Книга Греха

I

Из носа Андрея течёт кровь. Большими, красивыми каплями, похожими на куски рубина. После ночи, проведённой в морге с Инной и трупами, кровь напоминает о том, что рядом есть жизнь.

По моим расчётам, Андрей должен был умереть неделю назад. Такую ставку я сделал. Мы организовали тотализатор. Тот, кто угадает день смерти Андрея, получает выигрыш. Но пока счастливчика нет.

Причиной носовых кровотечений могут стать заболевания крови. Или застойная гиперемия при болезнях легких, сердца, печени и почек. Наверное, Андрей этого не знает. Если бы знал, то непременно умер.

– Водяру будешь? – ко мне подходит Вовчик.

– Нет, – восемь часов утра.

– Бывает, – он смотрит на меня как на психа.

Подставляют стаканы. В ноздри ударяет мерзкий запах спирта. После выпитого вчера мне становится тошно.

– За работу, падлы! – орёт подошедший бригадир.

Когда кузов машины набивается до отказа, я усаживаюсь в салон рядом с водителем. Хрюкает выхлопная труба, и мы трогаемся.

– Такую тёлку вчера снял, – ржёт водитель, обнажая кривые, гнилые зубы, – домой привёл, а резины не оказалось. Прикинь?

– Бывает.

Эту историю я слышал много раз. Все наши разговоры о женщинах и попойках. Один раз я пробовал общаться о Достоевском. После этого ко мне приклеилась кличка «Достоевский», вместо прежней, отфамильной, «Грех».

Каждый день мы ездим одними и теми же дорогами. По одним и тем же местам. Развозим алкоголь. Встаёшь в шесть. Начинаешь в семь. Прибавьте ещё девять часов абсолютной рутины. Так живёт большинство из нас. Или существует, как вам угодно.

Первая точка нашего маршрута – бар в спальном районе. Половина девятого утра. У входа, словно прихожане перед церковью, опустив головы, толпится кучка полупьяных людей. У бордюра, залитого кровью и блевотиной, валяется женщина, лицом вниз. Возраст не определить. Я вижу жуткие залысины на её голове.

Причиной женского облысения может стать химический ожог. Или соединения таллия. Или микроб токсоплазма, который водится в сыром мясе. Возможно, она была не слишком придирчива к закуске.

Перед глазами мельтешит хозяин бара, размахивающий накладными:

– Почему не весь заказ привезли?

– Вы за прошлый не рассчитались, – отвечаю я и замечаю красный бинт на его запястье. – Что с рукой?

– Так, – он по-детски кривит лицо, – порезался утром, а кровь не останавливается. Какая-то падла оставила стекло на лестничных перилах!

Я мысленно поздравляю его с возможным обретением вируса. Капли крови просачиваются через бинт и капают на асфальт. Хозяин бара вновь чертыхается и убегает. Слишком много крови перед моими глазами.

Согласно каббале, кровь есть носитель души, по-еврейски, нефеш. Гомер: «Из зияющей раны теснимый Дух излетел». Возможно, человек умирает вовсе не от потери крови, а от потери души.

Разгрузившись, мы едем дальше. Тридцать шесть точек. Сотни бидонов и коробок. И везде одни и те же опухшие лица.

Социологи утверждают, что в мире, поделенном корпорациями и кланами, основная причина массовых погромов, бунтов – не агрессия или жажда наживы, а желание поменять привычный уклад жизни. Желание запустить своеобразный генератор случайных чисел. Где вместо чисел – судьбы людей. «Чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы», как молвил Христос.

Наверное, это движет мной, когда я, вернувшись с маршрута, взбираюсь на ящик в бараке и патетически вопрошаю сидящих:

– Что же мы делаем?!

– Ждём бригадира, – удивлённый голос из угла.

– Ждём! Опять ждём! – кричу я, опрокидывая в себя остатки утренней водки. – Вы разве не заметили – мы постоянно чего-то ждём? Посмотрите на себя! Кто вы? Что вы? Где вы? Скот! Нет хуже – никто!

– И тут Остапа понесло…

– Господи, вы хоть раз думали о том, чтобы жить? Не существовать – жить! Как люди! Вас же тошнит от самих себя! Утро с похмела! Скотская работа! Вечера в блевоте!

– Заткнись! – ко мне подходит Вовчик. – Сиди тихо!

– Тихо сидеть! Так мы привыкли! Привыкли жрать похлёбку и не высовываться. Собаке – собачья жизнь, да? Вы пробовали бороться за счастье? Пробовали сорваться с цепи и вырваться из вшивой конуры?

– Последний раз говорю, – Вовчик разозлён, – завали ебало!

– Вы скот!

Первый удар сбрасывает меня с ящика. Второй разбивает гематому под правым глазом. Закрываю лицо руками и получаю тычки в живот. Бьют не сильно. Так, чтобы просто заткнулся.

– Мы же были детьми! Счастливыми, прекрасными! А теперь? К чему мы идём? Что оставим после себя?

– Вы что тут за блядство развели?! – голос бригадира.

– Истерика у человека! – удары прекращаются.

– Кто?

– Достоевский!

– Встань! – бригадир подходит ко мне. Я поднимаюсь. – Что произошло?

– Разве мы рождены для этого? – я обвожу помещение взглядом. – Для вечного рабства?

– Опять ты за своё, Достоевский, – бригадир расплывается в улыбке. – Ты рождён для другого. Не буду задерживать! Ты уволен!

II

Почти у каждого маньяка, злодея, детоубийцы была своя семья. Родители, родственники, близкие. Они приходили к ним на ужин, здоровались, лобзались и резали праздничный пирог. Точно так же, как резали своих жертв. Пили вино из высоких бокалов, обнажая в улыбке зубы. Точно так же, как пили кровь убиенных.

Я думаю об этом, когда иду на встречу со своими близкими. Тщательно готовлюсь, словно актриса перед съёмками: замазываю лицо тональным кремом, пудрюсь, чтобы скрыть синяки и ссадины. Выходит не очень, но это лучше, чем ничего. Ощущение такое, будто гримируешь самого себя перед тем, как улечься в открытый гроб. Нужно выглядеть соответствующе – ведь в загробный мир тебя проводят только близкие.

У моего деда сегодня день рождения. Пожалуй, он не хотел бы знать, какой по счёту. Важно другое – вся семья будет в сборе. В том числе и я, золотой гвоздь программы.

Перед дверью квартиры чувствую, как весь исхожу испариной. Пот течёт по пудре и тональному крему.

– Господи, сынок, что у тебя с лицом? – это мама.

– Матерь Божья, Данечка, ты что? – бабушка.

– М-да, – дед.

– Ты где шляешься? – отец.

Мне не хочется лгать, чтобы оправдать себя. Я просто молчу. Молчание помогает избавиться от оправданий. Я всё равно не буду для них другим. Они сами слепили мой образ, выносили в своём животе вечной заботы и опекунства, выкормили через плевру расспросов и претензий. Вот он я, плод ваших бессонных ночей и попечительств, вот он я, дитё женского воспитания, – с разбитым лицом, мучающийся каждодневным похмельем, одинокий и ищущий путь забыться от всего этого кошмара.

Мы за праздничным столом, заставленным пиалами с маринованными грибочками и солёными огурчиками, блюдами с мясной и сырной нарезкой, бездонными чашами с оливье и салатом по-гречески, тарелками с рыбой в кляре и фаршированными свининой баклажанами. Посередине стола – жареный с яблоками гусь, возвышающийся над нежным картофельным пюре.

Первый тост. За именинника. Сейчас дед выпьет рюмку. Бабушка скажет ему, не пей больше, Пётр, у тебя диабет. Дед и сам это знает, но бравирует, опрокидывая в себя рюмку водки. Завтра его сахар подскачет. Для него это будет звучать как приговор.

Не в состоянии пить, не в состоянии трахаться, не в состоянии спать – старость. Её невозможно победить или приручить. Но эти люди, мои бабушка и дедушка, они из другого поколения – поколения сильных людей, проживших настоящую жизнь. В чём же их жизнь теперь? Говорят, что в детях.

Мой отец ненавидит своего отца. Я презираю своего отца. Преемственность поколений.

За праздничным столом кислые лица. Даже квашеная капуста на моей тарелке выглядит свежее. Только мать пытается шутить. Одни и те же беседы. Одни и те же фразы. Всё расписано на часы вперёд.

Сейчас будет тост за детей. За меня. Начнут спрашивать и корить, умолять и угрожать. Я привык к этим вопросам, как к магнитофонной записи.

– Где ты работаешь?

– Всё там же, грузчиком.

– Для чего же ты пять лет на филолога учился?

– бабушка.

– Даниил, как же так? – дед.

– Ладно, ладно, он уже взрослый парень, пусть сам решает, – это мама. И добавляет со слезами на глазах. – Сынок, неужели тебе это нравится?

Мы привыкли измерять успех работой. Статусом. Первый вопрос при знакомстве: где ты работаешь. Не важно, есть ли у вас склонность к садизму или педофилии. Главное, вы доросли до топ-менеджера.

Близкие вновь скажут мне, что нужна стабильная, престижная работа. Обязательно по профессии, полученной в университете.

– Мне не нравится такая работа! – в сотый раз повторяю я.

– А ты думаешь, мне моя нравится? – вопит отец. – Тебя, дармоеда, кормить?

В современном мире люди, довольные своей работой, встречаются ещё реже, чем уссурийские тигры. Все мои друзья так и остались детьми. Они по-прежнему живут родительскими установками. И по-прежнему пытаются доказать всем, что это не так.

– Тебе же семью кормить, Данюша, – бабушка.

– Я не хочу семью.

Я вечный ребёнок с перинатальной травмой.

– Как же так, Даниил? У тебя и девушки нет? – дед.

Что мне ответить? Что я по пять раз на день дрочу на самую извращённую порнуху? Что я трахаюсь со шлюхами в туалетах дешёвых забегаловок? Что я презираю и боюсь женщин?

Сейчас, за праздничным столом, во мне нет ничего кроме раздражения. Я люблю их, но это лишь догмы моего воспитания. Так надо – любить их. Проблема в том, что моя любовь основана на обязательствах. Однажды, дай Бог, я смогу полюбить их сердцем.

Когда я ухожу со дня рождения, они плачут. Все, кроме отца. Мама провожает меня до лифта, просит навестить её и суёт мне в руку денег.

Я помню себя маленьким. Помню, как приносил из школы дневник с отличными оценками. Помню, как с упоением рассказывал о том, как забил решающий гол в футбольном матче. Помню безудержную радость в глазах мамы и папы.

Когда я стал разочарованием для своих родителей?

Иногда я думаю: лучше бы они разлюбили меня. Тогда бы они не переживали, не седели, не рыдали. Но они всегда будут любить меня. Каждый своей любовью. Для них я всё тот же – подающий надежды ребёнок. Я не смог стать взрослым ни для них, ни для себя.

Я сам – это маленький Данечка. Данечке нельзя бегать, играть с детьми, есть мороженое и дурачиться. Данечка должен быть серьёзным ребёнком, читать умные книжки и изъясняться будто учёный. Питание по распорядку. Молоко с мёдом на ночь. Общение только с правильными детьми. И вечные стоны о том, как дерьмова жизнь.

Отец мог стать для меня образцом; отец должен служить подобием Бога. Мой отец мог высказаться или принять решение только когда был пьян.

Кем мог быть для меня отец, разгуливающий по квартире в семейках, с отвисшим брюхом и перегаром? Кем мог быть для меня такой Бог, который не мог поговорить со мной, не повышая голоса, который ненавидел меня за свои же промахи и оплошности, который видел во мне кого угодно, но не сына?

Всю свою апатию и отчуждённость я придаю на алтарь поклонения своему Богу. Впрочем, ему, наверное, и так уже тошно от моих малодушных оправданий.

III

Я вновь встречаюсь с националистами. Нас четверо. Покупаю для всех бутылку водки. Мы пьём из горла, по кругу. Каждый из нас одет в чёрное. С головы до пят. В тон этой тёмной ночи. За плечами спортивные сумки, в которых спрятаны маски, баллончики с краской, бутылки с зажигательной смесью, кастеты и биты. «Джентльменский набор», как мы его называем. Главный восседает за рулём чёрной машины.

Мы высаживаемся на рынке. Он безлюден: только длинные ряды металлических прилавков. Впрочем, мы знаем, что где-то ошивается охранник. Надеваем маски и устремляемся к закрытому ларьку с вывеской «Ливанская шаурма». Удары бит и камней сминают тонкий металл. Злой выводит синей краской на искорёженном ларьке «Смерть хачам!». Когда он дорисовывает восклицательный знак, появляются два полупьяных кавказца. Они замечают нас, видно, как в их глазах сначала пробивается ясность, а затем страх. Кавказцы пятятся назад.

Бетон, главный в нашем квартете, устремляется к ним с битой в руках. Когда кавказцы разворачиваются, чтобы бежать, могучий удар сбивает с ног одного из них. Второй бросается в бегство. Двое наших устремляются за ним. Мы с Бетоном валим первого на землю и избиваем его битами и ногами, упакованными в тяжёлые армейские ботинки. Во мне нет ничего кроме животной ярости. Она наполняет меня до краёв. И на миг я чувствую, что окружающий мир становится упорядоченным и наполненным. Это чувство полностью захватывает меня, наполняя внутреннюю пустоту. Я с остервенением бью кавказца битой. Где-то вдалеке раздаётся женский вскрик.

Кровавая пелена, застилающая глаза, сходит. Я вижу перед собой стонущего человека. Человека.

Возвращаются двое наших. На бите Злого – кровь. Мы прыгаем в машину и мчимся дальше. В другой район.

Магазин бытовой техники. Если верить Бетону, он «принадлежит хачикам». Мы верим, потому что нам надо верить. Здесь важно убедиться в отсутствии камер наблюдения. Бетон уверил нас, что утром провёл разведку. Мы выпрыгиваем из машины и разбиваем витрину битой. Истошным визгом заходится сигнализация. У нас есть две минуты до прибытия охранной службы. В разбитую витрину мы кидаем несколько бутылок с зажигательной смесью и прыгаем в машину. В зеркало заднего вида я вижу, как магазин охватывает пламя, похожее на беснующегося гигантского осьминога.

Бетон хохочет, будто умалишенный. Кревед распечатывает пакет с портвейном. Так мы празднуем нашу победу. И так я заглушаю совесть и страх.

Наша программа выполнена. Пора возвращаться. Бетон тормозит так резко, что портвейн выливается на чёрный свитер Злого.

– Блядь! – матерится он.

– У меня идея! – скалится Бетон.

Выйдя из машины, я понимаю – мы попали на автобусную остановку. Бетон ссыт на скамейку. Кревед допивает портвейн. Из-за поворота выплывает автобус, похожий на огромного жёлтого слизняка. Я вижу худое, вытянутое лицо водителя. Он кивает нам и открывает двери.

В автобусе человек восемь. Бетон хищно озирается по сторонам. Его безумный взгляд останавливается на семье кавказцев, разместившихся на заднем сиденье: худощавый отец семейства с горбатым носом, толстая, с усиками над верхней губой мамаша и маленькая, кучерявая дочка в розовой юбочке.

В развалку Бетон подходит к ним и тихо шипит:

– Вы кто такие?

– Простите? – не понимает отец.

– Вы что, суки черномазые, русского не понимаете!? – взрывается Бетон и бьёт его по лицу.

– Вы что делаете!? – вскакивает мать.

– Сиди, – Злой бьёт её концом биты в живот. – Понаехали чурки, а русского не выучили!

– Мамочка! Мамочка! – бросается к матери девочка в розовой юбке.

– Ты чего?! – я одёргиваю Бетона за плечо.

– Всё нормально! – Бетон улыбается мне и говорит кавказской семье. – Отвечайте!

– Хорошо, хорошо, пожалуйста, – стонет отец семейства, зажимая нос.

– Оплачивайте проезд!

Нас окликает вышедший из кабины водитель. Когда он видит нас, с битами в руках, с перекошенными яростью лицами, его кожа белеет. Кажется, за её прозрачностью можно разглядеть все вены и артерии.

Кревед подбегает к нему и валит на пол привычным ударом биты. Некоторые пассажиры вскакивают с мест, другие в страхе вжимаются в сиденья.

– Сидеть, суки! – орёт Бетон. Я вижу в его руках пистолет.

– Откуда это?! – бледнея, говорю я.

Бетон не удостаивает меня ответом. Вместо этого он вновь обращается к кавказцам:

– Откуда вы? Армяне, грузины, таджики?

– С Азербайджана, – заливаясь кровью, мямлит отец.

– Так это вы нашим детям героин гоните?

– Какой героин?! Боже мой! Я на рынке овощами торгую… ради Бога, пощадите, – кажется, что кавказец растекается по своему сиденью.

– Барыга! А эта тварь, значит, с тобой торгует, – Бетон наотмашь бьёт мать семейства по лицу. Я вижу, как её тело сотрясается в судорогах. Маленькая девочка обнимает её за пухлые колени.

– Я швея… просто швея… – мне кажется, мать захлебнётся собственными слезами и соплями.

– А эта шалава наркоту носит, да? – Бетон тыкает дулом пистолета на маленькую девочку.

Кто я в этом потоке несущихся в бездну людей? Хватаю Бетона за руку:

– Не надо! – ору я ему.

Ад внутри нас, писал Довлатов. Я подписываюсь под этими словами.

– Снимай, Грех! – Злой впихивает мне в руки видеокамеру.

Бетон беспорядочно бьёт отца и мать кавказского семейства ботинками. Девочка рыдает, заходясь в истерике. Я слышу, как за моей спиной пассажиры автобуса рыдают вместе с ней.

– Сидеть, суки, сидеть! – орёт Кревед.

– Что вы делаете!? – причитает азербайджанская мать. – Что мы вам сделали!?

– Молчать, сука, молчать!

– Папа, папа! – кричит девочка.

Бетон и Злой стаскивают её на пол автобуса.

– Это же у вас, на Кавказе, женщина выходит замуж за того, на кого укажут родители? – смеётся Бетон.

Он рвёт розовую юбку девочки. Злой зажимает ей рот. По его грубым рукам текут её слёзы. В объективе камеры полные ужаса глаза девочки.

Отец семейства вскакивает с истошным криком. Так кричат, когда наступает агония. Бетон нажимает на спусковой крючок. Пуля пробивает колено азербайджанца. Он падает на пол. Злой отпускает девочку и за шиворот оттаскивает его. Бросает на ступеньки дверей и добивает битой. Слышатся крики Креведа:

– Сядь на место, сука.

Я, задыхаясь, ору:

– Не трогай её!

– Зассал, Грех?

Дуло окрашивается в красный. Змей в Эдеме. В автобусе наступает абсолютная тишина. Слышатся только тихие всхлипы девочки, просачивающиеся сквозь руки Злого.

Мы вновь в машине. По-прежнему держу в руках камеру, не в силах оторвать её от лица. Она моя единственная защита. Сквозь её объектив я могу воспринимать этот мир, себя, пусть слегка, но всё же видоизмененным.

– Что с ментами? – спрашивает Кревед, раскуривая косяк.

– А что с ментами?

– Будут же искать!

– Пусть ищут, – Бетон ухмыляется, – не в первый раз…

Я должен был спасти девочку, но даже не попытался. Вот оно моё непротивление злу насилием. Толстой мог бы гордиться мной. Так просто воплощать его принцип в жизнь, когда трясёшься за собственную шкуру.

Вижу мир сквозь крупные капли росы. Они соединяются в крохотные ручьи и медленно ползут вниз.