Озеро Длинного Солнца


Посвящается Дану Найту[46], который поймет больше, чем большинство


Глава первая У них были ученые


Резко, как по команде, наступило молчание, когда патера Шелк открыл дверь старого треугольного дома авгура на косом перекрестке Серебряной и Солнечной улиц. Рог, самый высокий мальчик в палестре, сидел, напряженно выпрямившись, на самом неудобном из всех стульев маленького полутемного селлариума; Шелк был уверен, что Рог поспешно рухнул на него, услышав треск щеколды.

Ночная клушица (только войдя внутрь и закрыв за собою дверь, Шелк вспомнил, что назвал птицу Орев) сидела на высокой, обитой тканью спинке жесткого стула для посетителей.

— 'Вет, Шелк, — каркнул Орев. — Хорош Шелк.

— Добрый вечер, Орев. Добрый вечер вам обоим. Пусть Тартар благословит вас.

При виде Шелка Рог вскочил на ноги; Шелк указал ему жестом опять сесть.

— Я извиняюсь. Мне ужасно жаль, Рог. На самом деле. Майтера Роза сказала, что пошлет тебя ко мне сегодня вечером, но я забыл об этом. Так много всего... О Сфингс, Колющая Сфингс, пожалей меня!

Последняя фраза была ответом на внезапную пронзительную боль в щиколотке. Пока он хромал к единственному удобному стулу в комнате, на котором он сидел, когда читал, ему пришло в голову, что сиденье должно быть еще теплым; сначала он захотел пощупать подушку, чтобы удостовериться, потом отверг эту мысль, чтобы не смущать Рога, но все-таки (опираясь на львиноголовую трость Крови) из чистого любопытства положил на сидение свободную руку. Оно было.

— Я сидел там всего минуту, патера. Оттуда я мог лучше видеть твою птицу.

— Конечно. — Шелк сел, удобно устроив сломанную щиколотку на подушечке. — Ты провел здесь полвечера, без сомнения.

— Только пару часов, патера. Я убирался в магазине, пока отец пересчитывал кассу и… и запирал деньги в сейф.

Шелк одобрительно кивнул:

— Хорошо. Только ты не должен говорить мне, где он держит деньги. — Он замолчал, вспомнив, что собирается украсть у Крови весь этот мантейон. — Я никогда не украду их, потому что никогда ничего не украду у тебя или твоей семьи, но невозможно знать, кто может тебя услышать.

— Твоя птица может, патера, — усмехнулся Рог. — Я слышал, что иногда они подбирают блестящие вещички. Кольцо или ложку.

— Нет красть! — запротестовал Орев.

— На самом деле я подумал о человеке-соглядатае. Сегодня я исповедовал одну несчастную юную женщину, и я думаю, что кто-то подслушивал за ее окном. Там, снаружи, есть галерея, и я уверен, что слышал, как под его весом скрипели доски. Мне хотелось встать и посмотреть, но, учитывая мою ногу, он бы убежал раньше, чем я сумел бы высунуть голову наружу, и вернулся бы обратно, без сомнения, как только я бы опять сел. — Шелк вздохнул. — К счастью, она говорила очень тихо.

— Разве тот, кто подслушивает, не оскорбляет богов, патера?

— Да, оскорбляет. Но, боюсь, его это не тревожит. И, хуже всего, я знаю этого человека — или, по крайней мере, начинаю составлять о нем представление, — и мне нравится то, что я увидел в нем. Я уверен, что в нем много хорошего, хотя он изо всех сил пытается это скрыть.

Орев захлопал здоровым крылом.

— Хорош Журавль!

— Я не упоминал его имени, — сказал Шелк Рогу, — и ты его не слышал.

— Конечно, патера. Я вообще почти не понимаю, что говорит птица.

— Прекрасно. Возможно, было бы еще лучше, если бы ты так же плохо понимал меня.

Рог покраснел.

— Прошу прощения, патера. Я не хотел... Это все из-за...

— Не имеет значения, — поспешно объяснил Шелк. — Совсем. Мы еще даже не начали говорить об этом, хотя поговорим. Должны. Просто я хочу сказать, что даже не должен был упоминать об исповеди этой женщины. Я слишком устал, чтобы как следует следить за своим языком. И теперь, когда патера Щука оставил нас… ну, я все еще могу поговорить по душам с майтерой Мрамор. Я думаю, что сошел бы с ума, если бы не она.

Он наклонился вперед на старом мягком стуле, стараясь собрать разбегающиеся мысли.

— Я хочу сказать, что он хороший человек, или, по меньшей мере, человек, который может быть хорошим, хотя и не верит в богов; тем не менее я собираюсь заставить его признаться, что он подслушивал, и тогда я смогу отпустить ему вину. Это будет трудно, я уверен, Рог, но я рассмотрел вопрос со всех сторон и вижу, что обязан выполнить свой долг.

— Да, патера.

— Я не имею в виду сегодняшний вечер. Вечером я был слишком занят, и еще больше в полдень. Я видел... кое-что, о чем, к сожалению, не могу рассказать тебе. Но я думал об этом особом человеке и проблеме, которую он собой представляет, с того мгновения, как вошел. Вот эта синяя вещь на крыле птицы напомнила мне о нем.

— И что это такое, патера?

— Шина. Я полагаю, что ты назвал бы ее так. — Шелк посмотрел на часы. — Твои родители сойдут с ума от беспокойства.

Рог покачал головой:

— Мелюзга скажет им, куда я пошел, патера. Я сообщил им перед уходом.

— Клянусь Сфингс, я надеюсь на это. — Шелк наклонился вперед, выпрямил поврежденную ногу, снял черный носок и развернул похожую на замшу повязку.

— Видел одну из таких, Рог?

— Полоска кожи, патера?

— Нечто намного большее. — Шелк бросил ее Рогу. — Я хочу, чтобы ты сделал кое-что для меня, если сможешь. Ударь ею по стене, изо всех сил.

Рог вытаращил глаза.

— Если ты боишься, что разобьешь что-нибудь, брось ее на пол, три-четыре раза. Только не здесь, не на ковер. На голые доски. Сильно, я имею в виду.

Рог сделал, как ему было сказано, потом вернул повязку Шелку.

— Она стала горячей.

— Да, как и должна была. — Шелк обмотал ею ноющую щиколотку и с удовлетворением улыбнулся, когда повязка затянулась. — Видишь ли, это не просто полоска кожи, хотя, не исключено, ее наружный слой сделан из кожи. Но внутри находится механизм, тонкий, как золотой лабиринт в карте. Когда механизм возбуждается, он поглощает энергию, а в состоянии покоя выделяет ее часть в виде тепла. Оставшаяся — излучается в виде звука, во всяком случае мне так сказали. Мы не слышим его, возможно потому, что он слишком слабый, или, как я думаю, потому что он слишком высокий. Ты слышишь его?

Рог покачал головой.

— И я тоже, хотя мог слышать звуки, которых не слышал патера Щука, вроде скрипа петель в садовых воротах, пока я не смазал их маслом.

Шелк расслабился, успокоенный повязкой и мягкостью стула.

— Мне представляется, что эти чудесные повязки сделали в витке Короткого Солнца, как и стекла, Священные Окна и очень многие другие вещи, которыми мы пользуемся, но не можем их воспроизвести.

— У них были ученые, патера. Так говорит майтера Роза.

— Хорош Журавль! — каркнул Орев.

Шелк засмеялся:

— Он научил тебя говорить это, пока занимался твоим крылом, ты, глупая птица? Очень хорошо, я полагаю, что доктор Журавль тоже ученый, в некотором роде; по меньшей мере, он знает медицину, которая больше наука, чем думает любой из нас, и он ссудил мне эту повязку, хотя я и должен вернуть ее через несколько дней.

— Такая штука должна стоить двадцать или тридцать карт, патера.

— Больше. Ты знаешь Гагарку? Огромный мужчина, который по сцилладням приходит на жертвоприношения?

— Мне кажется, что знаю, патера.

— Тяжелая челюсть, широкие плечи, большие уши. Он носит тесак и берцы.

— Я никогда не разговаривал с ним, патера, но знаю, кого ты имеешь в виду. — Рог на мгновение замолчал, его симпатичное юное лицо стало серьезным. — От него одни неприятности, так все говорят; он из тех, кто сносит любого, вставшего у него на дороге. Он чуть не убил отца Ворсянки.

— Прискорбно слышать, — сказал Шелк, вынув четки и рассеянно крутя их пальцами. — Я попробую поговорить с ним об этом.

— Тебе лучше держаться от него подальше, патера.

Шелк покачал головой:

— Я не могу, Рог. Не тогда, когда я должен исполнить свой долг. На самом деле Гагарка — именно тот человек, к которому я должен держаться поближе. Я не верю, что даже Внешний... И в любом случае уже слишком поздно. Я собирался сказать тебе, что показал эту повязку Гагарке, и, по его словам, она стоит намного больше. Однако это не важно. Ты когда-нибудь спрашивал себя, почему такое знание осталось в витке Короткого Солнца?

— Мне кажется, что те, кто знали все эти вещи, не перешли в наш виток, патера.

— Конечно. Или, даже если они в нашем витке, они не живут в Вайроне. Тем не менее они знали много чего очень ценного для нас, и, безусловно, они бы пришли к нам, если бы Пас приказал им.

— Летуны умеют летать, патера, а мы нет. Мы видели одного вчера, помнишь? Сразу после игры в мяч. Он летел очень низко. Вот то, что я бы хотел знать. Как летать вроде них, словно птица.

— Нет летать! — объявил Орев.

Шелк какое-то время изучал пустой крест, висевший на четках, потом дал им упасть на колени.

— Сегодня вечером, Рог, меня представили пожилому человеку с действительно необычной искусственной ногой. Ему пришлось купить пять сломанных или изношенных ног, чтобы собрать из них эту; возможно, именно такие искусственные ноги первые поселенцы принесли из витка Короткого Солнца. Он показал ее мне, и я подумал, как было бы чудесно, если бы мы могли сделать такие вещи для майтеры Роза и майтеры Мрамор, и вообще для всех слепых или увечных нищих. Летать, конечно, тоже было бы изумительно. Я всегда хотел летать, и, может быть, это та же самая тайна. Если мы сможем создать такие же замечательные ноги для тех, кто в них нуждается, возможно мы сможем создать и замечательные крылья для тех, кто захочет их иметь.

— Это было бы здорово, патера.

— Это может произойти. Все еще может, Рог. Если люди в витке Короткого Солнца смогли научиться делать такие вещи... — Шелк встряхнулся и зевнул, потом встал, помогая себе тростью Крови. — Спасибо, что пришел. Я с удовольствием поговорил с тобой, но сейчас мне лучше отправиться в кровать.

— Мне кажется... Майтера сказала...

— Ах да. — Шелк убрал четки. — Предполагалось, что я должен наказать тебя. Или прочесть тебе лекцию, или еще что-нибудь. Что ты такого сделал, заставив майтеру Роза так разозлиться?

Рог сглотнул:

— Просто пытался говорить как ты, патера. Как в мантейоне. Это было даже не сегодня, и я никогда больше такого не сделаю.

— Конечно. — Шелк опять уселся на стул. — Но это было сегодня, Рог. Или, по меньшей мере, сегодня был один из таких дней. Я услышал тебя прежде, чем открыл дверь. На самом деле я сидел на ступеньке минуту или две — и слушал. Ты так хорошо подражал мне, что на мгновение я подумал, что твой голос — мой голос; как если бы я слышал самого себя. У тебя очень хорошо получается.

— Хорош малец, — каркнул Орев. — Нет бить.

— Не буду, — сказал Шелк птице, и она спорхнула ему на колени, оттуда перепрыгнула на подлокотник стула, и с него на его плечо.

— Майтера Роза иногда бьет нас, патера.

— Да, я знаю. Очень храбрый поступок с ее стороны, но не уверен, что мудрый. Давай послушаем тебя снова, Рог. Со ступеньки я расслышал не все, что ты сказал.

Рог что-то пробормотал, и Шелк засмеялся.

— На этот раз я вообще ничего не услышал. Безусловно, я говорю иначе. Когда я выступаю с амбиона, то слышу, как мой рев отражается эхом от стен.

— Нет, патера.

— Тогда скажи это опять, как говорю я. Обещаю тебе, что не разозлюсь.

— Я только... Ну, ты знаешь. Вроде того, что ты говоришь.

— Нет сказать? — поинтересовался Орев.

Шелк не обратил на него внимания.

— Прекрасно. А теперь дай мне услышать. Ты пришел, чтобы поговорить об этом, и я уверен, что критика будет мне очень полезна. Боюсь, я слишком высоко себя ценю.

Рог покачал головой и уставился на ковер.

— Ну, давай! Что я такое говорил?

— Всегда жить с богами, и постоянно думать о них, и наслаждаться той жизнью, которую они дали. Думать о том, кто мудр, и действовать, как он.

— Хорошо сказано, Рог, но ты говоришь голосом, совершенно не похожим на мой. Я хочу услышать свой голос, как тогда, на ступеньке. Ты можешь?

— Я должен встать, патера.

— Вставай, если тебе надо.

— Не гляди на меня. Хорошо? — Шелк закрыл глаза.

Полминуты в комнате царило молчание. Сквозь опущенные веки Шелк, с радостью, уловил, что свет (лучший в доме) за его стулом постепенно меркнет. Его правое предплечье, изорванное прошлой ночью крючковатым клювом белоголового, распухло и горело; и он настолько устал, что все тело болело.

— Живите с богами, — приказал его собственный голос, — и тот живет с богами, кто последовательно показывает им, что его дух удовлетворен тем, что назначено ему, и что он подчиняется всему тому, что боги еще... дух, который Пас дал каждому человеку как его страж и проводник, лучшая часть его, его понимание и разум. Как вы собираетесь жить после жизни, так в вашей власти жить и здесь. Но если люди не разрешают вам...

Шелк наступил на что-то, что заскользило под его ногой, и неожиданно упал на красные черепичные плитки.

— ...думать о мудрости только как о великой мудрости, мудрости Пролокьютора или советника. Это само по себе немудро. Если бы вы могли поговорить с советником или Его Святейшеством, он бы сказал вам, что мудрость может быть маленькой, вполне подходящей как для самых маленьких детей, находящихся здесь, так и для самых больших. Что такое мудрый ребенок? Это ребенок, который ищет мудрых учителей и слушает их.

Шелк открыл глаза.

— То, что ты сказал первым, взято из Писаний, Рог. Ты знаешь об этом?

— Нет, патера. Я только слышал, как ты это говорил.

— Я цитировал. Хорошо, что ты выучил этот пассаж наизусть, даже если ты выучил его только для того, чтобы посмеяться надо мной. Садись. Ты говорил о мудрости. Ну, без сомнений, из меня струей лилась вся эта глупость, но ты заслужил урок получше. Кто — по-твоему — мудр, Рог? Ты думал над этим? Если нет, подумай сейчас. Кто эти люди?

— Ну... ты, патера.

— НЕТ! — Шелк встал так резко, что птица громко запротестовала. Он подошел к окну и, через решетку, уставился на колеи на Солнечной улице, ставшие черными под потоком сверхъестественного небосвета. — Нет, я не мудр, Рог. Или, по меньшей мере, я был мудрым только в один-единственный момент моей жизни.

Он прихромал через всю комнату к стулу Рога и присел перед ним, поставив одно колено на ковер.

— Разреши рассказать тебе, насколько я был глуп. Знаешь ли ты, во что я верил, в твоем возрасте? Что нет ничего, кроме мысли, ничего, кроме мудрости, и только она имеет значение. Ты хорошо играешь, Рог. Можешь бегать, прыгать и карабкаться. И я был таким, играл и карабкался, но презирал эти способности. Нечего гордиться тем, что умеешь хорошо карабкаться, если не умеешь карабкаться как обезьяна. Но я мог думать лучше, чем обезьяна — на самом деле лучше любого в нашем классе. — Тряхнув головой, он горько усмехнулся. — Вот как я думал! Гордился ерундой.

— Разве думать плохо, патера?

Шелк встал.

— Нет, хорошо, но только когда мы думаем правильно. Видишь ли, мысль в конечном счете порождает действие. Действие — ее единственная цель. Иначе для чего она вообще? Если мы не действуем, она ничего не стоит. Если мы не можем действовать, она бесполезна.

Он вернулся к своему стулу, но не сел.

— Сколько раз ты слышал, Рог, как я говорю о просветлении? Двадцать, тридцать, не меньше, и у тебя хорошая память. Расскажи мне то, что я говорил.

Рог, с несчастным выражением на лице, взглянул на Орева, как бы для поддержки, но птица только вздернула голову и поерзала на плече Шелка, как будто тоже хотела услышать то, что скажет Рог. Наконец он решился:

— Это... мудрость бога вроде как втекает в тебя. Она исходит не из книги и не откуда-то еще. И... и...

— Возможно, будет лучше, если ты используешь мой голос, — предположил Шелк. — Встань и попробуй. И я не буду глядеть на тебя, если из-за этого ты волнуешься.

Рог встал, поднял голову, закатил глаза к потолку и опустил уголки рта.

— Божественное просветление означает, что ты все знаешь не думая, и не потому, что думать плохо, но потому, что просветление лучше. Просветление — это когда бог делится с тобой своими мыслями.

— Так близко, как я могу, патера, — добавил он обычным голосом. — Не было времени вспоминать.

— Выбор слов необходимо улучшить, — наставительно сказал Шелк, — но твоя интонация просто великолепна, и ты почти удачно воспроизвел мою манеру говорить. И — что намного, намного важнее — ты не сказал ни слова неправды. Но кто получает его, Рог? Кто получает просветление?

— Люди, которые долгое время пытаются жить праведной жизнью. Иногда.

— Не всегда?

— Да, патера. Не всегда.

— Поверил бы ты мне, Рог, — безоговорочно! — если бы я сказал тебе, что сам получил его? Да или нет?

— Да, патера. Если ты так говоришь.

— Что я получил его только вчера?

Орев негромко свистнул.

— Да, патера.

Шелк кивнул, главным образом самому себе.

— Я действительно получил его, Рог, и не благодаря каким-то там заслугам. Я готов сказать, что ты был там со мной, но это не совсем правда. Не на самом деле.

— Это было перед мантейоном, патера? Вчера ты сказал, что хотел совершить личное жертвоприношение. Из-за этого?

— Да. Я так и не совершил его и, возможно, больше никогда...

— Нет резать!

— Даже если я его совершу, это будешь не ты, — сказал Шелк Ореву. — Вероятно, это вообще будет не животное, хотя завтра я собираюсь принести большую жертву и купить много животных.

— Дом птица?

— Да, действительно. — Шелк поднял львиноголовую трость на уровень плеча; Орев прыгнул на нее и стал крутить головой, глядя на Шелка каждым глазом по очереди.

— Он не разрешил мне коснуться его, патера, — сказал Рог.

— У тебя нет причин его касаться, и он не знает тебя. Все животные ненавидят, когда их касаются посторонние. У тебя когда-нибудь была птица?

— Нет, патера. У меня была собака, но она умерла.

— Я надеялся получить от тебя совет. Я не хочу, чтобы Орев умер, хотя вполне представляю себе, что ночные клушицы — стойкие создания. Вытяни руку.

Рог так и сделал, и Орев прыгнул на нее.

— Хорош мальчик.

— Я бы не стал пытаться держать его. Дай ему держаться за тебя. В детстве у тебя было не слишком много игрушек, а, Рог?

— Да, не много. Мы были... — внезапно Рог улыбнулся. — На самом деле одна. Ее сделал дедушка: деревянный человечек в синем пальто. Там были ниточки, и если ты правильно дергал за них, можно было заставить его ходить и кланяться.

— Да! — глаза Шелка блеснули, и кончик львиноголовой трости ударился о пол. — В точности такие игрушки я и имею в виду. Могу я тебе рассказать об одной из моих? Ты можешь подумать, что я отклоняюсь от темы, но, уверяю тебя, ничуть.

— Конечно, патера. Рассказывай.

— Два танцора, мужчина и женщина, очень красиво раскрашенные. Они танцевали на маленькой сцене, и когда я заводил игрушку, играла музыка. И они танцевали, маленькая женщина очень грациозно, а маленький мужчина кувыркался, крутился и выделывал всякие коленца. Всего было три мелодии — надо было передвинуть рычажок, чтобы выбрать ту, которую хочешь, — и я играл с ней часами, напевая песни, которые сочинил для себя, и воображая себе, что он говорил ей и что она отвечала ему. Боюсь, глупости, по большей части.

— Понимаю, патера.

— Моя мать умерла во время моего последнего года в схоле, Рог. Возможно, я уже говорил тебе. Я готовился к экзамену, когда прелат позвал меня в свои комнаты и сказал, что после последнего жертвоприношения я должен ехать домой и забрать свои вещи. Наш дом — все поместье, но оно состояло главным образом из дома — принадлежал ей, но, как ты понимаешь, после ее смерти им завладел Капитул. Соглашение было подписано прежде, чем меня приняли в схолу.

— Бедн Шелк!

Он улыбнулся птице.

— Возможно, хотя в то время я так не думал. Я горевал о смерти мамы, но не верил, что когда-нибудь буду жалеть себя. У меня были книги, друзья и достаточно еды. Но вот сейчас я действительно отклонился от темы.

И, возвращаясь к ней, я нашел в шкафу эту игрушку. Я пробыл в схоле шесть лет и сомневаюсь, что хотя бы раз видел ее за те годы, что учился. И вот опять она! Я завел ее, танцоры снова затанцевали и заиграла музыка в точности как тогда, когда я был маленьким мальчиком. Они танцевали под мелодию «Первый Роман», и я никогда не забуду эту песню.

Рог кашлянул:

— Иногда Крапива со мной говорим об этом, патера. Ну, что будем делать, когда вырастем.

— Мы с Крапивой, — рассеянно поправил его Шелк. — Очень хорошо, Рог, и вы оба вырастите намного быстрее, чем думаете. Я буду молиться за вас обоих.

Но я собирался сказать, что тогда заплакал. Я не был на ее похоронах; был не в состоянии приехать даже тогда, когда ее гроб опускали в землю. И вот я заплакал, потому что мне показалось, что для танцоров время вообще не прошло. Они не могли знать, что мужчина, который завел их сейчас, был тем самым мальчиком, который заводил их в последний раз, или что женщина, которая купила их на Часовой улице, умерла. Ты следишь за тем, что я говорю, Рог?

— Думаю, что да, патера.

— Просветление — то же самое для всего витка. Время останавливается для всех остальных. Но ты находишься вне времени, и с тобой разговаривает бог. Для меня этим богом стал Внешний. Не думаю, что я сказал много о нем, когда говорил в палестре, но в будущем я буду говорить о нем очень много. Сегодня в полдень майтера Мята сказала мне кое-что такое, что останется со мной навсегда. Она сказала, что Внешний не похож на других богов, тех, которые заседают в Главном Компьютере; что никто, кроме него, не знает, что у него на уме. Майтера Мята — не только очень скромная женщина, но и очень мудрая. Я не должен забывать это, иначе первое не даст мне увидеть второе.

— Хорош дев!

— Да, и огромная доброта. Скромность и чистота.

— Просветление, — сказал Рог. — Твое, патера, я хочу сказать. Это из-за него кое-кто пишет на стенах: «Шелка в кальде»?

Шелк щелкнул пальцами:

— Как хорошо, что ты это упомянул — я собирался спросить тебя об этом. Я же знал, что кое-что забыл. Кто-то написал «Шелка в кальде» мелом на стене; я видел это по дороге домой. Это ты?

Рог покачал головой.

— Или один из других мальчиков?

— Не думаю, патера, что это сделал один из нас, мальчишек. Надпись есть в двух местах. На лавке с дешевыми платьями и на Шляпной улице, на стене того дома, в котором живет Хлопчатник. Я видел обе, и они находятся достаточно высоко. Я мог бы написать ее, ни на что не вставая, и Саранча мог бы, но он говорит, что нет.

Шелк кивнул себе:

— Тогда я думаю, что ты прав, Рог. Это из-за просветления. Или, скорее, из-за того, что я кому-то рассказал об этом и меня подслушали. Я рассказал нескольким людям, включая тебя, и, возможно, не должен был.

— А на что это похоже, патера? Кроме того, что все остановилось, как ты сказал.

Часы тикали на камине, и Шелк молча сидел, в сотый раз обдумывая переживание, которое к этому времени он так часто прокручивал в голове, что оно стало похожим на сглаженный водой камень, отполированный и плоский.

— В тот момент я узнал все, что когда-нибудь доподлинно должен был узнать, — наконец сказал он. — На самом деле я ошибся, называя это моментом — я находился вне времени. Но, Рог, — он улыбнулся, — сейчас я внутри времени, как и ты. И, как оказалось, мне требуется время, чтобы осмыслить все, что мне сказали в тот момент, который вовсе не момент. И время, чтобы переварить это. Я ясно выразился?

— Да, как мне кажется, — неуверенно кивнул бедный Рог.

— Тогда, может быть, достаточно хорошо. — Шелк опять замолчал, запутавшись в мыслях. — Вот одна деталь, которую я узнал — я должен оставаться учителем. Внешний попросил у меня только одного — спасти наш мантейон. Но он хочет, чтобы я сделал это, как учитель.

Есть много призваний, Рог, и величайшему из них можно только поклоняться. И оно не мое; мое — учить, и учитель должен действовать так же хорошо, как и думать. Старик с удивительной ногой, которого я встретил сегодня вечером — учитель; и тем не менее он весь в движении, весь в действии, такой старый, и к тому же одноногий. Он учит сражаться на мечах. Почему, как ты думаешь, он такой, какой он есть? Весь в действии?

Глаза Рога засияли.

— Не знаю, патера. Почему?

— Во время сражения на мечах — и тем более на азотах — нет времени на размышления; таким образом, умение полностью отдаться действию — часть того, чему он должен научить. А теперь слушай внимательно. Он непрерывно думает. Ты понял? Даже во время боя на мечах, полностью в действии, он учит других тому типу фехтования, который требуется. Старик должен думать не только о том, чтобы научить сражаться, но и как научить этому наилучшим образом.

Рог кивнул:

— Я думаю, что понял, патера.

— Точно так же, Рог, ты должен думать о том, как подражать мне. Не просто о том, что мне можно подражать, но о том, что ты говоришь, подражая. В то время, как ты делаешь это. А сейчас иди домой.

Орев хлопнул здоровым крылом.

— Мудр муж!

— Спасибо тебе. Иди, Рог. Если Орев захочет пойти с тобой, можешь его взять.

— Патера?

Шелк встал, как и Рог.

— Да, что еще?

— Ты собираешься научиться владеть мечом?

Какое-то мгновение Шелк обдумывал ответ.

— Есть более важные вещи, которые надо выучить, Рог. Например, с кем сражаться. Другая — хранить тайны. Быть таким, кто держит в тайне то, что ему доверили, и не открывает их тем, кому нельзя доверять. Конечно, ты это понимаешь.

— Да, патера.

— От любого хорошего учителя можно почерпнуть не только знания о предмете, который он преподает. Скажи своим родителям, что я задержал тебя почти до ночи не для того, чтобы наказать тебя, но из-за небрежности, за которую я извиняюсь.

— Нет идти! — Яростно махая крылом, Орев наполовину слетел, наполовину упал с плеча Рога на высокую спинку стула, обитого тканью. — Птица здесь!

Рука Рога уже лежала на задвижке.

— Я скажу им, что мы просто разговаривали, патера. Скажу, что ты рассказывал мне о Внешнем и еще много о чем. Скажу правду.

— Прощай! Прощай, мальчик! — каркнул Орев.

— Ты, глупая птица, — сказал Шелк, когда за Рогом закрылась дверь. — Что ты узнал из всего этого? Возможно, несколько новых слов, которые ты будешь неправильно употреблять.

— Бог путь!

— О, да. Теперь ты очень умный. — Хотя повязка была еще теплой, Шелк снял ее, ударил ей по подушечке и обернул вокруг предплечья поверх марлевой повязки.

— Муж бог. Мой бог.

— Заткнись, — устало сказал Ореву его бог.


* * *


Он сунул руку в стекло, и там ее поцеловала Киприда. Ее губы были холодны, как смерть, но это была смерть, которую он поначалу приветствовал. Постепенно он все больше пугался и сражался, пытаясь вырваться, но Киприда не отпускала его. В отчаянии он позвал Рога, но ни один звук не вылетел из его рта. Селлариум Орхидеи оказался в доме авгура, и это совсем не казалось странным; в камине стонал дикий ветер. Он вспомнил, что Гагарка предсказал такой ветер, и попытался восстановить в памяти слова Гагарки о том, что происходит, когда он дует.

Крепко держа его за руку, богиня вращалась, подняв свои руки; она оказалась одетой в облегающее платье из жидкой энергии. Он остро ощутил округлость ее бедер и двойную шарообразность ягодиц; пока он глядел, оркестр Крови заиграл «Первый Роман» и Киприда превратилась в Гиацинт (хотя и осталась Кипридой) и стала красивее, чем когда бы то ни было. Он дергался и крутился, ноги взлетали выше головы, но она держала его руку, и он не мог вырвать ее.


* * *


Он проснулся и жадно вдохнул воздух. Огоньки уже погасли, сами по себе. Из занавешенного окна лился слабый небосвет, и он увидел, как Орев подпрыгнул и улетел. Рядом с его кроватью стояла Мукор, голая и тонкая, как скелет; он мигнул; она превратилась в туман и исчезла.

Он потер глаза.

Теплый ветер стонал в точности как во сне, танцуя на ободранных бледных занавесках. Повязка на руке тоже была бледной, белой от инея, который таял при прикосновении. Он развязал ее и хлестнул по влажной простыне, потом обвязал опять заболевшую щиколотку, повторяя себе, что не должен был карабкаться по лестнице без нее. Что скажет доктор Журавль, когда он расскажет ему?

Удар повязкой призвал призрачное свечение огоньков, вполне достаточное, чтобы различить стрелки вечно занятых маленьких часов рядом с триптихом. Уже за полночь.

Спустившись с кровати, он опустил раму. И только тогда сообразил, что не мог видеть, как Орев летает — вывихнутое крыло еще не зажило.

Он нашел Орева внизу — тот прыгал по кухне в поисках хоть какой-нибудь еды. Шелк вытащил последний кусок хлеба и наполнил кружку птицы чистой водой.

— Мясо? — Орев вздернул голову и щелкнул клювом.

— Ты должен сам найти его, если хочешь есть, — сказал ему Шелк. — У меня нет. — Он мгновение подумал и добавил: — Возможно, я куплю немного завтра, если майтера обналичила чек Орхидеи или я смогу сделать это сам. Или, по меньшей мере, рыбу — живую рыбу, которую я буду держать в корыте для стирки, пока не кончится то, что останется после жертвоприношений; и вот тогда я разделю ее с майтерой Роза. И с майтерой Мята, конечно. Ты бы хотел прекрасную свежую рыбу, а, Орев?

— Любить рыба!

— Хорошо, посмотрим, что я смогу сделать. Но ты должен быть откровенным со мной. Не будешь — никакой рыбы. Ты был в моей спальне?

— Нет красть!

— Я не сказал, что ты крадешь, — терпеливо объяснил Шелк. — Ты был там?

— Где?

— Наверху, — показал Шелк. — Я знаю, что ты был. Я проснулся и увидел тебя.

— Нет, нет!

— Конечно, ты был, Орев. Я сам видел тебя. Я видел, как ты вылетел в окно.

— Нет летать!

— Я не собираюсь наказывать тебя. Я просто хочу узнать кое-что. Слушай внимательно. Когда ты был наверху, ты видел женщину? Или девушку? Худая юная женщина; неодетая, в моей спальне?

— Нет летать, — упрямо повторила птица. — Крыло болеть.

Шелк пробежал пальцами по копне соломенных волос.

— Хорошо, ты действительно не можешь летать. Я не прав. Ты был наверху?

— Нет красть. — Орев опять щелкнул клювом.

— Я не говорю, что ты крадешь. Это мне также понятно.

— Рыба голов?

Шелк отбросил осторожность:

— Да, несколько. Большие, обещаю.

Орев перепрыгнул на подоконник.

— Нет видеть.

— Посмотри на меня, пожалуйста. Ты видел ее?

— Нет видеть.

— Тебя что-то спугнуло, — предположил вслух Шелк, — быть может, мое пробуждение. Возможно, ты испугался, что я накажу тебя за подглядывание в моей спальне. Верно?

— Нет, нет!

— Это окно прямо под тем. Мне кажется, что я видел, как ты летал, но, на самом деле, я видел, как ты выпрыгнул в окно и спланировал в кусты ежевики. А оттуда ты легко смог вернуться в кухню через окно. Именно так все и было, верно?

— Нет прыгать!

— Я не верю тебе, потому что... — Шелк резко замолчал, потому что услышал негромкий скрип кровати патеры Щука; он всегда чувствовал укоры совести, когда будил старика, так тяжело работавшего и так плохо спавшего, — хотя ему приснилось («Только приснилось», — твердо сказал он себе), что Щука умер лишь в его сне, что Гиацинт поцеловала ему руку, и что он разговаривал с Кипридой в старом желтом доме на Ламповой улице: леди Кипридой, богиней любви, богиней шлюх.

Потрясенный сомнением, он подошел к насосу и стал работать его рукояткой; наконец чистая ледяная вода хлынула в заткнутую раковину, и он сбрызнул потное лицо, опять и опять, потом смочил взлохмаченные волосы, и еще, и еще, пока не задрожал от холода, несмотря на ночную жару.

— Патера Щука мертв, — сказал он Ореву, который в ответ вздернул голову.

Шелк наполнил чайник, поставил его на плиту и разжег огонь, расточительно использовав выброшенную бумагу; когда пламя облизало бока чайника, он сел на расшатанный стул, на котором сидел во время еды, и наставил палец на Орева:

— Патера Щука оставил нас прошлой весной, почти год назад. Я сам выполнил все ритуалы, и его могила, даже без надгробного камня, стоила больше, чем мы все вместе смогли наскрести. Так что я слышал ветер или что-то в этом роде. Крысы, возможно. Я ясно выразился?

— Есть счас?

— Нет. — Шелк тряхнул головой. — Не осталось ничего, только немного мате́ и очень маленькая головка сахара. Я собираюсь приготовить себе чашку чая, выпить ее и лечь спать. И советую тебе поступить так же, если ты сможешь заснуть.

Над головой (скорее над селлариумом, почувствовал Шелк) опять заскрипела старая кровать патеры Щука.

Он встал. Гравированный игломет Гиацинт все еще лежал в кармане; прежде чем войти в дом, он зарядил его иглами из пакета, которые для него купил Гагарка. Он дернул ручку зарядки, убедился, что есть игла, готовая к выстрелу, и опустил предохранитель. Подойдя к лестнице, он крикнул:

— Мукор, это ты?

Ответа не было.

— Если это ты, надень что-нибудь. Я поднимаюсь, чтобы поговорить с тобой.

Первый шаг на ступеньку, и из щиколотки ударила волна боли. Ему страстно захотелось опереться на трость Крови, но она осталась наверху, прислоненная к изголовью кровати.

Еще один шаг, и пол над головой заскрипел. Он поднялся еще на три ступеньки, остановился и прислушался. Ночной ветер все еще с тоской носился по дому, жалуясь каминным трубам — в точности как во сне. Да, конечно, именно ветер заставил стонать старый дом, и он, Шелк, выставил себя глупцом, подумав, что слышал, будто кровать старого авгура заскрипела, завизжала и вновь привела в порядок свои старые ремни и доски, как будто патера перевернул свое старое тело и уселся, чтобы помолиться или просто посмотреть наружу через пустое открытое окно, а потом опять улегся на спину, на бок.

Дверь наверху тихо захлопнулась.

Безусловно, дверь его спальни. Он не обратил на нее внимания, когда быстро натягивал брюки и торопился вниз, чтобы посмотреть на Орева. Все двери в доме качались сами по себе, если их не запирали на засов — они открывались и закрывались, и бились о стены, больше не стоявшие вертикально; старые треснувшие двери в покоробленных рамах, которые, возможно, никогда не были прямыми и, безусловно, не были прямоугольными сейчас.

Палец сомкнулся на спусковом крючке игломета; вспомнив предупреждение Гагарки, он переставил его на спусковую скобу.

— Мукор? Я не хочу обидеть тебя. Я хочу просто поговорить с тобой. Ты там, наверху?

Тишина — ни ответа, ни звука шагов. Он поднялся еще на несколько ступенек. Он показал Гагарке азот, крайне неосторожно; азот стоил тысячи карт. Гагарка грабил намного большие и лучше защищенные дома, чем этот. И сейчас Гагарка пришел за азотом или послал сообщника, увидев удобный случай, когда зажглись кухонные огоньки.

— Гагарка? Это я, патера Шелк.

Никакого ответа.

— У меня игломет, но я не хочу стрелять. Если ты поднимешь руки и не будешь сопротивляться, я и не буду. И не выдам тебя гвардии, конечно.

Его голос сумел зажечь только тусклый свет на площадке. Осталось десять ступенек, и Шелк медленно поднялся по ним, сдерживаемый как страхом, так и болью. Поднимаясь, он сначала увидел одетые в черное ноги в дверном проеме его спальни, потом край черной сутаны и, наконец, улыбающееся лицо старого авгура.

Патера Щука приветливо махнул рукой и превратился в серебряный туман; его черная скуфейка с голубой отделкой медленно спланировала на неровные доски лестничной площадки.


Глава вторая Леди Киприда


Хотя и Шелк, и майтера Мрамор забыли о плакальщицах, те появились за час до начала похоронного ритуала Элодеи, предупрежденные торговцем, поставившим руту. Им пообещали две карты, и к тому времени, когда появились первые верующие, они уже расцарапали себе руки, груди и щеки и стали черными от горя; ветер развевал их длинные распущенные волосы, они рвали на себе траурную одежду, громко выли или стояли на коленях, вымазав грязью окровавленные лица.

В передней части мантейона поставили пять длинных скамеек для близких и знакомых умершей; те начали приходить парами-тройками, и вскоре вся неогороженная часть старого мантейона была полна. По большей части это были юные женщины, которых Шелк видел вчера днем в желтом доме Орхидеи на Ламповой улице, хотя было и несколько торговцев (посланных, без сомнения, Орхидеей, решил Шелк) вместе с закваской из грубо выглядевших людей, которые легко могли быть друзьями Гагарки.

Сам Гагарка тоже пришел и привел обещанного барана. Майтера Мята усадила его среди провожающих, ее лицо светилось от счастья; Шелк предположил, что Гагарка объяснил ей, что был приятелем покойной. Шелк принял привязь барана, поблагодарил Гагарку вежливым поклоном (получив в ответ смущенную улыбку) и вывел барана через боковую дверь в сад, где майтера Мрамор управлялась с тем, что было почти настоящим зверинцем.

— Эта телка уже украла немного петрушки, — сказала она Шелку, — и вытоптала мою траву. Но она оставила мне подарок, так что через год мой садик будет намного лучше. А эти кролики, патера, разве они не великолепны? Только погляди на них! — Шелк так и сделал, потирая правую щеку и, одновременно, обдумывая священную последовательность жертвоприношений. Некоторые авгуры предпочитали взять первым самое большое животное, другие начинали с общего жертвоприношения всем Девяти; в любом случае белая телка — сегодня. С другой стороны...

— Кедровые дрова еще не привезли. Майтера настояла, что займется ими сама. Я хотела послать за ними мальчишек. Если она не вернется назад на тележке...

Конечно, речь шла о майтере Роза, которая почти не могла ходить.

— Народ все еще подходит, — рассеянно сказал Шелк майтере Мрамор, — и я пока могу постоять там и немного поговорить с ними, если надо. — Он (признался он себе после безжалостной самокритики) с удовольствием начал бы похороны Элодеи без майтеры Роза и закончил бы тоже без нее, если на то пошло. Но без кедра и священного огня никаких жертвоприношений быть не может.

Он опять вошел в мантейон, как раз тогда, когда появилась Орхидея, одетая, несмотря на жару, в красновато-коричневый бархат и соболя, и слегка пьяная. Слезы катились по полным щекам, пока он вел ее к приготовленному для нее месту у прохода в первом ряду; и хотя он чувствовал, что его должны позабавить нетвердая походка и перестук черных жемчужин, Шелк понял, что в глубине души жалеет ее всем сердцем. Ее дочь, защищенная почти невидимым полимерным саваном от сырости искристого ледяного ложа, казалась, по сравнению с ней, умиротворенной и спокойной.

— Черная овца первой. — Шелк обнаружил, что бормочет сам себе, и не смог объяснить, как он пришел к этому решению. Он сообщил об этом майтере Мрамор и вышел через садовые ворота на Солнечную улицу, в поисках майтеры Роза с тележкой, нагруженной кедром.

Верующие все еще текли тонкой струйкой, лица, знакомые по сцилладням, и незнакомые, вероятно связанные каким-то образом с Элодеей или Орхидеей или просто услышавшие (как и вся четверть), что сегодня на Солнечной улице, в самом бедном мантейоне Вайрона, будет богатое и изобильное жертвоприношение богам.

— Могу ли я войти, патера? — спросил голос у его локтя. — Меня не пускают.

Шелк, вздрогнув, посмотрел вниз и увидел круглое лицо Ложнодождевик, жены мясника, почти такой же в ширину, как и в высоту.

— Конечно, ты можешь, — ответил он.

— У двери стоят какие-то люди.

— Я знаю, — кивнул Шелк. — Я сам поставил их туда. Если бы я это не сделал, не было бы места для всех, кто хочет оплакать Элодею, и вполне вероятно еще до первой жертвы начались бы беспорядки. Когда приедет повозка с дровами, мы дадим некоторым из них постоять в боковых приделах.

Он провел ее через садовые ворота и запер их за собой.

— Я прихожу каждый сцилладень.

— Да, я знаю, — сказал Шелк.

— И я всегда даю столько, сколько могу. И очень часто. И почти всегда не меньше бита.

Шелк опять кивнул:

— Да, и это я знаю. Вот почему я проведу тебя через боковую дверь, тишком. Мы сделаем вид, что ты принесла животное для жертвоприношения. — После чего поторопился добавить: — Хотя и не скажем этого вслух.

— Я прошу прощения за тот раз, за мясо для кошек. Что вывалила его на тебя. Я совершила ужасную ошибку, просто какое-то помешательство. — Она, переваливаясь, шла перед ним, возможно потому, что не хотела встречаться с ним глазами. Внезапно она остановилась и с восхищением уставилась на белую телку. — Посмотри, что за мясо!

Шелк против воли улыбнулся:

— Сейчас я бы не отказался и от твоего мяса для кошек. Я бы дал его своей птице.

— У тебя есть птица? Много людей покупают мое мясо для своих собак. Я принесу тебе немного.

Он провел ее через боковую дверь, как и обещал, и передал ее Рогу.


* * *


К тому времени, когда он поднялся по ступенькам к амбиону, первая из тяжело нагруженных тележек с кедром уже стояла в центральном приделе. Майтера Роза материализовалась за алтарем и наблюдала за разведением огня, и вернувшийся образ патеры Щука — почти забытый в утренней суматохе приготовлений — опять всплыл в сознании Шелка.

Или скорее, твердо сказал себе Шелк, призрак патеры. Ничего нельзя добиться, если все отрицать или не называть вещь настоящим именем. Он с детства отстаивал духовное и сверхъестественное. И почему он должен бежать в страхе от простого упоминания сверхъестественного духа?

Хресмологические Писания лежали на амбионе, положенные туда майтерой Мрамор больше часа назад. В фэадень он рассказывал детям из палестры, что в них всегда можно найти руководство к действию. Он должен начать читать; возможно, как и два дня назад, он найдет что-нибудь для себя. Он открыл книгу в случайном месте и взглядом призвал собравшихся верующих к тишине.

— Мы знаем, что смерть — ворота жизни, хотя и жизнь, как мы знаем, — ворота смерти. Давайте узнаем, что премудрость прошлого посоветует нашему ушедшему родственнику и нам всем.

Шелк замолчал. Синель (ее огненные волосы, подсвеченные сзади горячим сиянием солнца, мгновенно выдали ее) вошла в мантейон. Он сказал ей, чтобы она пришла; он вспомнил, что на самом деле приказал ей прийти. Очень хорошо, она здесь. Он улыбнулся ей, но ее глаза, ставшие больше и темнее, чем он помнил, были прикованы к телу Элодеи.

— Давайте надеяться, что они не только подготовят нас к встрече со смертью, но и улучшат нашу жизнь. — После еще одной торжественной паузы он опустил глаза на страницу. — «Всякий, кто горюет по чему-либо или недоволен чем-то, похож на свинью для жертвоприношения, которая брыкается и визжит. Всякий, кто безмолвно сокрушается, похож на голубя для жертвоприношения. Единственное отличие — нам дано согласиться, если мы сможем, с неизбежностью, наложенной на нас всех».

Струйка ароматного кедрового дыма проплыла мимо амбиона. Огонь разгорелся; можно начинать жертвоприношение. В это мгновение майтера Мрамор в саду должна была увидеть, как дым поднимается через божьи ворота в крыше, и ввести в мантейон черную овцу через главный вход. Шелк кивнул мускулистым мирянам, стоявшим там, и боковые приделы начали наполняться.

— И вот совет, который мы искали. Вскоре я попрошу богов поговорить с нами напрямик, если они захотят. Но разве то, что они скажут, лучше послужит нам, чем мудрость, которую мы только что услышали? Конечно, нет. Подумаем об этом. Что за неизбежность наложена на нас? Нашей смерти? Да, без сомнений. Но на самом деле намного большая. Мы — каждый из нас — боимся, болеем и страдаем от множества других несчастий. И, самое худшее, мы страдаем от потерь: потери друга, потери любимого, потери ребенка.

Он со страхом подождал, надеясь, что Орхидея не разразится слезами.

— Все это, — продолжал он, — условия нашего существования. Давайте подчиняться им по доброй воле.

Синель уже сидела рядом с маленькой темной Мак. Внимательно оглядев ее пустое, грубо привлекательное лицо и бездумные глаза, Шелк вспомнил, что она увлекается коричневым наркотиком, называвшимся «ржавчина». Гиацинт, наоборот, возбудилась под его действием; наверно, разные люди реагируют по-разному, да и, похоже, Гиацинт приняла совсем немного.

— Здесь, перед нами, лежит Элодея, и тем не менее мы знаем, что она не здесь. Мы больше никогда не увидим ее, в этой жизни. Она была добра, прекрасна и великодушна. И разделяла с нами свое счастье. Мы ничего не знали о ее печалях; она не делилась ими с другими и несла свое бремя в одиночестве. Но мы знаем, что ее благословила Молпа, потому что она умерла молодой. Если вы захотите понять, почему богиня должна была благословить ее, обдумайте то, что я вам только что рассказал. Богачи не могут купить благосклонность богов, хотя владеют всем витком. И власти не могут командовать богами; мы все подчиняемся им, а не они нам, и так будет всегда. Возможно, мы, жители священного города Вайрон, не очень ценили Элодею; и, безусловно, мы не ценили ее по заслугам. Но в глазах всезнающих богов наша оценка не значит ничего. В глазах всезнающих богов она бесценна.

Шелк повернулся и обратился к сероватому сиянию Священного Окна за собой:

— О всемогущие боги! Примите в жертву эту прекрасную юную женщину. Хотя все наши сердца разрываются от боли, мы — ее мать (внезапное жужжание заданных шепотом вопросов) и ее друзья — уступаем ее вам.

Плакальщицы, которые молчали все время, пока говорил Шелк, хором завыли.

— Но мы просим: расскажите нам о будущем, которое придет. О ее, а также о нашем. Что мы будем делать? Ваш самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. Но если вы выбираете другой путь... — Он молча подождал, протянув руки. Из Окна, как всегда, ни звука, ни цвета.

Он дал рукам упасть.

— Мы все равно согласны. Теперь мы просим: расскажите нам через жертвы.

Майтера Мрамор, ждавшая снаружи у двери на Солнечную улицу, вошла, ведя черную овцу.

— Эту прекрасную черную овцу посвящает Великому Гиераксу, Повелителю Смерти и, следовательно, повелителю Элодеи, ее мать, Орхидея. — Шелк натянул священные рукавицы и принял нож от майтеры Роза.

— Ягненок? — прошептала майтера Мрамор, и он кивнул.

Удар и разрез, едва заметные глазу, отправили овцу на тот свет. Майтера Мята стала на колени, чтобы поймать кровь в глиняную чашу. Мгновением позже она плеснула ее на огонь, произведя впечатляющее шипение и струю дыма. Кончик ножа Шелка нашел стык двух позвонков, и черная голова овцы отделилась от тела, из нее потекла кровь. Шелк поднял ее вверх, потом положил на огонь. И быстро добавил все четыре копыта.

С ножом в руке он опять повернулся к Священному Окну:

— Прими, о Великий Гиеракс, в жертву эту прекрасную овцу. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. Но если ты выбираешь другой путь...

Он дал рукам упасть.

— Мы все равно согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через эту жертву.

Положив тело овцы на край алтаря, он вскрыл брюхо. Наука предсказания следовала некоторым жестким правилам, хотя всегда оставалось место и для личной интерпретации. Изучив тугие извилины кишок овцы и кроваво-красную печень, Шелк содрогнулся. Майтера Мята, которая, как и все сивиллы, кое-что понимала в предсказаниях, отвернула лицо.

— Гиеракс предупреждает нас, что еще многие пойдут по тому же пути, что и Элодея. — Шелк постарался сохранить голос бесстрастным. — Нас ждут чума, война или голод. Но не будем говорить, что бессмертные боги разрешили всем этим несчастьям напасть на нас без предупреждения. — Верующие тревожно зашевелились. — Да будет так, и давайте будем вдвойне благодарны богам, которые милостиво позволяют разделить с нами свою трапезу.

Орхидея, эту жертву предоставила ты и, следовательно, имеешь первое право на ее священное мясо. Ты хочешь его? Или часть его?

Орхидея покачала головой.

— В таком случае священное мясо будет разделено среди нас. Пусть те, кто хочет кусок, выйдут вперед и попросят свою порцию. — Шелк обратился к мирянину, стоявшему у входа с Солнечной улицы, хотя народу собралось столько, что уже было ответом на его вопрос: — Снаружи много людей? Много больше?

— Сотни, патера, — ответил тот.

— Тогда я должен попросить тех, кто получит кусок священного мяса, после этого немедленно выйти из мантейона. Каждый следующий будет впущен только вместо ушедшего.

На всех жертвоприношениях, которые Шелк уже совершил, те, кто подходил к алтарю, получали по тонкому куску. Наконец-то представилась возможность проявить присущую ему благотворительность, и он отдал целую ногу одному, половину филейной части второму и всю грудинку третьему; шея пошла одной из женщин, которые готовили для палестры, и каре[47] — престарелой вдове, чей дом находился не дальше, чем в пятидесяти шагах от дома авгура. Приступы боли в щиколотке были маленькой ценой за улыбки и благодарности тех, кто получил мясо.

— Этого черного ягненка я сам предлагаю Мрачному Тартару во исполнение обета.

Как только ягненок отправился на тот свет, Шелк обратился к Священному Окну:

— Прими, о Мрачный Тартар, этого ягненка. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. Но если ты выбираешь другой путь...

Он дал рукам упасть.

— Мы согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через жертву.

Внутренности черного ягненка были слегка более благоприятны.

— Тартар, Повелитель Тьмы, предупреждает, что многие из нас скоро сойдут в царство, которым он правит, хотя потом мы снова вынырнем на свет. Те из вас, кто хочет, могут выйти вперед и попросить порцию священного мяса.

Черный петух забился в руках майтеры Мрамор, высвободился и замахал крыльями, очень плохое предзнаменование. Шелк принес его в жертву целиком, наполнив мантейон вонью горящих перьев.

— Этого серого барана пожертвовал Гагарка. Так как он ни белый, ни черный, его нельзя предложить Девяти, всем вместе или одному из них в отдельности. Его, однако, можно предложить всем богам или какому-нибудь младшему богу. Кому мы предложим его, Гагарка? Боюсь, ты должен сказать это погромче.

Гагарка встал:

— Тому, о котором ты всегда говоришь, патера.

— Внешнему. Может быть, он даст нам предсказание! — Внезапно и необъяснимо Шелк почувствовал себя счастливым. По его сигналу майтера Роза и майтера Мята нагромоздили на алтарь душистый кедр; пламя достигло божьих врат и взметнулось над крышей.

— Прими, о Загадочный Внешний, в жертву этого великолепного барана. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. Но если ты выбираешь другой путь...

Он дал рукам упасть.

— Мы согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через жертву.

Голова барана взорвалась в огне, пока он, стоя на коленях, изучал внутренности.

— Этот бог щедро делится с нами своими знаниями, — объявил он собравшимся после длительного изучения. — Не помню, чтобы я видел так много откровений в одном животном. Одно сообщение лично для тебя, Гагарка, потому что оно несет знак дарителя. Могу ли я произнести его вслух? Или ты предпочитаешь, чтобы я передал его тебе наедине? Я бы назвал его хорошей новостью.

— Поступай так, как считаешь нужным, патера, — прогрохотал Гагарка со своего места на передней скамье.

— Очень хорошо. Внешний указывает, что в прошлом ты действовал один, но это время почти прошло. Ты встанешь во главе отряда из храбрых мужчин. Ты и они победите вместе.

Гагарка тихо присвистнул.

— Но есть сообщение и для меня. Поскольку Гагарка не стал ничего скрывать, я поступлю так же. Я должен буду выполнить волю бога, который разговаривает со мной, а также волю Паса. Безусловно, я попытаюсь угодить им обоим, и, судя по тому, что написано здесь, это одно и то же. — Шелк заколебался и прикусил нижнюю губу; радость, которая только что переполняла его, растаяла, как лед вокруг тела Элодеи. — Здесь есть оружие, клинок, направленный мне в сердце. Я попытаюсь приготовиться. — Он глубоко вздохнул, испуганный, но и стыдящийся своего испуга.

— И, наконец, послание для всех нас: когда мы все окажемся в опасности, мы должны найти убежище среди тесных стен. Кто-нибудь знает, что имеется в виду?

Ноги подкашивались, но Шелк заставил себя встать и осмотреть лица перед собой:

— Мужчина, сидящий около изображения Тартара. Есть ли у тебя какое-нибудь предположение, сын мой?

Человек, о котором шла речь, что-то невнятно пробормотал.

— Быть может, ты встанешь, пожалуйста? Дай нам услышать тебя.

— Под городом есть старые туннели, патера. Обвалившиеся во многих местах, и некоторые полны водой. На прошлой неделе мы рыли яму для нового банка и наткнулись на один. Могет быть, боги хотят, чтобы мы набились туда, как сельди в бочку, и тогда никто не пострадает. Там ужас как тесно, и все из коркамня.

Шелк кивнул:

— Я слышал о них. Они, действительно, могут быть убежищем, и именно их бог мог иметь в виду.

— В наших домах, — сказала какая-то женщина. — Здесь нет никого, у кого был бы большой дом.

Орхидея повернулась и сердито посмотрела на нее.

— В лодке, — предположил мужчина с другой стороны придела.

— Да, и это возможно. Давайте не забывать послание Внешнего. Я абсолютно уверен, что его значение станет ясно для нас, как только время придет.

Майтера Мрамор уже стояла у задней стены мантейона с парой голубей.

— Гагарка имеет право первым потребовать священного мяса, — сказал Шелк. — Гагарка? Ты хочешь потребовать свою порцию, сын мой?

Гагарка покачал головой; Шелк быстро разделил тело барана и, раздав все остальное, бросил сердце, легкие и кишки в алтарный огонь.

Майтера Мрамор держала одного голубя, пока Шелк представлял второго Священному Окну:

— Прими, о Восхитительная Киприда, в жертву этих прекрасных белых голубей. Мы просим: расскажи нам о тех временах, которые придут. Что мы будем делать? Твой самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. Но если ты выбираешь другой путь...

Он дал рукам упасть.

— Мы согласны. Теперь мы просим: расскажи нам через жертву.

Одно искусное движение отсекло голову первого голубя. Шелк бросил ее в пламя, потом поднял бьющееся тело, темно-красное и белое, и полил кровью пылающий кедр. Сначала он подумал, что расширившиеся глаза и разинутые рты — как участников похорон, так и тех, кто пришел помолиться или в надежде на часть жертвенного мяса — вызваны тем, что происходит на алтаре. Возможно, огонь охватил рукавицы или его сутану, или старая майтера Роза упала на пол.


* * *


Майтера Мрамор увидела, как из Священного Окна брызнул свет, и услышала неразборчивый голос. Бог говорил, как Пас во времена патеры Щука. Она упала на колени и, невольно, освободила голубя, которого держала в руках. Птица метнулась к крыше и затем, словно оседлав языки священного пламени, вылетела через божьи врата и исчезла. Небритый человек во втором ряду, увидев, как майтера встала на колени, сделал то же самое. В следующее мгновение великолепно одетые юные женщины, пришедшие с Орхидеей, тоже встали на колени, подталкивая локтем друг друга и дергая за юбки тех, кто сидел, как пораженный громом. Когда майтера Мрамор наконец подняла голову, она увидела — почти наверняка в последний раз в жизни — крутящиеся цвета божественного присутствия и рядом с собой патеру Шелка, с мольбой протянувшего руки к Окну.

— Вернись! — умоляюще воскликнул Шелк танцующим цветам и нежному грому. — О, вернись!


Майтера Мята отчетливо увидела лицо богини, услышала ее голос, и даже майтера Мята, которая так мало знала о мире и хотела бы знать еще меньше, поняла, что лицо и голос намного красивее, чем у любых смертных женщин. И они оба были удивительно похожи на ее собственные! Чем дольше она смотрела, тем более похожими они казались, и наконец, движимая почтением и запредельной скромностью, она закрыла глаза. Это была самая величайшая жертва, которую она когда-либо приносила, хотя она принесла их тысячи, и пять действительно очень больших.


Майтера Роза опустилась на колени последней из трех сивилл, но не из-за недостатка почтения, а потому, что процесс включал в себя работу некоторых частей тела, с которыми она родилась и которые, в строгом смысле слова, были мертвы, хотя еще действовали и будут действовать во все годы, что ей еще остались. Ехидна ослепила ее, чтобы она не увидела богов, обычное наказание богини, и вот она не видит и не слышит ничего, хотя священные оттенки танцуют и танцуют по Священному Окну. Низкие тона божественного голоса показались ей похожими на звуки виолончели, хотя она изредка улавливала слово или фразу. Юный патера Шелк (который всегда был таким небрежным и становился еще более небрежным, когда имел дело с предметами величайшей важности) уронил нож для жертвоприношений, тот самый нож, который майтера Роза чистила, смазывала маслом и точила почти столетие, нож, сейчас окрашенный кровью голубя. Майтера вытянула руку и подняла его. Костяная рукоятка не треснула; и, похоже, лезвие не испачкалось, пока он лежал на полу. Но она все равно вытерла его рукавом, из предосторожности, и, рассеянно, попробовала кончик лезвия на собственном большом пальце. Слушая и иногда понимая — ну, почти понимая — короткие музыкальные фразы, которые играл оркестр, она подумала, что оркестр слишком хорош для этого бедного витка, который, как и сама майтера Роза, износился и стерся, чье время прошло и никогда не вернется; он слишком стар, хотя и не так стар, как майтера Мрамор, и все-таки намного ближе к смерти, чем она. Виолончели в лесах Главного Компьютера, алмазные флейты. Сама майтера — старая майтера Роза, настолько уставшая, что больше не знала, что устала — когда-то играла на такой флейте. Она не вспоминала о другой флейте со времени своего кровного позора. Боль разъела ее, подумала она, измучила, заставила замолчать, хотя когда-то она звучала сладко, о, так сладко, по вечерам.

Каким-то образом старая майтера Роза почувствовала, что эта богиня не Ехидна. Фелксиопа, может быть, или даже Жгучая Сцилла. Сцилла была одной из ее любимиц, да и сегодня сцилладень, помимо всего прочего.


* * *


Голос замолчал. Цвета медленно растаяли, как тают на камне, смоченном речной водой, красивые и сложные узоры, исчезающие, пока камень высыхает под жарким солнцем. Все еще стоя на коленях, Шелк поклонился, коснувшись лбом пола у алтаря. Приглушенный шум голосов поднялся от присутствующих на похоронах и от верующих и взлетел настолько высоко, что стал похож на раскаты грома. Шелк посмотрел через плечо. Один из грубо выглядевших людей, сидевший рядом с Орхидеей, по-видимому кричал, грозя кулаком Священному Окну; его глаза выпятились, лицо стало багровым, и все от чувств, о причине которых Шелк мог только догадываться. Прекрасная юная женщина, с волосами, черными как жемчужины Орхидеи, танцевала в центральном проходе под музыку, которая играла только для нее одной.

Шелк встал и медленно похромал к амбиону.

— У вас всех есть право услышать...

Похоже, его голос куда-то исчез. Язык и губы двигались, между ними проходил воздух, но ни один трубач не смог бы заглушить нестихающий шум.

Шелк поднял руки и опять поглядел на Священное Окно. Оно опять стало мерцающе-серым, опустело, как будто богиня никогда не говорила через него. Вчера, в желтом доме на Ламповой улице, она сказала ему, что скоро поговорит с ним, повторив: «скоро».

«Она сдержала слово», — подумал он.

Ему пришло в голову, как бы невзначай, что регистры за Священным Окном больше не пустые, не такие, какими он всегда видел их. Один должен показывать единицу; второй должен отобразить длину божественной теофании, в единицах, неведомых ныне живущим. Ему захотелось посмотреть на них, проверить реальность того, что он только что видел и слышал.

— У вас всех есть право услышать... — Голос прозвучал слабо и тонко, но, по меньшей мере, он его услышал.

«У вас всех есть право услышать собственный голос, даже когда вы сами не можете слышать себя, — подумал он. — У вас всех есть право знать, как вы себя чувствуете и что вы сказали богине, или хотели сказать, хотя большинство из нас никогда не хотели».

Суматоха стала утихать, спадать, как волна на озере. «Сильнее, — сказал себе Шелк, — говори диафрагмой». За это его хвалили в схоле.

— У вас всех есть право узнать, что сказала богиня и как ее зовут. Это была Киприда; это имя не из Девяти, как вы знаете. — Он не смог вовремя остановиться и добавил: — У вас также есть право узнать, что Киприда уже являлась мне и я получил частное откровение.

Она сказала ему не рассказывать об этом, а он только что это сделал; он почувствовал уверенность, что она никогда не простит его, как он никогда не простит себя.

— В Писаниях Киприда упомянута семь раз, и там говорится, что она заботится о… э… о молодых женщинах. Женщинах, достигших брачного возраста, но еще молодых. Нет сомнения, что она заботилась и об Элодее. Я чувствую, что она должна была.

Сейчас они все почти успокоились, многие внимательно слушали; но его сознание было все еще подавлено чудесным появлением богини, и ему не хватало связующих мыслей.

— Восхитительная Киприда, которая так благосклонно отнеслась к нам, семь раз упоминается в Хресмологических Писаниях. Мне кажется, я уже говорил это, хотя некоторые из вас могли не услышать. Ей жертвуют белых кроликов и белых голубей, вот почему сегодня у нас были голуби. Их принесла в дар ее мать — я имею в виду мать Элодеи, Орхидею.

К счастью, он еще кое-что вспомнил:

— В Писаниях сказано, что она удостоена чести быть самым любимым спутником Паса из всех младших богов.

Шелк на мгновение замолчал и сглотнул.

— Я сказал, что у вас всех есть право узнать, что сказала богиня. Так предписывает канон. К сожалению, я не могу придерживаться канона, как бы хотел. Часть сообщения богини предназначена только для той, кто горюет больше всех. Я должен сообщить его ей один на один, и я попытаюсь сделать это, как только церемония закончится.

Море лиц зашевелилось. Даже плакальщицы слушали с широко открытыми глазами и разинутыми ртами.

— Она — я имею в виду Восхитительную Киприду — сказала три фразы. Первая — личное послание, которое я должен передать. Она также сказала, что сделает предсказание, чтобы ей поверили. Не думаю, что кто-то здесь не поверил, не сейчас. Но, возможно, некоторые из нас могут начать задавать вопросы потом. Или, не исключено, она имела в виду весь город, всех нас в Вайроне.

И вот что гласит ее пророчество: здесь, в Вайроне, совершится великое преступление, удачное преступление. И она распростерла свою мантию над... над преступниками, и поэтому они пожнут его плоды.

Потрясенный и лихорадочно пытающийся собраться с мыслями, Шелк замолчал. Его спас человек, сидевший около Гагарки.

Когда? Когда это будет? — крикнул он.

— Сегодня ночью. — Шелк прочистил горло. — Она сказала, что это будет сегодня ночью.

Челюсти мужчины со щелчком захлопнулись, и он огляделся вокруг.

— И третье: она придет в это Священное Окно, скоро. Я попросил ее об этом, некоторые из вас должны были слышать мои слова. Я умолял ее вернуться, и она сказала, что так и сделает, и скоро. Вот все, что я могу сказать вам сейчас.

Он увидел, как майтера Мрамор наклонила голову, и почувствовал, что она молится за него, молится, чтобы он каким-то образом получил силу и сохранил присутствие духа, которые ему так необходимы. Само знание об этом усилило его.

— А теперь я должен попросить, чтобы та, кто горюет больше всех, подошла ко мне. Орхидея, дочь моя, пожалуйста, подойди ко мне. Мы должны уйти… туда, где нас никто не услышит, и я передам тебе слова богини.

Он должен провести ее через боковую дверь в сад, и мысль о саде напомнила ему о телке и остальных жертвах.

— Все вы, пожалуйста, оставайтесь на своих местах. Или уходите, если хотите, и дайте другим получить священное мясо. Это будет достойный поступок. Как только я передам послание богини, мы продолжим похороны Элодеи.

Трость с головой львицы стояла за Священным Окном; он взял ее, и только потом они спустились по ступенькам к боковой двери.

— Там, снаружи, есть беседка, в которой можно посидеть. И я должен снять с ноги эту штуку и ударить ее посильнее все равно обо что. Надеюсь, тебя это не смутит.

Орхидея не ответила.

Только выйдя в сад, Шелк осознал, насколько жарко было в мантейоне, около алтарного огня. Казалось, что все вокруг раскалилось докрасна; кролики, тяжело дыша, лежали на боку, травы майтеры Мрамор почти зримо увядали; но ему жаркий сухой ветер показался холодным, и он вообще не обратил внимания на горящий брусок полуденного солнца, который должен был ударить его как дубиной.

— Я должен что-нибудь выпить, — сказал он. — Воду, я имею в виду. Вода — все, что у нас есть. Без сомнения, ты тоже.

— Хорошо, — сказала Орхидея, и он привел ее в беседку, прихромал на кухню дома авгура, где стал качать и качать насос, пока не пошла вода, а потом сунул голову под хлынувший поток.

Опять выйдя наружу, он принес Орхидее кружку воды, сел и наполнил вторую для себя из графина, который принес с собой.

— По меньшей мере, она холодная. Извини, но я не могу предложить тебе вино. Через пару дней оно у меня будет, благодаря тебе; но сегодня утром у меня вообще не было времени.

— У меня болит голова, — сказала Орхидея. — Это именно то, что мне нужно. — И потом: — Она была прекрасна, не правда ли?

— Богиня? О да! Она была... она — восхитительна. Никакой художник...

— Я имею в виду Элодею. — Орхидея залпом выпила кружку и протянула ее Шелку, чтобы он опять наполнил ее; тот кивнул и наклонил графин.

— Как ты думаешь, это и есть причина, по которой богиня пришла? В любом случае я бы хотела так думать, патера. И это может быть правдой.

— Я передам тебе послание богини, — сказал Шелк, — я и так слишком долго ждал. Она сказала, что тот, кто любит кого-то еще, кроме себя, не может быть совсем плохим. Элодея какое-то время спасала тебя, но ты должна найти кого-то еще, кто тебя спасет. То есть ты должна найти новую любовь.

Орхидея сидела молча какое-то время, которое Шелку показалось очень долгим. Белая телка, лежавшая под умирающей смоковницей, передвинулась в более удобное положение и опять стала жевать жвачку. Люди, ждавшие на Солнечной улице, по другую сторону стены сада, громко и возбужденно переговаривались. Шелк не понимал, что они говорят, хотя и мог легко угадать.

— Неужели любовь действительно значит больше, чем жизнь, патера? — наконец прошептала она. — Более важна?

— Не знаю. Но, как мне кажется, может быть.

— Я бы не сказала, что много чего любила в своей жизни. — Ее рот исказила горькая усмешка. — Деньги, только для начала. Но я же дала сто карт на похороны, верно? Может быть, это показывает, что я не люблю их так, как я думала.

Шелк поискал нужные слова:

— Боги вынуждены говорить с нами на нашем языке — языке, который мы всегда искажаем, — поскольку мы понимаем только его. У них, возможно, есть тысячи слов для тысяч способов любви, или десять тысяч для десяти тысяч; но когда они говорят с нами, они говорят «любовь», как и мы. Мне кажется, что иногда это должно затуманивать их мысль.

— Это будет нелегко, патера.

Шелк покачал головой:

— Я никогда не предполагал, что это будет легко, и, как мне кажется, Киприда тоже в это не верит. Если бы это было легко, она бы ничего не передала тебе, я уверен.

Орхидея сжала пальцами черные жемчужины.

— Я спрашивала себя, почему Киприда, Пас или еще кто-нибудь не спас ее. Кажется, сейчас я знаю, почему.

— Тогда расскажи мне, — сказал Шелк. — Я не знаю, и очень хотел бы узнать.

— Они не спасли, потому что спасли. Звучит смешно, верно? Не думаю, что Элодея любила кого-нибудь, кроме меня, и если бы я умерла прежде, чем она... — Орхидея пожала плечами. — И они дали ей уйти первой. Она была прекрасна и выглядела лучше, чем я когда-либо. Но она не была такой твердой. Во всяком случае, я так не думаю. Ты кого-нибудь любил, патера?

— Я не уверен, — признался Шелк. — В последний раз, когда мы говорили, я бы сказал, что этот мантейон. Но сейчас я знаю лучше — или думаю, что знаю. Как сказал Гагарка, я пытаюсь любить Внешнего, когда говорю о нем; однако иногда я его почти ненавижу, поскольку он не только удостоил меня посещением, но и возложил на меня множество обязанностей.

— Ты получил просветление. Кто-то сказал мне об этом, когда я шла сюда. И ты собираешься уйти из Капитула и стать кальде.

Шелк покачал головой и встал.

— Нам лучше вернуться в мантейон. Мы заставили пять сотен человек ждать в такой жаре.

Когда они расставались, она сильно удивила его, погладив по плечу.


* * *


Когда последнее жертвоприношение было завершено и отдан последний кусок священного мяса, он очистил мантейон.

— Сейчас мы положим Элодею в гроб, — объяснил он, — и закроем крышку. Те, кто желает в последний раз проститься с ней, могут, выходя, сделать это, но все должны уйти. Те из вас, кто хочет сопроводить гроб на кладбище, должны подождать снаружи, на лестнице.

Майтера Роза уже ушла, чтобы помыть рукавицы и священный нож.

— Я бы не хотела смотреть, патера, — прошептала майтера Мята. — Я могу?..

Он кивнул, и она поспешила в киновию. Провожающие один за другим проходили мимо; Орхидея подождала, чтобы стать последней.

— Ее перенесут эти мужчины, — сказала майтера Мрамор. — Для этого они здесь. Вчера я подумала, что кто-то должен будет это сделать, и на чеке был адрес. Я послала мальчика с запиской к Орхидее.

— Спасибо тебе, майтера. Я уже тысячу раз говорил: не знаю, что бы я делал без тебя. Пускай они подождут у входа, пожалуйста.

Синель все еще сидела на месте.

— Ты тоже должна выйти, — сказал он ей, но она, казалось, не услышала его.

Вернулась майтера Мрамор, они подняли тело из ледовой постели и положили в ждущий гроб.

— Я помогу тебе с крышкой, патера.

Он покачал головой.

— Мне кажется, что Синель хочет поговорить со мной, но она не может, пока ты здесь. Майтера, пожалуйста, иди ко входу, где ты не услышишь нас, если мы будем говорить тихо. — Он повернулся к Синель: — Ты можешь поговорить со мной, если хочешь, пока я закрепляю крышку.

Ее глаза сверкнули, но она ничего не сказала.

— Видишь ли, майтера должна остаться. Нас должно быть двое, тогда каждый из нас сможет засвидетельствовать, что другой не ограбил тело или не осквернил его. — Кряхтя, он поднял тяжелую крышку и поставил ее на место. — Если ты осталась, чтобы спросить меня, доверил ли я кому-нибудь то, что ты рассказала мне на исповеди, ответ — нет. Вероятно, ты не поверишь, но я действительно забыл почти все, что ты сказала. Мы с тобой сделали большое усилие, видишь ли. И как только я простил тебя, ты стала прощенной, эта часть твоей жизни закончилась, и нет смысла помнить о ней.

Синель не тронулась с места и по-прежнему глядела прямо перед собой. На ее широком округлом лбу блестела испарина; пока Шелк рассматривал ее, капля пота скатилась в ее левый глаз и выкатилась наружу, как будто возродившись слезой.

Гробовщик приготовил шесть длинных медных шурупов, по одному для каждого угла крышки. Они были спрятаны, вместе с отверткой из чулана палестры, под черной материей, покрывавшей катафалк. Для каждого шурупа было приготовлено отверстие. Шелк начал было вкручивать их, и тут услышал медленные шаги Синель в проходе; он обернулся. Сейчас она шла к нему, но ее движения казались почти механическими.

— Если ты хочешь попрощаться с Элодеей, — сказал он ей, — я могу убрать крышку. Я еще не начал первый шуруп.

Она сказала что-то нечленораздельное и покачала головой.

— Очень хорошо. — Шелк заставил себя посмотреть вниз, на крышку. Он и не подозревал, что она так красива, даже тогда, когда они сидели в ее комнате в заведении Орхидеи. В саду он начал было говорить, что ни один художник не сможет нарисовать лицо и наполовину такое восхитительное, как у Киприды. Теперь ему показалось, что почти то же самое он мог бы сказать и о Синель, и на мгновение он вообразил себя скульптором или художником. Он бы поставил ее возле ручья, подумал он, с лицом, устремленным вверх, как будто она следит за полетом лугового жаворонка…

Он почувствовал ее близость раньше, чем успел завинтить первый шуруп. Ее щека, он был уверен, находилась на пядь от его уха. Ее аромат — смесь пота, слабых запахов лица и телесных присыпок и даже миазмов шерстяного платья, хранившегося во время этого долгого лета в одном из обшарпанных старых сундуков, которые он видел в ее комнате — наполнил его ноздри; он ничем особенным не отличался от аромата других женщин, хотя и был сильнее, чем должен был быть, и Шелк обнаружил, что ее аромат одурманивает.

Когда он вкручивал третий шуруп, ее рука легла на его.

— Возможно, тебе лучше сесть, — сказал он. — На самом деле тебе не положено находиться здесь.

Она слегка улыбнулась.

Шелк выпрямился и повернулся к ней.

— Майтера смотрит. Ты забыла? Иди и сядь, пожалуйста. У меня нет никакого желания использовать свой авторитет, но я так и сделаю, если понадобится.

И тут она сказала, смеясь и удивляясь:

— Эта женщина — шпионка.


Глава третья Гости


Шелк часто бывал на старом кладбище, но раньше он никогда не ездил в катафалке — или, вернее, как он резко сказал себе, катафалком был фургон Гольца. Как требовал обычай, они всю дорогу шли за ним; на обратном пути Голец почти всегда приглашал его проехаться по четверти, и он устраивался рядом с Гольцом на обшарпанной серой доске, сидении кучера.

Однако сейчас он ехал на настоящем катафалке, из стекла и черного лакированного дерева, с черными перьями и парой черных лошадей; его наняли за ошеломляющие три карты у того же гробовщика, который сделал гроб Элодеи. Шелк, который никак не смог бы дохромать до кладбища, с облегчением согласился, когда кучер в ливрее предложил ему поехать, и был поражен до глубины души, когда обнаружил, что у сидения катафалка есть спинка, причем как спинка, так и сидение обтянуты сияющей черной кожей, как у дорогого кресла. И сидение находилось очень высоко, что позволяло по-новому поглядеть на улицы, по которым они проезжали.

Кучер прочистил горло и умело плюнул прямо между лошадей.

— Кто она была, патера? Твой друг?

— Хотел бы я так сказать, — ответил Шелк. — Я никогда не встречался с ней. Вот ее мать, да, друг, во всяком случае я надеюсь. Она заплатила за твой великолепный катафалк и еще много за что, так что я ей очень обязан. — Кучер общительно кивнул. — Новый опыт для меня, — продолжал Шелк, — второй за последние три дня. Я никогда не ездил в поплавке, но сделал это позавчера, когда один джентльмен был настолько добр, что распорядился отвезти меня на нем домой. А теперь этот! И, ты знаешь, этот мне нравится больше. Отсюда видишь много больше и чувствуешь себя... даже не могу сказать. Ну, советником, возможно. Ты каждый день? Ездишь вот так?

Кучер хихикнул:

— И скребу лошадей, пою их водой, и все такое, и еще хрен знает что. И драю фургон, и полирую, и чищу, и мажу колеса. Те, слышь, кто едет, они жалуются раз в тыщу лет. Могет быть, меньше. Зато их родственнички еще как, грят, уныло звучат, мол. И я мажу и мажу, а ты попробуй сам, трудно, зараза.

— Я тебе завидую, — искренне сказал Шелк.

— Ну, знашь, эт' не шибко тяжело, пока едешь впереди. Остальной день будешь баклуши бить, а, патера?

Шелк кивнул:

— Если никто не потребует Прощения Паса.

Кучер извлек из внутреннего кармана зубочистку.

— Ну, ежели кто, ты сдюжишь, а?

— Конечно.

— И, слышь, перед тем, как мы взяли ее, ты вроде как приговорил много голубей, козлов и все такое?

Шелк помолчал, считая:

— Четырнадцать, включая птиц. Нет, пятнадцать, потому что Гагарка привел барана, как и обещал. Я забыл о нем на мгновение, хотя именно его внутренности сказали, что я... не имеет значения.

— Пятнадцать, и один из них баран. Читать и резать. Да-а, еще та работенка, зуб даю.

Шелк опять кивнул.

— Переться на кладбище на такой плохой ноге и весь день читать молитвы. Только счас ты могешь скинуть с себя ботинки, пока кто-нибудь не решит отдать концы. Тогда не смогешь. Не легко живется вам, авгурам, а? Вроде как и нам, у?

— Ну, знаешь, все не так плохо, пока есть те, кто едут позади.

Оба рассмеялись.

— Что-то случилось? Ну, в твоем мантейоне?

Шелк кивнул:

— Удивительно, что ты услышал об этом так быстро.

— Народ только и трепался об этом, когда я приехал, патера. Я-то сам не шибко религиозный. Ни хрена не знаю о богах, и не хочу знать, но послухать интересно.

— Понимаю. — Шелк потер щеку. — В таком случае то, что ты знаешь, так же важно, как и то, что я знаю. Я знаю только то, что произошло на самом деле, в то время как ты знаешь, что об этом говорят люди, и это может быть по меньшей мере так же важно.

— Секи, я б хотел знать, почему она пришла после того, как никто так долго не приходил. Она сказала?

— Нет. И, конечно, я не мог ее спросить. Нельзя допрашивать богов. А теперь перескажи мне, что говорили люди, которые находились снаружи. Все, что они говорили.


* * *


Уже почти стемнело, когда кучер остановил лошадей перед садовыми воротами. Лисенок и Ворсинка, игравшие на улице, примчались с кучей вопросов.

— Богиня действительно приходила, патера?

— Настоящая богиня?

— Как она выглядела?

— Ты хорошо видел ее?

— Ты с ней говорил?

— Она что-то сказала?

— Ты можешь сказать, что она сказала?

— Что она сказала?

Шелк поднял руку, призывая к молчанию.

— Вы бы тоже смогли ее увидеть, если бы пришли на наше жертвоприношение, как были должны.

— Нас не пустили.

— Мы не смогли войти.

— Мне очень жаль это слышать, — искренне сказал им Шелк. — Вы бы увидели Восхитительную Киприду, как ее увидел я и большинство людей, которые находились там, может быть сотен пять, если не больше. А теперь слушайте. Я знаю, что вам хочется узнать ответы на свои вопросы, как мне бы хотелось на вашем месте. Но в следующие несколько дней я собираюсь очень много рассказывать об этой теофании и не хочу повторяться. Кроме того, я расскажу вам все в палестре, во всех деталях, и вы будете скучать, слушая все во второй раз.

Шелк присел на корточки, его лицо оказалось на одном уровне с довольно чумазым лицом более младшего мальчика.

— Но, Лисенок, в этом есть урок, особенно для тебя. Два дня назад ты спросил меня, придет ли бог к нашему Окну. Помнишь?

— Ты сказал, патера, что это будет очень нескоро — и ошибся.

— Нет, я сказал, что это может быть, Лисенок, а не будет. Однако в целом ты прав, конечно. Я думал, что это произойдет через много времени, возможно десятилетия, и очень сильно ошибся. Но я хочу сказать тебе кое-что другое: когда ты задал вопрос, все остальные ученики засмеялись. Они решили, что это смешно. Помнишь?

Лисенок торжественно кивнул.

— Они засмеялись, как будто ты задал глупый вопрос, потому что сами посчитали твой вопрос глупым. И они ошиблись даже больше меня; теперь это ясно, даже им. Ты задал серьезный и важный вопрос, хотя ты и ошибся, когда задал этот вопрос тому, кто знал намного меньше, чем должен был. Ты должен никогда не разрешать себе отворачиваться от серьезных и важных вопросов из-за насмешек. Попытайся не забывать это.

Шелк пошарил в кармане:

— Мальчики, я хочу, чтобы вы для меня кое-что сделали. Я бы пошел сам, но я почти не могу ходить, а тем более бегать. Я дам тебе, Ворсинка, пять бит. Вот они. А тебе, Лисенок, три. Лисенок, сбегай к зеленщику. Скажи ему, что овощи для меня, и попроси самые лучшие и свежие на три бита. А ты, Ворсинка, сходи к мяснику. Скажи ему, что я хочу прекрасные куски мяса на пять битов. — Шелк на мгновение замолчал, размышляя. — Я дам каждому из вас по полбита, когда принесете покупки.

— Патера, какое мясо ты хочешь? — спросил Ворсинка. — Свинину или баранину?

— Пускай мясник выберет сам.

Шелк посмотрел, как оба ринулись бежать, потом отпер садовые ворота и вошел внутрь. Как и сказала майтера Мрамор, звери вытоптали траву, как жаль; даже в последнем умирающем сиянии дня был виден ущерб, причиненный маленькому саду майтеры. Он философски подумал, что, в любом случае, в обычном году последний продукт из сада собрали бы несколько недель назад.

— Патера!

Это была майтера Роза, высунувшаяся из окна киновии и махавшая рукой, нарушение, за которое она постоянно выговаривала майтере Мрамор и майтере Мята.

— Да, — сказал Шелк. — Что случилось, майтера?

— Они вернулись с тобой?

Он приковылял к окну.

— Твои сивы? Нет. Они сказали, что собираются вернуться вместе. Они придут, скоро.

— Давно пора ужинать, — заявила майтера Роза. (Заявление было очевидной неправдой.)

Шелк улыбнулся:

— Твой ужин скоро будет здесь, и пусть Сцилла благословит твой пир. — Он, улыбаясь, повернулся и ушел прежде, чем она успела задать следующий вопрос.

На пороге двери кухни лежал пакет, обернутый белой бумагой и перевязанный белой тесемкой. Шелк подобрал его, повертел в руках и только потом открыл дверь. Орев сидел на кухонном столе и, судя по каплям, только что пил из своей кружки.

— 'Вет, Шелк.

— И тебе привет. — Шелк достал нож для очистки овощей.

— Резать птица?

— Нет, собираюсь открыть посылку. Я слишком устал или ленив, чтобы развязать все эти узлы, но если я обрежу тесемку, я смогу сохранить ее большую часть. Это ты убил крысу, которую я выкинул?

— Слав бой!

— Наверно, я должен поздравить тебя и заодно поблагодарить. Очень хорошо, молодец. — Из-под белой бумаги появилось несколько очень пахучих кусков мяса. — Мясо для кошек, Орев. Однажды мне на голову вывалили целую корзину, и теперь я его всегда узнаю. Ложнодождевик пообещала мне немного и уже сдержала обещание.

— Есть счас?

— Да, можешь, если хочешь. Но не я. Но ты и так съел добрую часть крысы, которую убил. Не говори, что ты еще голоден!

Орев захлопал крыльями и вопросительно вскинул голову.

— Не уверен, что так много мяса полезно для тебя.

— Вкус мяс!

— На самом деле нет. — Шелк толкнул его к птице. — Но если я буду его хранить, оно станет только хуже, и у нас нет способа сохранить его. Так что, если хочешь, вперед.

Орев схватил ломоть мяса и, отчасти помогая себе крыльями, отчасти прыгая, сумел утащить его на верхушку шкафа.

— Пусть Сцилла благословит и твой пир. — В двухтысячный раз Шелк подумал, что пир, благословленный Сциллой, должен быть холодным и чопорным, как, судя по намекам из Хресмологических Писаний, и было вначале. Вздохнув, он снял сутану и повесил ее на спинку стула патеры Щука. Со временем он отнесет ее наверх, в спальню, вычистит и повесит на законное место; со временем он вынет из ее большого переднего кармана экземпляр Писаний, принадлежащий мантейону, и вернет его на законное место.

Но и то и другое может подождать, и он предпочитает, чтобы подождало. Шелк разжег огонь в плите, вымыл руки и достал сковородку, на которой жарил помидоры день назад. Потом накачал воды, наполнил ею старый котелок, который так любил патера Щука, и поставил его на плиту. Он как раз раздумывал о чайнике и о выборе между мате́ и кофе, когда кто-то робко постучал в дверь на Серебряную улицу.

Отперев ее, он взял из рук Ворсинки пакет, похожий на тот, который нашел на пороге, хотя и намного больше, и нащупал в кармане обещанные полбита.

— Патера... — маленькое лицо Ворсинки перекосилось от усилий.

— Да?

— Я не хочу ничего. — Ворсинка протянул грязную руку и показал пять блестящих битов, маленьких квадратиков, вырезанных из многих карт.

— Это мои?

Ворсинка кивнул:

— Он бы их не взял.

— Понимаю. Но мясник все равно дал тебе мясо; и ты, конечно, не разворачивал пакет. И теперь, когда он не взял деньги, потому что ты сказал, что мясо для меня, ты чувствуешь, что тоже не должен, как честный и набожный мальчик.

Ворсинка торжественно кивнул.

— Очень хорошо, и я, конечно, не дам их тебе. Однако я должен твоей маме бит; так что верни мне четыре, а пятый дай ей. Договорились?

Ворсинка опять кивнул, отдал четыре бита и исчез в сумерках.

— Эти куски ни твои, ни мои, — сказал Шелк птице, сидевшей на шкафу, когда закрыл дверь на Серебряную улицу и поставил на место тяжелый засов, — так что не трогай их.

Сковородка была достаточно большая, но куски наполнили ее целиком. Он посыпал их маленькой щепоткой драгоценной соли и поставил сковородку на плиту.

— Мы — плутократы сверхъестественного, — доверительно сообщил он Ореву, — и до такой степени, что это почти смущает. У других есть деньги, как у Крови, например. Или власть, как у советника Лемура. Или сила и храбрость, как у Гагарки. А у нас есть боги и призраки!

— Хорош Шелк, — каркнул Орев с верхушки шкафа.

— Если это означает, что ты понимаешь, значит, ты понимаешь намного больше меня. Но я все равно пытаюсь понять. Плутократы сверхъестественного не нуждаются в деньгах, как мы видели… хотя они и берут их, как мы тоже видели. Сила и храбрость торопятся помочь им. — Шелк упал на стул, кухонная вилка в одной руке, подбородок — в другой. — То, что им требуется, — ум. Никто не понимает богов и призраков, тем не менее мы должны их понимать: леди Киприда сегодня, патера на верхней площадке вчера, и все остальное.

Орев перегнулся через край шкафа:

— Плох муж?

Шелк покачал головой.

— Возможно, ты возразишь, дескать, я забыл о Мукор, которая не мертва, никак не может быть призраком и, безусловно, не богиня. Но на самом деле она ведет себя в точности как бесы. А это напоминает мне, что у нас есть несколько или, во всяком случае, один, который был у бедной Ворсянки. Доктор Журавль думает, что ее укусила летучая мышь, но она сама сказала, что это был старик с крыльями.

Куски начали шипеть. Шелк встал, ткнул в них вилкой, проверяя, потом поднял один из них, чтобы изучить поджарившуюся нижнюю сторону.

— Кстати, о крыльях. Что ты скажешь, если мы начнем с самой простой загадки? Я имею в виду тебя, Орев.

— Хорош птица!

— Я тоже осмелюсь так сказать. Но не так хорошо, что ты можешь летать с таким плохим крылом, хотя я видел, как ты это делал прошлой ночью прямо перед тем, как я увидел исчезающую Мукор. Это наводит на мысль…

— Патера? — Стальные костяшки постучали в дверь, ведущую в сад.

— Одно мгновение, майтера, я должен перевернуть твое мясо. Я не включил Мукор, — добавил Шелк, обращаясь к Ореву, — потому что я не называю сверхъестественным то, что она делает. Хотя и допускаю, что это возможно. Не исключено, что я единственный человек в Вайроне, который не решается называть ее так.

С вилкой в руке он широко распахнул дверь.

— Добрый вечер, майтера. Добрый вечер, Лисенок. Пусть боги будут с вами обоими. Это и есть мои овощи?

Лисенок кивнул; Шелк принял увесистый мешок и положил его на кухонный стол.

— Кажется, здесь слишком много на три бита, Лисенок, особенно учитывая нынешние цены. А еще бананы, я чувствую их запах. Они всегда были очень дорогими.

Лисенок не сказал ни слова.

— Он стоял на улице, патера, — вмешалась майтера Мрамор, — и боялся постучать. Или, скорее, он постучал так тихо, что ты его не услышал. Я провела его через сад, и он ни за что не захотел отдать мне этот огромный пакет.

— Весьма пристойно, — сказал Шелк. — Но, Лисенок, я не укушу тебя за то, что ты принес мне овощи, особенно учитывая то, что я попросил тебя об этом.

Лисенок протянул грязный кулачок.

— Понимаю. Или, по меньшей мере, думаю, что понимаю. Он не захотел взять деньги?

Лисенок кивнул.

— И ты боялся, что я рассержусь на тебя, если ты скажешь мне правду, как я, иногда, делаю. Давай их мне.

— Кто не взял с тебя деньги? — поинтересовалась майтера Мрамор. — Кабачок, вверх по улице?

Шелк кивнул.

— Вот, Лисенок. Полбита, которые я пообещал тебе. Возьми их, закрой за собой ворота, помни, что я тебе сказал, и ничего не бойся.

— Я боюсь, — объявила майтера Мрамор, когда мальчик исчез. — Не за себя, но за тебя, патера. Власти не любят, когда кто-то становится слишком популярным. Милостивая Киприда, она пообещала защитить тебя? Что ты сделаешь, если за тобой пришлют гвардейцев?

Шелк покачал головой:

— Полагаю, что пойду с ними. Что еще я могу сделать?

— Можешь не вернуться.

— Я объясню им, что у меня нет никаких политических амбиций, и это чистая правда. — Шелк подтащил стул поближе к двери и сел. — Я бы хотел пригласить тебя войти, майтера. Хочешь, я принесу еще один стул, для тебя?

— Я себе ногу не ломала, — сказала майтера Мрамор, — а вот твоя щиколотка должна сильно болеть. Сегодня ты ходил слишком много.

— На самом деле она совсем не так плоха, как вчера, — сказал Шелк, ощупывая повязку. — Или, возможно, как говорится, у меня открылось второе дыхание. За фэадень случилось слишком много всего, и чересчур быстро. Во-первых, невероятное событие, о котором я рассказывал тебе, когда мы сидели в беседке во время дождя, потом сюда пришел Кровь, я встретился с Гагаркой и поехал на виллу Крови, повредил щиколотку и поговорил с Кровью. Потом настал сфингсдень, я принес Прощение Паса бедной маленькой Ворсянке, умерла Элодея, я совершил экзорцизм, а потом Орхидея захотела, чтобы я принес последнюю жертву для Элодеи. Я не привык к такому множеству стремительно происходящих событий.

Майтера Мрамор заботливо посмотрела на него.

— Никто не мог ожидать, что тебе придется все это делать, патера.

— И прошлым вечером, когда, если так можно выразиться, я только начал становиться на ноги, произошло еще много всякого. И вот сегодня Киприда удостоила нас посещением — первый мантейон в Вайроне за двадцать лет. Если...

— Это совершенно удивительно, — прервала его майтера Мрамор. — Я все еще пытаюсь приспособиться к нему, если ты понимаешь, о чем я говорю, пытаюсь интегрировать его в мои рабочие параметры. Но это лишь… ну, патера, например, эта покупка у Кабачка. Я видела лозунг «Восстановить Хартию!», намалеванный на стене дома. И теперь еще это, в нашем мантейоне. Будь осторожен!

— Буду, — пообещал Шелк. — Как я пытаюсь объяснить, я опять восстановил мое внутреннее спокойствие. Я сделал то, что, как ты сказала, ты пыталась сделать — включил все события в мои рабочие как-бы-ты-ни-назвала-их, мой способ мышления. Пока мы ехали в катафалке, у меня было время все обдумать и сравнить свои впечатления с тем, что я прочитал в Писаниях. Ты помнишь абзац, который начинается так: «Высшая природа, которая управляет всем, скоро изменит все вещи, которые вы видите, и из их субстанции создаст другие вещи, для того чтобы виток мог всегда оставаться новым»?

Учитывая наше последнее жертвоприношение, это означает, что Элодея, конечно, опять возродится, травой и цветами. И, тем не менее, дома этот абзац поразил меня до глубины души; его как будто написали именно для того, чтобы я прочитал его сегодня. Хотел бы я, чтобы мог учить других людей таким идеям, которые произвели бы на них хотя бы половину того впечатления, которое этот абзац произвел на меня. Читая, я осознал, что та мирная жизнь, которую я представлял себе, та жизнь, которая, как я надеялся, будет продолжаться без препятствий и почти без событий до того времени, когда я состарюсь, — не больше, чем текущее состояние дел в бесконечном потоке состояний. Мой последний год в схоле, например...

— Когда я постучала, ты ведь вроде сказал, что эти куски мяса для меня, патера? Ты имел в виду, что они избавят меня от работы по приготовлению главного блюда, и я буду тебе очень признательна. Они великолепно пахнут. Я чувствую, что майтера Роза и майтера Мята получат от них огромное удовольствие.

Шелк вздохнул.

— Ты хочешь мне сказать, что пришло время перевернуть их, верно?

— Нет, патера. Пришло время положить их на тарелку. Ты уже переворачивал их.

Он заковылял к плите. Пока он разговаривал с Лисенком и майтерой Мрамор, Орев расправился с мясом для кошек; остатки были разбросаны по столу, вдобавок к тем, что валялись на полу. Нижние стороны жаркого были аппетитно коричнево-золотые. Шелк положил их на самое большое блюдо из буфета, накрыл чистой салфеткой и протянул майтере Мрамор, по-прежнему стоявшей по другую сторону порога.

— Спасибо тебе большое, патера. — Она заглянула под салфетку. — О, нет! Разве они не великолепны! Надеюсь, что ты сохранил для себя по меньшей мере три куска.

Шелк покачал головой:

— Я ел жаркое прошлым вечером, когда Гагарка пригласил меня поужинать вместе, и сейчас мясо меня действительно не волнует.

Она слегка поклонилась ему:

— Я должна поторопиться, прежде чем они остынут.

— Майтера?

Он захромал за ней по посыпанной гравием дорожке, ведущей в киновию. Тень уже полностью закрыла горящую линию солнца; ночной воздух, неподвижный, сухой и горячий, напоминал больного лихорадкой на пороге смерти.

— Что, патера?

— Ты сказала, что это мясо великолепно пахнет. То, что ты готовишь... эта еда, она действительно хорошо пахнет для тебя, майтера? Ведь ты не можешь ее есть.

— Но я могу готовить ее, и готовлю, — спокойно напомнила ему она, — так что, естественно, я знаю, когда что-то хорошо пахнет.

— Я думал только о майтере Роза, и это было моей ошибкой. Мне следовало приготовить нечто, способное порадовать всех вас троих. — Шелк на мгновение замолчал, лихорадочно и безуспешно подбирая слова, которые подошли бы к ситуации. — Я ужасно извиняюсь и попытаюсь компенсировать свою ошибку.

— Мне действительно понравилось, патера. Возможность порадовать моих сив хорошей едой доставит мне большое удовольствие. А теперь вернись в дом, где ты сможешь сесть. Я не в силах видеть, как ты страдаешь.

Он заколебался. Ему хотелось сказать больше, но он только кивнул и повернул назад. Поворот, похоже, изогнул щиколотку под наспех наложенной повязкой, и оттуда ударила такая резкая боль, что он едва не закричал. Сморщившись, он схватился за беседку, потом за вовремя подвернувшуюся ветку маленькой груши.

Раздался далекий стук.

Он бы остановился послушать, если бы уже не стоял. Еще один стук, чуть громче, и безусловно слева, со стороны Солнечной улицы. Парадная дверь дома авгура выходила на Солнечную улицу — у киновии вообще не было двери на Солнечную улицу.

Ему бы следовало прокричать посетителям, чтобы они подождали, но он молчал, пораженный удивлением. Тень (очень бледная, потому что огоньки были почти темными) бесшумно порхнула мимо занавеса его спальни. Кто-то там наверху собирался ответить на стук — кто-то, по крайней мере так казалось, кто следил за тем, как он хромает по дорожке за майтерой Мрамор.

Все выходившие на сад окна дома были открыты. Через них он услышал быстрый перестук ног по покоробленным ступенькам; потом, без сомнения, поднялся засов на двери на Солнечную улицу и заскрипели петли открывающейся двери; послышался приглушенный шепот голосов — ругающихся голосов, или так они звучали.

Почему-то щиколотка почти перестала болеть. Он открыл дверь селлариума — так тихо, как только мог, — но они оба немедленно повернулись к нему, один улыбаясь, другая — сияя.

— Вот и он, — объявила Синель. — Можешь сам сказать ему все, что хочешь.

Мускус зарычал и отпихнул ее в сторону. Мягко, как кот, он пересек селлариум и уселся на стул Шелка.

Шелк прочистил горло:

— Хотя мне не хочется выглядеть негостеприимным, я прошу вас обоих объяснить, что вы здесь делаете.

Мускус фыркнул; Синель пыталась выглядеть скромной, почти удачно.

— Я не... я действительно не могла топать так далеко за катафалком. Только не в этих ненадежных туфлях. И Орхидея не сказала, что мы должны идти до могилы. Она только сказала, что мы должны прийти на ритуал Элодеи, и я пришла. А некоторые вообще не пришли.

— Продолжай, — сказал Шелк.

— И все, что ты мне сказал, я тоже сделала. Я имею в виду молиться, и я помолилась.

— Женщины не должны входить в дом авгура, — резко сказал Шелк. Мускус занял его стул, и Шелк из принципа отказывался взять один из других. — Прошу меня простить, я сейчас. — Котелок с водой, стоявший на плите, яростно кипел. Шелк добавил в топку хорошую щепку, нашел в углу трость Крови и вернулся в селлариум.

— Это ты сейчас так говоришь, — сказала Синель. — Дескать, мне не полагается быть здесь, но я-то об этом не знала. Я хотела поговорить с тобой в мантейоне, когда ты ставил крышку на гроб, но, похоже, это было не самое лучшее время и не самое лучшее место, с этой твоей хэм, глядящей на нас. Я хотела подождать тебя там, но ты так и не вернулся. И через пару часов я пошла в сад, чтобы попить воды, и нашла этот милый маленький дом. Я немного поиграла с твоей домашней птичкой, а потом... Ну, боюсь, легла и отрубилась.

Шелк кивнул, наполовину себе.

— Я знаю, что ты принимаешь ржавчину и иногда любишь выпить. Вчера, во время экзорцизма, ты сказала, что у тебя хорошая память и что ты не выпила ни капли. А сегодня?

— Я не приносила бутылку на похороны Элодеи!

Мускус хихикнул. Он вынул нож и стал подравнивать им ногти.

— Возможно, нет, — уступил Шелк. — И если бы ты принесла, я бы увидел, если только бутылка не была очень маленькой. Но ты принесла деньги, и поблизости есть добрая дюжина мест, где можно купить пиво, бренди или все, что ты захочешь.

— Сколько Орхидея дала тебе? — спросил Мускус.

— Спроси ее. Она знает тебя и, без сомнения, боится, как и большинство ее женщин. Я уверен, что она скажет тебе.

— Много, так я слышал. Много цветов и куча жертв, хватит, чтобы неделю кормить всех богов в Главном Компьютере. Очень много. Ты и эта шлюха, лежавшая в твоей кровати, чесали насос; для этого она и пришла к тебе, ты, поц.

Пальцы Синель пробежали по платью:

— Посмотри на меня, я при параде. Разве нет?

Шелк стукнул тростью по полу.

— Какая-то чушь! Замолчите, оба. Синель, ты сказала, что хочешь поговорить со мной. Сегодня в полдень я пытался поговорить с тобой в мантейоне, но ты не отвечала.

Она, по своему обыкновению, с полуулыбкой посмотрела на его ноги, как если бы его стоптанные черные ботинки чем-то рассмешили ее; и его внезапно посетило предчувствие, что он может узнать ее слишком хорошо.

— Объяснись, — сказал он, — или немедленно уходи.

— В тот момент я не могла трепаться с тобой, патера. Я должна была подумать о том, что делать! Вот почему я ждала. Я должна искупить вину, типа того, как сказал Мускус. Только я и поговорить с тобой хочу, когда мы будем одни.

— Понимаю. А ты, Мускус? Ты тоже хочешь поговорить со мной наедине? Предупреждаю, у меня есть несколько очень острых вещей для разговора с тобой.

Лицо Мускуса выразило удивление; на мгновение кончик его ножа замер над ногтем.

— Я могу сказать при ней. Меня послал Кровь.

— Как я и предполагал, — кивнул Шелк.

— Сколько он тебе дал? Четыре недели? Собака тявкнула что-то в этом роде?

— Да, четыре недели, — опять кивнул Шелк, — и в конце я должен отдать ему значительную сумму; после чего мы обсудим остальное.

Мускус встал, так же гибко, как звери, которых Мукор назвала рысями. Нож он держал горизонтально, и его кончик был направлен в грудь Шелка, что заставило того вспомнить предостережение, которое он прочитал во внутренностях барана Гагарки.

— Нет, так не катит, больше нет. У тебя есть неделя на все. Одна неделя!

— Бедный Шелк? — каркнул Орев с верхушки пыльного древнего шкафа, стоявшего за лестницей.

— У нас договор, — сказал Шелк.

— Хочешь посмотреть, чего стоит твой гребаный договор? — Мускус плюнул на пол перед Шелком. — У тебя есть неделя. Может быть. Потом мы придем.

— Плох муж.

Длинный нож сверкнул в воздухе и вонзился, дрожа, в деревянную стену над шкафом. Орев с ужасом пронзительно каркнул, черное перо спланировало на пол.

— Ты взял эту дерьмовую птицу, — прошептал Мускус, — подражая мне, чтобы сделать нас корешами, а? Протри глаза, придурок! Твою сраную птицу я даже на корм соколу не дам, и, если хочешь ее сохранить, научи ее держать клюв на замке.

— Если ты собираешься бросать в нее ножи, тебе лучше научиться попадать, — усмехнулась Синель. — Промахи не впечатляют.

Мускус взмахнул рукой, но Шелк успел перехватить удар.

— Не будь ребенком!

Мускус плюнул ему в лицо, и резная рукоятка трости, как кувалда каменщика, резко и сильно ударила Мускуса в подбородок. Голова Мускуса откинулась назад; он покачнулся, зашатался и упал, сломав маленький стол.

— Ах! — вскрикнула Синель, с напряженным лицом и горящими глазами.

Мускус все еще лежал на полу — пара секунд, которые показались очень долгими; наконец его глаза открылись, хотя еще какое-то мгновение он смотрел ничего не видящим взглядом. Потом сел.

Шелк поднял трость.

— Если у тебя есть игломет, самое время достать его.

Мускус сердито поглядел на него и покачал головой.

— Хорошо. Итак, что ты хотел мне передать? Что у меня есть неделя на то, чтобы заплатить Крови двадцать шесть тысяч? — Свободной рукой Шелк достал платок и вытер с лица плевок Мускуса.

— Или меньше, — проскрипел Мускус, едва разжав губы.

Шелк опустил трость и оперся на нее.

— Что-то еще?

— Нет. — Мускус с трудом встал на ноги, опираясь рукой о стену.

— Тогда у меня есть для тебя пара слов. Сегодня были похороны Элодеи. Ты знал ее, естественно, и вы оба работали на Кровь, прямо или косвенно. Ты знал, что она умерла. Но ты не пришел на ритуал и не принес животное для жертвоприношения. Когда ее могилу засыпали землей, я спросил Орхидею, получила ли она соболезнование от тебя или Крови. Она очень резко сказала, что нет. Будешь отрицать?

Мускус ничего не ответил, хотя его взгляд метнулся к двери на Солнечную улицу.

— Ты что-то послал или что-то сказал ей? И пока не пытайся уйти. Не советую.

Мускус встретил взгляд Шелка.

— Возможно, ты считаешь, что Кровь сказал или сделал что-то от имени вас обоих. И что именно?

Мускус покачал головой, блеклый свет огоньков селлариума сверкнул на его намасленных волосах.

— Очень хорошо. Ты — один из нашей расы, расы людей. Ты уклонился от исполнения человеческого долга, и я был обязан напомнить тебе об этом, научить тебя, как действует человек в таких случаях, если ты этого не знал. И, предупреждаю тебя, в следующий раз лекция будет не такой простой. — Шелк прошел мимо Мускуса к двери, выходящей на Солнечную улицу, и открыл ее. — Иди с миром.

Мускус вышел, не сказав ни слова и не оглянувшись, и Шелк закрыл за ним дверь. Ставя засов на место, он почувствовал, как Синель быстро поцеловала его в затылок.

— Не делай этого! — запротестовал он.

— Я давно хотела послюнявить тебя, но ты не дашь поцеловать тебя в губы. Кстати, у него есть игломет.

— Я так и подозревал. И у меня, тоже. Быть может, ты сядешь, пожалуйста? Моя щиколотка болит, но я не могу сесть, пока ты стоишь.

Синель уселась на жесткий деревянный стул, на котором сидел Рог прошлым вечером, и Шелк с благодарностью опустился на свое обычное сидение. Повязка Журавля стала ощутимо холодной; он снял ее и высек ею сидение.

— Я пытался делать это почаще, — заметил он, — но, похоже, разницы никакой. Наверно, эта штука должна стать холодной и только потом ее опять можно разогреть.

Синель кивнула.

— Ты сказала, что хочешь поговорить со мной. Могу ли я сначала задать вопрос тебе?

— Спросить-то ты можешь, — ответила она. — Но я не знаю, сумею ли я тебе ответить. Чо ты хочешь узнать?

— Тогда, в мантейоне, когда я ставил крышку на гроб Элодеи, ты внезапно сказала, что эта женщина была шпионкой, и отказалась отвечать, когда я спросил, что это значит. А несколько минут назад одна из наших сивилл предупредила меня, что я в опасности, потому что кто-то в нашей четверти пытается впутать меня в политику. Если я действительно совершил погребальный ритуал над шпионкой и это станет известно, риск значительно увеличивается, и, таким образом...

— Я этого не говорила, патера. Элодея не была шпионкой. Я говорила о себе, как будто я была кем-то другим. Плохая привычка.

— О себе?

Она решительно кивнула:

— Секи, патера, до меня не сразу дошло, что происходит и что я делаю. И вот, когда я сидела во время заупокойной службы, меня ударило, как молнией. И это действительно трудно объяснить.

Шелк поставил повязку на место.

— Ты шпионишь на наш город? На Вайрон? И не пытайся увиливать или кривить душой, пожалуйста, дочь моя. Это исключительно серьезное дело.

Синель уставилась на его ботинки.

После долгого мгновения тишины Орев высунул голову над краем древнего шкафа:

— Муж уйти?

— Да, он ушел, — сказала Синель. — Но он могет вернуться, так что ты должен быть на стреме.

Ночная клушица вскинула голову, ухватилась клювом за головку ножа Мускуса и попыталась вытащить его; потом уселась на рукоятку и стала отталкиваться от деревянной стенки розовой лапкой. Синель наблюдала за ней, очевидно пораженная, хотя, подумал Шелк, не исключено, просто обрадованная отсрочкой разговора. Он прочистил горло:

— Я сказал, что хочу задать тебе один вопрос, а уже спросил несколько, поэтому я извиняюсь. Ты хотела моего совета, и я сказал или, по меньшей мере, подразумевал, что ты его получишь. О чем бы ты хотела поговорить?

— Об этом самом, — сказала она, поворачиваясь от занятой птицы к Шелку. — У меня действительно неприятности, как ты и сказал. Я не знаю, насколько ты в этом увяз, но я по самое немогу. Если гвардейцы узнают, что я делаю, меня, скорее всего, кончат. Прежде всего мне нужна хаза, в которой я могла бы остаться и где он не найдет меня, потому что, если найдет, я увязну еще глубже. Я не знаю, где могу остаться, но сегодня вечером я не собираюсь возвращаться к Орхидее.

— Он? — На мгновение Шелк закрыл глаза; вновь открыв их, он спросил: — Доктор Журавль?

Глаза Синель расширились:

— Да. Откуда ты знаешь?

— Я не знаю. Просто догадка, и теперь я могу радоваться, потому что угадал. Но я не знал.

— И ты догадался только потому, что он приходил в мою комнату вчера, когда мы с тобой толковали?

Шелк кивнул:

— Да, но есть и другие причины. Он дал тебе кинжал, как ты сказала вчера. И он осматривает тебя самой первой из всех женщин Орхидеи и иногда дает ржавчину. Он, скорее всего, делает тебе одолжение, проверяя тебя раньше всех, чтобы ты могла поскорее выйти в город; ты намекнула на это вчера, когда я об этом спросил. Но достаточно ясно, что он делает так для того, чтобы получить от тебя что-то ценное, и как раз информация — одна из возможностей.

Шелк на мгновение замолчал и потер щеку.

— И потом, он скрыл, что кинжал был с тобой, когда ты повстречала Элодею. Большинство женщин, которые носят оружие, носят его по ночам, или мне так говорили; но Кровь, по меньшей мере, ожидал, что ты вернешься к Орхидее к ужину. И позже ты сама сказала мне, что собираешься вернуться вечером к Орхидее и очень тяжело работать.

— Поверь мне, патера: женщинам вроде меня, которые выходят наружу во время ночьстороны, необходимо оружие.

— Я верю. Но ты не собиралась находиться наружи после наступления темноты, так что оружие нужно было тебе для защиты от другой опасности, или ты так думала. Так что догадка о том, что мужчина, который дал тебе кинжал, и является тем человеком, который послал тебя в опасное место, кажется вполне обоснованной. Не хочешь ли сказать, куда собиралась пойти?

— Забрать... Нет. Не сейчас. — Она наклонилась вперед, искренне и глубоко встревоженная, и в это мгновение он бы поклялся, что она забыла о собственной красоте. — Все это не так. Я хочу сказать, что да, ты все сказал верно, но все это не так, на самом деле все совсем иначе. Можно подумать, что я из другого города. Но я уроженка Вайрона, как и ты. Я родилась здесь и когда-то продавала жеруху на рынке; тогда я была не намного выше стула, на который ты положил свою ногу.

Шелк кивнул, спрашивая себя, понимает ли она, как ему хочется коснуться ее.

— Я верю тебе, дочь моя. Но если ты хочешь, чтобы я узнал правду, ты должна рассказать ее мне. Как все это случилось с тобой?

— Журавль был другом, как я и сказала тебе вчера. Он был очень клевым и дарил мне всякие вещи, хотя и не должен был. Ты помнишь букет синели? Маленький подарок, но очень клевый. Большинство из девушек любят его, и иногда я ложусь с ним бесплатно. И его штука очень подходит для больших девушек. Он вроде как подсмеивается над этим.

— Он очень переживает из-за своего роста, — сказал Шелк. — Он сам сказал мне об этом при нашей первой встрече. Может быть, высокая женщина заставляет его чувствовать себя выше. Продолжай.

— В общем, он все время был с нами, когда я переехала в заведение Орхидеи. Он не сказал, дескать, я хочу, чтобы ты шпионила на меня, продала свой город, и я дам тебе мундир. Пару месяцев назад мы болтали в большом зале, четверо или пятеро из нас, и Журавль тоже был там. Все шутили, что он делает, когда осматривает нас. Ну, во время проверки. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — устало согласился Шелк, — хотя я легко могу вообразить.

— Кто-то случайно упомянул, дескать, даже комиссар бывает здесь, и тут Журавль присвистнул и спросил, кто заполучил его. Я сказала, что я, и он захотел узнать, большие ли чаевые он мне дает. А потом, позже, когда он осматривал меня, он захотел узнать, не упоминал ли комиссар кальде.

Брови Шелка поднялись:

— Кальде?

— Вот так и я себя почувствовала, патера. Я сказала, что нет, потому что кальде давно мертв. Журавль сказал, да, конечно мертв. Но когда мы закончили и я одевалась, он сказал, что, если этот комиссар — или кто-нибудь еще — когда-нибудь заговорит о кальде или Хартии, почему бы мне не рассказать об этом ему, и если он заговорит о советниках, тоже. Ну, комиссар кое-что сказал о советниках...

— И что же? — спросил Шелк.

— Что он ездил на озеро и видел пару из них, Долгопята и Лори. Я воскликнула «о!» и «а!», чтобы показать, какое впечатление это произвело на меня, но не подумала, что это было шибко важно. Журавль тоже вроде как поразился, когда я сказала ему. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Конечно.

— Потом я оделась и пошла в коридор, а он вышел из комнаты Фиалки и передал мне сложенную бумажку. Сунул прямо сюда, понимаешь, патера. Когда я осталась одна, я ее вытащила и посмотрела, и это был чек на пять карт, подписанный каким-то парнем, о котором я никогда не слышала. Я еще подумала, что это не есть хорошо, но все равно захотела его обналичить, пошла в фиск, и там мне дали пять карт. Никто не спросил, кто ты или как он у тебя оказался, просто положили пять карт на стойку. — Синель замолчала, ожидая его реакции. — И, как ты думаешь, насколько часто я урывала пять карт, а, патера?

Шелк пожал плечами:

— С того времени, как ты приняла комиссара, раз в месяц, наверно.

— Не считая этого случая, я получила их дважды за всю жизнь, лилия! Быки выкладывают по десять битов, чтобы войти к Орхидее и поглазеть на шлюх, и потом он платит мне карту, которую я должна поделить с Орхидеей, если это не кто-нибудь вроде комиссара. Этот получает все бесплатно, потому что никто не хочет неприятностей. Получает самое лучшее, и надо все время говорить ему, насколько он хорош, и все равно он, обычно, не дает тебе ничего. Но от тех, кто платит, я получаю карту. За всю ночь, если они захотят. Так что, если первый не дает, я делаю полкарты за всю ночь.

— Я знаю людей, — сказал Шелк, — которые не делают полкарты и за неделю тяжелой работы.

— Наверняка. И почему, ты думаешь, мы этим занимаемся? Так что в хорошую неделю, с подарками, я могу сделать четыре-пять карт. Может быть, шесть. Зато в следующую неделю три или две за все время. И вот я получила так много, как будто сделала хорошую неделю, и только за то, что передала Журавлю слова комиссара. Настоящая конфетка! Ты собираешься сказать мне, что я должна была знать, но тогда я вообще не подумала об этом, лилия. — Синель опять замолчала, как если бы предвидела обвинение.

— Вот как это началось, — пробормотал Шелк. — А что было дальше, дочь моя?

— С того времени я передала ему шесть-восемь разговоров и отнесла кое-что парочке людей, во время деньстороны. И если комиссар или какой-нибудь полковник — кто-то вроде них, сечешь — приходят ко мне, я действительно веду себя очень мило и не требую с них подарков или чаевых, как другие девушки. Поэтому они всегда спрашивают обо мне, если меня нет поблизости.

Ночная клушица беспокойно зашевелилась на верхушке древнего шкафа, ее голова вопросительно вздернулась, и длинный багровый клюв наполовину открылся.

— И только тогда, когда я увидела Элодею на льду, я задумалась. — Синель пододвинула свой стул поближе к Шелку и понизила голос: — Ты должен отдать Крови двадцать шесть штук за твой мантейон? Так сказал Мускус. — Голова Шелка наклонилась на ширину пальца. — Тогда все в порядке. Почему бы мне и тебе не получить их от Журавля, патера?

— Муж здесь, — предостерег их Орев. — За окно. — Синель со страхом посмотрела на него. — Здесь, счас, — настойчиво каркнул Орев. — Нет стук.


Глава четвертая Prochain ami[48]


Шелк встал так тихо, как только мог, невольно вспомнив, что не сумел застать врасплох Мускуса и Синель. Прислонив трость Крови к стулу, он подошел к двери на Солнечную улицу, снял с петель тяжелый засов и (взяв засов в левую руку, чтобы использовать как оружие, если понадобится) рывком распахнул дверь.

Высокий, закутанный в черный плащ человек, который ждал на улице за ступеньками, не удивился ни в малейшей степени.

— Мое присутствие здесь... э... тревожит тебя, патера? — спросил он звучным носовым голосом. — Я старался быть незаметным и... э... ненавязчивым. Ты понимаешь, о чем я говорю? Тихим, а? Возможно, я не слишком хорошо умею быть тихим. И я дошел до твоей двери раньше, чем услышал... э... голос леди.

Шелк прислонил засов к стене.

— Я знаю, что это нечто незаконное, Ваше Высокопреосвященство...

— О, нет, нет, нет! Я уверен, что у тебя есть для этого причины, патера. — Закутанный в черное человек поклонился в пояс. — Добрый вечер, моя дорогая. Добрый вечер, и пусть каждый бог будет с тобой в эту ночь. — После чего тепло улыбнулся Шелку, его зубы сверкнули белизной даже в тусклом свете небоземель. — Я позаботился стоять так, чтобы находиться вне зоны... э... слушания, патера. Слышимости? Уходостижимости? За пределами... э... голоса леди. Признаюсь, я мог слышать голоса, только если не проезжала повозка, если ты понимаешь меня. Но ни единого слова, которое ты сказал. Не понял ничего, верно? — Он опять улыбнулся. — Сладкая Сцилла, будь свидетелем!

Шелк вышел из дома авгура и остановился на пороге.

— Я очень сожалею, что был так груб, Ваше Высокопреосвященство. Мы слышали... нам сказали...

— Совершенно подходяще, патера. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Совершенно, совершенно правильно.

— ...что кто-то есть снаружи, но не кто именно... — Шелк перевел дыхание. — Наверно, у вас очень срочное дело, Ваше Высокопреосвященство, иначе вы не пришли бы так поздно. Не хотите ли войти?

Он держал дверь, пока закутанный в плащ человек входил, потом вернул засов на место.

— Боюсь, это наш селлариум. Лучшая комната в доме. Я могу предложить вам воды и бананы, если вы хотите. — Он вспомнил, что еще не посмотрел, что в мешке Лисенка. — И еще, возможно, какие-нибудь фрукты.

Закутанный в черное человек отмахнулся от фруктов.

— Ты давал совет этой юной леди, а, патера? Не исповедовал ее, я надеюсь. По меньшей мере, еще нет, хотя я не понял ни слова. Я бы распознал... э... ритм Прощения Паса — или мне так кажется, — поскольку приносил его сам много-много раз. Литания Священных Имен, а? Говорить от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы и всех остальных. И я не слышал ничего такого. Совсем ничего.

— Вы тоже авгур, патера? — спросила Синель, которая вслед за Шелком подошла к двери и стояла рядом с ним.

Закутанный в черное человек опять поклонился, потом достал пустой крест, висевший на шее; в полутемном селлариуме золотая цепь креста сверкнула, как сам Ослепительный Путь.

— Действительно так, моя дорогая. Такой очень-очень осмотрительный, иначе я не был бы там, где я сегодня, а? Так что тебе нечего бояться, что я подслушал даже одно слово, сказанное тобой.

— Я уверена, что могу доверять вам, патера. Я хочу сказать, что нам с патерой Шелк надо еще какое-то время поговорить. Я могу куда-нибудь отправиться и вернуться через час-два, в зависимости от того, сколько времени вам надо.

Шелк посмотрел на нее, пораженный до глубины души.

— Такая леди, как ты, моя дорогая? В этой четверти? Я не хочу... э... даже слышать об этом. Ни одно мгновение! Но, возможно, я могу перекинуться парой слов с патерой, а? Потом я отправлюсь своей дорогой.

— Конечно, — сказала Синель. — Пожалуйста, Ваше Высокопреосвященство, не обращайте на меня внимания.

Он был более чем на полголовы выше Шелка (хотя Шелк был почти так же высок, как Гагарка) и, по меньшей мере, на пятнадцать лет старше. Тонкие, угольно-черные волосы падали на лоб; тряхнув головой, он откинул их, чтобы они не застилали глаза, и сказал:

— Это патера Шелк, а? Я не верю, что... э... имею такое удовольствие, патера. Мы же совсем незнакомы, а? Или почти. Настолько, что нет разницы. Я бы хотел, чтобы это было не так. Чтобы... э... мы все встретились как добрые знакомые, а? Хотя я оказал тебе плохую услугу, а? Пару лет назад. Я допускаю. Признаю. Никто не сомневается в этом, но я должен был сделать то, что лучше всего для Капитула, а? В конце концов, Капитул — наша мать, и больше, чем любой человек. Я — Прилипала.

Он с улыбкой повернулся к Синель:

— Эта юная красавица предпочитает... э... поддерживать анонимность, а? Может быть, это благоразумный путь, верно? Если она предпочитает, никто не обидится.

— Если вы не возражаете, патера, — кивнула Синель.

— Да, да, действительно, да. — Рука Прилипалы пренебрежительно махнула. — Конечно, я… э... сам это советую.

— Вы присутствовали на моих выпускных экзаменах, Ваше Высокопреосвященство, — сказал Шелк. — Вы сидели на возвышении, справа от нашего прелата. Я никак не ожидал, что вы запомните меня.

— О, но я это сделал! Сделал! Не можешь ли ты сесть, моя дорогая? Я действительно запомнил тебя, Шелк. Ты получил степень, верно? Никогда не забываю молодых людей, которые получили. Ты был самым сильным питомцем из всех, которыми старая схола могла похвастаться в тот год. Помнится, я заметил это Квезалю… он Пролокьютор, моя дорогая, и я должен говорить: Его Святейшество. После чего заметил, что ты должен идти на арену, а? Так что мы... э... э... пошлем тебя туда. Да, мы так и сказали! Просто шутка, будь уверен. И я... э... ответственный. Моя вина, после всего. Что тебя послали сюда, я имею в виду. В эту четверть, в этот мантейон. Я это предложил. — Краем глаза поглядев на остатки стола, который, падая, сломал Мускус, Прилипала опустил свое длинное худое тело на стул Шелка. — Я предложил — садись, патера, — и дорогой Квезаль согласился.

— Спасибо, Ваше Высокопреосвященство. — Шелк сел. — Большое спасибо. Я не мог бы попасть в лучшее место.

— О, ты не это имел в виду. Я не могу винить тебя. Нисколько, да? Нисколько. У тебя было трудное время. Я... э... мы знаем об этом, Квезаль и я. Мы понимаем это. Но бедный старый... э... твой предшественник. Как его звали?

— Щука, Ваше Высокопреосвященство. Патера Щука.

— Совершенно точно. Патера Щука. Что, если бы мы послали бедному старому Щуке одного из этих кроликов, маленьких мальчиков? В этой четверти его бы убили и съели в первый же день, верно? Ты знаешь это сейчас, патера, а я знал это тогда. И я предложил Квезалю послать тебя, и он сразу увидел, что это логично. И теперь ты здесь, а? Совсем один. С тех пор, как Щука ушел в... э... более чистую страну. Ты сделал просто прекрасную работу, патера. Исключительную... э... работу. Не думаю, что я преувеличиваю.

— Был бы рад согласиться с вами, Ваше Высокопреосвященство, — заставил себя сказать Шелк. Слова выходили изо рта поодиночке и с большими интервалами, тяжелые, как дорожные камни. — Но мантейон продан. Вы должны об этом знать. Мы не можем заплатить даже налоги. Город конфисковал собственность; я полагаю, что Капитулу сообщили, хотя и не мне. Новый владелец, безусловно, закроет мантейон и палестру, и может снести их до основания.

— Он работал изо всех сил, моя дорогая, — сказал Прилипала Синели. — Ты не живешь в этой четверти, а? Так что не можешь знать. Но он знает. Он знает.

— Спасибо, Ваше Высокопреосвященство, — сказал Шелк. — Вы очень добры. Однако я бы хотел, чтобы в вашей доброте не было необходимости. Я бы хотел, чтобы этот мантейон каким-нибудь образом процветал. Я поблагодарил вас за назначение сюда не из вежливости. На самом деле я не люблю это место — эти старые и тесные, грозящие рухнуть здания и все остальное, хотя я привык принуждать себя их любить. Но здешние люди... У нас здесь есть очень много плохих людей. Все так говорят, и это правда. Но хорошие закалены в огне и остаются хорошими, несмотря на все, что виток может бросить против них; и других, таких как они, нет во всем витке. И, вы удивитесь, даже плохие...

В это мгновение Орев слетел на колени Синели с ножом Мускуса в клюве.

— Э? Невероятно! А это что?

— У Орева вывихнуто крыло, — объяснил Шелк. — Моя вина, но это произошло случайно, Ваше Высокопреосвященство. Вчера целитель поставил кость на место, но крыло еще не зажило.

Прилипала отмахнулся от несчастья Орева.

— Но этот кинжал, а? Это твой, моя дорогая?

Синель без тени улыбки кивнула:

— Я бросила его, чтобы подчеркнуть точку зрения, которую я отстаивала перед патерой Шелк, Ваше Высокопреосвященство. Орев дружески вернул его мне. Мне кажется, что я ему нравлюсь.

Орев свистнул.

— Ты бросила его? Я бы не хотел… э… показаться скептиком, моя дорогая, но...

Ладонь Синель дернулась, и деревянная панель над шкафом загудела, как литавра. Лезвие наполовину ушло в дуб, и нож Мускуса даже не дрожал.

— О! О, милостивые боги! — Прилипала встал и внимательно осмотрел нож. — Ну и ну, я никогда... Это действительно самое... э... — Он ухватился за рукоятку и попытался вытащить нож, но не сумел и принялся раскачивать его вверх и вниз. — И здесь только один шрам, одно… хм… отверстие в дереве.

— Я думаю, что патера Шелк предпочитает, чтобы на его стене было как можно меньше моих замечаний, — с притворной скромностью сказала Синель.

— Ха! — Прилипала с триумфом крякнул, сумев высвободить нож; глубоко поклонившись, он вернул его Синель. — Твое оружие, моя дорогая. Я знаю, что говорят про эту четверть. Она... э... грубая? Жесткая? Необузданная. И я заметил сломанный стол. Но я не понимал... Патера... э... мы и так изо всех сил восхищались тобой. Но сейчас... э... нет слов. — Он опять сел. — Но вот что я хотел заметить, патера. Ты, наверно, спрашиваешь себя, что мы... э... Квезаль и я...

Он опять обратился к Синель:

— Как этот добрый авгур знает, я... э... prochain ami Его Святейшества, моя дорогая. Без сомнения, ты знакома с этим... э... выражением. «Его адъютант», — так бы сказали в гвардии. Его коадъютор, хорошо? Это... э... официальный язык, самое правильное использование. И я хочу сказать, что мы следим за успехами патеры с вниманием и восхищением. У него есть трудности. О, действительно! Он встретился с препятствиями, не так ли? Не так-то просто пахать его поле, не... э... тихое пастбище, этот мантейон, бедный, но драгоценный в глазах бессмертных богов.

— Да, я понимаю, Ваше Высокопреосвященство, — кивнула Синель.

— Он должен был прийти к нам за… э... помощью, а? Обратиться, свободно и откровенно, к Его Святейшеству и мне. Как говорится, положить перед нами свое дело. Ты следуешь за мной? Но мы, мы еще больше, а? Мы были должны предложить помощь без всяких просьб. Да, на самом деле! Предложить помощь Капитула и... э... даже больше. Много больше. И намного быстрее.

— Я не сумел повидать вас, — немного сухо объяснил Шелк. — Ваш протонотарий очень дружественно сообщил мне, что нынешний кризис занимает все ваше внимание.

— В этом нет никаких сомнений, патера, — хрипло сказал Прилипала. — Часто мне кажется, что моя единственная задача, мой... э... единственный долг — борьба с бесконечным, стремительным и... э... безжалостным потоком все ухудшающихся... э... кризисов.

На западе заревели воздуходувки, громче и громче, и бронированный поплавок гражданской гвардии прогрохотал по Солнечной улице. Прилипала замолчал и прислушался.

— Это наша... э... неизменная политика с юными авгурами, патера, как ты должен понять, разрешить им... э... попробовать крылья. Наблюдать за их первыми полетами, на расстоянии. Резко выбросить их из гнезда, если я могу так сказать. Ты следуешь за мной? На самом деле это экзамен, который ты выдержал действительно очень... э... достойно.

Шелк наклонил голову:

— Я польщен, Ваше Высокопреосвященство, хотя вполне сознаю, что не заслужил такую похвалу. Быть может, это лучшая возможность, которая у меня будет, сообщить вам — неформально, я имею в виду, — что большая честь, которую вы оказали нашему обремененному бедами мантейону сегодня своим...

— Ты сказал «обремененный бедами», патера? Этот мантейон? — Прилипала с улыбкой отмел все трудности прочь. — Он же... э... продан, как ты сказал. Но продажа — только легализация, а? Ты следуешь за мной? Просто выдумка или военная хитрость старого Квезаля, на самом деле. Новый владелец... Как же его зовут...

— Кровь, — подсказал Шелк.

— Нет, не так. Что-то более распространенное. А?

— Мускус? — прошептала Синель.

— Совершенно, совершенно верно. Действительно Мускус. Довольно глупое имя, а? Если я могу так сказать. Даже младенцы, как правило, и наполовину не пахнут так... э... сладко. Но этот Мускус заплатил ваши налоги. Вот как он получил мантейон. Ты следуешь за мной? За налоги и еще немного мелочи сверху. Эти здания нужно перестроить, а? Ты сам сказал об этом, патера. Мы дадим ему сделать это, а? Почему нет? Пускай заплатит все издержки из своего кошелька, не из нашего, а? Со временем он все вернет нам. Отдаст обратно Капитулу, а? Как похвальный поступок.

Синель покачала головой:

— Я сомневаюсь...

— У нас есть способы, моя дорогая, как ты увидишь. В особенности у дорогого старого Квезаля. И у него хорошо получается их использовать. Это гм... э... следствие того, что он — Пролокьютор Капитула. И имеет большое влияние на Аюнтамьенто, а? У него большой... э... вес в обществе, не сомневайся. И арсенал средств давления, которые он... э... мы можем — и будем — использовать во всех таких… э… случаях, как этот. Как твой здесь, на Солнечной улице, патера.

— Мускус только зарегистрированный владелец, Ваше Высокопреосвященство, — сказал Шелк. — Собственность контролирует Кровь, и он угрожает разрушить все здания до основания.

— Не имеет значения. Не имеет значения. Ты увидишь, патера. — Прилипала опять сверкнул белозубой улыбкой. — Это не случится, не... э... произойдет. Не бойся. Совсем не бойся. Или, если произойдет, на месте старых зданий будут построены новые, более хорошие. Это же лучший способ, а? Построить более хорошее и... э... более просторное. Мне нужно поговорить об этом с Квезалем завтра, когда он будет есть крепкий бульон.

Прилипала наклонил голову к Синель:

— Он очень любит крепкий бульон, этот старый Квезаль. Патера знает, несомненно. Эти слухи носятся среди нас, знаешь ли. Мы — как толпа прачек, а? Слухи, сплетни. Но дорогой старый Квезаль должен есть побольше, а? Я всегда настаиваю на этом. Человек не может жить только бульоном и воздухом, а? Но Квезаль живет. Слабый, однако.

Он посмотрел на часы, стоявшие на крохотном камине селлариума.

— То, что я... э... осмелюсь сообщить тебе, патера Шелк... Видишь ли, мой дорогой, я ужасно эгоистичен. Да, даже после половины жизни, проведенной в стяжании... э... святости. Я хотел сам сообщить тебе об этом. Патера, ты больше не будешь работать один. Я уже сказал, гм, об этом раньше? Уверил тебя, что твои усилия не остались незамеченными, а? Но сейчас я могу сказать больше, и я... э... так и сделаю. Вот. Один аколит, совсем юный авгур, только весной этого года закончил учебу с отличием. Как и ты в свое время, патера. Я... э... мы хорошо знаем об этом. Получил награду, должен я сказать, по гиерологии; он придет утром. Так что тебе предстоит познать радость обучения: ты проведешь этого многообещающего неофита по тем самым путям, по которым ты так уверенно прошел. У тебя есть две спальни наверху, верно? Пожалуйста, приготовь менее... э... хорошую для патеры Росомаха.

Прилипала встал и протянул руку:

— Я получил огромное удовольствие, патера. Удовольствие и честь, которые слишком долго откладывал. И от которых отказывался. Отказывал сам себе на самом деле, но и самоотречение должно иметь конец, а?

Шелк встал, опираясь на трость Крови, и они торжественно пожали друг другу руки.

— Моя дорогая, мне очень жаль, что я помешал беседе с твоим... э... духовным наставником. С этим благочестивым юным авгуром. Я должен извиниться. Наш маленький тет-а-тет не мог быть интересен тебе, но...

— О, но он был! — Улыбка Синель могла быть искренней.

— Тем не менее он был коротким, по меньшей мере. Э... сжатым. А теперь я благословляю тебя, какие бы неприятности у тебя ни были. — Прилипала нарисовал в воздухе знак сложения. — Я благословляю тебя самым священным именем Паса, Отца Богов, а также Милостивой Ехидны, Его Супруги, а также их Сыновей и Дочерей; в этот день и навсегда, во имя их старшей дочери, Сциллы, Покровительницы Нашего Святого Города Вайрона.

— Новый собственник, — с некоторой поспешностью сообщил Шелк Прилипале, — настаивает, что издержки деятельности мантейона должны покрываться самим мантейоном. В свете того, что стало известно сегодня во время жертвоприношения… Ваше Высокопреосвященство просто обязано узнать…

Прилипала крякнул, снимая тяжелый засов.

— Тебе надо очень многое починить здесь, патера. Или заменить. Или... э... увеличить. То, что этот Мускус не захочет… гм… отремонтировать. Твою собственную... э... одежду, а? Это будет отличным началом. Ты должен сделать… гм… очень много. Много чего. Что касается остального, ты должен сам оплачивать свои расходы, верно? Без сомнения, ты найдешь хорошее применение... э... предполагаемым остаткам. И, я уверен, у тебя есть различные неплохие доходы. Так мне... э... нам с Его Святейшеством дали понять.

Дверь со щелчком закрылась за ним.

— Плох муж, — свистнул Орев.

Синель вытянула руку, и птица прыгнула на нее.

— Ну, не совсем, Орев. Просто мужчина, который глубоко любит собственную сообразительность.

На уголках ее рта заиграла легкая улыбка.

— Все, что было, — единственное явление обыкновенной младшей богини, — сказала она Шелку. — Той, которая не принадлежит Девяти. Разве ты не сказал что-то вроде этого в мантейоне? Мне кажется, я это помню.

Шелк поставил засов на место и повернулся, чтобы ответить, но она подняла руку:

— Я знаю, что ты собираешься сказать, патера. Не говори. Меня зовут Синель. Это то, что есть, и нет места спорам или уточнениям. Ты будешь обращаться ко мне Синель, даже когда мы наедине. И ты всегда должен обращаться со мной, как с Синель.

— Но...

Потому что я Синель. На самом деле ты не в состоянии понять все это, независимо от того, сколько ты учился. А теперь садись. Я знаю, что у тебя сломана нога.

Шелк опустился на стул.

— Ты хотел что-то еще сказать — помимо ложных предположений. И что именно?

— Боюсь, что это может оскорбить тебя, но я не собираюсь оскорблять. — Он поколебался и сглотнул. — Синель, ты... в разное время ты говоришь по-разному. Вчера, у Орхидеи, ты говорила как молодая женщина, выросшая на улице, которая не умеет читать, но подобрала несколько фраз и грамматических норм у лучше образованных людей. Сегодня ночью, перед приходом Его Высокопреосвященства, ты говорила на воровском жаргоне, как Гагарка. Но, как только вошел Его Высокопреосвященство, ты превратилась в юную женщину, культурную и образованную.

Она улыбнулась еще шире:

— Ты хочешь, чтобы я стала оправдываться за то, как говорю с тобой, патера? Не похоже на просьбу джентльмена, а еще меньше — человека в сутане.

Шелк какое-то время сидел молча, потирая щеку. Орев перепрыгнул с запястья Синель к ней на плечо, а потом на обветшалый письменный столик, стоявший рядом со стулом Шелка.

— Если бы ты говорила с Его Высокопреосвященством так, как говорила со мной, — наконец сказал он, — он бы предположил, что я снял тебя на вечер, или что-нибудь в этом роде. И ты решила спасти меня от конфуза, выдав мне свою настоящую природу. Хотел бы я знать, как я могу отблагодарить тебя за это, Синель.

— Ты произносишь мое имя так, как будто это вежливая ложь. Уверяю тебя, это правда.

— Но если я использую другое имя — мы оба знаем какое, — разве это тоже не было бы правдой?

— На самом деле нет. Значительно меньшей, чем ты думаешь, и привело бы к бесконечным трудностям.

— Сегодня ты более красива, чем в доме Орхидеи. Могу ли я спросить, почему?

Она кивнула:

— Тогда я не пыталась. Или не слишком пыталась. Не старалась. Люди думают, что дело в осанке и макияже. Но много и... Я делаю кое-что. Главным образом с глазами и губами. И то, как я хожу. Правильные жесты. Ты тоже делаешь это, хотя и бессознательно, Шелк. Мне нравится наблюдать за тобой. Когда ты не знаешь, что за тобой наблюдают. — Она зевнула и потянулась так, что ее полные груди чуть не разорвали платье. — Вот так. Не слишком красиво, а? Хотя он любил, когда я зевала, и целовал мне руку. Иногда я так делала. Просто чтобы доставить ему удовольствие. Наслаждение. Шелк, мне нужно найти место, где я могла бы поспать сегодня ночью. Мне нравится твое имя, Шелк. Я бы хотела говорить его всю ночь. Большинство имен отвратительны. Ты поможешь мне?

— Конечно, — сказал он. — Я твой раб.

— Синель.

Он опять сглотнул.

— Я помогу тебе всем, чем смогу, Синель. Ты не можешь спать здесь, но, я уверен, мы сможем найти что-нибудь получше.

Внезапно она опять стала той женщиной, которую он встретил у Орхидеи.

— Мы еще потолкуем об этом, но есть кое-что, о чем надо поговорить в первую очередь. Ты понимаешь, зачем приходил этот ужасный мужик? Почему он подсунул тебе аколита? Почему этот кошмарный тип и его Пролокьютор пытаются забрать у Крови твой мантейон?

Шелк мрачно кивнул:

— Иногда я бываю наивным, согласен; но не до такой же степени. Я уже был готов предположить, что он отбросил притворство.

— Он может стать очень противным, я уверена.

— Я тоже. — Шелк глубоко вздохнул и выдохнул со смесью облегчения и отвращения. — Этого аколита послали шпионить за мной. Хотел бы я знать, как он провел это лето.

— Ты думаешь, он может быть протеже Прилипалы? Что-то в этом роде?

Шелк кивнул:

— Скорее всего, он был помощником его протонотария. Но не самим протонотарием, потому что я с ним встречался и его зовут не Росомаха. Если бы я смог поговорить с другими авгурами, которые учились вместе с ним, они могли бы мне рассказать.

— И ты собираешься шпионить за шпионом. — Синель улыбнулась. — По меньшей мере твой мантейон в безопасности.

— Очень сомневаюсь. Во-первых, я не слишком верю в способность Его Святейшества манипулировать Кровью. Во всяком случае, меньше, чем верит Его Высокопреосвященство, или говорит, что верит. Все знают, что Капитул не имеет такого влияния на Аюнтамьенто, как раньше, хотя сегодняшняя теофания Леди Киприды может существенно помочь. И...

— Да? И что теперь? — Синель погладила Орева по спине. Птица вытянула шею и погладила руку Синель багровым клювом.

— Во-вторых, даже если они и смогут манипулировать Кровью, меня здесь не оставят. Скорее всего, назначат на какую-нибудь административную должность, и этот патера Росомаха захватит все.

— У-гм. Горжусь тобой. — Синель все еще глядела на птицу. — Кстати, мое маленькое предложение все еще интересует тебя?

— Шпионить против Вайрона? — Шелк схватился за львиноголовую трость Крови обеими руками, как будто собирался сломать ее. — Нет! Если ты не прикажешь мне. И, Синель... Ты действительно Синель? Сейчас?

Она кивнула, без тени улыбки.

— Тогда, Синель, я не могу разрешить тебе продолжать это делать. Даже отбрасывая в сторону все вопросы лояльности, я не могу дать тебе рисковать жизнью.

— Ты сердишься. Я не обвиняю тебя, Шелк. Хотя тебе лучше быть хладнокровным. Он... Ты называешь его Пас. Однажды кто-то сказал, что он всегда кипит холодной яростью. Не всегда, Шелк.

Она облизала губы.

— Это не совсем правда. Но почти. И он уже правит всем… витком. Нашим витком, большим, чем этот. Так быстро. За несколько лет. Никто не мог поверить в это.

— Не думаю, что могу кипеть холодной яростью, но попытаюсь, — сказал Шелк. — Я хочу спросить, а что произойдет, если мы добьемся успеха? Предположим, что я получу двадцать шесть тысяч от доктора Журавля и отдам их Крови. Сомневаюсь, что это возможно, но предположим. Кому от этого будет хорошо, кроме Крови?

Какое-то время Шелк молчал, обхватив голову руками.

— Я бы хотел сделать что-то хорошее для Крови, конечно, как я бы хотел сделать что-то хорошее для любого человека. Даже когда я влез в его дом, чтобы попытаться заставить его вернуть мантейон, я сделал это частично для того, чтобы не дать ему запятнать свою душу ужасным поступком: использовать священную собственность для плохой цели. И если ему дать деньги, то это не принесет ему ничего хорошего и, может быть, даже навредит.

Орев опустился на плечо Шелку, заставив того вздрогнуть и посмотреть вверх; добившись этого, Орев схватил локон растрепанных волос и потянул за него.

— Он знает, что ты чувствуешь, — тихо сказала Синель. — Он бы хотел заставить тебя рассмеяться, если сможет.

— Он — хорошая птица, даже очень хорошая птица. Не в первый раз он приходит ко мне по доброй воле.

— Ты возьмешь его с собой, Шелк? Даже если тебя пошлют заниматься административной работой? Нет ли какого-нибудь правила, запрещающего авгуру держать домашних животных?

— Нет. Они разрешены.

— Тогда не все потеряно. — Синель соскользнула со стула и плавно перетекла ему за спину. — Я бы могла... И добавить немного комфорта, тоже. Сейчас, Шелк. Если ты хочешь.

— Нет, — повторил он.

Молчание вновь наполнило маленький селлариум. Через пару минут он добавил:

— Но спасибо в любом случае. Большое спасибо тебе за все. То, что ты сказала, не должно было заставить меня почувствовать себя лучше, но заставило, и я всегда буду благодарен за это.

— Ты знаешь, что я воспользуюсь твоей благодарностью.

Он благоразумно кивнул:

— Надеюсь, что ты так и сделаешь. Я очень хочу, чтобы ты так и сделала.

— Ты же не любишь девушек вроде меня.

— Это не так. — Он какое-то время молчал, обдумывая мысль. — Мне не нравится то, что ты делаешь — все, что происходит каждую ночь у Орхидеи: я знаю, что это приносит больше зла, чем добра, и со временем повредит нам всем. Но неправильно говорить, что я не люблю тебя, Мак или всех остальных; на самом деле я люблю вас всех. Я даже люблю Орхидею, и каждый бог, — он хотел остановиться, но было уже поздно, — знает, что сегодня днем я глубоко сочувствовал ей.

Она негромко засмеялась:

— Не каждый бог об этом знает, Шелк... Один точно. Два. Ты думаешь, что эти мужчины не женятся, поскольку обладают нами. Но большинство из них уже женаты, и не разведутся.

Он неохотно кивнул.

— Ты видел, насколько мы все молоды, — сказала она. — Что, как ты думаешь, с нами произойдет?

— Я никогда не думал об этом. — Он хотел сказать, что многие, вероятно, погибнут, как Элодея, но именно Синель заколола Элодею.

— Ты думаешь, что мы все станем вроде Орхидеи или наглотаемся ржавчины и умрем в муках. Большинство из нас выйдет замуж, вот и все. Ты не веришь мне, но это правда. Мы выходим замуж за того быка, который всегда спрашивает нас, Шелк.

Она погладила его волосы. Он необъяснимо почувствовал, что если повернется, то не увидит ее; его погладили пальцы призрака.

— Ты сказал, что никогда не женишься. Потому что хочешь увидеть бога. Кое-кому. Вчера? А сейчас?

— Сейчас я не знаю, — признался он.

— Ты боишься, что я засмеюсь. И ты почувствуешь себя глупым. Все мужчины такие, Шелк. Патера. Вы все боитесь моего смеха.

— Да, боюсь.

— Ты бы убил меня, Шелк? Из страха, что я засмеюсь. Мужчины такое делают.

Он не ответил. Ее руки были в точности там, где руки Мускуса, тем не менее он знал, что они не причинят ему боли. Он ждал, что она опять заговорит, но слышал только далекий треск умирающего огня в кухонной плите и быстрое тиканье часов на камине.

— Поэтому некоторые влюбленные мужчины бьют женщин? — наконец не выдержал он. — Чтобы те не смеялись?

— Иногда.

— А Пас бьет тебя?

Она опять засмеялась, серебряный поток, над ним или над Пасом, он не мог сказать.

— Нет, Шелк. Он никогда не бьет никого. Он убивает... или ничего не делает.

— Но не тебя. Тебя-то он не убил. — Он опять ощутил ее сладостные ароматы и затхлый запах платья.

— Я не знаю, — сказала она совершенно серьезным тоном, и он не понял.

Орев резко свистнул и перепрыгнул с плеча Шелка на крышку стола.

— Она здесь! Опять! — Он прыгнул на абажур сломанной лампы для чтения, а оттуда перелетел на верхушку древнего шкафа. — Сталь дев!

Шелк кивнул, встал и похромал к двери в сад.

— Кстати, я не имела в виду, — прошептала Синель, — что мы должны работать на Журавля и собирать информацию о Вайроне. И не думаю, что снова буду этим заниматься. Я предложила совсем другое — взять у Журавля деньги.

Она опять зевнула и прикрыла рот ладонью, крупнее, чем у большинства женщин.

— Похоже, у него их полно. По меньшей мере, он ими распоряжается. Так почему бы не взять их у него? Если ты будешь владельцем этого мантейона, будет довольно-таки неудобно переводить тебя отсюда. Так мне кажется.

Шелк вытаращил на нее глаза.

— А теперь ты ожидаешь, что у меня есть детально разработанный план. Но нет. Я не слишком хорошо умею придумывать планы, и я слишком устала, чтобы думать сегодня о чем бы то ни было. Так как ты не хочешь спать со мной, об этом подумать должен ты. И я тоже подумаю, когда встану.

— Синель...

В дверь постучали стальные костяшки майтеры Мрамор.

— Это твоя механическая женщина, как и сказал Орев. Как вы называете их? Роботы? Роботники? Раньше их было намного больше.

— Хэмы, — прошептал он, когда майтера Мрамор постучала снова.

— Не имеет значения. Открой дверь, чтобы она могла увидеть меня, Шелк. — Он так и сделал, и майтера Мрамор с заметным удивлением посмотрела на высокую огненноволосую Синель.

— Патера исповедал меня, — сказала она сивилле, — и теперь мне нужно место, чтобы переночевать. Не думаю, что он хочет, чтобы я спала у него.

— Ты?.. Нет, нет! — Хотя это было невозможно, глаза майтеры Мрамор, казалось, расширились.

— Я думаю, — вмешался Шелк, — что ты, майтера Роза и майтера Мята могли бы приютить ее на сегодняшнюю ночь в киновии. Я знаю, что у вас есть свободные комнаты. Я сам собирался пойти к вам и попросить. Наверно, ты прочитала мои мысли, майтера.

— О, нет. Я только принесла назад твою тарелку, патера. — Она протянула ее. — Но... но...

— Ты окажешь мне огромную услугу. — Он взял тарелку. — Обещаю, что Синель не доставит вам никаких неприятностей, и возможно ты, майтера Роза и майтера Мята сможете дать ей такой совет, который я, мужчина, не смогу. Если, однако, майтера Роза будет против, Синель сможет остаться в другом месте, конечно. Уже поздно, но я попытаюсь найти семью, которая откроет для нее свой дом.

— Я попытаюсь, патера. — Майтера Мрамор кротко кивнула. — Я сделаю, что смогу. Все, что в моих силах.

— Я знаю, — с улыбкой заверил он ее.

Облокотившись на дверной косяк, с тарелкой в руке, он смотрел, как две женщины, майтера Мрамор в черной одежде и Синель в черном платье, похожие и в то же время совершенно разные, медленно шли по маленькой дорожке. Уже почти дойдя до двери киновии, вторая из них отстала, повернулась и помахала рукой.

И в это мгновение Шелку показалось, что лицо, которое он мельком заметил, принадлежало не Синель; не просто обычное привлекательное лицо, но потрясающе красивое.


* * *


Заяц ждал рядом с сараем для поплавков.

— Ну, все готово, — сказал Заяц.

— Он будет летать?

Заяц пожал плечами. Он обратил внимание на кровоподтек на челюсти Мускуса, но был достаточно умен, чтобы не упоминать о нем.

— Он будет летать? — повторил Мускус.

— Откуда я знаю. Я вообще ничего не знаю о них.

Мускус, на голову ниже Зайца, шагнул вперед.

— Он будет летать? Спрашиваю в последний раз.

— Конечно. — Заяц кивнул, сначала нерешительно, но потом более уверенно. — Конечно, будет.

— Откуда ты знаешь, вонючий поц?

— Он сказал, что будет. Он сказал, что эта штука может поднять много, и он делает их уже пятьдесят лет. Он должен знать.

Мускус подождал, ничего не говоря, лицо напряжено, руки висят у пояса.

— И он выглядит хорошо. — Заяц отступил на полшага. — Настоящим. Я покажу тебе. — Мускус почти неохотно кивнул и указал на боковую дверь. Заяц поторопился открыть ее.

Сарай был слишком новым, и в нем не было ползучих зеленоватых огоньков, активируемых звуком, которые первые поселенцы принесли с собой или, возможно, сами знали, как делать. Восковые свечи и полдюжины ламп, в которых горел рыбий жир, освещали его изнутри, делая похожим на пещеру; в воздухе висели тошнотворный тяжелый запах горящего воска, рыбья вонь и, самый сильный, пикантный аромат спелых бананов. Мастер воздушных змеев наклонился над своим детищем, подтягивая почти невидимые бечевки, которые соединяли десятикубитовые крылья.

— Как мне кажется, ты сказал, что он готов. «Все готово», — вот что ты заявил, — сказал Мускус.

Мастер воздушных змеев посмотрел вверх. Он был даже ниже Мускуса, но серо-седая борода и косматые брови отмечали предпоследний период его жизни.

— Да, — сказал он мягким и слегка хриплым голосом. — Я подравниваю.

— Ты сможешь запустить его сейчас? Сегодня ночью?

Мастер воздушных змеев кивнул:

— С ветром.

— Она не будет летать ночью, Мускус, — запротестовал Заяц.

— Но этот. Этот полетит?

Мастер воздушных змеев опять кивнул.

— С кроликом? Он сможет его поднять?

— Маленького, да. Но домашние кролики бывают очень большими. Такого большого ему не унести. Я говорил тебе.

Мускус рассеянно кивнул и повернулся к Зайцу:

— Принеси одного из белых. Не самого маленького, но почти самого маленького. Примерно такого.

— Нет ветра.

— Белого, — повторил Мускус. — Встретимся на крыше.

Он махнул мастеру воздушных змеев:

— Бери его и проволоку. Все, что тебе надо.

— Я должен разобрать его и собрать наверху. Займет час, по меньшей мере. Может быть, больше.

— Дай мне проволоку, — сказал ему Мускус. — Я первым заберусь наверх. Ты останешься внизу и прицепишь его. Я подниму его наверх. Заяц покажет тебе, как подняться.

— Ты не выпустишь котов?

Мускус покачал головой, подошел к скамейке и взял катушку.

— Пошли.

Снаружи висела ночь, горячая и тихая. В лесу за стеной не шевелился ни один лист.

— Встань вот здесь, понял? — показал Мускус. — Там, где три этажа. Я поднимусь вон на ту крышу. — Мастер кивнул, вернулся в сарай для поплавков и распахнул главный вход, шириной в три поплавка. Когда он вернулся, его руки оттягивал новый воздушный змей; он не взвесил его и сейчас попытался угадать его вес: пожалуй, не меньше большого боевого змея, которого он сделал в самом начале карьеры; на нем еще был нарисован большой черный буйвол.

И тот не летал при любом ветре, слабее штормового.

Он пронес нового воздушного змея по белой каменной дорожке, затем через ухоженный газон на то место, которое ему указал Мускус. Не было и следа ни Зайца, ни раскачивающейся проволоки. Вытянув шею, мастер уставился на орнаментальные зубцы, черные, как буйвол, резко выделявшиеся на фоне веселой мозаики небоземель. За ними не было никого.

Где-то за ним коты нервно ходили в своем загоне, в нетерпении ожидая свободы. Он не мог слышать их, но, тем не менее, ясно представлял их себе: когти и желтые глаза, голод и разочарование. А вдруг талос освободит их, не дожидаясь приказа Мускуса? А может, они уже свободны и крадутся через кусты, готовясь напасть?

Что-то коснулось его щеки.

Эй ты, проснись! — Хриплый голос Мускуса, почти женский, донесся с крыши.

Мастер поймал проволоку и защелкнул крошечный карабин на ее конце за скобу на воздушном змее, потом отступил назад, восхищаясь собственной работой; его змей быстро поднимался по отшлифованному камню, его создание с тонкими стрекозиными крыльями, похожее на человека, только меньше и легче, чем любой человек.

На газоне появился Заяц; он держал в руках что-то бледное.

— Дай мне посмотреть на него, — сказал мастер, быстро подошел к Зайцу и взял у него из рук белого кролика, держа того за уши. — Он слишком тяжелый!

— Мускус велел принести именно такого, — ответил Заяц и забрал кролика.

— Он не сможет поднять такого большого.

— В любом случае нет ветра. Ты будешь подниматься?

Мастер воздушных змеев кивнул.

— Тогда пошли.

Войдя в главное здание виллы через заднюю дверь, они поднялись на два этажа по лестнице, а потом прогремели каблуками по железной винтовой лестнице, по которой две ночи назад спустился Шелк; Заяц открыл люк на крышу.

— У нас там жил огромный гриф, — сказал Заяц. — Мы называли его Гиеракс, но он погиб.

Мастер запыхался, но все равно заставил себя хихикнуть.

Они пересекли черепицу; мастер воздушных змеев взял в руки послушного кролика и ждал, пока Заяц забирался на крышу флигеля; потом он передал кролика Зайцу, взялся за протянутую руку и забрался на более высокую крышу сам.

Мускус сидел за зубцами, почти скрытый воздушным змеем.

— А побыстрее нельзя? Я жду уже час. Ты сможешь бежать с ним?

— Я буду держать катушку, — сказал мастер воздушных змеев. — Бежать может Заяц. Но змей не полетит без ветра.

— Ветер есть, — сказал ему Мускус.

Мастер послюнявил палец и поднял его вверх; действительно, здесь, пятьдесят кубитов над землей, было какое-то легкое шевеление.

— Не достаточно, — сказал он.

— Я могу его чувствовать, — возразил Мускус. — И я чувствую, как он пытается подняться.

— Естественно он хочет. — Мастер не мог скрыть и не скрывал гордость своим детищем. — Все мои хотят, но ветра не достаточно.

— Ты хочешь, чтобы я привязал кролика? — спросил Заяц.

— Дай мне посмотреть на него. — Мускус тоже поднял кролика за уши, и тот протестующе заверещал. — Маленький. Ты, поц, ты принес мне маленького.

— Я их взвесил. Есть пара легче этого, зуб даю.

— Я должен сбросить его вниз. Может быть, я должен сбросить и тебя вместе с ним.

— Хочешь, я принесу их и покажу тебе? Займет всего минуту.

— А что, если этот замолотит ногами и сбежит? У нас больше нет таких маленьких. Что мы будем использовать утром? — Мускус вернул кролика Зайцу.

— Два, клянусь слизью Сциллы. И любым гребаным богом, которого ты назовешь. Я тебе не вру.

— Это не кролик, а какая-то гребаная крыса.

Набежавший бриз взъерошил волосы мастера воздушных змеев, как пальцы невидимой богини. Он почувствовал, что если повернется достаточно быстро, то уголком глаза увидит ее: Молпу, богиню ветров и всех легких вещей, Молпу, которой он поклонялся всю жизнь. «Молпа, заставь твои ветра дуть для меня. Не подведи меня, Молпа, того, кто всегда почитал тебя. Пара зябликов для тебя, клянусь».

— Привяжи его, — рявкнул Мускус. Заяц опустился на колени на прожаренную смоляную крышу, захлестнул первую веревку вокруг неудачливого кролика и стал безжалостно связывать его.

— Пошевеливайся!

— Остынь. Я ни хрена не вижу, что делаю. Надо было принести фонарь.

— Так, чтобы не выпал.

Заяц встал.

— Все в порядке. Никуда не денется. — Он взял воздушного змея у Мускуса. — Я должен поднять его над головой?

Мастер кивнул, подобрал катушку с проволокой и опять послюнявил палец.

— Ты хочешь, чтобы я побежал вниз?

— Нет. Послушай меня. Ты должен побежать ко мне, против ветра — против любого ветра, который есть. Ты будешь бежать, и для змея ветер будет сильнее, чем он есть на самом деле. Если нам повезет, этот фальшивый ветер поднимет змея туда, где настоящий ветер будет на самом деле сильным. Иди вниз по крыше, всю дорогу до угла. Я буду отпускать проволоку, когда ты будешь идти вниз, и выбирать ее, когда ты побежишь обратно. Как только змей захочет вырваться из твоих рук, подбрось его вверх. Если он начнет падать, хватай.

— Он из города, — объяснил Мускус. — Там их не запускают.

Мастер рассеянно кивнул, рассматривая Зайца.

— Держи его за ноги, так высоко, как только можешь. И не беги, пока я не скажу тебе.

— Сейчас он выглядит настоящим, — сказал Мускус, — но я не знаю, выглядит ли он достаточно настоящим. Днем, при свете солнца, они могут видеть гребаного зайца лучше, чем мы. Но они не всегда могут отличить настоящего от подделки. И они не думают об этом так, как мы.

— Порядок, — крикнул мастер. — Сейчас!

Заяц побежал, длинноногий и быстрый, крылья змея задвигались, слегка гладя воздух при каждом шаге, как будто змей хотел взлететь как птица, если бы мог. На полпути до конца длинной крыши Заяц отпустил его, и он поднялся.

«Молпа! О Молпа!»

Поднявшись вдвое выше Зайца, змей замер, мгновение повисел неподвижно, нырнул вниз, едва не коснувшись крыши, опять взлетел на высоту человеческого роста и, наконец, безжизненно рухнул на просмоленную крышу.

— Хватай его! — крикнул Мускус. — Ты должен был схватить его! Ты хочешь, чтобы кролик сломал свою гребаную шею?

— Ты беспокоишься о твоем кролике, — сказал ему мастер, — но у тебя есть еще, и ты сможешь купить дюжину завтра утром. А я беспокоюсь о своем змее. Если он даже немного сломается, потребуется два дня, чтобы починить его. А если он сломается по-настоящему, я должен буду все начать сначала.

Заяц подобрал воздушного змея.

— Кролик в порядке, — сказал он Мускусу. — Хочешь попробовать снова?

Мастер покачал головой:

— Тетива плохо натянута. Давай его сюда.

Заяц принес змея.

— Держи его так. — Мастер встал на колени. — Я не хочу класть его на эту смолу.

— Могет быть, привязать его за одним из поплавков? — предложил Заяц.

— Это будет еще более рискованно. Если он упадет, то его потащит по земле и он разлетится на куски прежде, чем мы успеем остановиться. — Одним прикосновением он ослабил узел. — Я бы хотел поставить сюда стяжную муфту, — сказал он Мускусу. — Быть может, я должен был.

— Мы попробуем его снова, когда ты приведешь его в порядок, — сказал Мускус.

— Утром точно будет ветер.

— Утром я собираюсь отпустить Аквилу[49] полетать. Мне не нужны сюрпризы.

— Ладно. — Мастер встал, опять послюнявил палец и кивнул Зайцу, указав направление.

На этот раз огромный воздушный змей уверенно поднялся в воздух, хотя мастеру воздушных змеев показалось, что ветра совсем нет.

Пятнадцать, двадцать, тридцать кубитов; какое-то время он величественно парил, потом нырнул — внезапно бросился вниз, под пронзительный визг своего пассажира, и опять стал с трудом набирать высоту, почти застыв в воздухе.

— Если он опустится ниже крыши, дом убьет ветер.

— Совершенно точно. — Мастер терпеливо кивнул. — Та же самая мысль пришла мне в голову раньше.

— Ты тянешь его вниз! Зачем ты это делаешь? Он же собирался взлететь.

— Мне нужно вытравить нижнюю нить уздечки, — объяснил мастер. — Она ведет от его ног к лееру.

— Опускается! — крикнул мастер Зайцу. — Хватай его!

— Ладно, достаточно! — В руке Мускуса возник игломет. — Утром мы попробуем снова. Мы попробуем, когда будет больше ветра, и лучше бы ему летать и летать хорошо. Ты слушаешь меня, старик?

Воздушный змей был уже в руках Зайца; мастер отпустил ручку катушки.

— Примерно столько. — Он показал пальцами расстояние. — Ты видел, как он ныряет? Если он с такой скоростью налетит на эту крышу или на землю, то полностью разрушится.

Заяц поднял змея вверх; мастер ослабил нижнюю нить уздечки и отпустил ее на расстояние, которое он показал.

— Я думал, что это может понадобиться, — объяснил он, — так что оставил небольшой запас.

— Мы не будем больше рисковать им сегодня ночью, — сказал Мускус Зайцу.

— Успокойся. — Пальцы мастера остановились, нить уздечки натянулась опять. Он слышал, как далеко вдали шуршал сухой лес, тряся красными сухими листьями и потирая миллион сухих сучков о другой миллион. Мастер, как слепой, повернул голову, вопросительно.

— Что там? — захотел узнать Заяц.

Мастер выпрямился.

— На этот раз иди в другой угол, — сказал он.

— Лучше ему не ломаться. — Мускус сунул игломет под тунику.

— Даже если он сломается, я буду в безопасности, — ответил мастер. — Ты не сможешь починить его, и никто не сможет.

— Ты будешь в еще большей безопасности, если он полетит, — мрачно сказал ему Мускус.

Заяц, в двух чейнах от них, услышал их голоса.

— Все в порядке?

Мастер автоматически посмотрел на катушку. Деревья замолчали, но он по-прежнему чувствовал, как призрачные пальцы Молпы гладят волосы. Его борода зашевелилась.

— СЕЙЧАС!

Заяц держал гигантского змея, пока не пробежал половину крыши, и только тогда швырнул его вверх. Тот немедленно поднялся на пятьдесят, потом на шестьдесят кубитов и там остановился, как будто набираясь сил.

— Вверх, — пробормотал Мускус. — Лети, сокол!

Добрые две минуты змей парил на одном месте: прозрачные крылья, почти невидимые на фоне небоземель; человеческое тело, черное, как тень; кролик, извивающаяся точка на груди. Наконец мастер улыбнулся и отпустил побольше проволоки. Змей стал уверенно подниматься выше и выше, так что, казалось, скоро мог исчезнуть среди мозаичных полей и искрящихся рек другой стороны витка.

— Достаточно? — спросил мастер воздушных змеев. — Могу я опустить его?

Мускус покачал головой.

— Выглядит здорово, — сказал Заяц, который подошел к ним и глядел на змея. — Как настоящий, лилия.

— Я хочу мои деньги, — сказал мастер Мускусу. — Как мы договорились. Я его построил, ты его одобрил, и он может нести кролика.

— Сейчас половину, — прошептал Мускус, все еще глядя на воздушного змея. — Я не одобрю, пока Аквила не нападет на него. Я все еще не знаю, каким он выглядит для нее.

— Бедолага кролик! — хихикнул Заяц. — Держу пари, он даже не знает, куда должен попасть. Держу пари, это очень одинокий путь наверх.

Мускус посмотрел на далекого кролика с жестокой улыбкой.

— Утром у него будут гости. — Поднявшийся ветер пошевелил его вышитую тунику и бросил прядь кудрявых волос на его симпатичный лоб.

— Если ты думаешь, что он не обманет твою орлицу, — сказал мастер воздушных змеев, — объясни мне, какие изменения ты бы хотел сделать, и я попытаюсь закончить их к утру.

— Сейчас он выглядит хорошо, — признался Мускус. — Он выглядит в точности как настоящий летун, держащий кролика.


* * *


Лежа в кровати, покачиваясь и поворачиваясь, Шелк вел катафалк через темный и разрушенный фантастический ландшафт, землю мертвых, но и землю живых. Ветер дул и дул, колыхая желто-белые занавески всех окон спальни; бархатные драпировки катафалка трепетали на ветру, как черные флаги; как изрезанный плакат с выдавленными глазами старого советника Лемура на Солнечной улице, нос и рот которого танцевали и плясали под ветром; как доброе изрезанное лицо старого советника Лори, которое ветер унес в сточную канаву; как черное одеяние майтеры Мрамор, утяжеленное весом хэм и смертью, но все равно развевающееся; высокие черные перья гнулись и колебались, пока ветер хватался за черный ремень танцующего кнута Шелка, и когда он собирался стегнуть кнутом одного черного жеребца, то стегал другого. Не поротый черный жеребец едва плелся, запинался и спотыкался, фыркая на вздымающуюся желтую пыль, но ударить его кнутом никак не удавалось. Наверно, он обманывал и своего брата, который потел и рвался в упряжи, хотя его бока были покрыты коркой желтой пыли, которую белая пена уже красила в черный.

В катафалке корчилась Элодея, голая и белая, изодранный носовой платок Шелка падал с ее лица, всегда падал, но никак не мог упасть, всегда соскальзывал, но никак не мог соскользнуть, хотя ветер со свистом бился в стекло и вдувал пыль через каждую щель. Стегая не того жеребца — всегда не того жеребца, — Шелк видел, как она держится когтями за нож Синели, видел ее лапу и напряжение, с каким она старается вытащить клин, застрявший между ребрами, видел, что она держится когтями, как кошка, за красного кота с огненным хвостом, за прекрасную медную гарду, граненную напильником. Из-под соскальзывающего платка выглядывало ее запятнанное кровью лицо — всегда лицо Мукор, сумасшедшей дочери Крови. В ее черепе виднелись нити кетгута, коричневые волосы были обрезаны, а черные выбриты Сеслерией, которая обмыла ее тело и выбрила полголовы, так что показались швы; на каждом стежке застыла капля крови, а из ее полных грудей на черный бархат сочилось молоко. Ее ждала могила, только могила, еще одна могила в витке могил, где уже лежали столь многие под надзором Гиеракса, Бога Мертвых и Кальде Мертвых, Высокого Гиеракса Белоголового, который сжимал в когтях ее белую душу, потому что второй был нейрохирургом, для кого, если не для нее?

Не для Шелка, сидевшего в одиночестве на обитом черной кожей месте кучера; он знал, что означает любая из этих вещей, но он должен был везти ее к могиле и, как всегда, опаздывал. Он всегда приезжал к могиле слишком поздно и слишком рано, правя через ночьсторону в темноте, которая была темнее, чем самая темная ночь, днем, более жарким, чем самый жаркий день, так что вздымающаяся пыль горела, как земляные краски художника горят в маленькой топке художника; в печи сверкало раскаленное докрасна золото, вздымались черные перья, пока он хлестал кнутом не того жеребца, загнанного жеребца, который умрет в могиле, если другой его не вытащит. И где будет лежать Элодея, если ее могилу займет мертвый черный жеребец?

— Хей-хо! — крикнул он, но кони не обратили на него внимания, так как они были уже у могилы, и длинное солнце ушло, сгорело дотла, умерло навсегда, пока его не зажгут в следующий раз. «Слишком глубокая», — сказала ему Синель, стоя у могилы. «Слишком глубокая», — эхом отозвались лягушки, те самые лягушки, которых он ловил мальчиком в тот год, когда он и мать отправились без всякой причины в деревню и вернулись обратно к ничем не примечательной жизни, лягушки, которых он любил и с любовью убивал. «Слишком глубокая!» — и могила была слишком глубокой, хотя ее дно было выложено черным бархатом, чтобы песок и холодная глина никогда не коснулись ее. Холодная убывающая вода подземных ручьев, которая убывала каждый год, никогда, казалось, не обмывала Элодею — ее спина не гнила, превращаясь в деревья и цветы, — никогда не смывала кровь Крови, не мочила ни огненно-красного кота с черной мышью в зубах, ни золотые гиацинты. Никогда не наполняла золотой пруд, в котором золотая цапля всегда смотрела на золотую рыбу; плохой год как для золотой рыбы, так и даже для серебряной.

— Слишком глубокая!

И она была такой глубокой, что желтая пыль никак не могла заполнить ее, и бархат на дне был усеян искрами, которые, наконец, могли мерцать, но не мерцали, пока майтера Мрамор не сказала ему, указывая на могилу, и при их свете она опять стала молодой, с лицом как у майтеры Мята; коричневые перчатки, как плоть, покрывали ее усердные стальные пальцы.

— Слишком длинная! — сказал он жеребцам, и тот, который никогда не тянул, бросился, нырнул и погрузился в нее вместе с катафалком, тяня изо всех сил, хотя в его зубах свистел ветер и стояла ночь, темнее любой другой ночи, и не было видно ни клочка небоземель. Длинная дорога под землей была навсегда похоронена во вздымающейся пыли и летящих сучьях.

— Слишком длинная!

Гиацинт сидела рядом с ним на обитом кожей сидении; через какое-то время он дал ей свой старый окровавленный носовой платок, чтобы она закрыла нос и рот. Хотя ветер лаял как тысяча желтых собак, он не мог сдуть их потрескивающий, великолепный, старый катафалк с дороги, которая была совсем не дорогой, и он был рад ее обществу.


Глава пятая Раб Сфингс


«Сейчас молпадень», — напомнил себе Шелк, садясь в кровати: день для быстроногих, а после работы — для пения и танцев. Он не почувствовал себя особо быстроногим, когда сел, перевесил ноги через край кровати и потер глаза и щетинистый подбородок. Он спал — сколько? Почти слишком долго, но, если он поторопится, сможет присоединиться к утренней молитве сивилл. Этой ночью он выспался в первый раз с...

С фэадня.

Шелк потянулся и сказал себе, что должен поспешить. Завтрак можно сделать позже, или вообще обойтись без него, хотя этими фруктами и овощами можно накормить полчетверти.

Он встал, решив поторопиться, и за свое усилие получил вспышку боли в правой щиколотке; он резко уселся опять. Львиноголовая трость Крови стояла, прислоненная к спинке кровати; перевязка Журавля лежала на полу рядом с ней. Шелк подобрал повязку и высек ею пол.

— Сегодня моей богиней будет Сфингс, — пробормотал он, — моей опорой и поддержкой. — Он начертил в воздухе знак сложения. — О ты, Рубящая Саблей, Пронзающая Копьем, Ревущая Сфингс, Львица и Амазонка, будь со мной до конца и даруй мне храбрость в час трудных испытаний.

Повязка Журавля стала обжигающе горячей; она тисками сжала щиколотку, и Шелк, чувствуя себя великолепно, спустился вниз по лестнице, чтобы при помощи кухонной помпы наполнить маленький тазик.

Орев спал на верхушке буфета, стоя на одной ноге и спрятав голову под здоровое крыло.

— Просыпайся, старина, — крикнул Шелк. — Еда? Свежая вода? Самое время спросить.

Орев протестующе закаркал, не показывая лица.

Еще оставались обломки от старой клетки Орева и большие живые угли от огня, на котором Шелк готовил мясо прошлым вечером. Он положил на угли полдюжины прутьев, подул и довольно потер руки при виде юного пламени. Вообще не понадобилось использовать драгоценную бумагу!

— Уже утро, — сказал он птице. — Тенеподъем, и ты тоже должен вставать.

Орев не ответил.

«Да он просто не обращает на меня внимания», — подумал Шелк.

— У меня сломана лодыжка, — сказал он птице счастливым голосом. — И одеревеневшая рука, из-за которой мастер Меченос решил, что я левша. Я рассказывал тебе об этом? Рана на животе и прекрасный черно-синий кровоподтек на груди, там, где Мускус ударил меня эфесом кинжала. — Он положил еще три маленьких щепки поверх пылающих, потрескивающих прутьев. — Но мне на это наплевать. Сегодня молпадень, чудесный молпадень, и я чувствую себя чудесно. Орев, если ты собираешься быть моей домашней птицей, так и будь ею. — Он с лязгом захлопнул дверцу топки и поставил на плиту воду для бритья.

— Рыба голов?

— Рыбьих голов нет. Еще не пришло время для рыбьих голов, но я думаю, что могла остаться прекрасная груша. Любишь груши?

— Любить груш.

— И я, так что все поровну. — Выудив из раковины нож, которым он резал помидоры, Шелк вытер лезвие (заметив, с угрызениями совести, что оно начало ржаветь) и разрезал грушу напополам; потом, откусив от своей доли, осушил раковину, накачал побольше воды и сполоснул лицо, шею и волосы. — Хотел бы ты присоединиться к нашим утренним молитвам, Орев? Ты не обязан, но я чувствую, что это было бы хорошо для тебя. — Представив себе реакцию майтеры Роза при виде птицы, он засмеялся. — И это, по всей вероятности, было бы хорошо для меня.

— Птица спать.

— Нет, пока не закончишь свою грушу. Если, когда я вернусь, она еще будет здесь, я съем ее сам.

Орев спорхнул на стол.

— Есть счас.

— Очень умно, — похвалил его Шелк и еще раз откусил от своей половины, впервые подумав о своем сне — замечательном сне, насколько он помнил — и о желтоватом хирургическом кетгуте на черепе Мукор. Он его видел на самом деле или только во сне? И Журавль, который тоже был врачом, почти наверняка имплантировал в матку сумасшедшей девушки этих рогатых котов, двоих или троих за раз.

Уже наверху, намыливая и скребя подбородок, он вспомнил, что Синель предложила взять деньги у Журавля и спасти мантейон. В обычной ситуации он с порога отверг бы любое предложение, настолько безумное и бесцеремонное, но Синель была не Синелью — или, по меньшей мере, не только Синелью, — так что незачем обманывать себя: не имеет значения, что именно она скажет, хотя учтивость, вероятно, потребует притворства. Он попросил Восхитительную Киприду вернуться, но она сделала намного лучше: вообще не уходила — или, точнее, вышла из Священного Окна и вселилась в Синель.

Большая честь для Синель, разумеется. На мгновение он позавидовал ей. Однако его самого просветлил Внешний, и это была еще большая честь. Теперь он должен никогда не завидовать никому и ничему. Киприда — богиня шлюх. Неужели Синель была такой хорошей шлюхой? И получила за это награду? Она, или богиня — или, возможно, обе — сказала, что не вернется к Орхидее.

Он вытер бритву насухо и проверил лицо в зеркале.

Не означает ли это, что Киприда любит их, хотя и не любит то, чем они занимаются? Вдохновляющая мысль и, очень возможно, правильная. О Киприде он знает не так много, как должен, и прискорбно мало знает о Внешнем, хотя тот показал ему так много; да и Киприда в тот вечер открыла ему кое-что о себе, например о своих отношениях с Пасом.

Шелк вытер полотенцем лицо и повернулся к платяному шкафу за чистой туникой, вспомнив, что патера Прилипала приказал ему купить новую одежду. Учитывая карты, оставшиеся после похорон Элодеи, проблем быть не должно.

Гиацинт держала его тунику, помогая ему надеть ее, несмотря на раненую руку. Он обнаружил, что не сбежал вниз по ступенькам, чтобы присоединиться к сивиллам, а уселся на кровати, обхватил голову руками и погрузился в мысли о Гиацинт. Как она прекрасна и как добра! Как чудесно было сидеть рядом с ней, когда они ехали к могиле. Когда-нибудь он умрет — все люди умирают — как и она; но им необязательно умирать в одиночестве. С легким потрясением он сообразил: его сон не был бесполезным ночным фантомом, но был послан богом, без сомнения Гиераксом, который сам фигурировал в нем (что само по себе являлось почти определяющей подписью) с белой душой Элодеи в руках.

Опять наполнившись радостью, Шелк встал и вынул из шкафа чистую тунику. Кровь назвал свою птицу Гиераксом, умышленное богохульство. Он, Шелк, убил эту птицу или, по меньшей мере, сражался с ней и стал причиной ее смерти. Поэтому теперь Гиеракс должен быть благодарен ему, и, действительно, с того момента Гиеракс благоволит ему, не только послав сон, наполненный символами богов, но и даровав очень выгодные похороны Элодеи. Никто не может сказать, что Гиеракс — неблагодарный бог!

Сутана, которую он носил за день до этого, сильно запачкалась, не считая многочисленных пятен засохшей крови, но нет чистой, которая могла бы заменить ее. Он достал платяную щетку и принялся за работу, подняв облако пыли.

Мужчины и женщины, сделанные из грязи (Внешним, согласно одному достаточно сомнительному абзацу из Писаний), в конце концов превращаются в пыль. Становятся прахом — слишком быстро, откровенно говоря. Та самая здравая мысль, которая мелькнула у него в голове в самом конце отпевания Элодеи, когда он закреплял крышку ее гроба.

И Синель прервала его, встав как... как... Сравнение ускользнуло. Он попытался воссоздать в уме сцену. Синель, выше большинства мужчин, кудрявые огненные волосы, ширококостная, плоские щеки и большие груди, неподвижный взгляд, дрожащая, в простом синем платье.

Нет, платье было черное, как и подобает. Значит, она носила синее, когда он увидел ее в первый раз у Орхидеи? Нет, зеленое. Почти наверняка зеленое.

Игрушка Рога! Вот что это такое. Он никогда не видел ее. (Он еще усерднее заработал щеткой.) Но он видел похожие игрушки, марионеток, управляемых четырьмя ниточками, прикрепленными к деревянному кресту. Игрушка Рога носила раскрашенное синее пальто, и Синель, вначале, двигалась как такая игрушка, как будто богиня еще не научилась хорошо управлять ниточками. И говорила не лучше Орева.

Возможно ли такое, что даже богини должны учиться чему-то новому? Новая мысль, на самом деле.

Но, похоже, эта богиня учится быстро; к тому времени, когда появился патера Прилипала, она оказалась способна бросить нож Мускуса лучше, чем сам Мускус. Мускус, который прошлым вечером дал ему скудную неделю, чтобы спасти мантейон. Этот мантейон не стоило сохранять, но Внешний приказал спасти его, и он должен подчиниться.

Ну вот, главная опасность. И что он собирается делать сегодня? Нельзя терять время, совсем. Каким-то образом он должен получить от Крови побольше времени или достать большую часть этой огромной суммы; или всю.

Он стукнул по карману брюк. Игломет Гиацинт все еще там. Встав на колени, он вытащил из-под кровати сейф, отпер его и вынул азот; с азотом под туникой, он вновь запер сейф, положил ключ на место и вернул пустой ящик в тайник.

— Рубящая Саблей Сфингс, — прошептал он, — вспомни своих слуг, которые живут мечом и умирают от него. — Молитва гвардейца, но, кажется, вполне подходит для него.


* * *


Когда Шелк, перед которым шла майтера Роза, а сзади майтера Мрамор и крошечная майтера Мята, вышел из боковой двери мантейона в сад, там его ждала Синель.

— Хорош Шелк! — крикнул Орев, сидевший на ее плече, и прыгнул на его; но перед Шелком маячила спина майтеры Роза, и он не увидел выражение лица старой сивиллы, если, конечно, она вообще заметила живую птицу.

— Я хотела пригласить тебя присоединиться к нам, Синель, — сказала майтера Мрамор, — но ты так сладко спала...

— Я очень рада, что ты не сделала этого, майтера, — улыбнулась Синель. — Вчера я ужасно устала. Однако я заглядывала к вам утром, когда вы молились. Надеюсь, вы не видели меня.

— Неужели? — Майтера Мрамор улыбнулась в ответ, ее лицо поднялось, и голова немного наклонилась направо. — Тогда ты должна была присоединиться к нам. Все было бы в порядке.

— Со мной был Орев, и он был напуган. Так или иначе, вы уже перешли к анамнесису.

Шелк кивнул себе. В лице Синель не было ничего от Киприды, и ее жестоко жгло уже горячее солнце; но Синель не могла знать этот термин.

— Надеюсь, Синель не слишком надоедала вам прошлой ночью, майтера? — спросил он.

— О, нет. Совсем нет. Ни в малейшей степени. Но вы должны извинить меня. Очень скоро появятся дети. Я должна отпереть классы и подготовить все к уроку.

— Боюсь, я заставила ее нервничать, — сказала Синель, пока они глядели, как она торопливо идет прочь. — Ей хочется любить меня, но она боится, что я испорчу ее.

— Ты и меня заставляешь нервничать, Синель, — согласился Шелк. В это мгновение они оба заметили майтеру Мята, ждавшую с опущенными глазами в расплывчатой тени беседки. — Ты что-то хотела сказать мне, майтера? — спросил Шелк, смягчив голос.

Она, не поднимая глаз, покачала головой.

— Возможно, ты хотела попрощаться с вашей гостьей; но, откровенно говоря, я не уверен, что она не захочет остаться на ночь с тобой и другими сивиллами.

И тут, в первый раз за все время знакомства, майтера Мята по-настоящему испугала его; она вышла из тени и уставилась в лицо Синели взглядом, наполненным таким страстным желанием, которое он даже не мог себе вообразить.

— Я хочу сказать тебе, что ты, единственная из взрослых, не заставляешь меня нервничать, — сказала она. — Я чувствую влечение к тебе.

— Я тоже люблю тебя, — тихо сказала Синель. — Я очень люблю тебя, майтера.

Майтера Мята кивнула, кивок (подумал Шелк) признания и понимания:

— Я лет на пятнадцать старше тебя. Возможно, больше — в следующем году мне будет тридцать семь. И все-таки я чувствую, что... Возможно, только потому, что ты намного выше...

— Да? — нежно спросила Синель.

— Что на самом деле ты — моя старшая сестра. У меня никогда не было старшей сестры. Я люблю тебя. — И с этими словами майтера Мята закружилась в вихре черного бомбазина и поспешила к киновии; на полпути она внезапно повернула и, через сухую коричневую лужайку, пошла напрямик к палестре, на другую сторону площадки для игры.

— Пока, пока! — крикнул Орев. — Пока, дев!

Шелк тряхнул головой.

— Такого я не ожидал. Возможности витка недоступны моему воображению.

— Слишком плохо. — Синель вздохнула. — Я должна сказать тебе. Объяснить. Шелк. Патера. Мы должны были поговорить о другом. Как взять деньги у Журавля. Но я... У нас проблема. С бедной майтерой Мята. Моя работа. В некотором смысле.

— Надеюсь, что не очень серьезная проблема, — ответил Шелк. — Она мне нравится, и я чувствую себя ответственным за нее.

— И я. Тем не менее, мы можем. Мы сделаем, я знаю. Возможно, мы можем пойти в твой маленький домик? И поговорить?

Шелк покачал головой:

— Женщины не должны входить в дом авгура, хотя есть ряд исключений... например, когда авгур болен, женщина может ухаживать за ним. Когда я хочу поговорить с майтерой Мрамор, мы идем в беседку или в ее комнату в палестре.

— Хорошо. — Синель, согнувшись, проскользнула под нависающими виноградными лозами. — А майтера Мята? И эта старая, майтера Роза? Где ты говоришь с ними?

— О, там же. — С легким чувством вины Шелк уселся на деревянное сидение напротив Синель, то самое, на котором обычно сидела майтера Мрамор. — Но, откровенно говоря, я редко разговариваю с ними достаточно долго. Майтера Мята обычно ведет себя настолько робко, что боится ответить, а майтера Роза только читает нотации. — Он покачал головой. — Боюсь, я должен слушать ее более внимательно, но через пять-десять минут я думаю только о том, как бы сбежать. Но это не означает, конечно, что она — плохая женщина. Они очень хорошие женщины, все три.

— Майтера Мята точно. — Синель облизала губы. — Вот почему я чувствую себя плохо. Из-за того, что делаю. Шелк. Это... Ну, не я. Не Синель.

— Конечно! — Шелк решительно кивнул. — Она ощущает в тебе богиню. Я не сразу понял. Ты не хочешь говорить ей...

— Да, конечно. Она ощущает, но дело не в этом. Она никому не скажет. Она не понимает себя. Не осознает.

Шелк прочистил горло:

— Если ты чувствуешь, что может быть некоторое физическое притяжение — я знаю, что такое бывает у женщин, как и у мужчин, — то, безусловно, будет лучше, если ты проведешь сегодняшнюю ночь где-нибудь в другом месте.

Синель только отмахнулась:

— Об этом вообще речь не идет. Дело не в этом. Она не хочет... Она ничего не хочет. От меня. Она хочет помочь. Дать мне что-нибудь. Я понимаю. Это не... компрометирует ее? Так бы ты сказал? Компрометирует?

— Да, мне кажется.

— Но все это... Не имеет значения. Ничего из этого. Я бы хотела рассказать тебе. Больше. Я не хочу врать. — Ее глаза сверкнули. — Я не хочу!

— И я не хочу, чтобы ты врала, — успокоил ее Шелк.

— Да. Да, не хочешь, Шелк. Шелк. Одержимость, ты... Мы говорили об этом прошлой ночью. Ты думаешь, что бог... Я? Я имею в виду Киприда. Или любой другой. Эта ужасная женщина со змеями. Ты думаешь, что мы входим в людей. Как лихорадка?

— Я, безусловно, не сказал ничего подобного.

Какое-то время Синель голодно глядела на него из-под нависших век; внутри беседки ее глаза, казалось, стали больше, темные глаза, светившиеся собственным светом.

— Но ты так подумал. Я знаю. Мы... Это входит через глаза. Мы, боги, не... Ты понимаешь хоть что-нибудь? Мы — образцы. Мы изменяемся. Обучаясь и развиваясь. Но все равно, образцы? И я не Киприда. Я говорила тебе, что... Ты подумал, что я лгала.

— Бедный дев! — свистнул Орев.

И Шелк, который отверг ужасную силу и страстное желание этих темных глаз, увидел, что они заплакали. Он предложил свой носовой платок, вспомнив, что майтера Мрамор дала ему свой, здесь, в беседке, как раз перед тем, как он отправился на виллу Крови.

— Я не лгала. Я не лгу. Не много. Если я не должна. А я нет. Но то, что ты называешь одержимостью... Киприда скопировала часть, совсем маленькую часть себя. — Синель негромко шмыгнула носом. — Я не принимала, даже чуть-чуть. С тех пор, как Элодея... Это то, что есть, патера. Не нюхала, я имею в виду. Все, что, как тебе кажется, ты видишь, это не ржавчина, и все очень печально.

— Все это пройдет, очень быстро, — сказал Шелк, надеясь, что он прав.

— Неделя. Может быть, две. Я уже делала так, раньше. Только... Не важно. Я не буду. Больше не буду. Даже если ты принесешь полную чашку ржавчины и поставишь передо мной, чтобы я взяла столько, сколько я хочу сейчас, я не возьму ничего.

— Это замечательно, — сказал он, и именно это имел в виду.

— И это из-за образца. Маленькая часть Киприды, которую она поместила в меня через глаза, вчера, в твоем мантейоне. Ты не понимаешь, верно? Я знаю, что ты нет.

— Я не понимаю насчет образцов, — сказал Шелк. — Остальное я понимаю или, по меньшей мере, думаю, что понимаю.

— Как твое сердце. Образцы пульса. Да, да, нет, нет, нет, да, да. И еще эта вещь за глазами, у всех. Я сама не все понимаю. Механическая женщина? Мрамор? Кто-то слишком умный понял, что может делать это с ними. Немного менять программы. Люди сделали машины. Просто сделали. Чтобы механические люди, вроде майтеры Мрамор, работали на них, а не на Государство. Крали для них. Он?.. Пас, так вы называете его. У него были люди, которые изучили все это. И они обнаружили, что можно сделать что-то похожее с людьми. Это сложнее. Частота намного выше. Но вы можете, и мы так делаем. Вот так все началось, Шелк. Через терминалы, через их глаза.

— Вот теперь я не понимаю ничего, — признался Шелк.

— Не имеет значения. Но это вспышки света. Света, который никто другой не может видеть. Стуки, импульсы запускают программу, бога, который действует в Главном Компьютере. Киприда — это бог, программа. Но она закрыла глаза. Мята так сделала. Майтера Мята. И я не сумела выйти, осталась.

Шелк покачал головой:

— Я знаю, что ты говоришь что-то важное, и пытаюсь понять тебя; но, откровенно говоря, я понятия не имею, что ты хочешь сказать.

— Тогда я совру. — Синель понемногу придвинулась к нему, пока ее колени не коснулись его. — Я совру, чтобы ты смог понять, патера. Слушай меня внимательно. Я... Киприда хотела вселиться в майтеру Мята, не имеет значения почему.

— Сейчас ты Синель.

— Я всегда Синель. Нет, это неправда. Совру, я — Киприда. Теперь все в порядке. Я — Киприда, говорящая так, как обычно говорит Синель. Скажи «да».

Шелк кивнул:

— Да, Великая Богиня.

— Отлично. Я хотела обладать майтерой Мята, послав мою божественную личность в нее, через глаза, из Священного Окна. Понятно?

Шелк кивнул опять:

— Конечно.

— Я знала, что ты поймешь. Даже если это вранье. Все в порядке. Все чувствуют себя хорошо, по-настоящему хорошо, так что почти никто не закрывает глаза. Они хотят этого зрелища. Хотят больше. Они даже не мигают, впитывая его в себя.

— Совершенно естественно, что человеческие существа хотят приобщиться к вашей божественной жизни, Великая Богиня. Это один из наших глубочайших инстинктов.

— Только она закрыла, и это то, что ты должен понять. И получила кусочек меня, богини. Я не могу даже предположить, что это может сделать с ней.

Шелк сгорбился, потирая щеку.

— Хорош дев, — пробормотал Орев, бросивший плечо Шелка, чтобы исследовать лозы.

— Да, она действительно хорошая, Орев. И это одна из причин, почему меня это так тревожит.

— Хорош счас!

После полминуты беспокойного молчания Шелк поднял руки:

— Сдаюсь. Я бы не поверил, что бог может разделиться на части.

— Я тоже, — кивнула Синель.

— Но ты сказала...

— Я сказала, что это произошло. — Она положила руку на его колено. — Я не думала, что такое возможно. Но это произошло, и может сделать ее другой. Мне кажется, уже сделало. Я — Синель, но чувствую себя так, как будто во мне есть еще кто-то, как будто кто-то думает о вещах и делает вещи, которые я не могла еще позавчера. Она — нет. В ней поселилась часть Киприды, как в тебе мог бы поселиться сон.

— Сейчас я скажу кое-что ужасное, Синель. Эту часть можно изгнать?

Она покачала головой, огненные кудри заметались.

— Это может сделать Киприда, но не мы. Майтера должна стоять перед терминалом — Священным Окном или стеклом, не имеет значения, — когда появится Киприда. Но даже тогда что-то останется. Всегда остается. И, одновременно, кое-что из собственной... души майтеры Мята войдет в Киприду.

— Но ты Киприда, — сказал Шелк. — Я это точно знаю, и мне по-прежнему хочется встать на колени перед тобой.

— Только во лжи, патера. Если бы я была настоящей богиней, ты бы не смог сопротивляться мне. Понимаешь? На самом деле я Синель, с небольшой добавкой. Слушай, вот еще одна ложь, которая может помочь. Возьмем пьяного человека; ты никогда не слышал выражение: «в нем говорит бренди»? Или пиво, или еще что-то?

— Да, так часто говорят. Но я не думаю, что кто-нибудь воспринимает это буквально.

— Хорошо, но это что-то похожее. Не в точности, может быть, но очень близко, хотя, конечно, это никогда не умрет в ней так, как умирает бренди. Майтера Мята будет такой всю оставшуюся жизнь, если Киприда не заберет обратно часть себя, которая вошла в нее, со всеми изменениями, и не сотрет то, что было в ней.

— Тогда мы можем сделать только одно: пристально наблюдать за ней и быть... э... (Шелк с внезапной симпатией вспомнил патеру Прилипала) пытаться быть терпимым к неожиданностям.

— Боюсь, что так.

— Я расскажу майтере Мрамор. Я не имею в виду, что передам ей все, что ты рассказала мне, но предупрежу ее. Нет смысла предупреждать майтеру Роза. Будет только хуже. Майтера Мрамор — отличный выбор, хотя она, конечно, не может быть одновременно в своей комнате в палестре и в комнате майтеры Мята. Спасибо тебе, Синель.

— Я должна кое-что сказать. — Синель промокнула платком нос и глаза. — О деньгах. Я думала об этом, пока ты был в мантейоне, потому что они мне понадобятся. Я собираюсь начать жизнь сначала, зарабатывать по-другому. Магазин? Что-нибудь... И я помогу тебе всем, чем я могу, Шелк. Давай напополам, а?

Он покачал головой:

— Я должен заплатить Крови двадцать шесть тысяч за мантейон; это — прежде всего. Но ты можешь получить все сверх этой суммы. Допустим, мы каким-то образом добудем сто тысяч, хотя я понимаю, что это абсурдная цифра. Тогда ты сможешь получить семьдесят четыре тысячи. Но если мы получим двадцать шесть, вся сумма пойдет в карман Крови. — Он замолчал и пристально поглядел на нее. — Ты вся дрожишь. Быть может, я принесу тебе одеяло из дома?

— Это пройдет через пару минут, патера. И я буду в порядке. Я могу управлять собой лучше, чем могла она. Я принимаю. Твое предложение? Я так сказала? Твое щедрое предложение. Так я должна назвать его?.. У тебя уже есть план? Я очень хорошо делаю... кое-что? Но не очень хорошо умею составлять планы. На самом деле совсем нехорошо, Шелк. Шелк? И она, тоже. Сейчас я говорю правильно?

— Я бы так сказал, хотя и не очень хорошо ее знаю. Впрочем, я надеялся, что план придумаешь ты. Как Синель ты намного лучше знакома с Журавлем, чем я, и должна иметь более ясное представление о шпионской операции, которой, по твоим словам, он руководит.

— Я пыталась что-то придумать. Прошлой ночью и сегодня утром. Самое простое — угрожать разоблачением того, что он делает, и у меня есть это. — Она вынула из кармана платья маленькую статуэтку Сфингс, вырезанную из твердого темного дерева. — Мне полагалось отдать это женщине, которая имеет ларек на рынке? Вот что я должна была сделать, когда... ты знаешь. Именно поэтому я оделась так быстро? Случилось то, что случилось, и я осталась у Орхидеи. Ты знаешь, почему. А потом был экзорцизм. Твой экзорцизм, Шелк? Так что к тому времени, когда я добралась до рынка, он уже закрылся? И не осталось никого, кроме тех, кто остается на всю ночь. Чтобы присматривать за своим товаром? Она уже ушла.

Шелк взял в руки благочестивый образ.

— Сфингс держит меч, — пробормотал он, — как она делает почти всегда в изображениях такого рода. У нее также есть что-то квадратное — табличка или, возможно, пачка бумажных листков; возможно, на них написаны указания Паса, но не думаю, что видел их раньше. — Он вернул статуэтку Синель.

— Ты бы увидел, если бы побывал в ларьке этой женщины. У нее всегда есть три-четыре таких? Большинство из них больше этой. Когда я дала ей свою, она сказала что-то вроде: «Ты уверена, что не хочешь одну из них? Очень красивые и очень дешевые». Я покачала головой и ушла, а она поставила мою статуэтку к остальным, как будто я только поглядела на нее.

— Понимаю. Похоже, в этот ларек стоит заглянуть. — Не зная, насколько он может рассчитывать на покровительство богини, он заколебался, но все-таки бросил кости. — Как жаль, что ты не Киприда. Иначе ты могла бы сказать мне значение...

— Муж идти! — объявил Орев с верхушки беседки, и в следующее мгновение кто-то громко постучал в дверь дома авгура.

Шелк встал и вышел из-под лоз.

— Здесь, Гагарка. Хочешь присоединиться к нам? Я рад видеть тебя, и тут есть еще кое-кто, кого ты будешь рад видеть.

— Гагарка? — позвала Синель. — Это ты? Это я. Нам нужна твоя помощь.

На мгновение Гагарка разинул рот.

— Синель?

— Да! Здесь, внутри. Садись со мной.

Шелк раздвинул лозы, чтобы Гагарка смог легко войти в беседку; к тому времени, когда он сам проскользнул внутрь, Гагарка уже сидел рядом с Синель.

— Вы знаете друг друга, конечно, — сказал Шелк.

На лице Синели появились ямочки, и, внезапно, она стала выглядеть не старше девятнадцати, как и утверждала.

— Патера, ты помнишь, как позавчера я сказала тебе, что есть один человек? Моложе, чем Журавль? И еще я сказала, что он может помочь мне... нам? С Журавлем?

Гагарка усмехнулся и обнял ее за плечи.

— Знаешь, мне кажется, что я никогда не видел тебя днем. Ты выглядишь намного лучше, чем я ожидал.

— Я всегда знала, насколько... симпатичный? Ты, Гагарка. — Она поцеловала его, быстро и легко, в щеку.

— Синель решила помочь мне достать деньги, которые мне нужны, чтобы спасти мантейон, Гагарка, — сказал Шелк. — Как раз сейчас мы говорим об этом и были бы рады услышать твой совет.

Шелк повернулся к Синель:

— Я должен сказать тебе, что однажды Гагарка уже помог мне — советом, по меньшей мере. Не думаю, что он будет возражать, если я расскажу тебе об этом.

Гагарка кивнул.

— И теперь совет требуется нам обоим. Я уверен, что он будет так же щедр с нами, как и со мной.

— Гагарка всегда был... очень добр со мной. Патера? Он всегда спрашивал меня. Начиная с... весны?

Она сжала свободную руку Гагарки своей.

— Я больше не вернусь к Орхидее, Гагарка. Я хочу жить в другом месте, а не в... Ты знаешь. Где мужчины спрашивают девушек за деньги. И больше никакой ржавчины. Это было... приятно. Иногда, когда я боялась. Но она делает девушек слишком храбрыми? И очень скоро завладевает тобой. Без ржавчины ты всегда такая понурая. Всегда такая испуганная. Так что ты берешь ее, потом еще, и становишься беременной. Или убитой. Я была слишком храброй. Но не беременной. Это я не имела в виду. Патера расскажет тебе. Гагарка?

— Звучит хорошо, — отозвался Гагарка. — Мне нравится. Мне кажется, вы оба встретились после похорон, а?

— Да, точно. — Синель опять поцеловала его. — Я начала думать. О смерти и обо всем, понимаешь? Вот была Элодея, такая молодая и здоровая, и все такое? Сейчас я говорю лучше, патера Шелк? Скажи мне, пожалуйста, не жалей мои чувства.

Орев просунул ярко окрашенную голову между наполовину мертвыми виноградными листьями и объявил:

— Хорош речь!

Шелк кивнул, надеясь, что его лицо ничего не выдает.

— Отлично, Синель.

— Патера помогает мне выражаться более... Ты знаешь. Высоко? Гагарка. И я подумала, что могла оказаться на месте Элодеи. И я подождала. У нас был большой разговор прошлой ночью, верно, Шелк? И я осталась с сивиллами. — Она хихикнула. — Жесткая кровать и нет обеда, не как у Орхидеи. Но завтрак они мне дали. Ты позавтракал, Гагарка?

Гагарка усмехнулся и покачал головой:

— Я вообще не ложился. Ты слышала, что богиня сказала вчера, Сиськи? Ну, гляди здесь.

Сняв руку с ее плеча и наполовину встав, Гагарка порылся в кармане. Наконец он вынул руку, и в ней блеснул белый огонь.

— Вот, патера. Бери. Это не гребаные двадцать шесть штук, но он принесет три-четыре, если ты будешь осторожен, продавая его. Я расскажу тебе о некоторых людях, которых знаю. — Шелк не протянул руку, и Гагарка кинул предмет ему на колени.

Женский бриллиантовый браслет, три пальца в ширину.

— Действительно не могу... — Шелк сглотнул. — Да-а, похоже, что смогу. Потому что должен. Но, Гагарка...

Гагарка шлепнул себя по бедру.

— Ты должен! Ты единственный, кто мог понять леди Киприду, верно? Конечно, ты понял и рассказал нам. Не ходил вокруг и около, ожидая, пока кто-нибудь другой расскажет первым. Нет, все путем, она это сказала, и я поверил, и счас пришел дать ей знать, что я тоже чистый перец. Все так и есть. Пожертвуй ей что-нибудь красивое и не забудь сказать, откуда оно появилось.

Шелк кивнул:

— Обязательно, хотя, я уверен, она уже знает.

— Скажи ей, что Гагарка — умный пацан. Обращайся с ним по чесноку, и он отплатит тебе тем же. — Взяв руку Синель, Гагарка надел ей на палец кольцо. — Я не знал, что ты будешь здесь, но это для тебя, Сиськи. Видишь этот большой красный камень? Его называют настоящим кровавым рубином. Могет быть, ты думаешь, что уже видела такой, но ставлю пять, что нет. Ты собираешься продать его или сохранишь?

— Я никогда не смогу продать его, Тесак. — Она поцеловала его в губы, так страстно, что Шелк был вынужден отвернуться, и так неистово, что они едва не упали с маленькой деревянной скамьи. Когда они, наконец, оторвались друг от друга, она добавила: — Его мне дал ты, и я собираюсь хранить его вечно.

Гагарка усмехнулся, вытер рот, и опять усмехнулся, шире, чем когда бы ни было.

— А теперь секи. Если передумаешь, не делай этого без меня.

Он повернулся к Шелку:

— Патера, у тебя есть какая-нибудь мысля, что произошло прошлой ночью? Держу пари, на Палатине обчистили не меньше дюжины домов. Тем не менее, я не слышал, что там произошло на самом деле. Этим утром прыгуны толпились там на каждом дюйме. — Он понизил голос. — И я хотел спросить тебя, патера: что она сказала в точности? О возвращении сюда?

— Только то, что вернется, — сказал ему Шелк.

Гагарка наклонился к нему, его большая челюсть выпятилась, глаза сузились:

— Точные слова?

Шелк потер щеку, вспоминая краткий разговор с богиней через Священное Окно.

— Ты совершенно прав. Мне придется сообщить Капитулу все, что она сказала, слово в слово, и на самом деле сейчас я должен писать отчет. Я умолял ее вернуться. Не могу вспомнить в точности свои слова, да это и неважно, но она ответила: «Я вернусь. Скоро».

— Она имела в виду сюда, в этот мантейон? Твой мантейон?

— Не могу быть абсолютно...

— Ты же знаешь, что сюда, — прервала его Синель. — Она имела в виду именно это. Она имела в виду, что собирается вернуться в то же самое Окно.

Шелк неохотно кивнул:

— На самом деле она этого не говорила, как я и сказал тебе; но я чувствую — по меньшей мере сейчас, — что она намеривалась сказать именно это.

— Правильно... — Синель нашла луч солнечного света, который исторг из кольца красный огонь; потом она заговорила, одновременно поворачивая руку из стороны в сторону. — Но мы собирались поговорить о Журавле, Гагарка. Ты знаешь Журавля? Он доктор в зверинце Крови.

— Прошлой ночью патера что-то такое сказал мне о нем.

Гагарка вопросительно посмотрел на Шелка, который сказал:

— На самом деле я не рассказал Гагарке, хотя намекнул или подразумевал, что я верю, будто доктор Журавль мог подарить азот некой молодой женщине по имени Гиацинт. Он стоит пять тысяч карт, или даже больше, как ты, вероятно, знаешь; и поэтому я готов поверить тебе, когда ты предположила, что из доктора можно извлечь очень большую сумму. Если он дал такую вещь Гиацинт, я склонен думать, что он должен управлять значительными дискреционными фондами[50]. — Побуждаемый внутренней необходимостью, Шелк добавил: — Кстати, ты знаешь ее?

— Угу. Она делает то же, что и я, но работает прямиком на Кровь, а не на Орхидею. Она уехала от Орхидеи недели через две после того, как я переехала к ней.

Шелк неохотно опустил сверкающий браслет в карман сутаны.

— Расскажи мне все, что ты знаешь о ней, пожалуйста.

— Некоторые из других девушек знают ее лучше, чем я. Однако мне она нравится. Она... я не совсем уверена, как бы это сказать. Она не делит людей на хороших и плохих. Она принимает людей такими, какие они есть, и она поможет тебе, если сможет, даже если ты не всегда относилась к ней так хорошо, как была должна. Ее отец — главный клерк в Хузгадо. Ты уверен, что хочешь узнать об этом, Шелк?

— Да, конечно.

— Один из комиссаров увидел ее, когда ей было не больше четырнадцати, и сказал: «Слушай, мне нужна служанка. Пошли ее ко мне, и она будет жить в моем доме, — кажется, у них было восемь или девять детей, — и зарабатывать небольшие деньги, а ты получишь продвижение по службе». Вроде бы тогда ее отец был обычным клерком.

И он сказал «хорошо» и послал Ги на Палатин, и ты знаешь, что случилось потом. Она не должна была слишком усердно работать, просто подавала еду и подметала дом, и начала неплохо зарабатывать. Но вскоре жена комиссара повела себя по-настоящему мерзко. Потом она жила с капитаном, но и тут возникли неприятности... И, в конце концов, она пришла к Орхидее.

Синель высморкалась в платок Шелка.

— Прошу прощения, патера. Так всегда и бывает, если ты не используешь ее день или вроде того. Нос потечет и руки будут дрожать до тарсдня, скорее всего. Потом все пройдет.

— Ты больше не собираешься принимать ржавчину? — спросил Шелк, как для себя, так и для Гагарки. — И не важно, насколько тяжелыми будут симптомы?

— Да, не собираюсь, если нам не будет нужно. Она делает тебя слишком храброй. Вроде бы я это уже говорила. Верно? Так здорово вдохнуть щепотку или насыпать за губу... Некоторые люди так и делают, но, когда пугаешься почти до смерти, берешь все больше и больше. И вскоре ты обнаруживаешь, что ржавчина — именно то, чего надо было бояться. Хуже, чем Окунь или даже Мускус, и намного хуже, чем любой парень, который выглядит таким плохим в большом зале. Только к тому времени она уже завладевает тобой. Она взяла меня, и, как мне кажется, она взяла Ги. Шелк?

Он кивнул, и Гагарка погладил руку Синель.

— Я знаю ее, но вот сейчас, когда думаю о ней, мне кажется, что я знаю о ней совсем немного и уже рассказала тебе большую часть. Ты ее видел?

— Да, — ответил Шелк. — Ночью фэадня.

— Тогда ты знаешь, как замечательно она выглядит. Я слишком высокая для большинства быков. Они любят высоких девушек, но не выше их самих, или даже того же роста. А у Ги как раз то, что надо. Но даже если бы я была пониже, они бы все равно бежали к ней, а не ко мне. Она действительно очень знаменита и поэтому работает прямиком на Кровь. Он не делится ею с Орхидеей или любой из других, потому что никто не приносит так много, как она.

Шелк кивнул себе.

— У него есть и другие заведения, помимо желтого дома на Ламповой улице?

— О, конечно. Полдюжины, скорее всего. Но заведение Орхидеи — одно из лучших. — Синель на мгновение замолчала, ее лицо стало задумчивым. — Когда я впервые встретила Ги у Орхидеи, она вроде как была плоскогрудая... Мне кажется, что доктор Журавль дал ей еще кое-что, а? Две большие штуки.

Гагарка усмехнулся.

— Из того, что ты сказала, следует, что она родилась в Вайроне.

— Конечно, патера. Где-то на восточной стороне? По меньшей мере я так слышала. У Орхидеи есть и другая девушка из той же четверти.

— Патера думает, что она тоже может быть осведомителем, — сказал Гагарка. — Для тебя и его, мне кажется.

— И он хочет заплатить ей из моей доли, — горько сказала Синель. — Ничего не выйдет, если я не дам отмашку.

— Я не имел в виду ничего такого, — поспешно начал Шелк. — Как Гагарка и сказал тебе, я верю, что Гиацинт может помочь мне против Крови; но у меня нет никакой причины верить, что она добровольно поможет нам против Журавля, а это именно то, в чем мы нуждаемся сейчас. Я должен объяснить тебе, Гагарка, что Синель совершенно уверена, будто Журавль шпионит против Вайрона, хотя мы и не знаем на какой город. Верно, Синель?

— Нет. Он никогда не говорил, что он вообще шпион, и я, надеюсь, никогда этого не говорила. То, что он делает... он собирает всякую болтовню и сплетни, Гагарка. Особенно о гвардии. Он хочет знать, где был каждый полковник и что он сказал, понимаешь? И я все еще думаю, что маленькие статуэтки — это сообщения, или внутри них есть сообщения.

— Я не знала, Тесак, — добавила она, чувствуя неодобрение Гагарки. — Со мной он был очень мил, так что я помогала ему время от времени. До вчерашнего дня мне и в голову не приходило.

— Хотел бы я повстречаться с этим Журавлем, — сказал Гагарка. — Наверно, еще тот бык. Ты собираешься обчистить его, или попытаться, а, патера? Ты и Сиськи?

— Да, если «чистить кого-нибудь» означает то, что я собираюсь сделать.

— Оно означает иметь с ним дело и оставить его без карт. Вы собираетесь вытащить из него ваши двадцать шесть?

Синель кивнула.

— Значительно больше, если мы сможем, Гагарка, — сказал Шелк. — Синель хотела бы купить лавку.

— Для него самое простое — засунуть вас обоих в лед. Кумекаешь?

— Ты имеешь в виду убить нас или поручить кому-то еще это сделать? Да, конечно. Если Журавль действительно шпион, он не поколеблется ни на секунду; и если в его распоряжении суммы, вполне достаточные, чтобы подарить Гиацинт азот, он, как мне представляется, без труда наймет для этого какого-нибудь убийцу. Мы должны быть крайне осторожны.

— А я о чем! Я могу назвать вам двадцать быков, которые с радостью сделают это за сотню, и некоторые из них очень хороши. Если этот парень Журавль работает на Кровь уже...

— Четыре последних года, — вставил Шелк. — Он сам сказал мне той ночью.

— Тогда он знает об этом не хуже меня. Эта Ги... — Гагарка почесал голову. — Ты помнишь, как мы вместе ужинали. Ты рассказал мне об азоте, и я сказал тебе: «держу пари, у него есть ключ от нее». Ну, если он просил Сиськи, чтобы она рассказывала ему о полковниках, то, судя по тому, что ты сказал о ней, Ги рассказала ему много больше. Это и есть ключ. Она остается все время на вилле Крови, верно? Она когда-нибудь бывает в городе?

— Похоже, бывает. У нее есть апартаменты на вилле, и монитор ее стекла относится к ней как к хозяйке. — Шелк вспомнил набитые одеждой шкафы в комнате Гиацинт, в одном из которых монитор предложил ему спрятаться. — И у нее очень много одежды.

— Она довольно часто бывает в городе, — сказала Синель, — но я не знаю, куда она ходит... или когда. И когда она приезжает, кто-нибудь наверняка присматривает за ней, если Кровь не шизанулся.

Гагарка выпрямился и положил левую руку на рукоятку большого, отделанного латунью тесака, висевшего у него на поясе.

— Хорошо. Ты хотел моего совета, патера. Сейчас получишь, но не думаю, что им легко воспользоваться.

— Тем не менее, я бы хотел услышать его.

— Да, я думаю, ты бы хотел. Держись подальше от этой Ги, по крайней мере пока. И встречаться с ней рискованно просто потому, что она настучит этому быку, Журавлю. Сиськи говорит, будто сама не знала, что шпионила. Могет быть и так. Но если этот Журавль подарил Ги азот, можешь держать пари на всю корзину, что Ги все знает и семенит за ним. Если бы она была единственной рукояткой, за которую можно ухватиться, я бы сказал тебе — давай. Но это не план. Если Сиськи рассказывает этому Журавлю о полковниках и о том, что они говорят, и Ги делает то же самое, все это звучит так, как будто у него есть еще четыре-пять таких, верно? Скорее всего, в других малинах Крови. И когда Сиськи уйдет — и она сказала, что уходит, — разве он не подыщет себе кого-нибудь другого у Орхидеи?

— Быть может, лучшее, что я могу сделать — вернуться к Орхидее, — предположила Синель. — Если я скажу ему что-нибудь против Вайрона, он разрешит мне помочь ему больше. И может быть, я сумею понять, кто эта женщина на рынке.

— На рынке есть торговка, — объяснил Шелк Гагарке, — которая, похоже, является связным Журавля. Журавль приказал Синель отнести ей статуэтку Сфингс. Синель, это всегда Сфингс?

Она кивнула, тряхнув огненными кудрями:

— Они всегда выглядят так, как та, которую я показала тебе, насколько я могу вспомнить.

— Тогда хорошо бы посмотреть, что с ними происходит, — предложил Гагарка. — Когда рынок закрывается, куда эта баба идет?

— Добр Шелк! — Орев спрыгнул с освещенных солнцем лоз на колени Шелка. — Рыба голов?

— Возможно, — сказал Шелк птице, когда она перепрыгнула ему на плечо. — На самом деле очень вероятно.

Он опять обратился к Гагарке:

— Ты совершенно прав, конечно. Я слишком много думал о Гиацинт. Мне бы очень не хотелось, чтобы Синель возвращалась к Орхидее, но какой бы твой план мы ни выбрали — они нисколько не исключают друг друга, — боюсь, невозможно приблизиться к Гиацинт без какой-нибудь зацепки. Однако, когда мы узнаем немного больше, у нас появится такая зацепка. И тогда мы сможем угрожать ей: дескать, мы знаем, что Журавль — агент другого города, у нас есть доказательство или, по меньшей мере, очень вероятное предположение, и мы точно знаем, что ты помогаешь ему. Мы предложим ей защиту, при условии, что она поможет нам.

— Как ты думаешь, Журавль — уроженец Вайрона? — спросила Синель. — Он говорит как один из нас.

— Нет. Главным образом потому, что он распоряжается такими деньгами, но и из-за того, что он однажды сказал мне. Однако я не знаю ничего о шпионах и их делах. И ты тоже, я уверен. А ты, Гагарка?

Огромный человек пожал плечами.

— Так, слышал кое-что. Говорят, что по большей части это купцы.

— Я думаю, что почти каждый город расспрашивает своих купцов, когда они возвращаются домой, и, нет сомнения, некоторые купцы — хорошо подготовленные агенты. Я могу себе представить, что такой агент получает столько денег, сколько ему нужно, скажем так, для службы родному городу, и, вероятно, его тщательно готовят для работы в том месте, куда его посылают. Агент, желающий предать свой родной город, легко может предать и твой; особенно если у него есть возможность при этом завладеть состоянием.

— Что Журавль сказал тебе, патера? — спросила Синель.

Шелк наклонился к ней:

— Какого цвета мои глаза?

— Синие. Хотела бы я, чтобы мои были такими.

— Предположим, что клиент Орхидеи потребует девушку с синими глазами. Орхидея в состоянии угодить ему?

— Кедровая Сосна. Нет, она уже ушла. Но Колокольчик еще там. И у нее тоже синие глаза.

Шелк выпрямился.

— Видишь, в Вайроне синие глаза встречаются достаточно редко, но они ни в коем случае не уникум. Собери сто человек, и, скорее всего, у одного из них будут синие глаза. Я обратил на это внимание, потому что раньше меня постоянно дразнили из-за них. Журавль тоже заметил их; но он, человек намного старше меня, сказал, что я только третий, кого он видел с такими глазами. Следовательно, большую часть жизни он провел в другом городе, где люди темнее и синие глаза встречаются реже, чем здесь.

— Говорят, что в Дженсе живут хвостатые люди, — усмехнулся Гагарка.

— Да, — кивнул Шелк, — я тоже слышал все эти рассказы, по большей части выдуманные, я уверен. Тем не менее, достаточно посмотреть на купцов, торгующих на рынке, чтобы увидеть — есть различия, есть и сходство.

Он на мгновение замолчал, собираясь с мыслями.

— Но я дал себе отвлечься от темы. Я вот что собираюсь сказать, Гагарка. Оба твоих предложения мне кажутся обещающими, но есть третье, которое мне кажется еще более обещающим. Ты не предложил его, потому что тебя здесь не было, когда Синель дала мне намек.

Синель, ты сказала мне, что как-то раз у Орхидеи был комиссар, помнишь? И что Журавль очень заинтересовался, когда ты пересказала ему слова комиссара о том, как он ездил на озеро Лимна; но, по-моему, его особенно заинтересовало то, что комиссар общался там с двумя советниками.

Синель кивнула.

— И это заставило меня задуматься. Всего в Аюнтамьенто пять советников. Где они живут?

Синель пожала плечами:

— Мне кажется, на холме.

— И я всегда так думал. Гагарка, ты больше нас знаком с жителями Палатина. Где, скажем, живет советник Галаго?

— Я всегда считал, что в Хузгадо. Я слышал, что помимо камер там есть и квартиры.

— Я уверен, что в Хузгадо находятся их офисы. Но разве у них нет домов на Палатине? Или вилл за городом, как у Крови?

— Предполагается, что никто это не знает, патера. Если бы у них были, люди захотели бы поговорить с ними или бросить камни в окна. Но я знаю, кто живет в каждом доме на холме, и там их нет. Зато все комиссары имеют там большие дома.

Голос Шелка опустился до шепота:

— Но когда комиссар хочет поговорить с советниками, он же не идет домой, на Палатин. И не поднимается на этаж или два в Хузгадо. Судя по тому, что рассказала Синель, он едет в Лимну — на озеро. Когда один человек хочет поговорить со многими, он обычно идет к ним, а не они к нему, особенно когда речь заходит о его начальниках. И если Журавль действительно шпион, он, по-моему, хотел бы узнать, где живет каждый из членов Аюнтамьенто. И все такие вещи можно узнать, например, от их слуг. — Шелк замолчал.

— Давай, патера, — подтолкнула его Синель.

Он улыбнулся ей.

— Я просто подумал, что с тех пор, как несколько месяцев назад ты рассказала Журавлю о хвастовстве комиссара, он, вполне возможно, несколько раз съездил туда. Сегодня я хочу сам отправиться на озеро Лимна и попытаться найти, с кем он там разговаривал и что им сказал. Если боги не оставят меня — а у меня есть основание в это верить, — одно это может дать нам все доказательства, которые нам требуются.

— Я поеду с тобой, — сказала она. — А ты, Гагарка?

Огромный человек покачал головой:

— Я был на ногах всю ночь, как и сказал тебе. Но вот что я скажу. Дай мне немного поспать, и я повстречаюсь с вами в Лимне, там, где останавливаются фургоны. Ну, скажем, в четыре.

— Ты не обязан так напрягаться, Гагарка.

— Я хочу. Если ты что-нибудь нароешь, я смогу помочь тебе больше. Или, могет быть, я смогу нарыть что-то сам. Там есть хорошие места для рыбалки, я наловлю на обед, и мы вернемся в город вместе.

Синель обняла его:

— Я всегда знала, что ты очень симпатичный, Тесак, но даже не подозревала, что ты очень милый. Ты настоящая бомба среди воров!

Гагарка усмехнулся:

— Для начала это мой город, Сиськи. Он не весь в шоколаде, но это все, что у меня есть. И пара друзей в гвардии. Когда вы оба разденете этого быка, Журавля, что вы собираетесь делать с ним?

— Сообщить о нем, — сказал Шелк.

Синель покачала головой:

— Он расскажет о деньгах, и они захотят их. Нам придется самим убить его. Разве вы, авгуры, не посылали детей к Сцилле, в старые времена?

— И это может заставить его попытаться убить вас, Сиськи, — сказал ей Гагарка. — Нет, вам надо настучать на этого Журавля прыгунам. Но если вы собираетесь надуть его, вам лучше покончить с ним. Иначе они выбьют из него ваши имена, сорвут банк и пошлют вас туда же, куда и его. И поступят лилейно, грабанув тебя, Сиськи, потому как ты помогала ему. А что касается патеры, Журавль лечил его копыто и ездил вместе с ним к Орхидее в собственной тачке, так что приплести его — нефиг делать.

Он подождал, не возразит ли кто-нибудь из них, но они промолчали.

— Но если ты подойдешь к делу с умом, если настучишь на него большим людям вместе с кем-то вроде меня, чтобы сказать ему «Пас с тобой», вот тогда мы все станем лояльными пацанами и героями. Прыгуны получат славу, пока мы будем покупать ему веревку. Так что пускай он держит нас за придурков, улыбается и дружески жмет руку, надеясь, что в другой раз мы прикатим ему еще что-нибудь. Я бы хотел иметь таких друзей, чтобы жить и прятаться. И вы оба, тоже, хотя этого еще не знаете. Полагаете, я никогда не доношу на кровавые тряпки, если шурую в чьем-нибудь набитом картами логове? Полагаете, я закрываю на них глаза и оставляю его в покое? Поверьте, если чувак не рыпается и стоит по стойке смирно, я просто чищу его. Но если нет, ему же хуже, я настучу на него.

Шелк кивнул:

— Понимаю. Я чувствую, что тебе стоит руководить всем этим делом, и не верю, что Синель скажет, будто я ошибаюсь. Как ты считаешь, Синель?

Она покачала головой, ее глаза сверкнули.

— Отлично, хотя я еще не кончил. Как зовут того продажного комиссара, Сиськи?

— Мошка.

— Знаю. Большой парень, весит как буйвол, с усами?

Она кивнула.

— Патера и я должны зайти к нему в гости, когда вернемся с озера. Как твое копыто, патера?

— Сегодня намного лучше, — сказал Шелк, — но чего мы добьемся, посмотрев на комиссара?

Орев внимательно вскинул голову и опять перепрыгнул на лозу.

— Надеюсь, не просто посмотрев. Я хочу поглядеть, что и как, особенно если ты и Сиськи уйдете пустыми с озера. Могет быть, эти советники просто живут там, как ты и сказал, патера. Но, могет быть, там есть какая-то штука, которую они хотели показать ему, или он должен был показать им. Ты, небось, слышал, что воры разное болтают об этом озере, и, если ты и Сиськи собираетесь выловить там этого парня, Журавля, вам нужна наживка. Вот мы завтра вечерком и зайдем в гости к Мошке, на холм. Добыча для меня, наживка для тебя, мы оба с барышом.

Орев перепрыгнул на спинку старого деревянного сидения.

— Муж идти!

Кивнув, Шелк встал и раздвинул лозы. Дородный молодой человек в черной сутане авгура вышел из боковой двери мантейона, закрыв ее за собой; он глядел на какой-то предмет, который держал в руках.

— Сюда, — крикнул Шелк. — Патера Росомаха? — Он вышел из беседки и захромал через высохшую коричневую траву к новоприбывшему. — Пусть все боги благословят этот день. Я очень рад видеть тебя, патера.

— Патера, человек на улице, — из рук Росомахи свисал длинный узкий предмет, искрившийся желтым и зеленым, — он-просто-мы-он-не...

Вслед за Шелком подошел Гагарка.

— Главным образом топаз, но это выглядит как настоящий изумруд. — Вытянув огромную руку, он ловко освободил Росомаху от браслета и с восхищением поднял его на свет.

— Патера Росомаха, это леди Синель, — повернувшись, Шелк указал на беседку, — а этого джентльмена зовут Гагарка. Они оба — выдающиеся миряне нашей четверти, исключительно набожные и, я уверен, нежно любимые всеми богами. Через несколько минут я должен уехать вместе с ними, и доверяю тебе управлять делами нашего мантейона в мое отсутствие. В киновии ты найдешь майтеру Мрамор — несравненный кладезь ценной информации и советов.

— Один человек дал его мне, — выпалил Росомаха. — Минуту назад. Он просто сунул его мне в руку!

— Понимаю. — Шелк как ни в чем не бывало кивнул, но раньше удостоверился, что азот под туникой никуда не делся. — Пожалуйста, Гагарка, верни его патере Росомаха. — Под моей кроватью находится сейф, патера. Ключ — под кувшином, который стоит на ночном столике. Погоди секунду. — Он вынул из кармана бриллиантовый браслет и предал его Росомахе. — Положи его туда, патера, и закрой покрепче, если хочешь. Ключ лучше всего держать в кармане. Я вернусь ко времени закрытия рынка или немного позже.

— Плох муж! — объявил Орев с верхушки беседки. — Плох муж!

— Это из-за твоей черной сутаны, патера, — объяснил Шелк. — Он боится, что его принесут в жертву. Иди сюда, Орев! Мы уезжаем на озеро. Рыбьи головы, ты, глупая птица.

Яростно взмахнув крыльями, раненая ночная клушица тяжело приземлилась на прикрытое черной сутаной плечо Шелка.


Глава шестая Озеро Лимна


— Что ты сказал, сын мой? — Шелк встал на колено, и его лицо оказалось на одной высоте с лицом маленького мальчика.

— Ма сказала попросить у тебя благословения. — Его внимание разделилось поровну между Шелком и Оревом.

— И почему ты его хочешь?

Малыш не ответил.

— Наверно, ты хочешь, чтобы бессмертные боги взглянули на тебя с одобрением, сын мой, верно? Тебя научили этому в палестре? Я уверен, что были должны.

Малыш неохотно кивнул. Шелк начертил знак сложения над головой мальчика и прочитал самое короткое из обычно используемых благословений, закончив его так: «Именем их старшего ребенка, Сциллы, Покровительницы Нашего Святого Города Вайрона, и именем Внешнего, старейшего из богов».

— Ты действительно патера Шелк?

Никто из полудюжины людей, ждавших однобитовый фургон в Лимну, не повернул головы, тем не менее Шелк болезненно ощутил, как они напряглись; даже Озерная улица, далеко не тихая, как-то стала тише.

— Да, это он, — гордо объявила Синель.

Один из ждущих внезапно подошел к Шелку и встал на колено, склонив голову. И, прежде чем Шелк успел начертить знак сложения, еще двое встали рядом с первым.

Его спасло только появление весело раскрашенного вместительного фургона, увенчанного трясущимся старым полотняным пологом; фургон тянули две усталые лошади.

— Один бит, — прогрохотал кучер с высокого сидения. — Один бит до Лимны. Никакого кредита, никакой торговли, все сидят в тени.

— У меня есть, — сказала Синель.

— У меня тоже, — сказал Шелк самым непреклонным тоном и утихомирил некоторых пассажиров, пытавшихся сказать, что патера Шелк должен ехать бесплатно.

— Тебе придется выйти, если кто-то из пассажиров пожалуется на твою птицу, — сказал кучер, убирая в карман биты Шелка, и вздрогнул, когда поднялась буря протестов.

— Мне это не нравится, — сказал Шелк Синель, когда они нашли место на длинных наружных скамьях. — И то, что пишут на стенах, тоже.

Кучер щелкнул кнутом, фургон дернулся и медленно покатился вперед.

— «Шелка в Кальде?..» Ты это имеешь в виду, Шелк? Хорошая мысль.

— Да. — Он вынул из кармана четки. — Или нет, плохая. Плохая в том, что касается меня, и плохая в том, что касается должности кальде. Я не политик, и какую бы причину ты ни назвала, ничто не убедит меня стать им. А что касается кальде... это просто популярное суеверие, чисто исторический курьез. Моя мать знала последнего кальде, но он умер вскоре после моего рождения.

— Я помню его. Я думаю?

— Если ты имеешь в виду хотя бы половину того, что сказала, ты не можешь помнить его, Восхитительная Киприда, — несчастно сказал Шелк, не глядя на нее. — Синель на четыре года моложе меня.

— Тогда я подумала о... ком-то другом. Почему ты так волнуешься, Шелк? Из-за того, что едешь с кем-то вроде меня? Все эти люди знают, кто ты такой.

— Надеюсь, что знают, Великая Богиня, и сейчас они глубоко разочарованы... что я спасаю себе жизнь, позоря мое священное призвание.

Особенно резкий толчок бросил Шелка на женщину справа, которая принялась без конца извиняться. Он сам попросил у нее прощения и начал молиться пустому кресту:

— Великий Пас, задумавший и сотворивший виток, страж и хранитель Ослепительного Пути... — Путь через небо — духовный эквивалент солнца, напомнил он себе. Жертвоприношения поднимаются к нему и, в конце концов, попадают в Главный Компьютер; там, на восточном полюсе, начинаются они оба, солнце и Путь. По этой чудесной дороге идут и души мертвых, если они не отягощены злом; как утверждают Хресмологические Писания, души некоторых святых теодидактов иногда оставляют свои слепленные из грязи материальные тела и — вместе с толпой неразумных зверей и кающихся грешников — путешествуют в Главный Компьютер, чтобы на какое-то время предстать перед богом, который просветляет их. Он сам теодидакт, напомнил себе Шелк, просветленный Внешним.

Он закончил молитву пустому кресту и отложил (пересчитав на ощупь) положенные четыре бусины. Шепча предписанные молитвы и добавляя имя Внешнего к каждой из них, он пожелал покинуть тело и эту переполненную улицу и присоединиться к оживленному движению на Ослепительном Пути.

На мгновение ему показалось, что он преуспел, хотя он увидел не золотую солнечную дорогу, а холодную черную пустоту за пределами витка, кое-где усеянную сверкающими искорками.

— Шелк, если говорить о надписях на стенах... Шелк? Посмотри сюда. Открой глаза.

Он так и сделал. Перед ним находился плакат, напечатанный плохо, но жирно, черным и красным, настолько новый, что его еще никто не порвал и не накарябал на нем что-нибудь неприличное; в этом районе это означало, что его повесили меньше часа назад.


СИЛЬНЫЙ ЮНОША!

ТЕБЯ ЖДУТ

В НОВОЙ ВРЕМЕННОЙ РЕЗЕРВНОЙ БРИГАДЕ

Хочешь Стать ГВАРДЕЙЦЕМ?

Резервная Бригада Тренируется Дважды в Неделю

Ты получишь ДОВОЛЬСТВИЕ и МУНДИР

При ПЕРВОЙ ВОЗМОЖНОСТИ

Тебя Переведут в

РЕГУЛЯРНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ

ОБРАЩАЙСЯ В ШТАБ ТРЕТЬЕЙ БРИГАДЫ

Полковник Узик[51], Командир



* * *


— Ты не думаешь, что воздушный змей слишком утомил его?

Кровь не в первый раз задавал этот вопрос. Мускус устал говорить «нет» и поэтому на этот раз ответил по-другому:

— Я уже говорил тебе. Аквила — самка. — Огромная птица в колпачке, сидевшая у него на запястье, стала пить, то ли услышав свое имя, то ли услышав его голос, то ли по случайному совпадению. Мускус подождал, пока она напьется, и только потом закончил мысль: — Самцы не бывают такими большими. Ради Молпы, слушай, хотя бы иногда.

— Хорошо, хорошо. Могет быть, будь она поменьше, летала бы выше.

— Она и так высоко летает. И чем они больше, тем летают выше. Ты когда-нибудь видел, чтобы воробей взлетел выше твоей лысины? — ответил Мускус, не глядя на мясистого краснолицего человека; он переводил взгляд то на орлицу, то на небо. — Я все еще думаю, что мы должны были скооперироваться с прыгунами.

— Если они сумеют его поймать, то через неделю будут летать сами.

— Летуны парят высоко, близко к солнцу. Даже если мы собьем одного, он может приземлиться где угодно.

— У нас три поплавка с тремя людьми в каждом. И пять на ховербайках.

Свободной рукой Мускус поднял бинокль. Он знал, что никого нет, но все равно проверил ясную пустоту над головой.

— Не наводи эту штуку на солнце. Ты можешь ослепнуть, — сказал Кровь, и тоже не в первый раз.

— Он может приземлиться в любом месте витка. Слышал, где приземлился воздушный змей, а это только долбаная веревка, клянусь Молпой. Но ты думаешь, он окажется рядом с дорогой, и только потому, что сам ездишь по ней. — Длинная речь, для Мускуса. — Если ты пару раз поохотишься с моими соколами, ты поймешь, что все не так. Большая часть витка лежит далеко от этой хреновой дороги. Большая часть витка лежит в двадцати, тридцати, пятидесяти стадиях[52] от любой хреновой дороги.

— Вот это хорошо, — сказал Кровь. — Но я боюсь, что какой-нибудь фермер настучит прыгунам. — Он подождал, не скажет ли чего Мускус; но тот промолчал, и Кровь добавил: — На самом деле они не могут подняться к самому солнцу. Солнце намного горячее любого огня. Они просто сгорят.

— Могет быть, они не горят. — Мускус опустил бинокль. — Могет быть, они вообще не люди.

— Люди, люди. Как мы.

— Тогда у них могут быть иглометы.

— Они не несут с собой ничего лишнего, — сказал Кровь.

— Я офигенно рад, что ты это знаешь. Я офигенно рад, что ты их спросил.

Аквила слегка пошевелила огромным когтем, зазвенели соколиные колокольчики, и Мускус опять поднял бинокль.

— Вон один! — сказал Кровь, хотя этого и не требовалось. — Ты собираешься выпустить ее?

— Не знаю, — признался Мускус. — Он очень далеко, поц.

Кровь посмотрел на летуна через собственный бинокль.

— Он приближается. Он летит сюда!

— Я знаю. Вот почему я наблюдаю за ним.

— Он высоко.

— Но я видел их и повыше, — сказал Мускус усталым раздраженным тоном, которым старался говорить с детства. Им овладело возбуждение охоты, внезапное, как лихорадка, и радостное, как приход весны.

— Я рассказывал тебе о большой пушке, которую они построили, — сказал Кровь. — Они стреляли из нее целый месяц, но снаряды не летают прямо вверх, и в любом случае их невозможно запустить достаточно высоко.

Мускус дал биноклю упасть на грудь. Сейчас он видел летуна совершенно отчетливо: силуэт на фоне серебряного зеркала, озера Лимна, поднимавшегося в небо по другую сторону города.

— Подожди, пока подлетит ближе, — тут же сказал Кровь.

— Если мы будем ждать слишком долго, он будет очень далеко к тому времени, когда она поднимется.

— Что, если...

— Отойди назад. Если она бросится на тебя, ты покойник. — Свободной рукой Мускус ухватился за корону из багровых перьев и сдернул колпачок. — Лети, сокол!

На этот раз никаких колебаний. Огромные крылья орлицы широко распахнулись, и она с ревом урагана прыгнула в воздух, на мгновение даже испугав Мускуса; вначале она изо всех сил махала крыльями, чтобы достичь термального потока, поднимавшегося с крыши, а потом поднималась, парила и поднималась опять, черная геральдическая птица на фоне ослепленной солнцем синевы открытого неба.

— Быть может, она сыта. Она же съела кролика.

Мускус засмеялся:

— Этого крольчонка? Самого маленького из всех, что у нас были. Это только сделало ее сильной. — И во второй раз за все время их знакомства он взял Кровь за руку.

Кровь, невероятно счастливый, тем не менее сделал вид, что ничего не случилось.

— Ты думаешь, она видит его? — спросил он так спокойно, как только мог.

— Долбаное «да», она видит его. Она видит все. Но если она полетит прямо к нему, то спугнет его. Так что она поднимется над ним и бросится на него со стороны солнца. — Мускус, бессознательно, поднялся на цыпочки, став на три пальца ближе к своей птице. — Как на гуся. Как будто он большой гусь. Они рождаются с этим знанием. Следи за ней. — Его бледное красивое лицо расплылось в улыбке, дьявольские глаза сверкнули, как черные льдинки. — Просто следи за ней, старый глупый хрен.


* * *


Улар[53] увидел орла далеко внизу под собой, на севере, и увеличил скорость. Грозовой фронт, отмеченный линией высоких облаков, был интересен и, быть может, даже важен; но фронт находился в двух сотнях лиг отсюда, если не больше, и мог никогда не достигнуть этого томимого жаждой, сверхжаркого региона. Индекс здесь — сто пятнадцать, притом, что на большей части длины солнца — сто девять; с сезонной добавкой — он мысленно проверил дату — сто восемнадцать.

Он уже полностью забыл об орле.

Улар был маленьким человеком, по любым меркам, и таким же тонким, как собственные основные подпорки; его глаза видели лучше, чем у среднего летуна, и большинство из тех, кто знал его, считали его замкнутым и чрезмерно хладнокровным. Он говорил редко, но если и говорил, то о воздушных потоках, преобладающих ветрах, дневных и ночных ориентирах, об именованных солнечных сферах, не признаваемых (или неохотно признаваемых) наукой, и, конечно, о крыльях, летных комбинезонах, инструментах и силовых модулях. Но об этом говорят все летуны. Поскольку он был так близок к идеалу, физически и ментально, ему разрешили иметь трех жен, но вторая жена сбежала от него меньше чем через год. Однако первая жена родила ему трех проворных детей с легкими костями, а третья — пятерых, веселых и подвижных, как сверчки; его любимицей была самая младшая девочка, Дролин[54], тонкая, с всегда смеющимися глазами. «Я вижу ее крылья», — иногда говорил он ее матери; и та, хотя и не могла видеть, всегда счастливо соглашалась. Он летал уже восемнадцать лет.

Увеличив скорость, он потерял высоту. Он опять увеличил тягу и попытался подняться, но температура воздуха слегка упала; он летел в дневном нисходящем воздушном потоке над большим озером. Соответствующий поднимающийся воздушный поток начинался уже над землей, и он решил подняться в нем так высоко, как только сможет. Когда он доберется до далекого грозового фронта, ему понадобится каждый кубит высоты.

Он опять увидел орла только тогда, когда тот уже был над ним, летя прямо вниз, на него; чудовищный напор его крыльев толкнул Улара к земле быстрее, чем любой падающий камень, и наконец, в последнюю долю секунды, орел сложил крылья, крутанулся в воздухе и ударил его когтями — двойной удар, как двумя бронированными гигантскими кулаками.

Возможно, на мгновение он потерял сознание. Но, безусловно, безумное кружение земли и неба его не дезориентировало; он знал, что его левое крыло цело и невредимо, что второе нет, и его СМ не отвечает. Он подозревал, что полдюжины ребер и, возможно, спина сломаны, но сейчас не до них. С невероятным мастерством, которое заставило бы его товарищей-летунов разинуть рот, если бы они могли его видеть, он превратил беспорядочное падение в управляемый нырок, выбросил СМ и инструменты и еще успел наполовину уменьшить скорость, прежде чем ударился о воду.


* * *


— Разве ты не видишь брызги? — Синель встала с места в однобитовом фургоне, затенила ладонью глаза от солнца и уставилась на воду. — В озере есть чудовищные рыбы. Действительно огромные. Насколько я помню, я не была здесь с того времени, когда была маленькой девочкой... Во всяком случае, не помню, чтобы была.

Кивнув, Шелк вынырнул из-под полога, чтобы посмотреть на солнце. Облака, движущиеся с востока на запад, не закрывали протянувшуюся через все небо золотую полосу, которая — он опять напомнил себе — является видимым символом Ослепительного Пути, дороги моральной честности и искренней набожности, которая ведет Человека к богам. Не заблудился ли он? Он не чувствовал в себе готовность принести Журавля в жертву, хотя сделать это предложила богиня.

И потом, безусловно, это не то, что боги ожидают от помазанного авгура.

— Рыба голов? — Орев дернул Шелка за волосы.

— Действительно, рыбьи головы, — сказал он птице, — торжественно обещаю.

Сегодня вечером он поможет Гагарке ограбить комиссара Синель. Комиссары — богатые деспоты, жиреющие за счет пота и крови бедняков; этот, без сомнения, сможет обойтись без нескольких драгоценностей и серебряного сервиза. Тем не менее, грабить — нехорошо в принципе, даже если это служит высшему благу.

Хотя сегодня был молпадень, он прошептал последнюю молитву Сфингс и вернул четки в карман. Сфингс поймет больше всех остальных; Сфингс сама полульвица, а львы должны убивать невинные создания, чтобы есть — непоколебимый закон Паса, который назначил каждому созданию, кроме Человека, свою пищу. Закончив молитву, Шелк слегка поклонился свирепому и благожелательному лику на рукоятке трости Крови.

— Раньше мы приезжали сюда собирать жеруху, — сказала Синель. — Ее много на берегах озера. Мы выходили до тенеподъема и шли сюда, патера. Не знаю, сколько раз по дороге я высматривала воду с каждого пригорка. Если я не могла видеть ее, то знала, что нам еще идти и идти. У нас была с собой бумага, любая бумага, которую мы могли найти, мы намачивали ее и завертывали в нее нашу жеруху, а потом торопились в город, чтобы продать ее до того, как она завянет. Иногда она все-таки вяла, и тогда она была нашей единственной едой. Я все еще не могу ее есть. Однако я покупаю ее у маленьких девочек на рынке. Таких же, какой была я.

— Очень благородно с твоей стороны, — сказал ей Шелк, хотя сам уже думал о другом.

— Только сейчас ее совсем мало, потому что многие заливы с лучшей жерухой высохли. В любом случае я никогда не ем ее. Иногда я скармливаю ее козлам, понимаешь? А иногда выбрасываю. И спрашиваю себя, сколько дам, которые когда-то покупали ее у меня, делали то же самое.

— Я делаю сандвичи, — сказала женщина, сидевшая рядом с Шелком. — Жеруха и белый сыр на ржаном хлебе. Но сначала я должна ее тщательно помыть.

Шелк кивнул и улыбнулся:

— Отличный ланч в жаркую погоду.

— У тебя есть друзья здесь, в Лимне? — спросила ее Синель, говоря через Шелка.

— Родственники, — ответила женщина. — Здесь живет мать моего мужа. Она думает, что чистый воздух с озера полезен для нее. Разве не замечательно, что наши родственники могут быть и нашими друзьями, а?

— О, очень даже! Мы тоже ищем нашего друга. Доктор Журавль? Маленький человек, около пятидесяти, темные волосы? Маленькая седая борода?..

— Я его не знаю, — решительно сказала женщина, — но если он доктор и живет в Лимне, моя свекровь должна его знать. Я ее спрошу.

— Он только что купил здесь коттедж. И мог бросить практику, понимаешь? Мой муж помогал ему переехать, и патера пообещал благословить его новый дом. Но я забыла, где это.

— Ты можешь спросить в Хузгадо, на Береговой улице, — сказал человек слева от нее. — Он должен был зарегистрировать передачу собственности.

— А, так здесь есть Хузгадо? — спросила его Синель. — Я думала, что оно только в городе.

— Совсем маленькое отделение, — ответил мужчина. — Здесь выносят решения по некоторым мелким делам и держат несколько незначительных арестантов. У нас нет своей Аламбреры — тех, у кого длинные сроки, посылают в Вайрон. И они хранят записи о налогах и покупках собственности.

К этому времени однобитовый фургон уже катился по узкой и изогнутой улице, вымощенной булыжником; по бокам стояли шатающиеся двух-трехэтажные деревянные дома с высокими остроконечными крышами, ставшими из-за погоды и нехватки краски серебряно-серыми. Шелк и Синель, вместе с мужчиной, знавшим о Хузгадо, и женщиной, делавшей сандвичи с жерухой, сидели на обращенной к суше стороне длинного фургона; но, глядя через плечо, Шелк мог изредка видеть между домами грязную воду и одномачтовые рыбачьи лодки с высокой кормой.

— Я тоже не был здесь с детства, — сказал он Синель. — Даже странно вспоминать, как я рыбачил здесь пятнадцать лет назад. Они не используют коркамень, как мы, верно? Или глинобитные кирпичи?

— Слишком легко срубить деревья на берегу и сплавить стволы по Лимне, — сказал мужчина слева от Синель.

— Понимаю. Я не подумал об этом, хотя, конечно, был должен.

— Не многие понимают, — сказал мужчина. Он открыл свой бумажник и вынул картонную визитную карточку. — Могу ли я дать ее тебе, патера? Меня зовут Лис. Я адвокат, и у меня приемная на Береговой улице. Ты понимаешь, что надо делать, если тебя арестуют?

Брови Шелка взлетели вверх:

— Арестуют? Защити нас Молпа! Надеюсь, что нет.

— Я тоже. — Лис понизил голос до шепота, так что Шелк едва слышал его сквозь уличный шум и скрип осей фургона. — Мы все, как мне кажется. Но ты понимаешь, что тебе надо делать?

Шелк покачал головой.

— Если ты сообщишь им имя и адрес адвоката, они должны послать за ним; так говорит закон. Однако если ты не сможешь сообщить им ни имени, ни адреса, у тебя и не будет адвоката, твоя семья не узнает, что с тобой случилось, и не наймет кого-нибудь.

— Понимаю.

И, — Лис перегнулся через Синель и коснулся колена Шелка, чтобы подчеркнуть свою мысль, — если тебя арестуют здесь, в Лимне, адвокат с офисом в Вайроне тебе не подойдет. Нужен кто-нибудь местный. Я знаю, что иногда они ждут, пока тот, кого они хотят арестовать, появится в Лимне, и арестовывают здесь именно по этой причине. Я хочу, чтобы ты положил карточку в карман, патера, так что ты сможешь показать ее им немедленно, если тебя возьмут. Лис, на Береговой улице, прямо здесь, в Лимне, на вывеске нарисован рыжий лис.

При слове «лис» фургон заскрипел и остановился.

— Все наружу! — проорал кучер. — Обратно в Вайрон в четыре, шесть и восемь. Приходите прямиком сюда и не опаздывайте.

Кучер уже собирался войти в сарай, когда Шелк схватил его за рукав:

— Не расскажешь ли ты мне о Лимне, кучер? Я совсем не знаю ее.

— План, ты имеешь в виду? — Кучер тщательно прочистил нос. — Очень простой, патера. Это совсем небольшой город, не как Вайрон. Самое главное — держись поблизости отсюдова, и ты будешь знать, куда идти, чтобы я смог отвезти тебя назад. Вот это Водяная улица, сечешь? И отсюдова рукой подать до центра города. Здесь воще всего три улицы: Доковая, Водяная и Береговая. Весь город извивается вокруг залива. Он вроде как подкова лошади, только не так выгнут. Ты понимаешь, о чем я, а? Внутри Доковая — там, где рынок. Снаружи — Береговая. И если хочешь взять лодку, Доковая — то, что тебе надо, и я могу дать тебе пару имен. Захочешь поесть — попробуй толкнуться в «Каракатицу» или «Полный Парус». Ну, ежели у тебя полные карманы, «Ржавый Фонарь» тоже совсем неплох. Останешься на ночь?

Шелк покачал головой:

— Мы бы хотели, если сможем, вернуться в город до темноты.

— Тогда не опоздай на шестичасовой фургон, — сказал кучер и отвернулся.

— Ты не спросил его, где живут советники, — сказала Синель, когда он ушел.

— Если ни ты, ни я, ни Гагарка этого не знаем, вряд ли это общеизвестно, — ответил Шелк. — Журавль должен был разузнавать это сам, и нам лучше всего узнать, кого он спрашивал. Очень сомневаюсь, что он приехал в фургоне, как мы. В сцилладень он мог нанять носилки.

Она кивнула:

— Тогда нам лучше разделиться, патера. Ты — высоко, я — низко.

— Не уверен, что понял тебя.

— Ты поговоришь с респектабельными людьми в респектабельных местах. А я поспрашиваю в пивных. Когда приедет... Гагарка? Он говорил, что встретится с нами здесь?

— В четыре, — ответил Шелк.

— Тогда встретимся здесь в четыре. И сможем поесть. С Гагаркой? И расскажем друг другу, что узнали.

— Ты очень умело говорила с женщиной в фургоне, — сказал Шелк. — Я надеюсь, что смогу говорить хотя бы вполовину так хорошо.

— Но это не принесло нам ничего? Говори правду, патера. Шелк? Или близко к ней... Не думаю, что ты замечательно умеешь... делать по-другому? Что ты собираешься сказать?

Шелк погладил щеку:

— Я подумал об этом в фургоне, и мне кажется, что все зависит от обстоятельств. Я могу сказать, например, что этот человек присутствовал на изгнании беса, которое я выполнял, и, поскольку я не наведывался в пострадавший дом, я надеюсь, что он расскажет мне, добился ли я успеха.

— Чистая правда, — кивнула Синель. — Каждая деталь. Ты все сделаешь правильно. Я уже поняла. Шелк? — Из-за уличного движения она уже стояла близко к нему, но сейчас подошла еще ближе, так что соски выпирающих грудей прижались к его тунике. — Ты не любишь меня, патера. Ты бы не любил меня, даже если бы не думал, что я принадлежу... Гагарке? Но ты любишь Ги? Верно? Скажи мне...

— Я не должен, — сказал он несчастным голосом. — Это неправильно, и человек в моем положении, авгур, почти ничего не может предложить любой женщине. Денег нет. Настоящего дома нет. А это именно то, что ей бы хотелось... И да, есть вещи, о которых я не могу не думать, как бы ни старался. Гиацинт — одна из них.

— Да, но я была и ей. — Губы Синель быстро и страстно коснулись его. К тому времени, когда он пришел в себя, она уже затерялась среди носильщиков и продавцов, спешащих приезжих и гуляющих покачивающихся рыбаков.

— Пока, дев! — попрощался с ней Орев, взмахнув неповрежденным крылом. — Глядь себя! Удач!

Шелк глубоко вздохнул и огляделся. Здесь, на берегу ближайшего к Вайрону залива, озеро вскормило собственный городок, подчиненный тому городу, от которого оно так странно отдалилось.

Или, скорее (его два пальца уже описывали медленные круги по щеке), озеро, отступая, захватило с собой клочок Вайрона. Когда-то Орилла была берегом озера или Доковой улицей, как ее называют здесь. Судя по имени, Береговая улица когда-то шла по берегу и была вымощенной булыжником дорогой к пристаням; здания на ней смотрели прямо на воду. Но озеро продолжало усыхать, и появилась Водяная улица, на которой он стоял сейчас. А еще позже, возможно лет двадцать-тридцать назад, Водяная улица осталась позади, как и все остальное.

Тем не менее, озеро все еще поражало размерами. Он попытался представить себе, каким оно было много лет назад, когда первые переселенцы заняли пустой город, построенный для них у его северного конца, и решил, что тогда оно было вдвое больше. Придет ли время, где-нибудь столетия через три, когда оно вообще исчезнет? Скорее, оно уменьшится до половины нынешнего размера; тем не менее, безусловно настанет время, лет через шестьсот или тысячу, когда оно исчезнет полностью.

Он пошел, рассеянно спрашивая себя, в каких именно респектабельных местах он должен побывать, по мнению богини. Или, по меньшей мере, какие места больше всего подходят, чтобы добыть нужную информацию.

Увлекаемый детскими воспоминаниями о холодной воде и бесконечных просторах, он по длинному переулку пересек квартал и вышел на Доковую улицу. Полдюжины рыбачьих лодок, вытащенных на берег, предлагали серебряное изобилие форели, алозы, щук и окуней; бесчисленные харчевни предлагали рыбу, приготовленную не хуже, чем в лучших ресторанах города, и вдесятеро дешевле; высокие горделивые гостиницы с весело раскрашенными ставнями выставляли напоказ вывески для тех беспокойных натур, которые решили в разгар лета променять удобства Вайрона на ветра, а также для тех, кто в любое время года наслаждался плаванием, ловлей рыбы или хождением под парусом.

И здесь, как быстро обнаружил Шелк, висел свежий плакат, который он и Синель видели из однобитового фургона, предлагавший «сильному юноше» возможность дважды в неделю быть гвардейцем и обещавший, со временем, полную занятость. Опять прочитав его, Шелк вспомнил зловещую угрозу, содержавшуюся во внутренностях вчерашних жертв. Никто не говорил о войне… за исключением богов. Или, скорее, подумал он, только боги и этот плакат говорили о войне тем, кто мог услышать.

Предпоследняя фраза плаката была перечеркнута черными чернилами и заменена на «в Хузгадо в Лимне»; новая резервная бригада собиралась дислоцировать одну-две роты на озере, быть может даже целый батальон, если удастся убедить записаться достаточно много рыбаков.

В первый раз ему пришло в голову, что Лимна могла бы стать замечательной базой или областью подготовки для армии, собирающейся вторгнуться в город; она могла предложить убежище многим, если не всем, вражеским войскам, надежную защиту с юга, готовый источник продовольствия и безграничные запасы воды для людей и животных. Ничего удивительного, что Журавль так хотел узнать, что здесь делают советники и о чем с ними совещался комиссар.

— Рыба голов! — Орев слетел с плеча Шелка на землю, неожиданно быстро пробежал три четверти длины ближайшего причала и начал клевать их.

— Да, — прошептал себе Шелк, — наконец-то рыбьи головы вместе с рыбьими внутренностями.

Идя по причалу и восхищаясь широкой голубой чистотой озера и множеством качающихся, кренящихся суденышек, чьи снежно-белые паруса усеивали его, Шелк размышлял о пище Орева.

Рыба принадлежала Сцилле. Как змеи принадлежали ее матери, Ехидне, а всевозможные коты — ее младшей сестре, Сфингс. Бушующая Сцилла, покровительница города, милостиво разрешала верующим в нее добывать столько рыбы, сколько им требуется, с учетом некоторых старых ограничений и запретов. Тем не менее, вся рыба — и даже те отбросы, которые ест Орев — принадлежали ей, и это озеро — ее дворец. Если поклонение Сцилле все еще сильно в Вайроне, несмотря на два поколения, прошедшие с того последнего раза, когда она показала свою божественность в Священном Окне, то что должно быть здесь?

Подойдя к Ореву, он уселся на верхушку подходящей сваи, снял со сломанной щиколотки чудесную повязку Журавля и высек ею покоробившиеся доски причала.

А что, если Журавль хочет воздвигнуть на берегу озера святилище Сцилле, во исполнение какого-нибудь обета? Если Журавль может дарить азоты своим любимым информаторам, он, безусловно, может позволить себе и святилище. Шелк мало что знал о строительстве, но чувствовал, что скромное, но пристойное и полностью приемлемое святилище можно построить на берегу озера за тысячу карт и даже меньше. Журавль мог бы поручить своему духовному наставнику — ему самому — выбрать подходящее место.

Или, еще лучше, можно предположить, что таким благодарным строителем был комиссар Синель... нет никаких сомнений, что любой комиссар может полностью покрыть расходы даже на очень сложное сооружение. Может быть, не на мантейон, поскольку здесь нет Священного Окна, но на храм, в котором можно совершать жертвоприношения. Комиссар будет лелеять его, а местный авгур — такой же, как он сам — поддерживать.

И Журавль мог отправиться туда, куда пошел комиссар Синель, предполагая, что он узнал, где это.

— Хорош! Хорош! — Орев закончил пиршество; балансируя на малиновой лапе с широко расставленными пальцами, он клювом выскабливал другую.

— Только не запачкай мою сутану, — сказал ему Шелк. — Иначе, предупреждаю тебя, я разозлюсь.

Заменив повязку Журавля, Шелк попытался поставить себя на место комиссара. Два советника призвали его на озеро для разговора, скорее всего секретного, касающегося военных вопросов. Он (решил Шелк) почти наверняка приехал в Лимну на поплавке; но здесь, скорее всего, где-нибудь оставил поплавок вместе с водителем и выбрал такой способ передвижения, который привлек бы к нему как можно меньше внимания.

Собравшись с мыслями, как он часто делал в палестре, Шелк указал пальцем на своего питомца.

— Например, он мог нанять осла, как я и Гагарка сделали той ночью.

Маленькая лодочка скользнула к обращенному к озеру краю причала, седой мужчина держал румпель, пока пара мальчишек торопливо убирала единственный парус.

— Вот оно!

Ночная клушица вопросительно посмотрела на него.

— Он должен был нанять лодку, Орев. И, возможно, пару надежных людей, которые бы ей управляли. Лодка много быстрее, чем осел или даже лошадь. Она может нести секретаря или доверенного клерка, как и самого комиссара, и может отправиться прямо в ту точку озера...

— Шелк хорош? — Орев перестал чистить клювом пучок розовых перьев на груди, вскинул приглаженную голову и посмотрел на Шелка. — Все хорош?

— Нет. Немного не так. Он бы не стал нанимать лодку. Иначе ему пришлось бы платить из собственного кармана, и он не мог бы доверять людям, которые управляли ей. Но у города должны быть лодки — например, чтобы не допустить сражений между рыбаками; и те, кто управляют ими, расшибутся в лепешку, торопясь помочь комиссару. Так что взбирайся на плечо, ты, глупая птица. Мы идем в Хузгадо. — Поискав в нескольких карманах, Шелк нашел визитную карточку адвоката. — На Береговой улице. Его контора на той же улице, где и Хузгадо. Помнишь, Орев. Нет сомнения, что это очень удобно, если ему надо быстро попасть на суд.


* * *


Дверь большого сарая открылась, и старый мастер воздушных змеев с некоторым удивлением посмотрел на вошедшего.

— Извините меня, — сказал маленький седобородый человек, стоявший в дверном проеме. — Я не знал, что вы здесь.

— Собираю вещи, чтобы уехать, — объяснил мастер. Какое-то мгновение он размышлял, не подумал ли Мускус, что он собирается что-то украсть? Тогда он мог прислать этого человека, чтобы понаблюдать за ним.

— Я слышал о змее. Вы построили его? Все говорят, что это восхитительная работа.

— Он, безусловно, не очень-то красив. — Мастер перевязал веревкой пучок тонких палочек. — Но именно такой, какой они хотели. Один из самых больших змеев, которые я когда-либо строил. И чем они больше, тем выше они летают. Чтобы лететь высоко, они должны поднимать много проволоки, как вы понимаете.

— Я — доктор Журавль, — сказал седобородый человек. — Я должен был представиться с самого начала. — Он подобрал одну из ламп с рыбьим жиром и слегка встряхнул ее. — Почти полная. Вам уже заплатили?

— Мускус заплатил мне полную сумму. — Мастер погладил карман. — Не наличными, но чеком на фиск. Мне кажется, Кровь послал вас посмотреть, как я уеду.

— Совершенно верно, перед тем, как они уехали. И они уехали все, как мне кажется. Во всяком случае, Кровь, Мускус, стражники и несколько слуг.

Мастер кивнул:

— Они взяли все поплавки. Парочка стояла в этом сарае. И все ховербайки. Я должен был поговорить с Кровью перед отъездом? Мускус не сказал ничего такого.

— Нет, насколько я знаю. — Журавль улыбнулся. — Главные ворота поместья открыты, талос уволен, вы можете уйти, когда вам захочется. Но можете и остаться, конечно, если хотите. Вернувшись, Кровь может поручить водителю поплавка отвезти вас домой. И, кстати, куда они направились? Никто не сказал мне.

Поискав свой любимый криволинейный струг, мастер обнаружил его под какой-то тряпкой.

— На озеро. Так сказали некоторые из них.

Журавль кивнул и опять улыбнулся:

— Тогда, боюсь, они будут здесь не слишком скоро. Но вы можете подождать, если хотите. — Он закрыл за собой дверь и поторопился обратно в виллу. «Если не сейчас, то когда? — спросил он себя. — Лучшей возможности не будет». Дверь в кладовку стояла открытой, и дверь на лестницу, ведущую в погреб, тоже оказалась незамкнутой.

Погреб был глубоким и очень темным, и, судя по болтовне слуг, которую он собрал во время дружеских разговоров с ними, винный погреб должен быть еще глубже. Возможно, он и был тем самым погребом под погребом, о котором упоминала одна из служанок. А возможно, нет. Спустившись по лестнице почти до конца, Журавль остановился и поднял лампу повыше.

Пустота. Ржавые, покрытые пылью машины, которые, почти наверняка, невозможно заставить работать. И...

Он спустился по оставшимся ступенькам и быстрыми мелкими шагами пошел по грязному неровному полу. Кувшины с заготовками на зиму: персики в бренди и соленья. Нет сомнения, что их спустили сюда из дома.

Стоит ли стражник при входе в туннели? Какое-то время назад он решил, что нет. Однако дверь (если там есть дверь) будет заперта на замок или забрана решеткой. И, не исключено, хорошо спрятана — в потайной комнате или в чем-то подобном. За рядами полок находилась еще одна лестница, и, да, к ней вели следы, отчетливо видные в пыли.

На этот раз совсем короткая лестница, и запертая дверь в конце. Его отмычка исследовала замок полминуты, которые показались пятью, потом ручка повернулась и вытащила засов.

Скрип петель активировал огоньки, чье вечное движение вырвало из темноты низкий свод над головой. В этом слабом свете он разглядел винные полки, содержавшие никак не меньше полтысячи бутылок; множество ящиков с бренди, виноградной водкой, ромом и наливками; бочонки с крепким пивом. Он сдвинул часть из них и внимательно осмотрел пол под ними, потом проверил пол везде и, наконец, простучал стены.

Ничего.

— Хорошо, хорошо, очень хорошо, — пробормотал он, — и глоток для пахаря. — Открыв темную приземистую бутылку, из которой кто-то уже угостился, он сделал хороший глоток бледного жгучего арака, вновь закупорил бутылку и еще раз проверил все.

Ничего.

Он тихо закрыл за собой дверь винного погреба и повернул по часовой стрелке ручку; приглушенный визг засова заставил его с омерзением вспомнить маленькую собачку, которую на его глазах мучил Мускус.

На какое-то мгновение он подумал, не оставить ли дверь открытой; так он сохранит время, и даже если кто-то — сомелье Крови или кто-нибудь другой — заметит это, обвинят беспечного слугу. Однако осторожность, как и длительная подготовка, заставили его оставить все в точности таким, каким он нашел его.

Вздохнув, он вынул отмычки, вставил в замочную скважину ту, которой открывал замок, повернул ее и был вознагражден слабым щелчком.

— Ты очень хорошо с ними управляешься, верно?

Журавль резко повернулся. Кто-то — в полутьме подвала ему показалось, что высокий симпатичный блондин — стоял на верхней площадке короткой лестницы и глядел на него сверху вниз.

— Ты узнал меня, надеюсь?

Журавль уронил отмычки, одним смазанным движением выхватил игломет и нажал на спусковой крючок; быстрые выстрелы прозвучали неестественно громко в замкнутом пространстве.

— Этим ты мне ничего не сделаешь, — сообщил ему советник Лемур. — Поднимайся сюда; если ты отдашь мне игломет, я проведу тебя туда, куда ты так стремишься попасть.


* * *


— Весной к вам приезжал комиссар, — сказал Шелк расплывшейся женщине средних лет, сидевшей за заваленным папками рабочим столом. — Вы очень любезно предоставили ему маленькую лодку. — Он улыбнулся самой понимающей улыбкой. — Но я не прошу вас тоже дать мне лодку. Я понимаю, что я не комиссар.

— Весной, патера? Комиссар из города? — Женщина озадаченно посмотрела на него.

В точности в то же мгновение, когда Шелк уверился, что забыл имя комиссара, он вспомнил его; он наклонился поближе к женщине, жалея, что не попросил у Синели более точного описания.

— Комиссар Мошка. Исключительно важный чиновник. Большой (Шелк попытался воспроизвести всегда доверительный и осмотрительный тон prochain ami) и… э... дородный человек. С усами.

Выражение лица женщины не изменилось, и он в отчаянии добавил:

— Самыми приличными усами, я бы сказал, хотя, возможно...

— Комиссар Мошка, патера?

Шелк горячо кивнул.

— Он был совсем недавно. Не весной. Возможно, пару месяцев назад. Не больше трех, точно. Я помню, что в тот день было ужасно жарко, и он надел большую соломенную шляпу. Ты знаешь, о чем я говорю, патера?

Шелк ободряюще кивнул:

— Конечно. Я сам ношу такую.

— И у него была палка. Побольше твоей. Но он не захотел взять лодку. Мы бы с радостью дали ему, если бы он захотел, но он ее не хотел. — Женщина погрызла конец пера. — Он спросил что-то другое, чего у нас не было, но я не помню, что именно.

— Бедн дев! — Орев вздернул голову.

— Да, действительно бедная, — сказал Шелк, — если не смогла помочь комиссару Мошке.

— Я помогла ему, — твердо сказала женщина. — Я точно знаю, что помогла. Он ушел полностью удовлетворенный.

Шелк постарался изобразить авгура, который часто бывает в обществе комиссаров:

— Безусловно. Он не жаловался мне на тебя.

— Разве ты не знаешь, чего он хотел, патера?

— Да, не знаю, чего он хотел от тебя, — сказал он расплывшейся женщине, — поскольку у меня создалось впечатление, что он хотел лодку. Я понимаю, что по берегам озера есть чудесные виды, и я думал, что будет похвальным поступком со стороны комиссара Мошки — или кого-нибудь другого — воздвигнуть в таком месте подобающее святилище нашей Покровительнице. Что-нибудь красивое и не слишком маленькое. Вполне может быть, что комиссар думал как раз об этом, судя по тому, что я о нем знаю.

— А ты уверен, что он не предлагал починить его, патера? Или расширить? Что-то вроде этого? У Сциллы и так есть великолепное святилище недалеко отсюда, и, знаешь, некоторые очень важные люди из города часто приезжают сюда, чтобы помолиться в нем.

Шелк щелкнул пальцами:

— Расширить! Пристроить эдикулу[55] для гидромантии. Ну конечно! Даже я должен был понять...

— Нет резать? — каркнул Орев.

— Во всяком случае не тебя, — сказал ему Шелк. — И где это святилище, дочь моя?

— Где?.. — Внезапно женщина широко улыбнулась. — Вот сейчас я вспомнила — именно это и хотел комиссар Мошка. Карту. Как добраться туда. Но у нас нет карт, на которых изображено святилище, это такое предписание, но вам она и не нужна, сказала я ему. Просто идите по Пути Пилигрима на запад вокруг залива, а потом на юг, на мыс. Там надо карабкаться, но достаточно идти от одного белого камня до другого, и вы его не пропустите. — Женщина вынула карту. — На ней его нет, но я покажу тебе, патера. Синее — это озеро, а эти черные линии — Лимна. Видишь Береговую улицу? Святилище прямо там, где я указываю, видишь? А вот здесь Путь Пилигрима взбирается на утесы. Ты собираешься туда, патера?

— При первой возможности, — сказал ей Шелк. Мошка совершил паломничество, почти наверняка. Другой вопрос — последовал ли за ним Журавль? — И я очень благодарен тебе, дочь моя. Ты мне очень помогла. Ты, как мне кажется, сказала, что временами даже советники отправляются туда и предаются благочестивым размышлениям, верно? У меня есть знакомый, доктор Журавль, быть может, ты знаешь его; мне кажется, что и он должен проводить много времени на озере...

Женщина покачала головой:

— Нет, нет, патера. Мне кажется, они слишком старые.

— Значит, доктор Журавль ввел меня в заблуждение. Я думал, что он получил информацию здесь, скорее всего от тебя. Маленький человек с короткой седой бородой?

Она опять покачала головой:

— Не думаю, что он был здесь, патера. И не думаю, что советники действительно приезжают сюда. Он, вероятно, имел в виду комиссаров. У нас здесь есть несколько, а еще судьи и все такое, и иногда они хотят поехать туда на лодке, но мы говорим им, что они не могут. Нужно взобраться на утес, а от воды дороги нет. Только по Пути Пилигрима. Даже на лошади туда не добраться, потому что там ступеньки, вырезанные в скале. Мне кажется, именно из-за этого советники и не ездят туда. Я никогда не видела советника.

«И я, тоже», — подумал Шелк, выйдя из Хузгадо. А кто-нибудь другой? Он видел их на плакатах, да и в Хузгадо висел групповой портрет. На самом деле он видел эти плакаты так часто, что действительно мог подумать, будто видел советников своими глазами. Но нет, и он не помнил, чтобы встречал кого-нибудь, кто их видел.

Однако Мошка встречался с ними; по меньшей мере, так он сказал Синель. Но не в святилище Сциллы, так как советники никогда не бывают там. Быть может, в каком-нибудь ресторане или на лодке.

— Нет резать? — Орев захотел подтверждения.

— Абсолютно нет. В любом случае святилище не самое лучшее место для жертвоприношений, хотя их часто там устраивают. Но должным образом обученный человек, такой как я, отправляется в святилище для размышлений или религиозного чтения.

Судя по словам женщины из Хузгадо, различные политики из города бывают в этом святилище Сциллы. Странно, что политики внезапно воспылали таким религиозным рвением; он никогда не слышал о хотя бы одном, обладавшем действительно глубоким религиозным чувством. В наше время Пролокьютор почти не имеет влияния на правительство; так говорят все, за исключением Прилипалы.

Тем не менее Гагарка или Синель — нет, точно Гагарка — сказал, что Мошка, которого он знал в лицо, весит как бык или что-то в этом роде. Значит, он большой и очень тяжелый человек. Тем не менее Мошка, кажется, дошел до святилища Сциллы пешком, и в очень жаркую погоду. И это, естественно, кажется совершенно невероятным, тем более что там он не мог повстречаться с советниками.

Шелк на ходу массировал щеку, рассеянно глядя в витрины лавок. Самое вероятное, что хвастовство комиссара Мошки не что иное, как тщеславная ложь. Тогда Синель не заслужила свои пять карт, а Журавль просто потерял здесь время.

Но потерял ли Журавль время или нет, он, кажется, не выслеживал Мошку через Хузгадо, как сделал он сам. Вполне возможно, что Журавль вообще не выслеживал его.

— Что-то здесь не так, Орев. У нас есть крыса за деревянной обшивкой стены, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Нет лодк?

— Нет лодки, нет доктора и нет советников. Нет денег. Нет мантейона. Нет умения, даже маленького, которое — как думал Внешний — он увидел во мне. — Хотя бессмертные боги, как учит разум и подтверждают Писания, не «думают», что они что-то там видят. На самом деле нет.

Боги знают.

Без всякой цели он пошел на запад по Береговой улице. Посредине ее стоял немаленький валун, выкрашенный в белое; на нем было грубо вырезано изображение Сциллы со множеством щупалец.

Он подошел к середине улицы, чтобы осмотреть изображение более тщательно, и обнаружил под ним зарифмованную молитву. Начертав в воздухе знак сложения, он обратился за помощью к Сцилле (напомнив, что ее городу нужен мантейон, и извинившись за импульсивное решение поехать на озеро — основание верить, что здесь можно чего-нибудь добиться, было слишком маленьким) и только потом продекламировал молитву, слегка озадаченный тем, что вырезанное на камне лицо великой богини напоминает, быть может случайно, лицо женщины из Хузгадо.

Члены Аюнтамьенто никогда не посещали святилище, сказала она, хотя комиссары появлялись достаточно часто. Была ли она там сама и как часто, видела ли, кто приходит и кто нет? Почти наверняка нет, решил Шелк.

Вздрогнув, он сообразил, что полдюжины прохожих стоят и смотрят, как он, склонив голову, молится перед изображением; когда он отвернулся, коренастый мужчина примерно его возраста извинился и спросил, не собирается ли он совершить паломничество в святилище.

— Именно поэтому я и молился, прося богиню о помощи, — объяснил Шелк. — Только несколько минут назад я сказал одной доброй женщине, что отправлюсь туда, как только появится возможность. Довольно опрометчивое обещание, конечно, потому что очень трудно судить, что означает «возможность». У меня здесь важное дело, и, можно сказать, возможности у меня нет; но есть очень маленькая вероятность, что паломничество в святыню поможет моему делу. И если это действительно так, я буду обязан отправиться туда.

— Даже не думай об этом, патера, — сказала женщина почти такого же возраста. — Не сейчас, когда слишком жарко.

— Хорош дев! — пробормотал Орев.

— Это моя жена, Кервель, — сказал Шелку коренастый человек. — А меня зовут Нутрия, и мы дважды совершили паломничество. — Шелк начал было что-то говорить, но Нутрия только отмахнулся. — Вон там продаются холодные напитки. Если ты отправишься в святилище сегодня, тебе потребуется вся вода, которую ты сможешь унести, и мы будем рады купить тебе что-нибудь. Но если ты послушаешь нас, то, вероятно, не пойдешь вообще.

— Пить!

Кервель засмеялась.

— Успокойся, Орев, — сказал Шелк. — Я тоже, если на то пошло.

Внутри было милосердно прохладно и, после яркого солнечного света снаружи, казалось очень темно.

— У них есть пиво, фруктовые соки — даже кокосовое молоко, если ты никогда его не пробовал — и родниковая вода, — сказал Нутрия. — Заказывай, что хочешь.

— Моя жена будет померанцевую воду, — сказал Нутрия мгновенно появившемуся официанту, — а я возьму пиво любого сорта, лишь бы оно подольше зрело в вашей бочке.

Он повернулся к Шелку:

— А ты, патера? Все, что хочешь.

— Родниковую воду, пожалуйста. Два стакана было бы замечательно.

— Мы видели твой портрет на заборе, — сказала ему Кервель. — Пять минут назад, не больше. Авгур с птицей на плече, достаточно умело нарисованный мелом и углем. Над твоей головой художник написал: «Шелк здесь!» И вчера, в городе, мы видели «Шелка в кальде!»

Шелк мрачно кивнул:

— Я не видел портрета с птицей, но, как мне кажется, я знаю, кто нарисовал его. И я ей скажу пару ласковых.

Официант поставил на стол три запотевших бутылки с желтой, коричневой и прозрачной жидкостями, четыре стакана и отметил их счет на маленькой грифельной доске.

Нутрия потрогал коричневую бутылку и улыбнулся:

— В сцилладень здесь полно народу, и все вокруг довольно теплое. Эти бутылки, вероятно, остудили внизу.

Шелк кивнул:

— Под землей всегда холодно. Я думаю, что ночь, которая окружает виток, должна быть зимней ночью.

Нутрия, открывавший бутылку с померанцевой водой для жены, удивленно посмотрел на него.

— Ты когда-нибудь думал о том, что лежит за витком, сын мой?

— Ты имеешь в виду, патера, если рыть и рыть вниз? Разве там не просто земля, сколько ни копай?

Шелк покачал головой и открыл свою бутылку:

— Даже безграмотные горняки знают, что это не так, сын мой. Даже могильщик — вчера я говорил с некоторыми из них, и они ни в коем случае не были невежественными — скажет тебе, что на глубине человеческого роста земля становится намного плотнее. Дальше идет глина и гравий, а под ними камень или коркамень.

Шелк налил холодной воды в стакан для Орева, одновременно собираясь с мыслями:

— За слоем камня и коркамня, который не так толст, как ты, может быть, считаешь, виток переходит в пустоту — в ночь, которая безгранично простирается во всех направлениях. — Он замолчал, вспоминая, пока наполнял стакан. — Однако она украшена цветными искрами. Мне сказали, что они есть, хотя сейчас я не помню этого.

— По-моему, это только от того, что тепло не может проникать вниз.

— Оно проникает, — сказал ему Шелк. — Оно уходит вниз глубже этой бочки и глубже колодца в моем мантейоне, из которого всегда можно накачать холодной воды. На самом деле оно доходит до самого внешнего камня витка и только потом теряется в бездушной ночи. Если бы не солнце, самый первый и величайший из даров Паса, мы бы все замерзли. — Какое-то мгновение Шелк смотрел, как Орев пьет из своего стакана, и сделал хороший глоток из своего. — Спасибо вам обоим. Вода просто великолепна.

— Я не буду спорить с Пасом или с тобой о важности солнца, патера, — сказала Кервель, — но оно может быть очень опасным. Если ты на самом деле хочешь увидеть святилище, ты мог бы перенести паломничество на вечер, когда не так жарко. Ты помнишь последний раз, Нутрия?

Ее муж кивнул:

— В первый раз мы были там прошлой осенью, патера. Тогда мы насладились прогулкой, и из святилища открывается великолепный вид на озеро, вот мы и решили пойти туда в этом году. В конце концов, мы собрались, когда уже созрели фиги, но еще не было так жарко, как сейчас.

— Даже близко, — вставила Кервель.

— Мы вышли, и, постепенно, становилось все жарче и жарче. Расскажи ему, дорогая.

— Он сошел с дороги, — сказала Кервель Шелку. — С Пути Пилигрима, как ее еще называют. Я видела впереди следующую пару камней, но он повернул направо, в эту маленькую... не знаю, как она называется. Такая каменистая маленькая долина между двух холмов.

— Лощина? — предположил Шелк.

— Да, верно. В лощину. И я сказала: «Куда ты идешь? Здесь нет пути». А он ответил: «Идем, идем вдоль нее, иначе мы никогда не попадем туда». И я побежала за ним и догнала его.

«В следующем году у них будет ребенок», — подумал Шелк. Он представил себе, как они, все трое, ужинают в маленьком дворике, разговаривают и смеются; Кервель была не такой прекрасной и очаровательной, как Гиацинт, но он обнаружил, что от всего сердца завидует Нутрии.

— И она закончилась. Лощина. И за ней начался очень крутой подъем, невозможно влезть; и он не знал, что делать. В конце концов я спросила: «Как ты думаешь, куда мы идем?», и он ответил: «К тете».

— Понимаю. — Шелк осушил стакан и вылил в него все, что осталось в бутылке.

— Мне потребовалось много времени, чтобы вернуться вместе с ним обратно на дорогу, и когда я так сделала, то увидела человека, идущего к нам из святилища. Я позвала его и попросила помочь мне. Он остановился и спросил, в чем дело, и помог мне провести Нутрию немного дальше, туда, где была небольшая тень и мы смогли уложить его.

— И это, конечно, было в разгар жары, — сказал Шелк.

— Да! В точности.

Нутрия кивнул:

— У меня в голове все перемешалось, и я почему-то решил, что мы в городе и идем к дому моей тети; и я спрашивал себя, что произошло с улицей. Почему она так изменилась.

— В любом случае этот человек оставался с нами, пока Нутрии не стало лучше. Он сказал, что у Нутрии был тепловой удар, не самый сильный, и сейчас главное не выходить на солнце, лежать, есть соленую пищу и пить холодную воду, если сможет. Только мы не могли, потому что не принесли с собой ничего, и мы находились слишком высоко, чтобы можно было спуститься к озеру. Оказалось, что он — доктор.

Шелк изумленно уставился на нее:

— О, великие боги!

— Что случилось, патера?

— И тем не менее, некоторые люди не поверят. — Он допил воду. — Я — даже я, который должен знать лучше, чем любой другой, — часто веду себя так, как будто в витке нет других сил кроме моей, весьма слабой. Наверно, я должен спросить у тебя имя этого доктора, для проформы; но я не буду. Я его знаю.

— Я забыл его, — признался Нутрия, — хотя он провел с нами часа два, как мне кажется, и мы много разговаривали.

— У него была борода, — сказала Кервель, — и он был только чуть-чуть выше меня.

— Его зовут Журавль, — сказал им Шелк и махнул официанту.

— Да, точно, — кивнула Кервель. — Он твой друг, патера?

— Не совсем. Знакомый. Хотите еще, вы оба? Я собираюсь выпить еще одну.

Они кивнули.

— Я заплачу за наши первые бутылки и за эти тоже, — сказал Шелк официанту.

— Пять битов, если хочешь заплатить сейчас, патера. А не знаешь ли ты что-нибудь о патере Шелке, из города?

— Немного, — ответил Шелк. — И, безусловно, не так много, как должен.

— В его Окно явилась богиня, верно? И он вроде как чудотворец?

— Первое — правда, — сказал ему Шелк, — а второе — нет. — Он повернулся к Нутрии и Кервель. — Вы сказали, что доктор Журавль разговаривал с вами какое-то время. Надеюсь, я не буду слишком фамильярным, если спрошу, о чем вы говорили?

— Он и есть патера Шелк, — сказала Кервель официанту. — Разве ты не видишь его птицу?

Шелк положил на стол шесть картбитов.

— Он хотел знать, здоровы ли мои отец и мать, и он продолжал ощупывать мою кожу, — сказал Нутрия. — И от чего умерла бабушка. Это я помню.

— Он задавал много вопросов, — сказала Кервель. — И он заставил меня обмахивать его — Нутрию, я имею в виду.

Орев, который внимательно слушал, помахал здоровым крылом.

— В точности, птичка. Именно так, только я махала шляпой.

— Мне тоже нужна одна, — пробормотал Шелк. — Еще одна, я бы сказал. К счастью, у меня есть деньги.

— Шляпа? — спросил Нутрия.

— Даже комиссар носил... не имеет значения. Я не знаю этого человека и не хочу, чтобы вы подумали, будто я его знаю. И достаточно об этом. Но перед тем, как идти в святилище, я хочу купить шляпу с широкими полями. Я знаю, что видел такую в окне лавки, где-то неподалеку.

Официант принес три запотевших бутылки и три чистых стакана.

— Они продаются в половине местных лавок, — сказал Нутрия. — Можно получить ужасный солнечный ожог, если плавать на лодке по озеру без них.

— Или просто плавать, потому что люди главным образом сидят на камнях, — засмеялась Кервель; у нее был привлекательный смех, и Шелк почувствовал, что она это знает. — Они приезжают из города, потому что озеро красивое и холодное, и они думают, что это то, что им надо. Но как только они прыгают в него, они тут же очень быстро выпрыгивают обратно, большинство из них.

Шелк кивнул и засмеялся:

— Я сам должен попытаться, как-нибудь. А вы помните какие-нибудь другие вопросы доктора Журавля?

— Кто построил святилище, — сказал Нутрия. — Советник Лемур, примерно двадцать пять лет назад. Там есть бронзовая пластинка, которая говорит об этом, но, похоже, доктор не заметил ее, когда там был.

— Он хотел знать, не родственник ли он Нутрии, — сказала Кервель. — Не думаю, что он знает, что такое нутрия. И еще знаем ли мы советника Лемура, или кого-нибудь из них, и сколько им лет. Он сказал, что большинство из них стали советниками больше сорока лет назад, так что тогда они были довольно молоды.

— Не уверен, что это правда, — сказал ей Нутрия.

— И знаем ли мы, насколько плохо жить в некоторых других городах, и не думаем ли, что должны им помочь. Я ответила, что первым делом надо удостовериться, что всякий получает справедливую долю еды — столько неприятностей происходят только из-за того, что люди скупают зерно и ждут повышения цен. Я сказала, что в Вайроне и так все достаточно дорого, хотя мы и не посылаем рис в Палустрию.

Она опять засмеялась, Шелк рассмеялся вместе с ней и положил нетронутую бутылку воды в карман сутаны; но мысленно он уже шел по пути, отмеченному белыми камнями, по Пути Пилигрима, который тянулся из Лимны к святилищу Сциллы на скалах над озером — святому месту, которое посетили как доктор Журавль, так и комиссар Мошка.

Когда, почти час спустя, он отправился в путь, солнце стало его злейшим врагом, огненной змеей, протянувшейся через небо, могущественной, ядовитой и враждебной. Путь Пилигрима мерцал от жары, и третий белый камень, на который он сел, чтобы наполнить энергией повязку Журавля, был горячим, как крышка кипящего на плите чайника.

Вытерев лоб рукавом, он попытался вспомнить, было ли так же жарко два-три месяца назад, когда Мошка совершал паломничество, и решил, что нет. Да, было жарко — на самом деле настолько жарко, что все непрерывно жаловались. Но не так, как сейчас.

— Сейчас разгар жары, — сказал он Ореву. — Жарче уже не будет. Самое правильное — подождать до вечера, как и предлагала Кервель; но сегодня вечером мы ужинаем с Гагаркой. Мы будем утешать себя мыслью, что если мы сможем это вынести — а мы сможем, — значит, мы можем вынести самое худшее из того, что может сделать нам солнце, и с этого мгновения дела пойдут только лучше. Возвращаться нам надо будет вниз, и будет намного холоднее.

Орев нервно щелкнул клювом, но ничего не сказал.

— Ты видел лицо Нутрии, когда я похромал от стола? — Шелк в последний раз ударил повязкой по выкрашенному в белое валуну. — Когда я сказал ему, что у меня сломана щиколотка, я побоялся, что он удержит меня в Лимне силой.

Шелк встал, думая о весе и возрасте Мошки, которые, вероятно, мешали комиссару так же — если не больше, — как ему щиколотка. Встретил ли он, как Журавль, на пути паломников? И, если так, что он им сказал?

Кстати, а что он, патера Шелк с Солнечной улицы, скажет тем, кого встретит; и о чем спросит их? На ходу он попытался изобрести какую-нибудь разумную правдоподобную причину, которая позволила бы ему, не открывая собственных намерений, узнать у них, говорили ли они с Журавлем на Пути Пилигрима и что Журавль сказал им.

Но можно было не пытаться. Дорога — хорошо отмеченная (как и сказала женщина из Хузгадо), пустая и каменистая — резко поднималась вверх; только вереница видов синевато-стального озера — поразительного, поражающего и опасного — слегка уменьшала полное одиночество и обжигающую жару.

— Ты веришь в то, что если бы какой-нибудь авгур совершал это паломничество каждый день, в любую погоду, больной или здоровый, — спросил Шелк Орева, — то в конце концов — возможно, в последний день его существования в витке — Бушующая Сцилла встала бы из озера и показалась ему? Я верю, и, если бы у меня не было мантейона, о котором я должен заботиться, людей нашей четверти, которые нуждаются во мне, и Внешнего, который приказал мне сохранить мантейон, я бы попробовал. И даже если бы ничего не получилось, бывают жизни намного хуже.

Орев каркнул и что-то прошептал в ответ, поглядывая по сторонам.

— В конце концов, именно Сцилла, старшая дочь Паса, выбирает, кто из нас будет авгуром. В схоле нам говорили, что каждый год приносит с собой что-то вроде флотилии, нагруженной молодыми мужчинами и женщинами, ты же понимаешь.

Под нависшей скалой оказалось несколько квадратных кубитов тени; Шелк уселся в нее и принялся обмахивать потное лицо широкой шляпой, которую купил в Лимне.

— Некоторые, увлеченные идеалом святости, действительно подплывают к Сцилле очень близко, и она выбирает из них — не много, не мало, но именно столько, сколько необходимо на этот год. Другие, недовольные авгурскими идеалами простоты и целомудрия, уплывают от нее так далеко, как только осмеливаются, и из них она тоже выбирает — не много, не мало, но именно столько, сколько необходимо на этот год. Вот почему художники рисуют ее с множеством длинных рук, похожих на хлысты. Ты сам видишь, что одной из них она схватила меня. Быть может, она схватила и тебя, Орев.

— Нет видеть!

— Я тоже, — признался Шелк. — Я тоже не видел ее. Но я чувствую, что она тянет меня в святилище. Я верю, что вся эта ходьба лечит мою щиколотку. Ты это знаешь? Быть может, сейчас упражнения нужны ей больше, чем покой. Быть может, мы дошли до некоторой точки. Что ты скажешь, стоит ли мне пожертвовать трость леди Сцилле?

— Нет бить?

— Нет бить, клянусь.

— Хранить.

— Только потому, что кто-то другой найдет ее и ударит тебя? Не беспокойся. Я встану вот там и брошу ее так далеко, как только смогу.

Шелк встал и очень осторожно подошел к краю скалы, нависшей над пятисоткубитовой пропастью, беспорядочными каменными плитами и волнами озера, бившимися о берег.

— А как насчет приношения, Орев? Не должны ли мы сделать его? Неформальную жертву Бушующей Сцилле? Не забудь, именно Сцилла послала нам эту милую пару. Они охотно рассказали мне о своей жизни, и некоторые вопросы, которые задавал им доктор Журавль, вызывают определенные подозрения.

Он замолчал. Внезапный порыв холодного ветра — быть может, дар богини — налетел с озера, осушил пот, смочивший тунику, и заставил развеваться полы черной сутаны.

— Гагарка, Синель — и я тоже — говорили о том, чтобы отдать его гвардейцам после того, как заберем его деньги; мне это не понравилось тогда, и с тех пор не нравится все больше и больше. Я уже почти хочу не подчиниться Внешнему и не делать такую гадость.

— Хорош муж.

— Да. — Шелк попытался опереться на трость, но обнаружил, что ее некуда ставить; он шагнул назад. — Вот это в точности главная загвоздка. Если бы я обнаружил, что какой-нибудь человек из другого города шпионит на Вайрон, я бы посчитал его смельчаком и патриотом. Доктор Журавль шпионит на какой-то другой город, свой дом — Ур, Урбс, Тривигаунт, Седес или Палустрию. Ну разве он не смельчак и не патриот?

— Идти счас?

— Ты прав, как мне кажется. Надо заняться своими делами. — Тем не менее Шелк остался стоять, задумчиво глядя на озеро. — Полагаю, я мог бы сказать так: если Сцилла примет мою жертву — то есть, если трость упадет в воду, — я не донесу на Журавля, когда мантейон будет спасен, хотя, конечно, ему придется уехать из Вайрона; но мы не отдадим его и наши доказательства гвардейцам — не настучим на него прыгунам, как сказал бы Гагарка. — Он коснулся камня кончиком трости. — Но это было бы чистым суеверием, недостойным авгура. Нет, нам нужно правильное жертвоприношение, предпочтительно в сцилладень, перед Священным Окном, со всеми формальностями.

— Нет резать!

— Не тебя. Сколько раз я должен говорить тебе об этом? Баран или что-нибудь такое. Ты знаешь, Орев, на самом деле есть — или была — гидромантия: совершающий богослужение авгур мог читать волю Сциллы по видам волн. Я чисто случайно предложил ее этой милой женщине в Хузгадо — увидел озеро и подумал о гидромантии, — но я бы не удивился, если бы советник Лемур именно ее имел в виду, когда строил святилище, в которое мы идем. Где-то лет сто назад ее перестали использовать, но в то время, когда святилище строилось, наверняка были живы тысячи людей, которые помнили о ней. Возможно, советник Лемур надеялся возродить ее.

Птица не ответила. Пару минут Шелк стоял, глядя на бушующие волны под собой, потом взглянул на вздыбленные утесы справа.

— Смотри, отсюда можно увидеть святилище. — Он указал тростью. — Мне кажется, что там действительно есть колонны в форме рук Сциллы, которые поддерживают купол. Видишь, какие они волнистые?

— Там муж.

Смутный силуэт двигался вперед и назад в голубоватой полутьме под воздушным халцедоновым куполом Сциллы, потом исчез, когда он (предположительно) встал на колени.

— Ты совершенно прав, — сказал Шелк птице, — так оно и есть. Все это время кто-то шел перед нами. Жаль, что мы не догнали его.

Какое-то время он любовался потусторонней чистотой далекого святилища, потом отвернулся.

— Я думаю, что мы повстречаемся с ним на дороге. Но если нет, мы, вероятно, должны подождать, когда он закончит молиться. Ну, что делать с этой палкой? Должен ли я выбросить ее?

— Нет бросать. — Орев развернул крылья и, похоже, собрался взлететь. — Хранить.

— Хорошо. Мне кажется, моей ноге может стать хуже, прежде чем мы пойдем обратно, так что это мудрый совет.

— Шелк бой.

— Этим, Орев? — Он покрутил тростью. — У меня есть маленький игломет Гиацинт и ее азот, намного более эффективное оружие.

— Бой! — повторила ночная клушица.

— С кем? Тут нет никого.

Орев засвистел, низкая нота, за которой последовала чуть более высокая.

— Это что, «кто знает?» по-птичьи? Ну, только не я. И не ты, Орев, если спросишь меня. Я рад, что принес с собой оружие — патера Росомаха не сможет его найти, хотя, держу пари, сейчас он обыскивает мою комнату; но если бы оно было мое, а не Гиацинт, я, скорее всего, швырнул бы его богине следом за палкой, чтобы Росомаха не нашел его, никогда.

— Плох муж?

— Да, я думаю. — Шелк вернулся на Путь Пилигрима. — Моя догадка, конечно. Но если я должен гадать — а похоже, я должен, — моя догадка состоит в том, что он из того типа людей, которые считают себя хорошими; все знают, что это самый опасный тип людей.

— Следить.

— Буду, — пообещал Шелк, хотя он не был уверен, что имела в виду птица: патеру Росомаха или дорогу, которая здесь шла вдоль края обрыва. — Так что, если я прав, этот патера Росомаха — полная противоположность Гагарке, который является хорошим человеком, хотя и считает себя плохим. Ты заметил это, я знаю.

— Знать.

— Я чувствую, что знаешь. Гагарка помог мне дюжиной разных способов, даже не считая бриллиантовой безделушки. Патера Росомаха был совершенно шокирован и безделушкой, и браслетом, который какой-то вор дал ему. Я даже не могу себе представить, что он сделает или скажет, если найдет азот.

— Муж идти.

— Ты имеешь в виду патеру Росомаха? Ну, хотел бы я каким-то образом уладить дело с ним, но сейчас, кажется, он очень далеко.

— Муж идти, — раздраженно повторил Орев. — Нет молить.

— Идет из святилища, ты имеешь в виду?

Шелк указал тростью.

— Он не мог уйти, если не спрыгнул. Я не вижу никого, а отсюда мне видна вся дорога.

К удивлению Шелка, Орев слетел с плеча и сумел подняться на пару кубитов, прежде чем уселся опять.

— Нет видеть.

— Я совершенно уверен, что ты не можешь видеть его отсюда, — сказал Шелк птице, — но он только что был там. Возможно, ниже святилища есть часовня, врезанная в утес. Дорога поворачивает вглубь и вверх, но даже так мы узнаем об этом через полчаса или даже раньше.


Глава седьмая Руки Сциллы


— Пускай каждый бог будет с тобой... э... сегодня, патера, — сказал Прилипала, как только протонотарий впустил Росомаху внутрь и закрыл дверь. Необыкновенная благосклонность.

— И пускай они будут с Вашим Высокопреосвященством. — Росомаха поклонился почти до пола. Поклон и традиционные фразы дали ему время в последний раз проверить все то, что он собирался сообщить. — Пусть Девственная Молпа, покровительница дня, Великий Пас, покровитель витка, которому мы обязаны всем тем, чем обладаем, и Жгучая Сцилла, покровительница Нашего Святого Города Вайрона, всегда будут с вами, Ваше Высокопреосвященство, каждый день вашей жизни. — Кланяясь, Росомаха умудрился хлопнуть по карману, содержавшему браслет и письмо.

— Я думаю, — добавил он, выпрямившись, — что Ваше Высокопреосвященство в добром здравии? Что я пришел в подходящий момент?

— Да, да, — сказал ему Прилипала. — Гм... совершенно подходящий. Я, э, рад, действительно рад видеть тебя, патера. Пожалуйста, садись. Что ты узнал… хм... о юном Шелке, э?

Росомаха опустил свое пухлое тело на черное бархатное сидение кресла перед изящным письменным столом Прилипалы.

— У меня было мало времени, чтобы понаблюдать за ним, Ваше Высокопреосвященство. Очень мало. Он ушел из мантейона через несколько минут после моего прихода и все еще не вернулся, когда я, в свою очередь, ушел, чтобы доложить свои наблюдения Вашему Высокопреосвященству. Он не вернется до вечера — так он сказал, — и очень маловероятно, что уже вернулся.

Прилипала кивнул.

— Однако за то короткое время, пока я видел его, он произвел на меня впечатление, Ваше Высокопреосвященство. Очень большое впечатление.

— Я... э... вижу. — Прилипала отклонился назад на стуле и переплел длинные пальцы. — Будет ли удобно для тебя описать эту краткую встречу... э... в деталях, а?

— Как пожелает Ваше Высокопреосвященство. Вскоре после того, как я вошел в четверть, какой-то человек дал мне это. — Патера Росомаха вытащил из кармана браслет и высоко поднял его. Прилипала пожевал губами.

— Я должен добавить, Ваше Высокопреосвященство, что с того времени к дверям мантейона пришло еще несколько других людей. По моему впечатлению — отчетливому впечатлению, Ваше Высокопреосвященство — они пришли с подобными дарами. Но они отказались отдавать их, когда узнали, что Шелка нет.

— Ты... э... надавил на них, патера?

— Насколько осмелился, Ваше Высокопреосвященство. Они не казались людьми того сорта, на которых можно давить.

Прилипала хмыкнул.

— Я хочу сказать, Ваше Высокопреосвященство, что, когда я показал браслет патере Шелку, он дал мне похожий и сказал запереть их обоих в сейф. Бриллиантовый браслет, Ваше Высокопреосвященство. Вместе с ним было еще два человека, мужчина и женщина. Все трое собирались ехать на озеро, как мне кажется. Они что-то такое сказали. — Росомаха извиняюще кашлянул. — Или, возможно, только патера и женщина, Ваше Высокопреосвященство.

— Ты, по-видимому, почувствовал, что этот патера должен быть более осмотрительным. — Прилипала, казалось, ушел еще глубже в стул. — Тем не менее, если ты... хм... не уверен в том, кто были эти двое, ты не можешь очень хорошо, хм, оценить, насколько осмотрительным он мог бы быть. А?

Росомаха поерзал:

— Он называл их Гагарка и Синель, Ваше Высокопреосвященство. Он представил меня им.

— Дай мне посмотреть этот... э... браслет. — Прилипала протянул руку к браслету. — Вряд ли есть... э... необходимость говорить тебе, патера, что ты сам должен быть... э... много более осмотрительным. И в этом случае... э... под осмотрительный, патера, я имею в виду, хм, усердный. Я уверен, что это слово... э... правильно передает смысл дела. Быть осмотрительным, патера, значит... э... здраво рассуждать, верно? В настоящем... э... деле здравое рассуждение должно... э... подсказать убедительную... хм... стратегию, а? Подход. Или позицию.

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— Ты должен благодарно и... э... милостиво принимать любые подношения от верующих, патера. — Прилипала поднял браслет так, что тот поймал свет, лившийся из круглого окна за ним, и покачал браслет из стороны в сторону. — Я не... э... желаю слышать никаких оправданий на этот... э... счет. Ты понял меня, патера? Никаких, а?

Росомаха робко кивнул.

— Эти... э... джентльмены могут вернуться, а? Возможно, когда Шелка не будет, как в этом... э... случае. Тебе представится... э... прекрасный случай, когда пробьет этот... э... час, и ты сможешь... э... оправдать доверие, а? Не невозможно. Смотри за тем, что делаешь, патера.

Росомаха скорчился:

— Я попробую, Ваше Высокопреосвященство. Я буду усердным, уверяю вас.

— Теперь. Твои... э... наблюдения о самом Шелке? Не нужно... э... утруждать себя описанием его внешности. Я видел его.

— Да, Ваше Высокопреосвященство. — Росомаха заколебался, его рот открылся, выпученные глаза помутнели. — Он, как кажется, решился.

— Решился, он, хм? — Прилипала положил браслет на стопку бумаг. — Сделать что?

— Не знаю, Ваше Высокопреосвященство. Но мне показалось, что его челюсть стала твердой, а манера общения — решительной. И в глазах блеск стали, в точности как, если могу это сказать, у Вашего Высокопреосвященства. Возможно, это сравнение немного напыщенное, Ваше Высокопреосвященство…

— Возможно, — жестко сказал Прилипала.

— И тем не менее, оно точно выражает то, что я почувствовал в нем. В схоле, Ваше Высокопреосвященство, Шелк учился двумя годами раньше меня.

Прилипала кивнул.

— Я заметил его, как и все, кто там был, Ваше Высокопреосвященство. Я считал, что он хорошо выглядит и прилежно занимается, но продвигается скорее медленно. Зато сейчас...

Прилипала отмахнулся от современности:

— Ты подразумеваешь, мне кажется, что Шелк... э... рванул вперед, а? Теперь о паре. Женатая пара? Женаты ли... э... они, как тебе кажется?

— Вполне возможно, Ваше Высокопреосвященство. У женщины было замечательное кольцо.

Длинные пальцы Прилипалы поиграли с украшенным драгоценными камнями гаммадионом, который он носил.

— Опиши их, а? Их... э... внешность.

— Мужчина выглядит очень жестким, Ваше Высокопреосвященство, и, я бы сказал, он старше меня. Не бритый, но благопристойно одетый, на поясе — тесак. Прямые коричневые волосы, Ваше Высокопреосвященство. Рыжеватая борода, темные проницательные глаза. Весьма высокий. Я обратил внимание на его ладони, когда он забрал у меня вот это, — Росомаха указал на браслет. — И когда он вернул мне его, Ваше Высокопреосвященство. Они необычайно большие и сильные, Ваше Высокопреосвященство. Бандит, я бы сказал. Боюсь, Ваше Высокопреосвященство посчитает меня выдумщиком.

Прилипала опять хмыкнул:

— Давай, патера. Дай мне выслушать тебя. И потом я скажу тебе, э?

— Его тесак, Ваше Высокопреосвященство. Отделанный латунью, с большой гардой, и, судя по ножнам, длиннее и шире, чем большинство, скорее резко выгнутый. Мне показалось, что оружие очень подходит этому человеку, Ваше Высокопреосвященство, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Я... э... очень сомневаюсь в том, что ты понимаешь, патера. Тем не менее, эти детали, гм, могут быть не полностью бесполезны. А что с женщиной, а? Этой Синель. Будь таким выдумщиком, каким только ты сможешь, пожалуйста.

— Замечательно привлекательна, Ваше Высокопреосвященство. Около двадцати, высокая, хотя и не величавая. И, тем не менее, у нее был вид...

Прилипала поднял ладонь, остановив юного авгура на полуслове:

— Вишневые волосы?

— Как... да, Ваше Высокопреосвященство.

— Я знаю ее, патера. У меня есть... э... ахаты[56], гм, трое из них видели ее прошлым вечером. Так что? Эта... э... огненная лиса вернулась в мантейон утром, а? Теперь у меня будет что сказать моим, гм, адептам, патера. Давай посмотрим еще раз на эту безделушку.

Он взял в руку браслет.

— Не думаю, что ты знаешь, сколько он стоит? Зеленый камень, а? В частности?

— Карт пятьдесят, Ваше Высокопреосвященство?

— Понятия не имею. Ты же его… хм… не оценивал у ювелира? Да, не оценивал. Верни в сейф Шелка, а? И не говори ему... э... ничего. Я сам поговорю с ним. По дороге скажи Наковальне, что я хочу поговорить с Шелком в тарсдень. Пускай Наковальня пошлет с тобой письмо, но в нем не должно упоминаться, что ты был здесь, а? Скажи ему, чтобы отметил время в моем расписании.

Росомаха энергично кивнул:

— Сделаю, Ваше Высокопреосвященство.

— Теперь... э... женщина. В точности, что она сказала и сделала в твоем присутствии? Каждое слово, а?

— Ничего, Ваше Высокопреосвященство. Мне кажется, что она не сказала ни слова. Дайте мне подумать.

Прилипала махнул рукой, разрешая:

— Подумай, столько, сколько считаешь... э... нужным. Неужели, хм, нет никакой подробности, даже слишком незначительной, чтобы упомянуть, а?

Росомаха закрыл глаза и наклонил голову, сдавил ладонями виски. В большой, наполненной воздухом комнате, из которой патера Прилипала, коадъютор, управлял запутанными делами Капитула, наступило молчание. С бесценной картины кисти Лихниса Двухголовый Пас глядел четырьмя горящими глазами на склоненную спину Росомахи; с улицы внизу доносилось тревожное ржание коня какого-то гвардейца.

Прошла минута или две. Прилипала встал и подошел к круглому окну за его стулом. Оно было открыто, и через круглое отверстие (диаметр превышал его собственный немаленький рост) он мог видеть остроконечные крыши и массивные башни Хузгадо, стоящего у подножия западного, наименее крутого склона Палатина. На самой высокой башне — над флагштоком, почти невидимым благодаря какому-то фокусу ослепительного света солнца, — реял яркий зеленый флаг Вайрона. Казалось, что изображенные на нем длинные белые руки Сциллы, иногда оживляемые горячим неторопливым ветром, подают знаки; щупальца некоторых беспозвоночных ее озера, слепо и беспрестанно прощупывающие ясную воду в поисках кусков падали или живой рыбы, колыхались, очевидно, копируя эти движения флага.

— Ваше Высокопреосвященство? Мне кажется, я могу рассказать вам все, что видел.

Прилипала опять повернулся к Росомахе:

— Замечательно. Э... превосходно! Продолжай, патера.

— Все произошло очень быстро, Ваше Высокопреосвященство. Если бы мы говорили подольше, я был бы менее уверен. Знает ли Ваше Высокопреосвященство маленький садик, прилегающий к нашему мантейону?

Прилипала покачал головой.

— Есть там такое место, Ваше Высокопреосвященство. В него можно попасть из самого мантейона, как и сделал я. Сначала я поискал в мантейоне — я думал, что патера Шелк молится...

— Женщина, пожалуйста, патера. Эта... э... Синель, а?

— Рядом с серединой сада есть виноградная беседка, Ваше Высокопреосвященство; там сидения прямо под лозами. Вот она и сидела там, почти полностью скрытая листвой. Мне кажется, что патера и этот мирянин, Гагарка, разговаривали там с ней. Увидев меня, они подошли ко мне, но она осталась сидеть.

— Она... э... встала, в конце концов?

— Да, Ваше Высокопреосвященство. Мы поговорили около минуты, патера назвал мне их имена, которые я передал вам. Потом он сказал, что ему надо идти, и его птица — Ваше Высокопреосвященство знакомо с его птицей?

Прилипала опять кивнул:

— Женщина, патера.

— Патера сказал, что они должны идти, и она вышла из беседки. И тогда он сказал — вот его точные слова, как мне кажется: «Это патера Росомаха, Синель. Мы говорили о нем раньше». Она кивнула и улыбнулась.

— И дальше, патера? Что произошло... э... дальше, а?

— Они ушли вместе, Ваше Высокопреосвященство. Втроем. Патера сказал: «Мы уезжаем на озеро, ты, глупая птица». И когда они вышли из ворот — там есть ворота на Солнечную улицу из сада, Ваше Высокопреосвященство, — мирянин сказал: «Надеюсь, ты нароешь там что-нибудь, только не лезь на рожон, если не должен». Но женщина не сказала ничего.

— Какое на ней было платье, патера?

— Черное, Ваше Высокопреосвященство. Я помню, что на мгновение подумал, будто это одежда сивиллы, но на самом деле это было черное шерстяное платье; светские женщины носят такие зимой.

— Драгоценности? Ты сказал, что у нее было кольцо, а?

— Да, Ваше Высокопреосвященство. И еще ожерелье и сережки, из нефрита. Я заметил ее кольцо главным образом потому, что оно сверкнуло, когда она отодвинула виноградные лозы. Кольцо с темно-красным драгоценным камнем, похожим на карбункул, довольно большим, в простой оправе из желтого золота. Если бы Ваше Высокопреосвященство доверило мне?..

— Сказать тебе, почему... э... она так важна? Она может и не быть. — Вздохнув, Прилипала отодвинул стул от маленького изящного письменного стола и вернулся к окну. Стоя лицом к улице и сцепив руки за спиной, он повторил: — Она может и не быть.

Росомаха, чересчур воспитанный, тоже встал.

— Или, тем не менее, она… хм… может быть. Ты хотел помогать богам, патера. Или ты так говорил, верно?

— О, да, Ваше Высокопреосвященство. Очень хотел.

— И, заодно, записаться в... э... анналы одной... э... замечательно обширной семьи, а? Так вот, я сделал... э... отметку о тебе, патера. Ты считаешь, что в… хм… свое время сможешь стать Пролокьютором, а?

Росомаха смутился как девушка:

— О, нет, нет, Ваше Высокопреосвященство. Это… то есть… я...

— Нет, нет, ты хочешь, верно? Каждый юный авгур хочет; я сам хотел. Но сколько времени тебе потребуется, чтобы достичь цели, сделать... э... шелк из шелковицы, произвести впечатление на тех, от кого это зависит? Впечатлить их. А если за это время они умрут? Уйдут, а? Забытые всеми, кроме богов, патера Росомаха, мой мальчик. И тебя, а? Забытые всеми, кроме богов и тебя. И кто может поручиться за богов, а? Такова... э... природа вещей, ручаюсь.

Росомаха, очень благоразумно, сглотнул и ничего не сказал.

— Ты не сможешь этого добиться любыми усилиями, патера. Ясно? Любыми. Занять эту должность. Если ты когда-нибудь сумеешь. Но покуда я не уйду, нет. И мой преемник, тоже. Сейчас ты… э... слишком молод. Нет, если я проживу слишком долго, а? Ты это знаешь, верно? Ты же не идиот, а?

Бедный Росомаха кивнул, отчаянно желая вместо этого сбежать.

Коадъютор повернулся к нему лицом:

— Я не могу... хм... говорить за него, верно? Моего преемника. Только за себя. А... да. Так вот я... э... мечтал о власти дольше, чем старый Квезаль, а?

— Я всегда хотел, чтобы вы преуспели, Ваше Высокопреосвященство.

— Его апартаменты там, патера. — Прилипала неопределенно махнул рукой влево. — На этом самом этаже дворца, а? Южная сторона. Окна выходят на наш сад. — Он хихикнул. — Побольше, чем у патеры Шелка. Много больше и... э... просторнее, без сомнения. Фонтаны... э... статуи и большие деревья. Все такое.

— Они восхитительны, — кивнул Росомаха. — Я знаю, Ваше Высокопреосвященство.

— Он держит место уже тридцать три года, а? Старый Квезаль. Есть сто и... э... больше людей твоего поколения, патера. Имеющих больше… хм… связей. Я... э... предлагаю тебе выбрать более близкую цель… э... более прямую дорогу для твоих амбиций.

Прилипала вернулся на свой стул и разрешил Росомахе сесть:

— Давай... э... немного поиграем. Развлечение в этот, хм, очень жаркий час. Выбери себе город, патера. Назови любой город, только не Вайрон. Я говорю совершенно серьезно. В рамках… хм… игры. Подумай. Большой? Красивый? Богатый? Какой бы город ты хотел... э... патера?

— Палустрию, Ваше Высокопреосвященство?

— Среди головастиков, а? Достаточно хорошо. Представь себя главой Капитула в Палустрии. Возможно... э... лет через десять. Ты, как мне кажется, будешь платить десятину родительскому Капитулу, в Вайроне. И ты продолжишь подчиняться Пролокьютору, а? Кто бы им ни был. Старому Квезалю, или... э... мне, что, через десять лет, более вероятно. Тебе нравится... хм... такая перспектива, патера? — Прилипала поднял руку, как раньше. — Не надо кривить душой, если она... э... беспокоит тебя.

— Ваше Высокопреосвященство?..

— Понятия не имею, патера. Никакого, а? Но засуха. Ты знаешь о ней, а? От нее нельзя убежать. Насколько честен твой... э... выбор, патера? Как прокормить Палустрию в засуху?

Росомаха сглотнул:

— Я слышал, что урожай риса погиб, Ваше Высокопреосвященство. Я знаю, что на рынке нет риса, хотя обычно купцы его привозят.

Прилипала кивнул:

— Там бунт, патера. Голода... гм... нет. Пока нет. Но есть призрак голода. Солдаты пытаются... э... сдержать толпу. Практически... э... поношенные, некоторые из этих солдат. Дядя военный, а?

— О... я... один из них, да, Ваше Высокопреосвященство, — выдавил из себя Росомаха, пораженный внезапной сменой темы.

— Майор во Второй бригаде. Спроси его, где наша армия, патера. Или, возможно, ты можешь сказать мне? Слышал его... гм... за столом? Где она, э?

— В хранилище, Ваше Высокопреосвященство. Под землей. Здесь, в Вайроне, нам нужна только гвардия.

— В точности. Однако не в другом месте, патера. Мы умрем, верно? Станем старыми, как Его Святейшество. И отправимся в Главный Компьютер. Хэмы, однако, живут дольше. Вечно?

— Никогда не думал об этом, Ваше Высокопреосвященство. Но я бы...

Уголки рта Прилипалы поднялись вверх:

— Но ты подумаешь, э? Будь уверен, еще подумаешь, патера. Сейчас, а? Хорошо знать, что... э... руки Сциллы по-прежнему хороши, как новые, а? Или... э... почти как новые. Не как в... хм... Палустрии, а? И во многих других. Солдаты и... э... их оружие как новые или почти. Подумай об этом, патера.

Прилипала выпрямился на стуле и положил локти на письменный стол:

— Что... хм... еще ты можешь рассказать о патере, патера?

— Ваше Высокопреосвященство упомянули оружие. Я нашел бумажный пакет с иглами, Ваше Высокопреосвященство. Открытый.

— Пакет с иглами, патера? Я не понимаю...

— Не иглы для шитья, — поспешно добавил Росомаха, — а те иглы, которые заряжают в игломет. В одном из шкафов патеры, под одеждой.

— Я... э... должен подумать об этом, — медленно сказал Прилипала. — Это... хм... меня... хм... беспокоит. Никаких вопросов. Что… э... еще?

— Последнее, Ваше Высокопреосвященство. Я бы предпочел не сообщать об этом. Письмо. — Росомаха вытащил его из кармана сутаны. — Это от...

— Ты, э, открыл его. — Прилипала поощрил юного авгура улыбкой.

— Почерк женщины, Ваше Высокопреосвященство, и сильный запах духов. При сложившихся обстоятельствах я думаю, что могу найти оправдание своему поступку. Я очень искренне надеялся, Ваше Высокопреосвященство, что это письмо от сестры или какой-нибудь другой родственницы, Ваше Высокопреосвященство. Однако...

— Ты... э... храбрый малый. Это очень хорошо, во всяком случае я... э... склонен так считать. Сфингс любит храбрых, а? — Прилипала всмотрелся в подпись. — Не от... хм... леди Синель, э? Иначе ты бы сказал раньше, хм?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство. От другой женщины.

— Прочитай его мне, патера. Должно быть, ты... э... разобрал эти каракули. Я предпочитаю этого, э, не делать.

— Я боюсь того, что вы там найдете, Ваше Высокопреосвященство; патера Шелк мог скомпрометировать себя. Я бы хотел...

— Я буду... э... судьей, а? Читай, патера.

Росомаха прочистил горло и развернул письмо:

— «О, Моя Дорогая Маленькая Блоха: я называю тебя так не только из-за того, как ты выпрыгнул из моего окна, но и из-за того, как ты прыгнул ко мне в кровать! Как долго твоя одинокая маруха ждет весточку от тебя!!!»

— Маруха, патера?

— Распутная женщина, как мне кажется, Ваше Высокопреосвященство.

— Я... э... хорошо. Продолжай, патера. Есть еще... э... дальнейшие откровения?

— Боюсь, что так оно и есть, Ваше Высокопреосвященство. «Ты мог бы послать ее через того кента, который отдал тебе мой подарок, вот!»

— Дай мне… э... посмотреть на письмо, патера. — Прилипала протянул руку, и Росомаха отдал ему помятый лист бумаги.

— О... хм.

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— Она действительно... э... написала это, а? Или нет? Да... э... она. Раньше я бы не... э... поверил, что человек так может.

Нахмурив брови и наморщив лоб, Прилипала наклонился над письмом:

— «Теперь ты должен утешить меня» э... хм... «благодарностями». Мне кажется, это должно быть здесь, а? «И еще много чем, когда» э... хм... «мы встретимся», и еще одно восклицание. «Знаешь то маленькое», хм, «местечко на Палатине». Хорошо, хорошо, хорошо!

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— «...то маленькое местечко на Палатине, где Фелкс», я полагаю, она имеет в виду Фелксиопу, но не... э... в состоянии написать правильно. «...где Фелкс держит зеркало? Гиераксдень». Последнее слово подчеркнуто. Жирно, а? Подпись. «Ги».

Прилипала постучал по бумаге длинным ногтем:

— Что думаешь... э... патера? Где это, а? Картина... э... как мне кажется. Не в одном из мантейонов, а? Я знаю их все.

Росомаха тряхнул головой:

— Никогда не видел такую картину, Ваше Высокопреосвященство.

— В... э... доме, скорее всего, патера. В личной... хм... резиденции, я полагаю. Наковальня! — проорал Прилипала через плечо Росомахи, и маленький авгур с хитрым лицом и выступающими вперед зубами появился настолько быстро, что можно было предположить, будто он подслушивал.

— Можем ли мы... э... здесь, на холме, найти Фелксиопу и зеркало, а, Наковальня? Ты не знаешь. Займись... хм... расследованием. Я ожидаю результат завтра, хм, не позже ланча. Должно быть просто, а? — Прилипала взглянул на сломанную печать письма. — И выбери печать с... хм... сердцем, поцелуем или еще чем-нибудь таким для этого. — Он швырнул Наковальне письмо Гиацинт через всю комнату.

— Немедленно, Ваше Высокопреосвященство.

Прилипала опять повернулся к Росомахе:

— Не... хм... имеет никакого значения, видел ли патера эту печать, патера. Она из того сорта девиц, у которых самое малое круглая дюжина печатей, а? Ты не знаешь, как... хм... сохранить печать? Наковальня покажет тебе. Полезное искусство, а?

Когда за поклонившимся протонотарием щелкнул засов, Прилипала опять встал:

— Ты возьмешь письмо обратно на Солнечную улицу, а? Когда он закончит с ним. Если патера не вернулся, положи его на каминную полку. Если вернулся, скажи ему, что его... э... дали тебе в руки, когда ты выходил, а? И ты, конечно, не читал его, э?

Росомаха мрачно кивнул:

— Естественно, Ваше Высокопреосвященство.

Прилипала наклонился ближе к нему:

— Что-то... хм... тревожит тебя, патера. Говори прямо.

— Ваше Высокопреосвященство, как может помазанный авгур, подающий такие большие надежды, так компрометировать себя? Я имею в виду эту абсурдную грязную женщину. И, тем не менее, богиня!.. Я понимаю, даже слишком хорошо, почему Ваше Высокопреосвященство считает, что за ним надо наблюдать. Но... но теофания!

Прилипала цокнул языком:

— Старый Квезаль как-то... э... заметил, что у богов нет законов, патера. Только предпочтения.

— Я и сам это вижу, Ваше Высокопреосвященство, но когда авгур, о котором идет речь...

Прилипала остановил его движением руки:

— Возможно, мы... э... поделимся этой тайной, патера. Со временем, а? Возможно, нет. Ты обдумал Палустрию?

Росомаха кивнул, не доверяя собственному голосу.

— Превосходно. — Прилипала, сузив глаза, поглядел на него. — Ну-ка, скажи мне. Что ты знаешь об... э... истории кальде, патера?

— Кальде, Ваше Высокопреосвященство? Только то, что последний умер до моего рождения, и Аюнтамьенто решило, что никто не в состоянии заменить его.

— И заменило его... хм... собой, эй? На самом деле. Ты понимаешь это, патера?

— Думаю, что да, Ваше Высокопреосвященство.

Прилипала пересек комнату и подошел к высокому книжному шкафу.

— Я знал его, а? Последнего. Шумный, буйный, с замашками тирана. Толпа... хм... обожала его, эй? Они всегда любят такой вид людей. — Он вытащил тонкий том, переплетенный в красно-коричневую кожу, опять пересек комнату и бросил книгу на колени Росомахе. — Хартия, а? Божественная, а? Написанная... э... Сциллой и исправленная Пасом. Так... хм... утверждают. Взгляни на статью семь. Быстро, а? И скажи мне, что ты нашел в ней... э... необычного.

В просторной комнате, обставленной тяжелой мрачной мебелью, опять наступила тишина; юный авгур склонился над книгой. На улице дрались носильщики — они наскакивали друг на друга, как воробьи, громко кричали, но почти не пускали в ход руки; минуты тикали, и Прилипала глядел на их диспут через открытое окно.

Росомаха оторвал взгляд от книги:

— Здесь написано, как выбирать новых советников, Ваше Высокопреосвященство. Каждые три года. Это положение сейчас приостановлено, как мне кажется?

— Очень аккуратная... хм... формулировка, патера. Ты еще можешь... э... получить Палустрию. Что еще?

— Кальде занимает свой пост всю жизнь и может назначить себе преемника.

Прилипала кивнул:

— Поставь ее обратно на полку, а? Не назначил, а? Сейчас вообще нет кальде. Тем не менее, это все еще закон. Ты знаешь, о торговле замороженными эмбрионами, патера? Новые виды скота, экзотические домашние животные, и рабы, тоже, в городах вроде Тривигаунта? Откуда они берутся, а?

Росомаха поторопился подойти к книжному шкафу.

— Из других городов, Ваше Высокопреосвященство?

— Которые говорят в точности то же самое. Семена и черенки, из которых вырастают… хм… очень странные растения. Они умирают, э? Или большинство из них. Или, гм, пышно разрастаются, вопреки природе.

— Я слышал о них, Ваше Высокопреосвященство.

— По большей части звери и... э... люди совершенно ординарны. Или почти, э? Очень мало... хм... монстров. Вызывающих жалость. Вызывающих страх. На них невероятные цены. А теперь навостри уши, патера.

— Я весь внимание, Ваше Высокопреосвященство.

Прилипала встал рядом с ним, положил руку на плечо и понизил голос, почти до шепота:

— Это все знали, а? Двадцать пять лет назад. Причуда кальде, так мы говорили тогда. Забыто сейчас, хм? И ты не должен говорить об этом никому, патера. Даже намеком, а?

— Ваше Высокопреосвященство может полностью положиться на меня, — напыщенно объявил Росомаха, вытянув шею так, чтобы смотреть в глаза коадъютору.

— Превосходно. Прежде, чем... э... забрать свою награду у богов, кальде заплатил совершенно... э... невероятную сумму, а? Купил человеческий эмбрион. Какой-то... э... экстраординарный.

— Понимаю. — Росомаха облизал губы. — Я ценю ваше доверие, Ваше Высокопреосвященство.

— Наследник, а? Или... э... оружие. Никто не знает, патера. Теперь, когда я рассказал тебе об этом, даже Аюнтамьенто не знает... э... больше тебя, патера.

— Могу ли я спросить, Ваше Высокопреосвященство?..

— Что с ним стало? Это и есть... э... главная загадка, патера. И что он может сделать? Сверхъестественная сила, возможно. Или слышать твои мысли, а? Двигать вещи, не прикасаясь к ним? Ходят слухи, что есть такие люди. Аюнтамьенто искало, а? Никогда не останавливалось, никогда не сдавалось.

— Эмбрион имплантировали, Ваше Высокопреосвященство?

— Никто не знает. До сих пор, а? — Прилипала вернулся к своему столу и сел за него. — Прошел год. Потом два, пять и... э... десять. Они пришли к нам. Хотели, чтобы мы проверили каждого ребенка в каждой палестре города, и мы это сделали. Память, а? Ловкость. Способности. Все такое. Было несколько, которыми мы... э... заинтересовались. Не слишком хорошо, а? И чем больше мы проверяли их, э, тем менее... э... странными они выглядели. Раннее развитие, а? Несколько лет, и остальные догнали их.

Прилипала покачал головой:

— Ничего... хм... неожиданного, сказали мы... э... Лемуру, Лори и всем остальным. Они не всегда такие, какими предположительно должны стать, эти замерзшие эмбрионы. И чаще умирают в матке, чем выживают. Все о них забыли. Ты следуешь за мной?

У Росомахи нечасто случались вспышки озарения, но сейчас он чуть не подскочил на месте:

— В... В... Ваше Высокопреосвященство нашли его! Эта женщина, Синель!

Прилипала пожевал губами.

— Я... э... не утверждал этого категорически, патера.

— Конечно нет, Ваше Высокопреосвященство.

— Патера стал... э... крайне популярным, патера, как я и намекнул тебе вчера. Теофания, будь уверен. «Шелка в кальде» намалевано на стенах от леса до озера. Способно привлечь кого угодно, а? За ним должен наблюдать очень проницательный… э… аколит. И очень скрытно. И за его сообщниками. Тяжелая... хм... обязанность для того, кто так молод. Но надлежащее поручение для будущего коадъютора Палустрии.

Почувствовав, что его отпускают, Росомаха встал и поклонился:

— Я сделаю все, что в моих силах, Ваше Высокопреосвященство.

— Превосходно. Зайди к Наковальне, устрой дело с письмом и с моей запиской патере.

— Как вы думаете, Ваше Высокопреосвященство, — осмелился спросить Росомаха, — патера мог догадаться? Или эта женщина могла прямо сказать ему?

Прилипала мрачно кивнул.


* * *


В своей самой высшей точке утес вдавался в озеро, как нос гигантского корабля. Здесь, согласно скромной бронзовой табличке, вделанной в склон недалеко от входа, самый смиренный почитатель Озерной Сциллы, Председатель Аюнтамьенто Лемур, воздвигнул в ее честь строгий полусферический купол из сине-молочного просвечивающего камня, который поддерживали волнистые верхушки (Шелк пересчитал) десяти конусообразных колонн, выглядевших тонкими и хрупкими; колонны, в свою очередь, опирались на приземистую террасу, огражденную балюстрадой. Вделанные в балюстраду тонкие бронзовые полоски складывались в картины, изображавшие подвиги богини — как легендарные, так и настоящие. Самое впечатляющее бронзовое изображение — с летящими волосами и голыми грудями — было вделано в каменный пол; десять рук богини тянулись к десяти колоннам.

И больше ничего.

— Здесь никого нет, Орев, — сказал Шелк. — Тем не менее, я уверен, что мы кого-то видели.

Птица что-то пробормотала.

Все еще качая в недоумении головой, Шелк шагнул в глубокою тень купола. Каждый раз, когда его грязные черные ботинки ступали на пол, ему казалось, что он слышит под собой слабый стон твердого камня.

Орев взлетел, к большому удивлению Шелка. Он еще не мог летать хорошо или далеко, поэтому просто пролетел между двумя колоннами и тяжело уселся на выступ обнаженной скалы в восьми или десяти кубитах от святилища; но он летал, и маленькая синяя шина Журавля ярко сверкала на фоне темного оперения.

— Чего ты боишься, глупая птица? Упасть?

Орев наклонил блестящую голову в сторону Лимны:

— Рыба голов?

— Да, — пообещал Шелк. — Много рыбьих голов, как только мы вернемся.

— Атас!

Обмахивая себя широкой шляпой, Шелк повернулся, чтобы полюбоваться озером. Несколько приветливых парусов сияли там и сям, маленькие белые треугольники на фоне господствующей кобальтовой синевы. Здесь было холоднее, чем среди камней, и, несомненно, будет еще холоднее в лодке, вроде тех, на которые он смотрел. Если он сумеет выполнить приказ Внешнего и сохранит мантейон, возможно он сможет каждое лето привозить сюда детей из палестры, которые никогда не видели озера, не катались на лодках и не ловили рыбу. Такое переживание они не забудут никогда, конечно; приключение, память о котором они сохранят на всю жизнь.

— Глядь рук!

Слабый, но настойчивый бриз принес голос Орева. Шелк автоматически взглянул на собственную левую руку, которую он поднял почти к самому куполу, когда оперся об одну из изогнутых колонн; она, конечно, была в полном порядке.

Он поискал глазами Орева, но тот, казалось, растворился в толчее голых камней за святилищем.

Орев вернулся в дикую природу, сказал себе Шелк — стал свободным; он сам призывал его сделать это в первую же ночь. Он должен радоваться, что заключенная в клетку птица стала счастливой и свободной; но ему, почему-то, было больно.

Переводя взгляд с одного камня на другой в поисках Орева, Шелк краем глаза заметил, как из купола опустились две слегка изогнутые колонны. Одна закрыла вход двойной буквой S. Вторая потянулась к нему, ее волнообразное движение казалось случайным и почти небрежным. Он уклонился и ударил ее тростью Крови.

Колонна, без всяких усилий, обвилась вокруг его пояса, образовав каменную петлю. Трость Крови разлетелась при третьем ударе.

Вделанная в пол Сцилла открыла каменные губы; щупальце неудержимо потащило его к раскрывшемуся рту и, когда он, дрыгая ногами, повис над черным отверстием, уронило в него.

Недолгий полет; Шелк упал на покрытые ковром ступеньки и беспорядочно катился по ним до тех пор, пока не распластался на полу кубитах в двадцати-тридцати под святилищем, с содранными коленями и локтями, и ссадиной на щеке.

— О, великие боги!

Звук голоса пробудил свет; здесь находились большие, комфортабельно выглядевшие кресла, обтянутые коричневой и жгуче-оранжевой кожей, и немаленький стол, но Шелк, не обращая на них внимания, одной рукой схватился за сломанную щиколотку, а второй хлестал ковер повязкой Журавля.

И потом, как по мановению волшебной палочки, круглая темно-синяя панель, которая была дальней стеной помещения, открылась, как радужка зрачка; за ней обнаружился гигантский талос — уродливое лицо из черного металла и узкие черные дула жужжалок, окаймлявших сверкающие клыки.

Опять ты! — проревел он.

Мелькнуло воспоминание об увенчанной ножами стене Крови, тихой и изнемогавшей от зноя ночи, о воротах, с вделанной в них прочной решеткой, и о гиганте из меди и стали, кричавшем на него. Шелк покачал головой и наложил повязку.

— Я никогда не был здесь, — громко ответил он, заставив себя говорить ровным голосом.

Я знаю тебя! — Левая рука талоса начала удлиняться, тянясь к нему.

Шелк пополз к покрытой ковром лестнице.

— Я не хотел приходить сюда. Я не пытался войти.

Я знаю тебя!

Металлическая рука, большая, как лопата, сомкнулась вокруг правого предплечья Шелка, сжав его в том самом месте, куда клюнул белоголовый; Шелк закричал.

Тебе больно!

— Да, — выдохнул он. — Мне больно. Ужасно. Пожалуйста, отпусти меня. Я сделаю все, что ты скажешь.

Стальная рука тряханула его.

Тебе все равно!

Шелк опять закричал, корчась от боли; толстые, как трубы, пальцы мертвой хваткой вцепились в него.

Мускус наказал меня! Унизил меня!

Тряска прекратилась. Огромная механическая рука подняла Шелка и стала сокращаться, он беспомощно висел в воздухе, как марионетка.

— Ты талос Крови, — выдохнул он, стуча зубами. — Ты остановил меня в воротах.

Стальная ладонь разжалась, и Шелк тяжело упал на пол.

Я был прав!

Азот, который Шелк принес с собой из города, исчез из-за пояса.

— Я могу встать? — спросил он, стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал; он надеялся, что азот соскользнул в штанину.

Мускус выгнал меня! — проревел талос; его вертикальный верхний торс гротескно наклонился вперед.

Шелк встал, но азот исчез; когда он любовался озером, азот, без сомнения, был на месте; скорее всего, он потерял его, когда катился вниз по ступенькам — значит, он должен быть где-то у верхушки лестницы.

Шелк рискнул сделать осторожный шаг назад:

— Мне ужасно жаль, действительно жаль. Но я никак не могу повлиять на Мускуса, который ненавидит меня даже больше, чем тебя. Но я могу поговорить с Кровью и сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть тебе место.

Нет! Ты не сделаешь!

— Сделаю. — Шелк отважился на еще один маленький шаг назад. — Сделаю, уверяю тебя.

Вы, мягкотелые! — Бесшумно и почти без усилий талос скользнул по ковру на двух темных лентах, гребень его медного шлема едва не оцарапал потолок.

Вы выглядите одинаковыми, потому что вы все одинаковые! Легко сломать! Невозможно починить! Полны грязи!

— Ты увидел меня в святилище? — спросил Шелк, все еще пятясь назад. — Там, наверху?

Да! Мой процессор через интерфейс!

На этот раз к нему потянулись обе стальные руки, так быстро, что он увернулся только в последнюю секунду. Споткнувшись, он с силой отчаяния толкнул тяжелое кресло в сторону одной руки и нырнул под стол. В то же мгновение железная рука подняла стол в воздух, перевернула и ударила им по полу, как человек хлопает по мухе; Шелк с бешеной скоростью перекатился на другую сторону и почувствовал, как край массивной столешницы придавил широкий рукав его сутаны, в лицо ударил воздух.

Что-то лежало на полу, в кубите от лица, зеленый кристалл в серебряной оправе. Шелк схватил его, и тут же талос схватил его самого и поднял вверх, на этот раз держа за сутану; Шелк повис в железной руке как черный мотылек, пойманный за угольно-черные крылья.

Мускус оскорбил меня! — проревел талос. — Оскорбил и заставил уйти! Я вернулся к Потто! Он был недоволен!

— С этим я ничего не могу сделать, — сказал Шелк самым успокаивающим голосом. — Но, клянусь, я помогу тебе, если смогу.

Ты проник внутрь! Когда я был на страже! — Талос встряхнул его. — В туннеле красная вода никого не заинтересует!

Талос пронес Шелка через дверь-зрачок, двигаясь медленно, но неуклонно, руки сократились и поднесли человека ближе к его страшному лицу.

— Я не хочу причинить тебе вред, — сказал ему Шелк. — Страшное зло — то есть очень плохо — уничтожать хэмов, как и био, а ты почти хэм.

Талос мгновенно остановился:

Хэмы — хлам!

— Хэмы — чудесные создания, раса, которую мы, био, сотворили много лет назад, наше подобие из металла и пластика.

Био — рыбьи кишки! — проорал талос и опять заскользил назад.

Шелк твердо держал азот левой рукой, палец лежал на демоне.

— Пожалуйста, скажи, что ты не убьешь меня.

Нет!

— Дай мне вернуться на поверхность.

Нет!

— Я больше ничем не поврежу тебе, клянусь; и помогу, если смогу.

Я брошу тебя и прихлопну! — проревел талос. — Один удар. — Дверь-зрачок закрылась за ними, и они оказались в длинном и широком полутемном проходе, пробитом в твердом камне утеса.

— Разве ты не боишься бессмертных богов, сын мой? — в отчаянии спросил Шелк. — Я слуга одного бога и друг богини.

Я служу Сцилле!

— Меня, как авгура, защищают все боги, в том числе и она.

Железные пальцы яростно тряхнули его, потом отпустили сутану; Шелк упал, стукнулся о твердый и грязный каменный пол и едва не выпустил азот. Почти ничего не видя от боли, он перевернулся на спину, посмотрел вверх, на уродливое металлическое лицо, и заметил огромный стальной кулак, поднявшийся чуть ли не к потолку.

В ушах зашумели крылья Гиеракса; не было времени на уговоры, угрозы или увертки, и он нажал на демона.

Из рукоятки вырвался клинок, разрезал непрерывность пространства и ударил талоса под правый глаз; в воздух взлетели раскаленные докрасна зазубренные осколки. Стальной кулак пошел вниз, но, опускаясь, потерял направление и, как молот, ударил в каменный пол слева от Шелка.

Черный дым и потрескивающее оранжевое пламя вырвались из массы обломков, которые только что были головой талоса, и вместе с ними оглушающий рев ярости и страха. Огромные стальные кулаки дико замахали, выбивая из каменных стен коридора осколки, острые, как кремни. Безглазый и горящий, талос, шатаясь, скользнул к Шелку.

Единственный рубящий удар азота рассек обе темные ленты, на которых он двигался; они, как бичи, хлестнули по полу, стенам и по самому умирающему талосу; потом упали, безвольно застыв. Последовала приглушенная вспышка; пламя вырвалось из похожего на фургон тела за вертикальным торсом.

Отпустив демона, Шелк быстро отполз от пламени и дыма, встал и убрал азот обратно за пояс; стряхнув пыль с черной сутаны, он достал четки. Махнув висевшим на них полым крестом в сторону горящего талоса, он начертил в воздухе знак сложения, потом опять и опять.

— Я приношу тебе, сын мой, прощение от имени всех богов. — Его речитатив поначалу был унылым и почти механическим, но, наконец, чудо и щедрость божественного помилования наполнили его сознание, голос зазвучал громче и задрожал от страсти:

— Вспомни слова Паса, который сказал: «Выполняйте волю мою, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего. Идите добровольно, и любое зло, которое вы сотворили, будет прощено...»


* * *


Наковальня с ухмылкой вернул Росомахе письмо Гиацинт. На новой печати — очень похожей, но не идентичной старой — пламя рвалось вверх из сложенных чашей ладоней.

— Я думаю, что ее полное имя — Гименокаллис, — заметил Наковальня. — Очень красивое. Я сам использовал его пару раз.

— Я письмо не писал, — мрачно сказал ему Росомаха. — Но ты должен был написать патере Шелку, сообщив в записке, что Его Высокопреосвященство будет ждать его в тарсдень. И внести дату и час в расписание Его Высокопреосвященства.

Протонотарий с выступающими вперед зубами кивнул:

— Ты его отнесешь, от нашего имени? Мне не хочется высвистывать еще одного мальчишку только для того, чтобы старый Прилипала мог кнутом загнать твоего похотливого щенка в конуру.

Щеки пухлого патеры Росомаха вспыхнули; сжав кулаки, он рванулся к протонотарию:

— Патера Шелк настоящий мужик, ты, шавка Капитула. Что бы он там ни делал с этой женщиной, он стоит дюжины таких, как ты, и троих таких, как я. Помни об этом и знай свое место.

Наковальня усмехнулся:

— Клянусь богами, Росси. Да ты влюбился!


Глава восьмая Пища для богов


Патера Шелк сделал два длинных шага назад от наглухо закрытой двери и посмотрел на нее с отвращением, которое испытывал к себе и своей неудаче. Каким-то образом она открывалась — талос, в конце концов, открыл ее. Если ее открыть, можно будет попасть на лестницу, по которой можно подняться к полу стоявшего на утесе святилища, и там (может быть, легко) открыть рот высеченного в полу изображения Сциллы, выбраться в святилище и вернуться в Лимну.

«Комиссары, — сказал себе Шелк, — о ком еще говорила женщина? — судьи и все остальные приходили сюда, очевидно, чтобы посовещаться с Аюнтамьенто. Талос, до того как он убил его азотом...»

(Шелк заставил себя встать лицом к лицу с этими словами, хотя уже не раз говорил себе, с полным основанием, что он убил только для того, чтобы спасти себе жизнь.)

Талос, до того как он убил его, сказал, что Мускус выгнал его и он вернулся к Потто; под «Потто» он имел в виду советника Потто, несомненно.

Таким образом, человеком, который вошел в святилище и исчез в нем, был, несомненно, комиссар, или кто-нибудь в этом роде. В его исчезновении нет ничего загадочного: он вошел, и кто-то — скорее всего талос — увидел его; возможно, он показал что-то вроде пропуска; рот Сциллы открылся, он спустился по лестнице, и его провели в другое помещение, которое не могло находиться слишком далеко, потому что талос вернулся на свой пост спустя полчаса.

Все было совершенно понятно и логично: Аюнтамьенто имело где-то поблизости офисы. Осознание этого навалилось тяжелой ношей на плечи Шелка. Как мог он, гражданин и авгур, утаивать все, что он знал о деятельности Журавля, даже ради того, чтобы спасти мантейон?

Удрученный, он опять повернулся к двери, которая так вежливо открылась перед талосом, но совсем не хотела открываться перед ним. Не было ни замка, ни ручки, никакого механизма, который мог бы открыть ее. Пластины настолько плотно прилегали друг к другу, что он с трудом видел изогнутые линии между ними. Он кричал «откройся», и еще сотню других вероятных слов, безрезультатно.

Охрипший и обескураженный, он рубил и колол обожженные и поцарапанные пластины мерцающей разрывностью, которая была клинком азота, пока не засомневался, что даже тот, кто знает их тайну, может заставить их, как делал талос, распахнуться. Камни, раздирая уши, падали со стен и потолка туннеля, десятки раз угрожая убить его, пока, наконец, он не отпустил демона — рукоятка нагрелась так, что ее было почти невозможно держать; дверь так и не открылась, и ни на одной из пластин не появилось даже маленькой дырочки.

«Не остается ничего другого, — сказал себе Шелк, — как пойти по туннелю в моем не лучше состоянии: усталым, голодным и поцарапанным; пойти в слабой надежде найти другой выход на поверхность». Совершенно расстроенный, почти готовый восстать против Внешнего и любого другого бога, он уселся на обнаженный камень и снял повязку Журавля. Журавль, с некоторой горечью напомнил себе Шелк, учил его бить по гладкой поверхности, приводя в пример подушку или ковер. Без сомнения, он имел в виду предохранить мягкую кожу повязки от износа; грубый пол для этого не подходит, и он, Шелк, в некоем долгу перед Журавлем, не в последнюю очередь потому, что собирался шантажировать его, хотя Журавль помог ему не один раз.

Вздохнув, Шелк снял сутану, сложил ее, положил на пол и стал бить по ней сложенной повязкой, пока та не стала горячее, чем рукоятка азота. Поставив ее на место, он с трудом поднялся на ноги, опять надел сутану (как приятно было ощутить ее тепло в холодном и вечно шепчущем воздухе) и решительно отправился в путь, выбрав направление, которое должно было привести его поближе к Лимне.

Он начал считать шаги с мыслью узнать, сколько он прошел под землей; вначале он считал в уме, шевеля губами и выпрямляя палец из сжатого кулака на каждой сотне. Вскоре он обнаружил, что считает вслух — слабое эхо голоса успокаивало, — и что больше не уверен, закрыл ли он кулак один раз, достигнув пятисот шагов, или дважды, достигнув тысячи.

Туннель, который казался неизменным, постепенно начал меняться, и вскоре Шелк забыл о счете, торопясь исследовать его. В некоторых местах первоначальный песчаник уступал место коркамню, размеченному, как кубитовая линейка, швами с интервалом в двадцать три шага. Иногда, несмотря на звук шагов, ползучие огоньки отказывались зажигаться, и ему приходилось идти в темноте; хотя он и понимал, насколько глупы его страхи, ему не удавалось полностью прогнать мысль, что он может упасть в яму или что в темноте его может поджидать другой талос или что-нибудь еще более страшное. Дважды он проходил мимо наглухо закрытых дверей-зрачков, похожих на ту, под святилищем Сциллы, которая не пустила его; однажды туннель разделился, и он повернул налево, наугад; трижды боковые туннели, темные и угрожающие, вливались в тот, по которому он шел.

И всегда ему казалось, что он слегка спускается: воздух в туннеле становился все более холодным, стены — более влажными.

На ходу он молился при помощи четок, потом попытался совместить расстояние, пройденное за три полных оборота четок, с последующим счетом шагов; получилось десять тысяч, три сотни и семьдесят — эквивалент пяти полных оборотов плюс лишняя декада. Если к этому добавить первоначальные пять сотен (или, возможно, тысячу) будет...

К этому времени щиколотка уже нестерпимо болела; как и раньше, он обновил повязку и поковылял дальше по туннелю, который с каждым спотыкающимся шагом давил на него все больше и больше.

Часто его мучило почти неудержимое желание повернуть назад. Ему казалось, что, если бы он дал азоту остыть и опять попытался бы взломать дверь, она бы легко уступила и сейчас он был бы в Лимне. Гагарка назвал несколько мест, где можно хорошо поесть; Шелк попытался вспомнить их названия, и наименования других, мимо которых он проходил, когда искал Хузгадо.

Нет, их называл кучер фургона. Одно, сказал он, достаточно хорошее, но дорогое; «Ржавый Фонарь», точно. В кармане было не меньше семи карт — пять за похороны Элодеи, плюс две из трех, которые он вытребовал у Крови в фэадень. Ужин с Гагаркой в ресторане на холме стоил Гагарке восемнадцать битов. Тогда сумма казалась невероятно большой, но она вообще ничто в сравнении с семью картами. Роскошный ужин в Лимне в одной из лучших гостиниц, удобная кровать и превосходный завтрак еще и оставят ему сдачу с одной карты. Казалось глупым не повернуть назад, когда все это находилось (или можно было легко сделать, чтобы находилось) так близко. В голове промелькнула полудюжина слов — все неиспробованные, — которые могли открыть дверь: выпусти, расцепись, разделись, разъединись, исчезни и расщепись.

Много хуже было ни на чем не основанное чувство, что он уже повернул назад, что идет не на север, к Лимне, а опять на юг; что в любую минуту, за любой извилиной или поворотом, он опять увидит мертвого талоса.

Талоса, которого он убил; но талос, похоже, отправил его в могилу. Талос был мертв, а он — погребен. Он чувствовал, что скоро повстречается с Элодеей, старым патерой Щука и с матерью, каждый на соответствующем этапе разложения. Он и они будут лежать вместе на полу туннеля, где любое место не хуже другого, и они расскажут ему много всего, что нужно знать, будучи среди мертвых; именно так патера Щука наставлял его (когда он впервые появился на Солнечной улице), рассказывая о лавках и людях четверти, о том, что покупать тунику и репу надо только у тех немногих лавочников, которые регулярно жертвуют мантейону, и о необходимости остерегаться некоторых известных лгунов и обманщиков. Однажды он услышал далекое хихиканье, безумный смех, невеселый и совершенно нечеловеческий: смех беса, в темноте пожирающего собственное тело.

Ему казалось, что, усталый и напуганный, он идет уже полдня, когда он добрался до места, где пол туннеля был покрыт водой настолько далеко, насколько он мог видеть — мутные отражения туманных огоньков, ползавших по потолку, убегали в бесконечность. Шелк нерешительно застыл на краю чистого спокойного бассейна; ему пришлось допустить, что туннель, по которому он так долго шел, дальше, на лигу или две, полностью затоплен.

Он встал на колени и попил, обнаружив, что его мучит жажда. Когда он попытался встать, правая щиколотка так неистово запротестовала, что он опять уселся, больше не в силах скрывать от себя, насколько он устал. Он должен отдохнуть здесь, по меньшей мере час; на поверхности, он это чувствовал, уже стемнело. Патера Росомаха горит желанием начать следить за ним по-настоящему и, без сомнения, хотел бы узнать, что с ним случилось. Майтера Мрамор тоже хотела бы знать, но Гагарка и Синель уже вернулись в город, оставив ему весточку там, где останавливается фургон.

Шелк снял сандалии, растер ноги (восхитительное удовольствие) и, наконец, улегся. Грубый пол туннеля должен был оказаться неудобным, но, почему-то, не был. Теперь он будет умнее и использует возможность подремать на сидении поплавка Крови. Он будет более настороженным и лучше использует их особые отношения, и все благодаря краткому отдыху. «Я не могу лететь так быстро, — сказал ему водитель, — только не в ту сторону!» Но очень скоро, пока быстрый поплавок скользил над залитым водой ландшафтом, мать пришла к нему, чтобы поцеловать и пожелать спокойной ночи; ему захотелось проснуться, чтобы отчетливо сказать ей: «И тебе спокойной ночи, мама», но она уже ушла.

Он решил не спать, пока она не вернется.


* * *


Полупьяная Синель, покачиваясь, вынырнула из двери «Полного Паруса», увидела Гагарку и замахала рукой.

— Эй, ты! Бычара. Я знаю тебя? — Когда он улыбнулся и махнул рукой в ответ, она пересекла улицу и уцепилась за его руку. — Ты бывал у Орхидеи. Точняк бывал, много раз, я должна знать твое погоняло. Оно мне придет, через минуту. Слышь, бычара, я тебя удовлетворила, или как?

Гагарка знал с раннего детства, как действовать в таких обстоятельствах.

— Все пучком, ты умелая чмара. Хочешь стаканчик? — Он ткнул пальцем в сторону «Полного Паруса». — Зуб даю, там есть спокойный уголок, а?

— О, бычара, конечно. — Синель, опираясь на его руку, шла так близко к Гагарке, что ее бедро терлось о его. — Как же тебя зовут? Меня Синель. Я должна знать твое, точняк должна, но у меня голова идет кругом. Мы на озере, а? — Она сморкнулась в пальцы. — Все эта вода, я только и зырю ее на улицах, и я должна вернуться к Орхидее на ужин, а потом в большой зал, сечешь? Она прикажет Окуню выбросить меня на хрен, если мне не повезет.

Гагарка наблюдал за ней краем глаза.

— Ты ни хрена не помнишь, а, Сиськи? — спросил он, когда они вошли в «Полный Парус». — Лилия?

Она села и печально кивнула, ее огненные кудряшки задрожали.

— И мне совсем худо, настоящий сушняк. У тебя нет порции для меня?

Гагарка покачал головой.

— Только одну, и всю ночь бесплатно?

— Я бы тебе дал, если бы у меня была, — сказал ей Гагарка. — Но у меня нет.

Хмурая официантка остановилась рядом с их столиком.

— Отведи ее в другое место.

— Красную наклейку и воду, — сказала ей Синель, — и не смешивай их.

Официантка выразительно помахала головой:

— Я и так дала тебе больше, чем нужно.

— А я отдала тебе все мои деньги!

Гагарка положил на стол карту:

— Начни счет с начала, для меня, дорогая. Меня зовут Гагарка.

Лицо официантки мгновенно разгладилось.

— Да, сэр.

— Мне пива, самого лучшего. Ей — ничего.

Синель запротестовала.

— Я сказал, что куплю тебе один на улице. Мы не на улице. — Гагарка махнул рукой и отослал официантку.

— Вот твое имя! — с триумфом сказала Синель. — Гагарка. Я же сказала, что знаю.

Он наклонился к ней:

— Где патера?

Она вытерла нос рукой.

— Патера Шелк. Ты приехала сюда с ним. Что ты с ним сделала?

— Ой, я помню его. Он был у Орхидеи, когда... когда... Гагарка, мне нужно дозу. Очень нужно. У тебя есть деньги. Пожалуйста?

— Через минуту, могет быть. Я еще не получил пиво. А теперь слухай сюда. Ты сидела здесь и пила красную наклейку, верно?

Синель кивнула:

— Да, кажется...

— Соберись! — Он взял ее руку и сильно сжал, побольнее. — Где ты была до этого?

Она негромко рыгнула:

— Я расскажу тебе как было, все. Но это все бессмысленно. Если я скажу тебе, ты мне купишь?

Его глаза сузились:

— Говори быстрее. Я решу после того, как услышу.

Официантка поставила перед ним запотевший стакан с темным пивом.

— Самое лучшее и самое холодное. Что-нибудь еще, сэр? — Гагарка нетерпеливо тряхнул головой.

— Я встала хрен знает как поздно, — начала Синель, — потому как прошлая ночь была длинной, сечешь? По-настоящему длинной. Только тебя там не было, Тесак. Сечешь, я вспомнила тебя. Я бы хотела, чтобы ты был.

Гагарка опять сильно сжал ее руку.

— Я знаю, что меня там не было. Выкладывай, не морочь мне голову.

— И я должна была одеться, потому как похороны, и Орхидея хотела, чтобы все пошли. Там еще был длинный авгур, и я была должна… — Она опять рыгнула. — Как его зовут, Тесак?

— Шелк, — сказал Гагарка.

— Угу, он. И я достала свое лучшее черное платье, вот это, видишь? И заштопала, вот. Все собирались идти вместе, только они уже ушли, и я пошла сама. Слышь, можно мне глотнуть этого, Тесак? Пожалуйста, а?

— Ладно.

Гагарка через стол толкнул к ней запотевший стакан, она жадно отпила и вытерла рот рукой.

— Ты же не смешивал их, а? Мне надо быть на стреме.

Он забрал стакан.

— Ты пошла на похороны Элодеи. Что дальше?

— Все было в порядке. И я приняла большую дозу, последнее, что у меня было. Я ее всосала, клянусь. Хотела бы я, чтобы она была здесь.

Гагарка выпил.

— Ну, я пришла в мантейон, Орхидея и все уже были там, и они начали, но у меня было место, куда сесть, и... и...

— И что? — спросил Гагарка.

— И потом я встала, но они уже ушли. Я просто поглядела в это Окно, сечешь? Но это было просто Окно, и там не было никого, вообще никого, только пара старых дам, и никого или почти никого. — Она заплакала, слезы покатились по широким плоским щекам. Гагарка вынул не слишком чистый платок и дал ей. — Спасибо. — Она вытерла глаза. — Я была так напугана, и все еще боюсь. Ты думаешь, что я боюсь тебя, но так клево быть с кем-нибудь, с кем можно просто поболтать. Ты не понимаешь.

Гагарка почесал голову.

— И я вышла наружу, сечешь? И оказалось, что я ни в городе, ни на Солнечной или в любом другом месте. Я пошла туда, куда мы ходили, когда я была мелкой, и туда ходили все. Я нашла место, где были навесы и столы под ними, пропустила три или четыре стаканчика, и потом прилетела эта большая черная птица, она прыгала вокруг и говорила, почти как человек, пока я не бросила в нее маленький стакан, и они меня выгнали.

Гагарка встал:

— Ты попала в нее стаканом? Нет, точняк нет. Пошли. Покажешь мне, где эти навесы.


* * *


Крутой склон, заросший кустами, не давал Шелку войти в киновию. Он пополз по склону вниз, царапая руки и лицо; шипы и сломанные сучки рвали на нем одежду, и проник внутрь. Майтера Мята, больная, лежала в кровати, и он на мгновение этому обрадовался, забыв, что ни одному мужчине не разрешается входить в киновию, за исключением авгура, приносящего прощение богов. Он шептал их имена, опять и опять, каждый раз зная, что одно он забыл, пока низкий пухлый ученик, которого он никак не мог вспомнить, не пришел из схолы и не сказал ему, что они все должны спуститься на улицу и навестить прелата, который тоже болен. Майтера Мята встала с кровати и сказала, что тоже пойдет, но она была совсем голой под розовым пеньюаром, ее гладкое металлическое тело сверкало сквозь него, как серебро озера. Пеньюар пах густым ароматом синей стеклянной лампы, и он сказал ей, что она должна одеться, прежде чем сможет пойти.

Он и низенький жирный ученик вышли из киновии. Шел дождь, тяжелый и холодный; дождь барабанил по нему, и Шелк продрог до костей. На улице его ждали носилки с шестью носильщиками, и они спорили о том, кто их владелец, хотя он был уверен, что это майтера Мрамор. Все носильщики были старыми, а один — слепым, и дырявый полог носилок был старым, выцветшим и изорванным. Ему стало стыдно, что он просил таких старых людей нести носилки, и они пошли пешком по улице к большому белому строению без стен, чья крыша состояла из тонких белых перекладин, поддерживаемых опорами, шириной в ладонь; в нем стояло так много белой мебели, что было почти невозможно ходить. Они выбрали стулья, сели на них и стали ждать. Когда пришел прелат, он оказался Мукор, сумасшедшей дочкой Крови.

И они сидели с ней под дождем, обсуждая дела схолы. Она говорила о трудностях, с которыми не могла справиться, и обвиняла в них его.


* * *


Он сел, озябший и закостеневший, и скрестил руки на груди так, чтобы спрятать замерзшие пальцы в подмышках. «Дальше — суше, — сказала ему Мукор. — Встретимся там, где спят био». Она сидела на воде, скрестив ноги, и просвечивала, как и вода. Он хотел попросить ее вывести его на поверхность, но при звуке его голоса она исчезла вместе с остатками сна, оставив за собой только зеленоватое мерцание, похожее на ряску.

Даже если спокойная прозрачная вода и отступила, пока он спал, он не заметил разницы. Шелк снял носки, связал обувь за шнурки и повесил на шею; повязку сунул в карман сутаны, края которой заткнул за пояс. Штаны он закатал так высоко, как только смог, и пообещал себе, что это упражнение скоро согреет его — на самом деле ему станет намного уютнее, когда он войдет в воду и начнет идти.

Было холодно, как он и боялся, но мелко. Он думал, что ледяная вода должна заморозить поврежденную щиколотку; тем не менее, каждый раз, когда он переносил на нее свой вес, острая игла боли глубоко вонзалась в кость.

Слабый плеск босых ног пробудил еще больше огоньков, и он видел достаточно далеко, но там был только туннель, наполненный водой. На самом деле он не знал, повредит ли вода его повязку, и даже считал, что те невероятно умные люди, которые создали такое устройство, должны были защитить его от попадания воды. Но повязка принадлежала Журавлю, а не ему, и хотя для того, чтобы сохранить мантейон, он собирался украсть деньги Журавля, он не хотел подвергать повязку риску ради того, чтобы уберечь себя от небольшой боли.

Он прошел какое-то расстояние, когда ему пришло в голову, что он может согреться, зарядив энергией повязку и вернув ее в карман. Для проверки он разогрел повязку, ударив ею по стене туннеля. Результат его полностью удовлетворил.

Он с сожалением вспомнил о львиноголовой трости Крови; если бы она была при нем, он переносил бы вес на нее, а не на поврежденную щиколотку. Полдня назад (или немного раньше) он был готов выбросить ее, назвав свой акт презрения жертвой Сцилле. Орев испугался его намерения, и Орев был прав; богиня и ее сестра Сфингс вмешались и сломали трость, когда он принес ее в святилище.

Ноги потревожили колонию светящихся прибрежных червей, которые бросились врассыпную, от страха засияв бледно-желтым светом. Вода здесь была глубже, серые стены из коркамня потемнели от сырости.

С другой стороны, талос, которого он убил, заявил, что служит Сцилле; однако, по-видимому, он просто похвастался и имел в виду, что служит Вайрону, священному городу Сциллы — как, кстати, и сам Шелк, поскольку он надеялся положить конец деятельности Журавля. Если подходить более прагматически, талос, несомненно, служил Аюнтамьенто. Святилище построил советник Лемур, и, значит, советники встречались с комиссарами и судьями в комнате под ним. Тем не менее, они должны были время от времени появляться в Хузгадо (настоящем, которое находится в Вайроне). Не так давно он видел картину: советник Лори обращается к толпе с балкона.

И талос сказал, что он вернулся к Потто.

Шелк остановился, балансируя на здоровой ноге, и опять ударил повязкой по стене туннеля. Если, однако, талос служил Аюнтамьенто (и значит, слегка преувеличивая, Сцилле), что он делал на вилле Крови? Мукор сказала, что он наемный работник, но, возможно, его можно подкупить.

На этот раз Шелк положил повязку на грудь, под тунику, и обнаружил, что она слегка сжалась, но не мешает ему дышать.


* * *


Сначала Шелк подумал, что постоянные вспышки боли из щиколотки что-то сделали с его слухом. Но рев все усиливался, и далеко впереди появился крошечный огонек. Бежать было некуда, даже если бы он мог бежать, и прятаться некуда. Он прижался к стене, крепко держа в руке азот Гиацинт.

Огонек превратился в яркий свет. К нему мчалась какая-то машина, низко держа голову, как рассерженная собака. С ревом она пронеслась мимо, окатив его ледяной водой, и исчезла там, откуда он пришел.

Шелк пошел быстрее, хотя вода становилась все глубже и глубже, и увидел резко поднимающийся боковой туннель в тот момент, когда услышал за собой рев и грохот.

Сотня широких и очень болезненных шагов вывела его из воды, но он сел, перевязал щиколотку и надел носки и обувь только тогда, когда его уже нельзя было заметить из туннеля, который он только что покинул. Он что-то услышал — быть может, ревела та же машина; он боязливо прислушался, наполовину убежденный, что она повернет в этот новый туннель. Но нет, и вскоре шум растаял вдали.

Удача повернулась к нему лицом, сказал он себе. Или ему решил помочь какой-то милосердный бог. Возможно, Сцилла простила его за то, что он принес в ее святилище посвященную ее сестре трость и собирался выбросить эту трость в озеро, как жертвоприношение ей самой. Туннель впереди поднимался и должен был, очень скоро, достигнуть поверхности; наверняка он окажется недалеко от Лимны, если не в самом городке. Кроме того, туннель идет выше уровня воды и, похоже, таким и останется.

Убрав азот за пояс, он развязал полы сутаны и опустил штанины.

Шелк больше не считал шаги, но прошел не так много, когда его нос безошибочно учуял аромат горящих поленьев. Это не может быть (сказал он себе) запах жертвоприношения: душистый дым кедра, смешанный с резкой вонью горящих мяса, жира и волос. И тем не менее — он опять вдохнул — запах самым загадочным образом настолько напоминал его, что на мгновение он спросил себя, не может ли в этих древних туннелях происходить самое настоящее жертвоприношение, как раз сейчас.

Подойдя к следующему туманному зеленоватому огоньку, он заметил следы на полу туннеля. Человек, одетый в такие же, как у него, ботинки, оставил следы в легчайшем сером налёте, который его пальцы легко смахнули.

Быть может, он ходит по кругу? Шелк покачал головой. Этот туннель резко поднимается, с самого начала. Он сравнил следы со своими: нет, шаги короче, чем его, человек не хромает, и обувь, которая оставила их, слегка меньше; кроме того, каблуки не так сношены, как у него.

Огонек, при свете которого он изучал следы, оказался последним; туннель впереди выглядел черным, как смола. Он порылся в памяти, потом в карманах, надеясь найти способ зажечь свет, откашлялся — и ничего не нашел. Азот и игломет Гиацинт, семь карт и мелочь, которую он так и не пересчитал, четки, старый пенал (с несколькими перьями, маленькой бутылочкой чернил и двумя сложенными листами бумаги), очки, ключи и висящий на шее на серебряной цепочке гаммадион, который ему дала мать.

Он чихнул.

Вонь от дыма усилилась, и его ступни погрузились в какое-то мягкое и сухое вещество; более того, он увидел, в нескольких шагах впереди, тусклое пятно того красного цвета, который он видел — слишком редко! — в топке кухонной плиты. Уголек, несомненно; и когда он дошел до него, встал коленями на темное невидимое вещество и мягко подул, он понял, что не ошибся. Он скрутил один из листов, лежавших в пенале, в трубочку и поднес его к вспыхнувшему угольку.

Пепел.

Пепел повсюду. Он стоял на самом нижнем отвале огромного серого сугроба, который полностью перекрывал туннель с одной стороны, а с другой был так высок, что ему придется согнуться в три погибели, чтобы не удариться головой о потолок.

Шелк поторопился вперед, стремясь пройти сквозь узкое отверстие (как сделал тот, кто прошел здесь раньше и оставил следы) прежде, чем погаснет слабое желтое пламя, дрожавшее на бумажной трубочке. Идти было трудно; на каждом шагу он тонул в пепле почти по колено; мелкая пыль, которую вздымали его спешащие ноги, лезла в горло.

Он опять чихнул, и на этот раз ему ответил странный низкий стрекот, более громкий и глубокий, чем даже гудение больших неисправных часов, и тем не менее чем-то родственный ему.

Пламя трубочки почти касалось пальцев; он передвинул пальцы, поднял трубочку повыше и тут же уронил ее, увидев, как пламя отразилось в четырех глазах.

Он закричал, как иногда кричал на крыс в своем доме, выхватил из-за пояса азот, махнул его смертельным клинком в направлении глаз и получил в награду крик боли, за которым быстро последовал выстрел из карабина и мягкая лавина пепла, которая наполовину похоронила его.

Карабин заговорил опять, короткий приглушенный выстрел, вызвавший получеловеческий крик. Сильный свет пронзил облака пепла, и создание, которое казалось наполовину собакой и наполовину бесом, пронеслось мимо него, подняв в воздух еще больше пепла. Едва переведя дух, он закричал, зовя на помощь, но прошло несколько минут, прежде чем два солдата — хэмы, на две головы выше его, с толстыми конечностями — нашли его и бесцеремонно выволокли из пепла.

— Ты арестован, — сказал ему первый, направив свет прямо в лицо Шелка. В руке он держал что-то, но не фонарь, свечу или любое другое портативное световое устройство, знакомое Шелку; Шелк уставился на него, скорее заинтересованный, чем испуганный.

— Кто ты такой? — спросил второй.

— Патера Шелк из мантейона на Солнечной улице. — Шелк опять чихнул, безнадежно пытаясь стряхнуть пепел с одежды.

— Ты спустился по мусоропроводу, патера? Вытяни руки вперед, чтобы я мог их видеть. Обе руки.

Он так и сделал и показал им пустые ладони.

— Это запретная зона. Военная зона. Что ты делаешь здесь, патера?

— Я заблудился. Я надеялся поговорить с Аюнтамьенто о шпионе, посланном в Вайрон из какого-то чужеземного города, но заблудился в этих туннелях. И потом... — Шелк на мгновение замолчал, подыскивая слова. — И потом все это...

— Они посылали за тобой? — спросил первый солдат.

— Ты вооружен? — одновременно спросил второй.

— Они не посылали за мной. И, да, в кармане штанов есть игломет. — И он глупо добавил: — Очень маленький.

— Ты собирался стрелять по нам из него? — весело спросил первый солдат.

— Нет. Я беспокоился о шпионе, о котором говорил вам. Быть может, у него есть сообщники.

— Вытащи свой игломет, патера, — сказал первый солдат. — Мы хотим посмотреть на него.

Шелк, неохотно, показал им игломет.

Солдат направил свет на свою пятнистую стальную грудь.

— Стреляй в меня.

— Я — лояльный гражданин, — запротестовал Шелк. — Я бы не хотел стрелять в одного из наших солдат.

Солдат сунул зияющее дуло карабина в лицо Шелку.

— Видишь его? Мое ружье стреляет пулями из обедненного урана, длинными, как мой большой палец, и такими же толстыми. Если ты не выстрелишь в меня, я выстрелю в тебя, и выстрел разнесет твою голову, как коробку с порохом. Стреляй.

Шелк выстрелил; в туннеле треск игломета показался очень громким. На массивной груди солдата появилась яркая царапина.

— Еще.

— Какой смысл? — Шелк опустил игломет обратно в карман.

— Я дал тебе еще один шанс, только и всего. — Первый солдат отдал световое устройство другому. — Все в порядке, теперь моя очередь. Дай мне его.

— Ты хочешь выстрелить в меня из него? Это убьет меня.

— Нет, могет быть. Дай его мне, и мы увидим.

Шелк покачал головой:

— Ты сам сказал, что я арестован. Если так, то ты должен послать за адвокатом, при условии, что я хочу его нанять. Я хочу. Его зовут Лис, и его приемная находится на Береговой улице в Лимне, что не может быть далеко отсюда.

Второй солдат хихикнул, странный нечеловеческий звук, как будто стальная линейка пробежала по зубчатой рейке.

— Оставь его в покое, капрал. Я — сержант Песок, патера. Кто этот шпион, о котором ты говорил?

— Я бы предпочел сохранить имя в тайне, пока меня не спросит член Аюнтамьенто.

Песок направил на него карабин:

— Тут, внизу, все время умирают био вроде тебя, патера. Они входят внутрь, и большинство из них никогда не поднимаются на поверхность. Через минуту я покажу тебе одного, если, конечно, ты не умрешь сам. Они умирают, и их съедают, даже кости. Клочки одежды, да, могут остаться. Но могут и не остаться. Это чистая правда, и ради себя самого тебе лучше поверить мне.

— Я верю. — Шелк потер ладонями бедра, пытаясь избавиться от пепла.

— У нас предписание — убивать любого, кто угрожает Вайрону. Если ты знаешь о шпионе и не хочешь сказать нам, ты сам ничем не лучше шпиона. Ты меня понял?

Шелк неохотно кивнул.

— Капрал Кремень просто играл с тобой. На самом деле он не собирался стрелять в тебя, только немного пошутил. Я не играю. — Песок с отчетливым щелчком снял карабин с предохранителя. — Имя шпиона!

Шелк с трудом заставил себя говорить: еще одна моральная капитуляция в том, что казалось бесконечной чередой таких капитуляций.

— Его зовут Журавль. Доктор Журавль.

— Может быть, он тоже слышал, — сказал Кремень.

— Очень сомневаюсь. Когда ты спустился вниз, патера? Ты помнишь?

Значит, доктор Журавль арестован, быть может уже убит или послан в ямы; Шелк вспомнил, как Журавль подмигнул ему, указал на потолок и сказал: «Кто-то наверху любит тебя. Мне представляется, что какая-то богиня до смерти влюбилась в тебя». И как он, Шелк, понял, что Журавль передал ему предмет, принадлежавший Гиацинт, и догадался, что это был ее азот.

— Попробуй догадаться, если ты не уверен, патера, — сказал Песок. — Сейчас молпадень, довольно поздно. Когда это было?

— Незадолго до полудня, что-то около одиннадцати. Я приехал в первом фургоне из Вайрона, провел по меньшей мере час в Лимне и отправился по Пути Пилигрима в святилище Сциллы.

— Ты использовал стекло? — спросил Кремень.

— Нет. А там есть? Я его не видел.

— Под табличкой, которая говорит, кто построил святилище. Поднимаешь ее — и вот оно, стекло.

— Он имеет в виду, патера, — вмешался Песок, — что мы получили новость через наше стекло в штабе дивизии до того, как спустились сюда сегодня вечером. Кажется, советник Лемур сам схватил шпиона. Доктора по имени Журавль.

— Великий Пас, это великолепно!

Песок вскинул голову:

— Что великолепно? Что ты спустился сюда совершенно напрасно?

— Нет, нет. Совсем нет. — В первый раз с того времени, как Орев улетел от него, Шелк улыбнулся. — То, что это не моя вина. Не моя. Я чувствовал, что должен рассказать о том, что узнал, кому-то из властей, тому, кто мог бы предпринять какие-то меры. Но я знал, что в результате доктор Журавль пострадает. Может быть, даже умрет.

— Он только био, патера, — почти мягко сказал Песок. — Вы формируетесь внутри друг друга, из-за этого вас миллионы. Одним больше, одним меньше, какая разница. — Он пошел вверх по холму из пепла, глубоко погружаясь на каждом шагу, но тем не менее уверенно двигаясь вперед. — Возьми его с собой, капрал.

Кремень подтолкнул Шелка дулом карабина:

— Пошли.

Одна из собакоподобных тварей, окровавленная, лежала в пепле меньше чем в чейне от того места, где солдаты нашли Шелка, слишком слабая, чтобы встать, но не настолько слабая, чтобы не рычать.

— Что это? — спросил Шелк.

— Бог. Твари, которые едят вас, био, внизу.

Глядя на умирающее животное, Шелк покачал головой:

— Непочтительные вредят в первую очередь самим себе, сын мой.

— Пошли, патера. Разве ты, авгур, не приносишь жертву богам каждую неделю?

— И даже чаще, если могу. — Идти по пеплу было все тяжелее.

— Угу. А что с остатками? Что ты делаешь с ними?

Шелк поглядел на него:

— Если жертва съедобна — а таких большинство, — ее мясо распределяется между теми, кто находился на церемонии. Конечно же, ты был по крайней мере на одном жертвоприношении, сын мой.

— Ага, нас заставили пойти. — Кремень переложил карабин в левую руку и протянул Шелку правую. — Давай, хватайся. А что с другими остатками, патера? Шкура, голова и все такое, которые не едят?

— Их поглощает огонь алтаря, — сказал ему Шелк.

— И посылает их богам, верно?

— Да, символически.

В пепле лежала еще одна мертвая собакоподобная тварь; проходя мимо, Кремень пнул ее ногой.

— Ваши маленькие алтарные огни ничего не могут сделать с ними, патера. Они недостаточно сильные и недостаточно горячие, чтобы сжечь кости большого животного. Иногда они даже не могут сжечь все мясо. И все эти остатки сваливают сюда, вместе с пеплом. Когда строят мантейон, то стараются расположить его поверх одного из этих старых туннелей, чтобы можно было избавляться от пепла. Это мантейон в Лимне, понимаешь? Мы прямо под ним. Наверху, в Вайроне, много мест вроде этого, поэтому здесь, внизу, тьма тьмущая богов.

Шелк сглотнул:

— Я понимаю.

— Помнишь тех, за которыми мы охотились? Они вернутся, как только мы уйдем. Мы еще услышим, как они смеются и дерутся за лучшие кусочки.

Песок, шедший впереди, остановился.

— Быстрее, капрал, — крикнул он.

Шелк, который и без того шел так быстро, как только мог, попытался пойти еще быстрее.

— Не волнуйся, — прошептал Кремень, — он кричит все время. Именно так получают нашивки.

Они уже почти дошли до Песка, когда Шелк сообразил, что бесформенный серый куль у ног Песка — человек. Песок указал на него дулом карабина:

— Взгляни, патера. Может быть, ты знаешь его.

Шелк встал на колени перед телом и поднял одну искалеченную руку, потом попытался соскрести спекшийся пепел с того места, где должно было находиться лицо; под ним оказались только остатки мяса и осколки костей.

— Лица нет! — воскликнул он.

— Это могли сделать боги. Они сгрызают лицо до последней косточки, вроде как я снимаю свою лицевую плату или, может быть, как ты сгрызаешь... Как ты называешь их?

Шелк встал и потер руки в отчаянной попытке сделать их чище.

— Боюсь, я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Круглые красные штуки с деревьев. А, вспомнил, яблоки. Разве ты не собираешься благословить его или что-то в этом роде?

— Принести ему прощение Паса, ты имеешь в виду? Технически мы можем делать такое только перед полной смертью, пока остается хотя бы одна живая клетка. Вы убили его?

Песок покачал головой:

— Я не буду врать тебе, патера. Если бы мы увидели его и крикнули ему остановиться, а он бы побежал, вот тогда, да, мы бы застрелили его. Но мы его не видели. У него был фонарь, сейчас он куда-то делся. И игломет. Этот я подобрал. Вероятно, он думал, что с ним ничего не случится. Но здесь были боги, как всегда. И здесь очень темно, потому что пепел забрал все огоньки. Могет быть, его фонарь потух или боги были так голодны, что бросились на него.

— Здесь дерьмовое место для био, как и сказал сержант, — проворчал Кремень, соглашаясь.

— По меньшей мере, его надо похоронить, — сказал им Шелк. — Я сделаю это, если вы мне разрешите.

— Если ты похоронишь его в пепле, боги выкопают его, как только мы уйдем, — сказал Песок.

— Ты мог бы понести его. Я слышал, что солдаты намного сильнее нас.

— Я могу заставить тебя нести его, — сказал Песок Шелку, — но и этого не собираюсь делать. — Он повернулся и зашагал прочь.

Кремень последовал за ним, бросив через плечо:

— Пошли, патера. Ты не сможешь помочь ей, да и мы тоже.

Охваченный внезапным страхом остаться в одиночестве, Шелк неуклюже похромал за ними.

— Ты же вроде сказал, что это был мужчина?

— Сержант сказал. Я пошарил в ее карманах, и, похоже, это женщина в мужской одежде.

— Кто-то шел передо мной по Пути Пилигрима, — сказал Шелк, наполовину себе, — опережая меня на полчаса. Я остановился и немного поспал, хотя на самом деле я не могу сказать, сколько. Она — нет, насколько я понимаю.

Кремень откинул голову назад — жест усмешки:

— Мне сказали, что в последний раз я спал семьдесят четыре года. Когда вернемся в дивизион, я покажу тебе пару сотен резервистов, которые еще не просыпались. И некоторые из них био, как и ты.

— Пожалуйста, так и сделай, — сказал Шелк, вспомнив сказанные во сне слова Мукор. — Я очень хочу увидеть их, сын мой.

— Тогда шевели ногами. Майор может захотеть посадить тебя под замок. Увидим.

Шелк кивнул, но на мгновение остановился и посмотрел назад. Безымянный труп опять стал бесформенным кулем, невозможно было даже понять, что это останки человеческого существа — темнота набросилась на него быстрее, чем уродливые животные, которых солдаты называли богами. Шелк вспомнил смерть патеры Щука в своей спальне рядом с его собственной, мирную смерть старого человека, тихую и беспрепятственную остановку дыхания. И она казалась ужасной; но насколько хуже, невыразимо хуже умереть здесь, в подземном лабиринте темноты и гнили, в червоточинах витка.


Глава девятая Во сне как в смерти


— Патера Шелк ушел этим путем? — спросил Гагарка ночную клушицу, сидевшую у него на плече.

— Да, да! — Орев мгновенно замахал крыльями. — Туда! К Сцилл!

— Я не пойду, — сказала им Синель.

Старуха, которая шла мимо первого белого камня, отмечавшего Путь Пилигрима, робко вмешалась в их разговор:

— И никто не ходит туда после наступления темноты, дорогая, а скоро будет темно.

— Ночь хорош, — объявил Орев с непоколебимой уверенностью. — День плох. Спать.

Старуха захихикала.

— Наш друг отправился в святилище утром, — объяснил Гагарка. — И до сих пор не вернулся.

— Великие боги!

— Там есть что-нибудь, что ест людей? — спросила Синель. — Эта безумная птица сказала, что святилище съело его.

Старуха улыбнулась, ее лицо взорвалось тысячей веселых морщин.

— О, нет, дорогая. Но можно упасть с утеса. Люди падают каждый год.

— Сечешь? — завизжала Синель. — Можешь идти к гребаному Гиераксу через эти забытые богами утесы, если хочешь. А я возвращаюсь к Орхидее.

Гагарка схватил Синель за запястье и поворачивал ее руку, пока она не упала на колени.


* * *


Шелк с благоговением уставился на ряды стеллажей из серой стали. Половина из них, возможно, была пуста; на остальных навзничь лежали солдаты — руки по бокам, спящие или мертвые.

— Когда это место строили, оно было под озером, — небрежно заметил капрал Кремень. — Если кто-то захочет его захватить, прямо сразу вниз не спустишься, верно? И очень трудно узнать в точности, где оно находится. Надо найти дорогу через туннели, и там есть места, где двадцать медных могут остановить армию.

Шелк рассеянно кивнул, все еще глядя, как загипнотизированный, на лежащих солдат.

— Если ты думаешь, что вода может сюда просочиться, то это не так, над нами сплошной камень. Но если это произойдет, у нас есть четыре больших помпы, и три из них никогда не работали. Проснувшись, я здорово удивился, когда узнал, что озеро ушло за холмы, но это место захватить по-прежнему тяжело. Не хотел бы быть одним из них.

— Так ты проспал вот так семьдесят пять лет? — спросил его Шелк.

— Семьдесят четыре, в последний раз. Всех здесь разбудили какое-то время назад, как и меня. Если можешь пройти немного дальше, я покажу тебе тех, кто еще никогда не просыпался. Пошли.

Шелк последовал за ним.

— Здесь должны быть тысячи.

— Нас осталось не больше семи тысяч. Смотри, он сделал так, что, когда мы пришли сюда из Короткого Солнца, все эти города были независимы. Пас решил, что, если у кого-нибудь будет слишком много земли, он попытается напасть на Главный Компьютер, супермозг, который ведет корабль между звезд и управляет им.

— Ты имеешь в виду весь виток? — растерянно спросил Шелк.

— Да, конечно. Виток. И еще он — очень умно, если ты спросишь меня — дал каждому городу дивизию тяжелой пехоты, двенадцать тысяч медных. Для большого наступления тебе нужно много оружия, поддержка с воздуха, пехота и вся такая хрень. Но для обороны только тяжелая пехота, и побольше. Раздели Виток на пару сотен городов, дай каждому дивизию для защиты — все так и останется, и плевать на то, что попытается сделать какой-нибудь сумасшедший кальде. Прошло уже больше трех сотен лет, и, как я и сказал тебе, у нас все еще есть больше половины наших сил, готовых выполнить свой долг.

— В Вайроне больше нет кальде, — сказал Шелк, радуясь, что может добавить хоть какую-то информацию.

— Да, верно, — недовольно отозвался Кремень. — Я слышал. И это очень хреново, потому что предписания говорят, что мы получаем приказы именно от него. Майор говорит, что сейчас мы должны подчиняться Аюнтамьенто, но на самом деле никто от этого не в восторге. Ты знаешь о предписаниях, патера?

— На самом деле нет. — Шелк задержался, чтобы сосчитать уровни в стеллаже: двадцать. — Мне кажется, Песок что-то сказал о них.

— У тебя они тоже есть, патера, — сказал ему Кремень. — Смотри.

И он резко ударил левой прямо в лицо Шелку. Руки Шелка взлетели вверх, чтобы защитить себя, но огромный стальной кулак остановился на ширину пальца от них.

— Видишь? Твои предписания заставляют тебя поднимать руки, чтобы защитить твой циферблат, а наши говорят нам защищать Вайрон. Ты не можешь изменить их или избавиться от них, даже если кто-нибудь другой влезет тебе в голову и попытается это сделать.

— Одно из этих предписаний — необходимость почитать богов, — медленно сказал Шелк. — Оно внутри каждого человека, и он не может не благодарить бессмертных богов, которые дали ему все, чем он обладает, даже жизнь. Ты и твой сержант с пренебрежением относитесь к нашим жертвоприношениям, и я могу очень охотно допустить, что они, к сожалению, неполноценны. Тем не менее, они в достаточной степени удовлетворяют то, что в противном случае осталось бы неудовлетворенной нуждой, как для отдельных людей, так и для общества в целом.

Кремень покачал головой:

— Мне очень трудно представить себе, патера, как Пас вгрызается в мертвого козла.

— Неужели тебе трудно представить себе, как он радуется, хотя бы чуть-чуть, реальному свидетельству того, что мы не забыли его? Что мы — даже очень бедные люди из моей четверти — горим желанием разделить нашу еду с ним?

— Нет, это я могу понять.

— Тогда нам не о чем спорить, — сказал ему Шелк, — потому что, по-моему, это применимо не только к Пасу, но и ко всем другим богам: прочим богам Девятки, Внешнему и всем младшим божествам.

Кремень остановился и повернулся лицом к Шелку, его массивное тело практически перекрыло проход.

— Знаешь чем, по-моему, ты сейчас занимаешься, патера?

Шелк, который, только закончив фразу, сообразил, что мгновение назад отказался поместить Внешнего среди младших богов, почувствовал уверенность, что его сейчас обвинят в ереси.

— Нет, понятия не имею, — только и смог пробормотать он.

— Я думаю, что ты тренируешь на мне свою речь к высоким шишкам. Ты собираешься попробовать убедить их освободить тебя. Могет быть, я ошибаюсь, но это то, что мне кажется.

— Возможно, я пытаюсь оправдать себя, — допустил Шелк с чувством огромного облегчения, — но это не означает, что я сказал неправду, или что был неискренним, когда это говорил.

— Да, не означает.

— Ты думаешь, они меня отпустят?

— Без понятия, патера. И Песок не знает. — Кремень в усмешке откинул голову назад. — Вот почему он разрешил показать тебе это, сечешь? Если бы он был уверен, что шишки освободят тебя, он бы освободил тебя сам и никому ничего не сказал. А если бы он был уверен, что тебя посадят под замок, ты бы сейчас сидел в запертой темной комнате, есть у нас такая; могет быть, он дал бы тебе полную бутылку воды, потому что ты ему понравился. Но ты сказал, дескать, мы должны послать за твоим адвокатом, и Песок не знает, что скажет майор; так что он дал тебе немного почиститься и обращается с тобой вежливо, хотя и приказал мне не спускать с тебя глаз.

— Он даже разрешил мне сохранить мой игломет — ну, не совсем мой, его ссудил мне друг; очень добрый поступок с его стороны. — Шелк заколебался и заговорил только потому, что этого потребовала его совесть. — Возможно, я не должен говорить этого тебе, сын мой, но разве ты не рассказал мне много такого, что хотел бы узнать шпион? Я не шпион, а лояльный гражданин, как и сказал тебе раньше; и именно поэтому меня тревожит то, что настоящий шпион мог бы узнать кое-что из того, что знаю я. Например, то, что наша армия насчитывает семь тысяч человек.

Кремень облокотился на стеллаж.

— Не кипятись. Будь я просто каким-нибудь болваном, разве меня бы разбудили и сделали ОК, как ты считаешь? Я сказал тебе только одно — хрен ты возьмешь это место. Пускай шпион возвращается домой и расскажет об этом своим боссам. Вайрону от этого не убудет. И я не просто сказал тебе, я еще и покажу, что у Вайрона есть семь тысяч медных, которых можно разбудить в любой день недели. Насколько мы знаем, никакой другой город в этой части Витка не обладает и половиной такого. Так что им лучше оставить Вайрон в покое, и, если Вайрон скажет писать кипятком, им лучше выпустить целый фонтан.

— То есть то, что ты рассказал мне, не подвергает меня еще большей опасности? — спросил Шелк.

— Ни на каплю. Все еще хочешь посмотреть резерв?

— Конечно, если ты все еще хочешь показать его мне. У меня вопрос: почему вы вообще интересуетесь шпионами, если не возражаете против того, что какой-нибудь шпион — повторяю, я нет — может легко пробраться сюда?

— Потому что это не то, что ищут шпионы. Иначе мы бы тут носились как угорелые, выискивая их и посылая обратно. Они хотят знать, где собирается наше правительство.

Шелк вопросительно посмотрел на него:

— Где собирается Аюнтамьенто?

— Да, сейчас оно.

— Мне кажется, что то место еще более защищено, чем этот штаб. Если так, то в чем смысл?

— Да, защищено, — ответил Кремень, — только по-другому. Иначе его было бы легко найти. Ты видел меня и видел сержанта. Как ты думаешь, патера, мы по-настоящему крутые металлические парни?

— Да, еще бы.

Кремень поднял очень впечатляющий кулак.

— Ты бы мог побить меня?

— Конечно, нет. Я уверен, что ты очень быстро убьешь меня, если захочешь.

— Могет быть, ты знаешь био, который думает, что могет?

Шелк покачал головой:

— Из всех био, которых я знаю, самый большой — мой друг Гагарка. Он выше меня и намного крепче сложен. К тому же он опытный боец; но я уверен, что ты легко победишь его.

— В кулачном бою? Можешь ставить на меня, я выиграю. Сломаю ему челюсть первым же ударом. Ты помнишь это? — Кремень указал на блестящую царапину, оставленную иглометом Гиацинт на его камуфлированной груди. — Но скажи мне, что было бы, если бы мы оба имели карабины?

— Не думаю, что у Гагарки есть такой, — осмелился сказать Шелк, дипломатично.

— Допустим, что Вайрон даст ему карабин вместе с ящиком пуль.

— В таком случае, по-моему, все будет зависеть от удачи.

— У этого твоего Гагарки есть много друзей, кроме тебя, патера?

— Да, я уверен. Есть человек по имени Мурсак — он даже больше, чем Гагарка, и я должен был подумать о нем. И одна из наших сивилл тоже, без сомнения, его друг.

— Оставим ее в покое. Предположим, я должен был бы сражаться с тобой, с Гагаркой и с этим другим био, Мурсаком, и вы все трое имели бы карабины.

— Тогда возможен любой исход, — сказал Шелк, стараясь не обидеть огромного солдата.

Кремень выпрямился, шагнул к Шелку и навис над ним:

— Ты прав. Могет быть, я убью вас троих, могет быть, вы убьете меня, и даже не получите ни одной царапины. Но что, по-твоему, самое вероятное? И я тебе говорю, что если ты соврешь, то я к тебе буду относиться по-другому, чем сейчас; так что как следует подумай, прежде чем отвечать. Итак. Трое вас против меня одного, все с карабинами. Что будет?

Шелк пожал плечами:

— Ну, если ты настаиваешь. Я, конечно, не слишком много знаю о сражениях, но мне кажется вполне вероятным, что ты убьешь одного или двух из нас, но и сам будешь, как говорится, по ходу убит.

Кремень опять с усмешкой откинул голову назад:

— Ну, тебя нелегко запугать, а, патера?

— Напротив, я — довольно робкий человек. И боялся, когда говорил — и все еще боюсь, — но я сказал тебе то, что ты просил, правду.

— Сколько био в Вайроне, патера?

— Не знаю. — Шелк замолчал, потирая щеку. — Интересный вопрос! Никогда не думал об этом.

— Я уже понял, что ты умный человек, и я очень давно не был в городе. Сколько, по-твоему?

Шелк продолжал гладить щеку.

— В идеале мы — Капитул, я имею в виду — должны иметь один мантейон на каждые пять тысяч жителей, а в наше время почти все жители био, хэмов осталось намного меньше, скорее всего один к двадцати. Как мне представляется, всего в Вайроне сто семнадцать действующих мантейонов. Во всяком случае, так было, когда я учился в схоле.

— Пятьсот пятьдесят пять тысяч, семь сотен и пятьдесят, — сказал ему Кремень.

— Но настоящее соотношение намного больше. Безусловно, выше шести тысяч, и, скорее всего, где-то между восьмью и девятью.

— Хорошо, пусть будет шесть тысяч био на мантейон, — решил Кремень, — поскольку ты в этом уверен. И это дает нам семьсот две тысячи био. Предположим, что половина из них дети, верно? А половина из оставшихся — женщины, из которых мало кто будет сражаться, так что ими можно пренебречь. Итак, мы имеем сто семьдесят пять тысяч и еще пятьсот мужчин. Скажем, половина из них слишком старые, больные или не захотят сражаться. И это нам дает восемьдесят семь тысяч семьсот пятьдесят. Ты понимаешь, к чему я веду, патера?

Сбитый с толку потоком цифр, Шелк покачал головой.

— Ты и я согласились, что соотношение три к одному скорее всего закончится моей смертью. Хорошо, сейчас у нас восемьдесят семь тысяч семьсот пятьдесят против тридцати пяти сотен медных, которые, по нашему мнению, есть у Вика, например, и это дает нам двадцать пять к одному.

— Мне кажется, я начинаю понимать, — сказал Шелк.

Кремень указал пальцем, толстым как лом, себе на лицо.

— Это все, кто могут сражаться. Только возьми в расчет и гвардию. Пять бригад, верно?

— Сейчас они формируют новую, резервную, — сказал ему Шелк, — и это дает нам шесть.

— Шесть бригад, по четыре или пять тысяч рядовых в каждой. Если скоро новая война, что самое главное, патера? Мы, медные, или Аюнтамьенто, которое отдает приказы гвардии и может, если понадобится, снабдить карабинами половину био в Вайроне?

Шелк, задумавшись, не ответил.

— Теперь ты знаешь, патера, и все мы, тоже. В эти дни мы — элитные части, хотя раньше играли главную роль. Пошли, я покажу тебе резерв.

В конце широкого и высокого арсенала, на стеллажах, стоявших вдоль задней стены, лежали солдаты, запеленутые в грязные полимерные чехлы; их конечности были смазаны каким-то липким коричневато-черным консервантом. Шелк, в полном изумлении, наклонился над самым ближним, сдул пыль и паутину и (когда этого не хватило) еще вытер его рукавом.

— Одна рота, — с небрежной гордостью объявил Кремень, — все еще в таком виде, какими они вышли из Последнего Монтажа.

— Он ни разу не произнес ни слова... не сидел и не глядел вокруг? За все триста лет?

— И даже немного дольше. Нас собрали, могет быть, лет за двадцать до того, как мы взошли на борт.

«Значит, — подумал Шелк, — этот мужчина был сделан примерно в то же самое время, что и майтера Мрамор, да и сам Кремень, кстати. Сейчас она старая и обветшалая, почти мертвая; но Кремень все еще молод и силен, а этот мужчина еще не родился».

— Мы могем разбудить его хоть сейчас, — объяснил Кремень. — Надо только негромко крикнуть в ухо и ударить по груди. Только не делай этого.

— Не буду. — Шелк выпрямился. — Это запустит его ментальные процессы?

— Они и так идут, патера. Их запустили на Последнем Монтаже, чтобы проверить, как все работает. Так что они только продолжаются. Но на очень низком уровне, если ты понимаешь, что я имею в виду, так что жизненно важные части почти не изнашиваются. Он знает, что мы здесь, вроде как. Он слышит, как мы говорим, но это для него не имеет значения, и он не думает об этом. Но самое хорошее то, что, если здесь возникнет опасность — стрельба, например, — он проснется и уже будет иметь свои предписания.

— У меня есть вопрос обо всем том, что ты рассказал мне раньше, хотя я и опасаюсь спрашивать тебя, — сказал Шелк. — На самом деле несколько вопросов, и я очень надеюсь, что ты не рассердишься, хотя они могут показаться тебе невежливыми; но прежде всего я хочу спросить, верно ли то, что ты мне рассказал, для всех других солдат, спящих на стеллажах?

— Не совсем, — сказал Кремень слегка встревоженным голосом, напомнившим Шелку неудовольствие, с которым он говорил об Аюнтамьенто. — Когда тебя будят ненадолго, труднее выключиться. Из-за того, как мне кажется, что так много включается, когда встаешь. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Думаю, что да, — кивнул Шелк.

— Сначала тебе кажется, что ты вроде как только что лег сюда, но что-то пошло не так и ты вообще не спал и впору подниматься. Ты этого не делаешь, но ты так думаешь. А потом ты думаешь, ну, все равно мне больше делать нечего, и ты заново проживаешь интересные моменты из прошлого, как в тот раз, когда Шифер надел броню задом наперед. И все развивается так же, как и тогда, за исключением того, что через какое-то время ты понимаешь, что этого в действительности не происходит, и, может быть, ты уже кто-то другой. — Кремень сделал странный незавершенный жест. — На самом деле я не могу объяснить.

— Напротив, — сказал ему Шелк, — я бы сказал, что ты все объяснил очень хорошо.

— Уже темнеет, а есть еще кое-что, что я хотел бы показать тебе, патера. Пошли, нам надо подойти к той стене, чтобы увидеть.

— Одно мгновение, сын мой. — Шелк поставил правую ногу на самую нижнюю поперечную перекладину стеллажа и снял повязку Журавля. — Пока я занимаюсь ногой, могу ли я задать тебе несколько вопросов?

— Конечно. Стреляй.

— Некоторое время назад ты упомянул майора, который должен решить, оставить ли меня под арестом. Он, как мне кажется, имеет самый высокий ранг из всех проснувшихся офицеров, верно?

— Он — настоящий ОК, — кивнул Кремень. — Офицер, Отвечающий за Казарму. Сержант, я и все остальные на самом деле только детали ООК. Но мы говорим, что мы ОК. Так об этом говорят все.

— Понимаю. Но я бы хотел знать, почему этот майор или любой другой офицер — офицеры, а ты только капрал? И, кстати, почему Песок — сержант? Мне кажется, что все солдаты должны быть взаимозаменяемыми.

Кремень так долго стоял молча и неподвижно, что Шелк забеспокоился.

— Я извиняюсь, сын мой. Боюсь, что мои слова оскорбили тебя, хотя и не преднамеренно, и все вышло даже хуже, чем я опасался. Ты не должен отвечать на вопрос.

— Нет, не оскорбил, патера. Просто я всегда думаю, прежде чем открыть рот. Не похоже, что есть только один ответ.

— Мне даже один не нужен, — уверил его Шелк. — Это бесполезный и необдуманный вопрос; лучше бы я его не задавал.

— Начнем с того, что ты прав. Вся базовая аппаратура одинакова, но программное обеспечение разное. Есть много такого, что капрал должен знать, а майор не обязан, и, вероятно, обратное тоже верно. Ты заметил, как я говорю, а? Не совсем как ты, верно? Хотя мы оба говорим на одном и том же гребаном языке, прошу прощения, патера.

— Откровенно говоря, я не заметил в твоей речи чего-то странного или необычного, но теперь, когда ты обратил на это мое внимание, я вижу, что ты, несомненно, прав.

— Сечешь? Ты говоришь как офицер, а они говорят не так, как рядовые и капралы, или даже сержанты. Они используют много больше слов, и более длинные ученые слова, и никто из них не может сказать так четко и ясно, как капрал. Почему? Допустим, началась война, Песок и я собираемся делать то и это вместе с гвардейцами, их рядовыми, капралами и сержантами, верно? Могет быть, мы должны показать им, где они должны поставить свои жужжалки и все такое. И мы должны говорить с ними так, как говорят они, чтобы они поняли нас, и тогда мы будем сражаться с врагом вместе, а не по отдельности. А майор разговаривает с офицерами и должен говорить, как они. Он так и делает. Ты когда-нибудь пытался говорить, как я, патера?

Шелк пристыженно кивнул:

— Боюсь, это была прискорбная неудача.

— Правильно. Майор не может говорить как я, а я не могу, как он. И чтобы мы могли такое делать, мы должны иметь два типа программного обеспечения. Трудность в том, что наши головы не могут запомнить все дерьмо, что плавает вокруг, сечешь? Место ограничено, как и у тебя, и дополнительные блоки памяти ставить некуда. Так что когда полетят железные мухи, майор не сможет исполнять должность капрала так хорошо, как я, а я не смогу быть таким хорошим майором, как он.

— Благодарю тебя, — кивнул Шелк. — Меня смущала моя манера речи, но теперь я чувствую себя лучше.

— Почему?

— Меня очень смущало, что до сих пор в нашей четверти все говорят не так, как я, а я никак не могу говорить, как они. Послушав тебя, я понял, что так и должно быть. Они живут — если я так могу выразиться — там, где летают железные мухи. Они не могут позволить себе расслабиться даже на мгновение, и, хотя им не нужно иметь дело со сложностями абстрактного мышления, они не могут рисковать быть непонятыми. Я, однако, их легат — посланник в более богатые слои нашего общества, где жизнь более неторопливая, но где зачастую надо иметь дело со сложными ситуациями и абстрактными понятиями, и где наказание за непонимание не так уж велико. Поэтому я говорю так, как должен, чтобы служить людям, которых представляю.

— Думаю, что понял тебя, патера, — кивнул Кремень. — И еще я думаю, что ты понял меня. Хорошо, есть и другие понятия, вроде ИИ. Ты знаешь об этом термине? Что он означает?

— Боюсь, что никогда не слышал его. — Шелк ударил повязкой Журавля по одной из вертикальных стоек стеллажа. Он опять поставил ногу на поперечную перекладину и вернул повязку на место.

— Это просто такой смешной способ сказать, как я учусь. Когда я что-нибудь делаю, то узнаю это немного лучше. Допустим, я стреляю в одного из этих богов. Если я промахнусь, это меня кое-чему научит. И если попаду, тоже. В результате с каждым разом я стреляю все лучше и лучше, и не трачу пули тогда, когда не могу попасть, если только не шибко повезет. Вы, био, должны делать то же самое.

— Конечно, делаем.

— Ни хрена! Вот где ваша ошибка, патера. — Кремень ткнул стальным указательным пальцем в лицо Шелку. — Есть много такого, что вы не делаете. Возьми поплавок. Все знают, что на юг он не может лететь слишком быстро, но никто никогда не учил, через что он может перелететь, а через что — нет. Это то, что должен выучить водитель. Или возьмем кошку. Ты пытался, хоть раз, научить чему-нибудь кошку?

— Нет, — согласился Шелк. — Однако должен сказать, что у меня есть птица, которая, похоже, может учиться. Например, она выучила мое имя и свое тоже.

— Я говорю именно о кошках. Во второй год войны против Урбса я нашел котенка в разрушенном фермерском доме и сохранил ее, чтобы было кому попрошайничать и о ком потрепаться. Вроде как развлечение, иногда.

— Я знаю в точности, что ты имеешь в виду, сын мой.

— Ну вот, и тем летом у нас была большая пушка на вершине холма, и, когда сражение началось, мы стреляли из нее так быстро, как ты никогда не видел в своей жизни, а лейтенант все время орал, чтобы мы стреляли еще быстрее. Иногда у нас было разом восемь или девять снарядов в воздухе. Ты когда-нибудь стоял за пушкой, патера?

Шелк покачал головой.

— Ну, положим, ты только что встал к ней, открыл холодный казенник, засунул в него осколочно-фугасный и выстрелил. Потом ты опять открываешь казенник, и выскакивает гильза, сечешь? Очень горячая.

— Могу себе представить.

— Но когда ты держишь в воздухе шесть, семь, восемь снарядов сразу, этот казенник сам становится таким горячим, что может зажарить свежий снаряд прежде, чем ты потянул за спусковой шнур. А когда выскакивает гильза, ну, ты ее увидишь в полной темноте.

Вот так мы стреляли, стреляли и снова стреляли, нам подносили снаряды, и мы посылали их до тех пор, пока сами чуть не вспыхнули, и сбоку от нас громоздилась гора пустых гильз, и тут появляется бедная маленькая кошка и решает посидеть там, откуда лучше наблюдать за нами, и она выбрала эту кучу гильз и запрыгнула на нее. Естественно, что верхушка была такой горячей, что там можно было паять.

Шелк понимающе кивнул.

— И тут она заорала и удрала, поджав хвост, и два-три дня я ее не видел.

— Но она вернулась, верно? — Шелк почувствовал что-то вроде радостного предчувствия при мысли, что Орев может вернуться.

— Да, вернулась, но после этого даже близко не подходила ни к одной гильзе. Я мог показать ей гильзу, или даже взять ее лапу или нос и приложить к гильзе, доказывая, что она холодна, как камень. Разницы ни на бит. Она выучила, что гильзы горячие, сечешь, патера? И потом она больше не могла выучить, что бывает не так, сколько бы я ни показывал ей. У нее нет ИИ, и, кстати, у био тоже, по большей части.

Шелк опять кивнул:

— Один теодидакт однажды написал, что мудрый учится на чужом опыте. Дураки, сказал он, могут учиться только на своем, и большинство людей вообще ничему не учатся. Насколько я понимаю, он имел в виду, что у большинства людей нет ИИ.

— Ты попал прямо в цель, патера. Но если у тебя имеется ИИ, то чем больше опыта у тебя есть, тем больше тебя предпочитает старший по чину. Так что Песок — сержант, я — капрал, а Шифер — рядовой. Ты сказал, что у тебя есть пара вопросов. Ну, что еще?

— Поскольку нам все равно надо идти, давай начнем сейчас, — предложил Шелк; и они пошли вместе, бок о бок, по широкому проходу между стеной и самым дальним рядом стеллажей. — Я хотел спросить тебя о предписании Паса: сохранять города независимыми. Ты описал его мне, и мне оно показалось очень правильным; я почувствовал уверенность, что оно осуществляется именно так, как намеривался Пас.

— Так оно и есть, — подтвердил Кремень. — Я думаю, что это очень умное предписание.

— Но потом мы заговорили о том, как солдат, вроде тебя, может сражаться с тремя био, вооруженными ружьями, о гражданской гвардии и всем таком. И мне пришло в голову, что механизм, который ты описал, каким бы замечательным он раньше ни был, едва ли действует сейчас. У Вика есть три с половиной тысячи солдат, в нашем городе семь тысяч, значит наш город вдвое сильнее, если на войне имеют значение только солдаты. Гвардейцы, тысяч десять-двадцать, тоже могут сражаться, не говоря уже о сотнях тысяч обычных граждан. Не значит ли все это, что Вик не так силен, как Вайрон? Или все-таки сильнее? И как в таких обстоятельствах может выполняться предписание Паса?

— Да, во всем этом есть что-то тревожащее, — кивнул Кремень. — Лично я считаю, что Пас, главным образом, думал о первых двух столетиях. Могет быть, о двух с половиной. Могет быть, он считал, что к тому времени мы научимся жить мирно либо полностью перебьем друг друга, и это действительно не так глупо. Секи, патера, вначале было не так много био, как сейчас, даже близко, и они не умели делать вещи. Когда они пришли, уже стояли города, мощеные улицы и здания из коркамня, по большей части. Но народу становилось больше, надо было добывать еду. И они начали делать вещи, главным образом инструменты и одежду, и глинобитные кирпичи, и смогли построить еще здания, потому что чувствовали, что они вроде как им нужны.

Остановись, патера, и через минуту я тебе кое-что покажу.

Кремень остановился перед парой широких двойных ворот; его широкое тело закрывало линию, на которой встречались створки, и еще какой-то предмет.

— Я тебе уже говорил, что три сотни лет назад био было совсем не так много. Большую часть работы делали хэмы. Кое-что делали мы, солдаты, но остальное — гражданские. Может быть, ты некоторых знаешь. У них нет оружия и совсем другое программное обеспечение.

— Сейчас их осталось не так много, — сказал Шелк. — Извини, что так говорю.

— Ага, и это то самое место, где, как я чувствую, старый Пас поскользнулся. Я и женщина-хэм можем иметь детей. Ты знаешь об этом?

— Конечно.

— В каждого из нас жестко встроена половина способа. Но штука в том, что это может занять у нас год, если повезет, и двадцать, если нет, а вы, био, можете делать главное дело каждую ночь после работы.

— Поверь мне, — сказал ему Шелк, — я бы всем сердцем хотел, чтобы вы больше походили на нас, а мы — на вас. И я никогда не был более искренним.

— Спасибо. Ну, в любом случае, вскоре стало много био и инструменты стали лучше, главным образом потому, что еще была тьма хэмов, которые их делали. Кроме того, в воюющих городах стало довольно много карабинов, поскольку умерли солдаты, которые ими владели. На самом деле сделать карабин не так-то тяжело. Нужны только железный брусок, токарный станок для дула, фрезерный станок — и все дела. Но все, что может сделать фрезерный станок, может так же хорошо сделать и умелый человек с набором напильников и ручной дрелью, если у него есть время.

Кремень обвел рукой весь арсенал:

— И вот мы здесь. Даже близко не такие крутые, какими были раньше, и в тот первый раз, когда мы потерпим поражение, все обвинят в этом бедного старого Паса.

— Очень жаль, — задумчиво сказал Шелк.

— Выше нос, патера! Вот здесь самое лучшее, что я могу показать тебе, как авгуру, и я припас ее на последнее, или почти на последнее. Ты когда-нибудь слышал о... как это называется... о «Печати Паса»?

У Шелка от изумления округлились глаза.

— Конечно. Она упоминается в Прощении. «Выполняйте волю мою, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего».

Кремень в очередной раз с усмешкой откинул голову назад:

— Ты когда-нибудь видел ее?

— Конечно, нет. Насколько я знаю, «Печать Паса» просто метафора, самое бо́льшее. Например, если бы я отпускал тебе грехи, все, что узнал бы от тебя, было бы под печатью Паса, то есть я бы никогда без твоего разрешения не раскрыл твоих тайн кому-то другому.

— А теперь смотри, — сказал Кремень и отступил в сторону.

На высоте пояса створки двери соединялись широким мазком черной синтетики. Шелк встал на колено и прочитал буквы и цифры, вдавленные в нее.


5553 8783 4223 9700 34

2221 0401 1101 7276 56

ЗАПЕЧАТАНО МОНАРХОМ


— Она и есть, — сказал Кремень. — Она уже была, когда мы поднялись на борт, и, если народ говорит о печати Паса, секи, они говорят о ней. Раньше их было много.

— Если эта печать действительно принадлежит Пасу, — прошептал Шелк, — то это бесценная реликвия. — Почтительно поклонившись, он начертал в воздухе перед печатью знак сложения и прошептал молитву.

— Если бы могли снять ее и перенести в один из твоих больших мантейонов, была бы, могет быть. Но штука в том, что ты не можешь. Если попытаться снять ее с этих дверей, черный пластик разлетится на миллион кусочков. Мы сломали целую пачку, когда пришли сюда, и то, что осталось, немногим больше, чем кучка пороха Н6.

— И никто не знает, что находится за ней? — спросил Шелк. — В следующей комнате?

— О, нет. Мы знаем, что внутри все в порядке. Там все почти так же, как здесь, много людей на стеллажах. Только там био. Хочешь на них посмотреть?

— Био? — повторил Шелк. В его мозгу мгновенно вспыхнула картина из сна, который он видел несколько часов назад, но к ней добавилось совершенно новое чувство срочности и неотложности: ежевика покрывает склон холма, майтера Мрамор, больная (абсурд!), лежит в кровати, приторный аромат синей стеклянной лампы майтеры Роза, и Мукор сидит на спокойной воде, пока сон, в котором она сыграла свою роль, исчезает. «Дальше — суше. Встретимся там, где спят био».

— Точняк, — подтвердил Кремень, — био, как ты. Секи, в этом зале у нас запас солдат, а в следующем, с печатью на дверях, — запас био. Может быть, старик Пас боялся какой-нибудь болезни или голода и дал Вайрону запас био на случай, если придется начать сначала. Но они стоят, а не лежат, как мы. Хочешь на них посмотреть?

— Конечно, — сказал ему Шелк, — если это можно сделать, не ломая печать Паса.

— Не беспокойсь. Я уже делал такое пару дюжин раз. — Стальные костяшки Кремня постучали в одну из дверей. — Это не для того, чтобы кто-то вышел и впустил нас. Я просто расшевелил огоньки внутри, иначе ты ни хрена не увидишь.

Шелк кивнул.

— Сомневаюсь, что твои руки достаточно сильны, так что я сделаю это вместо тебя. — Он сунул похожие на стамески ногти в щель между дверьми. — Там, под печатью, есть кнопка, она их держит закрытыми. Когда мы взошли на борт, они были на каждом шагу. Печать Паса не сломается, даже если я надавлю на нее изо всех сил. Но я могу отвести вот эту верхнюю часть достаточно далеко в сторону, и ты, если приложишь глаз к щели, увидишь то, что внутри. Давай.

Из грудной клетки Кремня послышалось слабое жужжание, и темная линия, по которой смыкались края створок, вспыхнула зеленоватым светом.

— Ты вроде как должен втиснуться между мной и дверью и приложить глаз к самой щели.

Прижавшись к твердой и гладкой поверхности дверей, Шелк сумел заглянуть в щель. Он глядел на крошечную секцию того, что, похоже, было широким, ярко освещенным помещением. Там тоже находились стеллажи из окрашенной в серое стали; но неподвижные био в ближайшем к полу ряду (который он мог видеть через щель) стояли вертикально. Каждый из них был заключен в цилиндр из очень тонкого стекла, видимого только потому, что его покрывала пыль. Он глядел через очень узкую щель между створками и поэтому мог отчетливо видеть только троих спящих: женщину и двоих мужчин. Все трое совершенно голые и (по меньшей мере так казалось) приблизительно его возраста; отрытые глаза на пустых непотревоженных лицах смотрели прямо вперед.

— Света достаточно? — спросил Кремень; он наклонился вперед и сам поглядел через щель, край его подбородка был значительно выше головы Шелка.

— Там кто-то есть, — сообщил ему Шелк. — Кто-то, кто не спит.

— Внутри? — Лоб Кремня с металлическим лязгом ударился о дверь.

— Взгляни, как все блестит. Наверняка каждый огонек в зале ярко светится. Несколько легких ударов по двери такого не сделают.

— Там не могет быть никого!

— Конечно, может, — сказал ему Шелк. — Есть другой путь внутрь, вот и все.

Медленно — так медленно, что Шелк не сразу понял, что видит, как они движутся — руки женщины в первом ряду поднялись и прижались к прозрачной стене, державшей ее взаперти.

— Дежурный капрал! — проорал Кремень. — Задняя часть Хранилища резерва! — Издалека донесся слабый голос часового, повторившего его крик.

И прежде, чем Шелк успел запротестовать, Кремень ударил концом приклада карабина по печати, которая мгновенно рассыпалась в черную пыль. Шелк в ужасе отпрыгнул, а Кремень рывком открыл обе двери и бросился в огромный зал, открывшийся за ними.

Шелк встал на колени, собрал так много пыли, как только мог, и — из-за отсутствия подходящей коробочки — сделал кулек из оставшегося листа бумаги, положил в него пыль и убрал в пенал.

К тому времени, когда он закрыл пенал и вернул его в карман сутаны, руки заключенной в стеклянный цилиндр женщины уже схватились за горло, а глаза чуть не вылезали из орбит. Шелк вскочил на ноги, приковылял в ярко освещенный зал и потратил драгоценные секунды, пытаясь найти способ сломать прозрачный цилиндр, пока, наконец, не выхватил из кармана игломет Гиацинт и не ударил его рукояткой в почти невидимый кристалл.

Цилиндр разлетелся при первом же ударе. Газ внутри немедленно потемнел, стал сине-черным, как спелый виноград, закружился и закрутился, смешиваясь с наружным воздухом, и потом исчез, так же внезапно, как Мукор после сна Шелка. С лунатической медлительностью руки обнаженной женщины вернулись к ее бокам.

Она вздохнула.

Шелк отвел глаза и развязал завязки сутаны.

— Ты можешь надеть это, пожалуйста?

— Мы будем любовниками, — громко сказала ему женщина, ее голос споткнулся на предпоследнем слоге. Черные волосы, как у Гиацинт, и потрясающие глаза, даже более синие, чем у самого Шелка.

— Ты знаешь это место? — резко спросил ее Шелк. — Есть другой путь наружу?

— Везде. — Двигаясь почти нормально, она спустилась со стеллажа.

— Мне нужно наружу, — сказал Шелк так быстро, как только мог, задаваясь вопросом, поняла бы она его, даже если бы он спрашивал так же медленно, как у ребенка. — Здесь должен быть другой путь наружу, потому что здесь есть кто-то, кто вошел не через двери. Покажи мне, пожалуйста.

— Сюда.

Он рискнул посмотреть на ее лицо, стараясь не опускать взгляд ниже длинной грациозной шеи; в ее улыбке было что-то знакомое — и что-то ужасное, хотя он попытался отрицать это. Трясущимися руками он накинул сутану на ее плечи.

— Ты должна держать ее закрытой спереди.

— Завяжешь для меня?

Он заколебался.

— Будет лучше...

— Я не знаю как. Пожалуйста? — Она подошла к нему. Сейчас, когда она лучше управляла своим голосом, он стал почти знакомым. Шелк нащупал завязки; казалось нечестным, что ему так трудно сделать то, что он автоматически делал каждое утро.

— Теперь я могу летать! — Раскинув руки и широко распахнув сутану, она медленно и неуклюже побежала по проходу и добежала до далекой стены, почти исчезнув из виду. Там она повернулась и намного быстрее помчалась обратно, легкими экономными движениями. — Я… действительно… могу! — Она вдохнула воздух, ее грудь поднялась. — Но… тогда… ты… не… увидишь… меня. — Все еще тяжело дыша, она гордо улыбнулась и откинула голову назад, как Кремень; и по ее улыбке, ухмыляющемуся оскалу трупа, Шелк узнал ее.

— У тебя нет права на эту женщину, Мукор! — Он начертал в воздухе знак сложения. — Именем Паса, Повелителя Витка, изыди!

— Я... и... есть... женщина. О... да.

— Именем Леди Ехидны, изыди!

— Я... знаю... ее. Она... любит... меня.

— Именами Сциллы и Сфингс! Самым священным именем Внешнего!

Она больше не обращала внимания на его слова.

— Ты знаешь... почему это... место... такое высокое? — Она махнула рукой на сводчатый потолок. — Чтобы летуны... могли прилетать... в него... а не… приходить. — Она указала на спутанную груду костей, волос и почерневшей плоти на дне цилиндра во втором уровне. — Я была ей... однажды. Она... помнила.

— Для меня ты бесовка, которая вселилась в дочку бедной Орхидеи, — со злостью сказал ей Шелк. — Бесовка, которая завладела Элодеей. — В ее глазах он увидел вспышку страха. — Я плохой человек, даже необузданный, и зачастую меньше чем набожный. Но, все-таки, я святой авгур, посвященный и помазанный. Есть ли имя, которое ты уважаешь?

— Шелк, я никого не боюсь, — сказала она и отошла от него.

— Именем Фэа, изыди! Именем Фелксиопы, изыди! Именем Молпы, которой посвящен этот день, а также Сциллы и Сфингс! Изыди, во имя всех этих богов!

— Я хотела помочь...

— Изыди во имя Тартара и Гиеракса!

Она подняла руки, как сделал он, защищаясь от удара Кремня; и Шелк, увидев страх в ее глазах, вспомнил, что Мускус назвал Гиераксом белоголового грифа, жившего на крыше Крови. И тут вернулась вся ночь фэадня: бешеный бег по лужайке Крови под тенью проплывающих облаков; тяжелый удар раздвоенным суком по крыше оранжереи; лезвие топорика, вставленное между створкой и рамой окна Мукор, того самого окна, которое на следующий день он пригрозил закрыть, чтобы запретить ей появляться у Орхидеи.

— Если ты не уйдешь, Мукор, — почти дружески сказал он ей, — я закрою твое окно, и ты никогда больше не сумеешь открыть его. Иди.

Она ушла, как будто ее никогда и не было, оставила высокую темноволосую женщину, которая стояла перед ним; он не увидел и не услышал ничего, но знал это совершенно точно, как если бы вспыхнул огонь или дунул ветер.

Женщина дважды мигнула, ее ничего не понимающие глаза смотрели в никуда.

— Идти? Куда? — Она запахнула на себе сутану.

— Благодари Великого Гиеракса, Сына Смерти, Новую Смерть, чья милость полна и безгранична, — с жаром сказал Шелк. — Как ты себя чувствуешь, дочь моя?

Она посмотрела на него, положив руку между грудей.

— Мое... сердце?

— Все еще быстро бьется от явления Мукор, я уверен; но через несколько минут пульс должен замедлиться.

Она дрожала, ничего не говоря. В наступившей тишине он услышал топот стальных ног.

Шелк закрыл двухстворчатую дверь, которую открыл Кремень, думая о том, что Кремень указал на заднюю часть арсенала. Наверно, солдатам потребуется какое-то время, чтобы сообразить, что на самом деле он позвал их в этот огромный зал рядом с арсеналом.

— Возможно, нам лучше немного пройтись, — предложил он, — и найти удобное место, где ты могла бы посидеть. Ты знаешь, как выбраться отсюда?

Женщина ничего не ответила, но и не стала возражать, когда Шелк повел ее по выбранному наугад проходу. Он обратил внимание, что в основание каждого цилиндра была впечатана черная надпись. Встав на цыпочки, он прочитал одну, на втором уровне: имя женщины в цилиндре (Маслина), возраст (двадцать четыре), и еще что-то, что он принял за подробности об ее образовании.

— Я должен был прочитать твою. — Он говорил с ней так же, как с Оревом, чтобы точнее формулировать мысли. — Но нам лучше не возвращаться. Если бы я сделал это, когда была возможность, я бы узнал твое имя, по меньшей мере.

— Мамелта[57].

Шелк с любопытством поглядел на нее.

— Это твое имя? Никогда такого не слышал.

— Мне так кажется. Я не могу...

— Вспомнить? — мягко предположил он.

Она кивнула.

— Очень редкое имя. — Зеленые огоньки над головой потемнели; в наступившем полумраке он заметил Кремня, который мелькнул в пересекающем ползала проходе и умчался прочь. — Ты можешь идти немного быстрее, Мамелта?

Она не ответила.

— Мне бы не хотелось встречаться с ним, — объяснил Шелк, — по моим собственным причинам. Ты не должна бояться его, он не сделает ничего плохого ни мне, ни тебе.

Мамелта кивнула, хотя он не мог быть уверен, что она поняла его слова.

— Боюсь, он не найдет то, что ищет, бедолага. Он хочет найти того, кто зажег весь этот свет, но я уверен, что это была Мукор, а она уже ушла.

— Мукор? — Мамелта указала на себя и прижала обе ладони к лицу.

— Нет, — сказал ей Шелк, — ты не Мукор, хотя Мукор на какое-то время вселилась в тебя. Она разбудила тебя, как мне кажется, хотя ты находилась в стеклянной трубе. Не думаю, что кто-то мог предположить такое. Теперь мы можем идти чуть быстрее?

— Хорошо.

— Нам лучше не бежать. Он может услышать, и тогда, я уверен, что-то заподозрит; но если мы просто пойдем, то, возможно, сумеем уйти от него. И если мы этого не сделаем, он найдет нас и, без сомнения, подумает, что именно ты зажгла огоньки. Это его удовлетворит, и мы ничего не потеряем, — сказал Шелк и тихо добавил: — Надеюсь.

— Кто такая Мукор?

Он поглядел на Мамелту с некоторым удивлением.

— Ты чувствуешь себя лучше, а?

Она продолжала глядеть прямо вперед, уставившись глазами в далекую стену, и, похоже, не слышала вопроса.

— Я думаю — нет, я знаю — что ты морально рассчитываешь на лучший ответ, который я могу дать; но, боюсь, у меня нет даже хорошего. Я даже близко не знаю о ней столько, сколько хочу, и по меньшей мере две мысли о ней остаются весьма предположительными. Это юная женщина, которая может покидать свое тело или, говоря немного по-другому, посылать свою душу во внешний мир. Она не очень здорова душевно, или, по меньшей мере, я так почувствовал, когда однажды встретился с ней лицом к лицу. У меня было время подумать о ней, и теперь мне кажется, что она не такая беспокойная, как я предполагал. Просто она должна видеть виток совсем по-другому, чем большинство из нас.

— Я чувствую, что я — Мукор...

Он кивнул:

— Сегодня утром — хотя, как я предполагаю, это могло быть и вчера утром — я говорил с... — он на мгновение замолчал, потому что не мог подобрать нужного слова, — с тем, кого я бы назвал экстраординарной женщиной. Мы говорили об одержимости, и она сказала кое-что, на что я не обратил должного внимания. Но когда я шел в святилище — возможно, я расскажу тебе о нем позже, — я обдумал наш разговор и сообразил, что ее слова были исключительно важны. Она сказала: «Но даже тогда что-то останется. Всегда остается». Или что-то в этом духе. Так что, если я правильно понял ее, Мукор, уходя, должна оставлять часть своей души и, в свою очередь, забирать с собой маленькую часть чужой. Мы, боюсь, обычно считаем души неделимыми; однако Писания, вновь и вновь, сравнивают их с ветрами. Но ветры не неделимы. Ветер — движущийся воздух, а воздух разделяется всякий раз, когда мы закрываем дверь или дышим.

— Так много мертвых, — прошептала Мамелта, глядя на кристаллический цилиндр, в котором лежали только кости, немного почерневшей плоти и несколько локонов.

— Боюсь, некоторые из них — работа Мукор. — Шелк какое-то время молчал, мучимый совестью. — Я обещал рассказать тебе о ней все, но промолчал об одном из самых важных фактов о ней, для меня, во всяком случае. О том, как я предал ее. Она — дочь человека по имени Кровь, очень могущественного человека, который ужасно обращается с ней. Когда мы с ней разговаривали, я сказал, что, если у меня представится возможность увидеть ее отца, я сделаю ему выговор. Позже у меня был долгий разговор с ним, но я не сказал ни слова о том, как он обращается со своей дочкой. Я боялся, что он накажет ее, если узнает о моем разговоре с ней, но сейчас чувствую себя так, словно все равно предал ее. Вот если бы ей показали, что другие ценят ее, она могла бы...

Патера! — Голос Кремня.

Шелк оглянулся:

— Да, сын мой?

— Я здесь. Могет быть, пара рядов. Как ты, в порядке?

— О, да, в полном, — сказал ему Шелк. — Я, ну, ходил по этому восхитительному складу, или как ты называешь его, и разглядывал некоторых людей.

— С кем ты разговаривал?

— Откровенно говоря, с одной из этих женщин. Боюсь, я читал ей что-то вроде лекции.

Кремень хихикнул, тот же самый сухой нечеловеческий звук, который Шелк уже слышал в туннеле от сержанта Песка.

— Видел кого-нибудь?

— Незваных гостей? Нет, ни одного.

— Отлично. Караульный наряд уже должен быть здесь, но они почему-то задерживаются. Мне надо узнать, что их задержало. Встречай меня у той самой двери, через которую мы вошли. — И Кремень, не дожидаясь ответа Шелка, загрохотал прочь.

— Мне нужно вернуться в туннели, — сказал Шелк Мамелте. — Я оставил там кое-что ценное; оно не мое, и, даже если офицер разрешит мне уйти, он, безусловно, позаботится о том, чтобы меня доставили обратно в Лимну.

— Сюда, — сказала она и показала, хотя Шелк и не был уверен, что она знает, куда идти.

Он кивнул и зашагал.

— Боюсь, я не могу бежать. В отличие от тебя. Я бы побежал, если бы смог.

Она, казалось, в первый раз увидела его:

— У тебя синяк на лице, и ты хромаешь.

— Со мной случилось много всякого, — кивнул Шелк. — Начать с того, что я скатился по лестнице. Но все мои синяки смогут очень быстро исцелиться. Я собирался рассказать тебе о Мукор, которая, боюсь, не сможет. Ты уверена, что мы на правильном пути? Если мы вернемся назад...

Мамелта опять указала рукой, на этот раз на зеленую линию в полу:

— Мы идем вдоль нее.

Он улыбнулся:

— Я должен был сообразить, что здесь должна быть какая-то система.

Зеленая линия закончилась перед кубической структурой, в переднюю стенку которой была вделана панель с множеством маленьких плат. Мамелта нажала на середину, платы задрожали и завизжали, побледнели и, в конце концов, со скрипом задвигались, сначала напомнив Шелку о двери-зрачке, которая отбила все его атаки, а потом о раскрывающемся розовом бутоне.

— Это великолепно, — сказал он Мамелте. — Но это не может быть путь наружу. Это похоже... да, скорее на склад инструментов.

За розовой дверью оказалась квадратная комната, темная и грязная; на полу осколки сломанных стекол, в углах груды выкрашенной в серое стали. Мамелта села на одну, подняв маленькое облачко пыли.

— Он доставит нас к челноку?

Хотя она говорила, смотря на него, Шелк чувствовал, что она видела не его лицо.

— Боюсь, эта комната никуда не может нас доставить, — сказал он ей, когда дверь закрылась. — Но, как мне кажется, мы можем какое-то время прятаться в ней. Если солдаты уйдут, мы сможем выйти и, быть может, я найду дорогу в туннели.

— Мы хотим вернуться обратно. Садись.

Он сел, почувствовав, необъяснимо, что стальные груды — нет, вся кладовая — проваливается вниз.

— Что такое челнок, Мамелта?

Логанстоун, корабль, который поднял нас к звездолету Виток.

— Мне кажется... — Шелк какое-то время сражался с незнакомым термином. — Я хочу сказать... возможно, ты не подумала о том, что эта лодка несет нас в то место, которое существовало много лет назад? Очень много лет назад?

Она, не слушая, глядела вперед. Только тут он обратил внимание на ее твердый подбородок.

— Я собирался рассказать тебе о Мукор. Возможно, я должен закончить свой рассказ; тогда мы сможем перейти к другим вещам. Я понимаю, что это может очень расстроить тебя.

Мамелта почти незаметно кивнула.

— Я собирался сказать, что меня очень беспокоит эта ситуация: отец, похоже, не знает, чем занимается его дочь. Она летает в образе духа, как я тебе уже сказал. Она вселяется в людей, как вселилась в тебя. Как-то раз она, бестелесная, появилась в моем доме, и позже — на самом деле сегодня — я видел ее в туннелях, после того как она мне приснилась. Более того, призрак моего дорогого друга — моего учителя и советчика, должен я сказать — явился мне почти в то же время, что и она. Я считаю, что ее появление каким-то образом сделало это возможным, хотя, откровенно говоря, я знаю обо всем этом намного меньше, чем должен.

— Я — призрак?

— Нет, конечно, нет. Ты очень живая... нормальная живая женщина, и очень привлекательная. А Мукор, да, она явилась мне призраком. Я видел призрак живого, другими словами призрак того, кто не умер. Когда она заговорила, я услышал настоящие звуки и почувствовал уверенность, что она может закричать или сломать что-то в комнате, а не только заставить огоньки вспыхнуть. — Шелк закусил губу; какое-то шестое чувство говорило ему (хотя, конечно, лгало), что он будет падать вечно, что груда серой стали и стекло, разбросанное по полу, всегда будут уходить из-под него и увлекать за собой.

— Видишь ли, когда Мукор вселялась в женщин одного дома нашего города, ее отец даже не подозревал, что бесовка, на которую он жаловался, — его собственная дочь; это постоянно озадачивало меня. Мне кажется, я наткнулся на ответ, но я бы хотел, чтобы ты сказала, прав ли я. Если Мукор оставила в тебе маленькую часть себя, ты, возможно, об этом знаешь. Подвергалась ли она когда-нибудь хирургической процедуре? Операции на мозге?

Длинная пауза.

— Я не уверена.

— Помимо всего прочего, ее отец и я говорили о врачах. У него есть домашний врач, и Кровь сказал мне, что раньше у него жил нейрохирург. — Шелк подождал ответа, но не дождался.

— Мне это казалось странным, пока не пришло в голову, что нейрохирурга наняли для чего-то особого. Предположим, что Мукор была обычным ребенком во всех отношениях, кроме ее способности вселяться в других. Тогда она вселялась в тех, кто ближе всего к ней, или, во всяком случае, я так думаю, и вряд ли им это нравилось. Кровь, скорее всего, обратился к нескольким врачам, считая, что ее феноменальная способность — болезнь, потому что он ни в коем случае не религиозный человек. В конце концов, он нашел такого, который сказал, что может «вылечить» ее, удалив опухоль или что-то еще в таком роде из ее мозга. Или, возможно, даже удалив часть самого мозга, хотя это такая ужасная мысль, что я бы хотел найти способ не думать о ней.

Мамелта кивнула.

— Кровь, скорее всего, поверил, что операция увенчалась полным успехом, — приободрившись, продолжал Шелк. — Он не подозревает, что именно его собственная дочь вселяется в женщин; он уверен — и, возможно, уже много лет, — что она больше не способна ни в кого вселяться. Мне кажется, что эта операция действительно не давала ее таланту проявиться до тех пор, пока Мукор не стала старше; одновременно она повредила ее умственные процессы. Со временем часть мозга восстановилась, и ее способность вернулась; получив второй шанс, она ведет себя достаточно осторожно, летает как можно дальше и скрывает свой восстановившийся талант. Однако она, похоже, следовала за отцом или другими домочадцами туда, где живут женщины, и, несомненно, позже следовала за мной. Что-нибудь из этого кажется тебе знакомым, Мамелта? Ты можешь рассказать мне хоть что-нибудь об этом?

— Операция была перед тем, как я поднялась на корабль.

— Понимаю, — сказал Шелк, хотя ничего не понял. — И...

— Он прилетел. Сейчас я вспомнила. И они бичами загнали нас внутрь.

— Так это было невольничье судно? У нас, в Вайроне, нет рабов, но, насколько я знаю, в некоторых других городах есть, и на Амнисе[58] есть невольничьи суда, которые грабят рыбацкие деревушки. Было бы очень неприятно узнать, что за пределами витка тоже есть невольничьи суда.

— Да, — сказала Мамелта.

Шелк встал и надавил на середину двери, как делала Мамелта, но дверь не открылась.

— Еще рано. Она откроется автоматически, скоро.

Он опять сел, чувствуя, что, необъяснимо, все помещение скользнуло влево и продолжило падать.

— Корабль прилетел и?..

— Мы вызвались добровольно. Они были... ты не могла сказать «нет».

— Ты помнишь мир, который был снаружи, Мамелта? Траву, деревья, небо и все такое?

— Да. — Уголки ее рта изогнулись в улыбке. — Да, вместе с братьями. — Ее лицо оживилось. — Играем в мяч в патио. Мама не разрешала мне выходить на улицу, как им. Там фонтан, и мы бросаем мяч через воду, и, когда его ловишь, он мокрый.

— А ты помнишь солнце? Оно короткое или длинное?

— Не поняла.

Шелк порылся в памяти, вспоминая все, что майтера Мрамор говорила о Коротком Солнце.

— Видишь ли, — осторожно сказал он, — наше солнце длинное и прямое, линия горящего золота, ограждающая наши земли от небоземель. А как оно выглядело у тебя? Диск, висевший в середине неба?

Ее лицо сморщилось, из глаз полились слезы.

— И никогда не вернуться назад. Обними меня. Ох, обними меня!

Он так и сделал, неуклюже, как мальчик, остро ощущая мягкое теплое тело под грубой черной сутаной, которую ссудил ей.


Глава десятая В животе Витка


Гагарка перегнулся через приземистую балюстраду святилища Сциллы, изучая зазубренные плиты серого камня, торчавшие из земли у подножия утеса. В небосвете их неровные угловатые поверхности казались призрачно-бледными, но трещины и расщелины между ними были черными, как смола.

— Здесь, здесь! — Орев с энтузиазмом клевал Сциллу в губы. — Бог съесть!

— Я не пойду обратно с тобой, — сказала Синель Гагарке. — Ты зазря заставил меня пройти сюда в хорошем шерстяном платье. Лады. Ты бил меня, пинал меня — лады. Но если ты хочешь, чтобы я пошла обратно с тобой, тебе придется меня нести. Попробуй. Ударь меня еще пару раз, а потом врежь ногой. Увидишь, встану ли я.

— Ты не можешь остаться здесь на ночь, — проворчал Гагарка.

— Не могу? Погляди на меня.

Орев опять клюнул:

— Здесь, Гаг!

— Ты здесь. — Гагарка поймал его. — А теперь слухай сюда. Я брошу тебя туда, как бросал с дороги, пока мы шли сюда. Ищи патеру. Если найдешь, свисти.

— На этот раз он не вернется, — устало и равнодушно предупредила Синель.

— Конечно, вернется. Давай, птица, пошевеливайся. — Он швырнул Орева через балюстраду и смотрел, как тот скользит вниз.

— Есть сотня мест, куда этот длинный мясник мог упасть, — сказала Синель.

— Восемь-десять, не больше. Я посмотрел.

Она растянулась на полу:

— Клянусь Молпой, я так устала!

Гагарка повернулся к ней:

— Ты взаправду хочешь остаться здесь на ночь?

Если она и кивнула, под куполом святилища было слишком темно, и он не заметил.

— Кто-нибудь может выйти из него.

— Кто-нибудь хуже тебя?

Он хрюкнул.

— Это так смешно. Держу пари на все, что у меня есть, что, если ты проверишь каждого идиота в этом забытом богами городишке, ты не найдешь и одного...

— Заткнись!

Она замолчала на какое-то время, то ли от страха, то ли от крайней усталости, она не могла сказать. В наступившем молчании она услышала плеск волн о подножие утеса, рыдание ветра в странно изогнутых колоннах святилища, звонкий стук крови в ушах и ритмичные удары сердца.

Ржавчина сделала бы все терпимым. Вспомнив пустой пузырек, который она оставила на кровати в заведении Орхидеи, она представила себе другой, — в двадцать раз больше, больше бутылки, — полностью наполненный ржавчиной. Она бы вдохнула щепотку, потом положила бы большую порцию на губу и пошла бы обратно с Гагаркой к тому месту, где ты чувствуешь себя так, как будто тебя подвесили в воздухе; там бы она столкнула его с обрыва, и он полетел бы вниз, все ниже и ниже, пока не упал бы в озеро.

Но нет такого пузырька, и никогда не будет, и полбутылки красной, которую она выпила, давно растворилось в ней; она прижала пальцы к пульсирующим болью вискам.

— Эй, птица! — проорал Гагарка. — Где ты там? Свисти!

Если Орев и услышал его, то не ответил.

— Зачем он пришел сюда? — задумчиво спросил Гагарка.

Синель завертела головой из стороны в сторону:

— Ты уже спрашивал меня об этом. Понятия не имею. Я помню, что мы приехали сюда на телеге или в чем-то в этом роде, ясно? Лошади. Только командовал этим телом кто-то другой, и я бы хотела, чтобы она вернулась. — Она укусила себя за сустав пальца, пораженная собственными словами, и устало добавила: — Она бы справилась лучше меня. И лучше тебя, тоже.

— Заткнись. И слушай. Я собираюсь спуститься вниз. Насколько смогу. Ты остаешься здесь. Я быстро вернусь.

— У нас будет парад, — сказала ему Синель. И добавила спустя пару минут: — Большой, как на Аламеде. С оркестрами. — Потом она заснула и очутилась в большой сверкающей комнате, полной мужчин, одетых в черное и белое, и женщин в роскошных нарядах. Адмирал в великолепном мундире, с тремя солнцами на погонах, шел рядом с ней, держа ее за руку, и это ничего не означало, ни в малейшей степени. Она, улыбаясь, гордо шла рядом с ним, ее широкий воротник состоял полностью из бриллиантов, бриллианты свисали с ее ушей и сверкали на ее запястьях, как огоньки в ночном небе; все глядели только на нее.

А потом Гагарка тряхнул ее за плечо:

— Я ухожу. Ты идешь или нет?

— Нет.

— В Лимне есть места, где можно хорошо поесть. Я куплю ужин и сниму комнату, и завтра мы вернемся в город. Хочешь идти со мной?

Сейчас она уже достаточно проснулась, чтобы сказать:

— Ты что, глухой как пень? Нет. Уходи.

— Лады. Если какой-нибудь хрен найдет тебя здесь, не вини меня. Я сделал для тебя все, что мог.

Она опять закрыла глаза.

— Если какой-нибудь хрен захочет поиметь меня, это будет клево, при условии, что он не ты и не захочет, чтобы я извивалась вокруг него. И если он захочет проветрить мою трубу, это тоже будет клево. — Она вздохнула. — Пока он не захочет, чтобы я ему помогала.

Она отчетливо услышала скрип ботинок уходящего Гагарки, и спустя время, показавшееся ей одним мгновением, вскочила на ноги. Стояла ясная ночь; сверхъестественный небосвет отражался в волнующемся озере, освещая каждый грубый и голый выступ утеса. На горизонте виднелись далекие города, окружавшие Вайрон; в ночи они казались крошечными пятнышками фосфоресцирующего света, даже наполовину не такими желанными, как ледяные искры, покинувшие ее запястья.

— Тесак? — позвала она, повысив голос. — Тесак?

Он, почти немедленно, вынырнул из теней утесов и встал на том самом выступе, с которого Шелк заметил шпиона, исчезнувшего из святилища, и с которого она сама, в воображении, собиралась сбросить его.

— Сиськи? Как ты, в порядке?

Что-то невидимое сдавило ее горло:

— Нет. Но буду. Тесак?

— Что? — Поток небосвета, который заставлял отчетливо выделяться каждый куст и каждый камень, загадочным образом мешал ей понять его настроение (она хорошо умела читать настроение человека, хотя и не знала об этом), хотя и открыл взору; он говорил ровным голосом, совершенно лишенным эмоций, хотя, возможно, только потому, что звук долетал издали.

— Я бы хотела все начать заново. Быть может, ты тоже не прочь начать все заново.

Он молчал в течение семи ударов сердца.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся назад? — наконец сказал он.

— Нет, — ответила она, и он, казалось, стал меньше ростом. — Я хочу... Я хочу, чтобы ты как-нибудь ночью пришел к Орхидее. Хорошо?

— Хорошо. — И это было не эхо.

— Могет быть, на следующей неделе. И я не знаю тебя. И ты не знаешь меня. Начнем заново.

— Хорошо, — опять крикнул он и добавил: — Когда-нибудь я захочу с тобой встретиться.

Она собиралась сказать: «мы встретимся», но слова застряли в горле; вместо этого она махнула рукой, и потом, сообразив, что он не может видеть ее, вышла из-под купола, чтобы и ее обмыл ясный мягкий небосвет, и опять махнула рукой, и смотрела, как он исчезает за поворотом Пути Пилигрима.

«Вот и все», — подумала она.

Она устала, ноги болели, и, почему-то, ей не хотелось возвращаться под купол; вместо этого она села на гладкий плоский камень перед входом в святилище и сбросила туфли; волдыри перестали болеть.

«Просто смешно, когда ты знаешь, — подумала она. — Это был он, все так и шло, и я нечего не подозревала, пока он не сказал: Когда-нибудь я захочу с тобой встретиться».

Он хотел, чтобы она ушла от Орхидеи, и, совершенно неожиданно, Синель сообразила, что она бы с удовольствием ушла от этой гребаной Орхидеи и стала бы жить где-нибудь в другом месте, даже под мостом, но с ним.

Смешно.

В гладкий камень святилища была вделана плоская медная пластинка; она рассеянно провела пальцами по буквам, называя вслух те, которые знала. Пластинка, похоже, немного сдвинулась, как будто жестко закреплен был только ее верхний край. Она поддела ее ногтями, подняла — и увидела крутящиеся цвета: красные, розовые, желтые, коричневато-золотые, зеленые, зеленовато-черные и многие другие, названий которых она не знала.


* * *


— Немедленно, Ваше Высокопреосвященство, — сказал Наковальня, поклонившись еще раз. — Я полностью понимаю, Ваше Высокопреосвященство, и буду на сцене через час. Вы можете абсолютно доверять мне, Ваше Высокопреосвященство. Как всегда.

Еще раз поклонившись, он закрыл дверь, медленно и почти бесшумно, и удостоверился, что защелка встала на место, прежде чем сплюнуть. Круг соберется после ужина у Буревестника, и Древогубец обещала показать всем чудеса, которые ей удалось сделать со старым носильщиком; он — как она по секрету сказала патере Чесуча[59] — по команде поклоняется ей, как Ехидне, Сцилле, Молпе, Фелксиопе, Фэа или Сфингс, и все после изменений в трансляторе. Наковальня хотел (и сейчас больше, чем когда-либо) это увидеть. Он очень хотел увидеть носильщика с удаленными лицевой и черепной панелями. Он страстно хотел (как он зло сказал себе) увидеть собственными глазами технику Древогубец и сравнить ее со своей.

Неужели каждый может загрузить в хэма новую программу — и вообще все это намного легче, чем он считал? Было бы замечательно постичь искусство программистов Короткого Солнца и использовать его к своей выгоде; так опытный боец бросает чересчур тяжелого соперника, которого не в силах поднять, используя его же силу.

Сжав зубы и ударив маленьким кулаком по ладони, Наковальня постарался убедить себя, что сегодня вечером будет рейд, или какой-нибудь расположенный к нему бог сведет с ума старого Прилипалу, и тогда обойдутся без него; но это была чушь, и он это знал. У него есть право на эту ночь. Следующий раз Круг встретится только через месяц. Никто из черных механиков не работает усерднее, чем он — и никто более охотно не делится результатами; он заслужил эту ночь, по меньшей мере дюжину раз. На витке нет ни правды, ни справедливости. Боги равнодушны — или, скорее, враждебны. К нему, вне всяких сомнений, враждебны.

Зло упав на стул, он окунул ближайшее перо в чернильницу.


Мой дорогой друг Буревестник!

С глубоким сожалением должен сказать тебе, что старый осел придумал для меня еще одно совершенно смешное и бессмысленное занятие. Сегодня вечером — и никаким другим! — я должен ехать в Лимну. Там я должен договориться с рыбаками и найти женщину (да, я написал женщину), которую никогда не видел и которой, скорее всего, там вообще нет, и все только потому, что его никчемные шпионы опять подвели его.

Так погорюй, мой дорогой друг, за твоего коллегу Меня, который был бы с тобой этой ночью, если бы мог.


Меня здесь заменяет имя, и даже такой дурак, как Буревестник, деваться некуда, это поймет. Быстро, но с удовлетворением, Наковальня перечитал письмо, восхитился, чуть исправил и, наконец, одобрил; затем он разорвал его пополам и сжег остатки. Вероятность того, что старый Прилипала увидит письмо и идентифицирует его по почерку, была мала, но не настолько, чтобы забыть об осторожности и писать в такой манере. Свежий лист, еще больше чернил и перо, которое нарочно держал неправильно.


Мой Дорогой Друг!

Настоятельные обязанности заставляют меня воздержаться от восхитительной сегодняшней вечеринки, на которую ты так вежливо пригласил меня.


Характерное для него остроконечное М он заменил на новый символ, похожий на перевернутое двойное Е. Хорошо, хорошо!


Ты знаешь, мой друг, или, говоря более точно, ты не можешь не знать, как я жду отчет об этой вечеринке из первых рук, как предвкушаю чудесные приключения нашего общего знакомого Пчелы. Сам Пчела...


Нет, нехорошо. Мужской род собьет Буревестника со следа; надо просто остановиться около его дома и передать ему через слугу ясное, без всяких сложностей сообщение. Тогда он избежит любых неприятностей и почти не потратит времени; он, Наковальня, по меньшей мере получит удовлетворение, спросив, когда этот неудачливый слуга в последний раз получил зарплату, и увидев озадаченное непонимание хэма. Этот слуга был в высшей степени похвальным маленьким проектом, и Буревестник никогда бы не сумел успешно довести его до конца без его, Наковальни, помощи.

Встав со стула, Наковальня резко свистнул и сказал толстому нервному мальчишке, прибежавшему на его призыв:

— Мне нужны быстрые носилки и восемь носильщиков; они должны отнести меня на озеро. Какая-то дура... Не имеет значения. Его Высокопреосвященство не разрешил мне взять поплавок, хотя и настаивает на скорости. Скажи людям, что будет только один пассажир, я. Опиши им меня как следует, и не забудь сказать, что я вешу не слишком много. В Лимне они получат двойную плату, и там я их отпущу. Давай, сделай как можно лучше и побыстрее. Тем временем у меня есть еще сотня неотложных дел... Иди, я тебе сказал. Быстрее! Твой зад еще болит? Он заболит еще больше, если ты не полетишь.

— Да, патера. Сразу же, патера. Немедленно. — Поклонившись, толстый мальчишка захлопнул дверь, удостоверился, что защелка упала, и умело сплюнул в угол.


* * *


Шелк в полном восторге наблюдал, как дверь открывается в вихре лепестков, как будто создавая за собой высокий зеленый коридор.

— Мне понадобилось время, чтобы узнать ощущения, — признался он Мамелте, — но, в конце концов, я вспомнил. Я — маленький мальчик, мать держит меня на руках и спускается по лестнице вместе со мной. — Он замолчал, задумавшись.

— И сейчас мы находимся в совершенно другом месте, намного глубже под землей. Совершенно удивительно! Можно ли как-то помешать Кремню последовать за нами вниз в этой штуке?

Мамелта покачала головой, то ли отрицательно, то ли для того, чтобы очистить ее, этого Шелк не смог бы сказать.

— Так странно... Еще один сон?

— Нет, — уверил он ее и встал с сидения. — Нет, не сон. Выбрось эту мысль из головы. Ты видела сны, там, наверху?

— Я не знаю, сколько это продлилось. Может ли быть, что я видела сон раз в сто лет?..

Шелк шагнул в коридор. Недалеко от лепестковой двери находился колодец: по полутемной шахте шла вниз винтовая лестница.

Он пошел по коридору, чтобы проверить его, почувствовал что-то через изношенную подошву ботинка, наклонился и подобрал.

Карта.

— Взгляни, Мамелта! — Он поднял ее вверх. — Деньги! С того мгновения, как я встретил тебя, мне начало везти. Какой-то бог улыбается тебе — и мне тоже, потому что я с тобой.

— Это не деньги.

— Нет, деньги! — сказал он ей. — У вас были какие-то деньги в Витке Короткого Солнца? Вот эти мы используем в Вайроне, и купцы из других городов принимают их, так что, мне кажется, они тоже используют карты. На эту можно купить, например, прекрасного козла для Паса, или даже белую овцу, если рыночная цена на них упадет. Разруби ее на сто частей, и каждая часть — один бит, на который можно купить два больших кочана капусты или полдюжины яиц. Ты собираешься выходить? Не думаю, что эта движущаяся комната опустится еще ниже.

Она встала и пошла за ним по коридору.

— Майтера Мрамор помнит Короткое Солнце. Я постараюсь представить тебя ей. У вас найдется много общего, я уверен.

Мамелта не ответила.

— Ты не хочешь рассказать мне о твоих снах? — спросил он. — Это могло бы помочь. Что ты видела во сне?

— Людей вроде тебя.

Шелк наклонился над огораживающей шахту плитой и глянул вниз. Первые семь ступенек несли слова:


ЛУЧШЕ ВСЕХ ПОСЛУЖИТ ПАСУ ТОТ, КТО СПУСТИТСЯ


— Взгляни на это, — сказал он; она не ответила, и он спросил: — Кем были люди в твоих снах?

Она молчала очень долго, и Шелк решил, будто она не собирается отвечать; он прошел через отверстие в закрывающей плите и спустился на первую ступеньку.

— Там повсюду надписи, — сказал он ей. — Следующая серия говорит: «Я научу моих детей, как исполнять План Паса». И у подножия лестницы должно быть святилище Паса. Ты хочешь увидеть его?

— Я пытаюсь... найти способ говорить с тобой. Мы не говорим. Словами. Я должна вспомнить, как говорить словами. Я что-то говорю. Но ты не слышишь, если я не двигаю губами. Но двигать губами и языком... и делать шум в горле...

— Ты все делаешь очень хорошо, — тепло сказал ей Шелк. — Скоро мы вернемся обратно наверх, но не в этой маленькой комнате, потому что, как мне кажется, она привезет нас туда, откуда мы уехали. А я хотел бы вернуться в туннели под Лимной и найти пепел от мантейона. Я совсем не уверен, что нам надо тратить время на поиски этого святилища, чтение молитв и все такое. Что думаешь?

— Я... — Мамелта замолчала, уставившись на него.

— Патера Щука — мой предшественник и очень набожный человек — имел привычку звать во сне, — сказал ей Шелк. — Иногда он будил меня, хотя я спал в соседней комнате. Мне кажется, что ты боишься говорить, думая, что еще не проснулась и можешь разбудить других спящих. Это не так, так что тебе нечего бояться.

Она кивнула, едва уловимое движение головы:

— Быть может, вначале я тоже звала. Вторую дочку Монарха, маленькую. Ту, которую обычно видят танцующей.

— Молпу? — предположил Шелк.

— Я помню, что часто видела ее дома, танцующей в моих снах. Она была замечательной танцовщицей, но мы аплодировали главным образом потому, что боялись. Ты видел голод в ее глазах, голод и зависть к тем аплодисментам, которые получали другие.

— Быть может, к тебе благоволит Пас, — решил Шелк. — И это очень вероятно, потому что движущаяся комната принесла нас прямо к его святилищу. Если так, то он, безусловно, оскорбится, если мы не посетим его после того, что он сделал для нас. Ты идешь со мной?

Она присоединилась к нему на самой верхней ступеньке, и они, бок о бок, стали спускаться по спирали, глядя на следы, оставленные на тонкой пыли теми, кто прошел здесь до них, и дрожа от холодного воздуха шахты, которая становилась уже и темнее.

Они прошли меньше полпути, когда слабый душок разложения заставил дернуться ноздри Шелка; как будто алтарь плохо почистили, и он (предполагая, что в святилище вообще есть алтарь) решил почистить его сам, если понадобится.

Мамелта, которая отстала на несколько ступенек, коснулась его руки.

— Это кремень?

Шелк оглянулся:

— Кремень? Где?

— Внизу. — Она неопределенно махнула на дно шахты. — Стон? Кто-то стонет.

Шелк остановился и вслушался; настолько слабый звук, что он не мог быть уверен, не вообразил ли он его себе — пронзительный плач, то поднимавшийся, то опускавшийся, но всегда еле слышимый и часто угрожающий вообще растаять.

Он не стал громче на дне, где лежал солдат. Шелк взял левую руку мертвого и перекатил его на спину, заодно обнаружив, что далеко не так силен, как раньше. В синей груди солдата зияло рваное отверстие размером с большой палец.

— Тебе лучше не подходить, Мамелта, — сказал он, восстановив дыхание. — Хэмы редко взрываются, когда смерть уже давно наступила, но риск есть всегда. — Присев на корточки, он использовал одну из стальных гамм, образующих полый крест, и удалил лицевую пластину мертвого. Прикосновение гаммы не вызвало никакой дуги, и Шелк покачал головой.

— Как?.. Меня зовут Мамелта, я говорила тебе. Ты сказал мне твое?

— Патера Шелк. — Он выпрямился. — Называй меня патера, пожалуйста. Ты хотела спросить, как умер этот человек?

— Он машина. — Она посмотрела на рану мертвого. — Робот?

— Солдат, — сказал ей Шелк, — хотя никогда раньше я не видел синего. Наши — пятнистые, зеленые, коричневые или черные, так что, как мне кажется, этот пришел из другого города. В любом случае он умер много лет назад, а в святилище есть кто-то живой, и он страдает от боли.

Массивная дверь в стене шахты была приоткрыта. Шелк открыл ее и вошел в святилище, которое оказалось (к полному его изумлению) круглой комнатой кубитов в тридцать высотой, с мягкими диванами, стеклами и многоцветными дисплеями на потолке, полу и изогнутых стенах. Каждое стекло работало, и в них всех метался, скуля, череп с остатками плоти — вещь, которая больше не была лицом.

Он хлопнул в ладоши:

— Монитор!

Лицо что-то быстро и непонятно забормотало. В разных местах открывались и закрывались отверстия; звук превратился в пронзительный крик, и в центре комнаты открылась крышка люка.

— Он хочет, чтобы ты спустился в носовой отсек, — сказала Мамелта.

Шелк подошел к отверстию в полу и заглянул вниз. На дне, еще пятьдесят кубитов вниз, плавали три блестящих огонька, которые двигались как один; и он, неизбежно, вспомнил подобные же огоньки на дне могилы, в которой, как ему приснилось, была похоронена Элодея; он смотрел на них, пока они не исчезли, и вместо них появилась одна яркая искра.

— Я спущусь.

— Да. Это то, что он хочет.

— Монитор? Ты можешь понять его?

Она тряхнула головой, почти незаметно.

— Я уже видела такое. Это корабль, который поднимет нас с Витка.

— Это не может быть кораблем, никакого вида, — запротестовал Шелк. — Это святилище, которое, скорее всего, вделано в твердый камень.

— Это его причал, — прошептала она, но Шелк уже опустился на пол и сунул ноги в круглое отверстие люка. Ступеньки, вделанные в стену, позволили ему спуститься вниз к прозрачному пузырю, через который он увидел погруженную во мрак поверхность голого камня. Пока он глядел на него, подстроился безымянный ментальный механизм, и искры, роившиеся под вогнутым прозрачным полом, оказались не просто далекими точками, но бесконечно далекими лампами и огнями новых небоземель.

— Великий Пас...

Божественное имя прозвучало пусто и глупо, хотя он использовал его всю жизнь и ни разу не усомнился в его законной силе; Великий Пас был далеко не так велик, как это, да и там, снаружи, он не был богом.

Шелк сглотнул пересохшим горлом и не проглотил ничего, потом начертал знак сложения гаммадионом, висевшим на шее.

— Это то, что ты хотел показать мне, верно? То самое, что я видел на площадке для игры в мяч: черный бархат и цветные искры под ногами.

Последовало — или ему показалось — согласие, но не словами.

Это приободрило его, как не смогло бы ничто другое. Он по одной убрал вспотевшие ладони с ледяных ступеней лестницы и вытер их о тунику.

— Если ты хочешь, чтобы я умер, я умру, без колебаний; и я бы не хотел, чтобы это случилось иначе. Но после того, как ты показал все это мне на площадке для игры в мяч, ты попросил меня спасти наш мантейон, так что, пожалуйста, верни меня в виток — тот виток, который я знаю. Я пожертвую тебе белого быка, как только смогу это себе позволить.

На этот раз ответа не последовало.

Он посмотрел вокруг; некоторые из искорок были красными, некоторые — желтыми, как топаз, а некоторые — фиолетовыми; многие напоминали бриллианты. Повсюду он видел то, что казалось туманами или облаками света — города, несомненно. Мрачная равнина была изрыта ямами, как щеки ребенка, пережившего оспу, и намного более пустынна, чем отвесные склоны утесов на Пути Пилигрима; на ее камнях не росло никаких деревьев, цветов или травы, и не было даже ни единого пятнышка мха.

Шелк оставался там, где был, глядя в светящуюся темноту, пока Мамелта с более высокой ступеньки не коснулась его головы, чтобы привлечь внимание; он дернулся, с удивлением поглядел на нее и тут же отвел взгляд, чтобы не видеть ее обнаженных бедер.

— Что ты нашел? Я обнаружила, куда ее надо вставить. Дай ее мне.

— Я принесу ее, — сказал он ей. Попытавшись подняться по ступенькам, он обнаружил, что руки замерзли и закостенели. — Ты имеешь в виду карту?

Она не ответила.

Все помещения были маленькими, хотя самое широкое было уставлено бесчисленными диванами и казалось выше, чем главная башня Великого мантейона, стоявшего напротив дворца Пролокьютора на Палатине. Они поднялись в комнату, находившуюся над этой очень высокой цилиндрической комнатой, и пятки Шелка поскользнулись на маленькой белой гниющей вещи; только тут он сообразил, откуда идет запах гниения. Дюжина таких пятен мертвой плоти была рассеяна по полу. Он спросил Мамелту, что это такое; она наклонилась, проверила одно и сказала:

— Человек.

Нагнувшись, чтобы посмотреть на другое пятно, он узнал грубую черную пыль, в которой оно лежало; как и тот зал, в котором стояли Мамелта и много других спящих био, этот гладкий металлический пенал, содержавший, возможно, тысячи или десятки тысяч, был запечатан Печатью Паса; печать сломали, и эмбрионы весело упорхнули. В схоле Шелка научили считать святотатством любое неправильное употребление божественного имени. Если это правда, то что же это такое? Пожав плечами, он поспешил за Мамелтой.

В отсеке, настолько маленьком, что ему пришлось прижаться к ней, она указала на раму и свисающие провода.

— То самое место. Ты не можешь знать, как соединить их. Дай мне.

Заинтересованный и все еще наполовину потрясенный грабежом сокровищ Паса, он отдал ей карту. Она подсоединила три зажима, потом изучила стекло, висевшее над головой.

— Другой тип, — сказала она, наклонилась и вставила карту в раму на высоте щиколотки. — Дай мне все, что у тебя есть.

Он так и сделал; она не торопясь проверила каждую по очереди, как и первую; вероятно, она не всегда была уверена в своих решениях, но, в конце концов, неизменно выбирала правильное. Пока она работала, в стекле появилось серое изломанное лицо. «Пора? — спросило лицо, и опять: — Пора?» Шелк покачал головой, но лицо продолжало спрашивать.

— Если у тебя есть еще, ты должен дать их мне, — сказала Мамелта.

— Больше нет. Было семь, оставшихся после похорон Элодеи, две от жертвоприношения Крови и та одна, которую я нашел здесь. Я отдал тебе все, чтобы исправить этот бедный монитор. Я даже не подозревал, что деньги...

— Нам надо больше, — сказала Мамелта.

Он кивнул:

— Больше, если я хочу спасти свой мантейон. Много больше десяти. Тем не менее, если я возьму назад эти десять карт, монитор будет таким, как тогда, когда мы приехали. — Шелк, усталый до крайности, оперся о стенку, и сел бы, если бы было куда.

— Ты ел? На борту есть еда.

— Я должен вернуться вниз. — Он жестоко подавил внезапное удовольствие, вызванное ее заботой. — Я должен увидеть это еще раз. Монитор... Это действительно какой-то корабль?

— Не такой, как Логанстоун. Меньше.

— В любом случае его монитор был прав — я увидел из носового отсека то, что мне было предназначено увидеть. Но и ты права. Сначала я должен поесть. Я не ел с... с утра того дня, когда мы приехали на озеро; похоже, это было вчера. И я съел полгруши, очень быстро, перед нашими утренними молитвами. Ничего удивительного, что я так устал.

Мамелта принесла маленькие тарелки, запечатанные в темную пленку, которую она съела с очевидным удовольствием; как только пленка исчезала, тарелки становились почти слишком горячими, чтобы их можно было держать руками; оказалось, что они спрессованы из твердого хрустящего печенья. Все еще дрожа — и благодарные за тепло, — они, сидя бок о бок на одном из многих диванов, съели как сами тарелки, так и их содержимое; и все это время монитор спрашивал «Пора? Пора?», пока Шелк не перестал слышать его. Мамелта протянула ему темно-зеленый скрученный овощ, чей вкус напомнил ему о сером гусе, которого он принес в жертву богам в тот день, когда впервые появился на Солнечной улице; он в ответ дал ей маленький и круглый золотой кекс, хотя она, кажется, чувствовала, что это уже слишком.

— Теперь я опять собираюсь спуститься вниз, на нос, — сказал он ей. — Может быть, я никогда не вернусь сюда, и не перенесу, если опять не пойду вниз и окончательно не докажу себе, что я видел то, что видел.

— Живот Витка?

Он кивнул:

— Да, если ты хочешь так называть его, — и то, что лежит за животом. А ты пока можешь отдохнуть, если устала, или уйти, если не хочешь ждать меня. Можешь забрать сутану, но, пожалуйста, оставь пенал. Он в кармане.

На одной из хрустящих тарелок осталось немного еды; но, как оказалось, он больше не хотел. Шелк встал и смахнул крошки с запачканной пеплом туники.

— Когда я вернусь, мы — я один, если ты не пойдешь со мной — должны вернуться в туннели, чтобы найти азот, который я оставил в том месте, где встретился с солдатами. Но это будет очень опасно, предупреждаю тебя. Там водятся ужасные животные.

— Если у тебя больше нет карт, — сказала Мамелта, — я могу заняться другим ремонтом. — Он повернулся, чтобы уйти, но она еще не закончила. — Это моя работа, или, по меньшей мере, часть моей работы.

Лестница не изменилась, и невообразимо далекие светящиеся огоньки тоже, хотя появились и новые. В конце концов, этот загадочный корабль тоже был святилищем, решил Шелк и улыбнулся себе. Или, скорее, он был дверью в святилище, большее, чем весь виток, святилище бога, большего, чем Великий Пас.

В пузыре под последними ступенями лестницы стояло четыре дивана. Еще когда они ели с Мамелтой, он заметил толстые плетеные ремни, свисавшие с дивана, на котором они сидели; у этих диванов были точно такие же; увидев их, он опять подумал о рабах и о рабовладельцах, которые, по слухам, плавали по рекам, питавшим озеро Лимна.

Подумав о том, что эти ремни — достаточно толстые, чтобы удерживать рабов — могут выдержать и его, он спустился на высшую точку ближайшего дивана и застегнул самый верхний ремень, так что он смог встать на него; в сущности, он стоял в самой середине пузыря, держась за последнюю ступеньку.

Он опять посмотрел вокруг и заметил, что появилось что-то новое. Каменная равнина побледнела, стала невидимой; ее заволокли черные полосы. Вытянув шею, чтобы посмотреть назад, он увидел на самом дальнем краю равнины тонкий полукруг ослепительного света. В это мгновение ему показалось, что Внешний схватил весь виток, как человек может схватить палку, и сжал его неизмеримо большой ладонью, из которой был виден только кончик ногтя на одном из пальцев.

Испугавшись, он лихорадочно полез вверх по лестнице.


Глава одиннадцатая Некоторые итоги


Гагарка, ты забыл обо мне?

Он думал, что в полном одиночестве идет обратно в Лимну по открытому всем ветрам Пути Пилигрима.

Он уже дважды останавливался, чтобы отдохнуть, садился на белые камни и разглядывал небоземли. Во время ночьстороны Гагарка часто бывал под открытым небом и наслаждался им, когда было время: находил серебряные нити рек, из которых никогда не пил, мысленно изучал бесчисленные незнакомые города, в которых ворам жилось (как он любил себе представлять) намного лучше. Несмотря на все уверения Синель, он не верил, что она останется в святилище Сциллы на всю ночь; но он никак не думал, что она в состоянии догнать его. Он припомнил, какой она была, когда они пришли в святилище: стертые и обессиленные ноги, мокрое от пота лицо, вместо малиновых кудрей — колтун; когда они остановились, ее роскошное тело упало на землю, как букет на могилу.

Тем не менее он был уверен, что его позвал ее голос.

— Синель! — крикнул он. — Это ты?

Нет.

Он встал, сбитый с толку, и опять крикнул:

— Синель?

Эхо отразило слоги ее имени от камней.

— Я не буду ждать тебя, Синель.

Тогда я сама подожду тебя у следующего камня, — ответил голос, намного ближе.

Этот слабый топоток мог быть дождем; он опять посмотрел на безоблачное небо. Звук бегущих по Пути Пилигрима ног стал громче. Позади него. Как раньше его глаза исследовали реки, так сейчас они последовали за звуком по извилистому пути через голый торчащий утес.

Ясный небосвет почти немедленно показал ее, ближе, чем он думал; юбка задрана на бедра, руки и ноги резко двигаются. Внезапно она исчезла в тени нависшего валуна, но только для того, чтобы через мгновение вылететь из нее, как камень из пращи, и устремиться к нему. Он чувствовал, что с каждым шагом она бежит все быстрее и быстрее, что она никогда не затормозит и не остановится, и даже не перестанет набирать скорость. Изумленный, он отскочил в сторону.

Она промчалась мимо, как вихрь: широко разинутый рот, оскаленные зубы, едва не вылезшие из глазниц глаза. Еще мгновение, и она затерялась среди чахлых деревьев.

Гагарка вытащил игломет, проверил магазин и отпустил предохранитель; потом осторожно пошел вперед, готовый стрелять в любое мгновение. Стонущий ветер принес звук разрываемой одежды и хриплого дыхания.

— Синель?

Опять никакого ответа.

— Синель, мне жаль.

Он чувствовал, что какая-то чудовищная тварь ждет его среди теней; он обозвал себя дураком, но не смог избавиться от плохого предчувствия.

— Мне жаль, — повторил он. — Это было поганое дело. Я должен был остаться с тобой.

Еще полчейна, и вокруг него сомкнулись тени. Зверь все еще выжидал, уже ближе. Он вытер банданой вспотевшее лицо; убирая ее в карман, он заметил Синель, совершенно голую, сидевшую на одном из белых камней под лучами небосвета. Ее черное платье и бледное исподнее валялись у ног, и язык так далеко высовывался изо рта, что, казалось, она лижет свои груди.

Он остановился и покрепче сжал игломет.

Она встала и пошла к нему. Гагарка отступил в более глубокую тень и поднял игломет; она прошла мимо, не сказав ни слова, продралась через заросли потерявших листья кустов и вышла прямо на край утеса. Секунду или две она стояла там, подняв руки над головой.

Она нырнула, и через какое-то время — чересчур долгое — он услышал слабый всплеск.

Только на полпути к краю обрыва он поставил игломет на предохранитель и убрал его в карман. Он никогда не боялся высоты, но здесь, стоя на самом краю и глядя вниз, испугался: внизу, в ста кубитах или больше, сверкала освещенная небосветом вода.

И ее там не было. Волны, гонимые ветром, носились между упавшими осколками утеса как табун белогривых лошадей, но ее среди них не было.

— Синель?

Он уже собирался вернуться, когда из волны вынырнула ее голова.

Я встречу тебя, — крикнула она, — там. — Рука, которая на мгновение показалась одной из многих, указала на каменистый берег, лежавший рядом с разбросанными огоньками Лимны.

— Руки? — спросил Орев, появившийся из зарослей беспорядочно разбросанных кустов справа от Гагарки.

Он перевел дух, радуясь компании, любой компании, и ему стало стыдно своей радости.

— Угу. Слишком много рук. — Он опять вытер вспотевшее лицо. — Нет, это все ерунда. Как в зеркале, сечешь? Синель держит руки над водой, и они отражаются так, что можно подумать, будто под водой есть еще, вот и все. Ты нашел патеру?

— Бог съесть.

— Конечно. Иди сюда, и я донесу тебя до Лимны.

— Любить птица?

— Наверно. Я не сделаю тебе ничего такого, если ты это имеешь в виду, но ты принадлежишь патере, и я отдам тебя ему, когда мы его найдем.

Вспорхнув из-за кустов, Орев сел на плечо Гагарке.

— Дев любить? Счас любить?

— Синель? Конечно. — Гагарка на мгновение замолчал. — Ты прав. Это не она, верно?

— Да, да!

— Угу, точняк. — Гагарка кивнул себе. — Это кто-то вроде бесовки, которая выглядит как Синель. Хрен знает, любит ли она птиц или нет. Если бы я стал гадать, я бы сказал, что она любит их на завтрак и ланч, но, скорее всего, на обед она предпочитает что-нибудь пожирнее. В любом случае мы не встретимся с ней, если сможем.

Хотя он устал до невозможности, ему показалось, что его волочащиеся ноги перелетели через следующий холм и все остальные, хотя он предпочел бы, чтобы подъем и спуск с каждого занял целые месяцы. Час, ушедший на неспешную ходьбу, показался ему минутой; и хотя Орев составлял ему компанию, сидя на плече, он редко чувствовал себя таким одиноким.

— Я нашла его! — Голос Синели раздался почти в ухе; он подпрыгнул, и Орев пронзительно крикнул. — Ты умеешь плавать? У тебя есть что-то ценное, что испортится в воде?

— Немного, — признался Гагарка. Он остановился, стараясь увидеть ее; было трудно не взяться за игломет. Наконец он заговорил снова, хотя и боялся, что будет заикаться: — Да, есть. Пара вещей.

— Тогда мы должны взять лодку. — Она, как туман, встала из озера между ним и каменистым пляжем — он смотрел не туда. — Ты вообще ничего не понимаешь, а? Я — Сцилла.

Для Гагарки такое утверждение имело настолько исключительное значение, что он даже представить себе не мог, что наберется храбрости назвать его ложью. Он упал на колени и забормотал молитву.

— Надо говорить «восхитительная Сцилла», — сказала ему богиня, — и «чудо вод», а не «баба из воды». Уж если ты должен произнести эту чушь, делай это правильно.

— Да, Сцилла.

Она схватила его за волосы.

— Выпрямись. И перестань ныть. Ты — грабитель и убийца, и можешь быть полезным. Но только если будешь делать в точности то, что я тебе прикажу. — Какое-то мгновение она глядела на него в упор, ее глаза обожгли его. — Ты все еще не понимаешь. Где мы можем найти лодку? Где-то в этой деревне, а? Ты знаешь?

Встав, он оказался на голову выше ее и почувствовал, что должен съежиться.

— Здесь есть лодки на съем, восхитительная Сцилла. И у меня есть деньги.

— Не пытайся рассмешить меня. Предупреждаю, тебе не поздоровится. Иди за мной.

— Да, Сцилла.

— Мне нет дела до птиц. — Она не потрудилась повернуться к Ореву. — Они принадлежали Папочке, а сейчас Молпе и другим, вроде малыша Гиеракса. Мне, скорее, не нравится, когда моих людей называют в честь них. Ты знаешь, что я самая старшая?

— Да, конечно знаю, восхитительная Сцилла, — сказал Гагарка на октаву выше, чем обычно; он прочистил горло и попытался вновь обрести самообладание. — Об этом всегда говорил нам в палестре патера Щука.

— Щука? — Она посмотрела на него. — Вот это хорошо. Он особенно предан мне?

— Да, восхитительная Сцилла. Или, во всяком случае, был. Он умер.

— Не имеет значения.

Они уже добрались до начала Пути Пилигрима; улицу освещали светящиеся окна харчевен и таверн; поздние гуляки, направлявшиеся в нанятые номера, нагло разглядывали голую Синель, или предпочитали не видеть.

— После меня еще шесть детей! Папочка сделал это потому, что хотел наследника — вот такой способ не умирать. — Пьяный возчик попытался ущипнуть ее за сосок; она вонзила пальцы в его глаза и оставила голосить в канаве. — Молпа была просто еще одной девочкой, но можно было подумать, что на Тартаре все кончится. О, нет. За ним последовал маленький Гиеракс, но ему и Гиеракса оказалось недостаточно. Так что появилось еще три девочки, и после этого… мне кажется, ты уже понимаешь, что мы могли бы завладеть и тобой?

— Дев? — каркнул Орев. Но она если и слышала, то не подала вида.

— Я не знал, что такое может происходить в наше время, восхитительная Сцилла, — пробормотал Гагарка.

— Это наше право, но большинству из нас приходится использовать стекло или Окно. Так вы называете их. Терминал. Но все это озеро — мой терминал, и здесь мне дана огромная власть.

Она не смотрела на него, но Гагарка кивнул.

— Однако я давно не была здесь. Эта женщина — шлюха. Не удивительно, что Киприда набросилась на нее.

Гагарка опять слегка кивнул.

— В самом начале мы решили, что Папочка будет богом всех вещей — вот что означает его имя — и боссом над всеми. Ты понял? Где лодки?

— Если мы завернем за следующий угол и спустимся вниз по дороге, мы найдем их, восхитительная Сцилла.

— Сейчас он мертв, тем не менее. Мы стерли его из ядра тридцать лет назад. Так или иначе, Мамочка стала следующей и захватила всю внутреннюю поверхность. Я знала, что она, главным образом, предпочитает оставаться на земле, и взяла себе воду. И много раз ныряла сюда. Молпа взяла искусства, как и можно было ожидать. — Завернув за угол, Синель увидела рыбацкие лодки, пришвартованные в конце переулка; она немедленно указала на одну из них. — Там уже есть человек. Двое, и один из них авгур. Великолепно! Ты умеешь управлять парусом? Я умею.

Пас мертв! Гагарка не мог думать ни о чем другом.

— Нет? Тогда не убивай их. Я хотела рассказать тебе, что мы взяли новые имена, более подходящие. Дома Папочка был Тифоном Первым. Никто из нас не знал, что он дал ей возможность выбирать. И она выбрала любовь, на удивление. И секс, и всю эту грязь вместе с ним. Поначалу она не очень-то лезла в его дела, зная, что...

Услышав ее голос, патера Наковальня поднял голову.

— Эй ты, авгур! Приготовься отдать швартовые. Шевелись! — Синель рванула, как спринтер, и исчезла в густой тени сарая с соленой рыбой. Мгновением позже Гагарка увидел, как она прыгает с пирса и — хотя он знал, что это невозможно, если бы она не была одержимой — приземляется, перекатившись, на палубу рыбацкой лодки.

— Я сказала приготовиться отдать швартовые. Ты что, глух как пень? — Она ударила авгура левой рукой, рыбака — правой, как будто хлопнули двойные двери. Гагарка вытащил игломет и поспешил за ней.


* * *


Еще одно горячее — обжигающе горячее — утро. Майтера Мрамор обмахивалась какой-то брошюрой. В ее щеках находились спирали; их схема больше не вызывалась в память, но она была почти уверена в этом. Основные спирали находились в ногах, и в каждой щеке — по дополнительной; жидкость, переносимая силой, которой она еще обладала, омывала (или, по меньшей мере, должна была омывать) изнутри титановые лицевые пластины, которые, в свою очередь, тесно контактировали с воздухом в кухне.

И воздух должен был быть холоднее.

Но нет, это не могло быть правдой. Когда-то она выглядела — она была почти уверена, что выглядела — очень похожей на био. Ее щеки были покрыты... неким материалом, который, скорее всего, препятствовал теплообмену. Что она сказала дорогому патере Шелку несколько дней назад? Три столетия назад? Три сотни лет? Десятичная точка скользнула, скорее всего скользнула влево.

Должно быть. Тогда она выглядела как био — био-девушка, с черными волосами и красными щеками. Немного старше, чем Георгин, и Георгин никогда не понимала арифметику, все время путалась в цифрах, умножала два десятичных числа и получала одно с двумя цифрами после точки, и так смешивала цифры, что даже Его Святейшество не смог бы сказать, какая где.

Свободной рукой майтера Мрамор пошевелила кашу. Готова, еще немного и переварится. Она сняла кашу с плиты и опять обмахнулась. В трапезной по ту сторону двери маленькая майтера Мята ждала завтрака с образцовым терпением.

— Лучше бы тебе начать есть, сив, — сказала ей майтера Мрамор. — Возможно, майтера Роза нездорова.

— Хорошо, сив.

— Это было подчинение, верно? — Брошюра равномерно летала мимо лица майтеры Мрамор, но холоднее не становилось; на обложке была нарисована Сцилла, резвившаяся в воде вместе с осетром и рыбой-луной. Глубоко внутри майтеры Мрамор опасно зашевелился почти забытый сенсор. — Ты не должна мне подчиняться, сив.

— Ты — старшая, сив. — Обычно майтера Мята говорила почти неслышным голосом, но в это утро ее слова были твердыми и четкими.

Майтере Мрамор было так жарко, что она не обратила на это внимания.

— Я не подам тебе кашу, если ты не хочешь, но я должна была снять ее с плиты.

— Я хочу то, что ты хочешь, сив.

— Я поднимусь наверх. Быть может, майтере нужна моя помощь. — Тут майтеру Мрамор посетило вдохновение. — Я поставлю ее тарелку на поднос и отнесу ей. — Теперь майтера Мята сможет съесть завтрак, не дожидаясь старейшей сивиллы. — Но сначала я дам кашу тебе, и ты должна будешь съесть ее всю до последней ложки.

— Если это то, что ты хочешь, сив.

Майтера Мрамор открыла буфет, взяла миску майтеры Роза и старую щербатую миску, которую вроде бы предпочитала майтера Мята. Подъем по лестнице перегреет ее; но она не подумала об этом вовремя и теперь должна будет подняться. Она черпала кашу до тех пор, пока черпак не растворился в облаке цифр, потом уставилась на него. Она всегда учила свои классы, что каждый твердый предмет составлен из толпящихся атомов, но, видимо, ошибалась; каждый твердый предмет — и каждая твердая мысль — составлен из толпящихся чисел. Закрыв глаза, она заставила себя наложить еще больше каши, бросила брошюру, нащупала край миски и вывалила туда все, что осталось.

Подъем по лестнице оказался не таким тяжелым, как она боялась, но второй этаж киновии исчез, сменившись ровными рядами увядших растений и растущими в беспорядке виноградными лозами. И кто-то написал мелом: ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!

— Сив? — Майтера Мята, слабый далекий голос. — Что с тобой, сив?

Грубые буквы и стена из коркамня растаяли, превратились в цифры.

— Сив?

— Все хорошо. Да. Я поднимаюсь по лестнице, верно? Посмотреть на майтеру Бетель. — Это не должно испугать робкую маленькую майтеру Мята. — Я остановилась на минутку, чтобы охладиться.

— Боюсь, майтера Бетель покинула нас, сив. Посмотреть на майтеру Роза.

— Да, сив. Будь уверена. — Она чувствовала, что эти танцующие банды чисел — ступеньки. Но они ведут к двери или на последний этаж? — Наверно, я запуталась, майтера. Так жарко.

— Держись, сив. — Ее плеча коснулась рука. — Почему бы тебе не попросить меня сделать это? Мы же сестры, ты и я.

Она опять увидела настоящие ступеньки и полоску изношенного ковра с исчезнувшим рисунком, который так часто подметала. Дверь майтеры Роза находилась в конце короткого коридора: угловая комната. Майтера Мрамор постучала и обнаружила, что ее костяшки пробили панель; через расколовшееся дерево она увидела, что майтера Роза все еще лежит в кровати, мухи облепили ее рот, открытые глаза и лицо.

Она вошла, разорвала изношенную ночную рубашку майтеры Роза от шеи до подола и открыла грудь майтеры Роза; потом сняла свою одежду, аккуратно повесила ее на стул и открыла собственную грудь. Почти неохотно, она начала заменять свои компоненты на соответствующие мертвой сивиллы, проверяя каждый прежде, чем поставить его на место; некоторые она отвергла. Стоял тарсдень, напомнила она себе, но майтера уже ушла, так что это не может быть воровством.

В любом случае мне эти уже не нужны.

Стекло на северной стене показало рыбацкую лодку под полным парусом; на руке обнаженной женщины, стоявшей рядом с рулевым, сверкнуло кольцо. Майтера Мрамор, сама голая, отвела глаза.


* * *


Голова Шелка дергалась, глаза как будто заклеили. Невысокий и толстый, и, тем не менее, гигантский, советник Потто нависал над ним со сжатыми кулаками, ожидая, когда он откроет глаза. Где-то... где-то был мир. Поверни ключ в другую сторону, и танцовщицы начнут танцевать задом наперед, музыка заиграет от конца к началу, вновь появятся исчезнувшие ночи...

Темнота и ровные тяжелые удары, бесконечно успокаивающие. Колени выпрямлены, руки согнуты в молитве. Безмолвное раздумье, свободное от необходимости есть, пить или дышать.

Туннель, темный и теплый, но все равно более холодный. Ужасные мучительные крики, Мамелта рядом с ним, ее рука в его, крошечный игломет Гиацинт тявкает, как терьер.

Сколько тебе заплатили? — Удары, которые сыпались на него.

Пепел, невидимый, но удушающий.

«То самое место».

Что рассказал тебе Кровь?

Огненный ливень. Утренние молитвы в мантейоне в Лимне, в тридцати кубитах над головой, но и в тысячах лиг.

«Сзади! Сзади!» Повернуться и стрелять.

Фонарь мертвой женщины, от свечи осталось меньше четверти. Мамелта дует на светящийся уголек, пытаясь его разжечь.

«Я лояльный граж...»

«Советник, я лояльный граж...»

Сплюнуть кровь.

«Те, кто нанесут вред авгуру...»

Сколько...


Правый глаз Шелка открылся, увидел серую, как пепел, стену и закрылся опять.


Он попытался сосчитать свои выстрелы... и обнаружил, что опять находится в ресторане. «Мой содержит больше игл, патера... Все здесь хорошее и толстое... В старину это было Аламбрерой». Дверь открылась, и вошел советник Потто с их ужином на подносе, а за ним сержант Песок с ящиком и ужасными прутьями.

Вспять! Вспять! Колени на пепле, руки роются в нем. Бог, который получил пять игл и все еще стоит на краю светового пятна от фонаря, рычит, кровь и слюна текут из его рта. Грохот выстрела из карабина разносится по туннелю, очень близко.

...ты передал ему?

Металлические прутья сдавили пах. Рука Песка повернула ручку, его бесстрастное лицо исчезло, смытое невыносимой болью.

Он купил твой мантейон.

«Да. Я...»

Бесконечно? Он разрешил тебе оставаться бесконечно?

«Да».

Бесконечно.

«Да. Я не знал...»

(Вспять, о, вспять, но ток слишком силен.)


Левый глаз Шелка открылся. Сталь, выкрашенная в серое, под цвет пепла. Он протер глаза и сел, голова болела, тошнило. Он находился в средних размеров комнате — серые стены, без окон. Шелк вздрогнул. Он сидел на низкой, жесткой и очень узкой койке.

— А, ты проснулся, — сказал голос, чем-то знакомый. — Мне надо с кем-то поговорить.

Он выдохнул и прищурился. Доктор Журавль, одна рука поднята, глаза сверкают.

— Сколько пальцев?

— Ты? Ты мне снишься...

— Тебя схватили, Шелк. Как и меня. Сколько пальцев ты видишь?

— Три.

— Хорошо. Какой сегодня день?

Шелк задумался; чтобы вспомнить, надо было напрячься.

— Тарсдень? — наконец сказал он. — Похороны Элодеи были в сцилладень; на озеро мы приехали в молпадень, и я спустился вниз...

— Да?

— В эти туннели. Я пробыл здесь очень долго. Сейчас может быть даже гиераксдень.

— Достаточно хорошо, но мы не в туннелях.

— Аламбрера?

Журавль покачал головой:

— Я расскажу тебе, но потребуются кое-какие объяснения, и я должен предупредить тебя, что они, скорее всего, заперли нас вместе, надеясь, что мы скажем что-нибудь полезное для них. Быть может, ты не захочешь помогать им.

Шелк кивнул и обнаружил, что этого не стоило делать:

— Я бы хотел немного воды.

— Она вокруг нас. Но ты должен подождать, пока они не дадут тебе, если когда-нибудь дадут.

— Советник Потто ударил меня кулаком. — Шелк осторожно пощупал шишку на голове. — Это последнее, что я помню. Когда ты говоришь они, ты имеешь в виду Аюнтамьенто?

— Верно. — Журавль сел на койку рядом с ним. — Надеюсь, ты не возражаешь. Пока ты был без сознания, я сидел на полу, очень холодно и жестко. Почему ты поехал на озеро? Сможешь рассказать?

— Не помню.

Журавль одобрительно кивнул:

— Вероятно лучшая линия защиты.

— Никакая не линия. У меня... у меня были очень странные сны. — Шелк оттолкнул в сторону ужасные воспоминания о Потто и Песке. — Об обнаженной женщине, которой тоже снились странные сны.

— Тише, тише!

— Я уже говорил, что мне все равно. И я победил беса. Ты не веришь мне, а, доктор?

— Да, не верю, — весело ответил Журавль.

— Но я верю. Я призвал к богам, к каждому по очереди. Но она испугалась только Гиеракса.

— Женщина-бес. Она выглядела вот так? — Журавль оскалил зубы.

— Да, немного похоже. — Шелк замолчал, потирая голову. — И это был не сон — он не тает. Ты знаешь ее. Должен.

Журавль поднял бровь:

— Я знаю бесовку, которую ты прогнал? Признаюсь, у меня очень широкий круг знакомств, однако...

— Это Мукор, дочь Крови. Она может вселяться в людей, и она овладела женщиной, с которой я был.

Журавль, внезапно став серьезным, тихонько присвистнул.

— Так это ты сделал ей операцию?

Журавль покачал головой:

— Тебе рассказал Кровь?

— Он мне сказал, что в доме жил нейрохирург, еще до тебя. Когда я узнал, что может делать Мукор, я понял, или, по меньшей мере, думал, что понял. Ты мне можешь что-нибудь рассказать об этом?

Журавль погладил бороду, потом пожал плечами.

— Хуже не будет, по-моему. Аюнтамьенто и так знает все важное, а мы, таким образом, убьем время. Если я тебе отвечу, ты ответишь на мои вопросы? Честные, полные ответы, если, конечно, ты не хочешь что-нибудь скрыть от них?

— Я вообще не понимаю, что хочет узнать от меня Аюнтамьенто, — заявил Шелк, — и я уже ответил на все вопросы, которые советник Потто задал мне. Я расскажу тебе все, что касается меня, и все, что я знаю о других людях, если узнал это не под печатью.

Журавль усмехнулся:

— В таком случае я начну с главного. На кого ты работаешь?

— Я уже сказал, что отвечу тебе после того, как ты ответишь на мой вопрос о Мукор. Это наше соглашение, и я хотел бы помочь ей, если смогу.

Бровь опять взлетела вверх:

— Включая мой первый?

— Да, — сказал Шелк. — Включая этот. И этот — раньше всех. Мукор действительно дочь Крови? Так она сказала мне.

— С точки зрения закона. Приемная дочь. Обычно холостому мужчине не разрешают удочерять, но Кровь работает на Аюнтамьенто. Ты об этом знаешь?

Шелк вовремя вспомнил, что не надо качать головой.

— Нет, не знал. И сейчас не верю. Он — преступник.

— Как ты понимаешь, они платят ему не слишком много карт. Но разрешают действовать без помех, пока в его заведениях не происходят серьезные беспорядки, и благоволят ему. Как будто он — один из них. Так что слова судье от одного из советников оказалось вполне достаточно. Кровь удочерил ее и имеет право управлять ее жизнью вплоть до совершеннолетия.

— Понимаю. А кто ее настоящие родители?

Журавль опять пожал плечами:

— У нее их нет. По меньшей мере, на нашем витке. И, кто бы они ни были, они встретились в чашке Петри. Она — замороженный эмбрион. Могу себе представить, сколько Кровь заплатил за нее. И я точно знаю, что он заплатил небольшое состояние тому нейрохирургу, о котором ты упомянул.

— Состояние, чтобы уничтожить то, за что он так много заплатил, — горько сказал Шелк, вспомнив пустую и грязную комнату, в которой он впервые повстречал Мукор.

— На самом деле нет. Он хотел сделать ее управляемой. Судя по тому, что я слышал, она была исчадием ада. Но когда нейрохирург — кстати, он из Палустрии, — вскрыл ее череп, только тогда стало понятно, что происходит. Он нашел там новый орган. — Журавль хихикнул. — Я читал его отчет. На вилле есть полная история ее болезни.

— Новый орган? Какой?

— Я не имел в виду, что это был не мозг. Нет, мозг. Но он не походил ни на один мозг, с которыми он имел дело раньше. С медицинской точки зрения это был не мозг человека и не мозг животного. Хирург должен был действовать наугад и, как говорится, положиться на богов. В результате он сделал свою работу не слишком умело. Насколько сам признался.

Шелк вытер глаза.

— О, перестань. Это было десять лет назад, и, как предполагается, мы, шпионы — крепкий народ.

— Кто-нибудь плакал по ней, доктор? — спросил Шелк. — Ты, Кровь, Мускус или нейрохирург? Вообще кто-нибудь?

— Нет, насколько я знаю.

— Тогда дай мне поплакать по ней. Дай ей хоть это, по меньшей мере.

— Я и не пытался остановить тебя. Кстати, ты не спросил, почему Кровь не избавился от нее.

— Ты сам сказал, что она была его дочкой — юридически, по меньшей мере.

— Это бы его не остановило. Но тот хирург сказал, что ее способности вселяться в других могут регенерировать только спустя какое-то время после того, как он убрал их. Это была только догадка, но, судя по твоей истории о бесовке, они вернулись. И теперь Аюнтамьенто знает об этом, благодаря тебе. И, значит, Вайрон стал еще более опасным городом, чем раньше.

Шелк опять вытер глаза кончиком сутаны и высморкался.

— Более грозным, ты имеешь в виду. Это может встревожить твое правительство в Палустрии, но не меня.

— Я тебя понял. — Журавль заскользил по койке назад, пока не уперся спиной в стальную стену. — Ты обещал рассказать мне, на кого ты работаешь, если я расскажу тебе о Мукор. И сейчас ты собираешься сказать, что работаешь на Его Святейшество Пролокьютора, или что-то вроде этого. Верно? Я бы не назвал это честной игрой.

— Нет. Или, в некотором смысле, да. Прекрасный этический вопрос. Безусловно, я делаю то, что Его Святейшество хотел бы, чтобы я делал, но, должен сказать, я никогда не сообщал об этом ни ему, ни Капитулу. На самом деле у меня просто не было времени, старая отговорка. А ты бы поверил мне, если бы я сказал, что шпионю на Его Святейшество?

— И да, и нет. У Его Святейшества полно шпионов. Но никто из них не является священным авгуром. Он не настолько глуп. И кто это?

— Внешний.

— Бог?

— Да. — Шелк почувствовал, как бровь Журавля опять поднялась, хотя и не видел его лицо; он глубоко вздохнул и медленно выдохнул через рот. — Никто не верит мне — только майтера Мрамор, чуть-чуть, — и я не ожидаю, что ты поверишь мне, доктор. Ты — меньше всех. Но я уже сказал советнику Потто и сейчас скажу тебе. Внешний говорил со мной в последний фэадень на площадке для игры в мяч нашей палестры. — Он ожидал от Журавля недоверчивого хмыканья.

— Вот теперь стало интересно. Мы можем говорить об этом очень долго. Ты видел его?

Шелк как следует обдумал вопрос:

— Не так, как вижу тебя, и на самом деле я уверен, что таким образом увидеть его невозможно. Любые визуальные представления богов в высшей степени лживы, как я и сказал Крови несколько дней назад; они больше или меньше соответствуют, а не больше или меньше похожи. Но Внешний показал мне свою душу — если вообще можно говорить о душе бога, — показав бесчисленные предметы, которые он создал, людей, животных, растения и мириады других вещей, о которых он очень заботится, и не все они покажутся красивыми или привлекательными тебе, доктор, или мне. Огромные огни вне витка, и жук, который выглядит как драгоценный камень, но откладывает яйца в навоз, и мальчик, который не может говорить и живет… ну, как дикий зверь.

Я видел голого преступника на эшафоте, и мы вернулись в то мгновение, когда он умер, и потом, когда уносили его тело. Его мать смотрела на все это вместе с группой его друзей, и, когда кто-то сказал, что он подбивал к мятежу, она сказала, что он никогда не был плохим человеком и она всегда будет любить его. И я видел мертвую женщину, которую бросили в переулке, и патеру Щука, и все они были связаны, как если бы были частями чего-то большего. — Шелк замолчал, вспоминая.

— Давай вернемся к богу. Ты слышал его голос?

— Голоса, — сказал Шелк. — Почти все время они говорили мне в уши, каждый свое. Один — мужской, не притворно глубокий, но твердый, как если бы заговорила каменная гора. Другой — женский, что-то вроде нежного воркования; но оба голоса принадлежали ему. Когда просветление закончилось, я понял — и намного лучше, чем когда-либо раньше, — почему художники рисуют Паса с двумя головами, хотя, как мне кажется, у Внешнего гораздо больше голосов. Иногда я слышу их внутри себя, хотя и невнятно. Как если бы за мной ждала толпа, пока ее предводители шептали мне в уши, но толпа, состоявшая только из одной личности: Внешнего. Хочешь прокомментировать?

Журавль покачал головой:

— Если два голоса говорили одновременно, как ты мог понять, что они сказали?

— О, да, понимал. Даже когда они говорили совершенно разное, как они обычно делали. Но даже сейчас мне труднее всего понять — во всяком случае, одно из того, что труднее всего понять, — что все это произошло в одно мгновение. Позже я, как мне кажется, сказал кому-то, что это длилось сто лет, но правда в том, что это вообще нисколько не длилось. Оно происходило тогда, когда времени не было, а было что-то другое, мне неизвестное. Очень плохая формулировка, но, возможно, ты понимаешь, что я имею в виду.

Журавль кивнул.

— Один из мальчиков — Рог, наш лучший игрок — вытянул руки, собираясь ловить. Его пальцы уже почти коснулись мяча, и вот тут настало безвременье. Как будто Внешний всю жизнь стоял у меня за спиной, но никогда не говорил, пока не настало время. Он показал мне, кто он такой и как воспринимает все, что создал. И что он думает обо мне, и что он хочет, чтобы я сделал. И еще он предупредил меня, что не будет помогать... — Слова улетели прочь; Шелк сдавил ладонью лоб.

— Не очень-то тактично с его стороны, — хихикнул Журавль.

— Не думаю, что это вопрос такта, — медленно сказал Шелк. — Скорее логики. Если я и стал его агентом, как он просил, он ничего никогда не требовал, я должен это подчеркнуть.

Но если я стал его агентом, значит это действовал он — он оберегал наш мантейон, потому что хотел, чтобы это сделал я. Он сохраняет его моими руками. Видишь ли, я — помощь, которую он послал; но ты не спасаешь спасателя, как не моешь кусок мыла и не покупаешь сливы, чтобы повесить их на сливовое дерево. Я сказал, что попытаюсь сделать это, конечно. Я сказал, что попытаюсь сделать все, что он хотел от меня.

— Значит, ты бросился в бой, чтобы спасти твой обнищавший мантейон на Солнечной улице. И этот маленький дом, в котором ты живешь, и все остальное?

— Да, — кивнул Шелк, желая этого не делать, и добавил: — Нет необходимости оставлять эти здания такими, какие они есть. Если их можно заменить новыми, более просторными, как однажды вечером намекнул патера Прилипала, коадъютор, это будет даже лучше. Это и есть ответ на твой вопрос. Теперь скажи, на кого я работаю. Шпионю, если тебе нравится это слово, потому что я шпионил за тобой.

— На одного из младших богов, которого называют Внешним.

— Да. Точно. В следующий раз, когда ты бы пришел осмотреть мою щиколотку, мы собирались... я собирался сказать тебе: я знаю, что ты шпион. Я разговаривал с человеком, который снабжал тебя информацией, даже не понимая, зачем она тебе нужна, и носил сообщения для тебя и от тебя; и я разглядел систему в этих вещах — сейчас я понимаю ее более отчетливо, но разглядел уже тогда.

Журавль улыбнулся и с насмешливым отчаянием покачал головой:

— Как и советник Лемур, к сожалению.

— Сейчас я понимаю и кое-что другое, — сказал ему Шелк. — Почему ты оказался в доме Крови, например; и почему я встретил талоса Крови здесь, в туннелях.

— Мы не в туннелях, — рассеянно сказал ему Журавль, — разве ты не слышал, как я сказал, что вокруг нас вода? Мы в затопленном корабле в озере. Или, если быть немного более точным, в корабле, который построили для того, чтобы затопить, и который плавает под водой, выполняя приказы капитана. Плавает под водой, как рыба, если ты можешь в это поверить. Это и есть тайная столица Вайрона. Я стал бы богатым человеком и героем, если бы сумел передать эту информацию своим начальникам.

Шелк соскользнул с маленькой койки и подошел к стальной двери комнаты. Она была закрыта, как он и ожидал, и не было ни стеклянной панели, ни глазка, через которые он мог бы выглянуть наружу.

— Здесь можно как-то помыться? — спросил он, внезапно почувствовав запах своего немытого тела и заметив пятна пепла на одежде.

Журавль опять покачал головой:

— Все, что здесь есть — ночной горшок под койкой, если он тебе нужен.

— Нет. Не сейчас.

— Тогда скажи мне, почему тебя так заботило, шпион я или нет, если ты все равно не собирался передавать меня в руки Аюнтамьенто.

— Я собирался, — просто сказал Шелк, — если бы ты не помог мне спасти наш мантейон от Крови. А если бы помог, я бы дал тебе уехать из города.

Он сел на пол в самом дальнем от койки углу, обнаружив, что тот действительно такой холодный и твердый, как и сказал Журавль.

— Но если бы ты не захотел, я собирался настучать на тебя прыгунам. Так сказали бы люди нашей четверти, и я работал на них, как и на Внешнего, потому что он так искренне заботится о них. — Шелк снял ботинки. — Под «прыгунами» они имеют в виду нашу гражданскую гвардию. Они говорят, что стражники выглядят как лягушки, потому что у них зеленые мундиры.

— Я знаю. А почему ты отправился в туннели? Потому что я спрашивал о них некоторых людей?

— Не совсем, — ответил Шелк, снимая носки. — Я вообще не собирался входить в туннели, хотя и слышал, что загадочные круги черных механиков назначают в них встречи и все такое; так нам говорили в схоле — и это абсолютная чепуха. Ты и повязка, которую ты ссудил мне, дали мне возможность сходить в святилище Сциллы на берегу озера. Я пошел туда, потому что туда ходил комиссар Мошка; и один человек сказал, что ты заинтересовался этим.

— Синель.

— Нет. — Шелк покачал головой, зная, что ему станет плохо, но стараясь сделать свой ответ как можно более отрицательным.

— Ты знаешь, что это она. Сейчас не имеет значения. Кстати, я подслушивал снаружи, пока ты исповедовал ее. Я услышал не слишком много, хотя хотел бы услышать все.

— Ты не мог ничего слышать, потому что там ничего не было сказано. Синель знала только о собственных грехах, не о твоих. — Шелк снял повязку.

— Тебе виднее. Это талос Крови схватил тебя и отнес к Потто?

— Дело было более запутанно, — Шелк заколебался. — Быть может, не очень-то благоразумно с моей стороны говорить об этом, если советник Потто слушает нас, но будет лучше, если я сниму грех с души. Я убил талоса Крови. Но только для того, чтобы спасти мою собственную жизнь; мне очень жаль, что пришлось так поступить, и я бы хотел, чтобы такого никогда не случалось.

— С помощью?..

Шелк кивнул.

— Да. С помощью азота, который, так получилось, был со мной. Позже его у меня забрали.

— Я тебя понял. Быть может, нам лучше не говорить об этом.

— Тогда давай поговорим о повязке, — сказал Шелк и поднял ее. — Ты очень великодушно ссудил ее мне, а я отблагодарил тебя злом за добро. Ты знаешь мое оправдание: я надеялся сделать то, о чем попросил меня Внешний — оправдать его веру в меня, ведь за двадцать три года я ни разу не удостоил его и самой маленькой жертвы. Было бы неправильно, если бы я сохранил повязку, и я благодарен возможности вернуть ее тебе.

— Я не приму ее. Она холодная? Должна быть. Хочешь, я ее заряжу для тебя?

— Я бы хотел, чтобы ты взял ее, доктор. Я собирался, если бы смог, вымогать у тебя деньги. Я не заслужил помощи от тебя.

— Ты никогда бы не сумел, в любом случае. — Журавль поднял ноги на койку и скрестил их. — Я не придумал тебя, но я бы хотел, потому что тогда смог бы поставить это себе в заслугу. Ты — именно то, что нам надо. Ты — объединяющий фактор низших слоев общества Вайрона, а разделившийся город слишком слаб, чтобы нападать на соседей. А теперь перезаряди повязку и поставь ее обратно на щиколотку.

— Я никогда не хотел ослабить Вайрон, — сказал ему Шелк. — Это ни в коем случае не часть моей задачи.

— Не обвиняй себя. Аюнтамьенто нанесло городу серьезный ущерб, убив кальде, и сейчас правит, пренебрегая вашей Хартией и народом — никто из жителей не сможет спасти твою жизнь, когда Лемур закончит с тобой. Он убьет тебя так же, как он убьет меня.

Шелк печально кивнул:

— Советник Потто тоже сказал что-то в этом роде. Я надеялся… я все еще надеюсь, что это только угроза. И что, несмотря на угрозу, он хочет убить меня не больше, чем хотел Кровь.

— Ситуация совершенно другая. Ты пришел к Крови, и, похоже, другие знали об этом. Если его талос схватил тебя и затащил в туннели, скорее всего, никто не знает, что тебя схватило Аюнтамьенто. Даже талос, потому что, по твоим словам, ты убил его.

— Только Мамелта, женщина, которую схватили вместе со мной.

— Кроме того, — продолжал Журавль, — убийство сделало бы положение Крови менее надежным. Зато, убив тебя, Лемур и все остальные только укрепят свое положение. На самом деле я вообще поражен, что ты еще жив. Кто такая Мамелта, кстати? Одна из твоих святых женщин?

— Одна из тех женщин, которых Пас поместил в виток, когда закончил его. Ты знаешь, что некоторые из них еще живы, хотя и спят?

Журавль покачал головой:

— Он сам сказал тебе об этом? Пас?

— Нет, она. Меня схватили солдаты — и я бросил азот, там, где это произошло, потому что знал, что меня обыщут. В этом месте огромный холм пепла почти заполнил туннель, и я похоронил в нем азот, когда солдаты тащили меня оттуда.

— Очень умно, — усмехнулся Журавль.

— Нет, не очень. Я собирался сказать, что один из солдат показал мне спящих людей и сказал, что они находятся там со времени первых поселенцев. Мукор пробудила одну из них, Мамелту, и я изгнал Мукор, как и сказал тебе.

— Да.

— Мамелта и я убежали от солдат — боюсь, Кремня накажут за это, — но нас опять арестовали, когда мы вернулись за азотом. Они заперли меня в место, намного худшее, чем это, и через какое-то время принесли мне сутану. Ее носила Мамелта, так что они должны были дать ей подходящую одежду; по меньшей мере я надеюсь, что дали. — Шелк замолчал и пожевал нижнюю губу. — Я думаю, что мог бы сопротивляться солдатам; вполне возможно, что мог бы даже убить азотом их обоих. Но я не мог заставить себя сделать это.

— Очень похвально. Ко времени твоего второго ареста Потто уже был там?

— Да.

— И он скоро узнал, кто вы такие.

— Я сказал ему, — признался Шелк. — То есть он спросил мое имя, и я его назвал. И сделал бы это опять. Я — лояльный гражданин, как я неоднократно уверял его.

— Хотел бы я знать, может ли мертвый человек быть лояльным. Но это, скорее, в твоей компетенции. Однако мне интересно, каким образом ты сумел убежать в первый раз, да еще вместе с женщиной. И не забудь рассказать, как это согласуется с твоей лояльностью.

— Меня ждало очень важное дело, — сказал Шелк. — И сейчас я бы не хотел вдаваться в детали; я убежал, когда представилась возможность, но я не сделал ничего плохого, так что у меня есть великолепное моральное оправдание.

— А сейчас, оно у тебя есть? Разве ты не преступник, приговоренный к смерти?

— Нет. Сейчас моя совесть не совсем чиста, но самое плохое — я подвел Внешнего. Если бы я мог каким-то образом убежать — хотя, кажется, это совершенно невероятно, — вполне возможно, что я мог бы добиться успеха, несмотря ни на что.

— То есть ты хотел бы убежать, если бы мы смогли?

— Из железной комнаты с запертой дверью? — Пальцы Шелка пробежали по взлохмаченной гриве соломенных волос. — Как ты предлагаешь сделать это, доктор?

— Нас не могут держать здесь вечно. Хочешь попробовать?

— Да, конечно.

— Тогда перезаряди повязку. Нам придется бежать, и, надеюсь, мы сможем. Давай, ударь ею по полу.

Шелк так и сделал, стегнув стальные плиты.

— Если есть хоть малейшая возможность исполнить свой долг, я должен ею воспользоваться, и воспользуюсь. Он, безусловно, благословит тебя, как и я, за твое великодушие.

— Я бы на это не полагался, — улыбнулся Журавль и на мгновение действительно повеселел. — У тебя был микроинсульт, вот и все. Скорее всего, разорвалась крошечная вена, как результат твоих усилий во время игры. Когда это происходит в правильном месте, возникают иллюзии, довольно часто встречающийся случай. Эта область называется «область Вернике», — и он коснулся своей головы, чтобы указать место.


Глава двенадцатая Лемур


Шелк стоял на коленях, лицом к выкрашенной в серое стене каюты, и молча молился.

«Чудотворная Молпа, не сердись на меня, ведь я всегда почитал тебя. Музыка — твоя вотчина. Неужели мне никогда не услышать ее? Молпа, вспомни мою музыкальную шкатулку, вспомни, сколько времени я проводил с ней, когда был ребенком. Сейчас она в шкафу, Молпа, и я, как только освобожусь, смажу танцоров маслом; она заработает, и я буду включать ее каждый вечер. Я обыскал все мое сознание, Молпа, чтобы найти, чем рассердил тебя. И нашел: я слишком жестоко поступил с Мукор, когда она завладела Мамелтой. Я знаю, что те, чьи мозги в беспорядке, как и те, которые выросли, но остались детьми, принадлежат тебе, Молпа, и ради тебя я буду вести себя с ней более мягко. Больше я не буду называть ее бесовкой, потому что она не такая. Я отказываюсь от своей гордости; я освобожу Мукор от Крови, если смогу, и буду обращаться с ней, как с собственным ребенком. Клянусь. Певчую птицу тебе, Молпа, если ты освободишь...»

— Ты действительно думаешь, что молитва поможет, а? — спросил Журавль.

«Певчую птицу тебе, Молпа, если ты освободишь нас.

Мрачный Тартар, не сердись на меня, ведь я всегда почитал тебя. Твоя вотчина — воровство, убийство и те грязные дела, которые делаются в темноте. Неужели мне никогда не пройти по темным улицам моего родного города? Вспомни, что я, как вор, ходил там с Гагаркой. Когда я взобрался на стену Крови, ты помог мне, и я с радостью заплатил тебе черным ягненком и черным петухом, как и клялся. Вспомни, что я принес Прощение Паса Выдре, и разреши мне украсть, о Черный Тартар, себя и доктора Журавля. Я никогда не забуду, Тартар, что воры — твои, и я — один из них. Я обыскал все мое сознание, Тартар, чтобы найти, чем рассердил тебя. И нашел: я возненавидел всем сердцем твои мрачные туннели и, снедаемый гордостью, даже не подумал, что это ты послал меня туда, что это самое подходящее место для такого, как я. Я отказываюсь от своей гордости; даже если ты опять пошлешь меня туда, я — вспомнив твои милости — постараюсь быть благодарным. Клянусь. Два десятка черных крыс тебе, Тартар, если ты освободишь нас.

Высочайший Гиеракс, не сердись на меня, ведь я всегда почитал тебя. Твоя вотчина — смерть. Неужели я никогда не буду утешать умирающих? Гиеракс, вспомни, с какой добротой я отнесся к Акантолимон, Кусту, Льну, Элодее, Нахуру, Выдре и Пони. Вспомни, как Пони благословил меня своим последним дыханием, и не забудь, что я убил птицу, которой так богохульственно дали твое имя. Если ты освободишь нас, я буду всю оставшуюся жизнь приносить прощение умирающим и хоронить мертвых. Я обыскал все мое сознание, Тартар, чтобы найти, чем я рассердил тебя. И нашел: когда...»

— Мне казалось, что такие парни, как ты, используют четки.

— Их забрал Потто, как я и сказал тебе, — печально ответил Шелк. — Он забрал все, даже мои очки.

— Я и не знал, что ты носишь очки.

«…когда я увидел тех, кто умер во сне, в который Пас погрузил их, я не подумал о том, чтобы похоронить их, и даже не помолился за них; и когда Мамелта и я нашли кости той, которая несла фонарь, я, ослепленный гордостью, взял фонарь, даже не подумав похоронить ее кости. Я отказываюсь от своей гордости и всегда буду помнить о мертвых. Клянусь. Черного козла тебе, Гиеракс, если освободишь нас.

Обворожительная Фелксиопа, не сердись на меня, ведь я всегда почитал тебя. Твоя вотчина — пророчества и магия. Неужели я никогда не буду бросать жребий в фелксдень и рассматривать внутренности жертв, чтобы охарактеризовать будущие дни? Вспомни, как много жертв я принес от имени Элодеи, от имени Гагарки и от себя в прошлый сцилладень, и что я прочитал их все, за исключением птиц. Я обыскал все мое сознание, Фелксиопа, чтобы найти, чем рассердил тебя...»

Внезапно комната погрузилась в такую тьму, в которой Шелк еще никогда не бывал, даже в заполненном пеплом туннеле, — осязаемую и удушающую тьму, без малейшей искорки или намека на свет.

— Это Лемур, — немедленно прошептал Журавль. — Накрой голову.

Подавленный, не зная, почему он должен накрывать голову или чем накрыть ее, Шелк не подчинился.

«…и нашел: когда я искал, никакие чары...»

Дверь открылась; Шелк повернулся на звук как раз вовремя, чтобы увидеть, как кто-то вошел, почти заполнив дверной проход. Дверь с глухим стуком закрылась, но не защелкнулась на задвижку.

— Встаньте, патера. — Голос советника Лемура оказался глубоким, богатым и звучным баритоном. — Я хочу, чтобы вы оба подошли ко мне. Доктор, возьмите это.

Стук удара.

— Поднимите.

Голос Журавля:

— Это моя медицинская сумка. Откуда она у вас?

Лемур засмеялся. (Шелк, вставая, почувствовал иррациональное желание присоединиться к смеху, настолько он был заразительно веселый и добродушный.)

— Вы думаете, мы посреди озера? Нет, мы все еще в пещере, но вскоре мы отплываем. Я поговорил с Кровью, и один из его водителей привез сумку, вот и все.

Патера, у меня есть маленькие подарки и для вас. Возьмите их, они ваши.

Шелк вытянул обе руки и получил четки, гаммадион и серебряную цепь, которую мать дала ему, четки и цепь одним спутанным комком.

— Спасибо, — сказал он.

— Вы смелый человек, патера. Исключительно смелый, для авгура. Как вы считаете, если вы и доктор будете действовать вместе, вы сможете победить меня?

— Не знаю.

— Но не настолько смелый сейчас, когда ваш бог бросил вас. Доктор, а вы? Вы и авгур, вместе?

Голос Журавля, со стороны койки:

— Нет. — Пока он говорил, Шелк услышал слабый щелчок защелки.

— У меня на поясе ваш игломет, доктор. И ваш, патера. В рукаве. Через мгновение я верну их вам. Как вы думаете, патера, сможете ли вы — и ваш друг доктор — убить меня в темноте с их помощью?

— Пускай все боги не позволят мне убить вас или любого другого, или даже хотеть убить, — сказал Шелк.

Лемур опять тихо рассмеялся:

— Но вы бы хотели убить Потто, а, патера? Он допрашивал вас несколько часов, во всяком случае, так он мне сказал. Я знаю Потто всю жизнь, и на витке нет более неприятного человека, даже когда он пытается понравиться кому-нибудь.

— Да, верно, мне он не понравился. — Шелк замолчал, тщательно выбирая слова. — Тем не менее, я уважаю его, как члена Аюнтамьенто и, таким образом, одного из законных правителей города. И, безусловно, я бы не хотел ничем повредить ему.

— Он постоянно бил вас и, наконец, ударил так сильно, что несколько часов вы пролежали в коме. Виток станет лучше, когда избавится от моего кузена Потто. Хотите ваш игломет?

— Да. Очень хочу. — Шелк слепо вытянул руку.

— И вы попытаетесь убить меня?

— Кремень заставил меня стрелять в него, — сказал Шелк. — Я рассказал советнику Потто об этом, и он должен был рассказать вам; но вы не солдат.

— Я даже не хэм.

Голос Журавля:

— Он никогда не видел вас.

— В таком случае поглядите на меня, патера.

Около потолка появилось слабое белое сияние, туманное светящееся пятно, которое рассеяло полную тьму. Пока Шелк изумленно глядел на него, пятно превратилось в тщательно выбритое лицо человека шестидесяти-семидесяти лет, благородное лицо, с высоким лбом, увенчанным гривой серебряных волос, с орлиным носом и широким подвижным ртом; разглядывая его, Шелк сообразил, что советник Лемур был даже выше, чем Мурсак.

— Вы не хотите спросить, как я делаю это? — спросило лицо. — У меня самосветящаяся кожа. И такие же глаза. Смотрите.

Появились еще два световых пятна и стали ладонями Лемура. Одна из них держала за дуло игломет, такой же большой, как у Гагарки.

— Берите, доктор. Это ваш собственный.

Голос Журавля, из темноты за ладонями Лемура:

— Шелк не впечатлился.

Игломет вылетел из ладони Лемура и исчез.

— Он — человек другого мира, духовного, — хихикнул Журавль.

— Как и я, патера. Как и я. Вы потеряли своего бога. Могу ли я предложить вам другого?

— Тартара? Когда вы вошли, я молился именно ему.

— Из-за темноты, вы имеете в виду. — Ладони и лицо Лемура растаяли, сменились тьмой, сейчас показавшейся даже более мрачной.

— И еще потому, что сейчас его день, — сказал Шелк. — По меньшей мере я предполагаю, что сейчас тарсдень.

— Тартар и остальные — только призраки, патера. Они никогда не были ничем другим, а призраки тают. За прошедшие триста лет Пас, Ехидна, Тартар, Сцилла и все остальные растаяли почти до невидимости. Пролокьютор это знает, и, поскольку вы должны унаследовать его пост, вы тоже должны это знать.

— Поскольку я... — Шелк умолк, внезапно обрадовавшись, что в комнате темно.

Лемур опять засмеялся; и Шелк, удрученный и испуганный, едва не засмеялся вместе с ним; тем не менее он обнаружил, что улыбается.

— Если бы вы могли видеть себя со стороны, патера! Или посмотреть на себя в зеркало.

— Вы...

— Мне сказали, что вы — хорошо обученный авгур. С отличием окончили схолу. Скажите мне, может ли Тартар видеть в темноте?

Шелк кивнул, сообразив, что этим автоматическим движением принимает невысказанное следствие, что Лемур тоже может видеть в темноте.

— Безусловно. Как и все боги, на самом деле.

Голос Журавля:

— Во всяком случае, так тебя учили.

Баритон Лемура, настолько звучный, что, в сравнении с ним, голос Журавля казался тонким и скрипучим:

— И я могу, не хуже, чем они. Сейчас я вижу вас при помощи силовых волн, слишком длинных для ваших глаз. Я вижу и слышу, что происходит в местах, где меня нет. Когда вы очнулись, доктор Журавль поднял пальцы и попросил вас сосчитать их. Сейчас ваша очередь. Любое число, по выбору.

Шелк поднял правую ладонь.

— Все пять. Еще раз.

Шелк подчинился.

— Три. Журавль поднял для вас три. Еще раз.

— Я верю вам, — сказал Шелк.

— Шесть. Но вы поверили и Журавлю, когда он сказал, что я собираюсь убить вас обоих. Это совершенно не так, как вы слышали. Напротив, мы собираемся вас обоих наградить и возвысить.

— Спасибо, — сказал Шелк.

— Но сначала я расскажу вам историю богов. Доктор Журавль ее уже знает, или догадывается, если не знает. Некий правитель, человек, имевший силу править в одиночку и поэтому называвший себя Монарх, построил наш виток, который должен был стать посланием вселенной от него. Вы видели некоторых из тех людей, которых он поместил на борт, и, надо сказать, ходили и разговаривали с одной из них.

Шелк кивнул, потом (подумав о Журавле) сказал вслух:

— Да, с Мамелтой.

— Вы говорили о Мукор. Врачи Монарха изменяли сознания мужчин и женщин, которых он собирался поместить в виток, делая примерно то же, что сделал хирург Крови с Мукор. Но более умело, стирая, насколько они осмелились, все воспоминания о личной жизни.

— Мамелта рассказала мне, что ей сделали операцию, и только потом подняли в виток, — заметил Шелк.

— Значит, вы знаете. Однако хирурги обнаружили, что воспоминания о правителе, его семье и некоторых чиновниках настолько глубоко укоренились в сознаниях пациентов, что удалить их невозможно. Чтобы затушевать их, они решили переименовать правителя и всех остальных. Правитель, называвший себя Монархом, стал Пасом, его жена, мегера, — Ехидной, и так далее. Она родила ему семь детей. Мы называем их Сцилла, Молпа, Тартар, Гиеракс, Фелксиопа, Фэа и Сфингс.

Шелк начертал знак сложения.

— Монарх хотел сына, который должен был стать его наследником. Сцилла имела такую же сильную волю, как и сам Монарх, но была женщиной. А в нашей расе закон природы гласит: женщина подчиняется мужчине. Однако отец позволил ей основать наш город, и много других. Она основала и Капитул, пародию на государственную религию ее собственного витка. При этом, как вы понимаете, она была чуть старше ребенка, а остальные еще моложе ее.

Шелк сглотнул и ничего не сказал.

— Королева родила Монарху еще одну девочку, но та оказалась еще хуже — великолепная танцовщица и искусная музыкантша, она была подвержена приступам безумия. Мы называем ее Молпа.

Слабый щелчок.

— Ничего полезного в вашей сумке, а, доктор? Естественно, ведь мы обыскали ее.

Я продолжаю. Третий ребенок, мальчик, оказался не лучше первых двух, потому что был слеп, с рождения. Он стал Тартаром, тем самым, которому вы поручили заботиться о себе, патера. Вы считаете, что он может видеть без света. Но правда в том, что он вообще не может видеть дневной свет. Я утомил вас?

— Это не имеет значения, но вы рискуете вызвать недовольство богов и подвергаете опасности собственную душу.

Из темноты донесся сухой смешок Журавля.

— И продолжу это делать. Ехидна опять забеременела и родила еще одного мальчика, который унаследовал мужское безразличие отца к физическим ощущениям остальных, но довел его почти до безумия. Вы должны понимать, патера, как и все мы, что причинение боли тем, кого мы не любим, может стать изысканным удовольствием. Он разрешил себе увлечься им, и дошел до того, что перестал сопереживать вообще всем, и еще ребенком убивал тысячи ради развлечения. Сейчас мы называем его Гиераксом, богом мертвых.

Должен ли я продолжать? Есть еще три ребенка, все девочки, и вы знаете их так же хорошо, как и я. Фелксиопа с ее заклинаниями, наркотиками и ядами, жирная Фэа и Сфингс, совместившая в себе мужество отца и скверный нрав матери. В такой семейке надо или воспитать в себе эти качества, или умереть, без сомнения.

Шелк кашлянул:

— Вы сказали, что собираетесь вернуть мне мой игломет, советник. Я бы очень хотел получить его назад.

На этот раз сверхъестественный свет охватил все тело Лемура; свет настолько сильный, что пробивался через его тунику и бриджи.

— Смотрите, — сказал Лемур и вытянул правую руку. Темное пятно, находившееся под украшенным вышивкой атласным рукавом, проползло по его руке вплоть до локтя, спустилось на предплечье, и позолоченный игломет Гиацинт скользнул в открытую ладонь.

— Вот он.

— Как вы это делаете? — поинтересовался Шелк.

— В моей руке находятся тысячи мельчайших контуров. Сгибая определенные мускулы, я создаю магнитное поле; потом, напрягая одни и расслабляя другие, я могу его передвигать. Смотрите.

Игломет Гиацинт пополз по ладони Лемура, перешел на запястье и исчез в рукаве.

— Вы сказали, что хотите получить его назад?

— Да, очень.

— А вы, доктор Журавль? Я уже отдал вам ваш, и я собираюсь воспользоваться вашими услугами. Не хотите ли посчитать ваш игломет гонораром, уплаченным авансом?

Свет, лившийся из Лемура, стал настолько ярким, что Шелк увидел, как Журавль, сидевший на койке, вынул игломет и протянул его советнику.

— Можете забрать его, если хотите. Но отдайте Шелку его, и я приму ваше предложение.

— Видите ли, доктор Журавль уже пытался стрелять в меня. — Сияющее лицо Лемура улыбнулось. — Он зло шутит над вами, патера.

— Нет, он остался мне тем же самым добрым другом, каким был с момента нашей первой встречи. Есть люди, которые стыдятся своих самых лучших порывов, потому что они считают доброту слабостью. Дайте его мне, пожалуйста.

На этот раз в открытую ладонь Лемура выполз серебряным пауком азот Гиацинт. Шелк потянулся за ним, но ладонь закрылась; Лемур засмеялся, и они опять погрузились во тьму.

Голос Журавля:

— Шелк сказал мне, что вместе с ним вы захватили женщину. Если вы тяжело ранили ее, я хотел бы ее осмотреть.

— Я могу сжать его так крепко, что раздавлю, — сказал им Лемур. — Это было бы опасно даже для меня.

Шелк сумел распутать серебряную цепь; он надел ее на шею и вернул на место гаммадион Паса.

— Советую вам не делать этого, — сказал он.

— Хорошо, не буду. Но прежде, чем рассказать о богах, патера, я намекнул, что предлагаю вам нового бога, живого, перед которым не стыдно преклонить колени самому мудрому человеку. Как вы понимаете, я имею в виду себя. Готовы ли вы поклоняться мне?

— Боюсь, у нас нет подходящей жертвы для жертвоприношения.

Глаза Лемура блеснули:

— Очень нетактично с вашей стороны, патера. Вы не хотите быть Пролокьютором? Упомянув об этом, я ожидал, что вы поцелуете меня в зад за эту мысль. Вместо этого вы действуете так, как будто не слышали меня.

— Подумав пару секунд, я решил, что вы просто надо мной издеваетесь. Такая изощренная пытка. Откровенно говоря, я и сейчас так думаю.

— Совсем нет, я совершенно серьезно. Доктор сказал, что хотел бы придумать вас. Как и я. Если бы вы стали тем, кем хотят он и его хозяева, это бы замечательно послужило моим целям.

Шелк почувствовал, что ему не хватает воздуха.

— Вы хотите, чтобы я рассказывал людям, будто вы бог, советник? Чтобы вам приносили божественные почести?

Из темноты раздался голос Лемура, теплый, богатый и дружеский:

— Много больше. Это может сделать и нынешний Пролокьютор, в любую секунду, если я прикажу ему. Или я могу заменить его любым из сотни авгуров, который сделает.

Шелк покачал головой:

— Очень сомневаюсь. Но даже если это и правда, люди не поверят.

— Вот именно. Но поверят вам. Его Святейшество стар и скоро умрет. Возможно, завтра. И обнаружится обстоятельство, удивительное, но которое очень понравится народу: он назвал вас своим преемником; вот тут вы и объясните им всем, что Пас придержал свои дожди из уважения ко мне. Им нужно только оказывать мне соответствующие почести, и все будут прощены. Со временем они поймут, что я — такой, как я есть — намного больший бог, чем Пас. Неужели после того, что я рассказал, у вас осталась хоть капля уважения к нему? К Ехидне и ее выродкам?

Шелк вздохнул:

— Пока вы говорили, я осознал, как мало я его имел. Ваши богохульства должны были бы разгневать меня. Вместо этого я просто потрясен, как незамужняя тетка, услышавшая, как матерится ее повар; но, видите ли, я повстречал настоящего бога, Внешнего…

Журавль закашлялся от смеха.

— …и Киприду, настоящую богиню. Таким образом, я знаю, что такое бог, знаю его вид, голос и настоящую природу. И вы сказали еще кое-что, чему я не верю, советник.

В первый раз за весь разговор голос Лемура прозвучал опасно и даже смертельно:

— Что еще за?..

— Вы сказали, что не являетесь хэмом. Я не один из тех невежественных и предубежденных био, которые считают себя лучше хэмов, но я знаю...

— Ложь! — Клинок азота, в темноте вдвойне вселяющий ужас, разорвал ткань существования, как бумагу, и пронесся мимо уха Шелка, заставив содрогнуться каждую клеточку его тела; не было ничего страшнее во вселенной.

— Вы утопите нас! — крикнул Журавль с другой стороны каюты, корабль накренился и задрожал. Частички горящей краски и раскаленные докрасна обломки стальной стены огненным душем осыпали Шелка; он в ужасе отпрыгнул назад.

— Это сделал тот, кто родился человеком, патера. Человек, который стал больше, чем человек. — Что-то прозвучало в темноте, как будто молот зазвенел по наковальне. — Я биологический человек и бог. — Мучительный разрыв, терзавший саму ткань вселенной, исчез.

— Спасибо вам, — сказал Шелк, переводя дух. — Большое спасибо. И, пожалуйста, не делайте этого опять.

Когда неистовые рывки корабля ослабли до ровной дрожи, вновь появилась светящаяся рука Лемура, ладонь открылась, и рукоятка азота плавно скользнула в рукав.

Раздался тяжелый удар — Журавль уронил на пол медицинскую сумку.

— А вы вообще здесь, внутри?

— Почему вы спрашиваете? — Голос Лемура опять потеплел.

— Просто интересно. И я подумал, не будет ли это, в случае конфликта, лучше, чем броня.

— Что было бы весьма интересно вашим хозяевам в правительстве?..

— Палустрии.

— Нет. Не Палустрии. На несколько городов мы не обращаем внимания, в том числе и на этот. Как и патера Шелк, вскоре вы будете служить Вайрону, и вот тогда вы будете более откровенным. А пока вам достаточно знать, что я действительно нахожусь в другой части корабля. Возможно, я покажусь, когда мы перейдем к делу.

— То есть я буду служить советнику Лемуру.

— У нас, богов, есть много имен, служите любому.

Патера, вам не нужно беспокоиться о вашей конкубине из прошлого. Сейчас, когда я говорю, она заботится о пациенте доктора Журавля и беспокоится о вас.

Голос Журавля:

— Иногда вы используете устаревшие слова. Сколько вам лет, советник?

— Вы хотите знать, сколько мне лет? — Лемур вытянул сияющую руку. — Вы, врачи, любите рассказывать о резко выраженных треморах. Можете рассказать об этом?

— Вы занимали свою должность при двух кальде, и еще двадцать два года после смерти последнего. Естественно, что мы удивляемся.

— В Палустрии. Да, в Палустрии, естественно, удивляются. Когда вы увидите меня в другом месте, вы сможете сформулировать собственную оценку, и мне было бы интересно услышать ее.

Патера, разве вас все это не поражает?

— Я могу понять, что может быть био с протезированными членами; наша майтера Роза как раз такая. — Шелк обнаружил, что его собственные руки трясутся, и сунул их в карманы. — Но не то, как вы можете быть в другой части корабля.

— Точно так же, как стекло передает изображение из комнаты, находящейся на противоположном конце города. Точно так же, как ваше Священное Окно показывает лживое изображение женщины, жившей триста лет назад, и убеждает вас, что вы говорили с младшей богиней. — Лемур хихикнул. — Но я потратил уже слишком много времени, а пациент доктора Журавля лежит и умирает. Я верю, он простит мне, что я позволил себе немного развлечься.

Светящаяся рука подняла вверх игломет Гиацинт.

— Вот гонорар доктора Журавля, такой, какой он определил сам. Доктор, я бы хотел, чтобы вы осмотрели пациента. Чтобы заработать этот гонорар, вы должны только осмотреть его и сказать ему правду. Вы же не нарушите медицинскую этику, сказав пациенту правду?

— Да, не нарушу.

— Бывали времена, когда мне казалось, что так и должно быть. Этот четвертый пленник тоже шпион. Вы можете с ним что-то сделать? Он тяжело ранен.

— После чего вы убьете Шелка и меня, — фыркнул Журавль. — Ладно, я жил как шарлатан. И поскольку должен умереть, то и умру, как шарлатан.

— Вы оба останетесь в живых, — сказал ему Лемур, — поскольку вы оба замечательно действуете вместе. Я мог бы убить вас, если бы захотел, но сейчас вы послужите мне лучше, как оппоненты. И я не скажу «враги». Видите ли, я объяснил четвертому пленнику, что доктор, который осмотрит его, и авгур, который исповедует, не мои друзья. И что на самом деле они замечены в интригах против правительства, которое я возглавляю.

Светящаяся ладонь и рука Лемура засияли ярким светом, и золотой гравированный игломет Гиацинт, как живой, скользнул в его ладонь.

— Ваше Святейшество? Вот он. — Он протянул игломет Шелку. — Принесете ли вы, помазанный авгур, прощение Паса пациенту доктора Журавля, если Журавль решит, что ему угрожает почти немедленная смерть?

— Конечно, — ответил Шелк.

— Тогда пошли. Я знаю, что вы найдете там много интересного. — Лемур распахнул дверь. Щурясь и вытирая глаза, они пошли вслед за ним по узкому коридору со стальной решеткой на полу, и вниз, по пролету очень крутой стальной лестницы.

— Я веду вас обоих на самый низ, к килю, — сказал им Лемур. — Надеюсь, кстати, вы не ожидаете, что корабль будет покачиваться. Пока мы играли с азотом, я отдал приказ, и сейчас мы плывем под поверхностью, где волн нет.

Он привел их к тяжелой двери, вделанной в пол, повернул два маховика и открыл ее.

— Вниз. Я покажу вам дыру в нашем дне.

Шелк полез первым. Вибрация, сотрясавшая корабль с того момента, как Лемур угрожал им азотом, здесь стала сильной, почти слышимой; воздух был свежим и холодным, а железные поручни лестницы, по которой он спускался, — влажными на ощупь. Зеленые огоньки, казавшиеся имитацией тех древних огоньков, которые Пас подарил первым поселенцам, и непонятный запах, который мог быть отсутствием других запахов, заставили его в первый раз почувствовать, что он действительно плывет под водой.

Первым, что он увидел, были сломанные крылья летуна, покрытые клочками почти невидимой материи. Они лежали на прозрачном колпаке достаточно большого ялика, — их разбитые лонжероны могли быть сделаны из полированной кости, толщиной меньше его указательного пальца.

— Минутку, Ваше Святейшество, — сказал ему Лемур. — Я хочу показать вам кое-что. Вам и доктору Журавлю, обоим. Имеет смысл немного задержаться здесь.

— Так вы получили его, в конце концов, — сказал Журавль. — Вы сбили летуна.

В его голосе была нотка поражения, которая заставила Шелка повернуться и недоуменно посмотреть на него.

— Они все ушли, — объяснил Журавль. — Кровь, его бандиты и большинство его слуг. Я не понимал, куда, но надеялся... — Он не закончил предложение и пожал плечами.

Лемур поднял странно изогнутую, по форме напоминающую падающую слезу решетку, сделанную из материала кремового цвета.

— Да, доктор, получили. И это тайна. Простая, но бесконечно драгоценная. Вы не хотите осмотреть вот это? Разве вы не хотите добыть для своих хозяев тайну полета? Ключ, который открывает небо? Этот предмет. Возьмите его в руки, если хотите. Видите, какой он легкий. Пощупайте его, доктор.

Журавль покачал головой.

— Тогда вы, Ваше Святейшество. Поскольку ваши последователи назначили вас кальде, может оказаться, что вам будет очень полезно это знать.

— Я никогда не буду кальде, — сказал ему Шелк, — и никогда не хотел им стать. — Он взял в руки почти невесомую решетку и уставился на ее плавные обводы. — Это то, что позволяет летуну летать? Эта штука?

Лемур кивнул:

— И материал, из которого она сделана. Сейчас Долгопят анализирует его. Когда вы проникли в виллу Крови вечером фэадня… я знаю и об этом, видите ли. Когда вы проникли внутрь, разве вы не спросили себя, почему город Журавля послал его наблюдать за Кровью?

— Тогда я не знал, что он шпион, — объяснил Шелк. Он положил решетку и пощупал синяк, который кулак Потто оставил на его голове. Он чувствовал себя слабым, голова слегка кружилась.

— Чтобы держать своих хозяев в курсе успехов Крови с орлицей, — объяснил ему Лемур. — Больше двадцати пяти лет назад я осознал возможности, которые дает полет. Если бы наши труперы могли летать, как летуны, мы бы могли следить за передвижениями противника, наши избранные подразделения могли бы приземляться за линиями вражеских войск и разрушать их коммуникации, и еще много чего. Как только у меня оказались развязаны руки, я стал субсидировать различных экспериментаторов, чьи работы казались многообещающими. Но ни один из них не разработал устройство, способное поднять ребенка, не говоря уже о трупере.

— Почему не солдата? — спросил Шелк, вспомнив Кремня.

— Они слишком тяжелые, — фыркнул Журавль. — Лемур, например, весит в четыре раза больше, чем ты и я вместе взятые.

— Ага! — Лемур повернулся к Журавлю. — Вы глубоко вникли в вопрос, я вижу.

Журавль кивнул:

— На самом деле летуны немного ниже, чем большинство труперов. Я тоже маленького роста, как всякий продолжает напоминать мне, но выше, чем большинство летунов.

— Звучит так, как будто вы видели их вблизи.

— Через подзорную трубу, — сказал Журавль. — Хотите возразить, что мне не с чем было их сравнить?

— Чтобы угодить вам, да.

— Мне не нужно ни с кем сравнивать. У низкого человека другие пропорции, чем у высокого, и, как низкий врач, я очень много знаю об этом. Например, голова низкого человека больше в сравнении с размахом плеч.

Шелк беспокойно поежился.

— Если кто-то умирает...

— Этот кто-то может быть вами, Ваше Святейшество. — Лемур положил тяжелую руку на плечо Шелка. — Давайте скажем, в качестве гипотезы, что я собираюсь отрубить вам голову, как только вы принесете прощение Паса этому неудачливому летуну. В таком случае, сокращая нашу дискуссию, вы сокращаете себе жизнь.

— У меня, как у гражданина, есть право на публичный суд и на адвоката. А как авгур...

Давление пальцев Лемура усилилось.

— Как жаль, что вы сами — не адвокат, Ваше Святейшество. Тогда бы вы знали, что есть другое, неписанное положение. Которое применяется в случае неотложных потребностей Вайрона. Например, в том случае, когда мы говорим о лживой и зловредной фракции, которая пытается свергнуть законно учрежденное Аюнтамьенто и заменить его на правление одного неопытного — хотя, охотно соглашусь, умного — авгура, завоевавшего популярность пустыми разговорами со множеством суеверного вранья о просветлении и предполагаемом покровительстве богов. Я еще не раздавил ваши плечи?

— Мне очень больно.

— Я легко могу сделать еще больнее. Вы действительно разговаривали с богиней в доме с сомнительной репутацией? Скажите «нет», или я раздавлю их.

— Богиня... то есть бог, который просветлил меня, действительно ли он бог? Доктор Журавль настаивает, что такого существа нет. Прав он или нет, я склонен сомневаться, что есть другие боги, помимо него.

Лемур усилил свою хватку, так что Шелк упал бы на колени, если б смог.

— Я бы хотел рассказать вам в деталях, Ваше Святейшество, как мне пришло в голову использовать хищную птицу и сбить летуна, для наших исследований. Как я увидел сокола, который в сумерках напал на крохаля, и как у меня родилась идея. Как, в обстановке строжайшей секретности, я прочесал Вайрон в поисках нужного человека. И как я нашел его.

Шелк застонал.

— И так далее, — сказал Журавль. — Отпустите его, и я расскажу вам, как мы узнали об этом.

Отпусти его! — Мамелта вырвалась из полумрака и бросилась к Шелку. — Ты, чертов робот. ВЕЩЬ! — Она была совершенно голая, не считая запятнанной кровью тряпки, завязанной вокруг бедер; полные груди и округлые бедра трепетали, голая кожа была цвета старой слоновой кости.

Лемур отпустил Шелка и почти небрежно ударил ее; там, где его длинные ногти разорвали ее лоб, сверкнула белая кость, которую тут же залила хлынувшая кровь.

Журавль опустился на колени рядом с ней и открыл свою коричневую сумку.

— Очень хорошо, доктор, — сказал Лемур. — Залатайте ее как можно лучше. Но не здесь. — Он перебросил девушку через плечо и пошел прочь.

— Пошли! — Удивительно проворно для человека его возраста, Журавль поднялся по лестнице к люку, который Лемур открывал для них, и потянул за один из его маховиков.

— Мы не можем бросить ее, — сказал Шелк. Он осторожно подвигал плечом и решил, что ни одна кость не сломана.

— Мы не можем помочь ей, пока остаемся пленниками.

Насмешливый голос Лемура донесся с другой стороны трюма:

— Человек умирает, эта женщина истекает кровью, как свинья на бойне. Кому-то из вас не все равно?

— Мне, — крикнул Шелк и похромал в направлении голоса.

Летун лежал за носом ялика, на одеяле, постеленном прямо на стальном полу, его обожженное солнцем лицо исказилось в агонии. Рядом с ним простирался второй люк, намного больший, чем тот, через который они вошли — настолько большой, как с изумлением сообразил Шелк, что мог вместить ялик. В конце трюма, напротив переборки, стояла панель управления.

Лемур бросил Мамелту рядом с летуном. С оглушительным ревом, напомнившим Шелку талоса, он крикнул:

Присоединяйтесь к нам, доктор. Вы не сможете открыть люк. — И добавил, обращаясь к Шелку: — Видите ли, я очень крепко затянул эти запорные винты. И я намного сильнее и тяжелее вас обоих вместе взятых.

Шелк уже встал на колени рядом с головой летуна:

— Я приношу тебе, сын мой, прощение от имени всех богов. Вспомни слова Паса, который...

— Достаточно. — Лемур опять взял его за плечо. — Я думаю, сначала ему нужен доктор. Если он не придет, тогда вы должны привести его.

— Я здесь, — объявил Журавль.

— Вот наш летун, — сказал Лемур. — Его зовут Улар. Он рассказал нам кое-что, но ничего ценного, даже не назвал имя его города. Я должен согласиться с вами, что он едва ли выше вас и, похоже, слегка легче. Тем не менее, он хороший летун, или почти хороший.

Журавль не ответил. Вместо этого он вынул из сумки ножницы и начал срезать летный костюм. Шелк оторвал полосу от сутаны, обернул ее дважды вокруг головы Мамелты и завязал. Лемур одобрительно кивнул:

— Я уверен, что она будет благодарна вам за заботу, патера. И Улар, надеюсь. Вы слушаете, доктор Журавль?

Журавль кивнул, не глядя.

— Мне нужно перевернуть тебя. Вытяни руки за голову. Не пытайся перевернуться сам. Дай мне это сделать.

— Видите ли, — доверительно продолжил Лемур, — Улар упал прямо сюда, в озеро. С одной стороны это было исключительно удобно, для нас. Мы послали нашу маленькую лодку к поверхности и выудили из воды его и его крылья, не обращаясь за помощью к гвардии. Или к Крови, я должен добавить, к большому разочарованию их обоих. — Лемур хихикнул.

— Это было вчера утром. Так получилось, что я в это время был на берегу, и поиски возглавил Лори. Справился бы я лучше? Не могу сказать. Лори не Лемур, но тогда кто? В любом случае одна жизненно необходимая часть пропала, хотя сам летун со всеми своими крыльями и прочей упряжью, которая дает ему возможность летать, здесь. Он называет ее силовой модуль или СМ. Верно, Улар?

Журавль взглянул на Лемура, потом быстро перевел взгляд на пациента.

— Именно так, доктор. Без этого устройства наши труперы тоже смогут летать, если можно так выразиться. Но только парить как чайка, не шевеля крыльями, когда ее несет бриз. Если будет сильный и благоприятный ветер, такой трупер сумеет спрыгнуть со скалы или башни и пролететь довольно большое расстояние. Только при самых невероятных условиях он сможет взлететь с ровной площадки. И ни при каких обстоятельствах он не сможет лететь против ветра. Не слишком ли научно я говорю, патера? Доктор Журавль в совершенстве понимает меня, я уверен.

— Как и я, — ответил Шелк.

— Вначале отсутствие модуля казалось нам временным затруднением. У Улара был силовой модуль, он сам признался. Предположительно СМ оторвался от Улара во время удара о воду. Мы можем достать его из воды, как мы пытались весь этот день, или он может рассказать нам, как его сделать. И вот это он отказывается нам рассказать, с сожалением должен я признаться.

— На этом корабле должен быть какой-то медицинский отсек, — сказал Журавль. — Что-то лучшее, чем трюм.

— О, да, конечно, — уверил его Лемур. — На самом деле мы перенесли его туда, ненадолго. Но он ничем не отплатил за нашу доброту, и мы вернули его сюда. Он в сознании?

— Разве вы не слышали, как я говорил с ним минуту назад? Конечно.

— Прекрасно. Улар, слушай меня. Я — советник Лемур, и я говорю с тобой. Быть может, я никогда больше так не сделаю, и я собираюсь сказать тебе кое-что, более важное, чем все, что ты слышал за всю жизнь. Ты слышишь меня? Скажи что-нибудь или помотай головой.

Летун лежал лицом вниз, глядя на длинный стальной люк в палубе. Наконец раздался слабый голос со странным акцентом:

— Я слышу.

— Ты уже знаешь, что я человек слова, верно? — сказал Лемур и улыбнулся. — Очень хорошо, даю тебе слово: все, что я тебе сейчас скажу, — правда. Я не собираюсь опять обманывать тебя, но и не буду с тобой таким терпеливым, как раньше. Это те самые люди, о которых Потто и я рассказывали тебе. Этот врач — такой же шпион, как и ты. Не наш шпион, будь уверен. Шпион из Палустрии, во всяком случае так он говорит. Этот авгур — предводитель фракции, которая пытается захватить управление нашим городом. Если доктор Журавль скажет, что ты умрешь, ты выиграешь наш спор. Я разрешу авгуру принести тебе прощение Паса, и все. Но если доктор Журавль скажет, что ты выживешь, ты потеряешь жизнь, если продолжишь отказываться. Ясно ли я выразился? Я не собираюсь тратить время, мое или Потто, пытаясь выудить из тебя нужные нам факты. Сейчас мы создаем новое оборудование, которое позволит нам найти твой силовой модуль на дне. Мы достанем его, и ты умрешь ни за что. Но даже если мы не найдем его, у нас все еще есть орлица. Она знает свое дело, и мы просто пошлем ее за следующим летуном, которого увидим.

Лемур указал пальцем на Журавля:

— Никаких угроз, доктор. Никаких обещаний. Правда ничего не будет стоить вам, и ложь ничего не принесет. Будет ли он жить?

— Не знаю, — спокойно ответил Журавль. — У него пара сломанных ребер, которые не проткнули легкое, иначе он бы уже умер. И, по меньшей мере, четыре грудных позвонка в очень плохом состоянии. Спинной мозг тоже поврежден, но я не думаю, что он перерезан, хотя я не могу быть уверен. При наличии надлежащего ухода и первоклассного хирурга, я бы сказал, что у него есть шанс, и неплохой.

Лемур с сомнением посмотрел на летуна:

— Полное излечение?

— Сомневаюсь, но он сможет ходить.

— Итак. — Голос Лемура опустился до шепота. — Что ты выбираешь? Через два-три часа мы будем на берегу. Те черные канистры, которые ты нес на себе — как они работают?

Трюм погрузился в тишину. Шелк, наклонившийся над Мамелтой, увидел, как ее веки дрогнули, и сжал ее руку. Журавль пожал плечами и со щелчком закрыл свою сумку; резкий и окончательный звук, как треск игломета Гагарки в «Петухе».

— Не думаю, что ты скажешь, — почти доверительно сказал ему Лемур. — Вот почему я выброшу тебя. Патера, вы можете начинать вашу абракадабру. Если хотите. Мне все равно. Он умрет до того, как вы закончите ее.

— И что вы собираетесь делать? — спросил Журавль.

— Выбросить его из корабля. — Лемур подошел к панели управления. — Как ученому человеку вам будет интересно посмотреть на это, доктор. Этот отсек находится на самом дне нашего корабля, я вам уже говорил. Он надежно герметизирован, как вы обнаружили несколько минут назад, когда пытались открыть люк. Сейчас, — он посмотрел на один из приборов, — мы находимся на глубине семьдесят кубитов под поверхностью. На этой глубине давление воды на наш корпус — примерно три атмосферы. Кто-нибудь объяснял вам, как мы поднимаемся и опускаемся?

— Нет, — сказал Журавль. — И я хотел бы знать. — Он посмотрел на Шелка, как будто хотел, чтобы тот тоже заинтересовался; но Шелк уже нараспев произносил прощение Паса, раскачивая свои четки над головой раненого летуна.

— Мы делаем это при помощи сжатого воздуха. Если мы хотим погрузиться глубже, мы открываем одну из балластных цистерн и разрешаем воде войти внутрь; таким образом мы теряем плавучесть и погружаемся. Когда мы хотим подняться на поверхность, то продуваем цистерну сжатым воздухом и выгоняем воду наружу. Цистерна становится чем-то вроде поплавка, и мы получаем плавучесть. Просто, но эффективно. Когда я открою этот вентиль, в отсек хлынет воздух. — Лемур повернул его, и раздалось громкое шипение.

— Если я сделаю это быстро, вам будет больно, так что я только слегка коснулся вентиля. Сглотните, если заболят уши.

Шелк, который слушал Лемура вполуха, на мгновение замолчал и сглотнул.

— Солнце... — внезапно прошептал раненый летун. Его наполовину закрытые глаза широко раскрылись, и он попытался повернуть лицо к Шелку. — Скажи своему народу!

Любые ответы разрешались только после конца литургии, но Шелк кивнул, изобразив четками знак вычитания.

— Ты благословлен. — Девять раз кивнув головой, как того требовал ритуал, он начертал знак сложения.

— Когда давление достигнет трех атмосфер — очень скоро, — мы сможем открыть люк в лодке и не затопить ее. — Лемур хихикнул. — Сейчас я освобожу задвижки.

Журавль было запротестовал, но потом сжал челюсти.

— Мы теряем контроль, — прошептал летун Шелку, и его глаза закрылись.

Свободной рукой Шелк погладил висок летуна, чтобы показать, что он слышал.

— Я молю тебя простить нас, живых. — Еще один знак сложения. — Я и многие остальные часто относились к тебе несправедливо, сын мой, совершали ужасные преступления против тебя и много раз оскорбляли тебя. Не обижайся на них, но начни новую невинную жизнь, жизнь после этой, и прости нам все несправедливости. — Он опять начертал четками знак вычитания.

Рука Мамелты нашла руку Шелка и сжала ее.

— Он... Я сплю?

Шелк покачал головой:

— Я говорю от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы, Удивительной Молпы, Мрачного Тартара, Высочайшего Гиеракса, Задумчивой Фелксиопы, Жестокой Фэа и Сильной Сфингс. И также от имени всех младших богов. — Понизив голос, Шелк добавил: — Внешний тоже прощает тебя, сын мой, так что я говорю и от его имени.

— Он умрет?

Шелк приложил палец к губам.

— Лемур собирается убить его, — сказал Журавль на удивление мягко. — Он выбрал смерть. Как и я.

— И я. — Мамелта коснулась черной материи, которой Шелк обмотал ее голову. — Нам сказали, что мы попадем в удивительный мир, мир покоя и изобилия, где весь день — полдень. Мы знали, что они врут. Когда я умру, я вернусь домой. Мама и братья... попугай Чиквито[60] на насесте в патио.

Журавль опять вынул ножницы. Он срезал материю со лба Мамелты, когда Лемур открыл люк.

Шелку показалось — и он никак не мог отделаться от этой мысли, — что в трюм вошел сам Внешний. Там, где только что был стальной люк, появился прямоугольник жидкого света, ослепительно яркого и искрящегося. Свет Длинного Солнца, проникавший в ясную воду озера Лимна даже на глубину семьдесят кубитов, наполнил отверстие, открытое Лемуром, и принес в трюм божественный небесно-голубой рассвет. Несколько секунд Шелк не мог поверить, что эта эфирная субстанция — вода. Перегнувшись через летуна и держась правой рукой за комингс (и не выпуская из нее четки), он погрузил в воду пальцы.

— Немного воздуха ушло, — сказал Журавль. — Чувствуешь?

Глядя прямо в хрустальную воду, Шелк покачал головой. Косяк узких серебряных рыб материализовался в одном конце люка и за время одного вздоха сдвинулся к другому, десять кубитов или больше под стальной плитой, на которой он стоял на коленях.

— Подвиньтесь, патера, — сказал Лемур и поднял летуна.

— Осторожно! — крикнул Журавль. — Не держите его так!

— Боитесь, что я могу повредить ему еще больше, доктор? — Лемур улыбнулся и без усилий поднял летуна над головой. — Это не имеет значения. Ну, Улар? Хочешь что-то сказать. Последний шанс.

— Спасибо, женщина, — выдохнул летун. — Мужчины. Сильные крылья.

Лемур бросил его вниз. Искрящаяся вода, наполнявшая люк, плеснула Шелку в лицо, промочив его и, на мгновение, ослепив. К тому времени, когда он опять мог видеть, летун почти исчез из вида. Промелькнуло его искаженное мукой лицо, выпученные глаза и открытый рот, из которого струились пузырьки, похожие на сферы из тонкого стекла, и он исчез.

Лемур с оглушающим грохотом захлопнул люк и затянул его запоры.

— Когда я открою тот, через который мы вошли, давление здесь уравняется с давлением в остальной части корабля. Держите рты открытыми, или оно может порвать барабанные перепонки.

На этот раз он провел их через другой сходной трап, по широкому коридору (в котором стояли советники Потто и Галаго, поглощенные разговором) и, наконец, через дверь, охраняемую двумя солдатами.

— Это именно то, что вы искали, доктор, — сказал Лемур, — хотя, быть может, и не знали этого. В этой каюте мы держим наши настоящие, биологические тела. Вон там. — Он указал на круг сверкающих машин; Журавль поторопился к ним. Шелк, хромая и поддерживая Мамелту, последовал за ним, более медленно.

Биотело советника Лемура лежало на безукоризненно белом ложе; такая же безукоризненно белая простыня покрывала его до подбородка. Глаза были закрыты, щеки ввалились; грудь медленно и равномерно поднималась и опускалась; он слабо, почти неслышно сопел. Клочок белых волос выбился из-под черного синтетического кольца и сети многоцветных проводов, окружавших его лоб. Змееподобные трубки, выходившие из дюжины машин (белые, соломенно-желтые и темно-красные), ныряли под простыню.

— Никаких склонных к предательству био, — сказал им Лемур. — О нас заботятся преданные хэмы, и они же обслуживают машины, которые поддерживают в нас жизнь. Они любят нас, мы любим их. Мы обещаем им бессмертие, и мы даем им его: бесконечный запас запчастей. Они в ответ платят нам бесконечной продолжительностью наших обычных смертных жизней.

Журавль внимательно оглядел одну из машин:

— Ваше оборудование для поддержки жизни очень впечатляет. Хотел бы я иметь такое.

— Мои почки и печень отказали, и их функции выполняют устройства. К сердцу подключен стимулятор, который заодно способен выполнять все его функции, если будет необходимо. И, конечно, регулярные ингаляции кислорода.

Журавль цокнул языком и покачал головой.

— Меня не знобит, в первый раз, — тихо сказала Мамелта.

— Воздух здесь полностью перерабатывается каждые семьдесят секунд. Он фильтруется, облучается, в нем уничтожаются бактерии и вирусы и поддерживается относительная влажность тридцать пять процентов и постоянная температура, на четверть ниже нормальной температуры биотела.

— Никогда не думал, что пожалею вас, — сказал Шелк, посмотрев на лежащего советника. — Но сейчас я действительно чувствую жалость.

— Я редко осознаю, что лежу здесь. Вот я. — Лемур стукнул себя по груди; раздался звук звенящего молота, который Шелк уже слышал в темноте. — Сильный и проворный, с совершенным слухом и зрением. Не хватает только пищеварения. И временами, — Лемур выразительно сделал паузу, — терпения.

Журавль наклонился над лежащей фигурой и, прежде чем Лемур успел остановить его, большим пальцем оттянул серое веко.

— Этот человек мертв.

— Абсурд! — Лемур бросился к нему, но Шелк, действуя под влиянием импульса, которого не осознавал, мгновенно встал на его пути. И Лемур, возможно вспомнив, как в детстве от него требовали уважать одежду авгура, остановился перед ним.

— Взгляните. — Журавль потянулся большим и указательным пальцем в пустую глазницу и вытащил щепотку черного порошка, который походил на смесь земли и дегтя. Продемонстрировав ее Лемуру, он уронил порошок на белоснежную простыню, на которой появились жирные грязные пятна, и вытер пальцы о тонкую белую подушку, оставив черные зловонные полосы.

Лемур издал странный негромкий звук, который Шелк никогда не слышал (хотя, несмотря на молодость, слышал много горестных криков). Это было сопение, а в нем стон, как плач маленького вала, крутящегося все быстрее и быстрее, или звук наткнувшегося на гвоздь сверла, которое, приводимое в действие безумцем, крутится все усерднее и усерднее, быстрее и быстрее, пока, дымясь, не уничтожает само себя собственной безграничной неуправляемой энергией. Несколько часов спустя Шелк подумал об этом звуке и вспомнил заводную вселенную, которую Внешний показал ему в фэадень на площадке для игры в мяч; этот звук говорил о том, что вселенная умирает, или, скорее, часть ее умирает, или (как он решил, засыпая) она умирает для кого-то.

Лемур стал опускаться на пол, медленно и неуверенно, продолжая тянуть ноту, которая останется с Шелком до ночи; его руки беспорядочно двигались, как по собственной воле, не хватая, царапая или вообще что-то делая, но извиваясь; так двигались (возможно) в холодной воде озера руки мертвого летуна, даже тогда, когда зрители ожидали, что они закоченеют после смерти, и так длилось полдня. (Или день, или полтора дня, в зависимости от множества обстоятельств — всегда предмет оживленного обсуждения.) Опускаясь, Лемур не отрывал глаз от мумифицированного советника, лежавшего на снежно-белом ложе; и только тогда, когда одно колено уже стояло на вымощенном зеленой плиткой полу и Лемур не мог опускаться дальше, руки упали.

И серебряный азот, вынутый Шелком из выдвижного ящика платяного шкафа Гиацинт ночью того самого дня, когда Внешний открыл ему сущность вселенной, выпал из покрытого вышивкой рукава Лемура и заскользил по полу.

Журавль нырнул за ним, сильно ударившись об одну из медицинских машин, окружавших кровать мертвого советника, и опрокинул ее на бок; тем не менее, несмотря на возраст, он быстро и ловко схватил азот.

Ужасный клинок вырвался наружу, и Лемур исчез в огненном шаре. Шелк и Мамелта отшатнулись, закрыв лица руками.

Когда Шелк снова мог видеть, Журавль уже промчался мимо них и вылетел из двери.

Мамелта закричала.

Шелк схватил ее за руку и потащил за собой, сознавая, что должен заставить ее замолчать, но сознавая и то, что это, скорее всего, невозможно и нельзя терять ни секунды.

Солдаты у двери стреляли, когда Шелк открыл ее. И, прежде чем он отступил назад, они помчались по широкому коридору втрое быстрее, чем мог бежать быстроногий мальчишка вроде Рога, и вдесятеро быстрее, чем мог двигаться Шелк с раненой щиколоткой и кричащей Мамелтой на буксире; двое из них еще не покрыли и половины расстояния, когда на сходном трапе полыхнула вспышка и прогремел двойной взрыв; ужасно болезненно, хотя и не так громко для ушей, все еще контуженных и звеневших после взрыва Лемура.

— Мы должны уйти отсюда раньше, чем он закроет люк, — крикнул Шелк Мамелте, и, когда она все равно не побежала, он (чему впоследствии очень изумился) храбро схватил ее, закинул на плечо — как скатанный матрас или мешок муки — и побежал сам, спотыкаясь и оступаясь; однажды он ударился о переборку и едва не скатился с трапа.

Погоди! Погоди! — закричал кто-то, и, только добравшись до люка, Шелк сообразил, что кричал он сам.

Люк был задраен, и Шелк, спустив Мамелту на пол, яростно закрутил маховики. Когда он справился с этим, вырвавшийся снизу порыв ревущего ветра сам откинул крышку.

Доктор!

— Помоги мне! — крикнул Журавль. — И мы сможем сбежать в лодке.

Полдюжины выстрелов из карабинов прогремели в коридоре, когда Шелк и Мамелта, спотыкаясь, выбрались на короткий трап в трюм корабля; Шелк едва успел закрепить запоры, как пуля ударила в люк, словно молот по наковальне.

Когда он добрался до Журавля, маленький врач уже пытался поднять длинный люк, закрывавший проем для спасательной лодки. Они втроем откинули его, и холодная вода хлынула в корабль, помогая поднять люк точно так же, как давление воздуха открыло меньший люк наверху. В следующее мгновение Шелк сообразил, что барахтается в поднимающейся воде. Отплевываясь, он вытер лицо и вдохнул воздух.

Поток ослаб и оставался неизменным пару секунд, которые показались по меньшей мере минутой; он услышал пронзительное шипение воздушного вентиля, и кто-то (Журавль или Мамелта, он не мог понять) бился и плескался рядом.

Течение поменяло направление. Сначала медленно, потом быстрее и быстрее, поток, который почти наполнил отсек, стал возвращаться обратно в озеро, увлекая его за собой. Беспомощный, как марионетка в водовороте, он крутился в ошеломляющем витке синего света, потом замедлился (его легкие уже готовы были взорваться) и заметил еще одну фигуру, подвешенную в воде, как и он сам, с раскинутыми руками и плывущими волосами.

И потом, смутно, он увидел чудовищное пестрое лицо — черное, красное и золотое, — намного большее, чем стена его дома, и разинутая пасть сомкнулась вокруг фигуры, которую он видел. Чудовище прошло под ним, как поплавок, несущийся вниз с горного луга, проходит под плавающими в воздухе семенами чертополоха, и Шелк закружился в его бурном кильватере.


Глава тринадцатая Кальде сдается


— Патера? О, патера!

Майтера Мрамор махала рукой с главной лестницы старого мантейона на Солнечной улице. Перед ней стояли два трупера в полной броне; их офицер, в зеленом мундире, снисходительно демонстрировал свой меч маленькой майтере Мята. Росомаха поспешил вперед. Офицер взглянул на него:

— Патера Шелк? Вы арестованы. — Росомаха покачал головой и объяснил, кто он такой.

Майтера Мрамор фыркнула, с такой огромной силой и презрением, что все удовольствие юного офицера, наслаждавшегося восторгом в широко распахнутых глазах майтеры Мята, сгорело, превратилось в пыль.

— Вы хотите увести с собой патеру Шелка? Вы не можете! Такой святой...

Из толпы, собравшейся вокруг патеры Росомаха, послышалось негромкое рычание. Росомаха не отличался особым воображением, но, тем не менее, ему показалось, что проснулся невидимый лев; похоже, молитвы, которые он читал каждый сфингсдень, были не так уж бессмысленны.

— Не надо сражаться! — Майтера Мята вернула офицеру меч и подняла руки. — Пожалуйста! Нет необходимости.

В шлем одного из труперов попал камень. Второй просвистел мимо головы майтеры Мрамор и тяжело ударился о дверь. Трупер, в которого попали, выстрелил; из толпы раздался крик. Майтера Мята бросилась с лестницы в толпу.

Трупер опять выстрелил, и офицер опустил вниз дуло его карабина.

— Открывай, — крикнул офицер Росомахе. — Нам лучше войти внутрь. — Они вбежали в мантейон, вслед им полетело еще больше камней. Трупер, который стрелял, выстрелил еще дважды, пока майтера Мрамор и второй трупер закрывали тяжелую дверь; он стрелял так быстро, что его выстрелы почти слились в один. Толпа ответила градом камней.

— Здесь жарко. — Офицер говорил уверенно и даже улыбался. — Теперь, когда мы исчезли из вида, они забудут о нас. — Он убрал меч в ножны. — Этот патера Шелк очень популярен.

Майтера Мрамор кивнула. И тут:

Патера!

— Я должен идти. — Росомаха опять откинул засов. — Я... я вообще не должен был здесь быть. — Он попытался вспомнить имя другой сивиллы, не сумел и невпопад заключил: — Она была права.

Офицер попытался схватить его за сутану через мгновение после того, как Росомаха выскользнул наружу; в мантейон ворвались злые крики, которые стали тише, когда рядовые захлопнули дверь и закрыли ее на засов. Офицер с трудом слышал крики Росомахи:

Люди! Люди!

— Они не сделают ему ничего плохого, майтера. — Он замолчал, вздернул голову и прислушался. — Я не хотел бы арестовывать...

Он перестал извиняться, сообразив, что она его не слушает. На ее металлическом лице заиграли слабые оттенки: лимонный, розовый и красно-коричневый. Проследив направление ее взгляда, он увидел крутящиеся цвета Священного Окна и встал на колени. Танцующие оттенки создавали узоры, которые он не мог опознать; наполовину сформированные символы, фигуры и ландшафты; лицо, которое плыло, таяло и вновь появлялось. Наконец богиня заговорила на языке, который он почти понимал, который он знал давным-давно, в прошлой жизни, в невообразимом месте в непостижимом времени. В этой он был червем; она заявила, что когда-то он был человеком, хотя воспоминания, которые она пробудила, были не больше, чем мертвые мысли человека, которого он сожрал.

«Я сделаю, Великая Богиня. Я сделаю. С нами он будет в безопасности».

За и над собой он слышал, как хэм разговаривает с жирным авгуром.

— Бог приходил, когда ты был снаружи, патера. Удостоил нас чести без жертвоприношения. Не было никого, кто бы истолковал. Мне ужасно жаль, что ты пропустил...

—Я не пропустил, майтера. Совсем не пропустил.

Офицер хотел бы, чтобы они замолчали. Ее божественный голос, далекий и мелодичный, все еще звучал музыкой в его ушах; он знал, что она хотела и что он должен сделать.


* * *


Выскочить на поверхность озера, суметь не задохнуться, увидеть тонкую яркую полоску солнца и сделать первый вздох — все равно, что заново родиться. Шелк был не слишком хорошим пловцом — на самом деле он едва умел плавать; тем не менее, несмотря на крайнюю усталость, Шелк сумел удержаться на поверхности, покачиваясь на длинной ленивой волне, время от времени дрыгая ногами и каждый раз слегка опасаясь, что движение ногой может привлечь внимание чудовищной рыбы.

Далекий крик, за которым последовал звон, как будто кто-то сильно ударил по сковородке; он не обращал внимания на оба звука, пока волна не подняла его достаточно высоко и он не увидел потрепанные коричневые паруса.

Три полуголых рыбака втянули его в лодку.

— Есть еще кое-кто, — выдохнул он. — Мы должны найти его.

— Уже! — И Журавль усмехнулся ему.

Самый высокий и седой из рыбаков шлепнул его по спине:

— Боги заботятся об авгурах. Так обычно говорил мой па, патера.

— Об авгурах и дураках, — глубокомысленно кивнул Журавль.

— Да, сэр. И о них тоже. В следующий раз, когда отправитесь на рыбалку, берите с собой рыбака. Будем надеяться, что мы найдем вашу женщину.

Шелк вспомнил огромную рыбу и содрогнулся.

— Как хорошо, что вы хотите найти ее, но, боюсь...

— Не смогем, а, патера?

— Да, но... Да.

— Ну, мы вытянем ее, если увидим.

Шелк встал; и тут же лодка покачнулась, он потерял равновесие и обнаружил, что сидит на сваленных в кучу сетях.

— Сиди и отдыхай, — пробормотал Журавль. — У тебя было слишком много приключений. И у меня. Но мы как следует вымылись, и это хорошо. Когда хэмы взрываются, выделяется много изотопов. — Он вынул сияющую карту. — Капитан, можно найти что-нибудь поесть? Или немного вина?

— Дайте ее мне, сэр, и я посмотрю, что осталось.

— Пояс с деньгами, — прошептал Журавль, заметив недоуменный взгляд Шелка. — Лемур заставил меня вывернуть карманы, но никогда не обыскивал меня. Я пообещал им карту, если они отвезут нас обратно в Лимну.

— Бедная женщина, — сказал Шелк, не обращаясь ни к кому, — три сотни лет, ради этого. — На рее далекой лодки сидела черная птица; увидев ее, Шелк вспомнил Орева, улыбнулся и упрекнул себя за улыбку.

Он виновато огляделся, надеясь, что никто не заметил его непристойную веселость. Журавль глядел на капитана, а капитан — на самый большой парус. Один моряк стоял на носу, нога на бушприте. Другой, схватившись за веревку, привязанную к длинной палке (Шелк не смог вспомнить, как она называется, даже если когда-либо знал), которая развертывала парус, похоже, ждал сигнала от капитана — его затылок казался необъяснимо знакомым. Когда Шелк немного сдвинулся, чтобы разглядеть его получше, он сообразил, что сети, на которых он сидит, совершенно сухие.


* * *


Журавль купил Шелку красную тунику, коричневые бриджи и коричневые ботинки, чтобы заменить черные, которые тот сбросил в озере. Зайдя в пустынный переулок, за кучу мусора, Шелк сбросил с себя сутану, изодранную тунику и старые бриджи.

— У меня остался игломет Гиацинт, — сказал он, — гаммадион и четки; но очки и все остальные вещи пропали. Возможно, это знак.

Журавль пожал плечами:

— Скорее всего, они были в кармане Лемура. — На нем тоже были новая туника и бриджи, и он купил бритву. Поглядев в начало переулка, он добавил: — И говори потише.

— Что ты видел?

— Пару гвардейцев.

— Аюнтамьенто, безусловно, думает, что мы мертвы, — возразил Шелк. — Пока они не сообразили, в чем дело, нам нечего бояться гвардии.

Журавль покачал головой.

— Если бы они думали, что мы могли выжить, они бы поднялись на поверхность и искали нас, не так ли?

— Так они бы рассказали всем, что у них на озере есть подводный корабль. Подходят?

— Немножко великоваты. — Шелк оглянулся, желая, чтобы рядом оказалось зеркало. — Их корабль должен был выплыть на поверхность, чтобы подобрать бедного Улара.

— Ты похудел, — сказал ему Журавль. — Нет, они отправили наверх маленькую лодку, которую мы видели. И они не смогут послать ее за нами, потому что отсек в киле опять затопит, как только они откроют люк.

— Он и так затоплен, потому что мы открыли люк в полу, — прошептал Шелк.

— Был затоплен. Я полностью открыл воздушный вентиль, но ты и женщина сбросили давление, открыв верхний люк, и для его восстановления уже не было достаточно времени. Естественно, много воды попало внутрь. Это уменьшило пространство для воздуха и подняло давление до давления воды, так что вода опять вытекла наружу почти немедленно.

Шелк заколебался, потом кивнул:

— Но если они откроют верхний люк, который ведет в коридор, отсек опять затопит, верно?

— Конечно. И вода проникнет во весь корабль. Вот почему они не смогли послать за нами маленькую лодку. Не могу себе представить, как они задраят люк, не входя в трюм, но не сомневаюсь, что они что-нибудь придумают.

Шелк облокотился о стену и снял со щиколотки повязку Журавля.

— Я не моряк, но если бы я должен был это сделать, я бы выплыл из озера туда, где меня никто не увидит — возможно, в пещеру, о которой упомянул Лемур, когда ты спросил его, как он раздобыл твою сумку.

— Хотел бы я сохранить ее, — Журавль погладил бороду. — Она была у меня двадцать лет.

— Я знаю, что ты чувствуешь, доктор, — сказал Шелк, вспомнив свой пенал. Он стегнул по стене повязкой.

— Допустим, они вернулись в пещеру. Все равно задача далеко не решена. Этот подводный корабль такой большой, что его невозможно вытащить на берег.

— Но они могут наклонить его, — сказал Шелк. — Сдвинуть все на одну сторону и заставить всю воду вытечь из цистерны на другой. Или даже положить его на бок при помощи каната, присоединенного к стене пещеры.

Журавль кивнул, все еще наблюдая за входом в переулок:

— Да, возможно. Ты готов?


* * *


Когда Журавль ушел, Шелк открыл окно. Из их номера, находившегося на третьем этаже «Ржавого Фонаря», открывался великолепный вид на озеро; дул освежающий бриз. Перегнувшись через подоконник, Шелк поглядел на Доковую улицу. Журавль хотел исчезнуть из поля зрения, во всяком случае он так сказал; но, как только они сняли номер, он приказал принести ему перо и бумагу, написал не слишком длинное письмо и опять вышел на улицу, оставив Шелка одного. Поглядев вверх и вниз по Доковой улице, Шелк решил, что если уж Журавль рискнул выйти наружу, считая, что ему это не повредит, то, безусловно, не случится ничего плохого, если он изучит улицу из окна, находящегося так высоко.

Сейчас в Лимне все тихо, сказал трактирщик, но прошлой ночью город охватили беспорядки, — беспорядки, жестоко подавленные гвардией.

«Люди Шелка, — уверенно сказал им трактирщик. — Это они мутят народ, если вы спросите меня».

Люди Шелка. Кто они? Шелк, глубоко задумавшись, потер щеку, чувствуя под кончиками пальцев двухдневную щетину. Без сомнений, те, кто пишет мелом его имя. В его четверти были такие, которые делали так и, больше того, утверждали, что действуют под его руководством. Не в первый раз ему пришло в голову, что некоторые из них могли быть теми, кто просил благословить их на Солнечной улице после того, как он рассказал Крови о просветлении, — люди, настолько отчаявшиеся, что были готовы принять любого предводителя, которому, кажется, покровительствуют боги.

Даже его самого.

Два гвардейца в пятнистых зеленых мундирах прошли по Доковой улице с карабинами наготове. Они специально демонстрировали себя в надежде, что тот, кто увидит их днем, не будет бунтовать ночью, что один их вид заставит задуматься людей с дубинками и камнями — и бандитов, вроде Гагарки, с иглометами — о том, как сражаться с труперами в полной броне, вооруженными карабинами. На мгновение Шелку захотелось позвать их, рассказать, что он патера Шелк и что он готов сдаться, если это положит конец сражению. Если он сдастся публично, едва ли Аюнтамьенто убьет его без суда; будет процесс, и, даже если он не сможет доказать свою невиновность, он уже получит удовлетворение, заявив о ней.

Однако мантейон еще не спасен. Он обещал спасти его, если сможет, и сейчас мантейон в еще большей опасности, чем раньше. Сколько времени дал ему Мускус? Неделю? Да, одну неделю, начиная со сцилладня. Но говорил ли Мускус от имени Крови, как он утверждал, или от своего? Юридически мантейон принадлежит Мускусу: сдаться — означало навсегда отдать ему мантейон.

Где-то в глубине души Шелк почувствовал отвращение при этой мысли. Крови, возможно, если иначе нельзя. Но никогда, конечно никогда, кому-то — к... Нет, нет сомнений, что Внешний просветлил его, чтобы помешать этому. Он бы убил Мускуса, если бы...

Если бы не было другого пути, и он мог бы заставить себя сделать это. Он отвернулся от окна и вытянулся на кровати, вспомнив советника Лемура и то, как он умер. Как председатель Аюнтамьенто, он был кальде, фактически, но не формально; и Журавль убил его. Возможно, Журавль и имел на это право, потому что Лемур собирался убить Журавля без всякого суда.

Но и суд был бы просто формальностью. Журавль — шпион, и, как он сам признался, шпион из Палустрии. Имел ли Журавль право убивать Лемура? И имеет ли это значение?

С опозданием Шелк сообразил, что письмо, которое Журавль так быстро написал, должно быть сообщением правительству того города — кальде Палустрии, или как они там называют его. Князю-президенту. Наверняка Журавль описал подводный корабль Аюнтамьенто (Журавль считал его исключительно важным) и странную каплевидную форму, которую имело в разрезе крыло летуна.

В коридоре снаружи послышались шаги, и Шелк затаил дыхание. Журавль предупредил его, что три раза быстро постучит в дверь, но это ничему не поможет. Как только Аюнтамьенто выберет нового председателя и тот решит, что он и Журавль могли выжить (и даже бедная Мамелта, потому что новый председатель не мог быть уверен, что она мертва), гвардейцы, несомненно, обыщут эту гостиницу и все остальные гостиницы в городе. Журавль в ответ сказал, что этот номер в самой лучшей гостинице Лимны стоит настолько дорого, что гвардейцы постесняются потревожить тех, кто кажется очень богатым; но если гвардейцы получат настоятельные приказы от Аюнтамьенто, они, не колеблясь, потревожат любого, как бы богат тот ни был.

Шаги стали удаляться и затихли.

Шелк сел и снял с себя новую красную тунику, прежде чем осознал, что решил побриться. Встав, он решительно дернул шнурок звонка и в награду получил далекий звон на лестнице. Двухдневная борода могла скрыть его облик, но могла и отметить его как человека, пытающегося замаскироваться. Да и Внешний не будет возражать против бритья, того, что он делает каждый день. Если его арестуют, что ж, и это хорошо. Кончатся бунты и убийства; и его арестуют как Шелка, человека, которого называют кальде, а не как прячущегося беглеца.

— Мыло, полотенце и миску с горячей водой, — сказал он почтительной служанке, которая ответила на звонок. — Я собираюсь немедленно избавиться от бороды. — Она принесла с собой аромат кухни, и его голод проснулся даже при этом слабом запахе еды. — И еще я бы хотел сандвич или что-то в этом роде. То, что можно быстро приготовить. Мате или чай. Включи все в наш счет.


* * *


Торопливо вошедший Журавль немедленно потребовал еще полотенец и свежей воды для бритья.

— Держу пари, ты решил, что я тебя бросил, — сказал он, поставив воду на умывальник.

Шелк покачал головой, обнаружив, что при этом почти не почувствовал боли, и ощупал шишку, оставленную кулаком Потто.

— Если бы ты не вернулся, я бы решил, что тебя арестовали. Ты собираешься сбрить бороду? Надеюсь, ты не возражаешь, что я позаимствовал твою бритву.

— Нет, конечно, нет. — Журавль посмотрел на свое отражение в большом роскошном зеркале. — Тем не менее, я сбрею ее лучшую часть.

— Большинство людей в твоем положении сначала побрились бы, а только потом послали бы отчет. Как ты думаешь, рыбаки, которые нас спасли, расскажут о нас гвардейцам, если их спросят?

— Угу. — Журавль выскользнул из туники.

— Тогда гвардия узнает вполне достаточно, чтобы искать нас здесь, в Лимне.

— Они и так ищут. Если мы выжили, это самое вероятное место.

— Да, скорее всего. Ты дал рыбакам карту, верно? Огромные деньги для таких, как они.

— Они спасли нам жизнь. Кроме того, капитан собирался ехать в Вайрон за покупками, и его моряки собирались напиться. Если они будут достаточно пьяными, их никто не спросит.

Шелк опять кивнул, зная, что Журавль видит его в зеркало.

— Даже не могу тебе сказать, как я удивился, когда обнаружил, что водитель, который привез меня домой от Крови, — один из членов команды. Похоже, он стал рыбаком.

Журавль повернулся к Шелку, лицо намылено, бритва в руке.

— Я по-прежнему недооцениваю тебя. И каждый раз, когда это происходит, я говорю себе, что это в последний раз. — Не дождавшись ответа, он повернулся к зеркалу. — Спасибо, что хранил это про себя, пока мы не остались одни.

— Он показался мне знакомым, но только в порту я вспомнил, кто он такой. Он все время отворачивался от меня, так что я видел главным образом его затылок; и как раз именно это я и видел, когда он вез меня в мантейон. Я сидел позади него.

Журавль коснулся бритвой правой части бороды.

— Значит, ты понял.

— На самом деле я не понимал, пока не подумал о том, что твой город должен высоко ценить такого хорошего шпиона, как ты.

Журавль хихикнул:

— Похоже, мы намылили друг другу бороды, а?

— Пока мы не переоделись в том переулке, я не понимал и рыбачью лодку, — сказал ему Шелк. — До этого я был просто озадачен; но кто-то на борту этой лодки — капитан или, скорее, водитель, который вез меня домой — дал тебе несколько карт.

— А, ты заметил, что у меня нет пояса с деньгами. Я разозлился на себя за это и надеялся, что ты не заметишь.

— Когда Синель рассказала тебе о комиссаре...

— Мошке.

— Да, Мошке. Когда Синель рассказала тебе, что он был на озере для того, чтобы встретиться с членами Аюнтамьенто, ты решил все исследовать сам. Я знаю, что ты так и сделал, потому что говорил с молодой парой, которой ты помог. Поскольку ты там ничего не нашел, ты решил, что должен быть кто-то, кто будет там постоянно; и ты нанял капитана и лодку. Мне кажется, что они должны были наблюдать за Путем Пилигрима. Время от времени дорога подходит к краю обрыва, и ее очень легко увидеть с лодки, плывущей в этой части озера. Я никому не скажу о нем и о тебе, конечно, но мне просто интересно. Капитан — уроженец Вайрона, да?

— Да, — ответил Журавль. — Но это не имеет значения.

— Ты перестал бриться. Я не собирался прерывать тебя.

Журавль опять повернулся к нему:

— Скорее, я очень внимательно тебя слушаю. Надеюсь, ты уже понял, что я работаю как для тебя, так и для моего города. Работаю, чтобы привести тебя к власти, потому что это может предотвратить войну.

— Мне не нужна власть, — сказал ему Шелк, — но было бы несправедливо не поблагодарить тебя за все, что ты сделал... и за то, что спас мою жизнь, конечно, хотя для тебя было бы безопаснее оставить меня в воде.

— Если ты действительно так думаешь, не хочешь ли как-то оформить наш союз? Аюнтамьенто безусловно убьет нас, если мы попадем им в руки. Я — шпион, ты — главная угроза их власти. Ты понимаешь это, надеюсь?

Шелк неохотно кивнул.

— Тогда нам лучше стоять спиной к спине, иначе ляжем плечом к плечу, — продолжал Журавль. — Расскажи мне все, что знаешь, и я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать. Даю слово. У тебя нет особой причины верить мне, но мое слово крепче, чем ты думаешь. Что скажешь?

— Не совсем справедливые условия для тебя, доктор. Не думаю, что знаю что-то ценное, но у тебя может быть исключительно ценная для меня информация.

— Есть и еще кое-что. Ты должен сделать все, что сможешь, чтобы меня и моих людей не схватили, и освободишь нас, если нас все-таки возьмут. Я, в свою очередь, обещаю, что мы не сделаем ничего, чтобы причинить ущерб твоему городу. Ты понимаешь, не правда ли, что должен бежать, если хочешь остаться в живых? Если мы не сможем сделать тебя кальде, то, хотя бы, укроем тебя у нас. И не потому, что мы переполнены добротой, но потому что ты, пока жив, — фокус недовольства. Ты нуждаешься в нас сейчас, и в ближайшие несколько дней будешь нуждаться намного больше.

— И ты честно ответишь на мои вопросы?

— Я же сказал, верно? Да. Даю слово, что выполню все. Мы приведем тебя к власти, если сможем, но и ты должен будешь сохранять мир, когда мы уйдем, и не преследовать нас. Сейчас я хочу твоего слова. Даешь ли ты его?

Шелк медленно кивнул. Он протянул руку. Журавль отложил бритву, и они соединили руки.

— А теперь расскажи мне, что ты знаешь о моей операции.

— Очень мало, на самом деле. Гиацинт, конечно, работает на тебя. Верно?

Журавль кивнул.

— Вот почему я делаю это. — Шелк вынул из кармана четки и стал перебирать бусины пальцами. — Иду против моего родного города, я имею в виду. У меня голова от этого разрывается — я не в состоянии даже спорить с тобой. Во всяком случае, сейчас, потому что иначе мы опять станем врагами. Мне поручили спасти мантейон, и я должен это сделать, если смогу; но сам я хочу спасти Гиацинт. Ты, наверно, считаешь это глупостью.

— Я сам пытаюсь спасти ее, — сказал Журавль. — И людей из рыбачьей лодки, которые спасли нас. Все они — мои люди. Я чувствую себя ответственным за них. Клянусь Тартаром, я отвечаю за них. Иначе я бы рассказал тебе о лодке тогда, когда они подобрали нас. Но что, если бы тебя схватили и заставили говорить? Тогда бы этих троих убили, а ведь они — мои.

Шелк опять кивнул:

— Я чувствую примерно то же самое по отношению к людям, которые приходят в наш мантейон, чтобы принести жертву. Ты бы сказал, что они только носильщики, воры и посудомойки, но на самом деле они — наш мантейон. Здания и даже Священное Окно можно заменить, как и меня; их — нет. — Он встал и подошел к окну.

— Как я уже говорил, доктор, я думал о том, насколько ты важный человек и насколько глуп я был, что не понял этого раньше. Тебе, наверно, лет пятьдесят, по меньшей мере.

Журавль повернулся к зеркалу и смыл с бороды засохшую пену.

— Пятьдесят шесть.

— Спасибо. Значит, ты был шпионом очень долго и, скорее всего, занимаешь высокое положение. Кроме того, ты врач, и это само по себе делает тебя важным человеком для правительства твоего города. Они бы не послали тебя к Крови без поддержки. Гиацинт — местная, из Вайрона. Я знаю это, потому что говорил кое с кем, кто знал ее, когда она была моложе. Но водитель из твоего города, так мне кажется. Он — твой заместитель, верно?

— Верно. — Журавль стал размеренными движениями намыливать бороду во второй раз, энергично работая большой кисточкой из свиных волос.

— Кровь сказал Мускусу, чтобы тот приготовил для меня поплавок с водителем, но ты предвидел это и, оставив нас, приказал своему заместителю быть наготове. Ты принес мне азот, и, конечно, был риск того, что тот, кто повезет меня, увидит его.

— Ты совершенно прав. — Журавль соскоблил маленький волосок со щеки. — Кроме того, я хотел, чтобы он посмотрел на тебя и познакомился с тобой. Я подумал, что в будущем это может пригодиться. И сейчас могу сказать, что так оно и есть.

— Полагаю, что могу считать это комплиментом. — Шелк высунулся из окна и посмотрел вверх. — Я бы сказал, что есть еще одно важное обстоятельство. Твой заместитель должен был знать не только то, что тебя схватили, но и то, что тебя держат на озере, иначе он не сумел бы действовать так, как он действовал — сегодня, я имею в виду. Похоже, он абсолютно точно знал, где находится подводный корабль Аюнтамьенто в тот момент, когда мы выплыли из него, поскольку твоя рыбачья лодка сумела подобрать тебя чуть ли не в то же мгновение, когда ты выплыл на поверхность. При этом ты не только не мог выплыть из подводного корабля намного раньше меня, но и не мог достигнуть поверхности намного быстрее. Я был в воде не так уж долго, и, тем не менее, ты уже был в лодке, когда меня спасли, и у твоего заместителя было время передать тебе деньги. Он должен был быть готов к этому, потому что знал, что все твои вещи у тебя забрали. Даже если он был тем, кто привез твою медицинскую сумку Лемуру.

— Нет, не он. Он ушел от Крови раньше. Кстати, это довольно плохо. Иначе он мог бы подслушать у них что-то полезное.

— Даже если бы он узнал, что ты находишься на озере, поскольку привез твою сумку, или подслушал, что другой водитель это сделал, у него должны были быть и другие способы узнать твое точное местоположение. Я попытался представить себе, что это может быть такое. Ну, например, он умеет посылать свой дух наружу, как Мукор, или у тебя есть очень маленькое стекло, или какое-нибудь устройство в этом роде. Ты пообещал ответить на мои вопросы. Тогда скажи, прав ли я, и почему они не сумели найти его?

— Потому что оно здесь. — Журавль постучал себя по груди. — Восемь лет назад мне сделали операцию. Вставили внутрь маленький прибор, который каждые две минуты посылает сигнал длительностью в полсекунды. Он говорит любому, кто слушает, как работает мое сердце, и направление сигнала дает возможность найти меня. Так что, если у тебя когда-нибудь опять возникнет необходимость спасаться, просто убей меня.

Он усмехнулся:

— А пока я еще среди живых, могу ли я спросить, почему тебя так интересует это окно?

— Я спросил себя, как мы сможем выбраться отсюда — например, если гвардейцы начнут ломать дверь? Мне кажется, что я смогу дотянуться до края крыши и подтянуться наверх.

— А я нет. — Журавль вернулся к бритью. — Я мог, когда был в твоем возрасте.

— Ты умеешь летать?

Журавль усмехнулся.

— Хотел бы я, чтобы мог.

— Но это то, о чем ты сообщил князю-президенту, верно? Об очертаниях крыла, которое Лемур показал нам? О том, как летают летуны?

— Нет, здесь ты ошибаешься. Не сообщал.

Шелк отвернулся от окна.

— Военная тайна, а? Почему нет?

— Хотел бы я рассказать тебе. Но не могу. Это не входит в наше соглашение. Надеюсь, ты это понимаешь. Я поклялся, что скажу тебе все, что ты хочешь узнать о моей организации и нашей операции. Я могу рассказать тебе все, что сообщил в докладе. Мой доклад — часть операции, признаюсь.

— Продолжай.

— Но мое сообщение пошло не князю-президенту Палустрии. Неужели ты думаешь, что я сказал правду этому маньяку, Лемуру? Ты, да, я знаю. Но не я.

— Надеюсь, ты не хочешь сказать, что ты вообще не шпион, доктор.

— Конечно, нет. Я шпион, и это правда. Ну, что ты думаешь? Или я должен полностью сбрить бороду?

— Я бы убрал все.

— Я боялся, что ты это скажешь. — Журавль, неохотно, начал убирать еще одну часть бороды. — Ты не хочешь спросить, на какой город я работаю? На Тривигаунт.

— Женщины?

Журавль опять хихикнул:

— В Тривигаунте сказали бы: «Мужчины?» Вайрон управляется мужчинами, как и большинство других городов. Ты думаешь, что у Аюнтамьенто нет шпионок? Сколько угодно, уверяю тебя.

— Естественно, наши женщины преданы городу.

— Восхитительно. — Журавль повернулся к Шелку, размахивая бритвой. — Как и мужчины в Тривигаунте. Мы не рабы. Наше положение намного лучше, чем у женщин здесь.

— Это правда?

— Абсолютная. Правда, и ничего кроме правды.

— Тогда перескажи мне твое последнее донесение.

— Пожалуйста. — Журавль вытер бритву. — Оно не слишком длинное. Ты видел, как я писал его, и ты его знаешь, или должен знать. Я сообщил, что меня схватило Аюнтамьенто, что я выбрался и во время побега убил советника Лемура. Они сумели схватить летуна, но потеряли его СМ в озере. Кроме того, я нашел их штаб, это корабль, который плавает в озере Лимна под водой. И я попросил награду, которую наша Рани обещала за эту информацию.

— И я ее получу, — продолжал Журавль, широко усмехаясь. — Когда я вернусь в Тривигаунт, я буду богатым человеком. Но я написал, что еще не собираюсь возвращаться, потому что считаю, что у Шелка есть хорошая возможность свергнуть Аюнтамьенто. Я спас его от них, и у него есть причина быть благодарным мне; я считаю, что стоит рискнуть ради возможности поменять правительство.

— Я действительно благодарен тебе, — сказал Шелк. — И даже очень, как уже говорил. Это все?

Журавль кивнул:

— Я рассказал тебе все, в точности, как написал. А сейчас объясни мне, как ты узнал, что Гиацинт работает на меня? Это она тебе рассказала?

— Нет. Я осмотрел гравировку ее игломета. — Шелк вынул его из кармана. — Везде гиацинты, но вот здесь, наверху, высокая птица, вроде цапли, стоящая в пруду; и когда я сообразил, что это может быть не цапля, а журавль, я понял, что его подарил ей ты. — Он открыл магазин. — Надеюсь, что вода не повредила его.

— Дай ему просохнуть, прежде чем попытаешься стрелять. Сначала смажь маслом, и тогда все будет в порядке. Но то, что я подарил Ги роскошный игломет, не может быть единственной причиной, которая навела тебя на след. Любой старый дурак, по уши влюбившийся в красивую женщину, может дать ей что-нибудь вроде этого.

— Да, конечно. Но она хранила игломет вместе с азотом, в том же самом выдвижном ящике. Кстати, он все еще у тебя?

Журавль кивнул.

— И мне показалось вероятным, что их ей дал один и тот же человек, поскольку она бы не захотела, чтобы ты видел его, если бы его ей дал кто-то другой. Азот стоит несколько тысяч карт; таким образом, если его ей дал ты, значит ты — намного больше, чем кажешься. Более того, ты отдал его мне в то время, когда осматривал меня в присутствии Крови. Никогда не поверю, что человек, за которого ты пытаешься себя выдать, осмелился бы сделать такое.

Журавль опять хихикнул:

— Ты настолько проницателен, что я начинаю сомневаться в твоей невинности. Ты уверен, что ты не шпион?

— Ты путаешь невинность с невежеством, хотя, признаюсь, я действительно невежда во многих отношениях. Невинность — вопрос выбора, и ее выбирают по той же причине, по которой выбирают любую другую вещь — она кажется самой лучшей.

— Я подумаю об этом. В любом случае ты ошибаешься, думая, что я подарил Ги азот. Кто-то обыскал мою комнату за пару дней до этого. Они не нашли его, но я попросил Ги сохранить его для меня в безопасном месте.

— Когда ты сунул его мне за пояс...

— Я заметил, что, безусловно, в тебя влюбилась какая-то богиня. Она принесла его мне и сказала, что мы должны найти способ передать его тебе, поскольку она боялась, что Кровь собирается приказать Мускусу убить тебя. Она пришла ко мне, думая, что я все еще зашиваю тебя, но я уже закончил и отослал тебя к Крови. Пока мы с ней разговаривали, за мной пришел Мускус, так что я подмигнул ей и взял азот с собой, надеясь, что мне представится возможность отдать его тебе.

— Но она пришла к тебе и попросила сделать это?

— Да, верно, — ответил Журавль, — и я тебя не виню, если от этого ты почувствовал себя лучше. Если бы мне было столько же лет, сколько тебе, я бы от радости прыгал до потолка.

— Да, не отрицаю. — Шелк пожевал губу. — Как одолжение — очень большое одолжение — могу ли я взглянуть на азот, пожалуйста? Минуту-две? Я не собираюсь сделать тебе что-то плохое или даже выпускать клинок, и верну его по первому требованию. Просто хочется опять увидеть его и подержать в руках!

Журавль достал азот из-за пояса и протянул ему.

— Спасибо. Когда он был со мной, меня все время беспокоило, что на нем нет гиацинтов; теперь я понял почему. Этот демон — это кровавый камень, а?

— Совершенно верно. Азот должен был стать подарком для Крови. Рани дала мне очень симпатичную сумму на случай, если придется подкупать его, и одна из наших ханум добавила азот, как особый подарок, знак доброй воли. Кстати, у Крови есть два азота, но тогда мы еще не знали об этом.

— Спасибо. — Шелк покрутил азот. — Если бы я знал, что он принадлежит тебе, а не Гиацинт, я бы не вернулся за ним — вместе с Мамелтой — в эти ужасные туннели. Нас бы не застигли врасплох солдаты Лемура, и она бы не умерла.

— Даже если бы ты не вернулся за ним, тебя все равно бы схватили, — сказал ему Журавль. — Но этот азот не достался бы Лемуру и я бы не смог его убить. К этому времени мы оба были бы покойниками. И твоя женщина тоже, скорее всего.

— Да, возможно. — Шелк — в последний раз, как ему казалось — прижал губы к сверкающей рукоятке. — Я чувствую, что он приносит мне одни несчастья; тем не менее, если бы не он, талос убил бы меня. — С некоторой неохотой он вернул азот Журавлю.


* * *


Этой ночью, пока Шелк, шепча странному потолку, лежал на арендованной кровати, туннели вторглись во все его мысли; их мрачные, запутанные отростки петляли под землей, проникая повсюду. Что, если величественный зал, в котором спящие ждут в хрупких ячейках, находится прямо под ним? Это казалось вполне возможным, поскольку зал должен находиться недалеко от забитого пеплом туннеля, и пепел падал из мантейона, находившегося здесь, в Лимне. Нет сомнения, что и его мантейон на Солнечной улице стоит над таким же туннелем, как и намекал Кремень.

Какими ужасно тесными казались эти туннели, всегда готовые сомкнуться вокруг него и раздавить его! Их проложило не Аюнтамьенто — оно не могло проложить их. Туннели были намного старше, и рабочие, копавшие землю, чтобы соорудить новые фундаменты, раз за разом пробивали стены туннелей, после чего мудро заделывали случайно сделанные дыры.

Но кто проложил эти туннели, и, главное, для чего? Майтера Мрамор иногда вспоминала Короткое Солнце. Помнила ли она эти туннели, как их копали и с какой целью?

В их достаточно прохладной комнате внезапно стало тепло — нет, даже жарко, жарче, чем в его спальне в доме авгура, в которой всегда было слишком тепло, всегда парило, хотя оба окна, на Серебряную улицу и в сад, стояли открытыми настежь; их тонкие белые занавески хлопали под горячим ветром, который никак не мог охладить комнату. Все это время доктор Журавль ждал снаружи вместе с майтерой Мрамор, кидая коркамнем из туннеля через окно, чтобы сказать ему, что он должен вернуться за серебряным азотом Гиацинт.

Как дым, он встал и поднялся к окну. Там уже парил мертвый летун, последние пузыри его дыхания поднимались изо рта и носа. В конце концов, каждый испустит последний вздох, не зная, что он последний. Не это ли пытался сказать летун?

Дверь разлетелась на куски. Лемур. За ним ждало черное, красное и золотое лицо чудовищной рыбы, пожиравшей женщину, которая спала в стеклянной ячейке, той самой ячейке, в которой он сам сейчас спал рядом с Синель, которая была Кипридой, которая была Гиацинт, которая была Мамелтой, с черными волосами Гиацинт, которые были у рыбы и которую пожирала рыба; щелк, щелк, щелк, щелкали чудовищные челюсти...

Шелк сел. В комнате, широкой и темной, было тихо, ее теплый влажный воздух сохранил воспоминание о звуке, разбудившем его. На другой кровати зашевелился Журавль.

Звук раздался опять, слабое постукивание, похожее на быстрое тиканье маленьких часов в его комнате в доме авгура.

Гвардеец. — Шелк не мог объяснить, как он узнал об этом.

— Возможно, служанка, которая хочет поменять белье на кроватях, — пробормотал Журавль.

— Еще темно. Середина ночи. — Шелк спустил ноги на пол.

Постукивание возобновилось. Гвардеец, в доспехах и с карабином, стоял посреди Доковой улицы, едва видимый в облаке мутного света. Увидев Шелка, подошедшего к окну, он махнул рукой, потом встал по стойке смирно и отдал честь.

— Это гвардия, — сказал Шелк. Усилием воли ему удалось сохранить небрежный тон. — Боюсь, они нашли нас.

Журавль сел.

— Гвардейцы так не стучатся.

— Один стоит снаружи и наблюдает за нашим окном. — Шелк откинул засов и распахнул дверь. Капитан в форме гражданской гвардии отдал честь, каблуки отполированных ботинок щелкнули по полу, как щелкали челюсти чудовищной рыбы. Стоявший за капитаном вооруженный трупер тоже отдал честь, вытянув руку вдоль ствола карабина.

— Пусть все боги благословят вас, — сказал Шелк, не зная, что еще сказать. Он отошел в сторону. — Не хотите ли войти внутрь?

— Благодарю вас, мой кальде.

Шелк мигнул.

Они перешагнули через порог, неотразимо элегантный капитан в сделанном на заказ мундире, и трупер, в безупречно начищенных зеленых доспехах.

Журавль зевнул:

— Вы пришли арестовать нас?

— Нет, нет! — запротестовал капитан. — Ни в коем случае. Я пришел предупредить нашего кальде, что есть другие, которые хотят арестовать его. Это другие ищут его даже сейчас, когда я говорю. Я предполагаю, что вы, сэр, доктор Журавль? Есть ордер на арест вас обоих. Вам нужна защита, вот почему я здесь. Мне очень жаль, что пришлось потревожить ваш сон, но я очень рад, что сумел найти вас раньше, чем те, другие.

— Мне кажется, что все это произошло из-за необдуманного замечания советника Лемура, — медленно сказал Шелк.

— Ничего не знаю об этом, мой кальде.

— Какой-то бог нечаянно подслушал его — и я даже могу догадаться, какой. Который час, капитан?

— Три сорок пять, мой кальде.

— Слишком рано, чтобы возвращаться в город. Садитесь... нет, сначала позовите трупера, который наблюдает за нашим окном снаружи. И потом я хочу, чтобы вы, все трое, сели и рассказали нам, что происходит в Вайроне.

— Быть может, лучше оставить его там, где он стоит, мой кальде, если мы хотим, чтобы другие поверили, будто я арестовываю вас.

— И теперь вы меня арестовали. — Шелк подобрал свои бриджи и сел на кровать, чтобы надеть их. — Доктор Журавль и я обезоружены и сдались, так что человек снаружи не нужен. Позовите его.

Капитан сделал знак труперу, который подошел к окну и помахал рукой; сам капитан сел на стул.

Шелк ударил повязкой Журавля по ножке кровати.

— Вы обратились ко мне «кальде». Почему?

— Все знают, мой кальде, что у нас должен быть кальде. Хартия, написанная Нашей Покровительницей и самим Лордом Пасом, говорит об этом совершенно ясно — но вот уже двадцать лет Вайрон живет без кальде.

— Но все были довольны, верно? — спросил Журавль. — В городе спокойно?

Капитан покачал головой:

— Не совсем так, доктор. — Он посмотрел на своего трупера, потом пожал плечами. — Прошлой ночью был бунт, горели дома и магазины. Целая бригада с трудом защитила Палатин. Совершенно невероятно! С каждым годом все ухудшается, понемногу. Но в этом году, из-за жары, дела идут совсем плохо, цены на рынке взлетели до небес... — Он опять пожал плечами. — Если бы Аюнтамьенто спросило моего мнения, я бы посоветовал закупить зерно и бобы, еду для бедных, и продавать ее по более низкой цене. Но они не спросили, и я напишу свое мнение их кровью.

— Кальде, с нами говорила богиня, — неожиданно сказал трупер.

Капитан погладил тонкие усики.

— Так и есть, мой кальде. Нас удостоили этой чести в вашем мантейоне, в котором опять говорят боги.

Шелк поставил повязку на щиколотку.

— Один из вас понял ее?

— Мы все, мой кальде. Не так, как я понимаю вас, и не так, как вы сами, без всякого сомнения, понимаете ее. Тем не менее, она абсолютно ясно сказала нам, что полученные нами приказы — богохульство, что вы — неприкосновенный священный человек. По милости богини в это время в мантейон вернулся ваш аколит. Он сможет передать вам это послание ее собственными словами. Суть в том, что бессмертные боги, недовольные нашим несчастливым городом, решили сделать вас кальде, и те, кто сопротивляется вам, должны быть убиты. Мои собственные люди...

Как по сигналу раздался стук в дверь; трупер открыл ее и впустил своего товарища.

— Эти люди, мой кальде, — продолжал капитан, — готовы были убить меня, если бы я потребовал от них выполнения наших приказов. Но, будьте уверены, я не собираюсь их выполнять.

Шелк молча выслушал его. Потом, когда капитан закончил, он натянул красную тунику.

Трупер, который только что вошел, посмотрел на капитана; тот кивнул.

— Все видят, — сказал трупер, — что происходит что-то плохое. Пас забрал свои дожди, и осталась только жара. Хлеб гибнет на корню. У моего отца был большой хороший пруд, но нам пришлось осушить его, чтобы поливать зерно. Он простоял сухим все лето, и отец будет счастлив, если удастся собрать десять центнеров.

Капитан кивнул в сторону трупера, как если бы хотел сказать: «смотрите, с какими трудностями я должен справляться».

— Говорят, мой кальде, что надо выкопать каналы, ведущие от озера, но на это потребуются годы. Между тем небеса против нас, и все мантейоны в городе молчат уже долгие годы, за исключением вашего. Задолго до того, как богиня сказала об этом, стало ясно, что боги недовольны нами. И многие из нас чувствуют, почему. Знаете ли вы, мой кальде, что простые люди всего города пишут мелом на стенах «Шелка в кальде»?

Шелк кивнул.

— Сегодня ночью я и мои люди сами немного поработали мелом. Мы написали: «Шелк — кальде».

Журавль сухо хихикнул:

— Они имели в виду именно это, капитан? «Шелка убьют, если поймают».

— Тогда будьте нам благодарны, что этого не произошло, доктор.

— Я благодарен, и могу это вам сказать. — Журавль отбросил пропитанную потом простыню. — Но благодарность не вытащит кальде из Хузгадо. Вы можете предложить место, где мы можем спрятаться, пока все это происходит?

— Я не собираюсь прятаться, — сказал ему Шелк. — Я возвращаюсь в мой мантейон.

Бровь Журавля взлетела вверх, и капитан недоуменно уставился на Шелка.

— Во-первых, я хочу посоветоваться с богами. Во-вторых, я хочу рассказать всем, что уж если мы должны свергнуть Аюнтамьенто, то следует делать это мирными способами.

Капитан встал:

— Но вы согласны, мой кальде, что его следует свергнуть, не правда ли? Мирно, если это можно сделать мирно, или силой, если потребуется?

Шелк заколебался.

— Вспомни Улара, — прошептал Журавль.

— Хорошо, — наконец сказал Шелк. — Новые советники должны заменить нынешних в Аюнтамьенто, но пусть это произойдет без кровопролития, если возможно. Вы трое сказали, что готовы сражаться за меня. Готовы ли вы проводить меня в мантейон? Если появится кто-нибудь, кто захочет арестовать меня, вы скажете им, что я уже арестован, как вы собирались сказать здесь. И еще вы можете сказать, что везете меня в мантейон, чтобы я собрал вещи. Такое вежливое обращение с авгуром не покажется неуместным, верно?

— Это будет очень опасно, мой кальде, — мрачно сказал капитан.

— Опасно все, что мы будем делать, капитан. Как ты, доктор?

— Я уже сбрил бороду, а ты собираешься вернуться в четверть, где тебя знает каждая собака.

— Можешь начинать отращивать новую, с сегодняшнего дня.

— Как я могу отказаться? — усмехнулся Журавль. — Тебе не удастся избавиться от меня, кальде. Ты не можешь стряхнуть меня с твоих ботинок.

— Я надеялся, ты скажешь что-то в этом роде. Капитан, вы искали меня всю ночь? Так мне показалось.

— С того мгновения, как богиня удостоила нас посещения, мой кальде. Сначала в городе, а потом здесь, потому что ваш аколит сказал, что вы поехали сюда.

— Значит, вы все трое должны поесть до отъезда, да и мы с доктором. Можете послать одного из своих рядовых, чтобы он разбудил трактирщика? Скажите ему, что мы заплатим за все, но мы должны поесть и уйти как можно быстрее.

Взгляд на одного из труперов заставил того пулей вылететь за дверь.

— У вас есть поплавок? — спросил Журавль.

Капитан помрачнел:

— Только лошади. Надо быть полковником, по меньшей мере, чтобы получить право на поплавок. Но, быть может, мне удастся раздобыть поплавок для вас, мой кальде. Я могу попытаться.

— Не будьте смешным. Поплавок для пленника! Я пойду перед вашим конем со связанными руками. Так вы поступаете в таких случаях?

Капитан неохотно кивнул:

— Но...

— Он же хромает! — вмешался Журавль, брызгая слюной. — У него сломана щиколотка. Он не в состоянии дойти отсюда до Вайрона.

— Здесь есть пост гвардии, мой кальде. Я могу там достать еще одну лошадь.

— Ослов, — сказал Шелк, вспомнив поездку с Гагаркой на виллу Крови. — Наверняка здесь можно нанять ослов, и я могу попросить Рога или любого другого мальчика привести их обратно. Мне кажется, что авгура и человека в возрасте доктора вполне возможно везти на ослах.


* * *


Первые серые лучи тенеподъема наполнили улицы Лимны еще до того, как они были готовы уехать. Шелк, шепча утреннюю молитву Высочайшему Гиераксу, сел на юного белого осла, которого держал один из труперов, и заложил руки за спину, чтобы второй связал их.

— Я завяжу совсем не туго, кальде, — извиняющимся тоном сказал рядовой. — Петля не будет вам давить, и вы в любое мгновение сможете сбросить ее.

Шелк кивнул, не прерывая молитву. Казалось странным молиться в красной тунике, хотя он часто молился в цветной одежде перед тем, как поступил в схолу. Дома он переоденется, сказал он себе; наденет чистую тунику и лучшую сутану. Он был не самым лучшим оратором (по собственному мнению), и его бы засмеяли, если бы он не одевался, как подобает авгуру.

Придет много народа, конечно. Так много, сколько он и три сивиллы — и, конечно, ученики из палестры — смогут собрать вместе. Когда он заговорит... В мантейоне или снаружи? Когда он заговорит...

Капитан сел на гарцующего белого коня.

— Вы готовы, мой кальде?

Шелк кивнул:

— Мне пришло в голову, что вы легко можете превратить этот мнимый арест в настоящий, капитан. Мне кажется, что, если вы так сделаете, вам не нужно будет бояться ни меня, ни богов.

— Пускай Гиеракс сгложет мои кости, если я замышляю такое предательство, мой кальде. Вы можете взять поводья в любой момент, когда пожелаете. — Хотя Шелк вроде бы не бил осла, тот уже трусил вперед. Немного подумав, он решил, что трупер, который связывал ему руки, хлестнул осла сзади.

Журавль посмотрел на черные тучи, клубившиеся над озером.

— Нас ждет темный день. — Он заставил своего осла догнать Шелка. — Первый за довольно долгое время. По меньшей мере мы не зажаримся на солнце, сидя на этих штуках.

— Сколько времени нам ехать? — спросил Шелк.

— На них? Часа четыре, минимум. Ослы могут бегать?

— Как-то раз, еще мальчишкой, я видел, как осел бежал по лугу, — ответил Шелк. — Но, конечно, без человека на спине.

— Этот парень только что связал мне руки, а нос уже чешется.

Они протрусили по Береговой улице мимо Хузгадо, в котором работала добросердечная женщина, так восхитившаяся Оревом и рассказавшая о святилище Сциллы и Пути Пилигрима, и мимо цветастой вывески «Адвокат Лис», на которой был нарисован рыжий лис. Лис удивится, если узнает, что он не дал капитану его визитную карточку, подумал Шелк, если, конечно, адвокат увидит его и узнает в новой одежде. Лис будет протестовать, потому что преступников, арестованных в Лимне, нельзя возвращать в город, лишая его услуг.

Карточка Лиса пропала вместе со всем остальным — и вместе с ключами от мантейона, понял он, подумав об этом. Возможно, Лемур, который забрал у советника Потто игломет Гиацинт, азот, гаммадион и даже четки, забрал и карточку Лиса, хотя она никак не поможет ему в том месте, куда он отправился...

Шелк поднял голову, Лимна уже исчезла за ними. Дорога вилась среди низких песчаных холмов, бывших островками и мелями, когда озеро было намного больше. Он повернулся в седле, чтобы в последний раз поглядеть на город, но за капитаном и двумя труперами на лошадях простиралась только сурово-синяя вода озера.

— Наверно в это время Синель обычно приезжала сюда, когда была еще девочкой, — сказал он Журавлю. — Она обычно видела воду во время тенеподъема. Она когда-нибудь рассказывала тебе об этом?

— Я думаю, еще раньше.

Упавшая с неба капля воды затемнила волосы на шее белого осла; другая брызнула на не слишком аккуратные волосы Шелка — мокрая, но удивительно теплая.

— Хорошо, что он не пошел немного раньше, — сказал Журавль, — хотя не скажу, что он мне нравится в любое время.

Шелк услышал треск выстрелов и мгновением позже увидел, как Журавль закостенел.

— Вниз! — крикнул капитан за его спиной, и еще что-то, но слова потонули в грохоте ружей труперов.

Мгновение назад веревка, которая связывала запястья Шелка, готова была упасть при малейшем движении, но сейчас, когда он попытался избавиться от нее, она сжала руки, как клещи.

Кальде! Вниз!

Он нырнул с седла в дорожную пыль. Одна рука оказалась свободной, настоящее чудо! Рев поплавка, сопровождаемый грязными ругательствами, сухой треск выстрелов и еще звук, как будто огромный ребенок торопливо проводит палкой по прутьям клетки.

Он с трудом поднялся на ноги. Руки Журавля тоже были свободны; он обхватил ими шею Шелка, и Шелк помог ему спуститься с осла. Еще выстрелы. Жеребец капитана закричал — ужасный звук, — встал на дыбы и прыгнул на них, столкнув их обоих в канаву.

— Мое левое легкое, — прошептал Журавль. Кровь текла из его рта.

— Все будет хорошо. — Шелк схватил тунику Журавля и одним движением разорвал ее.

— Азот.

Вслед за грохотом ружей последовал еще более сильный грохот грома, как будто боги тоже стреляли и умирали. Бледные капли величиной с голубиное яйцо взрыхлили грязь.

— Сейчас я перевяжу тебя, — сказал Шелк. — Не думаю, что рана смертельна. Ты выздоровеешь.

— Ничего хорошего. — Журавль сплюнул кровь. — Представь себе, что ты — мой отец. — Дождь волной обрушился на них.

— Я и есть твой отец, доктор. — Шелк прижал мягкую тряпку к горячей пульсирующей полости, которая была раной Журавля, и оторвал длинную полосу от туники, чтобы удержать ее на месте.

— Кальде, возьми азот. — Журавль сунул его в руки Шелка и перестал дышать.

— Хорошо.

Согнувшись над ним, с бесполезным куском тряпки в руке, Шелк видел, как он уходит, видел дрожь, которая сотрясла тело, и закатившиеся глаза, почувствовал последнее напряжение его конечностей и последующее расслабление; он точно знал, что жизнь ушла, что огромный невидимый гриф, которым становился в такие мгновения Гиеракс, устремился вниз через проливной дождь, схватил душу Журавля и оторвал ее от тела, — и что он сам, стоявший на коленях в грязи, стоит на божественной субстанции невидимого бога. Пока он смотрел, кровь перестало выталкивать из раны; через пару секунд проливной дождь выбелил ее.

Он убрал азот Журавля за пояс и вынул четки.

— Я приношу тебе, доктор Журавль, прощение от всех богов. Вспомни слова Паса, который сказал: «Выполняйте волю мою, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего».

Тем не менее, печать Паса ломали много раз; он сам собрал остатки одной из таких печатей. Среди остатков другой лежали эмбрионы, всего лишь частички гнилой плоти. Неужели печать Паса более ценна, чем то, что она предназначена оберегать? (Прогремел гром.) На виток обрушилась ярость Паса.

— «Идите добровольно (Куда?), и любое зло, которое вы сотворили, будет прощено».

Поплавок приблизился, рев его воздуходувок заглушал даже рев урагана.

— О доктор Журавль, сын мой, знай, что Пас и все младшие боги дали мне власть прощать во имя их. И я прощаю тебя, снимаю с твоей души любое преступление или неправильный поступок. Они стерты.

Под потоками воды Шелк начертал четками знак вычитания.

— Ты благословлен.

Стрельба прекратилась. Вероятно, капитан и оба рядовых трупера мертвы. Разрешат ли гвардейцы принести им прощение Паса до того, как его уведут?

— Я молю тебя простить нас, живых. — Шелк говорил так быстро, как только мог; слова, которые его учителя в схоле никогда бы не одобрили, вылетали из его рта. — Я и многие остальные часто относились к тебе несправедливо, доктор, совершали ужасные преступления против тебя. Не обижайся на них, но начни новую невинную жизнь, жизнь после этой, и прости нам все несправедливости.

Три выстрела из карабина прогремели один за другим, очень близко. Опять затрещала жужжалка, извергнув фонтан грязи на расстоянии ладони от головы Журавля.

Самое важное и последнее:

— Именем всех богов ты прощен навсегда, доктор Журавль. Я говорю от имени Великого Паса... — В Девятке так много богов, и надо почтить каждого. Шелка охватило чувство, что никто из них на самом деле не интересуется Журавлем, даже Гиеракс, который безусловно здесь. — И от имени Внешнего и всех остальных младших богов.

Он встал.

— Бегите, мой кальде! Спасайтесь! — крикнула грязная фигура, скорчившаяся за мертвой лошадью, повернулась и выстрелила в гвардейский поплавок, опускавшийся на них.

Шелк поднял руки, веревка, которая больше не связывала его, все еще свисала с одного из запястий.

— Я сдаюсь! — Азот за поясом казался куском свинца. Он похромал вперед так быстро, как только мог, поскальзываясь и оступаясь в грязи, дождь барабанил в лицо. — Я — кальде Шелк! — В небе полыхнула молния, и на мгновение приближающийся поплавок показался талосом с разрисованными глазами и острыми клыками. — Если вы хотите кого-нибудь застрелить, стреляйте в меня!

Вымазанная грязью фигура уронила карабин и тоже подняла руки.

Поплавок остановился, воздух, вырывающийся из воздуходувок, поднял второй дождь, из грязной воды.

— Они напали на нас из засады, мой кальде. — Как по волшебству грязная фигура заговорила голосом капитана. — Мы умрем за вас и за Вайрон.

Люк под турелью открылся, и наружу выскочил офицер, чей мундир мгновенно промок под дождем.

— Я знаю, — сказал Шелк. — Я никогда не забуду тебя. — Он попытался вспомнить имя капитана, но даже если и слышал его, то оно испарилось из памяти, как и имя трупера с длинным и серьезным лицом, пруд отца которого пересох.

Офицер шагнул к ним, изящно выхватил меч, свел пятки вместе и вскинул голову. Отдав мечом честь, как на параде, он воскликнул:

— Кальде! Спасибо Гиераксу и всем богам, что мне удалось спасти вас!


Боги, люди, нелюди и животные, упоминаемые в тексте


В Вайроне биохимические мужчины (био или биоюноши) называются по именам животных или их продуктов: Гагарка, Кровь, Журавль, Мускус и Шелк. Биохимические женщины (био или биодевушки) называются по растениям (чаще всего цветам): Синель, Мята, Орхидея, Роза. Химические люди (хэмы), как мужчины, так и женщины, носят имена металлов или минералов: Кремень, Мрамор, Песок, Сланец.


Аквила — юная орлица, которую тренирует Мускус.


Майтера Бетель, одна из сивилл мантейона на Солнечной улице; скончалась.


Буревестник — черный механик, член круга Наковальни.


Внешний — младший бог, просветливший Шелка.


Ворсинка — маленький мальчик в палестре Шелка.


Ворсянка — девочка в палестре Шелка.


Выдра — вор, убитый Гагаркой.


Гагарка — взломщик, друг Шелка, преданный Мяте, большой и сильный человек с тяжелой челюстью и торчащими ушами. Синель называет его «Тесак».


Советник Галаго — член Аюнтамьенто, специалист в области международных отношений.


Гиацинт — прекрасная куртизанка, на службе Крови.


Гиеракс — главный бог, бог смерти и покровитель четвертого дня недели. Ассоциируется, главным образом, с хищными птицами, шакалами и (как и Тартар) с черными животными любого вида.


Рядовой Грифель — солдат армии Вайрона.


Советник Долгопят — член Аюнтамьенто, специалист по архитектуре и технике.


Древогубец — черный механик, член круга Наковальни.


Дролин — любимая дочка Улара.


Ехидна — главная богиня, супруга Паса, мать богов, богиня плодородия. Ассоциируется со змеями, мышами и другими ползающими созданиями.


Доктор Журавль — личный врач Крови, маленький суетливый человек с седой бородой.


Заяц — помощник Мускуса.


Кабачок — зеленщик.


Патера Квезаль — пролокьютор Вайрона и глава Капитула. К нему обращаются «Ваше Святейшество».


Кедровая Сосна — женщина, ушедшая от Орхидеи.


Кервель — молодая женщина из среднего класса, жена Нутрии.


Киприда — младшая богиня, божество любви. Ассоциируется, главным образом, с кроликами и голубями.


Колокольчик — одна из женщин Орхидеи.


Крапива — возлюбленная Рога.


Капрал Кремень — солдат армии Вайрона.


Кровь — один из генералов преступного мира, фактический владелец мантейона Шелка и желтого дома Орхидеи. Высокий, тяжелый, лысый и краснолицый. Возраст: около пятидесяти пяти лет.


Советник Лемур — секретарь Аюнтамьенто, фактически правитель Вайрона.


Лис — адвокат в Лимне.


Лисенок — маленький мальчик в палестре Шелка.


Ложнодождевик — жена мясника. Она продает мясные отходы как корм для животных, поэтому ее иногда называют «кошачье мясо». Низкая и очень тучная.


Советник Лори — член Аюнтамьенто, правит Вайроном в отсутствии Лемура.


Мак — одна из женщин Орхидеи, маленькая, черноволосая и хорошенькая.


Мамелта — спящая девушка, специалист по компьютерам, пробужденная Мукор и освобожденная Шелком.


Маслина — спящая девушка.


Молпа — старшая богиня, богиня музыки, танцев и искусства, ветров, всего легкого, покровительница второго дня недели. Ассоциируется, главным образом, с бабочками и певчими птицами.


Комиссар Мошка — главный чиновник в правительстве Вайрона, высокий и очень толстый, с пышными черными усами.


Майтера Мрамор — сивилла в мантейоне Шелка, по положению младше Розы, но старше Мяты; ей больше трехсот лет, и она почти полностью износилась.


Мукор — приемная дочь Крови; ей около пятнадцати, способна на бесплотные передвижения, чем-то сродни бесам.


Мурсак — огромный мужчина, поддерживающий порядок в «Петухе». Друг Гагарки.


Мускус — управляющий Крови и его любовник.


Майтера Мята — младшая сивилла в мантейоне Шелка.


Патера Наковальня — протонотарий Прилипалы, маленький хитрый человек с выступающими вперед зубами. Его хобби — черная механика. Имя — имеется в виду наковальня во внутреннем ухе.


Нутрия — молодой мужчина, принадлежащий среднему классу, муж Кервель.


Окунь — вышибала, поддерживает порядок в заведении Орхидеи.


Орев — ночная клушица, большая черная птица с ярко-красными ногами и багровым клювом.


Орхидея — мадам желтого дома на Ламповой улице, мать Элодеи.


Пас — отец богов, строитель и правитель Витка. Бог солнца и дождя, механизмов и многого другого, изображается с двумя головами. Ассоциируется, главным образом, со скотом и стервятниками.


Перо — маленький мальчик в палестре Шелка.


Сержант Песок — солдат армии Вайрона.


Советник Потто — член Аюнтамьенто, специалист по безопасности и шпионажу, круглое лицо и обманчиво веселый вид.


Патера Прилипала — коадъютор Квезаля; высокий и худой, с длинным желтоватым лицом и редкими черными волосами. К нему обращаются «Ваше Высокопреосвященство».


Прыгуны — прозвище гвардейцев.


Рог — лидер старших мальчиков в палестре Шелка.


Майтера Роза — старшая сивилла в мантейоне Шелка, по большому счету ходячая коллекция протезов. Возраст — за девяносто.


Патера Росомаха — юный авгур.


Синель — одна из женщин Орхидеи, девятнадцать лет, высокая и сильная, красит волосы в красный цвет, цвет ее цветка. Гагарка называет ее «Сиськи».


Рядовой Сланец — солдат армии Вайрона.


Сфингс — главная богиня, божество войны и храбрости, покровительница седьмого дня недели; ассоциируется, главным образом, со львами и другими кошачьими.


Сцилла — главная богиня, богиня озер и рек, покровительница первого дня недели и Вайрона, родного города Шелка; ассоциируется, главным образом, с лошадьми, верблюдами и рыбами; изображается с восемью, десятью и двенадцатью руками.


Тартар — главный бог, бог ночи, преступлений и торговли, покровитель третьего дня недели; ассоциируется, главным образом, с совами, летучими мышами, кротами и (как и Гиеракс) с черными животными любого вида.


Полковник Узик — командир Третьей бригады гражданской гвардии Вайрона.


Улар — летун.


Фелксиопа — главная богиня, божество музыки, мистики и ядов; покровительница пятого дня недели; ассоциируется, главным образом, с домашней птицей, оленями и обезьянами.


Фэа — главная богиня, божество еды и исцеления, покровительница шестого дня недели, ассоциируется, главным образом, со свиньей.


Чиквито — попугай, которым владели родители Мамелты.


Патера Шелк — авгур мантейона на Солнечной улице; двадцать три года, высокий и стройный; с взлохмаченными золотистыми волосами.


Рядовой Шифер — солдат армии Вайрона.


Патера Щука — предшественник Шелка в мантейоне на Солнечной улице; покойный.


Элодея — дочь Орхидеи.

Загрузка...