, где он находится в данный момент.

— Нет, — сказал Шелк. — Этот Гагарка живет в чем-то похожем на лавку. Так что, я полагаю, улица должна быть торговой, неподалеку много лавок и все такое. Или, по меньшей мере, на той улице они были. — Вспомнив ее, он вспомнил и грохот повозок. — Улица вымощена булыжником. Это поможет?

— Да. Это тот самый Гагарка, с которым общается мой господин, сэр. Давайте посмотрим, дома ли он.

Лицо на мониторе растаяло, сменившись смятой кроватью и ведром с помоями. Вскоре изображение распухло и исказилось, став странно округлым. Шелк увидел тяжелый деревянный стул, с которого он исповедовал Гагарку и рядом с которым стоял на коленях, когда Гагарка исповедовал его. Каким-то образом он приободрился, узнав, что стул еще там.

— Боюсь, что Гагарка недоступен, сэр. Могу ли я оставить сообщение своему подобию?

— Я… да. — Шелк потер щеку. — Попроси его, пожалуйста, сказать Гагарке, что я очень высоко ценю его помощь и, если со мной ничего не случится, я с огромным удовольствием расскажу майтере Мята, насколько он добр. И еще скажи ему, что пока я совершил, по его требованию, только один похвальный поступок, в то время как наказание, которое он наложил на меня, должно включать два или три — два, по меньшей мере. Попроси его дать мне знать, что еще я должен сделать. — И тут, слишком поздно, Шелк сообразил, что Гагарка просил не упоминать его имени симпатичному юноше, который говорил через стекло Крови. — Итак, сын мой. Ты упоминал своего господина. Кто он?

— Кровь, сэр. Ваш хозяин.

— Понимаю. Не оказался ли я, случайно, в его личных покоях?

— Нет, сэр. Это комнаты моей хозяйки.

— Расскажешь ли ты Крови о сообщении, которое я оставил для… для человека, который живет в Орилле?

Монитор серьезно кивнул:

— Конечно, сэр, если он спросит.

— Понимаю. — Шелка затошнило от предчувствия неудачи. — Тогда, пожалуйста, скажи Гагарке, где я был, когда пытался поговорить с ним, и попроси его быть настороже.

— Я сделаю, сэр. Это все?

Шелк охватил руками голову.

— Да. Благодарю тебя. Нет. — Он выпрямился. — Мне нужно место, где я могу спрятаться, хорошее место, и оружие.

— Если я могу сказать так, сэр, — заметил монитор, — больше всего вам требуется подходящая одежда. При всем уважении, сэр, вы уже намочили наш ковер.

Подняв правую руку, Шелк увидел, что это правда; кровь уже пропитала насквозь полоску черной материи, которую он оторвал от туники несколько минут назад. Багровые ручейки текли к его локтю.

— Обратите внимание, сэр, что у этой комнаты есть двое дверей, не считая той, через которую вы вошли. Та, что слева от вас, ведет в бальнеум[38]. Мне кажется, что хозяйка держит там медицинские препараты. Как то…

Шелк встал так быстро, что опрокинул стул. Ничего больше не слыша, он бросился в левую дверь.

Бальнеум оказался больше, чем он себе представлял, с нефритовой ванной, более чем достаточной для обнаженной богини с верхней площадки лестницы, и с отдельным туалетом. В солидных размеров застекленном шкафчике стояло потрясающее количество бутылок с самыми разными средствами, в том числе кувшин с фиолетовым бальзамом, в котором Шелк узнал популярный антисептик, сверток марли и тампоны самых разных размеров. При помощи маленьких ножниц он срезал пропитанную кровью повязку; потом намазал фиолетовым бальзамом рваную рану, которую клюв белоголового оставил на предплечье, и на этот раз наложил повязку получше. С сожалением осмотрев испорченную тунику, он обнаружил, что когти птицы разорвали ее на груди и животе. Он испытал почти облегчение, когда, промывая и смазывая бальзамом длинные кровавые царапины, мог использовать обе руки.

Его сутана пожелтела в тех местах, с которых он счистил рвоту. Он снял ее и вымыл в умывальнике, так тщательно, как только мог, выжал и пригладил, насколько смог, сжал между двумя сухими полотенцами и опять надел. Проверив свое отражение в зеркале, он решил, что вполне пройдет невнимательный осмотр в тусклом свете. Вернувшись в будуар, он посыпал пудрой запекшееся пятно крови на ковре.

Монитор невозмутимо наблюдал за ним.

— Это самое интересное, сэр.

— Спасибо. — Шелк закрыл пудреницу и поставил ее обратно на туалетный столик.

— Неужели пудра может что-то почистить? Я не знаю об этом.

Шелк покачал головой:

— Я тоже. Я сделал это для того, чтобы посетители не волновались.

— Чрезвычайно остроумно, сэр.

Шелк пожал плечами:

— Если бы я смог придумать что-нибудь получше, я бы это сделал. Когда я вошел, ты сказал, что ты — не бог. И я знаю, что ты им не являешься. У нас тоже есть стекло в… в палестре, в которой я служу.

— Вы бы хотели поговорить с кем-либо из этой палестры, сэр?

— Не сейчас. Но однажды я использовал то стекло, и тогда меня поразило — думаю, что это поразило всех нас, и я помню, что в тот вечер некоторые из нас говорили об этом, — что стекло очень похоже на Священное Окно. За исключением размера, конечно; все Священные Окна имеют размер восемь кубитов на восемь. Ты знаком с ними?

— Нет, сэр.

Шелк поставил стул прямо и сел.

— Есть и другая разница. У Священных Окон нет мониторов.

— Очень неудачно, сэр.

— Действительно. — Шелк потер щеку двумя пальцами. — Однако я должен сказать тебе, что время от времени в Священных Окнах появляются бессмертные боги.

— А!

— Да, сын мой. Я никогда не видел ни одного, и большинство людей — особенно те, кто не авгуры или сивиллы — вообще не могут видеть их. Хотя они часто слышат голос бога, видят они только цветной вихрь.

Лицо монитора вспыхнуло и стало кирпично-красным.

— Вроде такого, сэр?

— Нет, совсем не похоже. Я собирался сказать, что, насколько я понимаю, те люди, которые могут видеть богов, сначала видят крутящиеся цвета. Их можно увидеть, когда начинается теофания. И потом появляется сам бог. А когда бог исчезает, цвета появляются вновь. Все это было в мельчайших деталях записано у Посвященного Ручейника, примерно два столетия назад. За свою долгую жизнь он видел теофании Ехидны, Тартара и Сциллы, и, наконец, самого Паса. Он называет эти цвета Священными Оттенками.

— Очаровательно, сэр. Боюсь, однако, что это имеет мало общего со мной. Могу ли я показать вам, что я делаю, сэр? Я бы сказал, то, что я делаю чаще всего. Смотрите.

Плавающее лицо монитора исчезло, его заменило изображение потрясающе красивого человека в черном. Хотя туника человека в стекле была изодрана и из-под нее виднелась белая марля, Шелк не узнал себя, пока не задвигался и не увидел, что изображение движется вместе с ним.

— Это?.. — Он наклонился ближе. — Нет. Но…

— Спасибо, сэр, — сказало его изображение и поклонилось. — Только первая попытка, хотя, я думаю, достаточно удачная. В следующий раз я сделаю лучше.

— Убери это, пожалуйста. Поверь мне, я и так слишком тщеславен.

— Как пожелаете, сэр, — ответило изображение. — Я не намеривался проявлять неуважение. Просто мне захотелось показать вам, как я чаще всего служу своей хозяйке. Хотите увидеть ее вместо себя? Я могу легко показать ее точное подобие.

Шелк покачал головой:

— Точное неподобие, ты хотел сказал. Пожалуйста, вернись в нормальное состояние.

— Как пожелаете, сэр. — Лицо Шелка потеряло голубые глаза и смуглые щеки, шея и плечи исчезли, черты лица стали плоскими и грубыми.

— Мы говорили о богах. Нет сомнений, что я рассказал тебе то, что ты и так знал.

— Нет, сэр. Я очень мало знаю о богах, сэр. Я бы посоветовал вам проконсультироваться у авгура.

— Тогда давай поговорим о мониторах, сын мой. О мониторах ты должен знать больше всех. Ты сам монитор.

— Моя работа — мое удовольствие, сэр.

— Тогда мы счастливы, оба. Когда я был у… в доме одного человека, которого я знаю, человека, который имеет стекло вроде этого, он хлопнул в ладоши, чтобы вызвать монитор. Это обычный способ?

— Хлопнуть в ладоши или постучать по стеклу, сэр. Но все мы предпочитаем первый способ, если вы извините меня за то, что я это говорю.

— Понимаю. — Шелк кивнул себе. — Есть ли другие способы?

— На самом деле мы появляемся в ответ на любой громкий звук, чтобы определить, не произошло ли что-то плохое. Если, например, возникнет пожар, я немедленно сообщу своему господину или его управляющему и предупрежу гостей.

— И, время от времени, — сказал Шелк, — ты должен заглядывать в эту комнату, хотя никто не зовет тебя, даже если не было громкого звука. Так?

— Нет, сэр.

— Значит, ты не заглядываешь для того, чтобы убедиться, что все в порядке?

— Да, сэр. Я уверен, что моя хозяйка посчитала бы это вторжением в ее личную жизнь.

— Когда я вошел в комнату, — продолжал Шелк, — я не произвел ни одного звука, который можно назвать громким — или, по меньшей мере, такого, о котором бы я знал. Я, безусловно, не хлопал в ладоши и не стучал по стеклу; тем не менее ты появился. Сначала был цветовой вихрь, а потом в стекле появилось твое лицо. После чего ты сказал мне, что ты не бог.

— Вы закрыли дверь, сэр.

— Очень осторожно, — сказал Шелк. — Я не хотел волновать твою хозяйку.

— В высшей степени деликатно, сэр.

— И тем не менее тебя вызвал тихий звук, с которым захлопнулась дверь? Я бы подумал, что в таком случае тебя может вызвать почти любой звук, даже самый слабый.

— Я действительно не могу сказать, что меня вызвало, сэр.

— Наводящий на размышления выбор слов, сын мой.

— Признаюсь, что это вполне возможно, сэр. — Лицо монитора, казалось, кивнуло. — Раз так, могу ли я предложить кое-что? Вы забыли об одной вещи, которая вас интересовала, хотя она и не вознаградит вашу настойчивость. Прежде чем войти в бальнеум, вы поинтересовались, где найти оружие и место, в котором можно спрятаться. Быть может, вас заинтересует один из наших платяных шкафов.

— Благодарю тебя. — Шелк заглянул в ближайший, но тот был битком набит пальто и платьями.

— А что касается оружия, сэр, — продолжал монитор, — вы сможете найти кое-что полезное в моем самом нижнем левом выдвижном ящике, под чулками.

— Надеюсь, более полезное, чем это. — Шелк закрыл шкаф.

— Прошу меня простить, сэр. Похоже, в последнее время хозяйка совершила множество покупок, о которых мне не сообщили.

Шелк не слушал его — в коридоре раздались злые возбужденные голоса. Он открыл дверь в гостиную и слушал, пока они не растаяли вдали, — рука на стеклянной защелке двери будуара, сердце стучит как сумасшедшее.

— Вы уходите, сэр?

— Мне показалось, что ты сказал «левый ящик».

— Да, сэр. Самый нижний из выдвижных ящиков, слева от вас. Но я ничего не обещаю, сэр. Хозяйка хранит там маленький игломет, или, возможно, я должен сказать, она так делала не так давно. Может быть, однако…

Шелк уже рванул выдвижной ящик. Ощупав то, что казалось по меньшей мере сотней пар женских чулок, его пальцы нашли под ними не один, а два металлических предмета.

— Иногда хозяйка довольно беспечно относится к предохранителю, сэр. Быть может, вам стоит быть предельно внимательным, пока вы выясняете его состояние.

— Я даже не знаю, что такое предохранитель, — прошептал Шелк, осторожно извлекая первый предмет.

Это действительно был игломет, искусно гравированный и позолоченный, но настолько маленький, что легко помещался на ладони; рукоятка из слоновой кости, размером с большой палец, была инкрустирована золотыми гиацинтами, у основания прицела маленькая цапля внимательно разглядывала золотой пруд в поисках рыбок. На мгновение Шелк, знавший, что такое гармония, растерялся от безупречной тонкой работы, которой сверкала каждая поверхность. Ни один священный предмет в его мантейоне не был и наполовину так прекрасен.

— Если из него выстрелить, он уничтожит мое стекло, сэр.

Шелк рассеянно кивнул:

— Я видел иглометы — на самом деле сегодня ночью я видел два, — которые могли бы проглотить этот.

— Вы сказали мне, что не знаете, что такое предохранитель, сэр. На любой из сторон игломета, который вы держите, вы увидите маленький подвижный выступ. Если его поднять, это помешает игломету стрелять.

— Вот это, — сказал Шелк. Как и сама рукоятка, каждый крошечный выступ был отмечен гиацинтом, хотя эти были так малы, что их совершенные цветки казались почти микроскопическими. Он опустил один из выступов, и за ним последовал второй. — Будет ли он теперь стрелять?

— Я так думаю, сэр. Но, пожалуйста, не направляйте его на мое стекло. Теперь стекла невозможно восстановить, искусство их производства было забыто, когда…

— Огромное искушение, тем не менее.

— Если вы разрушите мое стекло, я буду не в состоянии передать ваше сообщение Гагарке, сэр.

— В этом случае в нем вообще не будет нужды. Я предполагаю, что этот гладкий стержень внутри кольца — спусковой крючок.

— Мне кажется, что вы совершенно правы, сэр.

Шелк направил игломет на платяной шкаф и нажал на спусковой крючок. Послышался резкий треск, как если бы щелкнул детский кнут.

— Не похоже, что он что-то сделал, — сказал он.

— Шкаф хозяйки — не живое существо, сэр.

— Я никогда не думал, что он живой, сын мой. — Шелк наклонился и тщательно проверил дверь шкафа; дыра, не намного толще волоса, появилась на одной из полированных панелей. Он опять открыл дверь шкафа. В некоторых, хотя и не во всех, платьях, оказавшихся на линии выстрела, зияла дыра с рваными краями, как будто их проткнули тупым клинком, лишь слегка более узким, чем его указательный палец.

— Ты знаешь, я должен был бы использовать его на тебе, сын мой, — сказал он монитору, — ради безопасности Гагарки. Ты — только машина, вроде счетчиков на нашей площадке для игры в мяч.

— Я машина, но не только машина, сэр.

Кивнув главным образом себе, Шелк поднял вверх предохранитель и опустил маленький игломет в карман.

Второй предмет, спрятанный под чулками, по форме походил на букву Т. Ножка была цилиндрической и странно грубой, с единственным гладким выступом под перекладиной; сама перекладина казалась отполированной и слегка изогнутой и имела приподнятые концы. На ощупь предмет был неестественно холодным, как рептилия. Шелк с некоторым трудом вытащил его из-под чулок и с любопытством осмотрел.

— Не будет ли для меня самым подходящим сейчас уйти, сэр? — спросил монитор.

Шелк покачал головой.

— Что это?

— Не знаю, сэр.

Шелк, сузив глаза, посмотрел на монитор:

— Можешь ли ты лгать, будучи доведенным до крайности, сын мой? Сказать неправду? Я довольно неплохо знаю одну хэм; и она может, во всяком случае она так говорит.

— Нет, сэр.

— Что не делает меня ни на капельку умнее. — Шелк опять уселся на стул.

— Полагаю, что вы правы, сэр.

— Я, кажется, знаю, что это такое. — Шелк поднял Т-образный предмет так, чтобы монитор мог его видеть; тот сверкнул, как отполированное серебро. — Я бы оценил твое подтверждение и инструкцию, как им пользуются.

— Боюсь, не могу помочь вам, сэр, хотя был бы рад услышать ваше мнение.

— Я думаю, что это азот. Я никогда не видел ни один, но, когда я был мальчиком, мы часто говорили о них. Одним летом мы все смастерили деревянные мечи и иногда делали вид, что они — азоты.

— Очаровательно, сэр.

— Если честно, то нет, — пробормотал Шелк, внимательно разглядывая вспыхнувшую гемму в головке эфеса. — Мы были жадны до крови, как маленькие тигры, и что в этом очаровательного? Но, в любом случае, азотом управляет что-то, называемое демоном. Мне представляется, что, если ты ничего не знаешь об азотах, ты ничего не знаешь и о демонах.

— Да, сэр. — Лицо монитора качнулось из стороны в сторону, продемонстрировав, что головы позади него нет. — Если вы желаете спрятаться, сэр, почему бы вам не сделать это немедленно? Управляющий господина и некоторые из наших охранников ищут вас в апартаментах этого этажа.

— Откуда ты это знаешь? — резко спросил Шелк.

— Я наблюдаю за ними. У меня есть стекла в некоторых других апартаментах, сэр.

— Они начали в северном конце коридора?

— Да, сэр. Совершенно верно.

Шелк встал:

— Тогда я должен надежно спрятаться, чтобы они не нашли меня, и отправиться в северный флигель, когда они уйдут.

— Вы не проверили другие шкафы, сэр.

— И не собираюсь. Сколько неосмотренных комнат между нами?

— Три, сэр.

— Тогда у меня еще есть время. — Шелк опять поглядел на азот. — Когда я сделал свой меч, я оставил один торчащий гвоздь и согнул его. Это и был мой демон. Когда я поворачивал его к себе, клинка не было. Когда от себя, клинок появлялся.

— Я сомневаюсь, сэр…

— Не будь так уверен, сын мой. Я мог опираться на что-то предположительно истинное, что слышал ранее. Или я мог подражать какому-то другому мальчику, который откуда-то узнал полезный факт. Я имею в виду то, что этот факт будет полезен мне сейчас.

Грубоватая ножка Т была рукояткой, несомненно; и перекладина должна была помешать руке контактировать с клинком. Шелк попытался повернуть гемму в головке эфеса, но оправа крепко удерживала ее на месте.

Согнутый гвоздь-демон его игрушечного меча наряду с другими скреплял крестовину; он точно это знал. Здесь же, в рукоятке, прямо перед одной из гладких заостренных ручек гарды, находилась неограненная багровая гемма — он смутно помнил, что такие геммы называются кровавыми камнями. Камень был настолько гладким и отполированным, что повернуть его казалось невозможно. Он взял азот так, как брал свой деревянный меч, и нажал на багровую гемму большим пальцем.

Реальность разделилась. Что-то еще появилось между половинок, как течение разделяет спокойную воду. Штукатурка на противоположной стене задымилась и упала на ковер, обнажив деревянные планки, которые при следующем движении его руки взорвались, превратившись в дождь обломков.

Шелк невольно отпустил демона, и клинок азота[39] исчез.

— Пожалуйста, будьте поосторожнее с ним, сэр.

— Конечно. — Шелк засунул азот за веревку, обмотанную вокруг пояса.

— Если вы активируете его случайно, сэр, последствия будут катастрофическими как для вас, так и для окружающих.

— Мне кажется, что для этого нужно утопить демона ниже поверхности рукоятки, — сказал Шелк. — Трудно себе представить, как такое может произойти случайно.

— Глубоко надеюсь на это, сэр.

— Ты не знаешь, где твоя хозяйка взяла такое страшное оружие?

— Я даже не знал, что она владеет им, сэр.

— Оно должно стоить не меньше всей виллы. Возможно, даже больше. Сомневаюсь, что в городе есть десять таких. — Шелк повернулся к платяному шкафу и выбрал голубое зимнее платье из мягкой шерсти.

— Они вышли из апартаментов, которые обыскивали, сэр. Сейчас они идут в следующие.

— Спасибо тебе. Ты уйдешь, когда я скажу тебе уходить?

— Конечно, сэр.

— Я должен уничтожить твое стекло. — Какое-то мгновение Шелк пристально глядел в лицо монитора. — У меня большое искушение это сделать. Но если в нем действительно был бог, когда я вошел… — Шелк пожал плечами. — Так что вместо этого я прикажу тебе уйти и покрою твое стекло платьем. Возможно, они не заметят его. Они спрашивают стекла в других комнатах?

— Да, сэр. Наш управляющий призывает меня к каждому стеклу. Он лично возглавляет поиски, сэр.

— Пока ты говорил со мной? Я и не знал, что ты можешь такое делать.

— Я могу, сэр. Я стараюсь самым лучшим образом использовать перерывы в разговоре, паузы и все такое. По большей части это только распределение внимания, сэр.

— Но ты не сказал им, где я. Ты не можешь обманывать. Почему не сказал?

— Он не спрашивал, сэр. Когда они входят в очередные апартаменты, он спрашивает меня, здесь ли чужак.

— И ты говоришь, что его здесь нет?

— Нет, сэр. Я стараюсь объяснить, что не могу быть уверен, так как я не все время нахожусь там.

— Управляющий Крови — молодой человек по имени Мускус?

— Да, сэр. Его приказы главнее любых других, за исключением приказов господина.

— Я вижу. Но, вероятно, Мускус не понимает тебя так хорошо, как я.

— Намного хуже, сэр.

Шелк кивнул себе:

— Я могу остаться в этих апартаментах после того, как ты уйдешь. С другой стороны, я могу и уйти, как только ты не сможешь видеть, что я делаю. Ты понял, что я только что сказал тебе?

— Да, сэр, — сказал монитор. — Ваше будущее местонахождение еще не определено.

— Очень хорошо. А теперь исчезай. Уходи в то место, в котором ты обычно находишься. — Шелк занавесил стекло, закрыв его полностью так, чтобы это, как он надеялся, выглядело обычной небрежностью, и открыл правую дверь.

На один удар сердца он подумал, что обширная, плохо освещенная спальня пуста, но, услышав слабый стон из огромной кровати, стоявшей посреди нее, понял, что ошибся.

Женщина в кровати изогнулась и громко закричала, охваченная страстью. Когда он наклонился над ней, что-то в нем устремилось к ней; он, хотя и не коснулся ее, почувствовал трепет касания. Ее волосы были черными, как крылья ночной клушицы, и такими же блестящими. Изящные черты лица, насколько он мог судить в полумраке. Она опять слабо застонала, как если бы знала, что он смотрит на нее, перекатилась головой на подушку и, не просыпаясь, поцеловала ее.

Дверь в гостиную, находящаяся за будуаром, открылась.

Он сорвал с себя черную сутану и соломенную шляпу, выскользнул из разорванной туники, затолкал все три вещи под огромную кровать и перемешал с туфлями и всем, что там было. Едва он натянул на себя громадное, отделанное золотом одеяло, как услышал, что дверь, через которую он вошел в будуар, открылась.

— Здесь никого, — отчетливо сказал кто-то.

К этому времени его палец нашел предохранитель. Он сел на кровати, поднял игломет — и тут появился охранник.

— Стой! — крикнул он и выстрелил. Невероятная удача, игла только разнесла вдребезги высокую вазу справа от двери. При звуке выстрела в спальне ярко вспыхнули огоньки.

Вооруженный охранник остановился, его карабин был направлен не на Шелка; и темноволосая женщина резко села, широко раскрыв слегка раскосые глаза.

— Спи дальше, Гиацинт, — проскрипел Шелк, не глядя на нее. — Это тебя не касается.

Слабо пахнущее духами, ее волнующе теплое дыхание погладило его голое плечо.

— Простите, комиссар, — неуверенно начал охранник. — Я имею в виду патера…

Шелк, слишком поздно, сообразил, что забыл снять старую скуфейку с голубой отделкой, которая когда-то принадлежала патере Щука. Он резко стащил ее.

— Это непростительно. Непростительно! Я скажу об этом Крови! Вон отсюда! — закричал Шелк слишком тонким голосом, на грани истерики; безусловно, охранник должен почувствовать, насколько он испуган. В отчаянии он взмахнул крошечным иглометом.

— Мы не знали… — Охранник опустил карабин и попятился, наскочив на утонченно выглядящего Мускуса, который вошел из будуара в спальню вслед за ним. — Мы думали, что все… что все уже ушли.

Шелк резко оборвал его:

— Вон! И вы никогда не видели меня!

«Ничего хуже я сказать не мог», — подумал Шелк, ведь Мускус безусловно видел его несколько часов назад. Какое-то мгновение он был уверен, что Мускус сейчас бросится на него.

Но Мускус этого не сделал. Утихомирив что-то возбужденно лопотавшего охранника, он оттолкнул его и сказал:

— Внешнюю дверь следует запирать. Не торопитесь. — Повернувшись на каблуках, он вышел, и охранник осторожно закрыл за ними дверь будуара.

Весь дрожа, Шелк ждал, пока не услышал, как дверь в коридор закрылась; только тогда он отбросил роскошное одеяло и встал с кровати. Рот пересох, колени ослабели.

— Что будет со мной? — спросила женщина. Она сбросила с себя одеяло и красную шелковую простыню, обнажив замечательные округлые груди и тонкую талию.

Шелк перевел дух и отвернулся.

— Все в порядке, они ушли. Что будет с тобой? Ты хочешь, чтобы я застрелил тебя?

Она улыбнулась и широко раскинула руки:

— Если ты кроме этого ничего не можешь, почему нет, давай. — Шелк не ответил, и она добавила: — Я не буду закрывать глаза, если ты не против. Я бы хотела увидеть, как это произойдет. — Улыбка превратилась в оскал. — Сделай это быстро, но, наконец, сделай это. И сделай хорошо.

Они оба говорили тихо, и огоньки погасли; Шелк ударил ногой по кровати, чтобы вновь зажечь их.

— Мне кажется, что тебе дали какой-то любовный напиток. Утром ты будешь чувствовать себя совсем по-другому. — Подняв предохранитель, он убрал игломет в карман.

— Мне ничего не дали. — Женщина в кровати облизала губы, наблюдая за его реакцией. — Я приняла то, что ты называешь любовным напитком, раньше, чем сюда вошел первый из них.

— Ржавчина? — Шелк встал на колени и стал шарить под кроватью в поисках одежды, которую затолкал туда. Страх испарился из него, и он чувствовал себя безмерно благодарным богам за это. Сфингс с львиным сердцем все еще благоволила ему — ничто не могло быть более очевидным.

— Нет. — Она насмешливо поглядела на него. — Ржавчина такое не может. Разве ты не знаешь? После ржавчины у меня чешутся руки убить их всех, и я могла бы это сделать. Корень просителя — так называют его, он превращает ужасную скуку в настоящее наслаждение.

— Вижу. — Шелк, поморщившись, вытащил из-под кровати разорванную тунику и сутану.

— Хочешь, я дам тебе чуть-чуть? У меня есть намного больше, а нужно принять только щепотку. — Она качнула поразительно длинными ногами над краем кровати. — Этот корень намного дороже ржавчины, и его труднее достать, но сегодня я щедрая. Обычно я… увидишь. — Она подарила Шелку такую улыбку, что у того подпрыгнуло сердце.

Он встал и отошел от кровати.

— Он называется корень просителя, потому что заставляет тебя просить. Как сейчас я прошу тебя выслушать меня. Давай. Тебе понравится.

Шелк покачал головой.

— Садись рядом со мной. — Она похлопала по смятым простыням. — Это все, что я прошу — во всяком случае, сейчас. Ты был в кровати со мной минуту назад.

Он попытался натянуть тунику через голову и не сумел, обнаружив в процессе, что ему больно даже просто пошевелить правой рукой.

— Ты ведь тот, кого они ищут, верно? Разве ты не рад, что я ничего не сказала им? Теперь ты должен мне; Мускус может быть ужасно подлым. Хочешь, я помогу тебе?

— Не пытайся. — Он отступил еще на шаг.

Выскользнув из кровати, она схватила его сутану. Она была полностью обнажена; Шелк закрыл глаза и отвернулся.

Она захихикала, и он внезапно вспомнил Мукор, сумасшедшую девушку.

— Ты действительно авгур. Он назвал тебя патера — я и забыла. Хочешь назад свою маленькую шапочку? Я сунула ее под подушку.

В голове Шелка молнией пронеслись способы, какими она сможет использовать скуфейку патеры Щука.

— Да, — сказал он. — Пожалуйста, могу ли я получить ее назад?

— Конечно, я обменяю ее.

Он покачал головой.

— Разве ты пришел не для того, чтобы повидать меня? Ты ведешь себя не так, но знаешь, как меня зовут.

— Нет. Я пришел поговорить с Кровью.

— Он тебе не понравится, патера. — Гиацинт опять оскалилась. — Даже Мускус на самом деле не любит его. И вообще никто.

— Я ему сочувствую. — Шелк опять попытался поднять тунику и опять не смог, из-за вспышки боли. — Я пришел показать ему, каким образом он может нравиться и даже быть любимым.

— Ну-ну, патера. Меня зовут Гиацинт, как ты и сказал. И я знаменита. Все любят меня, за исключением тебя.

— Я тоже люблю тебя, — сказал ей Шелк. — Вот почему я не сделаю то, о чем ты просишь. На самом деле не такая уж серьезная причина, но, тем не менее, настоящая.

— Но ты украл мой азот, так, патера? Я вижу его рукоятку, она торчит из-под веревки.

Шелк кивнул:

— Я собираюсь вернуть его. Но ты совершенно права. Я взял его без твоего разрешения, и это воровство. Мне очень жаль, но я лучше себя чувствую, когда он со мной. То, что я делаю, исключительно важно. — Он замолчал и подождал протестов, но не дождался. — Если я попаду домой, я позабочусь о том, чтобы он вернулся к тебе, вместе с иглометом.

— Ты испугался охранников, а? Вот почему ты прыгнул ко мне в кровать. Ты испугался того, который был с Мускусом. Испугался, что он убьет тебя.

— Да, — признался Шелк. — Хочешь узнать правду? Я был напуган до ужаса; а сейчас я боюсь тебя, боюсь, что уступлю тебе, опозорю свое призвание и потеряю милость бессмертных богов.

Она засмеялась.

— Ты права. — Шелк опять попытался надеть тунику, но правое предплечье горело и дергалось. — Я, безусловно, не смельчак. Но по меньшей мере у меня достаточно храбрости, чтобы в этом признаться.

— Погоди минутку, — сказала Гиацинт. — Жди прямо здесь. Я кое-что тебе дам.

Она открыла дверь и выскользнула в бальнеум. Когда дверь закрылась, Шелку пришло в голову, что скуфейка патеры Щука еще в кровати, под подушкой; движимый тем же слабым импульсом, который заставляет путешественников возвращаться за забытыми безделушками, он достал ее и надел на голову.

Гиацинт появилась из бальнеума, все еще голая, держа в руке золотую чашечку, едва ли больше наперстка; чашечка была наполовину заполнена коричневатым порошком.

— Вот, патера. Кидай это за губу.

— Нет. Я понимаю, что ты хочешь мне помочь, но я предпочитаю бояться.

Она пожала плечами и оттопырила нижнюю губу. На мгновение она стала некрасивой, и Шелк почувствовал волну облегчения. Высыпав содержимое маленькой чашечки в промежуток между губой и десной, она усмехнулась:

— Самая лучшая ржавчина, которую можно купить за деньги, и быстро действует. Ты уверен, что не хочешь? У меня ее полным-полно.

— Нет, — повторил он. — Я должен идти. На самом деле я уже давно должен был уйти.

— Хорошо. — Она опять посмотрела на гемму в рукоятке азота. — Он мой, знаешь ли. Его дал мне один очень важный человек. Если ты собираешься украсть его, то по меньшей мере я должна помочь тебе. Ты уверен, что ты настоящий авгур?

Шелк вздохнул:

— Кажется, больше нет. Если ты, Гиацинт, всерьез хочешь помочь мне, расскажи, где, по-твоему, Кровь может быть в это время. Пошел ли он спать?

Она тряхнула головой, ее глаза сверкнули.

— Скорее всего, он внизу, прощается с последними гостями. Они приезжали всю ночь, комиссары и их лакеи. И тех, кто действительно важен для него, он посылал наверх, ко мне. Я потеряла счет, но здесь было шесть или семь из них.

— Я знаю. — Шелк попытался засунуть рукоятку азота поглубже в моток веревки. — Я лежал между твоими простынями.

— Ты думаешь, что я должна менять их? Не думала, что мужчины обращают на это внимание.

Шелк встал на колени и стал вытаскивать из-под кровати свою широкополую соломенную шляпу.

— Очень сомневаюсь, что эти мужчины заметили.

— Я могу позвать слугу.

— Они заняты: ищут меня, как мне представляется. — Шелк бросил шляпу на кровать и приготовился к последней попытке надеть тунику.

— Не служанки. — Она отняла у него тунику. — Ты знаешь, что твои глаза все время хотят смотреть на меня? Ты должен разрешить им это делать.

— Наверно сотни мужчин говорили тебе, как ты прекрасна. Хочешь ли ты рассердить богов, заставив их услышать это еще раз? Я — нет. Я еще молод и надеюсь увидеть бога до того, как умру. — У него появилось искушение добавить, что он, быть может, упустил одного, опоздав буквально на секунду, когда вошел в ее апартаменты, но он ему не поддался.

— У тебя никогда не было женщины, верно?

Шелк покачал головой, не желая говорить.

— Ну, дай мне тебе помочь по меньшей мере в этом. — Она подняла его тунику так высоко, как только могла, и, пока он пытался попасть в рукава обеими руками, выхватила азот из-за веревки, обмотанной вокруг его пояса, и прыгнула к кровати.

Шелк, потрясенный, в изумлении уставился на нее. Ее палец лежал на демоне, гнездо меча смотрело в его сердце. Шагнув назад, он поднял обе руки, сдаваясь.

Она встала в позу дуэлянта.

— Говорят, что в Тривигаунте девушки сражаются как труперы. — Она дважды неуклюже парировала, потом сделала выпад и пронзила вымышленного врага.

К этому времени он восстановил по меньшей мере часть своего самообладания.

— Ты собираешься позвать охранников?

— Не думаю. — Она опять сделала выпад и вернулась в позу дуэлянта. — Не думаешь ли ты, что я могла бы стать прекрасным мечником, патера. Посмотри на эти ноги.

— Нет, не думаю.

Она надула губы:

— Почему нет?

— Потому что для этого нужно изучать фехтование и практиковаться каждый день. Нужно очень много заниматься, или так мне говорили. Говоря начистоту, я бы скорее сделал ставку на более низкую и менее привлекательную женщину, при условии, что она бы меньше тебя стремилась к всеобщему восхищению и всем этим бутылкам в твоем бальнеуме.

Гиацинт ничем не дала понять, что услышала его.

— Если ты действительно не можешь сделать то, что я хочу, — если ты не хочешь, я имею в виду, — не можешь ли ты использовать вместо этого азот? И поцеловать меня и притвориться? Я покажу тебе, куда надо направить большой камень, и после этого ты, быть может, передумаешь.

— Нет ли у тебя противоядия? — Чтобы помешать ей увидеть выражение своего лица, он подошел к окну и раздвинул шторы. Внизу, на террасе, лежала только мертвая птица. — У тебя есть все эти травы. Безусловно, у тебя есть и противоядие, если оно вообще существует.

— Я не хочу искать никакое противоядие, патера. Я хочу тебя. — Ее рука легла ему на плечо; губы коснулись его уха. — А если, как тебе хочется, ты уйдешь отсюда, коты разорвут тебя на куски.

Клинок азота просвистел мимо его уха, разрезал мертвую птицу, лежавшую пятьюдесятью кубитами ниже, и оставил длинный дымящийся шрам на каменных плитах. Шелк отшатнулся:

— Осторожнее, ради любви Паса!

Гиацинт опять нажала на демона и закрутилась, как в танце. Воздух в спальне замерцал, как от летней жары, беспредельный разрыв азота зажужжал смертью, разделяя вселенную, шторы срезало как бритвой, длинный кусок, вырезанный из стены и оконной рамы, упал к ногам Шелка.

— Теперь ты должен, — сказала она ему, и широкий разрез, который оставил шрам на половине комнаты, побежал к нему. — Скажи, что ты сделаешь, и я верну азот тебе.

Когда он бросился в окно, гудящий клинок азота разрезал камень подоконника позади него; но весь страх, который он обязан был бы чувствовать, заглушило понимание того, что он покидает ее.

* * *

Если бы сначала он ударился о каменные плиты головой, то избавил бы себя от страшной боли. Но он свернулся в воздухе в клубок. Темнота настигла его лишь на мгновение, как боксера, сбитого на колени. В течение того, что могло быть секундами или минутами, он лежал рядом с разрубленным телом белоголового, слыша, как ее голос зовет его из окна, и не понимая, что она говорит.

Когда, наконец, он попытался встать, то обнаружил, что не может. Он успел проволочь себя на десять шагов вдоль стены и выстрелить в двух рогатых котов, которых Мукор называла рысями, когда охранник в серебряной броне взял игломет из его руки.

После того, как прошла целая вечность, к нему подошли невооруженные слуги; они принесли факелы, которыми отогнали рычащих рысей. Под присмотром нервного маленького человека с остроконечной седой бородой они перекатили Шелка на одеяло и внесли обратно в виллу.

Глава седьмая Сделка

— Она не большая, — сказал суетливый маленький человек, — но она моя, пока он разрешает мне пользоваться ей.

«Она» была умеренно большой и очень захламленной комнатой в северном флигеле виллы Крови, и суетливый маленький человек, не переставая говорить, рылся в выдвижном ящике. Он ввернул склянку под ствол неуклюжего вида шприца-пистолета, протолкнул его морду через одну из дыр в тунике Шелка и выстрелил.

Шелк почувствовал резкую боль, как будто его ужалила пчела.

— Это лекарство убило кучу народа, — сообщил ему суетливый маленький человек. — Посмотрим, насколько ты крепок. Если не умрешь через минуту-другую, я дам тебе еще немного. Тяжело дышать?

Сжав зубы из-за боли в щиколотке, Шелк глубоко вздохнул и покачал головой.

— Отлично. На самом деле я ввел тебе минимальную дозу. Она тебя не убьет, даже если ты чувствителен к лекарству, но она позаботится о твоих глубоких царапинах, и, если тебе станет слишком плохо, я не введу новую дозу. — Суетливый маленький человек нагнулся и заглянул в глаза Шелка. — Вдохни как можно глубже, а потом выдохни.

Шелк так и сделал.

— Как тебя зовут, доктор?

— Мы стараемся пользоваться им поменьше. Ты в полном порядке. Вытяни эту руку.

Шелк поднял ее, и пчела ужалила опять.

— Остановить боль и победить заражение. — Суетливый маленький человек присел на корточки, задрал штаны Шелка и приложил морду своего странного шприца к голени Шелка.

— На этот раз оно не подействовало, — сказал Шелк.

— Нет, подействовало. Ты не почувствовал его, вот и все. Теперь мы сможем снять с тебя этот ботинок.

— Меня зовут патера Шелк.

Суетливый маленький человек взглянул на него:

— Доктор Журавль, Шелк. А теперь можно смеяться. Ты действительно авгур? Так сказал Мускус.

Шелк кивнул.

— И ты прыгнул из окна второго этажа? Больше так не делай. — Доктор Журавль развязал шнурки и снял ботинок с ноги Шелка. — Видишь ли, моя мать надеялась, что я буду высоким. Она сама была высокой и любила высоких мужчин. А мой отец был коротышкой.

— Понимаю, — сказал Шелк.

— Сомневаюсь. — Доктор Журавль наклонился над ногой Шелка, его розоватый череп просвечивал сквозь седые волосы. — Я собираюсь срезать этот носок. Если я его стащу, это повредит тебе больше. — Он достал крошечные блестящие ножницы; точно такие же Шелк нашел в бальнеуме Гиацинт. — Сейчас она мертва, как и он, и, как мне кажется, это не имеет значения. — Разрезанный носок упал с ноги Шелка. — Хочешь узнать, как он выглядел?

Отсутствие боли опьяняло; у Шелка от счастья закружилась голова.

— Да, хотел бы, — сказал он и сумел добавить: — Если ты хочешь показать мне.

— Ничего не могу поделать. Но ты видишь его сейчас, потому что я выгляжу в точности как он. Наши гены, а не имена, делают нас такими, какие мы есть.

— Это воля богов. — Глаза Шелка сказали ему, что маленький врач ощупывает пальцами его распухшую правую щиколотку, но он ничего не чувствовал. — Твоя мать была высокой; и если бы ты был таким же высоким, ты бы сказал, что из-за нее.

— Я не сделал тебе больно?

Шелк покачал головой.

— Я совсем не похож на мать; она была маленькой и темноволосой. Я понятия не имею, как выглядел отец, но знаю, что перед тем, как я родился, некий бог захотел, чтобы я стал именно таким.

— Она мертва?

Шелк кивнул:

— Она ушла к Главному Компьютеру за месяц до того, как меня назначили на должность авгура.

— У тебя синие глаза. Ты только второй — нет, третий — человек, которого я видел с такими глазами. Позор, что ты не знаешь, кто твой отец. Я бы хотел поглядеть на него. А теперь посмотрим, сможешь ли ты встать.

Шелк мог — и встал.

— Отлично. Разреши мне заняться твоей рукой. Я хочу, чтобы ты положил ее на этот стол. Прекрасный чистый разрез, или, во всяком случае, он так выглядит; я собираюсь зашить его и поставить гипс.

Они не собираются убивать его. Шелк какое-то время смаковал эту мысль. Они не собираются убивать его — значит, еще есть возможность спасти мантейон.

* * *

Кровь был слегка пьян. Шелк позавидовал этому почти так же сильно, как и его обладанию мантейоном.

— Хочешь чего-нибудь хлебнуть, патера? — сказал Кровь, как будто прочитав его мысли. — Муск, скажи кому-нибудь принести ему выпить.

Симпатичный молодой человек кивнул и выскользнул из комнаты; Шелк сразу почувствовал себя лучше.

— У нас есть и кое-что другое, патера. Но, мне кажется, ты этим не пользуешься, верно?

— Твой врач уже дал мне болеутоляющее. Сомневаюсь, что будет разумно мешать его с чем-то другим. — Он отчетливо чувствовал вернувшуюся боль, но не собирался позволить Крови это увидеть.

— Ты прав. — Кровь, сидевший на большом красном кресле, наклонился вперед, и на мгновение Шелку показалось, что он может упасть. — Легко относись ко всему — вот мой девиз. Всегда был. Даже с этим твоим просветлением — нет ничего лучше легкого отношения к жизни.

Шелк покачал головой:

— Я не согласен, несмотря на все, что случилось со мной.

— Да что же это такое! — Широко оскалившись, Кровь сделал вид, что рассердился. — Неужели это твое просветление приказало тебе прийти сюда и ворваться в мой дом? Нет, патера, нет. Не пытайся заливать мне мозги. Это жадность, та самая, из-за которой ты накинулся на меня. Твоя жестяная сивилла сказала тебе, что я купил твое место, — я действительно купил его, и совершенно легально, — и ты вообразил, что у меня есть, что взять. И не свисти. Я тертый калач.

— Я пришел сюда для того, чтобы украсть у тебя наш мантейон, — ответил Шелк. — Вот то единственное, что стоит забрать у тебя. Ты забрал его легально, а я собираюсь забрать его у тебя любыми способами, какими только смогу.

Кровь сплюнул, оглянулся в поисках выпивки и, обнаружив, что его бокал пуст, бросил его на ковер.

— И как, по-твоему, ты смог бы это сделать? Изорвать в гребаные клочки все мои бумаги? Пустая затея. Муск — зарегистрированный покупатель, и все, что он должен будет сделать, — заплатить пару карт за новую копию.

— Я собирался заставить тебя переписать мантейон на меня, — сказал ему Шелк. — Я намеривался спрятаться в твоей спальне, ждать, пока ты не придешь туда, и угрожать убить тебя, пока ты не сделаешь в точности то, что я требую.

Дверь открылась. Вошел Мускус, за ним лакей в ливрее и с подносом в руках. Лакей поставил поднос на покрытый инкрустацией столик, рядом с локтем Шелка:

— Это все, сэр?

Шелк взял приземистый бокал с прозрачным напитком с подноса и отпил.

— Да, спасибо тебе. Большое спасибо, Мускус.

Слуга вышел; Мускус злобно улыбнулся.

— Это становится интересным. — Кровь наклонился вперед, его широкое красное лицо стало еще краснее. — Неужели ты действительно убил бы меня, патера?

Шелк, который бы этого не сделал, почувствовал уверенность, что ему все равно не поверят.

— Я надеялся, что не понадобится.

— Понял. Понял. И тебе никогда не приходило в голову, что я бы свистнул своим друзьям в гражданской гвардии, как только бы ты вышел из моего дома? Что мне даже не надо было бы использовать своих собственных людей против тебя, поскольку гвардия сделает это вместо них? — Кровь засмеялся, и Мускус прикрыл рукой собственную улыбку.

Шелк отхлебнул опять, быстро спросив себя, нет ли в спиртном наркотика. Но если бы они хотели дать ему наркотик, подумал он, они бы дали, без всяких уверток. Что бы это ни было, напиток, безусловно, был очень крепкий. С наркотиком или без, он приглушил мучительную боль в щиколотке. Шелк рискнул осторожно глотнуть побольше. Сегодня вечером он уже пил бренди, которое дал ему Мурсак; казалось, что это было давным-давно. Кровь, безусловно, может сделать с ним что угодно, но плату за спиртное не потребует. (За этот месяц Шелк не пил ничего крепче воды.)

— Ну, понял? — Кровь с отвращением фыркнул. — Я знаю несколько человек, к тому же работающих на меня, которые соображают не лучше, чем ты, патера.

Шелк поставил бокал на поднос.

— Я собирался заставить тебя подписать признание. Я мог думать только об этом, и это было единственное, что я планировал сделать.

— Меня? Признание? В чем?

— Не имеет значения. — Усталость обволокла Шелка, как плащ. Он даже не знал, что бывают такие удобные кресла, как это, на котором он мог бы проспать много дней. — Возможно, в заговоре, чтобы сбросить Аюнтамьенто. Что-то в этом роде. — Вспомнив о некоторых конфузах в классе, он заставил себя вдохнуть поглубже, чтобы не зевать; слабая боль в ноге казалась очень далекой, как будто доброе волшебство приземистого бокала унесло ее за края самых далеких земель Вайрона. — Я бы отдал его одному из наших — другому авгуру, которого я хорошо знаю. Я бы запечатал его и заставил бы этого авгура пообещать, что он передаст документ Хузгадо в том случае, если со мной что-нибудь случится. Что-то в этом роде.

— Не так уж плохо. — Кровь вынул из-за пояса маленький игломет Гиацинт, опустил предохранитель и направил дуло прямо в грудь Шелку.

Мускус нахмурился и коснулся руки Крови.

— О, не беспокойся, — хихикнул Кровь. — Я только хотел увидеть, как он будет вести себя на моем месте. Похоже, это его не слишком волнует. — Крошечный злой зрачок игломета дернулся чуть правее и плюнул; приземистый бокал тут же взорвался, осыпав Шелка осколками и каплями терпкого ликера.

Шелк смахнул их пальцами:

— Ты хочешь, чтобы я что-то переписал на тебя? Буду счастлив подчиниться. Дай мне бумагу.

— Даже не знаю. — Кровь опустил позолоченный игломет Гиацинт на столик, где стояло его спиртное. — А что у тебя есть, патера?

— Два ящика с одеждой и три книги. Нет, две; я продал свой личный экземпляр Писаний. Четки — они у меня с собой, и я отдам их тебе, если они тебе понравятся. Мой старый пенал, но он все еще в сутане, в комнате той женщины. Попроси кого-нибудь принести его, и я признаюсь, что взобрался на твою крышу и вошел к тебе без разрешения, и еще подарю тебе пенал.

Кровь покачал головой:

— Мне не нужно твое признание, патера. У меня есть ты.

— Как хочешь. — Шелк мысленно представил себе свою спальню над кухней, в доме авгура. — Гаммадион[40] Паса. Стальной, конечно, но цепь серебряная и должна что-то стоить. Еще у меня есть старая переносная рака, которая принадлежала патере Щука. Я поставил ее на кухонный шкаф, и ты вполне можешь сказать, что она моя. Еще есть довольно привлекательный триптих, маленькая полихромная лампа и всякая церковная одежда, сложенная в сундук из тикового дерева. Ты все это хочешь? Я надеялся — глупо, без сомнения — передать все это своему преемнику.

Кровь отмахнулся рукой от триптиха:

— Как ты прошел через ворота?

— Я не проходил. Я вырезал в лесу сук и привязал к нему веревку. — Шелк указал на свой пояс. — Я набросил сук на зубцы твоей стены и взобрался по веревке.

— Мы должны с этим что-то сделать. — Кровь многозначительно поглядел на Мускуса. — Ты сказал, что был на крыше, так что именно ты убил Гиеракса.

Шелк сел прямо, его как будто разбудили:

— Ты дал птице имя бога?

— Муск дал. Почему нет?

— Он был белоголовым грифом, горной птицей, — тихо сказал Мускус. — Великолепный экземпляр. Я думал, что способен обучить его убивать для себя.

— Но это не пошло, — продолжал Кровь. — Муск разозлился на него и собирался зарезать. У Муска есть клетки позади виллы.

Шелк вежливо кивнул. Патера Щука однажды заметил, что по виду человека никогда нельзя сказать, что доставляет ему удовольствие; изучая Мускуса, Шелк решил, что он никогда не представлял в полной мере проницательность патеры Щука, несмотря на все уважение, которое испытывал к нему.

— И я сказал, что, поскольку ему не нужен этот гриф, он может отдать его мне, — продолжал Кровь, — я поселю его на крыше и сделаю домашним животным.

— Да, понимаю. — Шелк помолчал. — Ты подрезал ему крылья.

— Это сделал один из помощников Муска, по моей просьбе, — объяснил Кровь, — чтобы он не улетел. В любом случае он больше не мог охотиться.

Шелк кивнул, главным образом самому себе:

— Но он напал на меня, наверно потому, что я подобрал кусок кожи. Мы были около зубчатой стены, и в азарте он — я не могу называть его Гиераксом, это священное имя — забыл, что больше не может летать.

Кровь потянулся за иглометом:

— Ты говоришь, что его убил я. Гребаная ложь! Это сделал ты.

Шелк кивнул:

— Он погиб от несчастного случая: упал, когда сражался со мной; но можешь сказать, если тебе хочется, что его убил я. В любом случае я пытался это сделать.

— И ты украл этот игломет у Гиацинт, а потом она выбросила тебя в окно с помощью азота — там падать где-то кубитов тридцать. Почему ты не выстрелил в нее?

— А что бы ты сделал на моем месте? — поинтересовался Шелк.

Кровь хихикнул:

— Скормил бы ее птицам Муска.

— То, что я сделал тебе, уже намного хуже всего того, что Гиацинт сделала мне; я уже не говорю о том, что я намеривался сделать с тобой. Ты собираешься застрелить меня? — Шелк решил, что если он прыгнет, то сможет побороться за маленький игломет Крови, даже несмотря на раненую ногу; а с дулом, приставленным к голове Крови, он будет в состоянии заставить Кровь дать ему уйти. Он приготовился, прикинул расстояние и подвинулся вперед на кресле.

— Я могу. Я могу это сделать, патера. — Кровь поиграл с иглометом, спрятал его в руке, перевернул и взвесил на ладони; сейчас он казался почти трезвым. — Ты понимаешь — во всяком случае, я надеюсь, что понимаешь, — что мы не совершаем никаких преступлений, никто из нас. Ни я, ни Муск, ни один из моих людей.

Шелк начал было говорить, но потом решил, что лучше промолчать.

— Ты думаешь, что знаешь что-то? Ладно, попробую догадаться. Поправь меня, если я ошибаюсь. Ты поговорил с Ги и решил, что она шлюха. Один из наших сегодняшних гостей подарил ей этот азот. Неслабый подарок, вполне хороший для советника. Могет быть, она похвасталась и другими подарками. Я попал в цель?

Шелк осторожно кивнул, не сводя глаз с игломета:

— У нее было несколько… посетителей.

Кровь хихикнул:

— Смотри, Муск, он вспыхнул от смущения. Да, патера, я знаю. Но они не платят, а только это имеет значение для закона. Они — мои гости, и Ги — одна из тех моих гостей, которые ночуют у меня. Так что, если она хочет помочь кому-то приятно провести время, это ее бизнес и мой, но никак не твой. Ты говоришь мне, что пришел сюда, чтобы вернуть свой мантейон. Так вот, мы никогда не забирали его у тебя. — Кровь подчеркнул свою мысль иглометом, ткнув им в лицо Шелку. — Если мы собираемся говорить о том, что нелегально, мы должны поговорить и о том, что легально. А де-юре ты никогда не владел им. Согласно акту, который я получил, он принадлежал Капитулу. Верно?

Шелк кивнул.

— И город забрал его у Капитула за долги. Но не у тебя, поскольку он никогда не был твоим. Мне кажется, что это было на прошлой неделе. И все было сделано по закону, я уверен. Капитул был извещен и так далее. Тебе об этом рассказали?

— Нет. — Шелк вздохнул и заставил себя расслабиться. — Я знал, что это может произойти, и, на самом деле, я предупреждал Капитул об этом. Но мне не сообщили, что это произошло.

— Тогда теперь они должны сказать тебе, патера, что им очень жаль, и, я надеюсь, они так и сделают. Но ни я, ни Муск тут ни при чем. Муск купил твой мантейон у города, и тут нет ничего неправильного. Он купил его для меня, на мои деньги, и в этом тоже нет ничего незаконного, это бизнес между ним и мной. Мы заплатили тринадцать тысяч карт, плюс издержки. И мы ничего не украли, верно? Разве мы сделали этим больно тебе — или кому-нибудь другому?

— Если вы закроете мантейон, вы сделаете больно всей четверти, нескольким тысячам бедных людей.

— Они смогут, если захотят, ходить в другое место, и, я бы сказал, это то, чего хочет Капитул. — Кровь указал иглометом на раны на груди Шелка. — А вот тебе действительно больно, и с этим никто не спорит. Но ты ввязался в драку с моей домашней птицей и выпрыгнул из окна. Ги просто защищалась азотом, и любой в витке имеет на это право. Ты ведь не собираешься чирикать о ней, а?

— Чирикать?

— Поплакаться «лягушкам»[41].

— А, понял. Конечно нет.

— Очень хорошо. Я счастлив услышать, что ты можешь быть разумным. А теперь смотри сюда. Ты влез в мой дом, чтобы забрать мою собственность — на самом деле Муска, но ты об этом не знал. Ты признался в этом Муску и мне, и мы готовы, если понадобится, поклясться в этом перед судьей.

Шелк улыбнулся; ему показалось, что в последний раз он улыбался целую вечность назад.

— Похоже, ты действительно не собираешься убивать меня, а, Кровь? Ты не хочешь рисковать.

Палец Крови лег на спусковой крючок игломета.

— Продолжай говорить в таком тоне, и я это сделаю, патера.

— Я тебе не верю. Кто-нибудь другой делает это за тебя, возможно Мускус. Однако сейчас ты не хочешь этого делать. Ты пытаешься запугать меня, прежде, чем разрешить уйти.

Кровь посмотрел на Мускуса, который кивнул и встал за спиной Шелка; кончики его ногтей погладили уши Шелка.

— Если ты продолжишь говорить так, патера, тебе будет больно по-настоящему. Следов на тебе не останется, но тебе это совсем не понравится. Муск уже так делал, и у него хорошо получается.

— Не авгуру. Те, кто тем или иным способом ранят авгура, пострадают от неудовольствия всех богов.

Внезапная резкая боль, как от удара, обрушилась на Шелка; он почувствовал, что от смертельной боли не в состоянии дышать, голову как будто раздавили.

— За твоими ушами есть определенные точки, — объяснил Кровь. — Муск нажимает на них суставами пальцев.

Тщетно пытаясь вдохнуть воздух и схватившись руками за виски, Шелк не мог даже кивнуть.

— Мы можем делать это опять и опять, если понадобится, — продолжал Кровь. — А если мы, в конце концов, сдадимся и пойдем спать, утром мы все начнем сначала.

Какое-то время перед глазами Шелка висела красная пелена, наконец она рассеялась, и он сумел сказать:

— Не надо объяснять мне мое положение.

— Могет быть. Но, как всегда, я делаю то, что хочу. Так что закончим с этим — ты прав, мы бы не хотели убивать тебя, если ты нас не заставишь. Для этого есть три-четыре причины, все достаточно убедительные. Начиная с того, что ты авгур. Могет быть, боги когда-то и обращали внимание на Вайрон, но уже довольно давно они молчат. Лично я не думаю, что в этом есть что-то, кроме способа для людей, вроде тебя, получать, не работая, все, что они хотят. Но Капитул будет искать тебя, и если когда-нибудь на поверхность выплывет то, что это сделали мы, — я имею в виду только слухи, потому что они будут не в состоянии что-нибудь доказать, — люди начнут ежиться, и это будет плохо для бизнеса.

— Тогда я не должен умирать напрасно, — сказал Шелк и опять почувствовал пальцы Мускуса за ушами.

Кровь покачал головой, и неминуемая смертельная боль остановилась, балансируя на грани вероятности.

— И еще, мы только что купили твое заведение, а это может натолкнуть некоторых людей на мысль о нас. Ты сказал кому-нибудь куда направляешься?

Вот оно. Шелк был готов соврать, если понадобится, но предпочел бы увильнуть от ответа, если бы смог.

— Ты имеешь в виду одну из наших сивилл? Нет, никому из них.

Кровь кивнул, опасность миновала.

— В любом случае это могло привлечь чье-либо внимание, и я не знаю в точности, кто тебя видел. Кроме Ги, конечно; она говорила с тобой и все такое. Могет быть, она даже знает твое имя.

Шелк не смог вспомнить, но на всякий случай сказал:

— Да, знает. Разве ты не доверяешь ей? Она — твоя жена.

Мускус за его спиной громко хихикнул. Кровь захохотал и свободной рукой хлопнул себя по бедру.

Шелк пожал плечами:

— Один из твоих слуг говорил о ней как о хозяйке. Конечно, он подумал, что я — один из твоих гостей.

Кровь вытер слезы с глаз.

— Я очень люблю ее, патера; она — самая привлекательная шлюха в Вайроне, очень ценное имущество. Но что касается этого… — Кровь отмахнулся рукой от этой темы. — Я собирался сказать тебе, что скорее хотел бы видеть в тебе друга, а не врага. — Увидев выражение лица Шелка, он опять расхохотался.

— Мою дружбу легко завоевать, — сказал Шелк как можно более небрежно. Именно этот разговор он воображал себе, когда разглядывал виллу с верхушки стены; он лихорадочно вспоминал гладкие фразы, которые отрепетировал. — Верни мой мантейон Капитулу, и я всю оставшуюся жизнь буду благословлять тебя. — Капля пота скатилась со лба на глаз. Опасаясь, что, если он полезет за носовым платком, Мускус подумает, будто он ищет оружие, Шелк вытер лицо рукавом.

— Не думаю, что это можно назвать легким выходом для меня, патера. Я выложил за твое заведение тринадцать тысяч, и я больше никогда не увижу ни одной карты из этой суммы. Нет, я думал о другой дружбе, выгодной для меня, а вот это я люблю всегда. Ты — самый обыкновенный вор. Сам признался. И я, тоже. — Кровь встал с кресла, потянулся и с восхищением посмотрел на богатую обстановку комнаты. — Почему мы, такие одинаковые, должны кружить друг вокруг друга, как пара котов, пытаясь растерзать один другого?

Мускус погладил волосы Шелка.

— Прекрати! — почувствовав отвращение, сказал Шелк.

Мускус подчинился.

— Ты храбрый человек, патера, и к тому же изобретательный. — Кровь прошелся по комнате и уставился на серо-золотое изображение Паса, выносящего приговор потерянным душам: одна голова — мертвенно-бледная от гнева, вторая определяет их судьбу. — Если бы я был на твоем месте, я бы не стал пытаться делать такое с Муском на вилле, но ты попытался и тебе сошло с рук. Ты молод, силен, и еще у тебя есть пара преимуществ, которых нет у нас. Никто даже не заподозрит авгура, и ты получил хорошее образование — лучшее, чем я, не могу не признаться. Скажи мне, как вор вору, разве ты кишками не знал, что поступаешь неправильно, пытаясь украсть мою собственность?

— Конечно знал. — Шелк замолчал, пытаясь собраться с мыслями. — Но бывают случаи, когда нужно выбрать одно из зол. Ты — богатый человек; даже без моего мантейона ты останешься богатым. Зато без моего мантейона сотни семей в нашей четверти — люди, которые и так очень бедные — станут еще беднее. Я решил, что это неоспоримый аргумент. — Он остановился, ожидая страшной боли от костяшек Мускуса. Когда ее не последовало, он добавил: — Ты предложил, чтобы мы говорили как один вор с другим, и я предполагаю, что ты предложил мне говорить начистоту. Так вот, говоря откровенно, я и сейчас считаю точно так же.

Кровь опять повернулся к нему лицом:

— Конечно, патера. Я диву даюсь, что ты не смог изобрести такой же хорошей причины, чтобы застрелить Ги. Эти твои боги весьма часто делают страшные вещи, верно?

Шелк кивнул:

— Да, страшные, на первый взгляд. Но боги — наши повелители, и могут делать с нами то, что считают нужным, как ты без угрызений совести смог подрезать крылья своей домашней птице. Но я — не повелитель Гиацинт.

Кровь хихикнул:

— Ты — единственный из живущих в витке мужчин, который так думает, патера. Ну, оставляю тебе вопросы морали. В конце концов, это твой бизнес. Вернемся к моему, и вот какая у нас очень простая маленькая бизнес-проблема. Я заплатил городу тринадцать тысяч за твой мантейон. Как ты думаешь, он действительно столько стоит?

Шелк вспомнил свежие юные лица детей в палестре и усталые счастливые улыбки их матерей; сладкий дым жертвоприношения, поднимающийся с алтаря в небо через божьи ворота в крыше.

— В деньгах? Он не имеет цены.

— Точно. — Кровь посмотрел на игломет, который он держал в руке, и сунул его в карман вышитых штанов. — Это именно то, что ты чувствуешь, и вот почему ты пришел сюда, хотя знал, что тебя могут убить. Кстати, ты не первый, кто пытался проникнуть в виллу, но ты первый, кого мы поймали внутри дома.

— Хоть какое-то утешение.

— Так что я восхищаюсь тобой и думаю, что мы могли бы делать дела вместе. На свободном рынке, патера, твое заведение стоит ровно тринадцать тысяч карт, и ни одним несчастным битом больше или меньше. Мы знаем это, потому что оно продавалось всего несколько дней назад, и именно за такую цену. Так что это цена бизнесмена. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Шелк кивнул.

— Будь уверен, у меня есть планы на него. Прибыльные планы. Но это не единственная возможность, и вот мое предложение. Ты говоришь, что он бесценен. А бесценность означает очень большие деньги. — Кровь облизал губы, его глаза сузились, тяжелый взгляд вперился в лицо Шелка. — Как человек, который извлекает лилейный доход из всего, что может найти, но никогда никого не обманывает, я скажу, что мы разделим разницу. Я продам его тебе, если ты заплатишь мне вдвое больше того, что заплатил я.

Шелк начал было говорить, но Кровь поднял руку:

— Давай разотрем это так, как должны делать воры в законе. Я продам его тебе за двадцать шесть тысяч карт и заплачу все издержки. Никаких трюков, никакого раздела собственности. Ты получишь все, что есть у меня.

Надежды Шелка, которые поднимались все выше с каждым словом, рухнули в пропасть. Неужели Кровь действительно думает, что он богат? Он знал, что есть миряне, считающие каждого авгура богачом.

— Я уже перечислил тебе все, что у меня есть, — сказал он. — Все вместе это стоит двести карт. Все имущество моей мамы стоило намного меньше двадцати шести тысяч карт, и Капитул забрал его себе, когда я принес обеты.

Кровь улыбнулся:

— Я не дурак, патера. Хочешь еще выпить?

Шелк покачал головой.

— А я хочу.

Когда Мускус ушел, Кровь снова сел на свое кресло.

— Я знаю, что у тебя нет двадцати шести тысяч или чего-то даже близкого. Не то чтобы я проглотил всю чушь, которую ты мне тут наплел, но если бы у тебя было хотя бы несколько тысяч, ты бы не жил на Солнечной улице. Но кто говорит, что ты останешься бедным навсегда только потому, что ты беден сейчас? Когда-то и я был бедняком, а погляди на меня сейчас.

— Я тебе верю, — сказал Шелк.

Улыбка Крови исчезла.

— И ты презирай меня, из-за этого. Могет быть, тебе будет легче.

— Нет, — ответил Шелк. — Теперь мне стало намного тяжелее. Ты никогда не приходил на жертвоприношения в наш мантейон — на самом деле даже некоторые воры так делают, — но в глубине души я знал, что собираюсь ограбить одного из своих, и ненавидел сам себя.

Смешок Крови не был ни веселым, ни дружеским:

— Ты и сейчас это делаешь.

— Как видишь.

— Я вижу больше, чем ты думаешь, патера. Намного больше. Я вижу, что ты хотел ограбить меня и почти добился цели. Минуту назад ты сказал мне, что я очень богат и потеря четырех зданий на Солнечной улице не значит для меня почти ничего. Неужели ты думаешь, что я самый богатый человек в Вайроне?

— Нет, — сказал Шелк.

— Нет что?

Шелк пожал плечами:

— Даже когда мы говорили на улице, я никогда не предполагал, что ты — самый богатый человек в городе; я понятия не имею, кто может быть самым богатым. Я только подумал, что ты — весьма состоятельный человек, и это было совершенно очевидно.

— Да, я действительно не самый богатый, — объявил Кровь, — и не самый бесчестный. Есть люди, которые богаче меня, и есть люди, которые бесчестнее меня, и таких очень много. Но, патера, большинство из них не так близки с Аюнтамьенто, как я. Это то, что ты должен держать в уме, думаешь ты об этом или нет.

Шелк не ответил и даже никак не показал, что услышал.

— Если ты хочешь свой мантейон обратно, почему бы тебе не взять его у них? Цену я тебе сказал — двадцать шесть тысяч. Это все, что имеет для меня значение, и у них они есть, не меньше, чем у меня; к тому же большинство из них более покладисты, чем я. Ты слушаешь меня, патера?

Шелк неохотно кивнул.

Мускус открыл дверь, как и раньше, и вошел в комнаты, ведя перед собой лакея. На этот раз на подносе было два приземистых бокала.

Кровь взял один, и лакей поклонился Шелку:

— Патера Шелк?

Все слуги уже знают, что его схватили, подумал Шелк; и теперь, скорее всего, каждый знает, кто он такой.

— Да, — сказал он; было бы бессмысленно это отрицать.

С выражением на лице, смысл которого Шелк не мог понять, лакей низко поклонился и протянул ему поднос:

— Я взял на себя смелость выбрать напиток, патера. Мускус сказал, что я могу. Для меня будет большой честью, если вы примете его.

Шелк взял бокал, улыбнулся и сказал:

— Спасибо тебе, сын мой. Ты очень добр. — На мгновение лакей засиял.

— Если тебя схватят, — продолжал Кровь, когда лакей ушел, — я тебя не знаю. Я никогда тебя не видел и никогда даже подумать не мог о чем-то подобном. Только так и должно быть.

— Разумеется. Но сейчас ты предлагаешь мне, чтобы я украл достаточно денег и купил мой мантейон у тебя. Значит, я, авгур, должен буду проникать тайком в дома других людей, как я вошел к тебе, и грабить их.

Кровь пригубил бокал.

— Я сказал только одно: если ты хочешь свой мантейон назад, я продам его тебе. Откуда ты возьмешь деньги — твое дело. Как ты думаешь, город спросил меня, откуда я взял деньги?

— Достаточно реальное решение, — признался Шелк, — и единственное, предложенное до настоящего времени.

Мускус ухмыльнулся.

— Твой домашний врач сказал, что моя правая щиколотка сломана, — продолжал Шелк. — Боюсь, потребуется время, прежде чем она заживет.

Кровь посмотрел на него поверх бокала:

— Я не могу дать тебе много времени, патера. Немного, только для нескольких дел. Но это все.

— Понял. — Шелк потер щеку. — Но какое-то время ты мне дашь — должен. Что произойдет с моим мантейоном за это время?

— Это мой мантейон, патера. Ты будешь управлять им так же, как раньше, хорошо? Только говори всем, кто захочет узнать, что он принадлежит мне. Он мой, не забудь сказать им.

— Я могу сказать, что ты заплатил за нас налоги, — предложил Шелк, — как ты и сделал. И что ты разрешил нам и дальше служить богам, из благочестия. — Это была ложь, которая, как он надеялся, могла со временем стать правдой.

— Хорошо. Но все, что ты будешь получать сверх издержек, мое, и каждый раз, когда я захочу увидеть счетные книги, ты принесешь их мне. Иначе никакой сделки. Сколько времени тебе нужно?

Шелк какое-то время размышлял, не уверенный, что сможет заставить себя совершить ограбления, на которых настаивал Кровь.

— Год, — рискнул он. За год может много чего случиться.

— Очень смешно. Готов поспорить, все ржут, когда ты покупаешь барана на сцилладень. Три недели — или, твою мать, пусть будет месяц. Но это все. Будет ли твоя щиколотка в порядке через месяц?

— Не знаю. — Шелк попробовал пошевелить ногой, но, как и раньше, обнаружил, что гипс обездвижил ее. — Не думаю, что это вероятно.

Кровь фыркнул.

— Муск, приведи Журавля.

— В твоем доме всегда есть врач? — спросил Шелк, когда дверь за Мускусом закрылась.

— Пытаюсь, чтобы был. — Кровь отставил бокал в сторону. — В течение года у меня был человек, который работал плохо, потом нейрохирург, но он задержался всего на пару месяцев. После чего я не стал торопиться, внимательно поглядел кругом и нашел Журавля. И он со мной… — Кровь замолчал, вычисляя, — уже почти четыре года. Он, естественно, присматривает за моими людьми здесь и трижды в неделю ездит в город, чтобы осмотреть девочек. Так намного удобнее, и экономит немного денег.

— Я вообще удивляюсь, что такой умелый врач…

— Работает на меня и заботится о моих шлюхах? — Кровь зевнул. — Предположим, тебе нужен доктор, который позаботится о твоей щиколотке, патера. Ты бы заплатил ему?

— Как только бы смог, да.

— То есть никогда, скорее всего. Работая на меня, он получает регулярную зарплату. Он не должен просить милостыню, и, иногда, девочки дают ему чаевые, если у них щедрое настроение.

Мгновением позже в сопровождении Мускуса появился суетливый маленький человек. Не так давно Шелк видел изображение птицы из семейства журавлиных, хотя и не смог вспомнить, где; и он вспомнил изображение сейчас, а вместе с ним — самоиронию Журавля. Крошечный врач напоминал высокую птицу не больше, чем он сам — искрящийся материал, имя которого ему дала мать.

Кровь указал на Шелка:

— Ты починил его. Когда он будет в порядке?

Маленький врач погладил бороду.

— Что вы имеете в виду под выражением «в порядке», сэр? Достаточно в порядке, чтобы ходить без костылей?

Кровь задумался:

— Ну, скажем так, когда он сможет быстро бегать?

— Трудно сказать. Это в большой степени зависит от его наследственности — сомневаюсь, что он знает что-нибудь полезное об этом — и его физического состояния. По меньшей мере он молод, так что все могло быть намного хуже. — Доктор Журавль повернулся к Шелку. — Сядь прямо, молодой человек. Я хочу опять послушать тебя, теперь, когда ты можешь быть поспокойнее.

Он поднял изодранную тунику Шелка, приложил ухо к его груди и постучал по спине. На третьем ударе Шелк почувствовал, как что-то твердое и холодное скользнуло в его пояс, под веревку из конского волоса.

— Надо было принести инструменты. Покашляй, пожалуйста.

Уже сгорая от любопытства, Шелк кашлянул — и был вознагражден еще одним ударом.

— Хорошо. Еще раз, пожалуйста, на этот раз глубже. Попытайся кашлянуть изнутри.

Шелк кашлянул так глубоко, как только смог.

— Замечательно. — Доктор Журавль выпрямился, дав тунике Шелка упасть на место. — Действительно замечательно. Отличная порода, молодой человек, отдадим должное Вайрону. — Тембр его голоса изменился, почти незаметно. — Кто-то наверху любит тебя. — Он шутливо указал на потолок с фигурами богов, где тщательно изображенная Молпа играла в багатель[42] с Фэа. — Мне представляется, что какая-то богиня до смерти влюбилась в тебя.

Шелк откинулся на спинку кресла, хотя твердый предмет за поясом не давал сидеть удобно.

— Если это означает, что я получу меньше времени от вашего нанимателя, едва ли я назову это свидетельством милости, сын мой.

Доктор Журавль улыбнулся:

— В таком случае, возможно нет.

— Сколько? — Кровь со стуком поставил бокал на столик перед собой. — Когда нога будет такой же, какой она была перед тем, как он сломал ее?

— От пяти до семи недель, я бы сказал. Бегать он сможет немного раньше, если будет правильно перевязывать щиколотку. И, конечно, все это предполагает полный покой и постоянное лечение — акустическую стимуляцию сломанной кости и так далее.

Шелк прочистил горло:

— Я не могу позволить себе дорогостоящее лечение, доктор. Я могу только одно — ковылять и молиться, чтобы нога исцелилась.

— Ты не можешь ходить сюда, — зло сказал ему Кровь. — На что ты намекаешь?

— Возможно, сэр, — начал доктор Журавль, — вы могли бы нанять специалиста в городе…

Кровь фыркнул:

— Надо было застрелить его и покончить со всем этим. Клянусь свиньей Фэа, я хочу, чтобы падение убило его. Никаких специалистов! Ты сам будешь осматривать его всякий раз, когда окажешься в той части города. Когда это? Сфингсдень и гиераксдень?

— Да, верно, и как раз завтра сфингсдень. — Доктор Журавль посмотрел на богато украшенные часы, висевшие на противоположной стороне комнаты. — Я уже давно должен спать.

— Итак, ты будешь присматривать за ним, — сказал Кровь. — А теперь убирайся.

— Я искренне сожалею, что причиняю тебе столько неудобств, доктор, — сказал Шелк. — Если бы твой наниматель дал мне немного больше времени, это было бы не нужно.

Журавль, уже у двери, повернулся и, как показалось Шелку, подмигнул.

— Мы договорились, патера, — сказал Кровь. — Заруби себе на носу, поскольку дальше этого я идти не собираюсь. Ты будешь допивать?

Чувствуя пальцы Мускуса за ушами, Шелк покорно выпил.

— Через месяц — ровно через месяц от этого дня — ты принесешь мне значительную сумму. Слышишь? Я сам решу, достаточно ли она значительна. Если тебе повезет, я вычту ее из двадцати шести тысяч и дам тебе знать, когда прийти с остатком. Но если нет, ты и твоя жестяная сивилла вылетите оттуда, как пробки. — Кровь замолчал, его рот уродливо вытянулся к бокалу, который он держал в руке. — Кто-нибудь еще живет там? Еще один авгур?

— Еще две сивиллы, — ответил Шелк. — Майтера Роза и майтера Мята. Ты видел майтеру Мрамор, как мне кажется. Я — единственный авгур.

— Твои сивиллы захотят прийти сюда и прочитать мне нотацию, — фыркнул Кровь. — Скажи им, что их не пропустят через ворота.

— Скажу.

— Как они, здоровы? Журавль может осмотреть их, если им нужен врач.

Шелк с симпатией посмотрел на него.

— Ты исключительно добр. — В любом человеке всегда можно найти нечто хорошее, напомнил он себе, незаметный, но несомненный дар вечно щедрого Паса. — Насколько я знаю, майтера Мята чувствует себя достаточно хорошо. Майтера Роза — настолько хорошо, насколько можно ожидать, но, боюсь, в любом случае у нее очень много протезов.

— Цифровые руки и ноги? Что-то в этом роде? — Кровь, заинтересовавшись, наклонился вперед. — Сейчас таких людей не так-то много.

— Она получила их несколько лет назад; на самом деле до того, как я родился. У нее была какая-то болезнь, и потребовалась ампутация. — Шелку пришло в голову, что он должен был бы знать побольше о прошлой жизни майтеры Роза — о прошлой жизни всех трех сивилл, — чем знает сейчас. — Она говорит, что тогда их было легче найти.

— Сколько ей лет?

— Точно не знаю. — Шелк опять мысленно выругал себя; уж это он должен был бы знать. — Полагаю, это есть в наших записях. Я могу посмотреть для тебя и буду счастлив это сделать.

— Только ради вежливости, — сказал ему Кровь. — Она должна быть… о, девяносто, если у нее много жестяных частей. Кстати, как ты думаешь, патера, насколько я стар?

— Думаю, старше, чем выглядишь, — рискнул Шелк. Быть может, это польстит Крови. Только бы не сказать что-то смешное. — Сорок пять, верно?

— Сорок девять. — Кровь с иронией поднял бокал. — Почти пятьдесят. — Пока Кровь говорил, пальцы Мускуса задергались, и Шелк с абсолютной уверенностью, от которой не сумел защититься, понял, что он врет: он старше по меньшей мере лет на пять. — И нет части моего тела, которая не была бы моей, не считая пары зубов.

— Ты выглядишь намного моложе.

— Послушай, патера, я могу сказать тебе… — Кровь отмахнулся от этой темы. — Не имеет значения. Уже поздно. Сколько я тебе сказал? Через месяц? Пять тысяч?

— Ты сказал «значительная сумма», — напомнил ему Шелк. — Я должен принести тебе все, что смогу собрать, а ты решишь, достаточно ли много. Принести сюда?

— Да. Скажи глазу у моих ворот, кто ты такой, кто-нибудь выйдет и впустит тебя. Муск, водителя к фасаду.

— Для меня? — спросил Шелк. — Спасибо. Я боялся, что придется пойти пешком — с такой ногой я не могу ходить. Боюсь, мне пришлось бы умолять о поездке на тележке фермера.

Кровь ухмыльнулся:

— Ты можешь принести мне доход в тринадцать тысяч карт, патера. Поэтому я собираюсь присмотреть за тем, чтобы о тебе позаботились. А теперь слушай здесь. Помнишь, я сказал, чтобы эти твои сивиллы не ходили сюда и не тревожили меня? Это так и будет, но скажи им, что одна — старая, как ее имя?

— Майтера Роза.

— Ага. Скажи майтере Роза, что, если она захочет еще одну ногу или что-то в этом роде и потянет бабки, я ей помогу. Или если она захочет что-нибудь такое продать, чтобы помочь тебе. Никто не даст ей цену лучше.

— Боюсь, мои благодарности тебе уже надоели, — сказал Шелк. — Но я должен поблагодарить еще раз, за майтеру и за себя.

— Забудь. Тут организуется рынок для таких частей, даже использованных, и у меня есть человек, который знает, как их ремонтировать.

В двери появилась узкая голова Мускуса:

— Поплавок готов.

Кровь, слегка покачиваясь, встал:

— Ты можешь ходить, патера? Нет, конечно нет, очень плохо. Муск, принеси одну из моих тростей, а? Только не дорогую. Хватайся, патера.

И Кровь протянул ему руку. Шелк взял ее, обнаружив, что она мягкая и на удивление холодная; он попытался встать на ноги, остро ощущая предмет, который Журавль вложил ему в пояс, и то, что ему помогает человек, которого он собирался ограбить.

— Спасибо тебе, еще раз, — сказал он и сжал зубы от резкой вспышки боли.

Как хозяин, Кровь захочет проводить его; и если Кровь окажется позади него, то обязательно заметит предмет под его туникой. Отчаянно мечтая об оставшейся в спальне Гиацинт сутане, наполовину парализованный виной и болью, Шелк сумел сказать:

— Могу ли я опереться о твою руку? Я не должен был столько пить.

Рука об руку они вошли в зал приемов. Широкие двойные двери все еще были открыты в темноту; но эта темнота (как показалось Шелку) скоро должна была стать серой перед тенеподъемом. Поплавок, с открытым колпаком, ждал на травяной дорожке, водитель в ливрее сидел за приборами. Самая наполненная событиями ночь в его жизни почти прошла.

Мускус постучал по гипсу на щиколотке Шелка потрепанной тростью, улыбнулся, когда Шелк сморщился, и вложил трость в его свободную руку. Шелк обнаружил, что все еще ненавидит Мускуса, хотя, почти, любит его хозяина.

— …поплавок довезет тебя туда, патера, — говорил Кровь. — Если ты расскажешь кому-либо о нашем маленьком соглашении, оно автоматически расторгается; не забудь об этом. Кучу бабла через месяц, и я не имею в виду несколько сотен.

Шофер в ливрее вышел из поплавка, чтобы помочь. Мгновением позже Шелк благополучно устроился на широком мягком сидении за шофером, и холодная угловатая загадка доктора Журавля опять впилась ему в спину.

— Спасибо вам, — повторил он Крови. (Он надеялся, что Кровь воспримет эту фразу как благодарность себе и Мускусу, хотя на самом деле предназначал ее Крови и шоферу.) — Я очень ценю твою помощь. Однако ты упомянул соглашение. И… и я буду очень благодарен… — Он нерешительно протянул руку, ладонью вверх.

— Что еще, ради Фэа?

— Мой игломет, пожалуйста. Я ненавижу просить, особенно после всего, что ты сделал, но он у тебя в кармане. Если ты не боишься, что я застрелю тебя, могу ли я получить его назад?

Кровь недоуменно уставился на него.

— Ты хочешь, чтобы я принес тебе несколько тысяч карт — я полагаю, что именно это ты имел в виду, когда говорил о значительной сумме. Несколько тысяч карт, а я не могу ходить. По меньшей мере ты должен вернуть мне оружие, чтобы я имел хоть что-нибудь для работы.

Кровь хихикнул, кашлянул, а потом засмеялся в полный голос. Возможно, потому, что Шелк в первый раз за всю ночь услышал его смех под открытым небом, ему показалось, что он похож на тот звук, который в тихие вечера иногда доносится из ям Аламбреры. Он опять заставил себя вспомнить, что Пас любит и этого человека.

— Что за бык! Он может это сделать, Муск! Я правда думаю, что он может это сделать. — Кровь пошарил в кармане, нащупал маленький игломет Гиацинт, вытащил его и нажал на рукоятку сброса; рой серебряных стрел вылетел из магазина и, как дождь, пролился на низко подстриженную траву.

Мускус наклонился к Крови, и Шелк услышал его шепот:

— Ламповая улица.

Брови Крови взлетели вверх.

— Великолепно. Ты прав. Как всегда. — Он швырнул золотой игломет на колени Шелку. — Бери, патера. Пользуйся им на здоровье — твое, я имею в виду. Однако мы хотим небольшую плату за него. Встречай нас в час дня в желтом доме на Ламповой улице. Будешь?

— Я должен, как мне кажется, — сказал Шелк. — Да, конечно, если ты хочешь.

— Он называется дом Орхидеи. — Кровь наклонился над дверью в поплавок. — Стоит напротив кондитерской. Ты знаешь про экзорцизм? Знаешь, как изгонять нечистую силу?

Шелк осмелился осторожно кивнуть.

— Хорошо. Возьми с собой все, что необходимо. Этим летом там были… э, неприятности. И, быть может, просветленный авгур — именно то, что нам надо. Увидимся завтра.

— До свидания, — сказал Шелк.

Колпак беззвучно выскользнул из боков поплавка, и Кровь с Мускусом отступили назад; щелкнули запоры, и внутри остался только приглушенный рев мотора.

«Ощущение такое, как будто действительно плывешь», — подумал Шелк; как будто нахлынувший невидимый поток приподнял их и понес над травяной дорожкой, течение вот-вот закружит и завертит их; хотя, на самом деле, они не крутились.

Мимо проносились деревья, живые изгороди и великолепные клумбы. Появился замечательный фонтан Крови, Промокшая Сцилла веселилась среди хрустальных струй; но она мгновенно исчезла, и вот уже перед ними главные ворота, которые медленно поднимаются, пока сокращаются длинные сверкающие руки талоса. Поплавок нырнул, качнулся, пролетел через них, как сухой лист вылетел на шоссе и, оставляя за собой гордый шлейф крутящейся желто-серой пыли, поплыл сквозь загадочный ночной ландшафт, ставший жидким и текучим.

Небоземли еще сверкали над головой, разрезанные напополам черной дугой тени. Где-то высоко над ними, невидимые, но, безусловно, существующие, сверкали мириады булавочных головок огня, которые ему показал Внешний; и они, каким-то непостижимым образом, содержали незнакомые земли. Шелк обнаружил, что сейчас, со времени событий на площадке для игры мяч, лучше осознает их — цветные сферы пламени, бесконечно далекие.

Мяч все еще лежал в его кармане, единственный мяч, который у них был. Он должен не забыть и не оставить его в поплавке Крови; иначе завтра дети останутся без мяча. Нет, не завтра. Завтра — Сфингсдень. Занятий в палестре нет. День подготовки к большому жертвоприношению сцилладня, если будет хоть что-нибудь для жертвы.

Он стал бить себя по карманам, пока не нашел две карты Крови в том, где лежал мяч. Шелк вынул карты, посмотрел на них и положил обратно. Они были под мячом, когда его обыскивали, и мяч спас их. Для чего?

Игломет Гиацинт упал на застеленный ковром пол поплавка. Он подобрал его и положил в тот же карман, что и карты, потом сел, сжимая мяч пальцами. Говорят, что это усиливает руки. Крошечные огоньки, которых он не мог видеть, горели за небоземлями, горели под его ногами, немигающие и далекие, освещающие нечто большее, чем виток.

Загадка доктора Журавля опять впилась в спину. Шелк наклонился вперед:

— Водитель, сколько времени?

— Пятнадцать минут четвертого, патера.

Он сделал то, что хотел Внешний. Или, по меньшей мере, он пытался — возможно, не сумел. Как будто чья-то рука сорвала с глаз пелену, он осознал, что мантейон будет жить еще месяц — по меньшей мере месяц, и кто знает, что за этот месяц может произойти? Не может ли так быть, что он все-таки сделал то, что хотел Внешний? Его наполнила озорная радость.

На повороте поплавок наклонился налево. Фермы, поля, дома — все были жидкими, и, когда они вставали на пути, призрачное течение, крутя, уносило их прочь. Появился холм, коричнево-зеленая волна, небесное свечение преломлялось на пене из изгородей и фруктовых деревьев. Поплавок нырнул на другую сторону и понесся через брод.

* * *

Мускус отрегулировал заслонку на своем потайном фонаре так, что восьмиугольное пятно света стало меньше, чем фитиль, и странно деформировалось. Его ключ тихо повернулся в хорошо смазанном висячем замке; дверь открылась с почти неслышным скрипом.

Ближайший к двери ястреб зашевелился на насесте и повернул закрытую колпачком голову, чтобы посмотреть на пришельца, которого он не мог видеть. В одной из дальних секций, разграниченных хлопковыми сетями, первый сокол Мускуса, кречет, проснулся и замигал. Зазвенели крошечные колокольчики — золотые колокольчики, которые Кровь подарил Мускусу три года назад по какому-то ныне забытому поводу. Сидевший за кречетом серо-голубой сапсан остался неподвижным, как будто был вырезан из раскрашенного дерева.

Торцы секций были обнесены стеной из сетей. Большая птица сидела на круглом насесте неподвижно, как и сокол; она еще не достигла полной зрелости, но все в ней дышало такой силой, что в сравнении с ней сокол казался игрушкой.

Мускус развязал сети и вошел внутрь. Он не мог сказать, откуда он знал, что большая птица проснулась, но он точно знал это и негромко сказал:

— Привет, сокол.

Большая птица подняла голову в клобучке, при этом движении ее гротескная корона из багровых перьев закачалась.

— Привет, сокол, — повторил Мускус и погладил ее пером индейки.

Глава восьмая Жилец кухонного шкафа

Когда они понеслись через стерню, водитель поинтересовался:

— Ты когда-нибудь ездил на одном из таких, патера?

Шелк сонно покачал головой, прежде чем сообразил, что водитель не может видеть его. Он зевнул и попытался потянуться, острая боль тут же ударила из правой руки, вдавленной груди и живота.

— Нет, никогда. Но однажды я плавал на лодке. На озере, ты знаешь, весь день рыбачил с другом и его отцом. Чем-то похоже. Эта твоя машина такая же широкая, как лодка, и только немного короче.

— Мне она нравится больше — я плохо переношу качку. Куда мы едем, патера?

— Ты имеешь в виду?.. — Дорога (возможно, другая) появилась опять. Собрав всю силу, как лошадь перед прыжком, поплавок перелетел ограждавшую дорогу каменную стену.

— Где тебя высадить? Мускус сказал отвезти тебя в город.

Шелк наклонился вперед, чувствуя себя поглупевшим от усталости и борьбы с ней.

— Они тебе не сказали?

— Нет, патера.

Куда он хочет пойти? Он вспомнил мамин дом, широкие глубокие окна спальни, огуречник, растущий прямо за подоконниками.

— В мой мантейон, пожалуйста. На Солнечной улице. Ты знаешь, где это?

— Я знаю, где Солнечная улица, патера. Я найду ее.

Повозка, нагруженная древесиной, направлялась на рынок. Поплавок нырнул, свернул в сторону и обогнал ее. «Человек в повозке будет на рынке первым», — подумал Шелк; но какой смысл быть на рынке первым с дровами? Безусловно, там и так будет дерево, которое не продали накануне. Возможно, человек в повозке хочет купить что-то себе, когда избавится от груза.

— Будет еще один жаркий день, патера.

Да, конечно. Человек в повозке… Шелк повернулся, чтобы посмотреть на него, но он уже исчез; там был только мальчик, ведущий на поводу мула, нагруженный мул и маленький мальчик, которого он вообще не видел раньше. Человек в повозке хотел избежать жары. Он продаст то, что привез, и будет пить до сумерек в «Петухе» или в каком-нибудь таком же месте. Без сомнения, в самой прохладной таверне, какую сможет найти; он потратит большую часть денег, которые ему принесет древесина, и заснет на сидении своей повозки, когда будет медленно тащиться домой. Что, если и он, Шелк, сейчас спит на широком сидении, таком соблазнительно мягком? Разве не водитель, не этот старый, наполовину волшебный поплавок везет его туда, куда он в любом случае хотел пойти? Быть может, водитель ограбит его во время сна, найдет две карты Крови, золотой игломет Гиацинт и ту вещь, на которую он еще не осмелился посмотреть — он уже чувствовал, что это такое, пока сидел в разукрашенной комнате рядом с залом для приемов. Не ограбили ли его, уже? Мужчина с верхнего этажа, который спал на кресле около лестницы, уже вернулся домой, а он, вернется ли он домой, целый и невредимый? Должно быть, много людей спали в этом поплавке, мужчины, которые перепили.

Шелк почувствовал, что он сам перепил; он выпил оба бокала.

Кровь, безусловно, вор; он сам признался в этом. Но будет ли Кровь держать водителя, который грабит его гостей? Это казалось невероятным. Он, Шелк, может спокойно спать — и спать в безопасности, — если захочет. Но он очень голоден.

— Все в порядке, — сказал он.

— Патера?

— Езжай на Солнечную улицу. Оттуда я укажу тебе дорогу. Я ее знаю.

Водитель посмотрел через плечо, крепкий молодой человек с едва начавшей пробиваться бородой.

— Там, где она пересекает Торговую. Это подойдет, патера?

— Да. — Пока водитель смотрел, Шелк пощупал свой подбородок — шероховатый, небритый. — Прекрасно. — Он опять устроился поудобнее в мягком кресле, почти забыв о предмете под туникой, но решил не спать, пока не помоется, не поест и не выжмет все преимущества, которые можно получить из его нынешнего положения. Водителю не сказали, что он был пленником Крови; это ясно из всего, что тот говорил, и открывает возможность, которой может больше не представиться.

Но, на самом деле, он действительно больше не пленник. Его освободили, и не было никакой суматохи, когда Кровь и Мускус сажали его в поплавок. Теперь, нравится ему это или нет, он стал представителем Крови — торговым агентом, через которого Кровь будет получать деньги. Шелк взвесил термин в уме и решил, что он правильный. Когда он принес обеты, он полностью отдался богам; теперь его лояльность неотвратимо разделится, нравится ему это или нет. Он отдаст двадцать шесть тысяч карт (если ему действительно удастся добыть их) не богам, но Крови, хотя и будет действовать на благо богов. И безусловно, он станет агентом Крови в глазах Капитула и витка, если Капитул или виток узнают, что он собирается сделать.

Кровь сделал его своим агентом, создав эту ситуацию для собственной выгоды. (Шелк задумчиво потер щеку, опять почувствовав шероховатость только что выросшей бороды.) Ради личной выгоды Крови, как и следовало ожидать; но эти взаимоотношения, как и любые отношения, неразрывно связали их друг с другом. Он стал торговым агентом, нравится ему это или нет, но он стал торговым агентом Крови, нравится Крови это или нет. Он уже хорошо использовал эту связь, когда потребовал, чтобы Кровь вернул ему игломет Гиацинт. И на самом деле, Кровь признал это еще раньше, когда велел доктору Журавлю осматривать его в мантейоне.

В будущем эту связь тоже можно будет использовать.

Да, агент, но, без сомнения, не доверенный агент; быть может, Кровь собирается, получив свои двадцать шесть тысяч, убить его, если не найдет, как использовать в будущем; надо воспользоваться этой временной связью и приобрести какое-то влияние на Кровь прежде, чем все закончится. И это необходимо иметь в виду.

И еще есть водитель, который, без сомнения, знает много важного, но даже не подозревает об этом.

— Водитель, — позвал Шелк, — ты знаешь один дом на Ламповой улице? Желтый, как мне кажется, и кондитерская напротив.

— Еще бы, патера.

— Нельзя ли проехать мимо, пожалуйста? Не думаю, что он далеко от Солнечной улицы.

Водитель притормозил, пропуская торговца с вереницей мулов.

— Я не смогу подождать, патера, если ты собираешься пробыть внутри достаточно долго.

— Я вообще не собираюсь входить внутрь, — уверил его Шелк. — Я просто хочу посмотреть на него.

Глядя на освобождающуюся дорогу, водитель удовлетворенно кивнул:

— Тогда я буду счастлив сделать одолжение для тебя, патера. Никаких проблем.

Сельская местность текла мимо. «Ничего удивительного, — подумал Шелк, — что богачи предпочитают ездить в поплавках, когда расстояния слишком велики для носилок. А на ослах дорога занимает часы!»

— Приятно провел время, патера? Ты очень задержался.

— Нет, — сказал Шелк, а потом задумался: — В известном смысле неплохо, я полагаю. И безусловно, очень отлично от того, к чему я привык.

Водитель вежливо хихикнул.

— В некотором смысле я действительно хорошо провел время, — решил Шелк. — Некоторые эпизоды моего визита принесли мне огромное удовольствие, я должен честно в этом признаться.

Водитель опять кивнул:

— Но не все. Да, я знаю, что ты имеешь в виду.

— Моя точка зрения стала кроваво-красной из-за того, что я упал и повредил щиколотку. Жуткая боль и большое неудобство. Доктор Журавль любезно вправил кость и поставил этот гипс, бесплатно. Мне кажется, ты его знаешь. Твой хозяин сказал мне, что доктор Журавль работает на него уже четыре года.

— Еще бы! Старый пилюльщик и я постоянно летаем над витком. Не бери особенно в голову, но он сказал, что ты умрешь, если будешь невнимательно глядеть по сторонам и задавать вопросов больше, чем прыгуны.

Шелк кивнул, опять почувствовав предмет, который Журавль сунул ему в пояс.

— Я нашел его очень дружелюбным.

— Готов поспорить, ты так и сделал. Ты приехал не на мне, а, патера?

Очевидно, как он и предполагал, у Крови есть несколько поплавков.

— Да, не на тебе. Я приехал с другим человеком, который ушел раньше меня.

— Не думаю. Смотри, по дороге я рассказываю им о доке Журавле. Иногда они спрашивают о девочках и мальчиках. Понимаешь, что я имею в виду, патера?

— Думаю, что понимаю.

— И я говорю им, чтобы они не волновались. У нас есть врач, который проверяет всех, и если у них есть какие-то маленькие проблемы в этой области… Я говорю о быках постарше, понимаешь, патера? Он, может быть, в состоянии помочь им. Для дока это хорошо, потому что иногда они дают ему что-то. И для меня неплохо. Впоследствии некоторые из них благодарят меня за то, что я рассказал им.

— Боюсь, что мне нечего дать тебе, сын мой, — сухо сказал Шелк. Это чистая правда, уверил он себя; две карты в его кармане уже потрачены, или все равно что потрачены. Он купит на них великолепную жертву к сцилладню, до которого осталось меньше двух дней.

— Все в порядке, патера. Я не имел в виду ничего такого. Это дар Капитулу. Так я на это смотрю.

— Я могу благословить тебя, сын мой, когда мы расстанемся. И я это сделаю.

— Все в порядке, патера, — повторил водитель. — Я не слишком люблю жертвы и все такое.

— Тем больше тебе требуется благословение, сын мой, — сказал ему Шелк и не смог сдержать улыбку от замогильных ноток в собственном голосе. Как хорошо, что водитель не мог видеть его! Чем дальше за спиной оставалась вилла Крови, тем больше исчезал грабитель и возвращался авгур; его голос звучал в точности как у патеры Щука.

И кто он такой, на самом деле? Он оттолкнул от себя эту мысль.

— Вот сейчас ты должен почувствовать себя как в лодке, без вариантов. Чувствуешь, патера?

Поплавок покатился, как бочонок, виляя между пешеходами и грохочущими возами, запряженными мулами.

Дорога превратилась в улицу, на которой узкие дома сражались за пространство.

Шелку пришлось ухватиться за покрытую кожей перекладину на задней стороне сидения водителя, приспособление, которое, как он раньше предположил, предназначалось только для облегчения входа и выхода.

— Как высоко он может подняться? — спросил он. — Мне всегда хотелось знать.

— Четыре кубита пустоты, патера. Этот, во всяком случае, больше не сможет. Вот как их проверяют: поднимают так высоко, как только возможно, и измеряют. Чем лучше все его формы, тем выше он может взлететь.

Шелк кивнул себе:

— Значит, ты не можешь перепрыгнуть через эти возы, вместо того, чтобы огибать их?

— Да, патера. Мы должны отталкиваться от земли, сечешь? А так мы будем слишком далеко от нее. Помнишь ту стену, через которую мы перепрыгнули, когда я срезал дорогу?

— Конечно. — Шелк покрепче схватился за перекладину. — Она была кубита три в высоту, не меньше.

— Не совсем, патера. В том месте, где я перемахнул через нее, немного ниже. Но я хочу тебе сказать, что мы бы не смогли это сделать, если бы было много пассажиров, как тогда, когда мы развозили гостей. Мы бы остались на дороге.

— Понял. Или, во всяком случае, думаю, что понял.

— Но посмотри вперед, патера. — Поплавок пошел медленнее. — Видишь мужика, который лежит на дороге?

Шелк сел прямо и посмотрел через плечо одетого в ливрею водителя.

— Да, вижу. Ради прекрасного лица Фэа, я надеюсь, что он не мертв.

— Скорее всего, пьян в стельку. А теперь смотри, сейчас мы проплывем прямо над ним. Ты даже не почувствуешь его, патера. Как он не почувствует тебя.

Шелк сжал зубы, но, как и обещал водитель, не почувствовал ничего.

— Я уже видел, как поплавки перепрыгивают через детей, играющих на улице, — сказал Шелк, когда лежащий ничком человек уже был позади. — Однажды капот ударил одного ребенка в лоб, прямо перед нашей палестрой.

— Никогда не делал такого, — целомудренно уверил Шелка водитель, — потому что ребенок может поднять руку и сунуть ее в воздуходувку.

Шелк его не слышал. Попытавшись встать, он больно ударился головой о прозрачный колпак поплавка, на мгновение замер, полусогнувшись, а потом опять сел.

— Подожди, не так быстро, пожалуйста. Видишь того человека с двумя ослами? Остановись на мгновение и выпусти меня. Я бы хотел сказать ему пару слов.

— Я просто опущу колпак, патера. Так немного безопасней.

Гагарка хмуро поглядел на поплавок, опустившийся на дорогу рядом с ним. Но его глаза расширились, когда он увидел Шелка.

— Может быть, какой-нибудь бог благословил тебя сегодня вечером, — начал Шелк. — Я хочу напомнить тебе, что ты пообещал мне в таверне.

Гагарка открыл было рот, чтобы что-то сказать, но подумал лучше и закрыл.

— Ты дал мне слово, что придешь в мантейон в следующий сцилладень, помнишь? Я хочу быть уверен, что ты сдержишь обещание, не только ради тебя, но и ради меня. Мне нужно поговорить с тобой.

— Да. Конечно. — Гагарка кивнул. — Могет быть, завтра, если я не буду слишком занят. И уж точно в сцилладень. Ты?..

— Все прошло в точности так, как ты предвидел, — сказал ему Шелк. — Однако я думаю, что наш мантейон в безопасности, пусть на время. Спокойной ночи, и пусть Фэа благословит тебя. Постучи в дом, если не найдешь меня в мантейоне.

Гагарка что-то ответил, но водитель подслушал прощание Шелка, и между ними уже поднялся прозрачный купол колпака; щелкнули запоры, и голос Гагарки утонул в реве воздуходувок.

— Держи ухо востро, разговаривая с типами вроде этого, патера, — заметил водитель, покачав головой. — Этот меч только для вида, и под грязной туникой он прячет игломет. Хочешь пари?

— Ты бы выиграл, я уверен, — согласился Шелк, — но никакой игломет не может превратить хорошего человека в исчадие зла. Даже бесы не могут такого сделать.

— Поэтому мы и хотим увидеть дом Орхидеи, патера? Я вроде как удивился.

— Боюсь, что я не понимаю тебя. — В это мгновение загадка Журавля особенно больно ударила Шелка, и он, поерзав, уселся немного по-другому. Решив, что никакого вреда не будет, если он раскроет уже известный план Крови, он добавил: — Завтра в полдень я встречаюсь там с твоим хозяином и хочу быть уверенным, что приду в правильный дом. Желтого цвета, верно? Дом Орхидеи? Мне кажется, что он упомянул женское имя Орхидея.

— Ты прав, патера. Она им владеет. Только, на самом деле, домом владеет он, или, может быть, он владеет ей. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, мне кажется. Да, конечно. — Шелк вспомнил, что формально мантейон купил не Кровь, а Мускус. — Возможно, Кровь владеет закладной на этот дом и за него просрочен платеж. — Ясно, что Кровь должен каким-то образом защитить свои интересы на случай смерти владельца.

— Да, мне кажется, что-то в этом роде, патера. Во всяком случае, ты говорил о бесах, и я думаю, что ты попал в точку.

Волоски на загривке Шелка вздыбились. Это было смешно («Как если бы я был собакой», — сказал он себе позже), но так оно и было; он попытался пригладить их ладонью.

— Быть может, будет полезно, если ты расскажешь мне все, что знаешь об этом деле, сын мой, — полезно как твоему хозяину, так и мне. — Преподаватели в схоле строго-настрого приказывали ему, как и всем другим аколитам, никогда не смеяться, когда кто-то упоминает духов (после того, как Кровь упомянул экзорцизм, он уже предвидел обычный простодушный рассказ о призрачных шагах и завернутых в саван фигурах) или бесов. Возможно, потому, что он очень устал, ему совершенно не хотелось смеяться.

— Я никогда не видел их собственными глазами, — признался водитель. — Я очень редко бывал внутри. Одни говорят одно, другие — другое. Знаешь, что я имею в виду, патера?

— Конечно.

— Там полный бардак. Например, девушка собирается надеть свое лучшее платье, глядь — а рукава оторваны и платье распорото спереди. Иногда люди, ну, вроде как сходят с ума. Понимаешь? А потом это проходит.

— Перемежающаяся одержимость, — сказал Шелк.

— Вот и я так думаю, патера. В любом случае через минуту ты увидишь сам. Мы почти приехали.

— Отлично. Спасибо тебе, сын мой. — Шелк изучал затылок водителя. Поскольку водитель думал, что Шелк — гость Крови, по-видимому ничего страшного не случится, если он увидит предмет, который передал Шелку доктор Журавль; вместе с тем есть вероятность, хотя и слабая, что кто-то допросит водителя, когда тот вернется в виллу Крови. Однако как раз сейчас водитель был очень занят, ведя поплавок во все более плотном потоке людей и возов, и ему не до взглядов назад. Шелк вынул предмет.

Как он и подозревал, это оказался азот. Шелк покосился на слабые огоньки у самых ног, которые заметил раньше, и опустил азот пониже, чтобы водитель не увидел его, даже если посмотрит через плечо. Демон был неограненной багровой геммой, и можно было с полной уверенностью предположить, что это тот самый азот, который он вынул из ящика Гиацинт, а она выхватила из веревочного пояса, обмотанного вокруг его талии. Исследуя азот, Шелк подумал, что демон должен быть голубой геммой, гиацинтом. Значит, азот не был украшен в стиле, предназначенном, чтобы польстить Гиацинт, как игломет в его кармане. Возможно, он вообще не ее.

Почти незаметно покачнувшись, поплавок стал замедляться и наконец сел на дорогу.

— Вот это заведение Орхидеи, патера.

— Вот это? Благодарю тебя, сын мой. — Шелк сунул азот в носок своей здоровой ноги и прикрыл сверху брючиной; какое облегчение иметь возможность удобно откинуться назад.

— Неплохое местечко, патера. Но, как я тебе уже говорил, я был внутри всего пару раз.

— Я весьма признателен тебе за то, что ты привез меня сюда, — пробормотал Шелк.

Заведение Орхидеи оказалось совершенно обычным городским домом, старым и большим — неуклюжий куб из коркамня с раскрашенным фасадом; его канареечного цвета арки и ребристые колонны были фантасмагорией кисти какого-то умершего художника. Внутри должен быть двор — скорее всего, с высохшим прудом в центре, — окаймленный тенистыми галереями.

— Сзади только один этаж, патера. Можно входить и оттуда, с Музыкальной улицы. Быть может, так тебе будет ближе.

— Нет, — рассеянно сказал Шелк. Он не будет входить с заднего входа, как торговец.

Какое-то время он изучал дом и улицу, представляя их такими, какими они будут днем. Эта лавка с белыми ставнями, по-видимому, кондитерская. Через час-два здесь будут стулья и столы для тех посетителей, которые захотят съесть покупки на месте, запахи мате и крепкого кофе, пирожные и горячие булочки в окнах. Пока Шелк разглядывал лавку, ставни распахнулись.

— Там, — водитель ткнул пальцем в желтый дом, — готовятся ко сну. И проспят до полудня, скорее всего. — Он потянулся и широко зевнул. — И я, если смогу.

Шелк устало кивнул, соглашаясь.

— А что они там делают?

— В заведении Орхидеи? — Водитель повернулся и поглядел на него. — Все знают о заведении Орхидеи, патера.

— Но не я, сын мой. Вот почему я спросил.

— Это… ну, ты знаешь, патера. Там тридцать девиц или около того. Они устраивают представления, ну, ты знаешь, и много вечеринок. Ну, я имею в виду, для других людей. И люди им за это платят.

— Полагаю, очень приятная жизнь, — вздохнул Шелк.

— Бывает намного хуже, патера. Только…

Внутри желтого дома кто-то закричал, потом раздался звон разбитого стекла.

Мотор, взревев, вернулся к жизни, тряся поплавок, как собака крысу. И прежде чем Шелк успел запротестовать, поплавок прыгнул в воздух и помчался по Ламповой улице, рассеивая идущих мужчин и женщин; он с таким громким треском задел тележку, запряженную ослом, что на мгновение Шелк решил, что она развалится.

— Подожди! — закричал он.

Огибая угол, поплавок чуть ли не лег на бок и потерял высоту; его капот пробороздил пыль.

— Может быть… наверняка, там что-то случилось. — Шелк отчаянно держался за перекладину обеими руками, позабыв о боле и ране, нанесенной ему белоголовым. — Возвращайся и высади меня там.

Возы перегородили улицу. Поплавок полетел медленнее, потом протиснулся между стеной портняжной лавки и парой нагруженных лошадей.

— Патера, они могут позаботиться о себе. Не в первый раз, как я тебе говорил.

— Я думаю… — начал было Шелк.

— У тебя по-настоящему скверная рука, а нога — еще хуже, — прервал его водитель. — Что будет, если кто-то увидит, как ты входишь в такое место — и ночью? Даже завтра в полдень это будет достаточно плохо.

Шелк отпустил обтянутую кожей перекладину.

— Неужели ты действительно плыл так быстро только для того, чтобы спасти мою репутацию? Мне трудно в это поверить.

— Я туда не вернусь, патера, — упрямо сказал водитель, — и не думаю, что ты сможешь туда дойти, даже если попытаешься. Как доехать отсюда? В твой мантейон, я имею в виду. — Поплавок, колеблясь в воздухе, поплыл медленнее.

Они были на Солнечной улице; не прошло и получаса, как они выплыли через открытые талосом ворота. Шелк попытался сориентироваться относительно поста гражданской гвардии и грязной статуи Советника Долгопята.

— Налево, — рассеянно сказал он. — Я должен приказать Рогу — у него хороший вкус — и некоторым старшим ученикам расписать фасад мантейона. Нет, сначала палестры, а уже потом мантейона.

— Что ты сказал, патера?

— Боюсь, я говорил с собой, сын мой. — «Наверняка они были раскрашены; скорее всего, можно даже отыскать запись о первоначальном дизайне среди залежей бумаг на чердаке дома авгура. Если удастся найти деньги на кисти и краску, то…»

— Еще далеко, патера?

— Шесть четвертей, по-моему.

Через минуту он выйдет наружу. Когда он выходил из зала приемов Крови, он вообразил себе, что ночь посерела и скоро тенеподъем. Сейчас воображения больше не требовалось; ночь почти кончилась, а он даже не ложился. Вскоре придется выйти из поплавка — возможно, что он все-таки вздремнул на мягком сидении, когда была возможность. Возможно, еще есть время, чтобы поспать два-три часа, хотя, конечно, не больше, чем два-три часа.

Мужчина, везший тележку с кирпичами, что-то крикнул им и упал на колени, хотя, что бы он там ни кричал, все равно ничего не было слышно. Но это напомнило Шелку, что он пообещал благословить водителя. Должен ли он оставить трость в поплавке? В конце концов, это трость Крови. Кровь хотел, чтобы он сохранил ее, но хочет ли он сам иметь хоть что-нибудь, принадлежащее Крови? Да, мантейон, но только потому, что, на самом деле, мантейон его, а не Крови, что бы там ни говорил закон или даже Капитул. Раньше мантейоном владел патера Щука, по меньшей мере морально, и патера Щука передал ему бразды правления, сделал его ответственным за мантейон на всю оставшуюся жизнь.

Поплавок опять замедлился, водитель изучал здания, мимо которых они плыли.

Шелк решил, что он сохранит и мантейон, и трость — по крайней мере до тех пор, пока не получит мантейон назад.

— Там, впереди, крытая дранкой крыша. Видишь? — Он схватил трость и убедился, что ее кончик не будет скользить по полу поплавка; уже почти пора выходить.

Поплавок заколебался в воздухе.

— Здесь, патера?

— Нет. Одна, две, на три двери дальше.

— Ты — тот самый авгур, о котором все говорят, патера? Тот, который получил просветление? Так мне сказали в имении.

Шелк кивнул:

— Да, полагаю, что так, если нас не двое.

— Говорят, что ты собираешься вернуть кальде. Я не хотел спрашивать тебя об этом, знаешь? Я надеялся, что это само всплывет в разговоре. А ты действительно?..

— Собираюсь восстановить кальде? Ты об этом спрашиваешь? Нет, это не то, что мне поручили.

— Поручил бог. — Поплавок сел на дорогу, его колпак раскрылся и соскользнул вниз.

Шелк с трудом встал на ноги.

— Да.

Водитель вышел и открыл перед ним дверь.

— Я не думал, что боги вообще существуют. На самом деле.

— Тем не менее они верят в тебя. — При помощи водителя Шелк, преодолевая боль, шагнул на первую истертую ступеньку входа в мантейон с улицы. Он дома. — Кажется, ты веришь в бесов, но не веришь в бессмертных богов. Это глупо, сын мой. В действительности, это верх глупости.

Внезапно водитель упал на колени. Опираясь на трость, Шелк произнес самое короткое из широко используемых благословений и начертал знак сложения над головой водителя.

Водитель встал.

— Я могу помочь тебе, патера. Ты идешь в… дом, или что-то в этом роде, а? Я могу помочь тебе добраться.

— Я доберусь, — сказал ему Шелк. — А тебе лучше всего вернуться обратно и лечь спать.

Водитель любезно подождал, пока Шелк не отошел подальше, и только потом включил воздуходувки. Шелк, ковыляя к узким садовым воротам, входя в них и запирая за собой, обнаружил, что его поврежденная нога закостенела. Добравшись до беседки, он спросил себя, неужели он был настолько глуп, что отказался от помощи водителя. Он очень хотел отдохнуть, хотя бы минуту, на одной из удобных скамеек под лозами, на которых сидел чуть ли не каждый день, разговаривая с майтерой Мрамор.

Но голод гнал его вперед; еда и отдых были так близко. Кровь, подумал он, мог бы проявить к нему побольше гостеприимства и дать что-нибудь поесть. Крепкий напиток не самое лучшее предложение для человека с пустым желудком.

В голове гудело, и он сказал себе, что немного еды поможет ему почувствовать себя лучше. А потом он пойдет в кровать и заснет. И будет спать до тех пор, пока кто-нибудь не разбудит его. Это была правда: пока кто-нибудь не разбудит его. А вся сила — в правде.

Знакомый затхлый запах дома — как поцелуй. Он опустился на стул, вытащил азот из носка и прижал к губам, потом уставился на него. Он видел его в ее руке, и, если верить врачу, это ее прощальный подарок. Как нелепо, что у него должна быть эта вещь, такая красивая, такая драгоценная и такая смертельная! Наполненная забытым знанием более раннего мира. Ее надо спрятать, и хорошо спрятать, прежде, чем он уснет; он совсем не был уверен, что сможет вскарабкаться по крутой и кривой лестнице на верхний этаж, и еще меньше, что сумеет вновь спуститься для приготовления еды и не упасть; но он безусловно был уверен, что не сумеет заснуть, пока азот будет рядом, — разве только сможет убедить себя, как бы его ни одолевали сомнения, что азот не украдут.

Со стонами и приглушенными мольбами к Сфингс («Уже наступил сфингсдень, — решил Шелк, — а Сфингс, в любом случае, богиня храбрости перед лицом боли»), он медленно поднялся наверх, достал из-под кровати заржавленный и совершенно пустой сейф, в котором предполагалось хранить дополнительные фонды мантейона, запер в нем азот и вернул ключ в тайник под кувшином для воды, стоявшим на ночном столике.

Оказалось, что спускаться легче, чем он думал. Перенеся большую часть веса на трость и перила и передвигая здоровую ногу на один шаг за раз, он двигался довольно быстро с минимумом боли.

Опьяненный успехом, он проковылял в кухню, поставил трость в угол и, слегка поработав насосом, вымыл руки. Тенеподъем заглядывал в каждое окно, и, хотя Шелк всегда просыпался довольно рано, стояло более раннее и поэтому более свежее утро, чем он видел за последнее время. Шелк, с восторгом, обнаружил, что не очень устал и даже не очень хочет спать.

Он еще раз поработал насосом, плеснул воды на лицо и волосы и почувствовал себя лучше. Да, он устал и зверски голоден. Тем не менее он сможет справиться с этим новым днем. Быть может, даже будет ошибкой, если он пойдет спать сразу после еды.

Зеленые помидоры ждали его на подоконнике, но вроде бы их было четыре? Ошеломленный, он порылся в памяти.

Сейчас осталось только три. Может ли такое быть, что кто-то вошел в сад, собираясь украсть единственный незрелый помидор. Майтера Мрамор готовит для сивилл. Шелк мгновенно представил себе, как она склоняется над дымящейся сковородкой и шевелит его помидор, нарезанный вместе с грудинкой и луком. Рот наполнился слюной, но не было ничего менее вероятного, чем майтера Мрамор, ворующая его помидор.

Морщась на каждом шагу и посмеиваясь над собственными гримасами, он прихромал к окну и внимательно оглядел подоконник. Там лежали остатки четвертого помидора: дюжина зернышек и куски кожицы. Более того, в третьем была проедена — нет, просверлена — дыра.

Крысы, конечно, хотя это не выглядело как работа крыс. Он вырезал поврежденную часть, разрезал оставшуюся и два непострадавших помидора — и только тут, с опозданием, сообразил, что надо зажечь огонь в печи.

Угли были безжизненно серыми, без единого проблеска, и Шелку показалось, что они всегда были такими. Другие говорили, что обычно зажигают новый огонь от тлеющих угольков предыдущего; его собственный никогда не оставлял после себя эти легендарные долгоживущие угли. Он положил несколько припасенных кусочков использованной бумаги на холодные угли и сверху добавил растопки из ящика рядом с печью. Дождь раскаленных добела искр, вылетевший из воспламенителя, вскоре зажег прекрасное пламя.

Подойдя к поленице, он почувствовал вороватое движение, остановился и, быстро обернувшись, сумел посмотреть назад. Что-то черное быстро и крадучись двигалось по верху кухонного шкафа. Шелк очень живо вспомнил белоголового грифа, сидевшего на верхушке дымовой трубы; но это могла быть только крыса. Крысы уже жили в доме, когда он пришел сюда из схолы, как и, без сомнения, когда из схолы пришел патера Щука.

Потрескивающий трут ждать не будет, крысы или не крысы. Шелк выбрал несколько хорошо выглядящих поленьев, перенес их внутрь (один раз едва не упав) и тщательно расставил. Крыса, несомненно, уже ушла, но он все же взял трость Крови из угла и, на обратном пути, остановился у окна на Серебряную улицу, чтобы рассмотреть непонятную побитую голову на конце остроугольной рукоятки. Быть может, собака или, возможно…

Он повернул трость и поднял ее повыше, чтобы поймать сероватый свет дня.

Или, возможно, львица. Слегка поколебавшись, он решил считать ее головой львицы; львица была символом Сфингс, сегодня — ее день, и эта мысль обрадовала его.

Львы — большие коты, а большие коты нужны там, где крысы; эти твари слишком велики и сильны, чтобы обычные кошки могли справиться с ними. Без настоящей надежды на успех, он пошуровал по верху кухонного шкафа.

Кто-то вспорхнул, послышался звук, похожий на клекот. Еще один удар, и вниз спланировало одинокое черное перо.

Шелку пришло в голову, что крыса могла утащить туда мертвую птицу, чтобы спокойно съесть. Возможно, в одной из стенок шкафа есть крысиная дыра, но, с другой стороны, птица была слишком велика, чтобы ее можно было протащить через нее.

Он замер, прислушиваясь. Крысы не клекочут, это точно. Потом он взглянул в мусорное ведро; птицы там не было.

Если бы не сломанная щиколотка, он бы взобрался на стул; но сейчас дела (и он сам) были таковы, что об этом не могло быть и речи.

— Ты там, наверху, птица? — спросил он. — Отвечай!

Никакого ответа. Вслепую он опять пошуровал тростью по верху шкафа, и на этот раз отчетливо услышал клекот.

— Спускайся, — твердо сказал Шелк.

— Нет, нет! — ответил хриплый голос птицы.

— Я думал, что ты умер.

Молчание на верхушке шкафа.

— Ты украл мой помидор, а? И сейчас ты думаешь, что за это я сделаю тебе больно. Обещаю, я тебя не трону. Прощу тебе воровство. — Шелк попробовал вспомнить, что едят ночные клушицы. Семена? Нет, птица оставила семена. Падаль, вне всякого сомнения.

— Резать я, — гортанно предположила птица.

— Принести тебя в жертву? Нет, клянусь. Писания запрещают бесплодные жертвы, и я не собираюсь пробовать еще раз. Я считаю, что меня очень жестоко наказал за это один из вашего рода. Я не настолько глуп, чтобы пытаться это повторить.

Шелк постоял неподвижно, слушая. Через пару секунд он почувствовал уверенность, что слышит невидимые движения, несмотря на щелканье кнутов и грохот тележек, доносившиеся из окна на Серебряную улицу.

— Спускайся, — повторил он.

Птица не ответила, и Шелк отвернулся. Огонь в печи уже разгорелся, желтое пламя выпрыгивало из конфорки. Он достал из раковины сковородку, протер ее, вылил на нее все оставшееся масло — вытряхнув последнюю задержавшуюся каплю из горла графинчика — и поставил на плиту.

Помидоры будут сальными, если он положит их в холодное масло, и будут неприятно пахнуть, если в чересчур горячее. Прислонив трость Крови к двери шкафа, он собрал твердые зеленые ломти, прихромал с ними к плите и аккуратно распределил их по всей поверхности сковородки, получив в награду облако шипящего душистого пара.

С верхушки шкафа донесся слабый клекот.

— Я могу убить тебя тогда, когда захочу, просто постучав тростью, — сказал птице Шелк. — Покажись, или я это сделаю.

На мгновение наверху появился длинный багровый клюв и блестящий черный глаз.

— Я, — коротко сказала ночная клушица и тут же исчезла.

— Хорошо. — Окно в сад было уже открыто; Шелк поднял тяжелый шпингалет окна на Серебряную улицу и открыл его. — Сейчас тенеподъем, скоро будет намного светлее. Как мне кажется, твой вид предпочитает темноту. Тебе лучше улететь прямо сейчас.

— Нет летать.

— Да, летать. Я не сделаю тебе ничего плохого. Ты спокойно можешь улететь.

Шелк мгновение подождал, потом решил, что птица, вероятно, надеется, что он положит трость Крови. Он кинул ее в угол, взял вилку и принялся переворачивать помидорные ломтики; они шипели и дымились, и он добавил щепотку соли.

В дверь, ведущую в сад, постучали. Шелк поспешно снял сковородку с огня.

— Полминуты. — Кто-то умирает, безусловно, и перед смертью хочет получить Прощение Паса.

Дверь открылась прежде, чем он смог доковылять до нее, и внутрь заглянула майтера Роза.

— Ты очень рано встал, патера. Что-то случилось? — Взгляд ее глаз пробежал по кухне, не слишком хороших глаз. В одном не было зрачка, и, насколько знал Шелк, этим глазом она не видела; второй — протез из хрусталя и огня.

— Доброе утро, майтера. — К сожалению, вилка и дымящаяся сковородка остались в руках Шелка; поставить их было некуда. — Боюсь, прошлой ночью со мной случилась маленькая неприятность. Я упал. Нога все еще болит, и я не могу спать. — Он поздравил себя — все это было абсолютной правдой.

— И ты уже делаешь себе завтрак. Мы, в киновии, еще не ели. — Майтера Роза голодно вдохнула, сухой, механический вдох. — Мрамор все еще валяет дурака в кухне. У этой девицы даже самая маленькая вещь занимает целую вечность.

— Я совершенно уверен, что майтера Мрамор сделает все, что в ее силах, — сухо сказал Шелк.

Майтера Роза не обратила внимания на его слова.

— Если ты захочешь дать мне сковородку, я отнесу ей. Она присмотрит за ней, пока ты не вернешься.

— Я уверен, что в этом нет необходимости. — Чувствуя, что он должен съесть свои помидоры сейчас, если вообще хочет их съесть, Шелк разрезал напополам вилкой самый тонкий ломоть. — Должен ли я идти прямо сейчас? Я едва могу ходить.

— Ее зовут Ворсянка, она из стада Мрамор. — Майтера Роза опять вдохнула. — Так сказал ее отец. Я ее не знаю.

Шелк (который знал) застыл, пол-ломтя помидора на полпути в рот.

— Ворсянка?

— Ее отец пришел и стал барабанить в нашу дверь раньше, чем мы встали. С ней сидит мать, сказал он. Сначала он постучал сюда, но ты не ответил.

— Ты должна была немедленно прийти, майтера.

— Что толку, если он не сумел разбудить тебя? Я ждала, пока не увидела, что ты встал. — Зрячий глаз майтеры Роза глядел на половину ломтя. Она облизнула губы и вытерла рукавом рот. — Ты знаешь, где она живет?

Шелк жалобно кивнул и, во внезапной вспышке совершенно прискорбной жадности, отправил горячий ломтик себе в рот, прожевал и проглотил. Он никогда не пробовал что-нибудь более вкусное.

— Это недалеко. Я думаю, что смогу дойти, если должен.

— Я могу послать Мрамор за патерой Леопард, когда она закончит готовить. Она может показать ему, куда идти.

Шелк покачал головой.

— Значит, ты собираешься идти, несмотря ни на что? — Мгновением позже майтера Роза добавила: — Патера.

Шелк кивнул.

— Хочешь, чтобы я это взяла?

— Нет, благодарю тебя, — сказал Шелк, чувствуя себя несчастным из-за того, что был таким эгоистичным. — Мне нужна сутана, воротник и все остальное. Тебе лучше вернуться в киновию, майтера, иначе ты пропустишь завтрак. — Он поддел на вилку один из ломтей поменьше.

— Что произошло с твоей туникой?

— И чистая туника. Спасибо тебе. Ты права, майтера. Ты совершенно права. — Шелк закрыл дверь прямо перед ее лицом, щелкнул засовом и отправил шипящий ломтик в рот. Майтера Роза никогда не простит его за то, что он только что сделал, но он уже сделал по меньшей мере сотню вещей, за которые она тоже не простит его. Пятно зла может навек запачкать его душу, и он глубоко и искренне раскаивается; но с практической точки зрения разницы нет.

Он проглотил добрую часть куска и энергично сжевал остальное.

— Ведьма, — каркнул приглушенный голос.

— Иди, — пробормотал Шелк. Он опять сглотнул. — Лети домой, в горы. Ты свободен.

Он перевернул остальные ломти, пожарил их еще полминуты, быстро съел (и насладился их слегка масляным запахом почти так, как надеялся), соскреб плесень с остатков хлеба, поджарил его в оставшейся жидкости и съел, после чего поднялся по лестнице в спальню.

— Прощай! — каркнула снизу птица, а потом: — Пока! Пока! — с верхушки шкафа.

Глава девятая Орев и остальные

Ворсянка лежала на спине с открытым ртом и закрытыми глазами. Черные волосы, разметанные по подушке, подчеркивали бледность ее лица. Шелк, склонившийся над ней, молился, отчетливо видя обтянутые кожей кости лица, выпирающие скулы, глазницы и высокий, странно квадратный лоб. Вопреки подступающему пеклу дня, мать до подбородка укрыла ее красным одеялом, толстым и шерстяным, которое в освещенной солнцем комнате пылало как печка; лоб был усеян каплями пота, и только этот пот, вновь появлявшийся после того, как его вытирала мать, убеждал, что Ворсянка еще жива.

— Я слышала, что она заплакала, патера, как будто ее укололи в палец, — сказала мать, когда Шелк, помахав четками, запел последнюю из положенных молитв. — Это было посреди ночи, так что я подумала, что ей приснился какой-то кошмар. Я встала с кровати и подошла к ней. Все остальные дети спали, и она тоже продолжала спать. Я тряхнула ее за плечо, она проснулась и попросила пить. Я должна была сказать ей, чтобы она сама налила себе воды.

— Нет, — сказал Шелк.

— Только я так не сделала, патера. Я подошла к кувшину и налила чашку воды, она выпила и закрыла глаза, — спустя мгновение добавила мать Ворсянки. — Врач не придет. Куница уже попытался пригласить его.

Шелк кивнул:

— Я сделаю все, что смогу.

— Если бы ты опять поговорил с ним, патера…

— В последний раз он не впустил меня в дом, но я попробую.

Мать Ворсянки вздохнула и посмотрела на дочь.

— На ее подушке кровь, патера. Не много. Я не видела до тенеподъема. Я подумала, что это из ее уха, но нет. И ее била холодная дрожь.

Внезапно Ворсянка открыла глаза, удивив их обоих.

— Ужасный старик, — слабым голосом сказала она.

Мать наклонилась к ней:

— Что?

— Пить.

— Дай ей еще воды, — сказал Шелк, и мать Ворсянки засуетилась. — Старик ранил тебя?

— Крылья, — глаза Ворсянки повернулись к окну и опять закрылись.

Они находились на четвертом этаже, о чем Шелк, который самостоятельно поднялся на все четыре, несмотря на ужасную боль в правой щиколотке, очень хорошо знал. Он встал, подковылял к окну и выглянул наружу. Далеко внизу виднелся маленький грязный дворик, прямо над ними — мансарда. Тонкие, ничем не украшенные стены из желтоватого, обожженного солнцем кирпича.

Легенда гласила, что разговор с бесами приносит несчастье.

— Он говорил с тобой, Ворсянка? Или ты с ним? — спросил Шелк.

Она не ответила.

Ее мать вернулась с водой. Шелк помог ей усадить Ворсянку; он ожидал, что им с трудом удастся напоить девочку, но она жадно осушила всю глиняную кружку, как только та оказалась у ее губ.

— Принеси еще, — сказал он и, как только мать Ворсянки ушла, перекатил несопротивляющуюся девочку на бок.

Когда Ворсянка выпила еще, мать спросила:

— Это бес, патера?

Шелк опять сел на стул, который она ранее принесла для него.

— Да, я так думаю. — Он покачал головой. — У нас слишком много настоящих болезней. Окажется полным ужасом… — Он не закончил мысль.

— Что мы можем сделать?

— Ухаживать за ней и как следует кормить. Следить, чтобы она пила, когда захочет. Мне кажется, что она потеряла много крови. — Шелк снял полый крест с цепочки, висевшей на шее, и коснулся пальцами его острых стальных краев. — Патера Щука рассказывал мне об этом виде бесов. Это было… — он закрыл глаза, вспоминая. — За месяц до того, как он умер. Я не поверил ему, но выслушал, из вежливости. И сейчас я очень рад, что это сделал.

Мать Ворсянки горячо кивнула:

— Он сказал тебе, как отогнать их?

— Сейчас бес далеко, — рассеянно сказал Шелк. — Наша задача — не дать ему вернуться. Я могу сделать то, что сказал патера Щука. Я не знаю, откуда он об этом узнал и сработает ли это, но он сказал, что тогда ребенка не потревожат во второй раз.

Помогая себе тростью Крови, Шелк прихромал к окну, уселся на подоконник и наклонился наружу, держась свободной рукой за обветренную старую раму. Окно оказалось довольно маленьким, и он без труда смог дотянуться до крошащихся кирпичей над ним. Острым концом одной из четырех гамм, образующих крест, он нацарапал на кирпичах знак сложения.

— Я держу тебя, патера. — Отец Ворсянки схватил его ноги выше коленей.

— Спасибо, — сказал Шелк. Он нацарапал имя патеры Щука слева от наклонного Х. Патера Щука всегда подписывал свои работы; так он говорил.

— Я притащил тележку для тебя, патера. Я рассказал хефе о тебе, и он сказал, что все будет в порядке.

Чуть поколебавшись, Шелк добавил собственное имя с другой стороны Х.

— Благодарю тебя. — Он нырнул обратно в комнату.

— Я хочу, чтобы вы оба помолились Фэа. Исцеление — по ее части, и что бы ни случилось с вашей дочкой, случилось в конце ее дня.

Родители Ворсянки дружно кивнули.

— И еще Сфингс, потому что сегодня — ее день, и Жгучей Сцилле, не только потому, что наш город посвящен ей, но потому, что ваша дочка просила воду. И последнее, я хочу, чтобы вы с истинным рвением помолились Внешнему.

— Почему, патера? — спросила мать Ворсянки.

— Потому что я вам так сказал, — резко ответил Шелк. — Не думаю, что вы знаете какую-нибудь из положенных ему молитв, и, на самом деле, их действительно немного. Сочините свои. Он примет их, если ваши молитвы будут искренними.

Пока он спускался по лестнице на улицу, одна крутая болезненная ступенька за раз, за его спиной послышался голос Мукор:

— Это было интересно. Что ты собираешься делать дальше?

Он повернулся так быстро, как только смог. Как во сне, он посмотрел на оскал черепа безумной девушки и на глаза, которые никогда не принадлежали грубому сгорбленному отцу Ворсянки. Она исчезла, пока он во все глаза глядел на нее, и мужчина, который следовал за ним по лестнице, встряхнулся.

— Что с тобой, Куница? — спросил Шелк.

— Что-то странное, патера. Даже не знаю, что нашло на меня.

Шелк кивнул, начертил в воздухе знак сложения и прошептал благословение.

— Счас я в порядке, или так думаю. Могет быть, слишком переволновался из-за Ворс. Как будто кролик насрал на мою могилу.

* * *

Раньше Шелк вносил таз с водой по лестнице в спальню и мылся в пристойной уединенности; сейчас об этом не могло быть и речи. Закрыв на засов обе двери, он завесил окно на Серебряную улицу тряпкой для мытья посуды и кухонным полотенцем, а окно в сад (которое смотрело на киновию) тяжелым серым одеялом, которое он хранил на самой высокой полке шкафа, стоявшего в селлариуме[43], на случай, если вернется зима.

Отступив в самый темный уголок кухни, почти к лестнице, он снял одежду и принял холодную ванну, о которой так долго мечтал, намылился с головы до верхушки гипса, а потом смыл пену чистой холодной водой из колодца.

Мокрый и слегка освежившийся, но настолько усталый, что всерьез подумывал о том, чтобы лечь спать прямо на полу кухни, он оглядел разбросанную одежду. Штаны, решил он, еще можно спасти: немного заштопать, и их опять можно будет носить, как он носил их, когда латал крышу мантейона или делал другие подобные дела. Он опустошил карманы, выложив четки, две карты Крови и все остальное на старый поцарапанный кухонный стол. Тунику починить невозможно, но после хорошей стирки она пойдет на тряпки; он бросил ее в корзину для белья поверх исподнего и штанов, вытерся чистым кухонным полотенцем там, где обжигающее тепло кухни еще не высушило его тело, и отправился в кровать. Если бы не боль в щиколотке, он бы почти заснул, не дойдя до двери спальни.

* * *

Его осел заблудился в желтом доме. Под его копытами трещали осколки бокала, который Кровь разбил выстрелом из золотого игломета Гиацинт, и рогатая сова, большая, как летун, кружилась над головой, ожидая случая напасть. Увидев полускрытый волосами двойной укус, который сова оставила на шее Ворсянки, он вздрогнул.

Осел, как собака, вонзил зубы в его щиколотку. Хотя он стегнул животное тростью Сфингс, оно и не подумало отпустить ногу.

Мать ехала в дамском седле на большом сером осле Гагарки — он видел ее через застекленные крыши, но не мог крикнуть. Когда он добрался до дома, принадлежавший ей старый деревянный бюст кальде лежал среди упавших листьев; он подобрал его, и бюст превратился в мяч. Он сунул его в карман и проснулся.

* * *

В наполненной светом солнца спальне было жарко, по его обнаженному телу потек пот. Усевшись, он выпил тепловатой воды из кувшина. Заржавленный ключ от сейфа все еще был на месте, и это было очень важно. Когда он снова лег, то вспомнил, что внутри он закрыл Гиацинт.

Одетый в черное черт, с кроваво-красным мечом в руке, стоял на его груди и, склонив голову на сторону, изучал его. Шелк пошевелился, и черт убежал, трепеща как маленький флажок.

Сильный сухой дождь хлестал в окно и тек по полу, не принося с собой ни ветра, ни передышки от жары. Шелк застонал и зарыл вспотевшее лицо в подушку.

Наконец его разбудила майтера Мрамор, позвав через открытое окно. Медленно соображая после сна, он попытался угадать, сколько проспал, и решил, что не слишком долго.

Шатаясь, он встал на ноги. Деятельные маленькие часы рядом с триптихом объявили, что одиннадцать уже миновало, сейчас почти полдень. Он попытался вспомнить положение стрелок, когда разрешил себе упасть в кровать. Восемь, или после восьми, возможно восемь тридцать. Ворсянка, бедная маленькая Ворсянка, укушенная совой — или бесом. Бес с крыльями, если это был он, влетел в ее окно, и, таким образом, этот бес вдвойне неправдоподобный. Шелк мигнул, зевнул и потер глаза.

— Патера? Ты наверху?

Она увидит его, если он подойдет к окну. Нащупав в ящике чистое исподнее, он крикнул:

— Что там, майтера?

— Доктор! Он сказал, что пришел осмотреть тебя! Ты болен, патера?

— Погоди минутку. — Шелк натянул лучшие штаны, единственную оставшуюся пару, и подошел к окну, дважды болезненно оступившись.

Майтера Мрамор ждала на маленькой тропинке, ее приподнятое лицо сверкало в горячем свете солнца. Рядом с ней стоял доктор Журавль, держа в руке поношенную медицинскую сумку.

— Пусть этим утром каждый бог благословит вас обоих, — вежливо сказал Шелк.

Журавль махнул в ответ свободной рукой:

— Сфингсдень и гиераксдень, помнишь? В эти дни я приезжаю в эту четверть города! Сегодня сфингсдень. Дай мне войти.

— Как только оденусь, — пообещал Шелк.

Помогая себе львиноголовой тростью Крови, он проковылял вниз. Рука и нога болели как никогда; он твердо сказал себе, что это только потому, что действие болеутоляющего лекарства, которое Журавль дал ему прошлой ночью, и крепкой выпивки, которую он неосторожно разрешил себе, кончилось.

Хромая и морщась, он поспешил в кухню. Разнородная коллекция вещей, которую он оставил на столе, быстро перешла в карманы чистых штанов; только на мгновение он заколебался над сияющим иглометом Гиацинт.

— Патера?

Одеяло все еще прикрывало окно; сопротивляясь искушению сдернуть его, он болезненно прихромал в селлариум, открыл окно и представил доктора Журавля:

— Майтера, это доктор Журавль…

Майтера Мрамор сдержанно кивнула.

— Мы уже встретились, — сказал целитель. — Я бросил гравий в твое окно — был совершенно уверен, что оно твое, потому что слышал, как ты храпел наверху, — и тут Мрамор обнаружила меня и представилась.

— Ты посылал за ним, патера? — спросила майтера Мрамор. — Наверно, он новичок в нашей четверти.

— Я живу не здесь, — объяснил Журавль. — И приезжаю сюда два раза в неделю, чтобы проведать некоторых моих пациентов. Другие мои пациенты ложатся поздно, — он подмигнул Шелку, — но я надеялся, что Шелк встал.

Шелк уныло посмотрел на него:

— Боюсь, что я сам лег поздно, по меньшей мере сегодня.

— Извини, что разбудил, но я подумал, что смогу осмотреть тебя, пока мы в вашем доме — не очень хорошо для тебя ходить слишком много на этой щиколотке. — Журавль указал на селлариум. — Мне бы хотелось, чтобы ты сел. Мы можем войти внутрь?

— Могу ли я тоже посмотреть на тебя, патера? — рискнула майтера Мрамор. — Через дверь?..

— Да, — сказал Шелк. У него еще будет возможность поговорить с Журавлем наедине по дороге в желтый дом. — Конечно, майтера, если хочешь.

— Я не уверена. Майтера Роза рассказала за завтраком майтере Мята и мне, хотя она, кажется, знает не слишком много. Ты… ты разозлил ее, мне кажется.

— Да, похоже на то. — Шелк печально кивнул и отступил в селлариум, вина перекрывала боль в щиколотке. Майтера Роза была голодна, без сомнений, и он выставил ее прочь. Она была и любознательна, конечно, но и тут он не смог помочь ей. Нет сомнения, что у нее были только хорошие намерения — по меньшей мере нет сомнения, что она так говорила себе и верила в это. Как самоотверженно она служила мантейону шестьдесят лет! Тем не менее этим утром он отказал ей.

Он упал на ближайший жесткий старый стул, потом опять встал и подвинул его на два кубита, чтобы майтера Мрамор могла смотреть из проема двери.

— Ничего, если я положу мою сумку на этот маленький столик слева? — Журавль подошел к нему слева, подальше от двери. Здесь не было стола, но он открыл сумку и достал бесформенный черный узел, который Шелк мог видеть (а майтера Мрамор — нет), положил его на пол и поставил сумку рядом с ним. — Отлично. Я думаю, что первым делом мы посмотрим твою руку.

Шелк, закатав рукав, протянул ему раненую руку.

Блестящие ножницы, которые Шелк помнил по предыдущей ночи, разрезали повязку.

— Ты, вероятно, думаешь, что со щиколоткой дело обстоит намного хуже; так оно и есть. Но у тебя имеется замечательная возможность получить заражение крови, а это не шутка. Щиколотка не убьет тебя — только если нам совсем не повезет. — Журавль тщательно изучил рану, осветив ее крошечным ярким светом, что-то пробормотал себе и наклонился, чтобы понюхать ее. — Пока все в порядке, но я собираюсь вколоть тебе вторичную инъекцию антигена.

— Мне очень жаль, что этим утром я пропустил молитву, — сказал Шелк, чтобы отвлечься от ампулы. — Который час, майтера?

— Почти полдень. Майтера Роза сказала, что ты… это птица, патера?

— Не дергайся! — рявкнул Журавль.

— Я думаю… что это сделала птица, — слабо закончил Шелк.

— Дергаясь так, ты сломаешь мне иглу! Хочешь, чтобы я вылавливал ее из твоей руки?

— Это птица! — крикнула майтера Мрамор. — Она там прыгает. В твоей кухне, как мне кажется, патера.

— На самом деле у лестницы, — сказал ей Шелк. — Удивительно, что она еще там.

— Это большая черная птица, и, как мне кажется, одно крыло у нее сломано. Она не то что волочит его, но и не держит правильно, если ты знаешь, что я имею в виду. Это та самая птица?.. Которая?..

— Сиди спокойно, — сказал доктор Журавль. Он заново перевязал руку Шелка.

— Ничего удивительного, что она не захотела улететь, — сказал Шелк, и майтера Мрамор вопросительно поглядела на него. — Это та самая птица, которую я собирался принести в жертву, майтера. Она только упала в обморок, или у нее случился приступ, или еще что-нибудь такое, что происходит с птицами. Утром я открыл окно кухни, чтобы она могла улететь, но, наверно, я сломал ей крыло, когда стучал тростью по верху кухонного шкафа.

Он поднял трость и показал ей. Трость напомнила ему о Крови, а мысль о Крови напомнила ему, что он собирался объяснить майтере Мрамор — и, если не повезет, майтере Роза и майтере Мята, — как именно он получил раны.

— На верхушке шкафа, патера?

— Да. Птица была там. — Все еще думая об объяснении, которого ждут сивиллы, он добавил: — Она туда взлетела, как мне кажется.

Доктор Журавль подтянул скамеечку для ног и сел на нее.

— Теперь задери тунику. Хорошо. Ослабь немного пояс.

Майтера Мрамор деликатно отвернулась.

— Если я сумею схватить птицу, — спросил Шелк, — ты сможешь вправить ей крыло?

— Я не слишком много понимаю в лечении животных, но могу попробовать. Я пару раз осматривал соколов Мускуса.

Шелк прочистил горло, решив как можно меньше обманывать майтеру Мрамор, но не открывать ей настоящую причину, по которой он решил посетить виллу.

— Видишь ли, майтера, после того, как я увидел… увидел друга майтеры Мята, ты знаешь, кого я имею в виду, я подумал, что будет мудро поговорить с Кровью. Ты помнишь Кровь? Вчера ты показывала ему мантейон и все вокруг.

— Конечно, патера, — кивнула майтера Мрамор. — Как я могу забыть?

— Когда мы впоследствии разговаривали в беседке, мы говорили о том, что наши здания снесут — или, возможно, не снесут, но нам придется уйти. И я подумал, что будет мудро поговорить по душам с новым владельцем. Он живет за городом, и, боюсь, для этого пришлось потратить намного больше времени, чем я предполагал.

— Отклонись назад еще немножко, — сказал Журавль. Он промыл грудь и живот Шелка синим раствором.

Майтера Мрамор с сомнением кивнула:

— Хорошая мысль, патера. На самом деле даже замечательная, хотя у меня не создалось впечатления, что он…

Шелк отклонился назад, как только смог, выставив вперед бедра.

— Но он это сделал, майтера. Он дал мне — он дал нам, должен я сказать, — по меньшей мере месяц. Вполне возможно, что мы вообще отсюда не уедем.

— О, патера! — Майтера Мрамор настолько забылась, что даже посмотрела на него.

— И я хочу объяснить тебе, — поторопился сказать Шелк, — что человек, который работает на Кровь, держит несколько больших птиц, своих домашних любимцев. Я думаю, что их по меньшей мере несколько, судя по тому, как он и Кровь говорили о них.

Журавль рассеянно кивнул.

— И одну из них он подарил Крови, — продолжал Шелк. — Конечно, было темно, и, боюсь, я подошел к ней слишком близко. Кровь очень любезно попросил доктора Журавля приехать сегодня и посмотреть мои раны.

— О, патера, как замечательно с его стороны! — Глаза майтеры Мрамор так восхищенно засияли при этом проявлении дипломатического таланта Шелка, что у того вспыхнули щеки.

— Это часть моей работы, — скромно сказал Журавль, возвращая пробку в синюю бутылку.

Шелк сглотнул и глубоко вздохнул, надеясь, что это подходящий момент.

— Прежде, чем мы уйдем, есть еще кое-что, доктор, что я должен сказать тебе. Секунду назад ты сказал, что попробуешь вылечить раненую птицу, если я сумею поймать ее. Ты очень добр, и это совершенно точно.

Журавль устало кивнул и встал:

— Извини меня. Мне надо взять мой резак.

— Сегодня утром, — продолжал Шелк, — меня позвали принести прощение богов маленькой девочке по имени Ворсянка.

Майтера Мрамор закостенела.

— Она близка к смерти, но я верю — я осмеливаюсь надеяться, — что она сможет выздороветь, если получит самую элементарную медицинскую помощь. Ее родители очень бедны, и у них много других детей.

— Вытяни ногу. — Журавль сел на скамеечку для ног и положил ногу Шелка на колени. Резак зажужжал.

— Они не могут заплатить тебе, — упрямо продолжал Шелк. — И я не могу, только молитвами. Но без твоей помощи Ворсянка может умереть. На самом деле ее родители ожидают, что она умрет — иначе ее отец не пришел бы сюда до тенеподъема, разыскивая меня. В нашей четверти только два врача, и никто из них не будет лечить, если не заплатить ему вперед. Я пообещал матери Ворсянки, что я сделаю все, чтобы привести к ней врача, и ты — моя единственная надежда.

Журавль поднял глаза. Было в них что-то, проблеск расчета и замысловатого размышления, Шелк не понял, чего именно.

— Ты был там сегодня утром?

Шелк кивнул:

— Вот почему я пошел спать так поздно. Ее отец пришел в киновию прежде, чем я вернулся сюда после разговора с Кровью, и когда майтера Роза увидела, что я дома, она пришла и сказала мне. Я немедленно пошел. — Воспоминание о зеленых помидорах укусило его, как шершень. — Или почти немедленно, — слабо добавил он.

— Ты должен посмотреть ее, доктор, — вмешалась майтера Мрамор. — На самом деле должен.

Журавль, не обращая на нее внимания, почесал бороду:

— И ты сказал им, что попробуешь привести врача для как-там-ее-зовут?

У Шелка расцвела надежда.

— Да, сказал. И я буду у тебя в долгу до тех пор, пока Пас не уничтожит этот виток, и я с радостью покажу тебе, где она живет. Мы могли бы остановиться там по пути в желтый дом.

— Патера! — выдохнула майтера Мрамор. — Все эти ступеньки!

Журавль опять наклонился над гипсом; резак заныл, и половина гипса отвалилась.

— Тебе не следует взбираться по ступенькам. Не с такой щиколоткой. Мрамор покажет мне…

— О, да! — Майтера Мрамор заплясала на месте от нетерпения. — Я должна посмотреть на нее. Она — одна из моих.

— Или ты можешь дать мне ее адрес, — закончил Журавль. — Мои носильщики должны знать, где это. Я посмотрю ее и вернусь сюда за тобой. — Он убрал остаток гипса. — Тебе очень больно?

— Не настолько, как от тревоги за Ворсянку, — сказал ему Шелк. — Но ты позаботишься о ней или, по меньшей мере, сумеешь предотвратить самое худшее. Я никогда не смогу в полной мере отблагодарить тебя.

— Мне не нужны твои благодарности, — сказал Журавль. Он опять встал и стряхнул остатки гипса со своих брючин. — Я хочу, чтобы ты следовал моим инструкциям. Я собираюсь дать тебе лечебную повязку. Она очень дорогая и повторно используемая, и я хочу, чтобы ты вернул мне ее обратно, когда щиколотка заживет. И еще я хочу, чтобы ты использовал ее в точности так, как я скажу тебе.

— Да, обещаю, — кивнул Шелк.

— А ты, Мрамор, — Журавль повернулся к ней, — поедешь со мной. Спасу тебя от ходьбы. Я хочу, чтобы ты объяснила родителям девочки, что я делаю это не из-за доброго сердца, поскольку не желаю, чтобы нищие докучали мне день и ночь. Только ради Шелка — патеры Шелка, так вы называете его? И только один раз.

Майтера Мрамор робко кивнула.

Маленький целитель опять подошел к своей сумке и вынул оттуда вещь, больше всего похожую на широкую полоску из тонкой желтой замши.

— Видел когда-нибудь одну из таких?

Шелк покачал головой.

— По ним надо бить ногами. — Журавль пнул повязку, которая взлетела и ударилась о противоположную стену комнаты. — Ты можешь бросить ее пару раз или ударить о что-либо гладкое, вроде этой скамеечки. — Он подобрал повязку и помахал ею. — Если так сделать, она разогреется. И ты обвяжешь ей сломанную кость. Ты понял меня? Вот, пощупай.

Шелк так и сделал. Повязка казалась даже слишком горячей и покалывала.

— Тепло заставит твою щиколотку почувствовать себя лучше, а звук — ты его не слышишь, но он есть — ускорит процесс исцеления. Больше того, она почувствует перелом в твоей медиальной лодыжке и обмотается вокруг нее, чтобы кость не могла двигаться. — Журавль заколебался. — Ты не сможешь достать такую нигде, но я взял эту для тебя. Обычно я не рассказываю людям о ней.

— Я позабочусь о ней, — пообещал Шелк, — и верну, когда ты попросишь.

— Не пора ли нам идти? — осмелилась сказать майтера Мрамор.

— Через минуту. Обмотай ее вокруг щиколотки, патера. Потуже. Ты не должен завязывать ее или что-нибудь такое — она будет держаться до тех пор, пока чувствует сломанную кость.

Повязка, казалось, сама обвилась вокруг ноги Шелка; она сильно, но приятно грела ногу. Боль в щиколотке стала исчезать.

— Ты узнаешь, когда она перестанет работать. Как только это произойдет, я хочу, чтобы ты снял ее и ударил о стену, как я показал тебе, или о ковер. — Врач коснулся бороды. — Так, давай посмотрим. Сегодня сфингсдень. Я вернусь в гиераксдень, и мы поглядим. Тем не менее примерно через неделю ты должен ходить почти нормально. Если я не заберу ее в гиераксдень, то возьму потом. Но до этого я хочу, чтобы ты носил ее столько, сколько сможешь. Если надо, используй костыль. И абсолютно никаких прыжков или бега. Ты слушаешь меня?

Шелк кивнул:

— Да, конечно. Но ты сказал Крови, что понадобится пять…

— Перелом не такой неприятный, как я думал, вот и все. Просто ошибся с диагнозом. Ваш главный авгур… Как его называют, Пролокьютор? Разве ты не заметил, что, когда он заболевает, он вызывает врача, но не меня? Ну, вот именно поэтому. Время от времени я делаю ошибки. Врачи, которых он использует, их никогда не делают. Просто спроси их.

— Как ты себя чувствуешь, патера? — поинтересовалась майтера Мрамор.

— Чудесно! Меня подмывает сказать, что моя щиколотка никогда не ломалась, но на самом деле все еще лучше. Как если бы я получил новую щиколотку, намного лучшую, чем та, которую сломал.

— Я мог бы дать тебе дюжины средств, которые заставили бы тебя почувствовать себя лучше, — сказал ему Журавль, — начиная с укола «чистоты» и кончая щепоткой ржавчины. Но это средство действительно поможет тебе, и оно намного сильнее. Ну, что с твоей птицей? Если я собираюсь вылечить ее, я должен сделать это раньше, чем мы уйдем. Что это за птица?

— Ночная клушица, — сказал ему Шелк.

— Она может говорить?

Шелк кивнул.

— Тогда я попытаюсь поймать ее сам. Майтера, не скажешь ли моим носильщикам, чтобы они пришли на Солнечную улицу? Сейчас они на Серебряной. Скажи им, что ты пойдешь со мной и что мы выходим через пару минут.

Майтера Мрамор пустилась рысью.

Целитель погрозил пальцем Шелку.

— Ты сидишь, молодой человек. Я сам найду ее. — И он исчез за лестницей. Вскоре Шелк услышал его голос из кухни, хотя и не смог разобрать слова.

— Ты сказал Крови, что потребуется долгое лечение, для того, чтобы у меня было побольше времени, верно? — сказал Шелк. — Спасибо, доктор.

Никакого ответа. Повязка все еще жгла, но странно приятно. Шелк негромко начал полдневную молитву Сфингс Храброй. Жирная муха с синей спинкой пронеслась, жужжа, через открытую дверь, порыскала в поисках еды и с размаха ударилась о стекло ближайшего окна на Солнечную улицу.

— Шелк, подойди на минутку, — крикнул из кухни Журавль.

— Конечно. — Шелк встал и пошел, почти нормально, к двери кухни, с босой правой ногой и повязкой, туго обвившейся вокруг лодыжки.

— Она прячется там, — Журавль указал на верх кухонного шкафа. — Я немного поговорил с ней, но она не хочет спускаться вниз и разрешить мне посмотреть ее крыло, если ты не пообещаешь, что ей больше не сделают больно.

— Неужели? — спросил Шелк.

Ночная клушица подтверждающе каркнула с верхушки шкафа, Журавль кивнул и подмигнул.

— Я обещаю. Пускай Великий Пас осудит меня, если я причиню тебе вред или разрешу другим так сделать.

— Нет резать? — каркнула птица. — Нет палка?

— Правильно, — объявил Шелк. — Я не буду приносить тебя в жертву или причинять тебе зло каким-нибудь другим способом.

— Дом птица?

— Пока твое крыло не заживет и ты не сможешь летать. Тогда ты будешь свободна.

— Нет клетка?

Журавль подтолкнул локтем руку Шелка, чтобы привлечь его внимание, и покачал головой.

— Правильно. Нет клетка. — Шелк взял со стола клетку и поднял ее над головой настолько высоко, чтобы птица ее увидела. — Теперь смотри. — Он изо всех сил бросил ее на пол, тонкие прутья взорвались, как хлопушка. Он наступил на нее здоровой ногой, затем подобрал разломанные остатки и бросил их в ящик для растопки.

Журавль опять покачал головой:

— Мне кажется, что ты об этом пожалеешь. Иногда они причиняют много неприятностей.

Яростно махая здоровым крылом, большая черная птица спустилась со шкафа на стол.

— Хорошая птица! — сказал ей Журавль. — Он сел на кухонный стул. — Я собираюсь взять тебя в руки и хочу, чтобы ты минутку спокойно посидела. Я не сделаю тебе больно больше, чем я должен.

— Прошлой ночью я сам был пленником, — заметил Шелк, наполовину самому себе. — Даже хотя на самом деле клетки не было, мне это не понравилось.

Журавль умело взял несопротивляющуюся птицу, крепко, но нежно.

— Принеси мою сумку, хорошо?

Шелк кивнул и вернулся в селлариум. Закрыв дверь в сад, он взял в руку темный сверток, который выставил напоказ доктор Журавль. Как он и ожидал, в нем была его сутана, со старым пеналом в кармане; сутана была обмотана вокруг ботинка. Хотя у него и не было носка на правой ноге, он надел оба ботинка, поднял коричневую медицинскую сумку и принес в кухню.

Птица вопила и трепыхалась, пока Журавль занимался ее раненым крылом.

— Вывихнуто, — сказал он. — Как если бы ты вывихнул локоть. Я поставил его на место, но я хочу наложить шину, чтобы она не могла двигать им прежде, чем оно заживет. Тем временем ей лучше оставаться внутри дома, иначе о ней позаботятся кошки.

— Тогда она, наверно, осталась внутри по своей воле, — сказал Шелк.

— Внутри, — повторила птица.

— Твоя клетка сломана, — строго сказал Шелк, — и я, конечно, не собираюсь закрывать все эти окна и испечься от жары только для того, чтобы ты не могла вылететь.

— Нет летать, — уверила его птица. Журавль порылся в сумке.

— Надеюсь, что нет. — Шелк снял одеяло с окна в сад, открыл окно и свернул одеяло.

— Когда ты должен встретиться с Кровью в желтом доме? — спросил Журавль.

— В час дня, в точности. — Шелк отнес одеяло в селлариум; вернувшись, он добавил: — Похоже, я опоздаю, но сомневаюсь, что он сделает мне что-то более плохое, чем пожалуется на это.

— Молодец. Он сам опоздает, насколько я его знаю. Он любит, чтобы все уже были на месте, когда он появляется. Сомневаюсь, что он придет раньше двух.

Подойдя к окну на Серебряную улицу, Шелк снял тряпку для мытья посуды и кухонное полотенце и открыл окно. Оно было зарешечено, от воров, и ему пришло в голову, что он сам в буквальном смысле слова сидит в клетке, в старом четырехкомнатном здании, которое его научили называть домом. Он отогнал от себя эту мысль. Если носилки Журавля и были на Серебряной улице, сейчас их там уже не было; нет сомнения, что майтера Мрамор справилась с поручением и они ждут на Солнечной улице.

— Это надо было сделать. — Журавль покрутил в руках маленький кусок какого-то синего пластика. — Ты будешь готов, когда я вернусь?

Шелк кивнул, потом пощупал свою челюсть.

— Я должен побриться. И буду готов.

— Отлично. Я опоздаю, и девицы чокнутся, если не смогут пройтись по магазинам. — Журавль использовал последнюю, почти невидимую ленту, которая должна была удерживать маленькую шину на месте. — Это свалится через несколько дней. Тогда дай ей полетать, если она захочет. Если она любит соколов, то быстро обнаружит — любой сокол хороший судья в том, чего она может и чего нет.

— Нет летать, — объявила птица.

— Не сейчас, это точно. Если бы я был тобой, сегодня я бы даже не двигал этим крылом.

Шелк уже думал о другом:

— Бесовская одержимость, верно? В желтом доме?

Журавль повернул к нему лицо:

— Не знаю. Что бы это ни было, я надеюсь, что тебе с этим больше повезет, чем мне.

— А что там происходит? Прошлой ночью мой водитель и я слышали там крик, но мы не вошли внутрь.

Маленький целитель приложил палец к губам:

— Есть тысячи причин, почему девушки могут кричать, особенно одна из этих девушек. Может быть, пятно на ее любимом платье, плохой сон или паук.

Крошечная иголочка боли проникла из-под повязки; Шелк открыл узкий шкаф, закрывавший острый северный угол кухни, и вынул табуретку, на которой сидел патера Щука во время еды.

— Вряд ли Кровь хочет, чтобы я изгнал бесов из снов его женщин.

Журавль с треском закрыл медицинскую сумку.

— На самом деле никто, кроме самой женщины, не может захватить сознание, хотя люди вроде тебя говорят об «одержимой злым духом» женщине. Само по себе сознание является простой абстракцией — удобной выдумкой, вот и все. Когда я говорю, что человек потерял сознание, я имею в виду не более того, что некоторые его ментальные процессы приостановлены. Когда я говорю, что человек пришел в сознание, я имею в виду, что они возобновились. Ты не можешь захватить абстракцию, это не город, который можно завоевать.

— Секунду назад ты сказал, что сама женщина захватывает его, — заметил Шелк.

Журавль в последний раз поглядел на раненую птицу и встал.

— Значит, тебя действительно научили чему-то еще, кроме всего этого хлама.

Шелк кивнул:

— Да, это называется логикой.

— Верно. — Журавль улыбнулся, и Шелк, к собственному изумлению, обнаружил, что врач ему нравится.

— Ну, если я собираюсь посмотреть на твою больную девочку, мне лучше бежать. Что с ней? Жар?

— Мне показалось, что ее кожа слишком холодная, но ты об этом сможешь судить лучше, чем я.

— Будем надеяться. — Журавль взял сумку. — Давай поглядим — через переднюю комнату я выйду прямо на Солнечную улицу, верно? Может быть, мы поговорим побольше, когда пойдем в заведение Орхидеи.

— Обрати внимание на заднюю сторону ее шеи, — сказал Шелк.

Журавль задержался в двери, бросил на него вопрошающий взгляд, потом поспешил наружу.

Негромко бормоча молитвы за Ворсянку, Шелк вышел в селлариум, захлопнул дверь, которую Журавль оставил открытой, и закрыл ее на засов. Подойдя к окну, он увидел носилки Журавля. Майтера Мрамор возлежала рядом с бородатым целителем, ее полное решимости металлическое лицо стремилось вперед, как будто она сама несла носилки одной только силой мысли. Пока Шелк глядел, носильщики пустились рысью и исчезли за оконной рамой.

Он попытался вспомнить, существует ли правило, запрещающее сивиллам ездить в носилках с мужчиной; похоже, что такое есть, но он никак не мог вспомнить точную формулировку. С практической точки зрения он не видел причины возражать, пока занавески подняты.

Львиноголовая трость лежала рядом со стулом, на котором он сидел, пока Журавль осматривал его. Шелк рассеянно поднял ее и махнул ей в воздухе. Пока повязка действует, он в ней не нуждается или, по меньшей мере, почти не нуждается. Но он решил, что в любом случае она должна быть под рукой; особенно она будет полезна, когда потребуется восстановить повязку. Он опять прислонил ее к двери на Солнечную улицу, чтобы не забыть дома, когда они вместе с Журавлем отправятся в желтый дом.

Несколько пробных шагов опять показали, что с наложенной повязкой Журавля он может ходить почти так же хорошо, как всегда. Похоже, не было никаких причин не нести тазик с теплой водой наверх и не бриться так, как он обычно делал. Он опять вошел в кухню.

Ночная клушица, все еще сидевшая на столе, вскинула голову и вопросительно посмотрела на него.

— Птица голод, — сказала она.

— Я тоже, — ответил Шелк. — Но я не буду есть вплоть до полудня.

— Уже.

— Да, похоже на то. — Шелк поднял крышку плиты и заглянул в топку; на этот раз там тускло светилось несколько угольков. Он осторожно подул на них, добавил охапку сломанных прутьев разломанной клетки, размышляя о том, что ночная клушица оказалась умнее, чем он себе представлял.

— Птица голод.

Над прутьями поднялось пламя. Он поспорил с собой, надо ли добавлять дров, и решил, что не надо.

— Ты любишь сыр?

— Любить сыр.

Шелк нашел тазик для воды и подставил его под наконечник насоса.

— Он твердый, предупреждаю тебя. Если ты ожидаешь прекрасный мягкий сыр, то тебя ждет разочарование.

— Любить сыр!

— Все в порядке, ты сможешь получить его. — Потребовалось очень много энергичных движений ручкой насоса, прежде чем появилась первая струйка воды; но Шелк все-таки наполовину наполнил тазик и поставил его на плиту; потом, подумав еще, долил воды в чашку ночной клушицы.

— Сыр счас? — поинтересовалась ночная клушица. — Рыба голов?

— Никаких рыбных голов — у меня их нет. — Он достал сыр, от которого по большей части осталась кожура, и положил его рядом с чашкой. — Ты лучше присматривай за крысами, когда меня не будет. Они тоже любят сыр.

— Любить крыс! — Ночная клушица щелкнула багровым клювом и для пробы клюнула сыр.

— Тогда ты не будешь страдать от одиночества. — Вода на плите была едва теплой, а прутики уже почти прогорели. Шелк взял тазик и пошел к лестнице.

— Где крыс?

Он остановился, повернулся и посмотрел на ночную клушицу:

— Ты имеешь в виду, что любишь их есть?

— Да, да!

— Ага, понял. Я думаю, что ты действительно можешь убить крысу, только не слишком большую. Как твое имя?

— Нет имя. — Ночная клушица вернулась к сыру.

— Предполагалось, что это будет моим обедом. Теперь мне придется искать где-то обед или остаться голодным.

— Ты Шелк?

— Да, так меня зовут. Я думаю, что ты слышал, как меня так называл доктор Журавль. Нам нужно найти имя для тебя. — Он какое-то время думал. — Я буду называть тебя Орев — это ворон в Писаниях, и ты, как мне кажется, чем-то похож на ворона. Тебе нравится это имя?

— Орев.

— Да, правильно. Мускус назвал свою птицу по имени бога, и это очень плохо; но я не думаю, что может быть какое-то возражение против имени из Писаний, если это не имя бога, особенно, когда речь идет о птице. Итак, Орев.

Подняв тазик наверх, Шелк наточил большую бритву с костяной ручкой, которая дожидалась в комоде матери, пока он не стал достаточно взрослым для бритья, намылил лицо и соскоблил рыжеватую бороду. Пока он вытирал начисто лезвие, ему пришло в голову, как случалось по меньшей мере раз в неделю, что бритва почти наверняка принадлежала отцу. Как и много раз прежде, он поднес ее к окну, чтобы найти какие-нибудь следы прошлого владельца. Но на ней не было ни имени, ни монограммы, ни даже клейма изготовителя.

Как часто бывало в такую погоду, майтера Роза и майтера Мята предпочли позавтракать снаружи, вынесли стол из киновии и поставили его в тени смоковницы. Шелк, высушив лицо, унес тазик обратно в кухню, вылил мыльную воду и подошел к обеим сивиллам.

Майтера Роза указала ему на стул, на котором обычно сидела майтера Мрамор:

— Не хочешь ли присоединиться к нам, патера? Мы принесли столько еды, что хватит на троих.

Его ужалило, как она, без сомнения, и рассчитывала.

— Нет, но я бы хотел поговорить с тобой, — сказал Шелк.

— А я с тобой, патера. Я с тобой. — Майтера Роза начала тщательную подготовку к тому, чтобы встать. Он торопливо сел.

— О чем, майтера?

— Я надеялась поговорить с тобой об этом, патера, еще прошлым вечером, но ты уже исчез.

Накрытая салфеткой корзина у локтя Шелка источала аромат достойный Главного Компьютера. Майтера Мрамор безусловно пекла все утро, оставила плоды своей работы в печи киновии, чтобы майтера Мята вынула их, а сама ушла с Журавлем.

— Я слушаю, — пробормотал Шелк, сглотнув слюну и постаравшись забыть о еде.

— И сегодня утром у меня все совершенно вылетело из головы. Я могла думать только об этом ужасном человеке, отце маленькой девочки. Я пошлю к тебе Рога после полудня, для исправления, патера. Я уже наказала его, можешь быть уверен. Теперь он должен признаться в своем преступлении тебе — это последняя стадия его наказания. — Майтера Роза на мгновение замолчала, тщательно подбирая последние слова, ее голова склонилась набок, как у ночной клушицы, пока она сверлила Шелка здоровым глазом. — И если ты еще накажешь его, я не буду возражать. Ему это пойдет на пользу.

— И что он наделал?

Искусственная часть рта майтеры Роза резко выгнулась вниз от отвращения; как и в некоторых подобных случаях, Шелк спросил себя, в своем ли уме эта пожилая, угнетенная недугами женщина, которая когда-то была майтерой Роза.

— Он стал смеяться над тобой, патера, подражать твоему голосу и жестам и говорить глупости.

— И это все?

Майтера Роза фыркнула, доставая из корзинки свежую булочку.

— Я бы сказала, что это более чем достаточно.

— Если патера сам… — начала майтера Мята.

— Патера еще не родился, а я уже старалась привить детям достойное уважение к святому ремеслу авгура, ремеслу — которое, как и наше, сивиллы — было учреждено самой Священной Сциллой. Я прилагаю свои усилия и по сей день. Я пытаюсь — и всегда пыталась — научить каждого ученика, доверенного моей заботе, уважать духовный сан, независимо от того, кто его носит, мужчина или женщина.

— Урок для нас всех, — вздохнул Шелк. — Очень хорошо, я поговорю с ним, когда смогу. Но через несколько минут я ухожу и вернусь очень поздно. Но хочу кое-что сказать вам — особенно майтере Мята.

Она подняла на него томные карие глаза; в них стоял вопрос.

— Я буду занят важным делом и не могу сказать, сколько времени оно продлится. Ты помнишь Гагарку, майтера. Должна помнить. Ты учила его. И вчера рассказала о нем майтере Мрамор.

— О, патера, конечно, я помню о нем. — Ее маленькое симпатичное лицо вспыхнуло.

Майтера Роза фыркнула, и майтера Мята опять опустила глаза.

— Я говорил с ним прошлым вечером, майтера, очень поздно.

— В самом деле, патера?

Шелк кивнул:

— Но я забыл кое-что рассказать тебе. В тот же вечер я видел его раньше и исповедовал его. Он пытается, совершенно искренне, исправить свою жизнь.

Майтера Мята опять посмотрела вверх, в ее взгляде сверкнула глубокая благодарность.

— Это поистине великолепно, патера!

— Да, верно; и в большой степени это заслуга твоя и патеры Щука, а потом уже моя. И я хотел сказать, майтера, что, когда я в последний раз говорил с ним, он уверил меня, что сегодня придет сюда. Если он это действительно сделает, то, я уверен, он захочет отдать дань уважения тебе.

Он подождал, пока она подтвердит его слова. Но нет, она сидела, сложив руки и опустив глаза.

— Пожалуйста, скажи ему, что я очень хочу увидеть его. Попроси его подождать меня, если он сможет. Сомневаюсь, что он придет до ужина. И если я не вернусь, скажи ему, что я буду так быстро, как только возможно.

Намазав жирное желтое масло на еще одну золотистую булочку, майтера Роза сказала:

— Прошлым вечером ты ушел раньше, чем Рог закончил работать на своего отца. Я скажу ему, чтобы он тоже подождал.

— Я уверен, что ты так и сделаешь, майтера. Спасибо вам обеим. — Шелк встал и скривился, когда слишком сильно наступил на сломанную щиколотку. Для обряда экзорцизма ему понадобятся Хресмологические Писания из мантейона и изображения богов — особенно Паса и Сциллы; и, конечно, Сфингс, как покровительницы дня. Мысль напомнила ему, что он не закончил молитву к ней; вряд ли так можно заслужить ее милость.

Он возьмет триптих, который ему дала мать; тогда, возможно, ее молитвы смогут последовать за ним. Пока он вновь тяжело поднимался по лестнице, уже ощущая щиколотку примерно так, как перед визитом Журавля, он думал о том, что его учили иметь дело только с теми бесами, которые не существуют. Он вспомнил, как содрогнулся, когда понял, что патера Щука верит в них и с грубоватой гордостью говорит о своих попытках изгнать их.

Еще не дойдя до конца лестницы, он уже пожалел, что оставил трость Крови в селлариуме. Сев на кровать, он размотал совершенно холодную на ощупь повязку. Он бросил ее в стену, так сильно, как только смог, и заново наложил, потом снял обувь и надел чистые носки.

Он должен встретиться с Кровью в желтом доме на Ламповой улице. С Кровью может прийти Мускус — или кто-нибудь такой же плохой, как Мускус. Шелк свернул триптих, положил его в обитый сукном ящик из тика, застегнул пряжки и выдвинул складную ручку. Это, а еще Писания, которые он возьмет перед выходом; гаммадион Паса уже на шее, четки в кармане. Будет благоразумно взять святую лампу, масло и еще кое-что. Рассмотрев и отвергнув полдюжины возможностей, он все-таки взял ключ, лежавший под кувшином для воды.

* * *

С молодой орлицей на защищенной рукавицей левой руке, Мускус стоял на мокрых белых плитах у фонтана Сциллы, голова гордо поднята, спина прямее, чем у любого гвардейца. Он оглянулся; все они смотрели на него из глубокой тени портика: Кровь, советник Лемур, его кузен — советник Лори, комиссар Мошка и еще полдюжины остальных. Мускус мысленно потряс стаканчик с костями.

Орлица была приучена сидеть на запястье и брать приманку. Она знала его голос и научилась связывать его с пищей. Когда снимут ее клобучок, она увидит фонтан и текущую воду там, где текущей воды практически не осталось. Пришло время научить ее летать — но этому он не может научить никакую птицу. Орлица вернется к доске с приманкой… или нет. Время бросать кости.

Через плеск фонтана донесся приглушенный голос Крови: «Не торопи его».

Кто-то спросил, чего он ждет. Он вздохнул, зная, что не может откладывать дальше. Не может задержать мгновение, после которого, возможно, никогда больше не увидит принадлежащую ему птицу.

Небо было пусто или казалось таким, небоземли спрятались за бесконечным ослепляющим сиянием солнца. Летуны, даже если они и летали где-то недалеко, тоже были невидимы. Далекие поля, видневшиеся над верхушками деревьев по ту сторону стены, изгибались вверх, в небо, исчезая в голубой дымке. Озеро Лимна казалось кусочком зеркала, вставленного в виток, и напоминало безвкусное украшение в дешевой картинной раме.

Время бросать.

Как будто зная, что должно произойти, юная орлица зашевелилась. Мускус кивнул себе.

— Вернись ко мне, — прошептал он. — Вернись ко мне.

И потом, как если бы кто-нибудь (какой-то вмешавшийся бог или сумасшедшая дочь Крови) управлял ею, правая рука пошла вверх. По собственной воле она схватила украшенный багровыми перьями клобучок и сдернула его. Юная орлица подняла крылья, как будто собиралась взлететь, потом опять сложила их. Возможно, он должен был надеть маску. Если сейчас орлица клюнет его в лицо и не убьет, шрам останется на всю жизнь; но гордость не разрешала ему поступать так.

— Вверх, Сокол! — Он поднял руку, наклоняя ее, чтобы понудить птицу к полету. На долю секунды он подумал, что она вообще не собирается лететь.

А потом огромные крылья, казалось, отбросили его назад. Орлица летела медленно и неуклюже, при каждом взмахе кончики ее крыльев чиркали по сочной траве — к стене и налево, мимо ворот, опять налево вдоль травяной дорожки. На мгновение Мускус подумал, что птица возвращается к нему.

Зрители в портике бросились врассыпную, как куропатки. Если у стены флигеля она повернет направо и перепутает загон для котов с клетками…

Сейчас выше, на уровень стены, и опять налево. Отдаленный гром от взмахов могучих крыльев пронесся над его головой. Теперь выше, и еще выше, все еще кружась и поднимаясь вверх, подальше от обожженной солнцем лужайки и опаленных жарой крыш. Юная орлица поднималась все выше и выше, чернея в ярком свете, пока, как и поля, не исчезла в небесном просторе.

* * *

Когда все остальные уже ушли, Мускус все еще стоял на месте, затеняя глаза от безжалостного солнца. Спустя долгое время Заяц принес ему бинокль. Он приложил его к глазам, но ничего не увидел.

Глава десятая Кот с раскаленным докрасна хвостом

Лишившись тайны ночи, Ламповая улица опять стала знакомой и безопасной. Шелк, который часто ходил по ней, обнаружил, что давно знал несколько лавок и даже широкие, недавно отлакированные двери желтого дома.

Полная женщина, открывшая дверь в ответ на стук Журавля, очень удивилась его приходу:

— Еще ужасно рано, патера. Сама только что встала. — Она зевнула, как будто хотела это доказать, с запозданием прикрыв рот. Ее розовый пеньюар сочувственно распахнулся, между разошедшихся краев жарко выглянула белая выпуклая плоть.

Мимо нее сочился горячий воздух дома, несший с собой запахи сотни несвежих духов и уксусную вонь разлитого вина.

— Я должен встретиться здесь с Кровью ровно в час дня, — сказал Шелк. — Который час?

Журавль уже проскользнул мимо них в гостиную.

Женщина не обратила на него внимания.

— Кровь всегда опаздывает, — рассеянно сказала она и провела Шелка через низкую арку, завешенную нитями с гремящими деревянными бусинками, в маленькую контору. Открытые дверь и окно выходили в тот самый дворик, который он представлял себе прошлой ночью; несмотря на это, в конторе казалось жарче, чем на улице.

— Мы уже пытались изгонять бесов. — Полная женщина заняла единственное удобное на вид кресло, оставив Шелку стул из полированного дерева без подлокотников. Уронив свой мешок на пол, он с благодарностью сел на него и положил ящик с триптихом на бедра, держа между коленями львиноголовую трость Крови.

— Я пошлю кого-нибудь за подушкой, патера. Здесь я разговариваю со своими девочками, и твердые стулья лучше. Они не дают им уснуть, а узкие сиденья заставляют думать, что они растолстели; кстати, чаще всего так и есть.

Воспоминание о жареных помидорах укололо Шелка виной, хорошо сдобренной голодом. Быть может, через эту неряшливо одетую женщину говорит какой-то бог?

— Оставь все как есть, — сказал он ей. — Мне тоже надо научиться поменьше любить свой живот и кровать.

— Ты хочешь поговорить со всеми девочками сразу? Один из твоих так и сделал. Или я могу рассказать тебе.

Шелк отмахнулся от вопроса:

— Мне неинтересно, что эти конкретные бесы сделали здесь, и я не собираюсь обращать внимание на их злые проделки, чтобы не поощрять их. Это бесы, и их присутствие нежелательно; вот все, что я знаю, и если ты — и все живущие здесь — желаете мне помочь, больше мне ничего знать не надо.

— Хорошо. — Полная женщина поправила пухлые подушки и откинулась на спинку кресла. — Ты веришь в них, а?

Тот самый момент.

— Да, — твердо сказал Шелк.

— А один из твоих — нет. Он произнес много молитв, прошелся по всему дому и все такое, но он думал, что мы все сошли с ума. Он был примерно твоего возраста.

— Доктор Журавль думает точно так же, — сказал ей Шелк, — хотя у него седая борода. Он не говорит этого так резко, но именно так и думает. И конечно, он тоже считает, что я сумасшедший.

Полная женщина горько улыбнулась:

— Угу, догадываюсь. Кстати, я — Орхидея. — Она протянула ему руку так, как будто ожидала, что он ее поцелует.

Он ее пожал.

— Патера Шелк, из мантейона на Солнечной улице.

— А, то старье? Еще открыто?

— Да, конечно. — Вопрос напомнил Шелку, что вскоре все может измениться, но лучше об этом не упоминать.

— А мы нет, — сказала ему Орхидея. — До девяти, так что у тебя куча времени. Но сегодня наша самая большая ночь, как обычно, я была бы благодарна, если бы ты к этому времени закончил. — Заметив, наконец, что он упорно отводит глаза, она без особого успеха поправила края розового пеньюара.

— Мне понадобится не больше двух часов, чтобы совершить первоначальные ритуалы и собственно церемонию, при условии, что все будут сотрудничать. Но, может быть, лучше подождать, пока приедет Кровь. Прошлой ночью он сказал, что хочет встретиться со мной здесь, и я уверен, что он захочет принять участие в церемонии.

Глаза Орхидеи сузились:

— Он тебе платит?

— Нет. Я совершаю этот экзорцизм как услугу для него — на самом деле я должен ему намного больше. Он платил за другие экзорцизмы, о которых ты говорила?

— Он или я, смотря по обстоятельствам.

Шелк слегка расслабился.

— В таком случае неудивительно, что ни один из этих экзорцизмов не помог. Экзорцизм — священная церемония, а такую церемонию нельзя купить или продать. — Видя, что она не понимает, он добавил: — Их нельзя продать — в буквальном смысле слова, — потому что тогда церемония теряет всю свою святость. То, что продано, становится нечестивой пантомимой. И это не то, что мы сделаем сегодня здесь.

— Но Кровь может дать тебе что-нибудь, разве не так?

— Да, если захочет. Никакой подарок не подействует на природу церемонии. Подарок дается свободно — если вообще дается. Суть в том, что действенность церемонии зависит от того, была ли сделка между нами; и ее не было. У меня не будет никакого права жаловаться, если я не получу обещанный подарок. Ясно?

Орхидея неохотно кивнула.

— На самом деле я не ожидаю никакого подарка от Крови. Я уже сказал, что должен ему, по разным причинам. Когда он попросил меня сделать это, я — насколько помню — с радостью согласился.

Орхидея наклонилась к нему, пеньюар распахнулся еще шире.

— Допустим, на этот раз это сработает, патера. Могу ли я дать тебе что-нибудь?

— Конечно, если захочешь. Но ты ничего мне не должна.

— Хорошо. — Она заколебалась, размышляя. — Как я тебе уже сказала, ночь сфингсдня — наша самая большая ночь, вот почему Кровь, как обычно, приедет сегодня. Узнать, как у нас дела до того, как мы откроемся. В гиераксдень мы закрыты, так что тем более нет. Но приходи в любой другой день, и я дам тебе войти. Что скажешь?

Шелк был потрясен.

— Ты знаешь, что я имею в виду, верно, патера? Я имею в виду любую из девочек, какую ты захочешь. Если тебе захочется дать ей какую-то мелочь, все будет в порядке. Но если нет, дом от этого не пострадает. — Орхидея опять задумалась. — Ну, договорились? И, скажем, еще раз в месяц целый год. — Увидев выражение его лица, она добавила: — Или я могу заказать тебе мальчика, если ты их предпочитаешь, но сообщи мне об этом заранее.

Шелк покачал головой.

— Потому что, если ты это сделаешь, ты не сможешь увидеть богов? Это то, что говорят?

— Да. — Шелк кивнул. — Ехидна это запрещает. Кто-то может увидеть богов, когда они появляются в наших Священных Окнах. Кто-то может быть благословлен иметь детей своего тела. Но не то и другое сразу.

— Никто не говорит о детях, патера.

— Я знаю, о чем мы говорим.

— Боги, во всяком случае, больше не приходят. В Вайрон, так почему бы и нет? Последний раз это произошло, когда мне было… когда я еще не родилась.

Шелк кивнул:

— И я.

— Тогда о чем ты беспокоишься? Ты, в любом случае, никогда не увидишь ни одного.

Шелк печально улыбнулся:

— Что-то мы очень далеко ушли от нашего предмета, а?

— Не знаю. — Орхидея почесала голову и проверила ногти. — Может быть. Или нет. Ты знаешь, что этот дом раньше был мантейоном?

Опять потрясенный, Шелк покачал головой.

— Был. Или, во всяком случае, задняя часть его, та, что на Музыкальной улице. Только боги больше не приходили, вообще, даже если раньше они иногда так поступали. И его закрыли, владельцы продали здание, потом снесли заднюю стену и присоединили к двум другим. Может быть, все из-за этого, как? Я прикажу Элодее показать тебе. Некоторые из старых вещей все еще там, и ты можешь забрать их, если захочешь.

— Ты очень добра, — сказал Шелк.

— Я вообще очень милая. Спроси любого. — Орхидея пронзительно свистнула. — Элодея будет здесь через минуту. Спрашивай ее, если захочешь что-то узнать.

— Спасибо, я так и сделаю. Могу ли я оставить свои священные предметы здесь, пока они не потребуются? — Перспектива расставания с триптихом заставила Шелка заволноваться. — Будут ли они здесь в безопасности?

— Твой мешок? Безопаснее, чем в фиске. Ты можешь оставить и ящик. Мне только было интересно, знаешь ли ты о старом мантейоне позади дома. Мы называем его театр. Неужели все происходит из-за него?

— Не знаю.

— Я спросила одного из твоих, и он сказал, что нет. Но я все равно вроде как не уверена. Быть может, боги не любят то, чем мы тут занимаемся.

— Да, не любят, — сказал ей Шелк.

— Ты еще ничего не видел, патера. Мы не такие плохие, как ты думаешь.

Шелк покачал головой:

— Я вообще не считаю, что ты плохая, Орхидея, и боги тоже так не думают. Если бы они считали тебя плохой, ты могла бы делать что угодно — их бы это не взволновало. Они ненавидят все зло, которое ты творишь, — и все, которое творю я, — потому что видят, что мы можем делать добро.

— Ну, тогда я думаю, что, может быть, они послали этого беса, чтобы свести с нами счеты. — Орхидея опять свистнула. — Где эта девица!

— Боги не посылают нам бесов, — сказал ей Шелк. — На самом деле они уничтожают их, когда встречают, стирают из Главного Компьютера. По меньшей мере так говорит легенда. Она записана в Писаниях, и я принес их с собой. Хочешь, я прочитаю тебе отрывок? — Он потянулся за очками.

— Нет. Просто расскажи мне так, чтобы я могла понять.

— Хорошо. — Шелк расправил плечи. — Как ты знаешь, виток сотворил Пас. Закончив, он пригласил свою королеву, пять дочерей и двух сыновей, а также нескольких друзей, чтобы разделить его с ними. Однако…

По другую сторону ярко освещенной солнцем двери кто-то в ужасе завопил.

Орхидея с потрясающей скоростью выскочила из кресла. Слегка прихрамывая и повторяя себе приказ Журавля «никакого бега», Шелк последовал за ней, идя так быстро, как только мог.

На дворик выходили двери обоих этажей. Пока он искал источник волнения, ему показалось, что целая компания молодых женщин — в разной степени раздетых — влетала и вылетала из них, хотя он и старался как можно меньше смотреть.

Мертвая женщина лежала на середине пролета на расшатанных ступеньках, нисходящих, словно трап, с провисшей галереи; она была полностью раздета, пальцы ее левой руки схватились за рукоятку кинжала, торчавшего из ее ребер под левой грудью. Ее голова была так резко вывернута в сторону Шелка, что тому показалось, будто шея сломана. Он обнаружил, что ее странно искривленное лицо ужасно и, одновременно, знакомо.

Несмотря на всю свою подготовку, он, прежде чем начать раскачивать четки, накрыл ее лицо своим носовым платком.

Каким-то образом это успокоило женщин, хотя кинжал, нанесенная им рана и кровь, сочившаяся из нее, никуда не делись.

— Кто это сделал? Кто заколол ее? — крикнула Орхидея, и брюнетка с отекшими глазами, такая же нагая, как и женщина, распростершаяся на ступеньках, произнесла, слегка растягивая слова:

— Она сама, Орхидея, она убила себя. Воспользуйся головой. А если ее у тебя нет, глазами.

Встав на колени на залитой кровью ступеньке, находившейся ниже головы мертвой женщины, Шелк стал раскачивать четки, сначала вперед-назад, а потом из стороны в сторону, таким образом изображая знак сложения.

— Я приношу тебе, дочь моя, прощение всех богов. Вспомни слова Паса, который сказал: «Поступайте по моей воле, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего. Идите добровольно, и любое зло, которое вы сотворили, будет прощено». О дочь моя, знай, что сам Пас и все более младшие боги разрешили мне прощать от их имени. И я прощаю тебя и отпускаю все твои грехи и преступления. Они стерты. — Теперь Шелк начертил четками знак вычитания. — Ты благословлена. — Качнув головой девять раз, как предписывал ритуал, он опять начертил в воздухе знак сложения.

Где-то справа женский голос негромко бормотал ругательства; богохульство и мат следовали друг за другом:

— Сунь в рот Пас трахни тебя Пас сутенер Пас рогоглотательница ‘Хидна полижи меня Пас… — Шелк решил, что говорившая сама не знает, что говорит, и, может быть, вообще не осознает, что разговаривает.

— Умоляю тебя простить нас, живых, — продолжал он и еще раз изобразил четками знак сложения над лицом мертвой женщины, прикрытым платком. — Я и многие другие часто были несправедливы к тебе, дочь моя, совершали ужасные преступления против тебя и много раз оскорбляли тебя. Не держи зла в своем сердце и начни жизнь, которая следует за жизнью, невинной, все твои прегрешения прощены. — Он опять изобразил знак вычитания.

Статная девушка, стоявшая рядом, сплюнула; ее тщательно завитые волосы были цвета созревшей малины.

— Для чего ты это делаешь? Разве ты не видишь, что она уже холодная? Она мертва — и не может слышать ни одного твоего гребаного слова. — При последних словах ее голос дрогнул, и Шелк сообразил, что это та самая девушка, которая сыпала богохульствами.

Схватив четки покрепче и наклонившись еще ниже, он дошел до основного места в литургии прощения. Солнце било его по шее, как раскаленная железная рука самого Двухголового Паса, прижимая к земле и постоянно требуя, чтобы он отчетливо произносил каждое святое слово и без ошибок выполнял каждое священное указание.

— Именем всех богов ты навсегда прощена, дочь моя. Я говорю от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы… — Здесь можно было остановиться и перевести дыхание; Шелк так и сделал. — От имени Удивительной Молпы, Мрачного Тартара, Высочайшего Гиеракса, Заботливой Фелксиопы, Жестокой Фэа и Могучей Сфингс. И также от имени всех младших богов.

На мгновение, необъяснимо, ослепительно сверкающее солнце закачалось, как дымный лампион в «Петухе».

— Внешний также прощает тебя, дочь моя, так что я говорю и от его имени, — прошептал Шелк.

Начертав последний знак сложения, он встал и повернулся к статной молодой женщине с малиновыми волосами; к его немалому облегчению, она была одетой.

— Принеси мне что-нибудь, чтобы покрыть ее, пожалуйста, — попросил он. — Ее время в этом мире закончилось.

— Это ее нож? — спросила Орхидея брюнетку с отекшими глазами.

— Сама должна знать. — Брюнетка бесстрашно нырнула под перила и вытащила длинный кинжал из раны. — Нет, не думаю. Она бы показала его мне, скорее всего, но я никогда раньше его не видела.

По ступенькам спустился Журавль, нагнулся над мертвой женщиной и прижал пальцы к ее запястью. Постояв так пару секунд, он присел и приставил к ее боку аускулятор[44].

(«С большой неохотой мы признаем, что это — то самое состояние, которое называется смертью, — не в первый раз подумал Шелк. — Безусловно, оно не может быть естественным для нас».)

Как только кинжал вынули из раны, кровь потекла обильнее; несмотря на все пронзительные крики, Шелк слышал, как она капает со ступенек на крошащиеся плиты дворика: как будто неравномерно тикают сломанные часы.

Орхидея тщательно оглядела кинжал.

— Мужской. Человека по имени Кот. — Повернувшись лицом к дворику, она крикнула: — Замолчите, все! Слушайте меня! Кто-нибудь знает парня по имени Кот?

— Я, — маленькая темноволосая девушка в рваной сорочке протиснулась поближе. — Он иногда приходит.

— Он был здесь прошлой ночью? Когда ты видела его в последний раз?

Девушка покачала головой:

— Я не уверена, Орхидея. Быть может, месяц назад.

Полная женщина вразвалку пошла к ней, держа кинжал перед собой; девушки расступались перед ней, как утята перед уткой.

— Ты знаешь, где он живет? Кого он берет, обычно?

— Нет. Меня. Иногда, если я занята, Элодею.

Журавль встал, посмотрел на Шелка, покачал головой и убрал аускулятор.

Рев Крови удивил их всех.

— Что здесь происходит? — Толстотелый, на голову выше большинства женщин, он шагнул во дворик с видом генерала, приехавшего на поле боя.

Орхидея ничего не сказала, и девушка с малиновыми волосами устало ответила за нее:

— Элодея мертва. Она только что убила сама себя. — Она держала под мышкой чистую простыню, аккуратно сложенную.

— Почему? — требовательно спросил Кровь.

Никто не ответил. Девушка с малиновыми волосами развернула простыню и протянула край Журавлю. Вместе они накрыли ей тело мертвой женщины.

Шелк убрал четки и спустился по лестнице во двор. Следуя примеру брюнетки с отекшими глазами, он нырнул под перила и достал из-под простыни свой носовой платок.

— Она не… не вечная. Даже младше, чем я, — пробормотал Шелк, наполовину самому себе.

Орхидея повернулась и посмотрела на него:

— Да, не вечная. А теперь заткнись.

Мускус забрал у нее кинжал, внимательно изучил и протянул для осмотра Крови.

— Он — парня по имени Кот, который иногда заходит сюда, — объяснила Орхидея. — Наверно, он дал ей или, почему-то, оставил в ее комнате.

Кровь усмехнулся:

— Или она украла его у этого Кота.

— Мои девочки не крадут! — И как башня рушится, подмытая невидимым потоком, так и Орхидея разразилась слезами; нечто ужасное, почувствовал Шелк, было в том, чтобы видеть это жирное отвердевшее лицо перекошенным, как у плачущего от горя ребенка. Кровь ударил ее дважды, слева и справа, безрезультатно, хотя эхо от обоих ударов отразилось от стен дворика.

— Не делай этого снова, — сказал ему Шелк. — Ей это не поможет, а тебе может повредить.

Не обращая на него внимания, Кровь указал на неподвижное тело под простыней:

— Эй, кто-нибудь, уберите его. Ты, там. Синель. Ты достаточно здоровенная. Подними ее и унеси в ее комнату.

Женщина с малиновыми волосами отступила назад, вся дрожа; на ее высоких скулах виднелись красные пятна, грубые и неестественные.

— Могу я посмотреть, пожалуйста? — Шелк проворно выхватил кинжал у Мускуса. Рукоятка была из отбеленной кости; выжженный на кости и раскрашенный от руки кот шел с важным видом, держа в челюстях крошечную черную мышь. Рукоятку окружал раскаленный хвост кота. Узкое заостренное лезвие было отлично заточено, но не гравировано.

— Почти новый, — пробормотал он. — Не слишком дорогой, но и не слишком дешевый.

— Любой дурак может это видеть, — сказал Мускус и забрал кинжал.

— Патера. — Кровь прочистил горло. — Ты был здесь. Вероятно, ты видел, как она это сделала.

Шелк все еще думал о кинжале.

— Сделала что? — спросил он.

— Убила себя. Давай встанем в тень. — Взяв Шелка за локоть, Кровь провел его в пятнистую тень галереи, вытеснив оттуда тараторящий круг почти голых женщин.

— Нет, не видел, — медленно сказал Шелк. — Я был внутри, разговаривал с Орхидеей.

— Очень плохо. Быть может, ты хочешь еще подумать об этом. Быть может, ты все-таки видел, через окно или что-то в этом роде.

Шелк покачал головой.

— Ты согласен с тем, что это было самоубийство, верно, патера? Даже если ты не видел этого сам? — Тон Крови явно говорил об угрозе.

Шелк прислонился спиной к разбитому коркамню, оберегая сломанную щиколотку.

— Когда я впервые увидел тело, ее рука все еще лежала на рукоятке ножа.

Кровь улыбнулся:

— Вот это мне нравится. В таком случае, патера, ты согласен, что нет никакой причины сообщать об этом.

— Если бы я был на твоем месте, я бы безусловно этого не хотел. — Себе самому Шелк неохотно признался: он уверен, что женщина не покончила жизнь самоубийством, и закон требует, чтобы о насильственной смерти было сообщено властям (хотя у него не было иллюзий насчет усилий, которые они приложат, чтобы расследовать смерть такой женщины); и даже если он оказался здесь совершенно случайно, все равно он должен уйти отсюда как можно быстрее — и ни честь, ни мораль не требуют от него говорить все это, потому что любое слово в такой ситуации бесполезно и несомненно подвергнет опасности мантейон. Все это было совершенно разумно и хорошо обосновано; но, обдумывая все это, он почувствовал презрение к себе.

— Мне кажется, что мы поняли друг друга, патера. Есть три-четыре свидетеля, которых я смогу предоставить, если потребуется, — людей, которые сами видели, как она воткнула в себя нож. Ты знаешь, как это делается.

Шелк заставил себя утвердительно кивнуть; он никогда не понимал, что даже пассивное согласие на преступление требует так много решительности.

— Да, в это я верю. Ты имеешь в виду трех-четырех из твоих несчастливых юных женщин. Однако их свидетельства не будут иметь большого веса; и потом они будут полагать, что ты им должен.

Следуя приказу Мускуса, крепкий мужчина, на голове которого было еще меньше волос, чем на голове Крови, поднял завернутое в простыню тело мертвой женщины. Шелк видел, как он пронес его через дверь у входа в контору Орхидеи, которую ему открыл Мускус.

— Да, ты прав. Лучше мне в это не впутываться. — Кровь понизил голос. — У нас и так слишком много неприятностей с этим заведением. За последний месяц гвардейцы побывали здесь трижды, и стали поговаривать, что нас закрывают. Сегодня вечером мне придется придумать какой-нибудь способ, чтобы избавиться от него.

— Ты имеешь в виду, избавиться от тела бедной женщины? Ты знаешь, я ужасно медленно соображаю во всех этих делах, наверно потому, что привык иметь дело с совсем другими людьми. Ее звали Элодея, верно? Ее так назвала одна из женщин. Наверно, у нее есть комната рядом с конторой Орхидеи. Во всяком случае, Мускус и другой человек понесли ее туда.

— Да, ее звали Элодея. Она помогала Орхидее управлять заведением. — Кровь отвернулся.

Шелк смотрел, как он идет через дворик. Прошлой ночью Кровь назвал себя вором; сейчас Шелку пришло в голову, что это не так — он соврал, ну конечно, чтобы романтизировать то, кем он на самом деле является. Да, он может и украсть, без сомнения, если будет возможность сделать это, ничем не рискуя; он из того сорта людей, которые считают воровство замечательным делом и склонны им хвастаться.

Но, фактически, он просто торговец — деловой человек, чьи сделки по большей части противоречат закону и, неизбежно, пачкают его. То обстоятельство, что он, патера Шелк, не любит таких людей, означает только то, что он не понимает их так хорошо, как требует его профессия.

Он постарался перестроить мысли, убрав Кровь (и себя) из категории преступников. Кровь — торговец, что-то вроде купца; один из его служащих убит, почти определенно не им и не по его приказу. Шелк вспомнил раскрашенного кота на рукоятке; это напомнило ему гравировку на маленьком игломете, и он вынул его, чтобы сравнить. На рукоятке из слоновой кости были выгравированы гиацинты, потому что оружие было сделано для женщины по имени Гиацинт.

Он опустил игломет обратно в карман.

Имя Крови… Если бы кинжал был сделан для него, картинка на рукоятке изображала бы кровь — скорее всего, окровавленный кинжал того же самого вида или что-то вроде этого. Кот держал в зубах мышь, и поэтому из мыши должна была идти кровь, конечно; но он не мог припомнить на рисунке ни капли крови, да и пойманная мышь была очень маленькой. Он никак не художник, но, поставив себя на место того, кто вырезал и раскрашивал изображение, он решил, что мышь включена главным образом для того, чтобы показать: кот — это кот, а не какое-нибудь другое животное, похожее на кота, например пантера. Другими словами, мышь — что-то вроде символа.

Сам кот алый, но не окровавленный; даже большая мышь не могла бы настолько запачкать его; скорее, кот раскрашен таким образом, чтобы показать, что он горит. И его поднятый вверх хвост действительно охвачен огнем.

Он шагнул от стены и был наказан вспышкой боли. Встав на колено, он снял носок, развязал повязку Журавля и высек ни в чем не виновную стену, от которой только что отошел.

Вернув повязку на место, он пошел в комнату, находившуюся рядом с крошечной конторой Орхидеи. Она оказалась больше, чем он ожидал, и в ее меблировке чувствовался вкус. Взглянув на разбитое ручное зеркальце и подняв с пола синий халат, он открыл лицо мертвой женщины.

* * *

Он нашел Кровь в уединенной комнате для ужинов вместе с Мускусом и тем крепким мужчиной, который унес тело Элодеи; все трое обсуждали целесообразность закрытия желтого дома на эту ночь.

Шелк без приглашения взял стул и уселся.

— Могу ли я вмешаться? У меня есть вопрос и предложение. Ни один из них не займет много времени.

Мускус посмотрел на него ледяным взглядом.

— Лучше бы не заняло, — сказал Кровь.

— Сначала вопрос. Что стало с доктором Журавлем? Мгновение назад он был с нами, но когда, после того, как ты ушел, я начал искать его, то не смог найти.

— Он проверяет девочек, — вместо Крови ответил крепкий мужчина. — Не подцепили ли они что-нибудь такое, чего у них быть не должно. Ты понимаешь, что я имею в виду, патера?

Шелк кивнул:

— Да, понимаю. Но где он это делает? Есть тут что-то вроде лазарета?..

— Он ходит по их комнатам. Они раздеваются и ждут в своих комнатах, пока он не придет. После осмотра они могут выходить, если захотят.

— Понятно. — Шелк задумчиво погладил щеку.

— Если ты ищешь его, то он, скорее всего, наверху. Он всегда начинает со второго этажа.

— Замечательно, — нетерпеливо сказал Кровь. — Журавль вернулся к работе. И почему нет? Тебе бы лучше сделать то же самое, патера. Я все еще хочу изгнать из этого места злых духов и, на самом деле, сейчас больше, чем когда-либо. Займись делом.

— Я и занимаюсь, — ответил ему Шелк. — По меньшей мере это и есть часть экзорцизма, и я верю, что смогу помочь тебе. Ты говорил, что нужно избавиться от тела этой бедной девушки, Элодеи. Я предлагаю похоронить ее.

Кровь пожал плечами:

— Я присмотрю за этим — она не пропала, и никто ее искать не будет. Не беспокойся.

— Я имею в виду, что мы должны предать ее земле, как предаем земле других женщин, — терпеливо объяснил Шелк. — И первым делом необходимо устроить для нее погребальную службу в мантейоне. Завтра сцилладень, и я могу совместить поминальную службу с нашим еженедельным жертвоприношением Сцилле. У нас есть неподалеку человек с благопристойным фургоном. Мы уже использовали его. Если ни одна из женщин не захочет обмыть и одеть тело их подруги, я смогу найти ту, которая позаботится о ней.

Кровь, усмехнувшись, стукнул Шелка по плечу:

— И если какой-нибудь грязный прыгун сунет свой нос, ну, мы не делаем ничего необычного. Вот авгур, а вот похороны, и мы хороним бедную девочку самым респектабельным образом — а он вмешивается в наше горе. Ты действительно помогаешь, патера. Когда твой человек сможет прийти сюда?

— Как только я вернусь в мантейон, то есть как только я очищу от бесов этот дом.

Кровь покачал головой:

— Я хочу, чтобы ее забрали отсюда как можно скорее. Как насчет той сивиллы, с которой я говорил вчера? Она может вызвать его?

Шелк кивнул.

— Хорошо. — Кровь повернулся к симпатичному молодому человеку рядом с собой. — Муск, сходи в мантейон на Солнечной улице и спроси майтеру Мрамор…

— Она, скорее всего, в киновии, — прервал его Шелк. — Главная дверь на Серебряную улицу, или пройди через сад и постучи сзади.

— И скажи ей, что завтра должны быть похороны. Заставь ее найти этого человека с фургоном. Как его зовут, патера?

— Голе́ц.

— Возьми Гольца и его фургон или, если его нет дома, возьми кого-нибудь другого. Ты не знаешь, что произошло с Элодеей. Врач осмотрел ее, и она мертва; патера собирается устроить ей похороны, и это все, что ты знаешь. Заодно приведи сюда женщину. Не думаю, что какая-нибудь из этих потаскух способна посмотреть в лицо покойнику.

— Сеслерию, — вставил Шелк.

— Возьми ее. Ты и женщина поедете в фургоне, и ты покажешь этому парню, Гольцу, где это. Если женщине надо что-то для работы, проследи, чтобы она взяла это с собой. Теперь иди.

Мускус кивнул и быстро вышел.

— А ты, патера, возвращайся к своему экзорцизму. Ты уже начал?

— Еще нет. Я едва приехал, когда это случилось, и я хочу узнать побольше о проявлениях, которые они видели. — Шелк на мгновение замолчал, потирая щеку. — Я сказал, что недавно приехал, и это правда; но я уже успел сделать одну ошибку. Я сказал Орхидее, что мне все равно, что бесы — или, возможно, я должен сказать, бес, потому что она говорила так, как будто есть только один — делают. Я сказал так потому, что так нас учили поступать в схоле, но сейчас мне кажется, что в этом случае я ошибся. Мне надо опять поговорить с Орхидеей.

— Я могу сказать тебе, — проворчал крепкий мужчина. — По большей части они ломают зеркала.

— Неужели? — Шелк наклонился вперед. — Никогда бы не догадался. Что еще?

— Рвут девочкам платья.

Крепкий мужчина поглядел на Кровь, который сказал:

— Иногда они не так хорошо относятся к быкам, как бы мы хотели. Девочки, я имею в виду. Пару раз они говорили как сумасшедшие, и, естественно, быкам это не понравилось. Может быть, это просто нервы, но девочки пострадали.

— И нам это тоже очень не понравилось, — сказал крепкий мужчина. — Я хорошо отделал этих парней, но это плохо для бизнеса.

— И вы не знаете, кто это делает?

— Бесы. Так говорят все. — Крепкий мужчина опять посмотрел на Кровь. — Хефе?

— Спроси Орхидею, — сказал Кровь Шелку. — Она должна знать. Я знаю только то, что она сказала мне, и если экзорцизм заставит всех почувствовать себя лучше… — Он пожал плечами.

Шелк встал:

— Я поговорю с Орхидеей, если смогу. Я понимаю, что она вне себя, но, может быть, мне удастся утешить ее. Это тоже часть моей работы. И, наконец, мне бы хотелось поговорить с Синель. Высокая женщина с огненными волосами, верно? Синель?

Кровь кивнул:

— Сейчас она, наверно, ушла, но она вернется к обеду. Чтобы попасть к Орхидее, поднимись наверх. Большая комната напротив.

* * *

Синель открыла дверь в апартаменты Орхидеи и впустила Шелка внутрь. Орхидея, все еще в розовом пеньюаре, сидела на широком темно-зеленом диване в большом селлариуме, ее лицо опять стало тяжелым и твердым, как и тогда, когда они говорили в крошечной конторе внизу.

Синель махнула рукой на стул:

— Садись, патера. — Сама она села рядом с Орхидеей и обняла ее за плечи. — Он говорит, что Кровь послал его поговорить с нами. Я сказала, что все в порядке, но, если ты хочешь, он может зайти попозже.

— Я себя хорошо чувствую, — сказала ей Орхидея.

Глядя на нее, Шелк не верил собственным глазам; в утешении скорее нуждалась Синель.

— Чего ты хочешь, патера? — голос Орхидеи был грубее, чем он помнил. — Если ты пришел для того, чтобы сказать мне, что она ушла в Главный Компьютер и все такое, сохрани это на будущее. Если ты хочешь, чтобы я показала тебе что-то в моем заведении, Синель может это сделать.

На стене, слева от дивана, висело стекло. Шелк нервно посмотрел на него, но плавающее лицо не появилось.

— Я бы хотел несколько минут поговорить с тобой наедине, вот и все. И я собирался сказать, что хотел дать Синель возможность одеться — так как многие из вас нет, — но я вижу, что она уже одета.

— Выйди, — сказала Орхидея Синель. И добавила: — Как мило, что ты позаботилась обо мне, Синель. Я этого не забуду.

Высокая девушка встала и пригладила юбку.

— Прежде, чем это случилось, я хотела поискать себе новый халат.

— Я хочу и с тобой поговорить, — сказал ей Шелк, — и это займет несколько минут. Подожди меня, если не возражаешь. В противном случае я буду очень благодарен, если ты сегодня вечером придешь ко мне в мантейон.

— Я буду в своей комнате.

Шелк кивнул:

— Да, так будет лучше. Прости меня, что я не встаю; вчера ночью я повредил себе щиколотку. — Он смотрел, как Синель выходит из комнаты, пока та не закрыла за собой дверь.

— Миленькая, а? — сказала Орхидея. — Но ей бы больше подошло, если бы она не была такой высокой. Может быть, тебе нравятся такие девушки. Или ее бедра?

— Не имеет значения, что именно мне нравится.

— Хорошие бедра, великолепная для такой высокой девушки талия и самые большие буфера в заведении. Ты еще не передумал?

Шелк покачал головой:

— Удивительно, что ты не упомянула ее добрый нрав. В ней должно быть много сердечного тепла, иначе она не пришла бы сюда, чтобы утешить тебя.

Орхидея встала.

— Хочешь выпить, патера? В этом застекленном шкафчике у меня есть вино и все, что ты захочешь.

— Нет, благодарю тебя.

— А я выпью. — Орхидея открыла застекленный шкафчик и наполнила маленький бокал бледно-желтым бренди.

— Она кажется очень подавленной, — рискнул Шелк. — Наверно, она была близкой подругой Элодее.

— Лилия, патера, что Синель слишком увлекается ржавчиной, и каждый раз, встречаясь, они прохладно относились друг к другу.

Шелк щелкнул пальцами:

— Я уверен, что уже слышал это имя.

Орхидея вновь уселась, покрутила бренди в руках, вдохнула его аромат и с сожалением поставила бокал на расстоянии руки от дивана.

— Кто-то говорил тебе о ней, а?

— Человек, которого я знаю, упоминал о ней, вот и все. Не имеет значения. — Он отмахнулся от вопроса. — Ты будешь допивать? — Только договорив, он сообразил, что прошлой ночью Кровь задал ему точно такой же вопрос.

Орхидея покачала головой:

— Я не буду пить, пока не уйдет последний бык. Это мое правило, и я собираюсь следовать ему, даже сегодня. Я просто хочу знать, что бокал здесь. Ты пришел поговорить о Син, патера?

— Нет. Нас могут подслушать? Я спрашиваю не ради своей безопасности, Орхидея, а ради твоей.

Она опять покачала головой.

— Я слышал, что в домах, вроде этого, часто есть подслушивающие устройства.

— Не в этом. И даже если есть, в моей комнате нет.

Шелк указал на стекло:

— А этот монитор не имеет привычку подслушивать, что говорят в комнате? Во всяком случае, один из них дал мне понять, что имеет. Монитор из этого стекла отчитывается только перед тобой?

Орхидея снова взяла бокал с бренди и стала крутить бледно-желтую жидкость, пока та не дошла до края бокала.

— За все время, что я владею этим домом, патера, стекло ни разу не работало. Я бы хотела, чтобы работало.

— Понял. — Шелк прихромал к стеклу и громко хлопнул в ладоши. Огоньки в комнате ярко вспыхнули, но монитор не ответил на призыв. — У нас есть похожее стекло в спальне патеры Щука — я имею в виду комнату, в которой он жил раньше. Я должен попытаться продать его. Я склонен думать, что даже недействующее стекло должно чего-то стоить.

— Что ты хочешь от меня, патера?

Шелк вернулся на свой стул.

— На самом деле я хотел найти тактичный способ сказать то, что скажу сейчас, но не нашел. Элодея твоя дочь, верно?

Орхидея покачала головой.

— Ты собираешься отрицать это даже на смертном ложе?

Он не знал, чего ожидать: слез, истерики или отсутствия реакции, — и чувствовал, что готов ко всему. Но в это мгновение лицо Орхидеи, казалось, развалилось, потеряло связность, как будто рот, избитые и распухшие щеки и твердые ореховые глаза перестали подчиняться общей воле. Он хотел бы, чтобы она спрятала свое ужасное лицо в руках; но она этого не сделала, и он отвернулся сам.

Он подошел к окну, находившемуся по другую сторону дивана, раздвинул тяжелые шторы и распахнул его. Оно выходило на Ламповую улицу, и хотя он бы назвал день жарким, ветер, который влетел в селлариум Орхидеи, казался холодным и свежим.

— Как ты узнал? — спросила Орхидея.

Он прихромал обратно к своему стулу.

— Что-то не то с этим местом, открыть окна недостаточно. Или, во всяком случае, одно. — Желая прочистить нос, он вынул свой носовой платок, увидел на нем кровь Элодеи и быстро убрал его обратно.

— Как ты узнал, патера?

— Кто-нибудь из других знает? Или, по меньшей мере, кто-нибудь из гостей?

Лицо Орхидеи, которым она все еще не могла управлять, исказилось от странных нервных подергиваний.

— Некоторые, вероятно, догадываются. Не думаю, что она сказала кому-нибудь, и я не обращалась с ней лучше, чем с другими. — Орхидея глотнула воздух. — Хуже, всякий раз, когда это было возможно. Я заставила ее помогать себе и всегда кричала на нее.

— Я не собираюсь спрашивать, как это произошло — это не мое дело.

— Спасибо, патера. — Голос Орхидеи прозвучал так, как будто она действительно имела это в виду. — Ее забрал отец. Я не могла, тогда. Но он сказал… он сказал…

— Ты не обязана говорить мне, — повторил Шелк.

Она не услышала.

— Ты знаешь, что потом я нашла ее на улице? Ей было тринадцать, но она сказала, что ей пятнадцать, и я ей поверила. Я не знала, что это она. — Орхидея засмеялась, и ее смех был хуже, чем слезы.

— Нет никакой необходимости так мучить себя.

— Я не мучаю. Я хотела рассказать кому-нибудь об этом с тех пор, как Сфингс была детенышем. Ты уже знаешь, и это не причинит никому вреда. Кроме того, она… она…

— Ушла, — предложил Шелк.

Орхидея покачала головой:

— Умерла. Последняя из оставшихся в живых, и больше у меня никого не будет. Ты знаешь, как работают заведения вроде этого, патера?

— Нет, и, полагаю, я должен знать.

— Очень похоже на пансион. Но в некоторых заведениях к девочкам относятся как в Аламбрере. Они даже не могут выйти на улицу, и у них отбирают все деньги. Я сама была в таком месте почти два года.

— Я очень рад, что тебе удалось убежать оттуда.

Орхидея опять покачала головой:

— Нет. Я заболела, и меня вышвырнули на улицу — и это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. И то, что я хочу сказать, патера, — здесь я действую совсем иначе. Мои девочки снимают свои комнаты, и они могут уйти в любой момент. Только одно они не могут делать — обслуживать быка бесплатно. Ты меня понимаешь?

— Не уверен, — признался Шелк.

— Они, если им хочется, могут встречаться с ним в городе. Но если они привели его сюда, то он обязан заплатить дому. Как и те, кто приходит сюда просто посмотреть. Сегодня вечером придут, может быть, человек пятьдесят или сто. Они заплатят дому, и тогда мы покажем им всех незанятых девочек, в большом зале на нижнем этаже.

— Предположим, что я прихожу в дом, — медленно сказал Шелк. — Одетый не так, как сейчас, а в обычную одежду. И я хочу конкретную женщину.

— Синель.

Шелк покачал головой:

— Нет, другую.

— Как насчет Мак? Маленькая, хорошенькая, черноволосая.

— Хорошо, — сказал Шелк. — Предположим, я хочу Мак, а она не хочет вести меня в свою комнату?

— Тогда она не обязана, — целомудренно сказала Орхидея, — и тебе придется выбрать кого-то другого. Но если она будет делать такое слишком часто, я ее выгоню.

— Понимаю.

— Но она не откажет, патера. Не тебе. Она прыгнет на тебя. И все эти девушки тоже.

Орхидея улыбнулась, и Шелк, пораженный царапинами на ее щеках, захотел избить Кровь. Он почувствовал азот Гиацинт под туникой — и отбросил эту мысль подальше.

Орхидея заметила и неправильно истолковала выражение его лица; ее улыбка исчезла.

— Я не закончила рассказывать тебе об Элодее, патера. Я расскажу тебе и о ней, хорошо?

— Конечно, если хочешь, — сказал Шелк.

— Я нашла ее на улице, как и сказала тебе. Иногда я такое делаю, просто хожу по улицам и смотрю по сторонам, если у меня есть пустая комната. Она сказала, что ее зовут Ель — из них трудно выбить настоящее имя — и что ей пятнадцать, и меня это не задело. Просто никак.

— Понимаю, — сказал Шелк.

— Кто-то разукрасил ей циферблат, понимаешь, что я имею в виду? И я сказала ей, послушай, у меня живет много девушек, и никто не касается их даже пальцем. Пойдем со мной, и мы дадим тебе хорошую горячую еду и свободу, а потом ты посмотришь. И она сказала, что у нее нет денег на съем, а я ответила, что в первый месяц я не буду брать с нее деньги. Я всегда говорю так.

И вот однажды, после того, как она пробыла здесь почти год, она заявила, что не пойдет в большой зал. Я сказала, что это неправильно, и она ответила, что пришел ее отец, и что он делал с ней всякие вещи, когда она была маленькой, и что именно от него она убежала. Ты знаешь, что я имею в виду, патера?

Шелк, сжав кулаки, кивнул.

— Она сказала мне его имя, я вышла, опять посмотрела на него, и это был он. Вот тогда я поняла, кто она такая, и вскоре рассказала ей все. — Орхидея улыбнулась; Шелку показалось странным, что одно и то же слово описывает ее прежнее выражение лица и теперешнее.

— Я была рада, что сделала это. Я сказала ей, чтобы она не ожидала от меня особых подарков, и, действительно, их не было. Или, по меньшей мере, не очень часто. То, что я делала… что делала…

Шелк терпеливо ждал, отведя глаза.

— Когда я начала дарить пирожные на дни рождения, мы дарили и на ее. И я называла ее Элодея вместо Ель, и очень скоро все стали делать так же. — Орхидея промокнула глаза краем розового пеньюара. — Вот и все. Кто сказал тебе?

— Первым делом ваши лица.

Орхидея кивнула:

— Она была прекрасна. Любой тебе скажет.

— Но не тогда, когда я увидел ее, потому что в ее лице было что-то такое, что не принадлежит этому миру. Тем не менее меня поразило, что ее лицо было более молодым вариантом твоего, хотя это могло быть совпадением или плодом моего воображения. Мгновением позже я услышал ее имя — Элодея. Оно звучит очень похоже на твое, и я решил, что именно такое имя женщина по имени Орхидея могла бы выбрать, если бы потеряла свою старшую дочь. Верно? Ты не обязана рассказывать мне об этом.

Орхидея кивнула.

— Потому что элодеи, которые лишь звучат похоже на орхидеи, имеют еще одно название. Деревенские называют их вечно живущими; и когда я подумал об этом другом имени, я сказал, скорее себе, что она не вечная; и ты согласилась. Потом Кровь предположил, что она могла украсть кинжал, который убил ее, и вот тут ты разрыдалась; так я узнал. Но, откровенно говоря, я уже был почти уверен.

Орхидея медленно кивнула:

— Спасибо, патера. Это все? Я бы хотела какое-то время побыть одной.

Шелк встал.

— Я понимаю. Я бы не потревожил тебя, если бы не хотел кое-что рассказать: Кровь согласился, чтобы твою дочь похоронили по всем ритуалам Капитула. Ее тело будет обмыто и одето — обряжено, как говорят люди, которые этим занимаются — и перенесено в наш мантейон на Солнечной улице. Утром будет погребальная служба.

Орхидея недоверчиво посмотрела на него:

— Кровь платит за это?

— Нет. — На самом деле Шелк даже не подумал об издержках, хотя слишком хорошо знал, что некоторых из них, связанных с последними службами по мертвецу, нельзя избежать. В голове закружился вихрь, и тут он вспомнил о двух картах Крови, которые, так или иначе, были отложены для жертвоприношения на сцилладень. — Или, скорее, да, Кровь сделал мне — моему мантейону, должен я сказать — очень великодушный подарок. Мы используем его.

— Нет, не Кровь. — Орхидея тяжело встала. — Я заплачу, патера. Сколько?

Шелк заставил себя быть скрупулезно честным:

— Я должен сказать тебе, что мы часто хороним бедняков, и, иногда, у них вообще нет денег. Щедрые боги всегда смотрят…

— Я не бедная! — Орхидея вспыхнула от ярости. — Да, бывает, что иногда у меня нет ни бита, будь уверен. А у кого не бывает? Но как раз сейчас я при деньгах, и это мой ребенок. Будь другая девочка, я бы… О, хрен тебе, гребаный мясник! Сколько за хорошие похороны?

Вот возможность не просто избавить мантейон от расходов на похороны Элодеи, но и заплатить за все более ранние похороны, купленные, но так и не оплаченные; Шелк отогнал от себя угрызения совести, чтобы использовать мгновение.

— Скажем, двадцать карт, не слишком тебя затруднит?

— Пошли в спальню, патера. Там моя чековая книжка. Идем.

Раньше, чем он успел запротестовать, она открыла дверь и исчезла в следующей комнате. Через дверной проем он заметил смятую кровать, загроможденный туалетный столик и кушетку, наполовину похороненную под платьями.

— Ну, входи же. — Орхидея рассмеялась, на этот раз по-настоящему весело. — Держу пари, ты никогда не был в спальне женщины, верно?

— Пару раз. — Поколебавшись, Шелк прошел через дверной проем, дважды взглянув на кровать, чтобы убедить себя, что там никто не лежит и не умирает. По-видимому, Орхидея думала о спальне как о месте для отдыха и наслаждения и, может быть, даже для любви. Шелк мог легко представить себе свой следующий визит, лет через десять или двадцать. В конце концов все ложа становятся смертными.

— Твоей мамы. Держу пари, ты входил в спальню твоей мамы. — Орхидея бухнулась на изящный табурет перед туалетным столиком, смела в сторону дюжину цветных флаконов и кувшинчиков и водрузила на почетное место позолоченную бронзовую чернильницу.

— О, да, много раз.

— И рылся в ее вещах, когда ее не было дома. Я хорошо знаю, что делают молодые быки.

По меньшей мере двадцать запачканных павлиньих перьев чахли в кольцах бронзовой чернильницы. Орхидея выбрала одно и сморщила нос.

— Я могу очинить его, если ты хочешь. — Шелк вынул пенал.

— Да? Спасибо. — Повернувшись на табурете, она протянула ему перо. — Ты когда-нибудь пробовал надеть ее трусики?

Шелк, удивленный, оторвал взгляд от пера:

— Нет. Никогда даже не думал об этом. Но, да, однажды я открыл ящик и посмотрел в него. Я почувствовал, что это плохо, и на следующий день сказал ей об этом. У тебя есть что-нибудь, куда можно высыпать стружку?

— Не беспокойся об этом. У тебя была милая мама, а? Она еще жива?

Шелк покачал головой:

— Ты предпочитаешь широкий кончик? — Орхидея не ответила, и он, посмотрев на растрепанное и неряшливое перо перед собой, решил дать ему такой. Широкий кончик использует больше чернил, но она, похоже, не против; к тому же широкие кончики служат дольше.

— Моя умерла, когда я была еще маленькой. Мне кажется, что она была очень милой, но я не слишком хорошо помню ее. Когда люди умирают, патера, могут ли они, если захотят, вернуться обратно и увидеть тех, о ком беспокоятся?

— Это зависит от того, что ты понимаешь под словом увидеть. — Узким лезвием своего перочинного ножа с длинной рукояткой Шелк соскоблил с кончика еще одну белесую полоску. Он привык к гусиным и вороньим перьям; это было больше любого из них.

— Поговорить с людьми. Побыть у них какое-то время или просто дать им увидеть себя.

— Нет, — сказал Шелк.

— Просто нет? Почему?

— Запрещено Гиераксом. — Он вернул Орхидее перо и с треском захлопнул пенал. — Иначе живые жили бы под управлением мертвых, опять и опять повторяя их ошибки.

— Я всегда спрашивала себя, почему она никогда не приходит посмотреть на меня, — сказала Орхидея. — Ты знаешь, я годами не вспоминала о ней, а сейчас, когда я думаю об Элодее, я надеюсь, что Гиеракс разрешит ей пару раз прийти, чтобы я смогла опять увидеть ее. Сядь на кровать, патера. Ты заставляешь меня нервничать.

Шелк, неохотно, пригладил канареечного цвета простыню и уселся.

— Минуту назад ты сказал «двадцать карт». Готова поспорить, что это достаточно дешево.

— Да, похороны будут скромными, — согласился Шелк, — но, безусловно, не жалкими.

— Хорошо, а что, если будет пятьдесят? Что она получит дополнительно?

— Боги! — Он задумался. — Я не могу быть абсолютно уверен. Более лучшую жертву. Намного лучший гроб. Цветы. Похоронные дроги с драпировками. Возможно…

— Я дам тебе сотню, — объявила Орхидея. — Это заставит меня почувствовать себя лучше. Сотня карт, и все самое лучшее. — Орхидея погрузила перо в чернила.

Шелк открыл рот, потом закрыл его и убрал пенал.

— И ты можешь сказать, что я — ее мать. Я хочу, чтобы ты сказал это. Как ты называешь ту штуку в мантейоне, с которой говорят?

— Амбион.

— Верно. Я никогда не говорила об этом здесь, потому что — мы обе знали — другие девочки начали бы говорить всякое о ней и мне, за нашими спинами. Но ты скажешь им завтра. С амбиона. И высечешь на ее камне.

— Сделаю, — кивнул Шелк.

Размашистыми взмахами пера Орхидея выписала чек.

— Завтра, верно? Когда?

— Я думаю, в одиннадцать.

— Я там буду. — Лицо Орхидеи опять затвердело. — Мы все там будем.

* * *

Шелк все еще тряс головой, когда закрывал за собой дверь Орхидеи. Синель ждала снаружи; он спросил себя, подслушивала ли она, и если да, то сколько услышала.

— Ты хотел поговорить со мной? — спросила Синель.

— Не здесь.

— Я ждала в своей комнате. Ты не пришел, и я пришла сюда, посмотреть, что происходит.

— Конечно. — Он все еще держал в руке чек Орхидеи на сто карт; он сложил его и убрал в карман сутаны. — Я сказал тебе, что буду у тебя через несколько минут, верно? Боюсь, мне потребовалось намного больше времени. Я могу только извиниться.

— Ты все еще хочешь поговорить со мной в моей комнате?

Шелк поколебался, потом кивнул:

— Мы должны поговорить наедине, я бы хотел узнать, где она находится.

Глава одиннадцатая Вызванная

— Орхидея живет в комнатах прежнего владельца дома и его жены, — объяснила Синель. — Их дети занимали соседние комнаты, далее располагались высшие слуги, а потом служанки, как мне кажется. Я на полпути, на внутренней стороне. Не так плохо.

Она повернула налево; Шелк шел следом по плохо пахнувшему коридору.

— Половина окон выходят на двор, как и мои. Это не так хорошо, как звучит, потому что во дворе иногда устраивают большие вечеринки, и в комнате действительно шумно, если ты не остаешься до конца, а я, обычно, нет. Берешь этих пьяниц наверх, в свою комнату, и там их рвет — а потом тебе никак не избавиться от запаха. Могет быть, ты думаешь, что запах исчез, но дождись дождливой ночи.

Они завернули за угол.

— Иногда они охотятся за девушками, бегают по сходням и очень шумят. Но внешние комнаты в этой части дома имеют окна, выходящие на переулок. В них еще меньше света и плохо пахнет.

— Понимаю, — сказал Шелк.

— Так что это не очень-то хорошо, и еще у них решетки на окнах. Я, скорее, держусь за то, что имею. — Синель остановилась, вытащила ключ, висевший на шнурке между ее огромных грудей, и открыла дверь.

— А за твоей комнатой есть пустые?

— Если бы. Не думаю, что в заведении есть хотя бы одна пустая комната. Уже где-то месяц, как она отказывает всем. У меня есть подруга, которая хотела бы переехать сюда, и я обязательно скажу ей, как только кто-нибудь уедет.

— Возможно, она могла бы занять комнату Элодеи. — Комната Синель была вдвое меньше спальни Орхидеи, причем большую ее часть занимала огромная кровать. Вдоль стены стояло несколько сундуков и старый платяной шкаф, к которому добавили засов и висячий замок.

— Ага. Может быть. Я скажу ей. Хочешь, я оставлю дверь открытой?

— Сомневаюсь, что это будет разумно.

— Хорошо. — Она закрыла ее. — Я не хочу запираться. Я вообще не запираюсь, когда мужчина внутри, это плохая мысль. Хочешь сесть на кровать рядом со мной?

Шелк покачал головой.

— Делай, как тебе удобнее. — Она уселась, и он благодарно опустился на один из сундуков, зажав коленями трость с головой львицы.

— Ну, что ты хочешь сказать?

Шелк поглядел на открытое окно:

— Мне кажется, что кто-нибудь легко мог бы встать там, на галерее, так, чтобы мы его не видели. Было бы благоразумно проверить, нет ли там кого.

— Гляди здесь. — Она ткнула в него пальцем. — У меня нет ни одной твоей вещи, ты мне не платишь, даже пару бит. Элодея была мне кем-то вроде подруги, в любом случае мы почти не дрались, и я считаю очень клевым то, что ты сделал для нее; так что, когда ты сказал, что хочешь поговорить со мной, я сказала «хорошо». Но мне сегодня надо кое-что сделать, и я должна вернуться сюда ночью и вспотеть, как свинья. Так что говори, и тебе же будет лучше, если мне понравится то, что ты скажешь.

— А что ты сделаешь, если нет, Синель? — тихо сказал Шелк. — Заколешь меня? Я так не думаю; теперь у тебя нет кинжала.

Ярко раскрашенный рот открылся, потом губы опять крепко сжались.

Шелк прислонился спиной к стене.

— Это ясно как день. Если бы сообщили гражданской гвардии, что, как я думаю, надо было сделать, они бы мгновенно поняли, что здесь произошло. Мне потребовалась минута или две, но я очень мало знаю о таких вещах.

Ее глаза вспыхнули:

— Она сама это сделала! Ты видел. Заколола себя. — Синель ткнула пальцем в свою талию.

— Я видел ее руку на рукоятке твоего кинжала, безусловно. Это ты положила ее туда? Или она, умирая, пыталась вытащить его?

— Ты не сможешь ничего доказать!

Шелк вздохнул:

— Пожалуйста, не будь такой глупой. Сколько тебе лет? Только честно.

— И что это изменит?

— Ничего, я думаю. Просто ты заставляешь меня чувствовать себя старым и мудрым, как делают дети в нашей палестре. Мне кажется, что ты не намного старше некоторых из них.

Несколько секунд Синель жевала губу.

— Девятнадцать, — наконец сказала она. — Я так думаю, лилия. Насколько я знаю, мне около девятнадцати. Я старше, чем большая часть здешних девушек.

— Мне двадцать три, — сказал ей Шелк. — Кстати, ты не могла бы называть меня «патера»? Это помогает мне помнить, кто я такой. Или что я такое, если тебе хочется.

Синель покачала головой:

— Ты думаешь, что я — дерьмовая шлюха, которую ты можешь заставить пососать все, что ты хочешь? Послушай, я знаю много того, о чем ты никогда и не мечтал. Я не убивала Элодею. Клянусь Сфингс, я это не делала. И в любом случае ты не можешь этого доказать. Так зачем ты пришел?

— Главным образом за тобой. Я хочу помочь тебе, если смогу. Все боги — особенно Внешний — знают, что кто-то должен, и уже давно.

— Помочь!

Шелк поднял плечи и дал им упасть.

— Да, немного помочь; но мы даже не начали. Ты говоришь, что знаешь намного больше меня. Ты умеешь читать?

Синель покачала головой, плотно сжав губы.

— Вот видишь, хотя ты знаешь многое из того, что не знаю я, — я этого не отрицаю, — мы знаем разные вещи. Ты настолько умна, например, что ложно поклялась именем Сфингс; ты знаешь, что с тобой ничего не случится, несмотря на это, и я начинаю чувствовать, что тоже должен этому научиться. Вчера утром я бы не осмелился сделать так. На самом деле я бы и сейчас не осмелился.

— Я не вру!

— Конечно врешь. — Шелк положил трость Крови на колени и какое-то время глядел на голову львицы. — Ты сказала, что я не могу ничего доказать. В каком-то смысле ты права. Если бы ты была женщиной с богатством и положением, я бы не смог доказать свое обвинение в суде. А ты — нет, но я и не собираюсь подавать на тебя в любой суд. Однако я легко могу убедить Орхидею или Кровь. Я бы добавил, что, на самом деле, ты уже признала свою вину. У Орхидеи есть лысый человек, который, кажется, живет здесь и может побить тебя и заставить тебя уйти. Я даже не могу себе представить, что сделает Кровь. Ничего, возможно.

Девушка с малиновыми волосами все еще сидела на кровати и не смотрела ему в глаза.

— Я могу убедить и гражданскую гвардию, если понадобится. Это будет совсем легко, Синель, потому что никому нет дела до тебя. Скорее всего, никому и раньше не было дела, и поэтому ты здесь, в этом доме, и живешь так, как живешь.

— Я здесь, потому что в этом заведении я могу делать хорошие бабки, — сказала она.

— Это ненадолго. Я думаю, что большой лысый человек — я никак не могу запомнить его имя — выбьет тебе зуб или два. А о том, что сделает с тобой Мускус, если Кровь даст ему волю, я предпочитаю даже не думать. Мне он не нравится, и я, может быть, необъективен. Я уверен, что ты знаешь его лучше.

Девушка на кровати тихо, почти неслышно вздохнула.

— Тебя нелегко заставить заплакать, а?

Она покачала головой.

— Меня тоже. — Шелк улыбнулся и опять пожал плечами. — Еще одна из моих слишком многочисленных ошибок. Но с того времени, как я вошел в ваше заведение, сейчас я ближе всего к тому, чтобы расплакаться, и, боюсь, боль в щиколотке мне не помощник. Ты простишь меня?

Он снял черный носок и повязку доктора Журавля. Она все еще была теплой, но он с силой ударил ее об пол и поставил на место.

— Должен ли я объяснить, что произошло, или ты предпочтешь рассказать мне?

— Я не собираюсь ничего рассказывать тебе.

— Я надеюсь, что сумею заставить тебя передумать. Совершенно необходимо, чтобы со временем ты рассказала мне все. — Шелк на мгновение замолчал, собирая разбежавшиеся мысли. — Очень хорошо, тогда начну я. Этому несчастливому дому докучает некая бесовка. Мы будем пока называть ее так, хотя я думаю, что могу назвать ее имя. Насколько я понимаю, время от времени она вселяется в нескольких людей. Кстати, а они все живут здесь? Или клиенты тоже вовлечены? Но даже если ответ «да», об этом никто не говорил.

— Только девушки.

— Понял. А что об Орхидее? Ею кто-нибудь завладевал? Она этого не упоминала.

Синель опять покачала головой.

— Элодея? Была одной из них?

Она не ответила. Шелк спросил опять, со слегка большим ударением:

— Элодея?

Дверь открылась, и внутрь заглянул доктор Журавль:

— А, ты здесь! Они сказали, что ты где-то недалеко. Как твоя щиколотка?

— Болит, — сказал ему Шелк. — Вначале повязка, которую ты мне ссудил, очень помогла, но…

Журавль присел на корточки и пощупал ее.

— Хорошая и горячая. Значит, ты слишком много ходил. Разве я не говорил тебе, чтобы ты поменьше оставался на ногах?

— Я стараюсь, — скованно сказал Шелк, — насколько могу.

— Старайся лучше. Когда боль станет слишком сильной, тебе все равно придется. Как идет экзорцизм?

— Я еще не начинал. Я собираюсь исповедовать Синель, и это намного более важно.

Глядя на Журавля, Синель покачала головой.

— Она этого еще не знает, но я собираюсь, — объявил Шелк.

— Понимаю. Хорошо, тогда мне лучше всего оставить вас наедине и дать тебе это сделать. — И маленький целитель ушел, закрыв за собой дверь.

— Ты спрашивал об Элодее, — сказала Синель. — Насколько я знаю, она никогда не бывала одержимой.

— Давай не будем так быстро менять тему, — сказал Шелк. — Ты можешь мне сказать, почему доктор так интересуется тобой?

— Он не интересуется.

Шелк иронически хмыкнул:

— Не может быть. Очевидно, что интересуется. Неужели ты думаешь, что я поверю в то, что он явился сюда из-за моей ноги? Он пришел к тебе. Только Орхидея могла бы сказать ему, где я, но я ушел из ее комнат несколько минут назад; и перед самым уходом она сказала, что хочет побыть одна. Я надеюсь, что интерес доктора Журавля чисто дружеский. Тебе нужны друзья.

— Он мой врач, и это все.

— Нет, — сказал Шелк. — Он действительно твой врач, но это не все. Когда Орхидея и я услышали чей-то крик и выскочили во двор, ты была полностью одета. Это было очень заметно, потому что все остальные женщины были раздеты, в разной степени.

— Я собиралась наружу!

— Да, именно. Ты собиралась и поэтому оделась, и это я обнаружил с большим облегчением — усмехайся, если хочешь. Я не стал, конечно, спрашивать себя, почему ты оделась, а другие нет; ответы были бы достаточно безобидные и простые. Прошлой ночью они легли поздно. Более того, они ожидали визита доктора Журавля, который в любом случае заставил бы их раздеться, так что не было никаких причин одеваться, пока он не ушел.

Журавль и я появились вместе всего несколько минут назад, тем не менее ты была полностью одета; вот почему я заметил тебя и попросил принести что-нибудь, чтобы накрыть тело бедной Элодеи. Очевидный вывод — тебя он уже проверил; и если так, ты, безусловно, была первой. Вполне возможно, что Журавль начал с дальнего конца коридора, но он этого не сделал — эта комната только на полдороге в старый мантейон на задней стороне дома. Почему он осмотрел тебя первой?

— Не знаю, — сказала Синель. — Я даже не знала, что была первой. Я ждала его, и он пришел. Если нет ничего плохого, осмотр занимает несколько секунд.

— Он продает тебе ржавчину, верно?

Синель, удивленная, расхохоталась.

— Я вижу, что ошибся — чересчур грубо для специалиста по логике. Но у Журавля есть ржавчина; он упоминал о ней сегодня утром как об одном из средств, которое может заставить меня почувствовать себя лучше. Орхидея и один из моих друзей, который знает тебя, оба сказали мне, что ты принимаешь ржавчину, и ни у кого из них нет причин лгать. Более того, когда ты наткнулась на Элодею, ты вела себя так, как будто приняла ржавчину.

Синель, по-видимому, собралась заговорить, и Шелк ждал, пока в душной комнате царило молчание.

— Я буду с тобой откровенной, патера. Если я дам тебе лилейное слово, ты поверишь мне?

— Если ты скажешь мне правду? Да, конечно.

— Хорошо. Журавль не продает мне, или кому-нибудь другому, ржавчину. Иначе Кровь съест его с потрохами. Если уж тебе так хочется, следует купить ее у Орхидеи. Но некоторые девушки иногда покупают ее снаружи. Я сама так делаю, время от времени. Не говори никому.

— Не скажу, — уверил ее Шелк.

— Но ты абсолютно прав, у Журавля она есть, и, иногда, он дает мне, как сегодня. Мы друзья, знаешь, что я имею в виду? Я оказываю ему услуги, изредка, и не беру за это денег. Так что он всегда осматривает меня первой и иногда преподносит маленький подарок.

— Спасибо тебе, — сказал Шелк. — И спасибо, что ты назвала меня патерой. Я заметил это и оценил, поверь мне. Не хочешь ли рассказать мне об Элодее?

Синель упрямо покачала головой.

— Очень хорошо, тогда расскажу я. Ты сказала, что Элодея никогда не бывала одержима, но это ложь — на самом деле она была одержима в момент смерти. — Шелк почувствовал, что настало время немного преувеличить правду, с благими намерениями. — Неужели ты действительно считаешь, что я, помазанный авгур, могу увидеть тело и не понять этого? Когда Журавль ушел, ты приняла немного ржавчины, которую он тебе дал, оделась, вышла из комнаты через другую дверь и прошла на галерею, которую ты называешь сходни. — Шелк замолчал, ожидая возражений.

— Я не знаю, где ты держала свой кинжал, но в прошлом году мы обнаружили, что одна девочка из нашей школы носила кинжал, привязанный к бедру. Во всяком случае, ты спустилась вниз по деревянной лестнице и обнаружила себя лицом к лицу с Элодеей, кем-то одержимой. Если бы ты не приняла ржавчину, которую дал тебе Журавль, ты бы, скорее всего, закричала и убежала; но ржавчина делает людей наглыми и склонными к насилию. Именно из-за этого я сломал себе щиколотку прошлой ночью — я повстречал женщину, которая приняла ржавчину.

Тем не менее, несмотря на ржавчину, внешний вид Элодеи испугал тебя; ты сообразила, что оказалась лицом к лицу с бесовкой, испугалась до глубины души, и у тебя осталась только одна мысль — убить ее. Ты вытащила кинжал и ударила ее один раз, прямо под ребра, направив клинок вверх.

— Она сказала, что я прекрасна, — прошептала Синель. — Она попыталась коснуться меня, погладить мое лицо. Это была не Элодея — я могла бы ударить Элодею, но не за это. Я отпрыгнула. А она продолжала, и тогда я ударила ее. Я ударила ножом бесовку, а на лестницу упала Элодея, мертвая.

— Я понимаю, — кивнул Шелк.

— Ты вычислил мой кинжал, верно? Я не думала о нем, пока не стало слишком поздно.

— Ты имеешь в виду, что изображение намекает на твое имя? Да, действительно. Я думал об имени Элодеи с того мгновения, как услышал его. Нет смысла объяснять его здесь, но я нашел ответ. Кинжал тебе дал Журавль, верно? Мгновение назад ты сказала, время от времени он делал тебе маленькие подарки. Твой кинжал, наверняка, был одним из них.

— Ты думаешь, что он дал его мне, чтобы навлечь на меня неприятности, — сказала Синель. — Это было совсем не так.

— А как?

— У одной из девочек был такой. И как только он появился у нее, большинство из нас добыли себе такой же — ты действительно хочешь все это знать?

— Да, — сказал Шелк. — Хочу.

— Однажды ночью она вышла наружу. Мне кажется, она собиралась встретиться с кем-то и поесть, но тут двое идиотов прыгнули на нее и попытались завалить. Она выхватила кинжал и порезала их обоих. Так она сказала. И она прибежала сюда, во всю прыть, вся в крови.

И я тоже захотела один для себя, для выходов наружу, но я совсем не разбираюсь в них; и я спросила Журавля, где я могу достать хороший, где меня не обманут. Он сказал, что тоже не знает, но он спросит у Мускуса, потому что Мускус знает все о ножах и всем таком, и в следующий раз он принес мне его. Нож был сделан специально для меня, во всяком случае картинка точно для меня.

— Понимаю.

— Ты знаешь, патера, что я никогда не видела синель, во всяком случае не знала, как выглядит мой цветок, пока прошлой весной друг не принес мне букет в комнату. И цветок мне понравился — вот почему я выкрасила волосы в этот цвет. Он сказал, что иногда этот цветок называют горящий кошачий хвост. Мы посмеялись над этим, когда я попросила его достать мне кинжал. Быки часто покупают девчонкам такие красивые штуковины; таким образом они показывают, что доверяют им и ничего не боятся.

— Доктор Журавль — это друг, которого ты имела в виду?

— Нет. Кое-кто помоложе. Не заставляй говорить меня кто, если не хочешь сделать мне еще больнее. — Синель замолчала, поджав губы. — Это шиза. И могет причинить мне большой вред, понимаешь? Но если я не расскажу, он поможет мне, если смогет.

— Тогда я не буду тебя о нем спрашивать, — сказал Шелк. — И я не собираюсь говорить об этом Орхидее или Крови, если не понадобится кого-нибудь спасти. Если гвардия будет расследовать это дело, то мне придется рассказать об этом следователю, но, как мне кажется, будет намного большей несправедливостью отдать тебя Крови, чем разрешить тебе остаться безнаказанной. А раз так, я позволю тебе остаться безнаказанной, или почти безнаказанной, если ты сделаешь то, что я попрошу. Служба по Элодее будет проходить завтра в моем мантейоне на Солнечной улице. Орхидея собирается потребовать от всех вас, чтобы вы пришли, и, без сомнения, многие из вас придут. Я хочу, чтобы ты была среди тех, кто придет.

Синель кивнула:

— Ага. Конечно, патера.

— И я хочу, чтобы во время службы ты помолилась за Элодею и Орхидею, а также за себя. Ты знаешь, кому ты должна молиться?

— Гиераксу? Хорошо, патера, если ты подскажешь мне слова.

Шелк схватил трость Крови и рассеянно покрутил ее в руках.

— Гиеракс действительно бог смерти и кальде мертвых, и поэтому его надо особенно почитать во время каждой такой службы. Однако служба будет в сцилладень, и наше жертвоприношение будет не ему одному.

— Угу. Но я знаю только одну молитву — ее называют короткой литанией. Этого хватит?

Шелк отложил в сторону трость и наклонился к Синель, он принял решение.

— Есть еще один бог, которому ты будешь молиться — очень могущественный бог, способный помочь как тебе, так и Орхидее и бедной Элодее. Его называют Внешний. Ты знаешь о нем что-нибудь?

Синель покачала головой:

— За исключением Паса и Ехидны, а еще дней и месяцев, я не знаю их имен.

— Завтра ты должна открыть ему свое сердце, — сказал Шелк, — и помолиться так, как никогда не молилась раньше. Поблагодари его за доброту ко мне и скажи ему, насколько сильно ты — насколько сильно все мы в этой четверти нуждаемся в его помощи. Если ты это сделаешь, если твои молитвы будут правдивыми и идущими из самого сердца, то не будет иметь значения, что ты сказала.

— Внешний. Хорошо.

— А теперь я собираюсь отпустить тебе грехи, снять с тебя вину за смерть Элодеи и за все другие преступления, которые ты совершила. Встань на колени. Ты не должна глядеть на меня.

* * *

Половина бывшего мантейона была превращена в маленький театр.

— Старое Окно все еще там, — объяснила Синель, указывая на него. — Сейчас оно вроде как задник сцены, и мы всегда закрываем его занавесом. Там четыре или пять занавесов, мне кажется. Во всяком случае, когда мы заходим за Окно, чтобы вытереть пыль, там на полу много всяких кишок и еще больше свисает из него.

Шелк на мгновенье остолбенел и только потом сообразил, что «кишки» — на самом деле священные кабели.

— Я понял, — сказал он, — но то, что ты описала, может быть очень опасным. Кто-нибудь пострадал?

— Однажды одна девчонка упала со сцены и сломала руку, но она была пьяна в дупель.

— Да, сила Паса на самом деле ушла из этого места. И неудивительно. Очень хорошо. — Он положил свою сумку и триптих на сидения. — Спасибо тебе, Синель. Ты можешь уйти, если хочешь, хотя я бы предпочел, чтобы ты осталась и приняла участие в экзорцизме.

— Если ты хочешь, я останусь, патера. Ничего, если я перехвачу чего-нибудь?

— Конечно.

Он посмотрел, как она идет, потом за ней захлопнулась дверь во двор. Упоминание о еде напомнило ему не только о том, что он отдал птице сыр, которым собирался пообедать, но и о жареных помидорах. Без сомнения, Синель пойдет в кондитерскую на той стороне улицы. Он пожал плечами и открыл сумку, решив отвлечь внимание от еды.

Однако в доме вроде бы есть кухня; если Кровь еще не ел, вполне возможно, что, когда экзорцизм закончится, он пригласит его пообедать. Сколько времени прошло с того момента, как он сидел под смоковницей и глядел, как майтера Роза ест свежие булочки? Несколько часов, не меньше, но он не сумел позавтракать с ней; так она его наказала.

— Я не буду есть, — прошептал он себе, вынимая стеклянные лампы и маленький пузырек с маслом, — пока кто-нибудь не пригласит меня; тогда и только тогда я буду свободен от этого обета. О Могучая Сфингс, надежда в испытаниях! Услышь меня сейчас.

Возможно, Орхидея захочет поговорить с ним о приготовлениях к завтрашней церемонии; судя по ее внешности (и это, напомнил он себе, возможно, очень несправедливо), она ест часто и хорошо. Она легко могла бы заказать чашу с виноградом или блюдо персиковых оладий…

Главным образом для того, чтобы отвлечься от еды, он крикнул:

— Ты здесь, Мукор? Ты слышишь меня?

Никакого ответа.

— Видишь ли, я знаю, что ты здесь. Ты следуешь за мной, как ты и сказала прошлой ночью. Этим утром ты вселилась в отца Ворсянки — я узнал твое лицо. Это ты пила ее кровь? А днем я опять узнал твое лицо, в бедной Элодее.

Он подождал, но никто не прошептал ему в ухо, и ничей голос, за исключением его собственного, не отразился от голых стен из коркамня.

— Скажи что-нибудь!

Покинутый мантейон наполнило гробовое молчание.

— Прошлой ночью в этом доме кричала женщина, и именно тогда, когда я был в поплавке — слишком вовремя для простой случайности. Бесовка здесь, потому что я здесь — и эта бесовка ты, Мукор. Я не понимаю, как ты делаешь то, что ты делаешь, но я знаю, что это делаешь ты.

Стеклянные лампы были обернуты тряпками. Развернув одну, он заметил то, что почти могло быть мертвенной усмешкой черепа Мукор. Неся в каждой руке по лампе, он прихромал на сцену, чтобы более внимательно посмотреть на раскрашенный холст — это и было, предположительно, то, что Синель назвала задним занавесом.

Сцена представляла собой грубую насмешку над знаменитой картиной Лихниса «Пас на троне». Здесь Пас имел не только две головы, но и два эрегированных члена; бог сжимал рукой каждый из них. Прямо перед ним верующие занимались всеми извращениями, о которых Шелк слышал, и еще несколькими, совершенно неизвестными ему. В оригинальной картине два талоса Паса, могучие механизмы странного, но приятного сливочно-желтого цвета, работали над витком, сажая священный ракитник за троном Паса. Здесь талосы были снабжены непристойными боевыми таранами, а цветущее священное дерево было заменено на гигантский фаллос. Громадные тусклые лица святого Паса глядели на зрителей злобно и с вожделением.

Аккуратно установив синие лампы на краю сцены, Шелк достал из-под туники азот Гиацинт. Ему хотелось искромсать вдоль и поперек ненавистную вещь, но тогда он уничтожил бы то, что могло остаться от Священного Окна, находившегося за ней. Шелк нажал на демона и хирургически точным ударом из стороны в сторону разрезал верхушку раскрашенного холста. Мерзкая картина с грохотом упала на сцену, подняв облако пыли.

Кровь появился в то время, когда он устанавливал триптих перед пустым темным лицом Окна. Обетные лампы уже горели перед заброшенным Окном, лучи их яркого пламени, прямые, как мечи, били вверх, вылетая из-под синего стекла; на всех четырех углах сцены стояли кадила, из которых поднимались вверх узкие бледные столбы сладкого дыма.

— Для чего ты сделал это? — спросил Кровь.

Шелк поглядел вверх:

— Сделал что?

— Уничтожил декорации. — Кровь поднялся на сцену по трем ступенькам. — Разве ты не знаешь, что все это стоит денег?

— Не знаю, — ответил Шелк. — И не хочу знать. Ты собираешься заработать тринадцать тысяч карт на моем мантейоне. Если хочешь, можешь использовать часть и заменить то, что я уничтожил. Но я не советую.

Кровь пнул кучу холста.

— Никто из остальных авгуров не делал такого.

— И поэтому их экзорцизм оказался неэффективным. А мой будет — у меня есть причина верить в это. — Установив триптих точно между лампами, Шелк повернулся к Крови. — Ты страдаешь от бесов — или, по меньшей мере, от одной бесовки. Сейчас я не собираюсь тебе объяснять, кто эта бесовка, но знаешь ли ты, каким образом место или человек — любой человек — попадает под власть бесов?

— Тьфу! Я не верю в них, патера. Не больше, чем в твоих богов.

— Ты серьезно? — Шелк наклонился и взял трость, которую Кровь подарил ему. — Ты уже говорил что-то в этом роде вчера утром, но перед твоей виллой стоит великолепная статуя Сциллы. Я ее видел.

— Она уже была, когда я приобрел имение. Но если бы ее не было, я, признаюсь, поставил бы что-нибудь в этом роде. Я — лояльный сын Вайрона и люблю это показывать. — Кровь наклонился, чтобы рассмотреть триптих. — А где Пас?

Шелк показал.

— Вот этот вихрь? Я думал, что он старик с двумя головами.

— Любое изображение бога — ложь, — объяснил Шелк. — Может быть, удобная ложь, даже почтительная ложь, но в конечном счете все равно ложь. Великий Пас может появиться как старик или как вихрь — это его старейшее изображение. Ни одно из этих изображений не ближе к правде, чем другие, и не более правдиво, чем другие, — просто более соответствует ситуации.

Кровь выпрямился.

— Ты собирался рассказать мне о бесах.

— Но не расскажу, по меньшей мере сейчас. Это займет время, и в любом случае ты мне не поверишь. Однако ты можешь спасти меня от крайне нежелательной ходьбы. Я хочу, чтобы ты собрал в этом театре всех, кто есть в доме. Себя, Мускуса, если он вернулся, Журавля, Орхидею, Синель, лысого мужчину, всех юных женщин и вообще всех, кто только есть. За то время, что ты собираешь их, я закончу приготовления.

Кровь промокнул вспотевшее лицо платком.

— Ты мне не начальник, патера.

— Тогда я расскажу тебе кое-что о бесах. — Шелк дал волю воображению и почувствовал, как оно воспарило. — Они здесь, и уже убили одну девушку. Они попробовали крови, и она им понравилась. Я должен добавить, что нет ничего необычного, если выяснится, что они действуют по словарному подобию, понятию, которое ты и я считаем обычным каламбуром. Никак нельзя исключить, что если обычная кровь хороша для них, то кровь Крови может быть еще лучше. Было бы разумно не забывать об этом.

* * *

Женщины приходили парами-тройками, заинтересованные, и более-менее добровольно, слегка подгоняемые Мускусом и мускулистым лысым человеком, которого, кажется, звали Окунь; вскоре к ним присоединились Голец и Сеслерия из мантейона Шелка, оба напуганные; они очень обрадовались, когда увидели Шелка.

Наконец Журавль и мрачная Орхидея с сухими глазами заняли место в последнем ряду. Шелк дождался, когда к ним присоединились Кровь, Окунь и Мускус, и начал:

— Разрешите мне описать…

Его слова утонули в болтовне женщин.

— Тихо! — Орхидея встала. — Заткнитесь, вы, шлюхи!

— Разрешите мне описать, — опять начал Шелк, — что здесь произошло и что мы попытаемся сделать. Весь виток с самого начала находится под покровительством Великого Паса, Отца Богов. Иначе он не смог бы существовать.

Он замолчал, сосредоточенно изучая лица двадцати с лишним юных женщин, сидевших перед ним, и чувствуя себя так, как будто он находится в палестре и обращается к классу майтеры Мята.

— Великий Пас составил план каждой части витка, после чего виток был создан рабами под его руководством. Именно так были проложены русла всех рек и выкопано само озеро Лимна. Именно так были посажены самые древние деревья и построены мантейоны, благодаря которым мы знаем о нем. Вы сидите, конечно, в одном из таких мантейонов. Когда виток был закончен, Пас благословил его.

Шелк опять остановился и мысленно сосчитал до трех, как часто делал, выступая с амбиона; сейчас он искал среди лиц слушателей одно, которое напоминало, хотя бы отдаленно, лицо сумасшедшей девушки.

— Даже если вы склонны не соглашаться с тем, что я сказал, я требую принять это, хотя бы на время, ради экзорцизма. Есть кто-нибудь, кто не может это принять? Если есть, пожалуйста, встаньте. — Он пристально поглядел на Кровь, но тот не встал.

— Очень хорошо, — продолжал Шелк. — Пожалуйста, поймите, что Пас благословил не только сам виток: все на нем получило благословение Паса и находится под его защитой. Каждая часть тоже получила его, и большинство из них сохранило его до сих пор.

Но временами, не без основания, Пас перестает защищать некоторые части созданного им витка. Это может быть дерево, поле, животное, человек или даже целый город. В нашем случае речь идет о строении — том самом, в котором мы все находимся; с тех пор, как оно стало частью этого дома, Пас перестал защищать весь дом.

Он дал мысли просочиться в них, пока его глаза перебегали с одного лица на другое. Все женщины Орхидеи были достаточно молодыми, а некоторые потрясающе красивыми; многие, если не большинство, выглядели очень симпатичными. И ни одна не напоминала Мукор, ни в малейшей степени.

— И что, вы спросите, это означает? Значит ли это, что дерево умрет и город сгорит? Нет, не значит. Допустим, что у кого-то из вас есть кот, который кусает и царапает вас, пока наконец вы, с отвращением, не выбрасываете его на улицу и не захлопываете за ним дверь. Этот кот, который был вашим, он не умрет — или, по меньшей мере, не умрет сразу. Но когда на него нападут собаки, не будет никого, кто бы защитил его, и любой прохожий, который захочет бросить в него камень или претендовать на него, может сделать это безнаказанно.

Именно это происходит с теми из нас, кто лишается благословения Паса. Некоторые из вас, я точно знаю, были одержимы, и через несколько секунд я попрошу ту из вас, которая была одержима, описать это.

Маленькая темноволосая женщина в конце первого ряда усмехнулась, и хотя ее лицо изменилось совсем немного, Шелку показалось, что из-под него выглядывает череп. Он расслабился и только сейчас понял, что его ладони покрыты потом, резная рукоятка трости Крови стала скользкой и на лбу набухли капли испарины, угрожающие стечь ему в глаза. Он вытер их рукавом сутаны.

— Предмет за мной когда-то был Священным Окном — сомневаюсь, что среди присутствующих есть кто-то настолько невежественный, что этого не знает. Когда-то через такие Окна лорд Пас говорил с человечеством. Так что оно для богов, и каждый из вас это знает — боги говорят с нами при помощи Окон, которые Великий Пас построил для них и нас. Есть и другие способы, конечно, и один из них — авгуры. Но это не изменяет того факта, что Окно — важнейший из них. И разве можно удивляться, что Пас перестал защищать это место, если мы разрешили Окну прийти в негодность? Я говорю «мы», потому что я включаю самого себя; мы, каждый мужчина и каждая женщина в Вайроне, дали случиться этому кошмарному событию.

Готовясь к экзорцизму, я сделал все, чтобы исправить ваше Окно. Я почистил и укрепил контакты, вновь соединил порванные кабели и попытался сделать некоторые более сложные починки. Как видите, я не преуспел. Ваше Окно осталось темным и безжизненным. Оно закрыто для Паса, и мы можем только надеяться, что он проявит добрую волю и вернет этому дому свое благословение в ответ на наши молитвы.

Некоторые из юных женщин начертили в воздухе знак сложения.

Шелк одобрительно кивнул, потом посмотрел прямо на темноволосую женщину:

— А теперь я собираюсь поговорить прямо с бесовкой, которая приходит к нам, потому что я знаю, что она здесь и слышит меня.

Самый могущественный из богов, Внешний, отдал тебя в мою власть. У тебя тоже есть окно, мы оба это знаем. Я могу закрыть его, замкнуть для тебя, если я захочу. Уйди из этого дома навсегда, или я так и сделаю! — Шелк ударил по сцене тростью Крови. — Уходи!

Юные женщины вздрогнули и затаили дыхание, а усмешка темноволосой растаяла. Как будто (сказал себе Шелк) у нее была лихорадка; пока он глядел на нее, лихорадка прошла, и вместе с ней бред.

— Итак, я уже сказал достаточно. Орхидея, недавно я спросил Синель, была ли ты одержима, и она сказала, что нет. Это верно?

Орхидея кивнула.

— Встань, пожалуйста, и скажи это громко, чтобы мы все услышали тебя.

Орхидея встала и прочистила горло:

— Да, патера. Это никогда не случалось со мной. И я не хочу, чтобы случилось.

Некоторые из юных женщин хихикнули.

— Ни с кем из вас больше такое не произойдет. Я верю, что могу вам это пообещать, и я это делаю. Орхидея, ты знаешь тех, с кем это уже случилось. Кто это?

— Фиалка и Крассула.

Шелк ткнул тростью в сторону зала:

— Могут ли они встать, пожалуйста?

Они, неохотно, встали. Фиалка оказалась выше большинства девушек, с гладкими черными волосами и сверкающими глазами; Крассула была тонкая и почти плоская.

— Это не все, — сказал Шелк. — Я знаю, что была еще одна, по меньшей мере. Если кто-то из вас был одержим, пожалуйста, встаньте, даже если Орхидея не назвала ваши имена.

Кровь, на заднем ряду, улыбнулся; он подтолкнул локтем Мускуса, который улыбнулся в ответ, продолжая чистить ногти ножом с длинным лезвием. Женщины поглядели друг на друга; некоторые зашептались. Наконец, медленно, маленькая темноволосая женщина встала.

— Спасибо тебе, дочь моя, — сказал Шелк. — Да, это ты. Ушла ли бесовка?

— Да, как мне кажется.

— И я так думаю. Как тебя зовут, дочь моя?

— Мак, патера. Но я еще не чувствую себя так, как обычно.

— Я вижу. Ты знаешь, Мак, мне кажется, что Орхидея упомянула тебя, когда мы с ней разговаривали… — он едва не сказал, что это потому, что физически она является полной противоположностью Синель; в последнее мгновение он поправил себя: — …потому, что ты очень привлекательна. И это как-то связано с твоей одержимостью, хотя я не могу быть полностью уверен. Когда ты была одержима, Мак?

— Только что.

— Говори громче. Не думаю, что кто-нибудь услышал тебя.

— Только что, — громко сказала Мак. — Перед тем, как ты сказал ей уйти, патера.

— И как ты это почувствовала, Мак?

Маленькая темноволосая девушка задрожала.

— Если это тебя так пугает, ты не должна нам рассказывать об этом. Может быть, ты предпочитаешь сесть?

— Я почувствовала себя так, как будто умерла. Мне стало все безразлично, я была здесь и, одновременно, далеко. Я видела те же самые предметы, но они означали совсем другое, я не могу объяснить. Люди стали пустыми, вроде одежды, под которой нет ничего, все, за исключением тебя.

— А я вынула из волос мои самые лучшие заколки и положила одну на умывальник, — сказала Фиалка. — Я не хотела, но так и сделала, а потом вода добралась до нее и сливное отверстие съело ее, по-настоящему хорошую заколку с бирюзовой головкой; и я подумала, что это было забавно.

Шелк кивнул.

— А ты, Крассула?

— А мне захотелось полетать, и я так и сделала. Встала в кровати, подпрыгнула и вроде как полетела по комнате. Клиент ударил меня, но мне было наплевать.

— Это произошло прошлой ночью? Одна из вас была одержима прошлой ночью. Ты, Крассула?

Худая женщина молча кивнула.

— Это ты кричала прошлой ночью? Я был здесь — снаружи, на Ламповой улице, и слышал чей-то крик.

— Кричала Элодея. Это вернулось, и я стала бросать предметы. Полет был в первый раз, месяц назад.

Шелк кивнул, задумчиво глядя на девушку:

— Спасибо тебе, Крассула. Я также должен поблагодарить Мак и Фиалку, и я это делаю. Раньше у меня никогда не было возможности поговорить с теми, кто был одержим, и то, что ты мне рассказала, может мне помочь.

Мукор исчезла; по меньшей мере он больше не видел ее ни в одном лице. Когда они встретились с Кровью на Солнечной улице, тот сказал ему, что бывают человеческие существа, которые могут завладеть другими, и Шелк спросил себя, действительно ли Кровь подозревал, что бесовка, которая тревожит этот дом, — его дочь. Шелк решил, что самое лучшее — не дать ему времени даже подумать об этом.

— А теперь мы споем песню, которую всегда поют в ходе церемонии. Встаньте, все вы, и соедините руки. Кровь, Мускус и остальные должны петь вместе с нами. Выйдите вперед и соедините руки.

Большинство из них не знало Гимн Всем Богам, но Шелк научил их припеву и первым трем куплетам, и они исполнили Гимн на удивление хорошо, причем Мускус, который вообще редко говорил, спел отличным тенором.

— Хорошо. Это была репетиция, и через мгновение мы начнем церемонию. И начнем мы ее снаружи. Вот этот маленький кувшин с краской и эта кисть… — Шелк показал их, — уже благословлены и освящены. Пятеро из вас, выбранные среди тех, кто живет в доме, будут участвовать в восстановлении пустого креста над дверью на Музыкальную улицу, в то время как все остальные будут петь. Было бы лучше всего, если те трое, которые были одержимы, окажутся среди этих пяти. После чего мы три раза подряд обойдем весь дом и опять соберемся здесь, чтобы закончить изгнание бесовки.

Они вышли наружу. Пока удивленные мальчишки глядели во все глаза и указывали пальцами на женщин, многие из которых были полуодеты, Шелк выбрал двух стройных девушек из всех тех, кто, казалось, относился к процедуре самым серьезным образом.

На открытом воздухе Музыкальной улицы Гимн Всем Богам звучал неясно и слабо, но все наблюдавшие за ними зеваки снимали шляпы, когда Кровь и Окунь, по очереди, тяжело поднимали каждую из пяти девушек на плечи. Гамма за гаммой, и почти стертый гаммадион, пустой крест, вернулся на место. Когда под ним появилась основа, Шелк сжег кисть и остаток краски в большом кадиле.

— Ты собираешься принести что-нибудь в жертву? — спросила Орхидея. — Другие приносили.

— Уже, — ответил Шелк. — Не обязательно приносить в жертву именно животное, и ты только что была свидетелем того, что без этого можно обойтись. Вот если потребуется второй экзорцизм, мы используем животное и прочтем божественный замысел по его крови. Ты понимаешь, о какой жертве я говорю и почему мы делаем все это? Я предполагаю, что зло входило в твой дом через дверь на Музыкальную улицу, потому что это единственный вход в оскверненный мантейон.

Орхидея нерешительно кивнула.

— Отлично. — Шелк улыбнулся. — Что касается второй части экзорцизма, мы пойдем торжественной процессией и три раза обогнем здание; все это время я буду читать вслух абзацы из Хресмологических Писаний. Было бы лучше всего, если бы ты пошла рядом со мной, а четверо мужчин заняли такие положения, с которых они могли бы поддерживать порядок.

Он заговорил громче, чтобы его услышали все женщины:

— Нет необходимости идти в ногу, как труперы. Но вы должны идти вереницей и слушать то, что я буду читать.

Он снял очки, вытер их рукавом и опять надел. Одна из юных женщин нервно хихикнула.

Засмеялась бы Гиацинт, если бы она увидела его в этих маленьких и почему-то всегда запачканных линзах? Конечно — она смеялась и над менее смешными вещами, когда они были вместе. В первый раз ему пришло в голову, что она могла смеяться так потому, что была счастлива. Тогда и он чувствовал себя счастливым, без всякой причины.

Прочистив горло, он попытался восстановить в памяти те чувства. Нет, не счастливым — он чувствовал радость.

Радость. Шелк попытался представить себе, как его мать предлагает Гиацинт бледный зеленоватый лаймад, который они пили каждый год в самую жару, и не сумел.

— «Первый раз бес совершает насилие над собой, когда становится нарывом и, так сказать, раком витка, насколько это возможно; для того, чтобы разъяриться на все, что есть в витке, ему должно отделить себя от этого витка и от своей в конечном счете полубожественной природы, в некоторой части которой содержатся различные природы всех остальных вещей. Во второй раз бес совершает насилие над собой, когда отвращает душу от любого хорошего человека и движется к нему с намерением причинить ему зло».

Шелк рискнул оглянуться. Руки Орхидеи были сложены для молитвы; более молодые женщины следовали за ними в пристойном порядке, некоторые из них даже вытягивали шеи, пытаясь расслышать его слова. Он стал читать громче:

— «В третий раз бес совершает насилие над собой, когда поддается искушению причинять боль. В четвертый, когда играет роль, действуя или глаголя лицемерно или лживо. В пятый, когда действует или движется совершенно бесцельно…»

Они заканчивали половину третьего и последнего обхода, когда окно над их головами разлетелось на куски, осыпав Журавля, шедшего почти в конце колонны, стеклянным дождем.

— Бесовка уже изгнана, — уверил Шелк женщин вокруг себя. — Только не начинайте кричать.

Орхидея остановилась и уставилась на разбитое окно:

— Это одна из моих комнат!

Из окна раздался энергичный и твердый женский голос, похожий на гром:

— Пошлите вашего авгура ко мне!

Глава двенадцатая Ужин с Гагаркой

Самое красивое лицо, которое Шелк когда-либо видел. Оно парило за стеклом в селлариуме Орхидеи, над намеком на шею и плечи; его улыбка была одновременно и невинной, и приглашающей, и чувственной; все три сливались в новое качество, неведомое и непостижимое, желанное и ужасающее.

— Я наблюдала тебя… Нет, наблюдала за тобой. Шелк? Шелк! Что за милое имя! Я всегда, всегда любила шелк, Шелк. Иди сюда и садись. Я вижу, ты хромаешь. Подвинь стул к стеклу. Ты исправил наше разбитое Окно, совсем немного, но, все равно, теперь оно часть этого дома, ты бы так сказал, Шелк.

Он встал на колено и опустил голову.

— Пожалуйста, садись. Я хочу видеть твое лицо. Разве ты не почитаешь меня? Ты должен делать то, что я прошу.

— Да, о Великая Богиня, — сказал он и встал. Не Ехидна, точно; эта богиня слишком прекрасна и кажется слишком доброй. У Сциллы восемь, десять или двенадцать рук, но руки этой не видны. Сфингс — сегодня сфингсдень…

— Садись. Рядом с тобою маленький стул, Шелк. Я его вижу. Ты поступил очень мило, исправив наш терминал.

Он никогда не видел такой цвет глаз — настолько глубоко-синий, что казался почти черным, хотя не был ни черным, ни даже темным, — и настолько тяжелые веки, что она казалась слепой.

— Я бы показалась тебе тогда, если бы могла. Я могла видеть и слышать тебя, но это — нет. Я думаю, что не хватает мощности для сигнала. Окно все еще не горит. Такое разочарование. Может быть, ты сможешь сделать больше?

Он молча кивнул.

— Спасибо тебе. Я знаю, ты попытаешься. Я думаю, что, исправив там, ты исправил здесь. Это все пыль. — Она засмеялась, и ее смех показался перезвоном далеких колокольчиков, сделанных из металла более драгоценного, чем золото. — Разве это не смешно? Я смогла сломать окно. Сделав правильный звук. И удерживая его, пока стекло не разбилось. Потому что я услышала, как ты снаружи что-то читаешь. И ты не остановился в первый раз, когда я позвала. Наверно, ты не услышал меня?

Ему захотелось убежать, но он только покачал головой:

— Да, Великая Богиня. Я очень прошу простить меня.

— Но я не могу вытереть от пыли стекло. Вытри стекло, Шелк, для меня. И я прощу тебя.

— Если вы… Мой носовой платок весь в крови, Великая Богиня. Возможно, чем-нибудь другим…

— Не имеет значения. Если он все еще мокрый. Делай, как я сказала. Давай не будем спорить, ладно?

Шелк вынул платок, запятнанный кровью Элодеи. Он пошел к стеклу, и на каждом шагу он чувствовал себя так, как будто вот-вот взорвется или растает в воздухе, как дым.

— Я видела, как однажды он убил тысячу. Мужчин, главным образом. На площади. Я смотрела с балкона. Они становились перед ним на колени, и некоторые все еще опускались, хотя были уже мертвы.

Ему казалось неслыханным богохульством проводить своим рваным и окровавленным носовым платком вверх и вниз по этим совершенным чертам, которые, когда пыль исчезла, показались более реальными, чем его. Не Молпа; у Молпы волосы падают на лицо. Не…

— Я бы хотела упасть в обморок. Но он смотрел на меня со своего балкона. Много выше моего, и над ним развевался флаг. Маленькая стена. Тогда я жила в доме его друга. И видела очень многое. Сейчас мне уже все равно. Ты что-нибудь пожертвовал мне сегодня? Или вчера? Каких-нибудь больших белых кроликов или белую птицу?

Жертвы позволили ему узнать ее.

— Нет, Киприда, — сказал Шелк. — Моя вина. Но я пожертвую, как только смогу.

Она засмеялась, еще волнующе, чем раньше:

— Не утруждай себя. Или дай сделать это женщинам. От тебя я хочу другой службы. Ты хромаешь. Почему бы тебе не сесть? Для меня? За тобой стоит стул.

Шелк кивнул и сглотнул; оказывается, очень трудно находить слова в присутствии богини, и еще труднее, когда при этом твои глаза не могут оторваться от ее лица. Он попытался вспомнить ее признаки.

— Я повредил щиколотку, о Великая Богиня Киприда. Прошлой ночью.

— Выпрыгнув из окна Гиацинт. — На мгновение ее улыбка стала шире. — Ты выглядел как большой черный кролик. На самом деле ты не был должен. Ты это знаешь, Шелк? Ги не хотела ранить тебя. Ни большим мечом, ни чем-нибудь другим. Она любит тебя, Шелк. Я была в ней, я знаю.

Он глубоко вздохнул:

— Я должен был, Восхитительная Киприда, для того, чтобы сохранить целомудрие, благодаря которому я вижу тебя.

— Благодаря тому, что Ехидна разрешила тебе увидеть нас в Священных Окнах. Как ребенку.

— Да, Восхитительная Киприда; она это сделала из-за великой любви к нам.

— И я первая, Шелк? Ты еще никогда не видел бога?

— Видел, Восхитительная Киприда. Но не так. Я надеялся, что, однажды, когда стану старым, как патера Щука. Вчера на площадке для игры… И прошлой ночью. Я вошел без стука в женскую гардеробную и увидел на стекле цвета, похожие на Священные Оттенки. Я еще никогда не видел их, но нам рассказывали о них — мы должны были запомнить их описание и рассказывать о них вслух. — Шелк остановился и вдохнул воздуха. — И мне казалось — мне всегда казалось с тех пор, как я пользовался стеклом в схоле, — что бог может использовать стекло. Могу ли я рассказать об этом в схоле?

Киприда какое-то время задумчиво молчала.

— Не думаю… Нет. Нет, Шелк. Не говори никому.

Он, не вставая, поклонился.

— Я была там прошлой ночью. Да. Но не ради тебя. Иногда я играю с Ги. Она напоминает мне ту, кем была я, но все это скоро пройдет. Ей уже двадцать три. А тебе Шелк? Сколько тебе лет?

— Двадцать три, Восхитительная Киприда.

— Надо же. Видишь. Я подтолкнула тебя. Я знаю, что подтолкнула. — Она почти незаметно покачала головой. — Все это воздержание! Теперь ты видел богиню. Меня. Оно того стоило?

— Да, Любвеобильная Киприда.

Она опять рассмеялась, восхищенная:

— Почему?

Вопрос висел в тишине раскаленного селлариума, пока Шелк лихорадочно пытался заставить свой интеллект проснуться.

— Мы слишком похожи на животных, Киприда, — наконец, запинаясь, выговорил он. — Мы едим и растем, потом размножаемся и умираем. Самое скромное участие в более высоком существовании стоит любой жертвы.

Он подождал, скажет ли она что-нибудь, но она промолчала.

— То, что просит от нас Ехидна, на самом деле не такая уж и большая жертва, даже для мужчин. Я всегда считал его знаком, маленькой жертвой, которая должна показать ей, — показать всем вам, — что мы серьезны. Мы избавляемся от тысяч ссор и унижений, и, поскольку у нас нет своих детей, все дети — наши.

С ее восхитительного лица исчезла улыбка, ее место заняла печаль, которая заставила сжаться его сердце.

— Я больше не буду говорить с тобой, Шелк. Или, по меньшей мере, не очень скоро. Нет, скоро. За мной охотятся… — И ее совершенные черты лица превратились в танцующие цвета.

Он встал и обнаружил, что весь покрыт холодным потом — туника и сутана промокли насквозь, несмотря на жару, царившую в комнате. Он бессмысленно уставился на разбитое окно, то самое, которое он открыл, когда говорил с Орхидеей. Возможно, боги — сама Киприда — подтолкнула его открыть именно это окно; но Орхидея закрыла его, как только он ушел, и ему следовало знать, что она так и сделает.

Он вздрогнул и почувствовал себя так, как будто проснулся от восхитительного сна.

Ужасное молчание наполняло пустой дом, и он смутно вспомнил чьи-то слова: в домах с привидениями тише всего тогда, когда по ним ходят призраки. Все жители находились снаружи, ожидая его на Ламповой улице, там, где он оставил их; и он ничего не сможет им рассказать.

Он представил себе их, молча стоявших колонной, ни на кого не глядя, или глядящих друг на друга. Много ли они услышали через окно? Возможно, ничего.

Ему захотелось подпрыгнуть и закричать, и выбросить из окна нетронутый бокал Орхидеи или пустой стакан. Вместо этого он встал на колени и нарисовал знак сложения; затем опять поднялся, при помощи трости Крови.

* * *

Кровь захотел узнать, кто позвал его, но Шелк только покачал головой.

— Ты не хочешь сказать мне?

— Ты же не веришь ни в богов, ни в бесов. Почему я должен говорить тебе что-то, что заставит тебя только насмехаться надо мной?

— Это была не бесовка! — воскликнула женщина, чьи волосы настолько выгорели, что стали желтыми, как у Шелка.

— Ты должна молчать о том, что ты слышала, — сказал ей Шелк. — И ты не должна была ничего слышать.

— Вроде бы Муск и Окунь нашли всех женщин, которые живут в заведении, и заставили их прийти на твою церемонию, — сказал Кровь. — Если они кого-то пропустили, я хочу об этом знать. — Он повернулся к Орхидее. — Ты знаешь своих девиц. Они все здесь?

Она кивнула, с окаменевшим лицом:

— Все, кроме Элодеи.

Мускус посмотрел на Шелка так, словно хотел убить его; Шелк встретился с ним глазами, потом отвернулся и громко сказал всем:

— Мы еще не закончили третий обход. Крайне необходимо, чтобы мы его сделали. Возвращайтесь на свои места, пожалуйста. — Он коснулся плеча Крови. — И ты возвращайся на свое место в колонне.

Орхидея все еще держала Писания, ее палец находился в том месте, где он перестал читать. Шелк взял у нее тяжелый том и начал идти и читать, каждый шаг — одно слово, как предписывал ритуал:

— «Человек сам творит условия, необходимые для продолжения борьбы с его животными желаниями; тем не менее его природа, опыт духа и материальные нужды никогда не исчезают. Его мука зависит только от него, но последствия этой муки всегда достаточно печальны. Вы должны подумать об этом».

Слова ничего не значили; перед глазами стояло сверхъестественно красивое лицо Киприды. Она казалась полностью отличной от Внешнего, и тем не менее он чувствовал, что они — одно, что Внешний, который говорил многими голосами, сейчас заговорил еще одним. Шелк напомнил себе, как делал много раз с того бесконечного мгновения на площадке для игры в мяч, что Внешний предостерег его: не жди помощи; и тем не менее он получил ее, и скоро получит еще. Руки тряслись, и голос ломался, как у мальчика.

— «…имеет целиком интеллектуальные амбиции и стремления».

Вот и дверь в покинутый мантейон, над которой сверкает свежий полый крест, нарисованный еще не высохшей черной краской. Он с силой захлопнул Писания, открыл дверь и похромал вперед, по ступенькам, на сцену, которая раньше была святилищем.

— Пожалуйста, садитесь. Не имеет значения, с кем вы сядете, это ненадолго. Мы почти закончили.

Опираясь на трость Крови, он подождал, пока все рассядутся.

— Итак, сейчас я прикажу бесовке уйти. Я вижу, что последний человек в нашей процессии — Окунь, я полагаю — закрыл за собой дверь. Для этой части церемонии она должна быть открыта. — Как удачно, он вспомнил имя тонкой женщины. — Крассула, ты сидишь ближе всех. Не откроешь ли ее для нас, пожалуйста?

— Спасибо тебе. Поскольку ты сама была одержима, будет замечательно, если мы начнем последний этап экзорцизма с тебя. У тебя хорошая память?

Крассула решительно покачала головой.

— Ладно. А у кого хорошая?

Встала Синель:

— У меня, патера. Очень хорошая, и я не выпила ни капли с прошлой ночи.

Шелк заколебался.

— Можно?

Шелк медленно кивнул. Очень похвально с ее стороны; он мог только надеяться, что она не подведет.

— Вот формула, которую будут использовать все из нас: «Уходи, во имя этих богов, и никогда не возвращайся». Возможно, тебе стоит повторить ее.

— Уходи, во имя этих богов, и никогда не возвращайся.

— Очень хорошо. Я надеюсь, что все тебя слышали. Когда я закончу, я укажу на тебя. Произнеси свое имя вслух, потом повтори формулу: «Уходи, во имя этих богов, и никогда не возвращайся». Потом я укажу на следующего, женщину рядом с тобой, и она должна будет сказать свое имя и повторить формулу, которую только что услышала от тебя. Есть кто-нибудь, кто не понял?

Он пробежался взглядом по всем лицам, как уже делал раньше, но не нашел и следа Мукор.

— Очень хорошо.

Шелк заставил себя встать совершенно прямо.

— Если в этом доме есть кто-нибудь, кто пришел не во имя богов, да уйдет он. Я говорю от имени Великого Паса, Сильной Сфингс, Жгучей Сциллы… — Звучавшие имена казались простыми словами, пустыми и бесполезными, как вздохи горячего ветра, который, начиная с весны, время от времени обрушивался на город; и он не смог заставить себя произнести имя Ехидны. — От имени Внешнего и Восхитительной Киприды. Я, Шелк, говорю тебе. Уходи! Уходи, во имя этих богов, и никогда не возвращайся.

Он указал на женщину с волосами малинового цвета, и та громко сказала:

— Синель! Уходи, во имя этих богов, и никогда не возвращайся.

— Волчье лыко! Уходи, во имя этих богов, и никогда не возвращайся.

Орхидея говорила после более молодой женщины, твердым ясным голосом. После нее прогрохотал Кровь — в этом человеке, решил Шелк, была настоящая актерская жилка. Мускус проговорил формулу едва слышным голосом; Шелку даже показалось, что он взывает к бесам, а не изгоняет их.

Шелк ждал на самой высокой ступеньке из трех; наконец он указал на Окуня, который, запинаясь, произнес свое имя и намного громче формулу.

Шелк начал спускаться по ступенькам, торопясь, несмотря на боль.

— Журавль! Уходи, во имя этих богов, и никогда не возвращайся, — сказал доктор Журавль, последний. — И сейчас…

Шелк захлопнул дверь на Музыкальную улицу и закрыл ее на засов.

— …я изгоняю сам себя. Я уже опаздываю. Береги щиколотку!

— До свидания, — сказал ему Шелк, — и благодарю тебя за лечение. — Он повысил голос. — Вы все можете уйти. Экзорцизм закончен.

Он уселся на второй ступеньке, внезапно почувствовав себя до предела уставшим, и развязал повязку. Все юные женщины заговорили разом.

Он ударил повязкой по бледно-красным плиткам пола и потом, вспомнив Журавля, бросил ее так сильно, как только мог, в ближайшую стену.

Тараторящие женщины вышли во двор, и наступила тишина; заменив повязку, он решил, что остался один. Он посмотрел вверх и увидел Мускуса, стоявшего прямо перед ним, как всегда молчаливого, руки вдоль туловища.

— Да, сын мой. В чем дело?

— Ты видел когда-нибудь, как сокол убивает кролика?

— Нет. Боюсь, я провел все детство, за исключением одного года, в городе. Ты хочешь поговорить со мной?

Мускус покачал головой:

— Нет, я хочу показать тебе, как сокол убивает кролика.

— Очень хорошо, — сказал Шелк. — Я смотрю.

Мускус не ответил; через полминуты Шелк встал, опираясь на трость Крови. Из ниоткуда появился нож с длинным лезвием — появился в руке Мускуса, как будто призванный кивком Паса. Мускус ударил, и Шелк почувствовал в груди вспышку боли. Он пошатнулся и уронил трость; пятка ударилась о ступеньку за ним, и он упал. К тому времени, когда Шелк сумел встать, Мускус исчез. Азот Гиацинт находился в руке Шелка, хотя он не помнил, как доставал его. Он в недоумении уставился на него, уронил на пол и схватился за грудь; потом распахнул сутану. На тунике не было ни разреза, ни крови; он подтянул ее вверх и осторожно пощупал пятно на груди — оно было воспалено и очень болело. Единственная капля темно-багровой крови появилась на поверхности и скатилась вниз.

Он дал тунике упасть, подобрал азот и исследовал головку его эфеса, пробежав пальцами по граненой гемме. Так и есть, никакого чуда не произошло. Мускус перевернул нож слишком быстрым, практически незаметным движением и сильно ударил головкой эфеса, которая сама была, наверно, в некоторой мере заострена или с острыми углами.

И он сам, патера Шелк, слуга Внешнего, был готов убить Мускуса, считая, что Мускус убил его. Он не знал, что может так легко проникнуться желанием убить. Он должен сдерживать свой нрав, особенно по отношению к Мускусу.

Гемма, которой полагалось быть бесцветной, поймала луч света из божьих врат крыши и полыхнула бледно-зеленым. По какой-то причине это напомнило ему ее глаза. Он прижал гемму к губам, его мысли были полны видений событий, которые никогда не произойдут.

* * *

Оберегая сломанную щиколотку, он подождал, пока Сеслерия закончила обмывать и одевать тело, чтобы он смог вернуться в мантейон в фургоне Гольца.

Понадобятся гроб и лед. Лед стоил очень дорого, но, имея в кармане сто карт от Орхидеи, он не мог отказать во льду ее дочери. Плакальщиц, наоборот, можно нанять легко и дешево. С другой стороны…

Фургон Гольца накренился и остановился, и Шелк с изумлением посмотрел на обветренный фасад собственного мантейона.

— Положить ее на алтарь, патера? — поинтересовался Голец.

Он кивнул; они всегда так делали.

— Разреши мне помочь тебе спуститься, патера. А что с моим гонораром?..

Фиск был закрыт, конечно; завтра, в сцилладень, он вообще не откроется.

— Завтра после жертвоприношения, — сказал Шелк. — Нет, в молпадень. Не раньше. — Продавцы льда могут обналичить чек Орхидеи, если он купит достаточно много льда, но нет смысла полагаться на это.

Из мантейона вышел Гагарка, приветливо махнул рукой и подставил клин под открытую дверь; его вид оторвал Шелка от денежных вычислений.

— Прости, что я опоздал, — сказал Шелк. — Смерть.

На тяжелом жестком лице Гагарки появилось озабоченное выражение:

— Твой друг, патера?

— Нет, — ответил Шелк. — Я не знал ее.

Гагарка улыбнулся. Он помог Гольцу перенести завернутое тело Элодеи внутрь, туда, где новый гроб, простой, но на вид крепкий, ждал на катафалке.

Из теней встала майтера Мрамор, серебряный блеск ее лица казался почти таинственным.

— Я распорядилась об этом, патера. Человек, которого ты послал, сказал, что они потребуются. Их можно вернуть, если они не подойдут.

— Завтра нам понадобится гроб получше. — Шелк пошарил в карманах и нашел чек Орхидеи. — Возьми вот это, пожалуйста. Это чек на предъявителя. Купи лед, полтележки льда, и посмотри, быть может они обналичат его. И цветы. И закажи могилу, если еще не поздно.

Едва заметное, но резкое и нескоординированное движение головы майтеры Мрамор выдало ее удивление при виде чека.

— Ты права. — Шелк кивнул, когда она опять посмотрела на него. — Большая сумма. Завтра утром я куплю животных для жертвоприношения: белую телку, если смогу ее найти, и кролика для Киприды — несколько, я должен сказать. И черного ягненка и черного петуха для Тартара; прошлой ночью я дал обет. Но лед мы должны получить сегодня вечером, и, если ты сможешь позаботиться об этом, майтера, я буду исключительно благодарен.

— Для Киприды?.. Хорошо, патера. Я постараюсь. — И она заторопилась прочь, быстрые удары ее ног казались негромким перестуком маленького барабана. Шелк покачал головой и оглянулся в поисках Гольца, но тот уже исчез, совершенно незаметно.

— Если в Вайроне есть лед, она его найдет. Она учит тебя, патера? — спросил Гагарка.

— Нет. Я бы хотел, чтобы учила — она и майтера Мята. Но я должен был попросить ее организовать плакальщиц. Ну хорошо, этим можно заняться завтра. Мы можем поговорить здесь, Гагарка, или ты предпочитаешь войти в дом?

— Ты уже ел, патера? Я надеялся поужинать с тобой, пока ты будешь мне рассказывать то, что произошло прошлой ночью.

— Боюсь, я не смогу оплатить свою долю.

— Я приглашаю тебя, патера. Я бы не дал тебе заплатить, даже если бы ты захотел. Но слушай здесь. — Голос Гагарки опустился до шепота. — Я во всем этом не меньше тебя. Я тебе помог. У меня есть право знать.

— Конечно. Конечно. — Шелк устало сел на стул рядом с катафалком. — Садись, пожалуйста. Мне вредно стоять, из-за щиколотки. Я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать. Откровенно говоря, мне нужно кому-то все рассказать — о том, что случилось на вилле, и обо всем остальном. Обо всем, что случилось сегодня. И я бы очень хотел поужинать с тобой. Ты мне нравишься, и я ужасно голоден; но я не могу много ходить. Я бы очень оценил твою щедрость, возможно я приглашу тебя поужинать в другой вечер.

— Нам не нужно идти в Ориллу. Прямо на этой улице есть прекрасное местечко. У них подают самое нежное и сочное жаркое, какое ты когда-нибудь резал своей клешней. — Гагарка усмехнулся, показав квадратные желтые зубы, которые выглядели так, как будто ими можно было перекусить человеческую руку в запястье. — Допустим, я собираюсь купить авгуру — одному, которому это действительно нужно — вкусный плотный ужин. Какой он захочет. Это будет похвальный поступок — или как?

— Наверно, да. Тем не менее тебе надо подумать, достоин ли его авгур.

— Не боись, не забуду. — Гагарка подошел к гробу и стянул саван. — Кто она?

— Дочь Орхидеи, Элодея. Она была очень милой, и ты ее знал, я уверен.

— Ее дочь? — Оставив тело Элодеи, Гагарка взял Шелка за руку. — Пошли, патера. Если мы не поторопимся, придется есть в общем зале.

* * *

Мускус заметил свою орлицу еще до того, как вышел из поплавка. Она сидела на верхушке расколотой сосны, черный силуэт на фоне сверкающих небоземель, и, Мускус знал, искала доску с приманкой. С расстояния в пол-лиги она могла видеть доску яснее, чем он — ладони своих рук. Сейчас она должна быть очень голодной, орел (напомнил себе Мускус) — как сокол: сначала он должен научиться летать, и только потом он может убивать. Вероятно, она еще не охотилась за ягнятами, хотя и могла сделать это завтра — его самый большой страх.

Он обошел виллу. Мясо лежало на доске весь день; оно почти высохло, его покрывало толстое одеяло из мух. Он ударил по доске, чтобы прогнать их, потом принес новую приманку и мешок с дробленым маисом.

Приманка засвистела, когда он стал крутить ее на веревке в пять кубитов.

— Эй, сокол! Эй, сокол!

Однажды ему показалось, что он слышит слабый звон ее колокольчиков, хотя он и знал, что это невозможно. Он разбросал маис около стены, потом вернулся к доске и, ожидая, опять стал крутить наживкой. Было уже поздно — возможно, слишком поздно. Скоро станет совсем темно, и тогда она не сможет летать.

— Эй! Эй, сокол!

Насколько мог судить Мускус, орлица на далеком суку не шевелила ни перышком; но толстый коричневый древесный ткач уселся на скошенную траву у стены и принялся клевать маис.

Он опустил наживку, присел, взял игломет обеими руками и уперся левым локтем в левое колено. Длинный выстрел, в тусклом свете.

Древесный ткач упал на траву, захлопал крыльями, ударился о стенку и опять упал. Мускус схватил его раньше, чем он смог взлететь во второй раз. Вернувшись к доске, он освободил петлю на красно-белой приманке и дал ей упасть на землю. Захлестнув петлю за правую ногу древесного ткача, он закрутил им; пошел мелкий, почти невидимый кровавый дождь.

— Эй, сокол!

Широкие крылья развернулись. Какое-то мгновение Мускус, не отводя глаз от орлицы, крутил умирающим древесным ткачом в круге диаметром десять кубитов, чувствуя, что он овладевает ей.

Он сам чувствовал себя большой птицей и был счастлив.

* * *

— Ты видел, что они написали на этой стене, патера. — Гагарка сел, выбрав стул, с которого он мог видеть дверь. — Какая-то мелочь из палестры, как ты говоришь. Но я бы поговорил с ними, если бы был тобой. Могут быть неприятности.

— Я не могу отвечать за каждого мальчишку, нашедшего кусок мела. — Ресторан находился достаточно далеко для Шелка, хотя из него почти целиком был виден мантейон. Он опустился на широкое кресло, которое хозяин поставил для него, и поглядел на свежепобеленные стены из коркамня. Их отдельный кабинет оказался даже меньше его спальни, и в нем было тесно, хотя официант убрал два лишних стула.

— Все здесь хорошее и толстое, — сказал Гагарка, отвечая на вопрос, который Шелк не задавал. — Как и дверь. В старину это было Аламбрерой. Что ты хочешь?

Шелк пробежал глазами по аккуратно написанным названиям блюд на грифельной доске.

— Я думаю, что возьму отбивные. — Восемнадцать картбитов, самое дешевое в меню; и даже если это на самом деле одна отбивная, ужин станет самым обильным за всю неделю.

— Как ты перебрался через стену? — спросил Гагарка, когда хозяин ушел. — Были неприятности?

Слово за словом Шелк рассказал всю историю, от неудачной попытки забросить веревку из конского волоса на зубец до возвращения в город в поплавке Крови. Гагарка чуть не плакал от смеха, когда официант принес ужин, но стал очень серьезным, когда Шелк начал рассказывать о разговоре с Кровью.

— Ты случайно не упомянул меня, когда разговаривал с ним?

Шелк проглотил сочный кусок отбивной.

— Нет. Но я же рассказывал тебе, что очень глупо попытался поговорить с тобой через стекло в будуаре Гиацинт.

— Он может не узнать об этом. — Гагарка задумчиво почесал подбородок. — Мониторы забывают довольно быстро.

— Но может и узнать, — сказал Шелк. — Ты должен быть настороже.

— Не настолько, как ты, патера. Он захочет узнать, что ты хотел сказать мне, и поскольку ты со мной не связался, он не сможет ничего узнать от меня. Что ты собираешься рассказать ему?

— Если я вообще что-нибудь ему скажу, то только правду.

Гагарка положил вилку.

— Что я помог тебе?

— То, что ты беспокоился обо мне. Что ты предостерегал меня не ходить так поздно ночью, и я хотел дать тебе знать, что со мной все в порядке.

Пока Шелк ел, Гагарка обдумывал его слова.

— Может сработать, патера, если он решит, что ты достаточно сумасшедший.

— Ты имеешь в виду, если он решит, что я достаточно честный. Лучший способ слыть честным — быть честным; во всяком случае, лучший из тех, что я встречал. И я пытаюсь быть.

— Но ты собираешься украсть для него двадцать шесть штук.

— Если это спасет наш мантейон и я не смогу найти другой способ, да. Мне придется выбирать между разными видами зла, в точности, как прошлой ночью. Я попытаюсь никого не ранить, конечно, и брать деньги только у тех, кто в состоянии прожить без них.

— Твои деньги заберет Кровь, патера. И как следует посмеется над этим.

— Я не отдам их ему, пока он не предоставит полные гарантии. Но я должен рассказать тебе о кое-чем другом. Я говорил тебе, что Кровь захотел, чтобы я провел экзорцизм в желтом доме?

— Заведении Орхидеи? Конечно. Там жила эта девочка, Элодея, хотя я понятия не имел, что она — дочь Орхидеи.

— Была. — Посреди стола стояло масло и свежий мягкий хлеб; Шелк взял ломоть и намазал его маслом, в душе желая забрать домой всю буханку. — Я собираюсь рассказать тебе и об этом. И об Элодее, которая умерла, одержимая злым духом.

— Это твоя работа, патера, не моя, — фыркнул Гагарка.

— Одержимость? На самом деле теперь ничья. Возможно, было время, когда большинство авгуров верило в бесов, как патера Щука. Но сейчас я, быть может, единственный живой авгур, который верит в них, и я не уверен, что верю в них в том же смысле, что и он — как в духов, которые скитаются по витку без разрешения Паса и хотят уничтожить его.

— А что с Элодеей? Она действительно дочь Орхидеи?

— Да, — сказал Шелк. — Я говорил об этом с Орхидеей, и она призналась. На самом деле практически похвасталась этим. Какой была Элодея?

— Красивой. — Гагарка заколебался. — Мне кажется, что рассказывать тебе обо всем этом неправильно, патера. Она могла быть очень забавной, потому что ее не волновало, что она делает или что другие думают об этом. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она могла бы зарабатывать намного больше, если бы делала вид, что любит клиентов.

Шелк прожевал и сглотнул.

— Понял. Я хотел знать, потому что меня интересует ее личность — есть ли особый тип людей, которые более склонны быть одержимыми, чем другие, — и я никогда не видел Элодею живой. Я говорил с ее матерью; мы услышали крики, выскочили наружу и нашли ее лежащей на лестнице. Ее закололи кинжалом. Кто-то предположил, что она заколола себя сама. Ее лицо… Ты когда-нибудь видел одержимого человека?

Гагарка покачал головой.

— Я тоже; но прошлой ночью я видел, незадолго до того, как увидел тело Элодеи. — Шелк промокнул губы салфеткой. — В любом случае она была мертва; но даже в смерти казалось, что ее лицо было не совсем ее. И я, помнится, подумал, что в этом есть что-то ужасное и, вдобавок, очень много знакомого. Сначала знакомое — это совсем просто. Я подумал всего мгновение — глаза, форма носа, губы и все такое, — и я понял, что она выглядит как Орхидея, женщина, с которой я только что разговаривал. Потом я спросил ее об этом, и она рассказала, что Элодея действительно ее дочь, как я и сказал тебе.

— Могет быть, я сам должен был понять, — сказал Гагарка, — но не догадался. Элодея была намного моложе Орхидеи.

Шелк пожал плечами:

— Я уверен, что ты знаешь о женщинах намного больше меня. Возможно, я увидел так много именно потому, что знаю о них очень мало. Когда знаешь о предмете совсем мало, сводишь то, что видишь, если вообще что-нибудь видишь, к самым основным понятиям. Но я хочу сказать тебе совсем другое: ужасное в ее лице тоже было мне знакомо.

— Продолжай. — Гагарка вновь наполнил свой бокал. — Давай послушаем.

— Я колеблюсь, потому что уверен — ты мне не поверишь. Элодея напомнила мне кое-кого другого, с кем я недавно разговаривал — Мукор, сумасшедшую девочку на вилле Крови.

Гагарка отложил вилку, дымящийся бифштекс на ее зубцах остался нетронутым.

— Ты хочешь сказать, что одна и та же бесовка вселилась в них обеих, патера?

Шелк покачал головой:

— Я не знаю, но чувствую, что должен сказать тебе. Мне кажется, что Мукор последовала за мной в виде призрака. И я пришел к выводу, что она может каким-то образом вселяться в других, как делают бесы — и боги, кстати, — и, время от времени, так и поступает. Сегодня утром я почувствовал ее, абсолютно точно, когда взглянул на лицо честнейшего рабочего; и мне кажется, что она обладала Элодеей в то мгновение, когда Элодея умерла. Позже я узнал ее в еще одной женщине.

Если я прав, если она действительно в состоянии делать такие вещи и если она следует за мной, ты подвергаешься определенному риску, сидя со мной за одним столом. Я очень благодарен тебе за этот поистине замечательный ужин и еще более благодарен за твою помощь прошлой ночью. Более того, я надеюсь задать тебе несколько вопросов перед тем, как мы расстанемся; и из-за всего этого я в неоплатном долгу перед тобой. Я был слишком усталым — и, должен сознаться, слишком голодным — и не подумал об опасности, которой я подверг тебя, когда мы разговаривали в мантейоне. Но сейчас я чувствую, что должен предупредить: в тебя может вселиться злой дух, если ты останешься в моем обществе.

— Ты авгур, патера, — усмехнулся Гагарка. — Если она схватит меня, пока мы сидим здесь, разве ты не сможешь заставить ее сделать ноги?

— Я смогу попытаться; но у меня есть только одна угроза против нее, и я уже ее использовал. Ты остаешься?

— Конечно. Мне кажется, я должен взять еще клецки, может быть с этим соусом.

— Спасибо тебе. Я надеюсь, что ты не будешь об этом сожалеть. Ведь ты еще не прокомментировал мою корявую работу прошлой ночью. Если ты боишься, что я обижусь, уверяю тебя, что ты не сможешь быть более строгим ко мне, чем я уже был сам к себе.

— Хорошо, прокомментирую. — Гагарка пригубил вино. — Первым делом, я думаю, что, если ты смогешь поднять даже тысячу, тебе лучше быть уверенным, что Кровь перепишет мантейон на тебя, прежде чем ты выкашляешь из себя этих золотых мальчиков. Минуту назад ты сам говорил о гарантиях. Не думаю, что тебе стоит доверять любым гарантиям, за исключением документа, подписанного и засвидетельствованного парой толковых быков, которые не имеют с Кровью никаких дел.

— Ты прав, я уверен. Я думаю почти то же самое.

— Думай лучше. Не доверяй ему, даже если что-то из того, что он делает, заставит тебя подумать, что ему можно доверять.

— Я буду очень осторожным. — Отбивные Шелка были вымочены в пикантном, почти черном соусе, который показался ему невыразимо вкусным; он вытер немного с тарелки еще одним куском хлеба.

— И мне кажется, что ты нашел свое настоящее призвание. — Гагарка усмехнулся. — Не думаю, что я сам смог бы сделать лучше, и, скорее всего, только хуже. И это в самый первый раз! На десятый раз пригласи меня, чтобы просто понаблюдать за твоей работой.

Шелк вздохнул:

— Надеюсь, ради нас обоих, что десятого не будет.

— Еще как будет. Ты — настоящий сын Тартара. Просто раньше ты этого не знал. В третий или четвертый, или какой там будет, я бы хотел посмотреть, для чего умелому быку, вроде тебя, нужна помощь от меня. Ты хочешь вернуться сегодня вечером в дом Крови и забрать свой топорик?

Шелк с сожалением покачал головой:

— Я не в состоянии работать на крыше, пока не заживет щиколотка, и, в любом случае, топорик более чем наполовину прикончен. Ты помнишь, я тебе говорил об игломете Гиацинт?

— Конечно. И об азоте. Хороший азот могет принести пару тысяч карт, патера. Могет быть, больше. Если захочешь продать его, я могу найти того, кто даст тебе за него лилейную цену.

— Нет, не хочу, потому что он не мой. Я уверен, что Гиацинт дала его мне на время. Я уже говорил тебе, что занял и игломет и азот, и я пообещал ей, что верну их, когда они мне больше не будут нужны. Я уверен, что она не послала бы мне азот через доктора Журавля, если бы я не сказал ей об этом раньше.

Гагарка не ответил, и Шелк с сожалением продолжил:

— Две тысячи карт; если бы я действительно получил за него так много, это стало бы хорошей частью двадцати шести тысяч, которые нам требуются. На самом деле больше пяти процентов. Ты посмеешься надо мной…

— Я и не думаю смеяться, патера.

— Будешь. Вор, который не может убедить себя воровать! Но Гиацинт доверяла мне. Я не верю, что… что какой-нибудь бог хотел бы, чтобы я обманул доверие одинокой женщины.

— Если она действительно ссудила его тебе, я тоже не сумею продать его, — сказал ему Гагарка. — Начнем с того, что она живет в доме Крови, и, если ты обзавелся другом внутри, это не тот человек, с которым ты захочешь поссориться. Ты можешь себе вообразить, почему этот врач сделал нечто настолько рискованное ради нее?

— Возможно, он — ее любовник.

— Хм. Могет быть, но, готов поспорить, у него есть какой-то ключ от нее. Тебе стоит узнать, что это такое, и я бы с удовольствием послушал об этом, когда ты узнаешь. И я бы хотел поглядеть на азот, который ты получил от нее. Допустим, я буду поблизости завтра вечером. Ты разрешишь мне посмотреть на него?

— Можешь посмотреть на него сейчас, если хочешь. — Шелк вытащил азот из-под туники и протянул его через стол Гагарке. — Сегодня я взял его с собой в заведение Орхидеи — я боялся, что мне может потребоваться оружие.

Гагарка тихо присвистнул, потом поднял азот вверх, любуясь игрой света на его сверкающей рукоятке.

— Двадцать восемь сотен легко. Могут взять и за три штуки. Значит, тот, кто дал ей, заплатил за него штук пять-шесть.

Шелк кивнул:

— Мне кажется, я знаю, кто это, хотя я и не знаю, где он мог взять такую сумму. — Гагарка вопросительно посмотрел на него, но Шелк покачал головой. — Я скажу тебе позже, если окажется, что я прав.

Он протянул руку за азотом, и Гагарка вернул его, в последний раз восхищенно крякнув.

— Но я хочу спросить тебя об игломете Гиацинт. Кровь забрал все иглы, прежде чем отдал его мне. Ты можешь сказать мне, где я могу купить их без аттестата?

— Конечно, патера. Никаких проблем. Ты его тоже принес с собой?

Шелк вынул из кармана игломет Гиацинт и передал его Гагарке.

— Самый маленький из всех, которые они делают. Я их знаю. — Он вернул игломет и встал. — Послушай, сможешь побыть без меня минуту? Мне надо… ну, ты знаешь.

— Конечно.

Шелк перенес внимание на отбивные; их было три, и, хотя он был голоднее некуда, пока он съел только одну. Он напал на вторую, не пренебрегая нежными клецками, политыми маслом кабачками с базиликом и луком-шалот в масле и уксусе, предоставленными (вероятно, без дополнительной платы) рестораном в придачу.

Самое волнительное, самое тревожащее, вовсе не спасение мантейона. Надо разработать план, и совсем не обязательно, чтобы этот план включал кражу двадцати шести тысяч карт. Например, было бы неплохо заручиться поддержкой какого-нибудь магната или…

Когда Гагарка вернулся, Шелк обнаружил, что уже съел третью и последнюю отбивную, не заметив, когда прикончил вторую.

Глава тринадцатая Шелка в кальде

Доктор Журавль закрыл и заложил на засов дверь лазарета. Тяжелый день; он был рад вернуться домой, и очень рад, что сегодня вечером Кровь (который тоже провел изнурительный день) не устраивает никакого приема. Немного удачи, подумал Журавль, и он сможет ночью выспаться, его сон никто не прервет: коты никого не поцарапают, соколы Мускуса не станут выяснять отношения с Мускусом и его помощником, и, самое главное, этой ночью ни одна из дур, которых в Вайроне называют женщинами, не решит, что раньше не замеченная родинка является первым симптомом смертельной болезни.

Шаркая ногами, он вошел в спальню, которая не имела выхода в холл, закрыл дверь в лазарет и тоже заложил ее на засов. Пускай вызывают его через стекло, если им приспичит. Он снял туфли и закинул носки в кучу грязной одежды в углу, в очередной раз напомнив себе, что он должен отнести одежду в прачечную, находившуюся в другом флигеле.

Положил ли он туда черный носок, который срезал с этого парня, Шелка? Нет, он выбросил его. Босиком, он неслышно подошел к окну и какое-то время стоял, глядя через решетку на тенистую усадьбу. Все лето стояла великолепная погода, настоящая жара, сухое тепло в доме; но скоро осень. Солнце затуманится, и ветры принесут холодные тяжелые дожди. Календарь говорил, что осень уже настала. Он ненавидел дождь, холод и снег, кашель и текущие носы. Месяц или больше, градусник будет колебаться между десятью и минус десятью, как будто прикованный к точке замерзания. Человеческие существа не предназначены для жизни в таком климате.

Опустив штору, он посмотрел на календарь, следуя своим мыслям. Завтра сцилладень. Рынок будет закрыт, по меньшей мере официально, и почти пуст. Самое лучшее время для того, чтобы вернуться к докладу, да и торговец уезжает в гиераксдень. У него осталось еще пять маленьких резных статуэток Сфингс.

Он развернул плечи, напомнив себе, что он тоже в некотором роде трупер, вытащил пенал, черные чернила и несколько листов очень тонкой бумаги. Как всегда, нужно написать так, чтобы никто не обнаружил его, если доклад будет перехвачен.

И доклад должен двигаться вперед, иначе его отзовут. Сегодня вечером это будет несложно.

Не то, что он не хочет возвращаться домой, сказал он себе, особенно перед тем, как пойдут дожди, хотя, говорят, когда-то дома было так же мокро, как и здесь. Или, скорее, так же мокро, как и здесь обычно было.

Он выбрал воронье перо и тщательно заострил его кончик.

«Возникло движение, которое ставит себе целью восстановить Хартию. Они группируются вокруг некоего Шелка, юного авгура неизвестного происхождения. Он, как говорят, совершает чудеса, обычно приписываемые Пасу или Сцилле. До сих пор движение ограничено нижними сословиями. Лозунг «Шелка в Кальде» написан на стенах, хотя (это была догадка, но Журавль верил своему источнику) не на Палатине. Я вступил с ним в контакт и завоевал его доверие. Я побеспокоился о том, чтобы он получил азот. В дальнейших рапортах я сообщу, не нужно ли уничтожить его».

Журавль усмехнулся себе; ему просто повезло, но они широко откроют глаза.

«Гражданская Гвардия опять расширена. Теперь все подразделения в полном составе, или почти. Идет разговор о формировании резервной бригады, офицерский состав которой будет укомплектован ветеранами».

Почти полминуты он сидел, глядя на то, что написал; всегда лучше сказать слишком мало, чем слишком много. Он в двадцатый раз опустил воронье перо в чернильницу.

«Птица была выпущена на волю. Ее тренер говорит, что это было необходимо. За следующие несколько дней он попытается заманить ее обратно. Сообщают, что Лемур и Лори наблюдали, как ее выпускают».

И еще есть те, кто появится из-под подвалов, как уже было в некоторых случаях, напомнил себе Журавль. Аюнтамьенто, без сомнения, активно использует наполовину затопленные туннели, хотя его штаб-квартиры не в них.

Или их не смогли найти, если они там, хотя очень многие поплатились жизнью за их поиски. Помимо спящей армии Вайрона, в этих туннелях есть солдаты Вайрона и несколько талосов.

Журавль покачал головой, потом улыбнулся мысли о награде от Рани[45]. Повернувшись к стеклу, он хлопнул в ладоши:

— Монитор!

Появилось плавающее лицо.

— Код. Подлесник. Что у тебя есть для меня?

На стекле появилось мясистое лицо Крови:

— Советник Лемур должен услышать об этом.

Обманчиво веселое на вид лицо Потто заменило Кровь:

— Можешь сообщить это мне.

— Я бы скорее…

Журавль улыбнулся очевидному нежеланию Крови.

— Не имеет значения. Что у тебя?

Журавль подошел поближе к стеклу.

Когда Кровь растаял и вновь появился монитор, сообщивший, что дальнейший разговор не представляет интереса, Журавль опять опустил перо в чернильницу.

«Позже. Птица вернулась, добровольно. Говорят, что она в хорошем состоянии».

Он тщательно вытер перо и вернул его в пенал, подул на лист бумаги, сложил его, потом сложил опять, еще и еще, пока тот не стал чуть больше ногтя большого пальца. Тогда он сунул сложенный лист в левую руку Сфингс, не державшую меч, и закрыл за ним ладонь.

Улыбнувшись, Журавль отложил в сторону пенал и оставшийся лист и подумал о целесообразности как следует вымыться перед сном в ванне. В ванной был хороший свет — он сам установил его, — и, если он почитает около часу, туго сложенный лист станет того же коричневого оттенка, что и вырезанная деревянная статуэтка, прежде, чем он ляжет спать. Ему всегда нравилось видеть это, он наслаждался, убеждаясь в своей полной безопасности. Он был, как и должен был быть, очень осторожным человеком.

* * *

— Спасибо, — сказал Гагарка, вновь садясь на свой стул. — Сейчас я чувствую себя лучше. Послушай, патера, ты знаешь, как пользоваться им?

— Иглометом? — Шелк пожал плечами. — Я уже говорил тебе, что стрелял из него. И больше ничего о нем не знаю.

Гагарка вновь наполнил свой бокал.

— Я имею в виду азот. Нет, конечно нет, но я расскажу тебе и об игломете.

Он вынул собственный игломет, в два раза больший, чем позолоченное оружие в кармане Шелка.

— Видишь, я ставлю на предохранитель? Такой рычажок есть с обеих сторон.

— Да, — сказал Шелк. — Теперь он не выстрелит. Об этом я знаю.

— Отлично. — Гагарка указал своим столовым ножом на игломет. — Вот этот штырек здесь, видишь, торчит? Его называют штырьком состояния. Если он выступает, как сейчас, у тебя еще есть иглы.

Шелк опять вынул игломет Гиацинт из кармана.

— Ты прав, у меня он прижат к боку.

— Теперь смотри. Я могу опустошить мой, отжав ручку зарядки назад.

Серебряный фонтан брызнул из отверстия в игломете Гагарки и рассыпался по столу. Шелк подобрал одну иглу.

— Тут не на что смотреть, — сказал Гагарка. — Просто маленькие стержни из твердого сплава — какой-то материал, который магнит кидает намного лучше, чем сталь.

Шелк попробовал кончик пальцем.

— Я думал, что они острее.

— Ага. Тогда они бы не работали так хорошо. Если такая маленькая вещь, как эта, прошьет кого-нибудь навылет, она не причинит большого ущерба. Ты захочешь, чтобы она кувыркалась и прорезала все подряд. А кончик делают слегка округлым, чтобы игла легко входила в ствол.

Шелк положил иглу на стол.

— А что производит такой шум?

— Воздух. — Гагарка улыбнулся удивлению Шелка. — Когда ты был пацаном, разве другие мальчишки не бросали в тебя из пращи камнями, которые почти попадали в тебя? Ты слышал, как камень пролетает мимо уха?

Шелк кивнул.

— Да, это тебе не «бах» из карабина, верно? Просто камень, и другой пацан бросал его из пращи. И ты слышал, как камень летел через воздух, как будто ветер завывал в камине. Чем больше камень и чем быстрее он летел, тем громче был шум, который он издавал.

— Понял, — прошептал Шелк, и тут к нему вернулась вся сцена, с живыми красками и горячим позором детства: свистящие камни, безуспешная защита и финальный бросок, кровь, текущая с лица на лучшую белую тунику и окрашивающая вышитые цветы.

— Да, игломет — маленькая штука, но иглы из него летят так быстро, что камень может с тем же успехом двигаться назад. Вот как он создает тот шум, который ты слышал. Если бы игла закрутилась прежде, чем ударить в тот кувшин, в который ты целился, она бы орала, как кот. — Гагарка собрал иглы в кучку. — Они вставляются в рукоятку. Видишь? Вот так. Прямо под моим пальцем — маленькая шайба с дырой посреди и множеством искр внутри.

— Искр? — Шелк поднял брови, более чем готовый на что-то отвлечься.

— Такие же, как те, которые ты видишь, когда гладишь кота в темноте. Их вставили в шайбу, когда делали игломет, и они носятся друг за другом в отверстии шайбы, пока не понадобятся тебе. Когда я закрываю казенник, вот так, это толкает первую иглу в ствол, сечешь? — Гагарка слегка ударил по предохранителю. — Если я сейчас нажму на спусковой крючок, искры устремятся в катушку. И пока есть искры, эта катушка работает как большой магнит. Она находится впереди, вот здесь, намотана вокруг ствола, и она глотает иглу по-настоящему быстро. Ты думаешь, что искра остается там, после того, как попала туда, верно?

Шелк опять кивнул:

— Или возвращается обратно, если для нее нет места.

— Правильно. Только так не происходит, потому что последняя искра проходит через спираль прежде, чем в нее попадает игла. Ты закончил, патера? Я рассказал тебе все, что знаю.

— Да, и вся еда была просто восхитительной. Великолепной, на самом деле. Я исключительно благодарен тебе, Гагарка. Однако у меня есть еще вопрос, хотя, не сомневаюсь, тебе он покажется очень глупым. Почему твой игломет намного больше моего? Есть какие-нибудь преимущества в таком большом размере?

Гагарка взвесил свой игломет на ладони и только потом убрал его.

— Мой содержит больше игл, патера. Полностью заряженный, сто двадцать пять. Я бы сказал, что твой маленький — самое большее пятьдесят или шестьдесят. И мои длиннее, вот почему я не могу дать тебе свои. Более длинные иглы означают более широкий разрез, когда они вращаются, а более широкий разрез заставит твоего врага быстрее выйти из боя. К тому же у моего ствол длиннее, а иглы на волос толще. Все это заставляет их лететь быстрее и вонзаться глубже.

— Понял. — Шелк оттянул назад ручку зарядки на игломете Гиацинт и уставился на довольно просто выглядевший механизм, обнаженный открытым казенником.

— Игломет, наподобие твоего, хорошо использовать в доме или в месте вроде этого, но снаружи тебе лучше стрелять в упор. Если нет, твоя игла начнет крутиться в воздухе раньше, чем попадет в твоего врага, и как только она начнет это делать, даже дети Паса — прости, патера — не будут знать, куда она попадет.

Шелк, задумчиво, вынул одну из карт Крови.

— Если ты разрешишь мне, Гагарка. Я и так тебе много должен.

— Я уже заплатил, патера. — Гагарка встал и так сильно отодвинул стул, что он ударился о стену. — Могет быть, в другой раз. — Он усмехнулся. — Так вот. Помнишь, я сказал тебе, что даже боги не знают, куда попадут иглы?

— Конечно. — Шелк встал, обнаружив, что его щиколотка болит меньше, чем он ожидал.

— Ну, они может и не знают. Зато я знаю, откуда они берутся, и расскажу тебе, как только мы выйдем наружу. И еще я знаю, куда мы с тобой сейчас пойдем.

— Я должен вернуться в мантейон. — Напрягая волю, Шелк был способен идти почти нормально.

— Это займет не больше пары часов, и я припас два-три сюрприза, которые хочу показать тебе.

Первый оказался одноместными носилками с парой носильщиков.

Шелк с некоторой тревогой взобрался в них, спрашивая себя, перевезут ли они его в дом авгура, когда вечерние дела будут закончены. Тень уже поднялась, не осталось ни пряди золота, и приятный бриз успокоительно нашептывал, что пыль и жара побежденного дня — пустая ложь. Ветер обвевал горящие щеки Шелка, и чувственное удовольствие от этого сказало ему, что он выпил слишком много бокалов вина. Печально, и он решил, что в будущем будет более строго следить за собой.

Гагарка шагал рядом с носилками, в полутьме сверкала его усмешка. Шелк почувствовал, как ему в руки сунули что-то маленькое, квадратное и тяжелое.

— То, о чем мы говорили, патера. Положи в карман.

К этому времени пальцы Шелка сказали ему, что это завернутый в бумагу пакет, туго перевязанный бечевкой.

— Как?..

— Официант. Я сказал ему пару слов, когда вышел наружу, понял? Они должны подойти, но не испытывай их здесь.

Шелк сунул пакет с иглами в карман сутаны.

— Я… Спасибо тебе, Гагарка, еще раз. Даже не знаю, что сказать.

— Я свистнул ему, что это срочно, и он послал за ними мальчонку. Скажи мне завтра, если они не подойдут. Только я думаю, что должны.

Носилки остановились — гораздо раньше, чем ожидал Шелк — перед высоким домом, чей первый и третий этажи были погружены во тьму, хотя окна между ними ярко сияли. Гагарка постучал, и дверь открыл худой старик с маленькой неопрятной бородой и белыми волосами, более всклокоченными, чем даже у самого Шелка.

— Ага! Хорошо! Хорошо! — воскликнул старик. — Внутрь! Внутрь! Только закройте дверь. Закройте дверь и за мной. — Шагая через две ступеньки, он стал подниматься со скоростью, которая потрясла бы Шелка, будь она и у человека вдвое моложе.

— Его зовут Меченос, — сказал Шелку Гагарка, расплатившись с носильщиками. — Он будет тебя учить.

— Учить чему?

— Рубке. Тридцать лет назад он был лучшим. Лучшим в Вайроне, во всяком случае. — Повернувшись, Гагарка ввел Шелка внутрь и закрыл дверь. — Он утверждает, что и сейчас лучше всех, но быки помоложе не принимают его вызов. Они говорят, что не хотят вывести его на чистую воду, но я не знаю. — Гагарка хихикнул. — Представляю себе, что они почувствуют, если старый козел утрет им нос.

Кивнув и решив поинтересоваться тем, что такое «рубка», через несколько минут, Шелк уселся на вторую ступеньку и снял повязку Журавля; она была холодной, и, хотя в тусклом коридоре трудно было быть полностью уверенным, ему показалось, что он чувствует кристаллики льда на ее ворсистой поверхности. Он стукнул ею об пол.

— Ты знаешь, что это такое?

Гагарка наклонился поближе:

— Нет, не знаю. А что это?

— Самая настоящая чудесная повязка для моей щиколотки. — Шелк опять ударил ею об пол. — Она обвивается вокруг сломанной кости как змея. Ее ссудил мне доктор Журавль. Надо ударять ее обо что-то, пока она не станет горячей.

— Я на минутку взгляну на нее? Я могу ударить сильнее, стоя.

Шелк передал ему повязку.

— Я слышал о таких и даже однажды видел, но ни разу не касался. За нее просят тридцать карт. — Гагарка ударил повязкой о стену и присел, чтобы помочь Шелку поставить ее на место; она стала настолько горячей, что дымилась.

Лестница, крутая и узкая, как сам дом, была покрыта изодранной и настолько поношенной настилкой, что местами стала скользкой; но, при помощи Гагарки и влекомый вперед любопытством, сжав зубы и перенося большую часть веса на львиноголовую трость Крови, Шелк взбирался по ней почти так же быстро, как и на здоровых ногах.

Дверь открылась в единственную голую комнату, занимавшую весь второй этаж; ее пол устилали изношенные парусиновые маты, на стенах висели мечи и сабли, многие виды которых Шелк никогда не видел или даже не слыхал о них, и длинные деревянные рапиры с корзинчатыми гардами.

— Ты хромой! — воскликнул Меченос. — Хромаешь! — Он танцевал вокруг них, атакуя и парируя.

— Я повредил щиколотку, — объяснил ему Шелк. — Через пару недель мне будет лучше.

Меченос сунул свою рапиру в руки Шелка:

— Но ты должен начать прямо сейчас! Начнем занятия с тобой сегодня вечером! Ты знаешь, как держать ее? Ты левша? Хорошо! Очень хорошо! Со временем я научу тебя драться и правой. Держишь трость в правой, а? Ты можешь парировать, но не ударять или резать ей. Понятно? Могу я тоже взять трость? Ты согласен, что это честно? Никаких возражений? Где… А, вот! — Потрясающий прыжок перенес его к ближайшей стене, с которой он схватил еще две рапиры и желтую трость, такую тонкую, что она скорее походила на палочку; как и рапиры, она была из отполированного бамбука.

— Сэр, я не смогу сражаться с вами с такой щиколоткой, да и Капитул неодобрительно смотрит на такие действия — и я никогда не был под стать вам или кому-нибудь вроде вас. Кроме того, у меня нет денег, чтобы платить за уроки.

— Ага! Гагарка — твой друг? Что с ним сделать, Гагарка? Просто научить его защищаться, верно?

Гагарка покачал головой.

— Он мой друг, а я — его. — Только сказав эти слова, Шелк осознал, что это правда. — И поэтому я не разрешу ему платить за меня, — добавил он.

Голос Меченоса упал до шепота:

— Ты сказал, что не можешь драться, из-за твоей одежды и покалеченной ноги. Но если на тебя нападут? Тогда тебе придется. Придется… И Гагарка, как твой друг, он тоже будет драться, верно? Драться за тебя? Ты сказал, что не хочешь, чтобы он платил. Разве он не чувствует то же самое?

Он бросил Гагарке рапиру.

— Ты не сделан из денег, а, Гагарка? Хороший вор, но бедный человек, разве не так говорят о тебе? Разве ты — разве вы оба не хотели бы сохранить все деньги Гагарки? Да! О да! Я знаю, что вы хотели бы.

Гагарка отстегнул свой тесак и положил его у стены.

— Если мы побьем его, он не возьмет мои деньги.

— Точно! — Меченос отпрыгнул. — Ты извинишь меня, патера, если я сниму штаны?

Он еще не закончил говорить, как они упали на пол; одна тонкая, как веретено, нога была черной и синтетической и сверкала, как сталь. Пальцы старика коснулись ее, и она тоже упала, оставив его качаться на одной естественной ноге, узловатой, покрытой синими венами.

— Что вы думаете о моей тайне? Пять я взял! — Он прыгнул к ним, ненадежно балансируя при помощи рапиры и желтой трости. — Пять я нашел!

Шелк, едва не опоздав, отбил широкий свистящий удар в голову.

— Слишком много частей? Едва хватило! — Еще один свистящий удар. — Не съеживайся!

Гагарка сделал выпад, старик парировал невероятно быстрым, незаметным для глаз движением; ответный удар его рапиры о череп Гагарки прозвучал громче, чем выстрел самого Гагарки в «Петухе». Гагарка растянулся на парусиновом мате.

— Патера! Защищайся!

За время короткой молитвы, которое показалось Шелку половиной ночи, он бешено отбивал удар за ударом, справа, слева, в голову, в шею, в руки, в плечи, в корпус. Времени думать не было, и вообще времени не было ни на что, кроме защиты. Почти против желания, он начал чувствовать определенный рисунок, ритм, который управлял атаками старика. Несмотря на щиколотку, он мог двигаться быстрее и поворачиваться быстрее, чем старик на одной ноге.

— Хорошо! Хорошо! За мной! Хорошо!

Меченос уже защищался, парируя смертоносные удары Шелка в голову и плечи.

— Используй кончик! Смотри! — Старик нанес удар, опираясь на тонкую трость как на отсутствующую ногу, кончик его рапиры ударил Шелка между ног, потом под левую руку. Шелк отчаянно ударил в ответ. Меченос неудачно отбил его удар, и Шелк, обратным движением, ударил его в голову.

— Где ты учился, парень?

Гагарка уже стоял на ногах, усмехаясь и потирая голову. Чувствуя, что его предали, Шелк отбивал и бил, бил и отбивал удары старика. Не было времени говорить, не было времени думать, не было времени ни на что, только на сражение. Он бросил трость с головой львицы, но это не имело значения — боль в щиколотке была далекой, как будто боль кого-то другого, какого-то другого тела, которое он почти не знал.

— Хорошо! О, замечательно.

«Бум, бум, бум» говорили рапиры — как будто бил барабан Сфингс, призывая людей на войну, как будто грохотали трещотки, играя танец, в котором каждое движение должно быть настолько быстрым, насколько возможно.

— Я беру его, Гагарка. Я научу его. Он мой!

Прыгая и едва не падая, помогая себе тонкой тростью, старик встречал каждую атаку с небрежной легкостью, в его безумных глазах горела радость.

Тоже отдавшись безумию, Шелк ударил по ним. Его бамбуковый меч полетел слишком широко, и трость ударила точно по запястью, парализуя руку. Рапира упала на мат, и конец оружия Меченоса ударил его в грудь.

— Ты мертв, патера.

Шелк уставился на него, потирая запястье, и наконец сплюнул под ногу старику.

— Ты смошенничал. Ты сказал, что я не могу бить тростью, но ударил меня своей.

— О, да! Я так и сделал. — Старик подбросил трость в воздух и отбил, пока она падала. — Но разве я не сожалею? Разве моя душа не страдает? Не переполнена раскаянием? О, да, да! Я рыдаю! Где ты хочешь быть похороненным?

— В бою нет никаких правил, патера, — тихо сказал Гагарка. — Кто-то выживает, кто-то умирает. Вот и все.

Шелк начал было говорить, но передумал, сглотнул и сказал:

— Я понял. Если бы я обдумал более серьезно то, что случилось после полудня, — а я должен был давно это сделать, — я бы понял быстрее. Вы, конечно, правы, сэр. Вы оба правы.

— Где ты учился? — спросил Меченос. — Кто твой предыдущий учитель?

— Никто, — честно ответил ему Шелк. — Иногда мы фехтовали планками, когда были мальчишками; но я никогда не держал в руках настоящую рапиру.

Меченос вздернул кустистые брови:

— Таким образом, а? Или, возможно, ты все еще сердишься, что я обманул тебя? — Он прыгнул к лежавшей на полу трости Крови, схватил ее (чуть не упав) и бросил Шелку. — Хочешь ударить меня? Наказать, за то, что я пытаюсь спасти тебя? Делай что хочешь!

— Конечно нет. Я скорее должен поблагодарить вас, Меченос, и я это делаю. — Шелк потер кровавый синяк, который Мускус оставил на его ребрах. — Это был урок, в котором я нуждался. Когда я могу прийти для следующего?

— Он будет тебе хорошим учителем, патера, — сказал Гагарка, пока старик думал. — Он мастер любого оружия, не только меча. Именно он продал мальчишке твои иглы, понимаешь?

— По утрам, после обеда или вечерами? — спросил Меченос. — Вечерами подходит? Хорошо! Тогда в гиераксдень, идет?

Шелк опять кивнул:

— Гиераксдень после тенеподъема, мастер Меченос.

Гагарка принес старику съемную ногу и поддерживал его, пока тот пристегивал ее к обрубку.

— Видишь, — спросил Меченос, касаясь обрубка рапирой, — как я заработал право делать то, что сделал? За то, что однажды обманул сам себя? Видишь, какую цену я заплатил, когда был молод и силен, как ты сегодня?

* * *

— Мы сейчас найдем тебе носилки, патера, — сказал Гагарка, когда они вышли на жаркую тихую улицу. — Я заплачу за них, но потом я должен идти.

Шелк улыбнулся:

— Уж если я, несмотря на щиколотку, сумел сражаться с этим удивительным стариком, я безусловно сумею дойти до дома. Ты можешь уйти сейчас, Гагарка, и да будет с тобой благословение Паса. Я даже не пытаюсь поблагодарить тебя за все, что ты сделал для меня сегодня вечером. Я не смог бы, даже если бы говорил до утра. Но я отплачу тебе той же монетой, как только у меня появится возможность.

Гагарка усмехнулся и хлопнул его по спине:

— Не торопись, патера.

— Вниз по этой маленькой улочке — я знаю ее, это Струнная улица — и я выйду на Солнечную улицу. Несколько шагов на восток, и я у мантейона. Я уверен, что тебя ждут дела. Спокойной ночи.

Стиснув зубы, он шел обычной походкой, пока Гагарка не скрылся из вида; потом он разрешил себе хромать, опираясь на трость Крови. Он весь промок от пота после схватки с мастером Меченосом; к счастью, ночного ветра не было в помине.

Осень почти прошла. Был ли вчера дождь? Шелк уверил себя, что был. Зима на носу, хотя единственным доказательством оставался этот дождь. Урожай был убран — скудный урожай, говорило большинство крестьян, едва стоивший работы по уборке; каждый год смертоносная летняя жара длилась все дольше и дольше, и в этом году была просто ужасной. И она, кстати, еще стоит.

Вот и Солнечная улица; достаточно широкая, но он едва не пропустил поворот на нее. Похороны завтра — последние ритуалы Элодеи и, скорее всего, первые. Он вспомнил, что Гагарка говорил о ней, и пожалел, что не знал ее раньше, как и Гиацинт. Сумела ли майтера обратить в деньги чек Орхидеи? Он должен об этом узнать — возможно, она оставила ему записку. Не было нужды наставлять ее прибраться в мантейоне. Может ли рута все еще быть дешевой на рынке? Нет, можно ли вообще найти руту на рынке? Почти наверняка, да. И…

А вот и дом авгура, и мантейон за ним; но он сам заложил на засов дверь на Солнечную улицу.

Он похромал по диагонали через Солнечную улицу к воротам сада, отпер и открыл их, и опять тщательно запер за собой. Пока он шел по узкой дорожке к дому, в котором, кроме него, никто не спал, не ел и не жил, из открытого окна в сад плыли голоса. Один, грубый, поднимался почти до крика, потом опускался до шепота. Второй, говоривший о Пасе и Ехидне, Гиераксе и Молпе, был как-то странно знаком.

Он остановился на мгновение послушать, потом сел на старую раскрошенную ступеньку. Это был — безусловно — его собственный голос.

— …кто заставляет урожай вылезать из земли, — сказал второй голос. — Вы все, дети, видели это, и вы посчитаете это чудным чудом, если не видели.

Это была его проповедь, произнесенная в мантейоне в молпадень, или, скорее, пародия на нее. Хотя, возможно, его слова действительно звучали именно так, именно так глупо. Нет сомнения, что и сегодня он говорил так же глупо.

— Таким образом, когда мы видим деревья, танцующие под ветром, мы думаем о ней, но не только о ней, но и об ее матери, потому что мы не можем представить ее без матери, деревьев или даже танца.

Он безусловно это сказал. Эта белиберда — его точные слова. Внешний не только говорил с ним, но и каким-то образом разделил его пополам: патера Шелк, который жил здесь и говорит сейчас в затхлом селлариуме, и он сам, Шелк, неудачливый вор — враг и орудие Крови, друг Гагарки, авгур, за пояс которого заткнут азот, занятый им у шлюхи, и в кармане которого лежит ее же разукрашенный игломет.

Шелк, который страстно желал опять увидеть ее.

Грубый голос:

— Шелк хорош!

Возможно. Но какой Шелк, старый или новый? Новый, с бессознательно вытащенным азотом Гиацинт в руке? Тот Шелк, который боялся и ненавидел Мускуса и страстно стремился убить его?

Кого из них он боялся? Старый Шелк не обидел бы и мышь и постоянно откладывал приобретение змеи, охотницы на крыс, представляя себе страдания крыс. И тем не менее было бы страшно встретиться сейчас с ним, с его голосом и памятью. Неужели он действительно стал кем-то другим?

Он разорвал обертку тяжелого пакета, который Гагарка сунул ему в руку, и вытряхнул несколько иголок. Они втекли в открытый казенник игломета, как вода; он освободил ручку зарядки и казенник закрылся. Игломет будет стрелять, если понадобится.

Или, возможно, нет.

Патера Шелк и Шелк-ночьсторона. Он решил, что он, последний, стал более высокомерным, чем прежний, хотя и более завистливым тоже.

Из дома долетел его собственный голос:

— Во имя всех бессмертных богов, которые дали нам все, что у нас есть.

Странные дары, временами. Он спас мантейон или, по меньшей мере, отсрочил его разрушение; сейчас, слушая голос его авгура, он понял, что на самом деле его не стоило спасать — хотя его послали спасти его. Он встал, с мрачным лицом, сунул азот обратно за пояс и уронил игломет в карман вместе с тем, что осталось от пакета с иглами; потом стряхнул сзади пыль с сутаны.

Все изменилось, потому что он изменился сам. Когда это произошло? Когда он взобрался на стену Крови? Когда вошел в мантейон, чтобы взять топорик? Давным-давно, когда он влез в окно вместе с другими мальчишками? Или его заколдовала Мукор в своей грязной темной комнате? Если кто-нибудь и мог накладывать заклятия, то только Мукор; она была бесовкой, если бесы вообще существовали. Неужели она пила кровь у бедной Ворсянки?

— Мукор, — прошептал Шелк, — ты здесь? Ты все еще следуешь за мной? — На мгновение ему показалось, что он слышит ответный шепот, как будто ночь зашуршала сухими листьями смоковницы.

Из окна забормотал его голос:

— Вот послушай, что говорят Писания Говорильне-Шелку. Вот топорщится в надежде Ужасный Гиеракс.

— Вот топор, — повторил грубый голос, как будто изображая обнаружение топорика, и Шелк узнал его.

Нет, это сделали не Мукор и его решение взять топорик, и не что-либо в этом роде. Все боги добры, но, быть может, непостижимый Внешний добр каким-то темным образом? Как Гагарка, или как Гагарка мог быть? Внезапно Шелк вспомнил виток вне Витка, неизмеримый виток Внешнего, лежавший под его ногами. Такой темный.

Тем не менее освещенный плававшими в воздухе пылинками.

Шелк опустил руку в карман, нащупал игломет, открыл дверь дома и вошел внутрь.