Книга и писатель в Византии

Глава 4 ОТ ТВОРЦА К ЧИТАТЕЛЮ

Какими путями достигали литературные памятники тех, для кого они были созданы?

В Византии, где грамотность (особенно в деревнях) далеко не была всеобщей, устное распространение художественных произведений стало общественной необходимостью. Арефа Кесарийский в схолии к сочинению Филострата «Жизнеописание Аполлония Тианского» упоминает нищих бродяг, которые распевали песни про подвиги знаменитых мужей; они тащились с этими песнями от одних ворот к другим, получая за свое несложное искусство медные деньги. Другие сказители принадлежали к аристократической среде: о Дигенисе Акрите, герое византийского эпоса, рассказывается, что он сложил и распевал, подыгрывая себе на кифаре, «былину» о собственных подвигах; пели песни и агуры — «отроки» из среды византийской знати.

Греко-римская древность создала и иную, значительно более сложную форму устного распространения того, что можно было бы несколько условно назвать художественной информацией: театральное искусство. Театр стал нормальным и необходимым элементом городского быта Римской империи, и Константинополь, византийская столица, унаследовал от античности так называемый Большой театр, возведенный еще при Септимии Севере (193–211).

В условиях Римской империи в театральной жизни произошли коренные перемены. Классическую трагедию и комедию перестали играть. Ее язык стал непонятным, проблематика казалась усложненной, недостаточно развлекательной. Старую трагедию и комедию вытеснила пантомима — буффонадное представление с легковесными намеками на события сегодняшнего дня, сопровождавшееся музыкой, пением, танцами, потешными процессиями, акробатическими номерами. Иной раз сюжеты пантомимы базировались на классических образцах, переработанных и упрощенных.

Ранняя Византия восприняла не драматическое искусство классической Эллады, но шумную и торопливую римскую пантомиму. Хотя известный набор классической драматургии (избранные пьесы Эсхила, Софокла, Еврипида и Аристофана) входил в круг чтения образованного византийца, античная драма не шла на театре. К тому же театр, тесно связанный с языческой мифологией и религией, встречал резкое осуждение христианских идеологов. Иоанн Златоуст не переставал подчеркивать аморальность театральных представлений, где зрителям показывали прелюбодеяние и измену, где актрисы выступали в мишурной позолоте, с подкрашенным лицом и волосами, где танцовщицы выбегали обнаженными и где слышались непристойные речи.

Актеры были поставлены вне общества. Церковные постановления IV в. запрещали актерам (мимам), танцорам, музыкантам, акробатам входить в церковь. Правила Лаодикийского собора 380 г. устанавливали, что священникам надлежит незамедлительно покинуть свадьбу или иное празднество, едва там появятся мимы. Театральные сооружения приходили в запустение, перестраивались, приобретая новые функции: так, археологические раскопки в Салоне показали, что театр перестал выполнять свои функции и превратился в место культа христианских мучеников.

Но, хотя мимами возмущались, их представления в IV–V вв. по-прежнему собирали зрителей. Поэтому не стоит удивляться тому, что Юлиан Отступник (361–363), император, пытавшийся возродить «отеческую веру», возил за собой мимов и приказывал им осмеивать религию христиан. Даже христианнейшего государя Феодосия I (379–395) не без основания упрекали в пристрастии к пантомиме и музыке. Историк-язычник конца V в. Зосим рассказывает: когда готы вторглись в Грецию, против них двинулся полководец Стилихон; сначала ему сопутствовал успех, но затем он увлекся представлениями мимов, забросил дела и позволил варварам уйти от неминуемого разгрома. Так — в изложении Зосима — дурное влияние мимов оказывается чуть ли не решающим фактором мировой истории, ибо в дальнейшем готы, оправившиеся от натиска Стилихона, хлынули в Италию и взяли Рим.

Пожалуй, последняя попытка публично защищать театр приходится на VI столетие. Может быть, смелость любителей театральных зрелищ объяснялась тем, что византийской императрицей, женой Юстиниана I, была красавица Феодора, в юные годы цирковая актриса. Современник Феодоры и Юстиниана Хорикий Газский выступил с речью в защиту пантомимы. Он полемизировал с теми, кто, подобно Иоанну Златоусту, объявлял театр безнравственным. Более того, он отверг христианский тезис, будто смех, возбуждаемый лицедеями, рожден сатаной. Особенно настойчиво повторял Хорикий ту мысль, что театр, показывая человеческую испорченность, отнюдь не способствует упадку нравственности общества и что, если мимы представляют развратников, из этого не следует, что сами они развратны.

И после Хорикия, несмотря на неоднократные запреты церковных соборов, клоуны, танцоры и акробаты продолжали развлекать византийских зрителей. Но отношение к театру оставалось негативным, театр был символом разврата, неверия, язычества, и в пылу политической полемики опасным становилось обвинение в попытке возродить театр. Книголюб и знаток античной литературы Арефа Кесарийский бросил в лицо своему противнику Льву Хиросфакту упрек: «Ну, выставляй же мудрость на всеобщее обозрение (по-гречески сказано «феатридзе», т. е. «выставляй на театре») с помощью театров, мимов, лицедеев и всяческого нечестия, если ты хочешь участвовать в процессии Дионисиев (по греческой мифологии Дионисий, бог винограда, считался покровителем театра. — А. К.) и демонов; кто же воспрепятствует человеку, в демоническом ослеплении отклонившемуся от всевышнего?»^{21}

Но, осудив и отвергнув античный театр, византийское христианское общество сохранило его разнообразные элементы. В первую очередь это относится к церковному богослужению.

Главнейшей среди служб считалась литургия, а все остальные как бы выступали подготовительными к ней. Во время литургии не только возносили молитвы, но и совершали умилостивительную жертву: здесь ежедневно и в каждой из церквей как бы повторялась мифологическая жертва Христа, и богу приносились тело и кровь Христовы.

Православная литургия состояла из трех частей. Во время первой части — проскомидии (от греческого «проскомидзо» — «приношу») путем особых священнодействий приготовлялось из хлеба и вина вещество для евхаристии (таинства причащения). Во время второй части — литургии оглашенных — исполнялись молитвословия, песнопения, совершались священнодействия и произносились поучения, имевшие огласительный (учительный) характер и предназначенные не только для «верных» (т. е. христиан), но и для оглашенных — лиц, готовящихся к вступлению в христианскую общину. Наконец, во время третьей части — литургии верных (оглашенные к ней не допускались) совершался центральный, по учению церкви, акт всего богослужения — пресуществление, т. е. магическое превращение хлеба и вина, приготовленных во время проскомидии, в тело и кровь Христовы, которые и возносились в жертву богу-отцу, а в заключение давались присутствующим для причащения.

Литургия, таким образом, представляла собой совокупность обращенных к богу молитв и славословий, которые объединялись вокруг сюжетного стержня — центральных эпизодов евангельской истории рождения и смерти Иисуса Христа. Действия носили символический характер: разрезание просфоры-хлебца на проскомидии должно было знаменовать и рождение Христово, и его крестные страдания. Епископ, совершавший богослужение, уподоблялся «великому архиерею» — Иисусу Христу, символом чего служил надетый им омофор, нарамник, обозначавший заблудшую овцу на плечах доброго пастыря, т. е. погрязшее в грехах человечество, спасаемое Христом. Но в определенные моменты епископ снимал с себя омофор в знак покорности, и тогда он переставал «играть роль» великого архиерея, становясь служителем Христа.

Литургия совершалась в торжественной обстановке. Храм освещался свечами. Воскурялись благовония. Главные участники церемонии — священник и диакон — облачались в необычные одежды, каждой детали которых придавалось символическое значение. Слова и возгласы священника и диакона сопровождались рассчитанными на эффект жестами, перемежались процессиями (так называемый малый и великий вход), хоровым пением, которое иногда было антифонным: хор, как и в античной драме, разделялся на два полухория. В литургию включалось и речитативное чтение отрывков из Библии, а также иной раз и из агиографических памятников. Наконец, к присутствовавшим обращались с проповедью. Особенно драматизированным богослужение становилось во время больших праздников — на пасху или на рождество.

От античного театра литургическое действие отличалось значительно большей привязанностью к культу — ведь античный театр (если только не говорить о его начальном развитии) лишь формально сопровождал религиозные празднества, а затем и вовсе секуляризировался. В соответствии с этим литургическое действие строилось на принципиально иной художественной основе, чем древнегреческая драма. Античное зрелище, оторвавшееся от мифологических корней, ставило целью достичь новизны: пусть его сюжетами подчас служили «крохи с пиршественного стола Гомера», — образы, идеи, метафоры создавались всякий раз новые, а повторение одной и той же пьесы на сцене оказывалось редким исключением. Напротив, литургия оставалась в рамках мифологического времени, и ее задачей было не создание нового, а воспроизведение в памяти мифа, уникальной драмы — всякий раз в тех же словах и с теми же символическими действиями. И все-таки победившее христианство для достижения эстетического воздействия использовало приемы, заимствованные у побежденного Дионисия. Кое-кто из византийцев понимал это. Еще на рубеже IV и V вв. Исидор Пелусиот, ученик Иоанна Златоуста, протестовал против пения в ходе церковной службы. Он протестовал именно потому, что видел в церковной музыке средство возбудить у верующих театральные эмоции. Но ригористический протест Исидора не имел успеха. Литургия прочно включила в себя песнопения, славящие троицу, Христа, богородицу.

Более того, византийцы предприняли попытку драматизировать проповедь, создать «драматизованные гомилии» (беседы), где некоторые эпизоды из жизни Иисуса Христа или девы Марии воспроизводились в диалогической форме. Драматизованы были и литургические песнопения. Кондаки (гимны) Романа Сладкопевца, церковного поэта VI в., включали подчас диалогические элементы. В одном из кондаков Ева беседует со Змеем, в другом — Авраам вступает в разговор с Саррой, а затем с Исааком. Обильно уснащены прямой речью и другие гимны Романа. Можно думать, что разные партии исполнялись разными певцами, а, кроме того, слушатели хором подхватывали рефрен кондака. Диалогизированный гимн не умер вместе с Романом: в посвященных рождеству Христову двенадцати тропарях, авторство которых приписывается иерусалимскому патриарху Софронию (634–638), наряду с рассказчиком получали слово для прямой речи и Мария, и ее супруг Иосиф. Отсюда оставался уже один шаг до духовной драмы, основанной на библейских или агиографических сюжетах. Подобная духовная драма, мистерия, получила чрезвычайно широкое распространение на средневековом Западе, где она, подобно церковной скульптуре, была своего рода Библией для неграмотных, средством распространения библейских сказаний, пусть в упрощенной и вульгаризированной форме. В культуре Византии духовная драма не заняла столь важного места.

В предыдущей главе, сравнивая рассказ французского рыцаря Роберта де Клари с повествованием Никиты Хониата о перевороте Исаака Ангела, мы могли заметить, что все повествование Роберта пронизано динамизмом, что оно несравненно более драматизировано, нежели версия византийского историка. Это явление того же порядка, что и «недоразвитость» византийского театра, и оба феномена в какой-то степени отражают глубокую специфику общественного склада византийцев — их относительно большую уравновешенность или, напротив, выразившуюся в их эстетических принципах тягу к большей уравновешенности.

Наиболее достоверные факты, касающиеся византийской духовной драмы, относятся либо к начальному этапу истории империи, либо к последним векам ее существования.

До нас дошли упоминания о духовной драме на библейский сюжет — истории трех отроков, сожженных в печи огненной вавилонским царем Навуходоносором, которую представляли в константинопольской Софии по воскресеньям перед рождеством в XIV–XV вв. В 1389 г. эту мистерию видел русский путешественник Игнатий Смоленский. В 1432 г. на ее представлении присутствовал бургундец Бертрандон де ля Брокьер. Византийский писатель XV в. Симеон Солунский также упоминает о мистерии трех отроков.

Более подробные сведения имеются о другой духовной драме, сюжетом которой послужил евангельский рассказ о воскрешении Лазаря. От нее сохранился сценарий с режиссерскими ремарками, например: «Поставь Христа и учеников против гробницы Лазаря, в отдалении Марфу и Марию, сестер Лазаря, а также некоторых иудеев размести вблизи от гробницы, а того, кто исполняет роль Лазаря, — на гробнице, затянутым погребальными пеленами и прикрытым покрывалом»^{22}. Реплики действующих лиц, почерпнутые в основном из Евангелия от Иоанна, приводятся не полностью: автор сценария указывает только начало соответствующего стиха, предполагая продолжение евангельского текста известным или легко доступным актеру.

Сценарий мистерии о воскрешении Лазаря дошел в рукописи XIII в. Написан ли он в этом столетии или относится к XII в., ставили ли эту пьесу в Константинополе или на Крите? Обо всем этом остается только гадать.

Другой сохранившийся сценарий, известный только в сирийском переводе, датируется концом V — началом VI в. Он основан на агиографическом сюжете. Особенно пикантно, что его герои — сами актеры (мимы) — чудесным образом становятся христианскими мучениками. Здесь примирение христианства с театром реализуется не только в факте использования театрального зрелища в интересах новой идеологии, но и в самой фабуле.

Вот сюжет этой пьесы. В Оксиринхе при готском царе Игоре (лицо вымышленное, а ситуация ирреальная) на посмешище придворным мимы решили поставить комедию, осмеивающую христианские нравы. На сцене воздвигают церковь, алтарь, крест; актеры надевают епископское, священническое, диаконское облачения, начинаются рассуждения на богословские темы. Все эти речи — вопреки комедийному замыслу мимов — серьезны и ортодоксальны. Хотя комедия обещает издевательство над христианством, автор не осмеливается на пародийное изложение христианской догматики. По ходу пьесы актер, играющий епископа Главка, отправляет таинство крещения: шесть комедиантов подвергаются крещению в купели в соответствии с христианским обрядом.

И тут-то совершается чудо! Сила христианского таинства такова, что задуманная в насмешку церемония, вопреки плану комедиантов, выполняет свое мистическое назначение. Обряд, оказывается, действует автоматически, независимо от воли участников. Шестеро мимов неожиданно для самих себя становятся христианами. Охваченные порывом благочестия, они припадают к кресту и творят молитву. Главк пытается урезонить братьев по ремеслу, но новое чудо заставляет и его оставить отеческую веру: нательный епископский крест, надетый актером в Соответствии с ролью, внезапно начинает струить свет, и лучи его падают на принявших крещение, на «прозревших» актеров. Их примеру следует и Главк, и еще несколько человек, но другие мимы, оставшиеся язычниками, спешат к царю Игорю, чтобы донести ему о случившемся.

Как ни старается Игорь вернуть мимов-христиан к прежней религии, они не поддаются. Он обещает им деньги, он угрожает расправой — все напрасно. И тогда, разгневанный, он приказывает бросить новообращенных в узилище.

Конец стереотипен, соответствует агиографическому канону. Несмотря на чудеса, несмотря на то что множество людей вслед за обратившимися комедиантами принимает христианство, царь обрекает мимов на казнь. Но, испытавшие физическую смерть, они торжествуют, ибо в финале ангелы небесные спускаются на землю и уносят обезглавленные тела.

Предназначалась ли в самом деле эта мистерия, предполагавшая толпу действующих лиц, декорации, световые эффекты и сценические механизмы, к постановке? В каком помещении она должна была быть разыграна — на обломках античного театра, в храме или на городской площади? Кем были исполнители — церковными клириками или мирянами-любителями? Все эти вопросы, к сожалению, остаются без ответа.

Византийские драмы до нас практически не дошли. Одно из немногих исключений — стихотворная драма «Христос страждущий», рассказывающая о скорби Марии при сообщении о казни Иисуса и о ее ликовании после известия о воскресении сына. Время написания драмы остается спорным: ее датируют и IV, и XII в. В соответствии с этим дискуссионен и вопрос об авторстве (иногда автором «Христа страждущего» называют Григория Богослова). Несамостоятельная по материалу (драматург скомпоновал свое сочинение преимущественно из готовых стихов классических поэтов — Еврипида и некоторых других), пьеса эта построена в соответствии с эстетическими принципами, характерными для византийской эпохи» Действия в драме практически нет, оно заменено лирическим комментарием к событиям; переход от одного состояния к другому, от скорби Марии к радости, совершается внезапно.

Таким образом, Византия, отвергнув античное «лицедейство», по существу не пошла далее полудраматизированных форм и не создала настоящего театра.

Изменения в характере театрального дела любопытным образом отразились на судьбе сценической терминологии. Греческое слово «трагуди», генетически восходящее к классическому «трагодиа», стало обозначать стихотворение или песнь со светским сюжетом. Термин «драма» был перенесен на роман. Наконец, слово «комодиа» стало прилагаться к прозаическому рассказу: средневековые греческие книжники называли, например, «мирскими комедиями» сочинения баснописца Эзопа.

К античной древности восходила и другая форма устной политической и художественной информации — ораторское искусство. Красноречие было существенным элементом официальной государственной пропаганды, но вместе с тем византийские ораторы, унаследовавшие традиции своих римских предшественников, преследовали и чисто игровые задачи: в Византии по-прежнему ценились хитроумные риторические упражнения, софистические рассуждения на ничтожные темы, скажем о преимуществах человека, которого кусают насекомые, перед тем, от кого они отворачиваются с нескрываемым пренебрежением.

В какой-то мере риторика стала преемницей античного театра. Михаил Пселл, обращаясь с панегириком к императору Константину IX Мономаху, постоянно пользуется театральной терминологией. Император, по его словам, подобно утреннему солнцу, заливает лучами «театр» (так названо место, где оратор произносил речь), а самое выступление трактуется автором как «агон» — состязание, ибо античные театральные представления мыслились состязаниями драматургов и актерских коллективов. Только у Пселла агон — это соревнование писателя с его объектом, с государем, которого он превозносит, и поэтому заранее ясно, что ритору суждено быть побежденным в этой борьбе, а на долю победителя, василевса, выпадает триумф, празднование заслуженного успеха. И «театр», и «агон», и упоминаемые Пселлом «судьи» — все это обновленные словеса, термины, живущие независимо от своего привычного содержания, освобожденные от всех примет классической театральности.

Ораторское искусство использовала в своих интересах и церковь. Проповедь вошла составным элементом в христианское богослужение. Сперва она произносилась на литургии оглашенных, чтобы воздействовать не только на христиан, но и на колеблющихся, сомневающихся, ищущих. Затем — по мере того как христианство охватывало все более широкие слои населения — проповедь отодвинули на конец службы, включили в литургию верных. Иоанн Златоуст объясняет это тем, что иначе большая часть публики покидала храм, не дождавшись конца литургии; народ приходил, оказывается, главным образом ради популярного проповедника.

Крупнейшие церковные ораторы IV–V вв., в том числе и Иоанн Златоуст, получили специальное риторическое образование у языческих учителей. Они впитали традиции античной элоквенции и на языческой литературной базе создали гомилии, остававшиеся на протяжении всей истории византийского красноречия образцами проповеднического искусства.

Предназначенные для публичного произнесения, речи тем не менее писались и издавались. Сохранились византийские сборники произведений ораторского искусства. Как и драма, речь жила своего рода двойной жизнью: она звучала с кафедры и фиксировалась в книге. И другие литературные жанры нередко доходили до своего читателя «со слуха»: вслух читали не только стихи или жития святых, даже такие интимные произведения, как письма, предназначались отнюдь не для индивидуального восприятия: при получении их читали друзьям, а авторы охотно публиковали сборники своих посланий. До нас дошло немало подобных сборников, где письма расположены в хронологической последовательности и снабжены леммами с указанием имени и чина адресата. Почитатели таланта Михаила Пселла собрали его письма, чтобы выпустить их в свет отдельной книгой, а век спустя Иоанн Цец опубликовал сборник своих посланий (часть которых, быть может, фиктивна, создана специально для сборника), снабженных обширным поэтическим комментарием. Даже Михаил Хониат, который осуждал творчество, рассчитанное на то, чтобы угождать «толпе», подготовил для распространения сборник своих писем.

Византийцы, разумеется, воспринимали литературные памятники не только на слух, но и читали книги.

Что же они читали? Книгой книг была для них прежде всего Библия, и византийские библии сохранились до нашего времени во множеств копий. Среди них и полная Библия (греческий перевод Ветхого завета, так называемая Септуагинта, вместе с Новым заветом), наиболее древние экземпляры которой датируются IV столетием, и ее отдельные части (Восьмикнижие, Пророки, Четвероевангелие и т. п.), и, наконец, обособленные библейские книги (самой распространенной из них была псалтирь). Уцелели некоторые роскошные лицевые рукописи библейских книг, выполненные по специальному заказу, но есть и совсем простые, лишенные броских украшений.

Библия сопровождала византийца повсюду: на библейских псалмах он обучался грамоте, клятвой на Библии подтверждал справедливость своих слов, во время богослужения слушал отрывки из Библии, главным образом из евангелий и посланий апостольских.

Существовали специальные издания Библии для богослужебных целей, где текст был разорван на кусочки, предназначенные для чтения в церкви в определенные дни церковного календаря: так называемые Евангелие-апракос и Апостол.

Библия достигала византийского читателя и, если так можно выразиться, опосредствованно, через богословскую литературу. Будь то сочинения по экзегезе (толкованию) Библии, или догматические произведения (изложение принципов христианского вероучения), или полемические книги — против латинян, мусульман или еретиков, — или рассуждения об устройстве Вселенной (так называемые «шестодневы» и «физиологи»), авторы непременно возвращались мыслью к верховным своим авторитетам, к Ветхому и Новому заветам. Византийские мистики, наставлявшие читателя, как по духовной лестнице подняться до слияния с божеством, и византийские проповедники, бичевавшие пороки паствы, постоянно оглядывались на библейские притчи и библейские образцы. Библейские темы лежали в основе византийской литургической поэзии — песнопений, входивших как составная часть в церковное богослужение.

К библейским и «околобиблейским» книгам примыкает своеобразный раздел церковной литературы — агиографические памятники, жития святых. Это повести о мучениках, пострадавших за веру от руки языческих гонителей; и об аскетах, превративших свою жизнь в непрерывный подвиг во славу божью: о столпниках и затворниках; о нестяжателях, пренебрегших богатством и славой; о заступниках за сирых и убогих; о юродивых и провидцах, которым подчинялись стихии и к ногам которых смиренно ложились львы пустыни. Жития издавались отдельными книгами или же сборниками, которые получили свое название — «минологии» — от греческого слова «мин» (месяц), ибо в них агиографические памятники располагались, подобно евангельским чтениям в апракосе, по месяцам и дням церковного календаря, в котором каждые сутки были посвящены какому-нибудь святому.

Человек XX столетия оглядывает в удивлении все это изобилие жанров церковной литературы, но ведь не приходится отрицать, что в жизни средневекового человека религия играла большую роль. Почти на все мировоззренческие вопросы византиец искал ответ в богословских книгах: здесь обнаруживал он и этический идеал, и учение о космосе, и сведения по антропологии — науке о человеке, и политико-экономические максимы, и прежде всего систему взглядов на бога и бесконечность, на смерть и бессмертие. Христианство было «всеобщим языком» Византии, как и всей средневековой Европы, и на этом языке говорила и официальная церковь, поддерживавшая государство, и еретическая антицерковная и антигосударственная оппозиция.

Но при всем том круг византийского чтения не сводился только к богословско-агиографическим памятникам, не они одни отвечали на вопросы любознательного читателя. В ходу оставались античные авторы: Гомер и Пиндар, трагики и Аристофан, историки и ораторы, Плутарх и Элиан. Византийцы читали, переписывали и комментировали греческих философов, математиков, астрономов, врачей, агрономов. Отвергая языческое мировоззрение, византийцы отнюдь не отвергли языческую книгу, а многие из образованных подданных василевса преклонялись перед античной литературой.

Собственная светская литература византийцев также представлена множеством жанров. Оставим в стороне научную книгу, хотя в средние века грань между научной литературой и беллетристикой воспринималась как гораздо более расплывчатая, нежели ныне. Коснемся только того, что может быть названо художественной литературой.

Исторические сочинения в Византии, как и в античные времена, оставались и наставительным, и развлекательным чтением. Они были весьма популярны и весьма разнообразны по характеру и по форме. На одном полюсе всемирно-исторические хроники, начинающие повествование от сотворения мира и предлагающие читателю объективизированный эпический рассказ о торжестве христианского благочестия и карах для грешников. На другом — своеобразные мемуары, где автор охватывает обозримый период времени и подробно повествует о себе и своей роли в современных событиях. Тут и обширные компендиумы, и краткие (так называемые малые) хроники, и исторические книги в прозе и в стихах. Византийцы тянулись к прошлому, остро чувствовали связь прошлого с настоящим, и неудивительно, что именно в этом жанре достигли особенно интересных результатов. Об одном из одареннейших византийских историков, о Никите Хониате, мы уже говорили подробно.

Исторический факт служил материалом не только для летописи в собственном смысле слова, но и для так называемого энкомия, похвального слова. Энкомий по сути дела — двойник жития, только объект его не мученик и аскет, а император, полководец или даже писатель. Грань, разумеется, едва различима не только потому, что героем энкомия мог быть патриарх, а героем жития — полководец, но и потому, что в византийском похвальном слове светское лицо наделялось обыкновенно и светскими достоинствами (мужеством, разумом, красноречием), и христианскими добродетелями (благочестием, человеколюбием, смирением). Да и структура энкомия и жития во многом совпадала: и то и другое, к примеру, следовало начинать с рассказа о благородстве происхождения прославляемого героя и о достоинствах его родины.

Самих византийцев, впрочем, больше занимало отличие энкомия не от жития, а от исторического сочинения. «Я пишу историю, а не энкомий» — эту ставшую стандартной фразу мы встречаем у многих византийских историков. Различие обоих жанров особенно бросается в глаза при сопоставлении двух сочинений, созданных одним автором. Один и тот же писатель одно и то же событие нередко освещает по-разному в хронике и в похвальном слове. Мы гадаем, в чем причина — в забывчивости или, может быть, в политическом конформизме, позволявшем легко менять убеждения. Признавая за византийскими писателями все человеческие слабости — и дурную память, и политическую непоследовательность, мы должны все-таки сделать известную скидку и на специфику жанра, на суровую требовательность литературного этикета. Официальная задача историографа, о которой он не забывает заявить в предисловии к своей книге, — истина, даже если он на практике и уклоняется от нее. Энкомий же (по определению) — плод риторики, своего рода искусная литературная игра по наперед данным правилам, и объективное изложение событий никак не входит в программу энкомиаста, По правилам игры и по законам жанра энкомиаст должен превозносить своего героя, должен составить, как тогда говорили, каталог его добродетелей, и для прославления он пользуется, кстати сказать, довольно ограниченным, устойчивым набором приемов и образов.

Энкомий — одно из проявлений византийского риторического искусства. Наряду с ним была распространена монодия — речь, оплакивающая усопшего и тут же превозносящая его достоинства. Одним из вариантов монодии было утешительное слово, обращенное не к покойнику, а к его родне.

Византийской прозаической риторике соответствовали поэтические сочинения, составлявшиеся «на случай»: прославление подвигов, плачи по умершим, эпиталамии, читавшиеся в связи с бракосочетанием, стихи на рождение ребенка, описания щедрых даров.

Отраслью византийской риторики была эпистолография, литература посланий. Византийское письмо отнюдь не только средство общения между близкими людьми, оно вместе с тем и художественное произведение, созданное по определенным правилам. Существовали образцы для составления посланий, издавались, как уже сказано, сборники писем.

Византийскую литературу неверно было бы представлять себе всегда сурово нахмуренной, наставительно-серьезной, поглощенной богословскими и этическими проблемами. Византийцы любили и острое слово, и грубую шутку. Лукианом здесь возмущались, но вместе с тем ему подражали. Византийцы создавали в стихах и прозе сатирические сценки, героями которых могли быть монахи-обжоры, жалкий муж под каблуком своей жены, несчастный пациент в руках невежественного эскулапа. Сохранились и насмешливые ямбы, и гневные памфлеты, поднимающиеся над уровнем критики бытовых пороков, — смех становился орудием борьбы разума против суеверий, честности против пресмыкательства и продажности. Византийская сатира нередко рядилась в образы животного эпоса, выливалась в басни об осле и лисице, в «поучительное повествование» о битве между хищниками и травоядными.

Византия, прославившая монашеское целомудрие, не пренебрегала и любовным романом — прозаическим или поэтическим повествованием о разлуке влюбленных и мучительных скитаниях их в поисках друг друга. Разумеется, читателю предоставлялась возможность аллегорически истолковать любовное томление и страстные объятия, о которых шла речь в романах, в духе аскетического благочестия, как символ устремления души к божеству. Образцом для такого толкования служила экзегеза к библейской книге «Песнь песней». Ведь и сам Христос в средневековой символике трактовался как небесный жених невесты-церкви.

Итак, византийцу было что читать. Конечно, приходится сделать существенную оговорку. Если бы мы собрали все упоминания о блюдах, съеденных всеми византийцами за тысячу лет существования империи, они составили бы внушительный список — от вареной крапивы до журавлиного мяса. Но это, естественно, не значит, что трапезы каждого византийца были столь многообразными: в действительности большинство подданных константинопольского василевса довольствовалось хлебом, вареными овощами и рыбой, запивая все это виноградным вином. Примерно то же приходится сказать и о книгах: сохранился разнообразнейший круг литературных памятников и литературных жанров, но даже самый образованный читатель овладевал значительно более скромными сокровищами. Для большинства же грамотных византийцев было доступно совсем немногое прежде всего из-за ограниченного числа византийских библиотек.

О высоком уровне библиотечного дела в античный период вряд ли нужно специально напоминать. Крупнейшие библиотеки древности — александрийские Мусейон и Серапейон — насчитывали, по всей видимости, 500–700 тыс. томов.

Судьба александрийской библиотеки в IV–VII вв. недостаточно ясна. В общих чертах ее можно представить себе следующим образом. Мусейон пришел в запустение уже в III столетии, и научный центр переместился в Серапейон. В 391 г. фанатичная александрийская толпа, подстрекаемая патриархом Александрии Феофилом, разрушила Серапейон — языческое капище. Можно ли думать, что при этом уцелела библиотека, даже если считать, что она располагалась в боковых строениях храма? Если она и не сгорела (прямых известий об этом нет), то явно переживала упадок: христианский историк Орозий в начале V в. застал здесь пустые шкафы для книг. Начатое христианским фанатизмом довершил фанатизм арабских завоевателей: арабское предание рассказывает, что халиф Омар, заняв Александрию в 642 г., распорядился отнести корзины с книгами в александрийские бани и предать их огню; понадобилось шесть месяцев, сообщает Ибн аль-Кифти, чтобы их сжечь. Хотя предание это позднее и детали его вызывают сомнение, оно довольно стойко сохранялось в средневековой арабской литературе.

Итак, разрушение крупнейшей античной библиотеки стоит у порога византийской истории. Другие библиотеки, хотя и не пережили такой катастрофы, постепенно приходили в запустение. Во второй половине IV в. Аммиан Марцеллин, грек родом, ставший одним из самых значительных латинских писателей, скорбел о том, что библиотеки пустуют. Даже в таком крупном центре, как Антиохия, производство книг и книжная торговля в IV в. шли на убыль, и не приходится удивляться, что о функционировании антиохийской библиотеки в то время никаких сведений нет. Несколько столетий спустя Антоний, монах лавры св. Саввы в Палестине, живший около 600 г., составил «Пандекты» — сборник поучительных отрывков из Библии и церковных писателей. В предисловии Антоний объяснял, почему он взялся за такую задачу: «Пандекты» давали необходимый минимум сведений читателю, бессильному раздобыть полезные, но труднодоступные книги. Мы помним, что с наступлением средневековья книги подорожали, их стало меньше. Кроме того, изменился и состав библиотечных фондов, о чем свидетельствуют найденные в Египте папирусные списки книг (иногда условно называемые каталогами), принадлежавшие, по всей видимости, частным лицам: если в «каталогах» III в. наличествуют только языческие авторы, то в VI–VIII вв. в библиотеках явно доминируют пророческие книги, жития святых и христианские легенды об аскетах.

Изменилась и манера чтения. Древние греки и римляне читали всегда вслух. В чтении оставался таким образом какой-то элемент публичности, даже если читатель был в это время один в комнате. Обыкновенно же, в том числе и в библиотеках, книги читали с друзьями, с учениками. Примерно к V в. выработалась привычка читать про себя, привычка к индивидуальному чтению, утверждению которой, возможно, содействовали монашеские порядки с их одинокими молитвами и одиноким чтением душеполезных книг.

В отличие от Западной Европы в Византии отнюдь не монастыри стали центрами сохранения культурного наследия. Монастыри кое-где имели свои библиотеки и изредка даже скриптории (особенно значительные, по-видимому, принадлежали столичному Студийскому монастырю в начале IX в., а позднее — афонским общежительным обителям), но в общем с византийским монашеством связывается скорее враждебное, чем доброжелательное отношение к античному наследию вообще и к книге в частности. Евстафий Солунский в XII в. резко порицал монахов за невежество и за пренебрежение книгами, за распродажу рукописных сокровищ. Сохранение элементов античной культуры было в Византии делом государственной власти и тесно с ней связанного слоя интеллектуалов, из среды которых выходили как светские администраторы, так и высшее духовенство: диаконы Константинопольского патриаршества и епископы.

Константинополь, который был средоточием школьного образования, также сыграл большую роль в сохранении греческой книги.

Оратор Фемистий в речи, произнесенной 1 января 357 г., прославлял Константин II (337–361) за организацию в столице скриптория, руководимого специальным архонтом, под началом которого состояло множество каллиграфов. Они содержались на государственный счет и должны были переписывать сочинения античных авторов, прежде всего Платона и Аристотеля; кроме того, Фемистий упоминает Демосфена, Исократа, Фукидида, Гомера, Гесиода, некоторых философов. Это учреждение Фемистий ставит выше ипподрома и гаваней, рынков и бань. Деятельность скриптория предполагала существование библиотеки, откуда каллиграфы могли брать оригиналы для копирования и где сохранялись созданные ими манускрипты. Константинопольская публичная библиотека (основанная не Константином Великим, как это одно время предполагали, а его сыном Константием) пользовалась покровительством Юлиана, передавшего ей свои книги. В 372 г. император Валент (364–378) постановил, что в библиотеке должны трудиться четыре антиквария-грека и трое переписчиков латинских книг. В их задачу входило восстановление испорченных экземпляров. К 475 г. константинопольская библиотека насчитывала 120 тыс. томов. Даже если эта цифра не преувеличена, то все равно константинопольская библиотека значительно уступала по размерам фонда александрийской. Библиотека размещалась в ту пору в так называемой Царской Стое, т. е. в открытом, украшенном колоннами сооружении, на Форуме, неподалеку от императорского дворца.

В 475 г. константинопольское книгохранилище сгорело. Как скоро оно было восстановлено и в каком объеме, сказать трудно. Сохранилась легенда, будто Лев III не только закрыл столичное училище, но и сжег библиотеку, насчитывавшую свыше 36 тыс. кодексов.

Императорскую библиотеку, вероятно, надо отличать от публичного книгохранилища, созданного Константием. Она упоминается время от времени в поздних источниках: Лев V Армянин (813–820) читал в ней Сивиллино пророчество, в котором усматривали намек на его царствование. В X в. Константин VII жаловался, что не всегда может найти во дворце нужные ему книги. Он старался расширить царскую библиотеку и организовал, по-видимому, специальный скрипторий для этой цели: в настоящее время можно выделить группу рукописей середины X в., происходящих из этого скриптория и содержащих сборники, составленные по приказу Константина VII. Прямое упоминание императорской библиотеки содержится в помете на Парижской рукописи 1115, переписанной в 1276 г. Там кратко сказано: «Хранилась в царской библиотеке». Эта помета, естественно, не старше конца XIII в. В это же время, в 1293 г., об императорском книгохранилище писал в одном из писем Максим Плануд. К 1453 г., к моменту взятия города турками, царская библиотека еще существовала: Константин Ласкарь, двенадцати летним юношей оказавшийся в турецком плену, упоминал, что он в свое время пользовался «библиотекой константинопольского императора».

Наряду с императорской и публичной библиотеками существовала и библиотека Константинопольского патриаршества, известная по крайней мере с VII в. В ней хранились по преимуществу церковные книги, в том числе и объявленные еретическими, только еретические надлежало держать отдельно от православных, в особых ящиках. Когда при императоре Феофиле (829–842) в ходе одного богословского диспута возник спор об истолковании какого-то пассажа в книге пророка Исайи, государь развернул свой экземпляр, но возражавший ему св. Феофан заявил, что текст в этом экземпляре испорчен, и потребовал, чтобы принесли книгу из патриаршей библиотеки, размещавшейся в Фомаитском триклинии. Патриаршая библиотека хранила, впрочем, не одни богословские сочинения: на манускрипте «Законов» Платона, переписанном около 900 г. (Ватиканская рукопись 1), читатель XI в. сделал ряд пометок, отмечая, что в патриаршей рукописи содержится иное чтение. Само по себе, кстати сказать, любопытное явление: византийский книголюб XI в. не просто читал античного философа, но и сличал один текст с другим. «Законы» Платона не единственный пример: на списке Софокла и Пиндара, переписанном в XIV в. (Ватиканская рукопись 1333), имеется помета: «Из патриарших [книг]»^{23}.

Библиотеками должны были обладать и константинопольские высшие школы. Во всяком случае, в известной уже нам новелле Константина IX Мономаха об организации юридического факультета предусматривалось, что вивлиофилак, хранитель книг, будет выдавать студентам необходимые пособия.

О том, кому были доступны эти библиотеки, мы не имеем данных.

У византийского хрониста XIII в., которого обычно называют Феодором Скутариотом, имеется заметка, касающаяся образованного государя Феодора II Ласкаря (1254–1258), правившего в Никее, ибо Константинополь находился в то время в руках латинских завоевателей. По свидетельству хрониста, Феодор II собирал книги по всем отраслям знания и отправлял их в провинциальные города для желающих читать. Не следует ли это понимать таким образом, что императорская библиотека в Никее открыла нечто вроде абонемента для иногородних?

Сохранилось довольно много сведений о библиотеках частных лиц — вельмож и иерархов. Лев Математик, профессор Магнаврской школы и архиепископ солунский, был обладателем значительной библиотеки, включавшей ряд сочинений античных ученых, в том числе Птолемея, Архимеда, Евклида.

Современник Льва — Фотий, один из образованнейших византийцев IX в., написал сочинение, названное «Мириобиблион» («Тысячекнижие») и известное также под условным заглавием «Библиотека». Время составления «МирнобибЛиона» спорно, а происхождение загадочно. Во введении Фотий рассказывает, что он, уехав с дипломатической миссией на Восток, получил письмо от брата Тарасия, просившего сообщить ему о книгах, читанных Фотием во время путешествия; ответом на просьбу брата и явился «Мириобиблион». Преамбула, скорее всего, — романтическое измышление. Вряд ли мог Фотий, находясь за рубежом и будучи занятым ответственным поручением, ознакомиться почти с тремя сотнями рукописей, сделать из них обширные выписки и составить аннотации. Естественнее предположить, что «Мириобиблион» — плод его длительных занятий на родине (возможно и даже вероятно, в Константинополе), только облеченный в завлекательную рамку путешествия.

Как бы то ни было, перед нами первый средневековый опыт библиографического описания длинного ряда книг, античных и византийских, языческих и христианских, иные из которых, кстати сказать, ныне уже потеряны и известны лишь по Фотиеву пересказу. Писатель передает содержание прочитанной книги — то более, то менее пространно — и сообщает некоторые сведения об авторе; иногда аннотация включает собственные размышления Фотия и его критические заметки.

Довольно детальное представление мы можем получить о библиотеке, принадлежавшей Арефе, ученику Фотия и архиепископу Кесарии Каппадокийской. Она состояла по преимуществу из книг светского содержания, среди которых были Афиней, Дион Хрисостом, Евклид, Лукиан, Павсаний, Страбон, Элий Аристид. Конечно, кесарийский архиепископ обладал и многими иными произведениями античной литературы, но и этот список свидетельствует о серьезности его интересов. Читал он внимательно и на некоторых манускриптах оставил свои замечания-схолии. Эти схолии позволяют увидеть, как образованный византиец читал старые книги, о чем он при этом думал. И вот что обнаруживается: в сочинениях античных классиков Арефа усматривал аналогии и аллюзии на события и отношения, свидетелем которых был он сам. В заметке на рукописи Элия Аристида Арефа касался победы, одержанной болгарскими войсками над византийцами, а «Харон» Лукиана наводил его на мысль о Стилиане Заутце, тесте императора Льва VI (886–912), всемогущем временщике. «Как ты прав!» — писал Арефа по поводу морализаций Лукиана и с возмущением обрушивался на пороки своих современников. Но есть схолии и иного типа: Арефа полемизирует с античными авторами, упрекает Лукиана в клевете на богов, защищает христианство от Юлиана Отступника.

Деятельность таких библиофилов, как Лев Математик, Фотий и Арефа, а несколько позднее — работа скриптория Константина VII позволили собрать и переписать (новым — минускульным — письмом) значительное количество античных книг. Этим людям в первую очередь мы обязаны тем, что часть наследия Эллады дошла до нашего времени. Благодаря их трудам византийцы XI и XII вв. оказались в состоянии усвоить древнегреческую литературу.

Писатели XII в. хорошо знали сочинения античных авторов. Большим книголюбом был Евстафий Солунский, который комментировал Гомера, Аристофана и многих других писателей, О его ученике, Михаиле Хониате, митрополите солунском, известно, что в собранной им библиотеке стояли Гомер, Аристотель, Евклид, Фукидид, Гален. Один из самых начитанных эрудитов XII столетия Иоанн Цец жаловался, что ему пришлось распродать все книги и что после этого вся его библиотека размещалась у него в голове. И в самом деле, многие из приведенных им цитат и ссылок ошибочны, и, по-видимому, ошибки Цеца вызваны тем, что он не имел возможности проверить себя или же чересчур полагался на свою феноменальную память. Впрочем, многознайство византийцев XII в. подчас обманчиво: имена, которые они щедро обрушивают на своих читателей, далеко не всегда известны им, так сказать, из первых рук, а почерпнуты из всякого рода компендиумов, справочников и словарей — жанра, весьма популярного в средние века.

Любовь к книге и тяга к собиранию книг сохранялись и у поздневизантийских интеллектуалов. Подлинными библиофилами были такие писатели и ученые, как Максим Плануд, Феодор Метохит, Виссарион Никейский.

От частных библиотек, принадлежавших образованным вельможам и высшим духовным лицам, резко отличались монастырские библиотеки, в которых безусловно доминировала церковная литература: Библия, жития святых, богослужебные книги. Сохранился список рукописей, переданных в 1077 г. историком и юристом Михаилом Атталиатом основанному им монастырю в городе Редесто; он охватывает более 40 названий, среди которых лишь два — названия светских книг. Одна — историческое сочинение, написанное самим Атталиатом, а другая — так называемый «Сисмобронтологий», т. е. «Толкователь землетрясений и грома», своеобразное пособие для гаданий и предсказаний.

Об устройстве византийской библиотеки мы внаем немного. Позднеримская библиотека размещалась по преимуществу не в залах, а в открытых портиках, и даже владельцы частных собраний стремились придать им вид публичности; следуя моде, римские книговладельцы охотно выставляли свои богатства напоказ. Христианство же — первоначально запрещенная, гонимая религия — принесло тенденцию сберегать книги в потаенном, укрытом месте: в сундуках и ларях. Эта тенденция, по всей вероятности, усугублялась возросшей в средние века стоимостью книг.

Об архитектуре византийских библиотек мы практически ничего не знаем. Легенда о сожжении Львом III константинопольского книгохранилища называет это здание Октогоном и рисует его имеющим восемь портиков или перекрытых сводами камер, где могли бы храниться книги. Однако легенда фантастична: известно, что Октогон был разрушен в VI в., во время народного восстания, и с тех пор не восстанавливался. Попытки отождествить с библиотекой те или иные архитектурные комплексы Константинополя оказываются безрезультатными. Зато мы имеем довольно подробное описание константинопольской библиотеки XV в., оставленное испанским путешественником Перо Тафуром, который побывал в Византии в 1437–1438 гг. Он посетил и константинопольский дворец во Влахернах, где неподалеку от входа, в мраморной лоджии, и размещалась библиотека. Она находилась, следовательно, уже не в Царской Стое. Вдоль стен лоджии шли каменные скамьи, а столами служили плиты, положенные на невысокие подставки. Столы примыкали один к другому. В лоджии хранилось много книг. Тафур специально отмечает наличие «древних манускриптов и историй»^{24}. Тут же, возле одной из стен, можно было видеть доски для игры, — вероятно, для игры в шахматы. Таким образом, библиотека служила и местом для тихих развлечений государя и его близких.

На Афоне под книгохранилища нередко использовались укрепленные башни, но, скорее всего, этот обычай вошел в употребление уже после падения империи.

В больших библиотеках книги снабжались шифром и расставлялись в соответствии с ним. Когда во время диспута с императором Феофилом иконопочитатель Феофан затребовал из патриаршей библиотеки книгу Исайи (об этом споре мы уже упоминали), он на память указал «фесис», т. е. место, где находилась нужная ему книга, — своего рода библиотечный шифр. На ряде рукописей (в том числе на рукописях, принадлежавших лавре св. Афанасия на Афоне) и по сей день можно видеть пометы, обозначавшие шкаф (или полку) и место на полке. Комбинируя эти пометы, удается подсчитать, что число книг лаврской библиотеки достигало тысячи. Возможно, книги на полках лежали, а не стояли: на эту мысль наводит расположение букв на корешках некоторых византийских рукописей.

Судьба византийских библиотек незавидна. Книжные сокровища Константинополя стали уплывать на Запад уже после 1204 г.: их увозили частично латинские завоеватели, частично же — особенно в XV столетии — греки, уезжавшие в Италию. Разгром 1453 г. сопровождался, разумеется, разрушением, сожжением, рассредоточением книгохранилищ. Итальянский гуманист Эней Сильвий Пикколомини в письме к папе Николаю V от 12 июня 1453 г. оплакивает «вторую смерть Гомера, вторую кончину Платона» и восклицает: «Иссох источник муз!» Кардинал Исидор (в недавнем прошлом митрополит киевский), переживший ужасы турецкого завоевания и чудом сумевший бежать на Крит, говорит о гибели книг и исчисляет количество уничтоженных томов в 120 тыс. Сакраментальное число! Ведь именно столько книг, согласно преданию, которое, вероятно, было известно Исидору, погибло в Константинополе при пожаре 475 г. Но пусть не 120 тыс., — конечно, расхищено было множество: греческий историк Дука пишет о кораблях, увозивших книги, о груженных рукописями телегах, двигавшихся на запад и на восток, о том, что на мелкую монету можно было купить десять томов — Аристотеля и Платона, богословов и светских авторов, о том, что золото и серебро, украшавшее переплеты, безжалостно сдиралось, продавалось, выбрасывалось.

Частные книжные фонды в своем большинстве погибли. Кое-что сохранилось в монастырях. По-видимому, остатки императорской библиотеки были присвоены султаном. Во всяком случае, ученый и врач Доминико Иерусалимский видел в конце XVI в. в султанском дворце древние греческие книги, возводимые им ко временам Константина Великого, — книги огромного формата, переписанные золотыми чернилами на пергамене, тонком, как шелк, в переплетах, окованных серебром с позолотой и украшенных драгоценными камнями.

Византийские книги (их насчитывают 20–30 тыс.) рассеяны ныне по всему миру. Немало их и в советских собраниях — главным образом в Москве и Ленинграде. Из византийских библиотек пришли сюда сочинения греческих классиков, Библия, византийские тексты. Многое из этих сокровищ опубликовано, но далеко не все. Ежегодно трудолюбивые палеографы разыскивают и издают новые и новые тексты — новые источники по средневековой истории, памятники человеческой мысли. Книги, казалось бы давно потерявшие своего читателя, обретают нового — и какого внимательного! Новый читатель — исследователь. Он размышляет над каждой строкой, стремится восстановить истинный авторский текст, истолковать его и использовать его для воссоздания картины трудовой жизни, общественной борьбы и становления мысли Византии.