Книга Тьмы (сборник)

Гостиница

«Угораздило же меня так налакаться», — подумал Седьмой, открыв глаза в абсолютно незнакомой комнате. Он действительно не помнил, как оказался здесь. Он не помнил и многого другого. В его памяти образовался провал без четко обозначенных временных границ, а то едва узнаваемое, что копошилось на дне в почти полной темноте, внушало необъяснимый страх.

Проделав несложные оценочные операции со своими ощущениями, он пришел к выводу, что вряд ли вообще пил накануне. Во всяком случае, он не испытывал ничего хотя бы отдаленно похожего на похмелье. Никаких намеков на экстраординарную дозу любого пойла крепче кефира. Голова была достаточно ясной, дыхание приемлемо свежим, желудок умиротворенным. Вскоре Седьмого посетило и вполне объяснимое желание отлить. Тем необъяснимее было главное — как, черт подери, он тут очутился?

Что-то пугающее, чуждое всякой рациональности, притаилось в глубине его неуловимо изменившегося существа. Перед этой внутренней угрозой казалась еще более смехотворной игра, которую он затеял с самим собой. Поиски надуманных причин, жалкие попытки угадать последствия. Ведь на самом деле Седьмой никогда не напивался до бесчувствия. Он был малопьющим в силу редкой особенности восприятия — алкоголь действовал на него угнетающе. Пару раз погрузившись в наичернейшую меланхолию, подталкивавшую к суициду, он с тех пор предпочитал держаться от нее на почтительном расстоянии.

Темный прилив лимфы… Холодок пробежал по коже, и Седьмой невольно переключился на мысль об отсутствии одежды. Он был гол как новорожденный и лежал на жестком матрасе, отчего чувствовал себя до крайности уязвимым. Спекулятивное предположение о ночи любви, проведенной с загадочной незнакомкой, опоившей его настоем забвения и навсегда исчезнувшей, пока утомленный любовничек сладко спал, было абсолютно неправдоподобным. А спутать реальность со сновидением Седьмому никогда не удавалось, о чем он порой искренне сожалел.

Мочевой пузырь снова напомнил о себе, а также о необходимости принять жизнь такой, какова она есть. Седьмой встал и отправился на поиски туалета. Ковровое покрытие оказалось приятно упругим, но все же он предпочел бы обнаружить возле кровати свои домашние тапки. Не говоря уже о халате и прочем. Если его похитили, то он этого не заметил. На теле не было ни царапин, ни кровоподтеков. Да и, честно говоря, трудно представить, на кой черт его похищать и раздевать догола. А если это одно из дурацких телевизионных шоу и сейчас за ним наблюдают скрытые камеры, то он не помнил, чтобы давал согласие на участие в подобной забаве для кретинов с антенной вместо мозгов…

По ряду признаков комната была похожа на дорогой гостиничный номер — правда, без единого окна. Возможно, поэтому она казалась мрачноватой, несмотря на приглушенный зеленоватым абажуром свет прикроватной лампы и большое абстрактное полотно на одной из стен: пронзенные красной стрелой черные треугольники на небесно-голубом фоне. Седьмой про себя дал картине название: «Голубая мечта охотника». Какая чушь лезет в голову — при том, что у него, похоже, серьезные проблемы. Он давно заметил: даже самая мимолетная мысль никогда не приходит одна — непременно в сопровождении других, прячущихся в ее скользящей тени, но тем не менее содержащих весь спектр взаимных влияний, вплоть до самоотрицания и злобного сарказма. Короче говоря, стайка крыс. Это же касалось и ощущений.

На что же способно голое, почти беззащитное, раздираемое сомнениями, непрерывно рефлексирующее наяву и без боя сдающееся хаосу безумия во сне, прямоходящее всеядное животное, если запереть его в незнакомом месте и частично стереть память? Или, точнее, на что оно НЕ способно?

Кажется, скоро он это узнает.

И Седьмой достаточно ясно понимал: то, что он узнает о себе, ему наверняка не понравится.

Она помнила, как ее зовут, — спасибо и на том. Бывало хуже. Восьмая столько раз просыпалась в чужих постелях и в незнакомых домах, что сейчас нисколько не удивилась. По правде говоря, она чувствовала себя даже немного лучше, чем обычно. Не было этого мерзкого привкуса во рту и поганого осадка на том, что могло с большой натяжкой считаться ее проклятой душой. В которую она вдобавок не верила.

В любом случае утро было для нее худшим временем суток. Кстати, откуда она взяла, что наступило утро? Ну ладно, раз проснулась, значит, так оно и есть. Восьмая обвела взглядом комнату без окон, освещенную двумя лампами с абажурами. Очень даже ничего. По крайней мере лучше, чем спальни подавляющего большинства ее клиентов. Вот только не видно выпивки. И самого мужика, конечно. Или мужиков? Хоть убей, она не помнила, кто ее подцепил, где и при каких обстоятельствах. А ведь трезвая была — иначе сейчас в башке гудел бы чугун и, насквозь пропитавшись отвращением, она непрерывно сообщала бы себе, что люди — дерьмо, она сама — тоже дерьмо, и вся жизнь — дерьмо. По большому и по малому счету.

Поскольку она была раздета, у нее не возникало вопроса, зачем она здесь. Проблема заключалась в другом: почему она ни хрена не помнит и на каких условиях придется работать. Судя по тому, что с нее сняли не только одежду, наручные часы и кольца, но даже ножной браслет, эти условия вряд ли ей понравятся.

Восьмой неизбежно приходилось рисковать. Пару раз она попадала в крутые переделки и до сих пор считала чудом, что осталась живой. Случалось, ее грабили, насиловали и избивали до потери сознания, после чего она долго зализывала раны и отлеживалась, не работая, а значит, голодала. Правда, были в ее жизни и белые полосы. Последняя такая полоса началась совсем недавно. Однако сейчас у Восьмой возникло стойкое предчувствие, что ничего хорошего ее не ожидает.

Чего Шестому не хватало, так это очков. Их отсутствие он ощутил сразу же после пробуждения. Он долго шарил вокруг себя, досконально изучив фактуру ткани, которой был обтянут матрас, затем обследовал прикроватный столик. Очков там не оказалось. И это было похуже, чем явное несоответствие высоты столика высоте привычной ему тумбочки, много лет стоявшей в его спальне.

На тумбочке, да и возле нее, всегда валялось множество книг, а среди них обязательно лежали очки. Что касается очков, Шестой был чрезвычайно аккуратен. Без них он превращался в получеловека, не способного разобрать, что творится в трех шагах перед его носом. И оставалось лишь беспомощно моргать, с растерянным видом озираясь по сторонам. Именно за это его дразнили еще в школе, нередко доводя до истерики. Сколько же он вытерпел насмешек и издевательств и сколько мог бы порассказать о жестокости детишек, считающихся невинными существами!

С тех пор он никому не доверял. Он был совершенно одинок и не знал другого состояния. Он чувствовал себя как рыба в воде в нереальных мирах книг и компьютерной сети, но чтобы читать и видеть значки на мониторе, нужны очки. Они так же необходимы, как, например, пальцы рук. Поневоле приходилось беречь их, и это сделалось почти инстинктом.

А вот сейчас все складывалось чертовски странно и чертовски неудачно. Если уж оказываешься непонятно где, то неплохо было бы по крайней мере осмотреться. Для начала. Однако он был лишен даже этой возможности. Впрочем, жизнь столько раз била его, в том числе ногами в живот, что он привык держать удар. Он знал: даже в самой паршивой ситуации самое главное — выстоять первое время. Потом что-нибудь подвернется. Или не подвернется. Но рано или поздно все закончится. И это утешало Шестого, у которого не было никаких оснований считать себя баловнем судьбы.

В течение нескольких минут он собирался с духом, прислушиваясь к тихому тиканью часов, показавшемуся ему оглушительным, когда он обнаружил пропажу очков. Теперь его органы чувств приходили в норму — по крайней мере пять из шести, потому что шестое чувство было у него достаточно развито. И сейчас оно подсказывало, что здесь есть и другие люди. Если он сделался беспомощным, значит, обязательно должен найтись тот, кто этим воспользуется. Такова была болезненная истина, выстраданная им до алмазного злобного блеска. Для чего нужен подслеповатый маленький толстяк, как не для того, чтобы оказаться в роли боксерской груши, набитой интеллектуальным багажом? Можно ли придумать лучшее мерило нежизнеспособности определенного подвида современного человека, лучшее свидетельство его вырождения?

Он сцепил зубы. В любом случае сдаваться он не собирался. Мощная воля, благодаря которой он выстоял в детстве и юности, продолжал учиться и работать несмотря ни на что, проявила себя и теперь. Он решил идти навстречу неизвестности, однако неизвестность опередила его.

В тишине, простреливаемой только тиканьем часов и ударами сердца, он скорее угадал, чем услышал, как в нескольких метрах от него открылась дверь. Кто-то прокрался в комнату и приближался к нему, стараясь ступать бесшумно. Шестой улавливал едва различимые шорохи — его слух до крайности обострился. При этом он лихорадочно соображал, что можно сделать, чтобы не напоминать самому себе так явно жертвенного барана.

Третий чувствовал себя прекрасно. Адреналин бушевал в крови, несмотря на то что прошло совсем мало времени после пробуждения. Ему был брошен вызов, и он этот вызов принял. Как всегда. Борьба за место под солнцем представлялась ему единственной альтернативой скуке — даже там, где солнца не было и в помине. И в предвкушении схватки жизнь снова обретала напряженность, потенциальная опасность стимулировала, а странное приключение начинало выглядеть приятным сюрпризом, будто в хлеву обыденности неожиданно потянуло свежим морским ветром.

Между тем речи не было даже о легком сквозняке. Поскольку отсутствовали окна и кондиционер, Третий сделал вывод о том, что должна существовать скрытая система вентиляции. Если же нет, значит, эта комната — просто душегубка. Впрочем, окажись он даже в заваленной шахте, все равно до конца искал бы способ выбраться на поверхность. Он ощущал в себе огромный запас жизненной силы.

Стоя в туалете над унитазом, он не без самолюбования поглядывал на себя в зеркало. Мускулистое загорелое тело бодибилдера, мужественное лицо, безотказный агрегат между ног. Он был привлекательным самцом и вовсю пользовался этим. Женщины — слабые и жадные существа, рожденные, чтобы подчиняться и тешить тщеславие настоящих мужчин, — были прекрасным объектом для демонстрации силы и для самоутверждения. Он не позволял им лишнего, да и сам всегда соображал головой, а не членом. Если какая-нибудь из безмозглых козочек все же взбрыкивала, требуя к себе «уважения», он немедленно ставил ее на место, а гордячек, считавших себя королевами, посылал к чертовой матери. Но смехотворнее всего были претензии этих идиоток феминисток — с ними он не церемонился, убедительно доказывая, что о равноправии не может быть и речи. Но подавляющему большинству женщин и так нравилась мужская сила, которую он излучал. Они чувствовали себя под надежной защитой. Правда, недолго.

Красивая самка была всего лишь наградой воину или пирату. Позабавившись с живой игрушкой, следовало без сожаления выбрасывать ее и отправляться завоевывать новые. Только такая жизнь имела смысл и соответствовала его аппетитам и бьющей через край энергии разрушения.

Первым делом он стал подыскивать то, что можно было бы использовать в качестве оружия. На глаза не попадалось ничего приличного. Он не сомневался, что это не случайно. Кто-то позаботился о собственной безопасности. Третий хищно оскалился. Ему бы только добраться до этого ублюдка или ублюдков, а там посмотрим. На худой конец сошел бы и осколок разбитого зеркала, однако он не расставался с мыслью добыть что-нибудь посущественнее.

В конце концов он остановил свой выбор на ножке стола. Выломать ее оказалось легче, чем он ожидал. Таким образом, он обзавелся четырехгранной дубинкой, да еще с шурупом на конце, резьбовая часть которого выступала из дерева миллиметров на пятьдесят. Это было уже кое-что. Поразмыслив, он выдернул сетевой шнур одной из ламп. В зависимости от обстоятельств, провод мог послужить для того, чтобы связать кого-нибудь или придушить.

Теперь его тонус стал настолько высоким, что просто зашкаливал. Противостояние началось. И это была не какая-нибудь дурацкая компьютерная игра для дохляков, которые только и могут мочить виртуальных монстров из шестиствольных плевалок. Это была реальность, где перезагрузка вероятна лишь на том свете. Да и в этой вероятности Третий сильно сомневался.

Он подошел к двери, которая отличалась размерами и отделкой от тех двух, что вели в туалет и ванную. Замок был довольно хилым, и выломать его в случае чего не представляло ни малейшего труда. Дверь оказалась незапертой. Он бесшумно приоткрыл ее и посмотрел, что ему приготовлено на первом уровне.

Он увидел длинный полутемный коридор с рядами почти одинаковых дверей. Они располагались по обе стороны и были разделены равными промежутками. Вдоль коридора тянулась лента однообразно серого коврового покрытия. Коридор заканчивался глухими стенами.

На каждой двери имелась табличка с цифрами. Значит, он все-таки находился в гостинице. И был «поселен» в третьем номере.

Он сделал из этого открытия кое-какие выводы. И отправился на поиски других «постояльцев».

Обнаружив свою наготу, Четвертая стыдливо прикрылась, хотя никто пока не покушался на ее невинность. Она не ощутила на себе и нескромного взгляда, если не считать всевидящего Боженьки, который почему-то был все-таки мужского рода.

Ее жесты были изящными по причине некоторой замедленности, кожа — бледной, тело — анемичным, глаза — огромными и печальными. В детстве ее называли ангелочком. Она росла девочкой тихой и послушной, да в сущности такой и осталась. Грязь современной жизни не испачкала ее, порча обошла стороной; искушения она преодолевала без особого труда — может быть потому, что еще не изведала настоящих искушений. Пугливо озираясь в мире насилия и разврата, где правил Сатана, она обращала свой взор к совсем уже узенькой полоске голубого, не запятнанного пороком неба, словно к замочной скважине, через которую добрый Боженька следил за одной из своих дочерей, брошенных в самое кубло, дабы посмотреть, сумеют ли они сохранить драгоценную чистоту.

Сейчас она начала дрожать — не от холода, нет, в незнакомой комнате было довольно тепло. Она дрожала, как грациозная лань, с которой грубо обошлись, запуская в вольер зоопарка. Грубость заключалась в странных обстоятельствах пленения, а прежде всего в том, что ее раздели. Чьи-то руки прикасались к ней, чьи-то глаза видели сокровенные места ее тела, пока она была без сознания. Впервые столкнувшись с чем-то подобным, ее неразвитый ум пасовал; остался только испуг, проникавший в каждую клетку и в каждый чрезмерно чувствительный нерв.

Господи, как же ему хотелось выпить! В этой чистой просторной комнате, менее всего похожей на вытрезвитель, не хватало самого главного, а значит, на остальное можно было не обращать особого внимания.

Первый с отвращением оглядел свое обрюзгшее тело. По опыту он знал, что если лишился последних штанов, то и с выпивкой неминуемо возникнут проблемы. Ближайшее будущее рисовалось ему в самом мрачном свете.

Тем не менее он не изменил своему ритуалу. Пора было отправляться на промысел, оставшийся единственной хотя бы частично осмысленной линией поведения — от опьянения к опьянению, чтобы заглушить боль, чтобы выжечь воспоминания, чтобы сделать терпимой невыносимую жизнь. Он не получал удовольствия, он пил по необходимости. В этом смысле он являлся профессиональным пьяницей. Он специально отравлял свой разум и в редкие промежутки отвратительной трезвости отдавал себе отчет в глубине своего падения.

Но возврат к прошлому был для него невозможен. Снова пробиваться «в люди»? Снова карабкаться наверх? Он уже побывал там и потерял все, ради чего стоило лицемерить, пресмыкаться, изображать не то, что ты есть на самом деле, работать локтями, пробиваясь к кормушке, которая снизу выглядит так привлекательно, а вблизи от нее все сильнее начинает разить предательством, продажностью, низостью и смрадом разложения. И главное, в какой-то момент вдруг обнаруживаешь, что потерял единственное, чем владел по-настоящему, — самого себя. Медленное самоуничтожение. Чем оно в глубинной сути своей отличалось от того, которым он занимался теперь? Возможно, со стороны он выглядел сломленным и опустившимся — да, собственно, таким и был, — но кто рассудит, не требуется ли куда большее мужество, чтобы отказаться от власти, денег, удовольствий, комфорта, привилегий — всего, что кажется целью краткой и в остальном бессмысленной жизни?

Он встал. Голова трещала. Это было не похмелье. Это было неприемлемое состояние организма, которое следовало как можно скорее устранить…

Он обследовал мебель и все закоулки комнаты, но не обнаружил ничего похожего на бар. Либо хозяин был трезвенником, либо держал спиртное в другом помещении.

Первый открыл входную дверь и лицом к лицу столкнулся с современной версией Тарзана. От классического типа этот отличался прической и узкой полоской незагоревшей кожи в тех местах, где торс переходит в бедра. В правой руке «Тарзан» держал ножку стола.

И ему не понадобилось много времени, чтобы занести ее для удара.

Шестой чувствовал себя как слепой бегемот на минном поле. Куда ни повернись — все плохо. Самое худшее, что от него ничего не зависело. Пытаться сохранить достоинство? В данных обстоятельствах это означало невероятным образом балансировать на грани жалкого и смешного.

Он открыл глаза и различил только чей-то силуэт. Вроде бы не слишком большой. Шестой не сразу понял, что означают определенные особенности этого силуэта.

Кто-то подошел совсем близко, постоял возле него, а затем осторожно присел на краешек кровати. Напряжение стало почти невыносимым. Толстяку казалось, что он весь изошел потом.

Слабый запах духов. Ореол волос. Женщина? Если судить по ширине таза и плеч, а также по выпирающей груди, то да. Но по этим признакам Шестой и сам мог бы сойти за пышнотелую восточную красавицу. Одежды на женщине не было.

— Хочешь, чтобы я поиграла с тобой? — спросила она вкрадчивым тоном, в котором ласка прозвучала довольно фальшиво. И впервые с тех пор, как в детстве его купала мать, он ощутил женскую руку на своем члене.

Шестой подскочил будто ужаленный.

— Эй! — воскликнула женщина ошеломленно.

Разворачиваясь, он врезался во что-то бедром, но не обратил внимания на боль. Когда на пол грохнулась лампа, в комнате стало темнее. Он начал пятиться к стене.

— Стой на месте, — сказала женщина успокаивающе. — Ноги порежешь.

Он послушался ее, понимая, что она права. Он снова выглядел идиотом, но как раз к этому ему было не привыкать. Между прочим, она не смеялась. В первый момент он удивился бы, если бы узнал, что она тоже чувствует себя полной дурой. Очень скоро обоим стало ясно, что она приняла его за кого-то другого.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Черт! — ругнулась она. — Я думала, это тебе от меня что-то нужно.

— Где мы?

Она хмыкнула.

— Не знаю. — И после паузы: — Ну я-то ладно, а вот на хрена здесь ты, не понимаю. Извини.

Он внимательно вслушивался, поскольку его главный поставщик информации работал процентов на десять. Шестой не имел полного представления ни о лице женщины, ни о ее фигуре. Теперь она разговаривала естественно. Голос у нее был молодой, но немного подсевший. То ли от усталости, то ли от разочарований. Он никогда раньше не беседовал с проституткой, а теперь вдруг, обменявшись с нею двумя-тремя короткими фразами, почувствовал странную близость. Конечно, это было всего лишь наметившееся взаимопонимание потенциальных жертв. Оба попали в почти фарсовую ситуацию, и оба испытывали потребность разделить свою растерянность с первым встречным.

И все же предубеждение против чистоты помыслов рода людского было впечатано в каждую извилину его мозга. Он гадал, заметила ли она, что ему нужен поводырь, и стоит ли самому признаваться в этом. Можно ли ей доверять? Не воспользуется ли она явным преимуществом?

Он осознавал бессмысленность своих колебаний. Выбор был прост: принять ее помощь или остаться в одиночестве.

Тем временем женщина, вероятно, успела осмотреться в его комнате и пришла к определенным выводам.

— У тебя, я вижу, тоже ни жратвы, ни сигарет. Надо валить отсюда. Не нравится мне это место.

То, что оба они были голыми, ее, похоже, нисколько не смущало. Она брала инициативу в свои руки — и не только тогда, когда имела дело с робким и уродливым толстяком, который в тридцать два года все еще оставался девственником. Теоретически он знал, что в каждой женщине сидит мать — одновременно заботливая и деспотичная, а пропорция того и другого изменяется в зависимости от обстоятельств. Сейчас она инстинктивно выбрала правильную линию поведения, и ему уже было не так трудно признать свою беспомощность.

— Боюсь, что от меня будет мало толку. Без очков я очень плохо вижу.

— А ты не бойся. — С наблюдательностью у нее все было в порядке. Она сбросила матрас на пол, прикрыв им осколки разбитой лампы. — Иди за мной, только мебель не ломай.

Четырехгранная дубинка, которая могла легко проломить Первому башку, опустилась. Третий ухмыльнулся. Это была самоуверенная ухмылка победителя, решившего, что в данном случае сражаться не с кем.

Первый привык к тому, что его не принимают всерьез. Его это нисколько не задевало, а порой, если дело все же доходило до потасовки, давало определенное преимущество. Законы улиц, на которых он проводил большую часть времени, мало чем отличались от закона джунглей.

Относительно «Тарзана» у него не возникло сомнений в том, что парень опасен. Знакомая порода. Такие понимают только один аргумент — силу, а силой Первый давно не мог похвастаться. Да и в лучшие свои годы он бы вряд ли явился серьезным соперником для этой боевой машины. Оставалось руководствоваться старым правилом: «Ситуация всегда немного хуже, чем кажется».

Когда непосредственная угроза миновала, Первый бросил взгляд мимо «Тарзана» и увидел то, что вселило в него еще большую тоску. Коридор. Двери с цифрами. Значит, гостиница. Черта с два тут разживешься дармовой выпивкой. Этот качок наверняка не пьет. Где бы найти единоверца?..

Два голых мужика в незнакомом месте, без денег и без документов, — это уже смахивало на плохую комедию. Или на начало анекдота, концовка которого пока не придумана. И кто будет смеяться последним, если вообще будет смеяться?

Третий втолкнул мужика, в котором сразу признал алкоголика, в номер и прикрыл дверь, оставив сантиметровую щель. Затем тихо, но внятно спросил:

— Кого-нибудь еще видел?

Первый мотнул головой. Следовало отдать парню должное — тот не стал задавать идиотских вопросов вроде «Что ты здесь делаешь?». Обсуждать случившееся он явно не собирался. Достаточно было сопоставить некоторые факты, чтобы понять: они оба оказались в роли лабораторных мышей.

Но дело обстояло гораздо хуже.

Коридор никуда не вел. Третьему и Первому не понадобилось много времени, чтобы это выяснить. Если из мышеловки существовал выход (а другой вариант пока не рассматривался), то он должен был находиться в одном из номеров. Поэтому оба, не тратя времени на пустую болтовню, отправились на поиски — но побудительные мотивы у них были совершенно разные. Первому отчаянно хотелось напиться — желательно до беспробудного состояния, гарантирующего длительное расставание с реальностью. У Третьего с мотивацией дело обстояло иначе. Любое положение, хозяином которого он себя не чувствовал, требовало немедленного исправления. Он презирал алкашей, но этот неплохо сохранился и еще мог на что-нибудь сгодиться. Мужик не путался под ногами, не ныл и не задавал лишних вопросов. Он вообще не задавал вопросов, словно уже давно нашел на дне стакана универсальный ответ. Да и перегаром от него несло не так уж сильно.

Номер второй оказался пустым. Пока Третий не включил свет, в помещении было темно, а в остальном оно мало чем отличалось от номера третьего. Картина на стене изображала розовые пузыри, парящие в зеленовато-синей мгле. Но то, что планировка номеров была совершенно одинакова, наводило Первого на нехорошие мысли. Он не спешил делиться ими со своим новообретенным напарником, хотя и понимал, что, если дело дойдет до схватки с теми, кто запер их здесь, этот здоровяк будет незаменим. А Третий продолжал двигаться с настойчивой устремленностью, придерживаясь при этом заранее намеченной схемы.

В номере четвертом горели две лампы. Кровать была пуста, но, судя по кривой ухмылке на лице Третьего, это отнюдь не убедило его в отсутствии «постояльца». Наоборот, он сделался еще более настороженным. Приложив палец к губам, он показал Первому на дверь туалета, а сам заглянул в ванную. В обоих помещениях никого не оказалось.

Вернувшись в комнату, Третий стремительным движением опустился на одно колено и заглянул под кровать. И снова на его физиономии появилась ухмылка, не обещавшая ничего хорошего. Первый сомневался, что этот хищник вообще умеет улыбаться иначе.

— Сама вылезешь или помочь? — спросил Третий.

В ответ раздались только сдавленные всхлипы.

Тогда Третий подошел к кровати, одной рукой приподнял изножье и сдвинул кровать в сторону.

При виде бледного девичьего тела, свернувшегося в позе зародыша, в глазах Третьего загорелся специфический огонек. Первому это очень не понравилось. Похоть, насилие, подавление, смерть. Как ни переставляй эти четыре слова, они остаются тенями одного всеобъемлющего — «власти».

Третий положил дубинку на пол, схватил девушку за волосы и заставил ее отнять руки от лица. Это было испуганное и заплаканное, но тем не менее миловидное и очень юное лицо, еще покрытое детским пушком. Затравленное выражение появилось на нем совсем недавно — девушка словно не успела еще привыкнуть к новой маске.

— Не реви! — рявкнул Третий. — Никогда голого мужика не видела?

— Конечно, не видела, — вставил Первый. — Разве не ясно?

Третий повернулся к нему и смерил долгим взглядом. В конце концов Первый отвел глаза. Он вспомнил какой-то фильм о гориллах, где говорилось о том, что не следует смотреть в упор на доминирующего самца. Если, конечно, ты сам не претендуешь на это место.

— Не мешай нам знакомиться, папаша, — процедил Третий. И продолжил безо всякого смыслового перехода: — Да, толку от этой куклы будет мало. Одна обуза. Пошли дальше.

— Может, возьмем ее с собой?

— А куда она денется? Потом за ней вернемся. — Третий подмигнул Первому. — Целки сейчас в цене.

Когда они выходили из четвертого номера, девчонка все еще рыдала. Оглянувшись, Первый поймал ее взгляд. В нем было многое: стыд, отчаяние, растерянность. Ему показалось, что он бросает парализованного ребенка на железнодорожных путях.

Всего за пару минут до того, как Третий и Первый снова появились в коридоре, Шестой и Восьмая застыли, прижавшись к стене между «своими» номерами. Восьмая резко остановилась, заметив, что приоткрылась дверь седьмого номера, а Шестой ткнулся лицом в ее плечо. И так уж получилось, что одновременно он влип животом в ее ягодицы. Это были классные твердые ягодицы, об осязании которых он мог раньше только мечтать, имея в качестве возбудителя и наглядного пособия порносайты. Локоть Восьмой врезался ему в грудь, и он поспешно отодвинулся, так и не поняв, сделала она это машинально или намеренно.

Из-за приоткрытой двери седьмого номера показалась часть головы с левым глазом. Потом в проеме появилось лицо целиком — хмурое, костистое, настороженное. Оно принадлежало мужчине лет сорока. Похоже, он решил, что молодая женщина и толстяк не представляют для него опасности, и пару раз взмахнул рукой, приглашая их к себе в номер.

Судя по тому, что Восьмая успела мельком увидеть, он тоже лишился одежды и был явно не прочь составить им компанию. У нее не возникло ни малейших догадок относительно смысла происходящего. Групповухой тут и не пахло, в противном случае она по крайней мере знала бы, как себя вести. Наверное, кто-то здорово забавлялся за чужой счет.

Во всяком случае, очередной «нудист» не был слепым как крот. Восьмая взяла толстяка за руку и потащила за собой. Тот хотя бы не упирался.

Как только они оказались в номере, Седьмой закрыл дверь и запер ее на замок. Потом повернулся к гостям и спросил вполголоса:

— Кого-нибудь видели?

Шестой потупился. Поскольку он не различал лиц в деталях, каждая новая встреча превращалась для него в тихий кошмар: голоса принадлежали теням, нельзя было никому доверять, безликие существа воплощали в себе зыбкую и непредсказуемую опасность… Но, оказывается, не он один был растерян и напуган.

В вопросе незнакомца, который нашел их (или которого они нашли), прозвучал сигнал тревоги. Восьмая отрицательно мотнула головой в ответ, гадая, что бы это значило. Возможно, парень успел узнать о «гостинице» нечто такое, чего еще не знала она.

Ей не пришлось тянуть его за язык.

— Я уже видел двоих. Как минимум один вооружен. Сейчас они в четвертом номере. Скоро будут здесь.

— Чем вооружен? — уточнил Шестой.

Восьмая бросила на него удивленный взгляд, которого он, конечно, не заметил.

— Ножка от стола. Честное слово, я предпочел бы, чтобы это была бейсбольная бита.

— Здесь есть стол? — Шестой обретал уверенность, когда мог обсуждать вопросы жизни и смерти так, словно они были совершенно абстрактными.

Седьмой уже догадался, что у толстяка проблемы со зрением, поэтому просто показал Восьмой на перевернутый стол посреди номера. Над столешницей торчали три ножки. Выломанная четвертая стояла возле двери, прислоненная к стене. Седьмой готовился к возможному нападению.

Восьмая решила пока оставаться в стороне. Весь печальный жизненный опыт подсказывал ей: когда кобели дерутся, сучкам лучше держаться подальше. А затем ублажать победивших…

Она рассматривала Седьмого. Худощавый и высокий, он казался по-юношески угловатым, хотя растительности у него на теле хватало. Сексуально не слишком озабочен, либо сейчас ему просто не до того. Про себя-то она знала, что неплохо сохранилась и способна еще возбудить праведника.

— Может быть, нам следует поторопиться, если мы хотим избежать нежелательных встреч? — Осторожный Шестой выбрал чрезвычайно аккуратную версию простого вопроса «Не пора ли отсюда сматываться?». Опережающий ответ на него он уже слышал от Восьмой некоторое время назад.

— Может быть, и следует, — ответил Седьмой, — только торопиться некуда.

— Почему это? — поинтересовалась Восьмая.

— Ты же была в коридоре и вроде не слепая.

Она почувствовала себя задетой, словно обидели ее младшего брата. Но у Седьмого явно и в мыслях не было отыгрываться на толстяке. Он выглядел слишком озабоченным собственной безопасностью.

— Скажите мне, в чем дело, — потребовал Шестой. Он пытался не моргать, но не мог справиться с собой. Казалось, оба его века дергаются по причине нервного тика.

— Скажи ему, — предложил Седьмой.

— Из коридора нет выхода, — коротко объяснила Восьмая.

— А из других помещений? — осведомился Шестой.

Седьмой мрачно улыбнулся.

— Насколько я понимаю, эти двое как раз заняты поисками. И нам очень повезет, если мы их больше не увидим. Но я так не думаю.

Им стало ясно, что он, скорее всего, прав. Прежде разрозненные сведения складывались, будто фрагменты мозаики. Картинка получалась малоутешительная. И это еще очень мягко сказано.

Шестой мог представить себе и гораздо более жестокий эксперимент. Седьмой тоже не питал иллюзий относительно того, как устроен этот дерьмовый мир. Слова «справедливость» не было в его лексиконе. Но самому вдруг сделаться подопытным кроликом? Причем не в роли гражданина государства, а буквально ощутить это на своей шкуре. Подобное казалось вопиющей дикостью.

— Короче, что ты предлагаешь? — спросила у него Восьмая.

— Надо выждать.

Она и раньше встречала людей, которые в любой ситуации выжидали до последнего. Они почти не совершали ошибок. Но почти ничего и не делали. Иногда ей казалось, что они и не живут, постоянно откладывая это рискованное занятие на потом.

— Сколько дверей в коридоре? — спросил Шестой. Мало что различая глазами, он хотел иметь в голове хотя бы приблизительную схему.

— Восемь. Все номера, по-видимому, одинаковые…

— Правильно, — подтвердила Восьмая. — У меня такой же. Только картина другая.

— Мы находимся в седьмом. Это один из четырех крайних.

— Может быть, тут есть замаскированный выход? — предположил толстяк.

— Если нас не прикончат раньше, у тебя будет достаточно времени, чтобы это выяснить.

Седьмой как в воду глядел. После своего мрачного прогноза он снова взял в руку свою импровизированную дубинку.

Но напрасно.

От сильного удара дверь едва не слетела с петель. Часть коробки откололась, а замок вырвало вместе с шурупами. В проеме появился Третий — тоже с дубиной наперевес.

Восьмая успела подумать, что сцена напоминает первую встречу доисторических племен из какого-то фантастического фильма. Дикари визжали и орали, хватило проломленных черепов; потом пришел Саблезубый, и уцелевшим пришлось объединиться против нового страшного врага…

С тех пор цивилизация все-таки шагнула далеко вперед. Обошлось без леденящих кровь воплей. Мелькнула дубина Седьмого, оказавшегося справа от дверного проема у стены, и Третьего спасла только феноменальная реакция. Он отклонился, и Седьмой по инерции врезался предплечьем в косяк, после чего сделался легкой добычей. Третий дал ему ногой по яйцам, а когда тот согнулся, отправил его в нокаут мощным боковым крюком.

Седьмой свернулся на полу в уютной позе, и было видно, что принять участие в разговоре он сможет не скоро. Третий бросил взгляд на толстяка. Ему сразу стало ясно, что с этой стороны ждать атаки не приходится. Тогда он немного расслабился и повнимательнее присмотрелся к девке. Его член заметно потяжелел. Она это заметила и улыбнулась. Но не с торжеством — такого она, конечно, не могла себе пока позволить, — а призывно, словно рассчитывала извлечь выгоду из своей привлекательности.

Третий понял, что сочную бабенку он уже заполучил. В этом не было ничего необычного. Но ему всегда хотелось большего. Жажда власти пела у него в голове одну и ту же старую песенку.

…Из-за широченной спины Третьего появился человек с внешностью спившегося профессора философии. В глазах у него была глубочайшая тоска, излечимая только смертью. При виде собравшихся в седьмом номере он не проявил ни малейшего интереса.

— Где еще двое? — спросил Третий, обращаясь то ли к Мясному Рулету, то ли к девушке, то ли к обоим одновременно.

— Больше никого нет, — ответила Восьмая, предвидя унижения, которым неминуемо будет подвергнут полуслепой толстяк.

— Проверь в сортире, — бросил Третий пропойце. Тот постоял некоторое время, переваривая приказ и остатки гордости, затем поплелся к соответствующей двери.

— Никого, — сообщил он после того, как заглянул и в ванную.

На полу заворочался Седьмой. Он постанывал, как искалеченная собака, но пытался подняться на ноги.

— Бей наверняка или не бей вообще, — назидательно сказал ему Третий, очевидно, не испытывая особой враждебности к поверженному противнику. — Итак, — продолжал он, проходя в комнату и усаживаясь в одно из двух кресел, — предлагаю кое-что обсудить… Ты, конечно, неплохо смотришься, но можешь присесть, — небрежно заметил он в сторону Восьмой и ногой подтолкнул к ней второе кресло.

Как опытная стерва, она сразу же смекнула, что ей только что предложили занять место около трона. И, как девушка негордая, сразу же согласилась. Грех было не воспользоваться таким случаем.

— Раз уж у нас общее собрание, приведи-ка сюда этот божий одуванчик из четвертого, — отдал громила Первому очередной приказ.

Тот отсутствовал минут пять, а затем появился, притащив за собой девушку, которая имела вид пленницы концлагеря — все еще слишком юной и чистой, чтобы осознать чудовищный абсурд происходящего. Похоже, она пересекла границу стыда и страха, за которой наступила прострация. Возможно, для нее так было даже лучше. Во всяком случае, она не визжала и не плакала, оставаясь покорной, как манекен. Огромные глаза напоминали зеркала заднего вида автомобиля, который только что вытащили из болота.

— Все в сборе, — прокомментировал Третий. — Тогда начнем.

Седьмой понемногу приходил в себя. Покачиваясь, он добрался до кровати и с трудом опустился на нее. Восьмая оставалась внешне невозмутимой — раньше она была свидетельницей и куда более жестоких расправ.

— Нас тут замуровали, — весело сообщил Третий. — Так-то, ребятки.

— Это было ясно с самого начала, — подал голос Шестой. — Скажите что-нибудь такое, чего мы не знаем.

— Я не думал, что ты такой способный, толстячок, — сказал Третий чуть ли не ласково. — Схватываешь на лету.

«Началось, — подумала Восьмая. — Теперь он с него не слезет». Но ее подопечный сам был виноват — надо понимать, с кем имеешь дело.

— Тогда вот тебе новость. — В голосе Третьего зазвенела сталь. — Вода из кранов не течет. Так что первое время будем хлебать из унитазных бачков. А потом… — Он сделал долгую паузу, в продолжение которой с его лица не сходила жестокая ухмылка. — Потом не знаю.

Но чувствовалось, что он знает. И от этого холод пробежал по спине Седьмого, который сквозь боль прислушивался к голосу… вождя.

Третий не ошибся. Спустя пару десятков часов они хлебали из унитазных бачков. Особенно много выпил Шестой — он немного утомился, обойдя и на ощупь изучив не такой уж сложный лабиринт. Он добросовестно простучал стены — включая те, на которых висели картины. Сначала его сопровождал Первый, затем к ним присоединился Седьмой.

Толстяк был настойчив и методичен. Он попросил Седьмого подробно описать ему каждую из восьми картин, предположив, что они могут содержать зашифрованную подсказку. Он пытался разгадать тайну черных треугольников, белых квадратов и зеленых кругов, которые, очевидно, были только чьей-то мазней. Когда он решил поискать вентиляционную систему, оказалось, что Третий его уже опередил.

Шестой вошел в третий номер, чтобы посоветоваться с вождем, и услышал недвусмысленные звуки. К тому времени он уже неплохо ориентировался и мог самостоятельно передвигаться по «гостинице». При его появлении возня на кровати не прекратилась.

Третий оценил качество минета и медленно подбирался к оргазму. Он держал Восьмую за волосы. Она знала свое дело; вид в зеркале также был неплох: там отражались ее раздвинутые ягодицы и опушенная щель, вдоль которой блуждал ее же средний палец. Третий не собирался прерывать свои занятия из-за толстяка, которому казалось, что он обнаружил нечто важное.

На свою беду, Шестой не дождался подходящего момента. А может, это все равно ничего не изменило бы. Третий как раз начал изливаться, будто заправочный шланг, когда толстяк ляпнул:

— По-моему, тут нет вентиляции!

— Точно, — подтвердил Третий и бросил в него свою дубину.

Шуруп вошел Шестому в правый глаз и достиг мозга. Он рухнул на пол и перестал дергаться раньше, чем Восьмая успела вытереть ладонью губы. После чего Третий закончил фразу:

— Значит, тебе придется меньше дышать.

Нехватка кислорода представлялась ужасающей перспективой пятерым похороненным заживо, однако прежде им еще предстояло испытание голодом. Вскоре все они чувствовали себя случайными пассажирами самолета, окончательно покинувшего воздушный коридор здравого смысла. Рейс, похоже, мог оказаться слишком долгим, и кормить пассажиров никто не собирался. А пунктом назначения был, конечно, ад.

Обнаружились плохие стороны даже в сравнении с положением потерпевших кораблекрушение и оказавшихся в шлюпке посреди открытого океана. Седьмой и Первый составили негласную оппозицию Третьему, но до открытого бунта дело так и не дошло. Четвертая была апатичной и покорной. Всем было ясно, что она — следующая жертва. Она лишилась рассудка и слышала голоса чудовищ. Она не понимала слов, хотя голоса звучали очень близко. Боженька исчез, и она о нем не вспоминала. Теперь ее жизнь принадлежала чудовищам. Спустя несколько часов Третий лишил ее девственности. Восьмая подумывала о том, как бы прикончить его исподтишка, и все чаще поглядывала на дубинку со следами высохшего мозга, с которой Третий благоразумно не расставался. Ее мотивом была отнюдь не ревность (между прочим, любовником Третий оказался замечательным, чего о качках обычно не скажешь). Мотивом был страх — хотя фишка легла так, что у Восьмой имелись все шансы продержаться дольше других.

Страх и отчаяние — плохие советчики. Но откуда было взяться лучшим? Первый и Седьмой сидели в номере — каком именно, уже не имело значения. Пять унитазных бачков из восьми опустели. Невольно возникал вопрос: когда труп толстяка начнет благоухать? Этого вопроса никто не задавал вслух. Они вообще мало разговаривали. Оказалось, что болтовня хороша для спокойных и бесконечно далеких времен, когда у каждого была пища, вода и огромный резервуар слегка подпорченного выхлопными газами воздуха в полном распоряжении. Все они ощущали, что в «гостинице» стало намного жарче. Из туалетов и углов несло мочой и калом.

Речь шла о выживании, хотя ради чего? И на каком временном промежутке?

К исходу шестых суток никто из них уже не надеялся на чудо — например, на то, что стена вдруг раздвинется и появятся яйцеголовые в голубых халатах, чтобы изучить реакции будущих пациентов и ликвидировать негативные последствия слишком далеко зашедшего эксперимента.

Лучшим подтверждением этого опять-таки был труп Шестого, раздувшийся до невероятных размеров. Он не исчез, пока «постояльцы» спали. Правда, спать они тоже боялись, вполне обоснованно не доверяя друг другу. Каждый понимал, что все остальные воруют у него драгоценный кислород и укорачивают ему жизнь. Однако не спать было невозможно, и нормальный сон был невозможен, так что в «гостинице» обитали сомнамбулы и потенциальные невротики. Она постепенно превращалась в сумасшедший дом, где запертые психи предоставлены самим себе.

Седьмой подошел к ней, когда Третий заснул, и предложил выйти в коридор. Там он положил руки ей на груди и начал пальцами ласкать соски.

Восьмая улыбнулась.

— Если он проснется…

— Не проснется.

— …Прикончит нас обоих. — На самом деле она так не думала. В случае чего она скажет, что Седьмой пытался ее изнасиловать.

— Да ладно, ну давай! Все равно мы тут скоро сдохнем.

— Пойди с ней. — Дверь номера осталась открытой, и Восьмая показала на Четвертую, безучастно глядевшую в пустоту.

— Я не педофил.

— А какая разница? Мы же скоро сдохнем…

— Я хочу тебя.

Восьмая была та еще штучка и сразу смекнула, что он у нее в руках. Теперь тем более стоило держать его на коротком поводке — может, пригодится.

Не пригодился.

На девятые сутки вода закончилась, несмотря на режим строжайшей экономии. Труп толстяка лопнул, и на полу третьего номера растеклась омерзительная жижа, в которой копошились мелкие черви. Третий перебрался в прежде пустовавший второй номер и объявил четвертое по счету «общее собрание».

Обсуждался текущий момент. Было произнесено пять слов. По причине того, что мозги затянул тяжелый туман, не все осознали их смысл. Третий устроил что-то вроде голосования. Это было все равно что помочиться рядом с издыхающими от жажды шакалами. Шакалы чуяли драгоценную жидкость. И шакалы чуяли слабость.

Но и у них не осталось сил ни на что другое, кроме как ползать и убивать.

Восьмая первой нанесла удар. Четвертая была еще жива, когда они начали пить ее жиденькую кровь и рвать зубами нежное сырое мясо. Ножей у них не было, поэтому в ход шли также осколки битых зеркал и металлические части сломанной мебели. Случайно порезавшись, они поспешно слизывали свою кровь, чтобы никого не дразнить, — ведь за каждым следили трое озверевших каннибалов.

Первый сначала лежал в стороне. Его сотрясали спазмы: блевать было нечем. Но потом и он подобрался поближе и принял участие в пиршестве. В его глазах не осталось тоски — теперь это были бессмысленные темные шарики. В редкие моменты просветления он вспоминал о том, что должен был задолго до начала этого кошмара покончить с собой, однако тут же его захлестывала очередная темная волна одуряющего запаха. И одолевало влечение, которому он не мог сопротивляться.

Седьмой мычал, «разговаривая» с самим собой и выдыхая смрад между потрескавшимися губами, будто разлагался изнутри. Патологический непрерывный внутренний монолог означал неизменность намеченной цели. Но Третий не подпускал его к себе ближе, чем на полтора-два метра. Ублюдка охранял если не рассудок, то инстинкт. Седьмому не удавалось застать его врасплох даже спящим — Третий мгновенно просыпался и поднимал свою страшную дубину. Она покачивалась перед пустыми глазами Седьмого, как грозящий ему палец.

Крови и мяса Четвертой им хватило, чтобы отсрочить неизбежное еще на несколько часов. На сколько именно, не мог сказать никто — они давно утратили всякое представление о времени. Зато каждый мог бы подтвердить, что вечность существует даже здесь и сейчас — в виде растянутой до пределов страдания безысходности.

Следующей жертвой стал Первый, когда с ним случился обморок. Восьмая подползла, убедилась в том, что он без сознания, и впилась ему в горло. Для нее это был уже не новый охотничий прием.

Первый задергался, но тут Третий и Седьмой навалились на него с обеих сторон и вскоре могли сравнить, насколько девичье мясо было податливее, чем это — жесткое, жилистое, вязнущее в зубах. Но, скорее всего, им уже становилось трудно двигать челюстями. Тем не менее они жрали и пили теплую кровь до тех пор, пока в мертвеце оставалась хоть капля.

А потом погас свет.

Они переползали в темноте, словно огромные человекоподобные слизни. Не было ничего ужаснее этой переполненной углекислотой могилы. Теперь все зависело от слепого случая. Началась взаимная охота в каком-то неописуемом измерении жизни — ведь двое из троих к тому времени лишились рассудка, а их органы чувств почти бездействовали.

Осталось двое. Они задыхались. У обоих уже не было сил на последнее убийство. Они опустились куда-то гораздо глубже человеческого ада. В абсолютном мраке обильно расцветали галлюцинации.

Того, что Третий умер, Восьмая, конечно, не поняла. Она просто наткнулась на него в темноте, когда пыталась спастись от монстра, который гнал ее по опустевшим туннелям мозга, пронизанным беззвучным воем. Она открыла рот, но не смогла прокусить кожу. Она лежала рядом с трупом и тихо хрипела, задыхаясь.

Агония продолжалась еще одну вечность.

Декабрь 2003 г.

Черный «ровер», я не твой

Вовчик был большим, серьезным и страшноватым на вид мужчиной. Тяжелая платиновая цепь смотрелась на его шее как строгий ошейник на бультерьере. Водянистые глазки ржавели под крепким козырьком из сильно выдвинутых вперед надбровных дуг. Кожа была мучнисто-белой, незагорающей; лицо — грубым, но правильным. По отдельности придраться вроде бы не к чему; все вместе производило странное впечатление живой маски. Когда Вовчик задумывался об абстрактных вещах, в его облике проявлялось нечто от инопланетного монстра. Такое случалось редко, однако тупым он не был никогда. Он оказался даже слишком неординарной личностью там, где лучше всегда оставаться в тени. Однажды его хозяева решили, что ему пора исчезнуть, и он догадался о том, что решение принято, чуть раньше, чем им хотелось бы. У него хватило благоразумия вовремя убраться. И место, где он хотел спрятаться, было выбрано верно — единственное место, в котором его не достанут самые длинные руки в мире…

Вовчик въезжал в закрытую зону в приподнятом настроении. Впрочем, закрытой она была лишь для тех, кто не хотел возвращаться. Вовчику путь назад был заказан. Такой остроты чувств он давно уже не испытывал. Ему предстояла игра, результат которой невозможно предугадать. Нечто подобное происходило с ним в пору его спортивной молодости, когда он выходил на ответственный матч.

В те безвозвратно ушедшие денечки его, как щенка, возбуждало буквально все: закулисные интриги, хвалебные или ругательные статейки в газетах, рев зрителей, пришедших взглянуть на современных гладиаторов, ощущение собственной физической мощи и энергии, бьющей через край, ярость соперников, их грязные приемчики, не менее яростный натиск собственной команды, когда тела сливались в одну безликую таранящую массу. И, конечно, восторги девушек.

Сейчас это казалось немного смешным, а тот, юный Вовчик, — едва знакомым парнем, кем-то вроде друга детства, о котором вспоминаешь спустя много лет; однако закалка регбиста пригодилась ему в делах более насущных. До сих пор он сочетал силу, быстроту, ловкость и тактические способности. Отчасти поэтому остался живым и здоровеньким. Только пара шрамов на теле напоминала о том, что зевать в любом случае не стоит. И качество серого вещества у Вовчика тоже, по всей видимости, было выше среднего. Это — свое, данное от рождения. Загадочные маленькие клеточки, на которые не действуют стероиды. А если и действуют, то не лучшим образом…

Вовчику не испортила настроения даже болтовня старой цыганки, которая, возможно, вывела бы из равновесия более впечатлительного и суеверного человека. Ему приходилось видеть мертвецов с амулетами и всеми признаками настоящих «счастливчиков» на посиневших телах. Он не верил в знамения, в судьбу, в бога, в дьявола, в государство, в переселение душ, в правосудие, в рыночную экономику, а также в теорию вероятности. Он считал, что, играя, например, в «русскую рулетку», всегда можно подменить патроны.

Цыганку избивали менты на окраине Центрального рынка. Привычное дело — мошенничество с валютой или просто мелкая кража. Вероятно, бабка даже заслуживала профилактического пинка под зад. В другое время Вовчик равнодушно проехал бы мимо. Глупо ссориться с милицией. Но для отъезжающего навсегда, как и для неизлечимо больных, некоторые условности теряют силу. Менты оказались рослыми и здоровыми, и все же это были обыкновенные патрульные быки, вдобавок нездешние и малость туповатые. В противном случае они не связывались бы с цыганами…

Вовчик вылез из своего только что вымытого черного «ровера» и не спеша направился к ним, наблюдая, как тяжелые ботинки пачкают многочисленные цветастые юбки. Звон монист разносился на полквартала. С ментами он не стал разговаривать. Одному хватило удара ребром ладони по горлу; второго пришлось ударить трижды, в том числе разок ногой по шарикам. Зато теперь Вовчик мог сказать, что внес свой вклад в борьбу с демографической катастрофой.

Старуха оказалась крепче, чем он думал. Она поднялась самостоятельно. Струйка крови, текущая из уголка рта, была почти не видна на дубленой коже. Старуха не благодарила Вовчика, но он и не рассчитывал на благодарность. Она только смотрела на него долго и внимательно, и что-то менялось в ее черных, как сгнившие вишни, глазах.

Вовчик повернулся, чтобы уйти. Патрульные, лежащие без сознания, были не лучшим обществом для человека его «профессии».

— Еще до утра ты встретишься со смертью, — сказала цыганка ему вслед.

Вовчик ухмыльнулся. Он сам частенько бывал вестником смерти. И все же на мгновение он пожалел о том, что вмешался.

Зато теперь все было забыто. Он предвкушал новый матч, крепко сжимая руль своего трехсотсильного рысака-вездехода. И это будет посерьезнее регби. Совсем другие ставки. Если агент, устроивший ему билет в один конец, не обманул, на кон поставлена жизнь. Если же обманул и обратный путь существует, Вовчик знал, что сделает с этим скользким хмырем. И тот, похоже, знал тоже.

Организм усиленно вырабатывал адреналин. Впервые за многие годы, слившиеся в багрово-серую полосу, впереди маячила полная неизвестность. Все остальное Вовчик уже перепробовал — карты, рулетку, шлюх дорогих и подешевле, бои без правил, охоту, ремесло палача, наемника, телохранителя и даже роль «хорошего парня». Последнее занятие оказалось довольно увлекательным, но в конце концов и оно стало все больше напоминать скучную, бессмысленную, неблагодарную и до отвращения предсказуемую работу. Женщины, которых он охранял и спасал от верной гибели, становились его любовницами, а затем изменяли ему с хлыщами «своего круга» или полными ничтожествами. Щедрые пожертвования детским домам и церквям, которые он делал в припадке человеколюбия, разворовывались; у других «хороших ребят» была короткая память, а преданность всегда имела денежный эквивалент.

Вовчик не то чтобы разочаровался (он лишился иллюзий одновременно с девственностью, и это произошло довольно рано — когда ему было лет четырнадцать), однако заподозрил, что игра на поле жизни идет не по правилам — в одни ворота. Кто-то сильно мухлевал там, наверху, и Вовчику это не нравилось.

После тяжелой травмы колена на спортивной карьере можно было ставить крест. Он решил взять тайм-аут и поработать вышибалой в одном из местных кабаков. Его заметили посещавшие кабак большие люди и предложили более достойную работу. Вовчик отдавал себе отчет в том, что выход из нового бизнеса — только вперед ногами, но его засосало всерьез и надолго. Да и бесплатная жратва не росла на деревьях. Ему пришлось работать в поте лица, добывая хлеб свой, а заодно икру и масло, а потом легавые упали на хвост и больше уже не слезали, подобравшись к самому лоснящемуся загривку.

Он стал лишним, опасным для хозяев и оказался между двух огней. У Вовчика, конечно, был выбор — вроде того, который предлагают смертникам. Или сдохни, или живи остаток своих дней в клетке. Но и в клетке тебя рано или поздно поставят на нож или подсадят на иглу. Конечный результат одинаков…

Он предпочел третий вариант. И вот теперь он был свободным в закрытой зоне. И будто заново родился. Ни одну из своих любовниц он не взял с собой. Принципиально. Даже Элку — самую жадную и веселую. Вовчик летел к новой жизни, бросив все барахло в прошлом. Все, кроме черного «ровера».

Слева пылал закат. Вдоль дороги медленно текла река. Лучи заходящего солнца окрашивали воду в цвет крови. В этом узком и извилистом мистическом зеркале ничто не отражалось, ничего нельзя было разглядеть. Вовчик и не пытался. Он знал только, что красный закат предвещает ветреный день, но даже к этой примете относился скептически. Справа сливалась с горизонтом черная полоса леса. Пустыри по обе стороны дороги заросли бурьяном.

Через десять минут Вовчик включил фары. Впереди что-то сверкнуло чистым никелем. Он думал, мотоцикл или автомобиль. Возможно, первое испытание на пути Вовчика Свободного. Или милицейский пост? Что ж, значит, он выбросил бабки на ветер. О бабках он никогда не жалел. А вот кое-кому придется пожалеть о своем утраченном здоровье. В случае, если его подставили, Вовчик собирался идти до конца. Прежде чем его возьмут, он успеет разобраться со всеми виноватыми. И главным орудием будет ржавый, тупой, зазубренный нож…

Он проверил пушку и приготовился к худшему. Оказалось — ложная тревога, и Вовчик расслабился. Подъехав поближе, он разглядел гибрид автоматического шлагбаума и игрового автомата, водруженного прямо на развилке. Сверху перекресток напоминал куриную лапку. Асфальт заканчивался в этом месте. Отсюда начиналась гораздо более узкая грунтовая дорога. Две другие уводили куда-то в стороны.

Самое забавное, что игровой автомат работал, несмотря на видимое отсутствие электрического кабеля. У Вовчика был кое-какой опыт. Например, он знал, что проблему нельзя «объехать» — это означало бы только, что проблема останется за спиной. Подставлять под удар спину не любит никто. Впрочем, наличие автомата вряд ли можно было считать проблемой, если только эта штука не заминирована.

Вовчик притормозил перед шлагбаумом и вышел из машины. Глубокие рвы по обе стороны дороги были серьезным препятствием даже для «ровера». Проще заплатить, хотя дорога по ту сторону шлагбаума казалась на редкость дерьмовой. Вовчику предлагалось сыграть по местным правилам; он не возражал. Конечно, правила не будут справедливее, чем везде, но высшая справедливость — это для бабушек, читающих Евангелия.

Однорукий бандит дешево подмигивал в лучах фар. Обычный автомат, если не считать рисунков на барабанах. Рисунки были какие-то странные: солнечные диски, полумесяцы, рыбы, ладони, короны, виселицы, мечи, жуки, глаза, пентакли… Вовчик не разбирался во всей этой хрени, предназначенной для пугливых дегенератов, не умевших себя защитить. Вовчик умел. Он сунул монеты в приемную щель на блоке управления шлагбаумом. Внутри что-то щелкнуло; полосатая балка медленно поползла вверх.

В ту же секунду барабаны игрового автомата пришли в движение. Они вертелись с приятным свистом, как хорошо смазанный механизм. Разноцветные лампочки весело замигали. Потом свист прекратился. Барабаны остановились. Раздался звук, который тоже не назовешь неприятным, хотя он и не ласкал слух. Это был звон посыпавшихся в лоток монет. Когда металлический дождь иссяк, получилась внушительная кучка. Монеты были новенькие, серебристо-белые и ярко блестели.

Вовчик хмыкнул и взял одну из них. Монета (или жетон) была необычной. На одной стороне выбита римская единица, на другой — пересекающиеся косточки. Серебро — металл благородный, а свои призовые Вовчик всегда забирал из принципа — даже тогда, когда трудно было унести и деньги, и ноги. Сейчас не возникало проблем ни с тем ни с другим. Он ссыпал монеты в дорожную сумку и бросил ее на заднее сиденье. Автомат перестал для него существовать. Он проехал перекресток, даже не обратив внимания на то, чем закончилась раскрутка.

На барабанах выскочили три креста. Три простых черных крестика на белом фоне.

Он въехал на грунтовку, трясясь на ухабах, и тут оказалось, что ему вежливо намекают на то, какой маршрут является предпочтительным. На боковых дорогах прямо из грунта торчали черные козьи ноги. Вовчик мог бы поклясться, что еще минуту назад никаких ног не было. Ряды козьих конечностей создавали хоть и эфемерное, но все же заграждение. Остроконечные копытца чем-то напоминали известный знак — кулачок с отставленным средним пальцем. В любом случае Вовчик был в гостях, а он знал, как надо вести себя в гостях. И он поехал прямо.

Дорога была неровная, но не разбитая. Колея совсем неглубокая, из чего Вовчик заключил, что здесь проезжает не больше одной машины в день. О грузовиках и говорить нечего… Между тем о светлом времени суток остались одни воспоминания. Наступила ночь. На востоке всплыла луна цвета насыщенного лимонного сока. Когда Вовчик, равнодушный к красотам природы, наконец удосужился бросить взгляд на ночное светило, то обнаружил, что с лунным диском творится какая-то чертовщина. В его центре появился череп — совсем маленький и все же хорошо различимый. Теперь луна стала похожа на монету с изображением головы монарха. Только монарх правил не на земле, а этажом ниже.

Вовчика это не впечатлило — как и все, что не представляло непосредственной опасности. Разрисуйте хоть все небо скелетами и распишите матерными словами — ему будет до лампочки, пока кто-нибудь из плоти и крови не явится по его душу…

Он продолжал давить на газ и вскоре почувствовал, что проголодался. С одной стороны, хорошо, что зона так тиха и безлюдна; с другой — Вовчик не собирался отказываться от своих привычек и достижений цивилизации вроде ресторанов, мотелей, а также маленьких удобств — например, горячей ванны или возможности взять проститутку в любое время дня и ночи.

Река исчезла из виду; лес подступил к дороге с обеих сторон. Вовчик включил приемник и перепробовал все диапазоны. В эфире не было ничего, кроме атмосферных помех. Даже на средних волнах. Конечно, все это казалось странным, однако Вовчик не был обеспокоен. Ему приходилось ночевать и в гораздо менее комфортных условиях. (Как-то раз он даже провел «ночь перед казнью» и не приобрел к утру ни одного седого волоса. Потом его освободили, и его безразличие произвело впечатление на кое-кого. Тогда Вовчик еще набирал очки в свою пользу.) В багажном отделении «ровера» лежало все необходимое для выживания в экстремальных условиях. Четыре полные канистры внушали уверенность в том, что ножками топать не придется. А если и придется, то в самом крайнем случае.

Наконец впереди засияли огни — тусклое созвездие, брошенное в сгустившийся мрак над изломанным горизонтом. Созвездие Указующей Стрелы. Оказалось, что свет его — отраженный.

Грунтовка привела к прекрасному двухрядному шоссе, образующему с ней букву «Т». Проселочная дорога не имела продолжения. На обочине шоссе был установлен щит с бело-оранжевой «зеброй». Стрела была направлена на запад, влево от Вовчика. Само шоссе было просто идеальным, прямым, как луч зрения, и простиравшимся в бесконечность. Покрытие выглядело матовым и очень темным, словно свежекатанный асфальт.

Тут Вовчик впервые нарушил правила игры. Немного. Совсем чуть-чуть. Это даже нельзя было считать нарушением. Всего лишь фол, за который начисляются штрафные очки. Он решил проверить, сколько у него степеней свободы и как велики «зазоры». Он повернул направо, а не налево, и помчался на восток — прямо в ту черную дыру, откуда восходит солнце.

Луна с черепом поднялась еще выше и светила ярче. «Ровер» все время находился в тени черепа, будто тот был маской, надетой на объектив гигантского проектора. Другого на месте Вовчика уже пробрала бы дрожь от всех этих странностей, но он был хладнокровен, как жаба на рассвете.

Езда по пустынному шоссе доставляла истинное наслаждение. Появилась возможность разогнать «ровер» до максимальной скорости. Вскоре были слышны только гул набегающего потока и шелест покрышек. Черный рулон, похожий на иллюзорную дорогу в недрах тренажера, разматывался с немыслимой скоростью. Ни одного поворота; шоссе ни на градус не отклонялось от линии запад — восток. «Ровер» пожирал расстояние, воздух и горючее; устроившийся внутри Вовчик чувствовал себя пилотом болида, летящего прямиком в ад. Если в аду есть пиво, девочки и покер, он не возражал бы.

Впрочем, он недолго получал удовольствие. Когда слева промелькнул щит со стрелой, Вовчик ударил по тормозам, пользуясь тем, что пристегнут. Незакрепленный багаж швырнуло вперед. «Ровер» клюнул капотом, стирая покрышки. Раздался визг колодок. И все равно тормозной путь оказался слишком длинным. После остановки Вовчик врубил заднюю передачу и подъехал к указателю.

Здесь он внимательно осмотрелся. Полосатая стрела поблескивала, отражая свет фар. Лес был тих и черен, как закопченный дымоход…

Вскоре Вовчик, у которого не было проблем с самолюбием, признал свое маленькое поражение. Вправо от шоссе вела грунтовая дорога. В пыли проступали следы протекторов «ровера», которые были знакомы Вовчику лучше, чем отпечатки собственных пальцев. Каким-то невероятным образом, ни разу не повернув рулевого колеса, он возвратился в то же место, откуда выехал семнадцать минут назад.

Вовчик закурил первую за этот вечер сигарету — он берег свои легкие. Озадаченно помассировал стриженый затылок. При этом короткие волоски больно царапались.

Затем он обернулся и потрогал то, что было пристегнуто к сиденью ремнем безопасности. Он считал ЭТО своей маленькой страховкой. Вовчик воспользовался ею на всякий случай — главным образом чтобы обеспечить себе беспрепятственный проезд до закрытой зоны. У него были веские основания опасаться того, что его могут попытаться задержать.

«Страховка» не подавала признаков жизни. Раньше это была скрюченная и пожелтевшая, но еще энергичная старушонка, любимая мамаша одного из его бывших боссов. Она не торопилась на покой; ее советы и связи дорогого стоили. Вовчик похитил ее с дачи, вырубив четверых олухов-телохранителей. Мамашу звали Ида. Отчества он не помнил. У старой ведьмы хватило сил на то, чтобы отчаянно брыкаться и кусаться вставными зубами. На предплечье у Вовчика остался багровый след от ее укуса. К тому же Ида норовила запустить свои скрюченные артритом пальчики в глаза похитителя. Поэтому пришлось накачать ее снотворным.

Когда он выезжал из города, «страховка» была живой. Сейчас она показалась Вовчику чересчур холодной. Он пощупал пульс на ее запястье. Пульса не было.

Вовчик не поленился, вылез из машины, забрался на заднее сиденье и приложил ухо к узенькой груди. Слабое постукивание напоминало работу часов внутри адской машинки. Если разобраться, Ида была похуже иной бомбы. Во всяком случае, трупов на ее совести было немало.

Убедившись в том, что старуха жива, Вовчик снова плюхнулся на водительское место и включил скорость. На этот раз он не стал экспериментировать и поехал туда, куда указывала стрела. От фокусов с возвращением он был избавлен — на какое-то время. Однако неприятные сюрпризы были впереди.

Через минуту он сбил всадника. Сбил — ну и ладно, но какова хохма! Старые дружки Вовчика ржали бы до упаду. Всадник восседал на белой, костлявой и страшной кляче, которая тащилась навстречу «роверу» прямо посреди дороги. Чем-то она напомнила Вовчику одного знакомого пожилого морфиниста. Казалось, кляча вот-вот рухнет и задергает копытами в агонии. Шерсть кое-где повылезала, и обнажилась дряблая кожа. Сам всадник был похож на сосульку, примерзшую к лошадиной спине.

Вовчик не успел отреагировать. Силуэт бледного привидения возник на пустынном шоссе внезапно, выхваченный из темноты узким лучом света. (Это не значит, что кляча выскочила слева или справа. Она вообще не могла «выскочить». Вовчик подозревал, что на это простое действие у нее не хватило бы остатков здоровья: настолько вяло она перебирала копытами.) Впрочем, на его месте не успел бы отреагировать даже хоккейный вратарь экстра-класса — «ровер» мчался слишком быстро. Поэтому складывалось впечатление, что всадник вырос из-под асфальта. Поднялся, отделившись от своей густой тени, будто плоская силуэтная мишень в тире. И «ровер», летевший по осевой, не промахнулся.

Металлический снаряд врезался в клячу на скорости около двухсот километров в час. Удар получился страшным, но не для автомобиля. Вовчик ощутил только сильный толчок. Чтобы компенсировать его, достаточно было упереться руками в рулевое колесо. Он машинально опустил голову, ожидая, что при столкновении лошадь врежется в лобовое стекло, однако благодаря высоко расположенному усиленному бамперу этого не произошло. Тощую и, по-видимому, легкую клячу отбросило в сторону, а всадник вообще перелетел через крышу «ровера» по высокой дуге, как тряпичная кукла. Когда бедняга приземлился, он уже напоминал не куклу, а мешок с костями или по крайней мере манекен с раздробленным каркасом.

Вовчик скрипнул зубами и ударил по тормозам. Что ж, за удовольствие приходится расплачиваться. Это была одна из немногих абсолютных истин, которые не менялись ни во времени, ни в пространстве. В данном случае оплате подлежал исконно русский кайф от быстрой езды. Искушение бросить все как есть было велико, но не перевешивало здравого смысла. А здравый смысл и «понятия» подсказывали Вовчику, что дерьмо за собой надо убирать. Особенно на чужой территории.

В прежней жизни Вовчик умел прятать концы в воду. Или в землю. Или в бетон. Все зависело от конкретной обстановки. За то его и ценили — пока он сам не стал кандидатом в ископаемые. Угрызений совести Вовчик тем более не испытывал — нехрен ездить ночью без габаритов!

Остановившись, он посмотрел на старушку. Та мирно посапывала, спеленутая слишком просторным для нее пальто, которое заодно скрывало от посторонних глаз наручники. Хотя где они тут, посторонние глаза?.. Вовчик проверил, не притворяется ли Ида. В этом случае пришлось бы решать, что делать с неудобным свидетелем. Старуха была подлой, как последняя сука. Но она действительно спала, так что особых проблем не предвиделось. Или почти не предвиделось.

Вовчик медленно сдал назад, пока не поравнялся с лошадиным трупом, лежавшим на обочине.

Чистая работа — в том смысле, что нигде не видно крови. У лошади были сломаны ноги, а голова вывернута под неестественным углом. По крайней мере, животина быстро отмучилась. Если парень пытался добраться на ней до живодерни, то выбрал неудачное время…

Вовчик вылез из машины и придирчиво осмотрел передок «ровера». У него отлегло от сердца — нигде ни единой царапины или вмятины. Фары и подфарники целы. Только белый налет на бампере, будто… пудра или кокс. Вовчик потрогал налет пальцами — стирается легко, как сухая пыль.

Он сплюнул и направился поглядеть на человеческое тело, распластанное на шоссе в пятнадцати метрах от клячи. Он подходил осторожно, хотя после такого удара не выжил бы никто. К немалому удивлению Вовчика, и тут все было сухо. Это хорошо — не придется мыть салон, отделанный кожей… Длинный плащ, когда-то считавшийся по артикулу белым, окутал фигуру мертвеца, словно простыня. Или саван, что было ближе к делу. Только лысая голова, обращенная лицом вниз, торчала наружу из этого кокона. Голова имела «нездоровый» желто-серый цвет. Впрочем, покойнику цвет подходил как нельзя лучше.

Вовчик попинал труп носком своего дорогого и высококачественного ботинка. Это было все равно что пинать ком стекловаты. Тогда он наклонился и перевернул мертвеца на спину. Тот весил не больше, чем мамаша Ида. Череп явно пострадал при ударе, и лицо выглядело слегка перекошенным. Впечатление асимметрии усиливалось из-за застывшей на нем ухмылки. Но и при жизни лицо наверняка было отталкивающим — костяная болванка, туго обтянутая кожей, которой явно не хватало, чтобы плотно закрыть рот. Ни с того ни с сего Вовчику вдруг пришло в голову, что мертвец улыбается… благодарно и слегка иронично. Дескать, удружил ты мне, кореш!

Он затруднился бы с первого взгляда определить возраст и даже пол своей случайной жертвы. Из щели безгубого рта выпирали желтые, но большие и здоровые зубы. Белков не было видно под полуприкрытыми пергаментными веками; Вовчик отнес эту особенность на счет слабой освещенности. Приплюснутый нос чем-то напоминал свиной пятак. Бритая голова была разрисована или татуирована на манер карты звездного неба. Вовчик, в число неожиданных и небесполезных талантов которого входило умение ориентироваться по звездам, ясно различал так называемый «зимний треугольник». Он специально приподнял полу плаща, чтобы лучше рассмотреть руки. Те оказались разными, будто крабьи клешни. В скрюченной и недоразвитой левой мертвец сжимал многолезвийный армейский нож, а в большой и жилистой правой — раздавленные песочные часы. Осколки стеклянной колбы впились ему в ладонь, образуя пятна синевы, однако и в этих местах из-под кожи не просочилось ни единой капли крови.

Вовчик огляделся по сторонам. Давным-давно он не оставался наедине с ночной природой. Мир выглядел нетронутым, если не считать шоссе, разрезавшего землю пополам. Звезды сияли холодно и безразлично. Все предметы отбрасывали фиолетовые тени. Даль была беспредельной.

Вовчик впервые увидел все это сквозь призму своей относительной малости и кратковременности. На мгновение закралась дикая мысль, что он — последний Робинзон, только что по неосторожности прикончивший своего последнего Пятницу. Вовчик, который происходил из «благополучной» семьи, был в детстве начитанным мальчиком. Он, как говорится, подавал надежды.

Сейчас его похороненные юношеские мечты, кажется, начинали сбываться. Во всяком случае, антураж был вполне подходящим, а роль изгнанника-одиночки — почти романтической. Впрочем, вскоре последовало напоминание о том, что он далеко не один. А от романтики Вовчика давно излечила красивая и нежная девушка-одноклассница, в которую он был влюблен и которая заразила его триппером в пятнадцать лет.

Он достал из пачки и закурил очередную сигарету. Эта простая операция вернула его к действительности. Пора приниматься за привычную работу. Подчищать… Он завернул труп в просторный плащ и положил на заднее сиденье рядом с мирно посапывающей бабулькой. Насчет крепости ее нервишек он не беспокоился. Ида была не из тех, кто получает инфаркт, обнаружив рядом с собой покойника. Особенно если покойник не из ее клана.

Что делать с самим жмуриком, Вовчик еще не решил. Бросить его на обочине было не то чтобы аморально — скорее не совсем надежно. Такой вариант означал бы слишком много неопределенностей. Жертва ДТП? Хм… Огнестрельных и ножевых дырок нет, однако… Если начнут копать, что-нибудь рано или поздно обязательно всплывет. Поэтому лучше не рисковать. «Добраться бы до города, а там все станет ясно», — предположил Вовчик. И не ошибся.

В нужном месте он оказался очень скоро.

Двухрядное шоссе, раздвинувшее лес, оставалось идеально прямым и в западном направлении. Около одиннадцати слева по борту промелькнула бензозаправочная станция. Вовчик успел разглядеть две колонки под навесом, аккуратную закусочную, старый пикап на эстакаде возле гаража и темную решетчатую башню ветряка. Люди если и были, то где-нибудь внутри.

Ему хотелось жрать, но он не стал тормозить. Щит на выезде со станции сообщал: «До поселения 25 км». То, что поселение не имело названия, Вовчика не смущало — так же как и трупец в салоне. Жизнь приучила его не лезть в чужой монастырь со своим уставом. Единственное, что ему гарантировали в закрытой зоне, — это отсутствие легавых. Но могли и обмануть. Представить себе человеческую стаю без ментов Вовчику было, мягко говоря, трудно. Кто же тогда охраняет «овец», пока такие, как Вовчик, охотятся?!

Спустя еще пять минут лес отступил от дороги, и справа открылся вид на пустырь, декорированный хаотически разбросанными валунами, шатрами и вышками. Что-то вроде одичавшего «сада камней» посреди старого нефтезавода. Некоторые глыбы напоминали людей или ангелов, посеребренных светом луны. Потом «ровер» промчался мимо каменной арки с чугунной решеткой — абсурдных ворот, выводящих на открытую со всех сторон площадь. Это был заброшенный парк аттракционов. Ангелы превратились в дурацкие статуи сказочных героев, глыбы — в киоски, надгробия — в застывшие вагончики.

Стрелки часов подбирались к полуночи. Поселение, должно быть, совсем близко. Не таскали же они своих детишек развлекаться за тридевять земель! И действительно, навстречу уже выплывал типичный провинциальный городок, застроенный преимущественно одно-и двухэтажными домами. Но были и некоторые несоответствия. Яркое электрическое освещение, обилие рекламных щитов и вывесок наводили на мысль об автономном энергоснабжении. Если и так, то энергия пропадала даром. Улицы были безлюдны. Чем-то (возможно, огнями, не вязавшимися с патриархальным обликом) городишко напоминал Вовчику нелепый игровой автомат, торчавший на перекрестке, только этот был побольше и посложнее. Но зато и игра, вероятно, обещала куда более дорогостоящий приз.

Что заслуживало удивления, так это полное отсутствие автомобилей, а также телефонов. И ничего, хотя бы отдаленно похожего на почту. Шоссе сузилось и постепенно выродилось в проезжую часть обыкновенной улицы. Ни светофоров, ни постов. Похоже, Вовчика не обманули насчет весьма либеральных порядков. «Ровер» ворвался в город, будто камень, брошенный в застойный пруд и разогнавший по пути затхлый воздух. Но не более. Если он и потревожил кого-то из здешних обитателей, то пока это было незаметно.

Метров через триста он едва не задел колесом пьяницу, отдыхавшего прямо на дороге. Ночь была теплая, и тот мог себе это позволить. Бутылка из-под дешевого пойла валялась тут же. К немалому удивлению Вовчика, пропойца проснулся от визга тормозов и уставился на радиаторную решетку «ровера» мутными глазами. Дальше он разговаривал, глядя исключительно на нее, будто это «губастый» кусок железа, а не водитель, задавал ему вопросы.

— Эй, дед, как называется это место?

— Называется? — переспросил тот.

— Ну да. Как-то оно должно называться?!

Пьянчужка с сомнением осмотрел асфальт под собой:

— Я бы сказал, что оно… ик!.. называется лужей.

— Понятно. Гребаный философ, да? Вообще-то я имел в виду город.

— А зачем его называть? Сюда никто не пишет. А приезжают только полные кретины вроде… ик!.. меня.

— Ладно. Допустим, я тоже полный кретин и захочу когда-нибудь вернуться…

Старик расхохотался. Потом, успокоившись, хитро прищурил слезящиеся глазки и помахал пальцем перед решеткой:

— Чтобы вернуться, надо уехать… ик!.. Правильно?

— Ну, а в чем проблема?

— Твоя проблема в том, что ты не сможешь уехать отсюда, парень. Но есть еще одна… ик!.. проблема. Ба-а-альшая проблема! Скоро приедет Бледный и со всеми разберется. Так что советую тебе расслабиться и напиться напоследок. Слушай… ик!.. дай денег! — попросил он безо всякого перехода.

— Проваливай, — сказал Вовчик сквозь зубы, поднимая стекло и включая скорость.

Вскоре он подрулил к заведению, где, судя по вывеске, можно было выпить, а заодно покатать шары. Бильярд он уважал. Игра для мужиков с мозгами, твердыми руками и крепкими ногами. А значит, и с крутыми яйцами.

Едва он вырубил двигатель, как запищал его мобильник. Вовчик хмыкнул и пару секунд соображал, что это означает — «огромную зону охвата», как на рекламе с облапанной женской жопой, или очередной местный прикол вроде заколдованного шоссе.

Он поднес трубку к уху, не произнося ни слова. Некоторое время слушал гробовую тишину. Потом низкий и явно измененный голос произнес:

— Ты покойник, Вовчик.

Хихикнула женщина.

Отбой.

Вовчик сунул мобильник в карман и достал сигарету. С его лица не сходила кривая ухмылка, не обещавшая шутнику ничего хорошего. Странный звонок. Особенно если знаешь, что дурацкое «хи-хи» принадлежит Иде, является частью ее имиджа и нередко вводит в заблуждение тех, кто склонен к поспешным выводам.

План на случай ловушки созрел почти мгновенно. Вовчик взвесил все «за» и «против» и подвел баланс. Труп в машине связал бы руки кому угодно, но не здесь, где все можно взять силой и нахрапом. Дальше он действовал с учетом наименее благоприятного варианта.

Обе пушки в пружинных зажимах, укрепленных на пояснице, были практически незаметны под хорошо скроенным просторным пиджаком. Мягкая ткань почти не стесняла движений и заодно маскировала напряжение мышц. Стволы располагались параллельно позвоночнику. Плечевой пояс оставался нестесненным — поэтому Вовчик предпочитал именно такой способ ношения оружия. Ничто не мешало ему свободно двигаться во время рукопашной или вождения. Превратности профессии приучили его к тому, что иногда все зависит от самых незначительных преимуществ. А фраеров губят нелепые случайности.

Противоугонного устройства в «ровере» не было. Вовчик хотел бы видеть идиота, который угонит его тачку. Пацаны нашли и наказали бы ублюдка в течение двенадцати часов. «Но здесь — другое дело, так что без понтов!» — напомнил он себе и распахнул тяжелую дверь, на которую падали отблески неонового света от сиявшего в ночи слова «Дуплет».

Вышибалы на входе не было, хотя бар оказался большим и хорошо оборудованным — особенно для такого захолустья. Мерцающая гора бутылок по ту сторону стойки отдаленно напоминала макет горной гряды. Справа, на небольшом возвышении, располагались в ряд три бильярдных стола под прямоугольными зелеными абажурами. Играющих не было. В глубине виднелся подиум с подсветкой (чего-то там не хватало — наверное, все-таки девочек, занимающихся художественной гимнастикой топлесс). Звучала музыка — оптимальная по громкости и качеству. Она создавала мягкий звуковой фон и не более.

Вовчику всегда нравились такие пристойные спокойные места, где можно расслабиться и отдохнуть от трудов неправедных. А также праведных — они куда утомительнее… Правда, это заведение было что-то уж чересчур тихим. На немногочисленных физиономиях, с вялым подобием интереса повернувшихся в сторону вновь прибывшего, лежали одинаковые печати обреченности, которые не спутаешь ни с чем — даже с глубоким горем. Всякое горе рассасывается со временем, а тут в каждом глазу зияло по провалу, оканчивающемуся мертвым тупиком. Вовчик как специалист хорошо разбирался в этих нюансах. Уж кто-то, а он насмотрелся на своем веку на жертв и приговоренных.

Но какого черта? Если это бар для смертников, повесьте соответствующее объявление! Его тошнило от постных рож. Не менее странным казалось то, что обыватели равнодушно отворачивались, едва скользнув по нему взглядом. Обычно его появление привлекало излишнее внимание, и с этим приходилось бороться.

И тут Вовчика осенило: неизлечимо больные! Вот кого собирали в этом городке, оплачивая им последние деньки и ночки. Тогда становилось ясно, почему эти кролики соглашались быть живыми мишенями в тире. Им уже нечего терять. А страховку для родных и близких заработать можно.

Итак, городок — огромный хоспис, куда сплавляют негодный материал. В этом случае кто выдал Вовчику путевочку? Что, если бывшие хозяева? Следовало отдать им должное — чувство юмора у них отменное. Посмотрим только, кто будет смеяться последним. В предстоящей игре Вовчик проигрывать не собирался.

Он двинулся к стойке, на ходу навешивая ярлыки: шлюха, игрок, лопух, темная лошадка, задроченный муж, неудачник, дойная корова, рогоносец, бухгалтер. Он редко ошибался — там, на «большой земле». Здесь все могло быть с точностью до наоборот.

Вовчик рулил прямо на черный «кис-кис», зная по опыту, что бармены способны быстро и точно ввести в курс дела. Однако этот кадр напоминал кусок мяса, подвергнутый глубокому замораживанию и запакованный в красивый костюм. Глаза неподвижно смотрели сквозь клиента. Злые и твердые на вид губы были склеены слюной. Волосы мышиного цвета закреплены лаком. И только белые пальцы порхали, хватая сияющие стаканы и перетирая их хрустящим полотенцем. Чувствовалось, что бармен делает это только для того, чтобы занять руки. Малый явно потерял интерес к профессии, да и к выручке, хотя еще сохранял внешний лоск и особый шик — просто по многолетней привычке.

Едва задница Вовчика успела соприкоснуться с поверхностью табурета, как по стойке к нему скользнула пепельница и остановилась в пятнадцати сантиметрах от края. Вот что значит школа! Он стряхнул в нее пепел и сделал жест, известный каждому в его родном городе. Жест обозначал марку и количество жидкости.

Человек со стеклянными глазами, взгляд которых был направлен в никуда, понял его прекрасно. Вовчик отхлебнул из придвинутого бокала и поздравил себя с благополучным прибытием. Ему нравилось это заведение. По крайней мере выпивка оказалась отличной. Что же касается траура, причин могло быть множество — сгорел детский сад или скончался всеобщий любимец-мэр.

— Как проехать к мотелю? — вежливо осведомился Вовчик, выбирая взглядом столик, желательно с одинокой дамочкой в комплекте. Он был единственным посетителем «Дуплета», торчавшим у стойки, как лайнер у пирса, — самая неудобная позиция для изучения обстановки.

— Мотеля нет, — буркнул бармен безжизненным голосом.

— А что есть? — Вовчику послышалось что-то знакомое, почти родное. Таким тоном с ним разговаривали в тех местах, где отказывались платить по долгам. Вначале. Но в конце концов расплачиваться приходилось всем. Будь он у себя «дома», уже плюхнул бы бармена мордой об стойку и слегка повозил бы. Вместо полотенца. Для оживления беседы.

— Есть один семейный пансион, но там давно не берут постояльцев, — нехотя объяснил отморозок. — А теперь тем более… Здесь нечасто бывают гости, — добавил он будто в оправдание.

Вовчик погрозил ему пальцем.

— Ты что-то путаешь, приятель!

Он уже подсчитал, что за последнее время около сотни человек получили билеты в один конец. Конечно, это были не самые тихие люди и кого-то из этой публики могли убить. Но если хотя бы половина из них выжила, они поставили бы город на уши. А отсутствие мотеля вообще казалось Вовчику абсурдом. Впрочем, даже если это правда, он знал, что делать. Найти бабу на одну или несколько ночей никогда не составляло для него труда. Он надеялся, что в машине спать не придется. Про Иду и дохляка он как-то забыл.

— Мы открыты круглосуточно, — намекнул бармен без энтузиазма.

— Уж не думаешь ли ты, что я буду до утра пялиться на твою рожу? — задал Вовчик резонный вопрос самым спокойным тоном. Теперь он улыбался, и в его улыбке было что-то безжалостное. Маленькие загадки этого городка не то чтобы раздражали его, но вызывали понятное желание расставить по местам все и всех.

В ответ бармен равнодушно пожал плечами. Похоже, его ничто не задевало. И причина этому — отнюдь не самообладание. Вовчик бросил на стойку смятую купюру, не задумываясь, в ходу ли здесь такие деньги.

— До утра — это не так уж долго, — сказал бармен сквозь зубы, аккуратно отсчитывая сдачу. Вот что добило Вовчика. Гнилой базар и особенно сдача, которую ему отсчитали с его полтинника, будто какому-то мелочному лоху! Он никогда не видел и не слышал, чтобы болван, стоящий на разливе, позволял себе так много. Он мог бы достать пушку и заставить недоноска трепыхаться, моля о пощаде. Но, во-первых, Вовчик находился в благодушном настроении, а во-вторых, еще не выяснил расстановки сил. Кому-то же принадлежала эта лавочка!

— Когда начинается шоу? — Он повел мощным подбородком в сторону подиума.

Тут бармен впервые сфокусировал на нем отрешенный взгляд и неожиданно улыбнулся — не от радости, а просто потому, что настала его очередь. Эта улыбка напоминала оскал черепа.

— Утром, — сказал он сиплым голосом. — Шоу будет незабываемым. Это я вам гарантирую.

В половине третьего Вовчик решил свалить из «Дуплета» и найти себе компанию. Например, веселую вдовушку. Однако глубокой ночью в провинции это казалось абсолютно утопичным. Вовчик слыл реалистом. В баре не подвернулось ничего подходящего. И что интересно: шалав был полный набор — от малолеток до «ягодок опять», — но все какие-то… раскаявшиеся. И непременно в сопровождении местных лабухов.

Хрусты карманы распирают, а он один, как монах, — комедия! Вовчик еще не настолько оборзел и оголодал, чтобы поднимать шум из-за телки. Единственная свободная баба была страшна как смертный грех. Он скорее трахнул бы Иду… А что? Взять и проучить старушку! Только ведь получится не наука, а подарочек жизни. Вот тебе, выкуси, старая стерва!..

Снаружи его ожидал первый неприятный сюрприз. Кто-то изуродовал дверцу «ровера», выцарапав на ней гвоздем «Демон, прочь!». Вовчик не стал нервничать, тем более палить по витринам, хотя очень хотелось. Аж руки чесались. Он знал, что задержится здесь и обязательно найдет борзописца. И тогда тот оплатит ремонт с процентами.

Вовчик огляделся. Ряды сверкающих пятен тянулись в обе стороны. Луны, помеченной черепом, не было видно из-за крыш. Ее бледное свечение с успехом заменили уличные огни. Кроме всего прочего, это был городок редкостных чистоплюев. На тротуарах — ни единого окурка. Чудовищные по своему уродству урны в виде пингвинов с распахнутыми клювами торчали через каждые двадцать-тридцать шагов.

Чуть ли не впервые в жизни Вовчик поймал себя на иррациональном ощущении погруженности в безвременный вялотекущий кошмар. Куда ни направишься — всюду ночь, отодвинутая за границу света и тьмы, и глубокое человеческое молчание по ту сторону дыхания и бессмысленной речи. Впрочем, он был слишком большим оптимистом, чтобы лелеять подобные эмоции. Вовчик решил положиться на случай и покатил вниз по улице.

Некоторое время ничего не менялось, за исключением вывесок, рекламных щитов и контуров зданий. Город напоминал дохлого червя — сегменты кварталов были нанизаны на парализованный нерв главной улицы. Чертовски длинный нерв…

Прямая прерывалась пятном центральной и единственной площади. Огромная пустая поляна, мощенная булыжником. Возле мэрии никто не дежурил. На флагштоке болтался флаг. В темноте и при полном безветрии его цвета и рисунок не подлежали определению. Зато двери противостоящей церкви были широко распахнуты; оттуда пробивались лучи теплого золотистого оттенка, образуя зыбкую корону. «Ровер» съехал с брусчатки, на которой ощущалось что-то вроде мелкой дрожи, и площадь осталась позади.

— Куда ты завез меня, паскуда?! — рявкнул знакомый голос.

Вовчик обладал отменными нервами и даже не вздрогнул, хотя старческий скрип раздался возле самого уха. Он демонстративно сунул в это ухо мизинец, на котором тускло поблескивала яшма, и поковырял в раковине, спрыснутой дорогим одеколоном… Хорошо, что Ида сразу не воткнула свои ногти ему в глаза — наверное, просто ждала, когда «ровер» остановится. Старая тварь, а жить тоже хочет!

Он притормозил и обернулся. Мамаше почти удалось высвободить правую руку. Он ее недооценил. Она быстро смекнула, что и как, а запястья у Иды были тоньше, чем у десятилетнего ребенка.

— Что, хочешь погулять? — спросил он, думая о том, что страховка ему, наверное, больше не понадобится.

Против ожидания Ида не ругалась. Она даже пожалела его:

— Ты же был умным мальчиком…

— Поэтому решил сменить климат.

— …Умер бы тихонько, — продолжала мамаша невозмутимо. — Больно не было бы, клянусь. А так всем хлопоты. Тебя достанут, родной. И раньше, чем ты думаешь.

— Это вряд ли.

— Слушай, убрал бы ты жмурика, а? От него воняет.

— Не может быть. Он совсем свежий. Свежее, чем ты думаешь.

Вовчик посмотрел в зеркало заднего вида. В двадцати шагах позади «ровера» сидела собака грязно-белой масти. В зрачках тлели красные точки — скорее всего, отражения габаритных огней автомобиля. Справа от дороги тянулся глухой кирпичный забор; слева находился «Салон ритуальных услуг». Вовчик улыбнулся при мысли о том, что случится, завались он туда с покойником (или с двумя). Возможно, будет весело, но экспериментировать не стоило.

— Чего лыбишься? — спросила Ида подозрительно. Он понял, что, хотя старуха неплохо держится, ей все же не по себе. Это было написано на ее сморщенном лобике. Она гадала, что он сделает с ней в следующую минуту. Ида знала правила, но Вовчик снова обманул ее ожидания.

Он перегнулся через спинку, расстегнул наручники и открыл дверцу.

— Катись.

— Я тебе лично яйца отрежу и заспиртую на память, — пообещала Ида, неуклюже выбираясь на дорогу. Ее затекшие ноги дрожали. Похоже, она все еще не верила в освобождение и опасалась пули в затылок. Правила действительно предписывали убрать бабульку и зарыть поглубже, однако Вовчик подозревал, что с некоторых пор правила сильно изменились. Здесь Ида представляла для него не большую угрозу, чем бродячая собака, а жизнь старухи, абсолютно беспомощной без ее «мальчиков», стоила еще меньше. Кстати, никакого запаха, кроме аромата кожаных чехлов, он не почуял.

Вовчик включил передачу и медленно поехал дальше, наблюдая за тем, как растворяется в полутьме силуэт Иды. Мамаша торопилась слинять, пока он не передумал. Белый пес, наоборот, потрусил за «ровером». Он не приближался, но оставался в пределах видимости.

Похоже, бармен не обманул. В городе не было ни гостиниц, ни мотелей. Более того — Вовчик не видел гаражей или заправочных станций. Так что за бензином придется ехать на ту единственную, которую он встретил по пути сюда. И до сих пор — ни одной припаркованной или движущейся тачки. Может, тут живут одни «зеленые»? Не надышатся перед смертью чистым воздухом. Впрочем, было не похоже, что все обреченные вернулись к природе.

Он устал. Это не значит, что в случае необходимости он не продержался бы еще пару суток без сна. Но он хотел быть в форме, когда начнется игра. А может, игра УЖЕ началась? От этой мысли становилось как-то не по себе. Дождаться бы утра. С местными обычаями лучше знакомиться при дневном свете…

Смирившись с тем, что придется спать в машине, Вовчик выбирал место для стоянки. Даже с этим возникли проблемы. Втиснуться на узкий тротуар удавалось только правыми колесами, что создавало дополнительные неудобства… Небольшая площадка перед каким-то кафе наконец показалась Вовчику подходящей. Днем здесь, наверное, расставляли столики, которые сейчас пылились под полотняным навесом вместе с перевернутыми пластиковыми стульями.

Вовчик развернул «ровер» капотом к дороге и выключил фары. На стеклянной витрине, оказавшейся слева, можно было прочесть: «Кафе-кондитерская „Сладкая Люся“». Закрывая глаза, Вовчик попытался представить себе эту Люсю. Напрасное занятие; очень скоро он узрел ее во плоти.

Что-то глухо стукнуло в боковое стекло. Реакция засыпающего Вовчика была мгновенной. Он отклонился, убирая голову с линии возможного удара; рука метнулась за пушкой и остановилась на полпути.

По ту сторону стекла возникла розовая фигура. Ее можно было принять за привидение, но только спросонья. «Сладкая и вдобавок пышная», — подумал Вовчик, с удовольствием разглядывая рыхлые телеса и лицо, похожее на ком теста с отверстиями, проделанными штопором. Что поделаешь, он западал на мясистых баб.

Нелепые голубоватые букли, венчавшие голову, выглядели как плохой парик, хотя волосы были настоящими. Ночная рубашка почти не скрывала монументальных форм. Два пухлых кулака забарабанили по стеклу.

Вовчик вполне мог представить себе подобный персонаж — например, где-нибудь на тонущей посудине во время шторма, когда одна из пассажирок вдруг обнаруживает, что от борта отвалила последняя шлюпка, в которой ей не хватило места, — но, уж конечно, не глубокой ночью в сонном захудалом городке.

— Откройте! — умоляла «сладкая», растекшись грудью по лобовому стеклу. Еще немного — и она влезла бы на крышку капота. У Вовчика были веские основания полагать, что крышка прогнется. «Ровер» ощутимо покачивался на рессорах. «Танк, а не баба», — вяло заключил Вовчик, проклиная это место, где не нашлось самого элементарного — кроватки в тихой комнатке для одного тихого уставшего человечка.

— Помогите! Откройте!.. — вопила Люська, разевая рот по ту сторону стекла, как аквариумная рыба. — Прошу вас! Скорее! Еще не поздно…

Вовчик не столько слышал эти назойливые заклинания, сколько читал по губам. Вскоре ему наскучило. Он зевнул и потянулся так, что хрустнули суставы. Потом включил CD-чейнджер. Он терпеливо ждал, когда толстуха отлипнет от его машины. По-хорошему. Если же нет, Вовчик собирался отучить ее от дурных привычек и вылечить от бессонницы.

Но тут позади «сладкой» появился плюгавенький мужичок — тоже в исподнем, зато вооруженный черенком от лопаты. Не иначе как Люськин супруг. Он подкрался, размахнулся и без предупреждения перетянул свою благоверную поперек спины. Рыхлое лицо исчезло; осталась только огромная распахнутая глотка, в которой можно было разглядеть гланды.

Вовчик снова наслаждался, вкушая немое кино. В полутьме кино было почти черно-белым. Вместо тапера лабал какой-то джазовый клоун, которого Вовчик обычно включал во время долгих ночных перегонов, чтобы не заснуть.

А мужичонка, похоже, совсем слетел с рельсов. Черенок замелькал с чудовищной частотой. Люська сползла куда-то вниз, оставив на стекле темные следы.

Вовчик ненавидел, когда пачкали его машину. Тем более кровью. Тем более что тут не было автомоек.

Он с трудом распахнул дверцу — для этого пришлось отодвинуть стодвадцатикилограммовую тушу в сторону. Мужик был в исступлении и не обращал на него ни малейшего внимания. Черенок врезáлся в мясо, издавая забавные глухие шлепки. Люська громко и очень эротично стонала. От тяжких телесных повреждений ее надежно защищал толстый жировой слой. Но если тесто может посинеть, это был тот самый случай.

— Я тебе покажу, как убегать, сука! — приговаривал экзекутор, рыча от удовлетворения. — Я тебе покажу «спасение»! Я тебе покажу «еще не поздно»! Прикончу, падла! Все равно недолго осталось!..

— Слушай, мужик, может, хватит? — сказал Вовчик, с отвращением глядя на поцарапанную, а теперь еще и испачканную дверцу. Смазанные отпечатки Люськиных ладоней тянулись до самого низа.

Драчун сделал паузу и навел на него налитые кровью глазки. Вероятно, он впервые воспринял Вовчика в качестве фрагмента объективной реальности. Затем он пнул «сладкую» ногой.

— Ой! — сказала Люська. И оргазмически застонала: — О-о-о!..

— Это ведь мое! — сказал мужик. — Что хочу, то и делаю.

Возразить было нечего. Вовчик и сам придерживался подобных принципов. Собственность надо чтить — иначе во что превратится этот и без того испорченный люмпенами мир?..

Снизу раздался какой-то хлюпающий звук. Бродячий пес слизывал кровь с асфальта, подбираясь к Люськиной голове.

— А ну забери свою шавку! — с угрозой сказал мужик, подготавливая черенок, который он держал, как городошную биту. Без этой деревяшки он был бы для Вовчика смехотворным противником. Но и так не представлял собой ничего серьезного.

Пес поднял голову, будто понял, что речь идет о нем. Он пристально уставился на Вовчика. Его зрачки и теперь оставались красными, словно тлеющие уголья, хотя отражаться в них было вроде нечему. Когда Вовчик обратил внимание на розовый нос и цвет внутренних частей стоячих ушей, ему стало ясно, что перед ним альбинос. Если таковые вообще встречаются среди собачьего племени. «Впрочем, луну с черепом тебе тоже не покажут ни в одном планетарии»…

Пес пялился на Вовчика неотрывно, как будто ждал от него каких-то действий. Или приказа. Или искал защиты. Или одобрения… Не дождавшись, он снова пригнул голову и слизнул кровь с губ женщины.

Люська поморщилась, будто ей поднесли под нос склянку с нашатырем, а мужик с истошным криком «Ах ты, б…!» замахнулся для удара, который вполне мог раздробить собачий череп…

Внезапно и у него возникла проблема. Проблема состояла в том, что черенок, описавший широкую дугу, задел по пути злосчастный «ровер». На крыле появилась длинная уродливая вмятина.

Этого Вовчик, чтивший свою собственность превыше любой другой, уже не вынес. Его реакция была мгновенной, как будто внутри кто-то отпустил заведенную пружину. На несколько секунд он позволил себе потерять контроль.

За это короткое время он успел сломать плюгавому руку, вытащить пистолет и привести рукоятку в соприкосновение с его же левой височной областью. Соприкосновение получилось чуть более сильным, чем надо. Мужик дернулся, хрюкнул, обмяк, потемнел и рухнул рядом со своей половиной. И сделался неподвижен.

Вот тут-то Вовчик понял — с трупами выходит явный перебор. Как в черной комедии. Со стороны смешно, но он-то не видик смотрит!

Из города придется убираться. Чем раньше, тем лучше. Прямо сейчас? Точно! А ведь он искренне хотел узнать, что это такое — заслуженно спокойная жизнь мирного обеспеченного пенсионера. Да, видать, не судьба! Игра получается дурацкая. Вместо противника — унылые кретины. Вместо обещанной призовой охоты на двуногую дичь — сплошные недоразумения. Каково это — иметь все, что душа пожелает, и за одну ночь превратиться в Вечного Жида? Вовчик стал противен сам себе. Раньше он не размякал; наверное, этот чертов хоспис для конченых так на него действует…

Он влез на водительское сиденье и обнаружил справа от себя прыщеватое создание, совсем недавно отпраздновавшее первую менструацию. Создание было одето в грязноватый халатик со слониками. Оно задрало босые ноги на переднюю панель и сосало «чупа-чупс».

— Ты кто такая, мать твою?! — Вовчика начало тошнить от липнувших к нему аборигенов. Ощущение того, что его вот-вот затянет новое болото и он уже по колено в дерьме, было вполне убедительным, почти физиологическим. Чуть пошевелись — и в штанах зачавкает…

— Гы, — сказало создание, демонстрируя небольшую задержку в умственном развитии — лет этак на десять — и дефекты речи. — Покатаеф, дядя? А я тебе конфефу дам.

Вовчик уже протянул руку, чтобы схватить эту недоделанную Лолиту за пучок осветленных перекисью волос и вышвырнуть вон, но потом вдруг передумал. Он решил взять девчонку с собой. Будет чем торговаться с легавыми. Теперь Вовчик почему-то был уверен, что легавые в этом городе все-таки есть. Во всяком случае, есть кто-то, надзирающий за порядком. Кто-то, кого местные до смерти боятся.

— Покатаю, — нехорошо улыбнулся он. — Перебирайся назад… к дедушке.

— Дедуфка шпит?

— Ага. Вечным сном. И ты поспи.

Он развернул «ровер» так, чтобы продолжать движение на запад. Возврата, конечно же, не было.

— Ты будеф ехать быфтро? — спросила девчонка, положив голову на колени «дедушке», завернутому в плащ.

— Быстро.

— Это хорофо. Папка фказал, фто утром мы фсе умрем.

— Ну, насчет себя твой папка угадал. А что он еще сказал?

— Фто придет… как ефо… забыла…

— Кто придет?

— Пс-с-с-с…

Девка уже засыпала, посасывая вместо карамели свой большой палец.

«Дурдом», — покачал головой Вовчик и вдавил в коврик педаль газа. Не было смысла проявлять осторожность. «Ровер» понесся по улице как пуля. Альбинос оторвался от своего теплого коктейля с одуряющим запахом и долго смотрел вслед удаляющимся красным фонарям, пока они не стали неотличимыми от его собственных зрачков. Он даже не дернулся — знал, что ему не догнать металлическое зловонное чудовище. Или знал что-то еще…

И снова была прямая лента шоссе, ныряющая в черную дыру запада, и темные поля слева и справа, заросшие сорняками, и багровеющая луна с черепом, все больше похожая на надрезанный апельсин. Однажды Вовчику показалось, будто через поле бредет кто-то — изломанная фигура во всем черном, если не считать белого воротника и белых же манжет. Какая-то нелепая шляпа скрывала лицо.

Незнакомец двигался размашистыми шагами; когда его и «ровер» разделяло минимальное расстояние, девка вдруг громко застонала во сне. Вовчик ощутил, как холодный ветер лизнул его коротко стриженный затылок — невесть откуда взявшийся ветер внутри наглухо закупоренной металлической коробки…

Существо в черном вытянуло руку и показало кулак с отставленным большим пальцем. Возможно, оно голосовало, а возможно, давало понять, что у него все классно. Или у Вовчика все классно. Или у них обоих.

Во всяком случае, Вовчик даже не сбросил скорости. Закрытая зона его достала. Глаза слипались. Вдруг оказалось, что можно с вожделением думать о такой чепухе, как чашка кофе или амфетамины. Вовчик не догадался захватить с собой термос. Он представлял себе зону чем-то вроде электрифицированного Дикого Запада, где все продается или достается сильному задаром. Подобные правила пришлись бы ему по душе. Старые первобытные правила — без этой демократической гнильцы, свидетельствующей о вырождении…

Он поклацал клавишами приемника. Весь FM-диапазон был по-прежнему пуст, как в канун изобретения радио. Музыкальная жвачка на компакт-дисках давно осточертела. Пришлось слушать шорох шин и гул набегающего потока воздуха, которые действовали лучше любой колыбельной. Несколько раз Вовчик вскидывал голову и ловил себя на том, что уже гремел бы костями в кювете, если бы дорога не была идеально прямой. О возможности столкновения со встречными автомобилями он и не вспоминал. А возникни сейчас перед бампером очередной придурок на кляче — задавил бы почти с удовольствием…

Слабые огни впереди показались раньше, чем он предполагал. На его часах было около половины четвертого. Дорогой хронометр не обманывал — и где же тогда обещанный рассвет?

Судя по небольшим размерам освещенного пространства, он подъезжал к следующему придорожному балагану. Понимание пришло вскоре. Так проявляется фотобумага: сначала видишь только пятна разной интенсивности, потом наступает момент узнавания. Хаотическая мозаика складывается во вполне определенную картинку.

С каким-то кислым привкусом во рту и туманом в мозгах Вовчик пересек городскую черту. Он УЗНАВАЛ. Придорожные столбы, заборы, витрины, дома, деревья, идиотские урны-пингвины… Все, что он видел совсем недавно, — только в зеркальном отображении. «Какого черта…» — прошептал он, чувствуя, что готов отдать очень многое за пару глотков коньяка.

Проехав мимо кафе-кондитерской «Сладкая Люся», возле которого по-прежнему лежали два тела — одно большое и рыхлое, второе маленькое и скорченное, — он остановился, заглушил двигатель и надавал себе пощечин, а потом потер уши. Кровь прилила к голове, и Вовчик начал мыслить.

Этому предшествовало несколько подготовительных операций. Он подвигал нижней челюстью, поскрипел металлокерамикой («потрясающий эффект живых зубов!») и постучал перстнями. Перстней было несколько. Их перестук оказывал на него релаксирующее и в то же время организующее воздействие. По-видимому, перстни выполняли ту же функцию, что и четки у менее высокоразвитых личностей. Вовчик, конечно, не молился, но приводил мысли в порядок.

Вскоре он поставил несколько простейших экспериментов над собой, которые доказывали со всей определенностью, что он не спит — по крайней мере в обыденном смысле слова. Ну а как насчет субъективно-идеалистических заморочек? К блужданию в дебрях различных философских систем Вовчик испытывал здоровое отвращение. Можно было подвести промежуточные итоги. Он въехал в город по той же дороге, по которой выехал полчаса назад. При этом он ни разу не сворачивал. За время его «отсутствия» правое и левое, север и юг поменялись местами. Он долго пялился на свои руки, чтобы убедиться в том, что не превратился в девочку из Зазеркалья. Эту, как ее… Алису хренову. Швейцарский хронометр по-прежнему болтался на ЛЕВОМ запястье, а на мизинец ПРАВОЙ все еще было надето кольцо с яшмой. Для полной ясности Вовчик достал из-под рубашки нательный крест и прочел выгравированную на нем надпись — как полагается, слева направо: «Спаси и сохрани!» Крест был единственной вещью, которая оставалась у него на память о матери. Сам Вовчик, конечно, не верил, что с Иисусом — даже если бы тот существовал — можно было бы так просто договориться. Иисус — это тебе не ФСБ и даже не прокуратура!..

Он посмотрел вперед через лобовое стекло. В свете фар скользили седые клочья предутреннего тумана. Белый пес казался сгустком чуть более устойчивой формы. Увидев его, Вовчик испытал необъяснимое облегчение, будто встретил земляка в чужой стране. И вместе с тем он вспомнил, что видел когда-то похожую электронно-механическую игрушку с глазами-светодиодами. Игрушка была довольно зловещей и явно не пользовалась успехом у нормальных детишек. А ненормальных всегда меньше.

Взвесив оставшиеся варианты, Вовчик направился к церкви. Девчонка сладко спала на заднем сиденье, тесно прильнув к «дедушке». Что делать с обоими, Вовчик еще не придумал. Утром решит. Для начала надо было обзавестись хоть какой-нибудь крышей — в прямом и переносном смысле. К попам он относился равнодушно, как к пацанам, не посягавшим на чужой бизнес и чужие интересы. По его мнению, попы были вполне безобидными пастухами.

Церковная дверь по-прежнему была широко распахнута. Яркий свет, бивший изнутри, освещал половину двора и часть площади. Справа от высокого крыльца съежилась какая-то совсем уж доходная бабулька.

Вовчик поставил «ровер» за церковной оградой и вошел в открытую калитку. В глубине двора находился источник, защищенный от дождя павильоном с благочестивыми рисунками, черно-белыми в сумерках. Тихо журчала освященная водичка. Купола, возносившиеся ввысь, казались бычьими сердцами в красноватом сиянии подсветки. Из церкви доносилось пение. Стройное, многоголосое и трагическое.

Когда Вовчик взошел на верхнюю ступеньку, на дверь упал бледный луч. Луч теплого, «живого» света, казавшегося почти вещественным среди холодных электрических призраков… Вовчик обернулся. С церковного крыльца восточная часть горизонта просматривалась как на ладони. Ни одно здание, дерево или даже куст не заслоняли место восхода. Возникала иллюзия, что туда ведет долгий спуск, заканчивающийся пропастью, из которой может выбраться только солнце.

Солнце действительно восходило. Новые косые лучи слегка посеребрили облака. В ту же секунду пение стихло. Вовчик услышал напряженное дыхание десятков, если не сотен людей.

«Так вот где они все!» — подумал он ошеломленно. Церковь вместо ночного клуба — подобное не снилось ему и в страшных снах. Психологии местных извращенцев он не постигал хоть убей. «Точно хоспис! — решил Вовчик. — А я сдохну здесь не от пули, а от скуки…»

Он вошел под высокие своды не перекрестившись. «Клоуна они из меня не сделают!» Электроэнергию тут действительно не экономили. Сверху свисали люстры с десятками лампочек в виде свечек. Настоящие свечки казались красноватыми светляками, роившимися возле икон. Люди сбились в плотную массу. Вовчик остановился за спинами задних, имея пространство для маневра.

Обреченные косились на него, как косились бы на любой новый предмет, возникший в поле зрения. Многие женщины были с детьми, а некоторые мужчины и не думали прятать оружие. Кстати, погремушки были так себе… Дети не спали и выглядели смертельно уставшими. На хорах застыли певчие, похожие на младший медицинский персонал, набранный из числа самых безразличных и тупых пациентов.

Из-за иконостаса появился толстый и представительный поп с окладистой бородой и огромным золотым крестом на брюхе. Глаза нового артиста горели лихорадочным огнем, будто у полководца перед решающей битвой. Гробовую тишину нарушало только однообразное шарканье его подошв да еще сверчок, издававший удивительно мирный звук. Вблизи становилось видно, что поп не слишком аккуратен. Его одеяние было кое-где побито молью и заляпано томатным соусом. А может, и не соусом.

Вовчик впервые в жизни присутствовал на проповеди. Вначале ему понравилось. Это было поучительно и цивилизованно. Суровый седовласый священник высказался не очень вразумительно, зато без слюней — будто император на сборище патрициев, погрязших в удовольствиях, но не находящих удовлетворения. И вдобавок столкнувшихся теперь с необходимостью оплатить порочное времяпровождение.

— Братья и сестры во Христе! Бледный уже близко! Все вы собрались здесь с единственной целью. Многие из вас не осознают этого, но у меня богатый опыт. Сегодня ночью я заглянул в глубину ваших душ, а утром, может быть, загляну еще глубже. Цель каждого из вас — поиск свободы. Всю жизнь вы гоняетесь за жалким призраком. Безрезультатно — потому что вы не там искали. Наш город — это место, где призрак Бледного обретает плоть. Потом призрак обретает кровь. Вы знаете, что для этого нужно — пистолет или нож. Кровоточащий призрак — уже нечто материальное. Плоть и кровь — это наши грешные тела, хрупкие и безнадежно тяжелые оболочки, в которые заключены чистые и трепетные души, по-настоящему алчущие только одного — освобождения! Путь к свободе лежит через изобильные города греха или пустыню святости. Первый путь тяжел; второй — труден неимоверно, бесконечно. Вы слишком слабы для второго пути. Впрочем, если кто-то хочет попробовать, задняя дверь моей конторы всегда открыта. Билет бесплатный, а средство от искушений обойдется любому из вас всего в сотню зеленых. Но поговорим о насущном. Бледный — воплощенное наказание. Напоминание о том, что высшая справедливость существует. Вам уже напомнили, и вам уже не забыть об этом никогда. Используйте предоставленную возможность! Грех — это прозревшая природа; беспечный путник, впервые оглянувшийся назад. До тех пор лишь демоны и волки видели его спину, а теперь он сам видит оборотней! До того он шел, а теперь ползет, придавленный к грязи грузом своих фантазий и убогой морали. Его демоны навеки с ним! Они вселяются в тех, кого он встречает по пути; оборотни меняют лица и морды, лгут и искушают бесконечно. И тогда уже все равно — двигаться по кругу или замереть в неподвижности… — (В этом месте Вовчик зевнул — ему стало скучно.) — Ничто не спасет ваши тела! Близится последний час, минута расплаты. Я знаю ваш страх и вижу среди вас невинных детей. Впустите Бога в свои сердца с такой же готовностью, с какой вы впускаете оборотней, и, может быть, спасете хотя бы души!.. Я не говорю про кучку отщепенцев, пропивающих свой последний шанс и погрязших в блуде. Они — паршивые овцы; их участь будет ужасна, и ужас будет длиться вечно… Я знаю еще кое-что. Некоторые из вас пытались сбежать. Сейчас они отводят глаза. — (Кто-кто, а Вовчик и не думал отводить глаза. Наоборот, он пристально наблюдал за попом, пытаясь поймать момент, когда на сытой морде мелькнет тень улыбки.) — Надеюсь, они поняли свою ошибку и раскаялись. Это было глупо, не правда ли? Бледный назначил встречу КАЖДОМУ из вас. ЗДЕСЬ. СЕГОДНЯ. Неужели вы, жалкие идиоты, думали, что он изменит свое решение?!

Обрюзгшая, дурно пахнувшая баба отделилась от толпы и оказалась рядом с Вовчиком. Она проворно сунула руку ему в пах и зашептала:

— Увези меня отсюда, красавчик! Они все здесь психи!..

— А те, в «Дуплете»?

— Конченые психи.

— Отвечаешь? Как насчет тебя?.. Убери руку!

— Я-то в порядке. Если не хочешь, чтобы Бледный тебя выпотрошил…

— Слушай, он начинает мне нравиться, этот ваш маньяк. В натуре. Ты его уже видела?

— Смеешься? Не теряй времени, скоро рассветет.

— Блевать от тебя хочется. Убирайся.

— Скот! Все мужики — скоты, — обреченно констатировала опустившаяся шлюшонка. — Когда я была помоложе, такие, как ты, лизали мне…

— Гонишь, подруга! Заткни пасть и топай отсюда.

Она отошла, бормоча ругательства.

В этот момент от входа потянуло дымком. Поп замолк. Все обернулись. На пороге церкви сидел пес-альбинос с красными светящимися глазами. Доска перед ним была истерта до желтизны множеством подошв. И сейчас она горела бело-голубым пламенем. Пес мог бы без труда перескочить через нее, но не делал этого. Он сидел и ждал чего-то. Или КОГО-ТО?

Какая-то женщина вскрикнула в наступившей тишине. Истерично заплакал ребенок. Раздалось характерное клацанье затвора. У кого-то сдали нервишки…

— Это собака Бледного!!! — вдруг заорал поп, тыча в белую тварь пальцем. — Бледный в городе! Готовьтесь, несчастные! Молись, проклятое племя!..

Вовчику все это показалось бы немного смешным, если бы он не был смертельно уставшим. Он все еще не догонял, почему такая орава вооруженных мужиков не может завалить какого-то Бледного, пусть даже и крутого…

Тем временем отдельные языки огня слились в сплошную полосу, а затем занялась деревянная дверь. До людей, стоявших поблизости, наконец дошло, что они могут оказаться в огненной ловушке. Толпа с воплями хлынула наружу, подхватив Вовчика, как поток подхватывает бревно. Пес мгновенно убрался из-под ног, избежав опасности затаптывания.

Вовчику пришлось поработать локтями, прежде чем его вынесло к ограде и он с трудом протиснулся через калитку. В результате он отвоевал себе кусок жизненного пространства и оказался в относительно спокойном месте.

Вопреки его ожиданиям паники не возникло. Подошвы бегущих сбили пламя; на пороге не осталось даже тлеющих углей. Дверь горела бы дольше, но под наружной деревянной панелью была стальная плита. Похоже, после того как пес убрался, огонь и так погас бы сам собой. Кто-то метнулся к источнику, принес ведро воды и плеснул на дверь. Раздалось шипение, повалил дым, который быстро рассеялся.

Возбужденные прихожане разбрелись по площади, не зная, что делать дальше. Семенящий поп выскочил из церкви последним. Он обливался потом, ежесекундно крестился и бормотал молитвы.

Эпизод был исчерпан. Пожар не состоялся. Зато снаружи всех ожидал очередной сюрприз.

Электрическое освещение разом погасло. Луна с черепом опустилась за линию горизонта. Закатилась куда-то, как потерянная монета. Только сияющая зыбкая корона надвигалась с востока, прогоняя сумерки…

Возле «ровера» торчала мамаша Ида, царапая толпу взглядом. Наверное, искала своего обидчика.

— Кретины! — завопила она, когда увидела высокую плотную фигуру. Вовчика было трудно не заметить. — Тот, кого вы ждете, не придет! Его убил вот этот ублюдок!

— Ты что, не в себе, старая? — проворчал поп. — Что ты мелешь?

— Молчи, жирный болван! — отрезала Ида. — Иди и посмотри сам. Вон там, на заднем сиденье!

Она ткнула пальцем в «ровер». Вовчик скривился. Зря все-таки не шлепнул ведьму! У нее хватило ума попытаться натравить на него местных. Впрочем, такой вариант развития событий Вовчика устраивал. Разборки — это была его стихия. «Если кто-нибудь дотронется до моей тачки, отвяжусь по полной программе!..»

Поп осторожно приблизился к машине и заглянул внутрь салона, приложив ладони к вискам. Вовчик держал паузу. «Сейчас начнется. Уложу передних, остальные сбегут. Бойцов тут нету. Одни жабы».

Неизвестно, что поп разглядел через тонированное стекло, но когда он обернулся, это был другой человек. Приговоренный к «вышке», которого внезапно помиловали за минуту до казни.

— Благодарю Тебя, Господи! — закричал он, воздев руки к небу, но глядя при этом на Вовчика с невесть откуда взявшимся исступленным обожанием. — Ты послал нам во спасение Своего слугу! На колени, заблудшее стадо! Благодарите Его за отсрочку!

— Спаситель! Спаситель! — завизжали тонкие и восторженные бабьи голоса. Большая часть собравшегося народа и впрямь бухнулась на колени. К Вовчику тянулись руки, будто он был святым, одно прикосновение к которому исцеляет от неизлечимых болезней и отменяет действие неумолимого времени. На него были направлены взгляды благодарно сиявших глаз.

Это была минута невероятной, неповторимой славы. Это было прекрасно! Впервые его обожали ИСКРЕННЕ, а не за деньги. Можно было упиваться своим неожиданным величием и даже извлечь из него какую-нибудь практическую пользу, но Вовчику не дали развернуться. Времени почти не осталось.

Пока же он с ухмылкой наблюдал за разыгрываемым спектаклем, гадая, кто настоящий режиссер и кем на самом деле является поп — аферистом или гениальным импровизатором. Однако больше всего его интересовало другое — когда же, черт подери, наконец удастся придавить подушку?!

И тут раздался металлический щелчок, услышанный далеко не всеми. Задняя дверца «ровера» приоткрылась. Из образовавшейся щели протянулась рука, по которой можно было изучать строение верхних человеческих конечностей. Потом снаружи появилось все остальное, и у попа подкосились ноги.

Из протянутой руки торчали осколки стекла. Они отбрасывали во все стороны радужные отблески, разлагая на составляющие свет утренней зари. Эти маленькие мелькающие радуги завораживали… Прямо из ладони сыпался песок — на землю, ибо колба песочных часов была раздавлена. Отсчет времени заканчивался.

Песок к песку. Пыль к пыли. Прах к праху…

Бледный вылез и потянулся так, что раздался звук, напоминающий перестук костей, которые встряхнули в стакане. При этом он улыбался.

— Классная тачка. Твоя? — спросил он у Вовчика, нацелив на того костлявый палец. Зрачков у Бледного не было (в глазницах вязко клубился мрак) и, соответственно, не было ВЗГЛЯДА в привычном смысле слова (хотя каждый из собравшихся на площади кожей и трепетной душонкой ощущал ПРИСУТСТВИЕ). Голос воскресшего урода оказался шипящим, будто вместо истлевших голосовых связок в его глотке был установлен синтезатор речи с пробитым динамиком.

Вовчик проглотил комок обильно выделившейся слюны и тупо кивнул. Слов у него не нашлось. Пока. Зато были две пушки, о чем он вспомнил очень скоро.

— Спасибо, что подбросил, — сказал Бледный. — На моей кляче хер успеешь куда-нибудь. А так даже выспался хорошенько… — Он шутливо погрозил Вовчику пальцем: — Смотри, куда едешь, родной!

На Вовчика «наезжали» нечасто. Когда такое все же случалось, он испытывал только холодную злобу. Но сейчас его посетило неизвестное ранее чувство вины. Это было настолько противоестественно, что захотелось врезать самому себе по челюсти, чтобы вернулась прежняя уверенность.

— …Дедуфка, а пофему у фебя разные руки? — раздался писклявый голосок.

Из «ровера» высунулось заспанное личико «Лолиты».

— Чтобы удобнее было косить, детка, — произнес монстр с невыразимым сарказмом и подмигнул попу, который судорожно ловил ртом воздух. Воздуха в поднебесье было полно, однако попу явно не хватало.

— Фто косить?

— Газоны. — В пробитом динамике заклокотал жуткий полумеханический смех.

Бледный отбросил сверкающие осколки колбы, переложил нож в правую, «рабочую», клешню и вытащил лезвие, испачканное чем-то коричневым.

Охреневший Вовчик почему-то был уверен, что эти пятна на металле — точно не соус. Он потянулся за своими пушками. Плохие предчувствия? О да. Осознание непоправимой ошибки? О да. И какое-то поганое бессилие, будто в кошмарном сне. И неописуемый морок. И парализующий страх… Скованные непонятным влиянием мышцы еще кое-как работали, но сам он уже окончательно поверил в то, что пушки ему не помогут…

Тонкая струйка песка, сыпавшегося из ладони Бледного, иссякла.

Время истекло.

На глазах у всей толпы Бледный начал расти, а его нож стал вытягиваться и изгибаться, превращаясь постепенно в огромную косу…

Июнь-июль 1999 г.

Латая дыру (Из серии «Жизнь замечательных детей»)

Таксидермист

К вечеру настроение у нее было паршивое — дальше некуда. Почти весь день она провела на кладбище под моросящим дождем, среди чужих людей, имена которых сразу же забыла. Фигуры из черного картона, лоснящиеся и мрачные… Лица она забыла тоже — на всех была написана одинаковая вселенская скорбь. Но не всегда. Позже она заметила, что мужчины скользят взглядами по ее ногам. Если совсем честно, это было приятно.

…Крышка гроба покрылась искрящимся узором из дождевых капель. Когда в яму с глухим стуком упали первые комья жирной черной земли, Лидия поймала себя на том, что совершенно равнодушна к этой смерти. Она оказалась здесь от скуки. Недавно ей пришло в голову, что развлечься можно было бы иначе. Но не всегда выбираешь лучшее, а уж веселое — совсем редко…

Она замерзала в слишком тонком платье, однако до конца доиграла свою роль. Может быть, ей просто было лень что-либо менять?..

К концу ритуала жизнь казалась такой же нелепой, как и смерть. Если не считать сиюминутных желаний. Тогда, например, Лидия испытывала острое желание выпить.

Позже она осуществила свою мечту в одном из второсортных баров, в котором никогда прежде не бывала.

Первая же рюмка начала возвращать ее к жизни. Лидия наслаждалась теплом, растекавшимся по телу, и думала о том, как все-таки мало надо сделать с человеком, чтобы он почувствовал себя почти счастливым: сначала заморозить, а затем слегка отогреть…

Потом к ней подсел мужчина с красивым и гладким, как у младенца, лицом. Несколько раз они выпили вместе. После третьей рюмки Лидия сбилась со счета… Она играла со своим новым знакомым в опасную игру, основанную на одном проклятом свойстве человеческой природы — противоестественном стремлении к плохим концовкам.

Ей очень хотелось посмотреть, чем же все закончится. Это был чистый, почти академический интерес, не омраченный ничем, даже вожделением. Ничем, кроме нескольких выпитых рюмок.

И она увидела…

«Ах ты, безмозглая тварь», — подумала она о себе, когда вынырнула из забытья, вызванного алкоголем или еще черт знает чем, и протрезвела настолько, что испугалась наконец человека, сидевшего перед ней.

— Ну что ты, милая? — спросил он, словно прочел ее только что зародившиеся мысли. — Что-нибудь не в порядке?

— Все в порядке… — сказала она рассеянно, пытаясь выдавить из себя улыбку, и сама почувствовала, что улыбка получилась похожей на болезненную гримасу.

— Выпьешь еще? — Предложив ей это, он погладил чучело своей любимой кошки, стоявшее на столике у кресла.

Лидия отрицательно замотала головой и подумала, не издевается ли он над ней. Пока он любовался одним из своих чучел, она воспользовалась паузой и попыталась вспомнить, где он ее подцепил. В баре? Или прямо на улице? Наверное, все-таки в баре… Как он себя называл? Таксидермист? Матерь Божья, язык можно сломать!..

Раньше ей казалось, что он просто выделывается. Ох уж эти проклятые умники! Она надеялась, что этот, по крайней мере, будет хорошо с ней обращаться. И ей действительно не на что было жаловаться. Пока. Впрочем, многого Лидия уже не помнила.

Зато она хорошо помнила шок, охвативший ее при виде огромного роскошного дома, возле которого он расплатился с таксистом. Еще она помнила, как порвала платье, выходя из машины, и едва не заплакала от обиды, хотя была уже очень пьяна.

— Не нужно расстраиваться, милая, — сказал он тогда вкрадчиво. — Главное, что осталось целым твое тело…

Там, на тротуаре, Лидия ответила какой-то двусмысленной шуткой, но сейчас она не могла понять, почему не убежала, не уехала, не позвала на помощь, наконец? Ведь дурное предчувствие, охватившее ее, было настолько острым, что прокололо плотное облако тумана, окутавшего сознание после восьми (примерно) выпитых рюмок.

«Красивый, сукин сын», — думала Лидия, разглядывая профиль таксидермиста и холеную руку с изящными пальцами, гладившими мертвую шерсть. Даже слишком красив для того вонючего бара, в котором она оказалась после похорон.

О черт, а кого же она хоронила? Ага, второго мужа своей подруги, погибшего в автокатастрофе. «Ничего, найдет себе третьего», — решила Лидия со злостью. Злилась она на саму себя. Интересно, что она уже успела рассказать этому гладколицему красавчику? Впрочем, какая разница…

Лидия поправила волосы и провела по нёбу кончиком языка. Нёбо было горячим и шершавым. «Алкоголичка», — вынесла она себе приговор, который еще подлежал пересмотру.

— Хочешь послушать музыку? — спросил он внезапно.

Она не расслышала. Ее взгляд выразил недоумение.

— Я спрашиваю, музыка тебе не помешает?

Она кивнула, подумав, что выглядит, наверное, как полная идиотка.

Таксидермист встал и направился к проигрывателю.

…Становилось даже как-то скучно. Все шло в соответствии с избитой программой. Если забыть об остальном. Это «остальное» таилось пока в закоулках ее памяти, но уже давало знать о себе, изредка всаживая в ее мозг ледяные иголочки страха.

«Я знаю все, что он скажет в следующую секунду», — подумала Лидия со странным торжеством. Однако она ошибалась.

Тихо заиграла музыка. Против обыкновения, не Нил Даймонд и не Джони Митчелл. Акустические системы, скрытые в обшитых тканью стенах, наполнили комнату глубоким прозрачным звуком. В звуке Лидия немного разбиралась. Этому научил ее бывший любовник.

Музыка показалась ей смутно знакомой. Струнный квартет. Где она могла его слышать?.. С видом человека, который умеет проигрывать пари, заключенные с самим собой, она отхлебнула из высокого бокала, стоявшего перед ней на стеклянном кубе, и поморщилась. То ли от выпивки, то ли от заунывных звуков струнного квартета.

О господи, ну и скука!.. Ей хотелось зевнуть, не прикрывая ладонью рта, чтобы вывести из себя этого самовлюбленного болвана, сидевшего перед ней…

И вдруг она вспомнила. Вспомнила все, что произошло, начиная с того момента, когда за нею захлопнулась входная дверь, и заканчивая той секундой, когда в ее голове родилась первая относительно трезвая мысль. Иголочки страха превратились в ледяную глыбу, плавающую в темном озере ее неясных ощущений.

Смеясь и спотыкаясь, Лидия поднималась по высокой полутемной лестнице. При этом она опиралась на сильную, уверенную руку таксидермиста, вводившего ее в свой дом.

Наверху, по обе стороны лестницы, она увидела два темных силуэта на внушительных каменных постаментах. Вначале эти неясные тени показались ей какими-то языческими идолами. Но идолы были всего лишь чучелами огромных черных догов. Сидящие собаки выглядели поразительно живо. Лидия отшатнулась, не поверив даже в их мертвую неподвижность. Таксидермист засмеялся.

— Не бойся, дорогая. В отличие от живых они совершенно безопасны.

Он погладил одно из чучел. Его тонкие белые пальцы на фоне черной шерсти выглядели отвратительно, как лапки паука-альбиноса.

— Не правда ли, они прекрасны? — спросил он из темноты. Глаза его блестели. — Красота, остановленная во времени… Они никогда уже не сдохнут и не сгниют. И никогда не примут непривлекательных поз. Они красивы даже сзади. К тому же у чучел нет гениталий…

Лидия пошатнулась и вынуждена была опереться рукой на одну из собак. Таксидермист бросился к ней и помог принять вертикальное положение.

— Аккуратнее, детка! — сказал он тихо. В его голосе сквозила сдерживаемая ярость. — Это были мои любимые собаки. Я так любил их, что не мог смириться с мыслью о такой неэстетичной вещи, как смерть. Или старость. И я не стал ждать…

Несмотря на опьянение, Лидия почувствовала более чем неприятный запах, исходивший от чучел.

— Н-ну, мы так и будем здесь стоять? — осведомилась она, испытывая на прочность тонкие высокие каблуки своих туфель.

— Что ты, моя прелесть! — Он улыбнулся белозубой улыбкой, словно взятой напрокат из рекламы зубной пасты. Или врача-протезиста.

«До чего же гладкая кожа! — с завистью подумала Лидия. — Мне бы такую кожу лет через двадцать…»

— Ты очень красива, детка, — сказал вдруг таксидермист задумчиво.

Они вошли в гостиную. Конечно, кроме всего прочего, это было царство чучел. Но и мебель стоила столько, сколько Лидия не смогла бы заработать честно за всю свою жизнь.

Модернистские картины на стенах и сюрреалистические предметы, подсвеченные невидимыми источниками. Та же мертвая неподвижность. Островки холодного электрического света…

— Неплохо, — заявила Лидия и полезла в сумочку за сигаретой. — Ты вроде при деньгах?

Он снисходительно усмехнулся и дал ей прикурить, щелкнув золотой зажигалкой.

— Ты не поверишь, дорогая, если я скажу тебе, сколько богатых людей не могут смириться с необратимостью смерти. У всех рано или поздно умирают любимцы. Я возвращаю своим клиентам их любимые игрушки. Меня можно назвать перевозчиком с того света…

Лидию передернуло.

— Да ведь они набиты тряпьем! — сказала она резко и тут же пожалела об этом.

Таксидермист изменился в лице. Несколько долгих секунд в воздухе висела напряженная тишина. Потом он разжал побелевшие губы.

— Они лишены недостатков, присущих живым. Например, тупости. Или возможности убежать… от своего хозяина. Они не предадут и всегда останутся под рукой…

В знак примирения они выпили еще по бокалу. Черт, что же она все-таки пила? Лидия помнила только, что это было вкусно и очень хотелось еще…

Она сбросила туфли и босиком прогулялась по огромному серому ковру с длинным ворсом. В глубине комнаты, среди африканских масок, она увидела чучело попугая. Его оперение переливалось тончайшими оттенками изумрудного, фиолетового и розового цветов…

Лидия вздрогнула, почувствовав чье-то дыхание на своем затылке. Таксидермист неслышно подошел сзади и остановился у нее за спиной. Увидев, что она испугалась, он улыбнулся и перевел взгляд на чучело попугая.

— Бесполезен, — сказал он. Скорее всего, это относилось к попугаю. — Настоящее произведение искусства… Он раздражал меня своими криками. И еще он был слишком подвижен.

Таксидермист коснулся пальцами нежнейшего оперения.

— Разве ЭТИМ можно было любоваться, когда он был жив? Он заставлял меня страдать, оттого что не давал насладиться своей красотой…

Неизвестный напиток размягчил волю Лидии настолько, что она стояла и покорно выслушивала этот бред. Ей стало даже немного интересно. В реальной жизни извращенцы попадались ей крайне редко. В фильмах, которые она иногда смотрела по видику, их было гораздо больше…

Она выпустила из ноздрей дым и почувствовала, что сигарета скоро обожжет ей пальцы.

— А это? — спросила Лидия дрогнувшим голосом и показала пальцем, отставленным от остальных, будто ствол револьвера, на большого питона, навеки застывшего перед клеткой с парой каких-то экзотических птиц.

— Ах, это! — радостно воскликнул таксидермист и захохотал. — Я называл его… впрочем, это неинтересно. Он все время охотился за бедными глупенькими птичками… Теперь он больше не охотится…

— Но и птички больше не поют. — Лидия выдавила из себя весь сарказм, на который еще были способны ее затуманенные мозги.

— Потрясающе! — Таксидермист смотрел на нее так жадно, что ей стало не по себе. — А вы, оказывается, остроумны, моя дорогая! Это большая редкость… в вашем положении.

Лидия не заметила, когда он перешел на «вы». Вдруг он показался ей гораздо более старым, чем можно было предположить, глядя на его лицо и тело. Лидия чувствовала себя так, словно разговаривала со смертельно опасным стариком-маразматиком, нацепившим на себя маску вечной молодости.

Ее начинало тошнить от спертого воздуха полутемных комнат и затхлого запаха чучел. Кроме того, ее пугал весь этот огромный дом, набитый пыльными мертвецами, единственным живым обитателем которого был красивый человек с вкрадчивыми манерами и странной профессией. Но и его красота уже внушала отвращение.

У Лидии больше не было сил сдерживаться.

— Где туалет? — спросила она отрывисто, борясь с тошнотой.

Таксидермист понимающе подмигнул и дал знак следовать за собой.

…Ей казалось, что они целую вечность шли по темному извилистому коридору. «Лишь бы не испортить ковры этому придурку… — думала она все время. — Хотя почему бы нет? Еще немного — и я с собой не справлюсь… Черт меня возьми, что же все-таки я пью?!»

Обойдя половину земного шара, она очутилась перед вожделенной дверью. Ей было так плохо, что все остальное казалось совершенно неважным.

Вспыхнул яркий свет. Вокруг был холодный гладкий кафель и твердые острые углы, на которые было бы страшновато падать.

Лидия склонилась над ослепительной белой раковиной, и ее наконец-то вырвало. Медленно, с громадным облегчением, она подняла голову и громко застонала сквозь сцепленные зубы.

В зеркале отражалось стоящее в нише возле ванны чучело огромной гориллы. На морщинистом лице обезьяны застыла глумливая и одновременно угрожающая гримаса.

Лидию передернуло от неприятного запаха, коснувшегося ее ноздрей. Белая комната закружилась перед глазами, превращаясь в снежную пелену, за которой не было ничего, кроме мертвой пустоты…

«Кажется, с меня хватит», — промелькнуло в ее голове, и Лидия погрузилась в темное облако беспамятства.

И вот теперь он гладил чучело своей любимой кошки, а Лидия оцепенело смотрела на него, не испытывая ничего, кроме страха, и ощущая лишь горьковатый привкус желчи во рту. Она вспомнила, что не видела даже своего отражения в зеркале ванной комнаты. Если она выглядит хотя бы наполовину так же дерьмово, как чувствует себя… Лидия попыталась на ощупь установить, что представляет собой ее прическа. Свою сумочку она даже не пробовала искать…

— Вы мне очень нравитесь, дорогая, — заявил вдруг таксидермист. — Временами вы просто неотразимы!.. В знак моего особого расположения я покажу вам кое-что интересное. Прошу в спальню.

«Ага, ну конечно, как я могла забыть!» — подумала она и даже испытала нечто вроде облегчения. По крайней мере, этот номер программы был ей хорошо известен. Ситуация показалась ей предсказуемой и почти банальной.

Лидия с трудом поднялась и послушно направилась в спальню.

Проходя через одну из комнат, она увидела коллекцию холодного оружия, но ощущала такую слабость во всем теле, что не подняла бы сейчас и рюмки. Таксидермист постоянно находился рядом, поддерживая ее за локоть.

В полутемной спальне, кроме большой низкой кровати, Лидии бросились в глаза чучела двух голубых ангорских кошечек и кролика с длинной волнистой шерстью.

— Любимые твари моей жены, — равнодушно объяснил таксидермист и включил верхний свет. — А вот и она сама, моя красавица, моя девочка, мой последний шедевр! — Его голос потеплел, в нем прозвучала неподдельная нежность.

Смысл этих слов еще не дошел до сознания Лидии, когда она заметила в углу спальни неподвижную женскую фигуру в лиловом полупрозрачном одеянии.

— Вы первая, кто видит это, кроме меня, — с благоговением произнес таксидермист и посмотрел на Лидию так, словно позволил ей приобщиться к великому таинству.

— О господи, нет! — прошептала она, когда до нее дошло наконец, что это вовсе не патологическая шутка.

Лидия долго с ужасом смотрела на таксидермиста, не в силах оторвать взгляд от его лица, озаренного внутренним светом. Потом, вздрагивая от омерзения, медленно повернула голову в сторону чучела его жены.

Наверное, та действительно была при жизни красивой женщиной. Длинные светлые волосы и сейчас выглядели вполне естественно, но глаза оказались тусклыми и безжизненными. Потом Лидия поняла, что это всего лишь стекла.

Таксидермист подошел к чучелу и медленно раздел его, пока их взглядам не предстала ничем не прикрытая нагота. После этого он стал жадно гладить неподвижное тело, по-видимому, возбуждаясь.

Зрелище было настолько отвратительным, что у Лидии потемнело в глазах и закружилась голова. Чтобы не упасть, она медленно опустилась на кровать. Сквозь незримую ватную стену до нее доносились голос таксидермиста и далекая музыка из гостиной.

Ей было противно, но она не нашла в себе сил сопротивляться, когда он начал раздевать ее под звуки струнного квартета и овладел ею тут же, перед чучелом своей жены, навсегда оставшейся привлекательной и молодой…

Потом они опять пили что-то сладкое, вызывавшее приятную истому. Теперь Лидия делала это, чтобы забыться…

И она действительно забылась. Последнее, что она видела, было уже за гранью, разделяющей реальность и кошмар: серые стеклянные глаза жены таксидермиста, смотревшие на нее с испугом и бесконечным сожалением.

Она очнулась и обнаружила перед собой незапятнанную стерильную белизну. Когда ее зрение сфокусировалось, она поняла, что видит потолок. Лидия попыталась встать, но ей не удалось сделать это. Ее руки и ноги были крепко привязаны к чему-то, очень напоминающему хирургический стол. Этот стол был холодным и твердым. Пластик и нержавеющая сталь… Вдобавок кожаный ремень перехватывал ее шею и почти не давал возможности поднять голову.

Однако ей этого уже и не хотелось. Ужас парализовал ее. Крик захлебнулся в горле, так и не родившись. Лидия поняла, что здесь ее никто не услышит.

Зато она вновь слышала музыку, звучавшую издалека, — ту самую, которая сопровождала ее весь вечер. Лидия вспомнила наконец, откуда ей знакома эта музыка. Она много раз слышала ее в детстве в доме своего отца. Квартет назывался «Смерть и Девушка»…

Ничего трагического не было в этой музыке. Она даже придавала бы происходящему оттенок дешевой мелодрамы… если бы не холодная твердая плоскость, которую Лидия ощущала спиной, и ремни, болезненно врезавшиеся в кожу.

Она услышала тихие скользящие шаги и повернула голову, боясь смотреть на то, о чем уже догадывалась. Но увидеть ей все-таки пришлось.

Эта комната была чем-то средним между операционной и мастерской. Нестерпимо блестели хирургические инструменты. Их блеск вонзался в зрачки, а кошмарное предчувствие вонзалось в душу.

Но самое жуткое зрелище ожидало Лидию, когда она опустила глаза. В углу комнаты стояли незаконченные чучела двух маленьких девочек. На лице одного из них застыла улыбка; на втором кожа вообще не была еще натянута и отвисала, собравшись в складки.

Отчаяние высушило глаза Лидии. К ней приблизилось улыбающееся лицо таксидермиста.

— Мои любимые дочери, — сообщил он шепотом, словно кто-нибудь еще в этом доме мертвых мог его услышать. — Не правда ли, они очаровательны в этом возрасте?..

Он погладил по голове чучело с натянутой кожей. В его глазах промелькнул восторг человека, сотворившего очередной шедевр. Восторг, который не с кем было разделить. Пальцы таксидермиста пробежали по нежной детской коже.

Потом он взял что-то со стола и неслышными шагами вернулся к Лидии. На его лице было написано участие и живой интерес к происходящему. Он сказал тихо и вкрадчиво:

— Я вижу, моя дорогая, что вы уже совершенно пришли в себя. Открою вам маленький профессиональный секрет. Я всегда делаю чучела из… м-м-м… живых объектов.

Он медленно поднял руку со сверкающим скальпелем.

До этой секунды глубоко в сознании Лидии еще теплилась надежда на то, что все это просто чудовищный фарс, который должен вот-вот прерваться. Она была готова заплатить за этот вечер унижением, даже смертельным испугом, если ЭТО доставит ему удовольствие, но умереть после всего, что с ней произошло, было против любых правил.

Смерть делала абсурдным жестокий спектакль, но любая вещь, даже самая дикая, когда-нибудь случается на самом деле. И тогда она уже не кажется случайностью…

В своем доме таксидермист сам был и режиссером, и актером, и зрителем. Ему не хватало только декораций.

Замкнутое, замороженное безграничным отчаянием жертвы пространство операционной стало склепом, в котором Лидия была похоронена заживо. Здесь уже не существовало мыслей, как не существовало больше надежды. Только плоть и крики животного, попавшего в ловушку безысходности…

Звуки «Смерти и Девушки» заглушали все.

«Почему я?!» — вопило все ее существо, хотя ничего нельзя было изменить. Лезвие скальпеля, холодное, как зимняя луна, и жаждущее теплой крови независимо от направлявшей его воли, неумолимо приближалось к ней, а где-то за ним плавало улыбающееся лицо, словно отлитое из розовой пластмассы…

Это было хуже, чем неизбежность. И гораздо хуже, чем смерть.

— Вы будете прекрасно смотреться в моей спальне, дорогая, — прошептал таксидермист с выражением величайшего эстетического блаженства на красивом, гладком, почти кукольном лице.

И сделал первый надрез.

Январь 1993 г.

Кукла

Теплым вечером она гуляла с ребенком в парке. Стояла ранняя осень, и Кристина с наслаждением вдыхала запахи, присущие этой поре, любовалась ковром из опавших листьев, устилавшим газоны и дорожки парка. Между деревьями плыл сизый дым. Горьковатый аромат костров доносился до ее ноздрей…

Кристина смотрела, как ее ребенок играет с другими детьми, останавливается, чтобы поднять с земли охапку желтых листьев, бросить их фейерверком вверх, и радостно смеется, пока они дождем падают на него. Потом она звала ребенка, и они шли дальше, дальше — в самую глубину парка, куда обычно никто из гуляющих с детьми не забредал.

Кристина всегда тщательно выбирала маршрут этих прогулок, высматривая, что за дети играют впереди и в особенности — с ЧЕМ они играют. Если то, что она видела, ее не устраивало, всегда была возможность вовремя свернуть на одну из боковых дорожек или отвлечь внимание ребенка и вернуться назад.

Но сегодняшний вечер был просто волшебным, и Кристина погрузилась в грезы. Она брела по дорожкам, пропуская эту чудесную осень сквозь себя и думая о тысяче вещей сразу… Ребенок шел за ней, иногда останавливаясь, чтобы поиграть с другими детьми или рассмотреть то, что его интересовало, а интересовало его многое: собаки, гулявшие на поводках; урны, расставленные вдоль дорожек; старики, сидевшие на скамейках; фонари, источавшие в сгущающихся сумерках свет, подобный лунному; узоры из листьев и узоры из теней, лежавшие на тротуарах. Потом ребенок Кристины спохватывался, искал ее взглядом и бежал догонять.

В этот вечер Кристина испытывала одновременно и тихую радость, и одиночество, и щемящую тоску. В какой-то момент она поймала себя на том, что разглядывает мужчин, попадавшихся ей навстречу. Кристина глубоко вдохнула свежий прохладный воздух и вдруг услышала крик своего ребенка.

Она обернулась, и ее лицо потемнело. Ребенок стоял среди других детей, а у тех была огромная кукла, почти такая же ростом, как сами малыши. Ребенок Кристины с нежностью держал куклу за руку и звал маму. Его взгляд выражал любовь, жажду обладания и мольбу.

Кристина пошатнулась. Она вдруг почувствовала, что этот вечер закончится плохо, но не смогла бы сказать, откуда у нее появилась уверенность в этом. Ребенок просил у нее куклу.

— Пойдем, — сказала она.

— Мама, подари мне такую куклу, — потребовал ее ребенок.

— Ну хватит. Пойдем, — глухо и строго проговорила она.

— Мама, все дети играют с куклами, — сказал ее ребенок.

Этот аргумент показался ей слишком взрослым. Она внимательно посмотрела на маленькое существо, стоявшее перед ней.

— Качели, — предложила Кристина, уже зная, что все это безнадежно.

— Я хочу куклу, — упрямо сказал ее ребенок.

— Мороженое, — теряя терпение, произнесла Кристина.

— Я хочу куклу, — печально повторил ее ребенок. Его лицо уже исказила гримаса — предвестница будущей истерики.

Ничего нельзя было изменить.

— Пойдем, — сказала Кристина почти со злостью, взяла ребенка за руку и повела домой.

«Я сама во всем виновата. Сама во всем виновата…» — крутилась в ее голове одна и та же неотвязная мысль.

Она вела ребенка к дому и уже не замечала ничего — ни печальной красоты увядающей природы, ни любимых запахов, ни смутно знакомых лиц. Плач ребенка заставлял ее сердце болезненно сжиматься, но какой-то темный инстинкт требовал, чтобы она оставалась твердой…

Дома ребенок еще долго капризничал и отказался съесть то, что она приготовила на ужин. Но Кристина не могла бы объяснить со всей определенностью даже самой себе, почему она отказывается подарить ему куклу.

Наконец она отвела ребенка в детскую, и после долгих уговоров ей удалось уложить его в постель. Когда он забылся сном, Кристина включила телевизор и долго смотрела невидящим взглядом на тени, мелькавшие на экране.

У ее ребенка было много игрушек. Но среди них не было ни одной куклы.

Кристина была еще совсем юной, когда умерли ее родители. С тех пор она работала. Работа была неинтересной и тяготила ее, но надо было как-то жить. Ей досталась от родителей квартирка из двух небольших комнат и кухни. Кристина прожила одна несколько лет. Сколько себя помнила, она была одинока. С родителями у нее не было особенной близости, хотя их смерть потрясла Кристину, но так, как потрясает смерть любое юное существо, совершенно с ней не знакомое.

За время, прошедшее после смерти родителей, она встречалась с несколькими мужчинами, но ни с кем из них не была близка. Ни один не заинтересовал ее достаточно сильно, и она не считала нужным доводить романы до логического конца. Кандидаты в любовники так и остались неразличимыми силуэтами на ее внутреннем горизонте.

У нее было несколько знакомых женщин, которых она зачисляла в разряд приятельниц, но не более того.

Жизнь ее была мучительно однообразной и замкнутой, однако порой Кристина ловила себя на том, что и не хочет никаких перемен. Она не любила шумных компаний, громкой музыки, переездов, слишком жаркого лета и слишком холодных зим. Иногда она с ужасом ощущала убегающее время как песок, просыпающийся между пальцев, который она была не в силах удержать.

Однажды весной, находясь в отпуске, Кристина бродила по городу и увидела афишу какого-то заезжего кукольного театра. Ветер трепал листок, небрежно наклеенный прямо на стену, и Кристина была вынуждена придержать его рукой. Театр, судя по всему, был третьеразрядным, но что-то заставило ее зайти в небольшой зал, расположенный в нескольких кварталах от того места.

Она купила билет и в ожидании представления проскучала в фойе, хотя и позволила себе съесть одно из своих любимых пирожных.

Ее место оказалось в первом ряду, прямо перед сценой, и это ей не понравилось. Кристина ощутила какое-то неудобство, словно ее оставили наедине с незнакомцем и почти принудили участвовать в действе, которое было ей абсолютно чуждым.

Спектакль ей тоже не понравился. Куклы показались Кристине довольно реалистичными, но поскольку она думала о чем-то своем, все, что происходило на сцене, было непонятным ей и непредсказуемым. Она рассеянно глядела на смену действующих лиц, их мышиную возню, морщилась от слишком громких реплик, и все это вскоре смертельно наскучило ей…

Она с облегчением вздохнула, когда пьеска закончилась. Вместе со всеми зрителями Кристина несколько раз вяло хлопнула в ладоши.

Потом на сцене появился человек в белом костюме, представивший актеров и сказавший несколько слов о куклах и своем театре.

Его почти никто не слушал. Зрители начали расходиться. Кристина осталась сидеть в своем кресле, решив подождать, пока схлынет толпа у выхода из зала. От нечего делать она начала слушать человека в белом.

Видимо, обрадовавшись тому, что нашел хотя бы одного благодарного слушателя, человек продолжал говорить, уже обращаясь прямо к Кристине. Он рассказывал что-то о своих куклах, подходя все ближе и ближе, и когда он закончил, то оказался совсем рядом с ней.

— Вам ведь понравилось, правда? — спросил он с нескрываемой надеждой, наклонившись к самому ее лицу и обдав его горячим дыханием.

Кристина почувствовала внезапное отвращение, вскочила на ноги и направилась к уже почти освободившемуся выходу. Человек в белом отшатнулся и крикнул ей вслед:

— Приходите завтра!

Кристина не обернулась. Странно, что он мог подумать, будто ей захочется прийти еще раз в этот скучный балаган.

Но истекли сутки. И следующим вечером Кристина снова стояла возле окошка театральной кассы.

Спустя два дня после случая в парке Кристина возвращалась с ребенком домой. Они провели вечер у одной из ее знакомых. Кристина выпила вина и сейчас была немного навеселе. Ребенок тоже был странно возбужден и часто без причины смеялся. Время от времени Кристине приходилось сдерживать его.

Войдя в коридор, она сбросила туфли и заставила ребенка раздеться, а сама прошла в комнату и зажгла свет. И тут же испуганно вскрикнула.

В кресле, стоявшем в углу, сидела большая розовая кукла. Кукла была раздета, пластмассовые руки и ноги торчали в стороны, бесполое тело опиралось о спинку кресла, голова была неестественным образом наклонена вперед.

Кристине стало страшно. Она настороженно обошла квартиру, еле сдерживаясь, чтобы не позвать кого-нибудь из соседей. Конечно же, в квартире никого не было, да и не могло быть. Все осталось по-прежнему, за исключением этой проклятой куклы…

Тем временем в комнате появился ребенок и с радостным криком бросился к вожделенной игрушке. Но Кристина опередила его. Она схватила куклу за волосы и подняла высоко над собой.

Ребенок закричал.

В каком-то трансе Кристина рассматривала куклу. Та была далеко не новой, кое-где потертой, два раскрашенных глаза были полузакрыты пластмассовыми веками с длинными ресницами, жесткие волосы какого-то неопределенного цвета кольцами закручивались на непропорционально большой голове.

Суеверный ужас вызывала у Кристины не сама кукла, а ее необъяснимое появление в квартире. Если это шутка или розыгрыш, то кто был способен на ТАКУЮ шутку? А ведь для этого еще нужно было проникнуть через запертую дверь! Не говоря уже о том, что никто, кроме, может быть, одного человека, не знал о ее маленькой жутковатой тайне — причине того, что среди игрушек ее ребенка не было кукол…

А ребенок исходил криком. Кристина очнулась, швырнула куклу в коридор, схватила ребенка, усадила на диван и принялась, как могла, успокаивать его, держа за руки. Она говорила что-то о чужих игрушках, которые они, конечно же, не могут взять, о том, сколько разных интересных штук существует в мире, о завтрашней прогулке, но все оказалось тщетным. Ребенок был по-детски упрям и безутешен…

Осознав бесплодность своих усилий, Кристина оттолкнула его, взяла куклу и, набросив пальто, выбежала во двор.

Контейнеры для мусора, стоявшие около глухой кирпичной стены, были наполовину пусты. Она бросила чертову куклу в один из них и накрыла контейнер металлической крышкой. Потом постояла немного возле подъезда, глядя на луну, висевшую над крышами. Из окон ее квартиры доносился тихий плач ребенка…

Кристина нащупала в кармане давно забытую пачку сигарет, достала одну и закурила. Впервые за много-много дней.

Страх свил себе гнездо где-то в глубине ее существа и с тех пор уже не покидал ее.

После четвертого спектакля, который посмотрела Кристина, человек в белом пригласил ее на прогулку. Сейчас она уже не помнила ни того, где именно они тогда побывали, ни того, о чем говорили. Даже его лицо она теперь помнила очень смутно.

Но в те дни они видели друг друга почти каждый вечер.

Гастроли театра продолжались два месяца, ее новый друг готовился к отъезду, и к концу второго месяца знакомства Кристина оказалась с ним в постели.

После она не могла понять, как такое могло произойти. Но те два месяца были похожи на безрадостный в общем-то сон, в котором события текут вяло, все зыбко и происходит словно не с тобой. Отчетливо она помнила лишь кошмар их последней ночи…

Как-то вечером, когда они сидели в кафе, он вдруг сказал, приблизив свое лицо к ее лицу и снова обдав ее слишком горячим дыханием:

— Если у тебя будет ребенок, пусть он никогда не прикасается к куклам!

Эта нелепая фраза была сказана убежденным и мрачным тоном, со странной гримасой, которую Кристина разглядела в полумраке. Почему-то она запомнила эти слова навсегда. Он увидел, что сказанное дошло до нее, зацепило нервы, засело в подсознании, и удовлетворенно улыбнулся. То ли от игры света и теней, то ли еще от чего, Кристине этот оскал показался настолько зловещим, что она невольно вздрогнула.

(Она не могла объяснить самой себе, почему это абсурдное требование так поразило ее и так врезалось в память. Но предчувствие того, что непослушание повлечет за собой что-то очень нехорошее, было настолько сильным, что с тех пор она всегда неукоснительно следовала совету, больше похожему на предупреждение или приказ.

По той же причине ее ребенок большую часть времени проводил у одинокой вдовы, которой Кристина платила из своих скромных средств. Женщине было строго запрещено только одно: давать ребенку играть с куклами.)

…После кафе они вместе отправились домой к Кристине. Она уснула в полночь, и во сне ей вдруг стало душно и нестерпимо тяжело. Она вся напряглась, желая сбросить с себя эту тяжесть, а когда проснулась в холодном поту, то с ужасом обнаружила, что на ней что-то лежит — именно «что-то», большое, как человек, но слишком холодное и куда более легкое.

Дрожащей рукой Кристина дотянулась до кнопки и включила торшер, стоявший у кровати. При свете, который показался ей ослепительным, она увидела, что ее придавила огромная кукла мужчины из гладкой розовой пластмассы. На неживом лице была застывшая улыбка.

Со страшным криком, теряя сознание, Кристина оттолкнула куклу от себя, и та упала куда-то вниз, но перед тем как все вокруг померкло, девушка успела заметить, что кукла является точной копией мужчины абсолютно во всем, до мельчайших деталей…

Когда Кристина проснулась утром, в квартире никого не было. Человек в белом, видимо, уехал ночью. Кристина так никогда и не узнала, приснилось ли ей все то, что было связано с куклой, был ли это кошмар, навеянный пьесами заезжего театра и разговорами о марионетках, галлюцинация или же странная, необъяснимая реальность.

Спустя несколько дней все случившееся стало казаться ей далеким и не слишком важным, а потом уже не было смысла думать об этом.

Еще через три недели Кристина поняла, что беременна, и долго не испытывала ничего, кроме смятения и страха. Она не знала, что делать, а потом решила: почему бы и нет? И все вроде бы стало проще. Но только на некоторое время.

О своих отношениях с владельцем кукольного театра Кристина вспоминала редко. Она никогда больше его не видела…

Утром контейнеры с мусором вывезли. Кристина вздохнула с облегчением, наблюдая в окно за поблескивающими в тумане красными фонарями удаляющегося грузовика.

К вечеру следующего дня воспоминания о происшествии с куклой изгладились из памяти ребенка, и сама Кристина почти перестала думать об этом.

А спустя еще два дня кукла снова появилась в ее доме.

Они возвращались с прогулки в глубоких сумерках. Кристина почувствовала неладное, как только вошла в квартиру. Ребенок болтал о чем-то за ее спиной. Она зажгла свет и коснулась затылком стены.

В кресле, опираясь на спинку, сидела кукла. Но на этот раз у нее не оказалось ног. Там, где они должны были крепиться к туловищу, зияли два отверстия.

Кристина не могла сообразить, та ли это кукла, которую она выбросила, или же другая. Первой ее мыслью было попросить кого-либо о помощи, но потом, несмотря на страх, она поняла, что в этом деле ей никто не поможет.

…Все повторилось сначала — плач, уговоры, истерика. Вторая кукла последовала вслед за первой. А наутро, одевая ребенка, Кристина почувствовала, что обе его ноги холодны как лед.

Охваченная ужасом, она потрогала лоб ребенка. Нормальная температура. Во всем остальном ребенок выглядел совершенно здоровым — она могла бы поклясться в этом. Да и сам он вел себя как обычно и ни на что не жаловался.

Последующие два дня она внимательно следила за его состоянием, но никаких признаков болезни так и не заметила. Смутная тревога, однако, уже не покидала ее. Теперь она знала почти наверняка, что зловещая кукла появится снова, и дала себе слово сделать все, чтобы помешать этому.

Оба раза куклу подбрасывали в ее отсутствие, и поэтому Кристина решила несколько дней не выходить из дома. Она взяла двухнедельный отпуск, запаслась продуктами и одним холодным октябрьским вечером наглухо заперла дверь своей квартиры.

Страх лишил ее сна. Теперь ночами она почти не спала и сидела в гостиной, уставившись бессмысленным взглядом в телевизор и прислушиваясь к тихому дыханию ребенка. Она боялась включать свет — ей казалось, что ужас гнездится во всех темных углах квартиры. Порой она засыпала от усталости, словно проваливалась в черную яму, но что-то снова будило ее. Она просыпалась, вздрагивая, и принималась испуганно озираться по сторонам…

Так прошло еще трое суток. Днем Кристина смотрелась в зеркало и с тоской осознавала, насколько все это измучило ее. Глаза, казавшиеся огромными, горели лихорадочным огнем на бледном осунувшемся лице. Погруженная в сомнамбулическую отстраненность, она медленно бродила по квартире…

На четвертую ночь она забылась тяжелым сном, сидя на диване перед телевизором. Было что-то около часа пополуночи. Экран мерцал голубоватым светом, а по потолку скользили отблески фар изредка проезжавших мимо дома машин. Дыхание ребенка вдруг стало прерывистым и шумным, но Кристина уже не слышала этого.

Через некоторое время она вздрогнула и очнулась. Медленно, очень медленно она повернула голову в сторону кресла. Оно тонуло в глубокой тени в углу комнаты, но луч света вдруг упал на него, и тогда Кристина тихо, почти по-собачьи завыла.

В кресле сидела кукла. Вернее, теперь это было только туловище с головой. Голова все так же нелепо склонялась вперед.

Ребенок кричал во сне. Его крики становились нечеловеческими; непонятно было, боль это или ночной кошмар.

Кристина бросилась в спальню. Ребенок метался на кровати, его лицо и грудь покрылись испариной. Простыня оказалась влажной. Когда мать склонилась над ним, он судорожно вцепился руками в ее шею. Новое, не испытанное ранее ощущение поразило ее, как удар током, — его руки были ледяными…

Только через час Кристина сумела успокоить ребенка и немного успокоилась сама, если ее состояние можно было назвать покоем. Ей казалось невероятно трудным дотронуться до куклы, но она не могла ждать до утра и пересилила себя. Кристина взяла игрушку за шею и вынесла на улицу.

На дворе стояла промозглая осень. Во всем доме светилось только окно ее спальни. Почти на ощупь она нашла контейнер для мусора и бросила в него куклу. Однако и теперь не испытала облегчения…

На ней был только легкий плащ, но Кристина чувствовала, что вся горит. Она поднесла к лицу левую руку. Рука была липкой и неестественно белой. Тонкие пальцы мелко дрожали…

Кристина утратила ощущение времени. Дни и ночи слились в один черно-серый поток. Мир, который раньше был реальным, теперь оставался где-то на периферии ее сознания. Автоматически она готовила еду, умывала и кормила ребенка, делала другие привычные вещи, покорившись установленной закономерности, и уже почти с нетерпением ждала конца. Любого конца, который избавил бы ее от страданий и неотвязного страха, расползавшегося по внутренностям.

Никаких мыслей не осталось в ее голове. Только шум — слабый, но неумолимый шум. В нем, как в густом киселе, увязали все попытки Кристины разобраться в том, что происходит вокруг.

Прошло неизвестное ей количество суток.

Она не испытала никаких новых чувств, когда однажды ночью обнаружила в кресле голову куклы. Голова утопала в нем, словно яйцо чудовищной птицы в мягком и теплом гнезде. Веки были опущены.

Когда Кристина взяла голову в руки, веки приподнялись, и на нее неподвижно уставились два голубых глаза. Ей показалось даже, что голова издала какой-то звук, похожий на тот, который издают куклы, когда их кладут на спину, но теперь Кристина ни в чем не была уверена.

Она унесла голову подальше от дома, бросила в помойную яму и смотрела, как голова покатилась по грязи, покрываясь коричневой коркой…

Дома она стала свидетелем нового приступа загадочной болезни, поразившей ее ребенка. Можно было подумать, что его мучает жестокая лихорадка: глаза почти вылезали из орбит, слюна двумя тонкими струйками стекала по обе стороны рта — но все тело оставалось мертвенно-холодным и на ощупь напоминало металлическую статую.

В ту ночь Кристина уснула рядом с ребенком, пытаясь согреть его окоченевшие члены. Сама она испытывала холод и тоску, каких не знала никогда раньше…

Ночью ей приснилось, будто она замурована в подземелье, с потолка которого капает ледяная вода…

Спустя несколько дней, вечером, какая-то неодолимая сила толкнула ее к креслу. Она стала на колени и медленно разгладила складки ткани.

На темно-синем, почти черном бархатном фоне покоился, словно редкостный драгоценный камень, прозрачный голубоватый глаз.

Внезапная дьявольская злоба охватила Кристину. Одновременно в ней родилась надежда на то, что, может быть, это и есть долгожданный, хотя и неизвестный конец…

В бешенстве она схватила глаз. Он был теплым, скользким и немного липким, как тельце улитки. Кристина с омерзением перехватила его пальцами другой руки…

Ребенок разрывался от крика у себя в комнате. Она заметалась по квартире, словно дикое животное в захлопнувшейся клетке. Непрерывные завывания ребенка сводили ее с ума. Уже совершенно себя не помня, она схватила совок для мусора и выбежала во двор.

Земля была влажной и маслянисто поблескивала при свете, падавшем из окон. Когда Кристина бросила глаз в наспех вырытую ямку, его блеск стал неотличим от блеска дождевых капель. Всхлипывая и вытирая лицо руками, она завершила погребение.

Однако что-то было не так. Ее поразила наступившая вдруг тишина. По-прежнему лил дождь, был слышен слабый городской шум, вдали громыхал поезд, но крики ребенка внезапно стихли, и это казалось странным и жутким.

Чьи-то холодные пальцы пробежали по спине Кристины. Она даже не заметила, что выскочила на улицу в одном халатике. Теперь он был насквозь мокрый. Дождевые капли текли по ее лицу, смешиваясь со слезами. Но тишина, тишина в ее квартире — это едва не лишило ее рассудка, пока она шла к дому и поднималась вверх по лестнице…

Невыразимое предчувствие заставило ее замедлить шаг у двери детской комнаты. Дверь открылась с протяжным скрипом. В комнате было совершенно темно. Кристина подошла к кровати и нащупала рукой лампу…

Когда кровать озарилась тусклым светом, она увидела, что ребенок лежит, накрыв голову одеялом. Очень медленно Кристина потянула одеяло на себя.

Ужас приковал ее к месту.

На кровати лежала огромная розовая кукла размером с ее ребенка. Пухлые красные губки были сложены в застывшую слащавую улыбку. Одно пластмассовое веко было закрыто, а из-под другого, влажно поблескивая, в упор глядел на Кристину человеческий глаз.

Ноябрь 1991 г.