Книга Тьмы (сборник)

Констрикторы

Дискотека чуть все не испортила. И не только потому, что среди переполнявших ее юнцов Рудольф почувствовал себя стариком, и не из-за его непонимания и неприятия современной музыки — дело было в самой Альбине. Не верилось, что девушка, совсем недавно шептавшая о любви дрожащими от смущения губами, могла смотреть на… нет, сквозь него вот так. Взгляд Альбины, обычно тонко реагирующий на любое его слово и даже интонацию то прищуром, то блеском, в какой-то миг потерял осмысленность, словно она была пьяна или под кайфом. Казалось, вся ее личность ушла в движение — ритмичное, жесткое, как у механической куклы…

«Да она ли это?» — поразился Рудольф, словно впервые видя свою подругу; нет, с сегодняшнего дня уже невесту. Он остановился, оглянулся, оценивая расстояние до выхода, и неожиданно потянул девушку к ступенькам, ведущим к пляжу. Альбина не сопротивлялась, но шла, как в полусне.

— Быстрее!

Лишь пройдя немного по песчаной дорожке и оказавшись между последними на берегу реки акациями и первыми колесами солнцезащитных зонтиков, Рудольф заметил, что Альбины напряглась, намереваясь высвободиться.

— Руди, что случилось? — В глазах девушки ожил огонек.

— Это я тебя хотел спросить. — Рудольф подозрительно разглядывал ей лицо. В неловком же положении он окажется, если отрешенность Альбины ему только примерещилась!

— Не понимаю.

— Ала, ты прости, но… — Он запнулся, стараясь подыскать для объяснения наиболее уместные слова. — Понимаешь, тебе это просто не идет. — При этих словах изящно изогнутые брови Альбины сдвинулись, сообщая о проглоченной, но тут же прощенной обиде. — Я не знаю, как тебе это объяснить, но эти танцы… они не для тебя.

— Я уже стара для них? Двадцать пять — не пятнадцать, ты это хочешь сказать? — с легкой горечью спросила она.

— Нет. Ты просто… серьезнее, что ли. Я ведь тебе говорил, что ты мне нравишься как раз за то, что не похожа ни на кого. А здесь… — Он развел руками.

— Ясно. — Альбина отвернулась.

Несколько секунд они молчали, только разноцветные отблески дискотеки, меняясь, тревожили тени на ее лице.

— Ты прости, если я сказал что-то не то, — тронул девушку за плечо Рудольф, несколько сбитый с толку ее реакцией.

— Да нет, все нормально. — На лице Альбины возникла и тут же пропала кривоватая усмешка. — Наверное, ты прав. Просто мне надоедает все время быть белой вороной. Слабость, да? Но я и не претендую на то, чтобы быть сильной. И мне тяжело видеть чужую укоризну, не понимая — за что… — Рудольф явно хотел что-то сказать, но Альбина жестом попросила не перебивать ее. — Я не должна была приводить тебя сюда… Глупая девочка Ала! Пожалей меня…

Рудольф молча притянул ее к себе, не замечая, как довольно она улыбнулась. Альбина предчувствовала, что еще немного — и он произнесет вслух какую-нибудь заезженную банальность вроде «Толпа всегда травит лучших». Она и сама недопонимала, почему его «умные» фразы вызывают у нее такое раздражение. Эта привычка Рудольфа была далеко не худшей из возможных — и все равно всякий раз у нее складывалась иллюзия, что и все остальные слова от такого соседства заражаются мерзенькой мелкой фальшью. Даже ее собственные.

— Идем, — предложил Рудольф, приглаживая длинные пепельные волосы.

— Хорошо. — Альбина вскользь, будто случайно, прикоснулась губами к его шее и по-детски хихикнула, стараясь окончательно отвлечь его от предыдущей темы. Ей было приятно находиться в такой близости от него, под защитой мужских рук; она любила всем телом ощущать реальность его присутствия; хочешь — задень коленом, хочешь — животом… Но обычно Рудольф даже дома старался выдерживать дистанцию: видно, срабатывали его начальственные привычки.

В обнимку они спустились к пляжу; удлинившиеся разноцветные тени и сполохи прыгали под ногами в такт оставшейся за спиной музыке. Навстречу по частично утопленным в песок бетонным ступенькам поднимался какой-то человек в футболке с рисунком восходящего солнца, и Рудольфа словно кольнуло изнутри: взгляд случайного встречного был таким же отрешенным, как и у Альбины пару минут назад.

«Вот еще один пришел искать забвения», — пронеслась в его голове одна из нелюбимых Альбиной мыслей.

И…

— А теперь — новинка сезона! — зазвенел сзади надрывно-веселый голос диджея. — Танцуют все! Веселей, ребята!

Новый ритм, простенький и задорный, как детская считалка, запрыгал под пластиковым куполом среди разноцветного мигания.

— Мы упадем в объятья сада. И больше ничего не на-а-до! — завопили колонки высоким, не то девичьим, не то детским голосом.

«Вот именно — и больше ничего не надо, — грустно повторил про себя Рудольф, помогая Альбине сойти с бетона на песок. — Ничего и никому… Куда же катится мир, если в нем думают только о забвении, только его и ищут: в музыке, в пустых фильмах? — Он поймал себя на том, что подбирает слова специально для доклада на комиссии, который наверняка когда-нибудь сделает. — В том, что молодежь называет иногда любовью. И, главное, я не вижу для всего этого объективных причин…»

Альбина не была телепатом, но этого и не требовалось, чтобы ощутить внезапно возникшую между ними тень отчуждения. «Ой-ой-ой! — пригляделась она. — Можно подумать, что он на собрании. Ну что я за дура, зачем привела его на дискотеку? Теперь ему может прийти в голову добиться ее закрытия…»

— Ты знаешь, Руди, — заслонила она ему дорогу, — можно, я тебе объясню, почему хожу танцевать? Ты ведь не станешь презирать меня за это?

— Ты о чем? — вздрогнул он, возвращаясь мыслями на пляж.

— Это в самом деле звучит очень глупо, — виновато моргнула она, — но музыка помогает мне забыть о страхе…

— Прости, не понимаю… Чего тебе бояться?

— Конечно, ты — преуспевающий, сильный… и мужчина к тому же. А ЭТО надо чувствовать, а не понимать… Скажи, ты не обращал внимания, что в последнее время ничего не происходит? Во-об-ще! Нигде и ничего. Можно подумать, что в мире нет событий более значительных, чем чей-то очередной юбилей, и трагедий, более масштабных, чем падение кирпича с крыши перед носом у кошки, как передавали вчера по радио. Я вначале засмеялась, а потом… Мне было очень страшно потом, Руди! Ведь люди не стали лучше, и мир не стал — мы просто не заслужили этого затишья. В жизни все чередуется: черное — белое, прилив — отлив… Говорят, в старину перед голодом бывал рекордный урожай хлеба. Ты слышал о таких приметах?

— Ала… — Он остановился и принялся носком ботинка копать в песке ямку, соображая, как лучше отвечать в подобных случаях. — Похоже, мне действительно тебя не понять…

— Мне кажется, — ресницы девушки дрогнули, — что это затишье перед очень большой бурей. Перед такой, что нам и не представить сегодня. Посмотри на эту луну, на эту реку… Кто-то плавал в этой воде миллион лет назад, и луна смотрела на него точно так же… Миру нет до нас дела, Руди. Но он оберегает себя, и для этого ему нужно равновесие. Это нам не все равно — одно большое горе или масса мелких неприятностей, а природе это неважно. Вот чего я боюсь: сегодня все хорошо, а завтра? — Она зажмурилась и внезапно сменила тему. — Ты зайдешь ко мне на работу?

— А? — моргнул Рудольф.

Он подумал, что, несмотря на наивность Алиных рассуждений, эти мысли тревожили порой и его самого. В самом деле, в последние месяцы жизнь стала слишком бесконфликтной. Не только по данным СМИ, куда с 30-х годов XXI века после Великой Реставрации в этой маленькой восточноевропейской стране информация попадала, пройдя добрый десяток фильтров политической, психологической и прочей цензуры, но и по неофициальным сводкам, к части которых он имел доступ. Сплошная тишь да гладь. Конечно, по логике вещей, Рудольф должен был бы радоваться этому, но нет-нет, и смутное ощущение, что все это противоестественно, а значит, за идеальным порядком может прятаться его полная противоположность, порой прорывалось вечерами, когда из-за переутомления он не мог заснуть.

— Ты что-то спросила?

— Я спросила, не придешь ли ты завтра ко мне… Знаешь, в столице будет какая-то крупная конференция. Тоже — событие, и почти вся наша профессура разъехалась. Я даже удивилась: как так можно — уже второй день в больнице нет ни одного мало-мальски компетентного специалиста, одни интерны, неудачники и молодежь…

— Да, долгое спокойствие ослабляет… тьфу, расслабляет. — Из-за этой его дурацкой оговорки Альбина не почувствовала обычного раздражения. — А вообще любопытно: наш мэр, оба его заместителя, даже начальник нашей комиссии — все тоже подались сейчас в столицу. Видно, развеяться от безделья захотелось.

— Не нравится мне это, — вновь нахмурилась девушка. — А дорожная полиция? Ты не обратил внимания, что все живые постовые исчезли, одни «коробки» стоят!

— Тоже бездельничают, — махнул рукой Рудольф. — Да брось ты! Нам-то какое дело? Когда все идет как по расписанию — не грех и сачкануть… Ты ведь тоже не имеешь права в дни дежурства покидать территорию больницы, а вспомни, сколько раз мы с тобой бегали в кафе.

— Но на этаже всегда кто-то оставался, — напомнила она, — на всякий случай.

— Но ты сама говоришь, молодые врачи остались. А они, может, и не хуже ваших профессоров. И без нашего мэра жизнь в городе не остановится. А дорожная полиция… тоже, наверное, кто-то где-то сидит и смотрит на монитор. Чего им пылиться, если последний раз правила дорожного движения в нашем городе серьезно нарушили аж два года назад? А где по мелочи — там можно и не спешить, компьютер нужную сумму штрафа сам со счета снимет… Так что выкинь мрачные мысли из головы и сосредоточься на том, что скоро мы с тобой распишемся. Договорились?

Он заглянул девушке в лицо, ожидая, что оно засияет, как обычно, что на щеках появятся ямочки, а серые глаза лукаво прищурятся. Но ничего не произошло: наоборот, в уголках глаз Альбины заблестели готовые выкатиться слезинки.

— Не надо, — чужим, испуганным голосом сказала она.

— Что? Ну, дай я тебя поцелую, — неуверенно шутливо предложил он.

— Не надо говорить об этом… — увернулась Альбина. — Они… слышат…

И она кивнула в сторону луны и верхушек деревьев.

У этой песни было два названия и несколько вариантов аранжировки, а кроме того — и огромное количество «близняшек», настолько похожих по мелодии и содержанию, что их постоянно друг с другом путали. Собственно, кое-кто пытался объявить ее особым направлением или стилем, настоящим, полноправным видом музыки, название которого звучало столь труднопроизносимо, что его как-то стихийно перекрестили в «ламбадобрейк» — тоже не слишком благозвучно, зато понятно.

«Ламбадобрейк» задорно повизгивал во всех колонках, скакал по веткам, тревожа замороченные мигающим освещением листья, изначально не привыкшие к такому веселью.

Много ли мыслей уживается в голове одновременно со смехом? Когда внутри пляшут солнечные зайчики, все серьезные рассуждения разлетаются вдребезги, да и зачем думать, когда можно уйти в музыку-смех с головой, стать ее придатком? Это потом, когда мелодия иссякнет, затеряется в тишине, наступит пора размышлений — для тех, кому они вообще нужны. А пока звучит — лучше выбросить все из головы, пусть она хоть ненадолго станет легче. Забудь все — и танцуй, танцуй, оглашая воздух восторженными воплями…

И больше ничего не надо!

А в пространстве уже трясутся незлые кулаки, трутся и толкают друг друга бедра, и вот уже в освобожденном центре площадки валится наземь парочка, чтобы показать самый класс танцевального дворового мастерства. Не день, не два выкладывались они после рабочего дня, тренируясь в подвалах и на чердаках, но позади усталость и пот — сейчас время их триумфа.

Тела ритмично змеятся, нахлестываясь друг на друга, и в то же время избегают касания: струится огромной шелковой кистью обработанная всякой химией шевелюра парня, блестит черный «люрексом» на голове партнерши…

И вопят, вторя певцу-певичке опьяненные задором голоса…

Центр площадки, как издавна заведено, отдается «профессионалам», а край уже заполнили «отфонарщики» — здесь можно упасть на спину и просто дрыгать в воздухе ногами, можно пройтись на руках. Да мало ли на какую дурь толкает человека полная свобода движения? И лишь веселым безумием сверкают в мелькании светофильтров глаза.

Все ли?

За разноцветицей огней сложно обнаружить пустоту, и все же слишком резко выделялся из общей массы один тяжелый, отсутствующий взгляд-чужак. Это его запомнил по дороге Рудольф, прежде чем пустовзглядый незнакомец успел нырнуть под маску изменчивого света.

А было так… Взгляд этот — не в ритм, не в темп — заскользил по бьющимся в тенетах музыки фигурам, замер на ближайшей тонкой талии, и она на миг прекратила извиваться.

— Привет! Партнершу ищешь? — Вильнули шелковые бедра, и худенькая рука с десятком тонких браслетов потянулась к восходящему солнцу на футболке.

Да, все началось так просто…

Не говоря ни слова в ответ, пустовзглядый протянул ей навстречу свои лапищи; пальцы впились в ребра, словно нарисованные тенью на майке, и на какой-то момент обоих скрыло сгустившееся облачко жидкого азота.

Совсем рядом визжа упал на линолеум и завертелся волчком бритый юнец, его крик подхватили другие, и среди слитного ора затерялся один вопль, вспыхнувший на миг тогда, когда пальцы пустовзглядого вошли в худенькое тело, прорывая кожу. Тем более не слышен был тихий хруст, а то, что девочка вдруг обмякла в руках партнера, что голова ее откинулась назад, что замерли, мутнея, вылезшие из орбит глаза, что кровь заструилась по талии, — кто это заметит?

Кому это нужно?

Блестящие от темно-красной жидкости пальцы ослабили хватку, тело сухо свалилось под танцующие ноги — ноги-пружины огромного веселого механизма-организма по имени дискотека.

Неужели никто не обратит внимания хотя бы на странно замедленные движения нового посетителя?

Никто.

Для «профессионалов» — центр площадки. Там — акробатика, там — мастерство, там — восторженные взгляды зрителей. Но началось все на «периферии». Здесь с ума сходили кто как может, кто во что горазд.

Тело под ногами? Мало ли их валяется… Что, каждому пульс щупать? Где тут разглядишь, как липкие от крови пальцы уже мягко ощупывают вихляющие бока новой жертвы… Сжатие, хруст, вопль…

Визжит веселая толпа!

А голосок-то у певца — звоночек! Разве поверится, что под его светлое звучание могут приближаться к центру площадки неторопливые шаги убийцы?

Шелковая кисть волос танцора-солиста скрылась под склонившейся над ним спиной, затянутые в трикотаж глянцевые ноги задергались, забыв о ритме, и вдруг замерли, подогнувшись.

Некоторое время пустовзглядый еще мял мертвое тело. Девушка с «чулком» на голове с профессиональной резвостью отползла на четвереньках в сторону и забралась в случайно открывшуюся нишу посреди замерших вдруг ног. Затем тело маньяка начало разгибаться — блеснуло солнце на футболке, повеяло холодом от открывшегося нечеловеческого взгляда…

— Что же вы, ребята? — продребезжал издалека металлический голос диск-жокея. — Танцуем все!

И вновь дискотеку заполнило общее движение, больше похожее на конвульсию огромного многоголового и многоногого существа, старающегося выскочить из ставшей тесной раковины-ограды. С криком затолпились, давя друг друга, подростки у входа, по особо медлительным спинам застучали кулаки… И снова сомкнулись на неудачливой жертве грязные руки, снова крик захлебнулся в кровавой пене, хлынувшей изо рта.

С коротким треском обрушилась на кусты поддерживающая навес колонна, волоча за собой потухающий софит, а через зашатавшуюся ограду прыгали люди, окончательно втаптывая в землю сломанные ветки.

Дискотека пустела. Ее сборный механизм-организм таял, превращаясь в отдельных напуганных людишек.

Еще одно тело забилось на полу в агонии. Заляпанные до локтей влажные руки со скрюченными пальцами зависли в воздухе, шарил по азотному дыму медленный взгляд: неужто закончена на сей раз работа? А чье это лицо кривляется от страха среди громад аппаратуры?

Микрофон прыгал в дрожащей руке диск-жокея, и динамику еще удалось разнести по набережной последний, усиленный металлом вопль.

— Мы упадем… — заткнулась запись, и все стихло, так что плеск реки сделался удивительно громким и стало хорошо слышно, как неторопливо и тяжело переступает через похожие в азотной дымке на айсберги тела медлительный пустовзглядый убийца…

Пожалуй, с той злополучной дискотеки Альбине следовало уйти еще раньше — хоть ей и посчастливилось избежать страшной участи, придя в шесть утра на дежурство, она страдала от немилосердной сонливости.

— Чего мы такие невеселые? — встретил ее вопросом вечно сидящий на столе «братишка» — угловатый белобрысый семнадцатилетний паренек, подрабатывающий тут, чтобы оплатить учебу в медицинском колледже.

— А тебе не все равно? — проверив, правильно ли застегнуты пуговицы халата, нехотя отозвалась Альбина и опустилась на свой рабочий стул. — Между прочим, мне вчера предложили руку и сердце… И я, кажется, дала согласие.

— Прискорбно, — хмыкнул «братишка», сползая с журнала.

Альбина поморщилась, подыскивая в уме эпитет, достойный этого хаменыша, взяла освободившийся журнал в руки и в конце концов решила промолчать.

Не о пустяках ей следовало сейчас думать — о своей жизни со всеми грядущими в ней переменами. Вот если бы еще так сильно не хотелось спать…

Удостоверившись, что продолжения не будет, «братишка» спрыгнул со стола и поплелся за половой тряпкой. Альбина проводила его сонным взглядом, затем ее глаза закрылись сами по себе и все — журнал, больница, все, что ее окружало, — начало отдаляться. То, что надо было делать сегодня, то, что тревожило ее вчера, — все это теряло смысл. Спать, спать…

«Стоп! — Каким-то чудом она успела остановить это несвоевременное сползание в сон. — Сперва журнал…»

Она вздохнула, разлепила тяжелые веки, уставилась на неровные каракули сменщицы и поняла, что хочет кофе. Много. Крепкого…

Встав так резко, что перед глазами вспыхнула на миг серая пелена, Альбина зашагала к сестринской. По дороге она лишь чудом не споткнулась об брошенную посреди коридора швабру: «братишка» уже восседал на подоконнике, плюща кончик носа об стекло.

— Скотина… — чуть слышно прошептала девушка.

— Чего? — отдернулся от стола «братишка».

— Ничего… разбросал тут! — Альбина с трудом сдержалась, чтобы не выругаться покрепче.

«Да, видел бы меня сейчас Руди! Вот она, вся моя „интеллектуальность“! Цена ей — одна недоспанная ночка да грязная швабра…» От этих мыслей Альбине стало совсем горько, но раздражение развеялось, прихватив с собой часть сонливости.

Она поторопилась дать согласие. Альбине не хотелось в этом сознаваться, но это было так. Кто просил ее говорить «да» человеку, с которым ей всегда придется следить за собой, как разведчику в чужой стране, чтобы не оттолкнуть, не разочаровать? Да, в каком-то смысле о таком женихе, как Рудольф, она могла только мечтать. Нет, даже мечтать о нем для заурядной медсестры платного терапевтического отделения было слишком большой дерзостью. Сколько бы ни говорилось о демократии и всеобщем равенстве, люди богатые или приближенные к власти во все века и времена были особой кастой, крайне неохотно допускающей в свой круг «посторонних». Хорошая фигурка и смазливая мордашка для девушки из числа простых смертных могла стать пропуском в их замкнутый мирок — но обычно временным и не дающим никаких прав, да и выписывали их чаще всего старые или особо некрасивые женатики. А чтобы молодой, свободный, неглупый и внешне выше среднего захотел с такой, как она, серьезных отношений — это уже нечто из области фантастики. Проще найти старинный клад в новостройке. За такой уникальный шанс не то что руками и ногами — зубами цепляться надо, а не морочить себе голову глупыми вопросами вроде «А действительно ли я его люблю?». Но… Альбина была такой, какой была.

— Сейчас уберу, — глупо хихикнул «братишка». — Понимаешь, там такой прикол: пациент из «дурки» сдернул… Вон ловят!

В самом деле возле подъезда виднелось столпотворение медицинских халатов и шапочек. Между ними мелькала традиционная синяя пижама (по правилам лечебницы пациентов каждого отделения наряжали в одежду особого цвета), на этот раз подкрашенная красноватыми пятнами неясного происхождения. Самым примечательным в ЧП было то, что санитары медлили наваливаться на «синего» всем скопом, держались осторонь, вроде как уступая ему дорогу, но в то же время сохраняя вокруг него кольцо, предотвращая полное и безостановочное бегство.

— Ну и что?

Альбина отвернулась от стекла: за пару секунд зрелище успело ей наскучить, кроме того, ее ждали не сваренный еще кофе и больные, которые вот-вот должны были начать просыпаться.

— Да так, — снова сплющился, прижимаясь к окну, острый нос «братишки». — Люблю приколы…

— Ну-ну.

Альбина оттолкнула ногой рукоятку швабры и пошла дальше.

С кофе следовало поспешить — среди пациентов случались и «жаворонки», готовые в срочном порядке написать жалобу главному врачу, если медсестры не было на месте хотя бы несколько минут.

Тем временем события во дворе продолжали развиваться. В какой-то момент «синяя пижама» выхватил из круга санитара и подмял беднягу под себя. Он передвигался неторопливо, будто страдал от редкостной лени, и неясно было, почему никто из санитаров не воспользовался удобным моментом и не прыгнул на него сзади. Когда среди младшей медицинской братии нашелся такой смельчак, «синяя пижама» уже разгибался.

Два цветных пятна смешались на миг, потом синее попятилось, и под его ногами осталось нечто бесформенное и пестрое, кажущееся издали скорее розовым, чем красно-белым.

«Братишка» на подоконнике только ахнул от неожиданности и от чувства, близкого к странному восторгу, — ему не приходилось раньше быть свидетелем настоящего убийства.

Побуревшая от крови синяя пижама двинулась обратно, к выходу, и вновь за ней потянулось белое человеческое кольцо, водоворотом огибая поалевшие тела коллег.

— Ни х… себе фильмá!.. — просипел наверху паренек.

— Что случилось? — замерла у порога сестринской Альбина, и в тот же миг что-то гулко ударило в металлическую дверь примыкающей к лифту служебной лестницы.

— Там… там… — нелепо затряс головой «братишка», показывая жестами за окно. Хоть и с опозданием, ужас произошедшего дошел-таки и до него.

— Что?

Новый удар по металлу получился еще сильнее. Из ближайших палат начали доноситься возмущенные голоса:

— Никакого покоя, а еще больница!

— В такую рань… Ну и порядки!

— Что это за шум?

— Прекратите безобразие — люди спят!

«Началось», — разочарованно отметила Альбина. О кофе теперь следовало забыть.

— Сейча-ас! — протяжно отозвалась она, и разочарования поубавилось: произошел редкий случай, когда голос Альбины прозвучал на удивление чисто, как у профессиональной певицы. — Иду-у!

Дверь палаты распахнулась, выпуская наружу мужчину с седым ежиком на голове. Это был человек из тех, одно только присутствие которых способно испортить другим настроение как минимум на день. Эта его особенность была заметна уже по тому, с каким высокомерием он смотрел на девушку: оно было уместно на лице большого начальника или миллионера, но уж никак не пациента, хоть и платного отделения, но все же обычной государственной лечебницы.

— Вы ответите за эти безобразия! — зашипел он, тряся в воздухе пальцем и багровея. — Вы что, не понимаете, что шум в такую рань действует людям на нервы?

— Тише, папаша, — некстати встрял «братишка». — Все идет как надо.

— Кто там?

Сглотнув непонятно почему подступивший к горлу комок, Альбина повернулась в сторону двери.

Ответом ей послужил новый стук, сопровождавшийся шуршанием обвалившейся побелки.

— Похоже, это тот самый псих, — забыв про багрового пациента, предположил «братишка» и от волнения укусил себя за указательный палец. — Может, звякнуть вниз?

— Нет, вы мне за это ответите! — продолжил гнуть свое пациент-скандалист.

— Тише, гражданин! — неожиданно для себя рявкнула Альбина. — Вы бы хоть сами не шумели, а с остальным мы разберемся!

— Сознательности в вас нет и милосердия, вот что! Здесь же больные люди!

— Кто там? Да потише вы!!! — Голос в самом деле подчинялся ей сегодня даже слишком хорошо: собственная барабанная перепонка чуть не заболела от этого крика. — Какого черта вы стучите?

— Головой постучи! — присоединился «братишка». — Алка, иди позвони лучше…

— Вы все здесь… — просипел неразборчиво багровый пациент. — Все…

— Да погодите!

Нервно хлопнув дверью, Альбина скрылась в сестринской, досадливо поморщилась, когда на глаза ей попался вожделенный электрочайник, и подсела к компу — сообщить в полицию.

Грохот, на порядок более гулкий и долгий, чем стук до этого, возвестил, что дверь не выдержала — слетела с петель. Альбина вздохнула и принялась нажимать на кнопки с цифрами.

Ей снова повезло. Она не догадалась об этом, но любому другому человеку и меньшего числа счастливых совпадений (пусть даже проявившихся на фоне чужого несчастья) хватило бы, чтобы он уверовал в своего ангела-хранителя: из пролома в коридор шагнул человек в окровавленной футболке с восходящим солнцем — закрытая дверь вторично позволила Альбине с ним разминуться.

Он прибыл сюда на санитарной машине всего несколько часов назад, связанный и вроде бы утихомиренный, но так и не успел сменить одежду на традиционную для психиатрического отделения синюю пижаму: задержался на пропускнике, чтобы уже оттуда начать свой не запланированный руководством больницы «обход» по этажам.

Увидев кровь на волосатых ручищах гостя, «братишка» завопил и припустил по коридору, будя последних, особо крепко спавших пациентов. Тотчас двери палат начали открываться, выпуская в коридор разодетую в клетчатые зелено-белые пижамы толпу.

— Позвольте вас спросить, — шагнул навстречу безумцу возмущенный, но на свою беду подслеповатый скандалист, — что вы меня…

«…хватаете». Так должен был закончиться его резко прервавшийся протест, но душителю удалось ухватить его за багровую шею, и та мгновенно сломалась, не позволив ему даже вскрикнуть как следует. Вместо резко сменившей цвет лица жертвы закричали другие. Услышав поднявшийся в коридоре вой, Альбина метнулась к двери и снова с визгом захлопнула ее: следующую жертву пустоглазый схватил прямо перед сестринской, и на лицо Альбине попало несколько капель кровяных брызг.

Следующий поступок ей так и не удалось простить себе, да Альбина и сама плохо понимала, что делает, запирая за собой замок, пытаясь сдвинуть тяжелый лаборантский стол и подтаскивая вместо него к двери прозрачный медицинский шкафчик. Сквозь полузабытье она запомнила только то, как посыпались из него пузырьки и ампулы и от возникшей на полу лужицы поднялся резкий запах нашатыря — отрезвляющий, но все же не способный привести ее сейчас в чувство. Затем Альбина что-то считала и сидела на подоконнике раскрытого окна, подставив спину холодному утреннему ветру.

Крики были различными: то долгими, воющими, стонущими, протяжными, как страх и смертная тоска, то короткими, похожими на звуковые взрывы, — взлетел в воздух и тут же стих… Довольно быстро Альбина сбилась со счета, но она и не ставила перед собой задачу запомнить их все, просто само собой получилось, что ее пальцы начали загибаться, а в голове замелькали цифры, обдавая съежившееся тело то холодом, то жаром…

Никогда прежде ей не приходилось встречаться с таким страхом, лишающим способности ясно соображать. Лишь бессмысленные числа роились теперь у девушки в голове, да и еще работала память, срисовывая зачем-то во всех невероятных подробностях замершую за шкафчиком дверь: вот облупилась на уголке масляная краска, вот желтое пятно осталось от брызнувшего лекарства…

Крики и топот за дверью то стихали, то возобновлялись; кто-то выпрыгивал через разбитые в панике окна, чтобы врезаться в асфальт и замолчать уже внизу, кто-то беспорядочно метался по коридору, кто-то пробовал запереть двери в палаты изнутри…

Альбина и не догадывалась, что положение сильно усложнилось еще и тем, что «синяя пижама», орудовавший внизу, ненароком угодил в лифт и присоединился к первому неторопливому убийце. Теперь они по очереди подходили к дверям, срывали их с петель, если те не были открыты, и с заданностью автоматов принимались за свое страшное дело.

Девушка не видела ничего, но и не смогла бы ничего увидеть, даже оказавшись в коридоре, — в такое странное состояние ввел ее страх, лишив способности воспринимать реальность… Она просто сидела и ждала, не зная чего, ни жива ни мертва. Да и сам страх, достигнув своего апогея, потерял остроту, быть может — из-за своей огромности, и, вместо того чтобы жечь или колоть изнутри, тяжелым ватным комом повис на плечах, пригибая их к земле.

Когда дверь дрогнула под ударом, Альбина была уже готова к этому, от безысходности почти равнодушно наблюдая за тем, как шкафчик дрожит, как открывается его стеклянная дверца, как вновь начинают сыпаться уцелевшие до сих пор лекарства, как красные руки впихиваются в щель, упираются в стеклянный угол и все сооружение начинает падать, тоже медленно и лениво, будто переняв неторопливость у странных душителей…

Этого Альбина не знала…

Из истории болезни М. (до сих пор он фигурировал в повествовании как человек в синей пижаме):

«Больной М., 29 лет. На учете в психоневрологическом диспансере не состоит, в возрасте 6 лет была зафиксирована незначительная травма черепа, военнообязанный. Алкоголизм, наркомания — отрицательно. Женат, дочери четыре года.

26 июля 20… года утром жена М. отметила, что движения и реакции М. замедлились (со слов провожавшей ее на работу соседки), по ее настоянию М. на работу не вышел, пообещав вызвать врача. Утром был вменяем, хотя членораздельность речи была несколько нарушена. В дальнейшем признаки болезни нарастали. Оставшись один, М. позвонил любовнице, сообщившей своим соседкам по общежитию, что его голос „звучал несколько странно“. Когда Т. приехала к М. на дом, хозяин отпер сам; через несколько минут молодая женщина была задушена».

Так было написано в истории его болезни — первой из посвященных констрикторизму, еще не получившему тогда это название.

На самом деле любовница пробыла в квартире М. некоторое время: прибывший на место наряд уголовной полиции нашел ее тело на диване — волосы оказались влажными, накинутый кое-как халат подтверждал предположение о том, что перед смертью молодая женщина успела воспользоваться ванной. Возле дивана на полу был обнаружен перевернутый теплый еще кофейник.

«Это надо было видеть, — рассказывал потом в участке старшина, — лежит она: ноги голые, живые совсем, ну такие ножки — финиш!.. А кровь капает на пол — и прямо в кофе. Лужа набежала — думали, зарезали девку… А это просто у костей края острые — вот кожа и порвалась, и вообще настоящей-то крови совсем немного было… У него сила ненормальная — факт. Может, он и сумасшедший, только, по-моему, это зомби или мутант какой: откуда бы взялась в человеке вдруг такая силища, чтобы кости ломать? На вид-то он хлюпик…»

«…Затем больной М. проследовал на лестничную площадку и предпринял попытку взломать дверь соседа Г., который обратился за помощью в полицию. В его квартире М. и был задержан совместными усилиями полицейского наряда и вызванной ими (кем — оставим на совести врача, отнюдь не бывшего литератором) бригады скорой психиатрической помощи.

При клиническом обследовании М. выявлено…»

Здесь снова допущена неточность, точнее — потерян эпизод, не существенный для истории болезни конкретного человека, фигурировавшего в документах как М., но жизненно важный: и вызвавший полицию сосед, и полицейский-практикант успели отправиться на тот свет, прежде чем М. был связан.

«…Из чего можно сделать вывод о наличии у М. некой инфекции, возможно, спровоцировавшей развитие психического заболевания.

М. в настоящий момент помещен в отдельную палату, взяты анализы на бактериологический посев на среде, с целью выявления инфекции…»

Дописано другим подчерком:

«26.07.20… г. супруга М. доставлена в женское отделение городской больницы со сходными симптомами…»

…Вначале у нее просто закружилась голова — так женщина объяснила свое самочувствие сослуживцам, когда кто-то из них заметил, что она печатает вдвое медленнее обычного. Она стала двигаться как в полусне, подолгу шаря вокруг себя, прежде чем заправить в принтер новый лист. И никто не понял, что произошло, когда М. встала с места, шагнула к соседнему столику и вдруг вцепилась в шею давней приятельнице. Вначале поступок вызвал в офисе только оживление: всем было известно, что эти женщины поддерживают приятельские отношения вне службы, а у двух подруг всегда найдутся причины вцепиться друг другу в волосы или загривок… Пожалуй, этому довольно логичному предположению противоречило лишь то, что М. душила свою подругу молча, без ругани и визга.

Ну а когда жертва захрипела…

«…Пользуясь паникой, М. успела задушить еще троих человек, двух наборщиц и курьера, после чего оставшейся в живых начальнице бюро удалось запереть ее снаружи на ключ, откуда (тоже оставим это выражение на совести врача-нелитератора) М. извлекла бригада санитаров», — сообщает запись в другой истории болезни, и похожей и не похожей на предыдущую.

В средствах массовой информации, включая электронные, сведения об этих инцидентах не попали.

Проявившая инициативу владелица фирмы за нее поплатилась — вскоре ей пришлось присоединиться к своей подчиненной в больнице «в состоянии нервного шока».

Полицейским было предписано «во избежание паники сведения об инциденте не распространять».

Всего этого Альбина не знала.

Всего этого не знал еще никто.

Почти — никто…

История болезни М. так и осталась недописанной; попавшие во время разгрома больницы алые капли на листах бумаги потемнели, а затем и покоричневели — маленькие бесформенные печати, подтверждающие подлинность случившейся трагедии.

…У него было вполне нормальное, даже почти красивое лицо с тонкими чертами и высоким лбом, приписываемыми ранее аристократии, полностью выведшейся за последние полтора века, и потому пятна крови смотрелись на нем совсем противоестественно.

Стеклянный застывший взгляд уперся в девушку, и его неподвижность мешала утверждать наверняка, видит он ее или нет. Скорее всего — видел, потому что, перешагнув через шкаф с поднимавшимся от него вонючим лекарственным облачком, он не стал терять времени и направился прямо к Альбине.

«Мне все это снится… — тупо глядела на скрюченные пальцы девушка. — Как медленно он идет… люди так не ходят…»

Она начала раскачиваться на подоконнике, как в гипнотическом сне, — да, в какой-то мере ее состояние можно было с таковым и сравнить: замедленные и плавные движения убийцы завораживали ее и вместе со страхом усиливали и без того овладевшее ею оцепенение.

А безумец-душитель шагал, шагал, шагал…

Легкое прикосновение пронзило Альбину электрическим током — если бы не чьи-то руки, загадочно возникшие за ее спиной, девушка, наверное, выбросилась бы из окна.

И все же…

Пронзившая ее мысль ушибла не слабее: к ней притронулся не ленивый убийца, а некто третий, совершенно посторонний, невесть каким чудом оказавшийся на карнизе и силой поднимающий ее теперь за плечи.

— Не бойтесь, я вам сейчас помогу, — услышала она незнакомый голос и выпрямилась, вскакивая на подоконник. — Теперь влево… Держитесь за меня!

Сон продолжался… если бы это было сном!

Ступив на карниз, девушка слабо вскрикнула — распахнувшаяся перед ней высота чуть не привела ее в чувство. Надо было уходить от окна, в котором уже ясно было заметно движение убийцы, и уходить как можно быстрее, но карниз оказался немногим шире ее ладони, не раз удостаивавшейся от пациентов комплиментов за изящество.

— Не смотрите вниз, — негромко посоветовал ей незнакомец. — Я вас подстрахую…

Кажется, Альбина кивнула ему в ответ и под прикрытием его ненадежной, в общем-то, но успокаивающе уверенной руки сделала шаг в сторону, а затем еще один, и еще…

Она не видела лица неожиданного спасителя; как недавно дверь в сестринской, все ее внимание занимал теперь кирпич: ноздреватый, старый, кое-где подзелененный городским мхом-недоростком.

— Так, мадам, вот мы и у цели, — сообщил ей незнакомец. — Позади вас лестница… Пожалуй, я перелезу на нее первым, а потом подсажу вас…

Альбина кивнула, на этот раз уже четче. Кое-какие мысли уже ожили в ее голове, но по большей части бестолковые — ей вспомнилось вдруг, что Рудольф каждое лето уходил в горы с гляциологами, и она еще поражалась, как это люди могут куда-то лазить, а вот теперь ей самой приходится пробираться к пожарной лестнице по ненадежному карнизу… Да скажи ей кто о такой возможности пару часов назад, она бы подняла его на смех!

— Здесь есть перекладинка… Поднимите руку, вот так… так будет удобнее держаться, — продолжал неизвестный друг, и Альбина, зажмурившись на миг, чтобы ненароком не взглянуть вниз, выполнила его приказание, тотчас ощутив под своей ладонью прочный рубчатый штырь. — Все, я теперь перелажу…

Альбина едва не повисла на штыре (кажется, он был подпоркой самой лестницы), вцепившись в металл с какой-то особенной жадностью: до сих пор она держалась непонятно за что, и только еще не прошедшее до конца отупение не позволило ей испугаться и упасть. А еще через секунду эта железяка спасла ее от очень вероятной гибели: совсем рядом послышался довольно выразительный шум, заставивший девушку дернуться в сторону и вскрикнуть, — это душитель, не рассчитав, шагнул через подоконник, уже в воздухе попробовал ухватиться за раму, но опоздал и понесся к асфальту, разрывая воздух своим телом, — факт, так и не попавший в историю его болезни…

— Смелее, мадам, не смотрите по сторонам… Ручку, пожалуйста. — Незнакомец говорил нарочито бодро и в то же время приглушенно, словно опасаясь, что его слова будут услышаны кем-то посторонним. — Нет, лучше не так… Вы не возражаете, если я притронусь к вашей ножке, мэм? Ее придется немного задрать, чтобы вы смогли встать на лестницу…

Альбина попробовала сказать «да», издав неопределенное мычание, и наконец просто сильнее обхватила штырь руками, отрывая от карниза левую ногу.

Через пару секунд девушка уже карабкалась вверх по пожарной лестнице, попутно удивляясь, почему перекладины такие мокрые и холодные.

— И снова я попрошу у вас ручку, мэм! — уже громче и веселее потребовал незнакомец на крыше, разворачиваясь к ней лицом.

Из последних сил Альбина перешагнула через бортик, испуганно оглянулась назад, прежде чем руки незваного спасителя успели оттащить ее от края, и ноги ее вдруг подкосились, заставляя опуститься на ржавую жесть. Некоторое время она сидела и дрожала от внезапно подступивших рыданий, а незнакомец неумело и неловко гладил ее по плечу, бормоча бессмысленное «успокойтесь».

Продолжалось это недолго. Слегка выплеснув из себя нервное напряжение, Альбина вытерла рукавом медицинского халата глаза, всхлипнула напоследок и поняла, что пришла в себя окончательно.

— Простите, — пролепетала она, поднимая раскрасневшееся лицо навстречу спасителю.

Первым, что она разглядела, были глаза. Небольшие, неясного цвета — светло-карие с прозеленью — они смотрели добродушно, как у клоуна (Альбине невольно стало стыдно за столь несолидную ассоциацию), и в то же время казались по-собачьи грустными. В незнакомце и в целом проглядывало нечто клоунское, почти карикатурное и аляповатое: мышиного цвета волосы, средней длины и вроде бы редкие, торчали во все стороны; самой широкой частью вытянутого лица с ромбовидным овалом были скулы, совсем не напоминавшие при этом монголоидные, — зрительный эффект такого рода возникал из-за впалых щек; кроме того, незнакомец обладал длинным носом с горбинкой и большим ртом, почти лишенным губ. Редкие беспорядочные морщины свидетельствовали о том, что он как минимум лет на десять старше Рудольфа, но манера держаться, насколько Альбина могла о ней судить, скорее подошла бы совсем зеленому пацану вроде «братишки». И было в нем нечто, сразу располагающее к себе, но слабо поддающееся словесному описанию.

Короче, это был явно добродушный чудак.

— Что, выревелись? — подмигнул он, и улыбка в буквальном смысле этого слова дотянулась до ушей, что, впрочем, было не так сложно при столь узкой нижней части лица, как у него. — Вот и ладненько!

— Это… это кошмар! — затрясла головой Альбина. — Я в отчаянии, я… я просто ничего не понимаю! Эти люди… вообще все это…

Она снова всхлипнула.

— Да, ситуация труднопереваримая, — хмыкнул незнакомец, — но вы живы, и это уже причина для успокоения.

— Жива… — повторила Альбина, чувствуя на языке непривычную тяжесть этого слова. — Нет, я ничего не могу понять…

— А кто вас заставляет что-либо понимать? — просто спросил он, присаживаясь на корточки.

Альбина пристально посмотрела на него, силясь понять, что он хочет этим сказать, и… ей снова стало не по себе.

На худых плечах ее спасителя неловко болталась синяя пижама!

И все же эту дорожную катастрофу ему не подстраивал никто. Утверждать, что этого человека убили, — такая же ошибка, как и считать, будто в его смерти никто не был виноват.

Дежурный у входа в Министерство медицины засвидетельствовал, что профессор Канн был не в себе, когда выбегал из конференц-зала, что «на нем лица не было» и что он не смог даже сразу открыть дверцу своей машины. Далеко ли в таком состоянии до беды?

С другой стороны, Министерство медицины — не мафия, если подразумевать под этим словом хорошо вооруженную преступную организацию с целым штатом наемных убийц, чтобы это руководство смогло сработать так оперативно, появись у него вообще такое желание: Канн ухитрился врезаться в грузовик всего через два квартала, выскочив из переулка на красный свет…

И все же, раз слух о том, что профессора убрали намеренно, возник, для этого имелись свои причины. Во всяком случае, одна была очевидна: слишком многие были свидетелями скандала, учиненного Канном на конференции за несколько минут до его трагической гибели. Да и кричал он главным образом о том, что в Министерстве и вообще медицинских обществах собрались сплошные преступники, которых он лично в ближайшее время выведет на чистую воду.

Правда, те, кто знал Канна получше, не придали его заявлению особого значения — уж таков был этот человек. Покойный профессор был практикующим психиатром с лицензией на занятие частной практикой, а постоянно общаться с людьми психически ненормальными и уберечься самому от отдельных аффективных реакций довольно сложно, если вообще возможно.

В научных спорах, там, где кто другой ограничился бы замечанием типа «вы не правы», Канн мог обвинить оппонента во всех смертных грехах — если, разумеется, считал его здоровым: со своими пациентами профессор, напротив, всегда бывал на удивление корректен и вежлив. В медицинских кругах даже гулял анекдот о неком гражданине, который пошел провериться к психиатру, после того как Канн беспричинно вежливо осведомился, как у него идут дела. Скорее всего, эта история была выдумкой, но характер ныне покойного профессора и его стиль общения с окружающими она отражала весьма точно.

Доподлинно о событиях, предшествовавших его гибели, известно одно: другой профессор, из провинции, сделал сообщение о том, что в его городке зафиксировано одновременно несколько случаев неизвестного науке инфекционного заболевания, сопровождающегося резко выраженным психическим расстройством, проявляющимся в весьма агрессивных и даже опасных для окружающих формах. («Возможно, — провозглашал с кафедры курносый толстячок, — в этот момент они воображают себя боа констрикторами…») При этом была зачитана ставшая впоследствии знаменитой копия истории болезни все того же М.

Не успел докладчик вернуться на место, как в центр зала выскочил Канн и, тряся козлиной бородкой и хилыми кулаками, потребовал введения в городе особого санитарного режима, вплоть до полной карантинной изоляции области. Вслед за этим последовали и обычные для его репертуара обвинения в поголовном дилетантстве медиков, рвачестве и так далее — на разоблачения подобного рода неистовый профессор никогда не скупился.

Это-то все и испортило.

Если бы он спокойно изложил свои соображения и доводы, объяснил, почему у него возникли нехорошие предчувствия, его выслушали бы всерьез и, возможно, сделали бы свои выводы. Но беда Канна заключалась в том, что он был почти гениален, а потому — амбициозен и нетерпим. Если его осеняла идея, он искренне не понимал, почему свой ход мыслей он должен кому-то объяснять: ведь ему самому все казалось ясным, как дважды два. И он тотчас приходил к выводу, будто собеседнику лень пошевелить мозгами, о чем его в той или иной форме и уведомлял.

«Да чего еще можно ожидать от этих (…и т. д., и т. п.) заполонивших медицину!»

Впрочем, в еще большее буйство Канн впадал, когда оказывалось, что его выстраданные и выношенные в душе открытия уже были кем-то совершены до него. Правда, он никогда не позволял себе обругать опередившего его коллегу — тут надо отдать должное его определенному благородству, — зато в таких случае доставалось по полной программе редакторам медицинских журналов и патентным бюро, а также лицам, случайно подвернувшимся под руку, вроде не слишком вежливого таксиста (кстати, подавшего потом на профессора в суд за «нанесение оскорбления действием»).

Вот таким был этот прославившийся после своей смерти пророк, в отличие от другого пророка, тоже упомянутого в этой истории, но в историю как в науку почему-то не вошедшего.

Но о нем позже, а сейчас следует вернуться к Канну и его злосчастному выступлению.

По одной из версий и великий Галилей пострадал не столько за то, что поверил в обычность нашей старушки Земли и лишил ее звания центра Вселенной, сколько потому, что, гордясь своим знанием, принялся ничтоже сумняшеся лажать все свято чтимые авторитеты и делал это намного охотнее, чем делился с ними научными доказательствами своей правоты. А ведь открытие его тогда вовсе не выглядело очевидным. Посмотрите сами, что вокруг чего вертится? Конечно — Солнце…

Да и Кассандра (а почему бы и нет?) могла быть, помимо всего прочего, скандальной бабенкой, перемешивающей свои истинные прорицания с претенциозными популистскими заявками. Уж кого-кого, а предсказателей древние чтили, и сложно поверить, что, невзирая на все проклятия свыше, у нее нашлось бы меньше почитателей, чем у откровенных шарлатанов.

Что ни говори, все истинные провидцы не были подарочками для общества, и в том, что Канна чуть не подняли на смех, а предложения его рассматривать и вовсе не стали, ему, по сути, следовало винить только самого себя.

Он был пророком. Все прочие — обыкновенными людьми.

Он был возмутителем спокойствия — большинство ратовало за привычный всем порядок.

Он вел себя, как хулиган, — а мало кому нравится выслушивать оскорбления в свой адрес, тем более незаслуженные.

Чем дерзновеннее открытие, чем абсурднее звучит какой-то смелый вывод, тем осторожнее следует к нему подходить и особенно — подводить остальных. Таково правило техники научной безопасности. Канн его проигнорировал и потому пострадал.

Если на девяносто процентов правды дать десять процентов заведомой, но аккуратно преподнесенной лжи, последнюю тоже примут за правду — прием, часто употребляемый политиками и идеологами всех мастей. Но если чистую правду огрузить не ложью, нет — просто чем-то посторонним, не имеющим отношения к делу, но противоречащим мнению большинства и, тем более, это большинство оскорбляющим, — худшей услуги истине оказать невозможно. Если человеку сказать: «Ты — сволочь, дважды два четыре», в нем невольно загорится протестующее: «А может, не четыре, а пять?» Признать то, что неведомое заболевание может представлять для всех опасность, после выступления Канна для его коллег — бедных простых смертных — означало то же самое, что расписаться под его хамскими заявлениями, что в Министерстве медицины засели сплошные жулики, а заодно согласиться с тем, что сами они все дураки, кретины, идиоты, имбецилы и так далее, — у Канна имелся целый список синонимов такого рода, а словарный запас профессора был на редкость богат, особенно по части оскорблений и ругательств.

Да и из чего следовало тогда, что карантин должен быть введен? (Посмотрите на небо — ведь солнце по нему крутится, солнце!) Несколько больных, слабое подозрение, почти ничем еще не подтвержденное, что болезнь вызывается каким-то вирусом неизвестного происхождения, — вот и все, что имелось у врачей на руках. Где тут можно взять основание для столь далеко идущих выводов? А карантин — не шутка, тут должна быть задействована и армия, и службы порядка, и вообще…

Все события развивались согласно обыкновенной житейской логике, да и не могли развиваться иначе.

Поднялся скандал.

Канн, оскорбленный в лучших своих чувствах, выскочил из конференц-зала, чтобы закончить жизненный путь под грузовиком со стройматериалами.

…И не надо обвинять автора этих строк в подрыве авторитетов: Канн действительно оказался провидцем, и чрезвычайное карантинное положение было-таки введено, пусть и с большим опозданием. И все же, если быть объективным, придется признать, что неуживчивый гений навредил и себе, и делу как только мог и даже сверх того. Ведь как знать, не устрой он этого скандала с «разоблачениями», мысль о необходимости предпринять какие-либо меры по предотвращению распространения эпидемии не вызвала бы у чиновников от медицины такого неприятия.

Трагедия на дискотеке произошла через день после гибели неистового пророка.

А на следующее утро…

Только такого открытия Альбине и не хватало — ее спаситель оказался сумасшедшим!..

Девушка подалась назад, чувствуя, что предает этим рефлекторным, но все равно подлым жестом своего спасителя, как предала тем, что выжила, своих больных.

Возле коричневато-зеленых глаз возникли на миг удрученные морщины.

— Да бросьте, малышка… простите, мэм, — погрустнел незнакомец, — не бойтесь, я тихий.

— Тихий, — повторила Альбина, кусая нижнюю губу. Плечи девушки вновь начали дрожать, но уже не от страха и не от рыданий, просто так. — Тихий…

— Ну а если вас это пугает, то могу уточнить — я из спецотделения. «Спецушник», это так у вас называется? — с необъяснимой иронией добавил он.

— То есть? — не поняла Альбина.

«Сумасшедший… Ну почему мне так не везет? Он вначале так мне понравился… — поежилась она. — Где же справедливость? Этот человек меня спас, а я…»

— Подождите, — вдруг широко улыбнулся он. — Вы что, всерьез?

— Что?

— Вы действительно не поняли, о чем я говорю? Послушайте, мэм… Но ведь на вас белый халат!

— Ну и что? — моргнула Альбина.

«Неужели он действительно псих? Ой как похоже на то… При чем тут мой халат?»

— Как что? Значит, вы медсестра и потому не можете не знать вашего же медицинского жаргона.

— Ей-богу, никогда не слышала такого термина… — покачала головой девушка. — Что значит «спецушник»?

Внутри у нее шла борьба, но она ощутила вдруг, что отсутствие логики в его высказываниях только кажущееся и что может еще оказаться, что он гораздо нормальнее, чем можно подумать с первого взгляда. Ведь если бы не эта проклятая синяя пижама…

— Вы из какого отделения?

— Из терапии, — с надеждой заглянула она в его незлые — на редкость незлые! — глаза.

«Ну, оправдайся же… Докажи, что ты такой, как все, нормальный странный человек!» — молил ее взгляд.

— А что, здесь и такое есть? — снова хмыкнул он. — Ладно, поверим на слово. Пожалуй, я совершенно правильно сделал, что спас вас, — похоже, вы и в самом деле ничего не знаете…

— О чем? — Сомнения, надежды, разочарование — все превращалось у нее теперь в раздражение. Еще немного и она бы рассердилась. — Да объясните же наконец, в чем дело?!

— Да, ситуация… — задумчиво потянул он, отворачиваясь от девушки и глядя в пластмассово-голубое небо. — Если не знаете… так лучше и не знать. «Спецпсихушка» — это понятие историческое. Лучше вот что… Считайте меня просто тихим и безобидным психом, который уже прошел курс лечения и готовится к выписке… Черт побери, — засмеялся вдруг Тихий, — но ведь теперь меня некому будет выписывать!

— То есть… вы уже здоровы, я правильно поняла? — неуверенно переспросила она.

Альбина явно чего-то недопонимала в его объяснениях, а он в точности так же чего-то недоговаривал, но девушке хотелось одного: верить. Верить в то, что он здоров, что она не одна и что на этого человека можно положиться.

— Считайте, что так, — окончательно развеселился он. — Лучше подумаем, что делать дальше.

Альбина нахмурилась — она была еще не готова к этому вопросу, хотя прекрасно осознавала, что его необходимо задать и получить ответ.

— Не знаю, — снова закусила губу девушка.

— Что ж… — Тихий обнял колени руками. — Давайте порассуждаем на эту тему вместе.

— А как вас зовут? — неожиданно спросила она.

— Это неважно, мэм… Давайте договоримся так: у меня провалы в памяти, и это я как раз забыл. Считайте, что меня не долечили… — немного преувеличенно фыркнул он. — А вас как зовут?

— Ала.

— Ала… Звучит замечательно. Мне совсем не улыбалось называть вас все время «мэм»… Ну так что, по-вашему, Ала, нам следует сделать в первую очередь?

— Спуститься вниз, — наморщила лоб она. — И позвонить в полицию.

— Вниз… Логично, но что, если внизу — ЭТИ? Я, конечно, не берусь утверждать, что знаю, что именно тут происходит, но этих странных типов в больнице полно. Я лично видел троих… Один громил наше отделение, а затем спустился к вам, затем была женщина в соседнем… и еще один, видно, новый, одетый во все домашнее. Это минимум. Понимаете, что я хочу сказать? Может, их всего четверо, а может — тысяча…

— Нет, — жалобно запротестовала девушка, вспоминая предчувствия последних дней. Неужели и в самом деле началась так пугавшая ее катастрофа?

— Ну… это я просто гадаю, сколько их может быть. Одно скажу: на совпадение это не похоже, они начали бузить как по команде сегодня с рассветом… Так, пожалуй, в больнице их все же четыре: я видел трупы в невралгическом и слышал вопли, а никто из тех троих не успел бы туда добраться… Если эти «замедленные» и дальше будут убивать в том же темпе, скоро в больнице не останется ни одной живой души, разве что на крышу им не придет в голову заглянуть. Так вот, надо прикинуть, какова вероятность, что в городе они тоже есть, потом обсудить возможные способы защиты, чтобы эти субчики не застали нас врасплох. Как мне показалось, они не слишком-то расположены лазить по лестницам и карнизам, да и на пересеченной местности им можно дать фору… Вот со всем этим мы и должны сейчас разобраться. Конечно, я бы еще прошел по карнизу, глядишь, удалось бы вытащить еще кого-то, но боюсь, что мои руки и ноги больше не выдержат такой нагрузки, — я и так сделал порядочный крюк по стенам, прежде чем нашел вас. Знаете, когда люди видят мою одежду, они отлетают от окон как ошпаренные и не желают ничего слушать. — Он на миг сдвинул брови. — Нет, то, о чем я подумал, тоже не выйдет… а то мелькнула у меня мысль, что стоит одолжить ваш халат. Да не пугайтесь — я и так вижу, что он мал.

— Сорок четвертый размер, — подтвердила Альбина.

— Заметно… И голышом ведь не покажешься… Кроме того, похоже, что я уже опоздал. Четырех отделений уже нет… А «замедленных», прости, все же, наверное, больше… Лучше рассчитывать на худшее.

При этих словах Тихий окончательно помрачнел, и хотя причин для этого было более чем достаточно, Альбине показалось, будто в этот момент он вспомнил что-то. Что-то неприятное и очень личное…

— Так что нам делать? — прервала девушка затянувшуюся паузу.

— Хотел бы я это знать… — уже другим тоном откликнулся он и неожиданно напрягся, вглядываясь куда-то за ее спину. Тотчас тревога передалась и девушке: Альбина вскочила, разворачиваясь на ходу, и в следующую секунду Тихому заложило уши от прорезавшегося наконец отчаянного визга.

Из чердачного окна медленно вылезала голова пустовзглядого душителя в футболке.

— Совершенно не понимаю, — пожаловался Рудольф неизвестно кому, ведь в кабинете больше никого не было, — что случилось с сетью…

Ему не нравилось сегодняшнее утро, как не нравилась и переполняющая метро пустота, — можно было подумать, что все должностные лица сговорились сегодня устроить массовый прогул, а то и объявить забастовку, и только его да еще охрану забыли предупредить о своих намерениях. Уже битый час Рудольф старался связаться со своим начальником, но звонки и записки уходили словно в никуда и оставались без ответа. Кроме того, вчерашний разговор с Альбиной о страхах, затишье и равновесии в природе то и дело выскакивал из памяти, невольно заставляя выискивать вокруг себя приметы «надвигающейся грозы». Напрасно Рудольф старался успокоить себя тем, что не стоит придавать значения словам милой, но слишком нервной девушки с богатой фантазией. Заодно он подумал и о том, что неплохо было бы свозить Альбину на море: перемена обстановки наверняка отвлекла бы ее от столь мрачных — и заразных к тому же! — фантазий. Да, самое время было подумать ему о медовом месяце, а звонок начальнику можно и отложить, тем более что и связаться с ним, собственно, Рудольф собирался больше потому, что не знал, чем заняться на опустевшей вдруг работе, вот и терзал словно вступившие в сговор с прогульщиками телефон и электронную почту. Совершенно безуспешно, потому что и по городскому, и по мобильному раздавались только гудки, а компьютер на попытки отослать хоть куда-нибудь письмо или, опять-таки, дозвониться сообщал о неполадках на сервере.

Подумать всерьез об отпуске Рудольф не успел — в дверь постучали.

— Открыто, — отозвался он.

— К вам можно? — прозвучало в ответ, затем дверь распахнулась и на пороге возникла совершенно не знакомая ему молодая брюнетка в сильно расклешенных черных брюках.

— Заходите, — не особо приветливо пригласил ее Рудольф. — Вообще-то сегодня не приемный день, но, быть может, мне удастся быть вам полезным…

— Итак… — Гостья, сощурившись, принялась изучать комнату с таким выражением на лице, что, когда ее взгляд останавливался на Рудольфе, он начинал чувствовать себя всего лишь частью здешней обстановки. — Значит, я разговариваю с председателем постоянно действующей комиссии по организации досуга и культурно-зрелищных мероприятий?

— С его заместителем, — поморщился, поправляя, Рудольф. Название собственной должности удручало его своей несолидностью (гораздо приятнее говорить, не уточняя: «работаю в мэрии»). — А вы по какому вопросу?

Женщина энергичной походкой пересекла кабинет, не дожидаясь приглашения, опустилась в кресло, небрежно закинула ногу за ногу и довольно улыбнулась.

— Вообще-то я не к вам. — Ее черты были слишком энергичными и рельефными, чтобы их можно было назвать красивыми, то же касалось и несколько чрезмерной артикуляции. — Я из «Приятеля». Э. Светлая, слышали про такую?

Рудольф приподнял бровь: до него не сразу дошло, что речь идет о популярном журнале, а вторгшаяся в кабинет незнакомка принадлежит к журналистской породе.

— Я вас слушаю.

— Вы не очень заняты? — Э. Светлая, достала из замшевой сумочки пачку сигарет (Рудольф мимоходом успел удивиться: почему она не начала с блокнота или диктофона?) и закурила. — Дело в том, что в столице появились слухи, что у вас в городе свирепствует какая-то совершенно жуткая эпидемия. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Эпидемия? — искренне изумился Рудольф. — Впервые слышу. С чего вы это взяли?

— Говорят, — одновременно лихо и хитро прищурилась репортерша. — А точнее, достоверно установлено, что на медицинской конференции в столице произошел довольно крупный скандал, после чего всеми уважаемый профессор Канн, труды которого по достоинству оценены у нас и за рубежом еще со времен исторической победы над эпидемией СПИДа… — Казалось, молодая женщина перескочила на чтение по памяти давно заученного текста. — …трагически погиб в автомобильной катастрофе.

Она произнесла эту непростую фразу на одном дыхании и ни разу не сбившись. Рудольф уже собирался отметить это вслух, но вдруг в ровную речь Э. Светлой вторгся совсем другой голос. Даже не голос — воспоминание, но прозвучал он настолько отчетливо и громко, что Рудольфу подумалось, что он слышит его наяву.

«И нет происшествия более значительного, чем падение кирпича перед носом у кошки…» — в каждом слове Альбины звучало затаенное отчаяние…

— …И этот профессор сказал, что у нас эпидемия, — неизвестно кого из них перебил Рудольф, строго глядя на журналистку. — Вот что, уважаемая Э. Светлая или как вас там… Я не знаю, что за слухи ходят у вас в столице, и не хочу знать. Мне лично ни о чем подобном не докладывали. Но, надо полагать, я был бы в курсе, случись у нас что-либо из ряда вон выходящее… — Он собрался было попросить ее удалиться, но неуловимая тревога, вновь ожившая где-то на периферии сознания, запретила ему сделать это. Во всяком случае, до тех пор, пока он не узнает об этих слухах все. — И что, вы действительно пишете о таких вещах в своем журнале? Эпидемии, слухи, трагические гибели…

— Ну… — Новый взгляд Э. Светлой можно было назвать даже кокетливым. — Сперва мы такие слухи проверяем, потом консультируемся с представителями Министерства общественного мнения, в какой форме лучше подать материал и не является ли он вредным, и только потом публикуем… Например, о трагической гибели Канна мы сообщили лишь то, что наша медицина понесла в его лице большую утрату… Сами понимаете, никому не выгодно поднимать шум вокруг его имени — это же не эстрадная звезда, для которой доля скандальности просто необходима. Ну а уже потом до нас дошли слухи об эпидемии, и мне поручили поехать разобраться на месте и составить опровержение.

— И как, слухи легко опровергаются? — саркастически поинтересовался Рудольф.

— Не знаю. — Э. Светлая махнула в воздухе сигаретой, рассыпая во все стороны искры. — Мне не нравится, что в мэрии, кроме вас, я никого не нашла. Сейчас не время летних отпусков… Или я ошибаюсь?

— Время… ведь все-таки лето? И какого же подтверждения, что все в порядке, вы хотите? Как раз то, что люди позволяют себе отсутствовать на работе, говорит о том, что она настолько отлажена, что не требует их присутствия… — При этих словах Рудольф ощутил что-то вроде оскомины. Почти то же самое он говорил Альбине… И почти то же самое волновало ее. Но остановить поток слов он уже не мог, и они продолжали ползти, неудержимо, как ледник, хотя внешне так же неторопливо: — Если бы что-то случилось, здесь находились бы все, по коридорам носились бы встревоженные толпы, по телефону невозможно было бы никуда дозвониться… — Он осекся и замолчал.

По телефону действительно невозможно было ни с кем связаться.

Ни с кем… А в мэрии никого не было, и в ушах снова настойчиво зазвучал голос Альбины: «Это затишье похоже на затишье перед бурей…»

— Ну так что же вы? — обрадовалась неизвестно чему журналистка. — Продолжайте! Да вы не бойтесь, материал вовсе не обязательно пойдет в печать, он нужен скорее для архива… Это для массы народа правда может быть опасной в те или иные исторические моменты, но для истории как таковой она должна быть сохранена…

«О чем она говорит?» — тупо спросил себя Рудольф. Ему все еще казалось, что ледник тащит его, а он не может встать, потому что по неизвестной причине лишился способности двигаться, а где-то за поворотом лед закончился и начинается река, резко срывающаяся с кручи на острые камни…

— Вы что-то вспомнили? — вернул его к реальности вопрос журналистки.

— Ничего, — сухо отрезал он, с усилием отводя взгляд от телефона. С разговором на эту тему явно надо было кончать. Если бы он только мог сделать это! Наоборот, Рудольфу все сильнее хотелось расспросить Э. Светлую поподробнее, разобраться, докопаться до истины, опровергнуть свой собственный смутный страх…

— Но мне показалось…

— Скажите, а Э. Светлая — это ваше настоящее имя? — неожиданно строго спросил он.

«Правильно… С этого и надо было начинать: разобраться, с кем имею дело… Да что я себя убеждаю, мне просто не хочется… нет, очень хочется услышать…» — запутавшись в своих желаниях и мыслях, он решил просто перестать думать на эту тему и сосредоточиться на чем-либо другом. Например, на изучении лица незваной гостьи.

— Почти… Меня на самом деле зовут Эльвира, а Светлая — это псевдоним, — не стала вдаваться она в подробности. — А зачем вы об этом спрашиваете?

— Да так… — ответил Рудольф. — Вы первый человек, от которого я слышу об эпидемии, так что никаких инструкций об умолчании мне не давали — вы ведь намекали на это? И я бы сам не отказался узнать об этих слухах поподробнее. Так что давайте рассказывайте.

— Даже так?

Эльвира зажала сигарету между пальцами и подперла рукой подбородок. Золотистая блузка ее при этом перекосилась, открывая плечо, но, как ни странно, это не выглядело пошло: некоторая небрежность изначально была присуща всему стилю этой женщины — как в манерах, так и в одежде. Затем Рудольф поймал себя на том, что невольно сравнивает журналистку с Альбиной. Это не было сравнением «в чью-то пользу» — единственное, в чем молодые женщины могли соперничать, так это в величине глаз, во всем остальном Эльвира и Альбина были едва ли не антиподами.

Мечтательница и фантазерка Альбина и внешне, и по характеру была сущим ребенком — круглолицым, робким и наивным, она была беззащитна и трогательна, ее хотелось беречь и защищать, в то время как от Эльвиры, скорее, стоило обороняться. Э. Светлая, вопреки своему псевдониму, светлой совсем не казалась. Она принадлежала к категории всезнающих особ, которые, похоже, уже рождаются с богатым жизненным опытом и за редким исключением страдают непроходимым цинизмом. Кроме того, Рудольф отметил еще одну деталь: никакие прически и одежда не могли прибавить Альбине лишние года, почти всегда ей давали меньше лет, чем на самом деле; Эльвиру же, наоборот, ничто не могло сделать моложе.

Странно, но в этот момент и Эльвира, в свою очередь, занималась оценкой внешности собеседника, мысленно записывая в несуществующий блокнот довольно исчерпывающее описание (позже оно было перенесено на бумагу): «Человек с крупными, несколько тяжеловатыми чертами лица, которые обычно прибавляют несколько лишних лет в детстве, но молодят после тридцати, становясь особо привлекательными годам к сорока, и наделяют своих обладателей особой — естественной и непосредственной — солидностью».

— Собственно, самое главное я уже рассказала. Слухи очень неконкретные. Говорят, здесь обнаружен новый вирус, лишающий людей рассудка, но наделяющий их при этом поистине сверхчеловеческой силой. — Темные глаза Эльвиры маслянисто поблескивали, в то время как серые, Альбинины, лучились серебристым мягким светом. — И еще говорят, что они воображают себя констрикторами.

— Ке-ем???

«К пятидесяти годам он будет вообще неотразим… — думала Эльвира, выпуская струйку сизого дыма. — И уже сейчас кое-чего в жизни достиг. Любопытно, пригласит он меня в кафе после разговора или нет? Надеюсь — пригласит. Своеобразный тип: в нем сочетаются и зануда, и человек незаурядный, личность. Наверное, этим качествам нелегко ужиться в одной душе». А в несуществующей пока книжке уже фиксировалась новая запись: «Он мог бы стать ярким неформальным лидером, если бы его не заел формализм…»

— Констрикторами. Знаете, есть такая змея — боа констриктор, тропический душитель, а проще говоря — удав. Но есть слухи и более интересные; будто на самом деле это самые что ни есть зомби. Как из фильма ужасов. Собственно, только и разницы, что здешние ненормальные вроде бы не кусаются, а только всех душат.

— Все это — дешевые сенсации, непонятно кому и зачем нужные, — с напором, строго и назидательно проговорил Рудольф. Со стороны никто не сказал бы, что это заявление может быть вызвано глубочайшей растерянностью, граничащей с нервным срывом, да и сам он вряд ли согласился бы с такой формулировкой, но это было так: будучи не в силах справиться со своими чувствами, он всегда начинал вести себя как неисправимый зануда, повторяющий ханжеские банальности. А что? Теряя почву под ногами, любой хочет зацепиться за что-нибудь незыблемое, только под последним каждый понимает свое. — Даже если отбросить мистическую чушь о зомби… Вы что же, всерьез считаете, что такую эпидемию можно скрыть? Вам не кажется, что в нашем обществе существует масса реальных проблем, действительно заслуживающих внимания прессы? Именно реальных, занимаясь которыми, вы могли бы отвлечься от нелепых измышлений по поводу еще более дурацких выдумок с зомби, удавами, эпидемиями и прочей… фантастикой. — На секунду перед Рудольфом возникло лицо Альбины, искаженное гримасой страха. — Хотите, я предложу вам тему?

Эльвира не колебалась. Жизненный опыт сообщил ей, что с разговором об эпидемии — глухо, но отказываться от новой намеченной цели — сходить с Рудольфом в кафе — она не собиралась.

— Ловлю на слове! — Вишнево-черные глаза блеснули. — Кстати, у вас тут где-то должен быть буфет… Я сама его не смогла найти. Если вы действительно не заняты, мы могли бы продолжить разговор там. И, честное слово, я с удовольствием займусь темой, которую вы предложите.

— Я не занят, — строго сдвинул брови Рудольф, намериваясь отказаться, но вместо этого неожиданно для самого себя согласился. Для этого ему было достаточно на одну секунду вспомнить пустые глаза случайного встречного.

Глаза констриктора.

— Все, Ала, играем в зайцев! — выпалил Тихий, отбегая в сторону.

«В зайцев? В каких таких зайцев?» — заморгала девушка и ощутила уже знакомый «перепад температур» — ее вновь начало кидать из жара в холод, а ноги уже цепенели, цепенели, цепенели, превращаясь во вросшие в крышу столбы.

— Ала, не стойте! — на ходу закричал Тихий, нарочно мелькая у констриктора перед носом. — Он не поймает! Нас двое, собьем его с толку.

Похоже, он говорил еще что-то, но уже через секунду Ала потеряла способность воспринимать чьи-либо слова: убийца шел на нее, и неподвижные пустые глаза при пересечении с другими взглядами выжирали из них остатки воли.

Можно было только поразиться смелости Тихого: когда душитель нацелился прямиком на девушку, он подбежал ближе, толкнул маньяка в плечо и принялся жестами подманивать его к себе. Констриктор качнулся на месте, неторопливо развернулся и тяжело зашагал теперь уже в сторону более активного противника.

— Ала, очнитесь! Эй, кретин, погоняйся-ка за мной! — донеслись до девушки обрывки фраз, но выйти из оцепенения Альбина уже не могла — тело от страха стало чужим и не желало повиноваться.

Возле края крыши Тихий отпрыгнул в сторону, пробежал пару метров и остановился у жалкого подобия пентхауза, а грубо говоря — у чердачной двери.

— Ну, ты! — снова закричал он. — Иди сюда! Слышишь?

Его отчаянный вызов не остался незамеченным — душитель окончательно развернулся к Альбине спиной.

«Другой вопрос, как долго я сумею выдержать такой темп?» — подумал Тихий, подтягиваясь на руках перед носом у пустовзглядого; слетевший больничный шлепанец врезался в восходящее солнце на футболке, и агрессор замер, потеряв из виду свою, казалось бы, верную жертву.

«Ну а дальше что?» — спросил себя Тихий, усаживаясь на вентиляционном выступе.

Констриктор потоптался на месте, затем отступил на шаг и бухнулся плечом в стену, намереваясь вышибить ее, как вышибал все ранее встреченные двери. Сооружение вздрогнуло от удара. Раз, другой, третий… На некоторое время это тупое занятие полностью поглотило его внимание.

— Ала, — снова позвал Тихий, — вы слышите меня? Не стойте на месте. Не стойте!

Она ожила, кивнула и попробовала шагнуть в сторону, но камень в ногах превратился в вату, колени Альбины подогнулись, и она с шумом упала на жесть, беспомощно и беззвучно открывая рот.

— Ала! — Новый возглас Тихого прозвучал как болезненный вскрик: привлеченный звуком падения констриктор обернулся и остановил свой взгляд на девушке.

Она сделала неуверенную попытку встать, снова упала и замерла, сжавшись в комок.

— Ала!

Тихий спрыгнул с крыши пентхауза, поморщившись от удара ногами о жесть, выпрямился и бросился вдогонку за убийцей, не думая больше ни о чем, кроме того, что душителя надо остановить. Пусть для Альбины это будет только отсрочкой… Даже в этой шоковой ситуации Тихий понимал, что вряд ли она сумеет выжить в изменившемся мире самостоятельно (а считать, что мир изменился, у него были причины). Девушка явно принадлежала к тому большинству, что теряется в сложных ситуациях. Так же ясно он сознавал и то, что сам он в одиночку спасется наверняка, во всяком случае — почти наверняка, и сердце его болезненно сжималось при виде скрюченного худенького тела медсестры, к которому уже тянулись подрагивающие лапищи убийцы. Он глядел на тонкие руки, на нелепо торчащий из-под халата край зеленого платья, на сокращающееся расстояние между Альбиной и констриктором и знал, что никакая сила не позволит ему сейчас повернуться и уйти, бросив девушку на растерзание маньяку.

Все эти чувства были вложены в один прыжок. Тихий изо всех сил толкнул затянутую в футболку спину и отскочил в сторону, собираясь в случае надобности возобновить атаку.

Констриктор закачался и начал медленно поворачивать голову назад.

«Ну что ж… еще поиграем», — сказал себе Тихий, напрягая мышцы ног. Теперь смотреть в сторону Альбины ему было некогда — от констриктора его отделяло около полутора метров. Тихий сознательно тянул время, желая удостовериться, что тот хоть на какое-то время забыл о девушке.

Констриктор шагнул вперед и… споткнулся.

Что-то странное происходило с ним: в пустых, помертвевших глазах убийцы промелькнуло подобие нормального человеческого выражения — в них отразилась боль. Затем его черты исказила судорога, кожа на лице покраснела, а после побронзовела, постепенно доходя до почти черного цвета; он зашатался — гораздо сильнее, чем в тот миг, когда его толкнул Тихий, — и рухнул наземь, забившись в непонятном припадке. Его тело то изгибалось столбнячной дугой, то сворачивалось — так иной раз ведут себя напуганные гусеницы. Констриктор вертелся на месте, хрипел, и даже неспециалисту могло прийти в голову, что это настоящая агония. Наконец изо рта убийцы хлынула пена, и он, дернувшись пару раз напоследок, замер. Теперь кожа его морщилась (она успела стать коричневой, как древесная кора) и продолжала шевелиться сама по себе, как оболочка проколотого воздушного шарика, руки и ноги худели на глазах. Длилось это недолго — вскоре перед двумя остолбеневшими людьми осталась мумия с залитым пеной лицом.

— Я же всегда говорил… — Тихий и не заметил, что произнес эти слова вслух, но потом, уже спохватившись, все-таки продолжил: — Это болезнь… Это новая страшная болезнь… Ала, не подходите!

Она и не подходила — просто не могла стоять не пошатываясь.

Тихий шумно вздохнул.

— Идем отсюда, — глухо произнес он. — Раз один нашел сюда дорогу, нельзя больше считать крышу безопасным местом. Я прошу только об одном: когда я прикажу бежать, вам придется это сделать. Сможете?

Девушка кивнула. Ее трясло, смотреть в сторону скорчившегося под ногами тела Альбина больше не могла.

— Главное — держаться от всех на некотором расстоянии, чтобы в случае надобности иметь фору. — Тихий взял Альбину под руку, чтобы она могла идти, и потащил к лестнице. — Тогда мы сумеем добраться… хотя бы до вашего дома. Вы далеко живете?

— Нет, — всхлипнула Альбина. — Рядом.

— Прекрасно. Вот туда-то мы сейчас и пойдем.

Может быть, в другое время и при несколько других обстоятельствах Альбина усмотрела бы в его предложении что-либо нескромное или нехорошее. Но сейчас она дала единственный ответ, на который была способна: она сказала «да».

Существуют люди, о которых говорят, что они умеют жить. В любом обществе их — меньшинство. Еще реже можно найти тех, кто не просто «умеет жить» с усредненно-обывательской точки зрения, а жить так, как ему нравится. На «умеющих жить» такие товарищи обычно внешне похожи мало, хотя бы потому, что нравится им может нечто совершенно отличное от общепринятых норм. Они способны гордо одеваться не по моде и даже вопреки ей, спать на лавочках в городском парке, короче, без оглядки вытворять вещи более или менее экстравагантные. Пожалуй, именно последнее и выделяло их в особую категорию — чтобы жить по собственным нормам вместо общепринятых, всегда требуется особый талант, даже если различие между ними не было так уж существенно. Такой была Эльвира: мнение окружающих заботило ее меньше всего, ей хотелось жить полноценно и интересно — и она так жила. Для этого ей было нужно копаться в чужих тайнах, всюду успевать первой, видеть, трогать, вбирать в себя все новое и желательно запретное (никогда ведь нельзя предугадать заранее, о каком материале ее попросят забыть). Только узнавать и складывать в копилке памяти — не наделенная особыми литературными талантами Эльвира равнодушно относилась к факту публикации той или иной заметки, ее миновали амбиции такого рода. Она хотела знать — и знала, все остальное ее мало заботило. Как ни странно, это благоприятно сказывалось на ее отношениях с начальством и вышестоящими инстанциями: неутомимость в процессе сбора информации и покладистость в отношении ее дальнейшей судьбы делали ее ценнейшим сотрудником. Не случайно за последние два года невозможно было отыскать хоть один номер «Приятеля» без ее статей — материалы Эльвира всегда приносила в избытке.

Представления о том, какой должна быть жизнь, могут принимать самые различные формы, но время обычно берет свое. В какой-то момент Эльвира вдруг начала замечать, что былая легкость на подъем покидает ее, постоянные разъезды — утомляют, в квартире, имеющей по-мужски холостяцкий вид, становится все неуютнее, а новостей, способных взволновать, как прежде, становится все меньше и меньше. Мир скучнел на глазах, Эльвира все отчетливее ощущала потребность в перемене, в чем-то, позволяющем вновь обрести смысл существования, и даже догадывалась, как должен был выглядеть этот поворот. «Пришла пора заякориться и остепениться или в сжатые сроки совершить настоящий поступок», — иронизировала она, совсем не разглядывая последнее предложение в качестве реальной альтернативы. Эльвира не верила в поступки, как не верила в любовь, сильные, благородные чувства и многое другое, с чем ей лично не приходилось сталкиваться в жизни. А вот о том, чтобы обзавестись семьей, она начала подумывать всерьез. Своих любовников в качестве возможных кандидатов Эльвира отмела сходу — обычно она и завязывала отношения с ними как изначально несерьезные и не претендующие на долговечность. Поиск по ее замыслу начинался с нуля, и потому любой попавший в ее поле зрения «свободный» мужчина рассматривался и оценивался с весьма конкретной точки зрения. И вряд ли хоть что-либо могло спасти того, на ком она решила остановить свой выбор, — Эльвира умела добиваться желаемого. К Рудольфу она пока только приглядывалась…

— Так, значит, вы всерьез считаете, что причина бегства от действительности — страх перед жизнью? — спрашивала она. — Это ваша собственная догадка или чья-то реальная точка зрения?

— Будем считать, что так, — неопределенно отозвался он. Рассказывать этой женщине о разговоре с Альбиной Рудольф не собирался.

— Непонятно, но ладно… Наверное, это вам действительно кто-то сказал, — усмехнулась Эльвира. — Я бы все объяснила проще. Скука и осознание своей невостребованности — вот что заставляет людей или искать приключений в виртуальных мирах, или просто переводить время, стараясь любыми способами забыть о ней. От жизни не бегут — ее просто не имеют… Вы не задумывались об этом?

— Признаться, нет. — Рудольф с любопытством взглянул на журналистку.

— Бесконфликтность. Отсутствие целей, за которые нужно бороться, и неумение их находить. Зачем куда-то стремиться, когда уровень комфорта и так достаточно высок, а автоматизированные системы, компы и роботы умеют делать все настолько лучше нас, что с ними смешно соревноваться? Незаполненность жизни — отсюда и это бегство из ниоткуда в никуда. А страшные слухи — по-вашему, почему они возникают, как не от той же скуки? Человек с доисторических времен запрограммирован на борьбу за выживание, а спокойствие лишает его возможности отстаивать себя и свое «я». В этом смысле мы все немножко велосипеды — они устойчивы только в движении. Лишите человека необходимости двигаться — и он начнет разлагаться заживо… даже физически. Можно прожить всю жизнь, не столкнувшись ни разу с крайними, экстремальными ситуациями, а значит, и с собой.

— Я вижу, вы хорошо подготовлены к этой теме, — несколько неприязненно проговорил Рудольф. — Тогда почему вы о ней не пишите?

— О чем? — Эльвира рассмеялась. — Вы что, всерьез думаете, что можно вот так просто заявить на весь мир, что нам необходимо самим создать себе трудности, обеспечить себя опасностями? Такие предположения хороши в частных беседах. Наши читатели меня не поймут!

— Но ведь проблема есть?

— Допустим. Я считаю, что бесконфликтность и излишняя комфортность бытия — это проблема, вынуждающая людей выискивать для себя хотя бы надуманные опасности. Кстати, и популярность фильмов ужасов, по-моему, растет по той же причине. Да, вас волнует другой аспект, который кажется мне всего лишь следствием упомянутой проблемы. Но это интересно нам — и только. Кстати, и тот страх, о котором вы говорили, инспирируется все тем же неудовлетворенным инстинктом опасности… или готовности пережить опасность — я не знаю, как это следует называть чисто по-научному. Раз природа наделила нас способностью испытывать страх, человек просто обязан хоть иногда с ним встречаться. Защитные механизмы тоже должны время от времени проходить проверку на готовность к действию… или действительно останется искать забытье в чем попало. Кстати, где этот ваш хваленый буфет? Терпеть не могу здания подобного типа — в них заблудиться легче, чем в лесу!

— Мы уже почти пришли.

Она раздражала Рудольфа все сильнее и… все сильнее привлекала — давно ему не приходилось общаться со столь интересным собеседником. Альбина… С ней тоже можно было поговорить, но на другие темы и на другом уровне. Не на более низком, но она терпеть не могла рассуждения слишком отвлеченные, робея перед глобальными вопросами. С коллегами же по работе Рудольф просто опасался слишком откровенничать.

«Я была права — он не зауряд-чиновник, — размышляла между тем Эльвира. — Это хороший признак».

Дверь в буфет обнаружилась за углом и оказалась заманчиво приоткрытой: между ее створками вился густой кофейный запах, приправленный оттенками ванили и чего-то кондитерско-сладкого.

— Здесь, — на всякий случай сообщил Рудольф, толкая бронзовую ручку.

— Вижу, — почти машинально подтвердила Эльвира, вслед за ним входя в небольшое помещение, освещенное разноцветными вдавленными в стену лампами. Отгороженные друг от друга столики напоминали ей раздевалку в сауне, свешивающиеся с потолка сосульки из макраме задевали кисточками прически. Но что действительно изумило журналистку, так это барная стойка — самая настоящая, рассчитанная на то, что за нею будет стоять и обслуживать посетителей живой человек вместо привычных автоматов.

Впрочем, сейчас за стойкой никого не было. Рудольфа это несколько удивило: барменша отличалась редкой добросовестностью и не в ее стиле было отлучаться из буфета в рабочее время.

«Действительно, эпидемия какая-то… Эпидемия сачкизма», — подумал он.

— Ну и где здесь кофе? — направляясь к стойке, громко спросила Эльвира. Пустота в буфете, который правильнее было бы назвать все-таки баром, ей тоже понравилась: здесь можно было побеседовать и просто посидеть в свое удовольствие, наслаждаясь обстановкой и спокойствием.

Ей никто не ответил — буфет для этого был слишком пуст.

Рудольф наморщил лоб, вспоминая имя барменши (звать ее не по имени он считал неприличным), но так и не сумел это сделать. Лицо возникало из памяти удивительно объемно и красочно, а вот имя ускользало, так что он засомневался даже, знал ли его вообще.

— Извините, — покашлял он, опираясь рукой на стойку, заставленную стаканчиками с многослойным цветным желе. — Здесь есть кто-нибудь?

По идее, в этот момент должна была зашевелиться серебристая занавеска, ведущая в подсобное помещение, и впустить дородную тетку с красноватыми крашеными волосами, но ткань осталась неподвижной, а от кофейного аппарата вдруг потянуло гарью.

Горел кофе.

— Здесь всегда так обслуживают или как? — иронически поинтересовалась Эльвира.

— Погодите. — Рудольф незаметно сжал руки в кулаки. Ему не нравилось это молчание, как не нравился и все усиливающийся запах паленого — над аппаратом уже начала подниматься струйка дыма, и пахло теперь еще и сгоревшей проводкой. — Подождите меня одну секунду.

Он решительно отодвинул ведущую за стойку дверцу и заглянул внутрь.

Из-под серебристой занавески торчала женская нога. Неподвижная и бледная. Затаив дыхание, Рудольф осторожно шагнул вперед, отдернул тускло блестящее серебро, и его глазам открылось лежащее на полу тело барменши.

— Боже… — негромко произнес он.

— Что случилось? А… — Эльвира, незаметно очутившаяся у Рудольфа за спиной, осеклась на полуслове.

Она тоже заметила покойницу, голова которой была неестественно свернута на бок.

— Идем отсюда. — Рудольф незаметно прикоснулся ко лбу — кроме этого, ни один другой жест не выдал глубины его потрясения.

Труп в здании мэрии, средь бела дня, вот так, просто…

«Вот тебе и затишье перед бурей…» Ему показалось, что эта мысль проносится в голове уже сотый раз подряд.

— Что с ней? — изменившимся голосом спросила Эльвира. В ее душе боролись любопытство и страх, но счет между ними пока был равным.

— Нужно вызвать полицию, — твердо заявил Рудольф, отгоняя новую неприятную мысль. Мысль о констрикторах.

«Это такая змея, тропический душитель, а попросту — удав…» Хотя он и не был медэкспертом, но не сомневался в том, что женщина была задушена.

— Может, ей еще можно помочь? — неуверенно спросила Эльвира, чуть заметно вздрагивая от волнения, пока еще почти приятного: на ее глазах происходило что-то настоящее. Пусть трагическое, страшное, но зато не похожее на все то, с чем ей приходилось иметь дело прежде, — даже гибель Канна представлялась ей какой-то почти нереальной.

— Поздно… Разве не видно? Кстати, ваша мобилка работает?

— Нет сигнала, — сообщила Эльвира секунду спустя.

Рудольф молча развернулся и зашагал к выходу. Эльвира заспешила за ним.

Возвращаться в свой кабинет Рудольф не стал — ему показалось, что логичнее будет обратиться к сидящему неподалеку дежурному охраннику. Уж тот точно с утра был на месте — утром он перекинулся с Рудольфом парой слов. Тем не менее стол, притаившийся в нише у лифта, был пуст, как стойка в буфете.

— Так, — произнес Рудольф и ощутил прокатившийся по спине легкий холодок: он уже догадывался, что увидит ЗА столом, тем более что на светло-сиреневой побелке виднелись подозрительные темные брызги, а в воздухе стоял особый густой и сладковатый запах.

— Почему мы остановились?

Рудольф повернулся к журналистке и заступил ей дорогу.

— Так вы говорите, эти больные воображают себя удавами и начинают всех душить? — устало спросил он.

— Что? — Это было совсем не в стиле Эльвиры, но она растерялась. — Вы думаете…

— Я ничего не думаю… Кроме того, что вам не стоит подходить туда. — На всякий случай Рудольф оглянулся и принялся прислушиваться, не раздадутся ли в коридоре шаги, пускай даже приглушенные ковровой дорожкой.

— Пустите! — Эльвира отстранила его почти грубо, быстро подошла к столу, пригнулась и резко побледнела, отшатываясь назад.

— Я же сказал — не стоит смотреть, — глухо повторил Рудольф.

— Господи… — Эльвира вновь повернулась к нему и покачала головой.

Выражение самодовольной уверенности исчезло с ее лица — теперь перед Рудольфом находилась обыкновенная испуганная женщина.

— Идем отсюда, — уже более мягко сказал он, потянулся было к клавиатуре комплексного коммуникационного терминала, но отдернул руку, заметив покрывший кнопки кровяной крап. — Внизу тоже есть телефон… и полиция.

По лестнице они скатились едва ли не бегом. Когда дверь-вертушка закружилась, выбрасывая их на улицу, где-то позади раздался приглушенный расстоянием крик…

Неправда, что правительство страны в тот день бездействовало, — будь это так, вряд ли появилась бы в сети рассказывающая о констрикторизме передача. Состряпанная наспех, она вызывала потом много толков по поводу непрофессионализма в изложении сути происходящего, но войти в историю ей это не помешало, да и посты вокруг города в противном случае вряд ли были бы выставлены так быстро. А что было сделано помимо этого — отдельный разговор.

— …Это болезнь, — вещал с экранов мониторов курносый профессор, время от времени бросая испуганные взгляды куда-то в сторону (всякий раз режиссер передачи при этом морщился и строил рожи). — Странная, не известная пока науке болезнь. — При этих словах камера отъехала, позволяя зрителям рассмотреть сидящих за длинным столом светил медицины, среди которых, видно по недоразумению, затесалось несколько военных. — Вы хотите знать, что мы сегодня знаем об этом заболевании, пока условно названном констрикторизмом? Можно сказать, что почти ничего, хотя научные исследования активно ведутся. — В этот момент в эфир вырвался чей-то невразумительный возмущенный шепот: профессору что-то подсказывали, отчего его щеки и даже нос порозовели. — В скором времени мы надеемся получить ответы на все интересующие вас вопросы. Пока об эпидемии можно сообщить следующее: все известные случаи заболевания зафиксированы в одном-единственном населенном пункте, так что можно говорить об определенной локализации очага инфекции, из чего следует, что карантинные ограничения сегодня могут оказаться достаточно эффективной мерой по предупреждению ее распространения по стране и миру. Для констрикторизма характерны следующие симптомы: в первую очередь происходит изменение в скорости обменных процессов организма…

— Боже, неужели это правда?! — прошептала Эльвира, глядя на висящий на стене высотного здания экран и от изумления забыв, что такая передача сама по себе была событием чуть ли не более немыслимым, чем подобная эпидемия. — Вот, называется, опровергла слухи…

— Успокойтесь. — Рудольф взял ее за руку.

Они стояли в центре сквера, обычно многолюдного, но теперь напрочь опустевшего — казалось, даже многочисленные бродячие собаки решили убраться оттуда подальше от опасности.

— …что визуально выражается, — продолжал вещать голос, — в характерных «плавающих» движениях, свидетельствующих об изменении тормозных реакций. — При этих словах многие из сидящих за столом медиков изменились в лице, словно профессор ляпнул какую-то глупость. — Одновременно возрастает мышечный потенциал, что сопровождается угнетением ряда мозговых центров. — Чем дольше профессор говорил, тем испуганнее становился; теперь он оглядывался не только в сторону режиссера и оператора, а косился то направо, то налево, и от этого легко могло сложиться впечатление, будто он высматривает, не ворвались ли в студию констрикторы. — Также происходит подавление центров контроля. — Он начал запинаться через слово и то и дело проводил рукой по лбу, вытирая капли пота. — И возбуждение центров агрессивности. На этой стадии больной неадекватно реагирует на происходящее и пребывает в состоянии невменяемости. — Неожиданно профессор махнул рукой и заговорил ровнее. Его карьера, во всяком случае престиж среди коллег, были уже безвозвратно утрачены (так он думал), а значит, терять было нечего. — Именно тогда больной становится агрессивен и опасен для окружающих, несмотря на всю его медлительность. В нем просыпается желание крушить все вокруг, уничтожать все живое, чем он успешно и занимается. — Тут в запись снова вторгся возмущенный шепот. — А? Что? Да… По истечении некоторого времени, от нескольких часов до нескольких суток, в болезни наступает следующая стадия, внешне напоминающая ускоренно текущую дистрофию: больной резко теряет силы, его организм истощается, буквально пожирая сам себя, и в течение нескольких минут наступает летальный исход. В связи с опасностью, которую, как мы уже говорили, создает первая стадия констрикторизма, разработан следующий ряд мероприятий…

— Благодарим, — едва ли не силой оттянул в сторону профессора комментатор, — за интересный рассказ об эпидемии. — Он тоже чувствовал, что от волнения говорит что-то не то, но с его языка упорно продолжали лететь заезженные фразы. — А теперь, уважаемые зрители, перед вами выступит ответственный за организацию карантинных мероприятий, призванных оградить вас от риска заболеть этой ужасной болезнью или стать жертвой констрикторов. Позвольте представить вам полковника внутренних войск…

При этих словах Эльвира и Рудольф переглянулись и, не сговариваясь, зашагали по улице прочь…

Квартира Рудольфа встретила их несколько раз повторившимися первыми тактами из «Полета валькирии»; надеясь, что это с работы, Рудольф метнулся к терминалу, но вместо знакомого лица на включенном мониторе его глазам предстал геометрический узор анонимной заставки.

— Слушаю! — повернувшись к микрофону, рявкнул Рудольф.

— Объект 334–428? — вопросил незнакомый мужской голос.

Рудольф вздохнул и нажатием клавиши прервал связь.

Шоссе в этом месте было узким и больше напоминало не крупную междугородную трассу, а заурядную провинциальную дорогу. По обе его стороны за низкими полосатыми столбиками тянулось болото, некогда клюквенное, но давно уже превратившееся в обычную грязную лужу, лишь по недоразумению сохранившую грозные способности солидной трясины. Под стать дороге смотрелся и пост дорожной полиции — им давно не пользовались и от допотопной, некогда застекленной будки остался скелет, кое-как подновленный кусками полиэтилена, засунутыми в рамы и призванными защищать ее временных постояльцев от ветра. В настоящий момент будка пустовала, только переносной комп жил в ней, напоминая о себе громким звоном вызова вмонтированного в него коммуникатора.

Гораздо современнее и даже по-своему грозно выглядели запаркованные по обе стороны шоссе военные машины. Стоящие возле них врач и несколько военных курили, сняв противогазы и время от времени перебрасываясь короткими фразами, причем младший лейтенант то и дело принимался хохотать отрывистым, грубым и почти неприятным смехом. Наконец, когда наступило очередное затишье, вопиющий глас телефона был услышан. Дружно обращенные на лейтенанта взгляды вынудили последнего хохотнуть напоследок еще раз и отправиться в будку.

— Объект 334–428 слушает, — доложил он. — Чертова связь, опять неполадки!

От бессмысленного треска динамиков у него чуть не заложило в ушах; грязно выругавшись, лейтенант врезал кулаком по клавиатуре и вразвалочку вышел на свежий воздух, попахивающий болотной тиной.

— Кто? — шагнул ему на встречу врач.

— Не знаю. Опять сорвалось. Больше не подойду.

— Подойдешь, — уверенно возразил врач, — куда ты денешься.

На этот раз засмеялись остальные военные. Что поделать, у каждого свое чувство юмора, а вид раздосадованного младшего лейтенанта и впрямь был комичен.

Долго ждать себя новый звонок не заставил, но…

Даже малые дети знают, что с тех пор, как компьютерные сети, телефония и телевидение слились в единую систему, звонки, как и электронные письма, никак не могут попасть не туда. Просто не дойти — это бывает. А вот чтобы так… Уж слишком маловероятно случайно набрать по ошибке реально существующий номер или адрес, а когда этим делом занимается профессионал, да еще не по обычному, а по специальному военному каналу, защищенному как только можно, — невероятно вовсе. Но в последние дни невероятного происходило слишком много, и вызывающий объект 334–428 сержант уже в десятый раз был вынужден орать:

— Да правильно я набираю, правильно!.. От такого слышу!!! Чтоб вас всех!

От напряжения сержант вспотел, молодое, почти мальчишеское лицо его налилось краской, тоненькие усики намокли и приобрели жалкий вид.

Времени оставалось все меньше. Беда близилась. Связь сбоила.

Дежуривший на объекте младший лейтенант продолжал беззаботно хихикать над плоскими остротами военного доктора.

Беда, готовая вот-вот обрушиться на их головы, имела вид весьма невинный: «Из пункта А в пункт Б выехал автомобиль, передвигающийся со скоростью… И из пункта Б в пункт А также выехал автомобиль». Проблема заключалась в том, что местом их встречи по воле судеб, а может, и по чьему-то злому умыслу, и должен был послужить вышеозначенный объект 334–428, а проще — один из карантинных постов.

В постовой будке с выбитым окном надрывался телефон…

Из пункта А в пункт Б…

Мотор краснобокой легковушки рычал довольно и почти нежно, что, с учетом ее перегруженности, выглядело странно: по идее, автомобиль должен был еле ползти, покряхтывая от натуги. Но мотор был еще молод и тянул как ни в чем не бывало. Заслышав его голос, группка распалась, младший лейтенант принялся расставлять временно исполняющие роль шлагбаума разлинованные наискось щитки.

Автомобиль чихнул и затормозил, боковое стекло поползло вниз, в окошко выглянуло несколько одутловатое лицо немолодого мужчины.

— Стоять! Карантин!

— Да, да… вижу, — растерянно забормотал водитель. — Но мы…

— Заворачивай назад, — небрежно и почти равнодушно приказал врач.

Это была уже далеко не первая машина за сегодня: кое-как прикрытые тканью кучи вещей на заднем сиденье с первого взгляда выдавали беженцев из зараженного города.

— Но я имею право спросить… — запыхтел водитель автомобиля.

— Не имеете, — поддержал врачей младший лейтенант. — Заворачивай!

— Но…

— Ты совершенно не умеешь разговаривать с людьми, — неожиданно оттеснило его на второй план бархатистое глубокое контральто, это в разговор вступила сидящая сбоку женщина, по всей видимости, жена хозяина машины. — Дай сюда… — Мужчина внутри автомобиля завозился, что-то доставая и передавая супруге, затем дверца распахнулась и из машины вынырнула жгучая натуральная блондинка лет под пятьдесят. — Молодой человек, можно вас на минутку? — Она поманила младшего лейтенанта пухлым пальцем, унизанным массивными кольцами. В холеной ручке засерела пачка денег.

Военные молча переглянулись.

Это была уже не первая машина, которая…

Загорелая мужская рука перехватила пачку в воздухе.

— Пропустить!

Разлинованные шлагбаумные щитки расползлись в стороны.

— Благодарю вас, — расплылось в улыбке (осторожной, не стимулирующей образование морщин) лицо женщины, и дверца захлопнулась.

Пока руки младшего лейтенанта неловко, слюнявя каждую бумажку (у него была привычка при пересчете денег облизывать пальцы), перебирали купюры, пожилой автомобилист нажал на газ.

Из пункта Б в пункт А…

Красная легковушка вильнула задом и устремилась с довольным рыком вперед по шоссе. Неожиданно ей навстречу вынырнул внедорожник цвета хаки и, круто развернувшись, загородил дорогу. Оттуда выскочил человек среднего роста, также одетый в военную форму. Он был еще довольно молод — во всяком случае, для обладателя полковничьих погон и нашивок, — имел правильные черты лица так называемого «мужественного» типа, но главное, в нем проглядывало что-то такое, что даже бойкая беженка, приоткрыв рот, так и не произнесла ни слова. Он не кричал, более того, даже не сделал попытки с ними заговорить — в одном взгляде этого человека было больше силы, чем у иного в речах, подкрепленных демонстрацией оружия.

Водитель легковушки сник и съежился, дежурные карантинного поста с вытянутыми и окаменевшими лицами встали по струнке.

Полковник Хорт прошел мимо них и остановился перед младшим лейтенантом.

Красный автомобиль сделал круг и, набирая скорость, понесся в ту сторону, откуда приехал, — позорно сбежал, будто его водитель испугался полковника сильнее, чем загадочной и жуткой эпидемии, поджидающей их в городе.

Младшему лейтенанту и остальным дежурным бежать было некуда. Незаметно выброшенная пачка денег глухо шмякнулась в пыль, что было зафиксировано микрокамерой одного из прибывших.

Наступила мертвая тишина, лишь затихающий шум мотора и кваканье лягушек позволяли себе ее нарушать, да и эти звуки, казалось, изо всех сил старались уменьшить собственную громкость, робея перед грозным начальником. Конечно, такое описание кто-то сочтет преувеличенным — но лишь тот, кто не встречался с Хортом лицом к лицу. Какими бы противоречивыми не выглядели свидетельства знавших его, все они сходились в одном: этот человек обладал способностью влиять на окружающих магнетически, одним своим присутствием лишая большинство силы воли и заставляя подчиняться. Любопытно, что ни одна, даже самая лучшая запись не могла передать и сотой доли его непосредственного воздействия на окружающих, возникающего при личных контактах, — его харизма не вмещалась ни в один экран. Все четверо провинившихся стояли ни живы ни мертвы, пока взгляд полковника гулял по их лицам. Точно так же Альбина обмирала под взглядом констриктора, и так кролики, если верить слухам, цепенеют перед удавом.

Полковник Хорт молчал до тех пор, пока не поднялся легкий ветерок и несколько купюр, увлекаемые им, не поднялись в воздух. Только тогда рот командира открылся.

— Поднять и оформить в качестве вещественного доказательства, — спокойно и сдержанно проговорил он. — А вы, все четверо, арестованы.

Вновь наступила тишина.

Несколько пар дрожащих рук зашарили по пыли, подбирая бумажки. Ветер вырывал купюры и, насмешливо крутя их в воздухе, тащил в сторону трясины.

Полковник Хорт развернулся на каблуках и спокойно зашагал обратно к машине. Когда он проходил мимо двери будки, в ней снова ожил телефон.

— Ответьте! — бросил полковник через плечо, не считая нужным оборачиваться. Он знал, что его приказ будет выполнен, даже если подбирать «вещественные доказательства» провинившимся придется в трясине.

Как знал, что, вопреки их надеждам, он никого не простит. Не для того была затеяна эта провокация…

Младший лейтенант суетливо, мелкими шажками бросился к телефону. Через некоторое время из будки раздался его запинающийся голос:

— Да, это мы… благодарим за предупреждение, сержант, но вы опоздали. Он уже тут…

На другом конце провода сержант нажал на отбой и с ненавистью посмотрел на монитор.

Через несколько секунд он набирал уже совершенно другой номер:

— Объект 334–429?

— Правительство обращается с просьбой к населению города не поддаваться панике! — вещал из уличных динамиков голос диктора. Он звучал глухо, задавленно и хрипло, словно кто-то из констрикторов успел наложить ему на горло свою безжалостную лапу. — В настоящий момент ведутся широкомасштабные действия, направленные на реализацию проекта обеспечения безопасности населения от эпидемии, включающие организацию карантина, а также эвакуационные и гуманитарные мероприятия. Мы взываем к вашей дисциплинированности и сознательности, господа…

— Быстро же они, — кивнул в сторону громкоговорителя Тихий.

Альбина промолчала.

Они шли по белой полосе пустынной широкой улицы; лишь изредка какая-нибудь машина проносилась мимо и тут же скрывалась из глаз — все обладатели личного транспорта, за редчайшим исключением, уже давно находились в пути, а иные уже на обратном. Так или иначе, но центр города опустел одним из первых, и потому непривычно унылыми казались освещенные ярким, как рефлектор, солнцем разноцветные от рекламы дома — закрытые двери и окна придавали им вид нежилых.

— Быстро…

Тихий огляделся по сторонам. Откуда-то из-за угла вынырнула человеческая фигура, но двигалась она настолько ловко и энергично, что можно было ее не опасаться. Спину спешащего человека украшал туго набитый, явно тяжелый рюкзак, неровные стенки которого говорили о том, что внутри, скорее всего, находятся консервы. Так оно и было: в какой-то момент торопыга споткнулся, одна из лямок рюкзака оборвалась, и на асфальт с грохотом посыпались металлические таблетки банок.

Не успели Тихий и Альбина обойти его, как оттуда же выбежала груженная сумками женщина, затем появились и другие. Казалось, они спешили скрыться с добычей, притом краденой. Характерный шум в соседнем переулке свидетельствовал о том, что там собралась немалая толпа.

— Эвакуация будет проводиться организованно, в централизованном порядке, — продолжал голос в динамиках, — время сбора на эвакуационных пунктах будет объявлено дополнительно. При себе следует иметь…

— Нам туда, — тронула Тихого за руку девушка.

— Туда? — Он недовольно посмотрел на скучающую возле продуктового магазина толпу. — А обойти никак нельзя? Там слишком много народу, это может быть опасно…

— Но я живу на этой улице, — виновато возразила Альбина, указывая на соседний с магазином дом. — Вон в том подъезде.

Тихий поморщился, потом махнул рукой.

— Ладно… попробуем проскочить. Может, и повезет, — без особого энтузиазма произнес он.

В толпе дрались — это стало ясно уже на расстоянии по возбужденным крикам, гвоздиками вырывавшимся среди общего гула. Судя по разбитой витрине, магазин грабили. Почти все участники этого дела проснулись утром обычными законопослушными людьми, да и потом иные из выживших удивлялись, что заставило их так поступать, но в этот миг все были охвачены одной мыслью: урвать свое и выжить.

Изо всех сил орудуя локтями, из толпы вырвалась на свободное пространство дородная баба. Почти сорванная в давке блузка приоткрыла посеревшие, застиранные лямки лифчика, но ей было не до того: она сжимала в руках вожделенные полные сумки, и щеки победительницы гордо пылали, как победное знамя. Добилась! Внезапно в ее сторону метнулась женщина, внешность которой при других обстоятельствах признали бы интеллигентной, во всяком случае, ее одежда отличалась вкусом и скромностью, а стянутые в узел на затылке волосы делали эту гражданку похожей на учительницу… если бы не горящие безумным огоньком глаза. Она подскочила к несущей свою добычу бабе и с неожиданной ловкостью и злобой ударила ее по лицу.

Хозяйка сумки в первый момент опешила, ее водянистые круглые глаза глупо заморгали. «Учительница», воровато оглянувшись, закусила нижнюю губу и так же резко дернула на себя одну из сумок. Это привело ее противницу в чувство — она не могла сообразить, за что получила затрещину, но зато твердо знала, что свое добро надо защищать. Завопив во весь голос что-то непонятное, она замахнулась, и вторая сумка опустилась на плечо агрессорше, чтобы тут же вновь взмыть в воздух и завершить новый взмах ударом по голове…

При виде этого Тихий вздрогнул, как если бы принял удар на себя.

— Да что же это делается… — услышал он сбивающийся шепот Альбины. Девушка смотрела чуть в сторону от потасовки — туда, где из толпы вышвырнули безногого, а затем и его протез.

— Куда прешь, дохлятина?

— Только тебя тут и не хватало!..

— Всюду лезут, а еще бедненькими прикидываются… — зашумели в толпе.

Новый вопль опять привлек внимание к дерущейся паре — теперь «учительница» ползала по асфальту, воя и причитая, ее лицо заливала то ли кровь, то ли содержимое одной из спрятанных в сумке бабы банок. Но и та, уже окончательно лишившись пуговиц на блузке, открывшей белые, трясущиеся от жира малопривлекательные телеса, стояла пошатываясь и прикрывала рукой, все еще сжимающей сумку, нос, а по ее лицу ползли слезы.

— Ох, убили… — сумел разобрать Тихий ее бормочущие причитания. — Совсем убили!..

Баба сделала еще пару шагов и вдруг схватилась за виски, затем согнулась и села на землю, покачиваясь из стороны в сторону, а соперница тем временем уже поднялась на четвереньки и, размазывая по лицу красные потеки, поползла в сторону обессилевшей противницы. Она и сама уже не знала, что ею движет; надежда захватить сумки покинула ее, засевшая в голове боль не позволяла ясно мыслить, и все прежние эмоции переросли в одну отчаянную и бессмысленную ненависть, в которой почти не осталось ничего человеческого.

И снова вспышкой всколыхнулись злые голоса: на асфальт возле калеки приземлился человек почти здоровый, только несколько помятый во время не видимой за людскими спинами драки. Его разбитое лицо опухало на глазах…

— Да что же это делается?! — снова прошептала Альбина, завороженно глядя на общее безумие. — Люди ли это?

— Это толпа… и не худшая из возможных, — изменившимся голосом ответил ее спутник. — Пошли скорей отсюда… Ничем хорошим это не закончиться.

Они успели пройти всего лишь пару метров, когда в центре толпы раздался уже знакомый обоим резко обрывающийся хрипом вопль.

— Бежим! — рванул за руку девушку Тихий, и они помчались по улице, опережая хлынувший им вдогонку людской поток.

Появление констриктора в центре толпы вызвало всеобщий хаос, в сравнении с ним толкотня в коридоре больницы и на дискотеке могли показаться организованным военным парадом. Паническое бегство превратило людскую массу в лавину, сносящую все на своем пути.

Падали на асфальт полные и пустые сумки.

Падали отдельные продуктовые банки и пакеты.

Падали споткнувшиеся о них люди. Падали, чтобы тут же оказаться затоптанными слепыми, безжалостными в своем страхе ногами…

Вскоре возле магазина никого не осталось — лишь несколько избитых, истоптанных бедолаг ползали среди растерзанных тряпок, обрывков упаковок и продуктов. «Учительница» с разбитой головой попробовала встать, но тут же повалилась в объятия к бывшей противнице — больше ей встать не пришлось…

Калека со стоном потянулся к протезу, быстро опухающие подбитые глаза мешали ему рассмотреть пространство вокруг себя. Дрожащая рука дотянулась до чьего-то тела и отдернулась, снова пришла в движение… На противоположной стороне улицы с треском захлопывались окна зевак-одиночек, наблюдавших за дракой.

Из разбитой витрины, перешагивая зубья битого стекла, появился констриктор, отпихнул с дороги буханку хлеба с застрявшим в ней каблуком-шпилькой и тяжело зашагал по захламленному тротуару.

— Господа… товарищи… граждане… — залопотал разбитыми губами уже почти ослепший калека. — Помогите же мне… Помогите, люди!

Он с мольбой вознес руки к небу и наткнулся на нечто живое и движущееся, с которого капало что-то мокрое и теплое.

Констриктор не умел удивляться — мало ли почему жертве захотелось облегчить ему работу…

— Люд… — заткнулся шепот калеки.

Альбина захлопнула дверь, дважды повернула ключ в замке и внезапно обмякла, прижимаясь спиной к косяку.

— Вот мы и дома…

И не узнала собственный голос.

Тихий согласно кивнул. Теперь, когда опасность ненадолго отступила, к нему почему-то пришел страх. Собственно, страх с самого начала был при нем, он жил в его душе годами, и, когда катастрофа наступила, этот человек всего лишь временно загнал его куда-то вглубь — бороться с этим чувством у него не было времени. Когда надо действовать — не до страха, так он считал и, похоже, оказался прав. Зато теперь ему пришлось отвернуться, чтобы Альбина не увидела выражение, возникшее у него на лице.

— Мне не нравится ваша квартира, — брякнул Тихий, быстро пробегая взглядом по комнате. — Кстати, вы умеете лазить по водосточным трубам?

Это тоже было приемом против страха — говорить о чем угодно и что угодно, только бы не молчать. Впрочем, разглагольствовать впустую он не умел и не любил, а потому сходу определился в теме.

— Не знаю. — Альбина растерянно заморгала, стараясь увязать воедино обе части его высказывания. Увязываться они не желали. Может, этот человек и впрямь сумасшедший? — Почему не нравится?

Тихий заставил себя улыбнулся и повернулся к ней. В самом деле, обычно квартира Альбины всем нравилась, и девушка приложила немало усилий, чтобы обставить ее на свой вкус. Мебели здесь было немного: круглый столик, диван и пара кресел, прислонившихся спинками к серому, в разводах ковру. Небольшой пейзаж, нарисованный на холсте очень вытянутого формата на противоположной к входу стене, окружали восковые листья хойи, почти полностью закрывшие серебристые обои и оплетшие заодно книжную полку. Комната выглядела пустоватой, но эта пустота придавала ей особое изящество и элегантность — самый придирчивый взгляд не нашел бы, что здесь можно убрать или добавить, даже высокая изящная ваза на столике и будто бы небрежно подоткнутый край белой занавески являлись неотъемлемыми штрихами в законченном рисунке интерьера, лирического и строгого одновременно. Рудольф приходил от ее комнаты в восторг, друзья одаривали комплиментами, приятельницы завидовали — но никто и никогда не говорил Альбине, что эта комната может не нравиться.

— Здесь очень мило, — пояснил Тихий, — но если сюда ворвется вот такой больной, — он подошел к окну и перегнулся через подоконник, — выбираться придется по водосточной трубе, а она здесь держится на честном слове. Двоих ей точно не выдержать… Да и балкончик того гляди завалится вниз. — Он вернулся в комнату и присел в ближайшее кресло. — А вообще удивительно. Вы так запросто пригласили меня к себе… Прямо в пижаме. Вы же меня совсем не знаете…

Альбина внимательно посмотрела на Тихого, словно увидела его впервые.

Что он этим хотел сказать? Угрожал? Просто удивлялся? Прочитать что-либо по его лицу было невозможно: Тихий усмехался привычной и деланной улыбкой, тогда как его глаза печально смотрели мимо Альбины, и в них затаилась тоска.

Последнее все и решило.

— А что мне терять? — вполголоса проговорила она. — Я и так слишком многого боюсь. Боюсь тишины, темноты, одновременно покоя и кошмаров… Боюсь жизни. Но почему-то совсем не боюсь вас. Если бы вы хотели причинить мне зло — у вас было для этого достаточно времени. Что вы вообще можете — убить, изнасиловать? После всего, что мы сегодня видели… — Она не договорила, просто покачала головой. Слезинка блеснула в уголке ее глаза, но тут же исчезла, сброшенная тыльной стороной ладони.

— Бывает… — хмыкнул Тихий, присаживаясь возле кресла, где успела устроиться девушка, на корточки и глядя на Альбину снизу вверх. — А вы красивая… Знаете это?

Альбина знала, но ей сейчас менее всего на свете хотелось выслушивать комплименты от человека почти незнакомого, да еще в такой нелепой ситуации… если катастрофы вообще можно назвать нелепыми.

— Не надо, — замотала она головой. — Я прошу…

— Хорошо, не будем, — не стал спорить Тихий. — Давайте лучше подумаем, что делать в случае нового нападения. Я не очень-то полагаюсь на эту водосточную трубу… Ее явно создали для других целей. Веревка у вас есть?

— Да, — рассеянно подтвердила Альбина, — в коридоре кладовка. Нижний ящик…

— Хорошо, пойдет на страховку. Вы, в случае чего, полезете первая. Может, и доползете…

— А вы?

— А что — я? — рассмеялся он мелким смешком. — Я как в том анекдоте: возьму тяпку, зацеплюсь за край балкона и повисну.

«А Рудольф лазит по горам… то есть по ледникам, но ведь это одно и то же?» — тупо вспомнила Альбина.

На перила балкона присели два голубя, и один из них принялся громко ворковать.

— Какую тяпку? — спросила девушка. — Я не понимаю…

— Обыкновенную, садовую. Я же сказал — это из анекдота. Если он в меня вцепится, то я его — тяпкой, тяпкой!

— Так вы же оба упадете, — захлопала ресницами Альбина.

На этот раз Тихий развеселился по-настоящему.

— Да вы и впрямь устали, — сказал он, переведя дыхание. — В этом-то и весь анекдот.

— Все равно не понимаю… Откуда у меня возьмется тяпка?

— Ладно… — Тихий уже понял, что развеселить девушку будет непросто. Смехотерапия доступна не всем, и если сам он смог окончательно совладать со своим страхом, для воздействия на Альбину стоило поискать другие методы: — А валерьянка или пустырник у вас есть?

— Есть. Только она на меня уже не действует. Я же не знала, что может случиться такое, — по-детски жалко сообщила она. — А сильные транквилизаторы я не пью. Из принципа.

— Грустно… А что вообще у вас есть? Ну, к примеру, охотничий нож или просто большой, разделочный найдется?

Альбина на секунду задумалась, потом отрицательно покачала головой.

— Нет, большие ножи мне никогда не были нужны… Да я и боялась брать их в руки.

Она смутилась, словно чувствуя себя виноватой перед гостем за свою непредусмотрительность. Квартира, водосточная труба, теперь — нож…

«Бедный ребенок из благополучного мира…» — ласково посмотрел на нее Тихий.

— Ну хорошо, задание для двоечников: где у вас утюг? Уж он-то, думаю, найдется?

— Утюг? — поразилась Альбина. — Да. А что еще?

— Ничего. Хотя мне еще пригодилась бы швабра и… пожалуй, мне надо переодеться, хотя просить об этом я просто не осмелюсь.

— Ну почему же! — живо возразила Альбина, бросая взгляд в сторону шкафа, и тут смутилась по-настоящему: висящая там мужская одежда, спортивные брюки и свитер, принадлежали Рудольфу.

«А я и не подумал, что она может жить не одна, — ощутил неловкость Тихий. — Да, поотвык я от нормальных людей…»

«Руди… Как я ему все это объясню?» — ужаснулась Альбина, и по выражению ее лица Тихий понял, что невольно помог ей окончательно взять себя в руки — иначе вряд ли девушку стали бы волновать такие пустяки.

Человек может привыкнуть ко всему. К горю. К счастью. К чрезвычайным происшествиям и катастрофам. Как только первичный шок, вызванный страшным известием, прошел, для большинства жизнь вернулась в свою колею. Что же касается полковника Хорта, то ему и вовсе не требовалось ни к чему привыкать.

Больше всего на свете Хорт любил четкий порядок — не столько в узко бытовом смысле этого слова, сколько как желательный атрибут мироустройства в целом, и понимал он его прежде всего как то, что иерархичность в обществе должна быть разумной, а дисциплина — жесткой. Как в армии — если бы ее можно было очистить от занимающих высокие командные должности идиотов со связями и разнокалиберного жулья, кучкующегося вокруг распределения материальных ценностей. Кроме того, полковник любил себя и свою работу, и сложно сказать, что именно нравилось ему сильнее: и порядок, и работа, и он сам сливались в его собственном представлении в некую единую неразрывную систему. Порядок был для него таким же необходимым условием, как наличие воздуха, воды и пищи; работа помогала ему это условие создавать — мог ли он существовать без них? Поэтому-то полковник относился к своему делу с удивительной честностью и поэтому-то его уважали как принципиального и серьезного человека.

И все же полковник любил себя, а потому мечтал о большем. Кроме того, любовь к порядку опять-таки вынуждала его стремиться вверх — чем больше был чин, тем больше открывалось возможностей. Да и сама военная служба изначально давала установку на необходимость добиваться повышения в звании, и таким образом все три его привязанности создавали четвертую — любовь к той вершине, до которой Хорт однажды мог бы дотянуться.

«Но почему однажды? — как-то спросил он себя. — Почему не сейчас? Эпидемия — не хуже войны… Да нет, даже похлеще ее — это угроза не отдельной стране, а всему человечеству… Можно только посочувствовать тем, кто не понял этого сразу. Эпидемия, карантин… Скучно, господа военные? А все оттого, что мы не умеем широко мыслить… К счастью, не все, — продолжал рассуждать он. — Итак, надежные люди у меня имеются… Главное, чтобы меня не отстранили, прежде чем я сделаю первый ход. В нашем генералитете собрались отнюдь не гении, о современных политиках вообще помолчим. Итак, первым делом я обращаюсь напрямую к Президенту, предварительно оповестив при этом средства массовой информации. Тут стоит подумать, как привлечь к этому делу иностранцев… Когда о моем выступлении станет известно, когда я сам расставлю точки над „i“, скинуть меня уже никто не посмеет…»

Еще через пару минут речь была уже продумана, и полковник подошел к зеркалу, свысока глядя на свое отражение.

— Господин президент, — начал он репетицию, — я настаиваю на введении на территории всей страны чрезвычайного положения с предоставлением карантинной службе особых полномочий. Без этого мы не сможем предотвратить катастрофу. Обстановка крайне дестабилизирована, в городе паника, начались беспорядки и повальный грабеж. В столице митинги, к зданию правительства почти невозможно проехать. Так долго продолжаться не может. Если вы не поддержите мой план, вместо одного бедствия нам придется иметь дело сразу с двумя — нам придется унимать разбушевавшуюся толпу. — «А после такого заявления она еще как разбушуется!» — усмехнулся полковник и продолжил: — Если мы и в такой ситуации станем играть в демократию, страну захлестнет хаос и ни о какой серьезной борьбой с эпидемией не будет и речи — ее масштабы превзойдут все ожидания…

— …Я не люблю громких слов, но история со СПИДом должна была нас кое-чему научить. Под удар поставлено все человечество, — говорил он некоторое время спустя, вытянувшись перед президентом по струнке, а в прищуренных глазах его прыгал презрительный и высокомерный огонек. — В данном случае любая мягкость — не настоящий гуманизм, а преступление, ему противоположное. Надо проявлять гуманность по отношению к тем, кто еще жив, кто еще не заражен, а не к тем, чью участь уже решила болезнь. Пока возбудитель констрикторизма не выявлен, а посты за взятку пропускают из района кого попало, мы должны в любой момент ожидать появления констрикторов в столице. Только настоящая, строгая изоляция города — очага эпидемии — может несколько уменьшить угрозу. Нам не спастись без крайних, решительных мер…

— Так что же вы хотите, уничтожения больных людей? — не веря своим ушам, спросил его представитель высшей власти.

— Нет, всего лишь спасения еще здоровых.

На этот раз полковник Хорт улыбнулся уже намеренно, и усмешка его вышла жесткой и неприятной.

Он знал, что говорил.

Он знал, что президент никогда на это не согласится, но знал и то, что нормальные простые люди хотят жить. И еще он знал, что у входа его ждут журналисты и что вокруг ограды здания правительства уже собралась охваченная страхом толпа… И также он знал, что предлагаемый им выход и в самом деле может оказаться единственным.

— Но вы подумали, как мы будем выглядеть в глазах мирового сообщества?

— Разумеется, оно будет только благодарно своему спасителю. А все остальное — красивые, но пустые слова!

На окраине тоже слушали передачи, поэтому улочки, больше похожие на деревенские, пустовали, ставни и двери украшались массивными замками, и хозяева через щелку опасливо поглядывали на улицу настороженными глазами: не едет ли к ним по улице неторопливая беда? Даже нередких тут домашних животных трудно было отыскать: блеяли запертые в сараях козы, не топтали на лужайках редкую траву овцы, и, что выглядело почти загадочно, все кошки исчезли куда-то, сбежав из проклятого города, как крысы с корабля. Кстати, и самих крыс поубавилось, как утверждали хозяева особо затерроризированных этими серыми нахалами домов. Но люди оказались смелее, и, хоть и нечасто, то в том, то в другом доме хлопали двери, и кто-то, как правило, увешанный рюкзаками и сумками, устремлялся или в сторону леса, если сумка чуть ли не лопалась от втиснутых туда вещей, или, наоборот, к центру — тогда вся тара висела тощими тряпочками. Трусливо жались в будках сбитые с толку поведением хозяев сторожевые собаки. Одна из них, вопреки обыкновению, не подала голос, когда на одной из улиц появилась медленно движущаяся парочка: молодой парень с тяжелым подбородком и несколько скошенным носом и мужчина постарше с колюче торчащей во все стороны стрижкой «отросший нуль», одетый в клетчатую рубаху с закатанными рукавами.

При виде их в домах быстро позакрывались двери и окна, но эти дома, похоже, интересовали констрикторов (а кем же еще могли быть эти двое?) в последнюю очередь. Молодой, передвигающийся чуть резвее, остановился напротив довольно богатого двухэтажного особнячка и принялся с обычной для констрикторов неторопливостью высаживать плечом металлическую калитку. Увидев это, охранник дачи быстро пробежал по коридору в комнату на противоположной стороне здания и спрыгнул на клумбу: его служебные обязанности не предусматривали защиту помещения еще и от заразных сумасшедших…

Калитка с треском открылась, и молодой потопал по песчаной дорожке, на иностранный манер обложенной бортиком из белого кирпича, а в образовавшийся проход уже заглянул обладатель экзотической прически.

Дом был на сигнализации, но констрикторов этот факт волновал мало, впрочем, сейчас вряд ли кто-либо стал бы обращать на нее внимание — полицейские участки пустовали или были перегружены работой совсем другого рода, — и уж тем более ее завывания не впечатлили разбившего окно человека в клетчатой рубашке. Он неторопливо перелез через подоконник, затем его примеру последовал и молодой.

Если бы в доме осталась хоть одна живая душа, ей бы довелось понаблюдать любопытнейшую картину — очутившись внутри помещения, констрикторы «выздоровели» на глазах: исчезли «характерные плавающие движения», на только что тупых лицах появилось осмысленное выражение, и оба, переглянувшись, захохотали.

— Ты — гений, Вороной, — подмигнул парень со стрижкой «отросший ноль».

— Кончай базарить, — отозвался тот. — У нас еще полно работы.

Он похлопал своего сообщника по плечу и широким, демонстративным жестом распахнул дверцу ближайшего шкафа.

— Мы что, снова должны куда-то идти? — удивилась Эльвира, массируя уставшие от долгой дороги ноги.

— Телефон не работает, — не глядя на нее, отозвался Рудольф. Ему все еще не верилось, что все происходит наяву, и от этого он ощущал тяжелую пустоту в душе. — А я должен…

— Что вы должны? — устало проговорила журналистка. — Когда начинается светопреставление, никто уже ничего не должен! Нужно думать, как нам выбраться из города, а все остальное — слова.

— Пожалуйста, я вам не помеха, — пожал он плечами. — А мне надо, во-первых, дозвониться до жены, — уточнять, что Альбина всего лишь его невеста, Рудольф не собирался, — а затем подумать, что я могу предпринять. В конце концов, я обязан…

Рудольф запнулся — он и сам не мог сформулировать, что именно и кому он был обязан. Он знал, что должен что-то сделать, иначе перестанет уважать себя, — и ничего кроме.

…В горах часто все зависит от действий каждого. Или в любом месте, где человека подстерегает опасность?

Рудольф очень не любил себе в этом признаваться, но в нем уживалось сразу две личности — с разными жизненными установками, с совершенно не похожим типом поведения. Он ухитрился убедить себя в том, что это не так, что он целостен и един — но пропасть последнее время между этими двумя разрослась, угрожая уничтожить какую-то из частей. Какую именно, догадаться было несложно; второй Рудольф возникал обычно ненадолго — в горах, во время отпуска, в то время как первый занимался упрочением своего положения и делал это весьма профессионально во всех смыслах этого слова. Сама избранная им дорога заставляла порой петлять, порой хитрить и ловчить, надеясь лишь на самого себя, в конечном случае, и работая. В коридорах того учреждения, куда забросила его судьба, было не принято «идти в одной связке», а если этот термин и использовался порой, то обозначал союзы и блокировки совсем другого типа, чем в основном его значении.

В этом обществе он был и своим, и чужим одновременно. Своим — по происхождению, поскольку родители Рудольфа много лет проработали в государственном аппарате на весьма приличных должностях. Чужим — потому что детство и юность его прошли в совсем иной среде, в закрытом заграничном колледже, где было проще приобщиться к сокровищам мировой культуры и ценностям минувших эпох, чем к реалиям того небольшого восточноевропейского государства, где его угораздило родиться. Институт тоже не смог помочь ему в полной мере приблизиться к той действительности, в которую ему однажды предстояло окунуться: хоть контингент там был намного разнообразнее, Рудольф на первой же неделе прибился к компании далеких от житейской грязи интеллектуалов и общался в основном с ними и преподавателями. Полным «ботаником» и «инопланетянином» он не стал, поскольку для этого его слишком хорошо обучали и мотивировали, и потому позже, когда наивный идеалист был бы потрясен контрастом между воображаемым миром и несовершенным реальным и принялся бы разоблачать «виновных» и пытаться переделать все вокруг под свои представления «как все должно быть устроено на самом деле», Рудольфу хватило гибкости и сообразительности найти приемлемую для всех компромиссную линию поведения.

Лишь только Рудольф получил диплом, влиятельный отец пристроил его в мэрию их родного городка на непыльную должность заместителя председателя комиссии по организации досуга и культурно-зрелищных мероприятий. Это было последним подарком от семьи — не прошло и полгода, как родители Рудольфа погибли в авиакатастрофе.

Увольнять его никто не стал: по происхождению «свой», лямку тянет честно, проблем никому не создает — пусть себе работает помаленьку, а там, глядишь, и впрямь полностью в коллектив впишется… Со своей стороны Рудольф принял не слишком нравящиеся ему «правила игры» как некий не зависящий от него факт и считал, что не ему исправлять придуманные кем-то другим неписаные законы. Раз его вынуждают порой идти на компромисс с совестью, вместо того чтобы таранить стены лбом, считал он, лучше постараться свести уступки далекой от идеала действительности до минимума, и находил душевные отдушины вне службы. Вдобавок многих темных сторон бытия Рудольф до сих пор ухитрялся благополучно не замечать по той простой причине, что не сталкивался с ними вплотную, а если на какие и натыкался, то легко мог поверить, что перед ним не правило, а случайное исключение из него. И все же порой собственная моральная раздвоенность его тяготила, и только мысли о том, что вокруг полно зла более серьезного, чем его мелкие прегрешения, не позволяли Рудольфу потерять уважение к себе, во всяком случае надолго. Он был честнее многих своих коллег, не ставил главной задачей нахапать побольше — и это уже само по себе было достойно уважения. Все в этом мире относительно…

Сейчас в его представлениях о порядке вещей что-то сломалось — опасность напомнила о совсем других взаимоотношениях, напомнила о второй его личности. Бросила вызов и потребовала Поступка. Пока смутно, так что Рудольф и сам с трудом осознавал это, но все же достаточно сильно, чтобы зудение совести становилось все нестерпимее.

Нужно было защитить Альбину — это дело выглядело совсем конкретным и простым.

Надо было подумать о том, чтобы не подставить под удар новую знакомую: какой бы самоуверенной и самостоятельной ни выглядела Эльвира, она оставалась женщиной.

Надо было подумать и об остальных… о тех, кого он не знал, не мог знать, но о ком через сопричастность к власти — пусть иллюзорную — был ответствен. Ответствен, как те, кого сейчас не было в городе. Как те, кто оставил его и подставил. Нет, больше, чем они, — все уступки совести всплыли вдруг в памяти, словно намекая: пришло время выбирать между подлостью и платой за свою нетвердость.

Стараясь избавиться от этих мыслей, Рудольф потер лоб. Ему стало тошно.

— Ладно, не будем об этом, — проговорил он, не глядя на Эльвиру. — Сейчас я… нет, мы пойдем к одному человеку, это тоже недалеко. Затем я отправлюсь к жене. Если не хотите идти со мной, подумайте, как вы можете защититься, оставаясь в квартире. Она к вашим услугам. К сожалению, я не смогу проводить вас из города, хотя, если хотите, можете взять мою служебную машину… надеюсь, вас пропустят.

Эльвира подняла голову и прищурилась. В ее душе тоже происходила подобная борьба, и потому на лице молодой женщины возникла не совсем уместная улыбка.

— Помните, я сказала, что катастрофы, быть может, нужны людям для того, чтобы они могли разобраться в себе, осознать свою истинную цену? — заглянула она Рудольфу в глаза. — Так вот, я иду с вами. Я хочу познакомиться с собой… и посмотреть, что из этого выйдет.

Рудольф удивленно взглянул на журналистку и ничего не сказал. Он очень хорошо понимал ее сейчас, как и то, что, находясь рядом с Эльвирой, он будет мучить себя вопросом «Кто я есть на самом деле?».

«Сюда никто не придет… сюда никто не придет…» — как заклинание повторял шестидесятилетний продавец, наблюдая за смутным мельканием человеческих фигур между покрывающими стекло магазина «Охота» рекламными надписями.

Констрикторы не должны были появиться здесь, потому что это был магазин. Остальные люди — потому что магазин не был продуктовым.

На улице было людно, словно какая-то шальная демонстрация стихийно образовалась там и шла теперь по городу, протестуя против неожиданного несчастья. Занявшая большую часть стекла реклама мешала продавцу разглядеть подробности, но лишь одного он опасался всерьез — что случайный камень разобьет витрину, впустив внутрь чужие взгляды.

Он хотел одного — отсидеться, а потом, когда шум поутихнет, как и все остальные, податься подальше из города.

«Сюда никто не придет… не придет…» — не то убеждал, не то упрашивал он вывороченные зеленые буквы.

Неожиданно стекло треснуло, разлетевшись по магазину блестящим дождиком мелких осколков (более крупные части со звоном опали прямо возле витрины). Какая-то фигура возникла в проеме, заставив продавца присесть, но вряд ли она принадлежала констриктору — до сих пор никто из них не прыгал так резво и не размахивал баграми. Молодой парень в полосатой майке, плечистый, накачанный, как культурист, но не столь массивный, призывно махнул рукой, соскочил на осколочную россыпь, и тут же через витрину в магазин хлынула целая группа таких же молодых, здоровых и наголо обритых парней.

Это было уже нечто новенькое! Продавец недоуменно заморгал.

Первый взломщик обвел помещение взглядом. Его лицо могло бы быть привлекательным, но едва ли не все плакатно-правильные черты излучали сейчас агрессивность, а потому вряд ли кому-либо захотелось бы им любоваться. Парень увидел высунувшуюся из-за прилавка макушку старого продавца, оскалился, демонстрируя крупные, ровные, чуть желтоватые зубы и быстро шагнул к нему.

— Вылезай, папаша, — поцедил он сквозь зубы, — есть разговор.

Макушка зашевелилась, поползла вверх, и из-за прилавка появились морщинистый крутой лоб, пегие черно-седые брови и слезящиеся от страха глаза.

— Да? Слушаю, — неуверенно продребезжал голос продавца.

— Слышь, охотник, — ткнул пальцем в появившуюся грудь бритый качок, — нам нужны ружья. Раз власти на нас забили, мы наведем порядок сами, понял? Так что пошевеливайся, у нас мало времени! Эти сраные зомби плодятся, как кролики!

Он посмотрел на продавца сверху вниз.

У каждого человека может настать его собственный звездный час — но у вожаков и вождей он обычно совпадает с беспорядками. Сейчас этот безымянный парень чувствовал, как и полковник Хорт, что его час настал, и не собирался его упустить.

— Ружья… какие ружья? — замотал головой продавец. Почему-то как раз в этот момент у него разыгралась изжога, и лицо его жалко скривилось.

— Ты, старый …! Что ты тут рожи корчишь? — вспылил бритый.

Продавец втянул голову в плечи, окончательно утратив способность говорить.

Ворвавшиеся в магазин парни казались ему великанами.

Ворвавшиеся в магазин парни казались ему бандитами.

Ворвавшиеся в магазин парни казались ему чем-то еще худшим, чем констрикторы.

Мог ли он дать им ружья при таком условии? Разумеется, нет! Но мог ли он не дать?.. И изжога от страха становилась все злобнее…

— Последний раз спрашиваю по-хорошему, — гаркнул бритый, и двое его подчиненных подхватили ошарашенного продавца под руки. — Где ружья?

Продавец жалобно замычал, устремляя свой взгляд на лосиную морду. Стеклянные глаза охотничьего трофея смотрели равнодушно и тупо.

«Сейчас что-то случится…» — подумал продавец и втянул голову в плечи.

В то же самое время другой член той же компании по кличке Цицерон демонстрировал свое ораторское искусство, стоя на поваленной телефонной будке. Говорил он с жаром и вдохновенно — никогда у него еще не было столь обширной и, главное, внимательно слушающей аудитории. Не почти одинаковые лица из числа давно известных и изначально согласных с его словами, с идеологией этой неформальной группы, а люди разных возрастов, убеждений, разноуровневые, изначально не похожие друг на друга, но превращенные в единое существо по имени «толпа» растерянностью и страхом.

— Кто с нами? — вещал он, время от времени рефлекторно взмахивая рукой. — Все, кто не хочет сидеть сложа руки и бросить своих близких на произвол судьбы, идите с нами! Если государство не может защитить нас от этих монстров, мы сделаем это сами! Я знаю: среди вас есть настоящие мужчины, не падающие в обморок при виде крови. Эти констрикторы, эти зомби убивают нас, так кто может запретить нам ответить тем же? Братья, мы должны спасти город!

— Ну-ка, послушаем, — шепнул Рудольф Альбине, осторожно присоединяясь к собравшейся толпе. — Кажется, это любопытно…

— А что? — повернулся в их сторону какой-то незнакомец, верзила с всклокоченной шевелюрой. — Человек дело говорит… Бить этих зомбей надо… неча с ними церемониться!

— Кошмар-то какой, господи, — подтвердила простоватая женщина в платке. Ее внешность была типична для жертв чрезмерной домашней и прочей работы — не старая, но выглядящая старой из-за подаренных усталостью и неустроенностью морщин. — Что творится… Защитить-то нас некому… так оно и есть…

— И то верно…

— Что ж, может быть, — хмыкнул себе под нос Рудольф.

Он и сам еще толком не знал, что ему не понравилось в этом агитаторе, — бесспорно, защищаться было необходимо, причем срочно, но все же что-то в глубине души настораживало, заставляло слушать в яркие и сильные слова предвзято.

«Наверное, я действительно оброс мхом, — одернул сам себя Рудольф. — Разумнее всего — подойти к этому парню и поговорить с ним всерьез. Такие, как он, молодые и храбрые, очень пригодятся в работе… Хотя я, кажется, догадываюсь, что именно мне не по душе: уж слишком легко бросается этот дружок словами об убийстве, о крови, о мести… Нет, решительно мне надо самому поговорить с людьми. Вот только доберусь до… Да ну его к черту!» — И расталкивая локтями стоящих вокруг людей, он неожиданно для себя самого направился к центру толпы.

— Мы не должны больше терпеть вокруг себя эту заразу, — слова и интонации оратора становились все злее. — Или мы их, или они нас!

— Верно! — закричал кто-то едва ли не на ухо Рудольфу. — Бить их надо, тварей, бить!

— Бей зомби! — задрожал воздух.

Кричали почти все. Даже облезлые кариатиды под балконом ближайшего дома, казалось, присоединились к общему крику.

— Бей констрикторов!

— Даешь оружие!

Эльвира едва поспевала в толпе за Рудольфом. Видимо, от предчувствия чего-то нехорошего или не менее потрясающего, чем сама эпидемия, ее сердце учащенно билось.

— Люди! — прорвался вдруг крик совсем другой тональности; шел он с балкона, где стояла, перегнувшись через перила, щуплая женщина с худым продолговатым лицом. — Избегайте скоплений! В условиях эпидемии это опасно: среди вас могут быть вирусоносители. Вы можете заразиться! Расходитесь быстрее по домам! Не рискуйте своим здоровьем, вы слышите? Это опасно!

Кричала она неумело, словно стесняясь высказать свое мнение в полный голос, — ей явно не хватало опыта подобных выступлений.

— Так кого же мы ждем?! Где полиция? Где наши городские власти? — заглушил ее, снова и снова повторяя на разный лад все тот же призыв, бритый. — Они кинули нас, господа, элементарно кинули! Неужели и это западло мы должны спокойно скушать?! Или, может, среди вас все же есть настоящие мужчины?

— Бей констрикторов!

— Расходитесь по домам, в толпе опасно!

От мощности общего ора барабанные перепонки у людей готовы были лопнуть.

— Бей!

— Это о-пас-но!!! — стенала на балконе женщина. — Говорю вам как врач…

— Где врачи, наконец?! Они тоже бросили нас на произвол судьбы! Только мы сами можем защитить себя, но для этого нужно оружие…

— Бей зомби!

— Как же быть? — тихо прошептал какой-то женский голос, и Рудольфу показалось, что он на миг заглушил шум все более возбуждающейся толпы. — Это ведь люди… Тоже люди, только больные.

Он обернулся и увидел глаза, полные странной, глубокой тоски, не страха, даже не боли… Они блуждали, переводя взгляд с одного искаженного яростью лица на другое, задержались, встретившись с Рудольфом, и словно исчезли, растворились, скрылись за чужими голосами и спинами, как скрылся и сам шепот.

— Сидеть сложа руки — преступление!

— Бей, бей, бей!!!

Несколько последних спин расступились, пропуская Рудольфа к опрокинутой телефонной будке. Он шагнул вперед и встал возле бритого, который сделал удивленное лицо.

— Господа! — поставленным и натренированным голосом звучно начал Рудольф. — Этот молодой человек спрашивает, чем сейчас занимаются городские власти. Я как их представитель…

Поднявшиеся в ответ на его заявление свист и шум заглушили последние слова.

Эльвира тихо ахнула и зажала рот руками.

Она никогда не принадлежала даже к низшим из власть имущих и потому прекрасно понимала, чего может захотеть в таком случае большинство. Ведь и она порой чувствовала желание кого-то побить…

Существует множество определений слова «толпа». Его дают и филологи, и психологи, и социологи, и криминологи — кто только ни приложил руку к этому делу. Одно из наиболее приемлемых определений звучит так: ТОЛПА — масса людей, характеризующаяся: 1) отсутствием организованности, 2) наличием неудовлетворенных потребностей, 3) низким культурным уровнем его членов, 4) наличием вожака… Впрочем, последнее условие не обязательно — порой толпа возникает и без оного, чтобы в конце концов такового создать. И еще одно определение толпы, также данное ученым, но слишком далеким от сопричастных к обществоведению наук — изучавшим медицину, — дает представление о том, что «это за зверь». По его мнению, толпа — это некий живой организм, живущий своими инстинктами, отличающимися от инстинктов, а стало быть, и стремлений отдельных особей, в нее входящих. Хорошенький аналог коллективного разума получается… Но и в том, и в другом определении есть общее, и общим оказывается конечный вывод: толпой можно управлять, В первом случае — хотя бы став тем самым вожаком, что пообещает удовлетворить те самые неудовлетворенные потребности, во втором — приручив это странное многоголовое и в то же время глуповатое существо. (Да не умнее ли каждая клетка человеческого организма всего тела в целом? Как знать…)

Таких определений у полковника Хорта в небольшом блокноте набралось около восьмидесяти (компьютеру он не доверял и потому по старинке все важное записывал на бумаге одному ему известным шифром), и в каком бы обличье не предстало перед ним это коллективное существо, или сообщество, или… — да мало ли как его еще обзывали! — к встрече с ним он был готов уже давно. Повергающая иного в ужас, она вызывала у полковника довольную улыбку.

Толпа, ожидавшая его у входа, не была исключением. Даже наоборот — именно она являлась той его толпой, ради которой он, вопреки своей нелюбви к чтению, просиживал свободные часы в библиотеках. Это ее он должен был повести в скором времени, это она должна была стать его силой и залогом успеха.

Полковник Хорт остановился на верхней ступеньке широкой официальной лестницы, позволяя разноцветной журналистской стайке самой подняться ему навстречу.

Со стороны города дул довольно ощутимо свежий ветерок; если бы не короткая стрижка, полковник выглядел бы сейчас еще романтичнее, чем писали о нем газеты, — ему были бы очень к лицу летящие по ветру пряди волос.

— Что сказал президент?

— Будет ли принято чрезвычайное положение?

— Есть ли у нас надежда? Насколько велика угроза на сегодня?

Вперед высунулась плосколобая видеокамера с объективом, отливающим всеми цветами радуги, как мыльный пузырь.

Полковник Хорт сдержанно отмахнулся и строго сдвинул брови.

— Я отвечу на все ваши вопросы, но, скорее всего, не здесь. — Его голос звучал ровно и гладко, ничто не выдавало охватившего его волнения. «Дождался!» — К сожалению, я должен вас разочаровать, как разочаровался и сам в способности нашего правительства принимать действительно решительные меры. Да, его методы были хороши в стабильной ситуации, когда все идет гладко, — теперь же нашему президенту нелегко переключиться к решительным действиям. Это все, что я могу сейчас сказать. Мне остается добавить лишь то, что с этого момента ответ на вопрос «Выживет ли человечество?» зависит от вас. Если вы поддержите меня в том, что кому-то может показаться нарушением закона и конституции, я гарантирую, что зараза будет остановлена. В то же время я подчеркиваю, что наши законы не виноваты в своей нежизненности — они тоже были хороши вчера. Но сегодня у нас — сегодня!..

Толпа ответила дружным ревом.

— …И потому я считаю самым разумным создать в центре города временное укрепление, оборудованное медпунктом, где мы сможем дождаться помощи извне. Выходы из города сейчас перекрыты, находиться на улицах действительно опасно, как опасен и тот путь, что предлагает этот молодой человек. Если вы послушаетесь его, то сможете уничтожить нескольких носителей вируса, нескольких больных, но не обеспечите себе настоящую безопасность, как в убежище, где каждый будет под контролем остальных, куда необходимо будет снести запасы пищи. — Рудольфу казалось, что он повторяется, да и вообще все выступление оставляло желать лучшего — из-за отсутствия подготовки он выстраивал мысли как попало, произнося первое, пришедшее на ум. — Если начать стрелять в кого попало — а никто, кроме врача, не может сказать наверняка, болен тот или иной человек, я уже молчу о моральной стороне этого дела, — это неминуемо приведет к массе ошибок, которые будут стоить жизни, возможно, и вам самим. Вы все взволнованы, все напуганы. Кто даст гарантию, что ваша рука не нажмет на курок, когда вам только покажется, что человек движется чуть медленнее остальных? Что вы не выстрелите в первую же появившуюся из-за угла фигуру и не будете потом годами мучаться из-за того, что убили невиновного? Не исключено, что и укрепление придется защищать с боем, но сообща мы хотя бы избежим большинства недоразумений. Конечно, я понимаю, — Рудольф бросил взгляд на агитатора, который стоял подбоченившись и нехорошо ухмылялся, — в молодости мы все максималисты, и нам всем порой хочется пострелять. Но большинство собравшихся тут — взрослые люди, способные разумно оценить оба предложения. Так что вы выбираете: укрепление, в котором ваши семьи будут находится под защитой стен и вооруженной охраны, достаточно профессиональной, чтобы не палить куда попало, или охоту ради охоты, больше похожую на примитивную месть?! Я буду ждать разумных людей в здании мэрии — именно оно наилучшим образом подходит для создания укрепления. Все, я сказал.

Рудольф перевел дыхание и почувствовал, что его лоб залит потом. Он был не готов к этой речи, совсем не готов… Да и не слишком ли непозволительно смелой она выглядела? Здание мэрии… Какое он имел право звать туда всех подряд? В конце концов, там можно было отыскать секретные документы, да и вообще приглашение возлагало на него слишком большую ответственность, за которую вышестоящее начальство по голове не погладит…

Рудольф удивленно взглянул на окружающих его людей, на стоявшего рядом бритого парня. Он уже готов был счесть себя сумасшедшим — но сказанного не вернуть, жребий брошен… А возле опрокинутой телефонной будки стояла, подняв вверх большой палец, его новая знакомая: «Молодцом! Так держать!» Эльвира давно уже не была такой искренней.

Толпа шумела, и в ее шуме сложно было прочитать что-либо конкретное. К крику «Бей зомби!» присоединился еще один — «В мэрию!», и они глушили друг друга, превращаясь в бессмысленный набор звуков.

В это самое время в магазине продолжался разговор. Собственно, скорее его следовало назвать монологом: связанный продавец только глупо мычал и корчился на полу.

— Где ружья, сволочь? — прошипел ему на ухо бритоголовый вожак, выдернув на миг изо рта продавца с резко поредевшими зубами скомканный носовой платок: — Ты будешь говорить?.. Мочало, дай-ка сюда сигаретку!

Платок вернулся на место, а к судорожно задергавшемуся лицу стал приближаться тусклый огонек.

— Слушай, шеф, — небрежно сплевывая слова, остановил бритого щуплый парень, лысина которого отливала синевой, — там какой-то кент развыступался, может, выйдешь?

— А пошел он… дай ему в лоб, я занят, — огрызнулся вожак. — Ну так где у нас ключи от сейфа с ружьями?

Рудольф не сразу сообразил, что произошло, — возле агитатора вырос вдруг какой-то подросток, явно более деликатной комплекции, а затем что-то вспыхнуло, и он понял, что лежит на земле.

Вокруг дрались.

Какое-то женское лицо склонилось над Рудольфом. В первый момент он не узнал Эльвиру.

— А здорово вы! — подмигнула она, помогая подняться. — Посмотрите, сколько у вас нашлось защитников, я даже не ожидала!

Рудольф оглянулся по сторонам. Разобраться, кто был его защитником, а кто — противником, было затруднительно — дрался каждый. Кто умело, кто неумело. Кто-то вопил, кто-то ругался. Короче, царила полная неразбериха.

— Ну что, идем? — спросила-предложила журналистка, довольно ловко отбивая сумочкой чью-то руку.

Беды — компанейские товарищи или, наоборот, трусливые, поскольку в одиночку ходить не любят. Именно на эту тему рассуждал оператор-химик, передвигаясь между огромными газовыми баллонами, отдаленно напоминающими гигантский лоток с куриными яйцами, к которым зачем-то приделали сверху тоненькие трубочки. Что придет вместе с эпидемией, он не знал и, будучи пессимистом, рисовал себе картины одну мрачнее другой — от атомной бомбы, сброшенной на город в целях скорейшей и полной дезинфекции, до пожирающих все крыс. Последнее было навеяно недавно просмотренным фильмом ужасов.

Размышляя о бедах глобальных и масштабных, он чуть было не пропустил мелкую аварию — где-то в конце коридора предупредительно замигала красная лампочка. Лишь зуммер, сообщающий о том, что утечка газа становится опасной, заставил его поднять взгляд и тут же схватиться за противогаз. Теперь он уже удивился, как не распознал сразу запах и не заметил легкий туман, делающий очертания баллонов расплывчатыми.

Погладив черную, тускло отблескивающую резину, чтобы расправить комок сбившихся под ней волос, он вошел в проход и остановился — там, за поворотом, в месте, на которое указывала лампочка, находился уже соседний участок.

Некоторое время он колебался (никому не хочется делать работу за товарищей-лопухов), но звук зуммера становился все призывнее. Туман сгущался, а к красной лампочке присоединилась еще и желтая — авария принимала масштабы, опасные для всего завода. Добавился к разноцветной иллюминации и второй звук — тревожное «И-и-и… и-и-и… и-и-и…» — вынуждая оператора прибавить ходу.

Противогаз сидел плохо, и сложно было понять, что ему мешает — волосы, ухо, край которого чуть загнулся и теперь терся об резину, или что другое. Химик терпел как мог, но возле самого баллона, с верхушки которого струйкой стекал похожий на сжиженный азот белесый дымок, не выдержал — в щели начал заходить запах. Оператор поднял руки, поправляя противогаз, и в этот миг на его шее сомкнулись руки, одетые в прорезиненные «химические» перчатки… Вскоре измятое тело химика уже скорчилось на полу.

Констриктор начал выпрямляться, но неожиданно зашатался, рванул пятерней собственный ворот и принялся открывать рот, судорожно глотая помутневший от газа воздух. Вместе с хрипом из его рта вырвалась пена, он замахал руками в воздухе, двигаясь быстрее обычного, но еще бессистемнее, и вдруг осел на пол. Нет, это не было началом последней стадии болезни — с баллона все сползала и сползала разбавляющаяся воздухом белесая струйка ненавязчивого яда. Ее уже хватало, чтобы сплошной пеленой спуститься к полу, который тоже словно дымился — газ был тяжелее воздуха и скапливался внизу. Оказавшись в его более концентрированных струях, констриктор, пару раз конвульсивно дернувшись, замер, а белый дым продолжал сгущаться над телами, хороня их в своих изменчивых клубах.

Довольно быстро стелющееся по полу облако заполнило весь цех, начало толстеть, и еще один химический предохранитель сработал, включая белый прожектор над входом, а затем и аварийную сирену. Ремонтная бригада, как ни странно, не спешила отозваться на ее вой. Но странно — для гипотетического наблюдателя, находящегося в заполненном газом цеху; на самом деле у аварийщиков была уважительная причина манкировать своими служебными обязанностями. Даже более чем уважительная — констриктор уже успел посетить дежурку и помочь им отправиться туда, откуда никакая сирена не могла их вернуть.

Где-то через час состоялся телефонный разговор, который любой толстокожий человек признал бы смешным. Впрочем, он и был бы таковым, если бы не трагичность житейского контекста.

— Идиоты! — кричал начальник управления городской службы газа, тряся головой, отчего на его лысине прыгало отражение украшавших стены многочисленных лампочек. — Был же приказ — химические заводы не оставлять, они что там, с ума посходили?! Да под суд их всех, начиная с директора! Что? Констриктор, говорите, побывал? Так проверяли бы лучше своих сотрудников! Ну а мне какое дело, что заболевание в латентном периоде не диагностируется? Теперь полгорода отравиться может, а вторая половина — сгореть! Думать надо было — неужели не придумали бы, как этих гадов выявлять? Халатность это — и все. Такая утечка, такая утечка! Ну где я-то вам людей возьму? Только почему я и за констрикторов отвечать должен, я что — всегда крайний? Не слышу… повторите… Ясно, будет сделано. Будет сделано, говорю! Бригада прибудет на место в течение часа. — Похоже, министр дал отбой. Начальник управления службы газа вытер лысину клетчатым бело-синим платком, с жалобным видом посмотрел на свое отражение в настенном, невесть зачем повешенном зеркале, и сказал, вздыхая: — Сами они констрикторы, обложили меня со всех сторон! А что я могу сделать?!

Дверной звонок заставил их вздрогнуть. Тихий напрягся, сжимая руки на древке швабры, к которой был привязан утюг, Альбина втянула голову в плечи.

— Открыть? — тоненьким, слабым голоском спросила она.

— Чу-чу-чу… — зашипел на нее Тихий, взмахивая своим импровизированным оружием. — А если там констриктор?

— Но… — неуверенно начала Альбина. Ей хотелось сказать, что констриктор вряд ли стал бы нажимать на кнопку там, где дверь можно было высадить едва ли не одним достаточно сильным ударом, но от волнения никак не могла сформулировать эту простенькую мысль.

— Подождите, — наморщил клоунский лоб Тихий, — я сам взгляну…

Похоже, ему в голову пришла та же мысль, но и он не решался открыть дверь сразу. Осторожно, на цыпочках он подкрался к двери (спортивный костюм Рудольфа болтался на нем свободно, как тряпка) и приник к дверному глазку. Перед ним возникло искаженное выгнутым стеклом мужское лицо; за спиной звонившего стоял кто-то, различимый еще хуже.

— Кто там? — прикусила губу девушка.

«Только бы не Рудольф, — думала она, косясь на брошенную у кресла синюю пижаму, — он не поймет… Но кто это может быть? Ну и положеньице!»

— Не знаю, — приподнял брови Тихий, поворачиваясь к ней. — Посмотрите вы, только осторожно…

Альбина встала, от каждого шага сердце в ее груди екало. Лишь бы не он… Нет, наоборот, лучше он! Разве могла она лишиться его спокойного голоса, излучающего уверенность, его сильных массивных плеч, за которые можно было спрятаться? Как нужен он был ей сейчас — надежный, основательный, неизменный…

— Он! — выдохнула Альбина, отшатываясь от двери и одновременно потянувшись к замку.

— Стойте! — вскрикнул Тихий и тут же прикусил язык, поняв, что протестует против ее готовности открыть дверь не только из осторожности.

«Какое, собственно, я имею право на эту девушку? — спросил он себя, опуская голову к выкрашенному под дерево линолеуму. — Вот уж не думал, что буду ревновать первую встречную к первому встречному же мужчине… Не глупо ли это? Озверел, одичал я там без женского пола, не иначе…»

— Да? — замерла Альбина.

— Это ваш друг? — бросил на нее быстрый взгляд Тихий.

— Да, — не слишком уверенно отозвалась девушка. От нервного напряжения ее руки начали понемногу подрагивать. — Так я открою?

Она доверяла Тихому. Полностью и безоговорочно доверяла. И он это понимал, отчего болезненно поморщился, чувствуя, что будет большой подлостью этим доверием злоупотребить.

— Ладно… Но что, если он заражен? — тоже без особой твердости произнес он.

— Эй, есть кто-нибудь дома? — донесся из-за двери приятный голос, который вполне мог принадлежать актеру или диктору. — Откройте!

— Констрикторы не разговаривают, — не то Тихому, не то себе сказала Альбина, и дверь распахнулась.

— Ты?!

— Привет!

На какое-то мгновение все опасения оставили Альбину; два радостных взгляда встретились, две пары рук рефлекторно потянулись друг другу навстречу… и остановились на полдороги.

Рудольф увидел Тихого.

Альбина заметила журналистку.

Но не только на их лицах возникло вдруг изумление: Тихий вновь поднял брови, а Э. Светлая негромко ахнула.

— Вы?! Боже! — Эльвира отступила на шаг и неожиданно вцепилась Рудольфу в рукав. — Я же была на ваших похоронах!

Все четверо молчали, изучая друг друга.

— Господа, — кашлянул Рудольф. — Может, мы все-таки войдем? На лестнице стоять небезопасно.

— Да, вы правы, — подтвердил Тихий. — Так что вы, госпожа Светлая, говорили о моих похоронах?

При этих словах Альбина испуганно зажала рот руками. Теперь она уже не знала, кто здесь сумасшедший — Тихий, эта незнакомка или она сама.

Рудольф прошел в прихожую, едва ли не силой втаскивая за собой Эльвиру. Альбина этого не заметила — ее внимание было поглощено недавним спасителем.

— Этого не может быть, — зажмурилась и потрясла головой журналистка. Она быстро оправилась от шока, но все равно не могла поверить своим глазам. — Но я же…

— Тише, — жестом остановил ее Тихий. — Так вы, говорите, были на похоронах? Теперь я понимаю, насколько был наивен, надеясь, что за примерное поведение меня могут выпустить! Что ж, дорогая Э. Светлая, у меня будет к вам большая просьба: считайте, что перед вами не я. Не вспоминайте того человека, который, по вашим же словам, умер, — лучше представьте себе, что имеете дело с его двойником… или на худой конец братом-близнецом. Договорились? Если вдуматься, так это не так уж и далеко от истины — того человека и впрямь уже нет, и я первый бросил камень на его могилу, превратившись в Тихого… Теперь меня зовут так.

— Ничего не понимаю, — строгим голосом сказал Рудольф.

— Руди, — Альбина подошла и прижалась к его груди, — только не сердись… Этот человек спас мне жизнь, когда констрикторы напали на больницу… Ему больше некуда было идти, вот я и пригласила его к себе.

— Еще бы! — подтвердил Тихий. — Меня, оказывается, даже успели похоронить… Кстати, — он повернулся к журналистке, — это было почти сразу после того интервью или немного погодя? Да, и еще: я рад видеть вас живой и здоровой…

Эльвира скрипнула зубами, и Альбине удалось это услышать.

— Можно подумать, — отозвалась журналистка, — что вы ставите мне это в упрек. Ведь не я решаю, что можно печатать, а что нет… Тот материал зарубили, как и многие другие мои материалы.

— Я вас ни в чем не упрекаю, вы нормальная, здоровая молодая женщина, и не мне требовать от вас самоубийства, — развел он руками. — Я действительно рад, что вас пощадили.

Возможно, он говорил искренне, но самой Эльвире поверить в это было сложно: ей не составило большого труда догадаться, какова была судьба этого человека. Пусть в общих чертах, без подробностей, но она догадывалась, и от этого ей было еще более стыдно. Обычно в таких случаях Эльвира сердилась и на себя, и на весь мир, и обычно больше всего на тех, кто невольно являлся немым укором ее совести. Сейчас она должна была сердиться на Тихого, но гуляющая вокруг опасность и общее настроение не позволяли ей сделать этого.

И еще ей было стыдно. По-настоящему.

— Да что же мы стоим? — пришла в себя Альбина. — Проходите в комнату. Может, чаю?

Тихий незаметно подмигнул девушке — ему понравилась такая ее реакция.

— Кстати, — проходя в комнату и опускаясь на диван, обратился к Тихому Рудольф, — я вас тоже, кажется, знаю. Помнится, вы выступали на экологической конференции в…

— У-у, хватили! — махнул рукой в его сторону Тихий. — Когда ж это было? — добавил он негромко себе под нос: — И я ли там был?

«Что ж, — скривила губки Альбина, направляясь в кухню за чаем, — вот этого я ожидала меньше всего». Обидно чувствовать себя полной дурой, даже если тебя в любой момент может придушить заразный сумасшедший…

А что еще она могла подумать?

Они шли по городу — разные и вместе с тем похожие друг на друга. Ядро группы или голову колонны (тут уж как кому больше нравится) составляли молодые парни, но не только вокруг вожака поблескивали выскобленные бритвой черепа — просто уже человека через четыре от заводил их разбавляли новые члены компании, среди которых мелькали порой и лысины возрастные, хотя преобладали нестриженые шевелюры, слегка подкрашенные сединой. Охотничьи ружья, топоры, палки, ледорубы, багры — все, что только можно использовать в качестве оружия, — было представлено в широком ассортименте; пожалуй, фантазии ополчившихся против эпидемии горожан могли бы позавидовать и славившиеся умением превращать все в орудия убийства ниндзя. В другое время сложно было бы вообразить на мирных улочках этого тихого города подобное сборище, но теперь ему никто не удивлялся, разве что наиболее осторожные прохожие норовили заранее убраться с его пути во избежание случайных недоразумений.

Донесшийся из одного из домов крик заставил шествие приостановить движение. Бритый вожак поднял руку. Наступила тишина. Крик повторился.

— Здесь, — коротко проговорил бритый.

Что бы ни творилось вокруг и какие бы стихийные или прочие бедствия ни терзали народ, всегда найдутся несколько человек, которые и под извергающимся вулканом умудрятся устроить пикничок, игнорируя потоки лавы. Нашлась такая компания и здесь. Эпидемия, война ли — влюбленным все равно; раз свадьба назначена, раз приглашены гости, заказан зал и расставлены по столам блюда — чего же еще желать от жизни, зачем нарушать естественный ход? Авось мимо пройдет беда, авось пронесет…

И пенилось в бокалах шампанское, и пестрели на выгнутых буквой П столах закуски, золотились жареные гуси, пряталась в зелени рыба, темнели винные бутылки, ожидая своего часа… Грех пропадать такому добру: и полон был зал, и песни пели, и визжали от радости… А невеста-то как хороша — ну просто Венера, выходящая из пены кружев: нежное личико, светлые локоны с золотой искоркой, глаза — синие блюдца! Кричали «горько», целовались по полчаса — да что говорить, счастлив тот, кто влюблен.

Но не эту полную жизни картину застал бритоголовый разведчик, первым поднявшийся в разукрашенный воздушными шарами и цветами зал. Когда он вошел, часть стульев валялись на полу, опрокинутые в спешке; полупьяные гости метались по залу, орали, вопили что-то отнюдь не радостное, а у почетного места происходило что-то непонятное: златокудрая Венера обнимала нежными ручками шею свидетеля, а тот хрипел, пуская кровавые пузыри… Изящно очерченная верхняя губка невесты чуть приподнялась, лицо ее не выглядело полностью бессмысленным, как у большинства констрикторов, — скорее, она казалась просто сильно сосредоточенной на каком-то своем очень важном деле. Изредка ее длинные ресницы слегка вздрагивали от прилагаемых усилий — девушке нечасто приходилось так трудиться.

— Милая моя, что с тобой? — лепетал жених с едва наметившимися усиками; он выглядел испуганным ребенком: — Опомнись, солнышко…

«Солнышко» его не слышало — хрупкие пальчики с аккуратненькими ноготками все сильнее впивались в выгнувшуюся шею.

Никто не заметил в общей суете, как «разведчик» сунул в рот два пальца и издал резкий протяжный свист. Тотчас лестница задрожала от топота десятков ног, и, срывая двери с петель, в зал ворвалась разношерстная толпа.

— Десятый, — отметил на ходу бритый вожак. — Вперед, ребята!

— Стойте, да что вы делаете? — вскричал ломким и не по-мужски высоким голосом жениха, когда толпа окружила невесту.

В воздухе замелькали багры и ломики — патроны берегли для менее удобных случаев.

— Ты что-то вякнул, недоносок? — развернулся в его сторону бритый вожак. — Сгинь, слякоть!

Глаза его налились кровью, на обхвативших ружье руках вздулись синеватые шнуры вен. Что-то звериное, дикое проглядывало в его облике, и юный жених, почти подросток, замер под его взглядом от неожиданного страха — до сих пор жизнь не ставила его перед необходимостью бороться. Заметив его испуг, вожак оскалился, но тут раздался женский крик. Нет, его испустила не невеста (хотя описание симптомов заболевания упорно забывало отметить данный факт, никто не слышал голоса констрикторов: они молча убивали и молча умирали сами), скорее всего, вскрикнул кто-то из гостей, но так или иначе, а жених вздрогнул, сжал губы в ниточку и с несвойственной для себя дерзостью уставился на вожака.

— Вы не сделаете этого! — заявил он, подергивая плечами.

— Что? — поразился бритый заводила. — Мне послышалось или как?

Глаза жениха-мальчишки расширились, сердце сжалось от ужаса, но рот его вновь открылся.

— Вы не имеете права ее трогать, она больной человек! — восхищаясь собственной смелостью и одновременно пугаясь ее, выпалил он.

Вожак взмахом руки подозвал из толпы здоровенного амбала, перед которым пасовали даже его собственные, отнюдь не хилые мускулы. К этим выдающимся мускулам прилагалась туповатая рожа со свиными глазками и выпяченной челюстью.

— А? — спросил качок.

— Вмажь ему, — бросил вожак, показывая в оскале зубы жениху.

Первый же удар смел мальчишку под стол.

— Бей зомби! — потрясая в воздухе кулаками, выскочил из толпы взлохмаченный человек, годящийся бритым в отцы.

— Бей!

— Дави суку!

— Так им!

Оглушенные этими воплями, жених-мальчишка закрыл уши и попробовал привстать. В голове невыносимо шумело, по лицу текло что-то липкое… Неожиданно вспыхнувшая в висках боль заставила его вскрикнуть и застонать, привлекая к себе внимание стоящего рядом врага.

Бритый вожак наклонился, снова выпрямился и, прицелившись, двинул жениха в нос носком тяжелого, подкованного железом ботинка.

— Кончайте, ребята, — распорядился он, и толпа схлынула, оставляя на месте избиения бесформенный комок, в котором сложно было узнать женское тело. — Уходим.

Зал опустел быстро, лишь одна живая душа — да и та еле держащаяся в теле — осталась здесь. Жених вытер рукавом стального цвета текущую из разбитого носа кровь, всхлипнул, пополз на четвереньках (боль мешала ему подняться на ноги) и вдруг с воем встал на колени перед истерзанными останками подруги.

— Милая, что с тобой сделали…

…А по всем телеканалам транслировали пресс-конференцию, и экран то и дело заполняло мужественное лицо с удивительно холодным взглядом. И пусть передача не передавала излучаемую Хортом подчиняющую других энергию, но зато в его распоряжении оставались знания и слова, и ими он пользовался вовсю.

— Вопрос к полковнику, — приподнялся с места бородатый журналист. Кроме Хорта, за длинным столом, уставленным через каждые полметра графинами с водой, восседал еще и министр здравоохранения, но он играл роль скорее декоративную: вопросов ему почти не задавали, да и те, что ему адресовались, носили в основном характер чисто медицинский, типа «Как распознать больного констрикторизмом?» или «Известны ли пути заражения?».

— Так вот что я хотел спросить. Всем известно, что констрикторизм — это болезнь. Значит, вы требуете истребления или — будем называть вещи своими именами — убийства больных людей. А как же быть с таким понятием, как «гуманизм»?

Глаза полковника на миг оживились. Это был вопрос, к которому он приготовился заранее. Ему уже приходилось отвечать на него президенту и другим людям калибром помельче, о встречах с которыми можно и не упоминать, и Хорт знал, что окажется на высоте. В конце концов, гуманизм тоже приедается, считал он, и человеческая натура начинает требовать свое…

— Наши законы слишком часто проявляют гуманизм не к месту и не в меру.

Эти и подобные слова полковник не раз слышал то в транспорте, то просто на улице, но его целью было не блеснуть оригинальностью. Хорт предпочитал руководствоваться принципом: «Если хочешь, чтобы тебя поняли, — говори на языке слушателя, если хочешь, чтобы и он захотел тебя понять, — говори о том, что он считает своим открытием».

— Да и можно ли назвать гуманизмом то, например, что маньяка-убийцу, на чьей совести не одна человеческая жизнь, не расстреливают, а признают невменяемым и помещают в комфортабельные больничные условия, где он жиреет за ваш счет, а однажды, если врачу примерещилось улучшение, выходит на свободу, чтобы снова начать убивать?

Этот пример тоже был не новым, но Хорт не собирался открывать Америку. Наоборот, он верил: чем избитее, примитивнее будут его аргументы, чем большему количеству людей могут они прийти в голову и без его помощи, значит, тем больше сторонников найдет он, тем больше у него шансов на успех.

— Получается, к нему у нас отношение гуманное. А к его жертвам? Смогли бы вы простить ему, если бы пострадала ваша жена или дочь? Нет? Так почему же вы равнодушны к чужим женам и дочерям? Лично я предпочитаю в первую очередь думать об их безопасности, а не жалеть убийц. Время требует от нас выбора: эпидемия ширится, а констрикторы убивают. Убивают вдвойне: тем, что душат тех, кто окажется рядом, и тем, что заражают всех вокруг себя, плодя все новых и новых убийц. К тому же они и так обречены, их болезнь заканчивается смертью. Я предлагаю всего лишь ускорить естественный ход событий, помочь им уйти в мир иной прежде, чем они натворят новых бед. Спасать нужно тех, кого можно спасти. Такой ответ вас удовлетворит?

— Вопрос к министру здравоохранения. Правда ли, что лекарство против констрикторизма еще не найдено?

Министр отвечал мягким, едва ли не воркующим голосом, но почему-то используемые им стандартные формулировки (но стандартные — для совсем других кругов) производили на зрительскую аудиторию не лучшее впечатление.

— В данный момент нам выделено около миллиона государственной дотации. К исследованиям привлечены лучшие специалисты, в том числе и зарубежные. И я должен отметить, что эпидемию в настоящий момент удалось локализовать в пределах одной области…

Улучив удобный момент, полковник жестом подозвал к себе оператора и неожиданно вклинился в разговор.

— Знакомые речи? — поинтересовался он, глядя в объектив. — То же самое мы слышали, когда каждый третий житель нашей страны умирал от СПИДа! Теперь история повторяется. Все даже хуже: больные СПИДом хотя бы не душили здоровых людей. Это во-первых. Во-вторых, по поводу локализации очага эпидемии — это отнюдь не факт. У меня есть доказательства десятков случаев, когда расставленные Министерством здравоохранения посты в компании с представителями дорожной полиции выпускали людей из карантинной зоны за деньги. Все желающие могут ознакомиться с видеозаписями. — Разумеется, о том, какая комбинация была разыграна, чтобы эти записи получить, Хорт никому сообщать не собирался, хотя похвастаться здесь было чем; одна только организация «помех на линии» чего стоила, лучшие хакеры помогли! — В-третьих, а как вообще господин министр представляет себе лечение констриктора, которого невозможно связать даже пятерым, не то что в одиночку? Но, допустим, он предусмотрел и это… Тогда остается четвертое и самое главное возражение: знают ли господа слушатели и зрители о том, что господин министр, а также упомянутые им специалисты и в глаза не видели ни одного больного констрикторизмом?! Кого же и как они могут лечить? Господин министр, ответьте: найден ли вирус, вызывающий эту болезнь?

— Нет, но…

— Комментарии излишни, не так ли?

— В данный момент, — заученно заворковал министр, — разрабатываются методы защиты медицинских работников при контакте с больными констрикторизмом. Когда средства защиты пройдут предварительные испытания, мы доставим в лабораторию группу больных, на которой будут опробоваться создаваемые нами лекарственные препараты.

— Но на сегодня реальных пациентов у вас нет, не так ли? — прищурился полковник.

— Они появятся в ближайшем будущем, — не сдавался его оппонент. Никогда еще во время пресс-конференций ему не приходилось отбивать «атаку с тыла», обычно огонь вопросов велся из зала, и уже сам этот факт сильно сбивал министра с толку.

— Итак, все сказано, господа, — обратился к журналистам полковник Хорт. — Исследования ведутся… Нет, я не возражаю против них — пусть себе тратят эти полтора миллиона, лишь бы это не мешало мне защитить вас. Если эти люди успеют вылечить хотя бы нескольких констрикторов, я первый поклонюсь им, но если не принять мер более решительных и действенных, наша общая альтернатива такова: или быть задушенным, или самому задушить пару соседей, а затем сдохнуть под забором. Выбирайте, господа!

После этого заявления в зале ненадолго воцарилась тишина, затем с места поднялся долговязый молодой человек в яркой пестрой куртке.

— Вопрос к полковнику. Значит ли это, что ваш план сводится только к физическому уничтожению носителей болезни?

Глаза полковника вновь на миг оживились — этот вопрос тоже был «хорошим». Если бы у него была возможность купить несколько «подсадок», то ничего более удачного не смог бы придумать и он сам.

— Вовсе нет, — отчетливо выговаривая каждое слово, возразил он. — Это лишь незначительная часть разработанного нами комплекса защитных мероприятий, и только ее дискуссионность заставила вас, господа, отвлечься от плана в целом. Итак, в целом план выглядит так. Первое: полная изоляция эпидемиологически опасной зоны. Не посты на дорогах, которые кого угодно пропускают к вам за взятки, а настоящее плотное оцепление силами армии. Для того чтобы эта мера сработала, требуется разрешить применение оружия для пресечения попыток выхода за пределы контролируемой зоны. Второе: организация эвакуации. Я против того, чтобы жители охваченного эпидемией города оставались без защиты. Выпустить их без контроля мы тоже не можем, так что все эвакуируемые лица будут помещаться в охраняемые карантинные станции под наблюдение врачей и военных. Они будут проживать там, покуда не пройдет так называемый латентный период заболевания — момент с начала заражения до появления первых симптомов. Тот, кто выдержит проверку, будет отпущен под наблюдение более мягкое, а затем и вовсе от него избавится. Кроме того, необходимо принять ряд мер по поддержанию порядка в самом городе, что сейчас все попросту упустили из виду. И главное, о чем мы не должны забывать ни на миг: мы спасители, а не каратели…

— Толковый мужик, — кивнула в сторону монитора Эльвира. За короткое время она успела продымить всю комнату; от густого сигаретного дыма Ала то и дело кашляла, но сделать гостье замечание так и не решилась. — Он прав на все сто! Помогать надо живым.

— Фашизм, — негромко проговорил Тихий, поигрывая пальцами на рукоятке швабры.

— Что вы сказали? — повернулся к нему Рудольф.

— Ничего. Вам послышалось. — На его лице возникла клоунская усмешка.

— И мне тоже? — поглядела на Тихого Альбина, и под ее взглядом он усмехнулся еще шире.

— Я оговорился, — ответил он. — Это не то слово. Просто случайная ассоциация. Уничтожение одних ради блага других… истинного или надуманного блага. Этого в истории было достаточно, вот я и вспомнил один из самых ярких аналогов.

— Так вы считаете, что Хорт не прав? — Эльвира погасила недокуренную сигарету. — Почему? Поверьте, мне интересно ваше мнение.

— Мне тоже. — Рудольф устроился в кресле поудобнее. Присутствие Тихого — кем же он был? Химиком? Экологом? Так или иначе, но каким-то ученым… — в квартире Альбины раздражало его, но он старался этого не показывать. — Даже если оно всего лишь личное.

— Ну, не скажите, — вставила Эльвира, прежде чем Тихий успел открыть рот. — Когда спрашиваешь пророка, можно ли считать его мнение только личным?

— Ого! — приоткрыла рот Альбина.

— Она шутит, — указал на журналистку Тихий.

— Не скромничайте! — Эльвира не собиралась отступать. — Господа, знаете ли вы, что перед вами человек, предсказавший возникновение констрикторизма около пяти лет назад?

— Что? — Альбина вскочила с места.

Мысли вихрем вертелись в ее голове: «Он — пророк? Настоящий, а не человек, возомнивший себя пророком? Уж не за это ли его заперли в сумасшедшем доме — до тех пор, пока его предсказания не начали сбываться? Настоящие душевнобольные часто верят в свои сверхъестественные способности — неудивительно, если их фоне истинного пророка тоже примут за психа. Но почему же он сейчас не признается? Боится, что его вернут обратно? И какое отношение ко всему этому имеют похороны… Или… — От этой мысли брови девушки поползли вверх. — Он и в самом деле умер и теперь воскрес? Если он действительно…»

Она была готова поверить во что угодно.

— Это серьезно? — усомнился Рудольф. У него ни Эльвира, ни «этот тип», как он называл про себя Тихого, особого доверия не вызывали.

— Ладно, — нехотя согласился тот, — объясняю: я говорил о том, что мы в любой момент можем столкнуться с новой страшной болезнью. О констрикторизме я не упоминал, поскольку вовсе не пророк, — его усмешка явно была адресована журналистке, — а ход моих рассуждений в общих чертах таков. После того как наша республика в свое время пыталась преодолеть экономический кризис, позволяя за большие деньги зарывать на своей территории радиоактивные отходы… Надеюсь, вам известен такой факт? Нет? Ну ладно, это было — вот и все, что стоит помнить для лучшего понимания моей идеи… Так вот, из-за того, что у нас появилась эта радиоактивная дрянь, естественно предположить, что она вызовет волну мутаций. Но поскольку мутации крупных живых организмов или летальны, или, даже в самом худшем случае, могут создать разве что монстра-одиночку, подходящего только для фильмов ужасов, но вовсе не такого уж страшного в реальности (крупных одиночных тварей несложно уничтожить), по-настоящему опасаться стоило мутантов совсем иного рода — вирусов, бактерий, грибков и так далее. Короче, тех, что видны только под микроскопом, но вред причинять умеют. Вторым шагом в моих размышлениях было то, что у болезнетворных микроорганизмов уже давно отметили одну любопытную особенность: под воздействием мутагенов, в первую очередь радиоактивного излучения, они крайне редко создают принципиально новые виды, зато было немало случаев, когда они превращались в возбудителей уже известных болезней. — Вначале Тихий говорил нехотя, но вскоре распалился и преобразился прямо на глазах: исчезли его смешные ужимки, глаза заблестели и от азарта, и от уверенности в своей правоте. — При этом, например, вирус гриппа может превратиться в возбудителя вирусного гепатита с вероятностью в сто раз большей, чем в вирус СПИДа, и в миллионной — в какой-то вирус, еще не известный. То же самое и с бактериями — холерный вибрион может при достаточно долгом воздействии ионизирующего излучения мутировать в бледную спирохету, может даже однажды стать кокком или палочкой из другой систематической группы, но почти наверняка вызываемая им болезнь будет уже зафиксирована во врачебных справочниках. Это не чудо — наоборот, все объясняется довольно просто. Размеры бактерий, а тем более вирусов, ничтожно малы, воздействию мутагенов они подвергались сравнительно чаще, чем все остальные живые организмы, хотя бы из-за тех же размеров и отсутствия таких механизмов защиты, как дублирование генного материала и так далее… Плюс к этому, их жизнь коротка, и если исчислять возраст видов количеством смен поколений — они старше нас в триллионы раз. С другой стороны, отличия одной бактерии от другой обычно не так заметны, как отличия многоклеточных, хотя это уж как посмотреть… Ладно, последний фактор отбросим как спорный, но и первых уже достаточно, чтобы прийти к определенному выводу: в мире микроорганизмов набор вариантов практически исчерпан. Во всяком случае, основных вариантов. Но я подумал, что какие-то редкие болезни могли быть описаны не только в медицинских справочниках, но и в старых сказках и легендах. И тогда я вспомнил зомби — не тех управляемых болванчиков, что создаются с помощью гипноза и химии, а тех, которых описывали как живых мертвецов. Если отбросить чистую мистику, это описание можно истолковать так: это люди, лишенные личности, но еще способные на активные действия. Они агрессивны, убивают других и способны делать их похожими на себя — последнее свойство характерно именно для инфекционных больных. То же самое разные оборотни, вампиры и прочие… Вирус, от которого у человека в качестве побочного симптома растет шерсть… Может быть такое? Почему нет? А то, что выделяемые микроорганизмами побочные химические вещества могут оказывать влияние на поведение, доказано давным-давно. Вот и почти все мое пророчество, — развел руками Тихий и обратился к журналистке едва ли не с укоризной: — Как видите, никакой мистики. Я же вам объяснял…

— Да, для неспециалиста и на слух это понять нелегко, — отметил Рудольф, — но я рад, что ваша идея звучит почти научно. Или научно, простите…

— Руди, может, хватит? — Альбина скривилась. Она не ожидала от друга такой бестактности.

— А что вы говорили по поводу военных разработок? — напомнила Эльвира.

— А вот это была моя ошибка: упоминать о таких вещах, не имея железных доказательств, — признался Тихий. — И хорошего человека зря подставил, и сам влетел…

— О чем вы? — насторожился Рудольф.

— Да так, ничего особенного… — На лицо Тихого на миг вернулась маска клоуна, но тут же опять исчезла. — А если кроме шуток… Пока я рассуждал об «инфекционных зомби», от меня официальные научные круги просто отмахивались. Но после нескольких публикаций в сети ко мне однажды обратился бывший однокурсник. Не друг, не приятель — шапочный знакомый, нас на потоке много было, я его даже не сразу вспомнил… Неважно! Главное, он сообщил, что у него есть уникальная информация на данную тему… Мы с ним встретились. Оказалось, он работал в секретной военной микробиологической лаборатории, которых, если верить официальным источникам, якобы не существует с конца двадцатого века. И в этой самой несуществующей лаборатории, если верить его словам, велись работы над созданием вируса, вызывающего заболевание, очень похожее на то, как я представлял себе «инфекционный зомбизм» — с жаждой убийства и всем прочим… И вакцина к нему вроде как прилагалась. Но ни документов, ни даже снимков каких-нибудь у моего бывшего однокурсника не было. Только голые слова. Но я почему-то сразу ему полностью и безоговорочно поверил, а потом имел неосторожность упомянуть в статье, что у военных есть такая вот любопытная штучка… На следующий день ко мне подошел приятный молодой человек с лицом интеллигента и фигурой спортсмена, сказал, почти как этот мой однокурсник, что у него тоже есть кое-какие данные по поводу «вируса зомби», и предложил обсудить тему за обедом в ресторане. Я согласился… Помню, как мы с ним за знакомство по рюмочке винца выпили, а что было дальше… В общем, очнулся я уже в психушке, где мне в течение трех лет упорно пытались доказать, что я — не я, что я никакой не ученый, а разнорабочий, что у меня другие имя и фамилия, а все, что я помню о себе, — просто бред. Если честно, временами я и сам был недалек от того, чтобы им поверить, но, слава богу, сообразил, что с докторами лучше во всем соглашаться, — благодаря этому мне хотя бы перестали давать сильнодействующие лекарства, так что, надеюсь, полным психом я все-таки не стал. Иначе мне придется сейчас спросить госпожу Светлую, не является ли она моей галлюцинацией, ведь, если верить докторам, она тоже — часть выдуманного мною мира… Вот и вся моя история. Что поделать, я сам предпочел бы оказаться мистиком-предсказателем — это занятие более благодарное… Во всяком случае, их заживо не хоронят.

— А я думаю о Канне, — задумчиво произнесла Э. Светлая.

Эта ее мысль потом долгое время служила доказательством сторонников версии, по которой профессор был все же убит. «М. за предсказание эпидемии объявили сумасшедшим и исключили из жизни, — записала она в своей книжечке. — А К.?»

— О Канне? — Тихий отложил в сторону швабру. — Что с ним случилось?

— Он тоже в некотором роде предвосхитил сегодняшние события. — Почему-то, говоря это, Эльвира предпочла смотреть в окно. — И погиб. Авария…

— Бог мой! — Кулаки Тихого рефлекторно сжались, улыбка пропала. — Похоже, мне действительно повезло…

— Послушайте, о чем это вы? — раздраженно перебил их Рудольф. Только сейчас до него дошло, о чем идет речь, и чиновничья часть его души взбунтовалась. — Оглянитесь вокруг — до обсуждения ли прошлого сейчас?! Мы собираемся строить укрепление, переоборудовать для этого здание мэрии. Работы много, хватит на всех. Предлагаю немножко подкрепиться — и за дело!

— Ты в своем репертуаре, — вздохнула Альбина. — Организатор…

Хорт не знал лишь одного: когда они успели нарисовать его портрет? Огромное белое полотнище с его лицом поднялось над толпой, закрывая собой более мелкие транспаранты с лозунгами (часть из них была заранее заготовлена по его приказу, но большинство были плодом самодеятельности его новоявленных поклонников).

Толпа шла к зданию правительства.

Туда же двигалось несколько автомобилей.

— Надо что-то срочно предпринимать, — посоветовал начальник охраны президенту, — не то они разнесут все… Предлагаю вызвать войска.

— Да, я согласен, — растерянно пробормотал президент. У него болел живот — так его организм всегда реагировал на нервное перенапряжение.

— Войска вызывать не надо, — неожиданно шагнул от двери ему навстречу майор спецназа. Да, самый заурядный и никому не известный майор, одетый в неуместный в официальной обстановке бронежилет. — Войска уже тут. Через несколько минут будет полный порядок… Только распишитесь вот здесь.

Сквозь дверной проем было видно, что коридор быстро заполняется вооруженными людьми в масках.

Президент взял протянутый лист и ручку и уставился на бумагу.

— Ну, слава богу, — проговорил начальник охраны, глядя, как за окном виснут на ограде десятки, нет, сотни человеческих тел, — их было слишком много, чтобы пропустить по ней ток…

— Что это?! — вскричал президент, отшатываясь.

— Указ о том, что вы передаете полномочия господину Хорту, — бесстрастно объяснил майор, возвращая президенту отброшенный лист.

На главу государства и начальника его охраны уставились дула автоматов.

В это время, с точностью едва ли не до секунды, и в том же здании, и в помещениях Генерального штаба и ряда министерств разыгрались похожие сцены.

Наверное, это был единственный военный переворот в истории, который встретили на «ура» совершенно искренне…

Остаток дня они провели за работой столь рутинной, что даже кошмар решил не вмешиваться в ее монотонный ход. Альбина перебирала доставленные из дома медикаменты, Тихий, как и большинство горожан, влился в строительную группу, изредка помогая на кухне, когда отвыкшие от физического труда руки и ноги начинали бунтовать. Рудольф так увлекся общим руководством, что, казалось, полностью забыл обо всех и вся. Он находился сразу на десяти участках — и нигде; во всяком случае, за весь вечер, незаметно превратившийся в ночь, а затем и в утро, одни видели его сотни раз, а другие безуспешно искали часами. Не видела Рудольфа и Альбина, но ей было не до того.

Работа, работа, работа…

В десяти километрах от города тоже работали: у обочин, а кое-где и просто на бездорожье, тормозили грузовики с военными номерами. Солдаты в респираторах и противогазах выгружали огромные деревянные катушки, в землю вбивались колья, и колючая проволока паутиной повисала между ними.

К обороне от констрикторов готовилось возводимое в центре города укрепление.

К обороне от констрикторов готовился окружающий город мир.

На куске пространства между кирпичной стеной укрепления и колючей проволокой, кольцом опоясавшей город, жизнь тем временем шла своим чередом. Грустная жизнь. Страшная…

Вокруг дома росли розы. Они заполняли весь палисадник и уходили дальше, в сад. Внимательный взгляд сразу мог заметить, что их кусты шли не сплошным массивом — посадка была разбита на мелкие клумбочки, и розы на каждой имели свою окраску: чувствовалась рука любителя поиграть в выведение новых сортов. Интересен был и сам дом, отделкой похожий на игрушечный: яркие разноцветные полосы и резьба щедро украшали его фасад.

К дому по узкой асфальтовой тропке медленно «плыли» двое — Вороной и его напарник. Добыча обещала быть богатой: не каждый мог позволить себе строить такие вот очаровательные домишки и тем более — платить садовнику-профессионалу за эксперименты с розами. Сигнализация, оплетавшая не только калитку, но и бордюр, только лишний раз подтверждала это предположение, но сейчас она «трудилась» впустую — ее послание некому было принять…

Напарник Вороного захихикал и нырнул в выбитую дверь. Вороной последовал за ним.

В глубине будки, также экзотически разукрашенной в народном стиле, заворчала собака, но высунуть нос не решилась. Уже второй день она оставалась голодной, никто из хозяев и близко к ней не подходил, отчего боевой дух собаки поубавился, сменившись тоской. Лаять на грабителей ей совсем не хотелось.

Вороной подошел к небольшому трюмо, на котором стоял добрый десяток шкатулочек для украшений. Взяв одну в руки и встряхнув, он убедился, что ее содержимое хозяева не потрудились захватить с собой. Пусть чисто золотых вещиц у зеркала было немного, ни одну из них нельзя было причислить к дешевке.

— Давай сумку, — приказал он напарнику.

Тот не отозвался.

— Ты что, оглох? — с недовольным видом повернулся к нему Вороной.

Второй жулик тупо смотрел сквозь приятеля, а его руки со скрюченными пальцами вытянулись вперед…

— Бросай дурить, — раздраженно буркнул Вороной. — Не смешно.

Руки напарника медленно потянулись к его горлу.

— Ты, скотина! Я сказал: прекрати! Ах ты сво…

Он не договорил.

Через несколько минут констриктор — уже настоящий — разжал покрывшиеся красным руки, а тело незадачливого, хотя и изобретательного грабителя повалилось на трюмо, рассыпая по полу драгоценные безделушки, ставшие никому не нужными. У констриктора — свои интересы…

Однажды возникнув, ненависть может жить годами. У ее истока порой может лежать сущая мелочь, но помнит ли широкая река о том родничке, что служит ее началом? Ненависть возникает и живет, питая сама себя, сжирая своих носителей, иногда обжигая всех вокруг…

Этот человек — вряд ли он заслуживает того, чтобы упомянуть его имя, — ненавидел соседа из-за какой-то мелкой размолвки: то ли кто-то из них перекинул камень через соседский забор, то ли собака облаяла не вовремя и не того, кого надо, то ли глупая курица нарушила границу между участками… Он и сам вряд ли вспомнил бы сейчас, что превратило двух друзей в заклятых врагов. Но это произошло, и ненависть тихо тлела, годами дожидаясь своего часа.

Теперь этот час настал, и человек — обыкновенный пригородный житель, нечто среднее между селянином и горожанином, целыми днями копающийся в огороде, привыкший жить своим трудом, короче, добропорядочный и полезный для общества заурядный гражданин — достал ружье. Достал, довольно ухмыляясь и нежно поглаживая покрытую лаком деревянную поверхность.

Час мести — сладкий час…

В углу жалась к стене его жена — бледная, растрепанная женщина неопределенного возраста.

— Не ходи, милый… не надо… — шептала она, кусая тонкие синеватые губы.

— Сказано — пойду, — снисходительно поглядывал на нее хозяин дома. — Ты чего, передач не слушала? Бить их надо!

— Да чего ж тебе неймется, — продолжала сокрушаться она. — Неровен час придушат…

— Брось, нас так просто не возьмешь, — похлопал он себя по бычьей шее сочного розового цвета.

Жена мелко затрясла головой — она знала, что если будет настаивать на своем, то дождется в лучшем случае того, что он стукнет ручищей по столу, рявкнет и все равно уйдет, а в худшем — под кулак не деревянный стол попадет…

— Только ты это… поосторожнее, — запричитала она, испуганно косясь на дверь, за которой гуляла смерть.

— Брось, старуха, — добродушно пробурчал он, поднимаясь и грузно шагая в сторону выхода.

Когда широкая спина скрылась за дверью, женщина не выдержала, бросилась вдогонку и замерла на пороге: муж направлялся между грядками в сторону соседского забора.

— Куда ты? — испуганно окликнула она.

— Молчи, мне виднее! — огрызнулся он на ходу.

Ноги несли его прямо к небольшой деревянной кабинке соседского туалета, в котором на его глазах укрылась ненавистная спина.

На какую-то секунду он приник ухом к деревянной стенке, вклинившейся в доски забора, и скривился, а затем изо всех сил долбанул в стенку кулаком. Сосед вскрикнул и буквально вылетел из туалета, придерживая штаны.

Мститель хмыкнул, хрюкнул и поднял ружье…

Женщина на пороге дома закрыла рот руками, чтобы не закричать, и отпрянула назад, ударившись при звуке выстрела об дверную ручку спиной.

Сосед-вражина взмахнул руками в воздухе и уткнулся носом в картофельную ботву.

— А ты че пялисси? — повернулся к жене удовлетворенный убийца. — А ну марш домой!.. Так этому гаденышу и надо…

— Ты с ума сошел, — чуть слышно выдавила из себя женщина, но муж услышал и грозно насупился.

— Ты что-то сказала, дура? Да я весь… всю жизнь мечтал об этом дне!

— А если посадят? — Она схватилась рукой за косяк и втянула голову в плечи, ожидая оплеухи.

Муж замахнулся, но увидел ее затравленный взгляд и опустил уже занесенную для удара руку.

Сегодня он был победителем, а значит — имел право прощать.

— Ха, посадят, — пророкотал он зычным баском. — А фиг тебе! Сейчас закон вышел, что констрикторов этих любой имеет право бить. А что он «поплыл» — ты свидетель. Усекла? А нет, так смотри, я тебе голову-то мигом могу отвертеть… иди потом, доказывай, кто да что!

Утро встретило компанию бритоголового нежным туманом. Ночевали они в парке, разбив небольшой, по очереди охраняемый лагерь. Мелкая речушка да пара почти условных еще более мелких каналов отделяли парк от пригорода, куда «охотники за зомби» и направлялись. Там среди низкорослых домишек расположился скучный серый забор химического завода. Туман возле него казался особо густым.

В домах было тихо — заглядывать туда не стали, а вот забор и заводские корпуса за ним привлекли внимание вожака всерьез.

— Эй, Селедка, — ткнул он локтем одного из толпящихся за спиной «шестерок», — ну-ка проверь!

Названный Селедкой парень живо нырнул в ворота, держа наготове ружье. Некоторое время все молча ждали, потом покрытая рыжеватым пушком голова вновь возникла в воротах.

— Есть. Целая толпа, — с готовностью сообщил разведчик.

— Вперед!

На этот раз «Бей зомбей!» не кричали: было раннее утро, и охотники не успели войти в раж, кроме того, лозунг порядком поднадоел им еще за вчерашний день.

Шли хмуро и деловито, как на тяжелую, неблагодарную работу. Констрикторов удалось обнаружить не сразу: те почему-то собрались в кучу и странно копошились на одном месте — видно, надышались чего не надо, хотя и надели противогазы…

Ремонтная бригада работала неторопливо — разгерметизация в баллонах наступала быстро, и, оставшись без контроля, едва ли не каждый второй дал течь. Так что возни хватало. Кроме того, любой, хоть раз надевавший полный костюм химической защиты, знает, какими неловкими становятся в подобном одеянии руки и как быстро ноги наливаются тяжестью, не говоря уже об «удобствах» противогаза. Там, где обычный человек затратил бы на дело минут пять, аварийщикам приходилось корпеть около получаса. Но все же работа шла: баллоны отключались от компрессоров, а распаявшиеся под давлением стыки заливались быстро твердеющей пластмассой.

Никто из ремонтников не понял, что означает появление вооруженной чем попало толпы, даже выставленный «часовой», чьим делом было предупредить о возможном появлении констрикторов — эти больные почему-то не слишком рвались на завод, быть может, инстинктивно чувствуя свою особую подверженность действию ядовитого газа, — не знал, как отреагировать, когда мимо него на скорости отнюдь не констрикторской промчалось несколько человек с ружьями, топорами и различными экзотическими видами оружия самозащиты.

Главного техника сбили с ног ударом приклада — маска противогаза заглушила его крик, позволяя неожиданным агрессорам так же тихо и незаметно для основной группы убить еще нескольких ремонтников; затем жертвы запаниковали, засуетились и довольно быстро начали оказывать сопротивление. Против багров и ледорубов в ход пошли ремонтные инструменты — но не людям в костюмах химической защиты тягаться в скорости с легко одетыми «охотниками за зомби»! Тех, кто пытался спастись бегством, догоняли пули. Они пробивали тела насквозь, врезались в баллоны, и воздух белел все сильнее. Ноги скользили по липкому от крови полу, вскоре стрелять стало невозможно — из-за дыма лица с трудом можно было различить в двух шагах. Кто-то падал, поскользнувшись, кто-то начинал кашлять и тоже падал. Вставали не все. Иной раз под ноги охотникам, сбившимся в группку тесную и явно более мелкую, чем вначале, попадались человеческие конечности.

Наконец, кое-как откашлявшись, вожак приказал уходить. Голос его звучал тускло и хрипло. Пока искали выход, ряды охотников продолжали редеть — если в помещение завода вошло около полусотни человек, то вместе с клубящимся облаком газа на улицу, кашляя и задыхаясь, вышло меньше двадцати. А туман на улице продолжал сгущаться, и никому не было дела до того, действительно ли это туман… А то, что в горле першит, что головы налились тяжестью, — так это, верно, с недосыпу, ведь сложная была ночка, да и начинающийся день обещал быть не лучше.

Детей у Анны не было, поэтому всю свою заботу она переключила на племянника, пока сестра с мужем разъезжали по заграницам. Она и сама не думала, что так привяжется к мальчишке — ребенок ни в чем не знал отказа, несмотря на то, что заработок ее был более чем скромным, особенно для врача. Анне не хватало самоуверенности, которую так ценят в докторах пациенты, с каждым она возилась подолгу, любила беседовать — как почти любая женщина с несложившейся личной жизнью, — но когда приходила пора принимать серьезное решение, нередко советовала лишний раз проконсультироваться у другого специалиста, что отрицательно влияло на ее врачебный престиж. Была, правда, у нее своя клиентура — одинокие старухи, которым посещение врача требуется иной раз только для того, чтобы хоть перед кем-то выговориться, посетовать на здоровье и жизнь; вот они считали Анну самым лучшим врачом и рассказывали при случае друг другу о том, какой замечательный она человек… Но много денег с этих обездоленных Анна брать стеснялась, а времени они отнимали немало. Как говорят, за доброту приходится платить…

Но все было бы ничего, если бы не мальчик.

Анна заметила первые признаки болезни раньше, чем она успела развернуться вовсю. Это ее и спасло. В то памятное утро, когда по сети впервые передали сообщение о констрикторизме, внимательный взгляд врача отметил, что Максик сегодня слишком задумчив, что его обычно живо бегающие глаза неподвижно застывают то на одном, то на другом предмете, а руки рассеянно проносят ложку мимо рта… Будто бы невзначай заботливая тетушка потрогала племяннику лоб — температура оказалась слегка повышенной, но не настолько, чтобы вызвать подобную заторможенность. Вот если бы он пылал от жара, если бы… Но мальчик вел себя как обычно и ни на что не жаловался — просто его реакция настораживающе замедлилась.

При первой же мысли о том, что именно это может означать, Анну обдало жаром. Как, вверенный ей ребенок… да нет, хуже того — единственный по-настоящему близкий ей человек — болен, а она не может ничего сделать?!

«Не могу… — стиснув зубы, призналась она себе. — Но… почему? Кто это сказал?»

Она не знала, откуда только силы взялись, как ей хватило духу принести из кладовки веревку и привязать его к кровати. Впрочем, вначале Макс и не сопротивлялся, только удивленно хлопал глазами: что мол, нашло на тетку?

Хотя прием больных велся обычно в муниципальной клинике и никто не обязывал Анну еще и выдавать пациентам лекарства, дома, куда к ней нередко заглядывали после работы пожилые «сверхурочники», накопился порядочный запас медикаментов на все случаи жизни. Высыпав все это богатство на обеденный стол, Анна потерла ладонями виски и задумалась. Она не хотела верить, что среди этой кучи, где присутствовало немало и антивирусных препаратов, и антибиотиков, не найдется необходимого для спасения жизни ребенка.

«Об этой болезни ничего неизвестно, — напомнила она себе, наблюдая, как напрягается, пытаясь разорвать веревку, привязанное к кровати маленькое тельце. — Совсем ничего… Так кто же сказал, что болезнь неизлечима?»

Избегая встречи с опустевшим, тупым взглядом Макса, она принялась отбирать антибиотики, сульфамиды, стимуляторы — все, что, по идее, могло помочь…

Первые несколько часов прошли в тревожном ожидании; никаких изменений ни в лучшую, ни в худшую сторону Анна зафиксировать не смогла. Хотя… «Веревка!» — вдруг поняла она. В самом деле, если считать абсолютным признаком констрикторизма резко возрастающую мускульную силу больных, веревка уже давно должна была быть порвана, но пока ребенок однообразно корчился, как заводная игрушка, придуманная каким-то сумасшедшим.

Время от времени неподвижное сидение у кровати и назойливо крутящиеся в голове одни и те же мысли заставляли Анну вскакивать с места и выходить на балкон. От вида пустых улиц сжималось сердце, но когда во второй половине дня у магазина напротив собралась толпа, врач не выдержала и начала кричать, чтобы потом вернуться в свою комнату со слезами на глазах и упасть на стул, вытирая слезы. Плакала она недолго — чье-то выступление, призывающее горожан идти строить укрепление, отвлекло ее внимание. Не будь у нее на руках ребенка, Анна, наверное, немедля помчалась бы к мэрии, но покинуть больного она не могла.

А время шло…

Ночь тоже не принесла никаких изменений. Второе, третье средство было перепробовано — но безрезультатно.

«Сколько же времени у меня осталось? — спрашивала она себя и, собрав волю в кулак, старалась думать о Максе как о человеке, совершенно для нее постороннем и безымянном, как тысячи других больных. — А что, если попробовать препарат мышьяка? А висмута?»

Вопли в соседнем доме заставили ее выскочить на балкон. Какой-то молодой человек висел на оконной раме, а к нему из окна тянулись женские руки. Присмотревшись, Анна различила лицо соседки — не из дома напротив, а из их собственного.

«Они ходят по квартирам!» — с ужасом поняла она и бросила взгляд в сторону кровати.

Впервые ей в голову пришла мысль о том, что на некоторое время она может уйти, ведь констрикторы не трогали «своих». Укрыв ребенка одеялом, влив ему в рот ложку лекарства с растолченными таблетками, Анна выскользнула за дверь и едва ли не бегом кинулась в сторону мэрии, благо идти было совсем недалеко.

Во дворе стояло несколько грузовиков, как оказалось, с консервами; целая бригада занималась их разгрузкой. Окна нижнего этажа были заделаны свежей кирпичной кладкой, теперь уже изнутри к большинству из них достраивали второй, страховочный слой. У единственной незамурованной двери, оставленной в качестве входа, стояла очередь; одна из створок была полностью отдана на откуп «продовольственной» бригаде, образовавшей живой конвейер для передачи вновь прибывшего груза.

Набрав в грудь побольше воздуха (выступать инициатором в общении с незнакомыми людьми Анна не любила, всякий раз для этого ей приходилось преодолевать внутренний барьер), она пристроилась к ожидающей своей очереди группке, затем нетерпеливо шагнула вперед и принялась извиняться.

— Понимаете, я просто обязана поскорее оказаться там, внутри. Я врач, понимаете… Вы уж простите, — смущенно затараторила она, — мне очень, очень надо!

— Да проходи, — пробасил, пропуская ее, какой-то здоровяк, прежде чем в очереди начали возмущаться.

Под его прикрытием Анна вошла в здание.

Фойе мэрии представляло собой странное зрелище — впопыхах никто не позаботился о том, чтобы убрать ковер, и теперь по его шикарному ворсу были разбросаны куски веревки, обломки кирпичей и прочий ремонтный хлам. То тут, то там узорчатую поверхность пересекали белые известковые следы, а из-за осколков стекла (люстру сбили козлами) складывалось впечатление разгрома.

Анна огляделась по сторонам, а потом подошла к «живому конвейеру» и поинтересовалась, где можно найти кого-то из руководства. Прогнав ее вдоль половины цепочки, Анне наконец ответили.

В кабинете, куда ее направили, находились двое, мужчина и женщина, и разговор между ними почему-то показался Анне личным, что одновременно и смутило ее, и возмутило. Прислонившись спиной к стене, она принялась ждать, незаметно изучая знакомое лицо, — именно этот человек призывал всех идти на строительство укреплений, и на его лбу до сих пор красовалась лиловая шишка, полученная во время агитационной стычки. Женщина вроде тоже промелькнула в той толпе, но за это Анна не поручилась бы.

— Почему вы отстранили меня от строительных работ? Меня послали, и довольно грубо. Не то чтобы мне впервой выслушивать всякое хамство — это, так сказать, профессиональный риск журналиста, но от вас я подобного не ожидала, — выговаривала Рудольфу Эльвира, незаметно потирая уставшую от переноса тяжестей спину.

— Отдохните, — отвлекаясь от схемы второго этажа, ответил Рудольф. — Для вас есть дело поважнее и как раз по специальности.

— Быть курьером? — хмыкнула она. — Что ж, я согласна, но где ваши распоряжения? Знаете, мне как-то неловко бить баклуши, когда все кругом, в том числе и ваша жена… если она действительно вам жена… надрываются на работе.

— У вас есть дело. Я уже говорил: вы должны составить отчет… Или как там у вас это называется? Ага, хронику событий. Возможно, в настоящий момент вы единственный журналист на весь город, а все, что здесь происходит, должно быть сохранено для истории.

— Это вы только что придумали? — Эльвира достала сигарету, помяла ее и сунула обратно. У нее болела голова, и курение могло только ухудшить состояние.

— Ничуть. Если бы здесь не было вас, я нашел бы другого человека, хоть немного владеющего пером. Понятно? Может быть, это окажется самым важным из всех заданий, что мне приходилось раздавать в своей жизни. Хроника должна быть составлена. Обязана! Может, для будущего, а может, для настоящего. Вы не должны пропустить ничего. Задавайте мне любые вопросы, расспрашивай кого угодно. Пусть в хронику войдет все — от попавших к нам в руки документов до просто воспоминаний и человеческих судеб… Нам нужен ваш талант, Эльвира.

— У меня его нет, — задумчиво отозвалась она. — У меня была популярность, но, как я сейчас понимаю, популярность дешевая, которую создали искусственно. Быть может, как раз за то, что я никогда не претендовала на составление глобальных исторических хроник и чаще позволяла зарубить материал, чем пыталась его отстоять. Если уж речь идет о профессионализме, — она опустила голову, — то поручать это дело мне просто аморально. Я не заслужила такого доверия.

Она говорила искренне — углубившиеся морщинки у глаз подтверждали, что за последние несколько часов Эльвира немало думала о себе и своей истинной роли в жизни. Не укрылось это и от Рудольфа.

Секунду поколебавшись, он встал с места и обнял женщину за плечи, как обычно обнимал, утешая, Альбину. Панцирь уверенности в себе, так раздражавший его поначалу, исчез, перед ним была обычная измученная самокопанием и вообще целым рядом нервных потрясений женщина, такая же слабая и нуждающаяся в защите, как и большинство представительниц прекрасной половины.

— Вот что, Эля, — Рудольф осознанно позволил себе эту фамильярность, — все мы не без греха, и буквально у каждого из нас найдется, в чем упрекать себя до конца жизни. Вы правы, вместе с катастрофой приходит и момент истинны. Но именно поэтому сейчас не время травить душу из-за мелочей. Надо делать то, что можно сделать, вот и все! Если хочешь загладить прежние ошибки, исправить их настоящим делом… Ведь именно сейчас мы становимся собой, и о нас будут судить по тому, как мы повели себя в трудный момент. Вы не из тех, кто легко сдается, так что считайте, что я не слышал этих слов… Если хотите — поплачьте, но берите блокнот и начинайте работать. Ведь, надо полагать, такой материал вы никому не позволите «зарубить»?

Он пальцем приподнял ее подбородок. Эльвира грустно и устало взглянула ему в глаза и вдруг усмехнулась.

«И это его я планировала соблазнять, морочить ему голову… Да, быстро меняются люди! Несколько часов — и он уже не тот, и я не та, да и мир наш совсем не похож на прежний… Кто бы мог такое предположить?»

— Хорошо, — твердо сказала она, выскальзывая из его рук, — у меня действительно мало времени. И еще… — Неожиданно она запнулась и замолчала.

— Ну, продолжайте, — подбодрил ее Рудольф.

— Да нет, ничего, — передернула она плечами, — просто мне вдруг захотелось сказать вам спасибо. И не стоит продолжать разговор на эту тему.

Он ободряюще кивнул, собираясь сесть на место, и только сейчас заметил стоящую у стены женщину.

Прислушиваясь к чужому разговору, Анна чуть не забыла, для чего сюда пришла, — адресованные Эльвире слова показались ей важными и для нее лично.

— Добрый день. Вы по какому вопросу? — привычно спросил Рудольф.

— Спасибо… — повторила вдруг Анна слова Эльвиры и неожиданно для себя разрыдалась.

Все же днем Альбине удалось выспаться, хотя чем дольше она работала, тем больше втягивалась и долгое время усталости вообще не ощущала. Видно, сказалась привычка к круглосуточным дежурствам. Теперь она выглядела намного бодрее, чем время от времени появляющиеся на пороге импровизированного медпункта люди. Некоторым Ала даже улыбалась. Это вовсе не означало, что ее настроение улучшилось, — эта улыбка тоже была профессиональной, имеющей отношение скорее к вежливости, чем к истинным эмоциям. В клинике, где Альбина начинала свой трудовой путь, натаскивали низший медицинский персонал до тех пор, пока улыбка не приклеивалась к губам с неуничтожимой прочностью. Пока есть работа — должна быть и улыбка, это стало уже рефлексом. Так или иначе, но у тех, кто заглядывал в медпункт, сразу становилось немножко светлее на душе.

— О, я рад за вас, — услышала она вдруг ставший уже знакомым голос, подняла голову и увидела растянутый до ушей рот. — Вы прекрасно выглядите!

— Я? — Альбина растерялась и заморгала.

— Вам очень идет улыбка. — Тихий оперся о косяк. — Просто удивительно идет.

— Улыбка? Но разве я улыбалась?

— Все ясно — вы просто работали… Не так ли? Не то что я, бездельник, трачу время на пустую болтовню… Вот, пожалуйста. — Он бросил девушке под ноги веревочный тюк. — Может пригодиться… Кого-нибудь связать.

— Но кого? — переспросила Альбина.

— А хоть бы и меня… Ну ладно, мысленно целую, иначе не смею, и вообще мне пора… Дела-дела-дела…

— Хорошо, — пробормотала Альбина, рассматривая веревки. Толщиной в палец, они выглядели прочными и негибкими, и их предназначение, по всей видимости, было чисто техническим.

Уйти Тихий не успел — на его пути возникла Эльвира.

— О, и вы здесь! Можно вас на минутку?

— Если речь идет об интервью, то нет. — Тон Тихого стал неприязненным и резким.

— Жаль, — бросила Эльвира и тут же рассердилась на себя. Этому человеку однажды уже пришлось заплатить за «невинное» интервью слишком высокую цену. — Нет, речь идет не об интервью… Да постойте же вы! Я пытаюсь составлять хронику этой катастрофы. С самого начала, еще с вашего предупреждения, и дальше — все подряд, с того момента, как на улицах города появились первые констрикторы. И уж поверьте, на этот раз я доведу дело до конца, чего бы это ни стоило! — Она говорила жестко, с напором, и Тихий незаметно для себя, словно передразнивая, начал кивать в такт ее словам. — Мне хотелось бы услышать рассказы самых разных людей о том, в какой момент застало их известие об эпидемии, какое впечатление это произвело, а уж тем более на вас, поскольку вы, что бы там ни говорили, предсказывали его заранее. Ну и все остальное, до прибытия в район укрепления… И — до самого финала. — При этих словах Эльвира ощутила легкий холодок.

Финал драмы на сегодня был непредсказуем: от атомной бомбы, сброшенной на город в целях дезинфекции (раз где-то эта фраза проскользнула, значит, такой вариант рассматривался, а стало быть, к нем могут вернуться в любой момент), до полного «хеппи энда» с прибытием спасателей и благополучной эвакуацией всех здесь собравшихся живыми и здоровыми.

«…И здоровыми», — повторила Эльвира про себя и снова чуть не вздрогнула. Никто не мог поручиться, что среди людей, строящих укрепление, нет инфицированных. Никто! И Тихий, и Альбина, и Рудольф, да и она сама — все могли в любой момент превратиться в медлительных, тупых душителей.

Живые мертвецы… люди, в которых умерла личность…

— …Что касается меня, то я никак на это не отреагировал. Услышал крики, увидел, как эти ребята ловко расправляются с санитарами, и решил воспользоваться данным обстоятельством в личных целях. — Тихий хмыкнул. — Короче, слинять. Хотя до недавнего времени я надеялся, что примерным поведением заслужил право на досрочное освобождение. Во всяком случае, из отделения для буйных со всеми его «прелестями» меня перевели к тихим хроникам. А когда все началось, я думал только о том, что могу хоть ненадолго вырваться на свободу. Пусть это глупо и нелогично, но я полжизни… да нет, весь ее остаток… отдал бы за то, чтобы получить возможность пусть несколько часов, но просто послоняться по улицам, самому выбирая путь, любуясь на дома, на беззаботные, нормальные человеческие лица… Конечно, меня поймали бы, так я рассуждал, но что-то в памяти я бы унес и жил этими воспоминаниями годы. Вот так… Когда я увидел, что путь свободен, то ринулся к окну, вскочил на карниз, прошел до следующего окна и увидел «веселую» картину… Думаю, уточнять не стоит. Я повисел немного на лестнице, обдумывая, что стряслось (ведь я все же не провидец, чтобы вы там ни говорили), ну и пустился в обход, пока не наткнулся на Алу. Дальше расспрашивайте ее. Закончилось дело тем, что мы отправились к ней домой… Вот уж чего я не ожидал, так это того, что моя свобода окажется столь мрачной…

— Он не все сказал, — тихо добавила Альбина. — Он долго ходил по карнизу в поисках тех, кого можно спасти… Но его пугались еще больше, чем констрикторов. У нас ведь сумасшедшие ходят в синих пижамах!

— Бросьте, Ала! — Тихий расхохотался. — Вы просто представьте себе нормальную реакцию любого нормального человека, которому в окно лезет сумасшедший — а что еще должны были подумать те, кого я видел? — и требует, чтобы они следовали за ним, иначе их сейчас придушат! Я не кретин, но у меня тогда просто не было времени сообразить, как такое «спасение» выглядит со стороны. В своей неудаче виноват только я сам… Впрочем, сбрось я пижаму и явись голяком, это тоже вряд ли вдохновило бы их на подвиги!

— Господа, вы все здесь? Это хорошо! — перебил неожиданно вошедший в комнату Рудольф. — Вот, позвольте представить вам одного человека… Анна, пройдите вперед. Здесь наш медпункт, а это Ала, та девушка, с которой вы будете работать… Все же нам не хватало врача с высшим образованием. Так, Эльвира, вас тоже надо представлять или познакомитесь сами? Анна — удивительный человек и, может быть, вскоре совершит невероятно…

Все уставились на невысокую полную женщину лет сорока с жидкими, почти белыми волосами.

— Не надо, — смущенно потупилась Анна.

— Нет, подождите. — Рудольф привлек Альбину к себе и положил руку ей на плечо, как бы напоминая, что он о ней не забыл. — Анна пытается вылечить больного констрикторизмом, и ей удалось, по крайней мере, приостановить дальнейшее развитие болезни. Надеюсь, Ала, ты не станешь возражать, если я предложу поместить этого человека в твой медпункт?

— Зато я стану, — возразил Тихий. — Вы что, хотите притащить больного сюда?!

— Речь идет о ребенке, — осадил его Рудольф, — и он будет здесь! Как бы ни была заразна болезнь, у медицины есть способы предохранения от инфекции. Если вести себя разумно, никто из нас не заболеет… Во всяком случае, из-за этого несчастного — все мы имели тысячу возможностей подцепить эту дрянь раньше. И я уже принял решение, независимо от того, нравится оно кому-то или нет. Если есть шанс, его надо использовать. Вы же сами слышали, медики в столице еще не имели дело с живыми больными!

Анна смотрела на Рудольфа с благодарностью и страхом одновременно. Его лицо выражало непоколебимую решимость. Собравшийся было что-то возразить Тихий приоткрыл рот, но тут же закрыл его снова.

— Уважаю, — четко выговорила Эльвира. — Где этот больной?

— Он… — Голос Анны оказался тонким и слабым, словно не она, а кто-то другой недавно кричал с балкона. — Это совсем мальчик… шесть лет. Он у меня дома… Это рядом. Я сама его приведу.

— У вас будут помощники. — Рудольф отпустил Альбину и зашагал по коридору.

Анна засеменила следом.

Колючая проволока напоминала Артуру паутину, но чем именно — он никак не мог понять. Что-то тягостное, неприятное чудилось в оцепленном пейзаже.

В армию Артур уходил со скрипом, пытался «закосить», но его накрыли, и хорошо еще, что все обошлось мирно. Больше всего он жалел, что не успел достаточно прочно примкнуть ни к одной из сект: одинокому противнику милитаризма в целом и всех убийств как таковых в частности невозможно доказать свою моральную непригодность для службы в армии, любые его попытки отвертеться принимались за банальную трусость (или осторожность умного ловкача, которому не повезло). Скрепя сердце он пошел-таки служить, втайне надеясь, что ему придется только играть в убийство, только «репетировать» его и никогда не направлять ружье на живого человека. В тот момент, когда подразделение Артура отправили охранять участок карантинного кордона, надежда сперва забила тревогу, а затем быстро начала улетучиваться — в его руках находился автомат, напарником был человек, готовый не задумываясь выполнить любой приказ, а заодно и подвести под трибунал «слабака», каковым он всегда считал Артура, а на дальней опушке леса уже появились первые ползущие в сторону колючей проволоки живые точки — люди искали выход из «загона смертников», как за глаза называли пораженную эпидемией зону.

Артур незаметно для напарника сжал кулаки, внутри у него все кипело.

Ищущие спасения люди имели право на жизнь. Имели — и не другим таким же людям его отбирать! Но ведь и другие, те, кто находился сейчас у Артура за спиной, такие же семейные и одинокие, молодые и старые, счастливые и несчастные, — они тоже имели те же права, и их было больше…

«Господи, за что ты послал мне это испытание? — беззвучно молился он. — Уж не за то ли, что я так боялся попасть на войну? Но ведь там передо мной был бы противник, сам взявший в руки оружие, сам сделавший свой выбор, а тут… Смогу ли я выстрелить, если они попробуют прорвать ограждение? Наверное, нет…»

Артур с нарастающим ужасом наблюдал, как точки приближаются и вытягиваются, все больше приобретая сходство с человеческими фигурами. Количество их тоже росло — вслед за несколькими одиночками из леса устремился разноцветный людской поток. Минут через пять Артур уже начал, правда, пока смутно, различать их лица: злые, напуганные, усталые, доведенные у одних до угрюмого равнодушия, а у других — до готовности в любой момент взорваться…

Спина Артура зачесалась — так не раз бывало, когда грубая ткань гимнастерки намокала, хоть от дождя, хоть от холодного пота.

Они шли…

— Назад! — еще издалека хрипло выкрикнул Артур, и руки, держащие автомат, дернулись.

Окрик не произвел на беженцев никакого впечатления. Первые ряды уплотнившейся людской массы достигли ограждения и замерли, поджидая отставших, и Артур вдруг обнаружил, что среди них находились и дети.

— Чего приперлись? А ну назад! — гаркнул над его ухом напарник.

— Давай заворачивай обратно! — присоединился к нему Артур.

Беженцы начали сгружать мешки, бросая их или бережно ставя на землю, в общую кучу, отчего у Артура мелькнула неприятная мысль, что, возможно, они собираются возвести здесь баррикаду. Но здравый смысл подсказывал, что вряд ли кто пустит на такое дело последние пожитки — каждый взял самое ценное, что только был способен унести на себе, не имея транспорта. Особо Артуру запомнился мелькнувший в толпе чудак, зачем-то притащивший с собой высокую, в половину человеческого роста синюю китайскую вазу, — он поставил ее перед собой, бережно сгрузил рюкзак, видно, также наполненный чем-то легко бьющимся, сел на землю и принялся рассматривать свое сокровище. Его примеру последовали и другие — вскоре сборище начало напоминать сидячую забастовку.

«Если бы время остановилось!.. — зажмурившись, снова взмолился Артур. — Пусть они сидят вот так долго-долго… Сидят всегда, и я не должен буду принимать никаких мер, не стану стрелять!»

Некоторое время, казалось, ему повезло — все увеличивающаяся и густеющая толпа продолжала вести себя мирно, но вот где-то в задних (или в средних — разобрать было сложно) рядах зазвучали недовольные голоса, кто-то принялся возмущенно кричать — и возбуждение захлестнуло всю эту массу. Только что просто сидевшие люди снова вскакивали на ноги, собирались в кучки; озлобленных лиц становилось все больше, и их количество грозило в любой момент перерасти в качество.

«Нет, только не это, Господи! — громко бухало сердце в груди молодого солдата срочной службы, а лицо его заливал холодный пот. — Пусть все обойдется мирно… Господи, к тебе взываю: не допусти… останови их, не дай сойти с ума, не дай мне запятнать руки кровью!»

— Хреново… Сейчас они сорвутся с цепи.

Услышав слова напарника, Артур взглянул в его сторону и убедился, что тому тоже не по себе: не отличавшийся особой тонкостью чувств, да что говорить — часто просто жестокий, он все же не мог решиться стрелять по безоружным людям.

Тем временем напряжение в толпе продолжало расти, и гул голосов становился все более угрожающим. Наконец из самой большой группы вышли вперед несколько человек.

— Пропустите нас!

— Вы не имеете права нас задерживать, нелюди!

— Наши семьи тоже хотят жить!

Пока из толпы летели только выкрики, но краем глаза Артур заметина, что кое-кто уже начинает выискивать на земле камни.

— Назад! Все назад! — предостерегающе крикнул он.

Человек с вазой вскочил на ноги и быстро принялся пробираться обратно в сторону леса через смыкающиеся человеческие ряды.

— А ну пусти!

— Выставили тут цепных псов, суки!

— Пропусти, миленький, — растолкала вдруг всех старуха, бухаясь перед ограждением на колени. — Хоть деток пропусти!

— Поосторожнее, бабушка! — прикрикнул на нее Артур.

— Да что ты с ними миндальничаешь, — бросил сквозь зубы напарник. Замешательство уже начало покидать его, сменяясь злостью. — А ну все назад! Осади, не то буду стрелять!

— Сволочи!

— Звери!

Несколько комков сухой глины пролетело по воздуху, так и не достигнув цели.

— Ах, вы так? — скрипнул зубами напарник Артура, и лицо его окончательно перекосилось. — Еще шаг — и я стреляю! Кому сказано — назад! Это последнее предупреждение… вашу мать!

Из толпы беженцев понесся ответный мат, и на некоторое время переговоры между ними и напарником Артура свелись к соревнованию по «этажности» выражений.

«Пусть хоть так, — продолжал молиться Артур, — лишь бы не стрелять».

Небольшой камень ударил его по щеке, заставив вскрикнуть от боли. Стоящая за тонкой паутиной колючей проволоки толпа дышала ненавистью, и Артур ощутил вдруг, что перед ним — огромный и могучий зверь, готовый в любой момент сорваться с цепи… или уже сорвавшийся и собирающийся прыгнуть.

— Стой, стрелять буду! — ошалев от внезапно нахлынувшего страха, завопил он и поднял автомат.

Лица… Нет, не лица были перед ним — косые уродливые маски, в которых исчезли последние искры человеческого духа. Ненависть и страх, страх и ненависть — вот и все, что можно было прочитать на них, вот и все, чем жили они в этот момент.

В какой-то миг Артур вдруг понял, что смотрит на маски через прорезь прицела.

«Нет, я не хочу стрелять… я не хочу!»

Прицел прыгал перед глазами, и вдруг перед ним очутилась женщина с всклокоченными распущенными волосами. В руках ее был младенец — ничего не понимая, он пищал и сучил ручками.

— Что ж ты не стреляешь, сволочь?! — с яростью уставившись на Артура, заорала она. — Ну давай, стреляй! Ну!

— Стой, стрелять буду, — в отчаянии прошептал Артур, уже не заботясь о том, что его кто-то услышит. Что-то умирало в этот момент в его душе — медленно и тяжело, корчась в затяжной болезненной агонии.

— Что, слабо? — продолжала наседать женщина, все ближе подступая к проволоке, упираясь в нее. — Что ж ты не стреляешь?

— Отойди, дура! — рявкнул напарник, и Артур впервые за все время знакомства ощутил благодарность к нему — за то, что тот не выстрелил сразу. — Мы не шутим. Можем и прибить!

— Так убивайте! — почти спокойно предложила она. — Мы все равно обречены. Что мы теряем?

«Нет, только не это, — простонал Артур про себя, стреляя в воздух, — только не это…»

Винный магазин подвернулся кстати — «охотники на зомби», сами того не сознавая, давно уже искали разрядку. И хотя сбегавший туда на разведку Селедка честно сообщил, что констрикторов в помещении нет и все двери открыты, толпа ломанулась внутрь с не меньшим пылом, чем за «добычей», и вскоре уже не одна пустая бутылка разлетелась, сбитая на лету метким ружейным выстрелом.

После пережитого пьянели быстро. Не прошло и получаса, как кто-то уже уткнулся носом в землю (компания вновь успела подрасти — то тут, то там находились новые добровольцы, готовые побродить-пострелять), кто-то по привычке затеял драку, но свалился на пол, сбитый тренированными кулаками бритоголового вожака, стержня компании. Обрывки песен, отдельные хвастливые заявления начали вырываться из глоток; кто вспоминал охоту, кто просто разглагольствовал «за жисть»…

— Бей … зомби! — растопырив руки, пошел на вожака красноносый мужик средних лет.

Удар в солнечное сплетение заставил его согнуться и отлететь в сторону.

Правая рука вожака по кличке Цицерон — парень, что проводил агитацию возле магазина «Охота», — неожиданно пьяным движением расколошматил о стену почти полную бутылку коньяка и громогласно объявил:

— А я знаю, кто это сделал! Это жиды во всем виноваты… Вот!

Взгляд у него был мутным и красноватым.

— Вы слышали? — вытянул вперед руку вожак, и палец его мелко затрясся. — Слышали, да? Ребята, бей жидов!

— Бей! — подхватили его крик.

— Вперед!

Натыкаясь друг на друга, пошатываясь от выпитого, выкрикивая нечленораздельное «бей», все ринулись к выходу, а оттуда — к ближайшему подъезду.

Искали по списку жильцов. Подходящая фамилия обнаружилась на втором этаже. Дверь была заперта, но ее быстро вынесли топорами.

В комнате к стене прислонилась круглолицая седая старушка, двое детей, настороженно поблескивая глазенками, пугливо жались к ее полноватому телу.

— Не смотрите туда, — шептала старушка, прикрывая внуков руками, — не смотрите, милые…

— Бей! — вращая красными глазами, выскочил в центр комнаты вожак. Здесь он не боялся идти в авангарде.

— Не смотрите… не смотрите… — тихо повторяли старческие губы.

Она не боялась за себя — возраст позволял ей такую роскошь; ее глаза с выцветшими ресницами смотрели на убийц открыто и спокойно.

— Б-б-б… — Рот бритоголового вожака конвульсивно задергался.

Злоба исчезла с его лица, сменившись тупостью, взгляд остановился… Вытянутые вперед руки задвигали скрючившимися, как клешни, пальцами — констриктор искал жертву.

Несколько человек попятилось.

— Что вы стоите?! — сбиваясь на фальцет, перехватил командование Цицерон. — Бей!

…Руки бывшего начальника, шефа, командира и друга, развернувшись, схватили его в охапку.

— Бей! — повторился крик без уточнения «адреса», и группа снова пришла в движение…

— Вот, перекусите. — Тихий швырнул на стол небольшой пакет с консервами и торжественно вручил Альбине консервный нож. — Надеюсь, Анна, вы простите меня… Я ведь не о себе беспокоился.

Анна подняла покрасневшие от бессонницы глаза с опухшими веками, но ничего не сказала. Несколько минут назад ей показалось, что Максик стал легче дышать, что в его повторяющемся монотонном дерганье наметился сбой, но она не могла поручиться, что не принимает желаемое за действительное.

— Еще одну таблетку сульфадиметоксина, — словно не замечая Тихого, проговорила она, обращаясь к Альбине.

Девушка, не выпуская консервного ножа из рук, тут же выполнила ее просьбу.

— Вы поешьте, — робко посоветовала она.

Анна внушала Альбине уважение, граничащее со страхом.

— Спасибо, я не хочу, — безразлично ответила врач, — если можно, дайте мне воды.

Альбина протянула стакан в надежде, что та хотя бы попьет, но нет — рука Анны потянулась к губам больного.

— Ну а вы как? — повернулась к Тихому Альбина. Она опять чувствовала усталость (неудивительно — трое суток на ногах с крошечными перерывами на сон) и не особо стремилась к поддержанию разговора.

— Грустно… Альбина, а улыбаться вы еще можете?

— Зачем? — Она изобразила улыбку, но тут же убрала ее с лица. — Вы сами-то сегодня обедали? Если нет, помогите открыть банки, пока я режу хлеб, и присоединяйтесь к нам.

— Заметано, — так же устало усмехнулся Тихий, присел на ближайший табурет и, взяв нож, принялся вскрывать консервы.

— Новых больных в укреплении нет? — не отходя от Максика, поинтересовалась Анна.

— Пока Бог миловал, — ответил Тихий, передавая открытую банку Альбине. — А вам я все же посоветовал бы подкрепиться, хотя бы ради этого… друга. — Он кивнул в сторону кровати.

Анна промолчала, но когда ей в руки сунули бутерброд с рыбой, все-таки принялась есть, правда, как-то безразлично и тупо, словно выполняя неприятную работу.

— Спасибо, — слабо улыбнулась Альбина, приняв от Тихого еду.

— Отдохнуть бы вам… Так что, я могу вам чем-то помочь? Пусть я не врач, но в микробах и медикаментах кое-что кумекаю… Считайте, что я могу исполнять обязанности фармацевта. Нуждаетесь в таковом?

— Не знаю… спросите у Рудольфа, — растерялась Альбина.

— Ваша помощь может нам пригодиться, — машинально пережевывая остатки бутерброда, проговорила Анна.

«Все же изменения есть, — думала она, вглядываясь в связанное тельце. — Точно есть… вот только бы понять, в какую сторону!»

В это время Эльвира, сидя в фойе, «допрашивала» только что прибывшего новичка. Это был плечистый мужчина лет сорока пяти, с вытянутым подбородком, сильно нарушавшим пропорции лица и придающим ему упрямое и грубое выражение.

— И вы говорите, что ваша группа уничтожила около двадцати констрикторов?

— Да.

Новичок, казалось, не знал, куда пристроить руки: он то сплетал их на груди, то складывал за спиной, то позволял им свободно свисать вдоль тела, чтобы еще через секунду зацепиться большими пальцами за пояс брезентовых штанов.

— И вас ни на секунду не остановило то, что, быть может, эта болезнь относительно легко излечима?

— Послушайте… — Его лицо болезненно скривилось. — Мы просто защищались и защищали… Ну, вообще… Кто станет в такие моменты думать? Они — душат, мы — стреляем. Я стрелял… Я не думал, что все в такое выльется… Просто не думал. Вот…

К ним незаметно подошел Тихий, видимо, желая что-то сообщить журналистке, но остановился чуть поодаль и принялся внимательно прислушиваться к разговору.

— Я и сам не могу объяснить, как это называется, но вместе со всеми я становлюсь словно сумасшедшим… Я никогда в жизни не стал бы делать в одиночку того, что делал в компании. Может, это тоже болезнь, не знаю… Я словно растворился в общей ненависти… и мы убивали. Если бы не те дети… Я говорю невнятно, да? Так вот, я пришел в себя только тогда, когда дошло до убийства нормальных, здоровых людей. Среди них… точнее, в той квартире были дети, и тогда мы передрались между собой… Тот парень, что привел нас туда, «поплыл», кто-то — уже не помню кто, да я и не всех знал в нашей компании, — выстрелил в него, другие начали защищаться. Это было… У меня нет слов! Но я опомнился от этого ужаса, понял, что не обязан идти за ними… Нет, снова не так… В общем, нужно было выбирать, кто с кем и против кого, потому что пошел разброд. Пока все дрались друг с другом, я схватил за руку старушку — там была старушка, я не говорил? — и потащил ее к выходу. Ее и детей… Нам в спины начали стрелять, потом кто-то ударил меня по голове — и больше я ничего не помню… Очнулся среди трупов. Куда делись дети — не знаю, может им повезло, а бабуся рядышком лежала… Потом я вспомнил об укреплении и пошел его искать. Пока что меня отсюда не прогнали… Может, и оставят.

— Насчет этого не беспокойтесь, — пообещала Эльвира. — Но я прошу вас еще раз повторить всю эту историю помедленнее: как вы охотились на констрикторов, где проходила ваша группа, встречали ли вы другие подобные формирования — и так далее…

— Я не уверен, что помню все… Повторяю, я был не в себе.

— …И рождает чудовище-страх, — неожиданно раздался за его спиной тихий отчетливый голос, заставивший собеседников замереть от странного, почти мистического холодка, — другое чудовище — толпу… Но и толпа не бесплодна…

Тихий — пророк и клоун — говорил одновременно в шутку и всерьез, улыбаясь и плача.

— Вы… — испуганно выдавила из себя Эльвира, уставившись на него. — Так и заикой можно стать!

— Можно, — согласился Тихий, — и не только заикой. Еще можно стать частью толпы…

— А вы кто такой? — отвисла громадная нижняя челюсть.

— Это наш пророк, — мстительно произнесла журналистка.

Бывший охотник на зомби посмотрел на Тихого с уважением.

— …Вы били чудовищ, и в какой-то момент кто-то из вашей компании крикнул: «Бей жидов, армян!» Или нечто подобное, — серьезно посмотрел тот на новичка. — Так?

— Да. Но откуда вы?..

— Это не пророчество. Просто так было и всегда будет. У меня было время подумать над этими проблемами. Очень много времени. — Тихий подмигнул Эльвире. — И я понял, как просты некоторые самые сложные явления. Один человек — это сложно, но если собрать в кучу массу народу, она окажется намного проще, чем каждый человек в отдельности. Поэтому у нас и вредно быть… пророком.

— Вы знаете, — прищурилась журналистка, — у вас, конечно, есть право говорить загадками, но у меня нет времени на их разгадывание. Что вы хотите этим сказать?

— То, что нас всех уже долгие годы намеренно старались превратить в толпу. Вначале — благополучием, затем — скукой… Только у страха сгонять людей в кучу всегда получалось лучше, и всегда находились те, кто этим пользовался. Хотя… стихийных уличных подстрекателей еще можно как-то оправдать, они сами живут звериными инстинктами… В отличие от тех, кто создал эту ситуацию в целом.

— О чем это вы? — спросила Эльвира.

— Бросьте! Вы и сами наверняка уже догадываетесь. Эта эпидемия — не случайность. Для этого накопилось слишком много «странных» фактов вокруг нее. Но поскольку никаких реальных доказательств у меня нет, лучше я сразу попрошусь в психи, разумеется, в тихие — с правом на свободную прогулку.

— А… — Бывший охотник попробовал что-то сказать, но запнулся: нужная мысль покинула его.

— А что касается вас, — повернулся к нему Тихий, — то здесь типичный случай. Убийство страшно тем, что однажды можно не остановиться. Развязать себе руки легче, чем связать. Для второго действия обычно нужна помощь извне, а принять ее наверняка не захочется. Не верите — могу принести веревку… А вообще, милая мадам Светлая… Э. Светлая, — уточнил он с иронией, ставшей уже обычной для его обращения к журналистке, — Я вас искал. В медпункте для вас есть кое-какие новости.

— Стрелять буду! — крикнул Артур, уворачиваясь от очередного камня.

Прыгали в прицеле лица. Среди них становилось все меньше мужских — быть может, почуяв его слабинку, вперед выступили женщины. Одичавшие, разъяренные, готовые на все…

«Если я снова выстрелю в воздух, — холодея, осознал Артур, — они поймут, что я не способен их остановить… Наверняка поймут…»

Теперь в сторону напарника он поглядывал с надеждой. Его собственный гуманизм оказался бессилен решить вставшую перед совестью дилемму: кто должен выжить, а кто нет — люди из окруженного города или все остальные, не вошедшие в проклятую зону. Логика со всей очевидной жесткостью говорила, что спасать нужно большинство, но абстрактное «большинство» находилось где-то вдали, а стрелять предстояло по людям конкретным и живым, находящимся у Артура перед глазами. По женщинам с детьми…

— Да потерпите вы, — неожиданно для себя самого произнес он уже другим тоном. — Вам же сказано: эвакуация будет проводиться. Вам надо только подождать…

В свои слова он не верил, жизненный опыт приучил его скептически относиться к обещаниям, данным свыше. Беженцы такой наивностью тоже не страдали (во всяком случае, так считал Артур), и потому странно было, что на какое-то время после его слов крики с обеих сторон прекратились.

Логика логикой, но человек живет еще и надеждой…

— Не слушайте его, — нашелся «умный» голос на «галерке». — Очередное надувательство… Нас кинули, господа! Так что же нам, подыхать, веря в чужую болтовню?!

Фонтан ругательств возобновился. Снова засвистели камни.

Прикрываясь тюками с чем-то мягким, несколько человек уперлись в проволоку, которая начала гнуться и растягиваться.

— Отойди!!!

Автоматная очередь пропахала борозду у границы ограждения, задев чью-то выдвинувшуюся на закрытую территорию ногу.

— Убийцы! — завопили в толпе.

«Я не хочу стрелять… я не хочу…» — Артуру казалось, что еще немного — и сознание покинет его.

Напарник дал вторую очередь, но уже и угроза смерти не могла остановить отчаявшихся людей — выстрелы только прибавили им ярости.

— Эти сволочи еще и стреляют!

— Да бить их надо!

На минуту взгляд Артура снова выхватил из толпы фурию с младенцем — она все еще толкалась в передних рядах, но, видно, сорвала голос, поскольку из открывающегося рта доносились только неразборчивые звуки.

«А ведь они нас убьют, — понял он, скользнув взглядом по толпе. — Как пить дать — убьют…»

Как ни странно, эта перспектива пугала его не больше, чем необходимость перейти от угроз к действиям.

— Все, — негромко признался напарник, — больше я терпеть не намерен. Сами напросились…

Дуло его автомата опустилось ниже и нацелилось на людей.

До боли закусив губу, Артур последовал его примеру.

«Я не хочу!»

Проволока лопнула с почти струнным треском. Артур напрягся и… Неожиданно наступила тишина.

Люди стояли перед прорванным заграждением, сосредоточенно вглядываясь куда-то ему за спину.

«Я просто схожу с ума», — с неожиданным облегчением пришел к выводу Артур, выпуская автомат из рук (сумасшедшего не должны были осуждать за это). Но беженцы, секунду назад готовые разорвать его в клочья, не спешили — стояли и смотрели, ожидая неведомо чего, и до Артура начало доходить, что позади действительно что-то происходит.

Не веря себе, он медленно повернул голову. В нескольких метрах от него стоял джип цвета хаки, а к ограждению легкой натренированной походкой приближался человек, знакомый уже многим по телевизионным передачам.

Полковник Хорт любил участвовать лично в интересных делах. Во всяком случае, в тех, где он мог выглядеть особо эффективно и красиво, — неправда, что это чисто женская слабость, в большей или меньшей степени ею грешат почти все политики.

Толпа замерла. К эффекту присутствия Хорта прибавился эффект ожидания и надежды. К эффекту ожидания — эффект присутствия Хорта…

— Господа, — втайне наслаждаясь произведенным впечатлением, но внешне безразлично и строго сообщил он, — только что мною отдано распоряжение начать эвакуацию.

— Вы слышали новость?

— Слышали, слышали! Закройте дверь и не разносите заразу, — притворно сердитым тоном отправил из медпункта очередного вестника Тихий.

Ни Альбине, ни Анне не хотелось тратить время на разговоры, их занимало совсем другое событие, не менее важное: больной заснул! Не впал в беспамятство, не утих от слабости — именно заснул, сладко посапывая и время от времени тяжело вздыхая.

Первой новость о начале эвакуации принесла Эльвира, но и она сочла произошедшее в медпункте чудо событием более важным и с этого момента повадилась чуть ли через каждые полчаса заскакивать сюда, чтобы спросить, не проснулся ли мальчик, а если проснулся, то как он себя чувствует.

По всему укреплению слышались возбужденные, радостные голоса, обсуждался порядок выезда на немногих пригнанных к мэрии машинах; люди поздравляли друг друга — то сдержанно, то забыв обо всем и кидаясь в объятья к незнакомым товарищам по несчастью Рудольфу даже приходилось несколько умерять их восторг тем, что укрепление пока в осаде: то тут, то там констрикторы бились в замурованные окна и двери, к счастью — пока безуспешно! — и находились намного ближе, чем далекие эвакуационные пункты. Лишь в медицинской комнате молчали, оберегая непрочный, но многообещающий сон больного Максика.

— Да, — прошептала Альбина, — мне даже не верится. Может, все не так уж плохо, правда? Я имею в виду, что мир в целом не так уж плох, как может показаться…

— Не знаю, не знаю, — скептически хмыкнул Тихий, — в лучшем случае это означает спасение от одной из бед. Подчеркиваю — в лучшем… Эх, милая Ала! Сознайтесь: у вас в детстве были веснушки, не так ли?

— При чем тут… — захлопали ресницы.

«Ребенок, — думал, глядя на девушку Тихий. — Сущий ребенок… А как же те, кто уже задушен? Как больные? Если констрикторизм лечится, ситуация выйдет и вовсе подленькая. Хотя и полковник тот прав… Прав по-своему — если только не он главный зачинщик всего этого кошмара. Здесь нет правильного решения, любое из них — компромисс с совестью, если не в пользу одних, так в пользу других. И никто не знает, каким опасным он станет сам, сделав тот или иной выбор. Есть вещи, о которых честнее не думать. Даже абстрактно рассуждая на тему „кто должен жить, а кто — нет“, человек уже становиться в душе убийцей. Так что, милая Ала, нас ждет новое общество — общество более чем наполовину состоящее из убийц. Такие катастрофы даром не проходят… И спаси тебя Бог, девочка моя, чтобы тебе не пришлось самой делать такой выбор. Лучше — не думай о нем. Лучше — ослепни и сохрани свою чистоту…»

— Вы не ответили…

— А? — Тихий откликнулся так, словно только что очнулся, мысли успели увести его далеко от разговора. — Я что, что-то не то сказал?

— Нет, просто… — окончательно смешалась Альбина. — У вас очень резкие переходы с темы на тему.

— Вы что, забыли? Я же сумасшедший! — хихикнул он. — И потому можете радоваться, что кошмар позади.

— Но ведь вы так не считаете? — впервые к их разговору присоединилась и Анна.

— Я просто неисправимый пессимист. Веселый пессимист — и это уже само по себе не вполне нормально. — Тихий подошел к стене и принялся, подталкивая пальцем, раскачивать таблицу для проверки зрения — единственную деталь, кроме кровати и стеклянного традиционного шкафчика, указывающую на то, что в этой комнате медпункт находился еще до катастрофы.

Цветные обои, кашпо на стенах, кресла, особый, слишком тяжеловесный для медицинского, стол создавали иллюзию заурядной кабинетной обстановки, хотя, по изначальной задумке, силились имитировать обстановку домашнюю.

— Да, сложности будут, — задумчиво произнесла женщина. — Все сразу уехать не смогут, это факт. Начнутся ссоры, каждый захочет убраться отсюда первым…

— Да, — развел руками Тихий, — об этом я не подумал… Но будь что будет. Не надо портить людям праздник!

…В хрониках эпидемии затерялась одна история, не имеющая отношения к основному развитию событий, но достаточно любопытная и загадочная, чтобы о ней стоило упомянуть. До сих пор никто не дал ей мало-мальски логического толкования, но огромное количество свидетелей подтверждают правильность изложенных здесь фактов.

Жил-был коллекционер. Не совсем обычный — это был коллекционер без коллекции. Он мечтал о ней, собирал мысленно, видел в снах, грезил наяву, но на практике сумел приобрести всего лишь две вазы, да и то благодаря нескольким годам полуголодного, нищенского существования.

Любопытные вещи делает порой с человеком страсть! Лишившись всего — здоровья (поскольку природа никому еще не позволила безнаказанно голодать так долго), семьи (какая женщина выдержала бы жизнь с сумасшедшим?), уважения и друзей (одних из-за того, что он вообще избрал себе в жизни такую нелепую цель, других — потому что так и не смог собрать настоящую коллекцию, застрял на полдороге), — этот коллекционер-неудачник считал себя самым богатым на Земле и, возможно, не только на ней.

Лишь только рабочий день заканчивался, он спешил домой, чтобы вытащить свое сокровище, поставить его в центре комнаты и сесть рядом, восторженно и завороженно вглядываясь в путаные завитки узоров. При этом, как свидетельствовали соседи, выражение его лица становилось столь блаженным, что любой сказал бы: «Вот человек, знающий, что такое счастье!»

Красоту сложно видеть и понимать — редко она бывает на все сто процентов бесспорной. Разве что у признанных шедевров заурядный человек, не понимающих их истинной ценности, станет делать вид, что так же восхищен, как и знатоки, и хотя большинство людей хотя бы понаслышке знали, что китайские вазы — предмет коллекционный, а стало быть, уважаемый, мало кто понимал суть невероятного преклонения перед обычной (если вдуматься) посудиной. Ну, ваза… Ну, красивая. Мало ли в свете красивых ваз? Было бы из-за чего калечить собственную жизнь!..

Да, никто не понимал этого человека, даже собратья по хобби. В большинстве своем коллекционеры — люди достаточно состоятельные, особенно те из них, что избрали своей страстью не марки или спичечные этикетки, а предметы изначально недешевые. Мало среди них осталось искренних, бескорыстных энтузиастов. Да, все они были способны восхищаться тем или иным ценным приобретением, некоторые предметы и у маститых коллекционеров вызывали нежные чувства, но никто из них не стал бы столь безраздельно отдавать себя коллекции-недоделке, коллекции-уроду, недоколлекции — да мало ли какие обидные прозвища ей еще можно придумать! Поэтому и они недоумевали по поводу «чока» своего неудавшегося коллеги. Нет денег — за коллекционирование китайских ваз не берись. Коллекция — это ведь не только качество, а и количество, вечно растущее, вечно обновляющееся…

Однако он видел в своем сокровище не вложение денег, не воплощение престижа, а саму Красоту, и жил ею, превращая свое любование вазой в особое таинство.

Когда грянул гром, когда по улицам зашагали душители, а толпы начали громить магазины, превращая торговый центр города в руины, чудак, ужаснувшись творимым кругом кошмаром, подхватил любимую вазу, сунул вторую в наплечный мешок и покинул свою нищенскую чердачную комнатку. Он не думал о своем спасении — то, что его жизни что-то угрожает, прошло мимо сознания.

Ваза… Ваза, которую могут разбить взбесившиеся варвары, — вот единственное, что волновало его, когда он осторожно вливался в тянувшийся к лесу людской поток. Лишь о ней он думал, когда то спереди, то сзади, то сбоку раздавались крики и людская река круто поворачивала в сторону от места очередной маленькой трагедии. Общий поток вилял — чудак нес свою вазу по прямой, лишь изредка уступая особо мощному движению, чтобы оно ненароком его не смело.

Он шел, пока не наткнулся на колючую проволоку.

То, как он отреагировал на нее, было уже описано выше. Сперва чудак сидел и думал о том, что здесь для вазы будет безопаснее. Даже если пойдет дождь, она в худшем случае намокнет, зато никакой сумасшедший не бросится ее разбивать.

Он ошибся, но быстро понял это — когда шум вокруг стал угрожающим, чудак подхватил свое сокровище и поволок его обратно в лес.

«Вот здесь, — думал он, пробираясь между деревьями, — ей и в самом деле будет безопаснее. Диким животным не нужны вазы…»

Диким животным вазы были не нужны хотя бы потому, что все они или сидели в зоопарке, или давным-давно превратились в шкуры и чучела. Чудак этого не знал, как не знал многого другого — например, кто находится у власти в стране, где он живет, как называется эта страна, чем она была в прошлом и чем может стать в будущем…

Зато он знал всю историю синей китайской вазы.

В какой-то момент чудаку попался констриктор. Посмотрел на него, понюхал воздух, пощупал вазу окровавленными лапами и прошел мимо.

Констрикторы предпочитали душить людей, а этот чудак был для этого слишком странным.

Так он и шел, сам не зная куда.

Люди шарахались от него, принимая за констриктора.

Констрикторы обходили его стороной, принимая совсем уж неведомо за кого. Ну а диких животных, как уже было сказано, в лесах не водилось. Так он и шел, так он и шел…

Ваза медленно плыла над многолетним слоем хвои, над трилистниками кислицы, над мелким, выжженным солнцем черничником. На нее смотрела пара влюбленных глаз.

Больше эти глаза не умели видеть ничего, и потому в них поблескивал счастливый огонь… вне общей беды, вне времени, вне жизни.

Пожар возник незаметно, и даже когда его языки начали подниматься над домами, ни на одной из пожарных станций не прозвучал сигнал тревоги. Где-то констриктор придушил хлопотавшую у плиты хозяйку, кто-то оставил без присмотра включенный утюг, падали на ковры тлеющие сигареты, высыпались искры из каминов, подпорченных во время сражений… Над всем этим плыл ставший невидимым газ, и под его дыханием крошечные язычки пламени набирали силу, мельчайшие искорки превращались в маленькие костры, которые тянулись друг к другу, сливались и с новым порывом белесоватого ветра расцветали все пышнее, обрушиваясь на стены домов и на все, что могло послужить огню пищей.

Пылали пригородные заборы. С надрывным гудением огненные вихри выплясывали дикий танец над химическим заводом. Их обрывки сыпались на неловко подставившиеся огню крыши, а те, в свою очередь, вспыхивали, разнося пламя по всему пригороду, добираясь до первых многоэтажек и протягивая алые и рыжеватые щупальца в сторону центра.

Да, бедствия — компанейские товарищи!

— Пить… — Голосок Макса был слабым и еле слышным, и в первый момент Анне и Альбине показалось, что им это померещилось.

Они переглянулись и, не сговариваясь, посмотрели на задремавшего у стола Тихого. В комнате стало так тихо, что слышалось тиканье часов в соседнем помещении.

— Пить…

Бледные тонкие губы ребенка шевельнулись и снова сжались.

— Ты… слышала? — дрогнувшим голосом спросила Анна и неожиданно крепко схватила девушку за руку.

— Да! — чуть слышно выдохнула та.

Тихий вздохнул во сне и заворочался.

— Он… он… — Анна провела рукой по горлу, словно стараясь раздавить образовавшийся в нем комок, вторая рука вцепилась в рукав Альбины.

— Да, он приходит в себя, — шепотом, будто опасаясь спугнуть чудо, подтвердила девушка. Ее лицо осветила нежная улыбка, взгляд стал ласковым. — Вы победили, Анна!

— Он… — снова начала и замолчала Анна, разворачиваясь к Альбине и со слезами бросаясь ей на грудь. Громкие рыдания огласили комнату, заставив Тихого приоткрыть глаза.

— Что случилось? — вскочил он с места, жмурясь от света лампы.

— Он… — всхлипнула Анна в очередной раз.

— Мальчик очнулся, — пояснила Альбина, не зная, как высвободиться из объятий потрясенной женщины.

— Уф! — шумно выдохнул Тихий. — Ну вы меня и напугали… Я уж думал, что-то стряслось…

— Пить…

— И дайте человеку воды, истерички!

Поскольку «истерички» продолжали обниматься, Тихий подошел к столу, взял с него стакан и направился к кровати.

— А ему можно? — поинтересовалась Альбина.

Анна кивнула.

Мальчик сделал несколько неуверенных глотков и закашлялся, прежде чем кто-то успел произнести хотя бы слово. Тихий сорвал веревки, удерживавшие руки Макса, и помог ему приподняться, шепча что-то неразборчивое, но ласковое, — почти так же он утешал Альбину, когда та умирала от страха на крыше.

— Здесь что-то происходит? — высунулось из-за двери лицо в марлевой повязке. — Вам нужна помощь?

— Он пришел в себя, — объявила Альбина, поглаживая все еще рыдающую Анну по голове, как мать гладит ребенка. — Он выздоравливает!

Ее удивляло, что эта женщина, казавшаяся такой суровой и сильной, вдруг сорвалась, но еще больше Альбина удивилась бы, узнав, что именно такое состояние — неуверенное, со слезами наготове — было для ее новой знакомой одним из самых привычных. Анна не знала, откуда у нее взялись силы до сих пор держаться.

— Вы хотите сказать, что… — Лица под повязкой не было видно, но округлившиеся глаза были достаточно красноречивыми.

— Да. Наши замечательные медики одержали победу! — продолжая держать стакан у губ больного, торжественно провозгласил Тихий.

— Господа, — торжественно провозгласила «маска», — об этом должны знать все!

Голова скрылась за дверью.

— Зачем? — уже более сдержанно спросила Анна, вытирая слезы рукавом.

— Вы — добрая волшебница, — подмигнул ей Тихий. — Пока в мире есть такие чудотворцы, не все потеряно! А теперь кто-то из нас должен пойти и доложить обо всем высокому начальству. Ала, может, вы? Вас по блату примут вне очереди…

— Какой еще блат! — отмахнулась Альбина, не замечая скрытой насмешки.

…Он заметил лавину слишком поздно. По обе стороны простирался белый лед, а сверху уже катился каменно-снежный поток, и от него нельзя было ни уклониться, ни укрыться, ни сбежать, и прямо в глаза светило солнце — убийственно яркое, способное в считаные секунды выжечь сетчатку, усиленное выглядывающей из-под снега ледяной поверхностью.

Он уже был готов закричать, рвануться, но первое же движение вернуло его назад в кабинет. Прямо в глаза надсадно и жестко бил свет лампы, лишившейся абажура во время перестановок и строительных работ.

«Нет, так дальше нельзя, — думал Рудольф, глотая воду из тонкостенного, с нарисованной сбоку рябиной стакана. — Мне нужен хотя бы короткий отдых, иначе…»

Что «иначе», он и сам не знал.

«Ну хорошо, — мысленно продолжал Рудольф, что помешало ему тотчас же снова заснуть, — эвакуация уже разрешена. Одной проблемой меньше. Собственно, можно считать, что я уже выполнил свой долг — сохранил укрепление до ее начала. Разве я планировал что-то большее? Остается отрегулировать порядок отъезда. Первая машина — дети. Это тоже бесспорно…»

Свет лампы бил в лицо. Рудольф зажмурился, и снова ему в глаза заглянуло жестокое солнце, рассыпаясь бликами по ледяным пятнам, а к шуму лавины примешались какие-то голоса: «Этот придурок нам не нужен, зачем его предупреждать? Пусть выкручивается как хочет. Да и в случае массовых беспорядков он пригодится: люди, если придут в мэрию, обнаружат там козла отпущения…»

Голос принадлежал его непосредственному начальнику. «Козлом» и «придурком», судя по контексту, был сам Рудольф.

Это его специально бросили в зараженном городе, чтобы продемонстрировать населению, что не все представители власти сбежали. Это к нему все стоящие рангом выше относились как к недоразумению, случайному в их круге человеку — только сейчас, перед катящейся с гор лавиной Рудольф понял это достаточно четко. Ему вспомнились и другие приметы особого отношения к своей особе. «М-да, звучит: особого — к особе…»

— Неправда, это провокация, — возмутился он.

— Что? — прозвучал в ответ женский голос.

— Эльвира? — Рудольф несколько раз моргнул, привыкая к свету. — Слушайте, вы ходите по всему укреплению… Может, вы знаете, где здесь можно найти хоть чашечку кофе?

— В баре, — тут же ответила она. — Трупы оттуда уже убрали в подвал.

— М-да… — При воспоминании о своей первой встрече с делами рук констрикторов Рудольф ощутил легкую тошноту. Желание пить кофе тут же улетучилось.

— Можете попробовать вот это. — Эльвира порылась в сумочке и извлекла на свет лекарственную упаковку с круглыми коричневыми шариками. — Это сухой концентрат кофе. Здорово протрезвляет… А я к вам с новостью.

— Ну?

— С потрясающей новостью, — уточнила Эльвира, — И это вовсе не розыгрыш. Констрикторизм поддается лечению!

— Что?! — Рудольф еле удержался, чтобы не вскочить с места. Сон как рукой сняло.

— Мало того, — торжествовала журналистка, — лечится почти элементарно, так сказать, подручными средствами. Мальчик Анны очнулся. И не говорите мне, что этого не может быть, я сама свидетель! Анна уверяет, что справиться с констрикторизмом не сложнее, чем с воспалением легких. Никаких новых лекарств, никаких операций, никакой дорогой медицинской аппаратуры — только таблетки, имеющиеся почти в каждой домашней аптечке. Комбинация сульфамидов и антибиотиков, — прочитала она в записной книжке. — Вот.

— Так… — Рудольф оперся на стол и встал. — Анна с мальчиком отправляются отсюда первым же рейсом.

— Мы уже обсуждали это, — и глазом не моргнув, уточнила Эльвира. Пока Рудольф дремал, ей поневоле пришлось подключиться к планированию эвакуации и помогать составлять списки. — Во-первых, первый рейс уже ушел. А во-вторых, Макс пока еще слишком слаб. Ему нужно полежать — неизвестно, не вызовет ли дорога рецидив. Да и сердце может не выдержать — ему же пришлось съесть кучу лекарств.

— М-да… — повторил Рудольф, подходя к окну.

Всего около получаса назад вид оттуда его сильно удручал: по площади со следами общего развала и запустения (следствие все тех же строительных работ, породивших кучи мусора) то тут, то там медленно бродили констрикторы. Многие из них задерживались внизу возле здания, и можно было видеть, как они ходят вдоль стен, время от времени ударяясь плечом или всем телом в кирпичную кладку. Сейчас, по его мнению, этих безмолвных сомнамбул следовало скопиться больше. Пожалуй, стоило уже проверить целостность свежих участков… Но не это заставило Рудольфа вдруг измениться в лице и отшатнуться.

— Что?..

— Пожар.

Вопрос и ответ прозвучали почти в унисон.

— Быстро! — закричал Рудольф, кидаясь к двери.

— Где пожар? Что горит? — заспешила вслед за ним журналистка.

Горели соседние дома, к счастью, отделенные от мэрии мостовой. Однако не их судьба так обеспокоила Рудольфа — одна из рухнувших стен рассыпала искры по площади, отбросив язычки пламени к открытой автостоянке, где сейчас стояли пригнанные к укреплению грузовики, автобусы и немногочисленные легковушки.

Они опоздали всего на несколько секунд: когда несколько человек, присоединившихся к Рудольфу, выскочили на улицу, огонь уже успел добраться до стоящего с краю автобуса.

— Стойте! Все назад! — закричал Рудольф.

В следующий миг раздался взрыв. Площадь напоминала пекло: красные от огня клубы дыма потянулись вверх, яркие брызги огня фейерверком рассыпались в стороны, сопровождаемые черными обломками. На фоне огня медленно передвигались молчаливые, темные силуэты констрикторов. Они не падали, спасаясь от взрывной волны, не уклонялись от огненных щупалец — и это казалось наиболее жутким. На многих загоралась одежда, но они продолжали идти, пока не падали, объятые пламенем, — без крика, без какой-либо реакции на сжигающую их боль….

— Зомби… — прошептал кто-то из упавших на землю рядом с Рудольфом.

Казалось, только сейчас ринувшиеся на борьбу с пожаром добровольцы осознали, что прежняя опасность никуда не исчезла — расстояние между лежащими на мостовой людьми и первыми душителями довольно быстро сокращалось.

— Назад! — закричал Рудольф, вскакивая на ноги.

Почти все последовали его примеру, спасать транспорт было уже поздно. Лишь один стоявший чуть поодаль строительный кран-передвижка оставался пока не тронутым огнем, но сложно было сказать, уцелеет ли он — даже на большом расстоянии вышедшие из укрепления люди ощущали на себе жгучий жар, а волосы их с треском закручивались в мелкие спиральки.

— Уходим! — поддержал Рудольфа кто-то малознакомый (в спешке сложно было запомнить все лица).

— Нет, погодите! — перебил его другой голос, более высокий и резкий, который можно было принять за мальчишеский. — Я сейчас…

— Назад! — закричал Рудольф рванувшейся к крану фигурке, но смельчак уже не обращал ни на что внимания.

Громкий топот сказал Рудольфу, что остальные выполнили его приказ. Логичнее всего было отправиться обратно, под защиту дверей и ружей, но Рудольф замер, как завороженный глядя на бегущего к подъемному крану подростка: вот он открыл дверцу, вот шмыгнул в кабину…

Кожа на лице Рудольфа начала чесаться от жара, он чувствовал, как съеживаются опаленные ресницы, и не мог сдвинуться с места, считая почему-то, что его бегство будет предательством. «Быстрее… — упрашивал он незнакомого смельчака. — Ну!» Он знал, что ничем не может помочь этому парнишке, как знал и то, что очень рискует, оставаясь на улице без защиты и что все происходящее никак от него не зависит. Но на Рудольфа вдруг нашло невероятное чувство ответственности. Может, это было сумасшествием, но и огонь, и пылающие фигуры констрикторов — все неожиданным грузом легло на его совесть.

Ощущение было сильным и почти мистическим. Казалось, смысл жизни Рудольфа зависит теперь от того, сумеет ли паренек вывести подъемный кран из огня.

«Скорее… скорее… вот так…»

Кран дернулся и успел отъехать за пару секунд до того, как горящий остов соседнего автомобиля, рассыпая снопы искр, рухнул точно на то место, где он только что стоял.

Рудольф растерянно провел рукой по залитому потом лбу.

Подъемный кран остановился возле самого входа в мэрию. Паренек — тонкая шея в вороте «водолазки», поцарапанные смуглые руки, треугольное небольшое лицо с непропорционально крупным носом — выскочил наружу и улыбнулся, открывая два ряда крупных, слегка неровных зубов, и Рудольф вздрогнул от его беззаботно-счастливого вида. Быть может, вида человека, обретшего себя…

— Идем, — выдохнул он, шагнул навстречу смельчаку и протянул ему руку. — Ты… молодец!

Он хотел сказать «герой», но это слово почему-то в последний момент застряло на языке.

Еще через секунду Рудольф уже удивлялся странному чувству, заставшему его врасплох на улице. Перед ним стояла новая проблема, на этот раз действительно требовавшая предельной ответственности.

В рассчитанной на одного человека кабине подъемного крана могли уместиться максимум двое, а когда прибудут машины военных — можно было только гадать…

В этом здании не было ни окон, ни дверей — точнее, одна крошечная дверца на скучной бетонной стене, не знавшей краски, все-таки существовала, но она была такой неприметной, что строение легко можно было принять за монолитный бетонный прямоугольник. На его бетонных зданиях-соседях дверей оказалось не намного больше, да и слишком редкие окна заставляли сомневаться, что постройки эти могут считаться жилыми. Они создавались как складские помещения одной из недавно выстроенных военных баз, но судьба отвела им другую роль — именно в это мрачноватое место свозили эвакуированных.

Не веселее бараки выглядели и изнутри. Пустые комнаты с мертвенными палками ламп дневного света снабдили переносными кроватями, матрасов не хватало, поэтому застиранные простыни на большинстве из них постелили прямо на пружинные сетки. Временное жилье походило на больницу — за исключением прошедшей дезинфекцию одежды, сюда не допускались никакие личные вещи, и потому радостные лица смотрелись на этом фоне почти неуместно. «Пронесло!» — было написано на них. Пусть потеряно жилье, потерян (быть может, еще с возвратом) весь скарб — зато самое страшное осталось позади, зато осталась жизнь… Правда, радоваться несколько мешал замерший в углу солдат с автоматом: кому приятно находиться под прицелом?

— Ничего не бойся, — объясняла девочке женщина, кровать которой вплотную примыкала к возвышению с автоматчиком. — Он здесь, чтобы нас защищать… А потом всем сделают анализы, и мы уедем в новый дом. — При этих словах ее глаза на миг наполнились слезами. — Вот увидишь, все будет в порядке… все будет в порядке…

— А что, они уже разработали систему проверки? Есть соответствующие тесты? — поинтересовался мужчина, сидящий через кровать от них.

Ему ответили с третьей стороны:

— Они просто устанавливают наличие того или иного вирусного заболевания. Потом больных сортируют, и всех… — Палец изобразил нажатие на курок.

— Не болтайте глупостей! — повернулась в их сторону первая женщина, гладя по голове тут же пугливо прижавшуюся дочь. — Еще не хватало — сплетни распускать! Вы еще скажите: сразу всех перестреляют, и все…

— А может, так и будет. Покажут загранице барак: вот, мол, спали, а потом… — Жест повторился.

— Ну что вы мелете! — поморщился солдат и прикусил язык, он не имел права вступать в разговор.

— Вот именно, — стукнула женщина рукой по кровати, — в этом случае никто не стал бы тратить столько сил, чтобы привезти нас сюда. А кто действительно заболел, тот сам виноват!

— Виноват? — подскочила другая женщина, давно уже прислушивавшаяся к разговору. — Значит, мой муж виноват в том, что заболел, да? И чем же это он виноват? Я тебя спрашиваю!

Оценив воинственный настрой, первая женщина пробурчала себе под нос что-то неразборчивое и демонстративно отвернулась.

Задав в пустоту еще пару риторических вопросов, вторая обвела присутствующих недовольным взглядом, выискивая, на ком можно разрядиться, и, сникнув, опустилась снова на койку.

Видя, что ни скандала, ни по-настоящему интересного разговора не получится, повернувшиеся было в сторону женщин люди утратили к ним интерес, многие начали укладываться спать. Здесь делать было нечего, разве что трепать языком, затевать ссоры, на которые уже ни у кого по-настоящему не хватало сил, и дремать, отдыхая от сумасшедших волнений.

Изредка у двери показывался второй военный и уводил кого-нибудь из присутствующих на анализ. Возвращались они довольно быстро и подтверждали раз за разом, что вирус уже обнаружен и врачи знают, что проверяют.

Они не лгали, тест на вирус констрикторизма в самом деле уже существовал. Но даже если бы ожидающим своей участи людям детально объяснили всю технологию его проведения, пессимистические разговоры в бараках вряд ли прекратились бы.

— Вот увидите — даже если у вас просто грипп …

— Да замолчите вы!

— …все равно они вас шлепнут. Это же военные — что с них возьмешь!?

— Мы для них никто. Хуже скота!

— Замолчите!

Несколько раз у дежурного солдата возникало желание нарушить инструкцию и высказать все, что он думает, но снова и снова, сжимая зубы, он в последний момент останавливался. В его задачу не входило слушать чужие разговоры. Понятно, что все недовольны, — кому бы понравилось очутиться в подобном месте?

Бдительный взгляд автоматчика непрестанно бороздил проходы между койками, пока не остановился на одном человеке.

Худощавый мужчина с выпирающими костями подозрительно долго стоял на одном месте, делая пальцами в воздухе странные пасы.

Солдат насторожился, прищурился — и верно: в какой-то момент руки тощего медленно вытянулись вперед, будто собираясь сдавить невидимую шею. Короткая очередь оборвала их движение.

Только несколько отрывистых женских вскриков прозвучало после нее — в бараке наступила полная тишина. Вынырнувшие из-за двери люди в белых халатах быстро убрали тело.

Тишина…

Автоматчик незаметно хмыкнул: он подумал о том, что не слишком-то много требуется для того, чтобы люди прикусили языки, достаточно дать им понять, что кто-то имеет право на выстрел. Всего лишь… А остальное произойдет само собой, и не надо урезонивать болтунов — сегодня мишень не они, а завтра? Кто не понял — сам виноват…

Наброшенные на головы одеяла скрыли выражения большинства лиц. Вскоре уже весь барак выглядел спящим. Зоркий страж берег их «сон».

— Я не поеду! — заявила Альбина тоном, не терпящим возражений.

— Но почему? — Рудольф от волнения ударил кулаком по ладони. — Информацию о лечении констрикторизма необходимо доставить в столицу как можно быстрее! От этого зависит жизнь десятков… сотен, если не тысяч.

— С тем же успехом материалы, а точнее — несколько простеньких записей, может передать и кто-то из детей. — Ала сама поражалась жесткости, с которой ей удавалось произносить эти слова. Анна послужила ей неплохим примером того, как слабая женщина в нужный момент становится более сильной, чем ей предназначено природой. — Пусть едут они.

— Но кто-то должен еще и вести машину, — не сдавался Рудольф.

Потеря времени казалась ему бесполезной и потому раздражала.

— Среди подростков наверняка найдется кто-то, умеющий это делать, — парировала девушка.

— Так, господа… А вот и не подеретесь! — вклинился в разговор Тихий (как всегда, сначала выслушав спорщиков). — Я не позволю.

— Поезжай, — устало посоветовала Анна, не выпуская из ладоней похудевшую ручку больного мальчика. Макс и впрямь выздоравливал, но ослабел он неимоверно.

— Нет, — упрямо сжала губы Альбина.

Она считала, что выглядит так суровой и грозной, но Тихий еле сдержал ласковую улыбку: на самом деле Ала стала похожа на обиженного ребенка.

— Так мне позволят высказать свое мнение? — после короткой паузы продолжил он. — Я не только против того, чтобы с материалами ехали дети. На вашем месте я бы не отпустил туда и Альбину. Не хочу вдаваться в детали, но поездка такого рода может оказаться очень опасной. Даже более чем.

— Не понимаю, — надулась Альбина.

— Вы что, всерьез так думаете? — вместо нее поинтересовалась Эльвира, сразу догадавшаяся, на что может намекать человек с такой биографией. — Гонец всегда рискует…

Нехорошая улыбка возникла на ее лице, озадачив всех, кроме Тихого.

— Именно, — подтвердил он. — Все зависит оттого, насколько там хотят получить такие новости. Как-никак, один из методов лечения уже зарекомендовал себя с… выгодной и удобной стороны. К чему новые сложности?

— Нет, постойте! — Брови Рудольфа недовольно сошлись. — Я согласен, дорога действительно не безопасная.

«Как хочется спать… я соображаю все хуже и хуже», — думал он между тем. Усталость и впрямь сыграла с ним странную шутку: то он начинал думать о себе в третьем лице, то видел медпункт как бы со стороны, то ему и вовсе казалось, что он незаметно для себя переместился в какой-то другой мир, как две капли воды похожий на его собственный, но все же выдающий свою чужеродность отдельными мелочами, чуть заметными несоответствиями.

— И в этом смысле действительно… — Он забыл начало мысли и лихорадочно подыскивал слова. — Да, ехать должны не дети, а тот, кто сможет провести машину и через огонь, и по дороге, на которой, вполне возможно, будет масса столкнувшихся машин и толпы констрикторов. Лучше и в самом деле… — Он снова запнулся, но на этот раз смысл фразы не упустил. — Просто поторопить спасателей из города. Рассказать о нашем укреплении, попросить, чтобы выслали вертолеты. Это достаточно реально, если учесть, что эвакуацией занимается армия. Я правильно говорю? — обратился он к Тихому.

Тихий заглянул в его покрасневшие сонные глаза с обожженными белыми ресницами, собрался было возразить, но в последний момент передумал: есть ли смысл спорить о причинах, вынуждающих выбирать ту или иную линию поведения, если достаточно, чтобы она совпала с самой безопасной? Да и шанс, что в этом мире еще сохранилась порядочность, тоже существовал. Крошечный, но…

— Да, для тех же детей будет безопаснее остаться в укреплении, — после недолгого раздумья согласился Тихий. — Только на вашем месте я бы прямо сейчас переселил их в бомбоубежище. Если учесть, что ждать помощи придется не слишком долго, это будет лучшим из вариантов. Лично я не слишком доверяю кирпичным кладкам.

— Да, вы правы, — поддержал его Рудольф. — Спасибо, я должен был сам догадаться…

— Вы идеалист, — лучезарно улыбнулся ему в ответ Тихий. — А поехать должен тот… пусть это звучит смешно… тот, кого не жалко. От кого тут, да и вообще в мире, не слишком много пользы.

— В таком случае добровольца вам не найти, — фыркнула Эльвира.

— Вам бы я эту поездку точно не рекомендовал, — повернулся в ее сторону Тихий. Журналистка снова курила, неторопливо и глубоко затягиваясь. — Ваш долг — сохранить для истории местные хроники… А что касается того, кто должен ехать… Можно просто бросить жребий.

«Ала… — Сердце Рудольфа дрогнуло и до боли сжалось. — Должен ехать медик, но Анна не может… простому человеку, не сведущему в медицине, могут и не поверить, кроме того, записи наверняка нуждаются в пояснениях… Но если наш знакомый — как же его фамилия? — прав, то… Неужели я смогу ее отпустить?»

— О чем задумались, приятель? — скорчил клоунскую рожу Тихий.

— Медик. — Рудольфу казалось, что за него говорит кто-то другой. — Должен ехать человек с медицинским образованием.

— Нет. — Тихий едва подавил крик. — Да… Вы правы. — Последние слова дались ему с большим трудом.

— Значит, еду я? — неуверенно спросила Ала и съежилась, становясь еще более слабой и беззащитной на вид.

— Нет, — снова возразил Тихий, так же порывисто и нервно, но без затаенного отчаяния, как в первый раз. — Почему обязательно медик? В конце концов… можно сказать, что у меня тоже есть медицинское образование. Я микробиолог и к тому же в свое время четыре года отработал младшим санитаром.

— Альтернативная военная служба? — догадался Рудольф.

Тихий кивнул.

— И еще… хорошо бы, если… — Он замолчал, словно прикусил язык.

Некоторое время все ждали продолжения, потом Ала не выдержала:

— Что — если?

— Ничего, — сухо отозвался Тихий. — Я чуть было не сказал глупость… Короче, поступайте, как знаете.

«Они могут подумать, будто я просто бегу отсюда, стараясь спастись… Да, они наверняка так подумают рано или поздно. Разве что Эльвира понимает, чем рискует гонец… Ну что ж. Какое мне, собственно, дело до того, что обо мне подумают? Меня ведь не существует… Я похоронен и забыт. А эти люди… если я окажусь прав и вестник там не нужен, лучше им не знать, чем он рисковал. Для них я просто растаю во тьме…»

Альбина заглянула Тихому в глаза и отшатнулась, словно увидела привидение.

— Не улыбайтесь так, — жалобно попросила она. — Лучше я поеду… Я!

Она мало что понимала, но уже боялась той неведомой опасности, отражение которой пряталось в его зрачках, как боялась всего непонятного, и, быть может, именно потому и захотела поехать с этим человеком — чтобы хоть частично вернуть ему долг.

— Нет, — решительно и спокойно возразил он. — Я категорически против!

— Или мы поедем вместе… — не сдавалась девушка.

— В конце концов, решаю не я… Так, у меня есть одна просьба, — сам себя перебил Тихий. — Эльвира, вы не могли бы переписать методику лечения к себе в блокнот? Пусть на всякий случай сохранится дубликат…

— А это еще зачем? — растерялся Рудольф.

— Я сказал: гонец может и не доехать, — с нажимом на последнем слове выговорил Тихий и подумал про себя, что не доехать, то есть в буквальном смысле не добраться до столицы, гонец тоже может. — Мало ли… А ценные сведения пропасть не должны. Поэтому вот что: моя просьба — это само собой, но пусть, кроме Эльвиры, эти сведения перепишут все, кто сейчас свободен от дел. Их желательно продублировать максимальное количество раз. В идеале хоть по одному экземпляру должен иметь каждый. Затем, — он говорил все взволнованнее и сбивчивее, — нужно будет сделать тайники. Много тайников — и всюду положить эти записи. Тогда хоть одна из них сохранится…

— Я вас не понимаю, — демонстративно развел руками Рудольф, но Эльвира вдруг сосредоточенно нахмурилась: она снова угадывала скрытое за словами.

«А ведь это и есть настоящее дело… — мельком подумала она. — Самое настоящее из возможных… Вот только способна ли я на него? Укрыть и сохранить…»

— Я этим займусь, обещаю. — Слова прозвучали чересчур торжественно, и Эльвира смутилась. Едва ли не впервые в жизни.

— Надеюсь, — буркнул Тихий себе под нос, поднял глаза, и в выражении его лица что-то изменилось.

Несколько секунд он и журналистка смотрели друг на друга, и их молчаливый диалог был заметен даже со стороны. Затем Тихий произнес почти так же вдохновенно, как она:

— Нет, верю.

— …А теперь слушайте и запоминайте правила игры, — сказал Тихий, когда подъемный кран свернул на одну из улочек, ведущих к столичной междугородней автомагистрали. — Вы моя случайная попутчица. Ясно? Я подобрал вас на дороге…

Он не мог простить себе, что так и не сумел настоять на своем и оставить Альбину в более спокойном месте. Рудольф воспринял лишь часть его объяснений — этому человеку было слишком тяжело менять представления о мире, пусть даже порядком подпорченные предательством сослуживцев. По этому поводу Тихий мог бы развернуть целую теорию: всегда существует вероятность, что посреди грязи кто-то останется чистым. Не то чтобы Рудольф в его понимании был действительно невинен, как младенец, но Тихий не мог не заметить, что тот и в самом деле порой был невероятно слеп — он ухитрялся не замечать многие подлости, творившиеся в двух шагах от него. Возможно, из-за веры в то, что мир лучше, чем он есть на самом деле.

Его бросили одного в зараженном и, скорее всего, обреченном на смерть городе? Чья-то ошибка, простой недосмотр… Сбежали сами? Растерялись, да и совещание в столице… Не выдумали же его специально?

Можно было только поражаться, как Рудольф попал в городские руководители, хотя и этому Тихий находил свое объяснение: честные трудяги нигде не бывают лишними, даже если их заводят для отвода глаз: вот, мол, и такие у нас водятся… И все же недолгое знакомство разбудило в нем чувство, похожее на уважение, хотя бы к профессионализму, с которым Рудольф сумел организовать строительство укрепления. Казалось бы, чего проще: распределить людей по участкам и скоординировать их действия? Но Тихий знал из личного опыта, что сам он с этим «простым» делом наверняка бы не справился. Как говорится, каждому свое…

«И все же Але надо было остаться…» — тоскливо думал он, косясь на девушку. Тихий не сидел за рулем уже давно, но там, в больнице, к нему не раз приходили сны, в которых он вел машину: легко, без малейшего напряжения, чувствуя все изгибы дороги, так что можно было спокойно отвлечься и подумать о чем-то своем. Сейчас дорога тоже казалась ему заблудившейся частью сна, которая ненароком выскочила в мир, именуемый всеми реальным. Дома, подсвеченные красным отблеском далекого пожара, казалось, шевелились, меняли свои очертания; изредка появляющиеся на улицах неторопливые фигуры тоже чем-то напоминали живые обленившиеся тени… Они были не опасны сейчас — скорость охраняла двоих беглецов, или идущих на подвиг героев, а проще — двух человек, сжавшихся в тесной кабинке, рассчитанной на одного.

«Мы не успели даже познакомиться толком, — продолжал вглядываться в лицо девушки Тихий. В профиль Альбина не выглядела такой красивой, как анфас, зато была милее и ближе. Так ее щеки казались более пухлыми, что вкупе со слегка вздернутым носиком молодило ее и делало проще. — Девочка… Она, пожалуй, действительно слишком молода для меня. Значит, все правильно. С моей стороны глупо о чем-то мечтать и тем более — влюбляться в случайных знакомых. Мало ли милых девочек на свете… Будем считать, что Ала и впрямь всего лишь случайная попутчица. Я только что посадил ее к себе и скоро высажу, чтобы расстаться и больше никогда не встретиться. Да, именно так».

— Вы так странно улыбаетесь… — раздался ее испуганный голос. — Мне становится не по себе.

— Но вы же сами согласились поехать с сумасшедшим.

— Вы не сумасшедший. — Ала прижала палец к его губам, словно просила замолчать. — И я хочу, чтобы вы объяснили мне все. Я чувствую себя полной дурой — вы все время говорили о какой-то опасности…

— Тише. — Нога Тихого надавила на тормоз, прежде чем он успел осознанно отдать ей такой приказ: дорогу загораживал дымящийся обвал. — Мы еще только в начале пути.

Краем глаза он уловил неуверенный кивок, при виде огня Альбина сразу притихла.

«А еще я бы хотел, чтобы эта поездка длилась вечно… Чтобы нас было только двое — она и я»…

Резким рывком Тихий обогнул чуть было не попавшего под колеса констриктора.

«Интересно, что бы она сказала, если бы поняла, что в случае чего я не сумею ее защитить? — Он покосился в сторону прислоненного к дверце ружья. — Лучше бы я не знал, что эта болезнь лечится… Теперь у меня может не хватить духу выстрелить!»

Оставшуюся до пригорода дорогу они проехали молча. Вскоре город закончился. На шоссе открылась странная картина, напоминающая жестокий бред: то тут, то там в беспорядке валялись брошенные вещи, между ними лежали в неестественных и неловких позах человеческие фигуры, но в лунном свете, оттененном оставшимся за спиной заревом, и трупы казались чем-то иным — не бывшими людьми, а причудливой декорацией.

— Не смотрите, — невольно вырвалось у Тихого. Так, как если бы она и впрямь была ребенком.

Ала не ответила, даже не обернулась, но можно было заметить, что неподвижность ее стала иной. Она замерла, как окаменела.

В напряженном молчании они ехали еще минут двадцать, когда из-за поворота, отмеченного красивыми аккуратными елочками, открылось новое зарево — несколько столкнувшихся машин горели, загораживая проезд.

— Так… — чуть слышно проговорил Тихий. — Кажется, приехали…

Другой автострады, ведущей к столице, не существовало; оставалось только попытаться податься на север, в промышленный район, и снова выехать на нее, сделав большой крюк. Не теряя времени, Тихий развернул кран и надавил на газ. Установившееся в кабине молчание все сильнее раздражало его, но тему для разговора он найти не мог — мешала обстановка вокруг. Среди этого молчаливого кошмара как-то неловко было разговаривать о вещах незначительных и тяжело — о бедах.

Город встретил их новым сюрпризом, там огонь тоже не нашел лучшего развлечения, кроме как неровной рыжей стеной загородить обратную дорогу.

— Это оно, да? — выдохнула девушка, когда кран круто развернулся на месте и вновь устремился к лесу.

— Что? — не понял, но все же с облегчением вздохнул Тихий.

— То, о чем вы предупреждали?

Глаза девушки ярко блестели. Огонь, молчание, причудливые фигуры на дороге, общее ощущение ирреальности отрывали от действительности. Теперь Альбине казалось, что человек рядом с ней и в самом деле пророк, личность сверхъестественная, и тогда… тогда она, наверное, обречена — не случайно же он так противился ее поездке.

— Это? О чем вы? А-а… — Тихий натужно рассмеялся. — Нет. Я же сказал: неважно, о чем я говорил раньше. Вы просто попутчица. Держитесь этого — и спасетесь. Так… Вы не боитесь идти по лесу пешком?

— Боюсь, — честно призналась она.

— Я дурак, — снова хихикнул он. — Конечно же, боитесь… Но ничего. Я рядом, вместе как-нибудь выкрутимся. Главное помнить, что констрикторы довольно неповоротливы, убежать от них несложно.

— А их взгляд? — Девушка повела плечами, словно стряхивая с них что-то неприятное и липкое.

— В темноте не видно… Хотя для такой прогулки вам стоило бы выбрать лучшего компаньона. Ладно, хватит об этом. Думаю, от того кострища до карантинного кордона не так уж далеко. Обойдем огонь и пойдем между деревьями — так будет безопаснее, чем по дороге. Надеюсь, что безопаснее….

Они так и поступили. Едва ветки придорожных кустов сомкнулись за ними, Альбина притихла, вцепилась горячими пальчиками в руку спутника и шла молча, даже не стараясь увернуться от задетых им веток. Она боялась и верила, верила и боялась, и от этого находящаяся рядом мужская спина казалась ей то надежнейшим из щитов, то обманчивым миражем, готовым растаять в любой момент, оставив ее наедине со страхом.

— Стой!

Шепот Тихого ударил словно током. Альбина вздрогнула и отпрянула назад. Тихий увлек ее за собой прямо в колючие еловые ветки — девушка даже не вскрикнула, когда иголки и сучья прошлись по коже.

По дороге кто-то шел — тяжело и неторопливо.

— Замри, — шикнул Тихий, закрываясь хвоей, как занавесом.

В сумеречном свете фигура выглядела нерезкой и отличалась незаурядным ростом — так показалось с первого взгляда. Однако минуту спустя выглянувшая из-за туч луна осветила человека с огромной вазой.

— Слава тебе, Господи! — вздохнул Тихий, выпуская еловые ветки из рук.

До сих пор констрикторы никакого интереса к неживым предметам не проявляли, стало быть, незнакомца вряд ли следовало опасаться.

Человек с вазой прошествовал мимо и исчез во тьме, окликать его на всякий случай не стали.

Еще где-то через пару часов среди неровных очертаний окружающих дорогу деревьев смутно забрезжил далекий свет сигнального прожектора, обращенного в сторону леса.

…После каждого удара на плече констриктора оставалась рыжеватая кирпичная отметина; возможно, глубже, под одеждой, появлялись и синяки, но, в отличие от пятен на пиджаке, их никто не видел. Душитель был до неуместного хорошо одет. Болезнь застала его «при параде» — из ворота костюма-тройки высовывался белый накрахмаленный воротничок, а из нагрудного кармана пиджака выглядывал уголок изящно сложенного платка.

Под ударами от стены отлетали пока лишь мелкие, похожие на песчинки частички, но трещины, образовавшиеся в связующей отдельные кирпичи известке, свидетельствовали о том, что его старания не были совсем уж бесплодными.

Удар, шаг назад, удар… Констриктор бил в стену монотонно, как маятник старинных часов, как автоматический молот, как знаменитая долбящая камень капля… Удар — шаг назад — удар…

Кирпич шатался. Нормальному человеку это наверняка прибавило бы энтузиазма — констриктор чувств не знал, и его движения не меняли прежнего ритма.

Вскоре к его тяжелой и неблагодарной работе присоединился еще один «собрат» — бывший работяга, так и не успевший снять спецовку. Удары участились — теперь тела врезались в стену поочередно.

Привлеченные то ли стуком, то ли инстинктивным ощущением, что так можно добраться до новой добычи, вокруг начали собираться другие душители, сперва время от времени, а затем и регулярно внося свой вклад в расшатывание стены. Через полчаса кирпич и секунды не мог отдохнуть от ударов тупых упрямых плеч.

— Что-то они зачастили, — недовольно проговорил усталый человек средних лет, наблюдавший за этой картиной со второго этажа. — А как на других участках?

— То же самое, — сообщил ему другой, помоложе, заглянувший в дверь кабинета, приведенного, как и почти весь низ здания, в неподобающе захламленный вид.

— Может, сообщить начальнику… как его там?

— Какая разница? Начальник — начальник и есть, — равнодушно отозвался тот. — Да он и сам, наверное, знает.

Странно, но оказавшиеся волей судеб в укреплении люди мало заботились о том, чтобы представиться друг другу, Эльвира упомянула в своих записях о данном любопытном факте отдельно. Казалось бы, общая работа и беда должны были сблизить защитников и временных обитателей укрепления, но этого не произошло: почти все обращались друг к другу просто на «ты», изредка разнообразя речь импровизированными кличками типа «бородатый», «ушастый», «старик» и так далее. Но все же главным словом в общении было уравнивающее всех «ты».

— А не пробьют? — спросил первый, кивая в сторону закрывающей бывшее окно кладки.

— Сам попробуй пробить, — небрежно бросил второй. — У тебя есть закурить, приятель?

— Пожалуйста. — «Приятель», которого первый видел впервые в жизни, достал из кармана пачку и протянул ему, будто уже давно ожидал этой просьбы.

«Бух… бух… бух-бух…» — продолжали биться в кладку плечи констрикторов.

«В другое время я бы воспользовалась удобным случаем, ведь он остался один», — подумала Эльвира, приподняв голову над записями, но безо всяких эмоций — все прежние стремления и планы стали настолько далекими, что их можно было сравнить с полузабытым сном. Лежащий перед молодой женщиной блокнот, следы известки на коврах да слоняющаяся под окнами смерть — вот что стало единственной реальностью на сегодня.

Временно оставшийся вроде как и не у дел Рудольф смотрел в окно потяжелевшим взглядом. Ему очень не нравилось оживление внизу — можно было подумать, что к укреплению собрались все находящиеся в городе констрикторы и проводят теперь молчаливую демонстрацию.

«Интересно, — вспомнил „начальник“ о Тихом и Альбине, — они уже добрались до места или нет? Если с машиной по дороге ничего не случилось, то должны бы…»

Рудольф с упреком уставился на телефон. Связь по-прежнему не работала, и в голове крутилась навязчивая мысль, что это сделано нарочно. «И вообще, может, зря человечество поспешило объединить все средства связи в единую сеть? — подумал он, пытаясь отвлечься. — Сложили все яйца в одну корзину — и вот результат: накрылось сразу все! Стоп… А все ли?!»

От неожиданно пришедшей в голову новой идеи Рудольф вздрогнул. Как это он мог забыть, что радиостанции могут работать не только через Всемирную сеть и спутники, но и передавая сигнал напрямик друг другу?!

В мэрии была своя радиостанция, ее еще, помнится, предлагали демонтировать, но не стали, как раз на случай гипотетического — тогда! — экстренного случая.

«Ну почему умные мысли приходят в голову так поздно?» — подумал Рудольф и сердито ударил себя кулаком по ноге.

— Эльвира…

— Что? — вскинула голову журналистка.

— Вы знаете, как пользоваться радиостанцией?

— Вы думаете, — оживилась Эльвира, — можно связаться с другими городами?

— А почему бы и нет?

— Да, — она засмеялась, — самое простое решение приходит в голову последним… Значит, тут есть радиостанция? Вы знаете, где она?

— Нет, я этим как-то не интересовался, но, думаю, найти ее несложно. Где-то есть схема здания… Хуже, что я не знаю, как ею пользоваться.

— Не проблема! — отмахнулась она, вскакивая с места. — Разберемся как-нибудь. А сами не сможем — думаю, среди такой кучи народа найдется хоть кто-то, кто шарит в этом деле. Идем!

— Нет, стойте, — жестом остановил ее Рудольф. — Я сам… У вас есть дело.

Около получаса он потратил на поиски радиста — увы, спецов по устаревшей технике обнаружить не удалось, зато нашелся пенсионер, некогда преподававший физику в университете, который разбирался в радиосвязи хотя бы в теории, а затем почти столько же — на поиск плана здания, после чего едва ли не бегом помчался на первый этаж…

Лежащий поперек коридора труп заставил Рудольфа остановиться и замереть на месте.

Все говорило о том, что трагедия разыгралась незадолго до его прихода, а прикосновение к телу перечеркнуло последние сомнения — тело еще не успело остыть. Рудольф настороженно огляделся по сторонам, но рядом не было ни одной живой души.

— Эй! — негромко позвал он. Никто не отозвался, и Рудольф крикнул уже громче: — Тревога! Констрикторы в здании!

Стараясь держаться подальше от дверей, откуда в любой момент могли высунуться руки больного убийцы, он побежал по коридору в сторону медпункта. Возле входа лежал еще один труп — Рудольф узнал в нем человека, специально назначенного охранять спокойствие Анны и больного. Заглядывая в дверь, он уже знал, что увидит, и только скрипнул зубами, убедившись, что худшее его предположение оправдалось.

Но что могло означать это молчание, эти новые смерти? Неужели где-то внизу оборона была прорвана, стены не выдержали натиска? Рудольф ощутил, как ускоряется биение сердца. Если сейчас из-за угла высунется констриктор…

«Спокойно. — Он сжал кулаки, до боли впившись ногтями в ладонь. — Надо проверить посты. Это в первую очередь. Значит, я должен вернуться к лестнице и таки спуститься на первый этаж. Так. И еще надо предупредить Эльвиру. Если рассуждать логически, получается, что или внизу никого не осталось, что вряд ли возможно, так как группы постоянно поддерживают связь друг с другом, или, что намного вероятнее, констриктор пришел не извне. С самого начала можно было ожидать, что среди нас есть уже зараженные… Так, это уже что-то…»

Заглянув в недавно покинутый кабинет, Рудольф сообщил Эльвире о своем неприятном открытии, и они вдвоем вернулись к первому трупу, чтобы, обогнув его, все-таки спуститься вниз.

Через некоторое время несколько человек с ружьями и один с пистолетом (не учтенным Рудольфом при изначальных расчетах) поднялись вверх по лестнице. Вскоре выстрелы сообщили, что констриктор найден.

— Может, вам лучше спуститься в убежище к детям и старикам? — немного успокоившись, предложил Рудольф Эльвире.

— Не стоит. — Эльвира поправила прическу. — Я на боевом посту и не собираюсь его покидать. Ясно?

Она и в самом деле была настроена по-боевому, ничто теперь не могло заставить ее пойти на попятную.

— И все же…

Они было заспорили, но буквально через пару фраз Эльвира заявила, гордо улыбаясь:

— Я впервые поняла, что зачем-то нужна этому миру. И ни вы, ни констрикторы не смогут этому помешать!

После этого Рудольфу оставалось только уступить и грустно улыбнуться: ему очень хотелось бы сказать то же самое о себе. Нет, он знал, что нужен, знал, что от него зависит многое, но не мог справиться с чувством раздвоенности, непонятно чем вызванным: то ли ему было горько из-за прежней жизни, то ли не хотелось верить в ее только сейчас открывающуюся подлость. Не время было для прозрений — ох, не время! — но однажды возникшее сомнение, несвоевременная мысль не исчезают из памяти по желанию.

— Тогда хотя бы возьмите оружие. Нам повезло на этот раз — констриктора понесло в другую сторону, а если бы он вошел в кабинет… — Рудольф развел руками.

Эльвира кивнула — она прекрасно понимала, что разминуться со смертью им помогло только чудо.

— Хватит. Я сама знаю, что делать, — отрезала она, не сомневаясь, что события только начинают разворачиваться: слишком уж достоверным показалось ей на этот раз собственное предчувствие.

Рудольф прислонился к стене и задумчиво произнес:

— А мы еще совсем недавно сетовали на бесконфликтность нашей жизни… На то, что в ней ничего не происходит. А оказывается, и тогда было много… происшествий.

— Вы что, о пророке? — остановилась на пороге журналистка.

— И о нем. Эльвира, скажите, когда я спал? Тогда? Или мне снится весь этот кошмар вместе с возникшими вдруг откровениями о прошлом? Ведь если все было… Простите, я немного путаюсь в мыслях. Альбина считала, что спокойствие, предшествующее этой катастрофе, сродни затишью перед бурей. Но было ли затишье? Этот ваш профессор, наш приятель, другие… пророки или кто они там? Да и вы в своем журнале, видно, не скучали. Я хочу знать правду.

— Вы тоже? — Эльвира произнесла это чуть слышным шепотом. — Вы думаете, нам отсюда не выбраться, да?

— Но почему… — Рудольф запнулся.

В самом деле, только сейчас он осознал, что подобное предчувствие живет и в нем.

— Вас тянет на откровенность, — пожала она плечами. — Романтика… Сантименты… Прозрение перед бесконечностью… Нет, вы не ошибались: наш мир действительно был тихим, как омут, в котором водятся черти. Людей, выпадавших из общего правила, не наберется и одного процента… Другое дело, что их травили или усмиряли как раз потому, что хотели эту тишину сохранить. Бесконфликтную, мягкую тишину. Или, если вы говорите о теории Альбины, догадывались о том, что так долго продолжаться не может, и приносили в жертву неприметные единицы, чтобы за их счет оттянуть время «Ч». Какая теперь разница? Тишина нарушена, и жизнь началась… Даже если и закончилась для кого-то.

— Вы пессимистка. — Рудольф улыбнулся, и собственная улыбка показалась ему неуместно сентиментальной. — Что ж, я пошел искать радиостанцию…

Похоже, выполнить это намерение было не судьба — снизу раздался неразборчивый крик, затем кто-то затараторил на высоких нотках, фальцетом: «Тревога-тревога-тревога!»

Кирпичная кладка в конце концов не выдержала и развалилась, пропуская агрессоров внутрь.

— Всем, кроме наблюдающих, на место прорыва! — закричал Рудольф, устремляясь на крик.

— Мы не можем позволить вам взять эту тетрадь с собой… — в десятый раз повторил щуплый человечек с красными ушами. На нем была военная форма, но и она не могла отвлечь внимание от подлинной его сущности: перед Тихим сидел мелкий чиновник из особой, неистребимой породы людей, живущих инструкциями и приказами свыше; породы, имеющей своих представителей в любом веке, обществе и области человеческой деятельности.

— Да? — почти весело спросил его Тихий. — То есть вам наплевать, что здесь речь идет о лечении констрикторизма?

Если бы этот красноухий, жалкий в своей чиновничьей напыщенности типчик хотел уничтожить записи сознательно, он держался бы совсем по-другому, как положено с врагом, но этот человек врагом не был. Он не был в каком-то смысле даже человеком — просто часть великой силы, именуемой Инструкцией, персонаж почти карикатурный.

— Все вещи, вынесенные из карантинной зоны, должны сжигаться или проходить дезинфекцию, чего с бумажными предметами в наличествующих условиях сделать невозможно, — невозмутимо пояснил красноухий.

— Но постойте… — шагнула от стены Альбина. Ей были непонятны и тупость красноухого, и поведение Тихого, который, вместо того чтобы настаивать на своем, бороться за сведения, добытые с таким трудом, стоял и ухмылялся.

— Тише, милая попутчица, — остановил ее Тихий. — Ладно, пошутили — и хватит. Дайте мне телефон, я должен позвонить командующему эвакуационными работами. Или — сразу в Министерство медицины. Отказать в этом вы мне не можете.

Чиновник в военной форме приоткрыл рот, моргнул пару раз и покорно придвинул телефон.

— Да, а как ваша фамилия? — поинтересовался он, наблюдая, как пальцы Тихого набирают номер.

— Моя? — хмыкнул тот. — А это важно?

— А ну-ка…. — Телефонный аппарат поехал обратно. — Может, вам запрещено…

Высказав это предположение, красноухий снова заморгал, сообразив, что перестарался и ляпнул глупость. Не называть свою фамилию было нарушением, но никто не запрещал бесфамильным людям звонить.

«Несчастный человек, — подумал о нем Тихий, — и в то же время счастливый. Хорошо уметь жить, ни о чем не думая…»

— Алло, это Министерство медицины? — прикрывая трубку рукой, спросил он.

Атаку удалось отразить относительно быстро: принесли раствор, выгрузили кирпичи, и вскоре окно было заделано так же прочно, как и до того, как в него начали ломиться неторопливые убийцы. Казалось, все обошлось.

Казалось… Закусив нижнюю губу, Эльвира черкнула что-то в своем блокнотике и повернулась к Рудольфу.

— Если не считать тех, кто сидит в бомбоубежище, — глухо проговорила она, — нас осталось восемьдесят два человека.

— Сколько? — Рудольф не поверил своим ушам.

— Восемьдесят два. Тридцать четыре погибли наверху, затем двое часовых, спящие строители — их тоже было чуть ли не сорок… ну а потом вы сами видели…

В самом деле, он видел — но не мог считать, потому что стрелял. Впервые в жизни стрелял по живым людям, по толпе, молчаливо и жутко рвущейся в пролом. Их было так много, что пули не успевали останавливать всех. Констрикторы шаг за шагом подходили к перегородившим коридор людям, падали, пропускали других душителей вперед, и те дотягивались руками до вооруженных, но беспомощных перед кошмаром нормальных людей… Рудольф сам стоял среди защитников, рисковал, как и они, но лишь теперь смог задуматься над тем, насколько велик был риск. Длившаяся относительно недолго стычка — ружья в конце концов сделали свое дело — изменила его сильнее, чем все предыдущие часы, Рудольф не узнал бы себя, заглянув в зеркало. Исчезли следы аккуратной прически, зачесанные назад волосы теперь неровным клоком сползали на лоб, верхняя пуговица рубашки отлетела, пиджак и галстук куда-то исчезли, а остальная одежда покрылась подозрительного вида брызгами… Он тяжело дышал, а осунувшееся лицо припудрил слой сбитой пулями штукатурки и прочей пыли. Не лучше выглядели и остальные защитники укрепления — грязные, потные, выдохшиеся физически и морально.

— Почти половина… Почти… — неловко прошептали его губы.

Эльвира молча опустила голову. Ей тоже не верилось, что потери так велики, но, оббежав укрепление несколько раз, она смогла насчитать только восемьдесят два человека. Ах да, еще около двух десятков детей и сколько-то матерей в бомбоубежище… Значит, все-таки погибла не половина, скорее треть…

На самом деле реальные потери были еще меньше — как всегда бывает, кое-кто под шумок успел передислоцироваться в место более безопасное. Теперь бомбоубежище было просто забито набравшимися туда людьми. Если двадцати с лишним детям поначалу там было более чем просторно, то сейчас небольшое помещение напоминало переполненный трамвай, где сложно было даже пошевельнуться, не то что упасть от усталости и недостатка воздуха.

— И это только в одном месте… — покачал он головой.

— Нет, — вклинился в разговор какой-то молодой человек, почти подросток. Рудольф узнал в нем смельчака, пригнавшего подъемный кран. — Это уже второе нападение.

— Что? — Рудольфу показалось, что он ослышался.

— До этого пришлось пристрелить еще двоих констрикторов, — пояснил тот. — Оба из наших. Они тоже неплохо «поработали». Я предлагал доложить начальнику, но бородатый запретил, сказал, сами обойдемся.

«Вот так тебе!» — подколол сам себя Рудольф. Он и не ожидал, что это известие будет ему так неприятно. Неужели он ошибся, считая, что необходим здесь?

— Хороший же из меня получится хроникер, — с иронией заметила Эльвира.

— В следующий раз мы сразу доложим, — смутился паренек.

— Да нет уж, не надо, — вырвалось у Рудольфа. — Не надо нам следующего раза… — В его голову решила прийти очередная запоздалая мысль. — И вообще я бы посоветовал вот что. Для страховки стоит заложить кирпичом еще и двери всех кабинетов на первом этаже, в которых есть окна. Это поможет оттянуть время в случае нового прорыва, а помощь, надеюсь, ждать долго не придется…

— Да, очаровательное местечко! — проговорил Тихий, оглядываясь по сторонам.

В синеватой полутьме барак выглядел особо серым и неприглядным, даже палата психиатрического отделения показалась Тихому в сравнении с ним обжитой и уютной. Укрывшиеся люди — многие из них спрятали головы под одеяла и простыни — напоминали мертвецов. Не сглаживал впечатления и замерший в углу автоматчик.

— И долго мы здесь пробудем? — испуганно прошептала Альбина.

— Неважно. — Он будто невзначай похлопал девушку по плечу. — Еще хорошо, что все так обошлось. А перемены не заставят себя долго ждать.

«Во всяком случае — будем на это надеяться», — мысленно добавил он, не веря в то, что худшее их уже миновало. Слишком долгое время он провел взаперти, чтобы поверить вообще в возможность перемен к лучшему, и теперь едва ли не страшился их, стараясь не думать о том, что ждет впереди.

Новая жизнь… возможна ли она, нужна ли? С горечью вспоминая последние два дня, Тихий подумал вдруг, что, может, лучше было смириться с той спокойной неволей, принять условия игры и, не зная тревог, дожить в психушке последние годы. Или всю жизнь… Ведь все неприятности человека — не что иное, как несоответствие возможностей и желаний…

Он опустился на кровать и вытянулся, наслаждаясь физическим покоем, и барак с Альбиной на какое-то время перестали для него существовать. Нет, Альбина существовала — но не та, которая реально находилась рядом.

«Зачем я вообще встретил ее? Можно ли представить себе что-то более глупое, чем поздняя влюбленность! Между нами не может быть ничего общего, — снова и снова твердил он себе, вспоминая ее то скорчившейся на крыше, то плачущей, то задумчивой… Ее круглое личико отражало тысячи эмоций, совсем как у ребенка. — Неужели мне всю жизнь суждено создавать себе иллюзии, чтобы затем их терять?»

Не без труда он отогнал эти мысли и расслабился, разрешая сну наконец-то вступить в свои права.

Поспать как следует ему не удалось. Лишь только дыхание Тихого стало ровным и Альбина поняла, что на какое-то время лишилась собеседника, дверь в барак открылась и на пороге появились двое в форме.

— Этот? — спросил один, останавливаясь возле кровати.

Второй кивнул и легонько толкнул лежащего.

— Эй ты, вставай!

— В чем дело? — приподнялся Тихий.

— Это ты звонил в министерство? — грубовато поинтересовался первый, и Альбина вдруг с удивлением увидела, как лицо Тихого окаменело.

— Да, — изменившимся голосом подтвердил он.

— Нам приказано доставить вас к командиру эвакуационных работ для выяснения некоторых деталей.

— Да, — глухим голосом повторил Тихий, и у Альбины внутри что-то оборвалось, как в тот момент, когда она впервые услышала предсмертные крики жертв констрикторов.

Тихий встал и, не дожидаясь приглашения, направился к двери. Оба военных пристроились по бокам. «Как конвой, — подумала Альбина, невольно подаваясь вперед на кровати, — как конвой…»

Дверь закрылась, пропустив их наружу, щелкнул замок, и лишь тогда девушка вскочила с места, словно подброшенная пружиной.

Она еще не понимала до конца, что именно произошло, но о том, что произошло нечто страшное и противоестественное, сравнимое с катастрофой, ее сердце кричало во весь голос.

Альбина нервно дернула дверную ручку… Она снова тряслась от страха неизвестности, еще более непонятной, чем тот, который мучил ее все первые часы с начала несчастья. Куда увели ее спасителя? Зачем? Неужели она его не увидит? И почему такие мысли приходят в голову? И как она могла позволить ему уйти вот так, навсегда, не попрощавшись?!

— Эй, девушка! — пригвоздил ее к месту холодный голос. — Отойдите от двери.

Цепенея от страха, Альбина развернулась, и ее расширенные зрачки уставились в черное дуло автомата…

— … Старушку я нашел там же, а дети исчезли. Может, успели куда спрятаться. — Рассказчик пьяно всхлипнул и снова отхлебнул из заботливо протянутой бутылки.

Слушателей у него было немного — трое работяг, вместе с которыми он заделывал дверь. Когда последние кирпичи заняли свое место в кладке, был устроен перекур, тогда-то и выплыл на свет найденный в буфере ящик коньяка — после такой напряженки не грех было и расслабиться. И, пожалуй, давно уже спиртное не оказывало на людей столь сильного действия: кого прорвало на гордое хвастовство, кого — на слезы, а кого — и на угрызения совести.

— И теперь я не могу больше стрелять… не могу!..

Дрожащие руки уронили бутылку на пол, но поднимать ее никто не стал.

Странно было видеть этого грубоватого на вид человека размазывающим слезы по щекам, но именно таким застала его подошедшая Эльвира.

— Четверо… — задумчиво отметила она, чиркая в блокноте, и отправилась дальше походкой, утратившей былую энергичность и уверенность.

Она не успела еще скрыться за поворотом коридора, как у лестничного пролета возник силуэт медленно движущегося человека. Один из сидящих среагировал мгновенно: он упал на четвереньки и дернул на себя ковровую дорожку. Констриктор шмякнулся затылком о ступени, и когда один из мгновенно протрезвевших работяг навел на него ружье, тратить пулю уже не было необходимости.

— Тревога! — закричал третий, заставляя Эльвиру обернуться.

— Тише… Может, это свой… — одернул его, выпрямляясь, первый.

— Подождите… — Эльвира заставила себя пробежать пару метров по направлению к лежащему телу и вдруг закричала так, что у четверых мужчин на мгновение заложило уши: во-первых, ни на ком из «своих» она не видела крахмальных воротничков, а во-вторых, из-за лестницы уже выныривал второй констриктор.

— Тревога!

Крик слился с первыми выстрелами. Каблучки Эльвиры дробно застучали по открывшемуся под дорожкой мрамору: можно было не сомневаться, что в скором времени этим четверым понадобится подмога.

Ей было нелегко. Уже четвертый раз журналистка обходила нижний этаж — и число человек, встреченных там, все время менялось. Можно было подумать, что люди просто таяли в воздухе, — по последним подсчетам их осталось семьдесят шесть. Несколько раз она говорила себе, что стоит заглянуть в бомбоубежище, но все откладывала, петляя по ветвящимся нижним коридорам (ей нечасто приходилось встречать столь запутанные архитектурные сооружения). Насколько примитивным выглядело здание мэрии извне, настолько сложной оказывалась его внутренняя конструкция, явно тяготеющая к лабиринту.

В эту сторону во время последнего обхода Эльвира еще не заходила, но где-то в памяти у нее отложилось, что здесь работало пятнадцать человек, среди которых заметно выделялся высокий бородатый мужчина, во время первой констрикторской атаки запретивший докладывать о произошедшем Рудольфу. Кроме того, ей запомнился молодой человек в ярко-зеленой рубашке, пожилой гражданин, слишком солидный для строительных работ, и еще один человек, приметный черными брюками с отливом. Именно их Эльвира и увидела в одной из комнат с широко распахнутыми дверями. На этот раз она просто завопила — не выдержали нервы. Все-таки нелегко привыкнуть к виду изувеченных трупов, а здесь, к тому же, она не ожидала их увидеть. Оказавшиеся бесполезными ружья валялись у стены — ими то ли не успели, то ли не смогли воспользоваться. Вероятно, здесь «поработал» свой — кладка осталась целой, на светло-рыжем кирпиче отпечаталось лишь несколько темных пятен.

Попятившись назад, Эльвира развернулась и побежала — этот коридор выходил на новый круг.

— Тревога! — продолжала выкрикивать она на ходу. — Помогите! Эй, кто-нибудь…

Никто не отзывался, только где-то на приличном отдалении приглушенно звучали выстрелы — отсюда сложно было определить, в каком именно месте шел бой. То ли эхо шутило, то ли стреляли сразу в нескольких местах, но звук прыгал, как стрекотание кузнечиков.

— Люди! Отзовитесь же, люди!

Они стояли плечом к плечу — четверо людей, почти не знакомых друг с другом, на минуту сближенных общей выпивкой, оживившей чисто деловые отношения, и навсегда, быть может, повязанных работой, а теперь и необходимостью вместе защищаться. Вероятно, в иной обстановке они никогда бы не подали друг другу руки, но теперь они стояли рядом и стреляли в тех, с кем могли бы когда-то или вместе выпить, или спокойно разминуться на улице. Стреляли упорно, целясь едва ли не механически, и выстрелы звучали с монотонной частотой, сходной с той, с какой бились в стену констрикторы. А убийцы шли и шли — неспешно, вразвалочку; шли, переступая через мертвые тела, шли, не испытывая страха перед собственной смертью, не видя опасности, не видя вообще ничего, кроме четверых людей, которых можно задушить, прежде чем болезнь возьмет свое и отправит их на тот свет вслед за своими жертвами.

— …А та старушка… — Один из стреляющих поймал себя на том, что все еще продолжает шепотом рассказывать о пережитом потрясении. — …чем-то напоминала мою бабушку…

— Заткнись! — перезаряжая ружье, цыкнул на него сосед справа.

— …Она была нормальной, нормальной!

— Заткнись!

Еще один констриктор согнулся пополам и упал под ноги таких же, как он.

— Я не могу-у! — взвыл первый. — Она так похожа… так похожа!

— Да замолчи же ты!

Перебрасываясь словами с собеседником справа (им был человек, дернувший ковровую дорожку), первый не сразу заметил, что слева больше не чувствуется тепло от стоящего рядом человека. Приглушенный крик заставил его обернуться.

Только что их было четверо, теперь стало двое. Двое — потому что один корчился в руках другого, сомкнувшихся на его шее.

Реакция снова не подвела правого защитника — пуля вошла новому констриктору между лопаток, окончательно добивая и его полузадушенную жертву.

— Ты с ума сошел, он же… — выдохнул бывший «охотник на зомби».

В ответ ему прозвучал неожиданный смешок.

— Он заразился, ты понимаешь? — Кривляясь, его собеседник повернулся в сторону движущейся человеческой массы и послал в нее пару выстрелов. — Заразился… понимаешь?!

— Ты… ты… — Первый отступил на шаг назад. — Ты спятил!

Смешок повторился, и на охотника уставились горящие глаза.

— Ты, бабушкин сынок! Ты что-то сказал? Они заразились, ты слышишь? Все… заразились!.. — Новый взрыв смеха мог принадлежать только безумцу.

— Ты сумасшедший, — уже более твердо произнес бывший охотник. — Ты — пьяный псих…

— И ты заразился…

Дуло ружья начало разворачиваться в его сторону, а лицо безумца перекосила уродливая улыбка.

Бывший «охотник на зомби» отпрыгнул вовремя — через секунду пуля впилась в штукатурку за его головой. Он сам не понял, как ему удался следующий маневр, но каким-то чудом он ухитрился поднырнуть под ружье и выбить его из рук сумасшедшего. Недолгая возня позволила констрикторам придвинуться ближе — теперь отстреливаться стало попросту бесполезно. Наугад нажимая на курок, охотник рванулся прочь, стараясь не смотреть, как безжалостные руки душителя захватывают его бывшего товарища.

Он не заметил другого — что из-за угла ему навстречу тянется еще одна пара рук, поджидая, когда к ним приблизится удобная для поимки спина. Последний выстрел сбил лампу, после этого ружье со стуком упало на пол, и поднимать его стало уже некому.

— Рудольф! — Эльвира бросилась ему на шею и сжала так сильно, что чуть не напугала его, но нет — ее объятия не были объятиями больного.

— Что случилось? — проговорил он, не без труда высвободившись из ее рук.

— Я только что снизу! — Она совсем не была похожа на себя — испуганная, жалкая. — Похоже, там никого не осталось… Констрикторы наступают!

— Так. — Рудольф поразился собственному спокойствию. — А как дела в бомбоубежище?

— Я не проверяла, но туда они вряд ли ворвутся.

— Что ж, этого следовало ожидать. — Рудольф машинально погладил журналистку по голове. — Вы уже успели записать? Простите! Сядьте, успокойтесь и постарайтесь сосредоточиться на хронике. Сможете?

— Думаю, да. — Мысль о том, что надо заниматься делом, помогла ей прийти в себя. — Да, я сделаю это.

— Хорошо. — Рудольф прислушался к ударам своего сердца: оно билось громче и сильнее обычного, но не быстрее. — Видите эту веревку?

— Да. — Обреченность, при появлении которой страх куда-то уходит, передалась и Эльвире.

— Быстрее разбирайтесь с записями. Я постараюсь сплести что-то вроде стульчика, и вы сможете дождаться спасителей на стене. Надо полагать, констрикторы не застанут вас врасплох…

— А вы? — Эльвиру даже затошнило от такого варианта спасения.

— Это неважно. — Рудольф подошел к окну.

Где-то за городом уже начиналось утро. О его приближении свидетельствовали изменения в оттенках неба, но здесь, на площади, об этом можно было только догадываться. Дым — то черный, то буроватый, а порой белый — тянулся ввысь, забрасывая внутрь здания удушливый запах гари. «А ведь мы могли просто задохнуться», — осознал еще одну, прошедшую стороной опасность Рудольф. Руки его задвигались быстрее, узлы появлялись на веревке один за другим — ровные, аккуратные, словно сделанные машиной.

— Нет, — неуверенно сказала Эльвира, не стараясь, чтобы ее услышали. Несколько стенографических загогулин чистом листке — она отмечала только самое главное — напомнили ей, что спасаться теперь следует не ради себя. Кто-то должен будет все это расшифровать. Кто-то должен будет сберечь эти записи, донести их до людей.

И тут дверь тряхнуло…

Лестница была достаточно узкой — только это и позволяло последнему из защитников укрепления держаться. Он догадывался, что, скорее всего, остался один — выстрелов больше не было слышно. Догадывался он и о том, что патроны вот-вот закончатся, и лишь то, что лестница, которую он защищал, вела в сторону бывшего бомбоубежища, не позволяло ему прекратить стрельбу. Пусть двери рассчитаны на атомный взрыв — кто знает, как выдержат их замки атаку совсем иного рода…

Он отступал до лестничной площадки, пока не уперся спиной в стену. Безжизненные лица плыли навстречу, тупо шевелились выставленные вперед кривые пальцы…

Он собирался стрелять, пока не закончатся патроны, но вышло иначе — среди ползущей навстречу толпы констрикторов возникла вдруг маленькая фигурка: розовое платьишко с оборочками и бантиками, золотистые локоны…

Ему повезло в одном — еще раньше, во время первой атаки, удалось сменить неудобное ружье на пистолет.

Дуло развернулось на сто восемьдесят градусов, и прозвучал выстрел — последний в истории укрепления.

— Все… — Рудольф отступил от окна на шаг. На его лбу, незагорелом и побледневшем от волнения, выступило несколько крупных капель пота. — Скорее сюда!

Эльвира поспешно двинулась с места, надевая ручку сумочки себе на шею. В дверь снова ударили — засунутая в щель отвертка должна была задержать констрикторов хоть на пару минут.

— Быстро, — почти не открывая рта, произнес Рудольф и протянул ей свое изделие. Журналистка ухватилась за веревку, кое-как просунула ноги в вывязанные Рудольфом петли и встала на подоконник.

Дверь вылетела как раз в тот момент, когда Эльвира должна была спокойно опуститься. От неожиданности она дернулась, поскользнулась на железном карнизе и поняла, что падает. Веревки грубо рванули ее за ноги, несколько задержав падение, но соскользнули, обдирая щиколотки Эльвиры и срывая с нее туфли. Удаляющийся крик заставил Рудольфа снова развернуться к окну, но помогать было уже поздно: раздался глухой удар, и он увидел женщину лежащей на мостовой. До боли сцепив зубы, Рудольф посмотрел вниз, затем назад, в сторону приближающихся жадных рук, снова вниз и опять назад. Дальше он действовал скорее механически: он не помнил, как вытянул веревку, как уселся, как опустился… Что-то раздвоилось в его сознании, бросив половину его личности перед катящейся с гор лавиной, за которой слышались предательские голоса бывших начальников и приятелей. Снег кипел, рассыпаясь искрами, солнце слепило глаза… Сквозь видение на миг прорвалась стена, каменная, грубая и надежная на вид, а потом вновь наступило полусумасшедшее забытье. Он понял только, что висит между небом и землей, а веревка раскачивается от постепенно усиливающегося ветра. Затем сквозь подступившую темноту донесся рокочущий звук, слишком упорядоченный, чтобы его можно было принять за шум лавины. Рудольф открыл глаза — на поголубевшем и слегка очистившемся от дыма небе висел вертолет, а где-то за ним горело солнце — небольшое и желтое…

До самого утра Альбина пролежала неподвижно, глядя в потолок, и ее взгляд легко было спутать со взглядом констриктора — кипящие в голове мысли забирали из него всю энергию, но при этом она не смогла бы объяснить, о чем думает. Почему увели Тихого? Почему он так настаивал на том, что она — просто попутчица? Что все это означает? В какие-то моменты ей хотелось встать и попытаться разузнать, в чем дело, поинтересоваться его судьбой, уточнить, когда будет запущена привезенная ими методика лечения, но всякий раз ее охватывала усталость, и девушка говорила себе, что через минуту она отдохнет, силы вернуться, и вот тогда… Ей чудилось, будто даже тело знает о загадочных опасностях больше, чем она, и потому не пускает.

Похоже, в какой-то момент она все же заснула: утро наступило слишком быстро, так, что сознание не успело зафиксировать его приход. Стало шумно, люди заходили по бараку, захлопала дверь… Альбина протерла глаза и села. Похоже, в барак поселялась новая группа: пустовавшие в момент ее прихода койки занимали теперь одну за другой только что вошедшие люди. Отдельные лица показались девушке знакомыми. Присмотревшись, она убедилась, что так оно и есть.

— Вы из укрепления? Из мэрии? — схватила она за рукав ближайшую женщину.

— Да, — нехотя ответила та, чуть не падая на кровать.

— А как… — Альбина замолчала, вертя головой по сторонам.

Если Рудольф жив, она увидит его и так…

Дверь раскрылась, впуская в барак одну группу, затем другую… Альбина застыла на краю кровати, готовая в любой момент вскочить. «Не он… не он…» — повторяли ее губы. Когда знакомое лицо наконец появилось, казалось, какая-то пружина бросила девушку вперед.

— Ты… — прижалась она к груди Рудольфа, окончательно забыв прежнюю робость перед его излишне строгими моральными принципами. Тонкие пальчики скользнули по его плечам, желая на ощупь удостовериться, что это не мираж. — Милый… Я так волновалась, я так ждала!

— Ала… — Рудольф притянул ее к себе и с удивлением отметил, что глаза начало щипать. Обожженные веки оказались очень чувствительными к соленой жидкости. — Ну все… теперь все позади. Все…

— Руди… — Она хотела тут же рассказать о странном уходе Тихого, о тревоге, ни на секунду ее не отпускавшей, но не успела. В дверях появились двое военных («Боже… — ахнула про себя Альбина. — Те самые!»), и один из них выкрикнул фамилию Рудольфа. — Нет!

Неожиданный крик девушки заставил Рудольфа отшатнуться, а Альбина уже поворачивалась лицом к военным, пытаясь загородить его своим телом.

— Ала, что случилось? — Он замолчал, глядя на приближающихся людей в форме.

— Нет! — Она сжала кулаки и шагнула вперед, дрожа от смеси стыда, гнева и страха. — Я вам…

— В чем дело? — Нехорошее предчувствие шевельнулось у Рудольфа в душе. — Что все это значит?

— Девушка, успокойтесь! — прикрикнул на трясущуюся Альбину один из военных. — С вами просто хотят побеседовать. Ведь это в вашем укреплении проводились, так сказать, некоторые медицинские исследования?

— Да, а…

— Человек, передавший нам материал, говорил о работе врача-одиночки. Именно это мы и хотели уточнить, — холодно пояснил военный. Наброшенный на его плечи белый халат скрывал знаки различия.

— Ну как же… — Рудольф попытался улыбнуться в ответ, но не сумел. — То есть… Врач действительно был только один, но вот…

Он осекся и замолчал. Уже готовая сорваться с языка фраза «Вот перед вами один из соучастников успеха» так и осталась непроизнесенной — какое-то шестое чувство подсказало ему, что испуг Алы не случаен и лучше не впутывать ее в это дело.

— Продолжайте, — небрежно кивнул военный.

— Я что хотел сказать… — Рудольф не привык испытывать растерянность и чувствовал от этого сильный дискомфорт. — Да… я сам свидетель, что лечение было успешным. Мальчик был болен, но затем очнулся. И тот человек, который… Простите, я забыл его фамилию… Он тоже может это подтвердить, что, вероятно, и сделал.

К их разговору начали прислушиваться. Десятки пар любопытных глаз уставились на них, требуя объяснения разыгравшейся только что сцене.

— Вот и хорошо, — прервал Рудольфа военный. — Вы запишете свои показания, и…

— Нет! — со слезами на глазах снова закричала Альбина. — Руди, не ходи с ними! Не ходи!

— Послушайте, девушка, — раздраженно одернул ее военный, — вы замолчите наконец? Вам не кажется, что вы лезете не в свои дела?

— Нет! — Альбина с отчаянием тряхнула головой. — Тогда забирайте и меня. Руди, им это не нужно, понимаешь?!

— Что «это», малышка? — Рудольф слегка отстранил девушку.

Лицо Альбины исказилось. Ей многое хотелось сказать, но она была слишком напугана, чтобы что-либо объяснять. «Это» — лечение констрикторизма, их мечты и надежды, наивные попытки отстоять укрепление и многое другое, на объяснение чего понадобились бы часы, а то и вся жизнь. И ноги Альбины, как тогда, на крыше, стали тяжелыми, словно каменные, руки опустились, а лучистые глаза наполнились покорной тоской: делайте со мной, что хотите, я проиграла.

— Малышка, что ты…

— Идем, — нетерпеливо сказал военный, и Рудольф отправился за ними, пряча взгляд от потрясенной и потерявшей надежду девушки.

Сердце билось четко, как часы. Медленно… Медленнее, чем он ожидал… Совсем мед-лен-но…

…Как в тот момент, когда констрикторы ломали двери в кабинет.

Стук. Шаг. Удар сердца… Хлоп — дверь… А лязг? Что же это так знакомо, металлически лязгнуло сзади? Оружие?

Лезут в глаза ледяные блики, катится с гор лавина… И что-то белое возникает перед глазами. Листок бумаги?

— К сожалению, вы являетесь носителем вируса… — глухо, сквозь снежную толщу звучат слова.

— Вы направляете меня в больницу? — Рудольф слышал свой голос со стороны и с трудом узнавал его, словно тот звучал с магнитофонной ленты — искаженный, непривычный…

— По приказу в связи с чрезвычайным эпидемиологическим положением…

— Нет! — закричала Альбина на весь барак, и ноги ее подкосились…

— О чем вы? Ведь есть методика лечения… — шепчут испуганно губы, а Рудольф все еще смотрит на жалкого, изменившегося себя со стороны, а лавина катится, катится…

— К сожалению, методика ничем не подтверждена и нуждается в длительной дополнительной проверке. У нас нет такого времени…

Альбина сжала губы, и рот ее начал наполнятся чем-то соленым. Видение не покидало ее… Да это и не было простым видением: она не сомневалась, что и в самом деле смотрит сейчас на мир глазами погибшего человека и видит, как на него направляется автомат, как…

— Нет!!! — заглушая треск выстрелов, отчаянно завопила она… и оказалась в бараке, на полу.

— Девушка, вам помочь?

— Припадочная наверное…

— Давайте руку…

— Нет… нет… — уже чуть слышно пролепетала она, кусая губы.

Все было кончено. Жить не хотелось.

Когда все те же военные появились снова, она уже знала — пришли за ней. И встала, не дожидаясь приглашения. В полном молчании перед нею распахнулась дверь, проплыл унылый однообразный коридор, пропускник… «Странно, — равнодушно и опустошенно думала она, глядя по сторонам, — его не уводили так далеко…»

Последняя дверь убралась с дороги, бросая ей в лицо волну неожиданно свежего воздуха.

За дверью был день — сероватый, в меру пасмурный, с пятнистым от облаков всех оттенков небом. Мелкая утоптанная трава вокруг скучных строений выглядела темной и неживой.

Они остановились на пороге, и только тогда Ала почувствовала, как сильно дрожат ноги. «А может, это сон? Кошмарный сон среди кошмарной жизни…» — устало подумала она, глядя на неторопливо подъезжающий автомобиль.

— Это она?

— Да. И она будет молчать… — раздались один за другим два голоса.

Альбина мелкими глотками втянула в себя воздух. «Вот и все, — произнесла она мысленно, — вот и все…»

— Садитесь. — Равнодушная рука военного подтолкнула ее к машине. Альбина покорилась. В ноздри ударил сильный запах бензина и кожи — видно, автомобиль был еще новым. Девушка упала на заднее сиденье и зажмурилась.

— Ала… — прозвучал над ухом знакомый голос, выводя ее из оцепенения. Тот самый голос, что делал это уже не раз.

— Вы?

Разве не так в точности ахнула Эльвира, впервые увидев его? Ох, везет же некоторым ходить в «живых мертвецах»!

— Ала… — повторил Тихий, беря девушку за руку.

Больше он не сказал ничего.

Разговор еще предстоял — долгий и сложный. Тихому надо было доказать ей, что он не мог поступить иначе, признаться, что он предал, — предал для того, чтобы не предать, чтобы выжить и однажды рассказать правду, да и просто выкупить у судьбы ее жизнь. Надо было подготовить девушку к тому, что она стала на время заложницей, гарантией его «хорошего поведения» в качестве «жертвы прежнего режима», разоблачителя и… союзника тех, кого она, должно быть, уже успела научиться ненавидеть.

Все это было еще впереди, а пока они сидели рядом, держась за руки, и глядели друг другу в глаза.

Глядели, глядели, глядели…

А в это время в том, погибшем городе зашевелилась одна из лежащих на земле фигур. Застонала, приподнялась на локтях, превозмогая боль, пощупала лежащую рядом сумочку и снова замерла, заслышав стрекотание низко летящего вертолета.

И от спасателей порой стоит спасаться.

Вертолет стих, исчез; кто-то, дождавшись полной тишины, протопал мимо, и Эльвира позволила себе привстать. От удара о мостовую тело ныло, перед глазами прыгали мелкие искорки, позволившие ей, однако, разглядеть находящийся неподалеку круг канализационного люка. «Как жаль, что по нему нельзя долезть до границы», — подумала она, скрываясь под тяжелой крышкой.

Ей предстояло еще многое: и поиск приемлемого для отдыха места, и добыча продуктов на то время, пока наверху будут производить дезинфекцию, да и вообще выбор правильной линии поведения — прятаться ли с самого начала или сделать тайничок для блокнота.

Все это было еще впереди.

Ехала по дороге машина…

Держась за стены подземных туннелей, шла в темноте одинокая женщина…

Невозмутимо, как до катастрофы, плескалась река, шелестели листья деревьев, и солнце смотрело сквозь обрывки облаков так же, как следующей ночью луна, и им не было дела ни до этой отшумевшей в людском обществе бури, ни до большинства других бурь…

— И все же ты зря так поступил, — сказала Альбина, присаживаясь на диван возле Тихого.

— Ты так считаешь? Значит, ты права, — отозвался он, не отрывая взгляда от экрана.

— Зря, — повторила она, присоединяясь к нему, хотя и не могла понять, сколько же можно смотреть на ненавистное лицо «спасителя человечества».

Впрочем, на этот раз телецентр решил чуть разнообразить надоевшую программу.

От неожиданности Тихий подался вперед, а Альбина приоткрыла рот: движения бывшего полковника Хорта начали замедляться, замедляться, замедляться…

Нет, это не было началом болезни: просто что-то не сработало в аппаратуре, да и оператора за это потом уволили — чтобы у зрителей не возникало нехороших ассоциаций…