Книга магов (антология)

1

Жертву последней пересортицы нарекли Коломбиной — то ли в спешке, по недоразумению, то ли ретивый шутник расстарался: ну какая из нее Коломбина? — грузная, мосластая, непоседливая, куда ни ткнись — повсюду она хлопочет, перемещается, дышит, потеет. Даже Казимир, к которому она пристала в жены, указывал ей при всяком удобном случае на то, что настоящая Коломбина ногами не топала бы, в спящем состоянии не храпела бы, а была бы всегда такая сказочно воздушная, как шарфик шелковый!

— А ты ее видел, настоящую-то? — спрашивала жертва пересортицы недоверчиво.

— Зачем мне видеть? Я знаю! — отвечал Казимир, и ему можно было верить, хотя Казимир не был умником-всезнайкой, а был всего лишь заурядным вечным пахарем. — Ты не Коломбина, под тобою половицы ходуном ходят, ты коняга ломовая! — упрекал он ни в чем не повинную жертву, но в то же время от себя не гнал, не швырялся в нее инструментом. Должно быть, сдерживали его какие-то особые соображения, о чем он ни словом ни перед кем не обмолвился.

Ранним утром Коломбина возилась на кухне, то кастрюлями бряцала, то поварешкой, как вдруг заявился человечек, показавшийся Коломбине настолько угодливым, что хоть ковриком его под дверь укладывай. Человечек долго извинялся, спрашивал, на ногах ли мастер Казимир, ах, какая жалость, позволительно ли будет мне обождать, пока мастер почивать закончат, я в уголочке посижу, мне это привычно…

— Они поздно легли, а потом еще ворочались, — сказала Коломбина, жертва самой последней, самой кардинальной пересортицы.

— Все в трудах! — умиленно заулыбался человечек. — Настоящие мастера не ведают покоя!

— А я разве ведаю? — равнодушно заметила Коломбина.

— И вам, хозяюшка, ох как непросто приходится! Редкий гений сознает бытовую сторону вопроса — все больше в облаках витают, красоты небес реставрируют!

Коломбина ничего не поняла и сказала, что пойдет будить Казимира.

— Как неловко получается! И что мне было не прийти попозже!

— Да уж как пришли! Не сидеть же вам тут до обеда.

— А что — могуч сон мастера?

— Могуч, могуч. Там его еще никто не победил.

Коломбина пошла в спальню и без всякой жалости принялась дергать и мутузить вечного пахаря. Глаза Казимира открылись, но зрачки неудержимо уплывали в подлобье.

— Поднимайся, идолище, человек пришел.

— Какой человек?., не знаю никакого человека…

— Говорит, Рамзесик.

— Спроси, чего ему надо…

Коломбина затопала, слышно было, как где-то в передней оборвалась ее тяжелая поступь, как женщина заговорила негромко и тот, с кем она заговорила, сладким голосом увещевал ее, что-то ей втолковывал, что-то обещал.

— Поднимайся, идолище. Этот Рамзесик тебе ремешок на прошлой неделе заказывал. Интересуется, готово ли. Говорит, что заплатит по-царски. И все за беспокойство извиняется. Вечный пахарь Казимир очумело захлопал ресницами. Спросонок он всегда выставлялся законченным недоумком, хотя настоящий недоумок жил не здесь, настоящий жил по соседству с Кукишем.

— Фуражку помню, — сказал он напряженно и поерзал затылком на подушке. — А что за ремешок? Короткий, длинный?

Коломбина не поленилась снова выйти к заказчику и про ремешок у него выспросить.

— Да не спи ты, идолище! — опять тормошила она вечного пахаря. — Человек ведь пришел, работу требует!

— Что такое?.. Какой человек? Какие ремни?.. — ошалело вскинулся Казимир.

— Рамзесик, портупею, говорит, заказывал. А фуражечку он уже примерил, я ему позволила. Фуражечка ему понравилась. Впору ему фуражечка пришлась, он в ней и так перед зеркалом, и эдак, вылитый, говорит, адмирал…

— Да ты что вытворяешь?! — озаботился вдруг вечный пахарь, безнадежно разбуженный. — Кто ж примерять дает без задатку? По-царски… Ты про царей забудь, стоеросовая. То когда было — а это теперича! Жулик на жулике воду возит и жуликам продает… Слушай, выйди к нему потихоньку, поулыбайся, а сама дверь входную На задвижку поставь! Не сбежал бы Рамзесик этот…

Коломбина совершила все, как загадал ей Казимир, — показала Рамзесику желтозубую свою улыбку, лязгнула щеколдочкой, застыла у двери, приняв оборонительную позу, — муха не пролетит без пропуска. Но Рамзесик был на своей волне, он красовался перед тусклым зеркалом, брал под козырек, лихо заламывал представительный головной убор на затылок.

— Это, доложу я вам, фигура! — причмокнул Казимир, бабочкой выпорхнув из спальни. — Околыш не болтается, кокарда горит… полный триумф! Двадцать целковых — и можно парад принимать!..

— Тут такое дело, что и тридцатку отвалить не жалко! — подыграл ему заказчик, потом извлек из бумажного свертка ладненький френчик защитного цвета, а сапожки уже сидели у него на ногах, уже поскрипывали шаг за шагом. Портупейку Казимир накинул на него собственноручно, а потом все ладил да подтягивал, приговаривая, что обмундирование требует к себе особого подхода, уж это само собой, тут всякая определенность роль выдерживает, не желаете ли к тому же и погончики симпатичные прикинуть? Я их впрок заготовил, как чувствовал, что хорошему человеку не сегодня — так завтра пригодятся… Зачем же завтра, Казимир? Давайте их сюда! Неплохо, что еще я могу сказать? Умеешь, Казимир, высокому запросу соответствовать… что? что такое? почему ухмыляешься, рожа? как стоишь перед старшим по чину?

Денежный вопрос увял, как срезанная хризантема, когда вдруг стало ясно, что Рамзесик превратился в Рамзеса — и обратных превращений в ближайшем будущем не предвидится.

— Гляди у меня. Узнаю, что другим портупеи сооружаешь — в порошок сотру, — пригрозил Рамзее напоследок.

— Другим — никак невозможно-с! — отчеканил Казимир, едва не рухнув на колени.

— И вот что, братец, я теперь ухожу, а ты, пожалуй, изобрети для себя другое занятие. Попроще что-нибудь, брось ты это дело без сожаления.

— Бросит, ваше благородие! — Коломбина перекрестилась, потом суетливо завозилась подле щеколды, освобождая проход.

— И глядите у меня тут в оба! Чтоб ни-ни! Никакого шороху!

Когда они остались вдвоем, Коломбина уставилась на вечного пахаря, а тот опустился на корточки и начал ковырять ногтем половицу.

— Высокий чин, — сказала жертва пересортицы.

— Высокий, — согласился Казимир. — Все от погончиков зависит. Как погончики разукрасишь — так оно и получится.

— Хорошо получилось, — вздохнула Коломбина. — Умеют же люди в рост подыматься…

— Кто первым догадался мундирчик напялить — тот и командир.

— А ты когда догадаешься?

— Ну какая из тебя Коломбина?! — в сердцах воскликнул Казимир. — Коняга ты бесхвостая.

— Зато ты хвостатый — даже пятака не взял! С чем на рынок идти, идолище? Как теперь на жизнь зарабатывать будем?

Вечный пахарь молча отправился в спальню, растянулся на еще не прибранной постели, посмотрел на свои руки, показал их Коломбине: я и по фанере могу, меняй, женщина, вывеску. А потом собери всю кожу, какая в доме обнаружится, — ив подпол ее! И все лекала — туда же! Богоугодным ремеслом займусь, только успевай фанеру оттаскивать. Или я не вечный пахарь!

— Вечный, вечный, — сказала Коломбина и пошла снимать вывеску, гласящую, что только в этой мастерской в кратчайшие сроки для вас изготовят неповторимые изделия из кожи — от генеральской портупеи до налокотников.

2

— Я — однолюбка, он — верный друг, — сказала молодая женщина и запнулась, но верный друг ободряюще кивнул, и женщина несмело продолжила: — Добрые люди надоумили: из нас получится неплохая пара. Так нам сказали. Мы тоже хотели бы никогда не разлучаться, жить долго и счастливо… Мы верим в свою звезду, сочетание однолюбки и верного друга считается классическим…

— Понимаю, понимаю, — участливо закивал вечный пахарь. — Прошу вас, присядьте… Стакан воды? Да вы рассказывайте, не стесняйтесь. В этом доме стесняться не надо.

Казимир и Коломбина были в белых халатах, вечный пахарь с настроеньицем потирал мозолистые руки — и это мягкое нетерпеливое потирание немало обнадеживало всех участников. Посетители присели на специально заготовленные стулья.

— Дело, по которому мы решили обратиться к вам, сами понимаете, весьма деликатного свойства… — заговорил верный друг, но однолюбка обратила на него свой ясный взор, исполненный непреходящего чувства однолюбия: позволь, я сама скажу…

— Воды подать или как? — спросила Коломбина.

— О нет, благодарю вас! — Однолюбка вынула из сумочки кружевной платок и начала комкать его, подбирая верный тон, слова; в мастерской запахло дорогими духами, а устоявшийся запах столярки сразу пожижел, расползся по углам. — Но мы хотим создать полноценную семью. Вы понимаете?

— Еще бы! — многозначительно крякнул Казимир.

— Чтобы все-все у нас было по-людски…

— Вы, деточка, говорите, говорите, уж мы поймем, — вмешалась Коломбина. — Мы тут уже всякого напонимали, и это ваше как-нибудь осилим…

— Вы ассистентка? — повернулась к ней взволнованная заказчица.

— И ассистентка тоже. Водички попьете?

Однолюбка снова смотрела на Казимира.

— В общем, нам посоветовали ваш акушерский пункт.

— Так, — сказал Казимир.

— У нас будет ребенок.

— Поздравляю! — Казимир забарабанил пальцами по столу. — и нечего было так волноваться. Дело-то житейское.

— Нам хотелось бы хорошего, славного мальчишку, — сказал доверительно верный друг. — Пацаненка на все сто!

— Или девочку, — заулыбалась однолюбка. — Если получится девочка — пусть будет девочка.

— Можно и девочку, — не стал возражать Казимир. — Но этот момент все-таки придется уточнить.

— Девочку, девочку! — радостно потребовала будущая мамаша. — Девочек должно быть больше, так статистика показывает… Мы будем ей косички заплетать, будем гулять с ней, в школу поведем.

— Косички, так и запишем. — Казимир сделал пометку в рабочем блокнотике.

— И глазки голубенькие — запишите!

— И глазки голубенькие… Зелененьких не желаете? Пусть будут голубенькие. Голубенькие тоже неплохо смотрятся. Я когда встретил одну… впрочем, давайте лучше заниматься вашей девочкой.

— Только рыжую не делайте, — сказал верный друг. — у нас в роду рыжих не было.

— Рыжие — тоже люди! — указала ему Коломбина, сама с рыжинкой.

— Русая! — загадал Казимир. — Самый модный колер, и наболтать несложно…

— Ну, не знаю… — засомневалась однолюбка.

— Только не перетемните. Темноволосые все такие злюки!

— А жена у вас какая? — обозвалась Коломбина.

— То — жена! — со значением определил верный друг. — А то — ребенок! В классе затюкают… Вы эскизировать будете? Хорошо бы сперва на эскизы взглянуть…

Казимир зевнул и нахмурился.

— Хорошо бы вам было заранее порешать, что и как — …Вы же родители! Не я! Мое дело — удовлетворить, так сказать, запросы. А запросы мутноваты-с, вот что я вижу… Что касается эскизов, на это и не надейтесь. У каждого мастера свой подход. Я долго вынашиваю, мучаюсь образом, можно сказать, болею им — потом вдруг как зашарашу! Есть залепуха! И уже ничего не правлю, чтоб свежесть первого наброска не потерялась… Вы же хотите яркого, живого ребенка, а не бледную поганку, от которой все шарахаться будут!

— Постарайтесь, чтоб она не сутулилась, рожицы не строила!

— Родители мои дорогие! Рожицами забавляться — дело наживное! Кто ж такие вещи нарочно планирует?

Коломбина утерла губы ладонью.

— Вы про главное не забывайте: на кого она должна походить — на папу или на маму? Как бы грызня потом промеж вас не возникла.

— Скорее на папу, — предположила однолюбка. — Он у нас такой мужественный! И настоящий, верный друг!

— Мы говорим про девочку или про мальчика? — Вечный пахарь уже ничего не записывал, потому что вконец запутался в показаниях. — Вы можете изложить мне четко и ясно, чтоб я больше ни о чем не спрашивал?

— Мы хотим счастливого ребенка.

— Ну, это я как-то сразу понял. Серьги? Кольца? Прочие фити-мити?

— Если можно — дайте это намеком, чуть-чуть. Счастье не в серьгах, — задумчиво проговорила однолюбка.

— Чуть-чуть — это, извиняюсь, сколько?

— Мы принципиальные противники брильянтовой безвкусицы! — Верный друг выглядел усталым, но — держался. — В общем, сами прикиньте, чего и сколько. Мы вам доверяем.

— А если б и не доверяли — куда вы пойдете? — сказала Коломбина. — Прежние пункты все давно позакрывались. Неблагодарное это дело, хлопот не оберешься, а деточки распрекрасные — вон они какие шмыгают по городу: если не бандит — то простокваша.

Однолюбка встала и пошла к двери. С порога оглянулась на Коломбину.

— Вы, женщина, должно быть, сами бездетная — оттого и говорите странные вещи, от которых настроение меркнет.

— Я вашего настроения не касаюсь, — заверила Коломбина. — Я мужу помогаю. Уж как могу! Я ведь жертва пересортицы, Коломбина я.

Чем был особенно хорош вечный пахарь? Тем, что не просто брался за работу — но бесстрашно сигал в нее, как в колодец за оброненной драгоценностью. И никакого серьезного дела на потом не откладывал, пахать так пахать, на то и плуг торчмя поставлен, чтоб ломоть земли в отвал пошел. Не успела дверь за посетителями захлопнуться, а Казимир уже прислонил к верстаку лист фанеры, начал фломастером на той фанере контур набрасывать. Коломбина поткнулась было на кухню, но долго там не высидела, притопала в мастерскую — неутомимая ассистентка. Пристроилась на стульчике у Казимира за спиною, на некоторой дистанции, чтоб пахарь в отмашку не достал ее кулачищем, — и задышала сокрушенно, заворчала: что теперь будет, идолище? что будет?..

— То и будет: ребенка делать будем, — отвечал самоуверенно вечный пахарь. — Ты, Коломбина, замри на часок, не мешай, во мне как раз образ вызревает. Внутреннее видение включилось.

— При чем тут образ? Они ребенка хотят. Бутуза, школьника, студента. Надежу и опору, годненького, красивенького…

— Вот я его с тебя и срисую! — беззаботно пошутил Казимир.

— Грех такой!.. — вздохнула она. — Берешься — сам не знаешь, за что… Лучше бы вообще ничего не делал.

— Хороша ассистентка! — Казимир продолжал увлеченно размалевывать фанерный лист. — Ничего не делать… Чем же это лучше? Как ты это себе представляешь: вечный пахарь — и вдруг ничего не делает? Я ведь не приспособлен бить баклуши, без настоящего дела сам не свой становлюсь. Я — раб лампы…

Он отбежал на несколько шагов, чудом не столкнувшись с ассистенткой: его откинула от фанеры необходимость глянуть на творение издалека, обозреть его в целом…

Коломбина вместе со стулом сдвинулась в сторону.

— Правое плечико не закосил?

— Тело должно выражать динамику жизненных устремлений.

— А что это у нее из головы вытыкается?

— Косички, что ж еще.

— Косички? А вроде как две колбаски прилепились…

— Я же еще до детальной проработки не добрался! — прошипел Казимир. — Ты либо молча сиди, либо исчезни.

— А черточки у нее на лобике откуда?..

— Это не черточки, это складки такие. Когда человек не дурак и в голове у него мысли бродят — кожа у него над переносицей складками прессуется. Они же умницу заказывали, я и делаю умницу.

— Красить-то когда начнешь?

— Уже начинаю!

Красил вечный пахарь старательно, высунув от напряжения кончик языка и как бы повторяя им движения кисти. Потом вдруг кинулся перекрашивать почти готовое платье, решив, что набросок все же тянет больше на мальчика, для девичьего образа все несколько грубовато, а косички легко уберутся в процессе выпиливания — так даже проще будет. И никаких фити-мити, пацан есть пацан. Коломбина отнеслась к внезапному преобразованию благосклонно, хотя и продолжала удивляться деталировке: а это у него что? а здесь оно куда завернулось? — так они работали до наступления сумерек, забыв про обед, забыв про все на свете. Краску вечный пахарь использовал скоросохнущую, клеевую (после лачком пройдусь, оно закрепит!), так что лобзик был пущен в ход тем же вечером.

Потом Казимир и Коломбина стояли, обнявшись, посреди мастерской, а мальчик подпирал затылком стенку, и левая рука

у мальчика была заметно короче правой, а согнутая правая была изломана так, словно имела два локтевых сустава, и была шестипалой, и выразительно указывала на физиономию мальчика, поплывшую лиловыми пятнами, с расквашенным носом и геометрически правильными (под циркуль посажено) шарами вместо глаз.

Вечный пахарь с устатку впал в тугую задумчивость, а Коломбина задушевно всхлипывала, живописуя очевидности обозримого будущего: как посмотрят они на деточку свою, враз слезою горькою зальются — да в кого ж ты такое уродилось? таким ли знали мы тебя в мечтаниях своих, плод любви неугасимой?..

3

Потом в дверь позвонили — это был оторванный ломоть по прозвищу Фугас. Он принес ежедневные послания: веселящие, бодрящие, потешные — на выбор. Размахивая конвертами, Фугас загадочно улыбался, и, когда Коломбина впустила его, за ним прошмыгнул в мастерскую плюгавенький слушок — и с ходу потрусил обнюхивать банки с красками.

— Он за мной уже полдня наяривает, — сказал Фугас. — Как собака.

— Приручил? — спросила Коломбина.

— Да нет, бегает и все. Я на него уже брыськал и под зад ботинком пинал… А потом как-то жалко стало: оно ж не виновато, что оно такое поганое. Уж какое есть.

— Только нам его не оставляй, — сказала Коломбина строго. — Сами кое-как питаемся, а тут еще тварей этих кормить…

Ну, давай послания.

— Это всегда пожалуйста. — Фугас развернул конверты веером, как картежник в игре. — Это завсегда извольте получить в лучшем виде, без всяких искажений и переплетонов… Я ведь третий раз прихожу, звоню-звоню, никто не открывает, что я должен думать, когда звонишь-звонишь, а тебе не открывают? Я и подумал: не живут уже, съехали, загуляли, может, даже и востребовали их…

— Как же, мы на очереди первые, — с безрадостной иронией проворчала Коломбина, перебирая, ощупывая конверты.

— А кто ж его знает? Дело это творческое, заведомо ничего не известно, нынче — ни шиша, завтра — будьте любезны — сразу двадцать два шиша, постным маслом политые… Нет, думаю, звякну еще, все-таки вечный пахарь, особа значительная, если не призвали их — то куда они денутся? Пашут, должно быть, так, что и звонков не слышат. Оно когда занят чем-нибудь серьезным — то хоть в колокола ударь, эффект нулевой получается.

Коломбина отобрала два конверта: серенький, с блестяшками, веселящий — и потешный, розовенький, в полосочку. А что бодрящие? Все уже разобрали? Ладно, хоть повеселимся на сон грядущий… Чего тебе еще, Фугасик? Что ты такими глазами смотришь? Ты Казимира сейчас не касайся, он в размышлениях, понял?

— Кваску бы стаканчик…

— Не поздновато ли?

— Добрый квас полезен для души и тела в любое время суток! — назидательно изрек оторванный ломоть; впрочем, назидательность его была униженно-просительной, что всегда подкупало Коломбину.

— Один стакан, не более, — предупредила она.

— Храни тебя Господь, добрая дива!

— А если пахарь осерчает?

— А ты и ему стаканчик поднеси — оно враз уляжется!

— Уляжется оно, как же, — ворчала Коломбина, тяжелой поступью направляясь на кухню. — И бодрящих опять, не осталось… Кто ж это, интересно знать, падок на бодрящие? Кому это бодрости не хватает, в то время как пахарю сплошные хиханьки достаются? Жулье, бездельники, крадуны…

Казимир по-прежнему стоял посреди мастерской, узрел Фугаса, лишь когда тот помельтешил у него перед глазами, покашлял деликатно, поскрипел половицами. Узрел — и как-то необычно сверкнул глазами.

— Откуда ты свалился, Фугасик?

— Да вот, так сказать, по долгу добровольно принятых на себя обязанностей. Веселящие с потешными принес. А Коломбина — хвать меня, не отпущу, говорит, покуда квасу моего не откушаешь… Нельзя хозяйку обижать, дай ей Бог здоровья. Будь я востребователем — с нее бы начал. С нее и с тебя, Казимир. Какой ты труженик! Ты даже сам не знаешь, как пахари вроде тебя повсеместно ценятся! Это в нашем квартале, чтоб он сгорел, тебя за бесценок пользуют! А в надлежащих местах ты бы давно уже в золоте купался!

— Ничего не могу с собой поделать, — в смущении опустил глаза вечный пахарь. — Только одну работу справлю — тут же за другую цепляюсь… Роздыху не ведаю.

— Статус к тому обязывает! — уважительно поддакнул Фугас. — Я вот оторванным ломтем век свой доживаю, а ты все пашешь, пашешь… Не думай, что я тебе мешать пришел, меня Коломбина на стаканчик позвала. Я даже не напрашивался. Отнекивался — да разве она без угощения отпустит? Крикни ей, чтоб похолоднее зачерпнула! Чтоб до пяток продирало!..

А это, видишь ли, щенок-слушок за мною увязался. Он краску есть не станет, за это не переживай, он просто понюхает. И любит, шельмец, пятки голые лизать! Я ему пяткой в морду двинул, а он давай лизать ее. Щекотно так, язык шершавый, как у кошки…

Когда квас зашипел по глиняным кружкам (было время — Казимир занимался керамикой: сам лепил, сам раскрашивал, глазурью покрывал, обжигал в самодельной муфляжке), — оторванный ломоть Фугас накинулся на свою порцию, как верблюд, сей момент пересекший Сахару. Уж как он чмокал, крякал и хвалил! В оторванных ломтях век коротать — доля незавидная, не всякий даже внимание на тебя обратит, а уж кваску поставить — дождешься от них, будто оторванный ломоть не человек, сбоку-припеку — это да, но чем он остальным уступает? Все мы по большому счету оторваны и позабыты, кто сохнет, кто преет, кто плесенью покрывается. А кто, вот как ты, Казимир, бесплодную целину наобум возделывает. Ты не обижайся, я же правду говорю. Я оторванный ломоть, мне терять нечего, никто тебе всей правды не скажет, только я да еще, быть может, пару дураков найдется. Плесни еще, Коломбина, раз такой задушевный разговор завязался.

— Крантик перекрыли, баста, — сказала Коломбина.

— Ведешь ты себя, как жертва пересортицы, — заметил Фу-гас; впрочем, ни на чем не настаивая, просто к слову пришлось. — Что ж, мне не привыкать, я и всухую постою…

— Нечего тебе тут стоять!

— Пусть постоит, — сказал вдруг Казимир изменившимся голосом, и глаза вечного пахаря вдруг сверкнули, да так, что У Коломбины под сердцем екнуло: она эти сверкания читала безошибочно, как сверкнет — будь готов к очередному сюрпризу. — Я работу новую показать хочу… — нервно забубнил Казимир в пространство. — Необычная работа, даже не подозревал, что умею… не только руками умею! Но какой же это тяжкий труд!.. Но я всякой пашне рад — ибо пахарь!

— Не пугай меня. — Коломбина медленно спустилась на стул, машинально подлила из кувшина в подставленную Фугасом кружку.

— Я оду сочинил!.. — почти простонал вечный пахарь, и Фугас, прильнувший к напитку, бодрящему похлеще известных конвертиков, поперхнулся, а Коломбина страдальчески зажмурилась и голову запрокинула — но легче гвоздь в небеса вколотить и шляпу на него повесить, чем удержать Казимира, когда он в раж поделочный вошел.

Коломбина охнула, перекрестилась и зашептала: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится, речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…» А Фугас развел руками, пошатнулся, торжественно провозгласил:

— Прошу присутствующих встать и опростоволоситься! Позволь, Казимир, я тебя от всей души поздравлю: успеха тебе не избежать, от славы не спрятаться… Только знаешь что? Ты не оду сотворил. Какая ж это ода? Это не ода. Это классический сонет!

— Разве? А вот это — что?

— И это сонет! Надо бы по этому поводу дерябнуть еще по глоточку… Коломбина!

Но ее уже не было в мастерской, женщина заперлась на кухне и там молилась, прося у пречистой девы Марии заступничества для себя, а для Казимира вымаливала она просветления и прикаянности. Потом Коломбина машинально распечатала оба конверта, прочитала послания, и это развеселило ее и потешило. А потом она услыхала дикий вопль из мастерской, кинулась на голос. Оторванный ломоть по прозвищу Фугас бревном лежал на полу, а Казимир без толку бегал вокруг него, сокрушаясь: он пацана увидел, надо было пацана ряшкой к стенке повернуть, я как-то про него совсем забыл.

Фугаса окатили водой, дали ему еще квасу, выпроводили на улицу. И никто с него никаких обещаний не взыскивал, когда он вдруг забожился, что Казимир и Коломбина могут на него смело Положиться, он никому не проболтается, нет у него такой привычки — чужие секреты продавать, что в чужом дому подглядел — то умерло, крест, могила, век востребователя не видать…

Ночь прошла в кошмарном угаре. Вечный пахарь пытался объяснить своей женщине, что чист и невиновен: как только осознал свою непригодность к акушерскому делу и поклялся ни за холодную воду не браться — так ему и шибануло в голову. И теперь уже каждую минуту шибает, спасу нет…

— Может, покушать чего? — сказала Коломбина.

И вечный пахарь тут же выдал:

Коломбина поплакала еще и приспалась, а Казимир всю ночь бродил по мастерской, отмахивался от рифм и ритмов, кормил щенка ультрамарином, а потом давал ему Пятки лизать, от чего пятки у вечного пахаря посинели и оставляли по полу следы, — и об этом тоже сонет явился… Что же это такое, братцы? Всю жизнь теперь так будет? Ни поесть по-человечески, ни выспаться…

На рассвете нового дня он разбудил жертву пересортицы и взахлеб читал ей:

А сам был серый, как покойник, круги под глазами пляшут, ноги грязные. Коломбина не сопротивлялась, понадеявшись, по обыкновению, что это у него пройдет, рассосется, какое-нибудь новое увлечение огорошит его, станет руками что-нибудь поделывать, вернется на круги своя, — напомнила только, что скоро за ребенком придут счастливые родители, подготовиться как-то надо, может, букетик цветов раздобыть по соседям, скрасить первую минуту свидания — и много с родителей не просить, что сами дадут, по совести… Куда это ты собираешься, идолище?

— Я в баню пойду, — сказал вечный пахарь. — Прямо сейчас и пойду… Иначе повешусь.

— Только веник в руки не бери! — обеспокоилась по инерции Коломбина. — Приноровишься веником чужие задницы хлестать — в банщики тебя пропишут!.. Все к востребователю на смотрины кинутся, а Казимира, вечного пахаря, нет нигде! Все перед востребователем и так и эдак демонстрируют, а Казимир в парилке окопался, кто ж пойдет по парилкам заглядывать? Ноги мочить, по склизкому кафелю рисковать… — Так, с причитаниями, сновала жертва пересортицы по дому, черепушки перебирала, кастрюльками тарахтела-позвякивала, наводила ревизию на запасы съестного.

Жаль ей было слушка шалапутного, ко двору сегодня прибившегося. Животинка одной лишь краской питаться не может, чем-то человеческим подкармливать необходимо, без надлежащего ухода и опеки должной она долго не протянет. С кем тогда вечера коротать, если вдруг повезет Казимиру несказанно и его призовут-востребуют, к настоящему делу приставят? Уж он им вдоль и поперек напашет, без роздыху и премиальных, на то и вечный пахарь, чтоб пахать… Что ж ты, кутенок, все ультрамарин подлизываешь? ступай за мной на кухоньку, я тебя рыбкой попотчую, только вчера для Казимира готовила, тебе понравится…

1

— Теперь, когда мы встретились, — что вы думаете обо мне? — спросил он.

— Первое впечатление всегда ошибочное, — сказала она.

— Говорите как есть, — попросил он.

— Поначалу я решила: вот кустарь-баптист, однолюб, типчик, склонный к гомосексуализму. Но каждая минута общения с вами приносила все новые догадки. Человек со странностями, интриган, мужчина властный и болезненно самолюбивый; работяга, на такого можно положиться. Хороший семьянин, Но в облаках витает. Я пыталась разобраться в том, что мне Хочется думать о вас, и все больше запутывалась. Храбрый заяц, алиментщик, замкнутый в себе, старый ловелас, с чувством юмора, любитель острых ощущений, горе-мужчина, верный друг, сентиментальный подлец, с тайным грешком, Дамский угодник, рыцарь-сутенер, подмоченная репутация, с претензией на оригинальность, умственно отсталый. Потом я вдруг подумала: этот предаст в любом месте. Пошляк, пошляк надоедливый, циник, гордец, каких мало, сексуальный маньяк, дурень на руководящем посту, желчный тип, гордый ревнивец, страдает манией величия, хороший парень — и наверняка рогоносец; редкий бриллиант, но слабовольный, с ограниченным кругозором. Честный парень, — думала я, — оторванный ломоть, прожигатель жизни с замашками провинциального сердцееда. Попрыгунчик, эгоист, хладнокровный убийца, галантный малый, без проблесков ума, предел мечтаний любой женщины, сквалыга, грязный бабник, добрый человек, мрачный обольститель, отъявленный злодей, молодой и талантливый сын века… Тут я совершенно растерялась. Я поняла, что вы так и останетесь для меня шкатулкой под семью замками. И никто не надоумит меня, где можно раздобыть подходящие к этим замкам ключи. Да и не очень-то интересно мне возиться с этими замками, а потом копаться в чужой шкатулке, а потом… Вас не обижает мое признание? Похоже, вы, со своей стороны, тоже не в состоянии определиться, с кем имеете дело.

— Хитрая стерва, неудачница, старая дева, после меня хоть потоп, самолюбива до чертиков, темпераментная ревнивица, хорошая мать, абсолютная дура. Склочница, «синий чулок», еще не совсем отупевшая, фантазерка без предрассудков, ведьма, пустышка, женщина без эмоций, искательница приключений, с тайным грешком, скрытый талант, верный товарищ, вечно не в духе, самоедка, божий одуванчик, заводится с пол-оборота. Решительная, скорая на случайные связи, с чувством юмора, ограниченная натура, лентяйка, кокетка, не от мира сего, гипертрофированное чувство собственного достоинства, падкая на чужих мужиков. Угрюмая психопатка, мужененавистница, сентиментальная дурочка, щеголиха, идиотка с обостренным чувством самопожертвования, похотливая оригиналка, сладкоежка, дама легкого поведения, жертва пересортицы, всегда доступная, зануда избалованная, гроза мужчин, вульгарная особа, черт в юбке, загубленный талант, никому не нужная умница, и хочется — и колется, пропащая, телефонная будка, еще не совсем пропащая, бревно подледное… Что я должен выбрать из всего этого? Не представляю…

— Тем не менее кому-то было нужно, чтобы мы с вами встретились.

— Или этот кто-то попросту пренебрегает такой возможностью, не заботясь о последствиях…

— Вы полагаете, это наше свидание может иметь какие-то последствия? — спросила она.

— Не исключено, — кивнул он, потупив взор.

— Мимолетная связь? Глубокое чувство? — спрашивала она.

— Не люблю загадывать.

— Вы раздражены?

— Неопределенности любого рода действуют на меня угнетающе.

— Только не вините в этом меня.

— Разве я ищу виноватого?

— Мне так показалось.

Он предложил ей сигарету, женщина отказалась, тогда он сам закурил, деликатно пуская дым в сторону.

— Попробуем разойтись? — предложил он.

— Думаете, получится?

— У нас нет ничего общего. Я до сих пор понять не могу, что вы собой представляете и чем продиктована необходимость нашей встречи.

Женщина молчала, придирчиво разглядывала потертость на своей модельной туфельке.

— Попробуем? — снова спросил он.

— Ничего другого не остается, — сказала она.

И ни он, ни она — не сдвинулись с места. Потом женщина достала из сумочки носовой платок.

— Почему-то плакать хочется, — сказала она. — Если вам это не очень противно — посмотрите, не поплыла ли косметика на ресницах… Пожалуйста.

— Снимите очки.

— О нет. Яне могу этого сделать!

— Тогда разбирайтесь со своей косметикой сами.

— Вы снова сердитесь.

— Вы говорите о косметике на ресницах, но при этом не желаете снять очки. Между прочим, они у вас — солнцезащитные, стекла — темные… Как я должен реагировать на подобные просьбы?

— Вы правы, правы… понимаю, как это выглядит со стороны… Я просто растерялась. Не знаю, что нужно говорить, как вести себя…

— Лучше никак себя не ведите, — посоветовал он. — Не следует доводить ситуацию до абсурда. Довольно и того, что есть…

— А что у нас есть?

— Даже если нет решительно ничего определенного — то это уже какая-то определенность!

— Вы так думаете?

— Прикажете думать иначе?

— И вам это не кажется странным?

— Что именно?

— Да все! — сказала она. — Вы, я, отсутствие оживляжа… Кстати, вы — совершенно голенький. Те же темные очки — и это все, чем ваше тело прикрыто…

— Позвольте предъявить вам аналогичное замечание.

— Мои туфли…

— На вас были туфли?

— Неужели и это мне просто причудилось?..

— Если так и дальше пойдет, нам не останется ничего другого, как развлекать друг друга небылицами. — Пачку сигарет и зажигалку он держал в руках, не зная, куда можно пристроить их, чтобы и зажигалка, и сигареты вдруг не исчезли с той же магической необъяснимостью, с какой появились минуту назад.

— Вас нагота не смущает? — спросила женщина.

— А вас?

— Я больше смутилась, когда вы попросили меня снять очки.

— Простите, в тот момент я не предполагал, что это столь впечатлит вас. Я выразился как бы по инерции… косметика, ресницы…

— Я сама спровоцировала. Сама виновата. — Она вздохнула, поправила очки, и мужчина невольно тоже прикоснулся к своим очкам: солнцезащитные, в перламутровой оправе, в таких не стыдно показать себя самому взыскательному обществу… Внезапно ему захотелось увидеть глаза собеседницы. Желание было настолько острым, что в первый момент испугало его…

2

Она сказала:

— Я словно жду чего-то. А вы?

— Не представляю, чего тут можно дождаться, — пробормотал мужчина. — Предпосылок не вижу, характеристики отсутствуют. Одежда тоже. Антураж никакой.

— Как в эдемском саду! Адам и Ева…

— Я бы выразился проще и точнее: персонаж и персонажка.

— Звучит почти как оскорбление.

— Давайте оскорбимся — что от этого изменится?

— Может, из этого какая-нибудь история возникнет… — мечтательно проговорила она. — Для чего-то мы встретились.

— Вам непременно нужна какая-нибудь история?

Они оба были в темных очках, и ни один из них не знал, как выглядят глаза собеседника. И мысль об этом почему-то тревожила, манила, казалась важной…

— Персонаж и персонажка, — повторила она. — Неужели этим все и ограничится? Мы ведь не фанерные.

— Я в этом не уверен.

— А вы прикоснитесь ко мне! — сказала женщина.

Он снова закурил. На этот раз она не отказалась от предложен ной сигареты, хотя курила неумело, неправильно, впустую, словно впервые в жизни.

«А я как будто лишь тем и занимался всю жизнь, что дым пускал колечками», — подумал мужчина. И сказал:

— Суть фанерности от прикосновений не зависит. Фанера вольна воображать себя кем угодно, однако она всегда будет оставаться фанерой. Теперь вы понимаете, почему эти кварталы называют Забытыми? Посмотрите вокруг! Что вы видите?

— Ничего, — сказала она. — Но так не может продолжаться вечно.

— Может. Без характеристик, без антуража, в стороне от коллизий… чего тут ждать?

— Все ждут востребователя, — сказала она.

— Это несерьезно. Не слишком-то они утруждают себя посещениями: пользуют, главным образом, то, что уже на виду. Их можно понять. Я их понимаю. Фанера везде одинакова… Тут неподалеку один невостребованный рассказывал, как можно накликать себе то да се, гнома, например, Белую Даму, Бродячую Золушку… Техника вызова чрезвычайно проста. Надо запереться в комнате, поместить в углу тазик с водой, намотать на палочку побольше золотинок (вместо палочки еще карандаши используют), погасить свет и затаиться на время. Как только гном появится — вы это сразу почувствуете! — необходимо зажечь свет, в темноте оставаться опасно. С зеленым гномом лучше вообще не связываться, он кусючий, а вот рыжий — добряк и балагур, исполняет любое желание, не торгуясь… Белую Даму вызывают также в закрытом темном помещении, но ожидать ее следует, стоя перед зеркалом. Прочтите наизусть печальное стихотворение, чихните трижды через левое плечо, произнесите заклинание: Дама Белая, груша спелая, что велишь ты мне, то и сделаю… — внезапно вы увидите

в зеркале белые прямоугольные тени, будто чистые листы бумаги разлетелись от порыва ветра! И не забудьте про золотинки на палочке, без них ничего не получится… Но самое жуткое — это заманить Бродячую Золушку! Во-первых, Бродячая Золушка нисколько не похожа на милую сказочную замарашку, обращенную в очаровательную принцессу, — бродячая скорее напоминает Бабку-Ежку после неудачной пластической операции. Во-вторых, каждый должен оставаться в своем углу, с места не двигаться, ни в коем случае не кричать и не звать на помощь. Участники мысленно считают до тридцати шести, и, закончив счет, все должны мысленно повернуться и взглянуть на середину комнаты. Золотинки на палочке вспыхнут кровавыми отблесками, и в тот же миг прямо из воздуха появится черная морщинистая рука…

— Зачем вы все это рассказываете?

— Я только пересказываю то, что слышал от фанерного мага. Какой-то неврастеник тут же спросил его: а как вызывают востребователей? Угадайте-ка, что посвященный ответил? — а то и ответил: этих никак не вызывают, они либо сами являются, либо какая-то случайность, какое-то стечение обстоятельств вынуждают одного из них оказаться на той же территории… еще фанерный научал быть гостеприимным, всеми силами стараться не разочаровать востребователя, но при этом сохранять исконное — сообразно внутренней пружине, что заложена в каждом… не прихорашиваться, не представляться хуже или лучше того, что ты есть на самом деле. Никакого глянца! Их интересует исключительно материал естественный, без примесей… Что такое? Вы плачете? Вот те раз! Плакать-то зачем?

— Разве плачут зачем-то? Плачут почему-то. Потому что плакать хочется… потому что слезы сдержать невозможно… потому что он никогда, никогда не придет за нами…

— Это уже истерика. Но вы же не истеричка, я это точно знаю.

— Что вы можете знать? Вы обычный невостребованный — как я, как все остальные в этих кварталах… и от вас веет каким-то холодом… вот.

— Фанера греет, мадам, лишь когда на растопку идет.

— Вы как будто удовлетворены своим положением….

— Удовлетворен, не удовлетворен — кого это интересует? Персонаж и персонажна! Фанера! Фантом! Никто ни при чем!..

— Неужели и я для вас — ничто? — с необъяснимым трепетом в голосе спросила она.

Он промолчал, поправил очки. Негромко пробормотал:

— Просто я пытаюсь трезво смотреть на вещи. Я — всего лишь мужчина в темных очках. Без намека на перспективы когда-нибудь стать востребованным, порцию характеристик получить, хотя бы эпизодическую роль в какой-нибудь истории…

Женщина уже не плакала, она спросила:

— Какую роль? Героическую?

— Не обязательно. Любую. Любой эпизод, любую фигуру с любым подтекстом… лишь бы мотив взыграл! Неимение мотива — вот отчего мы все страдаем!

— Вы разве страдаете? — спросила она.

Он подумал, прежде чем ответить.

— В сущности, нет. Даже этого не дано. Ни скорби, ни веселья. Фанера не подвержена страстям…

— Да что вы заладили: фанера, фанера… больше ни на что фантазии не хватает? Вы же не тупица.

— Благодарю на добром слове. А еще я не кустарь-баптист, не интриган, не типчик, склонный к гомосексуализму, не работяга и не семьянин, в облаках витающий. Не храбрый заяц, не старый ловелас, не сентиментальный подлец, не дамский угодник. Не гордец, каких мало… Что там еще по списку?

— Давайте сами что-нибудь придумаете, — сказала она.

— Фанерная история? — уже без иронии переспросил он. — Боюсь, ничего порядочного не получится…

— Хуже не будет.

— Мне нравится ваш оптимизм, — сказал мужчина.

— А все остальное — нет?

Он приблизился к ней, медленно приподнял руку и коснулся оправы ее очков.

— Сними их, — сказала она.

И он сказал:

— Я хочу видеть твои глаза. Это история о том, как люди любили глазами, взглядом. И готовы были все отдать за это…

3

— Сними их, — сказала она. — Это история о том, как люди любили взглядом, глазами и готовы были всем пожертвовать ради этого. История называется «Год активного солнца»… я тоже хочу, чтобы ты их видел! и хочу заглянуть в твои…

— Не важно, как называется эта история, — продолжил он. — Мы любили друг друга, мы были счастливы. Когда рядом был кто-то чужой, мы снова надевали солнцезащитные очки, темные стекла, мы соблюдали общепринятое правило и даже отдавали дань моде. Как все, как все… Мы любили, и нам казалось: весь мир принадлежит нам… а потом появился Челомбей.

— Ужасный тип…

— Не преувеличивай, милая. Челомбеев не так уж мало вокруг, челомбеев и челомбейчиков. Одни их боятся, другие ненавидят, третьи — более сильные — используют их как безотказное оружие… этот имел все: видное положение, власть, деньги, и когда ему понадобилась ты — он взял тебя так же просто, как присваивал все остальное.

— Он сказал мне, что уничтожит тебя, если я не дам согласия. Так мы расстались. Ты уехал в другой город, и больше года я ничего не знала о тебе. Я жила как во сне: стала ко всему безразличной, желания и надежды увяли во мне, я словно не жила, а доживала отпущенный мне срок. Год активного солнца кончился, начался год солнца неистового, слепящего, испепеляющего… и вдруг — тот телефонный звонок. Междугородка, твой голос…

— Я сказал, что приеду, мы должны встретиться, я должен тебя видеть…

— Это невозможно, — говорила я. И больше не звони. И бросила трубку, а потом долго плакала. И смотрела на телефон…

Я хотела снова услышать твой голос и боялась, что ты опять позвонишь. И муж узнает об этом. Я так боялась, что ты приедешь. А может, ты уже был в городе? Звонил из соседнего квартала?.. Но нет: ты сказал, что только собираешься приехать… но если я неверно поняла тебя? — в голове у меня все смешалось, я стала сама не своя. И он это заметил. Он отнесся к этому спокойно: договор остается в силе, сказал он, — если твой парень вздумает опять позвонить — напомни ему условия соглашения, скажи ему, что я не шучу, — он здорово рискует, твой говеный ромео, попробуй убедить его, ты же не хочешь, чтобы мои жорики башку ему снесли?

— Но вечером я опять позвонил. Трубку поднял твой муж.

Я сказал, что хочу говорить не с ним, и он ответил: я знаю, чего ты хочешь, но этого ты не получишь никогда… дай нам просто поговорить, — сказал я…

— А он сказал: не превращай водевильчик в высокую трагедию, я не люблю трагедий, не люблю, когда льются слезы, кровь, — оставайся, парень, там, где ты сейчас находишься.

И больше не звони, по этому номеру тебе уже никто не ответит. Разве что — фельдшер из травмапункта. Когда ты в последний раз обращался к травматологу?

— Дешевка, — сказал я. — Дай ей трубку…

— Он улыбнулся, передавая мне трубку телефона, и я сказала: все, больше не звони, не надо, я ничего не хочу, больше не звони, прошу тебя, умоляю…

— Я сказал: завтра утром, на нашем месте. Я буду там в начале каждого часа.

— В тот вечер я больше не плакала. Он все-таки приезжает? — спросил Челомбей. Надо быть идиотом, чтобы приехать после твоих угроз. — Это любовь, бесценная моя, — спокойно рассуждал Челомбей, — что может удержать влюбленного? вы ведь все еще любите друг друга? но знаешь ли, почему год спустя ваши чувства не померкли, не превратились в мерзкую привычку?., да потому что между вами стою я, олицетворение вселенского зла и подлости, похоже, ничего иного я для вас и не представляю, дурачье вы оба, не понимаете того, что я даю вам шанс, какого сам никогда не имел: светлый образ, недосягаемый, сотканный из миража и собственных домыслов… исчезающий за поворотом, далекий, как горизонт, — и всегда принадлежащий лишь тебе одному… неужели этого мало?.. я сказала: сам-то ты горизонту ничего не даришь, все тянешь под себя… Он сказал: я уже не могу остановиться, но еще могу остановить вас…

— Утром я дважды заходил в лавку, где торговали очками. Когда я зашел туда в третий раз и задержался перед стендом, ко мне присоединилась блондинка, пол-лица которой скрадывали дорогостоящие «ночные бабочки».

— Это былая…

— Мы оба смотрели на стенд и переговаривались так тихо, что концовки некоторых фраз приходилось домысливать.

— Ты не должен был приезжать, — говорила я, — это слишком опасно.

— Тем не менее я здесь. И не уеду, пока не увижу тебя.

— Это невозможно…

— Я хочу тебя видеть.

— Мне насилу удалось избавиться от охранника. Меня стерегут днем и ночью… Он убьет нас!

— Больше года, — сказал я, — больше года я живу мучительными снами. У меня не осталось ничего, кроме этих видений: ты мне снишься каждую ночь, но я не могу насмотреться, я тебя почти не вижу, я знаю только, что это ты — так близко, что даже дыхание твое чувствую, — и ничего не могу разглядеть, словно мутное стекло разделяет нас… я пытаюсь разбить это стекло, я разобью его.

— Мы оба просто ненормальные…

— Это не имеет значения.

— Они таскаются за мной повсюду, даже в спальне я Постоянно ощущаю присутствие жориков…

— Я увезу тебя. Мы уедем прямо сейчас.

— Нет…

— Да.

— Он разыщет нас раньше, чем ты думаешь, ты не знаешь этого человека, он на все способен…

— К стенду подошла девушка из обслуги. На ней были призывные темно-зеленые «бикини». Я могу вам помочь? — спросила она, но я поблагодарил ее и сказал, что они выставили потрясающую коллекцию, одна пара другой краше, но я не хотел бы торопиться с выбором, больно привередливая у меня супруга, опасаюсь разочаровать ее… Девушка будто с поводка сорвалась, она делала свою работу, она обязана была это делать, обязана была подчеркивать особенности новых моделей, напоминать о прелестях «ретро», у меня в ушах зазвенело, когда она стала перечислять модели: «Летучая мышь», «Тень вампира», «Вечерняя звезда», «Опавшая листва», «Лесная чаща», «Проносящийся мимо»… весь мир спасался от солнца, прятал глаза и заботился о разнообразии, неповторимости защитных приспособлений, весь мир прельщался и прельщал затемненными стеклами, но что нам было до всего мира? — я снова поблагодарил ее, а потом сказал какую-то грубость.

— Ты сказал ей: оставь нас в покое, сучка, пока я не содрал с тебя твои «бикишки»…

=— Она убежала в другой конец магазина, а ты сказала: не нужно делать скандал, жорики шныряют где-то поблизости…

— Тогда ты сказал: мне все равно, где находятся твои жорики и сколько их, плевать на все, я отсюда не уйду без тебя…

— Твой голос дрожал: многое изменилось, говорила ты, я уже не та, какую ты знал прежде, поверь, мы не должны больше видеться, я не хочу, прошлого не вернуть… а я говорил: не верю, ты не могла все забыть, ты никогда не забудешь то, что принадлежало только нам, когда еще не было челомбеев и жориков, их нет и сейчас, никого нет, есть только мы, ты и я… Ты внушила себе, что кто-то властен распоряжаться тобою, как парой очков, но это не так… Что он сделал с тобой?

— И тогда мы услышали Челомбея. Говорил он сдержанно, неторопливо — не приказывал, не угрожал, не ерничал: браво, ребята, уж теперь-то вы меня растрогали до слез. Мысленно аплодирую вам, самое важное, без чего вы жизни не мыслите, — сошлось, состоялось, слепилось. Единственный вопрос: что дальше?.. Демоны забытых кварталов терзают мое воображение наиболее вероятным финалом. Ход, которого ждали все: я отдаю вас жорикам на потеху. Безотказные твари, они не ведают сомнений, им только крикни: ату! — и у принца уже руки заломлены, но его не уводят прочь, пусть созерцает сцену животной ненасытности похотливого отродья!., принцесса без очков, грязные пальцы раздирают ей веки, и жорики поочередно пьют ее глаза, до капли, до последнего проблеска жизни… Впрочем, меня подобный вариант почему-то уже не заводит: все дружно умерли, мерзавец Челомбей заскучал и покинул сцену, занавес опустился — какой в том интерес? Я просто покидаю сцену. Не беспокойтесь, жорики последуют за мной, никто даже не посмотрит в вашу сторону. Даже не знаю, чего пожелать вам напоследок…

— Послышались его затихающие шаги, потом ты сказала: мы еще успеем догнать его. Я схватил тебя за плечи к крепко прижал к себе: молчи, молчи…

— А я сказала: неужели ты ничего не понял? Так уходят востребователи, он потерял интерес к нам, мы снова оказались ни при чем… Ты пытался образумить меня: теперь никто не разлучит нас, это главное, пойми, никто и никогда, ни: кто нам не нужен, мы остаемся…

— Ты медленно сняла с себя очки: с чем остаемся? с этим? Он не сразу осмелился взглянуть на нее — без затемненных стекол, глаза в глаза. Когда же их взоры соприкоснулись, он увидел блеклую, выцветшую поверхность крашеной фанеры, густо забранную узором трещин… Вот что оставляют после себя челомбеи. Или востребователи?

Он отбросил солнцезащитные очки в сторону и, не щурясь, посмотрел на солнце. Беспросветная бездна открылась ему…

Время спустя залетный востребователь споткнется о кусок обгоревшей фанеры, подберет поблизости оплавленные очки и вдруг потеряется в догадках: неужели и этот материал подвержен феномену самовозгорания? С чего бы вдруг?

Невероятно. Непостижимо. Нонсенс…