Книга Розы

Глава первая

Кусачий восточный ветер развевал флаги на правительственных зданиях, вяло пародируя праздничные торжества. Стяги колыхались на ветру от Трафальгарской площади до Уайтхолла, струясь алой рекой меж тусклых берегов казенных кварталов, вульгарным мазком выделяясь на фоне приглушенной лондонской палитры: темных от вековой пыли викторианских фасадов, крапчатого камня здания Конной гвардии, красновато-коричневых домов тюдоровской эпохи, серых громад Холборна[1] и тесных средневековых площадей Темпла. Кричащий красный глушил мрачные тона древнего города, затмевая редкие оттенки охры и розового.

В приближении великого дня торжествам, казалось, не будет конца. Между платанами по берегам Темзы натянули праздничные полотнища, кованые перила набережных обвили лентами. Даже Палата общин пестрела вымпелами и знаменами, словно разряженная вдовствующая королева.

Любовно обрамленные портреты Вождя красовались в витринах, патриотические ленточки трепетали на капоте каждого кэба, летящего по Уайтхоллу.

К флагам в протекторате давно привыкли. После создания Англосаксонского Союза его символ — черная буква «А» на красном фоне — появился почти на всех зданиях. Поначалу флаги срывали, раздирали в клочья и втаптывали в грязь. Но вскоре неуважение к флагу и его порчу объявили преступлением, карающимся смертной казнью. Даже вышел приказ: вешать виновных на оскверненных флагштоках, однако эта зверская мера оказалась малоэффективной. Пережив первый шок, лондонцы почти перестали обращать внимание на болтающихся над головами висельников, как их предки не замечали отрубленные головы, насаженные на пики Лондонского моста.

Но это тогда.

За тринадцать лет многое может измениться.

Дождь собирался с самого утра. В этот серый холодный день прохожие плотнее запахивали пальто, кутались в шарфы и глядели под ноги, переступая через многочисленные выбоины на тротуарах. Ветрено в мае, в апреле дожди, в мае фиалок и ландышей жди — так, что ли, говорят в народе? Судя по тому, как льет последние несколько недель, апрель вполне соответствует традиционной английской весне. Что ж, думали некоторые, кто постарше, хоть погода сохраняет верность традициям.

Из окна возвышавшегося над Уайтхоллом здания, в квартале, где некогда размещалось Военное министерство, Роза Рэнсом смотрела вниз на крыши автобусов и снующих пешеходов. Роза, серьезного вида женщина двадцати девяти лет, застыла в раздумье с отсутствующим взглядом над заправленной в пишущую машинку страницей, словно ожидая прихода вдохновения, хотя дело было совсем не в этом. Розе изрядно посчастливилось: переживания никогда не отражались на ее лице. Не отличаясь яркой красотой, оно всегда сохраняло безмятежное, несколько загадочное выражение. Безупречный овал в обрамлении светлых волос и серьезные голубые глаза, словно спокойные озера, в точности отражающие небо. От матери Розе досталась гладкая розовая кожа, делавшая ее моложе лет на десять, а от отца — непроницаемое хладнокровие, которое не могли поколебать никакие внутренние бури.

— Рози, иди скорее! Ты только глянь! Просто потрясающе!

Роза обернулась. В противоположном конце конторы царила суматоха, и жизнерадостная блондинка Хелена Бишоп, как всегда, находилась в центре событий. Отвлечь конторских служащих от работы — дело нехитрое, однако сегодня действительно произошло нечто исключительное. Двое техников внесли в помещение приземистый ящик из полированного дерева с пузырем полусферического экрана с одной стороны и двумя круглыми ручками настройки под ним. Техник подсоединил ящик к розетке и включил его: на экране замелькали полосы, вскоре сменившиеся ровным однотонным свечением. Служащие с возбужденными возгласами повскакивали со стульев и столпились вокруг, теснясь и толкаясь, стараясь оказаться поближе к маленькому экрану.

Как и большинство населения английских территорий, они еще ни разу не видели телевизор своими глазами, и каждому хотелось рассмотреть это чудо поближе.

Сначала по экрану бежала рябь, но в конце концов прибор прогрелся и появилась картинка, ползущая горизонтальными полосами снизу-вверх, пока кто-то не покрутил настройку и не остановил ее.

— Подумать только!

Вся контора затаила дыхание. Муть на экране сгустилась и преобразовалась в фигуру мужчины во фраке, с аристократическими манерами, присущими ведущим кинохроник фирмы «Пате», который зачитывал последние новости:

«Вдоль маршрута коронационной процессии в Лондоне уже начинают собираться первые толпы нетерпеливых горожан. Ранние пташки разбивают палатки, чтобы как следует рассмотреть королевскую чету по дороге из аббатства».

Подобные сцены разыгрывались сейчас по всей стране. Коронацию Эдуарда VIII и королевы Уоллис назначили на второе мая, и правительство объявило, что каждый гражданин сможет увидеть великое событие по телевизору. Повсюду установили тысячи телевизионных приемников: на заводах и в пабах, в школах, конторах и магазинах. Впервые за тринадцать лет всем — и детям, и взрослым — дали выходной, чтобы посмотреть коронацию королевской четы. До знаменательной даты оставалось еще больше двух недель, но возбуждение в обществе уже достигло лихорадочного накала.

— Ну же, Рози!

Роза улыбнулась Хелене с приличествующим случаю энтузиазмом, но отрицательно покачала головой, мгновенно прикинув, что оставаться за рабочим столом гораздо безопаснее, чем толпиться вместе с коллегами. Склонившись над пишущей машинкой, она сделала вид, что работает над текстом.

Телевизор не вызывал у Розы никакого интереса. В отличие от остальных, она уже много раз видела это новомодное устройство вблизи благодаря тесному контакту с помощником комиссара по культуре Мартином Кройцем. Дружба с Мартином давала возможность не только регулярного просмотра телепередач, но и посещения театральных премьер, художественных выставок в лучших галереях, закрытых вечеринок в лучших ресторанах. Мартин Кройц, начальник Розы, на двадцать лет старше ее, будучи человеком культурным, неизменно проявлял щедрость, делясь с ней преимуществами своего положения. Знакомство с ним давало немало. А были ли минусы? О них она старалась не думать.

Через грязные зарешеченные окна ее взгляд скользнул на улицу. Сама Палата культуры представляла собой уродливое здание, покрытое неровным налетом пыли и сажи и окруженное железным забором с колючей проволокой по верху. А вот пал-ладианские колонны Банкетинг-хауса, расположенного всего в нескольких метрах от министерства, еще хранили остатки былого достоинства. На этом самом месте, как знал любой школьник, триста лет назад обезглавили Карла I. Это знаменательное событие — убийство англичанами своего короля — вошло во все учебные программы, и здесь часто можно было видеть школьные экскурсии: беспокойные стайки детей, болтающих между собой и жадно вслушивающихся в рассказ о казни.

Участь некоторых более поздних потомков Карла I — короля Георга VI, королевы Элизабет, их двух дочерей и менее важных членов королевского семейства — решилась без всяких церемоний. Однако, как знала Роза, их биографии в школах не изучались. Большинство и понятия не имело, что с ними случилось, да особо и не интересовалось.

Теперь на уроках истории детям рассказывали о протекторе Розенберге, старейшем друге Вождя со времен собраний в пивных и уличных маршей на самой заре движения. Уполномоченный Вождя по духовному и идеологическому воспитанию, он возглавлял и направлял развитие партии, ее философию и идеалы. Мыслитель, олицетворяющий связь партии с прошлым и будущим. Будучи провидцем, Розенберг, когда Вождь назначил его протектором, решил реализовать свои идеи идеального устройства общества здесь, в Англии.

Наконец, более чем десять лет спустя, мечта Розенберга воплотилась в жизнь. Новое подрастающее поколение уже не знало ничего, кроме Союза, и говорило по-немецки так же свободно, как по-английски. Мартин при каждом удобном случае повторял, что Союз — логичный результат развития англосаксонских народов и в каком-то смысле конец истории. Абсолютно «особые отношения»: два народа, некогда составлявшие одну расу, вновь воссоединились. Точно и аккуратно, словно королю Карлу приставили обратно отрубленную голову.

Впрочем, далеко не все интересовались историей. Для большинства имело значение только то, что порядок восстановлен, а стало быть, что бы там люди на этот счет ни думали, жизнь идет своим чередом. На столе появляется еда, автобусы и трамваи ходят точно по расписанию, в Грин-парке расцветают конские каштаны и, как всегда, звучат весенние голоса птиц.

— Вижу, поступь прогресса тебя не впечатляет.

Сардоническое замечание исходило от Оливера Эллиса, сидевшего за соседним с Розой столом. Непокорные темные волосы, соответствующая задумчивая мина и вечное ехидство, столь едкое, что разъело бы и металл. Обычно Розу развлекали остроты Оливера, большей частью направленные на бестолковых коллег или откровенно идиотские распоряжения, исходившие от администрации комиссара по культуре. Но, видимо, иногда и ей нужно побыть мишенью для шуток. Так уж устроен Оливер.

Он встал, поправил очки в роговой оправе и нахмурился:

— Разве ты не собираешься посмотреть на наше чудо?

— Я уже видела телевизор, — холодно ответила она, поправляя лист бумаги в каретке.

— Ну конечно же. Как я мог забыть! Друзья в высших сферах… — Он проследил за ее взглядом, устремленным в окно, где под усиливавшимся дождем пешеходы поднимали к небу зонтики, точно пытаясь защититься от чего-то гораздо более яростного, чем английская весна. — Упаси боже от дождя в великий день!

— Следовало бы принять закон, запрещающий это.

— Возможно, уже и есть такой. — Оливер снял со спинки стула пиджак и надел его. — Регламент Союза за номером восемь тысяч шестьсот пятьдесят один: запрет атмосферных осадков в дни коронации.

Роза улыбнулась:

— Специальные стандарты солнечного света СС.

— Ограничения осадков относительно особых особ.

Она не смогла удержаться от смеха. Оливер за словом в карман не лез. Впрочем, как и все остальные сотрудники.

Именно поэтому они здесь и находились.

Перед войной Оливер учился в Кембридже, и, когда начались боевые действия, его отправили на конторскую работу как освобожденного от строевой службы. В результате на фронт он не попал и остался в живых, чтобы служить новому режиму. Таких, как Оливер, осталось мало. Большую часть мужчин в возрасте от семнадцати до тридцати пяти лет, не погибших в годы сопротивления Союзу, отправили на работу за границу, что создало в Англии заметный дисбаланс полов. Теперь в стране на каждого мужчину приходилось две женщины.

Возможно, именно поэтому, как сказал Вождь, женщины — самые важные граждане нашей страны. Чтобы никто об этом не забывал, фразу высекли на пьедестале огромной бронзовой статуи, установленной у северного окончания Вестминстерского моста.

Это было впечатляющее сооружение. Где некогда стояла колесница Боудикки, теперь высилась фигура племянницы Вождя — Гели, с мощными бедрами, задрапированными складками классической тоги, и с лавровым венком на голове, устремившей задумчивый взгляд на мутные воды Темзы. Как Мадлен в свое время во Франции, в Англии образом идеальной женщины стала Гели. Гели — юная, умная, талантливая и прекрасная — символизировала все лучшие стороны женщины, саму суть женственности. В сущности, она олицетворяла дух Англии.

Увы, сама она здесь никогда не бывала. Роза, смотри же, ты все пропустишь!

Хелена заразила всех своим энтузиазмом. Вокруг нее толпилось все больше работников Палаты культуры, высыпавших из кабинетов и загородок: ее подружки из отдела кино, девушки из астрологического отдела, молодые мужчины из рекламного в подтяжках и красных галстуках, сотрудники отдела печати, люди из отдела широковещания и даже несколько человек из отдела театра и искусств, выбравшиеся из своих дальних кабинетов на нижних этажах.

Роза уже собиралась сдаться и присоединиться к остальным, когда заметила, что к ее столу с важным деловым видом движется лени', грузная приземистая фигура с собранными в пучок седыми волосами и неудачно зашитой заячьей губой. Несмотря на полное отсутствие косметики — она не посмела бы, — на ее щеках горел румянец, а утонувшие в мясистых складках глаза блестели. В своих толстых шерстяных чулках и невзрачном сером костюме из жесткого ноского твида, который предпочитали женщины ее класса, она походила на краба, бочком приближающегося к своей жертве, а вытянутая вперед, будто клешня, канцелярская папка еще больше увеличивала сходство. Как правило, лени, ничуть не смущаясь незначительностью своих обязанностей, считали себя важнейшими винтиками в любой организации, на чьих плечах держится вся страна. Вполне возможно, так оно и было. В новой администрации хватало неблагодарной работы, и, чтобы ее выполнять, требовалась целая армия женщин.

Эта лени, Шейла, сидела за столом перед входом в кабинет комиссара и была в курсе всего происходящего в министерстве. При виде Розы она ухмыльнулась, уверенная, что несет весть, от которой у любого пойдет мороз по коже.

Роза собралась с силами и изобразила вежливый интерес, не поведя и бровью.

— О, мисс Рэнсом! Вам важная служебная записка. — Шейла вытащила из-под скрепки лист бумаги и положила на стол перед Розой. — Вас вызывает комиссар. Сейчас его нет на месте, он вернется в пятницу. Приходите к началу приема. — Она наклонилась к столу, обдав Розу запахами нестиранной одежды и дешевых духов. — Один совет: будьте точны. Рекомендую прийти на десять минут раньше. Комиссар не терпит непунктуальных людей, опоздания очень портят ему настроение. А злить его — врагу не пожелаешь.

Глава вторая

— Неужели тебе не интересно? Мне так очень. Никогда не видела, как коронуют монарха. Прямо как в сказке.

— Не люблю я эти сказки, — отозвалась Роза, протирая кружочек в запотевшем окне, чтобы выглянуть наружу.

В душном набитом автобусе тряслись усталые служащие, возвращающиеся с работы домой. Роза и Хелена всегда ездили вместе и обычно занимали места на втором этаже, чтобы сверху разглядывать прохожих. Это служило своего рода бесплатным развлечением: смотреть на людей в потрепанной одежде и изношенной обуви, бредущих по Уайтхоллу. Толпа выливалась на Стрэнд[2] грязноватой рекой: магды в дешевых пальто и шляпках; лени на каблучках, в узких юбках и жакетах на пуговицах; клары, толкающие перед собой громоздкие детские коляски или сопровождаемые парой цепляющихся за них малышей. Изредка мелькали фриды в обязательной для них черной одежде, торопящиеся успеть домой до наступления комендантского часа. Вдовы одевались в черное, сами, в сущности, будучи чем-то вроде теней или пятен копоти, оставшихся на месте догоревших свечей.

Строгие предписания в отношении одежды регулировались системой талонов различного номинала, варьировавшегося в зависимости от касты. Поскольку производство тканей и кож главным образом было ориентировано на нужды континента, вся обувь изготавливалась из пластика и резины с подошвами из пробки или дерева, а одежда шилась в основном из одинаковых грубых тканей. И все же, несмотря на эти ограничения, отличить женщину высшей касты не составляло труда.

Различия между мужчинами не так бросались в глаза и заключались не столько в одежде, сколько в поведении. Иностранцы вели себя уверенно и развязно, в то время как местные держались скромнее, демонстрируя знаменитую английскую выдержку.

На углу Адам-стрит кучка немолодых мужчин, выкатившись из паба, подобострастно уступила дорогу паре офицеров, шагавших бок о бок и занявших весь тротуар.

Розе вспомнился припадок ярости отца после объявления о создании Союза: «Во всем виноват правящий класс! Нами руководили идиоты и мошенники. С такими вождями нечего удивляться, что мы сразу сдались».

Мать, бледная от волнения, объясняла дочерям, что папа болен и сам не понимает, что говорит.

Главная прелесть поездок на автобусе заключалась в том, что Роза и Хелена получали возможность поговорить, не опасаясь подслушивания сослуживцев. Совершенно свободно разговаривать было, конечно, нельзя, тем более что следить за пассажирами общественного транспорта проще простого, а соглядатая распознать сложно, поэтому, прежде чем что-то сказать, не мешало оглянуться по сторонам. Однако сидевшая за ними лени — невзрачная, с косичками и в очках с толстыми стеклами — уткнулась в дешевую книжку под названием «Любовь солдата», а расположившиеся с другой стороны две магды с заправленными под косынки волосами злобно перемывали кости подруге.

Хелена закатила глаза:

— Я и забыла, ты ведь у нас специалист по сказкам. Как работа?

— Отлично. Со сказками просто. Проще, чем с Бронте.

— Не понимаю, чего ты жалуешься! Я готова убить кого-нибудь, лишь бы занять твое место.

— Сказала девушка, не пропускающая ни одной кинопремьеры.

— Знаю, со стороны такая жизнь выглядит очень заманчиво, но ты пойми — ведь совершенно невозможно расслабиться. Все время надо искать неточности. Любые огрехи, просочившиеся сквозь сито. Если обнаружатся политические ошибки, отвечать мне. Представь себе, какое напряжение. Можно подумать, что я сижу и ем шоколад.

— Шоколад? Смутно припоминаю…

Хелена ухмыльнулась. Она не могла сдержать рвущуюся из нее наружу жизнерадостность. Все в ней казалось непокорным, от молочно-белых локонов, выбивающихся из-под шляпки, до вечного намека на улыбку в уголках рта. Боги щедро оделили Хелену своими дарами — разве что не родилась немкой, — и главным из них было чувство юмора, жизненно необходимое на государственной службе.

— Только не говори мне, что помощник комиссара Кройц не привозит тебе шоколад из своих частых заграничных поездок. Готова поспорить: прячет в своем чемодане огромные коробки, перевязанные сатиновыми ленточками.

— Не понимаю, о чем ты.

— Да брось. Разве я слепая?

— И?..

— Он тебя обожает. Я же вижу, как он вокруг тебя увивается. И знаю: ты сама от него без ума. — Она слегка толкнула Розу локтем. — Я умею хранить тайны, Рози, ты же знаешь. Ведь мы лучшие подруги, не забыла?

Автобус неожиданно резко затормозил и, выглянув наружу, Роза увидела колонну военных автомобилей, перегораживающую взъезд на мост Ватерлоо. Поперек моста натянули белую ленту, и полицейский направлял движение, ловко жестикулируя, словно дирижировал необычайно бодрым уличным оркестром.

— Сегодня был инцидент, — тихонько проговорила Хелена.

— Где?

Хелена быстро огляделась вокруг.

— В конторе шептались, что в Институте Розенберга. В самый разгар процедуры классификации. Как будто самой процедуры недостаточно, чтобы вымотать нервы. Помнишь?

В первые дни Союза, вскоре после подавления сопротивления, все граждане страны женского пола старше четырнадцати лет получили повестки явиться на классификацию. Процедура проводилась поэтапно ввиду огромной численности, но в результате более половины населения прошло ее довольно быстро, с военной четкостью.

Тогда ярким, солнечным субботним утром, придя в Институт Альфреда Розенберга — бывшее здание Каунти-холл на южном берегу Темзы, — шестнадцатилетняя Роза оказалась в многотысячной толпе женщин. Вызванные на классификацию выстроились в длиннющую очередь, тянувшуюся к институту через весь мост Ватерлоо. Вокруг ходили патрули с собаками, и Роза заметила, как охранники помоложе бросали жадные взгляды на ее ближайшую соседку, девушку примерно одного с Розой возраста, выделявшуюся из толпы красотой и уверенным видом. Она отличалась породистой статью беговой лошади: длинные стройные ноги, широко расставленные светло-голубые глаза, блестящие волосы и слегка сбрызнутое веснушками лицо. Девушка откидывала голову, купаясь во взглядах мужчин, прекрасно зная, что ее внешность точно соответствует идеалу режима. Такие черты назывались нордическими — высшая похвала, — и Роза не сомневалась, что соседку по очереди сразу отнесут к высшей касте.

Но при этом не ухудшатся ли шансы самой Розы от присутствия рядом такой красотки? И, может, следует отступить от нее подальше назад? Но Роза тут же отказалась от этой идеи. Система в Союзе не оставляла ни малейшего места для вкусовщины. Процедура оценки Розенберга отличалась научной основательностью, и для пущей ясности на стенах Института висели таблицы с точными соотношениями размеров головы, формы носа и цвета глаз для каждого расового типа. Каждое незначительное отклонение точно соответствовало точке на шкале кастовой классификации, от женщины класса I (А) до женщины класса VI (F).

Метод уже прошел испытания на континенте и показал высочайшую надежность. Измерения проводились с 1935 года — не только для того, чтобы отличить арийцев от других рас, но и для оценки женщин, желающих выйти замуж за членов СС. Почему бы не распространить эту методу на всю женскую половину населения? Однако разъяснения нисколько не успокаивали.

Начиналась процедура с краниометрии: на голову надевали стальной прибор, напоминающий гигантскую когтистую лапу, и замеряли размеры металлическими щупами. Затем наступал черед антропометриста с набором стеклянных глаз шестидесяти оттенков и незрячих гипсовых черепов, неприятно напоминавших посмертные маски, замерявшего угол подбородка, носа и лба и фиксировавшего результаты в журнале. Бесконечная вереница женщин медленно брела по коридорам, где стоял запах, напоминающий школьный спортивный зал: пота, затхлой нестираной одежды и… страха.

Когда дошла очередь до Хелены и ее профиль стали измерять с помощью устройства, напоминающего пару здоровенных компасов, она закатила глаза, и Роза с трудом удержалась, чтобы не захихикать. Девушка излучала анархическое веселье и озорство, словно все происходящее — уморительная шутка, понятная только им двоим. В нервозной толпе женщин, сгрудившихся в зале, ее оптимизм хоть как-то скрашивал тягостную процедуру.

На классификацию черт лица, взвешивание и замеры уходило добрых полчаса, после чего нужно было перейти в следующий зал, где происходил второй уровень отбора: заполнение анкеты. Требовалась подробнейшая информация о семье, предках, состоянии физического и психического здоровья. Наконец, когда все галочки были проставлены, женщинам присваивали класс, соответствующий происхождению, репродуктивному статусу и расовым признакам, определяющий все аспекты их дальнейшей жизни: где жить, какую одежду носить, разрешенные развлечения и отведенная норма питания в калориях.

Хотя у каждого класса было официальное наименование, никто не утруждал себя неуклюжими терминами вроде «женщина класса II (В)», вместо этого неизбежно возникли прозвища. Члены первой, элитной касты именовались в просторечии гели, в честь самой милой сердцу Вождя женщины, его племянницы Гели. Кларами — в честь матери Вождя — назывались женщины фертильного возраста, которым в идеале полагалось произвести на свет не менее четырех детей. Женщины, занимающиеся профессиональной деятельностью, такие как конторские служащие и актрисы, назывались лени, в честь Лени Рифеншталь, ведущего кинорежиссера режима. Паулы, в честь сводной сестры Вождя, работали в социальной сфере, учителями и медсестрами; магды выполняли низкоквалифицированную работу на фабриках и заводах, а греты трудились кухарками и прочей прислугой. Существовали и другие разряды — для монахинь, матерей инвалидов и акушерок, — а в самом низу иерархии находилась категория, именовавшаяся фриды, производная от фридхоферфрауен — плакальщицы. В эту категорию попадали бездетные вдовы и старые девы за пятьдесят, непригодные для воспроизводства и не способные принести никакой пользы мужчинам.

Ниже этого не было ничего.

Классы периодически менялись: например, когда женщина становилась матерью или, наоборот, не могла ею стать. Женщины регулярно проходили фильтрацию, переоценкой занимался целый отдел службы по делам женщин. И все же раз наклеенный ярлык определял дальнейшую судьбу. Для каждого занятия существовал определенный класс. Ограничения, касающиеся пайка, одежды и жилья, усугубляли различия. Без мяса, свежих фруктов и овощей фриды и греты чахли, дурнели, их цвет лица приобретал землистый оттенок, а почтительность становилась второй натурой. Никто не спрашивал, к какой категории относится женщина — лени, грета, маг-да, — это становилось ясно с первого взгляда. Гели, благодаря щедрому пайку и неизнурительной работе, шагали бодрее, с поднятой головой и казались выше остальных ростом. Карточка гели была выигрышным билетом.

В тот день, когда девушки вышли из здания с документами женщин класса I (А), Хелена с тихим возгласом восторга обняла Розу.

— Хочешь, пойдем сфотографируемся? — спросила она.

Уже появилась традиция: те, кому посчастливилось стать гели, фотографировались перед статуей настоящей Гели, недавно воздвигнутой на набережной. Там постоянно дежурили фотографы с мгновенными камерами, предлагающие всем желающим сделать фото в день классификации.

— Пойдем.

С этого дня девушки стали подругами.

Розе и Хелене повезло. Некоторые молодые женщины, чьи шансы чего-то добиться в жизни резко снижались после классификации, теряли голову и начинали бесчинствовать, рыдать, кричать и бросаться на охранников. Истеричек мгновенно выводили, после чего их кастовый уровень дополнительно понижался в наказание за антиобщественное поведение.

— Так что же случилось? — тихо спросила Роза. — Одна из девушек?

— Видимо, мужчина. Спокойно зашел внутрь и застрелил охранника.

— Озлобленный отец?

— Нет.

— Кто же?

— Я слыхала, это был, ну… один из них.

Хелена вскочила и подхватила сумку словно с облегчением, что доехала наконец до своей остановки.

— Пора бежать! До завтра!

И она продефилировала вниз по лесенке под завистливыми взглядами остальных пассажирок.

Через две остановки Роза вышла из автобуса на полутемную улицу.

Несмотря на то, что в элитных зонах сохранилось уличное освещение, работало оно строго по графику, и сейчас, в шесть часов вечера, до того момента, когда тусклые лампы в ореоле вечернего тумана забрезжат во мгле, оставалось еще несколько часов. Роза ничего не имела против, скорее даже предпочитала полумрак. Сумерки скрывали очевидное днем безобразие: выщербленные тротуары, трещины на стеклах, бледные, изможденные от неполноценного питания лица. А еще при слабом ночном освещении сквозь грязные кирпичные здания и мощеные переулки проступала история. Полукруглые окна над древними узкими дверями и блеск витражей переносили Розу в другую эпоху. Иногда она даже позволяла себе пофантазировать, что путешествует во времени назад, в годы до Союза и даже в викторианский период.

Но тут же одергивала себя.

«Ностальги-криминалитет» — преступная ностальгия. Любые намеки на то, что прошлое лучше будущего, строго запрещались законом. «Сентиментальность — враг прогресса», «Память подводит». Эти фразы знал наизусть любой, даже самый нерадивый школьник.

В Союзе не поощрялись размышления о прошлом, вне рамок предписанных протектором представлений: надлежало воспринимать историю как мифы и легенды, как Историю с заглавной буквы, вроде библейской.

Когда Розе только выделили жилье в Блумсбери, название показалось ей смутно знакомым, но она не сразу поняла почему. Только позже девушка припомнила, что когда-то существовала Блумсберийская группа, кружок подрывных элементов, которые жили там несколько десятилетий назад и занимались дегенеративным искусством. Насколько она помнила, вожаков кружка арестовали вскоре после создания Союза, а их дома передали гражданам высших классов. В число которых посчастливилось попасть и ей.

Из открывшейся двери паба вырвались сноп света и застарелый пивной запах. На улицу вышла парочка магд, разговор которых звонко разносился в вечернем воздухе.

— Говорит, не могу найти мужчину, хоть тресни. А я ей: на континент перевестись не пробовала? Для таких, как ты, там большой выбор. Как она на меня посмотрела — не поверишь!

Поравнявшись с Розой, они инстинктивно замолкли и, согласно предписаниям этикета, уступили дорогу.

Роза толкнула дверь в свой подъезд. В вестибюле, пол которого покрывал линолеум, стоял ветхий столик с пестрой россыпью писем и листовок. На стене висело объявление, гласившее: «Женщинам III–VI классов после 18:00 вход воспрещен».

В воздухе стоял кислый запах, и Роза невольно попыталась разделить его на составляющие. Похоже, помимо всегдашних капусты и мастики для пола, присутствовали вкрапления уксуса и жареной рыбы. Опасный запашок. В отсутствие мяса граждане иногда поддавались искушению выловить ужин в Темзе. Хотя рыбная ловля без разрешения запрещалась, голод и нужда пополнить чем-то скудный паек часто толкали рыбаков-любителей попытать счастья под покровом темноты. Как правило, их обнаруживали патрули, притаившиеся под опорами мостов или в тени деревьев на набережной, а потом трупы рыбаков плыли по реке вместе с остальными отбросами общества: самоубийцами, отчаявшимися женщинами и пьяницами. Однако даже если удавалось ускользнуть незамеченными и приготовить свой улов, все равно оставался риск, что бдительный сосед или дворник обнаружат преступника по запаху.

Включив свет, Роза захлопнула за собой дверь и прислонилась к ней спиной, оглядывая свое скромное жилище: кровать, стул, отделенный перегородкой кухонный закуток с плиткой. Потрепанные фотографии Лондона при старом режиме: зеленый сквер с прихотливой оградой, разукрашенные витрины магазинов, фургоны с рекламой хлеба, колбасы и чая. Затертый оранжевый коврик на полу перед газовым камином, а у окна — шаткий, изъеденный древоточцами письменный стол, сидя за которым можно обозревать верхушки платанов на Гордон-сквер.

Мебель была дешевой. Теперь не только она, но и все остальное, включая одежду и еду, изготавливалось из копеечного сырья. Лучшая древесина — дуб, ясень и вишня — отправлялась куда-то на континент, как и качественные продукты, и строительные материалы. В Союзе приходилось довольствоваться тем, что оставалось.

Роза не огорчалась. Собственная отдельная комната — уже роскошь.

Бросив в чашку пакетик с чаем, оставленный утром сушиться, она поставила на плитку чайник. Затем, приготовив себе чай, сунула в газовый счетчик союзную марку, скинула туфли и уселась в кресло, поджав под себя ноги. И только теперь, глядя на дрожащие фиолетовые огоньки медленно разгорающегося камина, позволила себе задуматься о том, что, словно навязчивая тень, преследовало ее весь день.

Зачем ее вызывает комиссар по культуре?

Тучный, краснолицый, подверженный внезапным припадкам ярости комиссар Герман Экберг своим скверным характером был обязан отчасти наследственности, а отчасти — несчастному случаю на конной прогулке в Гайд-парке: тогда он повредил позвоночник, в чем винил всю Англию.

Комиссар по культуре протектората Экберг подчинялся непосредственно Йозефу Геббельсу, президенту Имперской палаты культуры в Берлине. Когда рейхсфюрера СС Гиммлера сделали преемником Вождя, после предательского бегства Геринга в Россию в 1945 году, в Министерство культуры внедрили сотрудников СС, которым совершенно не подходила такая работа.

Экберг яро ненавидел свою должность. Не скрывая обывательских взглядов, он презирал искусство, музыку, не говоря уже о литературе и театре, и, как некогда римляне, считал Англию захолустными задворками Империи. Омерзительная еда, еще более омерзительная погода — однако политическая ситуация, сложившаяся с созданием Союза, требовала проявлять к работникам хотя бы видимость уважения, не полагавшегося представителям других покоренных народов.

По всем этим причинам Экберг постоянно пребывал в дурном расположении духа.

У Розы возникло отчаянное желание немедленно позвонить Мартину. Она вызвала в памяти его мужественное лицо, представила, как он будет успокаивать ее, словно семейный врач — спокойный хрипловатый голос с легким немецким акцентом: «Вызвали на прием? И чего волноваться? Боже мой, можно подумать, что ты таскаешь из конторы канцелярские скрепки! С какой стати волноваться человеку, который ни в чем не виноват?»

Она подняла было руку к трубке, но тут же опустила ее. Помимо того что Мартин строго запретил звонить ему по телефону, сейчас он в заграничной командировке и вернется только через два дня.

К тому же что-то подсказывало ей, что вызов как-то связан с самим Мартином.

Глава третья

Прелюбодеяние.

Из всех двойных стандартов, столь рьяно практиковавшихся в верхних эшелонах рейха, отношение к сексу стояло на особом месте.

Неофициальные внебрачные связи процветали. У большинства высокопоставленных чиновников — и женатых, и холостых — были любовницы, благо эти мужчины могли выбрать себе любую гели. В то же время официально это строго запрещалось, а в последнее время неодобрительное отношение к связям на стороне дошло до высочайшего уровня.

С годами и без того монашеские наклонности протектора еще более ужесточились, и он публично заявил, что ему неловко ужинать за одним столом с любой женщиной, кроме своей жены. Несмотря на фамилию, Розенберг не был евреем, однако подозрения в еврейском происхождении, преследовавшие его всю жизнь, лишь усиливали его одержимость чистотой крови и убеждение, что супружеская измена заслуживает смертной казни. Да, режим всеми силами борется за повышение рождаемости, но святость брака важнее.

Роза тоже не одобряла супружеские измены, но год назад, в тот день, когда на нее обратил внимание помощник комиссара по культуре Мартин Кройц, ей это не помогло.

Подсознательно она ощутила смутный интерес еще до того, как увидела его. Едва уловимая волна повернутых голов и перешептываний следовала за ним, пока он шел к ее столу между рядами машинисток под стрекот пишущих машинок и звон телефонов. Щегольская форма с орлом над нагрудным карманом и повязкой с черной буквой «А» на красном фоне на рукаве притягивала взгляды. Со всех сторон слышались шепотки и смешки. Что такая важная персона забыла у стола скромной молодой сотрудницы министерства? А уж тем более сам красавчик Мартин Кройц, резко выделявшийся своим загорелым улыбчивым лицом на фоне бесформенных баварцев и угрюмых тонкогубых пруссаков в очках с тонкими оправами, населявших верхние этажи всех министерств правительства и не интересовавшихся ничем, кроме показателей и отчетности. Кройц излучал грубоватую мужественность, в нем было что-то итальянское. Если бы ему нравилась опера, то уж точно Верди, никак не Вагнер.

В отличие от других чиновников министерства, демонстративно разговаривающих исключительно на своем родном языке, Кройц обратился к Розе по-английски, что еще добавило таинственности. В принципе родной язык не запрещался, но и в школах, и в конторах говорили на официальном языке, и большинство чиновников разговаривало только по-немецки.

— Нельзя ли с вами побеседовать, мисс Рэнсом? С глазу на глаз, если можно.

— Мне взять?.. — она кивнула на папку для стенографии.

— Что? Нет-нет. Это не понадобится.

Он провел ее сначала по мрачному коридору, а потом мимо сидевшего перед его кабинетом одетого в форму секретаря Отто Коля — свиноподобного саксонца с короткой щетиной волос на голове, с плохо скрываемым любопытством проводившего их взглядом.

Мартин занимал один из самых роскошных кабинетов в здании: толстый ковер, сервировочный столик с напитками, монументальный письменный стол из красного дерева и потрясающий вид на Темзу. На боковом столике стоял бюст Ренуара, стены украшали картины старых мастеров — Констебла, Вермеера, Тициана и Рембрандта, отобранные в Национальной галерее. Данная привилегия распространялась на всех чиновников высшего эшелона, однако это имело и свои недостатки. Шедевры искусства западной цивилизации, конечно, вдохновляли сами по себе, но правилами министерства предписывалось, чтобы в каждом кабинете висел официальный портрет Вождя, и последняя его версия, где он выглядел одряхлевшим коротышкой с землистого цвета лицом, смотрелась особенно нелепо рядом с портретом молодого человека (работы Бронзино), чьи тонкие черты и взгляд, присущий человеку эпохи Возрождения, за последние четыреста лет ничуть не утратили своего очарования.

Сложив ладони под подбородком и скрестив затянутые в сапоги ноги, Кройц изучающе смотрел на Розу.

— Присаживайтесь, пожалуйста, мисс Рэнсом. Сигарету?

— Нет, спасибо.

— Не возражаете, если я закурю?

Она покачала головой, все еще в недоумении, и натянула твидовую юбку пониже на колени. Взяв со стола массивную серебряную зажигалку с золотым гербом Союза, Кройц прикурил и аккуратно положил зажигалку на место.

— Я пригласил вас сюда потому, что у меня есть работа, связанная с книгами. Скажите, вы любите книги?

Любит ли она книги? Конечно, когда-то любила…

Она выросла в южном Лондоне в не слишком благополучной семье: отец после контузии на фронте страдал внезапными приступами ярости, а задача матери состояла в том, чтобы его успокаивать. Когда начиналась очередная перепалка, Роза и ее старшая сестра сбегали, чтобы переждать бурю: Селия — в свою комнату играть с куклами, а Роза — в сад, где забиралась на ветку старой груши с книжкой. Она до сих пор помнила тихое воркование лесных голубей, шуршавших в листве; сонное гудение пчел; мягкий стук падающих в траву груш. В том возрасте она читала книги о приключениях, зверях и храбрых девочках из школ-интернатов, которые становились сыщицами и ловили преступников. Книги служили прибежищем в ее уединении.

— Я любила книги, — созналась она. — В детстве.

— Я так и думал.

Роза покраснела от одной мысли о том, что он о ней думал. Она совершенно точно никогда не думала о нем. За исключением его имени и того факта, что он заместитель комиссара, Роза абсолютно ничего не знала о Мартине Кройце. Она видела лишь его форму, совершенно не замечая за ней человека.

Теперь, разглядев его повнимательнее, она увидела мужчину немного за пятьдесят, мускулистого, подтянутого, со слегка насмешливым выражением лица. Однако за улыбкой сквозили озабоченность и грусть. Лицо бороздили глубокие морщины, а те, что залегли между бровей, свидетельствовали о постоянном напряжении. У нее мелькнула мысль, что горбинку на носу он получил в драке. Щеку по диагонали пересекал неровный шрам. Тем не менее, если его и терзали внутренние бури, это не мешало ему тщательно следить за своей внешностью. Смазанные бриолином волосы, гладко зачесанные назад, полированные ногти и приятный запах мужского одеколона… На столе она заметила фото женщины с четырьмя детьми: статная дама с квадратным подбородком (видимо, фрау Кройц), маленькие девочки с льняными косичками и мальчики в коротких кожаных штанишках.

— А сейчас вы читаете?

— У меня нет для этого времени, — сухо ответила она.

Все граждане знали, что лучше не распространяться о своих предпочтениях. Чтение как таковое не запрещалось. Министерство даже ежегодно публиковало список «полезной просветительской литературы», однако увлечение книгами в свободное время, помимо школы или служебных обязанностей, считалось не подобающим женщине. Такого рода занятия привлекали внимание и порождали сплетни.

— А если свободное время появляется, я трачу его на шитье одежды.

— Разумеется. — Он пожал плечами. — Мы все загружены работой. Из Берлина только что пришел целый ворох новых распоряжений, которые нужно выполнять, и я не представляю, как мне успеть все это сделать. Они хотят перенести половину архива Министерства иностранных дел в Лондон, но не выделяют дополнительных площадей. Мне придется найти место для сотен коробок с документами, словно у меня есть волшебная палочка и я могу создать персонал и помещения из ничего. — Он коротко рассмеялся. — Однако о моих проблемах вам знать ни к чему…

Роза сидела неподвижно, внимательно слушая, но не вступая в разговор.

— Вся эта бюрократия… А что нам, несчастным канцелярским крысам, еще остается? Он усмехнулся. — Выполняй указания и не задавай вопросов. У английского поэта Теннисона есть строка о проигранном англичанами сражении, где солдаты говорят: нам приказ не обсуждать…

— Выполнять и умирать, — невольно продолжила Роза.

— Именно! — В его глазах блеснуло торжество. — Вы сказали, что не читаете, но похоже, это не так!

Роза мысленно выругала себя. Кройц ее подловил: расставил ловушку своими жалобами на бюрократию, и она тут же в нее угодила.

— Вовсе нет. Это у меня от отца. Он любил поэзию, часто декламировал стихи. Я не понимала и половины, но засело в памяти.

— И тем не менее… — Кройц откинулся на спинку кресла и провел ладонью по волосам. — Уверен, вы в курсе, что протектор очень интересуется литературой.

— Я мало что о нем знаю, — ответила она, решив, что такая формулировка безопаснее.

Вполне правдоподобный ответ. Протектора мало кто видел. Тем же, кому случалось увидеть его в коричневой широкополой шляпе и длинном плаще, когда он садился в «мерседес» на Даунинг-стрит, не верилось, что это самый могущественный человек в стране.

Ученый, архитектор и рьяный сторонник гомеопатии, Альфред Розенберг в свои шестьдесят выглядел на все семьдесят. С нездоровым цветом лица, постоянно нахмуренными бровями и глубоко посаженными темными глазами, протектор больше походил на похоронных дел мастера, чем на политика. С трудом верилось, что человек со столь ледяным характером может питать к чему-либо теплые чувства, и уж тем более к этой стране, однако страстный роман Розенберга с Англией начался еще в 1933 году, когда он впервые ступил на британскую землю.

Розенберг сразу решил, что англичане, с их многовековым обожанием короля Артура и рыцарей Круглого стола, сродни германцам. Два англосаксонских народа, одна плоть и кровь, с общей родословной, теряющейся в сумерках Средневековья. Их разделила случайная ошибка истории, и еще в 1930-е годы Розенберг увидел шанс исправить эту ошибку. Когда появилась возможность, он попросил у Вождя отдать ему протекторат, и Вождь с радостью согласился.

Мартин улыбнулся, видя, как осторожничает Роза. Он все понимал.

— Не волнуйтесь. Уверяю вас, протектор очень начитанный человек. Не говоря уж о том, что он и сам популярнейший автор.

Главный труд Розенберга, «Миф двадцатого столетия», уступал по объемам продаж лишь автобиографии Вождя. Только в Европе разошлось десять миллионов экземпляров. Книга стояла в витринах всех книжных магазинов и лежала, открытая, на пюпитре при входе в Вестминстерское аббатство.

— Так что не буду напоминать вам предписания Розенберга относительно книг.

Помимо всеобъемлющих перемен во всех областях жизни британцев, за созданием протектората последовала лавина предписаний. На обывателя обрушился шквал правил и запретов, относящихся ко всем мыслимым аспектам повседневной жизни. В том числе и к книгам.

На континенте еще в 1933 году, когда Вождь пришел к власти, вырожденческие книги сжигали. Ликующие толпы танцевали у костров, озарявших ночь искрами, пока писания евреев, славян, коммунистов, либералов, гомосексуалистов, франкмасонов, католиков и прочих отщепенцев превращались в пепел.

Англичане, однако, всегда гордились тем, что делают все по-своему. Ученые и библиотекари морщились, слыша известия, приходившие от союзников с континента. Несмотря на то что предписывался полный запрет тех же самых категорий книг, их никто не сжигал публично на кострах — вместо этого вырожденческую литературу отправили в промышленные печи для сжигания мусора. Команды государственных служащих перебрали библиотеки и архивы, профессионально очистили их от сомнительных текстов и утилизировали их по всем правилам санитарии.

Это же не Средневековье. И. в конце концов, это же Англия.

— Вот, думаю, вам будет интересно ознакомиться. — Кройц выдвинул ящик стола, вытащил оттуда небольшой томик и показал Розе. На обложке значилось: «Информационный бюллетень по Великобритании. Справочник гестапо по вторжению в Британию». — Слыхали когда-нибудь?

Роза отрицательно покачала головой.

— Теперь это почти музейный экспонат, — улыбнулся он. — Составлена в тысяча девятьсот тридцать девятом году шефом контрразведки Вальтером Шелленбергом на случай военного вторжения в Англию. Этого, слава богу, так и не произошло, однако в книжечке детально изложены организационные планы оккупационных властей. Как управлять экономикой, транспортом, обществом и прочее. Кого арестовывать.

Он нахмурился, продолжая листать книжку.

— Вот. Наконец, нашел то самое место — «Особый список по Великобритании». Список особо важных разыскиваемых лиц. Для передачи в департамент Четыре бэ четыре Главного управления имперской безопасности. Арестами должен руководить профессор-полковник доктор Франк Зике. Две тысячи восемьсот двадцать человек.

Очередной список. Союз зиждился на списках. Абсолютно все попадало в списки.

— Ноэль Ковард, Вера Бриттен, Олдос Хаксли, Джон Бойтон Пристли, Сильвия Панкхёрст, Стивен Спендер, Ребекка Уэст, Вирджиния Вулф… Слыхали эти имена?

— Некоторые, — осторожно кивнула Роза.

— Вирджиния Вулф?

— Не думаю.

— И я не слыхал. И, осмелюсь предположить, Шелленберг тоже. Как бы там ни было, зачем же герру Шелленбергу, этому баловню судьбы, женатому на Коко Шанель, с собственным лыжным домиком в Швейцарии, понадобилась Вирджиния Вулф? — Кройц отвлекся от размышлений и встал. — Но дело не в этом. — Он пересек кабинет, остановился у сервировочного столика, щедро плеснул в стакан виски и устремил взгляд вниз, на Темзу. — Позволю себе говорить откровенно: большинство этих негодяев внесено в список Шелленберга по той простой причине, что они писали романы. И их романы опасны.

— Опасны, сэр?

— Конечно. Наш протектор считает, что книги ничуть не менее опасны, чем бомбы. Ведь слово оружие, не так ли? Это канал распространения пропаганды против Союза. Раньше, в самом начале, мы решали эту проблему довольно грубыми методами. Мы их запрещали. — Он так и стоял у окна, ссутулившись, задумчиво глядя вниз. — Лично я никогда не был сторонником того, чтобы стричь всех под одну гребенку, а теперь, как выясняется, протектор тоже. Он предпочитает несколько более тонкий подход. Говорите о нем что угодно — правда, не советую… — Он обернулся и подмигнул. — Но он — гений.

— Правда?

— Вне всякого сомнения. Итак, в последнее время его сотрудники работали над решением женского вопроса.

— Понимаю.

— Женский вопрос в целом весьма широк, однако мне досталось то, что относится к художественной литературе. Вы, конечно, знаете, что романы, где представлены подрывные взгляды на женский вопрос, запрещены законом. Бунтующие героини, женщины, ставящие под сомнение авторитет мужчин, вырожденческие сексуальные наклонности и тому подобное.

— Да.

— Но ведь мы же не можем объявить все книги вне закона, правда?

— Не можем?

Он бросил на нее быстрый взгляд, ища признаки нарушения субординации, но Роза лишь вежливо смотрела на него.

— Нет, не можем. Розенберг признает, что есть книги, которые невозможно запретить. Известные романы. Рассказы, слишком глубоко укоренившиеся в народном сознании. К сожалению, очень большой процент этих романов написан женщинами или о женщинах. Вы должны понимать, о чем я говорю. Приведите мне пример.

У Розы пересохло во рту. Еще одна ловушка? Назвать известную книгу — это все равно что признаться в том, что ее читала или по крайней мере слышала о ней.

— Даже не знаю…

— Ну же, мисс Рэнсом. Я говорю с вами сейчас как с работником Министерства культуры. Это рабочая беседа, а не допрос. Все сказанное здесь останется между нами.

«Гордость и предубеждение»?

— Отличный пример! Джейн Остин. Одна из любимейших в Англии писательниц. Элизабет Беннет и мистер Дарси, если не ошибаюсь?

— Насколько я помню, да.

— Все знают Лиззи Беннет и ее докучливую мать. Я читал этот роман еще подростком на уроках английского языка много лет назад. Тогда он казался домашней историей о восхождении по социальной лестнице, о снобизме и о том, как несколько английских джентльменов слишком долго раздумывают прежде, чем решить свои сердечные дела. Ведь так?

— Кажется, это комедия нравов. Мы в школе проходили.

— Именно так. Однако, пока не повзрослеешь, не поймешь, что именно имеет в виду мисс Остин. Она показывает, что Элизабет Беннет умна, так? Что брак может вести к унижению женщины. Что не следует принимать на веру превосходство мужчин.

— Мне такое и в голову не приходило.

Кройц подошел и сел на край стола, неприлично близко к ней.

— Дело вот в чем, Роза. Если позволите называть вас Розой…

Она чувствовала аромат его одеколона и его собственный запах самца. А вот форма слабо пахла лошадьми — видимо, он приехал в контору прямо с конной прогулки. Роза смотрела в его ореховые с золотыми искорками глаза. Несмотря на все усилия, она почувствовала, что внутри у нее что-то поддалось. Непроизвольная реакция.

— Мы не можем просто взять и уничтожить «Гордость и предубеждение», или «Миддлмарч», или «Джейн Эйр» и прочие подобные романы. Они слишком известны и стали частью культуры. Чтобы вычеркнуть их из массового сознания, нужно поколение. Но мы можем кое-что сделать уже сейчас. — Он говорил тихо, доверительным тоном, словно дело касается только их двоих. Небольшой сговор. — Не могу похвастаться, что сам придумал, это идея Розенберга. Он считает, что вместо того, чтобы уничтожать книги, гораздо лучше их отредактировать.

— Отредактировать? Классическую литературу?!

— Он предпочитает слово «доработать». В этом нет ничего необычного. Ученые дорабатывают свои теории с учетом новых открытий. Когда Галилей открыл, что Земля вращается вокруг Солнца, всем пришлось исправлять учебники, ведь так? Картографы исправляют карты после открытия новых островов. Разве они не правы?

— Да, но…

— А чем литература отличается?

— Просто… Это же огромный труд. Переписать классиков!

— Согласен. Никто этого и не предлагает. Требуется гораздо более тонкая работа. Идеологическая корректировка. В сущности, сокращение. Небольшие, незаметные исправления некоторых персонажей и тематики.

— Что значит — исправления?

— Это значит, что книги, как и люди, должны подчиняться дисциплине. Не только дисциплине грамматики и синтаксиса, но и жесткой дисциплине смысла.

Роза изо всех сил старалась не отводить глаз.

— Я имею в виду изъятия. Перефразирование. Удаление нездоровых, отмерших смыслов, подрывных намеков, вызывающих опасные мысли и заражающих неокрепшие умы. Омертвевших идей, способных отравить всю страну. Нужно обтесать книги, как скульптор обтесывает камень.

В изложении Мартина Кройца это звучало как высокое искусство.

— Как же можно выявить подрывные идеи?

— Ну как же, мисс Рэнсом! — Он улыбнулся с притворной строгостью. — Я бы сказал, что у каждой сознательной гражданки протектората идеология должна идти от сердца. Но не буду вас обижать. Я же вижу, что вы умная девушка.

— Но если… если возникнут конкретные вопросы. Об идеологии?

— В этом случае, думаю, следует задать себе вопрос, который должен задавать себе каждый работник Министерства культуры. — Он, подняв брови, подождал ответа, но, не дождавшись, вопросил: — А как бы поступил на моем месте министр Геббельс? — Кройц встал, засунул руки в карманы и посмотрел на нее сверху вниз. — Мне поручено сформировать отдельную группу корректировки художественной литературы, не говоря уже об особых группах для контроля изображения женщин в рекламе, на радио, в фильмах и тому подобном. Однако для начала мне нужно, чтобы кто-нибудь переработал серию классической литературы, предназначенной для школьной программы. Как вы думаете, справитесь? Задача сложная, но, как вы, надеюсь, понимаете, почетная, и мне кажется, что это вам по силам.

Возможно, из-за наступившей в кабинете тишины или какого-то неясного чутья Роза поняла, что Мартин Кройц не накажет ее за заданные вопросы.

— Но почему именно я? — Она прямо посмотрела в его золотисто-карие глаза. — Я совсем не разбираюсь в литературе. Помимо пресс-релизов и конспектов речей, никогда в жизни ничего не писала.

— Потому что я в вас верю. — Он протянул руку и медленно провел по ее щеке. Однако, почувствовав, как она напряглась, убрал руку. — А еще, в отличие от джентльменов мисс Остин, я никогда не пренебрегал красивыми женщинами.

Роза вздрогнула и очнулась от дремы. От запаха газового камина подступила сонливость, рука, которой она подпирала голову, затекла.

Знал ли Мартин о вызове ее к комиссару? Наверное, если бы знал, не оставил бы теряться в мучительных догадках. Даже Мартину должен быть знаком непрерывный страх, неотступно преследующий каждого гражданина протектората. Постоянное напряжение от мыслей о слежке и информаторах. Страх, действующий как невидимая сила — нечто вроде электрического поля, обволакивающего жертву и заставляющего неусыпно быть настороже.

Обхватив колени руками и сжавшись как младенец, она уверяла себя, что нет оснований страшиться предстоящей встречи с комиссаром по культуре.

С другой стороны, для страха уже давно не требовалось особых причин.

Глава четвертая

— Мамочка! Роза читала мне про Снежную королеву!

Роза обожала свою шестилетнюю племянницу Ханну. Ножки ее напоминали веревочки с узелками вместо колен, а веснушчатое личико — свежеснесенное яичко.

Селия, сестра Розы, со своим мужем Джеффри жила в элегантном четырехэтажном особняке в ге-оргианском стиле с красным кирпичным фасадом и красивыми высокими окнами, выходящими на северную сторону парка Клэпем-Коммон.

Джеффри никогда не мог бы позволить себе такое роскошное жилье, но в первые дни Союза дом освободился, как и многие другие желанные дома, владельцы которых внезапно куда-то исчезли, и один из друзей Джеффри по гольф-клубу задействовал свои связи. Благодаря присущему Селии хорошему вкусу, особняк был наполнен сверкающей ампирной мебелью, диванчиками с ситцевой обивкой, свежими цветами и самой современной бытовой техникой. У проигрывателя высилась стопка пластинок «Дойче-граммофон», а на каминной доске скучились фотографии Ханны в серебряных рамках.

Ханна была единственным ребенком и, несмотря на все усилия, скорее всего, таковой и останется. Селия дала сестре понять — все дело в Джеффри, но Роза подозревала, что Селия отлучила Джеффри от постели, решив, что уже внесла свой вклад в повышение рождаемости. Как бы там ни было, Роза старалась не размышлять на эту тему. Вполне достаточно и Ханны. Она любила посидеть с племянницей, и Селия беззастенчиво этим пользовалась.

— Я выбрала сказку с королевой из-за коронации, — поспешила объясниться Роза.

— Весьма уместно! — рассмеялась Селия. — Представляю себе Уоллис в роли Снежной королевы, всю в белом горностае. Как ты думаешь, что она наденет в Великий день? Все мои подруги с ума посходили: только это и обсуждают. Костюм для короля придумал Хьюго Босс, но наряд Уоллис, судя по всему, пока держат в секрете. Я думаю, будет что-нибудь дико модное от Диора. В ее стиле. Как ты думаешь?

— Понятия не имею, — рассеянно ответила Роза, проводя рукой по шелковистым волосикам Ханны.

— Уверена, что ты знаешь, просто не можешь мне рассказать. Государственная тайна.

— Это вряд ли, — коротко отозвалась Роза.

Она живо представила себе подруг Селии, перемывающих кости королеве Уоллис с присущей им смесью снобизма и светской жестокости. Чисто английская черта — обожать и презирать одновременно, — и они, хотя и смотрели на Уоллис свысока, как на американку, завидовали ее несомненному вкусу. Тот факт, что светская дама из Балтимора собиралась стать членом британской королевской семьи, опрокинув вековую традицию, являлся совершенно возмутительным, однако Уоллис привносила в дом Виндзоров явно недостававшие тому живость и блеск.

— Марджори Стивен как-то раз пришлось играть с ней в бридж. Говорит, она ужас какая остроумная. — «Остроумная» среди подруг Селии комплиментом не являлось. — Видимо, просто хочет вернуться обратно в Америку. Жизнь в королевском дворце ей кажется чудовищной скучищей: говорит, все эти замшелые придворные застряли в прошлом. Король, конечно, ничего и слышать не хочет.

Роза глянула на выпуск «Вог», лежащий на кофейном столике Селии. То ли потому, что мода принадлежала элите, то ли из-за того, что других способов отличиться практически не оставалось, гели очень ревностно следили за одеждой. Роза далеко не единственная часами горбилась над швейной машинкой «Зингер», выдумывая юбки из старых гардин и блузки из хлопчатобумажных простыней. На королеву, конечно, подобные ограничения не распространялись, и женские журналы во всех деталях освещали ее одежду, прически, туфли и даже дворцовый интерьер.

В этом месяце на обложке красовалась фотография королевы, облаченной в лазурный шелковый костюм от Феррагано и блузку с большим бантом на груди. В обнимку с двумя щенками она позировала в саду у Форт-Бельведер, загородного коттеджа королевской семьи в Большом Виндзорском парке.

— А можно еще одну сказку? — Осмелев в присутствии тети, Ханна скакала на месте и дергала Розу за руку. — Ну, может…

— Нет, нельзя! — отрезала Селия. — Тетушка Роза весь день работала. Она устала. Ступай-ка наверх и поиграй у себя до прихода папы.

После того как недовольная Ханна удалилась, волоча за лапу плюшевого мишку, Селия рухнула на бирюзовую софу, закинув стройные ноги на спинку, и провела рукой по блестящим волосам, окрашенным в популярный оттенок «нордическое золото».

— Не знаю, как тебе это удается, — усмехнулась она. — Мне достаточно одну сказку прочитать — уже тошно. От детей так устаешь!

— А мне нравится. Правда. К тому же недавно и так пришлось вспомнить про Снежную королеву.

Весь последний месяц Роза редактировала версию сказок братьев Гримм для школ и детских садов, а также школ невест и центров обучения материнству. Сказки считались важным элементом идеологической подготовки детей, и Роза прослушала лекцию в Министерстве пропаганды на Малет-стрит, в которой подробно рассказывалось о необходимой корректировке учебной программы. Изменения рекомендовались довольно простые: принцы в форме штурмовиков, гномы — недочеловеки, а уродливые сестры Золушки — шотландки.

С монархами возникали сложности. Несмотря на предстоящую коронацию, в целом режим не одобрял королей и королев. Королевская власть являлась атрибутом разлагающегося архаического общества, и Роза обычно заменяла их функционерами рейха: гауляйтерами и мэрами. Когда ей попадался король, она заменяла его на обергруппенфюрера. Но с королевами так просто справиться не получалось.

— Не понимаю, в кого это у Ханны, — закатила глаза Селия. — Я никогда не любила сказки. Да и вообще книги не любила. Вечно пытаются тебя чему-то учить. — Она рассмеялась, показывая безупречные зубы.

Этот смех разил мужские сердца на сотню шагов вокруг, и многие действительно успели влюбиться в Селию, пока она не отдала предпочтение своему мужу.

Роза уже не в первый раз задавала себе один и тот же вопрос: почему именно Джеффри?

Из-за нехватки мужчин в Союзе сестре Розы, как и всем остальным женщинам, приходилось встречаться с мужчинами на несколько десятков лет старше себя. Занудный, лишенный юмора, лысеющий в свои сорок пять Джеффри во время учреждения протектората работал в бухгалтерской фирме и, поскольку никогда не брал в руки оружия, получил преимущество при поступлении на службу новому режиму. В его жизни практически ничего не изменилось, и, если Джеффри и питал неприязнь к поставленным над ним иностранцам, его невыразительное от природы, тестообразное лицо служило превосходной ширмой. Не говоря уже об усах щеточкой, которые он, как и многие другие, отпустил в подражание Вождю.

Поужинать или иногда потанцевать с Джеффри — это еще можно как-то понять, но выйти замуж за него, за этого мужчину, который теперь походил больше на троюродного дядюшку, чем на мужа? Ежедневно выслушивать его нелепые мнения, сдобренные застарелыми предрассудками. И как только Селия такое выносит?

Стоило Розе об этом подумать, как хлопнула дверь и появился сам Джеффри. Вручив грете портфель и зонт, он подошел к женщинам, чтобы наградить их кисло пахнущими поцелуями.

— Роза. Рад тебя видеть. Давно пора пригласить вас на ужин.

Роза прекрасно знала, что он имеет в виду. С одной стороны, он презирал ее за сожительство с Мартином Кройцем — женатым мужчиной, с другой же — никогда не помешает иметь родственника, пусть даже неофициального, со столь впечатляющими связями. Она представила себе Джеффри во главе стола, с сальной улыбочкой ковыряющего во рту зубочисткой и поправляющего приборы, готового на все, лишь бы повыше вскарабкаться по социальной лестнице. И Мартина, безупречно корректного, флиртующего с Селией, смеющегося шуткам Джеффри и при этом скрывающего презрение к ним обоим.

— Роза читала Ханне сказки.

— Хм. — Джеффри извлек из усов крошку табака. — Не уверен, что мне нравятся все эти сказки.

— Они совершенно безобидны, дорогой.

— Ребенку от них никакой пользы.

— Роза читает ей самые простые, ведь так, Роза?

— Совсем простые. — Ну почему Селия всегда пытается его умаслить? — Это сказки, которые читают на идеологических занятиях.

— Не успеешь оглянуться, и она сама захочет читать, — недовольно изрек Джеффри.

Девочкам строго воспрещалось читать до восьмилетнего возраста, а когда их учили читать, то делали это гораздо более формально, ниже уровнем, чем при обучении мальчиков. Согласно введенным Розенбергом правилам, женщинам полагалось знать лишь ограниченный набор слов — в идеале, две трети от словарного запаса мужчины, — а ведь читая, рискуешь ненароком первысить норму. Это может заворожить и опьянить. Научить выражать свои мысли ярко и по-новому.

От дальнейших разговоров Розу спас вопль, донесшийся сквозь лестничные перила с верхнего этажа:

— Роза! Хочу тетушку Розу!

— Я поднимусь, пожелаю ей спокойной ночи?

— Мы так не делаем, Роза, — поморщился зять. — Уступать ей — значит баловать.

— О, Джеффри, ну пусть. — Селия положила руку на рукав его пиджака. — А ты пока смешай мне коктейль.

Когда Роза вошла в спальню Ханны, маленькая девочка с торжествующим видом сидела в постели с плюшевым мишкой в руках, а остальные игрушки выстроились полукругом по росту, с гладко расчесанной шерстью, блестя глазками-пуговицами. Селия, с ее любовью к оформлению, сделала из спальни мечту маленькой девочки: полосатые обои, яркий узорчатый ковер перед камином, белая детская мебель.

— Почитай еще сказку, Роза.

Роза уселась на низкое кресло с ситцевой обивкой у детской постели и открыла томик сказок братьев Гримм.

— Что же нам почитать? «Спящую красавицу»?

— Нет.

— «Золушку»?

— Нет.

— «Гензель и Гретель»?

— Нет, — Ханна в предвкушении откинулась на подушку. — Почитай мне свою. — И засунула большой палец в рот.

Роза встала и притворила дверь.

Когда Роза сказала Мартину, что ничего не знает о литературе, она солгала.

Все началось со смутной, неоформленной мысли, скорее даже чувства, некоего прилива энергии, покалывания в пальцах, когда казалось, что от напря-жения лопнет кожа. У нее не было пишущей машинки — все они строго учитывались, и на них требовалось получать разрешение. Именно стук пишущей машинки, услышанный сквозь стену или потолок, чаше всего фигурировал в доносах. Но в один прекрасный день, внезапно поддавшись порыву, она купила пару тетрадей в коричневых обложках и, положив их перед собой, задумчиво застыла с ручкой в руке. И вдруг ее прорвало: идеи и фразы всплывали откуда-то из глубин подсознания, впервые получив выход. Слова кружились и выплескивались на бумагу. Она все писала и писала, как лошадь, понесшая в галоп, обо всем, что приходило в голову: о своей жизни, переживаниях и мечтах. Короткие рассказы, описания, дневниковые записи, стихи. Сказки, чтобы читать на ночь Ханне.

Вскоре Роза поняла, что, если не пишет, чувствует себя не вполне живой.

Когда очередная тетрадь заканчивалась, она отгибала отставший лоскут обоев над плинтусом за кроватью. Изысканные обои с зелеными листьями остались от предыдущих вырожденческих обитателей ее жилища, и Роза зачастую гадала, кто же они были. Под обоями находилась неплотно прилегающая доска, и, осторожно оттянув ее вверх, она открывала покрытую сажей нишу, где когда-то находился камин. Дымовую трубу заложили кирпичом, а на топку перестраивавшие дом рабочие кирпича пожалели и просто засыпали ее строительным мусором, приколотив поверх пару досок.

В этот тайник Роза и убирала тетрадь, к остальным.

Она приложила палец к нежному полумесяцу губ Ханны.

— Ш-ш-ш. Это наш секрет, помнишь? Только ты и я.

Ханна важно кивнула и снова откинулась на подушку.

Роза достала из кармана маленькую записную книжку и открыла ее.

— А я как раз для тебя кое-что написала.

— Про Илирию?

Роза недавно придумала сказочное королевство Илирию что означало «счастье», — где женщин не делили на классы и они могли стать принцессами, всадницами на драконах, художницами и кем угодно еще. Ханне, конечно же, отводилась в сказке заглавная роль.

— Да. Устраивайся поудобнее.

Когда Роза сошла вниз, Селия и Джеффри о чем-то тихо разговаривали, сблизив головы. Увидев ее, они отодвинулись друг от друга.

— Мне кажется, она уже засыпает.

— Спасибо, Розалинда.

Селия, единственный человек в мире, называла ее полным именем. При рождении Роза получила имя Розалинда, но последние двенадцать лет более уместным стало краткое «Роза», потому что оно звучало почти по-немецки, а теперь все предпочитали немецкие имена. Среди детей в детских садах преобладали маленькие Адольфы, Альфреды и Евы, но еще популярнее стали имена, начинающиеся на «Г», в честь Вождя и его преемника.

Селия называла ее Розалиндой, только когда хотела о чем-то попросить.

— У тебя еще есть время, чтобы выпить джин-тоник?

— Спасибо. Да.

Джеффри занялся приготовлением напитка: накапал в стакан наперсток джина, в своей дотошной манере медленно нацедил до краев тоника, отчего у Розы едва не заскрипели зубы, и наконец вручил его ей, как лекарство.

— Пожалуйста.

Роза догадывалась, что он ее недолюбливает, сам не вполне понимая почему. Джеффри часто отпускал замечания о различии между сестрами, недоумевая, почему Роза лишена присущей Селии легкомысленности и боттичеллиевской красоты. Чувствуя его антипатию, Роза становилась еще более внимательной и сдержанной и в результате раздражала его еще сильнее.

— Девочки, если не возражаете, я вас оставлю, пойду поработаю с документами. В гольф-клубе скоро выборы председателя, мне поручили организовать выдвижение кандидатов.

До Союза немцы присвоили зеленым Британским островам кодовое название «Гольфплац», поле для гольфа — и с годами это название становилось все более приличествующим случаю. В стране стареющих мужчин гольф вытеснил футбол с пьедестала национального спорта, и в каждом клубе поля поддерживались с такой же гордой тщательностью, с какой мужчины раньше полировали свои «моррис-майноры» и «остины». Гольф-клуб был центром жизни Джеффри, и, глядя, как он спешит в свою «берлогу» — обставленное кожаной мебелью святилище, куда Селия не допускалась, — Роза не сомневалась, что на место председателя метит он сам.

— Покурим?

Селия подтолкнула к ней серебряную сигаретницу, и Роза взяла сигарету. Это были «Народные» — плохо набитые сигареты, с трухой в табаке, но другие марки было сложно найти. Селия с заговорщицким видом наклонилась к Розе.

— Милые чулочки. И где ты только их достаешь.

— Это «Аристок», — нейтрально ответила Роза.

— Ну, как дела у Мартина? — В голосе Селии звучали хитрые, почти сладострастные нотки, как если бы она заочно наслаждалась романом Розы.

Роза подумала, что сестра гораздо больше наслаждалась бы сожительством с Мартином, чем она сама. Селия всегда отличалась подчеркнутой женственностью и обожала наряды. В Союзе мода стала еще важнее, поскольку возможность экспериментировать осталась только у гели. Нормы одежды для всех остальных каст значительно урезали, и соревноваться в цветах и фасонах стало уделом элиты. Несмотря на дефицит, из-за которого на смену кожаным туфлям пришли пластиковые, а натуральным тканям — синтетические, гели копили талоны и неустанно штудировали глянцевые журналы мод.

Роза, как и другие женщины, знакомые с высокопоставленными мужчинами, могла себе позволить разнообразить гардероб подаренным кружевным бельем и нейлоновыми чулками и часто передаривала их сестре. Селия, благодаря врожденному таланту к шитью, вышивала сложные узоры из бисера по ярким фиалковым, персиковым, фисташковым и розовым тканям, шила цветастые юбки, расшитые узорами блузки и ниспадающие вечерние платья из эрзац-атласа.

Все эти усилия, впрочем, пропадали втуне: подслеповатые престарелые друзья Джеффри по гольф-клубу, с их угасающим либидо, вряд ли могли их оценить. Ирония судьбы: это Селия наслаждалась бы вечеринками, приемами и ужинами, а Роза всегда чувствовала себя неловко на публике в обществе Мартина.

— Завтра мы ужинаем в «Савойе».

— «Савой»!

— Он постоянно туда ходит. Для него это как рабочая столовая.

Когда появился Союз, немцы первом делом заняли все лучшие отели. Представители СС забрали «Ритц», абвер — «Дорчестер», а «Гросвенор Хаус» отошел Администрации протектората. Иоахим фон Риббентроп с женой, жившие в Лондоне в 1936 году, когда он служил послом в Англии, захватили «Кла-ридж». Министерству культуры, стоявшему ближе к концу очереди, достался «Савой», и в последний год Роза часто бывала там на обедах и ужинах. К кофе в ресторане подавали мятные шоколадки в золотой фольге, и она всегда прятала их в сумочку для Ханны.

— Очень романтично, — протянула Селия.

Роза пожала плечами.

— Не особенно. Скорее всего, будем говорить о работе.

— И только? Ты уверена?

— Ты это к чему?

— Роза, тебе уже двадцать девять, а детей нет. Мы надеялись, у тебя как-то срастется с тем журналистом. Лоуренсом.

Лоуренс Прескотт — известный журналист «Таймс» — благодаря своей щеголеватой наружности и относительной молодости пользовался популярностью среди гели в Министерстве культуры. Роза целый год ходила вместе с Лоуренсом на закрытые показы для прессы и ужины. Он даже познакомил ее с родителями. И все же она всегда чувствовала себя с ним не в своей тарелке. Возможно, дело было в том, что создавалось впечатление, будто Лоуренс, как все журналисты, постоянно записывает все, что она говорит, чтобы сослаться на это когда-нибудь потом.

— Джеффри беспокоит твое положение. Мы оба удивляемся, почему к тебе еще не приходили из Управления по делам семьи.

К Розе приходили. В один прекрасный день несколько месяцев назад, когда она вернулась домой с работы, они ждали под дверью. Мужчина и женщина в сине-красной форме АСК — «Амт фюр Социаль унд Киндерполитик» — Управления социальной и детской политики. В просторечии АСК называли «Ассоциацией сопливых киндеров». Англичане любили давать всему шутливые названия: насмешки над жуткими учреждениями щекотали самолюбие, позволяя чувствовать себя немного независимыми и создавая иллюзию превосходства.

Агенты АСК принесли с собой пачку анкет и завуалированные угрозы, связанные с неудовлетворительным семейным положением Розы. Ей запомнился завистливый взгляд, которым приземистая лени с бородавкой на подбородке обводила ее комнату, изрекая стандартный набор запугиваний и увещеваний: «Согласно предписаниям Розенберга, взрослым женщинам положено состоять в браке. Незамужнее состояние ставит под угрозу привилегии, которые дает ваш статус. Есть очень много женщин класса один, которые с радостью въедут в такую квартиру».

— Если будешь медлить, можешь навсегда остаться одна, без детей, — проворчала Селия. — И что тогда будет? Не дай бог, тебя переклассифицируют!

Вполне возможно. Статус женщины понижается, если она совершает преступление или нарушает установленные правила, а нежелание иметь детей означает пренебрежение интересами государства ради собственных, что само по себе расценивается как асоциальное поведение. Могут переселить в жилье похуже: в общежитие с одной кухней и туалетом на несколько семей.

Селия грызла ноготь.

— Если с Мартином ничего не получится, у Джеффри есть друг, который будет счастлив с тобой познакомиться. — Ее лицо просветлело. — Славный малый, стоматолог. Или был стоматологом, пока не ушел на пенсию.

Пенсионер. Кого еще может предложить Джеффри? Коричневые от никотина пальцы, пожелтевшие белки глаз и розовые лысины, едва прикрытые остатками волос. Многие отличались тугоухостью, что, в общем, не имело значения, поскольку они предпочитали говорить сами. При этом, несмотря на почтенный возраст, друзья Джеффри всегда смотрели на жизнь очень оптимистично и постоянно распространялись о том, что все не так уж и плохо. «Все могло бы быть гораздо хуже», — их любимая присказка.

Так оно и есть. Существующая система вполне устраивает пожилых мужчин. Большинство ничего не имело против классификации женщин и получило возможность выбирать себе молодых, со свежей кожей и упругим телом. Выбор официальной сожительницы мужчины определялся ее кастой, но ничто не мешало ущипнуть за задницу юную грешу или хозяйской рукой привлечь к себе магду, если понравится.

Что же до женщин, чего им остается ожидать? Романтических чувств?

— Стоматолог… Это об этом ты хотела со мной поговорить?

— Не совсем. — Селия покрутила двумя пальцами локон и задумчиво посмотрела на сестру. — Мне нужно кое-что тебе сказать. О папе.

Роза ощутила укол тревоги. Она выпрямилась в кресле и поставила стакан на столик.

— Папа? С ним все в порядке?

— Да, конечно. Точнее, не совсем. — Селия обнаружила на юбке маленький катышек и пыталась его снять. — Джеффри, то есть мы оба, считаем, что ему будет гораздо лучше в учреждении.

— Учреждении? Что за учреждение?

— Дом престарелых. Вроде больницы. Там за ним будет постоянный уход. Мама уже не выдерживает его вечных припадков. У нее совершенно издерганы нервы. Она измучилась.

— Неужели ты хочешь упечь отца в богадельню?! С ним все в порядке. Он абсолютно в здравом уме. Учитывая, что ему пришлось пережить в траншеях в восемнадцатом году, неудивительно, что время от времени он раздражается. Это нервный стресс, нам же врач объяснял. Даже название для этого есть: посттравматический синдром.

Селия надула губы.

— У врачей для всего найдется красивое название. Но названия ничего не меняют. Его припадки — это безумие. И он становится все хуже и хуже.

— И что ты хочешь сказать?

Селия избегала ее взгляда и продолжала бороться с катышком на юбке, теребя его пальцами.

— Неужели вы уже это сделали?

Селия подняла на нее голубые глаза, и в их спокойном взгляде не было ни тени извинения.

— Боюсь, что так, дорогая. Появилось место, и вчера мы его туда отвезли. Мы ездили вдвоем с Джеффри.

— Почему же вы мне ничего не сказали?

— Не хотели тебя беспокоить, отрывать от важной работы. Мы можем съездить навестить его на следующей неделе. Когда он там освоится.

Роза почувствовала, как к лицу приливает кровь и бешено бьется сердце. Она встала.

— Как ты могла поступить так эгоистично?!

— Было бы эгоистично поступить иначе. Подумай сама, что это значит для семьи. Психические болезни наследственные, ты же знаешь.

— Папа не сумасшедший. Он, пожалуй, более здравомыслящий, чем все остальные. Он ранен на войне…

— О таких вещах ползут слухи. А мне нужно думать о Ханне. Что будет, если во время ее классификации выйдет наружу, что у нее дед с неустойчивой психикой? Как она может стать гетш, если в семье есть сумасшедшие? Все ее будущее под угрозой.

— И ты решила пожертвовать папой.

Селия пожала плечами.

— Материнство — это сплошные жертвы. Сама поймешь, если когда-нибудь станешь матерью.

Роза больше не могла это слушать. В смятенных чувствах она подхватила сумочку и пошла к двери. Бесстрашного доброго папу заперли в дом престарелых, лишив его любимой собаки, сада, всего, что ему было дорого! У нее выступили на глазах слезы, но она не хотела показывать их Селии.

— Сама подумай! — крикнула Селия вслед сестре, пока та с пылающими щеками шагала прочь. — Маме так. гораздо лучше. Теперь она сможет через две недели вместе с нами посмотреть на торжества. Разве можно ее упрекать, а? Всем хочется посмотреть на коронацию.

Глава пятая

Когда-то между ними все было иначе.

Возвращаясь по улицам Клэпема обратно к станции и чувствуя, как красный туман гнева постепенно рассеивается, Роза вспомнила тот день, когда объявили о создании Союза.

Размышлять о старом режиме, а тем более обсуждать его с кем-нибудь официально не одобрялось. И все же Роза, как и все остальные, ясно помнила события того дня, словно вытравленные кислотой из памяти.

Стояла прекрасная погода. День угасал, наполненный нежным дыханием лета. Безоблачное, ярко-синее небо, усыпанные плодами яблони, они с Селией играют в бадминтон в саду. Она до сих пор помнила ощущение гравия под подошвами парусиновых туфель и влажной от пота рубашки, когда они, раскрасневшиеся, вошли в дом и обнаружили взрослых у радиоприемника с напряженными, озабоченными лицами. Гостиная с цветастыми обоями и розово-зеленым узором ковра казалась естественным продолжением сада. Мягкий солнечный свет заливал комнату, и всё здесь — от часов восемнадцатого века на каминной полке до китайской вазы на ломберном столике с синими свитками и потрескавшейся эмалью — выглядело вечным, незыблемым.

Раздался бархатный аристократический голос диктора, и сразу представился смокинг, в котором он наверняка пришел в студию. Однако в тот день в этом голосе предательски звенела нота страха и чего-то еще более затаенного. Безнадежности.

«Установлено полное господство над Британией в воздухе. Премьер-министр Галифакс готовится подписать великий Союз с Германией. В Лондоне идут переговоры об учреждении протектората. Гражданам настоятельно рекомендовано не выходить из дома. Введен временный комендантский час, действующий до дальнейших распоряжений».

И потом, видимо отступив от сценария, более твердым и уверенным голосом диктор добавил:

«Боже, храни короля».

Несколько секунд вся семья молчала. И в этой тишине откуда-то издалека, с улицы послышался незнакомый звук: низкий рокот грузовиков и жестяной голос громкоговорителя. Все прислушались, силясь разобрать слова.

«Всем оставаться дома. На улицу не выходить».

Внезапно с противоположной стороны улицы раздалось несколько отдаленных резких хлопков, похожих на фейерверки. Отец выключил радио и, как в замедленной съемке, пошел к шкафу под лестницей в прихожей, где хранил свою пневматическую винтовку. Винтовка предназначалась для охоты на голубей, но папа с его добрым характером не мог себя заставить пользоваться ею по назначению — ему и осу-то было неприятно убить, не то что подстрелить птицу небесную. Теперь он взвешивал винтовку в руках, примеряясь к весу и размерам.

Роза в немом бессилии наблюдала за тем, как его длинные тонкие пальцы ловко зарядили винтовку. Закончив, он засунул запас пулек себе в карман и потянулся за пальто.

«Ты куда собрался, папа?» — спросила Селия.

«Оставайтесь дома».

«Нам же сказали никуда не выходить, Фрэнк!» — взмолилась мать.

«Тем более».

«Папа, не уходи!» — вскричала Роза.

Отец коснулся пальцем ее щеки и вышел из дома.

Все трое остались стоять в оцепенении. Пес заскулил, поджав хвост, и Роза положила руку ему на голову, чтобы успокоить. В остановившемся воздухе зависло ожидание.

Роза помнила аромат свежескошенной травы, доносившийся сквозь распахнутые окна, смешанный с благоуханием звездчатого жасмина.

Через несколько секунд раздался удар, суматошные крики, и, не обращая внимания на пытавшуюся остановить их мать, Роза и Селия выбежали из дома. Здесь, на их тихой зеленой улице, ничего не происходило, помимо колыхания занавесок. Большинство домов стояли закрытыми, но некоторые распахнули парадные двери, и, заглянув в один из таких домов, они увидели семейную пару, согнувшуюся в коридоре над чемоданом, наполовину заполненным вещами.

Однако на Хай-стрит девушек ожидала совсем другая картина. Здесь появилась импровизированная баррикада, наспех сооруженная из припаркованных машин, шин и досок. Наверху баррикады лежали сорванные с пабов вывески: «Герцог Йоркский», «Королева Виктория», «Голова короля» — словно фотографии из семейного альбома страны, они тускло глядели из гущи досок и камней. Из-за укрепления в ближайшие лавки и дома то и дело сновали фигуры. Люди разбивали кирками мостовую, запасаясь кирпичами и булыжниками для метания.

Отца нигде не было видно.

Громкоговоритель приближался, бездушный металлический голос снова и снова повторял лающие приказы:

«Всем оставаться дома. На улицу не выходить. Всё под контролем».

«Нам лучше вернуться», — сказала Селия.

«Нет. Нужно найти его!»

Они продвигались дальше короткими перебежками то вправо, то влево, пригибаясь, опасаясь летящих камней, когда в воздухе провыла мина и витрина зеленной лавки разлетелась дождем сверкающих стеклянных брызг, а всего в нескольких ярдах от них вспыхнул ярким пламенем «моррис-майнор». Мир, каким его знала Роза, рушился на ее глазах. Они побежали.

Отец вернулся через два часа. Он молча сел на свое обычное место у очага и не отвечал на вопросы.

На следующий день с обращением к нации выступил лорд Галифакс. Он стал главой Правительства Единства, в мае сменив на этом посту Невилла Чемберлена, своего престарелого предшественника, запомнившегося воротником-стойкой и морщинистой куриной шеей. Сухопарый бесцветный Галифакс, хотя и напоминал Розе старую цаплю, яростно и неутомимо подавлял назойливых несогласных, таких как Уинстон Черчилль, которого мгновенно снимали с любого поста.

Боится сейчас Галифакс чего-то или просто устал? В своей тягучей патрицианской манере он рассказал, что король вызывал его в Букингемский дворец и напомнил ему, что в жилах королевской семьи течет и германская кровь. Учитывая потерю Польши и континентальной Европы, не лучше ли найти возможность как-то договориться с немцами? Америка тоже это поддерживает. Американский посол, Джозеф Кеннеди, призвал создать Союз. Соединенные Штаты не испытывают ни малейшего желания ввязываться в ненужную им войну. У Британии остается единственный выход — сражаться в одиночку, без запасов провианта, без союзников, без связи с остальной империей.

«Уповая на Господа и любя свою страну, я утвердил Закон о чрезвычайных полномочиях, — объявил Галифакс. — Вся законодательная деятельность отныне будет осуществляться под эгидой протектората».

За этим опустилась тишина, как облако пыли после взрыва бомбы.

Целую неделю по всем радиочастотам звучали только помехи: глушили иностранные радиостанции и программы. Газеты исчезли с лотков, почта не доставлялась. Выезд за границу запретили, все письма в протекторат и из него проходили цензуру.

Однако не замечать аресты было невозможно. Больницы, школы и детские лагеря реквизировали и превратили во временные изоляторы для задержанных. Лондонский Тауэр, как много веков назад, снова стал тюрьмой. Целые группы политиков, членов местных муниципалитетов и общественных деятелей отправляли в тюрьмы, в то время как другие быстро выдвигались на важные посты. Представители правящего класса, наладившие ценные связи с режимом, посетив Германию еще в 1930-е и не побрезговав подружиться с важными фигурами, получили щедрое вознаграждение. Уже через несколько дней Галифакс отправился в отставку и премьер-министром стал Освальд Мосли. Король, королева и две маленькие принцессы бесследно исчезли.

Роза, как и остальные домашние, успела привыкнуть к тому, что каждое утро на улицах появляются покрытые брезентом грузовики, объезжая дома, забирая и увозя незнакомцев, соседей и друзей. По улицам под конвоем охранников на мотоциклах и солдат в стальных касках брели колонны арестованных. Над террасами из выцветшего кирпича то и дело поднимались и снова опускались занавески. Наверное, у властей есть свои причины. В конце концов восторжествует законность.

Еще сложнее было не замечать «исчезновения».

Официально, конечно, так это не называлось, применялись более безобидные термины, такие как «выезд», «эвакуация» или «переселение», однако в народе прочно утвердилось слово «исчезновение».

В течение первых же нескольких месяцев мужчин призвали на службу. Тысячи мужчин в возрасте от семнадцати до тридцати пяти отправили работать на континент, это называлось «сверхсрочная трудовая повинность». Женщин уверяли, что с мужчинами можно будет связаться, как только выяснится, куда именно их направили. В рамках общей программы переселения они должны были работать в провинциях, больше всего нуждавшихся в рабочих руках. И действительно, от них зачастую приходили письма — короткие, без подробностей, иногда с вымаранными черными чернилами цензуры фразами.

Но никакие отвлеченные умствования не в силах передать отчаяние и горе расставания. Безусых подростков, еще совсем детей, сгоняли на железнодорожные станции или сажали в военные грузовики в указанных сборных пунктах прямо на улице. Жены и матери выли, словно коровы, у которых отнимают телят.

Мать Розы ежедневно благодарила судьбу за то, что не родила сыновей.

Однако шли месяцы, и люди решили оставить прошлое в прошлом. «Давайте не будем всю оставшуюся жизнь оглядываться назад, — на разные лады повторяли друзья Розиных родителей. — Нам еще повезло, что мы вступили в Союз. Посмотрите на Францию, на Бельгию. Посмотрите на любую другую страну в Европе».

В итоге все начали называть протекторат бутафорией и сошлись на том, что жизнь пойдет дальше как обычно.

«Вот вам и вся политика, — вещал зеленщик, насыпая картошку в корзинку их матери. — Как там говорится? Кто бы ни победил, у власти всегда правительство».

Другие напоминали, что раз канадцы, индусы и австралийцы много лет мирились с тем, что глава их государства находится на другом конце земли, то стоит ли Британии возражать? Политические союзы существовали всегда.

Селия, однако, оставалась безутешной. Весь мир закрылся: ни отдыха за границей, ни брюк, ни макияжа. Ни курения в общественных местах. Ни образования, потому что ей уже исполнилось семнадцать, а университеты больше не принимают женщин. Никаких избирательных прав. Никакого веселья. Новые реалии Союза вырисовывались все более четко, и она постоянно ударялась в слезы, сотрясая дом истошными криками и истеричными требованиями с топаньем ног.

Просто потрясающе, как хорошо в конце концов ей удалось приспособиться.

Глава шестая

— Ты нервничаешь.

На обычно оживленном лице Мартина застыло напряжение, и он курил одну сигарету за другой, впрочем, не становясь от этого менее привлекательным.

Он был из тех мужчин, которые с возрастом делаются только интереснее. Несмотря на несколько фунтов лишнего веса, его торс все еще оставался мускулистым, и от него так и исходила животная витальность. В отличие от своих сверстников, предпочитающих гладко бритые черепа, он отпустил волосы, насколько возможно, не превышая предписанной уставом длины. В его иссиня-черной шевелюре уже появились проблески седины, однако на фоне нее смуглый от природы цвет кожи создавал впечатление здорового загара.

Тем не менее в тот вечер, невзирая на расслабляющий комфорт Речного зала в «Савое», с его зеркальными, напоминающими засахаренный миндаль стенами, розово-золотой обстановкой и малиновыми настольными лампами, Мартин пил не переставая, и на его щеках играл слабый румянец опьянения.

— Нервничаю? Правда, либлинг[3]? Пожалуй, что да. Все сложно. — Он провел рукой по волосам и рассеянно заглянул в меню. — Между нами говоря, я ездил в Германию не только по семейным делам.

Роза опустила взгляд в тарелку. Ее покоробило от того, что Мартин считает возможным открыто обсуждать с ней свои семейные дела, да и сама связь с женатым мужчиной заставляла ужасаться. Она никогда не осмеливалась сказать ему об этом, однако неизменно пресекала его попытки обсуждать недостатки Хельги, как и разговоры о том, что они скоро смогут «узаконить свои отношения».

— На самом деле я провел большую часть времени на Вильгельмштрассе, планируя приезд Вождя.

— Но за это же отвечает Министерство внутренних дел, разве нет? Какое это имеет отношение к культуре?

— Есть некоторые аспекты, относящиеся к нашему отделу.

— Какие аспекты?

Он раздавил окурок сигареты в пепельнице и тут же закурил следующую.

— Тебе известно о страсти Вождя к библиотекам?

— Я знаю, что он собрал самую большую библиотеку в мире.

Библиотека Вождя в его родном Линце представляла собой гигантское хранилище из сверкающего итальянского мрамора, построенное в стиле неоклассицизма по образцу великой Александрийской библиотеки, и именовалась восьмым чудом света. Неофициально, благодаря тому факту, что все поверхности покрывала мраморная плитка, ее называли «Сортир Вождя». Она строилась уже тринадцать лет, и туда свозились собрания книг из университетов и других учреждений со всей оккупированной Европы.

Протектор Розенберг лично возглавил комиссию, которая еще с 1939 года собирала драгоценные книги в Париже, Риме, Флоренции, Праге, Будапеште и Вене. Все крупные библиотеки Европы внесли свой вклад, не исключая Британии. Такие раритеты, как Линдисфарнское Евангелие и первое издание Библии в переводе Тиндейла, тоже выставили на всеобщее обозрение. Посетители могли увидеть и Великую хартию вольностей, испещренную завитушками латинской каллиграфии. Составленная английскими баронами, чтобы ограничить тираническую власть монарха, она была скреплена печатью из пчелиного воска семивековой давности.

«Никто не может быть заключен в тюрьму, изгнан или лишен имущества, иначе как по приговору равных ему или по закону страны».

Каждый британский школьник знал по фотографиям, как выглядит Библиотека Вождя, хотя, учитывая ограничения на путешествия, у большинства из них не было никаких шансов увидеть ее воочию.

— Сейчас он ни о чем другом не думает. Все свое свободное время посвящает тому, что следит за перестановкой и каталогизацией книг, и сам лично пишет аннотации к ним. Книги. Еще книги. Вечно одни книги. Чтение. Не понимаю, что он в них нашел! — Мартин в недоумении надул щеки и сделал еще глоток пуйи-фюме. — Как бы там ни было, приехав сюда, он хочет посетить самые знаменитые библиотеки Англии. Некоторые уже намечены: читальный зал библиотеки Британского музея и Бод-лианская библиотека в Оксфорде. Библиотека Рена в Кембридже и библиотека Гладстона в Йорке. Я составляю маршрут, и не поверишь, насколько пристально за мной следит его канцелярия. Не слезают с телефона. Требуют ежедневных отчетов. Честно говоря, создается впечатление, что эта экскурсия по библиотекам — основная цель его приезда. Возможно, единственная причина.

— Разве он приезжает не на коронацию? Я думала, король и королева не хотят короноваться без Вождя.

Британским гражданам долго объясняли, как это мило и трогательно, что король Эдуард и королева Уоллис так долго откладывают свою официальную коронацию. Несмотря на то что Эдуард отрекся от британского престола в 1936 году, поскольку хотел жениться на разведенной американке вопреки настояниям своей консервативной семьи, он поспешил вернуться из Франции, где находился в изгнании, как только его брат Георг VI был арестован и низложен.

Несколько неловких месяцев сразу после образования Союза протекторат существовал без королевского семейства. Лишенные наследного монарха британцы впали в мрачное настроение, выражавшееся во вспышках уличного насилия и коктейлях Молотова. Повстанческие выступления происходили во всех городах страны. Снайперы, засевшие на крышах домов, убивали солдат. Взрывались железнодорожные пути, горели государственные здания. Ходили слухи о возможной интервенции. Все это закончилось, как только в Букингемском дворце поселили Эдуарда и Уоллис. Мэлл на всю длину заполнила ликующая толпа, приветствующая возвращение Виндзоров.

Мартин допил четвертый за вечер бокал и махнул грете, чтобы та принесла еще один. Рыжеволосая девушка лет восемнадцати поспешила к столику, достала бутылку из ведерка со льдом, но, когда начала наливать вино в бокал, ее рука дрогнула и несколько капель пролилось на скатерть.

— Господи, да что ж ты творишь! — Он ударил кулаком по столу.

Мартин явно был не в себе. Несмотря на то что сам его статус внушал людям страх, он вел себя неизменно корректно, даже с низшими кастами. Юная грета, опешив, совершила еще одно нарушение: бросила умоляющий взгляд на Розу. Женщинам низших каст запрещалось смотреть в глаза вышестоящим, и на сей раз Мартин сорвался:

— Опусти глаза и смотри, что руками делаешь!

Роза нахмурилась и оглянулась на соседние столики. Мартин уже начал пьянеть, а в ресторанах, как всем известно, разговорчивость особенно опасна. Помимо многочисленных осведомителей службы безопасности среди персонала, скрытые микрофоны устанавливали зачастую прямо на столах. Оркестр принялся бездарно терзать «Нет другой любви» Перри Комо, и Мартин вздрогнул.

— Где они только учатся играть? В лифте, что ли? — возмущенно пробормотал он.

Разговаривать в общественном месте всегда неосмотрительно, но вечером рабочего дня, да еще с таким оркестром, в ресторане было совсем малолюдно, и Роза решила, что они в относительной безопасности.

— Никогда не понимала, почему Вождь за все тринадцать лет существования Союза так ни разу и не приехал в Англию.

— Это в его стиле, — усмехнулся Мартин. — Он был очарован Парижем, пока не взял его. Ему сделали гигантский макет города в масштабе, и он часами обсуждал его со своим архитектором, Шпеером. Что он сделает с городом. Что и где построит. Наконец Франция взята, и знаешь, сколько раз он туда съездил?

Роза покачала головой.

— Один раз. Один-единственный раз! В сороковом году. И пробыл там шестнадцать часов. Ровно столько, чтобы побывать в опере и на Эйфелевой башне. После чего сказал, что увидел все, что хотел. Он и так уже все знал.

Вождь в этом смысле вел себя необычно. Большинство других первых лиц режима весьма увлеклись Британией. Фон Риббентроп, всегда обожавший скалистые утесы Корнуэльского побережья, построил там особняк и реквизировал тысячи акров, ставшие его личным поместьем. Геббельс в качестве своего лондонского дома выбрал Эпсли-хаус, некогда жилище герцогов Веллингтонских, а в придачу — Кливден, чудесное поместье в Беркшире, отобранное у семьи Асторов. Рудольф Гесс построил дом в горах Шотландии.

— А как идет планирование? Подготовка к коронации?

— Не очень. — Мартин вздохнул. — Вождь, конечно, в хорошей форме, но ему уже шестьдесят четыре, и он быстро устает…

Мартин прервался: к их столику подошла уже другая грета и поставила перед ним исходящую паром тарелку запеченного в тесте лосося со стручковой фасолью. После этого он подался к Розе ближе.

— Но это еще не все… — Мартин замялся, словно сомневался, стоит ли доверять любовнице эту информацию. Он теребил в руках салфетку, и она заметила, что его ногти обгрызены до мяса. — Как будто без того не хватало хлопот. Какой-то шарлатан-астролог предсказал, что его жизни угрожает опасность.

— Его жизни? — Роза замолчала, пропуская проходящую мимо компанию офицеров, без сомнения собиравшихся в ночной клуб. Все как один молодые, с короткими, ежиком, волосами, широкими белозубыми улыбками и с девушками-гели под ручку. — Шутишь?

— Увы. Не представляю, почему этих типов к нему допускают. Судя по всему, их контролирует Гиммлер. Они кормят Вождя своими баснями, которые он заглатывает целиком.

— Неужели его так легко обмануть?

— Вождь верит им, и они это знают. Дай мне волю, я бы расстрелял всех экстрасенсов и мистиков завтра же на рассвете.

Лишь бы тебя не услышали в отделе астрологии.

— О, протектор рекомендует этот бред не без причины. Астрология расслабляет людей, внушает им, что все предопределено… — Мартин отправил в рот кусочек лосося и принялся жевать, не замечая вкуса. — Как бы там ни было, в результате это чудовищно все усложняет.

— Почему же?

— Вождь чертовски нервничает. С парадом и так все было непросто, а теперь речь идет о том, чтобы его отменить.

— Отменить парад?! Как же так? Все же просто сходят с ума, лишь бы его увидеть. Некоторые уже разбили палатки, хотя остается еще целых две недели.

— Думаешь, я не знаю?! Сначала планировалось, чтобы он ехал в золотой королевской карете вместо короля и королевы, но теперь он и слышать об этом не хочет. По официальной версии, Вождь презирает подобную помпезность и предпочитает скромный «мерседес». В действительности это он настоял. Сказал, что ни за что не поедет в карете.

— Потому что он не королевской крови?

— Потому что она не бронированная. Он не забыл, что случилось с Гейдрихом.

Будучи протектором Богемии, в 1942 году Рейнхарт Гейдрих настоял на том, чтобы ездить каждый день на службу по улицам Праги в машине с открытым верхом. Чешское Сопротивление воспользовалось его беспечностью: партизаны устроили на маршруте засаду и швырнули в машину гранату. От полученных ран Гейдрих скончался. Вождь отомстил, уничтожив родную деревню убийц, Лидице, предав ее огню вместе с людьми, включая женщин и детей. Но осадок остался. Вождь, и так всегда непредсказуемый, стал еще более нервным и менял свои планы в последнюю минуту, приводя в отчаяние охрану.

Несмотря на то что оркестр приступил к третьему номеру своей программы, слащавой интерпретации «Когда я люблю», полностью заглушив их разговор, Мартин понизил голос:

— По плану, Вождь собирается переночевать в своей официальной резиденции, в Бленхеймском дворце. Он выбрал это место, поскольку там родился тот горлопан, Уинстон Черчилль, — помнишь такого?

— Смутно, — небрежно ответила Роза. — Политик какой-то, да?

— Именно так. Лучше о нем не распространяться. В общем, Вождь видел дворец только на открытках, поэтому наши расстарались вовсю. Нужно, чтобы он нашел там все именно таким, как себе представляет, вплоть до мелочей: лебеди в пруду, золотые столовые приборы и все такое. Потом, утром, он со своей свитой отправится в Лондон. Честно говоря, все эти мероприятия оказались самым страшным кошмаром для службы безопасности за все годы существования протектората.

Перед мысленным взором Розы нежданно пронеслась череда воспоминаний периода сопротивления. Взрывы бомб и уличные бои. Выстрелы в ночи и аресты на рассвете. Люди, которых с поднятыми руками загоняли в фургоны и увозили бог знает куда.

К ним подкатили столик с десертами, но Мартин только отмахнулся:

— Мы уже поели. Разве что ты?..

— Нет, спасибо. — Роза покачала головой и, сглотнув слюнки, проводила взглядом блестящую коллекцию сладостей, которая отправилась к следующему столику.

Она обожала пудинги, но из-за дефицита сахара и жиров большинство граждан могло позволить себе только твердые сухие пирожные. В пекарнях продавали исключительно твердое печенье, безвкусное, как каменная крошка. В «Савой» же пирожные доставляли самолетом прямиком из Парижа, со свежими сливками, настоящим сахаром и фруктами.

— Пожалуй, — Мартин положил деньги под блюдце и отодвинул стул, — я бы продолжил разговор где-нибудь в другом месте.

Они вышли из отеля через черный ход, застав врасплох охранников, судорожно вытянувшихся и отдавших честь, и пошли в сторону Темзы.

Река утопала во тьме, поблескивая, словно жидкая ртуть, когда на воду падал лунный свет. Вчерашним вечером, переходя через реку по Вестминстерскому мосту, Роза заметила внизу что-то белое, и ее сердце забилось быстрее — ей показалось, что она видит лебедя, — это оказался утопленник, который покачивался в мутной воде. Сегодня, впрочем, река казалась пустынной и бездонной.

Мартин остановился между двумя кругами света от уличных фонарей, прислонился к гранитному парапету набережной и потер лицо руками, словно стараясь стереть с него напряжение и усталость. Мимолетное оживление прошло, и его мускулистое тело, обтянутое застегнутым на серебристые пуговицы кителем, обмякло.

— Дело в том, что эти спиритисты, которых я упоминал, возможно, не так уж далеки от истины.

— Мне казалось, ты считаешь их шарлатанами.

— Так и есть. Но, по правде говоря, слухи о планах покушения действительно ходят. Никто не знает, откуда они. Армия приведена в боевую готовность на случай теракта. Гестапо и полиция работают без выходных. Ты же заметила, что уровень опасности повысили.

Во всех вестибюлях министерства висели щиты с указанием уровня опасности террористических актов. Зеленый цвет означал отсутствие угрозы, но Роза еще ни разу не видела зеленого щита.

— Ну и пусть. Тебе нет причин принимать это близко к сердцу. Ты же за это не отвечаешь.

— Ты права, — вздохнул он. — Не отвечаю. Нельзя провести всю жизнь думая о будущем. Разве что это будущее вместе с тобой. — Он протянул руки и привлек ее к себе. Она вдохнула знакомый металлический запах его одеколона, напоминающего ей о ремнях с пряжками и оружии. — Иди сюда. Я соскучился.

Обычно Роза расслаблялась в его объятиях, но сегодня вечером она содрогнулась от прикосновения. Возможно, при мысли о том, что всего несколько часов назад Мартин играл со своими детьми и, вполне возможно, занимался любовью с женой, ничего не подозревающей Хельгой. Или дело было в отторжении, уже несколько месяцев нараставшем глубоко внутри, доходившем до приливов ненависти к себе, когда она ловила усмешку в глазах сестры или слышала сардонические замечания Оливера Эллиса о высокопоставленных друзьях.

Ей пришлось сделать усилие, чтобы не оттолкнуть Мартина, когда он наклонился и, уткнувшись лицом ей в шею, провел жадной рукой вниз по платью.

— Там, в Берлине, я только о тебе и думал. Чем ты занималась, пока меня не было?

— Ничем. Работала.

Она правила роман «Эмма» Джейн Остин. Книга считалась полезной для школьников из-за сюжетной линии: главная героиня Эмма пыталась сосватать Гарриет Смит, свою подругу из низов, мужчине гораздо более высокого положения. Сватовство закончилось плохо, в назидание детям, что таким женщинам, как Гарриет Смит, не стоит и мечтать о браке за пределами своей касты. Однако в изложении Джейн Остин смысл этого урока получался неоднозначным. Благодаря неудачному роману Гарриет обрела уверенность в себе и поняла, что высокое положение в обществе не обязательно сопутствует внутреннему благородству. Казалось, что Джейн Остин всеми силами старается разрушить старые классовые предрассудки, намекая на разницу между внешним успехом и внутренними качествами, душевным богатством.

Для шестнадцатилетних нужно как следует отредактировать и прояснить смысл.

— Знаешь, всех впечатляет твой энтузиазм, — улыбнулся Мартин. — Ты настоящая звезда группы коррекции. Все в восторге от твоей работы над «Грозовым перевалом».

Шедевр Эмили Бронте дался Розе с огромным трудом. Насквозь вырожденческая история: любовь между темнокожим героем из низов, Хитклиффом, и не стесняющейся в выражениях неукротимой героиней, Кэтрин Эрншо. В конце концов Розе пришлось изменить цвет кожи Хитклиффа и его происхождение, сделать его истинным арийцем и смягчить самые резкие высказывания Кэтрин. И все же роман оставался сомнительным и плохо вписывался в идеологию протектората, которая допускала романтические отношения исключительно между мужчиной и женщиной одной касты и расы.

— Спасибо.

— И это все? Что-то ты сегодня молчалива, дорогая. Ты не скучала по мне?

Роза хотела рассказать ему о том, что переживает за отца, но в глубине души понимала, что Селия права. Любой намек на сумасшествие в семье представлял опасность. Рассказывать об этом слишком рискованно. Даже Мартину. Возможно, прежде всего именно Мартину.

— Я навещала племянницу. Моя сестра беспокоится, что, если я буду читать малышке книжки, у той расширится словарный запас.

Мартин коротко рассмеялся:

— Так не читай! Ты же знаешь, партия считает, что в неграмотности нет ничего постыдного. Мы не поощряем чтение среди низших классов. В этом нет ничего революционного. В Америке рабам запрещали читать. Католики столетиями служили мессу только на латыни. А потом, большинство людей на самом деле не хотят читать. Им бы радио послушать или сходить в кино. Вот увидишь, когда это новое изобретение, телевидение, как следует укоренится, уже через поколение чтение уйдет в прошлое. Люди окончательно отвыкнут читать книги, а потом и все остальное тоже.

Роза хорошо понимала, о чем он говорит. Ей самой приходилось трудно. Человеку непривычному тяжело воспринимать длинные архаичные обороты викторианской прозы. Чтение требует дисциплины. Без этого не сосредоточиться и не осилить роман, зачастую растянутый на три или четыре сотни страниц. В каком-то смысле ее работа по исправлению действительно практически излишня. Мартин, конечно, прав, и скоро чтение станет специализированным занятием, как знание санскрита или древнегреческого, не имеющим отношения к повседневности.

Однако пока хоть у кого-то в Союзе остается интерес к литературе, у нее есть работа, а пока у руля такой педант, как протектор, эту работу нужно делать безупречно.

— Это из-за этого ты беспокоишься?

Роза взглянула вверх по течению реки на темный неоготический силуэт Палаты общин, матери всех парламентов и колыбели британской демократии. Или, как недавно назвал ее протектор, — Диснейленд.

— Нет. — Она обхватила руками плечи. — Меня вызывает комиссар.

— Слыхал.

Роза выскользнула из рук Мартина и смерила его пристальным взглядом.

— Ты знал! И ничего не сказал мне!

— Он обмолвился об этом на прошлой неделе.

— Что ему надо?

— Не знаю.

— Но ты должен что-то знать, ты же его заместитель!

— Сказать по правде, дорогая, не имею ни малейшего понятия. — Он протянул руку и бесцеремонно стер помаду с ее губ большим пальцем. — Могу посоветовать тебе только одно: если не хочешь отправиться в центр переобучения с направлением на тяжелый физический труд, не ходи к Экбергу в кабинет накрашенной.

Глава седьмая

После того как запретили религию, единственным местом, куда люди могли прийти в поисках утешения, а также поразмышлять, расслабиться и встретиться с себе подобными, остался кинотеатр.

Гражданам не хватало не только тепла человеческого общения. Повсеместное отсутствие отопления означало, что мало кто пренебрегал возможностью собраться в закрытом помещении и, забыв на пару часов о превратностях судьбы, посмеяться и помечтать. Формально эскапизм не приветствовался, ибо кому же захочется уйти от райских реалий Союза, однако поклонение богам и богиням кинематографа считалось допустимой слабостью, при условии, что божества проявляли политическую сознательность, как в личной жизни, так и на экране.

При старом режиме, до Союза, звезды кино красовались на обложках всех женских журналов, это сохранилось и поныне, но теперь для поклонения предлагалась новая порода кинозвезд, таких как Ханс Альберс, Кристина Содербаум и Лилиан Харви. И если считать кинематограф новой церковью, то «Одеон» на Лестер-сквер представал самым настоящим «собором»: гигантский помпезный домина в стиле ар-деко из черного полированного гранита, освещенный голубыми неоновыми огнями, пахнущий отсыревшим твидом и застарелым сигаретным дымом.

Роза, Хелена и их подруга Бриджит Фэншо из Департамента печати разместились в элитном секторе, отделенном пурпурным бархатным шнуром от мест, предназначенных для низших классов. Первые десять лет после учреждения протектората женщинам низших каст запрещалось посещать любые увеселительные заведения, как евреям и прочим низшим классам на континенте. Однако недавно режим решил, что кино является полезным средством пропаганды, и для некоторых категорий запрет отменили. Магды и греты, естественно, устремились в кинотеатры, где крутили дежурный набор романтических комедий и захватывающих детективов, призванных отвлечь их от повседневных лишений.

Особой популярностью пользовались шпионские истории. В стране, где царила паранойя, где любой поступок воспринимался с подозрением, где нельзя доверять соседям, идея, что шпионы таятся за каждым углом, активно поощрялась. Это помогало поддерживать бдительность и недоверчивость среди населения — по крайней мере, по мнению министерства, а опасность, исходившая от невидимого врага, отвлекала от критики режима.

Погас свет, и началась кинохроника. Перед фильмами всегда показывали новости, и, хотя слова менялись, тематика оставалась неизменной — крепнет дружба народов, усиленная международными соглашениями. Собраны небывалые урожаи, побиты рекорды производительности труда, достигнуты небывалые успехи в науке. Как правило, зрители пропускали эту информацию мимо ушей, как волны успокаивающего белого шума. Никто не осмеливался разговаривать, тем более что все знали: в зале всегда есть осведомители, готовые доложить о любом неуважении или инакомыслии, но никто и не обращал никакого внимания на экран. Женщины — поскольку в зале находились в основном женщины — в это время закуривали дешевые сигареты, скидывали с ног туфли и расслабляли ноющие плечи на спинках сидений, обитых потертым плюшем.

В тот вечер кинохроника началась с ошеломляющей новости — показывали похороны Иосифа Сталина, который умер месяц назад. На экране появилась Красная площадь в Москве. Сотни солдат стояли вдоль улиц, где катился накрытый советским флагом катафалк, запряженный вороными лошадьми, за которым следовала вереница огромных венков. Под звуки траурной музыки кортеж двигался к мавзолею с лежащей там в одиночестве мумией Ленина.

По ходу процессии камера сдвинулась вверх и показала ряд первых лиц на балконе над Красной площадью, нахохлившихся от холода и меланхолично наблюдающих за происходящим. На почетном месте стоял Вождь, болезненно бледный даже в чернобелом изображении, ссутулившийся, невзрачный, цепляющийся рукой за перила перед собой, чтобы скрыть дрожь в руке.

Хелена толкнула Розу локтем:

— Ну и видок у него, краше в гроб кладут, а?

— Ради бога. Осторожно.

— Не волнуйся. Никто не услышит.

Роза невольно посмотрела по сторонам. Все места для низших каст были заняты, но элитный сектор оставался почти пустым.

Хелена невозмутимо продолжала:

— Еле дышит. Ему самому уже место на кладбище. Глядишь, все те люди, что готовятся смотреть парад в честь коронации, его и не узнают.

Хелена была права. В первые дни Союза без конца крутили кинохроники с выступлениями Вождя: с прилипшей к блестящему от пота лбу челкой он яростно рубил рукой воздух, возвышая голос до крика. Его образ намертво отпечатался у всех на сетчатке. Но в последние годы он съежился, выглядел бледным, трясущимся, в одежде, болтающейся на теле, словно снедаемый смертельным недугом. Его уже не показывали крупным планом, снимали издалека — на встречах с мировыми лидерами или в окружении детей, гуляющим по тропинкам в Альпах.

Внизу в зале в облаках серебристого дыма низшие касты внимательно смотрели на экран. После запрета слушать зарубежные радиостанции, встречаться с иностранцами и читать не прошедшую цензуру прессу никто в Союзе не имел четкого представления о жизни за пределами острова. Кинохроники стали главным источником информации, пусть и совершенно казенным.

Однако сегодняшняя хроника, в отличие от привычной пропагандистской каши о повышении производства стали и достижениях в африканских колониях, показывала нечто совершенно необычное. Населению было запрещено выезжать за границу — большинство могло рассчитывать в лучшем случае на оздоровительную поездку в Озерный край[4], — поэтому величественная красота собора Василия Блаженного и панорама Красной площади казались чем-то невообразимым и потрясали воображение неискушенных зрителей.

«Несмотря на смерть нашего уважаемого союзника, дружба между Советским Союзом и Союзом крепка, как никогда, — вещал диктор. — В рамках нашего дальнейшего взаимодействия советские войска выдвигаются для укрепления позиций на Азиатском фронте».

Мелькнул логотип Би-би-си, и наконец начался фильм, вялая любовная история, снятая на государственной студии «УФА», со стареющей Царой Леандер[5] и Эмилем Яннингсом[6]. Но даже когда на экране замелькали кинокадры, Роза продолжала думать о только что увиденном. После введения жесткой цензуры на международные новости и почти полного запрета переписки с другими странами кинохроника осталась единственным источником, откуда можно было почерпнуть хоть какое-то представление о том, что происходит за границей. Тем, кто пытался что-то понять, приходилось, как пуантилистам, создавать цельную картину мира, собирая ее из отдельных мазков. Что означает смерть Сталина? Что может случиться с Польшей, которую Россия и Германия поделили между собой? Могут ли русские перейти под власть Вождя, как вся остальная Европа, тем самым расширив пределы Германии еще дальше, в российские степи, и поставив под контроль партии еще больше людей? И как насчет Америки, у которой, как и у Германии, есть атомная бомба — залог шаткого мира между ними?

Когда по экрану побежали титры, подруги поднялись, вышли из кинотеатра и немного постояли на улице, незаконно выкурив одну сигарету на троих под покровом опустившегося на улицы плотного смога. Прохожие с закрытыми шарфами лицами появлялись и исчезали во мгле, как привидения. Смутно виднелись лишь мигающие неоновые вывески, и в воздухе стоял всепроникающий запах копоти.

— Полагаю, ты раньше уже видела этот фильм? — спросила Бриджит.

— Конечно, — ответила Хелена. — Я его и пропустила. Надеюсь, вы не заметили ничего ужасного.

— Нет, кроме паршивого сценария и такой же актерской игры.

Хелена усмехнулась:

— Это вне моей компетенции. Иначе я бы запретила все фильмы «УФА», которые отсматриваю.

В отличие от Хелены, которую боги щедро одарили в плане внешности, Бриджит совершенно не соответствовала нордическому идеалу. Причем настолько, что сама открыто удивлялась, каким образом ей удалось попасть в класс I (А), объясняя это тем, что ее отец, мелкий аристократ, еще с 1930-х годов поддерживал Союз и в награду получил высокий пост в правительственной иерархии. У нее было угловатое лицо, очки в золотой оправе в форме летучей мыши и соответствующий строптивый характер.

Ее тщательно приглаженные непокорные вьющиеся волосы уже начинали топорщиться во все стороны из-за смога.

Она улыбнулась и дернула Розу за рукав:

Пойдем с нами, выпьем по коктейлю в «Кафе-де-Пари»? Там будут девушки из отдела печати. Оттуда собираемся двинуть в клуб «400». Сегодня играет Кен «Снейкхипс» Джонсон[7].

Хотя никому не разрешалось ездить в Америку, американская музыка пользовалась бешеной популярностью и пока что не запрещалась, за исключением свинга и джаза.

— В конце концов, не зря же мы принарядились. — Она вильнула бедрами в своей новой расклешенной юбке с экзотическими птичками по небесно-голубому фону.

— Спасибо, но не могу, — покачала головой Роза.

— Там могут быть симпатичные мужчины, — подмигнула Хелена. Она до сих пор была не замужем, но от претензий Департамента стимулирования семьи ее защищала договоренность с Рольфом Фриделем, высокопоставленным чиновником из Департамента цензуры радио. Лицо этого мужчины наводило на мысль о том, что и у Бога бывают неудачи. К тому же и говорил он только о радиочастотах и технологиях трансляции, зато предоставлял Хелене много свободы и требовал внимания к своей персоне не чаще раза в неделю. — Если только они не британцы, с которыми одни неприятности.

Многих мужчин угнали на сверхсрочную трудовую повинность, но женщины Союза оказались заброшенными не только по этой причине. Казалось, оставшихся на родине представителей сильного пола лишили их мужественности. Побежденные, неспособные защитить свою страну, они, перебрав лишнего, переставали себя контролировать. Обычным стало бытовое насилие, когда за закрытыми дверями мужья вымещали злобу на женах. Часто жертвами становились женщины элитных классов, потому, как правило, частенько связывались с иностранцами. Среди мужчин находилось немало готовых рискнуть тюрьмой, лишь бы дать волю своему гневу.

— Извини, не могу, — окончательно отказалась Роза.

— Боится, что Мартин не одобрит, — рассмеялась Бриджит.

Мартин бы не одобрил. Ему не нравились Хелена и Бриджит, он считал их не стоящими ее: «Роза, эти девицы поверхностны и тщеславны. Не понимаю, почему их вообще взяли на работу в министерство. Не вижу в них истинной преданности Союзу».

— На самом деле мне просто нужно лечь пораньше. Меня вызывает комиссар. Завтра, с самого утра. Как только вернется.

По взглядам подруг она поняла, что они ни о чем не подозревали.

— Боже мой, Роза… — Хелена машинально протянула руку и коснулась ее плеча. — Что случилось? Почему так срочно?

— Понятия не имею. — Роза натянуто улыбнулась. — Но если я исчезну…

Бриджит энергично покачала головой:

— Не драматизируй! Не сомневаюсь, речь идет о повышении.

— Кто-то на меня настучал.

— Ты разве не знаешь, что никому нельзя доверять? — Хелена озабоченно наморщила свой идеально гладкий лоб.

— Конечно, знаю.

— О чем же тогда стучать? — усмехнулась Бриджит.

— Не о чем. — Хелена резко повернулась к ней. — Можно подумать, это имеет какое-то значение.

Бриджит лучезарно улыбнулась:

— Сдается мне, комиссар хочет пригласить Розу на ужин. Еще тот козел похотливый, как я слыхала. Надеюсь, до Мартина ничего не дойдет.

Роза не стала с ней спорить, а лишь расцеловалась с подругами на прощанье и пошла через Лестер-сквер к станции подземки.

Когда она пробиралась сквозь коричневатую мглу, где-то рядом завыли сирены. Теперь репродукторы висели повсюду: на фонарных столбах, на углах зданий, на жилых домах и колокольнях ненужных ныне церквей, их уже давно перестали замечать. Когда они включались, прохожие настороженно прислушивались, прикидывая по звуку расстояние, как при падении бомбы, и благодарили Бога, что на сей раз опасность миновала.

Эта сирена, однако, сопровождалась переполохом всего в нескольких ярдах от Розы, на северном углу площади. В тумане девушка смогла различить только скрежет колес, топот полицейских сапог и стук закрывшейся двери. Внезапно в вечернем воздухе хлопнул выстрел.

Пешеходы на улице дернулись и брызнули в стороны, как стая голубей, в которую бросили камень. Сквозь толпу, разрезая ее словно ножом, быстрым шагом прошел мужчина в форме старшего офицера, и в дверном проеме показалась скрюченная фигура человека в наручниках, безвольно обвисшая между двумя полицейскими, которые мгновенно запихали добычу в фургон.

Роза вспомнила, что несколько дней назад сказала Хелена о происшествии в Институте Розенберга: «Я слыхала, это был, ну… один из «их».

Когда-то, в период сопротивления, уличные стычки были обычной частью повседневной городской жизни, но теперь, по прошествии нескольких лет, случались лишь редкие и не столь значительные происшествия: отдельные террористические акты, как правило, со стрельбой или метанием гранат в правительственные здания. Иногда сходили с рельсов поезда или в окна летели камни. Однажды под Лондонским мостом взорвалась бомба. Эти события никогда не обсуждались вслух. Никто не хотел ничего знать. Если приходилось все же о них упоминать, из-за остановки транспорта или пробок, злоумышленников именовали они.

Они. Мелкий камушек, застрявший в сапоге протектората. Невидимые во вселенной Союза, как антивещество. Не удостоенные даже имени собственного, довольствующиеся одним местоимением.

Кто же это — они? Этот человек один из «их? Как правило, Роза ни на секунду не озадачивалась такими вопросами и знала, что сейчас волнуется по одной-единственной причине: завтрашний вызов к комиссару.

Речь шла не о повышении. И Герман Экберг не будет расспрашивать ее о любимых напитках. В глубине души Роза была уверена, что этот вызов означает только одно: кто-то на нее донес.

Жизнь в Союзе проходила под неусыпным контролем. Это так и называлось: тотальное наблюдение. Глаза, видимые и невидимые, следили за каждым повсюду: в конторах, кафе, на станциях, в гостиницах и магазинах. Нештатные соглядатаи замечали абсолютно всё: какие кто курит сигареты, какие журналы покупает и какие напитки заказывает. Информаторы доносили о самых разных проступках членов собственных семей и друзей. Неверность, религиозность, пользование косметикой, половые связи вне касты, анекдоты, писательство заслуживали самого сурового наказания.

Всей этой системой ведало Управление безопасности Союза, боровшееся со всеми видами шпионажа, терроризма, подрывной деятельности и неповиновения. УБС считалось лучшим в Европе, даже более эффективным, чем созданное в 1930-х годах в Берлине, а его глава, Эрнст Кальтенбруннер, руководил им с самых первых дней Союза.

Кальтенбруннер, тонкогубый австриец с длинным жестким лицом и шрамом, приподнимавшим уголок его рта в постоянной усмешке, сделал карьеру в Австрии, где руководил С С и участвовал в аннексии страны, а оттуда перебрался в Берлин и совершил головокружительный взлет на пост главы службы безопасности. Говорили, что камера для допросов по-прежнему остается его любимым местом работы.

Тотальное наблюдение было детищем Кальтен-бруннера, порождением его гения. Некоторые граждане нервничали по этому поводу, но большинство просто равнодушно принимало, будто стихийное явление, такое же обыденное, как дождь или ветер.

Роза уже спешила к лестнице, чтобы спуститься в подземку, когда сзади прозвучало:

— Понравился фильм?

Из тумана вынырнула фигура Оливера Эллиса. Неудивительно, что Роза не заметила его раньше: длинный плащ с поднятым воротником и надвинутая на лоб шляпа позволили ему, хоть и высокому, слиться с толпой, выходящей из кинотеатра. Его лицо, выбеленное резким светом фонарей, и четкая линия подбородка напомнили ей древний греческий бюст из музея. Казалось, Оливер и на ощупь холодный, словно мраморная статуя.

Этот мужчина всегда производил впечатление пусть не одинокого, но очень обособленного человека. Если подумать — хотя Роза никогда на эту тему не задумывалась, — его обособленность выглядела довольно-таки таинственной. В Англии оставалось совсем мало мужчин брачного возраста, почему же он до сих пор не женат? Вовсе не дурен собой, и женщины в конторе на него засматривались, однако он не проявлял к ним ни малейшего интереса. Бриджит Фэншо несколько месяцев подряд отчаянно флиртовала с Оливером, но без малейшего успеха.

— Все, больше не хочу терять на него время, — сдалась наконец она. — Он явно влюблен в другую женщину. По крайней мере, будем надеяться, что в женщину.

Может, так и есть? Может быть, Оливер Эллис один из тех мужчин, чьи пристрастия могут довести до тюрьмы?

Вот и сейчас в его зеленых глазах мерцали веселые искры, словно он сдерживается, чтобы не расхохотаться, и, как обычно, у Розы создалось впечатление, что подсмеивается он именно над ней.

— Представь себе, понравилось! Даже очень.

— Неужели? По мне, так унылое месиво розовых соплей, а диалоги как будто переводили с китайского.

— Цара Леандер всегда хороша, — машинально откликнулась Роза.

Фильм уже давно растаял у нее в голове, как таяла в детстве во рту сахарная вата, оставляя лишь приторно-сладкий осадок.

— А что думаешь про кинохронику? Похороны Сталина?

Она слегка пожала плечами, пытаясь не выдать своего изумления. Никто и никогда не обсуждал международную обстановку на улице. У нее мелькнула мысль, что Оливер пьян.

— Я толком и не смотрела. Отвлеклась на разговоры.

— А, так ты ходила с Хеленой Бишоп?

— Она проверяла этот фильм на идеологическую чистоту.

На худом лице Оливера мелькнула сардоническая улыбка.

— Думаю, ей не стоит об этом волноваться. А вот с эстетической точки зрения он, конечно, отвратителен. И не годится для лиц моложе двадцати одного года.

— Думаешь?

— Как и для лиц старше двадцати одного года.

Роза осторожно улыбнулась. Ее не особенно смущало легкомыслие Оливера. Хелена вела себя ничуть не менее непочтительно, оставаясь при этом восходящей звездой министерства. Дело было в другом. В чувстве, преследовавшем ее последнее время.

Это началось на службе — не только в конторе, но и в столовой, и на официальных мероприятиях. Несмотря на то что Оливер занимался корректировкой исторической, а не художественной литературы, как Роза, они оба получили доступ к одним и тем же собраниям вырожденческих книг в библиотеке и часто, отрываясь от полок с книгами, она замечала Эллиса неподалеку.

Случайное совпадение или нечто иное? Неужели он информатор?

В конце концов, кто-то же докладывал начальству о ее мелких прегрешениях. Например, она получила официальное внушение за пользование губной помадой на работе — старым тюбиком «сладкой вишни» от «Макс Фактор», доставшимся от матери. И кто-то доложил о ее шутке по поводу последней агитационной кампании.

И все же, хоть подозрение и возникло, она тут же его отбросила. Даже если и информатор, не все ли равно? Всех конторских служащих поощряли следить друг за другом, и, как она сказала Бриджит и Хелене, о ней просто нечего было доложить.

Смог придал их встрече неожиданную интимность, невольно сблизив и приглушив все вокруг. Роза поглядела по сторонам — так называемый союзный взгляд. Жест, знакомый каждому, кто разговаривал в общественном месте, такой же естественный, как дыхание.

— Поедешь домой на подземке? — поинтересовался он.

Роза подумала, не сказать ли ей «нет» на случай, если он тоже направляется в метро, но поняла, что понятия не имеет, где живет Оливер. Ей почему-то казалось, что где-то на юго-востоке столицы. Это, конечно, должен быть элитный район. Может быть, в Найтсбридже?

Заметив, что она заколебалась, он добавил:

— А я пешком. Нужно размяться. До завтра.

И, развернувшись на месте, исчез в мутном воздухе.

Глава восьмая

Когда Роза вошла, комиссар разговаривал по телефону. Разговор состоял из нетерпеливых отрывистых возгласов:

— Ja… Ja… Jawohl[8].

Через пару секунд он, недовольно сопя, положил трубку и развернулся ей навстречу.

Брюхо комиссара по общей культуре Англосаксонского Союза соответствовало его раздутому титулу. В другой жизни он мог бы стать мясником и таскал бы своими здоровенными руками свиные окорока и рубил кости. Его лысая макушка сияла сквозь редкие пряди рыжих волос, соединяющие жидкую поросль по обеим сторонам головы, над воротником выпирал валик жира. Говорил он исключительно по-немецки, за тринадцать лет не озаботившись выучить по-английски больше нескольких слов, а из тех немногих, что запомнил, отдавал предпочтение нецензурным.

— Фройляйн Рэнсом. Котт [9].

Приглашения сесть не последовало, и Роза встала прямо, расправив плечи. Ночью она почти не спала, а утром чисто, как кухонный стол, оттерла лицо и надела самый безликий и консервативный костюм из грубой шерстяной ткани с однотонной блузкой, обойдясь без всякой бижутерии. Если комиссар это и заметил, то не подал виду. Он продолжал копаться в стопке бумаг на столе, время от времени отбрасывая очередной лист в сторону, словно плохую карту.

Роза оглядела кабинет. Никаких полотен старых мастеров на стенах: Экберг гордился своим невежеством и отрицал культуру в целом, как претенциозную чепуху. Он вполне мог наброситься на кого-нибудь просто за проявление любви к музыке или скульптуре, и боже упаси его подчиненных питать тайную страсть к театру! Единственным украшением кабинета служила висящая над столом фотография его хозяина в нелепых кожаных штанах возле одного из семейных особняков в Баварии, утыканного башенками уродца, как издевательское напоминание о том, где Экбергу хотелось бы находиться.

После короткой паузы комиссар поднял на нее налитые кровью глаза и произнес одно короткое слово:

— Кройц.

Значит, она права. У нее внутри что-то оборвалось. Слухи об их с Мартином связи дошли до ушей комиссара, и теперь ей придется отвечать. На что она рассчитывала все это время? За внебрачную связь грозило суровое наказание: тюрьма, лагерь… Только вот правила нарушались настолько повсеместно, что большинство расслабилось, однако о них могли вспомнить в любой момент.

Тем временем Экберг продолжил:

— Кройц много о вас говорит. Он вами восхищается, это ясно. А еще ясно… — он растянул паузу, дав ей прочувствовать весь ужас от того, что ему может быть известно и какова будет расплата, — …что вы не болтливы. Умеете не высовываться и держать рот на замке. Вы из хорошей семьи, я полагаю. Ведь у вас есть сестра? И племянница?

Роза поняла. Это вводная часть. Вежливый, на первый взгляд незначительный разговор, чтобы показать ей, насколько она уязвима. Всегда можно использовать родственников против тебя. Даже самый закоренелый диссидент не захочет причинить вред своим близким.

— Ее зовут Ханна, сэр, — сказала Роза и зачем-то добавила: — Ей шесть лет.

Экбергу, конечно, плевать, сколько лет Ханне. Его не волнует, будет она жить или умрет.

— Замечательно, но я сейчас не об этом. Меня интересует ваша сдержанность. У меня есть для вас задание, несколько выходящее за рамки вашего обычного круга обязанностей. Речь идет о вандализме.

— О вандализме, сэр?

— Разве не это я только что сказал? Надеюсь, вы владеете языком на должном уровне. Итак, за последний месяц участились случаи вандализма. Это происходит в разных местах по всей стране. Мне как раз только что сообщили по телефону об очередном случае, на сей раз здесь, в Лондоне. Поедемте со мной. Сами посмотрите, как это выглядит.

«Мерседес» Экберга, напоминающий танк, некогда принадлежавший предателю Герингу и после долгих межведомственных препирательств переправленный с континента в Лондон, скользил по улицам, не встречая помех. Большинство пешеходов, завидя министерскую машину, отворачивалось, а так как других машин из-за дороговизны бензина почти не встречалось, короткая поездка от Уайтхолла до Грейт-Рассел-стрит, где в лучах утреннего солнца сиял белокаменный фасад Британского музея, заняла менее пяти минут.

Построенный в XIX веке в стиле неоклассицизма, южный вход в музей прославлял человеческую цивилизацию, и с его фронтона уже сотню лет на прохожих бесстрастно взирали музы науки, геометрии, архитектуры, драматургии, музыки и поэзии, символизируя высочайшие идеалы человечества.

Сейчас между монументальными ионическими колоннами висели гирлянды лампочек, что придавало музею несколько театральный вид, напоминающий декорации для фильма студии «УФА», а на портике суетилась группа рабочих в грубых спецовках, растягивая шланги, брандспойты и пластиковые трубы.

По всей длине цоколя тянулась фраза, намалеванная кричащей красной краской: «Стоит лишь укрепить ум женщины развитием, и слепому подчинению придет конец».

Роза почувствовала, как по телу пробежала дрожь, необъяснимая, напоминающая электрический разряд, точно внутри что-то внезапно всколыхнулось, а слова проникли в нее и вспыхнули там ярким жарким пламенем.

— Кто это?

Рядом фыркнул Экберг:

— Именно это мы и пытаемся выяснить.

— Я имела в виду, кто это написал, сэр? Кто автор этих слов?

— Боже правый! Это что еще за вопрос?! Никто. Какая-то Мэри Уолстонкрафт.

Уол-стон-крафт. Роза повторила про себя имя, чтобы оно поглубже запало в память.

— Она давно умерла, — добавил Экберг. — Если бы нет, мы бы помогли.

— Откуда же взялась эта надпись?

— Видимо, вандалы ночью залезли на стену по веревкам. Эти веревки еще пригодятся, когда их поймаем. Повешу негодяев прямо здесь, на фоне их ничтожного творения.

Роза ничуть не сомневалась, что так и будет, и у нее задрожали ноги от представившейся ей картины предстоящей расправы, однако Экберг уже поднимался по ступеням музея, тяжело, с астматическими хрипами втягивая в себя воздух.

— Последние несколько недель подобные случаи начали происходить по всей стране. Сначала мы считали их не связанными между собой, но теперь наш уважаемый шеф гестапо решил, что связь все же существует. Скоординированный мятежный план, так он это называет. Да по мне, пусть хоть скоординированный, хоть нет. Мне было бы глубоко насрать, но они избрали мишенью мое министерство.

— Культуры, сэр?

Массивный лоб Экберга прорезала глубокая морщина, видимо, уже от одного этого слова у него возникало желание потянуться к пистолету.

— К сожалению. Все случаи произошли в библиотеках или рядом с ними.

Роза в изумлении смотрела на него.

— Здесь, видимо, тоже была библиотека. Еврей Маркс писал тут свой «Das Kapital», чего уже само по себе достаточно, чтобы снести здание.

— И всегда только надписи на стенах домов?

Это была ошибка: Экберг злобно глянул на нее.

— Вам что, мало?! Хотите чего-то посерьезнее? Что ж, иногда они пишут и внутри зданий. На стенах в коридорах.

— Что же они пишут?

— Чушь! Вырожденческую чушь!

Бригадир строительного взвода подобострастно приблизился, с извиняющимся видом сцепив пальцы, и, пока недовольный Экберг учинял ему разнос, Роза смотрела, как надпись смывают растворителем и буквы струятся по камням розоватыми слезами. Других зрителей вокруг не было. Улицы вблизи музея перекрыли полицейскими заграждениями, чтобы скрыть вызывающие слова от лишних глаз, и всего через несколько минут они исчезнут, как не бывало.

Уол-стон-крафт…

Экберг снова подошел к Розе, хмуро обходя огороженную часть двора, где полицейские, опустившись на четвереньки, искали в щелях булыжной мостовой микроскопические улики.

— Бесполезно. Они не нашли никаких следов. И каждый раз, стоит стереть надпись в одном месте, как где-то в другом появляется новая. Армия, полиция, все ищут и ничего не могут найти, но, догадайтесь сами, кто будет виноват, если подобная неприятность случится во время визита Вождя?

Он угрюмо посмотрел вверх, словно все эти проблемы были ниспосланы свыше лично ему, но потом, собравшись с мыслями, продолжил:

— У них только одно предположение: вандализм идет из Вдовьего края.

Вдовий край… Запущенные, превратившиеся в трущобы кварталы на окраинах, где никто не хочет жить. Продуваемые ветрами скопища грязных бетонных зданий, со всех сторон окруженные забором, мрачные задворки, городское дно. Эти районы называли вдовьими, потому что там жили фриды.

— Всем известно, что фриды постоянно читают. Мы их то и дело сажаем за нарушение установленных правил по части литературы, черт бы ее подрал! Сами знаете, нельзя обсуждать книги в группах, состоящих из более чем трех человек, за исключением особых случаев. Очень многих мы забрали за нарушение как раз этого правила. Не говоря уже про обсуждение подрывной литературы. Неудивительно, если от фрид это и идет. Беда в том, что гестапо уже все прочесало, но найти ничего не удалось, несмотря на очень эффективные методы.

Экберг провел пальцем между шеей и воротником. Несмотря на раннее утро, тот уже насквозь пропитался потом.

— Дело в том, что эти старые фриды ничего не боятся, — продолжил он. — А без мужа и детей на них нечем воздействовать. Так просто не расколешь. — Экберг поскреб шею, где, как телесное проявление скверного характера, на коже расползалось красное пятно раздражения от бритья. — Вот тут-то вы мне и пригодитесь.

Роза ужаснулась. Она представила себе пожилую женщину в камере на допросе, а также полицейских, то обходительных с дежурными улыбками, то жестоких, угрожающих пытками.

— Сэр?..

— Слушайте и не перебивайте! — Комиссар расплющил окурок сигареты каблуком и сплюнул. — У меня есть план. Он связан с историческим трудом протектора. Вы о нем, естественно, знаете.

Знали все. Протектор Розенберг уже несколько лет трудился над огромным собранием устных преданий Англии, чтобы неопровержимо доказать происхождение английского и немецкого народов от одного корня. Он даже создал в Лондоне специализированный научный центр, подключив к работе географов, биологов, историков, антропологов и специалистов по фольклору. Этот труд стал страстью Розенберга. Поговаривали, что на него он тратит больше времени, чем на управление протекторатом.

Основная идея заключалась в том, что несколько столетий назад два народа составляли единое целое, но позднее из-за войн и завоеваний германские племена переселялись на восток, а английские отступили на свой безопасный остров. Для Розенберга стало делом всей жизни найти доказательства данной теории.

— Насколько я знаю, — отважилась Роза, — протектор считает, что народы Союза…

— Меня не интересует, что вы знаете! — рявкнул, перебив ее, Комиссаров — Я говорю вам, что мне нужно. Протектор хочет, чтобы мы провели кое-какие исследования, и попросил меня выделить сотрудников, чтобы они расспрашивали граждан об их родословной, семейных преданиях и тому подобном. Фольклор. Изучение древних традиций этой убогой страны.

Они подошли по тротуару к стоящему с работающим двигателем «мерседесу». Выскочивший водитель открыл дверь, и Роза неохотно забралась внутрь следом за Экбергом, который все продолжал говорить.

— Итак, вот как мы поступим. Вы отправитесь во вдовий квартал, якобы как исследовательница, собирающая материал для книги протектора. Там вы подберете группу фрид и будете расспрашивать их о жизни: что они пережили, что помнят. Семейные традиции, местный фольклор, предрассудки. Совершенно безобидные вещи. Старые женщины обожают посудачить о прошлом. Что им еще остается!

Он надул щеки и метнул недовольный взгляд на запряженную непочтительной лошадью тележку молочника, из-за которой «мерседесу» пришлось замедлить ход. Сопровождавший автомобиль полицейский на мотоцикле метнулся к молочнику и начал орать на него, но лошадь лишь небрежно отмахивалась хвостом.

Экберг с усилием повернулся к Розе всем корпусом.

— Вождь приедет ровно через две недели, так что я жду от вас результатов у себя на столе. По сути, вы теперь мой агент. И никому об этом не говорите. В том числе и Кройцу. Вы подчиняетесь непосредственно мне. Предлагаю начать с вдовьего квартала в предместьях Оксфорда. Там была пара случаев вандализма, а Бодлианскую библиотеку Вождь планирует посетить первой.

— Но, комиссар…

— Я тебе не комиссар! — Он приблизил свое лицо к ее, так что она почти ощутила вкус его потной кожи и зловонный дух съеденной на завтрак колбасы. — Слушай. Мне совершенно наплевать на ваше с Кройцем непотребство в свободное время. Пусть протектор считает, что за супружескую измену надо рубить головы, но меня это совершенно не интересует, пока ваш разврат не касается лично меня. Однако мне небезразлична моя карьера, как и малейшая угроза моим шансам выбраться из этой богом забытой помойки. Так что, если не хочешь загреметь в лагерь, постарайся, чтобы получилось. Отправляйся во вдовий квартал. Раскопай всё. Принеси мне имена виновных, и я с ними разберусь. Народ хочет смотреть коронацию красавицы королевы и короля. Так пусть все увидят, что бывает со старыми ведьмами, которые пытаются этому помешать.

На его жирном лице мелькнула и мгновенно исчезла тень улыбки.

— У этих парней из Моралите амт[10] нравы довольно-таки средневековые. Судя по всему, они запускают новую кампанию борьбы за общественную нравственность и против морального разложения как раз во время коронации. Им очень пригодится показательный процесс. Помощник комиссара и его куртизаночка — разве не отличный пример, чтобы преподать урок всем остальным?

Роза едва дышала. Неужели комиссар действительно может отдать Мартина на съедение?! Возможно, в нем говорит зависть к более молодому и талантливому заместителю?

Он облизал губы своим тонким, как у ящерицы, языком.

— Вопросы?

Сотни. Тысячи…

— Нет, сэр.

— Раз так, выходи.

Машина резко остановилась, и Розу, не церемонясь, высадили на Тоттенхем-Корт-роуд.

Глава девятая

От вокзала Паддингтон поезд шел на запад сквозь ряды унылых улиц грязных бетонных предместий. Роза смотрела в окно. Вот она, Англия: безликая, убогая, серая… Все главные улицы выглядели одинаково. На каждой — бакалейная лавка с витринами, украшенными муляжами еды: картонные хлеба, молочные бутылки, заполненные солью, пустые упаковки крупы. На каждой — полицейский участок, где граждане должны регистрироваться и регулярно отмечаться. На каждой — паб с засыпанным опилками заплеванным полом и кружками жидкого союзного эля. На каждой — почтовое отделение, где в задней комнате чиновники Союза проверяют и цензурируют почту. И во всех городках — церковь, где, после розенберговской «кампании по искоренению христианского влияния», вместо гимнов звучат голоса дородных прихожанок, собирающих деньги на зимний праздник Союза.

Стояло тусклое зябкое английское утро. Улицы еще только оживали, иногда проходили одинокий автобус или трамвай. Решеток вокруг парков не осталось, как и лестничных прутьев и латунных табличек у кабинетов врачей: весь металл отправлялся на континент. Дворник мел мусор от одного края тротуара к другому. Все выглядело как черно-белая фотография. Даже крылья воробьев казались покрытыми пылью. Единственное, что выделялось на общем фоне, — излохмаченные гирлянды флажков, натянутые поперек викторианских террас в ожидании коронации.

На щите ветер трепал старый плакат с изображением Вождя, разорванный по краям и мокрый от дождя. Это знакомое всем лицо висело в школах и магазинах, ресторанах и театрах, плавательных бассейнах и залах для общих собраний. Роднее семьи, выше Бога, одновременно узнаваемое и в то же время странным образом ускользающее. Если вглядеться, его лицо расплывается, как зловещая Мона Лиза, словно его невозможно запечатлеть. На этом плакате он стоял на фоне гор, углы рта опущены, глаза обращены к идеализированной далекой земле, хоть и неведомой, но вряд ли похожей на английские территории. Сложно догадаться, что должен выражать этот взгляд.

Мимо скользили рекламные щиты: «Фруктовые тянучки “Раунтриз"», «Сигареты “ Честерфилд" — удовольствие для взрослых». Раз между городками Роза успела разглядеть концентрические круги колючей проволоки вокруг высоких стен и сторожевые вышки с электрическими прожекторами. В стране открылись самые разные центры, куда направляли арестованных, — исправительные, переобучения, просвещения, — однако большинство называло их просто лагерями. Роза вздрогнула, угроза комиссара отдавалась в голове почти физической болью.

Если не хочешь загреметь в лагерь…

Что происходит в этих лагерях? Она никогда не бывала за оградой и не знала никого, кто бывал, хотя слухи циркулировали постоянно. О тех, кто внезапно исчезал с работы или из дома и уже не возвращался. И о тех, кто вернулся, осунувшийся, молчаливый, и никогда ничего не рассказывал. Иногда люди, проходящие по улице, замечали фургоны с арестантами — из-за зарешеченных окошек выглядывали перепуганные лица — и тут же отворачивались, как будто даже смотреть на них запрещалось. В основном служба безопасности пользовалась машинами, замаскированными под гражданские: хлебные, молочные или другие продуктовые фургоны со стальным полом и тесной камерой внутри, чтобы не волновать горожан без нужды.

Роза взяла газету, оставленную кем-то на сиденье напротив, и рассеянно перелистала ее. Из-за цензуры новостей и запрета на заграничные источники газеты в последние десять лет сильно сократились, как по объему, так и по содержанию. Радиокомментаторов проверяли на идеологическую чистоту, радиопередатчики охранялись и постоянно контролировались, иностранные станции глушились, газеты же проходили через плотное сито цензуры, и большинство редакторов исходили из принципа «сомневаешься — удали».

«Пипл Обсервер»[11] с названием, набранным кричащими красными буквами, представляла собой британский двойник самой массовой ежедневной газеты Германии — «Фёлькишер Беобахтер», и Роза знала, что увидит в ней, даже не открывая. Новости на развес. Такие же картонные, как хлеб на витринах магазинов, и такие же дешевые и аляповатые, как клейкие мармеладные тянучки. Их производили поточным методом в Министерстве печати, находящемся ниже этажом в том же здании, где она работала.

На континенте журналистов вызывали на утреннюю пресс-конференцию в Министерство пропаганды в Берлине, где давали указания, что писать. Любое отклонение немедленно каралось. Система работала очень четко, и после создания Союза ее сразу же внедрили в Англии. Каждый день журналисты всех ежедневных газет — «Экспресс», «Мейл», «Ньюс кроникл», «Манчестер гардиан» и «Таймс» — толпились в очереди перед конференц-залом, где получали разъяснения от чиновников или, если происходило что-то важное, от самого комиссара обо всех последних новостях и о том, что именно следует или не следует освещать.

Бриджит Фэншо любила говорить, что это — как испечь пирог. Сначала берешь сырые продукты: муж узнал о том, что у его жены-лени интрижка с гаупт-штурмфюрером на работе, после чего, вернувшись домой, зарезал ее кухонным ножом; в Темзе выловили тело греты, судя по остаткам темной одежды, полиция ищет свидетелей; две гели погибли в автокатастрофе, машиной управлял штурмбанфюрер; в лондонском «Палладиуме» — премьера нового мюзикла «Девушка в каждом порту»… Все эти ингредиенты просеиваются, чтобы убрать ненужную шелуху (подробности о любовнике лени; имя штурм-бан фюрера, управлявшего автомобилем; фривольности в мюзикле, на которые может обратить внимание отдел нравов), а потом режутся, рубятся и смешиваются, согласно вкусу конкретного читателя. Чуть поострее — для читателей «Дейли мейл», чуть посуше — для «Таймс».

Вот и сегодня обычная картина. В передовице прославлялись рекорды производства боеприпасов в стране. Открыты три новых завода, куда направлены тысячи мобилизованных грет и фрид. Радостное сообщение сопровождалось фотографией женщин в косынках и бесформенных рабочих комбинезонах, склонившихся над станками. Роза уже давно перестала задаваться вопросом, для чего стране нужны патроны. Помимо мелких столкновений на Дальнем Востоке, Союз ни с кем не воевал, однако, как с утомительной настойчивостью твердило правительство, оборона — становой хребет сильного и стабильного общества. Для тех, кто еще не успел усвоить, этот девиз красовался в вестибюле каждого министерского здания, даже Министерства культуры.

Много места уделялось коронации с размытыми фотографиями королевских семей Дании и Румынии, прибывающих на аэродром Хестон. Отдельная статья посвящалась Доннеру и Блитцену, двум сивым меринам, которым предстояло тащить двухтонную золотую королевскую карету. Перед коронацией намечался ужин в Кларенс-хаус с участием светских знаменитостей, в том числе сестер Митфорд, Юнити и Дианы, не говоря, конечно, о муже Дианы, Освальде Мосли, бывшем премьер-министре. Ожидались также Лондондерри и прочие аристократические семейства, а также вереница безликих депутатов парламента, вершивших дела Союза в Палате общин. В честь коронации выпущены новые наборы марок с бестелесным профилем Вождя, осеняющим счастливую чету.

Роза перевернула страницу, перелистала гороскопы, мельком проглядела раздел объявлений:

«Посетите Клактон, британский Золотой берег! Море и солнце на совершенно эксклюзивном курорте Союза. (Женщины класса III и выше.)».

Селия в прошлом году съездила в Клактон и вернулась в полном восхищении. Розе она сказала, что ее не волнует запрет на выезд за границу, раз на британском побережье существуют такие роскошные места.

«Филикстоу. Ворота в гламур».

Среди рекламы затерялась колонка объявлений о знакомствах, последнее прибежище отчаявшихся магд и грет, шансы которых найти себе мужа были ниже, чем у вышестоящих каст. Этим женщинам полагались урезанные пайки, с ограничениями на проживание и посещение ряда мест — приличные рестораны и кафе не для них. Одевались они убого и в большинстве быстро дурнели от тяжелой физической работы.

И все же у них кое-что оставалось: способность к деторождению.

«Блондинка (класс IV), энергичная, привлекательная, ищет мужчину любого возраста для продолжения рода».

«Красивая здоровая девушка класса III, глаза голубые, прекрасно готовит, умеет ухаживать за детьми, желает родить детей своему спутнику жизни».

«Респектабельная молодая женщина надеется родить для Союза сына».

Роза читала эту пролетарскую прозу отстраненно, как профессионал. Что бы подумали об этих отчаянных объявлениях Джейн Остин или Эмили Бронте? Как бы посмотрела на эти безыскусные призывы Бекки Шарп?

По соседству с этими объявлениями, почти в издевательской близости, размещалось фото красавицы с безупречным овалом лица, высокими изогнутыми бровями и сияющей под студийными огнями молочно-белой кожей. Подпись под фото гласила, что американская кинозвезда Соня Дилейни приехала в Лондон представить документальный фильм о коронации Уоллис Виндзор — «Королева-американка». Ниже в нескольких абзацах повествовалось о самой мисс Дилейни, где она объясняла, почему королева Уоллис занимает особое место в сердце каждого американца, и шел список последних фильмов с участием Сони: пара шпионских детективов, два триллера и романтическая комедия.

Это привлекло внимание Розы, но вовсе не из-за того, что ее хоть сколько-нибудь интересовала Соня Дилейни или ее фильмы, а потому что Мартин недавно упомянул, что в Министерстве культуры планируется прием для делегации американских кинематографистов и по этому поводу начальство вне себя от восторга.

Это и понятно. Несмотря на то что американский посол Кеннеди с самого начала с большим энтузиазмом поддерживал Союз, отношения с Америкой последние тринадцать лет оставались прохладными. И теперь, узнав о приезде голливудских воротил, готовых обсудить перспективы совместных фильмов, Министерство культуры с радостью принялось готовить торжественный прием. Подобные дружеские жесты обычно ставились в заслугу королеве Уоллис — еще одна причина любить королеву, как говорил Мартин.

Розу не волновало, зачем приезжают американцы. Ей хотелось получить шанс познакомиться с ними.

Американцы считались олицетворением всего самого прогрессивного, и, поскольку мало кто их когда-либо встречал, ничто не могло разрушить этот легендарный образ. Британские граждане представляли себе Америку исключительно по фильмам. Америка казалась им мифической Шангри-Ла, страной сказочного изобилия, кока-колы и молочных коктейлей, сверкающих зеркалами и черным мрамором баров, блестящих автомобилей и молодых красавцев. Элвис Пресли, Эдди Фишер, Перри Комо… Режим, конечно, не поощрял таких взглядов, в конце концов, Америка не союзник, а нейтральная страна, да еще и с омерзительным еврейским влиянием на правительство — и все же даже само прилагательное «американский», как ни удивительно, означало теперь все модное и шикарное, как некогда «парижский».

Поезд тем временем миновал предместья и выехал на просторы природы. Вокруг мягкими складками расстилались яркие весенние поля и жужжащие насекомыми луга, в небе парили ястребы. В тени под деревом сгрудилось стадо рыжеватых коров, вдали виднелся подернутый зеленой дымкой лес. В ручьях шевелились зеленые пальцы ив. Железнодорожные пути обрамлялись густыми зарослями таволги с лиловыми цветами, свернувшимся молоком боярышника и блюдцами бузины. После унылого однообразия городов все это представляло совсем другую Англию: прекрасную древнюю землю, никем не тронутую и безмятежно дремлющую.

У Розы в голове мелодично прозвучала строка: «Когда апрель своими теплыми дождями пронзает мартовскую засуху насквозь…»

Откуда взялись эти завораживающие, старомодные слова? Из самых глубин памяти начали всплывать стихи о паломниках. Должно быть, от отца. Он обожал декламировать стихи, мог часами читать их наизусть. Его «кабинет» — на самом деле бывший гараж, пристроенный сбоку к дому, — ломился от книг, газет, банок, набитых ручками, перьями, точилками для карандашей, пропитанных запахом трубочного табака и слабым застарелым духом машинного масла. Здесь он любил сидеть, потирая рукой подбородок, время от времени наклоняясь к дочери, и тогда в глазах его вспыхивали искорки: «Видишь, Рози? Чувствуешь, что хотел тут сказать поэт?!»

Даже не понимая слов, казавшихся тогда лишь бессмысленным набором звуков, она чувствовала их магию, проникающую в самую душу и заставляющую воздух между ними дрожать. Стихи, которые читал отец, звучали опьяняюще, словно их гармония могла повлиять на саму жизнь, даже преобразить ее.

При мысли об отце сразу вспомнилась последняя встреча с Селией, и Розу вновь охватило горестное чувство. Она представила, как Джеффри усаживает ни о чем не подозревающего тестя на заднее сиденье своего «ягуара», с воодушевлением рассказывая о предстоящей поездке на природу или другую заранее заготовленную историю, и машина несется в безликий казенный дом, где папу оставляют сидеть одного, среди незнакомых людей, отрезанного от всех, кто ему дорог.

Что бы папа сказал о ее сегодняшнем задании? Как же ей хотелось поговорить с ним сейчас!

Роза не посмела рассказать Мартину об угрозах комиссара.

Ей удалось ненадолго повидаться с ним на выходных. Мартин снимал квартиру на Долфин-сквер — в фешенебельном кирпичном особняке в Пимлико на берегу Темзы, где жили в основном одинокие холостяки, офицеры СС и сотрудники министерств со своими подругами. Он дал Розе ключ, но она никогда им не пользовалась, опасаясь вторгнуться к Мартину не вовремя: это нарушило бы их молчаливый договор, гласивший, что его личная территория неприкосновенна и она может приходить только по приглашению, в то время как он имеет право нанести ей визит в любое время. Однако сейчас Розой двигало состояние отчаянной тревоги, в которое ее поверг приказ комиссара.

Мартин открыл ей дверь, облаченный в темнозеленый халат из дорогого шелка, подчеркивавший его загар, из-под широкого запаха выглядывали завитки мокрых после душа волос на груди, на плечи накинуто полотенце, в руке — бритва. Он выглядел так импозантно, что Роза тут же заподозрила, что у него в гостях женщина, однако на постели лежала лишь аккуратно разложенная форма: черный китель с серебряными пуговицами, белая рубашка, черные галифе, черная фуражка с высокой тульей и серебряным галуном под мертвой головой, а внизу, на полу, — черные, начищенные до зеркального блеска сапоги.

Он быстро выглянул в коридор и, впустив ее, поспешно закрыл дверь.

— Какой приятный сюрприз, либлинг.

— Прости меня, Мартин. — Она поняла, что дрожит, только когда он успокаивающе положил ладонь на ее руку. — Я бы не пришла, но комиссар поручил мне съездить во вдовий квартал в Оксфорде и побеседовать с фридами, чтобы собрать материал для книги протектора. Мне надо ехать в понедельник. Но я понятия не имею, с чего начать. И не знаю, каким образом что-нибудь выяснить.

— Эй! Успокойся.

— Просто я подумала…

— Знаешь, в чем твоя беда, моя милая? Ты слишком много думаешь. — Он коснулся ее лба, изображая строгость. — Что еще он тебе сказал?

— Ничего особенного.

— О чем же тогда беспокоиться? — Мартин подошел к письменному столу и написал что-то на листке бумаги. — У меня в Оксфорде живет приятель. Детектив Бруно Шумахер. Мы вместе учились. Я продолжил изучать юриспруденцию, а он, бедняга, пошел работать в полицию, потом развелся, и в результате за все прегрешения его отправили туда. Если возникнут сложности, звони Бруно.

— Правда?

— Конечно. Скажи ему, что ты от меня. И не волнуйся! — Он приподнял ей подбородок, чтобы она посмотрела на него. — Это на тебя не похоже, Роза. Что плохого могут тебе сделать фриды! Наброситься с вязальными спицами? Это же просто старухи. Чего их бояться?

Мартин, конечно, прав. С чего она так перепугалась?

За свою жизнь она почти никогда не видела фрид и, конечно, не разговаривала с ними. После создания Союза учреждение, устанавливающее правила для женщин на континенте — Фрауеншафт, или Службу по делам женщин, — воспроизвели в Британии. Каждая из каст находилась в ведении управления ФШ, определявшего абсолютно все: от выпуска продуктовых талонов до надзора за соблюдением правил, относящихся к одежде и поведению. После того как женщин распределили по кастам, чиновники ФШ довели до их сведения предписанные правила поведения. Нарушение любого из правил каралось лишением пайка, тюремным заключением, понижением касты или чем похуже. К примеру, за плохое поведение у клар могли отобрать детей и передать их на государственное попечение.

Вся жизнь женщин в Союзе подчинялась строгим правилам: куда ходить, где что покупать, что есть, где жить и даже как причесываться. В личных карточках указывалось точное количество калорий, выделяемое женщинам каждой категории: 2613 — гелям, 2020 — лени, 2006 — лдегдаи, 1800 — гретом и только 879 — фридам.

Однако запреты были еще более многочисленными, и для женщин класса VI их список был самым длинным. Фридам запрещалось гулять в городских парках, ходить в кино, театры, больницы и рестораны, заводить домашних животных, есть мясо и яйца. Посещать магазины им разрешалось только после пяти вечера, когда продуктов уже почти не оставалось.

Им запрещалось общаться с мужчинами.

Розе внезапно вспомнился случай, произошедший вскоре после образования Союза, когда она вместе с отцом пошла в Роял-Альберт-холл в Кенсингтоне. В семье Рэнсомов поддерживалась традиция ходить на рождественские концерты, и отец всегда бронировал билеты заранее, но, когда они подошли в тот день к кассе, вокруг царило полное смятение. Пока один из служащих извиняющимся тоном объяснял, что зал отвели под специальный сборный пункт, мимо длинной очереди в фойе прошла группа мужчин в форме. Поддавшись порыву, Роза ускользнула от отца, прошмыгнула по коридору, поднялась по ступенькам и, раздвинув бархатный малиновый занавес, заглянула в зрительный зал.

Перед ней открылось ошеломляющее зрелище.

В зале столпились сотни фрид, которые, сжимая в руках канцелярские папки, стояли в длинных очередях к восседающим за столами чиновникам. Судя по всему, женщинам выдавали указания относительно их дальнейшего расселения и о том, что из вещей можно взять с собой. Тут же располагался большой стенд с инструкциями:

«2 платья,

2 комплекта белья,

1 пальто,

1 пара обуви,

2 полотенца».

Прячась за бархатным занавесом, Роза смотрела на эту картину, не в силах отвести глаз. Землистые лунообразные лица фрид словно плыли в базальтовом море. Соблюдая полное молчание, они беспокойно переминались с ноги на ногу, колыхаясь, напоминая шевелящуюся, словно наэлектризованную, массу пчел в улье. В своей черной одежде они даже не очень походили на людей.

Роза отошла от занавеса со страхом и дрожью.

Сейчас при этом воспоминании ей опять стало неприятно. Роза едва ли когда-то задумывалась о фридах. Им запрещалось обращаться к гели без разрешения, и в жизни те и другие практически никогда не пересекались. Почему же она испытывает трепет, если не отвращение, при мысли о том, что придется посетить вдовий квартал, и скребущий ужас от того, что предстоит там увидеть?

Натужно скрежеща тормозами, поезд остановился на станции в Оксфорде, и почти сразу же стало ясно: здесь что-то происходит. По платформе шли толпы возбужденных детей — девочек в сине-белой форме Лиги девочек Союза и мальчиков в коричневых рубашках Союзной молодежи. Другие с подносами жестяных значков стояли по обеим сторонам от выхода, так что пассажиры не могли пройти мимо без пожертвования. Роза отдала союзную марку, мальчик сунул ей в руку значок, и только после этого она поняла, в чем дело.

Как она могла забыть? Ведь завтра день рождения Вождя!

Двадцатое апреля стало особым днем во всей Европе и каждый год отмечалось маршами духовых оркестров по городским улицам, чтениями в переоборудованных церквях и школьными постановками, представляющими жизнь Вождя. Рабочие на фабриках и конторские служащие пели национальный гимн, выдавались дополнительные пайки: добавочная пачка сигарет «Народные» или небольшой пакетик сахара на семью.

Судя по всему, эти дети репетировали завтрашнее выступление. Учителя и воспитатели вели их к центру города, издалека уже слышались духовая музыка и барабанная дробь.

Роза позволила потоку оживленно болтавших детей увлечь ее за собой и шла, разглядывая золотистокоричневые здания вокруг. Она не раз слышала, что Оксфорд — самый красивый город в Англии, и, хотя стены из песчаника покрывал слой сажи, а цоколи и колонны потрескались от времени, здания складывались в единый ансамбль и город очаровал ее. Сквозь кружева молодой зелени над башнями и жемчужно-серыми куполами сияло нежно-голубое небо.

Несколько колледжей в пред дверии визита Вождя отвели для приема важных персон, и под сводами старинных арок стояли караулы солдат в серой полевой форме — современная альтернатива традиционным университетским привратникам, маячившим в своих черных сюртуках и котелках возле будок за воротами.

Вместе с толпой Роза дошла до Шелдонского театра, спроектированного в стиле неоклассицизм молодым Кристофером Реном, когда тот преподавал в Оксфорде астрономию. Снаружи столетиями стояли на страже квадратные каменные колонны с бюстами античных мудрецов, но теперь римских императоров и философов заменили бюсты Вождя и его заместителей — Гесса и Гиммлера, а также Йозефа Геббельса, Генриха Мюллера и еще нескольких видных деятелей партии. Свежевытесанные лица зловеще таращились со своих постаментов, будто выставленные на обозрение головы, отсеченные в древней кровавой битве.

Дети собирались, распаковывали музыкальные инструменты и строились рядами. Вскоре они заиграли «Землю Союза славного», мелодию, неизменно вызывавшую сильные эмоции у слушателей, хотя заставить себя подпевать удавалось далеко не всем. Ребятишки, не терзаясь подобными сомнениями, запели, и их чистые высокие голоса задрожали в утреннем воздухе.

Роза немного постояла среди зевак, наслаждаясь видом, но вскоре краем глаза заметила, что рядом происходит нечто менее трогательное.

В руках трех полицейских, пытаясь вырваться, отчаянно билась фигура в черном, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся пожилой фридой. Ее жидкие волосы растрепались, рот зиял темным провалом — зубных протезов фридам не полагалось, — она кричала громко и отчетливо, и эхо вторило ей, отражаясь от средневековых фасадов.

— Руки прочь от меня, мерзавцы!

При звуках этого голоса Розе сразу вспомнилась школа и фигура мисс Прайс, одной из самых строгих учительниц. Только фрида могла вести себя столь дерзко. Судя по всему, фрид уже не волновало, что с ними случится. Самый низкорослый из полицейских с перекошенным от гнева лицом сжимал упорно сопротивлявшуюся старуху захватом за шею, выпятив подбородок и покраснев от натуги.

— Я вам не класс шесть, подраздел С, или какой там еще класс! — орала она.

Прохожие оборачивались, в толпе нарастал интерес в предвкушении приближающегося скандала.

— Я — человек. Меня зовут Аделин Адамс. — Она сорвала в крике голос, но в нем по-прежнему звучали командные ноты.

Возможно, ранее многим фридам гораздо привычнее было отдавать приказы, чем подчиняться им.

— Я — британская гражданка и требую уважительного к себе отношения. Вы ведете себя омерзительно. Говорю вам, уберите от меня руки!

Полицейский злобно рассмеялся:

— Ну, если ты так просишь…

Он швырнул ее наземь, и фрида неловко упала на локоть, а полицейский поставил ей ногу на грудь. Дети, привлеченные потасовкой, отвлеклись от пения и начали хихикать, указывая на несчастную старуху пальцами.

Послышался рокот мотора, из-за угла выехал легковой автомобиль, сразу за ним — потрепанный фургон. Обе машины остановились у тротуара. Настроение толпы мгновенно поменялось, а учителя встали перед детьми, пытаясь своими телами закрыть от них происходящее. Задняя дверца автомобиля открылась, выпустив мужчину в штатском, и полицейский, тут же убрав ногу с груди фриды, вытянулся по стойке смирно. Роза напрягла слух, стараясь расслышать разговор.

— Что здесь происходит?

— Задержали подозреваемую в подрывной деятельности, сэр.

— Доказательства?

— Есть свидетель, сэр.

— А это все зачем? — Вновь прибывший с досадой указал на женщину, которая уже сидела, потирая ушибленную руку.

— Сопротивление аресту, сэр.

Человек в костюме окинул насмешливым взглядом всех трех полицейских.

— Надеюсь, втроем-то вы справились? Она кем раньше была? Профессиональным борцом?

— Она сильнее, чем кажется, сэр, — обиженно промямлил полицейский, злобно поглядывая на свою престарелую добычу, которая тем временем тщательно отряхивала платье от пыли.

— Что ж, сержант Джонсон, порядок вы знаете. Отвезите ее в участок и оформите свидетельские показания. И, ради Христа, не устраивайте из этого представление, на сегодня вполне достаточно.

Мужчина со вздохом сел обратно в машину, а трое полицейских принялись пинками заталкивать пожилую женщину в кузов фургона.

Утро, казавшееся таким чистым, безнадежно испортилось. Заморосил дождь. На нотах трубачей расплывались мокрые кляксы, и дети беспокойно задвигались, спеша укрыться от непогоды. Дождь забрызгал стекла витрин, и флаги Союза безвольно обвисли на флагштоках.

Отвернувшись, Роза еще раз проверила адрес гостиницы «Красный лев». Судя по карте, до той всего несколько кварталов. Она поспешила туда, свернув от площади налево, в мощенный булыжником переулок под названием Магпай-лейн, зажатый между двумя колледжами, такой узкий, что она снова мысленно перенеслась в прошлое, представляя, как между этих грубых средневековых стен когда-то протискивались телеги, наверняка часто застревая. Сейчас из транспортных средств наличествовала лишь пара велосипедов, прислоненных к стене у студенческого общежития.

Она дошла почти до конца переулка, где его ширина не превышала десяти футов, и тут ей в глаза бросились яркие, словно брызги крови, размашистые буквы, намалеванные дугой на кирпичной стене.

«Можете запереть свои библиотеки, но нет у вас ни ворот, ни замков, ни засовов, чтобы запереть мой ум!»

Комиссар прав. Они повсюду.

Глава десятая

Администратор гостиницы «Красный лев», усталая и неухоженная магда, вполне соответствовала духу заведения. С яркими пятнами румян на щеках и кудряшками, обрамляющими лицо, она напоминала фарфорового стаффордширского терьера из дешевой мелочной лавки. Форменное платье с пятнами пота состязалось в затасканности с обивкой мебели, а запах духов безуспешно пытался перебить стойкий дух нафталина, смешивающийся с запахом готовящегося ужина, который шел из кухни.

Гостиница «Красный лев» явно знавала лучшие времена. Но теперь это относилось и ко всей остальной Англии.

— Завтрак на одного или на двоих? — не скрывая любопытства, поинтересовалась администратор. Ей не полагалось задавать прямые вопросы, однако, поскольку формально речь шла об обслуживании, это было на грани допустимого. Она опустила взгляд на левую руку Розы, когда та записывалась в книгу регистрации, подняла глаза, и ее губы сложились в улыбку. Розе захотелось сделать ей выговор за нетактичность, но здравый смысл восторжествовал.

— Я одна. — И она с улыбкой взяла ключ.

В номере тридцать семь прямо напротив кровати на стене висел портрет королевы. Несмотря на мягкий фокус и облако белого тюля, окутывающего фигуру, ее величество выглядела нездоровой. Даже смотреть на нее было тяжело. Бескровное лицо, тяжелая челюсть, плотно сжатый, как капкан, рот и затейливая, изукрашенная драгоценностями тиара на крашеных волосах, охватывающая голову как когтистая лапа огромной птицы. В свои пятьдесят семь Уоллис Виндзор отлично подошла бы для рекламного плаката первитина, стимулятора, столь популярного среди низших классов.

«Первитин — волненья прочь!»

Но Уоллис и Эдуарду и первитин не поможет. Особенно теперь, когда к ним едет Вождь.

Роза прилегла на кровать, но тут же об этом пожалела. Узкий матрас, будто набитый теннисными мячами и с гостеприимной ямой посередине, жалобно скрипел ржавыми пружинами при каждом движении.

Она вспомнила удивление магды по поводу того, что постоялица-гели приехала одна. Селия права. В двадцать девять лет пора задуматься о том, что произойдет, если не удастся найти мужа. В этом возрасте полагается остепениться и не работать, а воспитывать троих или четверых детей в миленьком домике в пригороде. Развлекать друзей мужа, обсуждать с гретой меню, ходить по магазинам, копаться в саду и играть в бридж. Чем дольше она остается незамужней, тем выше риск переклассификации. От гели как от наиболее качественных представительниц женского пола ожидалось особенно серьезное отношение к обязанности продолжения рода.

Не то чтобы Роза не пыталась. Вокруг то и дело появлялись мужчины, но ни к одному из них она не испытывала особой привязанности. Такой, как у Джейн Эйр к мистеру Рочестеру. Или у Кэтрин к Хитклиффу. Даже той, что королева Уоллис, наверное, испытывала когда-то к королю. Роза никогда не переживала, что называется, любви с первого взгляда, подобной удару молнии. Поначалу Мартин увлек ее своей страстью, но теперь осталась лишь смесь любопытства и ощущения вины. Ее чувства отравляли сомнения. Правда ли, что отношения Мартина с Хельгой больше похожи на отношения брата и сестры, как он сам говорит, чем мужа и жены? Знает ли Хельга о существовании Розы и ненавидит ли ее или же пребывает в блаженном неведении, наслаждаясь жизнью домохозяйки в берлинском пригороде, безмятежно сплетничая с подружками за кофе и напоминая детям об уроках музыки?

Мартин выпросил у Розы фотографию, чтобы поставить у кровати, и клялся ей в любви. Однако, когда он спрашивал о ее чувствах, она всегда уходила от ответа.

Возможно, ему на самом деле все равно. Гели не может отклонить ухаживания высокопоставленного мужчины. Его объятия — не столько утешение, сколько клетка.

Дождь хлестал по окнам и барабанил по крыше, и Роза, глядя в потолок, вспоминала о другой кровати, в другой стране.

Наверное — нет, совершенно точно, — это было самое интересное событие за всю ее жизнь. Заграничные поездки полностью запрещались всем женщинам классом ниже гели, но даже им разрешались лишь в исключительных случаях. Роза и не мечтала, что когда-нибудь ей повезет. Она не знала ни одной своей ровесницы, которой доводилось бы выезжать за границу во времена Союза, и все, что она слышала о Германии из первых уст, сводилось к не слишком радостным воспоминаниям отца о лагере военнопленных в Карлсруэ.

Однажды сентябрьским утром, в четверг, через шесть месяцев после начала их с Мартином романа, она занималась нудной рутинной правкой — задача состояла в том, чтобы Маргарет Хейл из «Север и юг» не казалась слишком умной, — и внезапно над ней нависло луноподобное лицо Отто Коля, мартеновского секретаря, с полными, на удивление женственными губами.

— В кабинет Кройца. — От него пахло луком, а из-за гнусавого саксонского выговора любые слова звучали презрительно. — Немедленно.

Вслед за Колем, упираясь взглядом в его вытертые на заднице галифе, она поднялась на второй этаж, где ждал Мартин, в пенсне и с крайне озабоченным выражением лица. Когда она закрыла за собой дверь, он откинулся в кресле.

— Мне нужно сообщить тебе нечто очень важное. — Он снял пенсне и нахмурился. — Речь идет о твоей работе.

— О редактуре?

— Боюсь, придется тебя на некоторое время от нее отстранить.

Ее сердце пропустило удар. Засыпалась. Действительно, последняя ее правка, «Маленькие женщины», была слишком мягкой. Ей так нравился персонаж Джо Марч, амбициозной, опередившей свое время бунтарки, что она не стала вымарывать некоторые попытки Джо выйти за рамки, предписанные ее полу и классу, не говоря уже о ее эмоциональной поддержке права женщин на голосование, запрещенного законами Союза.

«Женщины должны голосовать не потому, что мы ангелы, а мужчины животные, а потому, что мы люди и граждане нашей страны».

Роза не вычеркнула это предложение.

Отчасти из-за того, что в конце романа Джо Марч оставила мечты стать писательницей, сожгла свои рассказы и вышла замуж за немца. А потом открыла школу для мальчиков. Благодаря всему этому книжка прекрасно соответствовала программе средней школы Союза.

И все же от нее могли потребовать объяснений. Глядя на Мартина, Роза готовила оправдания.

— Если ты имеешь в виду «Маленьких женщин», то я бы сказала, что концовка в точности соответствует идеалам Розенберга, и…

— Женщины тут совершенно ни при чем. Ни маленькие, ни какие-то другие.

— Тогда, может быть, миссис Гаскелл?

Мартин только отмахнулся.

— Не знаю, кто такая фрау Гаскелл, и знать не хочу. Твоя работа всех полностью устраивает.

Она нахмурила брови.

— Тогда?..

— Дело в том, что вскоре предстоит небольшой проект, и мне потребуется помощница, обладающая соответствующей квалификацией.

— Понимаю. И в чем же состоит эта квалификация, позвольте спросить?

— Женщина должна быть очень красивая и влюблена в меня. — Мартин широко улыбнулся. — Да не волнуйся ты так! Мы с тобой летим в Берлин! — Он встал, обнял ее и показал конверт с официальными пропусками. — Скучнейшая бюрократическая обязанность. Я еду в Управление по контролю за литературой, чтобы подготовить тезисы для речи протектора на встрече руководителей культуры в Германии. Мне потребуется секретарша, я дал заявку на твое имя, и тебе выдали пропуск. Собирай вещи. Вылетаем из Кройдона завтра.

Как только их «дакота» приземлилась в Темпельхофе, Роза поняла, что Германиум, как недавно стала называться столица, намного превзойдет самые смелые ее ожидания. Потрясал уже сам аэропорт: гигантский, заполненный невероятно прилично одетыми пассажирами, катившими чемоданы и портфели из телячьей кожи на маленьких колесиках по полу из кроваво-красного с белыми прожилками заальбургского мрамора, напоминающего огромные куски говядины. Широкие окна с витражами, изображающими виды Рима, Праги, Вены и Будапешта, а на площади перед зданием, где их ждала служебная машина с водителем из СС, возвышался гигантский орел с расправленными крыльями и хищным клювом.

Лимузин катил по центру Берлина, и Роза поражалась чистоте и богатству вокруг. В голове мелькнула библейская фраза: «Земля, текущая молоком и медом». Город сиял светлыми чистыми фасадами, вдоль бульваров высились белые колонны с блестящими золотыми орлами. Городские парки и клумбы пестрели цветущими геранями и бегониями, даже лепестки которых смотрелись ярче и пышнее, чем дома, и к каждому карнизу был прикреплен ящик с вьющимися цветами.

По улицам сновали блестящие «фольксвагены» и БМВ, объезжая регулировщиков в белых перчатках; по залитым солнцем тротуарам в сопровождении стаек детей чинно шествовали пары: женщины в меховых накидках и элегантных шелковых и твидовых костюмах и мужчины в дорогих пальто из верблюжьей шерсти и фетровых или зелен ых тирол ьских шляпах. Люди здесь выглядели совсем иначе, словно принадлежали к другому биологическому виду.

Роза пыталась понять, в чем причина. Дело было не только в загаре — казалось, все регулярно ходят в походы или катаются на лыжах — и не в том, что под одеждой угадывались здоровые, упитанные тела. И даже не в уверенной походке. Дело было в похожести. В отличие от Британии, с женщинами разных каст, людьми разных рас и мужчинами из разных стран, здесь все лица и фигуры походили друг на друга.

За мостом через канал Шпрее, по которому неспешно тянулись набитые туристами экскурсионные пароходики, Роза ахнула:

— Это же замок!

Она видела его фотографии на стенах министерства, как и фотографии Унтер-ден-Линден, нарядного бульвара, под липами которого они сейчас ехали. Мартин снисходительно улыбнулся ей, как восторженному ребенку:

— И это еще не все.

Когда машина проехала под Бранденбургскими воротами и выехала на центральный проспект, Роза опять испытала дежавю, но уже другого рода. Над ними возвышалась коринфская колонна с четырьмя львами у подножия, увенчанная однорукой фигурой в треуголке и морском мундире.

— Это же… Мне кажется, я уже видела эту колонну. Разве это?..

— Колонна Нельсона? Все правильно. Вождю она очень нравится, и он распорядился перевезти ее в величайший город мира. Подожди, ты еще много чего увидишь на оси Север — Юг.

Лимузин повернул налево на бульвар, вдоль которого тянулись самые разные здания разнообразных стилей, выглядевшие чуждыми здесь, но в то же время знакомыми.

— Это здание муниципалитета стояло в Рочдейле. Оно понравилось Вождю, и его разобрали по кирпичику и перевезли сюда. А вот Парижская опера.

— Это же просто…

— Восхитительно. Знаю. Здесь собраны шедевры архитектуры со всей Европы. Берлин — столица мира, как может быть иначе, тем более что архитектура — главная страсть Вождя, после библиотек, конечно. Он любит говорить, что стал бы архитектором, если бы не бремя власти. — Мартин сжал ее руку. — У нас еще будет время осмотреть город завтра утром. А пока нам нужно поработать.

Амт Шрифттумспфлеге, Управление протектора по контролю за литературой, находилось на Марга-ретхенштрассе, к западу от Потсдамской площади. Готовясь к поездке, Роза почитала официальные документы, где говорилось, что задача управления состоит в «контроле за изображением партии в литературе, с точки зрения идеологии, художественной ценности и народного образования, а также в поддержке создания достойных произведений».

Вечное многословие. Режим никогда не ограничивался одним словом там, где можно написать страницу, но Роза уже поднаторела в переводе с партийного жаргона на человеческий язык, и определение не казалось ей странным. Для всего созданы ведомства и управления, так почему бы не создать бюрократический орган для контроля за литературой, чем она хуже сталелитейной или бумажной промышленности?

— Отсюда все и началось.

Мартин провел ее в зал с высоким потолком, устланный толстыми коврами и освещенный элегантными бронзовыми лампами, под которыми стояли массивные деревянные столы. Здесь пахло кожей и пчелиным воском, гудели приглушенные голоса. Толстая женщина в белых матерчатых перчатках стирала пыль с первого печатного экземпляра автобиографии Вождя с его автографом, напоминающим сердечный приступ на кардиограмме.

«Народу Германии».

— Здесь просто невероятное место! Чтобы собрать эти книги, конфискационная команда Розенберга прочесала все европейские библиотеки. По всем оккупированным странам: частные собрания, домашние собрания, книжные магазины… С сорокового года они вывезли три миллиона книг, написанных католиками, поляками, гомосексуалистами, цыганами, свидетелями Иеговы. Тут есть всё.

Но зачем? Зачем хранить столько вырожденческой литературы?! Разве возможно ее доработать?

Мартин сделал паузу, давая понять, что она, как способная ученица, задала хороший вопрос.

— Затем, что он гений. Как изучить психологию врага? Его тайные помыслы, его мотивацию? Надо изучать вражескую литературу. Пусть эти книги опасны, но они помогают службе безопасности понять врагов народа. Ведь я уже говорил: книги — это интеллектуальное оружие. — Он широко улыбнулся ей и расправил плечи. — Мне нужно переговорить с управляющим, герром Хагемайером. Почему бы тебе пока не посмотреть библиотеку?

Роза бродила между книжными полками. Обычно она любила аромат библиотек: сложная смесь запахов бумаги, мастики, древних кожаных фолиантов с латунными застежками, шелковыми листами под обложкой и золотыми обрезами. Но здесь все выглядело гораздо стерильнее. За полками с подписями «Франкмасонство» и «Славянская раса» она наткнулась на стеклянные шкафы с экспозицией, посвященной жизни Альфреда Розенберга, и с любопытством приникла к ним.

Протектор родился в январе 1893 года в семье балтийских немцев. Он изучал архитектуру и инженерное дело в Риге, а потом переехал в Мюнхен, где ему посчастливилось познакомиться с Вождем и стать одним из его ближайших соратников. Это событие иллюстрировало знакомое фото: Вождь, еще молодой и полный сил, и протектор с бледным нервным лицом, стоящий за правым плечом шефа.

В 1933 году Розенберг приехал в Лондон на переговоры, посвященные будущему союзу двух великих народов. Это мероприятие сопровождала фотография протектора, возлагающего венок со свастикой к памятнику неизвестному солдату.

Продвигаясь с одного высокого поста на другой, протектор наконец взял на себя главнейшую культурную задачу: конфискацию вырожденческих книг из библиотек и домов по всей Европе. А вот и соответствующий снимок: солдаты выносят ящики с книгами из библиотеки в Праге.

«На оккупированных территориях конфискационная команда тесно сотрудничает с вермахтом и тайной полицией. Сотрудникам даны полномочия изымать всю литературу, написанную подрывными элементами и посвященную им. Изъятые материалы сохраняются, поскольку имеют ценность для пропагандистских и исследовательских целей».

Последняя фотография запечатлела протектора в Лондоне у Даунинг-стрит, 10, традиционной резиденции британских премьер-министров, где он жил теперь. Рядом, приосанившись, стоял Освальд Мосли в черной форме с высоким воротником, перетянутой ремнем с латунной пряжкой. Роза впервые заметила на жестком лице Мосли тень сомнения, возможно, даже опаски.

Она бродила между шкафами, пока не добралась до сектора «Еврейские материалы». Взяв с полки книгу Генри Форда «Международное еврейство: главная мировая проблема», подержала ее в руках и снова поставила на место. Рядом с ней лежала изрядно потрепанная тетрадь в кожаной, вишневого цвета обложке, с рассыпающимися страницами, похожая на чей-то дневник.

Роза перевернула обложку и прочла:

«Агата Кеттлер, пятнадцать лет, 1941 год».

Страницы были полностью исписаны ровным аккуратным почерком школьницы. Роза перелистала дневник, и в глаза ей бросилась фраза:

«Отец постоянно говорит о том, какой мир мечтает построить, но мама отвечает, что ему пора понять, что другие люди тоже мечтают, и их мечты уже сбылись».

Она с любопытством продолжила читать дальше, перелистывая перепачканные страницы.

«Сегодня утром были арестованы еще тысячи евреев. Яхраню этот дневник в тайнике, надеюсь, он меня переживет».

От этих слов у Розы похолодело внутри. Зачем понадобилось арестовывать евреев?

У нее в памяти всплыло лицо еврейской девочки Софи Фримен, с которой они учились в одной школе. Отец Софи, врач, воевал вместе с отцом Розы, мужчины дружили, и их дочери тоже тянулись друг к другу. В четырнадцать лет Роза и Софи провели все лето вместе: они гуляли по округе, устраивали походы в близлежащие леса, вместе читали, обменивались сплетнями и веселились. Совсем недавно, когда папа сказал, что видел доктора Фримена, Роза ощутила укол сожаления о том, что они с Софи потеряли друг друга из виду.

Сзади послышались шаги, и она с виноватым видом захлопнула тетрадь, словно зашла на запрещенную территорию. Мартин шел к ней, небрежно помахивая портфелем, точно ребенок ведерком с песком. Он и раньше часто касался ее, но сейчас сплел свои пальцы с ее, как пылкий юноша после долгой разлуки с любимой. Неизменные серьезность и мрачность, присущие Мартину в Англии, куда-то исчезли, казалось, он сбросил с плеч тяжелую ношу. Когда они сели в машину, он обнял ее за плечи и поцеловал в щеку.

— Задание выполнено. А теперь, моя милая, приступим к развлечениям.

— Чем же именно ты здесь занимаешься?

Два часа спустя они лежали в огромной белоснежной постели в отеле «Эксельсиор». На дверях висели два свежих отутюженных халата, а на столике у кровати стояли ваза с фруктами, блестящими темными вишнями и виноградом, и тарелка с вкуснейшими пряниками. Роза едва удерживалась, чтобы не съесть все это сразу. К ее удивлению, поднос с угощением принесла англичанка — худосочная грета с северным акцентом, видимо, одна из тех, чье прошение о переводе на континент было удовлетворено.

— Тебе здесь нравится? — спросила ее Роза, пока девушка разгружала поднос, стараясь не поднимать глаз. Но Мартин махнул рукой, и грета, не успев ничего ответить, поспешно удалилась с испуганным видом.

В ванной вместо привычного обмылка хозяйственного мыла лежал большой кусок белого туалетного, а рядом с мыльницей стоял флакон с солями для ванны, источающий божественный аромат. На ужин, объявил Мартин, будет стейк со спаржей и бутылка «Шатонёф-дю-Пап». Потом они пойдут в ночной клуб, куда ходят партийные бонзы. В этих местах нужно остерегаться — полиция нравов психует, когда офицеры СС появляются с женщинами, с которыми не состоят в браке, но в «Чиро» и «Эльдорадо» безопасно. Там бывает Геббельс, а он не из тех, кто нервничает при виде сотрудников Министерства культуры в обществе красивых девушек. Главная опасность — как бы Роза не понравилась ему самому.

Мартин откинулся на мягкое бархатное изголовье, закурил сигарету и с наслаждением втянул дым ароматного турецкого табака.

— Чем я занимаюсь? Я пишу речь протектору. Поскольку Экберг и двух слов связать не может, обычно этим приходится заниматься мне, но на сей раз я не возражаю. Даже интересно. Тема — стремление к совершенству. Розенберг считает Англию идеальным вариантом для воплощения его идей, касающихся превосходства арийской расы и социальной иерархии.

— Постой… неужели он думает, что в Англии лучше, чем здесь?

Роза вытянулась на чистых хрустящих простынях из натурального хлопка. Она не доставала кончиками ног до конца матраса, и никогда в жизни ей не приходилось лежать в такой мягкой постели. Утопая в пахнущих свежестью подушках, наполненных гусиным пухом и в накрахмаленных наволочках, она чувствовала себя словно в свежем шелковистом коконе, ласкающем кожу. От окружавшего ее со всех сторон комфорта и приятных ощущений она испытывала небывалый душевный подъем.

Нежась в этой чудесной спальне в предвкушении роскошного ужина, Роза, чувствуя себя свободнее, заговорила более откровенно, чем осмелилась бы дома.

— Никогда в жизни не видела ничего подобного. Дома, еда, машины, люди… Здесь даже цветы красивее. Эти розы… — Она глянула на пышные бутоны с еще не просохшими каплями росы, которые материализовались у кровати. — И кофе. Настоящий кофе, а не макфак!

Макфаком назывался кофе-эрзац, и переводилось это как «бурая земля». На вид он напоминал комбикорм и имел соответствующий вкус. В Англии никто уже и не помнил ничего другого.

— Это же рай, — промурлыкала она. — Я, конечно, люблю Англию, но…

Мартин терпеливо хмыкнул. Он обожал все объяснять.

— Ты не понимаешь. Когда протектор говорит о совершенстве, речь идет не о еде, кофе или машинах. Он имеет в виду идеи. Альфред Розенберг, видишь ли, это идеологическое сердце партии. Он ее гений и направляющий дух. Он много лет обдумывал и планировал, как построить новое общество, а когда Британия оказалась в Союзе, он начал с чистого листа, на котором можно рисовать что угодно. Поэтому первым делом он установил кастовую систему.

— Но почему это так важно?

— Иерархия общества — это основа основ. Иерархия существует везде. Все человеческие общества организуются в касты. Чем лучше организация, тем эффективнее функционирует общество.

— Ты имеешь в виду касты для женщин.

— В этом случае да. Женские касты первыми придумали индийские брамины, которых протектор Розенберг очень почитает. Он даже считает браминов арийцами, такими же, как мы. И в Индии кастовая система прекрасно работает. Сам Ганди назвал касты «духом общества».

— Всегда хотела спросить. Почему касты относятся только к женщинам? А мужчины?

— Потому что у женщин особая роль! Они могут то, чего не могут мужчины, они рожают детей! Сколько раз Вождь говорил о том, что самым важным гражданином в нашем обществе является мать! Если мы хотим добиться чистоты крови, с этого и нужно начинать. Необходимо контролировать деторождение. Обеспечить полный контроль над национальным племенным фондом. Сила каждого народа в его чистоте. Ведь это очевидно, правда?

— Пожалуй…

— А кроме того, — наклонившись, он сжал рукой ее грудь. — Ты, Роза Рэнсом, принадлежишь к элите. Ты — гели. И я что-то не слышал, чтобы ты на это жаловалась.

— А ты стал бы со мной спать, будь я не гели?

— Милая, если бы ты была не гели, это была бы уже не ты. Но раз уж ты вспомнила, что мы с тобой спим…

Мартин всегда был мягким и нежным в постели. Он приподнимался над ней и аккуратно раскладывал ее руки и ноги, словно дирижировал неслышным оркестром, играющим у него в голове. Он тщательно ласкал ее, педантично покрывая поцелуями ее груди и все тело, не желая пропустить ни сантиметра. Такие сексуальные приемы заставляли вспомнить его рассказы о занятиях столярным делом в детстве: все делалось тщательно, аккуратно, с почти анатомической точностью. Он очень заботился о том, чтобы она получала удовольствие, ему всегда хотелось добиться превосходного результата, и он то и дело спрашивал: «Тебе так нравится? А так?»

И все же ей никогда не удавалось полностью отдаться страсти. Она ни на секунду не могла забыть о его власти над ней.

Каждый атом ее тела содрогался от его прикосновений.

Глава одиннадцатая

За окном старые шпили и купола Оксфорда погружались во тьму. Роза села в кровати и достала портфель, чтобы просмотреть составленный заранее список вопросов. Она привезла с собой тетрадь и несколько ручек, чтобы собирать материал для книги протектора, и несколько своих конспектов с представлениями Розенберга о мифическом прошлом.

Прошлое и раньше напоминало минное поле, а особенно сейчас, в 1953 году. И это касалось не только периода сопротивления, остававшегося под полным запретом. Гражданам рекомендовали не говорить, а лучше всего и не вспоминать о так называемом старом режиме — десятилетиях до заключения Союза. Согласно официальной линии, размышления о прошлом грозили выпустить на свободу парализующие яды, пропитывавшие старое, разлагающееся общество: ностальгию, иллюзию самосознания, сентиментальность. Слишком много почета старикам с неверной памятью — дорогу молодым, их мечтам и амбициям! Протектор осуждал еврейских психологов и их новомодную «разговорную терапию». «Я предпочитаю знаменитую британскую сдержанность», — как-то высказался он (или автор его речи).

Роза прекрасно все это знала. Однажды в столовой она оказалась за одним столиком с Оливером Эллисом, и, пока он поглощал свою порцию макарон с сыром и тушеным черносливом, ей пришлось слушать его пространные рассуждения о теории протектора. Старомодная история теперь вне закона, объяснял он, ее заменила История с большой буквы «И». Только история Древнего мира признана здоровой, поскольку помогает гражданам Союза узнать о своих корнях и ощутить связь с дальними предками.

Однако это лишь усложняет выполнение ее насущной задачи. Роза могла сколько угодно обсуждать верования предков и не сомневалась, что фриды не откажутся от разговора — кто посмеет не подчиниться чиновнику из министерства, — но как ей распознать в этих разговорах намеки на бунт? Не задавать же старухам прямые вопросы. Нет никаких шансов обнаружить связь фрид с теми, кто малюет подрывные надписи на стенах, разве что в углу обнаружится ведро с краской.

И даже если ей удастся что-то раскопать, бог знает, что из этого получится.

Роза с досадой бросила тетрадь на стол и помассировала шею. Ложиться спать еще рано. Возможно, стоит прогуляться, чтобы успокоить нервы.

Улицы Оксфорда оказались почти пустыми. По сравнению с суетой Лондона, казалось, что она попала в другое столетие. В сумерках Оксфорд возвращался в Средневековье. Группка преподавателей в развевающихся мантиях, напоминающих древние монашеские облачения, промелькнула и скрылась в дверях Тринити-колледжа. Узкие готические здания с четырехугольными дворами и крытыми галереями окутывала тишина. Из окон цокольных этажей сочился мягкий свет, сквозь ворота в старых стенах виднелись тщательно ухоженные садики: грядки темно-синих дельфиниумов, пышный фиолетовый шалфей, оранжевые люпины и нежно-розовые мускусные розы; цветы сияли в угасающих лучах заката как самоцветы.

Не задумываясь, Роза пошла в сторону Мэгпай-лейн, туда, где утром заметила надпись на стене. Переулок тонул во тьме, но при свете железного фонаря, висящего на столбе, она разглядела, что надпись бесследно исчезла. Остался только неестественно чистый кусок стены, словно призрачное эхо написанных, а потом тщательно выскобленных слов.

Больше ничего не осталось.

Правда, на земле у самой стены, наполовину скрытое выступом булыжной мостовой, виднелось яркое пятно. Несколько цветков примулы, небрежно перевязанные бечевкой. Уже увядшие, будто кто-то случайно обронил их, если бы сейчас кто-то мог случайно уронить цветы. В Союзе цветы всегда несли в себе смысл. Словно вернувшись в викторианские времена, англичане снова открыли для себя язык цветов. В местах, где арестовывали бунтовщиков, вешали букетики поникших хризантем; на мостах, откуда прыгали самоубийцы, клали увядшие розы; на порогах домов с исчезнувшими внезапно обитателями появлялись фрезии. Цветы не молчали. Они говорили. И всегда одно и то же.

Как и их цвет — всегда желтый.

Наклонившись, чтобы рассмотреть цветы, Роза поняла, как глупо поступила, вернувшись сюда. Вполне возможно, что за этим местом продолжает наблюдать полиция, и само появление здесь уже навлекало на нее подозрение. Оглянувшись, как бы случайно, она посмотрела в конец переулка и разглядела смутную фигуру мужчины в плаще, проходившего мимо. Это мог быть кто угодно — случайный прохожий, или сотрудник университета, — но кем бы он ни был, что-то подсказывало ей, что лучше остаться незамеченной.

Поспешив дальше, она, не глядя, повернула за угол и, привлеченная звоном колоколов, отбивающих полчаса, проскользнула в арку, прошла через квадратный дворик и вошла в часовню.

Она очень давно не заходила в церковь. Мало кто ходил теперь в церкви, разве что на местные собрания, заседания службы по делам материнства или классификационные экзамены для женщин. И все же она сразу узнала мерцающий свет свечей и приглушенный полумрак. Через витражи сапфирными, изумрудными и рубиновыми ромбами падал на пол свет. Ее отец как-то сказал, что смысл витражей в том, чтобы явить невидимое, сделать его видимым, подобно тому, как сам Бог явил себя во плоти, но в то же время они есть искусство, преображающее мир, облекающее в рамку и расцвечивающее то, что иначе осталось бы незамеченным.

Роза догадывалась, что часовня очень древняя. На врезанных в стены каменных мемориальных досках упоминались епископы и деканы, умершие еще в Средние века. Из ниш глядели лица забытых святых, на полу тускло блестели латунные таблички в память неведомых покойников. У нее по коже побежали мурашки, пробрал холод, и она невольно представила себе истлевшие тела, разлагающиеся вокруг нее в своих гробах и усыпальницах. В то же время здесь царил покой. Затхлый сладковатый запах напоминал раннее детство, рождественские гимны, молитвы и мифического Бога, возлюбившего весь мир земных творений. Гимны пели и теперь на общественных собраниях, но слова стали другими:

Под резными сводами церкви было прохладно и сумрачно. Роза пошла по проходу к алтарю, и ее шаги по истертым плитам звучали неестественно громко. В воздухе стоял густой запах ладана. Она подошла к аналою в форме золотого распростершего крылья орла, где столетиями лежала Библия, а теперь лежала книга протектора, открытая на случайной странице мистических рассуждений.

«Сегодня пробуждается новая вера миф крови, вера в то, что кровь хранит божественную сущность человека. Вера, воплощающаяся в полном осознании того, что нордическая кровь заключает в себе эту тайну, заменившую древние таинства и сделавшую их ненужными».

Перед аналоем стоял ряд свечей, и, найдя незажженную, она взяла ее, ощутив рукой холодный воск, поднесла к другой и зажгла. Встав на колени у перил алтаря, она закрыла глаза.

— Пусть с тобой ничего не случится, пока я не вернусь, папа. Дождись меня.

Глава двенадцатая

Роза подала заявку районному гауляйтеру и получила официальный ответ с указанием адреса, где для беседы с ней соберутся четыре фриды. Все вдовьи кварталы окружали стены для предотвращения нарушений установленного для фрид комендантского часа, однако даже эти ограды обычно не ремонтировались и постепенно разрушались, словно вдовы не заслуживали даже этого. Подойдя к посту охраны, Роза заметила в бетонном заборе с колючей проволокой множество прорех.

Охранник с вытянутым постным лицом, прищурившись, оглядел ее и приглашающим жестом махнул рукой в сторону ворот.

Облезлые дома теснились рядами на самой окраине города, между железнодорожными путями и заболоченной пустошью вдоль канала. В этих узких двухэтажных зданиях когда-то жили рабочие с судоверфи и близлежащего чугунолитейного завода. У некоторых домов провалились крыши, и лишь вплотную примыкающие соседние здания не давали им обрушиться окончательно. Из-за близости к каналу здесь случались наводнения, плохая канализация служила рассадником болезней, поэтому даже до Союза этот район пользовался дурной славой из-за бедности и тесноты.

Пробираясь по разбитому, испещренному дырами тротуару, Роза нервно озиралась по сторонам. Навстречу с ведром в руке к колонке на перекрестке прошла женщина в форменной черной одежде. В одном из окон мелькнуло лицо и быстро исчезло за потрепанной занавеской. Вдоль стены скользнула ободранная кошка. Во дворах истлевали брошенные старые покрышки и матрасы. Некоторые двери стояли распахнутыми настежь, и внутри виднелись растрескавшиеся кафельные полы, ветхая мебель и свечи. Во многих окнах стекло заменил картон, местами в кирпичных стенах зияли дыры, наспех забитые досками. Рекламный плакат, изображавший женщину, опустившуюся на колени перед мужчиной в новой рубашке от Ван Хьюзена — «Покажи ей — мир принадлежит мужчине!» — служил теперь стенкой курятника.

Роза ступила в рытвину и, больно подвернув ногу, пожалела, что не надела старые прочные ботинки вместо лакированных туфель в стиле Мэри Джейн. Она словно оказалась в совершенно другом краю, медленно, но верно отбираемом природой у человека. По обеим сторонам дороги и в трещинах асфальта росли сорняки и полевые цветы, вокруг которых жужжали насекомые. Водостоки давно забились грязью и заросли. Ночью прошел дождь, и от земли поднимался аромат трав: крапивы, дикого щавеля, мяты и тимьяна. Она прошла мимо цветущего боярышника, окутавшего ее метелью белых лепестков и прелым запахом, и в памяти возникла сцена из детства: они с Селией идут по улице к дому. Воспоминание мелькнуло и тут же исчезло.

На улицах царила полная, почти зловещая тишина. В это время большинство фрид, скорее всего, работали, и лишь самые старые и немощные сидели по домам. Как бы в подтверждение этого, в окне одного из домов она увидела старуху, сидящую за прялкой. Одной рукой та крутила колесо, а другой ловко сматывала шерстяную нить. Роза слыхала об этих прялках. Протектор придавал особое значение прядению, считая, что это способ занять бездельницам руки и установить живую связь с тяжелой жизнью прошлых эпох. Он возобновил производство прялок для распределения среди низших классов.

Роза шла дальше. Где-то прокричал петух, в куче мусора рылись собаки. В одном из дворов привязанная корова подняла голову и молча проводила Розу взглядом.

Если протектор ценил простую и убогую жизнь, то именно здесь это проявилось в совершенном виде. Вдовий край быстро погрузился в прошлое, как брошенный в колодец камень.

Розе сказали ориентироваться на квадратную кирпичную колокольню, и скоро позеленевшая медная крыша, напоминающая итальянскую кампанилу, замаячила над рядами приземистых двухэтажных домов. За ней, ближе к каналу, вокруг вязовой рощи клубилась, словно хлопья сажи, стая грачей. Увитая плющом церковь с подслеповатыми окнами стояла на перекрестке, дверной проем опутывали плети вьюна, а из трубы в туманный воздух поднимался столб дыма.

Роза подошла к двери и постучалась.

Вдовы явно привыкли к допросам. Роза поняла это с первого взгляда. Чинно и прямо они, настороженные и собранные, сидели в обтрепанных и обшарпанных креслах, сложив руки на коленях. Самая старая из них, Кейт, видимо, была у них за главную. Ее серые глаза пристально наблюдали за Розой из-под шапки седых волос, и в своем мешковатом черном платье она была похожа на хищную птицу со сложенными крыльями. Кожа ее лица напоминала высохший пергамент со складками вокруг рта и морщинами у глаз, которые закрывали склеенные лентой очки — новые очки фридам не полагались. Рядом сидела Элизабет, аккуратная и замкнутая, с обернутыми вокруг головы косами — одна из предписанных фридам причесок — с непроницаемым, возможно, сардоническим выражением лица. Ванесса, худощавая, с фарфорово-бледной кожей и темными с обильной сединой волосами. Тихая и застенчивая, она когда-то была замужем за викарием. Четвертая, Сара, должно быть, когда-то была писаной красавицей. Высокие скулы, прямой нос и полные губы до сих пор выглядели очень привлекательно. А вот глубоко посаженные глаза смотрели внимательно и настороженно — не то недоверчивый подросток, не то скептически настроенная оппозиционерка.

— Вы все четверо живете в этом доме?

— Пятеро, сухо поправила Кейт. — С нами живет еще одна, но ее сейчас нет.

Роза потерла подвернутую на улице лодыжку.

— Не ожидала, что здесь все так…

Убого? — усмехнулась Элизабет. — Мы стараемся видеть хорошие стороны, мисс Рэнсом. Правительство действительно выделяет очень мало средств на жилье для представителей шестого класса, однако тем самым мы избавлены от некоторых излишеств более престижных районов.

— Излишеств?

— У нас нет громкоговорителей, нет агентов под каждым фонарем и у каждой лавки. Да хотя бы потому, что нет ни фонарей, ни лавок.

Розе предложили лучшее кресло, глубокое, с «ушами» и местами прорванной дорогой цветочной обивкой, явно найденное где-то на свалке. Стены были увешаны литографиями, судя по всему, вырезанными из старых книг, а на крашеном коричневом полу лежал вытертый до ниток персидский ковер. Пеструю обстановку дополняли кофейный столик, сделанный из старого ящика; бывший когда-то роскошным стул от столового гарнитура, обитый изумрудным шелком, и видавшая виды софа, накрытая вязаным покрывалом. Сквозь увитые плющом створчатые окна сочился зеленоватый призрачный свет, пахло отсыревшими досками. Из-за отсутствия отопления все женщины кутались в несколько слоев одежды. Роза же пришла в тонком пальто и теперь пыталась поплотнее его запахнуть.

Тем не менее, несмотря на холод, женщинам удалось создать здесь подобие уюта. По углам комнаты висели связанные бечевкой пучки сухой лаванды, у стены стояли жестяная ванна и медный кувшин.

— Чашечку чая? — спросила Ванесса, четко выговаривая слова, как и подобало вдове викария. — У нас только мятный, не знаю, пробовали ли вы такой когда-нибудь, но он очень даже неплох. Мяту мы сами выращиваем. А еще у нас есть мед.

Она указала рукой во двор, где в конце узкой, выложенной кирпичом дорожки среди кустов красной смородины, малины, ежевики и крыжовника стоял улей.

— Травы просто спасение при ограниченном рационе, — жизнерадостно продолжила она, доставая чайник и несколько разномастных чашек с китайскими иероглифами. — Мяса у нас нет, зато есть тимьян, шалфей и эстрагон. Мы выращиваем яблоки, крапиву, щавель, орехи и грибы, но наша гордость и радость — пчелы.

Вдыхая свежий бодрящий аромат мяты, Роза объяснила им свою задачу:

— Я приехала поговорить с вами об истории.

— Насколько я понимаю, это ферботен[12], — сказала Кейт, с ноткой не то презрения, не то обычной осторожности.

Эти женщины говорили с опаской, словно тщательно отмеривая слова своими оловянными чайными ложками.

— Не о недавней истории, конечно. Не о последних событиях и не о старом режиме, — пояснила Роза. — Я имею в виду настоящую историю. Протектор изучает истоки Англосаксонского союза. Он интересуется фольклором, народными поверьями, передающимися в семьях из поколения в поколение.

Она начала задавать заготовленные вопросы. Общие сведения о биографии, происхождении, предрассудках и поверьях родителей. «Ваши родители были верующими? Какие суеверия вы помните из детства? Какие сказки вам рассказывали в детстве?»

Они отвечали, и Роза записывала ответы в записную книжку, щурясь в полумраке. Увидев это, Сара встала и зажгла масляную лампу, и в ее колеблющемся свете по потолку заплясали причудливые тени.

— Раньше у нас было электричество, но потом пропало, и никто не собирается чинить.

— Правда? — Без электричества не работает ни радио, ни граммофон. Никаких развлечений. — Что же вы делаете по вечерам?

— Собираемся вместе и разговариваем.

— О работе?

— В основном о книгах. О романах. Больше трех не собираемся, конечно, — с невозмутимой серьезностью добавила Кейт.

Роза озадаченно оглядела убогую обстановку комнаты.

— Не вижу здесь романов. Где они у вас?

Кейт рассмеялась, обнажив неровные, как клавиши старого рояля, зубы, и поднесла палец к виску.

— Главным образом — здесь.

Опустив глаза в свои записи, Роза задумалась, какой вопрос задать следующим. Пока никто из женщин не рассказал ничего предосудительного. Они послушно поведали ей о своем детстве, замужестве и своей жизни до того, как овдовели. Подозревать можно было любую из них: Ванессу как вдову церковного служителя, Кейт как бывшую журналистку, или Элизабет, которая работала в организации Мэри Стоупс, пропагандировавшей противозачаточные средства и ограничение рождаемости. Муж Кейт умер после неудачной операции, муж Ванессы страдал туберкулезом, а муж Сары погиб в период создания Союза, что намекало на его участие в Сопротивлении, но и в этом не было ничего необычного.

Роза повернулась к Элизабет:

— От чего умер ваш муж?

Элизабет, которой на вид было около шестидесяти, смотрела на нее взглядом педантичного государственного чиновника. Вопреки невозмутимому виду ее гнев вспыхнул мгновенно, как спичка.

— Он покончил с собой! Не думаю, чтоиз-заменя, но как знать.

Роза смущенно закрыла записную книжку. Ни в жизни этих женщин, ни в их детских воспоминаниях она не могла найти ничего хоть отдаленно угрожающего режиму. Как она может раскопать что-то, до чего совместными усилиями не смогли докопаться полиция и гестапо? Если кто-то из этих фрид и замешан в подстрекательской деятельности, вряд ли они добровольно об этом расскажут.

Она вспомнила потный нахмуренный лоб комиссара, и его угроза снова зазвучала в ушах: «Если не хочешь загреметь в лагерь, постарайся, чтобы получилось».

Она попыталась зайти с другой стороны.

— Протектор, как вы знаете, любит книги. Он большой друг литературы и считает литературу краеугольным камнем Союза.

— Правда? — По тону Элизабет было невозможно определить, вопрос это или ироническое замечание.

Роза вспомнила, что как-то раз сказал ей Мартин: «Ирония — это ваше английское оружие. Сказать одно, подразумевая другое. Ваша Джейн Остин прекрасно это понимала».

— Да, — кивнула она. — Он в первую очередь интересуется книгами, входящими в школьную программу. Всегда уделяет этому особое внимание. В Берлине он создал Управление по контролю за литературой.

— Зачем же партии контролировать литературу, мисс Рэнсом?

Роза попыталась вспомнить объяснения Мартина, но слова будто крошились, когда она пыталась их ухватить.

— Это же очевидно, разве нет? Союз вовсе не против творчества, однако необходимо установить определенные границы.

— И вы сами так считаете, да?

— Нельзя давать творцам полную свободу. Такого не было ни в одном обществе на земле.

— Пожалуй, так и есть, — уступила Элизабет. — Папа римский, например. В шестнадцатом веке католическая церковь составила список еретических книг. Все книги, противоречащие церковному учению, были запрещены. Запретили Галилея. Мартина Лютера и Иммануила Канта. Более того… — Она слегка нахмурилась. — Если не подводит память, когда вышла книга протектора, ее тоже занесли в список запрещенных Ватиканом книг. Если не ошибаюсь, так и было.

С этой не поспоришь. Почувствовав, куда движется разговор, в него вступила Сара. Замеченная Розой на улице облезлая пятнистая кошка забралась к той на кресло, и женщина рассеянно гладила ее свалявшуюся шерсть.

— Мне повезло. Я работаю уборщицей в Бодли-анской библиотеке и поэтому все время нахожусь среди книг. Лично я рада, что протектор ценит книги. Без чтения нет сострадания, а без него теряется связь между людьми. Мы лишаемся чувства сопричастности к жизни других.

Давно знакомый Розе довод. В классической литературе постоянно всплывала эта тема. Авторы видели пользу от чтения в том, что таким образом можно переживать другие жизни. Раз она сказала об этом Мартину, но он ее высмеял: «Кому охота переживать жизнь других? Разве мы так неинтересно живем?»

— Совершенно согласна, — отозвалась Ванесса: она услышала последние слова, возвращаясь со свежим чайником мятного чая. — «Рассудительные книги развивают ум и улучшают характер» — так ведь писала Мэри Уолстонкрафт?

Все три ее подруги одновременно вздрогнули, почти незаметно, но Элизабет тут же схватила чайник и принялась разливать чай.

— Мэри Уолстонкрафт? — переспросила Роза. — Никогда не слышала о такой. Можете о ней рассказать?

Женщины переглянулись, а потом Кейт пожала плечами и приподняла сломанные очки на лоб.

— Была такая писательница. В тысяча семьсот девяносто втором году она написала книгу «В защиту прав женщины». В ней она доказывала, что женщины равны мужчинам по своей природе и интеллекту и заслуживают такого же отношения и таких же возможностей.

— Все женщины?

— Именно.

Роза отпила из чашки, ее сердце сильно билось. Уже то, что эти фриды открыто выражают крамольные взгляды или даже просто повторяют их в присутствии других, само по себе является преступлением. Однако упоминание Мэри Уолстонкрафт гораздо более существенно. Той самой, цитата из книги которой появилась на фасаде Британского музея на прошлой неделе. А повторить ее, пожалуй, тянет на лагерь. Роза обязана сообщить об этом, по крайней мере зафиксировать сказанное.

И все равно крамольное изречение Мэри Уолстонкрафт витало над ними в воздухе.

«Женщины равны мужчинам по своей природе и ин — теллекту и заслуживают такого же отношения и таких же возможностей».

Роза задумалась, что делать дальше, но тут раздался громкий стук в дверь, и все разом обернулись.

Никто не успел ничего сказать, как выбитая сильным ударом дверь с вырванными из трухлявого косяка ржавыми петлями ввалилась в комнату. В открытом проеме вырисовались темные силуэты.

На пороге стояли трое мужчин в куртках из грубой кожи.

Глава тринадцатая

Из кафе «Червелл», затрапезного заведения на юге города, открывался вид на средневековый каменный мост через Темзу. Название кафе, начертанное на окне, наполовину осыпалось, на подоконнике валялись дохлые мухи. Нейлоновые занавески с оборками провисли так, словно поняли, что в них нет никакого смысла, ведь внутрь все равно никто не заглядывает. В старых газовых рожках вместо газа горели свечи, оставляя на стенах ореолы копоти. На столиках стояли замызганные бутылки с соусами, а табличка на барной стойке сообщала, что «сахар выдается по требованию».

Когда Роза вошла, в заведении был единственный посетитель. Он сидел за угловым столиком, упираясь подбородком в ладонь, и водил пальцем по трещинам в столешнице, точно пытаясь разгадать сложную головоломку.

Услышав бряканье колокольчика, он встал и протянул руку.

— Фройляйн Рэнсом! Спасибо, что пришли.

Бруно Шумахер выглядел совсем не по-немецки, скорее, походил на англичанина, без малейшего намека на немецкое высокомерие и самоуверенность. Рябая, как апельсиновая кожура, кожа с легкой щетиной, говорила об отсутствии привычки бриться по утрам. Костюм — мечта криминалиста: с остатками завтрака на галстуке и чернильными «пятнами Роршаха»[13] вокруг верхнего кармана, оставленными потекшей ручкой. Роза подумала, что он ровесник Мартина, немного за пятьдесят, но сигареты и алкоголь прибавили ему лет десять. Несмотря на скорбное выражение лица, его темно-карие, соответствующие имени глаза смотрели из-под нахмуренного лба с иронией.

Он кивнул на полупустую кружку пива.

— Когда вы попросили о встрече, сказав, что знаете Мартина, я решил пригласить вас сюда, подальше от толпы. Но не ожидал, что здесь все так запущено. Надеюсь, вы не очень разочарованы.

— Ничуть.

— Полицейский участок, конечно, прекрасное место для беседы, но только если вы предпочитаете разговоры, когда необходимо снова и снова повторять один и тот же вопрос, добиваясь нужного ответа.

Роза протиснулась на скамью напротив, обитую замызганным велюром.

— Мне очень жаль, что мои люди действовали более жестко, чем требовалось, — произнес Шумахер.

Она осторожно глянула на него. Мужчины, а тем более полицейские, в Союзе стояли по рангу выше женщин, но все же она — гели, поэтому ей больше подобает официальный тон. Хелена в такой ситуации начала бы флиртовать, но Роза только что стала свидетельницей того, как полиция бесцеремонно обыскивала домик фрид, переворачивая мебель, разламывая шкафы и разрывая подушки, вздымая облака перьев, и это отрезвляло.

— Я попросила о встрече, потому что меня буквально потрясло то, что произошло. Я находилась в доме фрид по прямому поручению протектора.

— Еще раз прошу прощения. Наши люди взвинчены. Сами понимаете, время сейчас сложное, до визита Вождя остается всего десять дней. Весь город закрыт. Городские власти мобилизовали триста солдат для усиления, в полиции отменены отпуска и увольнительные. В результате, когда случается даже незначительное происшествие, сотрудники начинают нервничать. Проявляют чрезмерное рвение. Подозреваю, из-за того, что их начальник немец, они стараются еще больше. Могу ли я предложить вам что-то еще, помимо извинений? Что будете пить?

День выдался тяжелый, и у Розы возникло почти непреодолимое искушение выпить, но нужно было сохранять ясную голову.

— Кофе, пожалуйста, если здесь есть.

— А! Мне нравятся женщины, которые любят кофе. Большинство англичанок ограничиваются чаем, а я, признаюсь, никогда не понимал, что хорошего в теплой воде с привкусом пыли. Впрочем, себе я заказал кое-что покрепче, раз уж почти шесть часов и настало время коктейлей. Пожалуй, единственная английская традиция, которая мне по-настоящему нравится.

Шумахер подозвал грету и, заказав кофе, откинулся в кресле, словно окончательно обессилев после трудового дня.

— Значит, вы подруга Мартина, — произнес он с улыбкой.

Он говорил по-английски, но слово «подруга» прозвучало с двусмысленностью немецкого фройндин, которое могло означать и любовные отношения.

Как всегда, прозрачный намек вынудил Розу ответить резче, чем она собиралась:

— Мы вместе работаем в министерстве. Он дал мне ваш контакт на случай, если возникнут осложнения, но я не ожидала, что до этого дойдет.

Потом, уже спокойнее, не в силах сдержать любопытство, которое возбуждал у нее друг детства Мартина, она добавила:

— Он говорил, что вы вместе учились в Берлине.

— Берлин… Где у пива вкус пива, а сигарета не разваливается, пока ты ее куришь.

В качестве доказательства Шумахер вытащил из пачки «Народную», поднял ее перед собой, и сигарета, согнувшись под собственной тяжестью, рассыпалась у него в пальцах.

— Я здесь уже двенадцать лет, но до сих пор тоскую по дому: еде, развлечениям, погоде, даже специфическому юмору. Берлинский юмор сухой, как вдовья… Простите, я хотел сказать, что такой юмор в Англии встречается редко. Мартин один из немногих, с кем до сих пор можно обменяться шутками. Как у него дела?

— Хорошо. Он, конечно, очень занят.

— Столько лет с ним не виделись. Он все такой же роковой красавец, как раньше? Я помню, как он пришел в наш класс, сел ко мне за парту и сразу объявил, что мы станем лучшими друзьями. Так и вышло.

В это было несложно поверить. Мартин со своим жизнерадостным характером и располагающей внешностью всегда отличался абсолютной уверенностью, что все его желания сбудутся. Если он заявляет, что кто-то станет его лучшим другом, скорее всего, так и произойдет.

— Он проявлял большие способности — за что ни брался, все получалось отлично. Учителя от него были без ума. Я тоже хорошо учился, но мне вечно мешала лень. Зато я очень ловко умел списывать. Когда мы закончили школу, Мартина сразу приняли на юридический факультет, ведь в партии все важные лица — юристы, а я пошел служить в уголовную полицию. Мы вместе праздновали прием в члены СС. Были свидетелями друг у друга на свадьбе, правда, они с Хельгой до сих пор вместе…

Роза внутренне сжалась. Естественно, она была не прочь узнать побольше о жене Мартина, и в то же время от одной мысли о ней делалось тошно. Теперь почти всегда в постели с Мартином у Розы перед глазами стояло лицо Хельги, превращая чувство вины в своего рода сестринскую солидарность. Как будто Хельга тоже была с ними. Целуя Мартина, Роза представляла, как целует его Хельга. Проводя пальцами по его груди, она задумывалась, делает ли так Хельга. Судя по всему, Роза думала о Хельге чаще, чем сам Мартин.

— Какая она?

— Хельга? Спортивная. Заняла первое место на курсе по легкой атлетике в турнире Союза немецких девушек, потом попала в олимпийскую сборную Германии по бегу на играх тридцать шестого года. После замужества, разумеется, бросила спорт. Четверо детей, бронзовая медаль за материнство. Любит лыжи. Она, конечно, предпочла бы, чтобы ее муж работал в Департаменте досуга.

Он проговорил все это так быстро, что у Розы создалось впечатление, что сам Шумахер весьма далек от спорта. Он осторожно продолжил:

— А моя жена ушла к пилоту люфтваффе: форма красивая, не то что наша, и безоблачное небо вместо мозгов.

— Мне очень жаль.

— Не стоит. В результате, когда здесь открылась вакансия, меня ничего не удерживало. Выбор небогат: или сюда, или шефом уголовной полиции в Вупперталь.

— Вам нравится в Англии?

— Это слишком сильно сказано. — Он усмехнулся. — Но есть свои преимущества. Например, если кому-то, как мне, надо сбросить вес, то лучшей страны не найдешь. — Он указал на стол перед собой, где на тарелке валялись скукожившиеся остатки бутерброда с успевшим обветриться сыром.

Роза не могла удержаться от улыбки и, в приливе доверия, призналась:

— В прошлом году я ездила с Мартином в Берлин, помогала ему готовить речь. В тамошних ресторанах все было невероятно вкусно. Никогда не пробовала ничего подобного.

— Лучше не надо об этом. Единственное полезное, что вынесла моя бывшая супруга из школы невест, — умение готовить. Больше о ней, пожалуй, ничего и не скажешь. Я скучаю по шницелям Урсулы гораздо сильнее, чем по самой Урсуле.

— У вас, наверное, сложности из-за развода? В смысле с карьерой? Насколько я понимаю, детей у вас нет?

Шумахер мрачно пожал плечами и покатал очередную сигарету между пальцами.

— Верно. Как вы знаете, всем сотрудникам уголовной полиции присваивается звание штурмбан-фюрера СС, и Гиммлер настаивает, чтобы у каждого было не менее четырех детей. Если нет своих, нужно брать приемных. Пока блюстители закона из команды стимулирования семьи меня не трогают, но всему приходит конец. Возможно, они просто решили, что я не гожусь для брака. Урсула определенно так и считала. — Он зажег сигарету и улыбнулся. — Еще раз приношу извинения за сегодняшнее. Как я уже сказал, всех привели в полную готовность. В этом городе никогда не случалось ничего подобного визиту Вождя. Я ввожу полностью закрытый режим в центре: никаких машин и автобусов, приходится привлекать резервы для установки заграждении. В Колледже всех душ, Хэртфорд-колледже и Брасенос-колледже установим пулеметные гнезда. За полчаса до прибытия Вождя в Камеру Рэдклиффа[14] отправят полицию с собаками. Снайперам дан приказ стрелять на поражение. Я уже провел превентивные аресты, а комендантский час для всех классов с прошлой недели начинается с шести часов.

Так вот почему, когда она вышла прогуляться накануне вечером, город казался таким странно пустынным.

— А после коронации Вождь, король и прочая знать собираются на конференцию здесь неподалеку, в Бленхеймском дворце.

— Мартин упоминал, что Вождь остановится в Бленхейме. Он говорил, что придется проверить все, вплоть до столовых приборов и лебедей в озере.

Бруно усмехнулся:

— Стало быть, Мартин обеспечивает антураж, а его старый друг отвечает за правопорядок. Кто бы мог подумать? — Видимо, эта мысль ему понравилась. — Для меня это еще и вопрос профессиональной гордости. Приезжает шеф уголовной полиции рейха, Артур Небе. Мой самый главный начальник. Он шеф крипо[15] с 1936 года и почти что бог для нас, детективов. Я как-то раз с ним встретился. Хотите посмотреть?

Он открыл бумажник. Внутри, где обычно носят фото возлюбленной, лежала замусоленная фотография молодого Шумахера, пожимающего руку жилистому старику с седыми волосами под цвет блестящей серебряной мертвой головы на фуражке. Его лицо напоминало холст с отверстиями, из которых холодными льдинками блестели глаза.

— Ему давно следовало уйти в отставку, но кто его отправит. Небе ничего не упускает, так что моя работа должна быть безупречной. — Он наклонил кружку пива в ее сторону. — В связи с чем это моя последняя до конца недели.

— Пейте на здоровье.

— О, безусловно. Но дело не в этом. Это не оправдывает поведение моих сотрудников. Можете рассказать, как было дело?

Роза отхлебнула едва теплую жижу из щербатой фарфоровой чашки.

— Я ходила во вдовий квартал, чтобы расспросить фрид об их детстве.

— А зачем, позвольте спросить?

— Поручение министерства в связи с книгой, которую пишет протектор.

— Как интересно.

— Да. Я уже заканчивала беседу, когда появились ваши люди. Они ввалились без спроса и вели себя очень грубо. Когда я возмутилась, один из сотрудников толкнул меня и ударил по затылку. Но гораздо хуже то, что они натворили в доме у фрид. В этом не было никакой необходимости. Они изломали мебель, выбили дверь. У этих женщин и так почти ничего нет.

Шумахер наклонился к пивной кружке, словно пытаясь прочитать ответ, написанный тайными письменами на водянистой пене, потом резко поднял голову.

— А вы когда-нибудь раньше бывали в жилых кварталах шестого класса?

— Нет. Зачем мне?

— И вы говорите, что приехали, если не ошибаюсь, чтобы расспросить фрид об их детстве?

— Да, я же сказала, это исследовательская работа. Для новой книги протектора.

— Не так уж часто люди приезжают к нам во вдовий квартал, чтобы поговорить с фридами об их детстве. — Он демонстративно почесал затылок и нахмурился. — Если подумать, никогда такого не бывало.

— Неужели?

— С другой стороны, в данный момент фридами действительно интересуются, но совсем по другой причине.

— Из-за незначительных происшествий, о которых вы говорили?

Шумахер задумчиво глотнул пива.

— Мисс Рэнсом, не знаю, понимаете ли вы, что здесь происходит. В этом городе, как правило, всегда очень тихо. Ну разве что случается либо драка пьяных студентов, либо магду застукают с замужним любовником и выкинут из ресторана, либо муж изобьет жену — такого сколько угодно.

Роза и сама все это знала. Британские мужчины, ущемленные низким социальным статусом, предпочитали срывать злобу на самых близких, и этими близкими чаще всего оказывались жены.

— Еще бывает, лени оскорбляет своим нарядом общественную нравственность. — Шумахер загибал пальцы, пересчитывая возможные нарушения. И тому подобное. Все это в порядке вещей. Но сейчас необычное время…

Он вздохнул и посмотрел на барную стойку, за которой грета перекладывала пирамиду булочек в тщетной надежде, что благодаря геометрическому волшебству они снова станут свежими. Поймав взгляд Розы, она бросила свое безнадежное занятие и скрылась.

— Я, конечно, многого не могу вам рассказать, но в качестве компенсации за чрезмерную прыть моих сотрудников постараюсь кое-что объяснить. Вчера мы задержали женщину за умышленную порчу государственной собственности. Точнее, за настенные надписи. Последнее время они появляются тут и там.

— И вы думаете, что за этим стоят фриды?

— Почти наверняка. Когда это случилось в первый раз, мы решили, что студенты хулиганят, но потом стали поступать сигналы из всех крупных городов. Эти надписи, как вы понимаете, берутся из вырожденческих книг. Послушайте, я совершенно ничего не понимаю в литературе — кроме надписей на коробках с кукурузными хлопьями, ничего не читаю, а когда прихожу домой с работы, засыпаю, как только ложусь в постель, так что, если чтение завтра объявят противозаконным, я не расстроюсь, — но, как вы знаете, есть вполне четкие законы, регулирующие обсуждение литературы.

— Только разрешенные книги и группами не более трех человек, за исключением особых мест.

— Именно. Школы —. раз. Группы юношеских союзов для девочек и мальчиков — два. Обо всем остальном докладывают нам.

Роза вспомнила слова Кейт: «Мы говорим о книгах. Только группами по трое».

— Нам давно известно, что вдовы регулярно собираются, чтобы поговорить о прочитанном. Большими группами, и, скорее всего, обсуждают главным образом книги, которые ферботен. Мое дело следить за порядком, поэтому меня мало волнует, каким образом эти древние фриды нагоняют друг на друга смертную тоску, однако, когда речь идет о порче государственных зданий, это уже другое дело.

— Почему вы уверены, что это имеет какое-то отношение к фридам?

Шумахер прищурил глаза.

— Вы сомневаетесь в профессионализме моих сотрудников, мисс Рэнсом? — Он рассмеялся. Низкий, булькающий смех курильщика. — Это шутка. Не вы первая. Но, поверьте мне, мы знаем, что это они, хотя нам пока не удалось ни одну поймать с поличным. Вот когда поймаем, то заберем их всех и передадим в руки правосудия.

— Но у вас же нет доказательств.

— К сожалению, нет.

— А зачем им это нужно?

— Мы предполагаем, что их активность связана с приездом Вождя. Они знают, что везде, где он появится, соберутся толпы, и им хочется, чтобы все увидели их невнятные лозунги, не знаю уж зачем. Они, видимо, даже не догадываются, насколько это бессмысленно. Никто не хочет их слушать. Одни не понимают, остальным наплевать.

А что случилось с фридой, которую вы вчера арестовали?

— Скажем так, она отказалась нам помочь.

— Она вам что-нибудь рассказала?

— Ничего определенного. Но она хитрая. Как выясняется, ее всего несколько дней назад выпустили из тюрьмы, где она отбывала срок за антиправительственную агитацию. Фрида по имени Эделин Адамс. Кстати, — добавил Шумахер, — у меня с собой ее показания. Хотите посмотреть?

— Конечно.

Он открыл потертый кожаный портфель и достал оттуда лист бумаги.

«Мое имя Эделин Адамс. Мне шестьдесят пять лет. Я изучала литературу в Лондонском университете, потом работала учительницей. В 1937 году я ушла с работы и поехала в Испанию, где принимала участие в гражданской войне. Это есть в моем личном деле и хорошо известно властям. Я быстро разочаровалась в войне и в том же году вернулась в Англию, преподавала в старших классах школы для девочек на южном побережье. В Союзе меня, как и всех учителей, попросили составить список учащихся с характеристиками и указанием политических взглядов. Мне сказали, что взамен я получу определенные привилегии. Я ответила, что “разделяй и властвуй” — основной принцип тоталитарного общества, и поэтому я отказываюсь предоставить требуемые сведения. Вскоре после этого меня переселили, и с тех пор я живу в районе для класса VI.

В январе этого года меня арестовали в моем доме по беспочвенному обвинению в антиправительственной агитации. Я содержалась в Управлении безопасности Союза, где меня допрашивали и пытали, как вы можете видеть. (Подозреваемая показывает свои руки. Ногти на правой руке отсутствуют.)

Несмотря на эти стимулирующие меры, никаких обвинений мне не предъявили.

Могу добавить только одно. Вы спрашиваете, под чье влияние я подпала. Если у меня и есть модель для подражания, то это Афра Бен, и, уверяю вас, арестовать ее вам не удастся».

Роза молча просмотрела показания и вернула их Шумахеру.

— И как вы с ней поступили?

— Мы ее отпустили. Но тем не менее выяснили ее адрес и решили провести там обыск, чтобы найти какие-нибудь улики против нее. Остальное вы уже знаете.

— Зачем вы все это мне рассказываете?

— Как другу Мартина… — Он ухмыльнулся. — Кроме того, разве можно упустить случай побеседовать с красивой женщиной?

Роза вдруг почувствовала, как Бруно Шумахер одинок. И этим ей близок. Она представила бесконечную череду вечеров, наспех приготовленные ужины, пьянство, одинокую настороженность… и ощутила внутри знакомую боль.

Она сама не понимала, почему ей так одиноко. Разве у нее не было всего, что только можно пожелать? Элитное жилье, интересная работа. Друзья, семья и высокопоставленный чиновник, клянущийся в любви. Разве она чем-то отличается от Селии, Хелены, Бриджит или других женщин вокруг? Отчего ей не удается разделить их радости и восторги? Почему она тоскует о чем-то другом?

Впрочем, и так ясно. Все дело в отце и его пыльном замасленном «кабинете» в гараже, где он путешествовал по воображаемым мирам и делил с ней свою любовь к истории и поэзии. Селия пошла в мать, и для счастья ей было вполне достаточно надеть фартук и встать к плите или притвориться, что убирает дом. Селия даже внешне напоминала мать, а Роза всегда была папиной дочкой.

Шумахер встал и снял с вешалки старый плащ, напомнив черепаху, которой не терпится заползти в свой видавший виды панцирь.

— Уже начался комендантский час, я выпишу вам пропуск. — Он нацарапал что-то на листке бумаги и протянул ей. — Если понадоблюсь, сразу обращайтесь. Я серьезно. И передайте мои наилучшие пожелания штурмбанфюреру Кройцу. Я рад, что ему посчастливилось познакомиться с вами. Правда. Хельга никогда его не понимала. Но Мартин этим и отличается: он способен и сам о себе позаботиться. — Если в голосе Шумахера и прозвучала грустная нотка, ее тут же заглушил долгий приступ кашля, будто ему в горло засыпали тачку гравия. — А если захотите весело провести вечер в Оксфорде, теперь знаете, куда идти.

Роза медленно брела по опустевшим улицам. Проехала пара велосипедистов, мигая фарами, ветер носил обрывки мусора по булыжным мостовым. Из-за ограды колледжа донесся аромат жасмина и ночных фиалок, и, глянув за ворота, она увидела длинные полосы газонов, укрытые тенью. У церкви Христа ее остановил патруль, и ей пришлось показать свое удостоверение и пропуск Шумахера.

Дальше, у ворот колледжа Святого Иоанна, стояла полицейская машина, и двое в штатском вели к ней высокого седовласого мужчину в очках с тонкой оправой. Его развевающаяся профессорская мантия надувалась на ветру, как парус, и, когда он повернулся к Розе, она увидела его лицо, искаженное гневом и страхом. Видимо, это был один из «превентивных арестов», о которых говорил Бруно. Мужчину быстро «упаковали» в полицейскую машину, и сквозь окно задней дверцы Роза увидела, как дернулась его голова, когда машина рванула с места.

В столовой гостиницы «Красный лев» ужин подходил к концу. Узкие столы были накрыты скатертями, в вазах торчали одинокие гвоздики. К затянутому зеленым сукном стенду был приколот обрывок бумаги, сообщавший, что на ужин предлагается на выбор: маринованная свекла, консервированная рыба или же холодная ветчина с горошком, а на десерт — обезжиренный яблочный пудинг.

Появилась неприветливая грета.

— Ветчина кончилась.

Роза ощутила одуряющий запах дешевых духов — низшие классы потребляли парфюмерию с резкими терпкими ароматами, совсем не похожими на утонченный французский парфюм 30-х годов. Гели редко пользовались духами, зная о неодобрительном отношении к этому Вождя, а те, у кого с досоюзных времен сохранились жалкие остатки «Диора», «Герлена» или «Шанели», прибегали к ним лишь изредка.

— А что у вас за рыба?

— Ничего особенного. Просто рыба. — Грета со значением глянула на часы, стараясь выразить бесконечное негодование кухонного персонала и свое лично в связи с тем, что приходится подавать ужин почти в девять вечера.

— Тогда мне рыбу.

На столе появилась анонимная рыба, вполне соответствующая худшим ожиданиям. Роза молча съела ее и собралась уходить, но, проходя через холл, ощутила знакомое покалывание на коже, которому давно привыкла доверять.

Она обернулась и, к своему изумлению, увидела перед собой знакомую фигуру.

Глава четырнадцатая

Оливер Эллис в фетровой шляпе и макинтоше с видом утомленного путешественника стоял, облокотившись на стойку портье, с чемоданом у ног и, видимо, проходил процедуру регистрации. Увидев Розу, он изобразил приличествующее случаю изумление, и на его щеках проступил румянец.

— Роза! Какими судьбами?

Неожиданно для себя она не сразу смогла вспомнить официальную причину.

— Комиссар поручил мне провести кое-какие беседы. Во вдовьем квартале.

Внешне она оставалась спокойной, но внутри вскипела тревога. Оливер Эллис никак не мог одновременно с ней оказаться в отеле, который она выбрала сама. Кто его послал? И зачем? Комиссар, естественно, ей не доверяет, но неужели сейчас, когда она выполняет его собственное секретное задание, он отправил своего человека, чтобы следить за ней? От шефа, конечно, всего можно ожидать, но, как бы там ни было, Роза благодарила Бога за то, что оказалась в холле именно в данный момент. Если бы она случайно не напоролась на Эллиса, то и не подозревала бы о том, что он здесь.

— Как загадочно, — улыбнулся он с невозмутимым видом.

— А ты почему здесь?

Наверняка у него уже давно заготовлен ответ. Разве может быть иначе.

— Мне нужно поработать с книгами в одной из библиотек. Ищу кое-какие исторические тексты. — Играл он неплохо и держался непринужденно. — На самом деле я очень рад, что нужные мне книги оказались именно здесь. В конторе полный кавардак, и я с радостью отправился в командировку. Еще один восторженный разговор о платьях для коронации или тиарах — и я бы сошел с ума.

Роза все еще стояла на месте с сильно бьющимся сердцем, соображая, как поступить.

— Я бы сказала, что наша встреча — это совершенно необычайное совпадение.

— Бывает же, да? — Оливер нацарапал в книге подпись, и администратор вручила ему ключ от номера. Он положил ключ в карман и улыбнулся. — Но это ведь и приятная неожиданность. Раз уж мы здесь и не при исполнении, может, выпьем вместе? — Он махнул рукой в сторону отделанного деревянными панелями гостиничного бара с расставленными вокруг камина потертыми кожаными креслами.

На каминной решетке вяло мерцали обуглившиеся головешки, испуская слабое тепло. На каменном полу лежал потертый ковер, дубовая обшивка стен потрескалась. В баре сидела одинокая пара старичков, разглядывая путеводитель по памятникам архитектуры эпохи Тюдоров.

Роза открыла рот, чтобы отказаться. Отговорок сколько угодно: уже поздно, ей надо писать отчет, нет желания повторять конторские слухи… Да и сам бар выглядел крайне неуютно. Но полицейский набег к вдовам и разговор с Бруно Шумахером оставили в ней такую глубокую усталость, что она внезапно поняла: ей нужно выпить и расслабиться, пусть даже Оливер Эллис приехал следить за ней.

— Только по одной.

— Честно говоря, эта командировка самый настоящий подарок. Ты даже не представляешь, насколько приятно входить в чудесные средневековые здания после тех архивов, где я последнее время работал. Ты когда-нибудь бывала в Отделе документации Розенберга?

Она покачала головой.

— Ну и не ходи. Сто миль подвалов со стеллажами. Умрешь там, и никто тебя не найдет.

Он энергично откинулся в кожаном кресле со стаканом скотча в руке, как человек, с радостью вырвавшийся из Лондона и предвкушающий интересную работу. Вполне возможно, ему нравится шпионить за Розой. Может быть, эта совместная выпивка своего рода двойной блеф?

— Здесь мне все напоминает студенческие годы, хотя я и учился в Кембридже. В каком-то смысле в то время я получил идеальную подготовку для работы у протектора.

— Каким образом?

— Я изучал историографию. Это наука о том, как по-новому, но профессионально интерпретировать прошлое. Когда читаешь труды великих историков — Тацита, Макиавелли, Гиббона, — понимаешь, что в исправлении истории нет ничего особенного. Прошлое всегда перелицовывается в соответствии со взглядами настоящего. Каждое поколение переписывает историю согласно своим приоритетам.

— А я-то думала, что задача историка показать прошлое таким, каким оно было.

— Расхожее мнение. — Оливер насмешливо хмыкнул. — И каждый историк уверен, что раскрывает всю правду. Они заваливают читателя подробностями. Что ели древние римляне. Как строили корабли во времена короля Георга. Викторианские монеты. Марки короля Эдуарда… В действительности мы никогда не узнаем, как было на самом деле. Все, что мы, как нам кажется, знаем о прошлом, — это то, что историки решили нам рассказать.

— Но ведь факты остаются неизменными.

— Смотря что считать фактами, — отмахнулся Оливер. — Как говорил изменник Черчилль…

Роза машинально оглянулась по сторонам. Имя Черчилля не стоило упоминать всуе да и вообще не стоило упоминать, но Эллиса это, видимо, не смущал©.

— Примерно так: «История будет благосклонна ко мне, ибо я сам намерен ее писать». Что бы ты о нем ни думала, здесь он совершенно прав.

— Ш-ш, — не удержалась Роза. — Я стараюсь вообще о нем не думать.

— Разумеется. — Оливер потер большим пальцем стакан и повернулся к мерцающим в камине огонькам.

Роза с любопытством разглядывала коллегу. При таком освещении на лице Эллиса залегли тени и стала заметна щетина на подбородке. Его волосы, отросшие по меньшей мере на дюйм длиннее, чем предписывалось носить мужчинам, то и дело падали на глаза, и он машинально отводил их рукой. В нерабочей обстановке — в рубашке, подтяжках и без галстука — он выглядел гораздо моложе, чем в наглухо застегнутом костюме, в котором ходил в контору. Роза подумала, что они никогда с ним по-настоящему не разговаривали, только перекидывались шутками или дежурными вежливыми фразами. Пожалуй, она совершенно ничего о нем не знала.

— И какой период истории ты сейчас корректируешь?

— Средневековье. А именно: книгу о короле Альфреде. Протектор — большой поклонник тех времен. Ему нравятся тогдашние обычаи, и он хочет, чтобы я доказал, что у англичан с немцами единый расовый дух. Вот что интересно шефу. — Оливер ухмыльнулся. — Увы, больше никому. Скорее всего, у этой книги будут всего два читателя: я и протектор, который к тому же слишком занят, чтобы читать.

— В таком случае… — Роза запнулась, но сил осторожничать уже не было. — Есть ли смысл исправлять историю? С художественной литературой, конечно, все ясно. Люди легко подпадают под влияние романов. Приходится следить за тем, чем они забивают себе головы. Но если никто не читает эти толстые книги по истории, то для чего их переписывать?

— Это наш долг перед будущими цивилизациями: объяснить эволюцию прошлого. Люди всегда будут обращаться к истории, чтобы понять настоящее. Как говорится, «не знающие историю обречены ее повторять». Вот поэтому мы и должны очистить историю от ложных и ошибочных взглядов.

— И все-таки странно: тратить все свое время на книги, которые, возможно, так никто и не прочтет.

Он задумался, словно придавленный амбициозностью планов протектора.

— Это правда. Колоссальная задача. Протектор не успокоится, пока мы не исправим все книги по истории в библиотеках и других общественных местах Европы. Он считает это идеологической битвой. Если мы сможем контролировать знания людей по части истории, мы будем контролировать их память. Пожилая пара, сидящая по соседству, при упоминании протектора навострила уши и начала поглядывать в их сторону. Роза задумалась, как они с Оливером выглядят со стороны. Как коллеги по работе? Или, боже упаси, как любовники, выпивающие перед сном? В любом случае Эллиса это, видимо, не волновало. На службе он всегда держался несколько холодновато, но сейчас оживился и излучал почти физическое воодушевление. В глубине его глаз мерцали отраженные язычки пламени.

— Потрясающе, правда?! Если вдуматься. История идет неуверенным шагом. Куда она повернет, зависит от сущих пустяков. Представь себе, если бы все сложилось иначе, то на следующей неделе короновали бы другого монарха. Нами могла бы править королева Елизавета, а не королева Уоллис.

— Мне не очень хочется размышлять о гипотетических перспективах.

— Почему? Гел и не запрещается думать, не так ли? Даже рекомендуется. Разве в Школе верности и красоты гели не изучают философию и логику?

Школу верности и красоты тоже завезли в Англию с континента. В нее принимали только молодых женщин из высшего общества, будущих невест офицеров СС. В Англии открыли всего три филиала — в Найтсбридже, в Челси и в Суссексе, — где девушки жили и изучали кулинарию, музыку, ткачество, живопись, классическую философию и искусство ведения изящного диалога. Все, что требуется для того, чтобы вылепить достойных подруг жизни для сливок немецкого офицерства.

К счастью, престарелая чета в конце концов начала суетливо собираться на выход, забывая то очки, то путеводитель, то попросить у портье разбудить их рано утром. Когда Роза и Оливер наконец остались одни, она самокритично покачала головой:

— Откровенно говоря, Оливер, если бы я училась в такой школе, то, наверное, научилась бы сдержанности, но мне, увы, не довелось.

Оливер оставался невозмутим. Он вытянул ноги, закинул руки за голову и задумчиво посмотрел на нее.

— Ты знаешь, что произошло с Гели? С первой, настоящей?

— Кто ж этого не знает: она трагически умерла в молодости. Учат в школе.

— Ангелика Раубаль. Племянница Вождя. Она покончила с собой. Выстрелила себе в сердце в квартире Вождя в сентябре тридцать первого года из его собственного вальтера. Ей было всего двадцать три. Она приехала в Мюнхен изучать медицину и поселилась у своего дядюшки, что, должно быть, в тот момент казалось вполне естественным, но на этом естественное заканчивается. Предполагалось, что он будет за ней присматривать, но фактически он следил за каждым ее шагом и дико ревновал. Не позволял ей встречаться с молодыми людьми, а если она говорила с посторонними мужчинами, приходил в ярость. В конце концов она придумала план бегства — уехать в Вену и учиться на оперную певицу, — но Вождь и слышать ничего не желал. Он хотел, чтобы она всегда была рядом. И эта девушка, предмет его страстной любви, между прочим, дочь его брата.

В баре было тепло, но у Розы пробежал мороз по коже. Она никогда не слышала эту скандальную историю. Для нее, как и для каждой женщины протектората, Гели олицетворяла апогей женственности. Мирская святая, чистая и безупречная, предмет поклонения и подражания. Историю ее короткой жизни рассказывали детям начиная с пяти лет: как она росла в Линце, родном городе Вождя, образцовый ребенок, затем верная ученица дядюшки. Фотографии ее круглого, немного пухлого личика с короткими непокорными темными волосами и широкой улыбкой смотрели из окон универсальных магазинов, висели в школьных классах и в церквях, заменив изображения Девы Марии. Портреты Гели часто соседствовали с портретом Вождя: идеалы мужчины и женщины.

Розе вспомнился момент, когда они с Хеленой, взявшись за руки, позировали фотографу под статуей Гели в день классификации, стараясь принять подобающий серьезный вид на фоне величественной бронзовой фигуры. Невозможно поверить, что эта же самая девушка застрелилась в двадцать три года из-за психологического кризиса, вызванного кровосмесительными наклонностями ее дядюшки. Это измена.

— После ее самоубийства у Вождя произошел срыв. Его сподвижники боялись, что он навсегда уйдет из политики. Он несколько месяцев находился в депрессии и гневе. Еще немного, и бросил бы карьеру. Говорят, племянница была единственной женщиной, которую он по-настоящему любил. — Оливер не отводил от Розы взгляда. — Печально, правда?

— Не знаю.

— В том смысле, что ты не знаешь, печальна ли смерть Гели Раубаль?

— В том смысле, что я не знаю: правду ты говоришь или нет.

— Правду, и мне неприятно об этом думать.

— Разум должен знать свои границы, — пробормотала Роза.

Этот девиз вдалбливали в школе. Не выходите за пределы своих берегов. Не размышляйте о том, чего не знаете. Если кто-то воображает, что понимает, как думают другие, это называется «ложное присвоение чужой культуры».

— Конечно. Британцы же гордятся жизнью на острове, разве нет? «Самоцвет в серебряной оправе моря», так, что ли, писал Шекспир? Дает чувство безопасности.

Зачем он говорит все это? Скорее всего, чтобы испытать ее, но все равно, слишком рискованно. Бар казался пустым, но периодически появлялись официанты, то убирая что-то со столиков, то протирая стаканы. Мимо по коридору проходили греты со швабрами и стопками постельного белья. В Союзе не существовало общественных мест, защищенных от пристальных глаз и чутких ушей. Если Оливер пытался склонить ее к предательству или крамоле, ему придется приложить больше усилий.

Но он, видимо, решил сменить тему и улыбнулся:

— И какое у тебя впечатление от фрид?

— Они… вели себя дружелюбно. Вежливые. Умные. Но их дома…

— Да, что же собой представляет вдовий квартал? Никогда не бывал в этих местах.

— Ты бы не поверил своим глазам… — У нее перед глазами снова встало все увиденное днем. Роза потянулась к стакану с виски, но рука предательски задрожала, и она опустила ее.

— Другой мир. Прямо у нас под носом, но мы его не видим. Фриды живут в совершенной нищете. Они как-то перебиваются, но у них почти ничего нет. Даже электричества. Скудные пожитки. Даже не представляла, что подобное существует.

Он немного помолчал, продолжая пристально смотреть на нее, и вдруг спросил:

— Что тебе снится по ночам?

— Мне? Никогда не помню своих снов. А тебе?

— Лучше тебе об этом не знать.

Очарование пропало. Оливер покачал головой и ухмыльнулся.

— С другой стороны, у меня ведь все отлично. Прекрасная квартира. Коллеги-единомышленники… Еще один скотч? От него так хорошо, хоть здесь и разбавляют.

Похоже, он не прочь болтать всю ночь напролет, и Роза притворно зевнула, давая понять, что ей пора.

— Вобщем-то…

— У тебя усталый вид, Роза. — Он сочувственно подался вперед. — Казалось бы, отдохнуть от конторы не так плохо, но…

— Тяжелый день.

— Мне очень жаль. Я здесь еще пробуду некоторое время. А ты надолго приехала?

Она планировала поездку на три дня. Надо провести еще несколько бесед, все записать, а потом представить комиссару отчет. И все это — в пугающе короткие сроки. Вождь приезжает через десять дней. За это время ей нужно раскрыть заговор вдов, или о ней — и, что еще хуже, о Мартине — сообщат в полицию нравов. Нужно обязательно что-то найти. Наскрести хотя бы несколько имен. Однако мысль о том, что ей придется заниматься этим под взглядом беспокойных зеленых глаз Оливера Эллиса, сейчас казалась невыносимой.

— Завтра утром уезжаю.

У Оливера на лице появилось обиженное выражение. Без сомнения, она разрушила все его планы. Возможно, у него тоже был жесткий график.

— Обязательно?

— Обязательно.

Он поднял руки, словно собираясь возразить, но снова их опустил.

— Жаль. Не удастся вместе погулять по городу вечером.

— Увы.

— Может быть, когда-нибудь потом, в Лондоне? Но она уже вставала.

— Может быть. Мне пора. Завтра рано вставать.

Когда Роза закрыла за собой дверь в номер, ее трясло. Все произошедшее за день повергло ее в нервный шок. Она разделась и забралась в холодную постель. В голове пульсировала боль, ныли подвернутая лодыжка и спина от толчка полицейского в домике фрид.

Ей отчаянно хотелось вернуться к привычной унылой рутине, мелким ритуалам, защищающим неприкосновенность повседневной жизни. Открыть тетрадь и сидеть над ней, погрузившись в свои мысли, и чтобы они сами лились на бумагу. Свернуться в кресле и слушать лязг проезжающих трамваев, доносящийся с улицы детский крик и пение птиц на Гордон-сквер. Прогуляться по улицам Блумсбери, воображая, что переносишься в прошлое. А еще лучше — сесть на автобус в Клэпем, запереться вдвоем с Ханной в спальне-бонбоньерке и читать ей продолжение своей тайной сказки, пока у девчушки не отяжелеют веки и она, приоткрыв рот, не погрузится в сон.