Книга магов (антология)

Марина Наумова Заложники

Едва выйдя из лесу, они остановились как по команде.

Резко.

Путников было трое: широкоплечий бородатый здоровяк, старик и подросток лет пятнадцати. С виду больше всего они напоминали бродяг, настолько убоги были их наряды. Хотя в селении в честь особого случая им выделили самые лучшие вещи, но «лучшее» не всегда означает «хорошее».

Относительно прилично выглядел только плечистый бородач: его фигуру (а стало быть, и одежду) почти полностью скрывал жесткий плащ бирюзового цвета из синтетической мелкой сетки, в давние времена использовавшейся для затягивания окон. Этот материал не выцветал, не линял, хорошо мылся и потому даже после долгого путешествия смотрелся нарядно. Но из-под яркого плаща выглядывали потрескавшиеся пластиковые калоши — доказательство безнадежной нищеты, пусть не бросающееся в глаза, но от этого не менее красноречивое, чем некогда черный, а теперь серовато-рыжеватый костюм старика или домотканая и штопанная много раз одежда подростка. Паренек и вовсе большую часть дороги прошел босиком и только на подходе к заветному месту достал из самодельного рюкзака босоножки. На загорелых ногах мальчишки коричневели царапины, а в длинной прямой челке застряло несколько сухих веточек. В его серых глазах, казавшихся огромными на худом, вытянутом лице, отражалась трава, отчего они отсвечивали зеленым, как и глаза старика. Внимательный наблюдатель без особого труда мог бы догадаться, что эти двое приходятся друг другу близкой родней.

Впрочем, гораздо сильней нищеты и даже прочней кровных уз всех троих сейчас объединяло другое — то, что заставило их прийти сюда и жадно всматриваться в раскинувшийся перед ними пейзаж.

Над полем ярко, как кусок пластмассы, голубело небо. От открывшейся за деревьями пестрой мозаики полевых цветов (желтое, красное, сиреневое и белое на зеленом фоне) рябило в глазах — тем контрастнее выделялось на фоне разнотравья круглое, словно начерченное гигантским циркулем, пятно в самом центре долины. В его середине чудовищными рельефнорваными зубьями возвышались серовато-коричневые скалы-близнецы, такие же чуждые до неуместности общему фону, как и круглая плешь осоки. Но вовсе не пятно и не скалы заставили путников замереть.

— Это здесь? — неровным от волнения голосом снова повторил подросток (в группе он шел последним).

— Здесь, — подтвердил бородач, недоверчиво глядя на скалы. Он и сам знал это место только с чужих слов.

— А где…

— Гихор, будь добр, придержи язык! Это место не любит лишней болтовни, — проговорил старик, и на плечо подростка легла жесткая и узловатая, огрубевшая от времени и работы рука.

— Г-хмм… — неловко то ли крякнул, то ли хмыкнул бородач, продолжая с несвойственной ему нерешительностью вглядываться в образованный осокой круг.

Словно в ответ на его взгляд по сизоватой осоке прошелестел слабенький ветерок и стих столь же внезапно, как и появился. Бородач вздрогнул и прикусил губу, шумно вдохнул, сделал несколько робких шагов и замер у самой границы странного круга.

Старик кивнул, угадывая не заданный вслух вопрос: «Да, мы действительно уже здесь».

— Ну что… идем? — осторожно, словно ступая в болотную зыбь, шагнул вперед бородатый здоровяк.

Земля под осокой была самой обычной — твердой. Здоровяк прошел метра полтора и снова остановился, обернувшись к спутникам. Старческая рука на миг судорожно сжала плечо Гихора; старик и подросток переглянулись и следом за бородачом переступили обозначенную растениями черту; затем сухие губы старика искривились в натянутой улыбке, и он тихо прошептал:

— Вот и все…

Храм, ради которого люди проделали долгий и нелегкий путь, возник внезапно. Не открылся, не выглянул из-за скал — именно возник вокруг: они некоторое время неторопливо брели по осоке, и в душах у старших с каждым шагом росла невольная тревога, заставляющая сжимать волю в кулак (Гихор был слишком молод, чтобы до конца понять, на что идет и чем рискует); никто не успел уловить тот миг, когда вместо сизовато-зеленых стеблей под ногами вдруг заблестели полированные каменные плиты, а свет солнца заменило сияние причудливых спиралевидных светильников, отражающихся в глянце черных мраморных стен. Была долина — стал Храм. И все.

От неожиданности подросток приоткрыл рот, бородач привычно отставил ногу назад, рефлекторно готовясь принять боевую стойку, а старик снова улыбнулся. Нервно. Чуть-чуть.

Теперь они находились в полукруглом зале с несколькими бассейнами, наполненными темной, почти черной, слабо мерцающей водой.

— Благодарим за то, что Ты принял нас! — торжественно, но чуть хрипловато (в горле у него пересохло) проговорил старик и встал на колени, глядя на голую черную стену впереди себя. Следом за ним порывисто опустился на пол Гихор, чуть замешкался, но последовал их примеру и бородач-здоровяк.

— Вы пришли… — гулкий как эхо голос, казалось, заструился сразу из всех стен. — Пусть говорит старший!

— Мы, нижайше кланяясь, просим… — Старик долго готовился к этому моменту, но от волнения оказался не в силах произнести вслух то, что тысячекратно повторял про себя.

— Заложника… — подсказал здоровяк, но тут же прикусил губу: отвечать было приказано не ему.

Старик с укоризной покосился на спутника и продолжил, слегка задыхаясь:

— Здесь те, кого община признала самым мудрым, самым сильным и самым чистым из достигших нужного возраста. Любой из нас готов остаться…

— Истинно готов?

Вода в бассейнах при каждом слове мерцала ярче — это заметил только бородач, благоговение которого перед Храмом Мироздания было все же чуть слабее воинских привычек.

— Конечно! — живо заметил старик. — Мы все готовы…

— Пусть каждый говорит за себя, Корлингорас. В твоей готовности сомнений нет.

— Да! — сдержанно, но твердо подтвердил бородач.

— Я готов! — почти одновременно с ним выпалил Гихор. Его глаза зачарованно и восторженно блестели: перед ним было чудо, он не мог сейчас думать ни о чем другом.

— А знаете ли вы, — загудели стены, пугая огоньки светильников, — что стать Заложником Мироздания означает отказ не только от своей жизни, но и от того, что побуждает вас хотеть пожертвовать ею? Вам придется отречься от всего, и однажды, когда придет ваш День, Заложника может попросить тот, кого вы сегодня считаете своим врагом, и обратить магию против ваших же близких и друзей.

На этот раз просители ответили не сразу.

Все трое слышали об этом принципе. Однако слышать — одно, а примерить его на себя — совсем иное. Говорящий с ними от имени Храма явно знал цель их прихода, как знал имя старика; и вопрос о враге наверняка был задан не случайно (с тем же успехом они могли явиться сюда, желая избавиться от затянувшегося неурожая, эпидемии, да мало ли чего еще). Но значило ли это, что их просто испытывают, или и впрямь заглянули в будущее? Здесь было о чем подумать. Хотя бы несколько секунд.

— Высшая справедливость не должна этого допустить! — наконец заявил бородач.

— У нашего врага не найдется друзей, искренне готовых пожертвовать собой ради него! — запальчиво выпалил Гихор. — Мерзавцам служат из корысти и страха!

При этих словах старик еле сдержал ироническую усмешку: если бы все было так просто! Конечно, прийти сюда исключительно ради благополучия человека, которого они так хотели уничтожить, согласился бы только сумасшедший. Но ведь такие встречаются в природе. Да и заплатить собой Мирозданию кто-то мог по принуждению, желая, чтобы правитель выпустил из тюрьмы брата, вернул из армии сына, дал волю дочери, насильно превращенной в девочку для развлечений. Мало ли…

— А что скажешь ты, Корлингорас? — прервал его мысли Голос.

Старик нахмурил брови. Он вдруг понял, что именно эти

ответы решают все.

— Высшая справедливость Мироздания шире нашего понимания, и ни один из ее приказов не может пойти на пользу злу, иначе мир был бы уже разрушен, — заговорил он, тщательно подбирая слова. — Если такое произойдет, значит, так и должно быть, хотя сейчас я безоговорочно считаю справедливыми именно нашу цель и наше дело.

И снова замерцала вода, задрожали светильники и тени заколыхались по полированному камню:

— Идите и ждите решения, кто из вас нужнее Храму и какого Заложника достойна ваша цель.

Голос исчез вместе со стенами Храма — только уродливые скалы щерились вокруг, и мягко, убаюкивающе качались сизо-зеленые волны осоки…

Они заночевали в лесу: непочтительно бы было расположиться вблизи Храма. Чтобы унять разбушевавшиеся чувства, долго собирали зелень, семена и коренья на ужин, к которому Корлингорас достал из сумки последний кусок хлеба. Сам он есть не стал: просто улегся у костра и принялся смотреть, как голодное пламя жрет ветки. Изредка с деревьев срывались подсохшие от близости осени листья, пролетали над пламенем и ярко вспыхивали, затянутые его жадными языками.

— Слушай, Тапра. — Гихор подполз на четвереньках к бородачу, поглощавшему из котелка похлебку (он один не потерял аппетита). — А чего Он задал этот вопрос?

— А кто его знает? — причмокнул, сделав большой глоток, бородач. — Может, решительность проверял.

— Понимание, — чуть слышно поправил его Корлингорас.

Старика переполняла непонятная, но кажущаяся ему самому мудрой, тоска.

С бархатистого фиолетово-черного неба смотрели крупные звезды.

— Да ну! — пожал плечами Тапра и тут же сменил тему: —…Кто будет хлеб? Никто? Последний раз спрашиваю, а то съем, и все…

— Ешь. Мне чего-то не хочется, — отозвался Гихор и приложил к губам фляжку с родниковой водой.

— Я не буду, — улыбнулся звездам старик.

— Так вот, — отправляя краюху в рот, продолжил Тапранон (полное имя здоровяка звучало так). — Зачем нам сейчас понимание? Кого выберут, того и так всему научат. Главное, чтобы человек от всей души был согласен. Я, например, когда беру пацанов в ученики, тоже сперва обязательно их попугаю: пусть не лезет кто ни попадя, что мне за радость возиться со слабаками? Знаем мы этот прием!

— Нет смысла гадать, завтра увидим… — устало возразил Корлингорас.

«А разве в моих словах больше смысла? — подумал вдруг он. — Наивно пытаться познать непознаваемое за пять минут. Глупо считать, что ты что-то знаешь только потому, что когда-то что-то слышал краем уха и не веришь в правильность ответов других. Иллюзии в серьезных вопросах всегда опасны, полузнание хуже невежества…»

— А правду говорят, что иногда даже Заложники не могут выполнить поручение? — пугливо озираясь, прошептал Гихор давно мучивший его вопрос.

— Правда. — Корлингорас приподнялся на локтях и посмотрел на внука. — Если жертва-замена оказывалась недостойной.

— Успокойся! — Тапранон слизал последнюю каплю со дна котелка. — Нас-то из целой общины выбрали, значит — чего-то стоим.

— …Кроме того, — уточнил старик, — даже худшие из Заложников способны задействовать высшие силы.

— Ага, — поддержал его Тапра. — Погоду могут поменять, туман наслать перед схваткой. Тоже колдовство нужное, так что, Гихор, уймись и поешь… Нет, прости, ты опоздал — есть уже нечего!

«Неужели вы не поняли? — не без тайного превосходства мысленно обратился он к спутникам. — Наверняка Храм выберет меня. Я выдержал не один десяток стычек, моего здоровья хватит на любую жертву. В старике силы — всего ничего, пацан — он и есть пацан…»

— Я вот что думаю… — после недолгой паузы произнес подросток и пошевелил ветки в костре. — Наверное, меня выберут. Молодым ведь учиться легче…

Старик только улыбнулся.

После этого все трое долго молчали, борясь с желанием попрощаться друг с другом навсегда.

Все могло случиться.

Магия дарения (она же — принцип Заложников) впервые была открыта еще во времена Первой Дотехнической цивилизации, если не раньше, но принесла очень мало пользы из-за отсутствия настоящих знаний. В той далекой древности люди заметили, что жертвоприношения порой «окупаются» — пусть порой неожиданным образом или не сразу. В жертву высшим силам приносили многое, часто (в понимании жертвующих) самое ценное: умирали на жертвенниках сами, убивали друзей, врагов, но делали это настолько стихийно и неосмысленно, что доказать достоверную связь между действием и результатом было почти невозможно. Чудеса вершились интуитивно, на ощупь, вслепую… Не удивительно, что, когда Техническая цивилизация предложила свои варианты решения проблем, Магия Дарения потеряла популярность. Это случилось прежде, чем люди успели осознать, изучить и, тем более, опробовать все ее скрытые возможности. Не связанные с чудом, но зато легко воспроизводимые технические устройства прочно и надежно заменили собой древние обычаи.

По утверждению мудрецов, это и сгубило предков: иллюзия всемогущества голого разума уничтожила лежащий в основе мироздания принцип всеобщего равновесия, на котором зиждились устойчивость любой природной экосистемы и баланс между абстрактными добром и злом. Прогрессу не было дела до гармонии, гомеостатические механизмы общей системы живого и неживого все чаще давали сбои; под агрессивной мелочностью прикладных проблем равновесность потерялась, и…

«А может, так и было нужно, чтоб люди получили шанс начать с нуля», — возражали другие, и сложно сказать, кто был прав.

Доподлинно известно одно: чудом уцелевшее после серии катастроф человечество начало по-новому узнавать себя, искать иные пути и в том числе вдруг снова наткнулось на принцип жертвоприношения. Обновленный и измененный, разумеется.

В общих чертах он сводился все к тому же равновесию: если, например, в таком-то городе от эпидемии суждено погибнуть десятерым, можно было сделать так, чтобы место случайных жертв заняли добровольцы. В точности так же (но уже безо всякой магии) во время голода некоторые отдавали свои пайки близким и позволяли им выжить. За свой счет. То есть общий баланс сохранялся, «уходил» фактор случайности: умирал тот, кто сам того хотел. Но даже это поначалу казалось достаточным, чтобы жертвоприношения приобрели популярность в заново складывающихся человеческих сообществах, тем более что внешние проявления магии выглядели порой весьма впечатляюще. Несколько самоубийств — и потух пожар, свернул в сторону смерч, стих ураган…

К тому же большинству людей, не склонных к альтруизму, было приятно осознавать, что погибнут не они.

К тому же самим добровольцам нравилось знать наверняка, что их жертва будет не напрасной.

Разве этого мало?

Впрочем, речь не всегда шла именно о смерти: мелкие чудеса подозрительно напоминали сделки купли-продажи, в которых своевременное жертвоприношение убирало лишние посреднические инстанции.

Со временем люди открыли более интересную закономерность, установив четкую зависимость между личной незаинтересованностью жертвы-добровольца и эффективностью результата: чем альтруистичнее оказывались мотивы, тем сильнее смещалось первоначальное соотношение «один к одному», а если проще — один человек мог заменять собой до десятка «случайных». Поэтому вместо слова «жертва» все чаще стали говорить «дар», а «принцип жертвоприношения», соответственно, получил название Магии Дарения.

Впрочем, на практике не все складывалось гладко. Например, далеко не всегда люди могли определить точный размер жертвы-дара, и тогда магия срабатывала наполовину. Настоящее понимание Магии Дарения давалось немногим, внутренние же ее механизмы так и остались безнадежно непроницаемым «черным ящиком» Лишь считанные единицы могли похвалиться тем, что могут гарантированно воздействовать на высшие силы или хотя бы подсказать другим добровольцам, что, как и когда нужно делать.

Именно они подали базирующуюся на малопонятном для большинства принципе «неравнодушного равнодушия» идею о Заложниках, обеспечивающую еще большую эффективность Дара, чем простое бескорыстие. Даже добровольцы-альтруисты все равно были в чем-то заинтересованы, иначе просто не стали бы предлагать свою жизнь. Человек, живший чужой болью как собственной, воспринимавший горе других людей сильнее своего, все равно не мог уберечься от предвзятости, а она тоже влияла на результат. Оказалось, что избавиться от «помех» возможно единственным способом — «поменяться очередью». Выглядело это так: например, во время той же эпидемии, при принесении Дара место готового умереть добровольца занимал другой человек, собиравшийся раньше пожертвовать собой, чтобы остановить ураган, а замененный становился Заложником и ждал, когда его призовут для спасения города от пожара или чего-либо еще, а жаждавший унять пожар, в свою очередь, делался Заложником, не зная заранее, за что именно ему придется отдать жизнь… И так — без конца.

А жизнь, как во все века и времена, была тяжела; бедствия и войны (пусть не такие разрушительные, как при Технической цивилизации) требовали крови, и снова и снова существование тех или иных групп людей хранило порой только чудо.

Чудо, для которого Заложников требовалось очень много. Новопризванные добровольцы едва успевали обучиться хоть чему-то. Но…

Магия может сделать возможным маловероятное, но не изменить саму суть событий.

Это тоже поняли единицы. Некоторые, конечно, замечали, что добровольцы, желающие помочь своей армии, став Заложниками, вскоре отдавали жизни во имя победы противника.

Поначалу на Заложников еще можно было давить. Опосредованно, но все же…

Долго так продолжаться не могло.

…И тогда возник Храм.

Собственно, Храм тоже был чудом, пожалованным людям в обмен на дар-жертву. Люди, решившиеся на нее, запретили упоминать свои имена, чтобы не ослабить чудо своей гордыней (позже анонимность Заложников стала традицией). Подробности этого жертвоприношения были таковы, что людям становилось не по себе даже от рассказов о нем. Постепенно то из-за смягчений, то из-за преувеличений стало сложно разобрать, что именно сделали с собой безымянные герои. Нечто очень страшное — и все.

Так или иначе, Храм стал реальностью, и любая община, любая группа людей-единомышленников или даже отдельный человек получили возможность обращаться туда с просьбой о чуде. О любом.

Но условия обмена Дарами для желающих его получить никуда не делись.

Но ради чужого злого дела никто особо не рвался жертвовать собой — здесь был частично прав Гихор (точнее, Рангихор, если называть его полным именем).

Но Мироздание стремилось к равновесию, а не к разрушению, и потому на чудеса накладывались неясные для непосвященных, но все же существенные ограничения — по-своему прав был и Тапранон.

Ну а если эффект от жертвоприношения вопреки всему оказывался неожиданным и добро (как это порой бывает) принималось кем-то за зло — винить следовало саму относительность этих понятий для разных людей. Так что во многом был прав и Корлингорас.

Все трое были правы. Теперь Храм решал, чья правота была важнее Мирозданию именно в этом случае.

Впрочем, с той же вероятностью он мог потребовать в Заложники всех троих.

…К утру их сморил сон, видимо, насланный — до того незаметно он подкрался. Сидели. То разговаривали, то молчали, и вдруг… проснулись.

Вдвоем.

Взглянули удивленно друг на друга (костер и лес куда-то подевались, вокруг ласково голубел луг осоки), потом разом обернулись и увидели, что со стороны скал в их сторону шагают две фигуры.

— Деда… — совсем по-детски тоненько пискнул Рангихор и часто-часто заморгал, чтобы удержать навернувшуюся было на глаза слезу.

Терять других порой страшнее, чем нырять в смертельно опасную неизвестность самому Корлингорас был ему не просто родственником — единственным близким человеком. Отца Гихора забрали в Город (по сути, в рабство) солдаты правителя, где тяжелая работа убила его меньше чем за два года. Мать от горя помешалась, бродила как тень по окрестным полям и лесам, пока не угодила в топь на болоте. Тетка, обремененная кучей детей, вовсе не жаждала заполучить в дом еще один голодный рот. Дед заменил Гихору всю семью.

Силач Тапранон, главный Страж сельской общины, недовольно поморщился (ему казалось обидным, что Храм призвал не его), но, поглядев на изменившегося в лице подростка, заговорил почти ласково:

— Паршиво тебе, да? Тогда постарайся, это… Как там оно?.. Чтобы твои чувства стали частью Дара. Можно ведь и так, говорят… Да и вообще: может, одного Заложника не хватит, и придется собирать Круг…

Гихор сглотнул и сфокусировал взгляд на идущих.

— А почему… — начал было он, но вопроса не закончил.

— Любой обратившийся в Храм уже становится Заложником, — прозвучал глубокий, низкий, приятный, но слишком ровный и лишенный каких-либо эмоций голос. — …С вами иду я.

— Вы? — так и впился взглядом в не слишком крепкую и стройную фигуру Заложника здоровяк тапра.

— Здравствуйте, — выдавил Гихор, неуверенно протягивая руку человеку в длинном белом плаще, лицо которого почти скрывал капюшон.

Протянутая для приветствия рука Заложника оказалась мягкой и нежной, почти женской, она выдавала человека, не привыкшего ни к черному труду, ни к оружию. Огромный бесцветный камень-солитер красовался на его безымянном пальце.

— А это кто? — закончил недозаданный вопрос Гихора Тапранон, переводя взгляд на второго человека, лицо которого пряталось под металлической маской.

— Называйте его так, как вам удобнее: жрец, помощник, исполнитель, палач… Страдание — ценная жертва, — так же спокойно, словно речь шла о чем-то. обыденном, пояснил Заложник и, не меняя тона, спросил: — Мне надо проверить определение Дара прямо здесь или лучше отправиться в ваше селение?

— Придется идти, — сдержанно произнес тапра (маска палача приковывала к себе его взгляд). — Может, пока мы шли, что-то изменилось… И вообще, нас послала община. Так что говорить — не одним нам…

— Политика?

Сказать, что Заложник поинтересовался, было бы преувеличением (Храм мог и не делиться с ним всем, что знал) — скорее Лишенный Имени просто уточнил. Со стороны это звучало так, будто он задал вопрос как бы между прочим, на всякий случай, хотя для определения Дара сущность просьбы имела почти определяющее значение.

— Да, — впервые отвел глаза в сторону бородатый силач.

Тапре показалось вдруг неприличным спокойно стоять рядом

с человеком, обязанным ни с того ни с сего страдать или умирать из-за чужих проблем. Даже понимание того, что и он сам уже вовлечен в потенциальный жертвенный круг, не сглаживало возникшую неловкость. И еще мельком зло подумалось: а может, они погорячились? Может, стоило последний раз рискнуть своими силами, положиться-таки на волю случая? Разве мало было желающих рискнуть? Риск — не приговор…

Эту мысль он стыдливо отогнал.

— Ради справедливости! — тотчас повернул по-своему тему Гихор, и совесть силача решила замолчать.

Шло время.

Шли ноги.

Шли мысли.

«Почему тебе не хочется идти? — спрашивал он (Заложник давно отучился думать о себе в первом лице). — Неужели ты до сих пор не отвык бояться своей судьбы? Тогда что ты делал в Храме столько лет? Учился забывать, истреблял свое «я», превращать себя в чистый лист бумаги?»

Спрашивал, отвечал, перебирал в памяти заученное и удивлялся, почему ему кажутся сухими и неживыми собственные слова… Нет, не собственные — он так долго слушал, напрягая мозг, лишь для того, чтобы уложить в нем преподаваемые в Храме знания, что отвык думать о чем-либо своем. Память услужливо подсовывала готовые словесные блоки, и теперь, чтобы сложить из них новую конструкцию, их приходилось сперва измельчать. Пока что это давалось Заложнику с большим трудом.

…Тропинка.

Дорога.

Пустошь-пожарище. Черная, лысая, грязная… Мертвая.

«Пустое… Боится тело, пока оно живо. Так и должно быть. Страх — тоже часть жертвы. Он нужен… Когда придет срок, он ляжет на жертвенник вместе с остальными чувствами, которым вздумается у тебя появиться… и не надо слишком интересоваться этими людьми, гадать, почему они морщатся или хмурятся. Мальчишка на последнем издыхании, но идет, стараясь не выдать усталости. Воина что-то раздражает. Почему?., не стоит портить Дар излишним сопереживанием. Достаточно и того, что сейчас смысл их жизни — смысл твоей смерти и что судьбы теперь связаны. Навек… На короткий век между знакомством и жертвоприношением».

Как пронзительно пахнет хвоей сосновый лес!..

Не надо наступать на муравьев. По возможности. Они ни при чем.

«Твой жребий труден, потому что ты знаешь, как определить размер и время Дара. Их — потому что это знание им не дано и они обязаны довериться тебе».

…Настоящая дорога. Через нее — бегом, по одному. Правильно, здесь уже далеко от Храма, может шастать кто угодно.

Прекрасная вещь — камыши.

Многовато тины в сапогах.

«Дела, связанные с политикой и властью, всегда жестоки, приходится выкупать грехи обеих сторон. Платить вдвойне».

Что это за птица поет в кустах? Незнакомый прекрасный голос.

Пустырь.

«Ты — это они. Они — это твое сегодня и завтра. Неловко сказано? Слова — шелуха… как и многое другое».

Привал.

Крюк по лесу: непролазный бурелом.

«Даже сапоги натирают… А как эти люди преодолели путь не пойми в чем?»

…Что может быть прекрасней золотистого утра, когда можно видеть форму пробившихся сквозь листву лучей!

Они шли молча до самой границы, будто забыли все слова или боялись их. Может, не все, лишь те, первые, необходимые для начала разговора, за которые зацепятся-потянутся и остальные…

На границе между дикой природой и Территорией Городов пойменный луг уродливо обрывал металлический барьер, сходящий на нет у реки. Казалось, будто огромный нож вошел лезвием в землю, да так и заржавел. На чью жизнь покушались? Городов? Лугов? И то и другое обрывалось под его металлом. Контраст между разделенными этим барьером мирами был разителен — если один жил дышащей вместе с ветром зеленью, менял краски, рожал, умирал и воскресал с каждой новой весной, то второй вечно оставался сырым и пустынным, лишь редкая машина патруля залетала на его подогнанные друг к другу железобетонные плиты, во время Технической цивилизации служившие площадкой для мелких космических челноков.

Не говоря ни слова, Тапранон свернул к реке — этот путь не проверялся властями с тех пор, как вода была признана «мертвой». Одно время радиация и скопившиеся токсины и впрямь убивали, но сила течения мало-помалу уволокла в море или пораспихивала по берегам всю грязь. Полностью? Специально это не проверял никто. Лишь уходящие к Храму были готовы рискнуть — и рисковали.

Путникам следовало остерегаться другого — главную опасность на Территории Городов таили в себе нежелательные встречи. Даже на обратном пути. Конечно, теоретически открыто выступать против Храма (или посягать на священное право каждого желающего обратиться туда) не смели даже власти, но… Суеверия часто отступают перед практицизмом. И нежелательный Заложник — это все же не Храм. Так, расходный материал для таинств Мироздания — не более… Да, смерть Заложника до обрядового жертвоприношения все равно Дар, но — Дар куда менее действенный. А ведь Заложника можно даже не убивать — перехватить и спрятать где-нибудь в глухом подвале, тогда и вовсе…

Кто их считал, не дошедших до места?

И такой вариант предусматривала судьба…

Они устроились в лодке, тотчас глубоко осевшей от веса четверых человек.

— Вечера ждать не будем? — не удержавшись, спросил Гихор, глянув на белесовато-серую муть воды.

Небо было почти такого же цвета.

— До вечера недалеко, а окраины безопасней. Ночью легче пройти посты у крайнего Города, — нехотя пояснил тапранон, засучивая рукава и садясь на весла.

— Я помогу, — сел ко второй паре весел Заложник.

— Не стоит. — Силач бросил почти укоризненный взгляд на его изнеженные руки. — Поберегите силы для дела!

— Если ради его выполнения я должен попасть в некое место, то в поручение входит и путь туда, — без каких-либо интонаций проговорил тот, и весла вошли в мутную воду.

«Зачем ты это говоришь?» — упрекнул он себя.

Ему надоело молчать. Маленький промежуток отпущенного ему времени все равно был дразняще похож на полузабытую нормальную жизнь, которая манила исподтишка, но почти неодолимо, как манит бутылка «завязавшего» пьянчугу: «На, попробуй хоть глоточек, самый крошечный, самый последний… Ну хоть поболтай… Зачем травиться собственными мыслями, задохшимися в замкнутом пространстве? Ну что же ты? Ну?..»

Рукоятки весел оказались шершавыми.

— А ты не очень-то разговорчив… — заметил здоровяк. — Так полагается?

Хотя Территория Городов была сейчас для Тапранона враждебной, он все равно чувствовал себя здесь уютней, чем на подступах к Храму. В любом случае, здешние жестокие правила игры были ему хорошо знакомы и понятны.

— Нет, — чуть запоздало откликнулся Заложник.

Он блаженствовал. Даже неудобное дерево в руках и запах гнильцы казались ему приятными.

«Неужели ты продолжаешь любить вещественный мир, от которого отрекся?» — упрекнул он себя, но тут же нашел оправдание: «Это увеличит жертву…»

— М-мда. — неразборчиво промычал Тапра, не зная, что сказать для поддержания разговора. Запас жизненной энергии (как и аппетит) был в нем слишком велик, чтобы спокойно мириться с затянувшимся молчанием, но никто не удосужился ему ответить, а хвалиться же своими былыми победами или поучать Гихора при Заложнике он пока стеснялся. Беседы так и не вышло.

Несколько часов ничего не происходило, менялось разве что настроение.

Грести почти не требовалось — течение само тянуло лодку. Зато монотонность закованных в бетон берегов постепенно начала давить на психику. Время от времени то Тапре, то Гихору казалось, будто лодка стоит на месте, — столь неизменным было все вокруг. Небо, затянувшееся серым полотном сплошных облаков, и то, казалось, участвовало в заговоре тягучего однообразия.

…Не всем дано различать оттенки запахов…

Зато на фоне обрыдлой одинаковости все на удивление рано засекли и распознали зазвучавший где-то очень далеко впереди гул моторов.

— Патруль! — выпалил Гихор, приподнимая и расправляя плечи.

— Гадство!.. Они не должны… — шепотом, словно опасаясь, что в далекой машине патруля смогут услышать голоса с реки, буркнул Тапранон. — Я не понял!

В его тоне сквозила обида, чем-то похожая на детскую, возникающую от нежелания верить в неприятные реалии: «Я этого не хочу, значит, так не может и не должно быть!» — «Патруль обычно никогда не подъезжает к реке, из лодки здесь быстро не выскочить, и до ночи далеко, и тумана нет… Как же так?!!»

— Может, свернут? — еще тише, чем Тапра, прошептал Гихор.

Словно насмехаясь над его надеждой, звук мотора стал громче, и завесу меленького дождя разорвали наглые глаза фар.

— Что за черт? — уже сердито повторил Тапранон, нагибаясь за кремниевым самодельным ружьишком и проверяя привязанный к поясу нож.

Едва убедившись в реальности угрозы, он готовился продать свою жизнь подороже. Ну сколько там, в патруле, может быть людей? Трое? Четверо?

Вряд ли больше… Если проверка случайная.

А если среди своих нашлись длинные языки?

В первом случае Тапра почти не сомневался в победе: он выползет на берег и покажет все, на что способен. Его умения позволят надолго задержать патруль, лодка успеет уйти, а там и вечер не за горами, ну а уж ночью река сама пронесет ее мимо постов. Лет двадцать назад, когда в машинах еще стояло радио, дело не выгорело бы, но приемники-передатчики давно повывелись. На всей Территории Городов досасывала последние остатки аккумуляторного электричества одна-единственная телерадиовышка, и радиус ее действия неуклонно сокращался с каждым годом.

— Гихор — на весла! — деловито приказал Тапра, приподнимаясь для прыжка.

Неожиданно круги фар раздвоились, и не одна — минимум две — машины замерли в нескольких метрах от берега, выплевывая на бетон черные человеческие силуэты, которые тут же выпрямлялись и выставляли вперед разнокалиберные дула.

Один, два, пять… После восьми Тапранон считать перестал.

Даже просто выиграть время — и то было проблематично.

— Ну…

«…держитесь!» — хотел, но не успел сказать он вместо прощания, когда с берега зазвучали голоса.

— Здесь?

— Нет, почудилось!..

— Должна быть лодка!

«Они знают!!!» — по коже Тапры словно прокатилась обжигающе холодная волна, и суденышко качнулось, он забыл о центровке.

— Не вижу!

Натренированное зрение воина позволяло ему различать, пусть смутно, лица патрульных.

— Они здесь! — визгливо и тонко пропищало из машины, и Тапранон почувствовал смесь облегчения (все-таки предательства не было!) и отвращения — в патрульной машине находился выродок-«слепыш».

Некогда таких мутантов уничтожали сразу после рождения. Из гуманности, не надеясь, что те выживут. Для поддержания существования «слепышей» и впрямь приходилось прилагать немало усилий. Они рождались лишенными не только зрения, но и конечностей, могли умереть от несвежей еды, от малейшего сквозняка, от резкого перепада температуры — градусов в десять — и вообще были безнадежно беспомощны. Но именно их невероятная (и во многом вредная) чувствительность ко всему переходила в принципиально новое качество, достигая уровня, очень близкого к телепатии. В честь ее и нянчились с этими уродцами. Как с ценнейшими техническими приборами, необходимыми для контроля над недовольным населением.

— Да нет тут никого! — сплюнул один из патрульных (по его одежде и манере держаться Тапра распознал командира одной из групп).

Сгусток слюны мерзкой медузкой закачался на мелких волнах.

Тапранон ошеломленно заморгал. Патрульные не могли не видеть лодку, находившуюся чуть дальше расстояния плевка! Тем не менее их взгляды бороздили водную зябь, не замечая ничего. В упор.

— Ложная тревога, — опустил дуло короткоствольного автомата (надо же — какая экзотика!) командир.

— Они тут! — противно проскрипел мутант и заткнулся, чтобы растерянно и коротко взвизгнуть через пару секунд: —…Исчезли!

— Что, глюки пошли?

— Брось, уходим…

— Это у него первая промашка…

Затопали…

Вонюче дыша бензином, машины развернулись тупыми бортами и ринулись в сгущающиеся сумерки.

— Прям мистика… — завороженно проводил их взглядом Тапранон.

— Э! — уже совсем неопределенно мыкнул съежившийся на лавке Гихор. — А?

Вздох, похожий на стон, послужил ответом. Заложник зажимал руку краем белого плаща, по которому быстро расплывалось красное пятно.

На дне лодки валялся отрубленный мизинец…

«…Боль замедляет время и в то же время не дает его чувствовать… Хорошо еще, что кровь остановилась…. А ведь до конца дороги — не дела даже — еще так далеко…

Стоп! Нельзя жалеть о принесенной жертве. Нельзя! Так можно повернуть действие Магии вспять, подозвать охотников назад…»

«Дарю эту свою боль, дарю без сожаления!»

Кажется, он произнес это вслух: люди-просители обернулись в его сторону, но ничего не сказали.

Темнота вокруг становилась все гуще. Пока Заложник боролся с болью, прислушиваясь ко всем ее пульсациям и затуханиям, ночь вступила в свои права. Похолодало. Замелькали огни пригородных постов, сменились желтыми прямоугольниками окон. Затем и город остался позади.

К утру выбрались в руины — каменную пародию на лес. Прикопали лодку щебнем в ближайшем подвале и пошли дальше.

После инцидента с патрулем Гихор старался держаться от Заложника на почтительном расстоянии, хотя и бросал на него жадные от любопытства взгляды. Слышать о магии и видеть ее действие воочию — не одно и то же.

Сторонился Лишенного Имени и тапранон, но по другой причине — ему было стыдно за недоверие.

Постепенно руины измельчились до отдельных кладок, затем и вовсе закончились, запестрел обломками камней пустырь, сменился тощей пашней и вывел к поселку.

Издали завидев гостей, из хибарок повысыпали люди, будто ожил потревоженный муравейник: все засуетились, затолкались, выбирая между любопытством и боязнью попасться Заложнику на глаза. У многих страх победил. Когда молчаливая четверка подошла ближе к селению, часть толпы втянулась обратно в дома, зато другая, немногочисленная, группа, выдвинулась вперед и поползла навстречу.

— Вернулись! — почти радостно распростер навстречу руки подвижный старичок с регалиями старейшины. — Здравствуйте! Приветствую вас! — Последняя реплика была адресована Заложнику и его спутнику. — А кто остался? Ах, да…

Он говорил еще долго, не давая никому вставить ни слова, такова была его манера. Тем временем Заложник незаметно изучал собравшихся.

Бедность одежды, отсутствие обуви и почти болезненная худоба большинства жителей общины не удивляли его: не от хорошей жизни обращаются люди в Храм. Хибарки, строительный материал которых, судя по всему, был набран в старых руинах, произвели двойственное впечатление: Лишенный Имени уже забыл, в каких домах обитают обычные люди, и теперь вспоминал тот, который звал некогда родным. Маленький домик, в котором было тесно, но тепло. Эти были крупней, но в то же время выглядели более жалкими. Что может быть странней шалаша из блочных плит?

— Меня зовут Норкрион, — обращаясь к нему, представился старейшина. — Это — Рианальт, хозяин дома, в котором вы расположитесь до… до… Ну, понятно! А это — Тейчан, которая возьмет на себя роль хозяйки…

Рианальт даже Заложнику показался каким-то чудаковатым. Замызганный, невысокий и длиннолицый, худой, немного сутулый, с длинными патлами светлых прямых волос, забывших о расческе, с шальным, блуждающим, но вместе с тем неглупым взглядом. Что-то в манере Норкриона говорило о том, что он больше привык держаться особняком и неуютно чувствовал себя среди людей. Черты девушки были почти красивыми, разве что несколько тяжеловатыми, ее портило напряженное выражение лица. На первый взгляд она показалась Заложнику совсем юной, но взглянув на нее второй раз, Лишенный Имени понял, что впечатление обманчиво. Скорбная морщинка у глаз и притаившаяся в их черноте усталость выдавали, что Тейчан успела столкнуться в жизни с горем.

— Кроме того, к вашим услугам всегда будут… хм… ваши спутники. Их, надо полагать, представлять не стоит?

— Стоит. Мы не беседовали в пути, — неожиданно для самого себя произнес Заложник.

— Да? — на миг на сухощавом бронзово-смуглом лице Норкриона углубились морщинки. — Хорошо. Это Тапранон, воин и учитель воинов, а это — Рангихор… Пойдемте сразу в дом: не стоит слишком волновать общину.

Заложник кивнул. Он был обязан знать, что его появление вызовет больше суеверного страха, чем благодарности.

— Да, кстати, а как зовут вас и вашего спутника? — поинтересовался старейшина.

— У меня нет имени. Такова традиция — я оставил его в прежней жизни. Если вас это смущает, вы можете называть меня именем человека, ушедшего вместо меня в Храм. Разумеется, если ваши обычаи тому не противоречат.

— Лучше сокращенным вариантом. Линго, — неожиданно предложил Рианальт. — Имя то же самое, но — не то. Не он.

— Пусть так, — с виду равнодушно согласился Заложник.

Какой пустяк — имя. Но его наличие уравнивает с обычными людьми. «Попробуй последний глоточек…»

— А вашего спутника?

— Его не существует, — сообщил уже на ходу Линго.

Теперь его звали так.

— А…

— Но ему нужна будет отдельная комната. Лучше — сарай.

(«Это — жрец», — шепнул старейшине Гихор. «Это — палач», — тихо сообщил Тапранон.)

— Надо — значит, найдется, — пожал плечами Рианальт, хозяин дома, и с трудом сдержался, чтобы не спросить — зачем.

«С именем приходит «Я», — тихо сказал дощатому потолку Линго.

Норкрион сообщил ему суть поручения, едва только они вошли в стоявший чуть на отшибе дом с голубятней (настоящий, как ни странно; его внешние стены, как и требовалось, были сложены из кирпичей, а внутренние — оббиты аккуратно отшлифованными досками), но Заложника больше донимали сейчас мысли, касающиеся его самого.

Поручение состояло в том, чтобы убить Правителя.

Линго хотелось получить хоть каплю удовольствия от последнего глотка существования. Пусть даже жертва из-за этого покажется тяжелей. Каплю, не больше. Несколько минут ничего не значат. Несколько минут из нескольких оставшихся часов или пары дней значат очень много.

— А вы уверены, что жаждете именно этого? — спросил он. Они были уверены. На все сто.

Отдых после дороги продлился меньше двух часов.

— Жизнь одного человека — песчинка в пустыне мироздания.

— Сумасшедший мерзавец при власти — не песчинка!

Линго не должен был устраивать дискуссию по поводу поручения, но имел право на это.

— Тихо. Гихор! — В комнате присутствовали все пятеро, чьи имена Линго знал. На подростка шикнул Норкрион. — Линго, простите его несдержанность…

— Мне все равно.

С чердака доносилось металлическое позвякивание — палач обживался.

— И он, по сути, прав. — Глаза старейшины тоскливо блестели. — Когда-то Правитель Пермангир, которого мы так хотим уничтожить любой ценой, был просто жесток. Жесток, подл, но нормален. Человек в здравом уме все же позволил бы выживать другим. Во всяком случае, поначалу он знал, чего хотел. Мы и тогда его ненавидели за нереальную плату, которую его чиновники драли за любой необходимый предмет, за запрет иметь ткацкие станки, из-за которого нам приходится отдавать половину урожая, за увод людей на принудительную службу в Городах, но все же он знал меру, и даже худшее можно было понять. Не было убийств для развлечения, Территория охранялась от внешних врагов…

— Сейчас — нет?

— Эх! И да, и нет. Внешне все на месте, но когда неизвестно, кто хуже — свои или чужие, о какой нормальной защите может идти речь? Солдат забивают насмерть за малейшую провинность, взамен их вербовщики уводят почти всю молодежь. — Норкрион хлопнул Гихора по плечу. — Вот таких, как он… Только патрули кормятся нормально. Но туда отбирают особых. Людоедов, получающих наслаждение от кровавой работы.

— Так было. Так будет. — К равнодушию тона Линго примешивалась скука.

Поручение и впрямь казалось ему банальным до тоски.

По сути.

Заложникам не дано право выбирать. Но — обидно умереть вот так.

— Природа человека — единственное, что нельзя изменить чудом…

— Да он просто струсил! — вдруг сорвалась с места девушка. — Он… Он ищет отговорки!

— Тише, Тейчан! Простите ее, пожалуйста…

— Нельзя изменить чудом, но человек при желании может сделать это с собой сам, — словно не слыша ее, продолжил фразу Линго. — А от своего долга я отказаться не могу. Я и есть — долг. Если я откажусь от поручения, меня ждет нечто худшее, чем смерть, — НЕСУЩЕСТВОВАНИЕ. Я просто хочу убедиться в том, правильно ли вы ставите вопрос.

— Вы что, думаете, что наше решение было опрометчивым? — надулся Тапранон.

Девушка отошла к окну. Плечи ее неспокойно вздымались. Она не отстранилась в тень, тень словно сама скрыла ее, позволяя привести чувства в порядок. Ночь — уже третья, проведенная Линго за пределами Храма, — синеватым отсветом гасила вспыхнувший на щеках Тейчан румянец возмущения.

Разговор явно был не последним.

— У нее есть свои причины злиться, — заметил Рианальт.

— И потому я хочу быть уверен, что именно смерть Правителя является единственным выходом. Что она и является целью, а не средством достижения чего-то другого. Без этого сложно установить, каким должен быть Дар. Смерть того человека, как таковая, — или нормальная жизнь вашей общины.

— Без первого второе немыслимо — мы просчитали все варианты…

— …Тейчан осталась одинокой, и…

— …Убить одного человека проще, чем устроить большой переворот, на последнее для жертвоприношения может не хватить нас всех, как нам не сделать этого без магии…

— …Да эта сволочь другого не заслуживает!

Почему-то Линго казалось, что они говорят все сразу, и каждый — о своем. В его восприятии голоса всех собравшихся и мрачное молчание девушки сливались в единый комок. Даже не клубок — они были похожи на рваные нитки. И выделялись слова о Тейчан, выпадали из него, но даже за ними сквозило то, что придавало ниткам-чувствам-мыслям общий цвет, — ненависть.

За ярким пятном легко теряется богатство прочих полутонов.

— Десять заповедей возникли еще во времена Первой цивилизации. — Линго продолжал говорить, хотя сильно подозревал, что сейчас его просто не услышат. — Все нарушающее их только усугубляет общую тьму. Переставляя зло с места на место, мы не можем превратить его в добро.

— Даже если цель убийства — спасти другие жизни?! Много жизней?

Рианальт услышал. Кажется. Неизвестно насколько. Но что это давало сейчас?

— У Мироздания есть цели более высокие, чем цели человека. Мы призваны выполнять поручения людей и в первую очередь по мере сил стараемся достичь именно их. Сохранять равновесие — мало, надо стремиться его упрочить. Но это дано живущим — не нам. Поняв свое настоящее желание, вы могли бы этому помочь.

Почему-то Линго показалось, что он ведет этот спор уже не в первый раз. Может, когда-то давно кто-то в точности так же пытался убеждать его самого? Вспомнить бы — удалось ли это или новые взгляды возникли позже, в Храме…

— Мы знаем, чего хотим, Заложник! — обращение Норкриона (подчеркнуто не по временному имени) прозвучало не просто жестко — жестоко.

— Согласен. Я должен был высказаться проще, — покорно склонил голову Линго. — Тем, что живущие люди обычно именуют своими целями, убеждениями и идеями, можно оправдать вообще все, потому оправдания и недействительны перед высшими силами. Намерения и пути изменчивы, истинная цель — одна. Потому и желания, противоречащие Заповедям, требуют гораздо большей платы…

— Вы говорите о Широком Круге? — почти перебил его осененный страшной догадкой Норкрион.

Линго кивнул, и в наступившей тишине стало слышно треск фитиля свечи.

Одно дело знать теоретически, что Заложник может потребовать у всех обратившихся в Храм разделить его жертву. Другое — услышать приговор от него самого. Слишком редко Широкий Круг объявляли на практике.

Громко звякнуло что-то наверху. Еще громче лязгнуло самодельное ожерелье Тейчан — молодая женщина с отвращением сдернула украшение и ожесточенно швырнула его, не глядя, в угол, словно в нем таилось проклятие, и она развернулась лицом ко всем остальным.

— Широкий Круг… — глухим эхом повторил Тапранон.

Перед его глазами почему-то возник валяющийся на дне лодки мизинец.

— Широкий Круг, — словно прощупывая языком страшные слова, шевельнул губами Норкрион. — …Такова цена?

— При этом поручении — да, — подтвердил Линго.

Если бы он не отучился ругаться, он бы сейчас выругался. Неужели они в самом деле не понимали до конца, на что идут? Их реакция удивила его. Но еще сильней — собственная: Линго их было почти жаль.

— Может, хватит разговоров на сегодня?

Его предложение восприняли как приказ.

«Но ведь я же хотел сказать не это!»

Он в самом деле просто не успел сказать всего, что хотел. Объяснив цену убийства Правителя, Линго собирался остановиться на том, что благо общины, вероятно, потребует гораздо меньшей жертвы. Проблема, единственным средством избавления от которой эти люди считали если не убийство, то переворот, могла иметь и какое-либо третье решение, просто не пришедшее им на ум.

Теперь Линго надеялся, что Широкий Круг напугает их достаточно сильно, чтобы они сами захотели выслушать другие варианты. Но пока новость была слишком ярка, стоило дать им время ее переварить и лишь потом продолжить объяснение.

И так ведь все просто: сознают люди это или нет — все они в некотором смысле заложники Мироздания.

Призванный Заложник— только инструмент, не более…

Ему удалось поспать около часа.

— Вы спите, Линго?…Спите? — тихо позвал его вернувшийся с улицы Норкрион.

Линго узнал старейшину по голосу, не открывая глаз, и, ни слова не говоря, сел в кровати.

— Я слушаю.

— Можно спросить?

— Спрашивайте.

Старичишка огляделся по сторонам, видно, проверяя, не подслушивает ли кто, а потом, довольно живо для его возраста, пересек комнату и пододвинул табурет к кровати.: Глаза его неспокойно зыркали (не так, как у Рианальта), а в целом взгляд казался каким-то виноватым.

— Я это… — потупился он, поняв, что Линго разглядывает его, — Послал людей…

— Вы о чем? — С легкой грустью Заложник осознал, что ему снова вряд ли дадут шанс растолковать свою мысль: Норкри-она сейчас заботило (и крайне сильно) нечто совсем иное.

— Это не недоверие к Храму, Боже упаси! — сбивчиво и быстро-быстро зашептал старейшина. — Я не мог быть уверен на сто процентов, что к нему удастся добраться, вот и решил… Они в столице — мои люди. И не только из нашей общины — всюду одна и та же беда… Тапранон бы расстроился, узнав об этом, а вам необходимо быть в курсе… я так понимаю. Скажите — это ведь почти одно и то же поручение: уничтожить Пермангира или прикрыть тех, кто сделает это своими руками?

— Не очень «почти». — Линго не смог скрыть свое оживление. — Защита — не убийство.

— Но вы… можете? — с надеждой заглянул ему в глаза Нор-крион. — Вы можете сделать так, чтобы они смогли добраться до него незамеченными?

«Да!» — хотел сказать Линго, чувствуя, что с его души снимается неприятный груз, но удержался. Он не мог сейчас утверждать это наверняка и не имел права вводить в заблуждение просителей.

— Возможно, — произнес он вслух.

— У вас в самом деле есть на это право? — нетерпеливо и радостно переспросил Норкрион.

— Да.

— И для этого не нужен Широкий Круг?

— Не нужен. — Линго даже слегка улыбнулся. Жаль, конечно, что его пребывание здесь оказалось таким коротким, но все же этот вариант — лучше. Несравнимо.

— Сделайте это! — жадно схватил его за рукав старейшина. —.. Что для этого надо?

— Погодите…

Линго положил на колени перевязанную руку и уставился на камень в перстне. Жертва «замены» была самой простой. Жизнь за жизнь, плюс поправка на усиление… Минус: предполагаемые обстоятельства возможной гибели тех, от кого надо отвести беду. Если им было суждено не погибнуть на месте, а попасться в лапы патруля, откупиться легкой смертью не удастся. Только разве это имеет значение? В любом случае надо перебрать в уме ограниченное количество вариантов, а когда будет назван правильный, камень даст знак.

Под блестящими гранями не вспыхнуло ни искорки.

— Ну? — нетерпеливо вытянул вперед шею старейшина.

— Он должен засветиться, — указал на камень Линго.

Трех, четырех, пяти вариантов не хватило. И десяти. И больше.

Камень молчал, хотя теоретически должен был уже дать ответ.

После напряженного получасового молчания Линго устало покачал головой.

— Когда они ушли?

— Сразу после Тапранона. Вечером.

— Около четырех дней назад… — задумчиво подытожил Заложник.

— Пяти, — уточнил старейшина. — Так как, вы можете? Похоже, он уже догадывался об ответе, в нотки надежды вкрался привкус отчаяния.

— Боюсь, что нет, — сказал Линго, продолжая глядеть на камень уже просто так. Обрубок мизинца под повязкой почему-то зачесался и заныл. — Подозреваю, что с этим мы опоздали.

— Нет!!! — скривилось лицо старичка. — Простите… Да что же… Он раздосадованно махнул рукой и выбежал из комнаты.

Останавливать его Линго не стал.

— Я буду молиться за них, — только и сказал он закрывшейся двери.

— Да вот, и мне тоже показалось, что он просто не хочет… — увидев появившегося на пороге Линго, Тапранон резко смолк, а Тейчан, слушавшая его, вздрогнула и уронила на землю ведро. Пустое.

Линго вяло улыбнулся. Его лицо снова скрывал капюшон, и возникшего под ним выражения видеть они не могли. Наивные люди… Его желание не играло никакой роди.

— Доброе утро!

Утро еще только начиналось, от большинства хибар и домиков так и веяло дремотой. Возможно, только они трое не спали в такую рань.

Удивительное время суток — утро. Словно вокруг нет ни запустения, ни нищеты: взгляд притягивает роса на примятой траве и не позволяет оторвать взгляд, а отражения в ней слишком мелки. И Тейчан в бесформенном платье-балахоне, и Тапра-нон без плаща, в какой-то дерюге, выглядят частью утреннего пейзажа, будто не жжет их изнутри огненная злость и не о желании убить говорили они только что между собой. Утро…

Линго не стал им мешать: прошел мимо и сел на скамейку, выпиленную из огромного пня. Между домами открывался вид на холмы и пашню.

«А не совершаешь ли и ты подобную же ошибку? — привычно спросил он себя. — Яркие пятна коварны, а все эти люди — очень разные. Они могут не услышать, когда в толпе мешают друг другу, но, скорей всего, смогут поодиночке, если ты сумеешь подобрать нужные слова…»

Их можно было подобрать: хватило бы времени.

Даже сидя спиной к обитателям общины, Линго вдруг почувствовал, что Тапранон куда-то ушел, зато Тейчан смотрит сейчас прямо на него. Очень внимательно смотрит.

…Еще вчера ей показалось, что она узнала этот голос, но волнение не позволило вслушаться в него и убедиться наверняка. А потом помешали его слова, слишком похожие на оболочку трусости.

Бред! Заложники не умеют бояться. Говорят, их специально этому учат. Или, может, им не повезло и Линго — какой-то не такой?

Тейчан очень хотелось увидеть его лицо.

Неподвижная фигура…Он или не он? А еще говорят, что в Храме человек забывает все. Значит, даже если…

Зря Норкрион запретил ей пойти к Храму. Тейчан слышала от стариков, что тот не раз выбирал в залог красоту. Хотя там догадались бы, что ни собственная красота, ни сама жизнь Тейчан давно не нужны. Сгорело. Да и грязи теперь на них…

Сейчас есть вероятность, что и она войдет в Широкий Круг. Отлично. Вот только неприятное подозрение тихо грызет изнутри: случайно ли Норкрион приставил ее хозяйкой дома к Заложнику, как не раз отдавал болтливым чиновникам из Города за обрывки информации? Не были ли ее внешность, ее тело тайным ненавязчивым подарком этому человеку?

…А мог ли он быть тем, другим?

Тейчан подобрала ведро и зажмурилась, вспоминая увиденный уже однажды обряд. Тогда был нужен колодец со здоровой, чистой водой. Жертва за него считалась малой, но все равно немногие отважились увидеть своими глазами, как в горло Заложника входит жертвенный нож. Она глядела, думая об другом человеке, ушедшем в Храм: Тейчан считала себя обязанной представить себе его дальнейшую судьбу. Ужаснуться до глубины души, до обмирания, но — узнать. Тогда ее еще поразило, что, несмотря на всю кошмарность сцены, в смерти Заложника, временное имя которого совпало с именем того, кого она любила, ощущалось что-то светлое и почти прекрасное. Казалось, он радовался тому, что его ждет.

Этот — не радовался.

У него было другое имя, но похожий голос. Тейчан очень хотелось увидеть его лицо… Им вроде не запрещено его показывать. Они сами не хотят.

Повинуясь внезапному порыву, Тейчан снова опустила ведро на траву, легкой неслышной походкой подошла к белой фигуре и воровато протянула руку вперед…

— Зачем? — В вопросе Линго не прозвучало ни обиды, ни удивления.

— Простите! — отпрянула женщина.

На нее смотрел незнакомый человек: дочерна смуглый, с чертами явно другого племени; лишь в лучистом печальном взгляде почудилось что-то знакомое.

— Вы могли просто попросить, — внимательно посмотрел на нее Линго.

— Я обозналась… Простите, но ваш голос… Я не хотела!.. Вот и повод начать с ней разговор. Но лучше — не сейчас.

Когда знаешь причины, проще подобрать слова. Слова-ключи. Ключи, которые лучше не брать в руки, не зная заранее, что таится за дверью, которую хочется отпереть.

«У нее красивая спина…»

— Это произошло вчера. — Норкрион снова сидел в его (его?) комнате. — Вы были правы.

Он постарел за ночь. Вряд ли только из-за одной этой потери.

— И все-таки постарайтесь задуматься — может, существует еще один путь?

— Да все уже давно перебрано! Чего уж!!! — безнадежно покачал головой старейшина. — Лучше скажите… а сколько надо людей в Широкий Круг?

— Пока не знаю. В некотором роде все принимавшие решение обратиться с просьбой к Храму уже входят в него.

— И все должны умереть?

— Вы боитесь?

Линго догадывался, что это не так, но хотел услышать это от самого Норкриона.

Старейшина не боялся. Власти давно уже вынесли ему смертный приговор, в котором, правда, стояло другое имя. И даже не один. Мало кто знал, что несколько давно разыскиваемых и словно в воду канувших государственных преступников на самом деле являлись одним и тем же человеком. Хотя большинство жителей селения вполне разделяло его убеждения, из всей общины лишь Корлингорас, ныне ушедший в Храм, и Тейчан, не раз выполнявшая деликатные поручения, знали, что те «особо опасные» и мирный старейшина — одно и то же лицо. Молчать было безопасней.

Еще знал об этом незаконный сын Норкриона. Тот, который попался вчера в Городе.

Государственного преступника, отличившегося совсем недавно, патруль искал поочередно то в мертвых землях, то в Дальнем загородье, то в Диком краю, то на Великой пустоши. Так определяли в Центральном Городе его местообитание, и это позволяло Норкриону нагло жить в дне пешей ходьбы от столицы и занимать выборный пост.

Селение числилось ни плохим, ни хорошим, в меру лояльным (Норкрион умел вовремя обезвреживать потенциальных предателей), в целом весьма неприметным. Вся община по мере сил старалась поддерживать свою неинтересность. Даже те, кто отмежевывался от каких-либо общих политических дел.

Порой здесь ночевали нелегалы. В доме чудака Рианальта. Он умел быть очень незаметным хозяином и никогда не надоедал гостям, так что те, отдохнув и переодевшись, отправлялись в путь, часто не зная даже названия места, в котором ночевали.

Тихий сложился здесь омуток. Как раз из тех, в которых может водиться что угодно… вроде таких старейшин.

«Вы боитесь?»

— Да что — я… — после долгой паузы наконец поморщился Норкрион. — Мне-то что так, что этак жить не слишком долго. Я о других думаю. Гихора общий сход назвал, я был против… Пацан он еще…Да, а люди, которые выбирали посланников, тоже участвуют?

— Возможно.

— А конкретнее нельзя?

— Обязательно умереть должен только я. При подобном поручении. Уж такова ваша просьба… — Линго так и не надел капюшон, сброшенный рукой тейчан, что позволяло старейшине видеть его густые сдвинутые брови. — Во второй очереди, если это потребуется, — те, кто приходил в Храм. В третью — те, кто тем или иным образом участвует сейчас в подготовке к Дару. Остальные…

Он не закончил, просто неопределенно махнул рукой.

Его ответ Норкриону явно не нравился.

— Непонятно это все…

— Непонятно, — согласился Линго, — и неприятно. Поверьте, я это понимаю. Потому и спрашивал вас: действительно ли вы видите только один выход? Как знать, может, прося неконкретной защиты для всех, вы добьетесь того же самого и ваш Правитель умрет. Но не по вашей непосредственной воле, значит — без вашей вины.

Сложно иногда угадать правильные слова. Одно попадет не на место, и — конец пониманию…

— Это мы-то виноваты? — взвился старейшина. — Мы? Которые всего лишь хотят спокойно выращивать свой хлеб, ткать, делать посуду и прочее, необходимое для жизни?

— Вы не поняли!

— А чего еще надо?! Такие ребята вчера!.. Где вам это понять! И ведь не выдадут они нас, хоть что — не выдадут; а как подумаю о них — так в сто раз лучше умереть, чем знать… А вы говорите… Эх!!!

Если человек словоохотлив, из этого вовсе не следует, что он может изъясняться внятно. Гримасы Норкриона, впрочем, довольно ясно дополняли пропущенные слова.

— Я ведь и ищу возможности этого избежать! — повысил голос Линго.

— Мы ведь и требуем, чтобы на этом была поставлена наконец точка! — перешел на крик Норкрион. — Широкий Круг? Будет вам Круг! Только давайте быстрее, а то — сколько можно! Хватит уже!!! Такие ребята сейчас…

Резким рывком Линго поднялся и почти выбежал в другую комнату, где тотчас поднес к глазам перстень. «Таких ребят» послали сразу после того, как другая группа отправилась в Храм, то есть когда уже завязался новый узел судьбы — это давало шанс.

Некоторое время Норкрион недоуменно ждал продолжения. Он не привык, чтобы его собеседники вот так срывались с места. Посидев немного, он встал и выглянул в соседнюю комнату. Та была пуста, но с грубо сколоченной лавки тряпкой свисал опустевший плащ.

Зачем-то на цыпочках, Норкрион пересек комнату, заглянул в спальню Рианальта (тоже пустую) и услышал какой-то неясный, идущий сверху звук. Нашарив взглядом лестницу на чердак, он неслышно поднялся и осторожно потрогал ручку двери, за которой что-то происходило. Дверь не сдвинулась ни на миллиметр, но тренированный чуткий слух беглеца со стажем позволил старейшине различить доносящиеся оттуда звуки.

Различить, узнать и поежиться.

К вечеру подоспела голубиная почта. Уставшая от быстрого лета птица бессильно свалилась возле клетки. Рианальт подхватил голубку своими широкими ладонями-лопатами, выдернул заткнутую в трубочку записку и, пока Норкрион читал, долго и нежно очищал от насевшей пыли кирпичного цвета перышки.

— Ну?

— Он это сделал! Не с Правителем, нет, но… Из Города пишут, что произошло чудо: наши братья загадочно исчезли из тюрьмы!!!

В наступившей за всплеском ликования полной тишине зашелестели крылья: это сорвалась с хозяйской задрожавшей ручищи и опустилась на кормушку красно-рыжая вестница.

Тейчан пришла вечером — принесла кувшин молока (в селении было всего две коровы). Черные миндалевидные глаза Линго блеснули ей навстречу, но тускло — белки покрыла красная сетка лопнувших сосудов. Почему-то он лежал не на кровати, на лавке. Молодая женщина, стараясь двигаться как можно осторожней, подошла и наклонилась над ним, но кувшин все равно колыхался в ее руках, и молоко стекало белыми ручейками. Взгляд Тейчан прятала: ей уже рассказали все.

— Вот, пейте.

— Нельзя… — Заложнику еле хватало сил, чтобы говорить.

— Молока? Но ведь оно восстанавливает силы. А хотите, я приготовлю бульон? Настоящий.

— Нельзя… Это… входит в жертву…

— Но ведь они уже свободны?

— Все равно… Пока — нет.

Сделав усилие над собой, Линго постарался сосредоточиться: он собирался что-то сказать Тейчан… то есть не что-то, он хотел поговорить с ней откровенно, попробовать достучаться до ее души.

— Спасибо, — слабым выдохом прозвучал ее голос.

Возможно, она подумала, что Линго не услышит ее слов, и сказала это скорей для себя.

— Это тебе — спасибо…

Улыбнуться у Линго не получилось. Даже четко воспринимать очертания комнаты ему сейчас было нелегко.

Тейчан дернулась всем телом. Незаслуженная, по ее мнению, благодарность обожгла ее как пощечина («Он ведь слышал утром наш разговор!!!»).

— За что?!

— Просто… Ты добрая. Я вижу, — чтобы тратить меньше сил, он закрыл глаза. — Ты можешь об этом… вспомнить?

— О чем вы? — смущение и растерянность разом слетели с ее лица.

— Такие, как ты, созданы для любви… — Он не видел выражения ее лица.

Губы Тейчан сжались плотней.

— …Чтобы радоваться жизни… Потери бывают большими, очень большими, но человек по-настоящему силен не тогда, когда живет прошлым, а когда находит возможность его преодолеть.

Громко хлюпнув, порядочная порция молока выплеснулась на пол. Прислушиваться Линго тоже было сложно: необходимость говорить забирала силы без остатка.

— …То, о чем я догадываюсь… Правда, мне тебя жалко. Но подумай, представь на миг… Кто-то совершает зло, зло — ранит, и раненый от боли причиняет зло кому-то третьему, тот — четвертому… без конца. Кто-то должен поставить точку… Ты добрая…

И перед закрытыми глазами может сгущаться пелена.

Не вовремя.

Когда она рассеялась, комната была уже залита лунным светом, настолько ярким, что можно было не тратить зря свечи или керосин. Лицо Норкриона (Тейчан ушла, давно ушла) казалось бледным, но это было не так: цвет изменила Луна. Несмотря на это, Линго заметил, с какой тревогой старейшина вглядывался в его лицо и как расслабился, заметив, что он открыл глаза.

Попросить, чтобы старик не благодарил, Заложник не успел, но «спасибо» Норкриона прозвучало слишком коротко и быстро, чтобы его можно было остановить, а сразу за ним последовал вопрос — нетерпеливый, подозрительный и требовательный, явно мучивший старейшину слишком долго:

— А то, что вы сделали, точно не помешает главному?

Вот на этот раз Линго усмехнуться удалось.

— Иначе я бы этого не сделал.

— Спасибо еще раз, — осветившая лицо Норкриона радость из-за лунных теней оказалась похожей на карикатурную, хищ-новатую гримасу. — Я не буду мешать, отдыхайте… Вам нужно что-нибудь?

— Нет.

Можно и отдохнуть. Нужно.

— Мы все готовы к Широкому Кругу. Правда! — тоном, какой используют, желая сообщить радостную новость, заявил на прощание Норкрион.

А теперь — спать…

Сон вернул силы: стиснув зубы, Линго сумел подняться и самостоятельно доковылять до уже знакомой скамейки, сделанной из пня. Утро было почти таким же, как и предыдущее, с мягкими красками и росой, но радости у Заложника почему-то не вызывало. Значит, дело было не в росе и не в утре — в нем самом.

Ночью Линго долго снилось женское лицо, пробуждавшее сквозь забытье двойственное чувство: оно одновременно казалось и до ноющей боли прекрасным, и в то же время самым что ни есть непримечательным, словно на него смотрели и оценивали два разных человека, каждый — со своей колокольни. Знакомое и незнакомое. Он не смог вспомнить — чье.

— …Вы слышите меня? Простите, если мешаю. Молю, выслушайте!..

Женский голос не принадлежал Тейчан. В паре шагов от Линго робко переминалась с ноги на ногу незнакомка, прижимавшая к груди какой-то сверток.

— Да?

Она боялась, но в вытаращенных от страха глазах застыла и отчаянная решимость.

— Вы… вы можете сделать чудо? Я приду в Храм, сама доберусь, чем угодно клянусь! Только помогите сейчас, а то я могу не успеть… Молю: помогите!

— Да что хоть случилось?

Он мог бы и не спрашивать: сверток в ее руках шевелился.

— Спасите моего сына!

Она рухнула на колени, протягивая вперед ребенка; край лоскутной пеленки приоткрывал сморщенное красноватое личико, покрытое багровыми пятнами, похожими на уродливые родинки. От толчка малыш слабо пискнул — возможно, у него не хватало сил заплакать во весь голос. Странный холод полоснул Линго по сердцу, слова «я не имею права» застряли в горле. Молящие, полубезумные глаза незнакомки безмолвно кричали, требуя ответа.

— Я не… У него был жар?

— Нет.

— Он кормится только грудью?

— Плохо…

— Прикармливаете его?

— Да.

Ответы и вопросы сыпались быстро. Линго даже почудилось на миг, что кто-то подсказывает ему слова взамен тех, которые следовало бы произнести.

Заложник не принадлежит себе, он — в распоряжении просителей, тех, что отважились на сделку с Храмом и приняли ее условия. Посторонние люди, как бы велико ни было их горе, как бы ни хотелось им помочь, оказывались за бортом. Здесь нельзя обманывать ни себя, ни других, хоть лопни сердце. Но…

— …Вы собирали эти корни на болоте?

— Да.

— …Что здесь происходит? Олвэтар, что ты здесь делаешь?

Линго еще вчера показалось, что ненавязчивый хозяин дома все-таки украдкой наблюдает за ним издали. Сейчас Рианальт счел нужным выйти из тени и показаться на глаза открыто.

— Пощадите! — Женщина быстро приподняла руку, словно желая защититься от удара. — Мой сын…

— Ты… — Рианальт был готов сказать какую-то резкость, но взгляд бедняги задел и его. — …Он не может помочь, ясно? Не может!..

Последние слова прозвучали ласково.

— Мой малыш…

— Нельзя. — Рианальт попробовал обнять женщину за плечи, но она отклонилась, не вставая с колен. — Пойми же ты: он Заложник, а не всесильный маг! Да пусть бы все псу под хвост пошло — если бы только от меня зависело, я бы плюнул на всех и сказал: вперед! Но ведь не может он, пойми!

— Могу, — закусив губу, Линго встал,

— Как?!

— Все просто: у ребенка вовсе не пятнистая лихорадка. Грибок-мутант. Эта женщина, чтобы малыш лучше спал, собирала корни на болоте, вот и случайно заразила его. Ребенок не умирает, хотя и потерял много сил. Нужны примочки из соды. В селении ее можно найти?

— Да… — Рианальт был удивлен не меньше, чем если бы на его глазах произошло натуральное чудо.

— Когда-то я был врачом, — с неожиданной уверенностью проговорил Заложник.

Он не мог этого помнить, но не сомневался, что сейчас сказал правду.

Непреодолимые противоречия иногда имеют очень простые решения. А утренняя роса все-таки прекрасна!

Действительно ли бесполезны «ненужные» споры? Линго многому научили в Храме, но знать что-то хорошо — вовсе не значит знать все. Математику и музыку роднит высочайшая степень абстрактности, но из этого вовсе не следует, что любой хороший математик сумеет написать самую примитивную песенку, а каждый талантливый музыкант — не то что вывести новую формулу, а хотя бы решить без ошибок обычное уравнение. Много ли толку в понимании управляющих судьбами людей высших законов, если не получается вложить в чужую голову простенькую мысль?

По мнению Линго, его уже давным-давно должны были услышать, но нет, снова и снова чуть ли не дословно и он, и Норкрион повторяли каждый свое без малейшей подвижки. Мысль гуляла словно по заколдованному кругу: «Неужели смерть одного человека, пусть даже правителя, действительно может что-либо изменить?» — «Мы уже продумали все варианты» — и так далее.

Это утомляло Линго и (как ни странно для Заложника, который был специально обучен безропотно терпеть все, что только можно) раздражало, даже немного злило. Впрочем, злился он больше на себя, хотя и дошел в момент всплеска эмоций до почти кощунственной мысли: как же спорить-то их и не научили? Что толку в высшей цели (пусть и не слишком афишируемой), стремиться к осуществлению которой они были призваны, если у них нет навыков убеждать обычных людей? Мол, умение убеждать не входит в число главных обязанностей адептов Храма и воздействовать надо косвенно и так далее… Слабое оправдание: именно этот случай казался Линго тем самым исключением из правил, когда некоторые постулаты учения стоило попытаться изменить в открытую. Только даже высказанные, они почему-то повисали в воздухе: их упорно не желали воспринимать.

Заложник приносит Дар, но и Дар должен учить. А — как?

— Мы повторяемся, — уныло констатировал Норкрион.

— Согласен. Но подумайте еще раз…

— Нет! — скрипнул зубами старик. — Я очень долго думал… — При этих словах Линго скрипнул зубами от досады: какой цикл замкнутого круга пошел? Десятый? Похоже, повторы надоели старейшине не меньше, чем ему самому. — Да, я думал об этом всю жизнь!…Вот вы, Заложники, творите чудеса. А разве под силу вам сделать подлеца честным, а злого — добрым и справедливым? Ну, попрошу я: «Превратите нашего Правителя в достойного и хорошего человека!» — вы же первые скажете, что это невозможно.

— Невозможно, — подтвердил Линго, переводя дух: неужто круг таки разомкнулся? — Мироздание властно над судьбами и жизнями, но не над душами. Их неотъемлемая воля — выбрать свой путь. Отними ее — и все в мире потеряет смысл.

— Вот видите! Все мы перебрали: и убивать, по-вашему, плохо, и не убивать нельзя, и изменить нельзя…

— Можно, я же говорил: мож-но!

— Не то вы что-то говорите… Для философии ваши слова, может, и годятся, а для нашей жизни простой — тут уж, извините!

— Эти слова — часть того, что позволяет нам руководить равновесием, а по-вашему — «совершать чудеса».

— Для таких, как вы, — быть может. А нам проблемы надо решать. Свои, человечьи.

— Это — тупик. С точки зрения…

— Было!

— Все было. — Линго посмотрел на камень, который уж в чем-чем, а в споре с Норкрионом помочь не мог.

Удивительная вещь — кристаллы. Чем больше граней, тем больше отражений кусочков мира могут они охватить и полней собрать внутри себя его мозаичную картину. Но модель мира помещается на пальце, и, сколько бы смысла ни таилось внутри нее, размер все равно ограничен. А заглянуть можно не только по делу-просьбе. Вдруг хоть в отражении что-то станет видней?

Почему, в самом деле, идеи, живущие под призрачной крышей Храма и предназначенные в конечном счете для всех людей, в большинстве своем там и остаются?

Ждут своего часа?

Не могут быть осознаны теми, кто к этому не готов?

Жертвы заставляют задуматься, но ни одна не в силах разом изменить сознание человечества — этого самого умного и самого глупого существа. Не потому ли, что это уже было бы вторжением на запретную территорию: в сущность человеческой души? Но ведь задуматься — заставляют!

— Вы спрашиваете свой камень, какой Дар должен принести Широкий Круг? Мы все готовы… Да, я ведь уже говорил!

Заставляют… Может, в этом и суть?

Крошечная искра — не отражение какого-то внешнего огонька, а идущая из самой глубины сплетенных проекций — замерцала в камне.

— Это — ответ? Ваш камень дал ответ?! — подпрыгнул на месте Норкрион.

— Не на главный вопрос, — остудил его Линго. — Но это подсказка.

(«Я не совру, если произнесу вслух то, что мне сейчас хочется?» — спросил он у камня. В ответ огонек вспыхнул ярче.)

— Ну?! — старейшина-мятежник сгорал от нетерпения. — Что?

— Это не смерть и не боль, — твердо проговорил Заложник. — И уточнение придется делать вам. Вы, все, кто решился просить у Мироздания исполнения желания, должны принести ему в Дар самое ценное, что у вас есть.

— Самое ценное? — Норкрион слегка опешил.

— Что является для вас самым ценным — знаете только вы.

Перстень светился. Уже не мерцал — горел ровным огоньком, которому позавидовала бы любая свечка.

— Но… я не знаю!

— Подумайте. Хорошо подумайте, а я буду продолжать просить подсказку.

Ненужный разговор?…ну-ну.

Легко сказать: «самое ценное».

Взгляд Линго был прикован к камню дольше, чем это было, когда он только учился читать по нему. В крошечных гранях отражались те, кого сейчас не было рядом, — все люди, с которыми он общался в последние дни. Даже женщина с больным ребенком мелькнула.

…Они не ценят сейчас свою жизнь. У большинства не осталось даже близких, которые значили бы для них больше, чем их цель. Тогда — что?

Любовь? Ее в них нет. Вообще проще определить, чего эти люди не имеют, чем понять, какую общую для них всех ценность могут они принести в Дар. Мало в них общего…

Норкрион — его мозаичное отражение очень колючее и в то же время массивное как глыба, хоть внешне он юрок и сух. Мраморный кактус с живыми глазами. Каменный, твердый, монолитный кактус. Хитер, неглуп, но панцирь мешает ему свободно смотреть по сторонам, закрывает обзор, позволяет видеть маленький кусочек пространства перед собой, пусть хорошо видеть, но уж больно мал этот доступный ему кусок…

Что самое ценное у него?

Тапранон — сгусток энергии, сила, активность, воплощение борьбы. Не было бы Правителя, нашел бы другого врага и мнил бы смыслом своего существования уничтожить, спалить его, пускай вместе с собой. Даже странно — внешне он выглядит куда уравновешенней и сдержанней.

Рианальт… Надо же: здесь он предстает скрытым гордецом, хотя и мягонькое что-то теплится. Как бы сбоку, на периферии… Он — из тех, что любят смотреть в небо и уверять себя, будто получают истины оттуда напрямик. Даже его подчеркнутое внимание к чужим проблемам немного отдает чем-то показным. Нет, Рианальт не работает на публику — просто любит себя сопереживающего. Сейчас его идеи совпали с убеждениями других, и он упивается гордостью от своей искренней веры, что именно его жертва окажется решающей. Парадоксальная штука — гордыня…

Тейчан… Ее изображение почему-то похоже на кучку плотно склеившихся осколков. Искореженных. Ломаных, с ней все ясно, хотя и не верится, что такая молодая и симпатичная женщина может обладать настолько изношенной душой. С такими внутренними повреждениями чаще умирают сразу — но ведь держит же что-то осколки в куче? Что — желание отомстить? Возможно, только в этом случае даже успех может оказаться убийственным: пропадет смысл, и все рассыплется…

При виде изображения Рангихора Линго и вовсе болезненно скривился: вот уж кого втянуло не по делу… Мог бы себе расти, искать счастье, у молодых раны от потерь затягиваются быстрее. Да вот не повезло: попал в круг особых, одержимых людей, и не различить уже, где в нем его, а где — чужое… Можно не спрашивать, почему для него Правитель — воплощение зла. У Гихора не было возможности узнать ничего другого, это его система отсчета, нуль-цвет… Неужто такова судьба всех детей, которых угораздило родиться в смутные времена среди неравнодушных людей?

Неожиданно Линго поймал себя на том, что смотрит уже не в кристалл, а поверх него. На собравшихся в комнате и ждущих ответа-приговора людей.

Их взгляды сошлись на перстне, ухитрились ли они с такого расстояния разглядеть в нем себя? Вряд ли. Они и того, что Линго начал рассматривать их самих, не заметили.

А образы их вживе казались сейчас Заложнику куда более бледными и неразборчивыми, чем мелькавшие только что отражения. Несмотря на более четкие детали. Что у Тейчан от напряжения возникает морщинка у переносицы — асимметричная, одна. Что на кривящихся губах Рианальта (да он ведь свое самодовольство даже не прячет!) торчит приставшая хлебная крошка. Что у восторженного от ожидания чуда Гихора — родинка на щеке, а в волосах снова запутался какой-то сухой листок. Что в шевелюре Тапранона за последние два дня появились чуть заметные седые прядки, а сам он чем-то сильно недоволен. Что у старейшины в морщинах поблескивает пот, отчего кажется, будто их нарисовали серебром… Столько подробностей, столько деталей — и все ничем не могут помочь.

А вот блеск пота в резко углубившихся морщинах исчез, брови старейшины слегка подпрыгнули вверх (не слишком ли у него выразительная мимика для человека, привыкшего от всех прятаться и все скрывать?). Почему? Ничего ведь…

Искорка!

— Норкрион!

По векам старика пробежало подобие судороги, зрачок расширился, но тут же сузился в точку.

Линго смотрел на него, словно разрезал взглядом, стараясь рассмотреть нечто скрытое под кожей, под мышцами, под костями черепа — то, что заставило камень мигнуть.

Было интересно пронаблюдать боковым зрением, как все по-разному и в то же время сходно отреагировали на обращение Заложника: подтянулся, но тут же оцепенел одновременно от ужаса и восторга подросток; вздулись мускулы под одеждой силача; хищный оскал изуродовал на миг красивые черты Тейчан; гордо шевельнулась бровь Рианальта…

— Что? — Взгляд старейшины метнулся, как у застигнутого на месте преступления воришки.

— подойдите ближе, если это вас не затруднит.

Норкрион шел медленно, напрягая волю для преодоления каждого нового сантиметра.

— Ты знаешь! — Глаза Заложника стали совсем черны и глубоки.

— Нет! — торопливо шелестнул голос, больше привыкший произносить приказания или чуть высокомерные слова.

— Я не могу угадать Дар, потому что не знаю ваших ценностей, — нарочно очень медленно, чуть ли не по слогам, проговорил Линго. — Ты — знаешь!

— Нет!!!

Изумил не ответ: то, как он был произнесен.

Скрывая догадку, Норкрион сам был готов перечеркнуть сейчас свою цель, ту, за которую уже столько было заплачено! Повернуть вспять в последний момент и при этом сделать вид, что ничего не произошло. Рискнуть попробовать солгать, причем не человеку — высшим силам, которые Линго сейчас представлял.

— Ты догадываешься, — отстраненно и жестко сказал Заложник.

— Нет!

— Да!

Они уставились друг на друга.

— Как? Не может быть! — воскликнула Тейчан и зажала рот ладонью.

Норкриону она привыкла верить без оглядки.

Старейшина уже вернул над собой контроль — не было бы тех нескольких секунд, линго и сам усомнился бы: вдруг не врет? Но ведь кристалл мигнул! Было это! Было!!!

— Я чувствую, что ты знаешь ответ. — заложник почти восхищался той силой, с которой Норкрион сопротивлялся его давлению.

— Ну хорошо… — Старейшина вдруг обмяк и словно отстранился в сторону: ощущение противостояния исчезло настолько резко, что Линго померещилось, что перед ним возникла полная пустота. — Допустим — что-то подумал. Допустим! Но это вовсе не значит…

— Значит… Что? — резко спросил Линго.

— Мне только показалось…

— Что?

— Я и сам не понял! Стукнула мысль — и нет ее. Забыл. Клянусь!

Теперь он не врал, и это открытие оказалось для Линго полной неожиданностью. Еще большей, чем нежелание отвечать.

— Ну хорошо… — гораздо мягче продолжил Заложник. — Попробуйте вспомнить… Повторите ход своих рассуждений, о чем вы подумали перед тем, как кристалл загорелся?

— Я попробую… Попробую, но вряд ли… — Дряблые веки снова дернулись, пот вышел из берегов морщин-каналов и несколькими струйками пополз по загорелому рябоватому лбу.

Ветки в очаге затрещали громче — или это снова пришла тишина? В прошлый раз и свечку было слышно…

Норкрион, скорчившись, наклонился к камню. Линго не видел его глаз, но мог наблюдать, как пот заливает уже весь лоб, — эдакое мини-наводнение, из-под которого холмиками выступают набрякающие вены.

За окном незаметно собрался дождь, капли зашарудели по крыше, и особый запах близкой сырости пахнул в окна вместе с отяжелевшей пылью.

Норкрион молчал. Пыхтел, тужился, темнел лицом, но не мог выдавить и слова.

Наконец тишину разорвал долгий с присвистом вздох (наэлектризованный ожиданием воздух словно всколыхнулся), и старейшина сник.

— Не получается, — опустошенно признался он и побрел на прежнее место. — Не могу!

— Я тоже, — сухо заметил Линго, и только тогда все обратили внимание, насколько он бледен: можно было подумать, что Норкрион перетянул на себя все его краски. — Но выхода нет. Мы должны!

— Норкрион! — Если бы голос Тейчан был от природы чуть грубее, можно бы было сказать, что она рявкнула. — Скажите! Вы же должны!!!

Гихор рассеянно заморгал, силясь понять, что же сломалось в непонятном ему магическом ритуале, и для большей уверенности пододвинулся вместе с табуретом поближе к Та-пранону. Воин пожал плечами и пристроил могучую лапу подростку на плечо.

— Это все он!!! — вскрикнула вдруг Тейчан, снова резко поворачиваясь к Линго. — Я же говорила, он не хочет приносить жертву!!!

…Вот тебе и здрасьте! Линго вытаращился на молодую женщину. Как же так? Линго был уверен, что между ними наметилась ниточка понимания, пусть слабенькая (а какой еще она могла быть — образ-отражение из острых обломков?), но нить, теперь же Тейчан снова находилась очень и очень далеко от него, и вычислить то, что отбросило ее назад, он не мог.

— Тейчан… — вяло попробовал одернуть ее Норкрион, но смолк на полуслове.

И снова скрестились взгляды, но взгляды других людей. Тейчан смотрела на Линго, Линго — на Тейчан.

«Она мне кого-то напоминает…»

«Он похож!»

Только личного здесь и не хватало…

Тейчан задрожала, отшатнулась и буквально упала на скамью.

Линго отвел глаза в сторону.

— Девочка… — Он разглядывал теперь исподтишка Рианальта, гордо созерцающего общее бессилие. — Ты ведь сама имеешь право назвать Дар… Любой из вас имеет право. И вам виднее, что у вас есть, не мне… Скажите вслух, просто подумайте — и при нужном слове придет подсказка. Ну, попробуй, это лучше, чем злиться… Итак, самое ценное для вас — это…

Ее голова поднялась медленно, как медленно и трудно выпрямляется побитая ливнем пшеница в поле.

— …Память, — коротко шепнула она продолжение фразы, сгибаясь вновь под тяжестью этих слов. — Память о тех, кто был… и кого нет.

Она не хотела видеть камень в этот момент.

— Прости, Тейчан, — ей показалось, что Линго погладил ее по голове, хотя на самом деле он и не шелохнулся, — но ты ошиблась — камень молчит. Это не та жертва, которая нужна Мирозданию.

— Тогда… Тогда я не знаю!

— Ну хорошо… — Линго отвернулся от молодой женщины, как снял с себя тяжесть груза. — А ты, Тапранон, воин и учитель воинов, что назовешь ты?

— Сила духа и верность, — совсем помрачнев, изрек силач.

Ни искорки.

— Вера в справедливость! — выпалил и зажмурился Гихор.

Тень горькой иронии тронула при этом предположении лицо Норкриона.

— Опять не то, — заметил Заложник.

— Воля? — потер лоб пальцем Тапранон.

— Мимо.

— Надежда? — Гихор чуть приоткрыл глаза и наблюдал теперь за кристаллом. — Мечты?

— Нет.

— Тогда я тоже не знаю, — сдался Тапранон. — У меня так точно ничего больше нет. Вот я, весь здесь — хоть проверьте!

— О да! — наконец-то решил высказаться и Рианальт. — У нас, разумеется, ничего нет, потому что все, что мы имели, уже отдано общему делу.

— Продолжайте. — Этот человек, несмотря на серьезность момента, показался Линго немного забавным. Именно так.

— У вас ведь есть свой вариант ответа? Если все отдано, что тогда остается?

Он был уверен, что ответ у Рианальта есть и ответ этот неверен, — камень реагировал на мысли не хуже, чем на слова.

— Мы, — нарочито весомо изрек Рианальт.

— То есть?

— Мы, — не без лукавинки продолжил этот странноватый тип. — Наши личности. Наши индивидуальности. Вы, Линго, можете не знать нас хорошо, но поверьте: здесь собрались отнюдь не зауряды.

— Увы… Нет.

— Вы не можете этого утверждать! — вспыхнул, но тут же изобразил снисходительность Рианальт.

— Я не о достоинствах вас как личностей: эта жертва тоже не нужна.

«Не может быть!» — сказала гримаса Рианальта.

— Но большей ценности, чем эта, у нас нет! — заявил он вслух.

Дождь прибил к земле всю пыль, из окна тянуло только свежестью. Шум падающей воды можно было слушать очень долго.

— Вот и все. — Норкрион отвернулся к окну. — Никто из нас ничего не знает… стало быть, все — зря.

— Вы ошибаетесь!

— У нас ничего нет. Ни-че-го. — Голос старика был похож на стук капель по листьям и словно перетекал в него время от времени. — Дар не может быть принесен, потому что мы — нищие. Нам нечем платить. Рианальт сказал верно: мы уже успели отдать все, что было. Привязанности. Покой. Лучшие годы жизни… да и сами наши жизни стоят недорого. Может, потому Мироздание и не хочет их, а, Линго? Высшие силы — высшими силами, а нас могут в любой момент найти, и — прощай, поминай, как звали. У нас нет денег, нет нормальной личной жизни, — он немного помолчал, признание было неприятным открытием для него самого (именно в своем внутреннем банкротстве Норкрион и не хотел признаваться пару минут назад), а затем спросил резко: — А как у вас принято поступать, если давшие поручение не в состоянии обеспечить плату?

— Так не бывает. — Линго погладил камень пальцем. — И это не так. Если бы вам действительно нечем было платить, Мироздание не потребовало бы Широкого Круга и не подсказало суть жертвы.

— Мы даже не нищие — еще хуже, — пугаясь эха своих слов, выдохнула Тейчан.

— А ведь и впрямь ничего… — задумчиво почесал затылок силач.

— Вот такие дела… — развел руками Норкрион. — Остались только борьба и вечная ненависть…

Ветер за окном поменял направление, капли застучали по стеклу.

— Тише! — воскликнул Линго, отдергивая руку от камня.

Кристалл горел ярче очага.

— Что он сказал? — привстал на месте Рианальт.

— Наша борьба? — не будь миг настолько драматичен, вид вытаращившего глаза Гихора смотрелся бы комично.

— Что-что мы должны отдать?! — грозно насупился Тапранон.

— Я так и знала! Так и знала — он придумает что угодно, лишь бы увильнуть!!!

— Я не властен над этим камнем так же, как и над собой. — Спокойный тон Линго был холодней дождя. — Вы все видели знак?

Ровность тона не уничтожает жестокость слов.

— Но как же так?.. Как же так? — Здоровяк Тапранон снова был похож на обиженного ребенка.

— …И я вовсе не утверждаю, — продолжил Линго и поднял руку, призывая к молчанию, — что Дар — именно ваша борьба. Было названо два слова. Не только это.

— Да не было же! — сердито топнула Тейчан.

— Было. Норкрион, повторите, пожалуйста, полностью вашу фразу.

— Я сказал, что у нас остались только наша борьба и… И…

— …Ненависть! — подхватил Линго. Кристалл на мгновение осветил комнату вспышкой молнии, но тут же умерил яркость до уровня фонарика. — Вот он — ваш Дар! Пожертвуйте ненавистью! — Линго с нежностью посмотрел на волшебный свет. И лицо его тоже просветлело. — Вот и все… Теперь вам пришел черед действовать.

— Но… — Норкрион потряс головой, как бы отгоняя наваждение. — Разве это возможно? Как?!

— Подумайте над этим наедине с собой, — светло улыбнулся Линго. — И добейтесь того, чтобы она ушла…

— Но это же… для этого надо заново родиться!

— Надо — так родитесь заново. Дар назван!

Линго ждал их возвращения терпеливо и долго, но дом молчал, будто вымер, — звуки сбежали из него, чтобы не мешать ничьим раздумьям. Дождь и тот утих.

Не один час прошел, прежде чем Линго нехотя (временная комната успела сделаться для него своей, обжитой) добрел до двери, выходить за которую ему вовсе не хотелось.

На полу у стены, прямо напротив порога, сидел Гихор. При виде Линго его взгляд заметался, желая скрыться хоть на миг, и нашел-таки убежище под опустившимися веками. Силач Тапранон возвышался над ним горой, оседлав единственный в доме стул со спинкой, уцелевший, видно, с незапамятных времен.

Линго уже и раньше отметил, что между ними наметилась какая-то близость. Возможно, этих двоих объединило опасное путешествие и выпавший на голосовании общины жребий, но могло быть и так, что остальные вошедшие в Широкий Круг духовно были от них намного дальше. В любом случае, под-ростка-сироту и учителя воинов тянуло друг к другу.

— Поговорим?

Линго нарочно обратился неконкретно, но адресат и сам догадался, о ком идет речь. Не открывая глаз, подросток утвердительно мотнул головой.

Линго прислонился к косяку (стоять ему все же было больно), а затем и вовсе присел на корточки.

— Я понимаю, задача не из простых. Своими чувствами, пожалуй, управлять труднее, чем чужими. Но, может, стоит разобраться, а? Если есть ненависть, есть и ее причина. Попробуй спросить себя, почему ты, именно ты лично, ненавидишь Правителя?

— Так как же! — Гихора поражала необходимость искать причины само собой разумеющимся вещам. — он ведь… вообще… это… такой!

Переход от запальчивости к растерянности получился настолько резким, что подросток устыдился.

Он прекрасно понимал, что ненавидит Правителя, но не знал ни одного слова, которое могло бы толково объяснить — почему.

— Тейчан тоже всех потеряла, — подсказал Линго. — Но некоторые относятся к своим утратам как к части нормального хода вещей. Тяжелого, удручающего, мучительного — но естественного…. А если бы вместо Пермангира при власти был кто-то другой? Если бы твоих близких унесла болезнь?

— Но ведь… Это же он виноват!

— Слушай, парень… Я уже слыхал подобные слова. Но все равно: чтобы повлиять на нечто, это «нечто», надо хорошо понимать. Давай, постарайся объяснить мне (хотя на самом деле — себе), почему ты ненавидишь. Четко объяснить, так, чтобы я, слушая, проникся твоей злостью. Но с условием, что это будет доказательно и чтобы я поверил: причина в том человеке, и только в нем. Горе, боль, злость — они порождают друг друга, накапливаются и требуют выхода. Иногда выбирают любую мало-мальски пригодную мишень, которая не обязательно является той единственной настоящей. Может, так произошло и с тобой?

— А можно… чтобы кто другой объяснил? — недовольно, но все же с надеждой спросил гихор. — Я трепаться не сильно люблю.

— Да нет, других я тоже хочу услышать. Нужно, чтобы каждый сказал за себя.

— А что — не ясно разве? мерзавец он, и все тут… Ну не умею я объяснять ничего, не могу — и все! Я его ненавидел, ненавижу и буду ненавидеть, чтоб он сдох!

— Но ведь «чтоб он сдох» осуществится, только когда ты перестанешь его ненавидеть, — ты это понял?

— Нет! — насупился подросток. — Как вообще можно такое понимать? Я могу сказать: «Больше не ненавижу» или что там еще полагается… Этого хватит?

— Не хватит. — Линго сел на пол и устроился поудобнее. Ему подумалось, что если он сможет преодолеть вот эту, взращенную с пеленок бессловесную ненависть, то подтолкнуть к освобождению от нее остальных будет совсем просто. — Дар приносят, а не изображают.

— Ну что вы к ребенку пристали! — не удержался Тапра-нон. — У меня и то от вашей головоломки башка пухнет.

— И вы попробуйте ответить почему. Может, ваш пример подействует?

— Да ну вас… — поморщился силач. — Неужели попроще чего не нашлось?

Отвечать на упрек смысла не было. По задумчивому и взъерошенному виду тапранона линго ясно читал, что тот сам понимает неотвратимость решения и бесится от собственного неумения разобраться, что к чему.

Не привык этот человек решать внутренние противоречия.

— Хорошо, я попытаюсь подсказать. — Линго сосредоточился на собственных словах: каждое из них должно было встать именно на свое место, иначе смысл будет утерян, но он прекрасно осознавал, что умение убеждать вряд ли успело возникнуть в нем за столь короткое время.

— Между ненавистью ради ненависти и желанием уничтожить само зло есть разница.

— Он — враг. И все.

— Враг, и все… — Линго смотрел на Тапранона, но в то же время наблюдал в первую очередь за реакцией подростка. — Действительно — все? А каждый из тех, кто служит в патруле, для вас тоже «враг, и все»?

— Вроде.

— И каждого из них вы ненавидите лично? Мне так не показалось… Поправьте, если я ошибаюсь: вы старались оценить ситуацию, сравнивали свою силу с силой противника, возможно — планировали, на кого из них будете нападать первым… Я не заметил других чувств.

— Ну так, ясное дело!

— Нет, погодите — вы только что подтвердили, что ненависти в критический момент не чувствовали. У вас на нее не было времени, верно?

Тапранон слегка оторопел, затем высоко поднял брови.

— А ведь верно! В тот момент я ни о чем не думал… Ну, разве что — успеете уплыть или нет. Чепуха какая-то получается…

— Не чепуха, — улыбнулся Линго. — Все правильно. Вам было не до того. Вы хотели уничтожить хоть кого-то из них, но — не ненавидели. Вы боролись с конкретной угрозой.

— Собирался…

— Не важно. А теперь поймите: то, что вы хотите сделать с Правителем, — в точности такое же ожидание схватки. Всего лишь. Вам надо думать, как добиться своего. Когда беда рядом, от нее надо спасаться и спасать других, а остальное — лишнее. Ненависть помешала бы вам тогда, на берегу, правильно действовать, не так ли?

— Ну?! — слово «ну» звучало как эквивалент «да». Чуть вопросительно, но все же и утвердительно.

— Ну? — машинально повторил за ним то же слово Линго, вкладывая другой оттенок.

Тапранон поскреб лоб и вдруг вытаращился на Линго, словно увидел его впервые:

— Черт вас возьми!!! Что же вы сразу этого не сказали?! Конечно — чего оценишь, если кровь в голову бьет?!. Так вы об этом нам все талдычили, так?

— Ну да! — Если Линго и покривил душой, то совсем немного. Пусть даже Тапранон и считался здесь учителем, вряд ли слишком сложные материи были ему доступны.

Искорка в кристалле показалась Заложнику какой-то веселой. Первый шаг был сделан!

— Поздравляю — Дар принят.

— А я ничего не понял! — Гихор дернул Тапранона за рукав.

— Да все просто! — наклонился к нему просиявший силач. — Хочешь, объясню? Эх вы!.. — качнул он головой, с легкой укоризной глядя на Линго. — Что ж вы сразу-то нормальными словами это не сказали? Вот, мудрецы! А ты, пацан, слушай…

Конца разговора Линго решил не дожидаться: теперь его присутствие могло только помешать.

«Трое, — отметил он для себя. — Остаются трое. Итак, кто первый? Да тот, кого я первым встречу!»

Тейчан стояла у колодца, опершись на серые полусгнившие доски и заглядывая через край.

«Осторожно! — напомнил себе Линго. — С Тапраноном тебе просто повезло! Здесь будет сложнее… Да, сложней всего, пожалуй!»

— Вы придумали все это нарочно!

Она не обернулась перед тем, как это сказать. Догадалась, что это он, сердцем почувствовала, узнала шестым чувством — мало ли как.

— Тейчан! — негромко позвал Линго. — Не стоит. Ты знаешь — все не так.

— Ничего я не знаю! — упрямо и сердито ответила она, наконец-то поворачиваясь.

Странно она смотрела, будто очень не хотела видеть Линго и в то же время жаждала глядеть на него.

— И я не знаю, — чуть помедлив, проговорил он, — почему вы противоречите сами себе. Ждете чуда — и стараетесь всеми силами ему помешать. Стремитесь принести себя в жертву — и в то же время делаете все возможное, чтобы Дар не получился.

— Да что вы вообще понимаете! Вы… Вы — не человек! Вот вам и не ясно… — Она скривилась как («как»?) от сильной боли.

Линго глубоко втянул в легкие воздух. Он не имел ни малейшего представления, что ей следует говорить. Все заранее заготовленные слова, все мысли, казавшиеся правильными и стройными, терялись под ее взглядом, чем-то похожим на взгляд той отчаявшейся женщины с больным ребенком — тоже преисполненным страданием, но все-таки другим. От боли Тейчан, вместившейся в этом взгляде, Линго самому становилось больно — но тоже по-другому.

Она была прекрасна в своем отчаянии. Невероятно прекрасна.

— Я — человек. Всего лишь человек!

В его голосе слышалась мольба.

— Нет! Ты поэтому ничего не понимаешь. Ты не можешь понять!!!

Глаз — не кристалл, в нем нет резких граней, но даже отражение заходящего солнца в них ломалось и разбивалось на острые кусочки. До чего же колючи эти осколки, не прикоснешься…

— Я — человек…

— Вам нравится меня мучить? Это входит в Дар, да?

«Ничего слишком личного… Ни в коем случае! Этого нельзя,

это ведет только к беде…»

— Тейчан…

— Что вам от меня нужно? Что? Давайте уж… сразу… Отведите меня к этому вашему палачу… Чего вы тянете? А так — хватит!

— Тейчан!!!

Магия не действует на поступки людей — так считается. Но как назвать то, когда руки и ноги, все тело выходят вдруг из повиновения и делают вещи, на которые разум в нормальном состоянии вмиг наложил бы запрет? Магией? Другой, не имеющей отношения к Храму… Или имеющей, не важно…

Упругие губы Тейчан показались Линго терпко-сладкими на вкус.

Когда он понял, что она отвечает на поцелуй искренне, повинуясь все той же неуправляемой силе, невесть откуда выскочившей и толкнувшей их друг к другу, то подумал, что это катастрофа. Непредвиденная и непоправимая катастрофа.

Подумал и прижал тело молодой женщины к груди еще сильней.

Камень горел на пальце Линго ясным светом, этот свет видели в селении: далеко не одно окно было тут же торопливо задернуто шторами. Не искорка. Не лучик. Не свечка. Не как огонь в очаге, даже не как костер. Он отодвинул на секунды ночь.

Заложник заметил его не сразу.

— Что я наделал! — в ужасе прошептал он, отстраняясь.

Дар был принят. За вспышкой света наступила темнота.

— Ты… Вы… — чужим голосом выдавила из себя Тейчан и, вскрикнув, опрометью кинулась прочь.

Рианальт ждал его и, по-видимому, уже давно.

Поминутно напоминая себе о долге, Линго заставил-таки себя подняться к нему на голубятню.

— Что, по мою душу пришли? — загадочно усмехался хозяин дома. — Это хорошо. Давно пора!

«Тейчан…» — Линго сумел снова подчинить себе свое тело, но не полностью — сердце никак не входило в здоровый ритм: то сжималось, то начинало частить. Мысли остались там, у колодца.

Разговор с Рианальтом казался ему простым, когда он только выходил из дому после беседы с Гихором и Тапраноном: этот человек был способен спокойно дискутировать, хоть и не проявил пока свои умения; на него единственного могли подействовать доводы рассудка. Сейчас задача простой Линго больше не казалась — трудно убеждать человека, невольно вызывающего у тебя раздражение.

Разумеется, Рианальт не был виноват в том, что произошло между Тейчан и Линго. Но все равно Заложнику не хотелось его видеть, и особенно — после…

«Долг!»

— И как же вы собираетесь убедить меня в том, что ненависть не нужна? — для Рианальта разговор казался чем-то вроде игры. В слова.

«Тейчан…»

— К этому выводу вы должны прийти сами.

Голос ровный, значит — подчиняется воле, значит — уже хорошо.

Почти хорошо. «Тейчан…»

— Заранее предвижу ваши аргументы. — Рианальт сплел пальцы в замок и зацепил за колено. Голуби изредка издавали во сне воркочущие звуки. — Вариант первый: чувства мешают объективной оценке ситуации и так далее: ослепляют, отупляют… Логично, но всерьез такое воспринимают только самые ограниченные люди. Для людей мыслящих это не новость, и поэтому прием не пройдет. Я тоже когда-то так думал…

Линго, чтобы скрыть усиливающееся раздражение, уставился на перстень.

— И — передумали?

Даже очень внимательный слушатель не заметил бы иронию, настолько прозрачна она была, что уж говорить о человеке, привыкшем слушать себя и только себя?

— Разумеется. И знаете почему? — чуть ли не проникновенно поделился Рианальт. — Потому что решения, принятые без чувств, изначально противоречат человеческой природе. Человек был сотворен Создателем как существо эмоциональное.

Чувства можно спрятать, но куда их денешь? Прогонишь одни — их место тут же займут другие. Как знать, возможно, и более страшные. Плохо ненавидеть врага, не так ли? — Линго почти не слушал его, кристалл помогал ему прятать все, что не следовало сейчас выставлять напоказ. — …Но ведь если борешься с ним без ненависти, во вражде можно отыскать, например, удовольствие. Не лучше ли скатиться в слепой фанатизм, чем стать хладнокровным садистом, наслаждающимся причиненным врагу злом? Свято место пусто не бывает…

— А радости избавления от несчастий разве мало?

Как ни странно, кристалл неожиданно снова осветился, и весьма ярко. Линго поднял было взгляд, но тут же до него дошло, что не Рианальт принес в этот миг свой Дар. Скорей всего, Тапранону удалось убедить Гихора.

— Конечно, мало! — Рианальт сидел, немного покачиваясь в такт своим словам.

Возможно, эти мысли не являлись пустыми и были даже когда-то выстраданы по-своему. Очень возможно… Линго вдруг поймал себя на том, что, похоже, для Норкриона и его единомышленников почти так же неприятно звучали его собственные слова, в чем-то слишком рассудочные, отвратительные своей последовательностью и отчужденностью. Его передернуло.

Тейчан… Что с ней сейчас? Что она чувствует?

Линго казался себе бессовестным обманщиком, а Рианальт между тем продолжал свой монолог.

— …У человека много врожденных потребностей, и желание побеждать — скорей общежизненное, чем собственно эмоциональное. Человеку нужны победы. Человеку нужна еда. Человеку надо греться, чтоб не замерзнуть. Без стремления побеждать тоже не получится жить. Натуру не переиграешь, нет! Ненависть — это нечто другое. Ее чувствуешь. Ее может не быть, ее можно выбрать… Вам что — плохо?

— Ничего, — процедил сквозь зубы Линго. — Немного знобит.

— Может, пойдем в дом?

— Да. — Линго понял, что его и в самом деле колотит озноб, от которого оживали все недавние раны.

— Вам помочь? — Рианальт заботливо протянул Заложнику руку.

— Спасибо — не надо. — Линго подался назад, изо всех сил стискивая зубы. — Мне, может, тоже… нужны победы…Вот что, не будем тянуть! Я знаю, какая победа нужна вам. Вы незаурядны, вам мало внешних врагов. Вы способны осознать, что самая большая победа, какую только может одержать человек, — это его победа над собой, так что вы можете… Победить свою натуру и отринуть ненависть.

— О! — Рианальт хохотнул. Зубы Линго скрипнули («Тей-чан… Не сметь о ней сейчас думать! Точка!!!»). — Стараетесь подловить меня на слове? Как в анекдоте: «А слабо с моста головой?» Ловкач же вы, однако… Один-ноль в вашу пользу! Подобный вызов сложно не принять — отказ уже поражение. Не так ли?

— Я плохо себя чувствую, — уставился на лестницу Линго, не зная, хватит ли у него сил спуститься вниз самому. — Решать вам. Я пришел сюда не сам: меня пригласили вы. Я определил, что надо делать. Остальное — в ваших руках…

— Ну-ну! Давайте-ка я все же помогу вам спуститься… Любопытную же вы задачку подкинули, ну честное слово!

Камень засветился в четвертый раз уже в комнате, которую Линго привык считать своей и в которой он успел прожить еще одну свою жизнь.

— Значит, остаюсь я… — заключил Норкрион.

Морщин на его лице стало больше — или это прежние удлинились, создавая такое впечатление? За первые два дня пребывания Заложника в селении он постарел с виду лет на пять, за последние пару часов — на все двадцать. Перед Линго сидел сейчас древний старик.

— Вам плохо… — зачем-то сказал заложник вслух.

Тревога за Тейчан не унялась, но стала уже чуть глуше. Хуже ран тягуче ныла совесть. То, что происходило с Норкрионом, усугубляло ощущение вины, хотя здесь Линго точно знал, что делает все как положено. Он был обязан заставить этого человека посмотреть на себя самого со стороны, признаться в том, в чем он признался, совершить то, что он должен будет совершить. И осознавал — намного лучше, чем когда увидел старейшину впервые, — что понимание, признание и решение для Норкриона окажутся мучительными, но этого страдания не избежать.

Все равно было неприятно.

— Не важно… Эх, Линго!.. Вы все-таки человек из иного мира, пусть он и существует на нашей земле. Да будь я способен забыть все и отказаться от ненависти — разве я не пошел бы в Храм лично, вместо Корлингораса или Гихора? Побежал бы, но ведь я же об этих ваших условиях слышал! Много ли вы о себе помните?.. Человек без прошлого, это уже не тот человек, это — что-то не то. Другим меня ничем не напугаешь. И тут вы приходите и устраиваете «вилку», что ни сделай, все — хуже некуда, вы же пытаетесь меня заставить сомневаться в том, ради чего я жил все время.

— Так надо…

— Да знаю я, что надо! В этом-то вся беда… Знаю — а меняться уж поздно. То, что копится годами капля за каплей, не зачеркнешь одним взмахом руки. Вы не тело — вы душу решили помучить. Прийти из своего мира и доказать мне, что, мол, я, старый дурак, занимался всю жизнь черт знает чем…

— Не так, Норкрион, — затряс головой Линго. Сердце щемило от новой жалости. — Вы очень многое сделали… для своих людей. Вы их сплотили, собрали… Многое создали. Это я как человек человеку вам говорю. Но что делать, если «вилка» образовалась сама собой? Я сказал только то, что знаю…

— Не надо — еще не хватало, чтоб вы меня утешали! — Старик закрыл лицо ладонями. — Ведь все равно, будь я в состоянии, я бы и эту жертву принес. Чего мне терять? Я год за годом ходил над пропастью и водил за собой других. А теперь не могу никого вести, стоит мне хоть чуть-чуть усомниться в своей способности пройти, и дорога одна — в бездну. А что с селением будет?.. Ведь и в другом вы правы: одной смертью весь мир целиком не изменишь, опасность останется. Ну у вас и логика — чтобы убить, надо простить…

— Перестать ненавидеть, — уточнил Линго.

— А! Одно и то же… А как поднять руку на прощенного? Еще скажите — полюбить… От одного того, что я это у себя спрашиваю: «Может ли такое быть?», я уже сам себе начинаю казаться не тем человеком… Наверное, я — уже не я… Норкрион был собой, потому что не знал сомнений, потому что дорога его была прямой. А сейчас будто на одном месте петляю. И еще скажу: не знай я, что ты — из Храма, — старик на миг оживился, — на месте бы тебя за эти слова придушил как врага. Но ведь получается, что на самом деле вроде как не ты мне приказываешь, а то самое, высшее… А раз так, я, получается, кругом не прав. Вроде. — Потухшие глаза Норкриона вдруг нехорошо блеснули. — Вот ты, Заложник, можешь представить себе, что будет, если ты возьмешь и не выполнишь своего долга? А? Ты от одной жизни отказался, стал тем, чем есть. А во что превратишься, если откажешься от своего предначертания? Невозможно, да? Так почему для меня это должно быть возможным? И что ты будешь делать, если у меня так и не получится?.. Похоже, что и ты попал в переплет, дружище!

— Да. — Линго был почти рад приступу физической боли, позволившей не выдать охватившие его чувства.

Разве не может случиться невозможное в мире, в котором бывает все?

— То-то же! — не без горького удовлетворения заметил старик.

— Да… — повторил Линго. — Но все равно зря вы так… Это же была ваша инициатива. Ваше дело. Ваша просьба. Мне придется смириться со всем, что бы со мной ни произошло, а вы свою неудачу прочувствуете куда сильней!

— Что значит — «так»? Я — никак. Я всего лишь говорю… Если бы можно было просто умереть и поставить на этом точку! Ну не могу я отказаться от ненависти и от себя — в этом все дело. Спроси свой камень — вдруг он примет какую-нибудь другую жертву?

— Это невозможно.

Стон на стон. Вздох на вздох.

— А для меня невозможно ЭТО.

Тупик. Линго не видел (и не увидел бы, даже не находись где-то рядом Тейчан, невольно заполонившая все его мысли), где находится тот рычаг, которым можно было повернуть в нужную сторону монолитную, но давшую трещину душу старейшины. Эту душу можно было обратить в щебень (но тогда не осталось бы и жизни), но не изменить ее форму.

— Я понимаю — мне и самому было бы проще принести другую жертву.

— Тогда придумай, — вытянул вперед шею и снизу вверх заглянул ему в глаза Норкрион. — Что сделать со мной? Мне же надо как минимум заново родиться, с нуля все начать — не меньше. Вот ты возьми и заставь меня. Силой, колдовством, чем угодно — отказаться от этой ненависти. Только поскорее. У нас мало времени.

— Это произойдет, когда произойдет.

— Я не о том! Я что — не сказал? Мда-с, приехал Норкрион… — То ли короткий смешок, то ли всхлипывание вырвалось из старческого горла. — Дожил! Те ребята, которых вы вытащили, случайно «засветились» на окраине Города с нашей стороны. Молодо-зелено… теперь надо ждать облавы!.. А вы это… невидимками нас можете сделать? Тапранон говорил… лишь бы о вашем приходе кто не проболтался. Третий вариант, называется… Нет, не надо невидимок, я же сказал, придумай, заставь меня! Я сказал — любым способом!

— Магия не действует на души.

В гранях кристалла Линго снова мерещилось лицо Тейчан.

— Не придумывайте — вы уже и так вторглись туда, что дальше некуда!

— Для того чтобы сказать то, что сказал я, вовсе не нужно было прибегать к помощи высших сил. — Линго было стыдно за радость, которую он ощутил, поняв этот простой принцип: на людей влияют люди.

— Можно подумать, я бы стал вас без них слушать! И не важно сейчас… — Норкрион и впрямь внутренне торопился, потому что тут же перепрыгнул на новую мысль. — …А может, мне напиться? Спьяну многие добреют… Вдруг и я — тоже?

— Подозреваю, что для такого простого выхода ваша воля слишком сильна.

— А как еще можно не ненавидеть? Во сне? После смерти?

…Ну придумай же ты, чтоб тебя разорвало! Переделай! Замени!!! Пусть я и впрямь стану не собой во всех смыслах. Все равно я ничего не стою без дела!

— Ваша ненависть слишком настоящая… — покачал головой Линго. — Я ничего не могу.

— Но ведь я обязан, о Боги! — Норкрион воздел руки к потолку. — Что же делать? Мне некуда отступать!!!…Если бы я мог начать жизнь сначала!

Камень.

Это был не огонек, но все же в его глубине что-то неразборчиво и неопределенно изменилось. А может, и со стороны упала тень. Линго был слишком выбит из колеи, чересчур выведен из равновесия, чтобы это понять.

— Тсс! — замер вдруг Норкрион. — Что это?

Окончание возгласа — слишком короткий отрывок звука, чтобы его распознать.

— Что это? — тревожно вскочил с места Линго.

Будто в ответ на его вопрос, резко распахнулась дверь, и на пороге появился Гихор. Он открывал и закрывал рот, как вытащенная на берег рыба.

— Что случилось? — пружинисто развернулся к нему Нор-крион.

— Тей… Тейчан! — судорожно хватая ртом воздух, выпалил Гихор. — Она повесилась!

…С облавой пришел не дежурный патруль — большой отряд с четырьмя машинами.

Два подразделения разошлись, забирая селение в клещи, сомкнулись за дальним краем построек и, оставив круг часовых, принялись прочесывать хибарки, редкие дома и бараки, разделенные на комнатушки лоскутными занавесками и сетками. Тряпичные стенки попросту срывали и сбрасывали на пол, под ноги. Обычно таким мелким разорением облавы и обыски и ограничивались, но из первого же барака солдаты сразу не ушли, как бывало прежде, — командира смутила переполненная ненавистью тишина. Он был достаточно опытен, чтоб заподозрить неладное, — уж слишком она была непонятна.

Все в порядке, когда люди, даже невиновные, мечутся в тревоге, понятно, когда женщины бьются в истерике и воют, когда у кого-то сдают нервы и он бросается в драку с голыми руками против огнестрельного и холодного оружия, когда навстречу летят пьяные ругательства и пустые бутылки; бывало, спускали и собак, а то какой отчаявшийся, видать, знающий, что рыльце в пуху, принимался палить по военным из чудом уцелевшего охотничьего ружьишка, а то и из самодельного лука с напоенными ядом стрелами… Это — нормально. А вот молчание наводило на мысль о заговоре, настоящем и серьезном. Даже прячущиеся за материными подолами дети словно участвовали в нем, копируя выражения лиц у старших. Так и ощущалось, что за тишиной таится нечто опасное и значительное.

Тут же, в бараке, учинили допрос — отрывали селян по одному из сбившейся вдоль стенок массы и швыряли на колени перед командиром.

— Никто сюда не приходил…

— Наверное — из другой общины…

— Все наши на месте, знать никого не знаем… — Все, как в один голос, отпирались.

Все — так не бывает. По-нормальному — не бывает.

Командир отряда хмурился, раздраженно теребил ремень автомата, прислушиваясь, не окружает ли поселок банда (хоть и не верил до конца слухам, будто есть таковые), но даже голоса пока сверх меры не повышал, памятуя о строгом приказе: без нужды народ не злить.

«Народ, называется… — тревожно водил он взглядом по одинаковым от ненависти лицам. — Помяните мое слово: с этой кодлой нам еще придется иметь дело, даже если беглецы прячутся не здесь!» И еще подумал, что лишь вернется домой — напьется вусмерть.

«А ведь здесь, может оказаться, не те заговорщики прячутся!» — осенило его наконец после очередного бестолкового экспресс-допроса. — Тут… Магией пахнет!»

Вместе с этой мыслью пришло и желание проверить все самому. Не случайно на днях с его коллегами имел место какой-то совсем странный случай: безотказный обычно слепыш, лучший из всей пакостной породы выродков, учуял своим особым нюхом лодку с людьми, да и самим патрульным вроде как поначалу что-то в реке померещилось, но вдруг сгинуло все, как мираж.

Доклад — докладом, догадка — догадкой, а практика… Как истинный честный и честолюбивый служака, он не мог упустить такой случай. Подступивший от мысли о магии страх советовал убраться поскорей и подальше, долг возражал.

Поймать Заложника-колдуна и охульников, дерзнувших вмешать в земные дела высшие силы! Если не начальником Городского патруля сделают, то, как минимум, заместителем!

Ой не случайно народец здешний так молчит…

И во втором бараке было то же самое. И в третьем. В хибарках-то оно не так бросалось в глаза…

Командир отвернулся от десятков мрачных глаз и, очутившись на улице, достал из кармана монету. Решающий спор между страхом и соблазном металлический кружочек взмыл вверх и ляпнулся в пыль. Решкой.

— Вперед!

— Уходите! — приказал Норкрион осипшим голосом и, когда входная дверь за Тапраноном и Гихором захлопнулась, сполз спиной по стене на пол, прямо к ногам безжизненного тела, и, упираясь в него опустевшим взглядом, произнес: — Вот и все…

Линго молча выпрямился, он опоздал с искусственным дыханием. Не сработали человеческие средства.

— Широкий Круг разорван? — почти не двигая губами, произнес статуей замерший у порога Рианальт. — Разорван?!

— Она успела… принести Дар. — Линго не узнал свой голос. Слезы щипали глаза, и он даже не пытался их спрятать.

— В поселке военные, — глухо сообщил Рианальт. — Скоро доберутся и до нашего дома.

— А! — махнул рукой Норкрион. — Чего уж… Все равно не вышло… Эй, Заложник, ты можешь оживить ее? Это ведь не меня переделать — пусть хоть немного толку от твоей магии будет! Добился ты своего, да? Принесла жертву наша девочка — и где она теперь? А меня вот и на это пока не хватает…

— Тейчан! — простонал Линго.

Все теряло смысл. Все.

— Вот оно как — от себя отказываться! Счастливая… — Норкрион, казалось, бредил. — Кто умер — тот свободен… А может, мне самому к военным выйти? Заявить, вот он, я, Норкрион, Дарлашун, Врокурас… Надо же — сам все имена уже не вспомню! Сам… И — выйду. А перед смертью попробую убедить себя — не нужна ненависть… Вот тогда меня в предательстве никто не упрекнет, и я сам себя — тоже… Хотя последнее и неправда!

Губы Заложника безмолвно затанцевали. Он хотел одного — чтобы тягостная сцена закончилась поскорей.

(«Успокойтесь, старейшина!» — совсем издалека прозвучал искаженный голос Рианальта.)

Из приоткрытых губ Тейчан высовывался ставший уродливым язык. В кристалле он не отражался.

— Вот прямо сейчас выйду и сдамся… Спроси свой камень о Тейчан, Заложник! Нет — лучше о замене Дара!!! Что же, зря девочка жизнь положила?

— Замолчите! Замолчите все!!!

Не ясно, где у кристалла настоящие грани, где — отражения. Их много, много, много…

«Ты этой жертвы хотел?!» — с поистине человеческой злостью спросил кристалл Линго.

Грани переливаются, манят, уволакивают в себя из реальности, завораживают, успокаивают, шепчут, сигналят о чем-то…

— А ее в самом деле можно вернуть?

— Замолчите!

Огонек.

— …А может и мне следом за ней, а? Мертвые уж точно никого не ненавидят! Тогда, может, и удастся… жертвоприношение…

— Дар будет принесен.

Холодные ровные слова.

— Что-о? Что вы сказали?

Чудовищное усилие — чтобы оторвать от кристалла взгляд.

— Дар будет принесен, — чуждо и четко произнес Линго. — Ясно? Я., сейчас вернусь, а вы все быстро соберитесь здесь, возьмите ее за руки и держите. Норкрион — вспоминайте все, о чем мы говорили. Вы не проиграли! Думайте и о ненависти, и обо всем остальном. О том, что жизнь в таких условиях — тоже жертвоприношение, только растянувшееся во времени, и что оно может быть принято Мирозданием, а согласие принести Дар принесет свое чудо когда-нибудь много лет спустя… Подумайте, почему оказался необходим именно этот Дар, сопоставьте одно с другим… Начать жизнь сначала можно на самом деле и когда угодно! А я — сейчас. — Он приоткрыл дверь и устремил взгляд на лестницу, ведущую на чердак. — Нет, запомните еще одно: Чудеса даются людям не просто так, не для того, чтобы они могли ими попользоваться и все… Их нам дали, чтобы каждый сам однажды сделал правильный вывод… Надеюсь, у вас получится!.. Суть ведь не в формулировке. — Линго сморщился, глядя на грязные ступени, но тут же понял, что ему вовсе не обязательно подниматься наверх: дверь чердака уже отворилась и в ее проеме замаячила бесстрастная металлическая маска. Он вздрогнул и снова повернулся к сидящему возле Тейчан Норкриону. — Короче, повторяйте все это или что хотите, просто повторяйте… Или — молитесь…

Они сидели, взявшись за руки: задумавшийся о чем-то своем Рианальт, удрученный случившимся с Тейчан силач, подросток с покрасневшими глазами, сжавшийся в комок и втянувший голову в плечи, почти (но все же не до конца) морально разбитый старейшина, мертвая молодая женщина и Заложник, за спиной которого маячила безмолвная фигура.

В кругу горела хилая свечка, перстень с камнем теперь был надет на нее.

Сидели и ждали.

Блеск лезвия. Вспышка ослепительно яркого света. В ее огненном полыхании возник вдруг человеческий абрис и быстро оброс объемом и цветом: незнакомый в лицо всем, кроме Норкриона, мужчина в летах, лысоватый и грузный, сидел за столом, изредка чиркая золотой чернильной ручкой по бумаге, и к его лицу нагибалась настоящая электрическая лампа на колченогой подставке… Неожиданно он зашатался, покраснел до свекольного цвета и повалился лицом на стол, сбивая лампу в сторону и комкая попавшиеся под пальцы листы. Слетел на пол и превратился в дребезги невезуче приткнувшийся у края стола стакан, потом раздался быстро стихающий хрип…

Вспышка — и вновь стали видны знакомые стены, которые теперь почему-то странно увеличивались на глазах, становясь размытыми, огромными и непривычными…

Вспышка.

Громоподобный треск выбиваемой двери…

— Ну, что там? — спросил командир отряда патруля, когда несколько солдат высыпали из дома с голубятней.

— Чепуха одна. Взрослых — никого, зато младенцев — куча… — доложил сержант. — Ясли, должно быть. Только воспитателя нет.

— Вот черт! — треснул по дверному косяку кулаком командир (этот дом был последним). — Никого, значит? Пустышка? Ну ладно… Уходим!

До рассвета ему надо было успеть обыскать еще одно селение. Откуда ему было знать, что произошло минуту назад в столице? Вести не сразу преодолевают такие расстояния.

Правда, позже, уже в дороге, ему вспомнилось вдруг, что среди суеверных простых людей, главным образом в дальних селах, ходят смутные слухи, что, мол, в тех местах, куда люди вызывали Заложников, часто находят подкидышей. Так ведь то — по одному, а не по пять штук скопом. Да и вообще, скорей всего, Храм и чудеса — всего лишь сказки.

Самые обыкновенные сказки…