Книга встреч

Всё-таки, беседы со священниками — это главная обязанность для сотрудников нашей редакции. Колесишь по области, из деревни в деревню, отыскивая никому в городе не известные храмы, знакомясь с батюшками не прославленными, не «раскрученными» (простите уже за такое словцо), — и не без удивления убеждаешься, что нынешний сельский поп — он зачастую и бодрее, и умнее (да, да…), и глубже, и искреннее, и живее, и речистее своего столичного собрата, — пусть столичный и по телевидению выступал, и массу «духовных чад» имеет, и порою даже «старцем» величается… И вот вам для примера — не старец, не оратор, не вождь, не трибун, а…

1. …ПРОСТО СЕЛЬСКИЙ БАТЮШКА

Говорит настоятель церкви во имя св. Архистратига Михаила в деревне Бегуницы о. Леонид Трофимук.

…Вот вы спрашиваете, как люди 60-х годов рождения, воспитанные в неверующих семьях, становятся священниками? Да, это вопрос…

Прежде чем стать батюшкой, надо сперва ещё к Богу прийти. Как это происходит? Ну, со мной ясно: я был крещён во младенчестве. Приехала к моим родителям бабушка поздравить их с новорожденным — со мной то есть — и спрашивает: «А крестить-то вы его собираетесь?» — «Возможно, когда-нибудь… Потом… Попозже…» — «Не попозже, а сейчас! Пока не крестите, я отсюда не уеду!» И понесли меня крестить. Нет, это не здесь происходило, не в Бегуницах, а в Рождествене — я из тех мест родом. Знаете тамошний храм во имя Рождества Богородицы? Вот это и есть моя родная церковь! Зима, мороз лютый, родители убиваются: как это меня, такого маленького, будут в холодном храме в холодную воду опускать… А ничего, всё очень хорошо вышло: крестили меня в особом таком домике возле храма, в крестилке так называемой: растопили там большущую русскую печь, нагрели воды, отца выставили в коридор, чтобы не мешал, и совершили обряд честь по чести. Отец в коридоре чуть не умер от волнения… Он на юридический факультет в ту пору поступал, был кандидатом в члены партии… Естественно, потом ни о какой церкви в семье речи не было, и рос я нормальным советским безбожником.

А как начал приходить к вере? Это для меня самого такая тайна, да и никому о себе этого не понять… Я заметил: кто бы что ни говорил о том, как он впервые уверовал в Бога, — всё это будет не правдой… Не полной правдой, точнее… Первый Божий призыв тих и почти не слышен, не остаётся в сознании… Но душа его уже ухватила, уже встрепенулась, хотя ум продолжает пребывать в прежнем качестве. А я уверен: наш брат приходит к Богу, когда за него кто-то начинает крепко молиться: или кто-то из ныне живущих, или предки на небесах… Господь не будет насильно толкать человека к вере, а вот по чьей-то просьбе, по молитве — это пожалуйста; даст душе первый толчок и посмотрит на реакцию: ага, встрепенулась душа, значит, можно ещё раз…

Короче, впервые я надел крест в армии. Просто захотелось его надеть — и всё. Без объяснений. И все мои сопризывники тоже в то же время стали носить кресты. Помню, едем на дембель, зашли в вагон, кительки расстегнули, а какая-то пассажирка нос сморщила: «Ой, смотрите-ка, кресты нацепили!..» (Это я вроде как впервые подвергся гонению за Христа). Что бы на моём месте сказал в ответ любой 20-летний парень? — да ляпнул бы что-то грубое, чтобы замолчала надолго… А я почему-то ничего не сказал — и сам удивился тому. Не хотелось говорить худого, хотелось ответить по-доброму, но ничего доброго о кресте православном я тогда ещё не знал — потому и смолчал.

Но знать хотелось! Дома перерыл всю родительскую библиотеку, искал ответ на вопрос: Кто же такой Христос? Чего только не начитался… Тьфу, противно вспоминать. Добрался до ПСС В.И. Ленина — от отца мне осталось, — нашёл там работы на тему «Коммунизм и религия»; думаю, стану исходить из противного: где Ильич что ругает, там, стало быть, добро и скрыто… И какое же разочарование! Ничего, кроме ругани! Никакой полезной информации: только безпредметное, безтолковое поливание грязью! Одна вода — точнее, одни помои! Видимо, Ленин никогда религию не изучал, никогда о вере не задумывался, а только ненавидел её нутром, — и это всё.

Ладно, решил я, без Библии тут не обойтись. И вообразите только себе: едва я так решил, как какой-то священник на улице подарил маме Библию! Знаете, такую — финского издания, малого формата, на папиросной, тончайшей бумаге, — но перевод канонический, Синодальный. Знаете, конечно! В нашем поколении многие с таких Библий начинали! И уселся я за чтение. Как человек добросовестный, решил читать с первой страницы до последней. Ну и хлебнул горя! Ещё Книга Бытия — куда ни шло, более или менее понятно, но дальше: Числа, Судьи, Паралипоменон!.. Отложу, бывало, книгу, измерю толщину страниц пальцами: нет, до Евангелия, до Христа ещё читать да читать… Вы представляете, что это за труд для неготовой души? Но я не сдавался. Я придумал себе такой порядок: сижу за Библией, пока голова не начнёт пухнуть, а потом беру — знаете что? — сборник сказок народов мира. Почитаю денёк сказки — в голове всё уляжется, и снова возникает желание сесть за Писание. И так одолел всю книгу.

Но вы же понимаете: от Библии до храма дорога не близкая! Сектанты вон читают Библию, читают, а к подлинной вере так и не приближаются. А меня же словно отталкивал кто от церкви. В свою родную, Рождества Богородицы — и носа не показывал! Разве иногда в Гатчине, где меня никто не знал, забежишь на минутку в Павловский собор — и скорее назад! Но любопытство всё-таки жило в душе. Однажды на Успение зашёл в храм — и тут откуда ни возьмись появляется какая-то женщина (это регентша была, как я потом узнал) и хвать за руку железной хваткой: «Пойдёмте, пойдёмте, нам помощь нужна: вы же хорошо читаете — будете читать для нас Евангелие». Я не смог устоять перед таким напором, но в душе всё сопротивлялось: как это? я стою посреди церкви?! я читаю вслух Евангелие?! — бежать, скорее бежать!!! Но не убежал. Потом мне регентша говорит: «Вот спасибо! Приходите ещё!» — «Да, да, — бормочу, — приду обязательно…» — а сам думаю: «Да никогда в жизни! Да ноги моей здесь не будет!» Однако… Вот, видите сами, чем всё закончилось. Был в Рождествене церковным сторожем, был псаломщиком, чтецом, ну и наконец…

Как здесь, в Бегуницах, стал настоятелем? Тут история такая: бегуницкий храм во имя Архистратига Божия Михаила открылся в 90-х, но постоянного священника здесь не было. А прихожанки наши — они знаете какие активные? Кто-то им посоветовал писать прошение владыке, так они завалили епархию письмами! И сами в Питер приезжали не раз. Их уже в лицо стали узнавать: «Ах, это бегуницкие идут! Будет вам батюшка, будет, подождите только!» И тут как раз моё рукоположение случилось. Уж как они обрадовались, что теперь у них свой батюшка есть, хоть и молодой! Теперь, как собираюсь куда ехать, они уже бегут: «Вы, отец Леонид, куда? Вы не насовсем от нас?» А мне о таком и подумать невозможно: я с 2001 года тут уже корни пустил, мне здесь всё родное, как отсюда ехать?

И правда: очень хорошее место. У нас даже если человек считает себя твердокаменным неверующим, он церковь хулить не будет и к нам относится хорошо. Это меня Господь пожалел: по слабости моей да по неопытности послал такой приход: прихожане сильные, горящие верой, население дружелюбное — служи и радуйся!

А храм не так чтобы очень старинный. Его князья Волконские строили в середине XIX века. Строили-строили, да как-то всё достроить не могли. Ехал однажды по нашей дороге сам царь Александр II. Смотрит: начато строительство храма да заброшено. Пожелал остановиться, узнать, в чём дело. Денег нет? Ну вот вам деньги! Если какие вопросы будут, прямо ко мне обращайтесь! — и дальше поехал. Так с царской помощью и достроили храм и один из приделов освятили во имя царского святого покровителя Александра Невского. Ну, конечно, закрывали храм большевики… Причём довольно рано его закрыли, когда в прочих храмах ещё и не думали, что их та же судьба постигнет. Нашёлся, представьте, какой-то жук — письмо написал куда следует: «Мы, мол, тут, в деревне, хотим культурно развиваться, постигать революционную премудрость, а как это сделать, если под носом рассадник мракобесия?» И закрыли нас… И сперва, как водится, устроили в храме клуб. Вот, где алтарь, — тут сцена была. Но вышла незадача: икону, написанную прямо на стене, замазали масляной краской, а она возьми да проступи опять! К каждым советским праздникам её замазывают, а она снова проступает: не очень ясно, но разглядеть можно без труда. Так и не могли ничего поделать с ней, и после войны уже переделали клуб в тракторную мастерскую, алтарную стену вовсе снесли, чтобы был проход для тракторов, всё запачкали, закоптили… Вы не поверите: тут от пола до потолка всё черным-черно было. Службы шли там, где сейчас трапезная… А сейчас — да, чисто, красиво… Ну так я же вам говорю: у меня прихожане очень хорошие — им и приказывать ничего не надо, они сами всё сделают, я смотрю только…

Когда службы начались, приходит какой-то дядечка… «У меня, говорит, мать старенькая помирает… Сюда меня прислала… у неё кусочек есть от вашей церкви, так она отдать его хочет…» Как это — кусочек от церкви? — «Да вот, взгляните!» — и протягивает мне дощечку. Её, видимо, выломали из алтарной двери, на ней чей-то лик написан — ну как разберёшь, чей? И тут видим надпись: Архангел Михаил. Вот оно что!.. Сам Архистратиг к нам явился, благословляет нас, ободряет, говорит: «Это я вернулся! Я снова с вами!» Сейчас эта дощечка у нас на почётном месте, на особом аналое…

Строимся, восстанавливаемся потихоньку. Сейчас, конечно, цари по нашей трассе не ездят, чтобы, значит, помощи у них попросить, но помощники всё-таки и без того есть, слава Богу: и в совхозе нашем, и в администрации, и даже в соседней колонии. Мы туда приезжаем время от времени: ох как жалко тех, кто там сидит! Как им вера нужна! Они, конечно, молчат, сами не скажут, что душа у них тоскует, но только заведёшь с ним разговор — и у него сразу столько вопросов появляется, и чем дольше разговор, тем больше вопросов… Они уже бригадку свою сколотили, чтобы нам помогать: с удовольствием ездят на работу. Но не все, конечно: есть там группа таких, которые, хоть и помирают от безделья и скуки, а за работу ни за что не примутся… Странные люди. А когда бригада работает здесь, то наши прихожане ими и руководят: у меня золото, а не прихожане. Живём с ними очень дружно; как у кого из наших именины — обязательно собираемся все вместе в трапезной, празднуем, как положено. Помню, на недавних именинах кто-то сказал такой тост: «Хочу, говорит, поднять эту чашку чая за то, чтобы всех нас отпели в нашей родной Архангельской церкви, да и под звон колоколов!» Это намёк: чтобы, значит, поскорее колокольню батюшка возводил. Ну что ж, будем стараться. У нас и план есть старинный, подлинный, мы знаем в точности, как наш храм выглядел в прежние времена, так что дело за малым: начать да кончить. Сделаем, всё сделаем, будьте уверены.

И ещё одна беседа с отцом Леонидом. После первой встречи захотелось продолжить знакомство: ясно, что этот молодой, улыбчивый священник не всё ещё сказал, не весь свой багаж выложил… Это ведь чувствуется: с одним поговоришь час и понимаешь — всё, приехали, дальше будет только повторение уже сказанного (хорошо, если другими словами). А другой говорит-говорит, а ты видишь — он до главного-то своего богатства ещё не добрался, он только присказку начинает, он смотрит — сумеешь ли ты эти первые слова принять как должно? И если сумеешь, — тогда…

Тут поймите меня правильно: я не о болтунах говорю. Болтун всегда пуст. Болтуна устаёшь слушать через десять минут. Я говорю о тех, у кого «от избытка сердца глаголют уста», — и чем сердце глубже, тем уста сильнее.

2. КОНЕЧНО, ВЫЖИВЕМ!

— …Тут ведь вот какое дело: мы с вами, допустим, собрались, поговорили, обсудили — решили, что воцерковление в России должно идти по таким-то путям, с такой-то скоростью… А в жизни почему-то всё выходит совсем иначе. У нас было столько светлых идей, столько полезных наработок… Мы, образно говоря, выкопали русло, пустили воду… А вода пошла совсем иным путём. Ручеёк сам выбирает себе дорогу, не спрашивая нашего мнения. Вот давайте вспомним советские времена. После революции многие задумывались: а что же теперь будет с Россией? Что будет с верой православной? Многие давали свои рецепты спасения, многие даже пытались эти рецепты воплотить в жизнь… И что же? И Россия спаслась, и вера православная, несмотря ни на что, сохранилась, — и всё это случилось совсем не так, как указывали мудрецы. И сейчас всё повторяется: Россия воцерковляется, но иначе, чем мы это себе представляли. Нам и хотелось бы, чтобы люди стройными колоннами двинулись в храмы, а на деле…

— Ну, может быть, стройными колоннами и не надо: это как-то по-советски получается…

— По-советски? Я вам так скажу: чтобы собрать людей в колонну, нужно, чтобы они сами к этому стремились, чтобы чувствовали живую связь друг с другом, чтобы помнили, что все — одна семья. Тогда это будет настоящая колонна — крепкая, сплочённая, единая. Но за эту-то сплочённость, за эту родственную связь, испокон века живущую в русском народе, нас и били все прошедшие двадцать лет. Соборность наша была объявлена — чем? Тоталитарным мышлением! А ведь общинное сознание всегда было характерным для России. Для русского семья — всему голова, и народ в нашем понимании — это большая семья… И вдруг такой стиль жизни объявлен тоталитарным мышлением!.. Не раз и не два нас обвиняли в тоталитаризме: в течение 90-х годов только об этом и говорилось, — и западными голосами, и нашими собственными подголосками. Твердили, твердили, обвиняли, стыдили… И сработало в конце концов! Сейчас всё, что хоть немного напоминает об общем делании, вызывает у народа суеверный ужас: «Опять нас к тоталитаризму хотят привести!..» Все разбежались по своим углам, все залезли по уши в собственные дела… А Церковь — это общий путь. Литургию индивидуально перед каждым верующим не служат. Нужно собраться — в единомыслии и любви, — и вместе помолиться. И тут народ одолевает страх: «Собраться? Вместе? А не будут ли при этом ущемлены мои личные права? А не хотят ли меня обезличить в общей массе?» Я помню своё детство, 70-е годы, — не такое уж давнее прошлое: у нас в Рождествено и в Батово каждые выходные люди выносили на улицу столы, устраивали общие праздники под открытым небом, — сегодня один двор всех угощает, в следующий раз другой… Собирались и знакомые, и не очень знакомые… Потом этот обычай стал понемногу забываться… Дальше — больше, — а сегодня и вспомнить об этом странно. Сегодня и семью-то, близких родственников собрать трудно: у всех свои заботы, — не до семейных посиделок.

— Так что же делать? Как побороть индивидуализм? И возможно ли нам тягаться с современной пропагандисткой машиной?

— Возможно или нет, — не знаю, а знаю только, что если мы будем кричать в пустыне: «Люди! Не будьте индивидуалистами!» — ничего у нас не выйдет. Как не раз говорил покойный Патриарх Алексий II, — Церковь должна идти в народ. Я, признаться, раньше не понимал эти слова. «Что же, — думаю, — разве мы уже не в народе? Я сижу в своих Бегуницах, — разве не среди народа?» И только сейчас начинаю понимать Святейшего. Народ наш потихоньку пытается выжить, — не только физически, но и духовно. Народ пытается восстановить разорванные связи… Понемногу образуются какие-то неформальные группировочки… Вот в соседней деревеньке есть библиотека, а при библиотеке сам собой образовался кружок любителей чтения: люди собираются, обсуждают прочитанное… Вот куда нужно идти батюшке, — и не с проповедью сразу, а тоже — как читателю, как простому кружковцу… Вот, глядишь, и образовалась общинка. В школу надо идти, — но не на торжественные линейки, в полном облачении и с кадилом, а на классные часы, для простого разговора о школьных делах. И требы! — требы очень важны!..

— Вот как? А многие батюшки, я знаю, боятся, что их будут считать простыми «требоисполнителями»…

— Требы — великое дело! Какие-то кратенькие службочки, какие-то молитвочки на местах. Люди хотят молиться, — я это вижу. Нельзя сказать, что советские годы прошлись по народу катком и оставили за собой одну духовную пустыню: нет, народ живёт, народ стремится к свету, — но всё это довольно дикий вид имеет, непричёсанный… Надо просто объяснять людям, что и как. Здесь у нас хлебопекарня есть. Как-то встретились мы с директором, он и говорит: «Что, если вам, батюшка, нашу продукцию освящать?» Сам попросил! С тех пор я к ним хожу, совершаю молебны, — и работники на них с охотой ходят, и осмысленно молятся, — хотя в храм пока не спешат заходить… Храм их ещё пугает, — а здесь всё своё, всё привычное, здесь можно молиться спокойно, — никто не засмеёт. И так служишь молебны — то тут, то там… Люди привыкают начинать дела с именем Божиим. Сейчас я сам к ним иду, — я иду в народ, а завтра, с Божией помощью, народ пойдёт ко мне. Думаю, что большинство приходских, деревенских священников давно сами додумались такой же мысли.

— Слышал я не раз от нецерковных людей: потому, дескать, нет массового воцерковления, что Церковь не ответила на какие-то народные потребности. Церковь отдельно, а народ отдельно…

— А что такое «народные потребности»? Потребности у народа самые разные, — в том числе и несовместимые с христианством. И потом, если пытаться ответить на все-все запросы — народа ли, государства ли, — то этих запросов будет всё больше, больше… Всё капризней человек становится, и рано или поздно вспоминает древний лозунг: «Хлеба и зрелищ!» А хлеба и зрелищ никогда не бывает в меру, этого всегда мало, мало… Так что же, я должен под всех подлаживаться? «Чего изволите?» Кончится это тем, что мне скажут: «Попляши-ка теперь перед нами!» Да я бы и поплясал, если бы это на пользу пошло, но тут уместно вспомнить слова Спасителя: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали». (Мф. 11. 17) Не на всякую потребность должна откликаться Церковь, а только на потребность духовного оздоровления, на потребность пообщаться с Богом, — и я говорю, что сегодня это народу вовсе не чуждо…

— Я всегда думал, что если однажды некий самый большой начальник стукнет кулаком по столу и скажет: «Ну-ка все бегом в церковь!», — то все и пойдут, и начнётся настоящее воцерковление, — причём, искреннее, а вовсе не из-под палки… Такое случалось в истории: сначала крестится вождь, а вслед за ним и весь народ…

— В этом есть своя правда. Для меня одно несомненно: если десять человек пойдут молиться по приказу, то девятеро потом уйдут из храма, но десятый обязательно останется, потому что почувствует — душа его нашла то, что искала. Можно и так сказать: народ всегда смотрит на своих вождей и — кто вольно, кто невольно — берёт с них пример, прислушивается к их мнениям, старается подлаживаться под их шаг. Тем более, если сверху призовут не к чему-то непотребному, неприемлемому, чуждому, — а к молитве в наших родных русских храмах. Но большой пользы от приказов — даже самых благочестивых — ждать нельзя. В конце концов, так было и в дореволюционной России: люди хотели соответствовать тем требованиям, которые предъявляла к ним власть и общественное мнение, а потому старались вести христианский образ жизни. Но когда рухнули вековые устои, когда сверху стали доноситься совсем иные призывы, большинство стало подстраиваться под новый шаг. В храме остались только те, кто всей душой хотел там остаться. Однако, в Царствие Божие тоже попадают только те, кто всей душой этого хочет…

— Если сравнить ваших прихожан и всех остальных жителей Бегуниц, — можно ли понять, почему эти стали воцерковлёнными, а те не стали? Есть ли между ними какое-то психологическое отличие?

— Я думаю, можно, если постараться, подметить какую-то внешнюю разницу: у этого, мол есть такая чёрточка характера, а у того её нет… Но мне кажется, это будет слишком поверхностно и по большому счёту неправильно. Воцерковление — это тайна. Душа человеческая — страшная глубина, — попробуй, разгляди, что в ней делается. Почему один светится от любви к людям, а другой любит только двух-трёх самых близких, — а третий и вовсе не любит никого? Тайна. Это гораздо глубже, чем воспитание или социальное положение. Такие глубины только Бог ведает. И только Бог знает, какие струны нужно затронуть в душе у человека, чтобы он обратился. Мы этого знать не можем, но мы можем работать, — и Господь укажет нам верную дорогу к человеческому сердцу.

— Если представить себе, что через некоторое время все строительные проблемы во всех храмах будут решены, — всё будет отстроено, отремонтировано, — легче ли тогда пойдёт воцерковление народа?

— Да, увидев золото куполов, многие зайдут полюбопытствовать: «Ого, как у вас тут красиво!..» — и уйдут. А скорее всего реакция будет такая: «Ого! У вас, значит, всё золотом покрыто?! А у нас на улицах нищие!» — и сразу вспомнятся им все вселенские невзгоды человечества, и виновными в них окажутся отстроенные, позолоченные храмы. И поэтому тут та же самая пропорция: десять придут, привлечённые красотой, — девять уйдут, один останется.

— Обычно по нашим деревням много наркоманов, — такое время сейчас. Нередко встречаются среди деревенских жителей даже прямые сатанисты… Как с этим в Бегуницах?

— Что-то, конечно, встречается, но в целом дела обстоят не так уж плохо, — лучше, чем где-либо. Я думаю, что причина тут вот в чём: коренного населения здесь мало. Когда-то люди приезжали в наши края на комсомольские стройки, — это были люди активные, созидательные, положительные… Видимо, традиции тех лет ещё живут. Индивидуализма здесь мало, — а индивидуализм главное зло нашего времени. Люди хотят жить по-человечески, — а жить в полной мере по-человечески можно только, если ты живёшь по-Божьи. Постепенно народ это начинает понимать. А каким путями пойдёт воцерковление? Пути найдутся. И не обязательно те, на которые мы сейчас рассчитываем. Каждое время указывает свою дорогу к сердцу человеческому, и нельзя всё время ходить одними и теми же тропами, воображая, что мы всё ещё живём в XIX веке. Люди пронесли через советское время искорку веры, — и вот теперь её раздуло в небольшой огонёк. Будем верить, что огонёк этот разгорится в большой, всех согревающий костёр.

Огоньков сейчас по России горит много. Вот один из них: женский монастырь в Старой Ладоге. Когда я его посетил, казалось, что этому огоньку не разгореться ни в коем случае: слишком мало пламя, слишком силён ветер. Однако, монастырь растёт, и, как говорят, сейчас уже значительно обустроился. Тогда же, в 2007 году, всё выглядело так…

3. ЛЮБОВЬ К РОДНОМУ ПЕПЕЛИЩУ

Как это бывает? — растёт-растёт дуб, — и сто лет, и двести, и триста, а потом — буря, молния, не выдерживает старый дуб, валится с треском, и долго-долго, может быть, ещё сто лет, на том месте, где он стоял, только пень расщеплённый торчит. Но проходит время — и вот из пня поднимается побег — тонкий, слабый, но живой, с двумя-тремя дубовыми листочками. Как хочется, чтобы выжил, вырос…

…Древний-древний монастырь. Не самый ли древний на землях области? Во всяком случае, есть такое мнение, что основан он ещё св. прп. Анной Новогородской, бывшей в миру супругой Ярослава Мудрого. Монастырь крепкий, богатый, владевший многими землями и деревнями на берегах Волхова — Староладожский Свято-Успенский девичий монастырь. Старая Ладога у большинства из нас связана в памяти с Никольским мужским монастырём, а про девичью обитель, возрождённую в 2005 году, ещё мало кто слышал. Когда я сейчас смотрю на насельниц этой обители — настоятельницу, матушку Ангелину (Васильеву), двух юных инокинь и нескольких послушниц, сосчитать которых хватит пальцев на руках, — вот такое и приходит сравнение на ум: тоненькая веточка на останках могучего некогда дуба.

День солнечный, безветренный; Волхов у монастырских стен так чист и невозмутим, словно монахини каждое утро старательно полируют его. А я бы не удивился, если бы это и вправду было так: вся обитель (а она занимает ни много ни мало — четыре гектара) носит следы неустанной женской заботы. Монастырь весь в руинах, но никому он не покажется мёртвым, заброшенным: растёт побег на старом корне. Посреди монастыря — огромный Успенский собор, построенный ещё в XII веке, недавно отреставрированный, весь сияющий одновременно и новизной, и древностью. Внутри он чисто отштукатурен, кое-где видны остатки фресок очень старого письма, — вот образ какого-то святого, а какого — и не различишь уже, — то ли Георгий Победоносец, то ли Целитель Пантелеимон… Но в этом великолепном древнем храме службы проходят редко. Главная монастырская церковь ныне — Крестовоздвиженская. Туда ведёт меня инокиня Дарья, по пути рассказывая об истории монастыря:

— …На этом месте стояла келья Евдокии Лопухиной. Помните из истории? — первая жена Петра I. Сначала её не в наш монастырь сослали, и по первым годам она никак смиряться не хотела. «Меня, — говорит, — насильно постригли, так мне монастырский устав — не закон!» Какие-то заговоры против бывшего мужа… Потом все заговоры раскрылись, сообщников её казнили, а её перевели в Ладогу. Тут она уже смирилась, зажила как инокиня, тут и Пётр с ней примирился: приезжал сюда, подарки ей посылал. Вот две древние липы стоят: по легенде, их Лопухина сажала. Внутри уже пустые, прогнившие, а листья ещё дают…

…Подходим к Крестовоздвиженскому корпусу, и тут инокиня Дарья предостерегает меня: «Осторожнее: здесь у нас собака живёт — очень злая. Хотя вообще-то она хорошая, — она нам так помогала… Мы на ней даже воду возили из источника. А что поделать? Воды поблизости нет, помощников тоже — вот и возили на собаке».

Ещё недавно обитель была коррекционной школой для детей, отстающих в развитии. Планировалось, что после завершения очередного учебного года дети переедут в новое, более благоустроенное помещение и оставят обитель монахиням, но переезд всё откладывался, и сёстрам пришлось делить кров с детьми целый год.

— Да нет, с детьми мы, в общем-то, ладили, — говорит инокиня Дарья. — Дети — они и есть дети… Хотя, конечно, в тех условиях, в которых они жили, трудно не озлобиться. Тут же ни отопления не было, ни воды горячей, зимой температура в помещениях выше десяти градусов не поднималась… А им, бедным жить-то надо. Вот они и растаскивали потихоньку всё, что осталось от монастыря: доски, кирпичи — и продавали на сторону. Мы стали от них откупаться, — то есть, выкупать эти стройматериалы, или даже заранее платить детям, чтобы они не воровали. Чем платили? Деньгами, конфетами… По счастью, всё это началось перед самым их отъездом, а то бы у нас просто средств не хватило. Но с детьми ещё можно ладить было. Хуже другое: возле монастыря, оказывается, был городской пляж, и летом местные жители целыми днями бродили по обители в купальниках, с пивом, песнями… Мы тогда решили каждый вечер обходить обитель крестным ходом, с молитвами, — тем и спасались. Сейчас обнесли территорию монастыря оградой, посторонние здесь не ходят, но от крестного хода мы всё равно не отказались.

Вот и матушка настоятельница идёт к нам навстречу, и, переняв меня у Дарьи, начинает рассказывать о том, какие бои пришлось выдержать ей, прежде чем в Старой Ладоге вновь открылась девичья обитель:

— Не всем, к сожалению, хотелось бы видеть здесь монастырь, многие мечтали устроить на этих землях нечто иное…

— Что-нибудь коммерческое?..

— Да… Вот там должна была стоять сауна, за ней — гостиница, там — ресторан, и посредине всего этого древний храм, как главная приманка для туристов. Шла непрестанная борьба: тихая такая битва, но очень она затрудняла нашу жизнь. Мы здесь Божиим чудом выжили: отопления не было, стёкол не было… Совершенно промёрзшее здание. У меня сегодня девчонки-трудницы проснулись оттого, что на них с потолка штукатурка упала.

— Где же вы, матушка Ангелина, находите таких девушек, которые согласны жить в подобных условиях?..

— Сложный вопрос вы задаёте… Здесь уже немало сменилось людей. Так, наверное, во всех новооткрытых монастырях бывало, особенно в 90-х годах. Тогда это модно было: монашеская одежда, томный взгляд… А потом схлынула волна, искатели моды ушли, и на их место пришли те, кого привела Богородица да Сам Господь. Без Их зова в монастырь идти безполезно: на собственной воле, на собственном хотении монашескую школу не пройдёшь. Наша школа очень сурова. В миру у человека с младенчества воспитывают гордость: «Ты обязан всего добиться сам, твоё Я — мерило всему!..» А тут — наоборот: «Без Бога ты не сможешь ничего, от своего Я нужно отречься». Так попробуйте же собственной волей отречься от собственного Я! Если не зов Божий привёл тебя в обитель, трудно тебе придётся.

Большинство монастырей в России возрождено в начале 90-х, а мы — в 2005-м, когда народ уже наигрался в монашеские игры. Сейчас в обитель идут не для того, чтобы красоваться в иноческих нарядах, а для того, чтобы стать рабами Божиими. То есть собственно рабами в полном смысле этого слова: отречься от своей воли, безропотно выполнять послушания. Люди в массе своей страшатся такой жизни. Но есть другие — их единицы, — которые боятся другого: боятся своего недостоинства, но всею душою желают, чтобы их признали быть невестами Христовыми. Это те, на которых держится любой монастырь. Я пришла сюда с двумя девочками. Всего с двумя. Одна из них вас сегодня водила по монастырю — инокиня Дарья, наша первозванная. Ей ещё долго придётся преодолевать свой характер и ту гордость, что даёт светское образование, и всё-таки — она с нами с первого дня, а ещё раньше мы с ней вместе восстанавливали подворье Введено-Оятского монастыря. Была у нас Анастасия-послушница — тоже с первого дня… Восемь лет жила с нами, а недавно вернулась в мир… После восьми лет! Видите, как это сложно! Посмотрим, сможет ли она забыть эти годы, эти службы, на которых она читала Апостол, звонила в колокола, сможет ли она всё это вычеркнуть из своей жизни. И другая у меня есть инокиня — Илария, — благочинная.

Мы как слепые идём, ощупываем путь, выбираем дорогу… Настоящие монастыри — они пока в будущем. А мы — это камешки, которые закладываются в основание любого здания. Мои девчонки — это те самые камешки, о которых потом, может быть, никто и не вспомнит, но на них возрастёт будущий монастырь.

— Но разве всего три монахини — не мало для такой большой обители?

— Конечно, мало. Конечно, я хочу, чтобы нас было больше. В обители есть послушницы, которых я надеюсь в будущем видеть монахинями. Но ведь их нужно проверить — по каноническим правилам не меньше трёх лет. А брать готовых инокинь… Сейчас много монахинь настригли — они бродят из обители в обитель, чего-то требуют, что-то клянчат. И пусть народа у нас маловато, но беглых монахинь я не беру: это не монахини, они не знают главного — они не прошли школу послушания. Самомнение у них весьма великое, книжных знаний нахватано много, благословение на постриг взято у знаменитого батюшки… А что с того, что её постригли по благословению знаменитого отца, если у неё после этого гордыня выросла, а смирение сошло на нет?

Пожалуйста, приходите к нам, оставайтесь у нас, но сначала послушайте о наших трудностях. Во-первых, о нас не знает никто: знают Никольский мужской Староладожский монастырь, а о нас почти не слышали, и значит, в центре почтительного мирского внимания вам здесь не бывать. Благодетелей у нас нет, помощников очень мало, значит, всё придётся тащить на себе, а это груз очень и очень нелёгкий. Что там говорить — даже постираться как следует негде. В прошлом году нам хоть продукты кое-какие привозили: крупу, масло подсолнечное, сахар, а нынче и этого нет. Ремонта много, а строительных материалов не хватает. Нам машина нужна — хоть старенькая, лишь бы на ходу… А утварь церковная: и напрестольное Евангелие, и подсвечники — всё это слишком дорого для нас… Так вот, если всё это вас не пугает, если тяга к монашеству сильнее страха перед трудностями, — приходите, попробуйте свои силы на послушании.

— Тогда скажите, матушка, людей какого типа вы бы ни за что не хотели бы видеть в Свято-Успенской обители?

— Каких? Тех, которые приехали за должностями. Есть такая категория людей, у которых в мирской жизни ничего не получилось, и они решили делать карьеру в монастыре. А Господь зовёт нас на трудности, взамен же обещает спасение нам и нашим родным. Ведь хорошие монахи своим трудом вымаливают не одно поколение родственников.

Вот вы говорите: как люди приходят в монастырь? Был некогда здесь, в Старой Ладоге, такой Костров, купец и подрядчик. Это здание, больничный Крестовоздвиженский корпус, строил именно он. И не было у него детей. Они с женой молились-молились, просили, но пока не дали обет, что отдадут ребёнка Богу, дети так и не рождались, Но вот они принесли этот обет, и родилась у них девочка, Оля. В восемь лет её привели в наш монастырь, и в своё время эта самая Оля Кострова стала здесь настоятельницей. Вот путь Господень, вот как нужно слушать Божий зов. Или другая наша настоятельница — схиигумения Евпраксия. Она была очень известной в своё время подвижницей. О ней написано много книг, и, говорят (я точно не знаю), что Зарубежная Церковь её уже прославила. А ведь её привела сюда Богородица. Будущая наша игуменья Евпраксия жила в Арзамасе. Однажды она заболела — и уже умирала, но в один из праздников Успения входят к ней мужи светлые, несут икону Успения, сходит с этой иконы Богородица и говорит: «Что лежишь? Тебе ещё послужить Мне надо в Моём монастыре». Она встала и пошла искать Успенскую обитель. Нашла. Вот мне и хочется, чтобы к нам так приходили люди, — не обязательно ждать такого же великого чуда, но ведь зов Господень всегда слышен! Его нельзя пропустить! Если люди, услышавшие такой зов, идут по другому пути, — ничего у них не выйдет. Это я по себе знаю. Потом оно само всё получится: где-то скорбями подстёгивая нас, где-то радостью привлекая, — Господь приведёт в монастырь.

Есть люди, которых Господь изначально предназначил для монастыря. Раньше, когда в семьях было по десять человек детей, то все видели: один из десяти не такой как все, иной, инок будущий. А сейчас? — в семье ребёнок один, родители бьются над ним — как же его в монастырь, а кто род продолжать будет? Но если он, этот единственный, предназначен Господом для монастыря, то и родители грех совершают, и дети коверкают свою жизнь. Вот я и посоветовала бы людям очень внимательно прислушиваться к своей душе.

Помню такое: исповедовал меня, тогда ещё инокиню, мой духовный отец — архимандрит Кирилл (Начис). И вдруг, ни с того ни с сего, без всякой понятной мне причины, наклонился к моему уху и говорит: «Настоятельница со своей должности не уходит. Она или в могилу уходит, или в схиму». Эти слова прозвучали совершенно неожиданно, и ясно было, что они предназначены мне. Вот так же и мысль о монашестве приходит: неожиданно, помимо тебя. Если ты её не услышишь, она ещё раз придёт, и ещё раз: «Смотри, смотри, думай, поворачивайся в ту сторону, там твой путь!»

А вы слышали гимн нашей обители? Его наша сестра написала, — там есть такие слова:

Древние инокини — они незримо с нами. И мы у них — как на ладони: все наши дела, все помыслы, — всё им ясно Божией волей. Как бы не осрамится перед ними… А всё остальное — приложится: Бог милостив.

Матушка Ангелина и её сёстры — исхудавшие до предела, чуть живые, но светящиеся душевной силой, — это одно из самых сильных впечатлений, которое я вынес из поездок по епархии. Другое сильное впечатление — батюшка из деревни Надкопанье, монах, отец Антоний (Волков).

4. ГДЕ ХРИСТОС РОДИЛСЯ?

…Изрядно продрогнув на заледенелом дворе, мы вошли в коровник — и словно в парное молоко нырнули. Тёплый коровий дух показался дыханием иного, давно ушедшего мира; свет подслеповатых лампочек тусклым золотом ложился на деревянные стойла. Захлебнувшись неожиданным теплом, я чихнул.

— Что, навозом пахнет? — рассмеялся отец Антоний. — Ничего! Самый рождественский запах!.. А как же? Это же коровник! Ясли! Вот и животные, всё, как положено; осла, правда, нет, и волов не держим… Коровки, бычки — вот наша рождественская скотинка… Господь ею не побрезговал, так нам ли нос воротить? Деревенская жизнь! Христос где появился на свет? В Вифлееме? Это, знаете ли, не совсем так… Вифлеем — город, а Он за городом родился, в сельской местности, и первыми к Нему пришли пастушки — простые сельские ребята. О чём это говорит, а? Как вы думаете? А вот вы подумайте, подумайте… Сейчас время такое — можно хоть в сам Вифлеем на Рождество съездить; а многие верующие из Питера едут всё-таки к нам, в Надкопанье, чтобы у нас праздник встретить, в нашем Рождественском деревенском, скромненьком храме…

Тут иеромонах Антоний (Кузнецов) немного хитрит: Надкопанье и вправду деревня, и добраться до неё из Петербурга не так просто, но вот храм в ней таков, что многие городские соборы позавидуют. Чтобы по-настоящему оценить его, нужно от станции Паша, куда вас довезёт рейсовый автобус, идти до Надкопанья пешком. Километра три, не больше, по шоссе, вдоль реки Паши, через однообразные заснеженные поля, под пасмурным зимним небом… В ту самую минуту, когда вам покажется, что конца-краю не будет этому пути, впереди вдруг забелеет колокольня Рождественского собора — высокая, стройная, чистая; потом покажется и вся церковь, и в первый миг вы скажете себе, что в жизни ничего красивее не видали, чем этот храм — ослепительно белый, словно серебряный… Это первое впечатление — но оно у вас уже не пройдёт никогда. Тут, кстати, полезно будет вам вспомнить, что дивную эту церковь иеромонах Антоний, сидя в своём медвежьем углу, вдалеке от города с его богатствами, возводил из руин едва ли не в одиночку — и вот почти уже возвёл: ещё два года назад она была серой, как это зимнее небо, а теперь радует глаз свежестью и чистотой. Работы впереди ещё много, но сейчас — сейчас праздник.

— А Рождество — оно и есть Рождество; не хочу я его затуманивать выспренним богословием, не надо! — говорит о. Антоний. — Это чистый праздник, очень-очень чистый… И главное, его богословие всем понятно: всем, у кого в доме ребёнок есть. У вас есть? Ну вот, вам и объяснять ничего не нужно! Вспомните, как вы его ждали. Как вообще ждут появления ребёнка? Тихо, с замиранием сердца, с радостью, с тревогой, с сугубой молитвой, если супруги верующие… А даже если и неверующие — у многих в такой момент сердце тянется к молитве. Вот вам и образ подготовки к Рождеству: пост, тишина, молитва, радость… Разве будущая мать питается чем попало? Нет, строгая диета… По-нашему — пост. Разве она будет скакать на дискотеках, ходить на шумные праздники, широкие застолья? Нет, если она нормальная. Вот вам тишина душевная, и чем ближе к родам, тем всё тише, всё строже… Ожидание! Это очень важно тут — терпеливо ждать. Я, бывает, даже летом говорю своим: «Ну ничего, дорогие, скоро Рождество!» — пусть заранее настраиваются… И вот — родился человек! И настала минута для того, чтобы вздохнуть облегчённо, и порадоваться, и попраздновать от души, — но опять-таки не чересчур, чтобы новорожденному не повредить и молодой маме… Не столько внешняя шумиха, сколько огромная радость в сердце, растворение в любви. Вот — всё Рождество в этом, всё рождественское богословие… Семья, мир, любовь, таинство рождения… Вот чему вас иеромонах-то учит — семейной любви… А если вы этого не постигнете, то на что вам богословие? Умствования одни…

В надкопанском Рождественском храме хранится замечательная богородичная икона «Неувядаемый Цвет». Отец Антоний нашёл её ещё до того, как постригся в монахи: валялась у кого-то в сарае — чёрная такая, старая, неразбочивая… А сейчас глаз от неё не отвести — такая яркая стала, нарядная, праздничная. Сидит Владычица на троне, одной рукой обнимает Младенца, а в другой держит цветок: не какой-нибудь сказочный или редкостный садовый, а простые деревенские ромашки — знаете, как они в поле растут: длинный стебель, а на нём три-четыре цветка. И прихожане, и паломники очень любят перед ней молиться. А спросите у отца Антония, бывали ли чудеса по этим молитвам…

— Ох-хо-хо… — он морщится болезненно, смеется и машет рукой. — Чудеса!.. Знамения! «Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему…» (Мф. 12. 39). Я чудес боюсь. Не хочу их. Я простой человек, грешник, а какое грешнику может быть чудо? Чудо — это то, что я, недостойный человек, стал иеромонахом, принял ангельский образ… А главное чудо сегодня — это спасение души человеческой в беснующемся житейском море. Страшно штормит сейчас — как бедному христианину удержаться? Его, бедолагу, крутит, тошнит от качки, он не знает, как повернуться, как вывернуться. А глядь — Христос на берегу стоит: «Дети, идите сюда! Что вы там мучаетесь? Тут берег, тут огонь разведете, рыбку испечете… Кушайте хлеб, пейте живую воду!..»

Чудеса вам подай, чудеса… Все ждут чудес… Вам сколько килограммов чуда — два, три? Как в некоторых монастырях делают? Составляют реестр — «Список чудес, произошедших после погружения в наш источник»; и далее по списку: «Чудо № 1», «Чудо № 2», «Чудо № 3»… Ну нельзя же так! Ну стыдно это, несерьёзно!.. Чудо — это что-то такое личное, такое глубинно-душевное… Тайна сокровенная! А вы из неё книгу рекордов Гиннесса хотите сделать. Нельзя так. Нельзя. Приучайтесь смотреть на весь мир, на всю жизнь свою как на чудо. Вот мы говорили о рождении ребёнка — чем не чудо? Это же не какой-то химико-биологический процесс, рост клеток, образование костной ткани и так далее… Это личность, душа живая появляется на свет! Новая душа человеческая является нам! Хорошо, возьмём другое — рождение не ребёнка, а церковного прихода. Это не чудо разве? Как можно из бывших гонителей религии, из махровых атеистов сделать людей верующих, смиренных, терпеливых, размышляющих? Чтобы вчерашний гордец сказал о себе: «Вот какая я дрянь, а Господь-то меня терпит!..» Это так важно! Ведь однажды придя к Богу, уже не уйдёшь от Него. Будешь бегать, метаться, искать чего-то, но от Бога не уйдёшь. И в конце концов Господь тебя примет, примет таким, какой ты есть, а не таким, каким хочется. Как блудный сын, придёшь к Нему: «Отец, возьми меня в своё лоно!» — «Пришёл — молодец! Заходи, праздновать будем: вот Пасха, вот Рождество — для тебя приготовлены…» Отец принимает тебя в Свою семью, а потому-то Рождество и должно быть тёплым, семейным праздником, плодом радостного ожидания. Нет, нам мгновенность подавай: вошёл в Интернет, нажал на кнопку «Чудо» — и вот перед тобой на экране чудеса — замечательно! Но только что дальше-то? А мы ещё злимся, бывает: молимся-молимся, на кнопку жмём-жмём: «Господи, дай, дай, дай!» — а результата нет! Как же так? И не хотим услышать то, что Господь нам говорит: «Тебе это ещё не нужно. Тебе это ещё рано иметь, подожди, поразмышляй, помолись… Позавидуй, помучайся — изживи в душе зависть!» Ведь чудо — это не просто некий нелепый, не вяжущийся с обычным ходом вещей случай. За настоящим чудом развивается длинная цепочка событий — доказательство чего-то, удовлетворение чего-то, подтверждение чего-то, ответ на просьбу. Каковы последствия этого чуда для человека, с которым оно произошло? Вот что главное!

Выходим мы с отцом Антонием из коровника, идём к храму. Безо всяких прожекторов, без подсветки белеет Рождественская церковь в темноте, ярко, как свечка.

— …Что бы вы посоветовали молодому батюшке, принявшему деревенский, совершенно разоренный приход?

— Да какой я советчик-то… Одно скажу: не надо сразу влезать по уши в строительную суету. Нужно в первую очередь заняться людьми: я это по собственному опыту знаю. Нужно людей согреть, подружиться с ними: стариков приглашать на чашку чая, молодых утешать, направлять… и женить, — да! Говорить им изо дня в день: скорее женитесь, детей скорее давайте! Нужно быть соучастником судеб людских. И молиться надо самому, и людей приучить к молитве! Семью свою нужно крепко держать, детишек кучу завести, чтобы все говорили: «Вот у батюшки детки какие хорошие! А какая матушка!..» Часто ли увидишь такую идиллию? А священник обязан создавать ее в своем доме, чтобы в комнатах — чистота, в огороде порядок, скотинка ухожена — обязательно скотинку заводить! Собачка, кошечка — тоже нужны… Конечно, молодому священнику тяжело в сельском приходе. Конечно, хорошо бы ему быть уроженцем деревни. Да ведь не всегда же так получается!.. Тогда нужно учиться деревенскому уюту. Жизнь в деревне, по идее, должна быть уютнее городской. И служба церковная должна быть мягче… К нам, в Надкопанье, паломники приезжают и говорят: «У вас тут как дома. Домашняя такая служба — спокойная…» Постояли, помолились вдумчиво… Кто-то поплакал… И довольные, спокойные поехали обратно в город… Так и должно быть: в храме человек должен находить упокоение — через это и лечим людские души. Да, молодым сейчас в деревне тяжело. И потому еще им тяжело, что мало духовных наставников. Скоро все наши старцы уйдут — кто же останется? И поэтому духовную жизнь сельских приходов необходимо поддерживать… Пастыри мы, пастыри, а не прорабы! Нам приход нужно строить, любовь в людских душах возводить — вот где наша стройплощадка. Это так важно: научиться самому и других научить, как возлюбить того, кто рядом с тобой. Что для любви нужно? Терпение, терпеливое ожидание — вот как ожидание Рождества Христова. Пост идёт, тяжко тебе, устал от молитвы — а ты терпи. Терпи и ожидай: праздник впереди. Любовь впереди. Знаете, наверное, как в монастырях говорят: если два монаха в одной келье живут душа в душу, это значит, что один из них всё терпит, всё сносит, весь гнев в себе смиряет, — а другой только пользуется плодами чужого смирения. Но любовь будет обоим дарована, как праздник для всех приходит без исключения.

Стройте любовь. А иначе… Ну выстроите храм… А дальше что? Куда дальше-то руки приложить? Ещё одну церковь рядом строить? Так у вас и в первой-то прихожан раз-два и обчёлся! Вы сперва согрейте её, чтобы человек, приходя с мирского мороза, сразу чувствовал тепло. Сейте мир, как и Христос сказал: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам» (Ин. 14, 27). Этот мир и надо сеять в душах каждого, приходящего в храм. Как только человек умиротворится в душе своей, так он и перестанет бегать и искать, где церковь покрасивее да где батюшка поосанистей, — для него и свой, деревенский, колом подпёртый храм лучше всех городских… Здесь к нему ангел спускается, здесь его общая молитва поддерживает, здесь он возвышается к горним… И здесь он хочет работать и помогать приходу: ему и так хорошо, но он хочет, чтобы стало ещё лучше. Помню, как мы первое Рождество Христово справляли — в 1999 году, когда тут ещё полная разруха царила. На улице — минус 18, в храме, кажется, ещё холоднее, хотя включено несколько обогревателей. Кадило к руке примерзает, надо его через тряпочку брать… Но вот вам чудо: люди выстояли службу, хотя буквально зуб на зуб не попадал ни у кого. И как все рады были потом! И как хорошо работа пошла!

— А не хотели бы вы, о. Антоний, устав от жизни деревенского священника, когда-нибудь, в будущем, перебраться в монастырь?

— Коварный вопрос!.. Но на все воля Божия, от моего хотения здесь ничего не зависит. А вообще-то, беда современных монастырей — оскудение старчества. Может быть, это несколько резковато звучит, но таково мое глубокое убеждение. Время требует старцев. Многие монастыри благоукрасились, расцвели материально, но настоятель в них — строитель, а не старец.

— Если нет старцев — откуда же их взять?

— Молиться о ниспослании старца! Есть старые приходские священники, которых монастырь мог бы взять к себе на покой. Есть ведь очень мудрые священники… Вы за ним поухаживайте, тарелочку супчика ему дайте, бельишко постирайте, а он за вас помолится… Не обязательно искать знаменитостей, нет! — простой, скромный батюшка из негромкого храма… Ему уже тяжело жить самостоятельно — в монастырь бы его!.. Старичок поживет с недельку в монастыре и подскажет: тут у тебя не то, а я вот так делаю… Это был бы выход не на семинарский, школярский уровень, а несколько повыше! Старики — такие, к примеру, как о. Иоанн Миронов — умеют успокаивать своей мудростью, своей рассудительностью, своей искренней верой в Бога. Он тебя видит насквозь, как ни лукавь перед ним, что ни говори, о чем ни молчи, — все напрасно. Вот она — школа духовная.

Сейчас люди немощны духом, зато сильны гордыней: каждый всё знает, у всех ответы есть на любой вопрос… Все мы больны переизбытком информации: много её, поступает она быстро, переварить её не успеваешь — порою и не проглотил ещё, а тебе уже новую порцию несут… Несварение страшное, но все воображают, что всё им известно, что они самые умные… Такие-то умники в церковь и идут… И всех надо принимать, всех терпеть, каждому сказать: погоди, не торопись — я знаю, как тебе быть, ты только помедли чуть-чуть, переведи дух, а я тебе всё объясню не спеша… И люди начнут потихоньку изменяться. Может быть, это не мгновенные изменения: сначала посмотрят-посмотрят, потом задумываться начнут, а потом и оттаивать сердцами. Может быть, для того нам и дано Рождество, чтобы напоминало не только о приходе в мир Спасителя, но и о том, что каждая душа ныне должна родиться заново. Бог родился Человеком — а человек должен родиться богом. Как сказано: «Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы» (Пс. 82. 6). Эти слова из Псалтири и Господь напомнил иудеям, и добавил: «Он (Бог-Отец) назвал богами тех, к которым было слово Божие, и не может нарушиться Писание» (Ин. 10. 34). Вот ведь какая задача перед нами стоит: родиться в святости; и может быть, она станет немного понятнее нам, если мы ещё раз в терпении дождёмся чуда — Господня Рождества.

Не так-то часто приходится видеть в церковной среде настоящий праведников… В конце концов, настоящий праведник, — он не выставляет себя на всеобщее обозрение, он стоит в тени, он, если и попадает на глаза журналисту, то стареется отвести внимание от себя: говорит о своём храме, о своих прихожанах, о своих учителях. И ты его не видишь, и не понимаешь, кто перед тобой! Но сколько раз приходилось мне встречаться с тем явлением, о котором в Евангелии говорится: «Сила Божия в немощи совершается». Человек грешный, человек, может быть, даже весьма грешный по нашим, мирским понятиям, — а общаешься с ним, и чувствуешь явную благодать. Такое было у меня с «Разбойницей Натальей», (разговором с ней и началась эта книга), такое у меня было и с отцом Александром. Не стану говорит подробно о его немощах: что нам в них… Да вот, что он сам о себе говорит:

5. Я, НАСТОЯТЕЛЬ…

— Церковь наша Никольская…. А Святитель Николай был первым святым, которого я узнал. В юности, будучи еще не крещеным, захожу как-то в Преображенский собор, озираюсь, осматриваю церковную красоту, а мне бабушка-свечница говорит: «Нельзя к алтарю-то спиной становиться!» — «А я, — говорю, — местных порядков не знаю. И святых не знаю никого!» Она берет меня за руку, подводит к какой-то иконе и говорит: «Это святой Николай Чудотворец. Молись ему, он всегда людям помогает!» А помогать мне было просто необходимо: по молодости я часто в разные истории влипал. Не ангелом был, нет. Было и такое: однажды в армии из нелепого мальчишеского ухарства мы решили самовольно покататься по городу на бронетранспортере. Вот катим мы в город, а за нами следом погоня, и навстречу тоже едут!.. Мы свернули с дороги, грохнулись в овраг, и дальше по тундре, по снежной целине… Вот тут-то я и взмолился Святителю Николаю: «Помоги! Не дай в дисбат попасть!» И помог Чудотворец! Мы благополучно ушли от погони, и ничего нам не было. А ведь если бы попались, вся жизнь иначе бы пошла!

Как-то раз приятель мне посоветовал: «Учись на повара: всю жизнь в тепле и еда рядом!» Ну, я и выучился. Начал работать по специальности, — и так совпало, что тут-то впервые меня по-настоящему потянуло к Богу. А вы представляете, наверное, что такое работа в общепите?.. Скажу одно: искушений слишком много… И тут я со своими мыслями о Боге! Сижу бывало в перерывах, читаю Евангелие, а мимо официанты идут, ухмыляются: «Что, поп, грехи-то нам отпустишь?..» Я человек был вспыльчивый: «Как дам сейчас!.. Забудешь все грехи свои…» Чувствую, что так дальше продолжаться не может, пора уходить. И ушел — в ученики водителя; стипендия 50 рублей. Это после изобильной-то поварской жизни!.. Иной раз не знал, на что хлеба купить… Потом стал водителем автобуса; там тоже деньги лопатой не гребут. Но никогда не пожалел о том, что ушел. Крестился, стал в церковь ходить; у нас с женой был уговор — как бы мы себя ни чувствовали, какая бы погода ни была, а воскресенье с утра в церковь. И поверите ли: автобус мой порой ломался, и иногда весьма некстати, но перед церковной службой — никогда! Так Господь помогал воцерковиться! Вскоре стал я алтарником, а потом предложили мне и диаконом стать. Я сперва долго не решался: стыдился своих прежних грехов. Чтобы разрешить сомнения, поехал за советом к блаженной Любушке. Спрашиваю ее: «Могу я быть диаконом?» А она мне: «Будешь батюшкой!» Вот тебе раз! Уехал озадаченный. Потом снова к ней приехал с тем же вопросом, а она снова: «Будешь батюшкой!» И в третий раз то же самое.

Стал я диаконом, и тут пошли искушения. Появились гордые помыслы: «Диакон — это фигура! Большим человеком ты стал!» Но вот беда: человек-то диакон большой, а деньги ему платят маленькие. Это, между прочим, очень серьезный вопрос: диаконам в наше время тяжело живется. Даже в городе, в крупных соборах, они подработку ищут, а в деревне и вовсе дело плохо… А у меня семья. И начал я в свободное от службы время подрабатывать таксистом. За шесть лет диаконства накатал несколько сот тысяч километров… Но не безполезна была для меня эта практика. Когда я автобус водил, Он меня приучал к терпению: пассажиры люди капризные; а когда таксистом стал, учил меня Господь ни над кем не возноситься, и в каждом пассажире видеть в первую очередь человека… Ведь кого только не приходилось возить по ночному-то городу!..

Как-то собрались мы к отцу Николаю Гурьянову. Едем, а я думаю: «Ну, сейчас старец начнет мои грехи при всех обличать — вот сраму-то будет!» Приехали. Наш батюшка представляет меня отцу Николаю: «А это наш дьякон отец Александр!» Старец взглянул на меня и промолвил только: «Скоро будет священником!» Вот тут-то я и вспомнил Любушкино уже подзабытое пророчество, и стала меня крутить гордыня: «Уж я таким буду священником — не в пример прочим! Все батюшки ошибаются, а я их ошибок избегну!» Итак, жду я иерейства месяц, жду год, но никто меня, такого великого, не рукополагает, — что ты скажешь! И только когда перегорели мои горделивые мечтания — не раньше того! — Господь сподобил меня священства. И вот я — иерей, настоятель Никольского храма. Храм наш освящал св. прав. Иоанн Кронштадтский; а я заметил, что он всегда заботится об освященных им храмах — и о нашем тоже. Кто только на Никольскую церковь ни зарился, но она благополучно пережила и революцию, и войну, и даже хрущевские гонения. При Хрущеве, правда, в ней устроили гуталинную фабрику, но ведь хотели-то взорвать, а не взорвали. И Царь-мученик о нас молится: он деньги жертвовал на Ушаковскую церковь. Храм очень красив — строгий, краснокирпичный, небольшой, но по-своему величественный… Хотя, как подумаешь, сколько всего ремонтировать надо после гуталинной-то фабрики, даже страшно становится. Но — глаза боятся, а руки делают. Видите, как у нас все беленько, чистенько, иконостас готов, иконы заказаны, а многие уже и готовы… Нет, старых икон не сохранилось, но есть у нас маленький образ Святителя Николая. Его особенно полюбили шоферы-дальнобойщики. Ведь наш храм стоит возле самой трассы, и дальнобойщики часто останавливаются, чтобы помолиться здесь, — многих я уже в лицо знаю… Среди шоферов неверующих нет: они хорошо знают, что в рейсе без помощи Божией — никуда. Так вот, дальнобойщики очень полюбили нашу иконку Николая Чудотворца и всегда молились перед ней, а кто-то даже повесил на нее свое золотое кольцо… Особых чудес тут у нас не происходит, да я и не люблю эти восторженные рассказы о сомнительных чудесах… Но одно могу сказать: Николай Угодник всегда помогает мне в моих настоятельских трудах. Забот, сами понимаете, выше крыши; и вот, когда не знаешь, как быть, скажешь только про себя: «Батюшка Николушка, помоги!» — и откуда что берется!.. Было такое своеобразное чудо: прошлым летом возле храма несколько раз подряд ломались туристические автобусы, и туристы целыми толпами заходили в церковь: кто свечку купит, кто записку подаст… Один раз даже иностранцы зашли… Сам Святитель их сюда приводит. А вот нашим, ушаковским да тосненским прихожанам добираться до храма трудно: летом еще ничего, а зимой маршрутки не ходят… Бывает, сам привезу шесть-семь бабушек, а больше-то не получается… И все же наш храм очень любят, и летом здесь народу бывает много. Немало молодежи, а она душой веру понимает порой даже лучше стариков. Потребность в исповеди молодые ощущают очень остро…

Когда я во второй раз приехал к отцу Александру, мне довелось познакомиться с двумя его помощниками, — людьми в своём роде замечательными. Вот как это было…

6. ОТЦЫ-СТРОИТЕЛИ В ДЕРЕВНЕ УШАКИ

Читаю письмо из Германии, неумело переведённое с немецкого: «…Храм строил мой прадядя Виктор Шрётер… Двоюродная сестра Виктора Мари Шрётер сделала копии «Вечери» Леонардо и для створок дверей святых даров четырёх Евангелистов и лик Мадонны… Руководил строительством Макс Энгельманн… Для поддержки был студент-строитель Отто… Кузнечные работы были выполнены нашим очень старательным кузнецом Яном Соотла… Это получилась очень красивая церковь. И вот наступило освящение. Приехал губернатор граф Модем. Чтобы обставить всё по-настоящему великолепно, пригласили чудотворца святого Иоганна…»

— Вы не думайте, — говорит мне отец Александр, — они все были православными людьми, не хуже нашего. Ну что поделать: во всех окрестных деревнях всем заправляли русские православные немцы. Они и строили наш Никольский храм.

— А святой чудотворец Иоганн? Это кто — немецкий святой?

— Да это же Иоанн Кронштадтский! Просто переводчица не разобралась! Вот, читайте дальше: «Наш кучер Константин, очень набожный человек, был вне себя от счастья, что он должен был везти святого отца от вокзала до церкви. Целые дни он начищал повозку и лошадиную сбрую. Но о ужас, как повозка стала выглядеть после освящения! Всё было испачкано, переломано, лак и кожа содраны. Когда святой Иоганн сел в повозку, толпа богомольцев кинулась к нему за благословением. Вся улица была черна от людей. Полицейские и жандармы были бессильны… Кучер хлестнул лошадей и просто поехал в толпу, Иоганн благословлял рукой направо и налево над головами людей…»

Я смотрю на шоссе, идущее через село, и пытаюсь представить, как по этой дороге двигалась повозка с Иоанном Кронштадтским, как бежала вслед за ней огромная толпа богомольцев… Это было ровно сто лет назад: в сентябре этого года Никольский храм отмечает свой вековой юбилей… История этой красивой, высокой краснокирпичной церкви, в общем-то, обычна: сначала открыли, потом закрыли, превратили в гуталиновую фабрику, закоптили все стены вершковым слоем гуталиновой гари, потом и фабрика приказала долго жить, потом то, что осталось от здания, великодушно вернули Церкви…

Впрочем, на этом история не закончилась. Года два назад (храм давно уже действовал, уже ремонт был проведён немаленький, уже ничто не напоминало здесь о производстве гуталина) случился пожар. Нет, неправильно сказал, не «случился» — устроили пожар. Подожгли. Некто ночью на Страстной седмице пробрался на кладбище, вырвал из могилы железный крест и этим крестом стал таранить зарешёченное церковное окно. Проделал дырку в решётке и через эту дырку швырнул в храм то ли бутылку, то ли пакет с какой-то зажигательной смесью, а чтобы тяга была получше, разбил и все остальные окна. Вспыхнуло хорошо. По идее, должен был сгореть храм дотла. Но Бог-то всё видит, и Святитель Николай — заступник скорый, и праведный Иоанн никогда не забывает храмы, в судьбе которых он принимал участие. Огонь подобрался к иконе Чудотворца Николая. Жар стоял чудовищный, стекло на иконе запузырилось и потекло, занялся киот…

И тут взорвался висевший рядом огнетушитель!

Когда пожарные смогли войти в храм, им открылась такая картина: всё выгорело и лишь три иконы остались нетронутыми — Никола, Иоанн Предтеча и Ксения Блаженная.

— Вот, смотри, — говорит отец Александр, — киот чуть-чуть обгорел у Чудотворца… У Крестителя уголок попортился… А в остальном… Ещё у нас была Казанская. Она сильно почернела: если смотреть на неё прямо, так сказать, глаза в глаза — ничего не понять, чернота, ужас, страх… А если подойти сбоку — пожалуйста, всё видно, икона как икона! Поразительно! Я её нашему Ивану Ивановичу отдал на хранение — он теперь перед ней молится, и она его защищает, да!

Вот и зашла речь об Иване Ивановиче Цытрикове, человеке, восстанавливающем после пожара Никольский храм.

— Вы о нём обязательно напишите, — просит отец Александр. — Не без благодати Божией человек! Он жил как все, ни достатком, ни положением не выделялся среди прочих… К Богу пришёл уже в зрелом возрасте… И вот — начал молиться Святителю Николаю: молиться о деньгах! Встаёт каждый день перед иконой и говорит: «Отче Николае! Будет у меня — будет и у тебя!» И что же вы думаете? Открыл своё дело, и деньги пошли. А Иван Иванович обещания-то своего не нарушил: на эти деньги он наш храм восстанавливает. Вот посмотрите, какой пол сделали! Был деревянный, на пожаре он выгорел совсем, — мы с Иваном и думаем: «Сделать деревянный — опять, не дай Бог, сгорит! Сделаем каменный». И посмотрите, какая красота! Какая полировка! Бабушки наши сперва думали, что это вода разлита по полу.

— Теперь нам надо иконостас завершить, — замечает Иван Иванович. — Надеюсь, что сделаем его своими силами — и не деревянный, а гранитный. Только если вы обо мне писать хотите, то напишите непременно и о жене моей, рабе Божией Елене. Дело у нас семейное, всё решаем вместе. Я изначально знал, что прибыль наша пойдёт на восстановление храма, — но как она на это посмотрит? Неизвестно… А она меня поддержала от всей души — и вы не представляете, как это было для меня важно… А вообще должен вам сказать: деньги — ноша тяжкая. Когда я к Богу начал приходить, от меня сразу половина друзей отшатнулась; знакомо вам такое явление? А когда деньги появились — и остальные друзья ушли… Теперь только храмом и живём, только помощью Божией.

— Казанская хранит! — заявляет батюшка. — Сколько разных наездов на него было!.. Приедет, бывало, весь расстроенный: «Всё, отец Александр, бизнес кончается…» А я говорю: «Угодно дело Богу — значит, не кончится». А он: «Мне бы только месяц протянуть!» А я: «Время на тебя работает!» Не потому, что я такой премудрый, — но это же всем понятно: пока Бог бережёт, никакая сила нам не повредит. И вот уже год прошёл, и слава Тебе Господи… Это потому, что Иван перед нашей Казанской молится. Казанская икона — великая сила! А вы знаете, что в деревне новая церковь строится? Во имя Казанской иконы! Представляете себе: Никола Чудотворец да Казанская — это какая же мощь будет! Какая защита для села! Вот — Александр Иванович её строит. Иван Иванович да Александр Иванович — это наши отцы-строители, так я их называю.

Александр Иванович Карпик говорит:

— Вообще-то храм во имя Казанской иконы Божией Матери был в Ушаках давно. Они почти ровесники — Никольский и Казанская… Только в Никольском сделали гуталиновую фабрику, а в Казанской — клуб. Танцы в ней танцевали… Сам Путин Владимир Владимирович — у него тут рядом дача была — тоже в молодости захаживал…

— Да что Путин! — подхватывает батюшка. — И я пытался здесь танцевать. Перед армией дело было. Мне через день уходить, вот друзья и говорят: пошли, мол, в ту деревню, там клуб хороший, потанцуем на прощанье. Я согласился, конечно. Мне тогда и в голову не могло прийти, что буду служить здесь, что стану священником! Какое там… Да если бы мне просто сказали, что я в Бога уверую!.. Но мне здесь не понравилось: не успели зайти в клуб, как местные начали нас задирать, да такая толпа, а нас всего-то трое… Пришлось убираться подобру-поздорову…

— Много драк было, — соглашается Александр Иванович. — Бесчинства творились большие — видимо, потому Господь так судил, чтобы клуб этот в один прекрасный день сгорел дочиста. И только фундамент остался, а на нём со временем берёзки выросли. Когда мы начали восстанавливать храм, я эти берёзки выкопал аккуратно и у себя на участке посадил: церковные! Прежний храм был деревянный, а мы строим каменный…

— Красивый, просторный! — восхищается батюшка. — Раза в два просторнее Никольского!

— Было такое, — продолжает Александр Иванович, — раскапывали мы фундамент, и возле бывшего входа в клуб выкопали небольшую каменную плиту с вырезанным на ней крестом… Батюшка сразу определил, что на этой плите стоял в прежнем храме престол. То есть, понимаете: раньше она под престолом лежала, а они её у входа положили, чтобы посетители ноги об неё вытирали! А почему мы решили храм восстанавливать? Однажды зимой увидели: к месту, где церковь стояла, протоптана кем-то тропинка… Там делать-то нечего: пустое место и всё! Значит, протоптал тот, кто помнит о храме, кто молится потихоньку, для кого эта земля свята. И тогда начали мы храм строить. Я первым делом подумал: пусть местные мужики поработают на святом деле, и деньги будут иметь опять же… Они взялись за работу — и тут словно мор на них нашёл: то спирта палёного перепьют — двоих везём на кладбище… Через несколько дней те, кто их хоронил, сами следом отправляются: подрались, убили друг друга… И так один за одним… Понятно, что не храм в том виноват: деревни ещё раньше вымирать стали — целые улицы пустеют.

— В прежние времена здесь жило 15 тысяч народу, — поясняет батюшка, — сейчас полторы тысячи… Ну, может быть, со временем выправимся. Вот храмы закончим… А сколько народу тут на шоссе передавили! Шоссе опасное, дальнобойщики тут носятся один за одним… Сшибают народ… А мы в прошлом году два креста поставили на дороге — с двух концов села, — и целый год ни одного наезда. Не знаю, может быть, совпадение… А вы лучше спросите Александра Ивановича, как он в Америке оказался! Он же у нас американец — вы не знали? Уехал в Штаты ещё при советской власти — и хорошо там жил!..

— Не жаловался, — соглашается Александр Иванович. — Имел дом в Нью-Йорке, офис на Манхэттене, успешный бизнес. И не думал возвращаться. А тут решил в гости съездить в родные места. На месяц, не больше. Месяц прошёл, пора в Америку, да что-то мешает: какие-то дела уже затеял, родственникам помогаю… Останусь ещё на недельку. Потом ещё на недельку. Потом ещё. А потом думаю: да на что мне эти Штаты?

Батюшка:

— А как его убить хотели! Но его ангел хранил…

— Не то чтобы убить… Наши русские бандиты приехали на промысел в Нью-Йорк и решили выкрасть какого-нибудь бизнесмена, чтобы потом выкуп получить. Выбрали меня. Стали расставлять мне всякие ловушки — и всё напрасно: никак поймать не могут. А я и не знал ни о чём: впервые услышал про этих бандитов, когда их уже поймала нью-йоркская полиция. При аресте они сами заявили: «У этого парня очень сильный ангел-хранитель: пальцем не дал до него дотронуться. Мы его ждём на одной дороге, а он в последний момент сворачивает на другую, мы его ищем там, а он вдруг оказывается здесь…»

Мы едем смотреть недостроенный храм Казанской иконы. Он и недостроенный кажется красивым и величественным — просторный, двухсветный… Поднимаемся на колокольню, где уже висит колокол — древний, новгородский, найденный археологами, подаренный новому храму. Батюшка раскачивает било, и над деревней плывёт суровый, чуть глуховатый, словно из глубин русской древности доносящийся звон. Отцы-строители, сияя улыбками, слушают эту музыку, батюшка приговаривает: «Никольский храм да Казанский храм — сила! Никто деревне не страшен будет!»

Стоят на колокольне три русских мужика в полном, что называется, расцвете сил… Уж какие ни есть — в чём-то, может, и немощные, в чём-то и грешные, но не о немощах и не о грехах вспоминаешь, когда на них смотришь. Некий свет свыше явственно покрывает всех троих, ведёт, даёт им силу… Погаснет свет — что с ними будет? Но не погаснет — верю, что не погаснет…

…Подвёл диктофон. До сих пор об этом жалею. Отец Гурий рассказывал мне, ни много ни мало, о своей встрече с Богородицей… В редакции, расшифровывая запись беседы я с ужасом обнаружил, что на этом самом месте диктофон отказал, — из рассказа батюшки не записалось ни слова. Я попытался воспроизвести рассказ по памяти — не вышло ничего: какие-то важные детали я забыл начисто, а без них рассказ распадался, не складывался в логическое повествование…

7. ЯМБУРГСКИЕ КУПАНИЯ

— А сейчас мы с вами купаться поедем! — заявил отец Константин Королев, садясь за руль своей «Оки».

— Купаться?!. — вот уж чего я не ждал. Осень в разгаре…

— Не бойтесь! — добродушно усмехнулся сидящий рядом с водителем архимандрит Гурий (Кузьмин), настоятель собора во имя вмц. Екатерины. — Мы вас в освященных источниках искупаем. Я в паломничества езжу по святым местам и отовсюду привожу понемногу святой воды: немножко из Иордана, немножко из источника Божией Матери в Назарете, из цареградского Живоносного источника, из афонского источника прп. Афанасия… Привожу всю эту воду к нам, в Ямбург… Уж извините, я наш город никогда Кингисеппом не назову. Ямбург — это и звучит красиво, и исторически верно. У нас в Ямбургском районе много своих источников есть… Вот мы и взялись их освящать, и освящаем-то не иначе, как добавляя в них воду из источников Святой Земли. Пусть и наша, ямбургская водичка послужит людям во исцеление. Есть теперь у нас источник Ильи Пророка, Пантелеимона Целителя и еще много других…

— Вот мы вас в каждый и окунем! — подхватывает о. Константин.

— Не пугай человека! — хмурится о. Гурий, — Не бойтесь, силой мы вас не потащим, а немножко искупаться все же советую. Наши прихожане купались и рады были… Может, чудесных исцелений и не было, а благодать ощущали все…

— Это правда, — говорит отец Константин — Как окунешься, так потом весь день хорошо себя чувствуешь! Я-то готов в каждом из них купаться.

— Конечно, ты молодой… Давно ли гимназию нашу закончил?

— Давно! Уже и семинарию закончить успел! А вы знаете, — поворачивается о. Константин ко мне, — ведь у нас в Ямбурге работает первая в России православная гимназия! Есть у нас в городе такая замечательная женщина — Римма Григорьевна Наумова: это ее и о. Гурия трудами гимназия открылась и существует до сих пор. Они сумели сделать так, что и с общеобразовательной, и с церковной точки зрения там все было на возможно высоком уровне. Я и сам там учился, — перешел из обычной школы. Должен был идти в седьмой класс, а в гимназии пошел в четвертый — заново пробежался по всем ступенькам общего образования, лишь бы ни одной церковной дисциплины не упустить…

— Я старался гимназистам преподавать все, что сам знаю, — заметил о. Гурий, — целыми днями занимался с ними, часов до десяти вечера, пока родители их искать не начинали…

— Зато закончили мы гимназию очень подкованными. Когда я поступал в семинарию, — подхватил о. Константин, — я уже знал и церковную историю, и Ветхий, и Новый Завет… По уставу одни пятерки имел. Моя сестра, которая со мной вместе училась, сейчас послушницей в Пюхтицком монастыре… Мы, гимназисты, могли всю службу пропеть самостоятельно, без подсказок… Да так и случалось, когда батюшка отлучался куда-то. А посвящали нас в гимназисты в нашем храме во имя вмц. Екатерины. Мы особую клятву произносили, — ну, не клятву, а, скажем так, обязательство… Все было очень торжественно, все ребята в стихарях, братский гимн пели. Слова для этого гимна я взял из сборника стихов о. Николая Гурьянова, а музыку пришлось самому подбирать. Пока помещение не получили, занимались во дворе, на самодельных лавках: два пенька, на них доска. Бывало, кто-то неловко покачнется, доска соскальзывает и целый ряд сыплется на землю… Весело было… И представьте себе: я не помню, чтобы наши гимназисты хоть раз за все время учебы поссорились друг с другом, разругались… Нет, мы жили, как дома, как одна семья!

— Некогда было ругаться, — уточняет о. Гурий, — вы работали…

— Правда! Я, например, приходил в 6 утра, доил двух коров и козу, кормил теленка, выгуливал лошадь, а потом — на занятия. Зато у нас молоко всегда было, творог, яйца. А сколько я в гимназии провел ночей… Работаешь, работаешь, а потом уже поздно… Матрас расстелешь на полу и спишь… Крыша протекла — забираемся на крышу и меняем шифер до полуночи… Ребята сено заготавливали, строили сараи, работали в поле… А ведь было нам тогда лет по четырнадцать. Но нас любили, и нам хотелось как-то ответить на эту любовь.

— Помню я, как ты в поле работал! Ты там монеты искал!

— И это правда! Удивительная вещь: на нашем церковном поле можно было найти массу старинных монет. Я заранее знал: поработаю часок — найду два екатерининских пятака. Самая старая моя находка — денежка 1557 года. Есть монетка 1666 года, а уж за XIX век — этих и не счесть. После дождика они вымывались из земли, как картошка. А вот археологи приезжали к нам: копали-копали — ничего не нашли.

— Интересно, — говорю я, — ваша гимназия уже который год существует, — неужели каждый раз набирается нужное количество учеников? Ямбург — город небольшой…

— Да, набираем, — кивает о. Константин, — к тому же уже три года, как мы начали брать детей из детдома. Некоторые родители жаловались: как это наши дети будут вместе с этими хулиганами?.. Но дело пошло, и многие детдомовцы меняли потом образ жизни. Конечно, тяжело с ними, но наш директор Римма Григорьевна справилась, — наверное, потому, что всю жизнь работала помощником прокурора. К нам в Ямбург многие приезжают именно для того, чтобы на нашу гимназию посмотреть.

— Ну, не только на гимназию — и на храм, — замечает о. Гурий.

— Да, и на собор. Собор у нас замечательный! Его еще Растрелли строить начал, но не успел закончить и достраивал другой знаменитый архитектор — Ринальди. Во время войны в храм бомба попала — прямо в купол, и, конечно, все было разрушено… Хотели его и вовсе снести, — была у нас такая деятельница районного масштаба, у которой на счету уже имелась одна разрушенная церковь. Ей все мечталось побольше кирпича из нашего храма добыть для нужд города. Но Екатерининский собор удалось отстоять. В 1978 году его восстановили и сделали краеведческим музеем, а в 1990 году, стараниями о. Гурия, вернули церкви.

— После музея его снова пришлось восстанавливать, — вздыхает о. Гурий, — но зато теперь он почти такой же, как был в старые времена. И знаете, что интересно: выкрашен он в те же самые цвета, в которых обычно изображают на иконах святую Екатерину.

— Полностью вернуть ему прежний вид, наверное, невозможно, — говорит о. Константин, — слишком сложная работа. Он у нас теперь такой строгий, подтянутый, а был в таком же примерно стиле, как верхний, Богоявленский храм в Никольском морском соборе… Весь узорный, затейливый, как и полагалось в эпоху барокко… Среди православных ямбуржцев такая легенда ходит: когда храм закрывали, колокола не отдали властям, а закопали где-то…

— Это не легенда, — говорит о. Гурий. — Есть у нас одна бабушка-прихожанка — ей 95 лет, а она ходит в храм без всякой помощи… Она и рассказывала мне, где колокола закопаны. И другие подтверждают… На территории автобусного парка они лежат, неподалеку от собора. Если с приборами там походить, то можно найти. Вот, правда, у автобусников к церкви отношение плохое…

И тут о. Константин притормозил свою «Оку» у обочины шоссе.

— А вот мы и приехали… Здесь у нас источник Ильи Пророка…

По сырой от дождя траве спускаемся к неширокому ручью, быстрому, каменистому, от одного взгляда на который по коже пробегает озноб. Знаю я эти ямбургские речки: в них и летом-то купаться — призадумаешься… Но отец Гурий невозмутимо достает кадило, начинается молебен, батюшки поют, я подхватываю, как умею, а сам все прикидываю в уме, как буду лезть в воду. На берегу стоит синяя купальная кабинка, все вокруг вычищено, ухожено, и даже камни в ручье сложены так, чтобы удобнее было проходить к небольшой ямке, выкопанной в русле ручья, куда, собственно, и полагается окунаться.

— Сюда мы приходим крестным ходом, — поясняет о. Константин, служим здесь долгие молебны, настоящие… Народу много бывает… Я первый окунусь, чтобы вам не так страшно было, — и усмехается: — Воду согрею для вас — собственным телом!..

Вот батюшка и окунулся, — моя очередь. Захожу не спеша в воду — не уронить бы достоинство, не показать бы, что трушу! — Делаю несколько шагов — ноги словно и не чувствуют никакого холода. Прыгаю в глубину: раз — со страхом, потом, подумав, еще раз — чтобы лучше прочувствовать, ну, и в третий — как водится… Что за вода! Как свежий воздух после душной комнаты! Словно не промозглой осенью купаюсь, а жарким летом: легче дышится, и осенний туман в голове рассеивается, и сердцу веселее… А холодно ли было? Что-то я этого не понял…

Батюшки уже ждут меня в машине:

— А теперь к святому Пантелеимону поедем!

И мы едем к святому Пантелеимону, где родник маленьким фонтаном бьет посреди ручья, и к следующему источнику — тихому, светлому, вдалеке от шумной дороги, и проезжаем едва ли не половину Ямбургских земель — древних русских владений, где родников больше, чем жителей, и батюшки рассуждают друг с другом:

— Надо бы еще тот источник освятить… и в этой деревне тоже… и там… и там…

— Во исцеление души и тела… — говорит отец архимандрит, — в просвещение ума и очищение сердца… Да откроет всем нам Господь очи сердечные, чтобы не променять нам будущих вечных благ на временные, суетные утешения… Понравилось ли вам купание наше? Ну, тогда — по вере вашей да будет вам! С нами Бог!

А вот рассказ самого отца Гурия, — вернее, та его часть, которую пожелал записать мой диктофон…

8. ОЙ ВЫ, ДНИ МОИ, ГОЛУБИ БЕЛЫЕ…

Архимандрит Гурий (Кузмин) кормил во дворе шумную стаю голубей. Он стоял, в вихре пронзительно хлопающих крыльев, чиркающих его по лицу, грозящих сбить скуфью с головы, — спокойный, сосредоточенный, и равномерными движениями рассыпал пшено. Когда птичья толчея несколько утихла, батюшка пристально оглядел своих подопечных и строго спросил:

— А где же Даня? Даня, Даня, выходи!

Из-под сарая неуверенно вышел голубь. Шел он, чуть припадая на бок, и одно из его крыльев торчало вкось.

— Давай, болящий, поспеши, обедать пора! — Отец Гурий поднял раненого голубя и принялся кормить его с ладони. И, не сводя глаз с больной птицы, начал рассказ:

— …Я долго некрещеным оставался. Одно время ходил у нас по дерене священник, требы какие-то совершал, и я просил у мамы: «Пусть он меня окрестит!..» А мама мне: «Да чем же мы платить-то ему будем? Маслом что ли? Он маслом не берет!» И правда, в ту пору денег колхозникам не давали, а платили им «палочками», трудоднями… Мама не знала, чем нас-то накормить, а не то, чтобы платить кому-то непонятно за что: она ведь не слишком-то верующая была… А я тогда очень огорчился, даже заболел… Тяжелые времена… Однажды мама не удержалась, принесла домой с колхозного тока два килограмма ржи; и пришлось ей заплатить за эти два килограмма шестью годами лишения свободы. И остались мы с братом на попечении у бабушки и дедушки в маленькой самарской деревушке…

Был такой случай: братишка мой старший поехал креститься. Возвращается, весь в слезах, и просит рубль: ему на крестик не хватило. А батюшка, оказывается, узнал, что денег у него нет и сказал такое: вот, мол, на вино-то у вас всегда деньги находятся, а на крестик не можете наскрести! Большая обида вышла, и мне это запало на сердце.

Но к Богу меня тянуло все-таки очень сильно. Я ведь в школе, хоть учился и хорошо, а ни октябренком, ни пионером никогда не был: противно мне это было, хотелось чего-то нездешнего, небесного. В деревне нашей была только начальная школа, и с пятого класса жил я в районном центре, в общежитии. Однажды брата моего призвали в армию, и захотелось мне его проводить. Дело было зимой, транспорта нет, и чтобы попасть домой, мне нужно идти из райцентра пешком, через лес, почти без дороги. Соседи по общежитию, — те, кто постарше, — строго-настрого запрещали мне идти, но я потихоньку удрал от них и отправился в путь. Иду — вокруг непроглядный морозный туман, снежные горы, дороги не видно. Поплутал немного, и понял, что совсем заблудился. Тут охватила меня паника, хотел я зареветь в голос, но потом подумал: «Чего реветь-то? Кто услышит-то меня? Вот я лучше помолюсь». Молив не знал никаких, а так — слышал что-то краем уха от бабушки. И начал я впервые в жизни молиться. И что же: тут же рассеялся туман, я понял, где нахожусь, и поспешил домой. А по дороге повстречал одного татарина с лошадью, который тоже заблудился, и на его телеге мы очень быстро добрались до деревни. Так я впервые молитвенно обратился к Господу и получил от него скорую помощь.

Окончил я школу, — к тому времени и мама уже вернулась, — стал работать в колхозе, на тракторе и был там первым работником — меня даже в район возили напоказ, как передовика производства. Вот работаю я однажды, и вдруг приходит одна моя родственница: «Поехали, Коля, с нами в церковь, — покрестишься!» «Э, — думаю, — не выйдет! Денег у меня нет, а получать от батюшки выговор не хочется. Не пойду!» И не пошел. Не проходит и часа, как она возвращается и — что бы вы думали? — приносит мне деньги: мою зарплату. Сейчас трудно понять, что это было за чудо из чудес, но ведь случилось это в 1954 году, когда колхозникам только-только начали платить настоящими деньгами! Впервые в жизни мне было за что-то начислено три рубля, а я об этом еще и не слышал ничего. Чудо самое настоящее! «Вот, Коля, держи! Пойдешь теперь?» Теперь, конечно, пойду! Я хлебы пек в тот момент, но, раз такое дело, бросил все и побежал вместе со всеми креститься.

Вот пришли мы — за 18 километров по страшной жаре — в храм. Кланялись в ноги батюшке, просили, чтобы он окрестил нас, но он не захотел. «Я, — говорит, — не буду, а вот идите-ка вы к новому священнику, он только что с Колымы вернулся, — он вас окрестит!» И правда. Тот колымский батюшка, отец Прохор, он очень добрый был, окрестил меня, дал мне белую рубаху, молитвослов, и сказал: «Ходи в церковь!» И я это принял как закон. Тут же целую службу отстоял — это был Петров день, и на следующий тоже… И радость такая была: я и забыл обо всем земном — небо для меня открылось! Хотя не понимал еще в церковной жизни совсем ничего. Мне говорят: «Смотри, это монах!» А я о монахах знал только дразнилку: «Монах в синих штанах», — и отвечаю: «Какой же он монах: где у него штаны-то синие?!» Вернулся домой, а тут мама: «Где ты ходишь? Нам вчера разрешили сена покосить, а сегодня уже поздно! Остались мы без сена из-за твоего крещения!» Я умом-то понимаю, что она права, а на душе — полное спокойствие. И говорю я ей так: «Не волнуйся, будет у нас сено!» — хотя сам не знал, откуда бы ему взяться. Но вскоре и вправду нам с братишкой удалось столько сена накосить, сколько ни у кого в деревне не было.

В ту пору подружился я с двумя бабулями: с Агафьей и Акулиной. Эти старушки Божьи были слепыми, но все Евангелие знали наизусть, всю службу помнили, и все мне объясняли. Бывало, придешь к ним, а они: «Ты, Коля, знаешь, какой праздник приближается? Такой-то. А в чем его смысл? А вот в том-то». Много знали наизусть духовных стихов. Мне особенно ложился на душу стих про Алексия Божия человека. Невольно приходили в голову мысли: а я-то смогу так же? или нет?.. Полюбил я общаться с Агафьей и Акулиной. А в колхозе, прослышали, что я крестился, что я к бабушкам слепым в гости хожу и стали меня звать Святым. Да со злостью такой: «Эй ты, мол, Святой!..» «Ты, Святой, — бригадир мне говорит, — если на праздник в церковь убежишь, мы тебя догоним, свяжем, да в тюрьму!» Может, пугал, а может и нет, а только я все-таки убежал. Возвращаюсь, — они меня уже ждут. «Ну, — говорят, — теперь берегись! А попу твоему мы все волосы выдерем!» Вот тут я испугался по-настоящему. Батюшка только-только с Колымы вернулся, а ему такие неприятности! И утром снова побежал я в церковь, чтобы предупредить батюшку. Бригадир за мной на лошади гнался — не догнал. Прибегаю: рассказываю, а отец Прохор был не пугливый: «Пусть — говорит, — приходят, ничего! А ты, раб Божий Николай, живи при церкви, мы тебя в сторожке определим». И я сразу понял, что так и нужно и остался у батюшки. Учился всему понемногу, и к Рождеству уже выучил всю службу, знал неплохо устав, умел прислуживать в алтаре… Однажды захотел я вымыть иконостас, — забрался на него, да как грохнусь вниз на цементные ступеньки! Здоровенный кусок цемента отломился, а мне хоть бы что!.. В храм народ стекался со всех сторон… Так люди в церковь тянулись!.. Представьте только: за один день бывало у нас по 150 крестин и 75 венчаний!.. Тому причиной было и то, что именно в эти годы в наших краях произошло знаменитое «стояние Зои». Сам я в ту пору в Самаре не был, но сестра о. Прохора побывала рядом с домом «каменной Зои» и видела, какие огромные толпы народа осаждали этот дом, как даже крыши всех окрестных зданий были переполнены людьми, и как пытались власти безуспешно разогнать толпу при помощи пожарных брандспойтов…

…Так и прожил я у о. Прохора до 1960 года, а потом батюшка самочинно сделал в церкви ремонт и за это уполномоченный отобрал у него регистрацию…

Приезжали к батюшке два семинариста, оба Николаи, один из Московской семинарии, а другой из Ставропольской. Тот, что из Московской, очень сильное впечатление на меня производил: бывший моряк, одет всегда в костюм, всегда при часах; а более того поражал он меня своим знанием и своей, — как бы это сказать? — значительностью. Смотрел я на него, смотрел, и сам захотел в семинарию. А второй Николай, ставропольский, он службу знал хуже меня, неученого, и тем не менее, вечно пытался меня поучать… Я отлично понимал, что знаю о церковной жизни больше, чем он, семинарист, и это, как ни странно, тоже заставляло меня мечтать о учебе. Вот, что, кстати, любопытно: этот семинарист не хотел быть монахом, а собирался жениться на батюшкиной племяннице, но та перед самой свадьбой сбежала с другим. Расстроился Николай, долго переживал, а потом отправился за советом к старцу, к архимандриту Гавриилу, что сейчас в Ульяновской области причислен к лику местночтимых святых. Старец тоже не сказал ему ничего о монашестве, а велел обратиться к такой-то девушке — назвал ее имя, дал адрес, благословил… Николай обрадовался, поехал по указанному адресу, и сходу предложил девушке руку и сердце. Но та вежливо его выслушала и вежливо отказала. Второй раз у Николая ничего не вышло с женитьбой. Он третьего раза испытывать не стал, а пошел в монахи. Мне эта история очень запала в душу…

А сам-то стал монахом совсем иначе. Учился я в нашей Академии, и не знал еще, какой мне путь избрать. И не задумывался особо над этим: мол, как Господь управит, так тому и быть. В Академии много слышал я про старца Андроника, который жил в Тбилиси и был очень в ту пору известен своей прозорливостью. Очень мне захотелось съездить к нему, наставиться у него в духовных вопросах и посоветоваться о своей будущности. Уговорил я своего друга отправиться вместе в Тбилиси, но как туда ехать-то мы и не знали. Решили: возьмем билеты на ближайший поезд, куда бы он ни шел. Ближайший поезд шел на Одессу, — нам это подходило, но билетов достать не удалось. И что же? Поговорили мы с проводником, и он взял нас без билетов. Приехали в Одессу, — теперь нужно пароходом ехать до Батуми. Билетов опять нет, но едва мы, не солоно хлебавши, отошли от кассы, как кассир кричит нам вслед: «Молодые люди! Нашлись билеты! Какая-то женщина два билета сдала!» Так нас Господь всю дорогу вел за ручку. И вот уже в Тбилиси, в храме св. Александра Невского мы старца Андроника нашли. Когда я его увидел впервые — ох, у меня сердце встрепенулось и ноги задрожали! Я думал, это сам Серафим Саровский к нам вышел, — такое от его сияние исходило. Он как увидел нас, так сразу говорит: «О, священники ко мне приехали, священники!» А одеты мы были по-мирскому, и бород у нас не было: как догадаешься, что мы будущие священники? Старец с нами был ласков, дал отдохнуть, познакомиться с городом, и только потом повел с нами беседу. О чем мы беседовали, я сейчас говорить не буду, скажу только, что благословил он меня выбрать монашеский путь, и я, нимало не раздумывая, по приезду в Ленинград подал прошение. В тот же год меня постригли в монахи с именем Гурий. Никогда не думал, что будет мне такое имя, но так оно вышло…

Служил я по разным приходам: в Рождествено, в Тихвине, в Ополье, преподавал Устав в Академии, пока не прибыл, наконец, в Кингисепп, или, вернее, в богоспасаемый город Ямбург, — никаким иным названием мне его называть не хочется, — и впервые увидел здешний красавец-собор во имя св. вмц. Екатерины. В ту пору размещался в нем городской краеведческий музей. И начал я ходить на приемы к первому секретарю горкома с просьбой: отдайте храм верующим! Секретарь мне, обычно отвечал: «Мы на восстановление этого собора затратили два миллиона рублей, а вы хотите его даром забрать?» «Во-первых, — говорю, — разрушали его не мы. А во-вторых, построили его не для вашего музея, а для того, чтобы в нем Богу молиться!» Но, конечно, ничего из таких разговоров не получалось: с шуточками да с улыбочками, первый секретарь от решительного ответа уходил. Тогда я стал проводить регулярные дежурства возле храма: народ собирался, читали Псалтирь, молились… Нас пытались прогнать, нам угрожали, но мы не отступали. Как-то раз, уже в перестроечное время, меня пригласили принять участие в торжественном шествии по случаю Дня Победы. Идем мимо собора. Верующие меня просят: «Батюшка, давайте остановимся здесь и отслужим панихиду по убиенным воинам!» Я им объясняю: «Подождите, не время сейчас! Вот дойдем до кладбища, там помолимся!» Но люди эти, что обратились ко мне, были настроены решительно. Они остались возле храма: пока, мол, молебен не будет отслужен, не уйдем отсюда! Я в это время молился на кладбище, — вдруг ко мне приезжает городское начальство: «Батюшка, успокойте народ! Что это у вас за незаконное сборище возле собора?» Я в ответ: «Обещайте, что передадите собор Церкви, тогда мы разойдемся!» Им делать нечего: пообещали. И я этому обещанию поверил. Но проходит полгода, год, — а дело с места не двигается. Я снова к властям, а они мне: «Мы бы рады, да не знаем, куда девать экспонаты музея!» Тут я им и говорю: «Вы что же, думали меня обмануть? Так знайте, что обманули вы самих себя. В этот раз я на 9 мая уезжаю в Москву: успокаивайте народ сами, как хотите!» Тут они очень быстро подготовили все документы, и вскоре мы уже выносили из храма музейные стеллажи, и весь тот хлам, что сотрудники не потрудились убрать за собой.

То был 1990 год… Четырнадцать лет прошло с тех пор: каждый день новые труды, новые хлопоты — одна только Православная гимназия сколько сил требует… Собираемся строить новый храм, освящаем источники по всему району… Хватает забот, но Господь и без утешений не оставляет — и больших, и маленьких: вот, например, научился я грибы собирать. Теперь, как мои сотрудники собираются за грибами, так и я с ними, хотя к лесу еще недоверчиво отношусь, — побаиваюсь его пока от непривычки…

К своим поездкам по области никогда не относишься как к паломничеству, хотя порой случается бывать у самых настоящий святынь, — и не просто бывать — молиться у них… И всё-таки, командировка — это не паломничество. А сколько раз я бывал в настоящий паломничествах? Раз, два — и обчёлся. Пальцев на одной руке хватит, чтобы перечесть. И более того: когда и вырвешься в такую поездку, непременно попадёшь в такие искушения, что и не рад бываешь… Вот рассказ об одном таком паломничестве.

9. В БОЛЕЗНИ

Чувствовал я, что заболеваю, когда отправлялся в паломничество по святыням Вологодской земли. Чувствовал, но, понятно, от паломничества отказываться не хотел: авось, болезнь не сильно зацепила; авось, обойдется; авось, за два дня не помру. Не помер, но зацепило довольно сильно.

Как вообще узнаешь, что приближается болезнь? Кто как, а я так: глаза перестают видеть хорошее, красивое. Идешь знакомыми любимыми улицами — и видишь только трещины на стенах, только грязь, разбитые бутылки, собачьи следы… На людей лучше и не смотреть: город превратился в передвижной паноптикум. Взглянешь ли на ребенка — и видишь в нем только будущего взрослого: вот этот мальчишечка будет таким мордатым лысым дядькой, а эта девчушка — толстой неряшливой теткой… И вот после получаса таких неутешительных наблюдений тебя вдруг осенит: «Э, брат!.. а не пора ли нам принять антигриппин?» И вскоре все приходит в норму.

Да, но ехать в паломничество в таком состоянии?

В автобусе только спишь и сквозь сон ощущаешь мучительную дурноту. Из автобуса выходишь — то слишком холодно, то слишком жарко. Прошел сто метров — ноги гудят, как после суточного перехода. Монастырские службы — это просто пытка. Экскурсовод все время что-то говорит, — а почему бы ему не помолчать минутку?..

И это паломничество, и это приобщение к святыне? Это та поездка, о которой я мечтал? У меня слюнки текли, когда мне рассказывали о Ферапонтове, о фресках Дионисия, о Кирилло-Белозерском монастыре. И вот я здесь, я вижу все это — но сквозь туман, сквозь страшную усталость; и думаю только об одном — скорей бы ночлег.

Вот к концу первого дня стою я на вечерней службе в Кирилло-Белозерском монастыре. Монастырь огромный, таких я еще и не видел. Сравнить его можно только с Валаамом, но на Валааме сама природа поражает своей мощью, монастырский дух там — в скалах, в вековых соснах, монастырское безмолвие разливается необъятной Ладогой, человек веками старался только сгладить, усмирить эту мощь. В Кириллове — наоборот: среди мирных, исполненных покоя пейзажей высится суровая рукотворная твердыня, крепость для воинов духа (впрочем, и для простых воинов тоже). И в этом огромном монастыре — три или четыре монаха, а некоторые даже утверждают, что их всего двое. И вот, эти двое монахов служат всенощную в небольшом храме — единственном, действующем на весь монастырь (который по большей части принадлежит музею), служат вдумчиво, никуда не торопясь, протяжно поют знаменным распевом — час, другой, третий, четвертый… Я подпираю колонну, даже не пытаясь молиться. Рядом со мной рака какого-то святого. Несколько часов я бессмысленно пялюсь на нее, пока, наконец, мне не приходит в голову прочесть надпись на покрове. «Святой преподобный Кирилл Белозерский».

Вот оно как! Преподобный, которого вся Россия почитала наравне с Сергием Радонежским, который повторил все чудеса, явленные Спасителем в земной Своей жизни (хождение по водам, воскрешение мертвых, насыщение многого народа малой пищей и т. д.), один из тех, чьими молитвами Россия до сих пор держится, — и я стою столбом перед его гробницей, и даже помолиться толком не могу! Господи, за что же мне это? Если уж нужно было мне поболеть, то почему болезнь не застигла меня дома, почему нужно было портить такую прекрасную поездку? Утром я уже «побывал» таким образом в Ферапонтово — сквозь туман припоминаются белые, точно фарфоровые, монастырские стены на фоне темного пасмурного неба, припоминается бездонная синева дионисиевых фресок, а пуще того припоминается головная боль и ломота в ногах.

На следующий день — Спасо-Прилуцкий монастырь. С утра приободрившись, иду на Литургию — исповедь, причастие… Потом сразу экскурсия по монастырю — и тут бодрости как не бывало. Большой мужской монастырь на окраине города Вологды, на берегу реки Вологды. Прочные крепостные стены, сторожевые башни, на храмах купола не луковицами, а воинскими шлемами… Я хожу, передвигаю ноги и думаю: если сейчас, в гриппе, меня все это так поражает, то что бы почувствовал я здоровый? Ведь болезнь, как было сказано, все хорошее с глаз прячет…

И вот, уже в Вологде, проезжая по милым ее улицам, мимо старинных деревянных особнячков, мимо дома, «где резной полисад» (оказывается, в Вологде один-единственный такой дом остался, да и там полисад новодельный, восстановленный), пытаюсь рассудить здраво. По человеческому уму — сорвалось мое паломничество: ни молитвы не получилось, ни новых впечатлений не набрал толком. Но ведь на все же воля Божия. Значит, не было так задумано, чтобы я гулял по вологодским святыням, приплясывая. Пришел, посмотрел, дома галочку поставил: еще одно место на земле осчастливлено моим визитом.

Нет, Вологда так просто не дается. Эта земля — не обычная, и святость ее (о которой основательно подзабыли современные православные) — слишком высока, чтобы «приобщиться» к ней с налету. Она не терпит «паломнических туров», она ждет паломнического труда, и не любования красотами (хотя любоваться тут — не налюбуешься), а трудной борьбы с собственной немощной плотью (не только с физическими ее недугами). Вологодские святыни и видом своим напоминают неприступные крепости: возьми-ка такую за два дня! Она лежит — вологодская земля, чуть дальше, чуть глубже в России, чем мы, и чуть тверже, чем мы, укреплена в почве, и чуть крепче, чем мы, привязана к небесам. Ты хотел сюда прогуляться? Нет, ты соверши сюда восхождение, как на гору духовную. А что ты хочешь? Северная Фиваида — это название не вчера придумано, и к чему-то оно обязывает каждого, кто вступает сюда. Не берусь я сравнивать этот край с Афоном, с Дивеевым, с Оптиной: нет у меня такой линейки, чтобы их замерять, но что-то мне подсказывает — равновеликие это величины.

А какие святые здесь лежат! В России святость — не в редкость, но много ли ты насчитаешь мужей, подобных Кириллу Белозерскому? А вот мало кому известный прп. Игнатий, чьи мощи покоятся в Спасо-Прилуцком храме. Пятнадцати лет отроду он, как возможный, но нежелательный претендент на Московский престол, был заточен Иваном III в темницу, и с тех пор на свободу не выходил 32 года — до самой смерти. В темнице он принял постриг, и всю жизнь молился за московского государя, лишившего его человеческой жизни как за своего благодетеля. Вот святость! И мимо этого пройти, как мимо незначительного экспоната в длинной музейной экспозиции?

Нет, может, чего я и не углядел из-за болезни, но что-то главное я все-таки понял, чего здоровым не понял бы ни в коем случае: поставил бы Вологодский край в одном ряду с другими-прочими и со временем забыл бы об этой поездке. Теперь не забуду — нет!

Иная командировка в пределах епархии поражает не меньше, чем паломничество в знаменитый монастырь, — особенно, если ты не ожидаешь увидеть ничего особенного. Выходишь из электрички после двух часов езды — перед тобой обычный… посёлок — не посёлок, деревня — не деревня… населённый пункт! — с унылыми линиями-улицами и одинаковыми яблонями за типовыми заборами. «Где ж тут церковь?» — спрашиваешь у первой, подвернувшейся старушки (такие вопросы можно задавать только старушкам, если хочешь получить вразумительный ответ). Но тут и старушка долго хмурит брови, шевелит губами… «Это какая же церковь? Это новая, что ли?» — «Ну, не знаю… Наверное, новая. А что есть и старая?» — «Нет, старой нету… Новая — есть… Дак она далеко… Километров пять… Вот туда идите — и выйдете…» Иду. Выхожу за границы посёлка, шагаю через поле… Церкви пока не видать. Прохожих тоже — спросить не у кого. И вдруг, как-то сразу, на горизонте вырастает большой, новый деревянный храм — до того красивый и так удачно вписанный в пейзаж, что дух захватывает. Это храм святых Царственных мучеников, а настоятелем здесь — известный в епархии священник, писатель, проповедник, духовник отец Александр Захаров.

10. ТЯЖЕЛО ОВЕЧЕК МЫТЬ…

…На евангельском чтении в звучал отрывок о Гергесинских бесноватых, а когда запели Херувимскую, в храме кто-то громко заплакал. Заплакал не так, как обычно плачут люди в церкви, но резко, отрывисто, зло. Плакал, словно ругался. К рыдающей женщине подошли сердобольные старушки, но она свирепо отмахнулась: «Не надо! Ничего мне не надо! Уйдите все от меня!». Потом трое здоровых мужчин пытались подвести эту женщину к Чаше, а она как будто и не сопротивлялась, но сдвинуть её с места оказалось очень не просто…

Всё-таки причастилась, успокоилась…

На проповеди отец Александр Захаров сказал:

— Все люди по-разному воспринимают явное присутствие Божие. Те, кто верит — или только хочет уверовать, — у тех в душе рождается радость, благоговение, благодарность. И совсем иное творится в душах людей, которые не верят и верить не хотят. Противление — вот чем наполняется их сердце. Так случилось и у жителей страны Гергесинской. Так случается порой и у нас…

Батюшка говорит негромко, но голос его отчётливо слышен во всех уголках церкви. Прихожане слушают, затаив дыхание, — духовные дети отца Александра, прихожане-горожане. Однако сейчас город остался очень далеко. Мы стоим в большом деревянном храме во имя святых Царственных Страстотерпцев в деревне Сологубовка. Даже не в деревне — за деревней, в поле, и храм — словно корабль, плывущий по морю ромашек и иван-чая. Запах полевых цветов мешается с кадильным дымом.

После службы мы разговариваем с отцом Александром — усталым, задумчивым…

— Батюшка, наверное, нести крест духовничества не всякому по силам? Как вы справляетесь? У вас слава заботливого и внимательного духовника…

— Какая там слава… Не слушайте вы, пустое это… А духовничество… Всякий священник как примет сан, как взглянет впервые на свою паству, так, хочешь не хочешь, становится духовником: люди идут к нему на исповедь, совета начинают спрашивать… Я-то к этому отношусь просто. Когда ко мне просятся в чада, я говорю: «Если будешь постоянно ходить в наш храм, так поневоле станешь моим чадом — естественным образом». Чад ведь не выбирают — как и родных детей. Не закажешь — мне дочку или сына, и такого-то роста, и чтобы глаза такого-то цвета… Какого Бог пошлёт, такого и надо принимать. А есть такие, что напросятся в чада, а потом их по полгода или по году не видишь — что толку было и напрашиваться?

— Вы за таких боретесь? Не даёте им уходить? Или целиком на волю Божию полагаетесь?

— А как без воли Божией? У меня, конечно, есть такой синодик, куда я записываю всех людей, которые оставили какой-то след в моей жизни. Я всех помню и до конца дней своих молиться буду за них. Всё по-разному складывается, но те, кто в синодик ко мне попал, могут быть уверены, что не забыты. А синодик этот всегда у меня в кармане, всегда при мне…

Отец Александр достаёт объёмистую записную книжку с портретом Царя-Мученика на обложке:

— Вот их сколько!

— Батюшка, люди день за днём высказывают вам свои грехи, вытряхивают перед вами всю свою грязь… Вы за эти годы не разочаровались ещё в роде человеческом?

— Верно, есть повод разочароваться, и давно бы так случилось, но… Помню, в семинарии на уроках богословия нам преподавали доказательства бытия Божия — теоретические, а сейчас, став священником, я получил ещё одно доказательство — практическое. Оно заключается в том, что, если выслушивать рассказы о грехах без помощи Божией, то очень скоро начнёшь презирать людей и превратишься в неисправимого циника уже после сотни-другой исповедей… Даже и сотен не надо, десятков достаточно. А благодать, милость Божия — она всё покрывает. И любовь к бедным грешникам даётся только милостью Божией. Мне тут с одним московским диаконом довелось разговаривать о любви к ближним. Он говорил весьма убедительно и красноречиво, вспоминал известные Евангельские слова о пастыре добром, который оставляет девяносто девять овец и идёт искать одну, заблудшую… «Скажите, отец Александр, — говорил этот диакон, — есть ли сегодня такие пастыри? Где они? Может ли кто-то так заботиться о своих чадах?» Я его слушал-слушал, и говорю: «Отец диакон, ты всё правильно сказал… Я и сам-то никудышный пастырь — но ты погоди, не суди нас слишком строго. Ты станешь священником и откроешь для себя такую неприятную вещь: одну отбившуюся овцу ты к стаду вернёшь, вторую вернёшь — а потом эти овцы начнут чудить. И только ты овечку из лужи вытащил, отмыл, а она опять в эту же лужу — плюх! Другая туда же — плюх! А третья мало того что сама плюхнется — она ещё и окружающих обляпает грязью, и тебе самому достанется. И после третьей, пятой, десятой овцы тебе захочется не идти на поиски заблудших, а самому убежать в лес подальше, залезть на большую ёлку, спрятаться в её ветках, чтобы тебя никто не смог найти, сидеть там и поскуливать тихонечко». И если мы так не делаем, то единственно помощью Божией, а всякая человеческая сила иссякает очень быстро.

— Бывает такое, что во время исповеди человек вас раздражает, вы его слушаете и думаете: «Не то говорит, неправильно говорит!»?

— Если честно, то я в последнее время стараюсь исповедь вполуха слушать. Не столько слушаю, сколько молюсь, чтобы Господь нас всех простил — и его, и меня. Молюсь, чтобы подсказал: что мне посоветовать кающемуся, как ему помочь, чем утешить… Какое тут раздражение? — не до того. Другие заботы.

— Нарисуйте образ идеального духовного чада. Пусть такого не бывает в действительности — но должны же мы знать, к чему стремиться!

— От духовного чада ждёшь того же, что и от чада по плоти. Не надо по мелочам докучать папе, потому что у папы забот хватает… Особенно если много чад… Но в то же время по каким-то ключевым жизненным вопросам надо не забыть посоветоваться с отцом и прислушаться к мнению человека, который просто опытнее вас — по-житейски даже, не говоря уже о духовной жизни.

— За время вашего духовничества вы как-то изменили отношение к этому служению?

— В какой-то степени да. Любой человек, который добросовестно относится к своему послушанию, начинает в нём потихонечку усовершаться. И в чём же это усовершенствование заключается? Если раньше я думал, что понимаю, как следует вести себя духовнику, то теперь, подобно древнему мудрецу Сократу, говорю: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Считаю, что это большой прогресс.

— Слышал я от одного мирянина такое: «Для мужчины подчинение духовному отцу не обязательно. Женщины — они действительно нуждаются в водительстве, а мужчина пусть сам отвечает за свои поступки. Он, конечно, должен ходить на исповедь, каяться в своих грехах — но в остальном нужно самому за себя ответ держать». Мне кажется, что какая-то правда в этом есть. Мы же видим, что вокруг духовников собираются в основном женщины…

— Я бы сказал, что перекладывать свою ответственность на духовника нельзя не только мужчинам, но и женщинам. Впрочем, для мужчин это важно в особой степени: мужчина — хозяин очага, глава домашней церкви, он должен быть самостоятельным. И всё-таки… Все мы знаем, что жизнь порой так повернётся, что собственным скудоумием и не решишь — как тут быть, как поступить. Нельзя порой обойтись без совета — в особенности совета духовного. Это не только мирян касается, но и священников. Я и сам за советом хожу к тем, кто мудрее меня.

— К кому же вы сейчас ходите?

— К отцу Иоанну Миронову. А вам я посоветую: помните, что духовник — это живой человек, а не машина для выдачи ценных советов. И духовник, и чадо должны быть ведомы любовью. Заботьтесь о том, чтобы любви не угасить, и тогда всё у вас получится.

Вот ещё одна встреча с отцом Александром. Случилась она после того, как по городу разнеслась весть: на батюшку напали какие-то злоумышленники, пытались убить…

11. И ЭТО ТОЖЕ СЧАСТЬЕ

«Что же случилось с о. Александром Захаровым?» — этот вопрос за последние недели нам приходилось слышать весьма часто. Тревожная весть из Кировского района не оставила равнодушным никого из петербургских православных: многие знают о. Александра лично, многие слышали о нём добрые слова… У всех сжалось сердце от печального известия: «На о. Александра напали… хотели убить… ворвались в дом… ранили… лежит в больнице…» Люди недоумевали: кто хотел убить? за что? каково нынешнее состояние батюшки? Естественно, тут же пошли домыслы, слухи: «В него стреляли… нет, ударили ножом… матушка не пострадала… нет, она вместе с ним в больнице…»

Мы получили информацию из первых рук — от самого о. Александра. Ещё не оправившийся от ран, слабый, исхудавший, он, однако, сразу согласился встретиться с нами и рассказать, что же в действительности произошло на станции Сологубовка.

— Батюшка, как ваше здоровье?

— Слава Богу! Вроде на поправку пошёл. Сегодня делали очередной снимок пробитого ножом лёгкого и по-своему, по-медицински, сказали, что, мол, «наметилась динамика в сторону улучшения…»

— А правду говорят, что это нападение случилось накануне вашего пятидесятилетия?

— Да, так оно и есть… 28 августа у меня юбилей, а в ночь с 25 на 26 появились эти разбойнички. Прибежали, исколотили меня, озорники этакие, и убежали, — прости их Господи! Такой вот подарок к юбилею мне припасли. Хотя, с другой стороны, — действительно, подарок: Господь посетил. Как сказал мне один прихожанин, чадо моё духовное: «Господь батюшке на юбилей подарил вторую жизнь!» И правда — ведь могло бы меня уже не быть; то, что жив остался — это явная милость Божия. Во всём надо руку Его видеть и за всё Его благодарить.

— Как же всё это было? Расскажите, пожалуйста, поподробнее…

— Как было?.. Ночь была… Два часа ночи, — мы с матушкой припозднились в тот раз. Домочадцы все уже спали: дочь наша семилетняя, моя крёстная — ей уже 93 года, прихожанка одна — старушка на восьмом десятке и двое работников, которые на строительстве храма трудятся… Дверь мы не запирали — не боялись никого. И вот в два часа они вламываются: четверо добрых молодцев… Вернее, не очень добрых… Скажем так — четверо дюжих парней в камуфляже, в масках, в перчатках, вооружённые монтировками и ножами. Матушка с ними столкнулась в коридоре, — вернее, с одним из них. Тот сразу замотал ей рот скотчем и стал держать, чтобы она не убежала, а второй на меня накинулся. Я ещё не успел ничего понять, как мне на голову обрушился удар монтировкой, и я потерял сознание. Когда пришёл в себя, он уже на мне сидит и требует показать, где деньги. Я говорю, что деньги в кошельке, в куртке… Он проверил карманы и возмутился: «Так этого мало!.. Ещё должно быть!» Я говорю: «Больше не будет вам никаких денег». И вот тогда они начали меня бить. Я понимаю — нужно что-то предпринять, пока силы ещё есть, а не то будет поздно. Попытался сбросить его с себя, — и милостью Божией мне это удалось. Тогда я ухватился руками за монтировку и начал его заваливать на пол. Он крикнул товарищу, который держал матушку: «Помоги! Он сейчас сомнёт меня!» Тут они вдвоём начали меня колотить, и я опять потерял сознание. Но зато матушка, освободясь из-под опеки, времени не теряла: сорвала скотч и принялась громко кричать, звать на помощь. Этим своим криком она дело и решила: бандиты решили не ждать, пока кто-то придёт, бросили нас и со словами: «Уходим!» — убежали.

— Больше никто в доме не пострадал?

— Из домочадцев — никто. А вот рабочим, которые ночевали с нами, мужчине и женщине, тоже досталось: мужчину ударили монтировкой по лопатке, а женщине сломали палец на руке. В остальном всё — слава Богу. Дочка наша даже не проснулась от шума, раскрыла глаза, только когда меня увозили на скорой.

— Вы тогда были без сознания?

— Нет, в сознании… Очнулся, когда они уже убрались, вижу — в боку рана ножевая. Во время драки я её даже не почувствовал, а теперь… Кругом, конечно, кровь… Приехала скорая, милиция, меня положили на носилки, увезли… Первый день в больнице я то проваливался в безпамятство, то снова приходил в себя; на второй день сознание уже не покидало меня, а на третий — начал я быстро выздоравливать. Это истинное чудо Божие, что выздоровление пришло так быстро — просто на глазах поправлялся. Это всё потому, что молились за меня добрые люди, я просто физически ощущал их молитвы. Прихожане меня навещали часто, — спаси их Господь.

— Как вы думаете, батюшка, ваши ночные гости были из местных, из сологубовских?

— Нет. Нет, ни в коем случае.

— А какое к вам, к храму отношение в деревне?

— Хорошее отношение. Ведь это же мои родные места, здесь я рос… У меня здесь бабушка жила… А теперь вот храм здесь строим.

— Батюшка, вы побывали на пороге смерти. Принято считать, что люди после таких случаев как-то пересматривают свою жизнь, по-новому на неё смотрят… Вы согласны с этим?

— Не то чтобы я посмотрел на свою жизнь по-новому… Задача каждого христианина — строить свою жизнь так, чтобы через неё прославлялось имя Божие, чтобы во главу угла поставить исполнение воли Господней. Это понятно любому православному; к этому нас и Господь призывает, и апостол Павел говорит: «Уже не я живу, но живёт во мне Христос». (Гал. 2, 20). И я к этому и стремился всегда, особенно в последние годы, но стремился как-то… теоретически, что ли… А теперь, после такого приключения, всё стало как-то естественнее и проще. Фактически моя жизнь закончилась в минувшем августе, — а сейчас началась новая, добавочная жизнь: это уже не то, что имеет каждый, это уже не моё, а только Божие. И жить, и спасаться с таким сознанием легче.

— Батюшка, а почему бандиты именно вас выбрали своей жертвой, — вы догадываетесь об этом?

— Не догадываюсь и даже не хочу об этом гадать. Следственные органы уверяют, что обязательно найдут этих голубчиков. Вот, когда их найдут, тогда они сами всё и расскажут — зачем они это делали, для чего и почему.

— А вы, батюшка, зло на них держите? В общем, это было бы вполне естественно с вашей стороны…

— Нет, не держу. Честно — никакой злобы. Я по милости Божией с самого первого момента не чувствовал к ним никакого отвращения, не держу на них обиды и не горю жаждой мести. Мне их жалко. Это правда, ведь посмотрите, что получается: я, конечно, остался побитым, но душе моей они не повредили. Я был счастливым человеком, и я им остался. А они? Что сейчас творится в их сердцах, какое смятение? Лучше и не гадать. Как же их не пожалеть — людей, которые сами себе изранили всю душу?

По моему глубокому убеждению, умение прощать своих врагов — самое трудное искусство в христианской аскетике. Что говорить о врагах? — даже простой обиды, полученной от человека близкого или даже постороннего, простить не можешь порой годами… А прощать надо. Надо. Но как? На этот вопрос трудно получить удовлетворительный ответ. Зачастую слышишь лишь пустые отговорки, — и понимаешь: этот человек сам не умеет прощать, — более того, — никогда и не пытался… Есть один батюшка, к которому я обращаюсь с наиболее трудными вопросами, — зовут его отцом Михаилом Петропавловским. Сейчас он — настоятель нового, Петропавловского храма в Сестрорецке. С ним мы говорим об искусстве прощения.

12. КОГДА НАКОПИТСЯ ОБИДА…

Вообще-то в русском народе принято было относиться к обиде, как к дурной болезни: старались не выставлять ее на всеобщее обозрение и как можно скорее залечить. В словах — «вечно он на что-то обиженный!» — явственно слышится суровое осуждение, даже презрение… Человек, стойкий к обидам, весьма уважается в любом обществе…

А все-таки, кто из нас в этом мире застрахован от обид! Прилетит, как шальная пуля, внезапно и больно — и что тут будешь делать? Нет, правда, что делать, если рана от обиды все болит и болит, и нет никакой надежды, что в ближайшем времени затянется?

— Прощение требует немалой душевной силы. Но как человеку стяжать эту силу? Есть ли на этот счет какие-то особые духовные рецепты? Вообще, согласны ли вы с тем, что умение прощать — самая трудная вещь в «искусстве христианской святости», нечто, затрагивающее самые глубины человеческой души?

— Вот вы говорите — «глубины души»… А что у нас, грешников, скрывается на этих глубинах? До самого дна души у пораженного грехом человека простирается гордыня: наиболее сильная страсть, которую и святые одолевают только под конец жизни… Обида на первый взгляд кажется пустяком, который легко забыть, но на поверку это оказывается не таким-то простым делом. Почему? Потому что обида — как айсберг: на поверхности ничтожный повод, а под водой, в глубине — огромная, уязвленная гордыня. Задумайтесь об этом, и вы сами увидите ответ на ваш вопрос: чтобы научиться прощать, забывать обиды, нужно сначала одолеть свою гордыню. А одним решительным приступом ее не сломить: победа над гордыней — результат сложной, кропотливой покаянной работы, которую всю жизнь ведет каждый православный христианин. Нет никакого отдельного «искусства прощения» — есть общее искусство духовного восхождения. На этом пути каждый шаг важен, но об особой важности прощения обид сказал Сам Господь, уча Своих учеников молитве: «Отче наш!.. остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим». То есть Господь готов простить нас ровно настолько, насколько мы сами научились прощать.

— Может быть, неспособность прощать — это результат печального жизненного опыта: ведь всех нас обманывали — и не раз! — и мы не хотим повторения? Сами посудите: легко простить человека, если он сам раскаивается, но как простить наглеца, который в лицо тебе говорит: «И сделал гадость, и еще раз сделаю!» Да нужно ли такого прощать?!

— Нужно в первую очередь одолеть собственную обидчивость. Я вам скажу так: представьте себе, что у вас на теле есть рана или язва; всякое прикосновение к ней приносит боль, страдания, по крайней мере — неприятное ощущение. Разве вы не поспешите эту рану залечить? А воспаленная гордыня — это та же рана. Все мы неимоверно чувствительны, нас обижает каждое неловкое слово, даже каждый неласковый взгляд. Порою человек и не хотел нас обидеть, а мы все-таки обижаемся на него. Больная гордыня, как рана, не терпит и малейшего прикосновения! Ну, а уж если гордыня ложится на гордыню, то обида выходит в сто и в тысячу крат сильнее: наглец, о котором вы говорите, он не только пакостит вам: у него и глаза особые — обидные, наглые. Вы правы: есть люди, которым даже интересно уязвлять нас, ведь в состоянии сильной обиды мы теряем разум и выглядим весьма комично. А обидчик, глядя на нас, потешается. Так вот, хотя бы для того, чтобы не попадать в подобное глупое положение, нужно бороться не столько с отдельными обидами, сколько со своей обидчивостью в целом. Христианские церковные таинства — молитва, пост, подвижничество — это и есть тот самый пластырь, тот елей, которым врачуется наша уязвленная душа, которым усмиряется наша гордыня.

— Верно ли я понимаю, что, говоря о прощении, нужно иметь прощение только своих личных обид? Ведь нельзя простить за кого-то: нельзя «простить» хулигана, который в твоем присутствии нападает на слабого, нельзя «простить» врага, напавшего на твою страну, и т. д. …

— Мне кажется, тут вопрос не в том, прощать или не прощать. Тут нужно решить для себя: что я могу сделать? чем помочь? Самое время вспомнить, что христианин обязан полагать душу за други своя, себя самого подставить под удар, чтобы этой высшей любовью покрыть все зло, которое он в данном случае видит.

— Если нет сил к подлинному прощению, от души, нужно ли «прощать формально» — одними словами, не сердцем, объявить: я, мол, тебя прощаю?..

— Нет сил потому, что, опять-таки, все мы больны гордынею. А может ли больной человек нести нагрузку здорового? Конечно, нет… Поэтому есть некоторая польза и в прощении «формальном»: оно нужно, чтобы не затягивать обидное противостояние, чтобы выиграть время для работы над собой, для прощения «неформального». Судите сами: если вы простите сразу, то обида, даже самая сильная, зарубцуется. Уже через час простить — даже «формально» — будет гораздо сложнее. А через день вы так распалите свою гордыню, что ни о каком прощении и слышать не захотите.

Обида — это злейший яд для души, и если долго принимать его — даже по капле — в душе произойдут необратимые изменения. Душа в состоянии обиды крепко связана, порабощена гордыней нашей. Причем, и наглец, о котором мы говорили, и застенчивый человек горды бывают совершенно одинаково, просто проявляется это у них по-разному. Все мы больны разными формами гордыни. Вы скажете: а где же гордыня у того, кто сам себя порицает? А ее обнаружить очень просто: укажите этому человеку на тот самый недостаток, который он порицал в себе десять минут назад, — и получите в ответ обиду: сам-то он готов критиковать свои недостатки, но извне никакой критики не потерпит.

— В Писании заповедано прощать «до седмижды семидесяти» раз (Мф. 18. 22). Но разве не полезнее иногда именно не простить, отомстить — чтобы вразумить человека, чтобы «дать ему по рукам», чтобы «неповадно было»?..

— …или «чтобы не сели на шею», — это тоже расхожее выражение. Этого тоже боятся люди: прости раз, прости два — тебя сочтут тряпкой и сядут тебе на шею…

Указанное вами место из Евангелия можно отнести к с самым близким и дорогим людям, к домочадцам. Именно с близкими мы подчас теряем контроль над собой, отпускаем тормоза: дома мы смелы, дерзки, безпардонны, не то что на службе, перед начальством… Все мы — эгоисты. Мы влюблены в себя, а наш ближний себя любить не должен — только нас! Мы редко просим прощения у ближних: они, мол, и так никуда от нас не денутся!.. Конфликты затягиваются, напластовываются один на другой, обида ложится на обиду… Очень часто мы обобщаем вину наших сродников: человек допустил какой-то малый проступок, а мы это суммируем с прочими его винами, говоря: «Вот и вообще ты такой плохой, грешный, невнимательный, дерзкий, жестокий и т. д.» И если ко всему этому букету конфликтов прибавить еще и «месть в воспитательных целях», то положение станет совсем безнадежным.

Да, трудно представить, чтобы так часто — «до седмижды семидесяти раз» — нас обижали посторонние люди: мы стараемся отойти от тех, кто так или иначе досаждает нам. Но если это не удается сделать, если мы связаны работой, соседством или еще какими-то узами с людьми, которые часто нас обижают, — очень важно воспринять соседство такого человека, его постоянное пребывание в нашей жизни, как несомненную волю Божию. И даже если он обижает нас совершенно несправедливо, нужно понимать: пусть мы сегодня и не виновны в том, в чем он нас обвиняет, но в прошлом мы, конечно же, были в этом виновны. Это одна из форм искупления грехов — появление в нашей жизни такого человека. И примирившись с этим назойливым обидчиком, мы с вами приобретем те самые добрые христианские качества, которые ожидает от нас Господь.

— Опять-таки: в одном месте Господь велит прощать «до седмижды семидесяти раз», а в другом устанавливает некую градацию: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним… если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь». (Мф. 18. 15) Я не совсем понимаю, как совместить эти две заповеди…

— Вы сравниваете на слух похожие, но по сути своей совершенно разные повеления Господа нашего. В первом случае Господь говорит именно о прощении обид, а во втором случае речь идет о таких грехах, которые вводят человека в соблазн, которые искушают наших братьев по вере. То есть это, собственно говоря, не реакция на личную обиду, а попытка не допустить соблазн в лоно Церкви.

— «Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку…» (Мф. 5. 39). Приходилось слышать о людях, пытавшихся буквально исполнить эту заповедь и разочаровавшихся в такой возможности: был нервный срыв, было любование собственным «всепрощением», а обида не снималась — только загонялась глубже в подсознание…

— Тут Господь наш Иисус Христос имеет в виду простой духовный закон: зло не уничтожается другим злом. А именно уничтожение зла является главной целью пришествия в мир Господа. Иными словами — нельзя злом принудить человека любить тебя. Зло есть грех, противление воле Божией, разрушение божественного миропорядка, нарушение божественного замысла. И если мы в ответ станем точно так же ломать божественный замысел, то какая же это будет борьба со злом?

— Иногда вообще непонятно, как можно простить хоть что-нибудь! Ты как будто давно простил и забыл, и прошло немало лет, а вдруг вспомнилась старая — даже порой детская — обида, и переживаешь ее, как нечто совсем недавнее — и где твое прощение?

— Без сомнения, так часто бывает… Что тут посоветовать? Помните, пожалуйста, что не всякий наш обидчик — совсем уж плохой человек. Чаще всего он гораздо лучше и чище нас, и напрасно мы на него так долго обижаемся. Наш эгоизм не позволяет увидеть то богоподобие, тот образ Божий, который носит каждый человек. Вместо того, чтобы возненавидеть грех, мы ненавидим носителя этого греха, а ведь и сами таскаем ту же ношу…

И еще скажу: обидчивость как черта характера имеет некоторые противоположные свойства — отходчивость и злопамятство. И вот что интересно: не всегда отходчивость однозначно хороша, а злопамятность однозначно плоха. Все мы судим о ближних по себе. Отходчивый человек воображает, будто все вокруг так же легко забывают обиды, как и он сам, и потому с легкостью оскорбляет окружающих, не задумываясь о последствиях. Злопамятный же долго страдает, пытаясь простить своего брата, и потому бывает очень осторожен в отношениях с людьми, зная наперед, какую тяжкую муку он может ими доставить.

Вспомним же и о том, что часто человек, обидевший нас, мучается не меньше нашего — от раскаяния, но гордыня не позволяет ему попросить прощения. Упредим же его, поможем ему, попросим прощения сами — и лед отчуждения растает. Вот и Прощеное воскресение близко — да не будет такого, чтобы оно прошло для нас даром!

Очень уважаю отца Михаила Петропавловского и ценю его мнение, но искусство прощение — слишком сложное для меня искусство, и потому я не упускаю случая поучиться ему у всякого, кто может научить. Вот такая беседа вышла у меня с молодым клириком храма Воскресения Христова у Варшавского вокзала отцом Георгием Пименовым накануне очередного Прощённого воскресенья.

13. КАК ПРОСТИТЬ ГОСПОДА?

— …А зачем он нужен, — этот формальный чин покаяния? Подходят друг к другу почти незнакомые люди, просят простить неизвестно за что, их охотно прощают, поскольку никакой действительной обиды не помнят… А если даже есть обида, — неужели так вот, за секунду её можно простить? Настоящее, искреннее прощение, прощение от души, от сердца — это огромный труд, его одним поклоном не вымолишь!

Отец Георгий вздыхает:

— Ну, давайте мы отменим чин прощения… Давайте ещё что-нибудь отменим, — сначала одно, потом другое… И где же мы окажемся в конце концов? Формальность… Вы не относитесь к нему формально, вот он и не будет формальностью… Я видел, как в одном старинном монастыре проходит чин прощения: все насельники, от игумена, поседевшего в монашеских трудах, до последнего послушника, который, может быть, только неделю назад перестал наркотики принимать, — все просят друг у друга прощения… И не раз в год — каждый вечер! Вот где благодать, — удивительный, непередаваемый дух примирения… Но это, конечно, сродни чуду. В остальном же я с вами согласен: настоящее прощение требует неустанных душевных трудов. Приходилось видеть, как люди падают в ноги перед теми, кого обидели, — те в свою очередь приходили в умиление, заливались слезами… Но, если говорить правду, такое происходило, главным образом между молодыми девушками. А между людьми взрослыми, повидавшими жизнь, много лет друг друга знающими — никакие поклоны, никакое внешнее смирение — ничего не работает!.. И у меня, и у вас, — и каждого, наверное, есть знакомые, есть родные, с которыми никак не налаживаются отношения. И так стараешься, и этак, — всё напрасно. И если я буду кланяться им в ноги, если проползу за ними на коленях через весь Петербург, — разве изменится что-нибудь? Беда в том, что и у меня самого не хватит смирения ползать перед ними на коленях, да и они не воспримут этих моих показных попыток помириться… И я для себя пришёл к такому выводу: в случаях застарелых обид нужно упорно, не отчаиваясь, искать способов к примирению, и неустанно молиться за этих людей. Однажды Господь поможет, — главное, не унывать. А чтобы обиды не крепли, не делались от времени каменными — почаще просите прощения в самых ничтожных случаях. Чуть-чуть повздорил с кем-то, — не забудь сразу, как только пыл пройдёт, сказать: «Ну, дорогой, прости ты меня, грешного!»

— Молиться за тех, кого мы обидели, и за тех, кто нас обидел, — это правильно, с этим не поспоришь. Но иногда старая вражда так допечёт, что хочется найти более действенные способы для её разрешения…

— Вот, на мой взгляд, очень действенный способ… Я нашёл его у митрополита Антония Сурожского, и — как это часто бывает, — до глубины души поразился мудрости этого человека. Владыка Антоний говорит примерно так: «Прежде, чем просить у Бога прощения, сам прости Богу всё, что Он тебе сделал». Понимаете? Простите Богу! Это, с одной стороны, звучит кощунственно, а с другой — бьёт нам не в бровь, а в глаз. Сколько обид мы держим на Бога!.. Как часто Он нас (по нашим маленьким, суетным понятиям) обижает: и родителей Он нам дал не таких, каких мы бы хотели, и супругов, и детей, и работу, и место жительства, — и историческую эпоху!.. Простите Бога. Если не можете понять всей премудрости Его Промысла, — простите Его, смиритесь перед ним! Иначе говоря: примите безропотно свою судьбу. И когда вы научитесь прощать Богу, — вам будет много легче прощать ближнего. Это наиболее общий путь. Если же говорить о конкретных случаях, то каждый из них нужно разбирать особо. Ведь существуют десятки тысяч видов обид. Как часто мы обижаем человека одним взглядом, одним движением!.. Мы ему ничего худого не делаем, злых слов не говорим, но он по самой походке нашей видит, что мы его презираем, — и обижается на нас. В таких случаях хорошо попросить прощения именно в Прощёное воскресенье: поклониться человеку в ноги, показать своё смирение. И не растекаться словесами, не впасть в ненужный анализ подробностей: прости меня Христа ради, — и всё! А если начать долгие обсуждения, — можно зацепиться за некую шероховатость, и вражда вспыхнет с новой силой. Другое дело супружеская ссора. Здесь, может быть, полезно именно совместное исследование её причин: «Я-де недоволен тобой потому-то…» Ведь как часто супруги пытаются не поднимать скандал из-за мелочей, покрыть мелкие обиды любовью… Но обиды-то копятся, — однажды прорвётся всё разом… Может быть, лучше каждый раз спокойно, по-доброму обсуждать всякое недоумение…

— А может быть, лучше попросту забывать обиды? Усилием воли стирать их из памяти? Такое возможно…

— Возможно, — да только это не поможет вам в будущем избегать ссор. Вы подумайте: Господь попускает обиды, — значит в них есть какой-то смысл, какая-то польза для нас. Дело не только в тренировке смирения. Говоря по-научному, всякий конфликт несёт в себе некую положительную информацию. Мы начинаем лучше понимать себя, лучше видеть ближнего, мы упражняем свой ум, своё сердце, свои духовные силы. Забыть, сделать вид, что ничего не было, — это значит, в сущности, солгать самому себе. Ложь никогда не даст добрых плодов. Нужно извлечь из обиды всю ту пользу, которую вложил в неё Господь, и тогда в будущем мы сможем обходить стороной этот подводный камень.

— Как быть, если обидчик постоянно, день за днём ранит твою душу? Допустим, я такой смиренный, — каждый раз прощаю его. Но вечером я его прощаю, а утром всё начинается сначала. Тут и святой потеряет терпение…

— Да, знакомая история. Со мной однажды было такое — в коммунальной квартире, — и мудрые люди мне посоветовали: каждый день ставь за обидчика свечку в храме. Каждый день, неукоснительно. Ну и, разумеется, не формально, не ради галочки, — а всякий раз с искренней, сердечной молитвой за обидчика. Я послушался. Прошло сорок дней, сгорело сорок свечей, — и обидчик мой совершенно успокоился. Попробуйте и вы так же, — и по вере вашей да будет вам. Очень может быть, что человек, который упорно на вас нападает, возбуждаем диаволом. Но не забудьте: если некто возбуждает в вас гнев, значит, гнев-то этот в вас есть! Был бы ты совершенно безгневный, так жалел бы обидчика, сострадал ему — и не более того. Так, может быть, его нападки — это те лопатки Божии, которые выскребают гнильцу из твоей души?.. И ещё один мудрый совет я слышал: «Не обижайтесь, если люди внешние нападают на вас: может быть, они по-другому не могут попросить ваших молитв… Они этого умом не понимают, а душой чувствуют… Если уж вы христиане, так молитесь за обидчиков: назвался груздем, полезай в кузов!»

— Вершина христианского смирения, способности прощать обиды выражена в заповеди Господней:«Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку»(Лк. 6. 29) Вам приходилось в жизни видеть человека, способного так поступить? Или хотя бы приблизившегося к такому состоянию души?

— Я расскажу о том, что слышал от очевидца. Некогда работала у нас в храме раба Божия Татьяна, Царство ей Небесное. Она была здесь от самого начала, с того дня, как Воскресенский храм у Варшавского вокзала вернули Церкви. Возвращение это прошло отнюдь не гладко. Некая община, к Русской Православной Церкви не принадлежащая, одновременно с нами добилась разрешения занять храм. Произошла настоящая битва: православных с боем не пускали в церковь, Татьяну нашу связали и пытались выбросить за порог… Приехал тогдашний правящий архиерей — владыка Иоанн (Снычёв), — но и его не хотели пустить. Затем случилось вот что: кто-то из наших противников ударил митрополита по щеке. И владыка Иоанн повернулся и подставил другую щёку. Это видела Татьяна, это видели многие, присутствовавшие при том. Вот вам человек, в точности исполнивший Христову заповедь.

— Во время поста душу нередко терзает раздражение на близких: мало тебе действительных обид, — так ты ещё отыскиваешь обиды мнимые, раздуваешь ничего не значащие пустяки до размера тяжёлого оскорбления…

— А может быть, это у вас пост чрезмерный? Подумайте: вы и так пребываете в подвиге поста, а тут вам предлагают ещё и подвиг прощения, — не многовато ли?.. Сколько мы знаем случаев, когда люди питаются одними сухариками, и при том волками смотрят на ближних… Кому такой пост нужен? И я попросту говорю: если ты раздражаешься, значит, может быть, пост у тебя слишком строг?.. Возьми благословение: рыбку ешь, молоко ешь… Только ближнего не ешь. Хотя есть, конечно, такие батюшки, который строго постятся и при том в мире пребывают, — но я такой меры ещё не достиг. Ведь неспроста Великий пост начинается Прощёным воскресеньем: пусть у нас оно несовершенно проходит, пусть сто человек ты простишь одними устами, а не сердцем, но сто первого, может быть… И ты видишь покаянные слёзы людей, — и невольно сам приходишь в сокрушение, невольно вспоминаешь, что у тебя есть один или два человека, с которыми ты не примирён, которым этот чин недоступен, — с ними надо как-то по-другому. И, может быть, в течение поста Господь даст тебе ума и сил, чтобы всё-таки примириться с ними. А не будь чина прощения, — ты, может быть, и забыл бы об этих ссорах, раны остались бы не излеченными, камень остался бы лежать на душе, — как знать, не потянет ли этот камень нас ко дну, когда пойдём на мытарства?

И ещё одна беседа с отцом Михаилом Петропавловским, случившаяся вскоре после знаменитого пожара в Пермской дискотеке «Хромая лошадь».

14. МЫ СИДИМ ПОД БАШНЕЙ СИЛОАМСКОЙ…

…Кажется, все уже успокоились, все всё забыли, все окунулись в предпраздничную суету… Не век же плакать о погибших! Не век… Пермская трагедия уже отошла в историю… Но теперь — какая трагедия на очереди? И возможно ли эту очередь совсем упразднить? Или хотя бы проредить, чтобы катастрофы не сыпались на нас, как градины из чёрной тучи?.. Ведь у каждого из нас есть более или менее ясное ощущение, что причина бедствий не только в плохой администрации или в нерасторопности пожарных… А в чём же тогда?

— Как правило, в подобных случаях люди церковные вспоминают слова Спасителя: «Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете» (Лк. 13. 4–5). Надо ли это понимать так, что люди, кающиеся в своих грехах, не гибнут от несчастных случаев?

— Конечно, это не правильно. Вспомните, сколько раз в день святая Церковь молится о даровании всем нам «христианския кончины жизни, безболезненны, непостыдны, мирны»… Если церковная жизнь автоматически обезпечивает нам достойную смерть, — зачем тогда столько молиться об этом? Я советую вам внимательней прислушаться к тем самым словам Спасителя, которые вы только что процитировали. Сказано: «Если не покаетесь, все так же погибнете». Как — «так же»? На всех не кающихся упадёт башня? Все погибнут в охваченном огнём здании дискотеки? Задохнутся в давке, — как на пивном фестивале в Минске? Подпадут в железнодорожную или авиакатастрофу? Нет, — всё-таки смерть от несчастных случаев суждена далеко не каждому. Господь говорит о другом несчастье, — несравненно большем, чем самая трагическая гибель: о нечаянной смерти, о смерти в суете, в пустых делах, в забвении или — не дай Бог! — во злобе или в прямом грехе. Впрочем, тем и страшна смерть в катастрофе, что не даёт времени ни на раздумье, ни на покаяние; от неё, к сожалению, не застрахован никто, и Господь, напоминая ученикам случай с Силоамской башней, призывает всех нас быть постоянно готовыми к смертному часу. Мы должны жить так, чтобы ни на минуту не забывать о своей греховности, всегда пребывать в покаянном настроении, и тогда смерть — приди она в глубокой старости, после долгой болезни или совершенно внезапно — не застанет нас неготовыми.

— Услышав о подобных бедствиях, определённая часть православных начинает просто-таки злорадствовать: «Вот-де, как Бог наказывает грешников!.. Нечего было ходить в пост на дискотеку!..» Неужели соединение поста и дискотеки неизбежно ведёт к трагедии?

— Я давно жалею о том, что у нас в Церкви не ведётся статистика несчастных случаев, происходящих во время постов или церковных праздников. А ведь это было бы весьма поучительно: можно вспомнить и тот же Минский пивной фестиваль в дни Петрова поста, когда трагедия произошла буквально на пустом месте, — ничто её не предвещало! Можно вспомнить и то, как на Сретение 2004 года рухнул аквапарк «Трансвааль» в Москве, как 4 декабря 2005 года, на Введение обрушилась крыша бассейна в городе Чусовом Пермской области (опять Пермь!) Что ни говорите, а в нашем технократическом, насыщенном различными опасностями мире, просто необходимо вести религиозно-нравственую статистику всех несчастий. К сожалению, память у нас столь коротка, а бедствий творится так много, что мы зачастую не помним и того, что случилось в прошлом году. Видимо, такая забывчивость становится преступной. Злопыхательства, злорадства быть не должно, — тут вы правы. Мы, православные, обязаны соболезновать пострадавшим и помогать тем, кому ещё можно помочь, — но в то же время спокойно, с фактами в руках объяснять людям духовные причины катастроф. Именно с фактами! Потому что в светские люди и соболезнуют по-светски, хают российские законы, взяточничество, безхозяйственность, безалаберность, ругают администрацию, милицию, пожарных… Но когда говоришь им, что не без воли Божией сие произошло, то в ответ слышишь озлобленные крики: «Вы-де злорадствуете, — не может Бог наказывать людей так, чтобы дети оставались сиротами, жёны вдовели, старые родители оказывались без помощи…» Поэтому позицию православного сообщества надо доносить до нецерковного народа очень тактично, коротко, смиренно, не навязывать своего мнения и всегда помнить тот факт, что и сами мы — не дай Бог! — может попасть в такую же беду. И ещё следует помнить, что как бы там ни было, а суды Божии невозможно знать никому, и нельзя нам говорить с внешними людьми от имени Бога, так, словно мы до тонкостей постигли все пути Его Промысла… Но всё-таки статистика — тщательно подобранная и основанная на бесспорных фактах, — окажет нам серьёзную помощь в разговоре с неверующими. Кстати, вы знаете, что одним из пассажиров «Невского экспресса» был известный священник нашей епархии? Он милостью Божией остался жив и невредим, — как и все пассажиры того вагона, где он ехал… Вот вам ещё один говорящий факт.

— Но неужели за танцы надо наказывать смертью? Молодёжь и танцы — понятия нераздельные… Что же это будет за общество, где молодым запретят танцевать?

— Чтобы по-настоящему ответить на ваш вопрос, следовало бы учесть все конкретные обстоятельства Пермской трагедии: узнать, что за народ собрался в этот день на дискотеку, вспомнить, что это была местная элита, что и вечеринку нельзя было назвать обычной, рядовой… И вспомнить, как именно она развивалась, о чём там говорили, что пели, как танцевали… Да, именно: как танцевали? Пусть это звучит страшно, но приходится сказать: современные танцы являются большим грехом. Да, молодёжь во все времена, в городах и деревнях любила поплясать и попеть: это было и весело, и красиво, требовало умения, ловкости, вкуса, чувства красоты движений… То же можно сказать и про бальные танцы… Иное дело — популярные сейчас латиноамериканские танцы: они уже несут в себе заряд пошлости, сладострастия… И если вам доводилось видеть детей, танцующих что-то латиноамеркианское, то вы согласитесь, что такое зрелище весьма неприятно. Просто омерзительно! Как не соответствует чистота детских лиц этим вульгарным, похотливым движениям… А то, что творится на наших дискотеках… Я давно задавался вопросом: почему для современных танцев не нужно света? Почему так желательна здесь темнота? Почему, если и зажигается свет, то только короткими вспышками в бешеном темпе? Почему звучат именно те ритмы, которые совпадают с биоритмами самых низменных человеческих страстей?.. И в общем-то ответ напрашивается сам собой. Я не призываю запрещать танцы и закрывать дискотеки. Мне бы хотелось иного: чтобы в нашей стране развивалась танцевальная культура. Мои прихожане, побывавшие на зарубежных дискотеках, с изумлением рассказывали мне, какое это было красивое и чистое зрелище. Просто люди умеют танцевать, люди помнят, что танцы — это искусство… И им не нужна темнота, им не нужны безумные ритмы, мигание светомузыки, — их увлекает красота танца. Искусство — это то, что не всякий сумеет сделать. Чтобы им овладеть, нужно поучиться, преодолеть свою лень, неловкость, неумение… Но если этого достигнуть, то дискотеки наши приобретут совершенно иной вид, — скорее всего, не только внешне, но и внутренне.

— Какой-то нездешней жутью веет от этой огненной гибели более сотни человек… Невольно хочется назвать такие катастрофы знамением (и даже — знамением близкого конца света!) А может быть, лучше просто пожалеть пострадавших и их семьи?

— Вы правы в одном: эта трагедия знаковая. Пройти мимо или коснуться её вскользь — нельзя. Случай очень значительный. И я бы сказал, — в чём-то даже пророческий. Ведь в чём был смысл пророческого служения? Не в том, чтобы просто сообщить народу о готовящейся каре Божией — о войне, голоде, эпидемии, — не в том, чтобы возвестить беду, а в том, чтобы отвести её, подвигнуть народ на покаяние, — как это сделал, к примеру, пророк Иона в Ниневии. Жители этого города покаялись, — и беда отошла от них; а жители Израильского царства не вняли вещим словам Илии, — и бедствие обрушилось на них в полной мере… Сейчас иные времена — иные и пророчества. Те несчастные, что сгорели на Пермской дискотеке, своею гибелью предсказывают нам: «Если не покаетесь, все так же погибните!» Давайте не забудем этого пророчества, за которое они заплатили жизнью.

— Наверняка, погибшие были при жизни очень разными людьми: кто-то получше, кто-то похуже, кто-то, может быть, был совсем неплохим человеком… И всех их одновременно постигла одна и та же мучительная смерть. Где тут справедливость?

— Задумываясь над этим неразрешимым вопросом, мы действительно сильно смущаемся: «Надо же, — Господь одновременно покарал людей совершенно разного нравственного и религиозного достоинства!..» Но мы забываем простую христианскую истину: смерть сама по себе — не наказание. В данном случае наказанием явилась форма смерти. Если бы кто-то из посетителей дискотеки остался в тот день дома, но всё-таки умер бы (допустим, от сердечного приступа), — в кругу своей семьи, успев проститься с близкими, покаяться, причаститься, — то эту смерть можно было бы назвать приобретением! Другой же образ смерти можно считать наказанием и возмездием. Однако нужно помнить, что катастрофа катастрофе — рознь: по крайней мере два их вида мы можем выделить. Первое — это коллективная гибель людей в самолёте, в поезде, на шахте… Это одно. И совсем другое — гибель в аквапарке, на дискотеке, в горящем театре, где люди заняты увеселением, делом далеко не духовным, а зачастую и безнравственным. Что же касается справедливости, то Господь понимает её совсем не так, как мы, грешные. Бог есть любовь, — и любовь эту Он, Безгрешный, нам явил на Кресте, показав тем самым, чего стоят наши грехи. К сожалению, нецерковные люди не привыкли всерьёз размышлять над своими проступками. Да и нам с вами зачастую кажется, что у нас не грехи, а так — грешочки. Не жизнью же за них платить!.. Но Господь не случайно сказал: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя» (Мф. 18. 8.) Вот какую страшную цену имеют наши отступления от правды Божией. Рассуждать о справедливости нам, людям грешным, не пристало. Мы должны говорить о любви Божией, о том, как долго Господь терпит нас — отнюдь не по справедливости! А смерть — да, это событие страшное, — но и страшна-то она только тем, что за ней следует суд, на котором мы узнаем, чего стоила наша жизнь.

И последнее, о чём мне хотелось бы сказать… Братья и сёстры! Рассуждая с неверующими о случаях, подобных пермскому пожару, остерегитесь оправдывать Бога в глазах своих собеседников. История знает много людей, бившихся над неразрешимой задачей: как оправдать Бога перед людьми, как оградить Его от всего того зла, что творится на земле… Не надо делать этого. Мы знаем, что Господь — Вседоволен и Всеблаг, и суды Его только спасительны. Надо не Его оправдывать, а человеческую совесть будить: это будет и вернее, и спасительнее.

Батюшки, батюшки, батюшки… Город Святого Петра, слава Богу, не обделён ими — замечательными, мудрыми, духоносными, да и просто честными и добросовестными. И в Питере их немало, и во всей России… А диаконы?..

15. ГОРНИСТ НЕБЕСНОЙ РАТИ

— Диаконы? Ну, у нас в городе — ещё куда ни шло… В Москве тоже… А вообще-то по России диакон — это что-то из области фантастики. Диакон — это роскошь: если в каком-то храме есть диакон, значит, дела там идут очень хорошо. Недавно побывал в Тверской епархии, служил со старейшим тамошним батюшкой, — так он даже плакал от радости! И целый день от меня не отходил: «Ты пойми, — говорит, — для меня это такое счастье! Я же 25 лет диакона на литургии не слышал!»

И улыбается при таком приятном воспоминании протодиакон Свято-Троицкого Измайловского собора отец Сергий Шалберов.

— Для меня диаконство — самое лучшее служение. Пускай батюшки не обижаются, но мне кажется, что диаконом быть лучше! Такая благодать, такая красота!.. Вся служба меняется, когда хороший диакон! Вы подумайте только: мы призываем народ к молитве, — а молитва — это же кровь, это дыхание нашей души. Молитва — это дорога в небеса, и диакон, как армейский трубач, сзывает людей в поход по этой дороге. Вот что такое диакон — впереди идущий, вперёдсмотрящий!

Я человек не очень сильный, для меня священническое служение слишком тяжело; не понести мне такую ответственность. Во мне ни учительности нет, ни добродетелей особых. А вот диаконство — это прямо для меня! Петь я люблю (и люди говорят, что у меня вроде получается), чувствую красоту и благодать церковной музыки, знаю, как можно пением поднять человеческую душу к молитве… Это моё — и слава Богу за такой дар!

И чтения Евангельские… Да, толковать по-богословски Писание — это не для меня. Но знаете ли вы, что диакон может так прочесть Писание, что и толкования не потребуется, — одним голосом выразить всю глубину богословия? Я, конечно, не хочу сказать, что всегда поднимаюсь до таких высот, но… всё-таки… Иногда Бог даёт благодать и силу, и тогда читаешь — словно ангелу вторишь. Так и служишь: читаешь каждый день Писание и жизнь свою по нему выверяешь; может ли быть что-то лучше этого?

Да, диакон — трубач. Но ведь трубач в одиночку сражения не выигрывает: за ним войско должно идти. А из кого состоит церковное войско? Да из вас, дорогие мои, из прихожан. Есть такая поговорка: «Каков поп, таков и приход»… Верно сказано, конечно, но поговорка эта имеет и обратную силу: «Каковы прихожане, так и священнику служится». Я хоть и не иерей, но прекрасно это чувствую: иной раз поёшь молитву — и словно тяжкий воз за собой тащишь… Почему? Потому что, кроме тебя, никто в храме не молится, все о своём думают. Ох, как тяжело тогда… И наоборот. Бывает, что начинаешь петь — и всем существом чувствуешь соборную молитву. Это удивительное чувство: словно некая волна возносит тебя в небеса. Нет, друзья, — ради таких минут стоит идти в диаконы!

— Но вообще-то церковная молодёжь смотрит на диаконство как на некую переходную форму к священническому сану, как на не слишком приятную обязанность…

— Ну что ж, есть такое… Оно и понятно, и я не осуждаю никого. Если человек стремится ко священству, то ему и хочется скорее достигнуть желаемого. Но вот мой совет: не спешите, не спешите убегать из диаконов! Ваше от вас не уйдёт, а опыт, который даёт наше служение, велик и неоценим! Походите в диаконах хотя бы года три — и вы сами увидите, насколько легче вам будет входить в обязанности хозяина прихода. А может быть, вы поймёте, что Бог-то вас вовсе не в иереи готовит, может, Он вам диаконский талант дал…

— Вот вы говорите «диаконский талант»… Это что — умение петь? Хороший голос?

— Нет, не только голос… Знаете, как о нашем брате со старых времён говорят? Что диакону нужно? — «Голос да волос, ухо да брюхо!» Ну, голос и ухо — это понятно: для пения. А волос? — это для представительности: многим нравится, когда у диакона этакая львиная грива. И брюхо — это тоже для солидности, опять же, помогает Евангелие держать — свой личный аналойчик…

Да шучу я, шучу… Всё пустяки — даже голос и ухо. Первое, что нам нужно, — это любовь к молитве и умение молиться. Вот — всё! Без этого — никуда! А если есть это — остальное приложится: даст Бог и голос, и умение петь. К сожалению, я знаю много церковной молодёжи, для которой молитва вроде бы и в тягость. Строить храмы, трудиться — это пожалуйста, а молиться они не умеют. Как такое объяснить? Не знаю. Многое от изначального настроя души зависит, от Божьего дара, но ведь мы и сами должны бороться за свою молитву, в поте лица своего стяжать её. Слёзную молитву стяжать — не словесную просто. Хочу, кстати, вспомнить своего наставника, протодиакона Алексия Довбуша. Работал я в своё время сторожем в Князь-Владимирском соборе, а он там служил протодиаконом. Как-то я его спрашиваю: «Отец Алексий, вы же чуть ли не каждый день участвуете в Литургии… Как же вы успеваете вычитывать всё правило?» Он отвечает: «Сие невозможно. В монастырях можно всё правило читать, а в миру — как? Нам надо иначе поступать. Ты так делай: подумай о своей греховности, о том, как ты перед Господом виноват, упади на колени перед Престолом и со слезами скажи: «Боже, милостив буди ко мне, грешному!» Но только чтобы от самого сердца, со слезами». И так он это сказал, с таким чувством, что я сразу и понял, как молиться нужно. Молитвенность — это необходимое качество для диакона, необходимое! Вот ещё вспомню: про свою родную деревню Шапки… Деревня, деревенский храм — сами понимаете, профессиональный хор взять неоткуда; поют люди, кто как может. И батюшка наш, отец Вадим, благословил изучать регентское искусство местную учительницу — замечательную, благочестивую женщину. Она в слёзы: «У меня же ни голоса, ни слуха!» А что поделать? Есть такое слово — «надо». Она перекрестилась и со слезами начала петь — по послушанию. И через месяц Господь ей голос открыл. Вот что значит сердечная молитва. Истово человек поёт — и голос открылся. Вот так-то и нам нужно — не только петь, но и жить.

— Вот вы, отец Сергий, как диакон, постоянно читаете Евангелие — наверное, наизусть уже его знаете… Чувствуете ли вы влияние этого чтения на свою душу? И есть ли у вас любимое Евангельское чтение?

— Ну что значит «любимое чтение»? Это же не беллетристика… Я иначе скажу: читаешь на службе какой-либо отрывок из Евангелия — и кажется порой, что никакого отношения он к твоей жизни не имеет. Ну просто из другой области что-то, не твои проблемы, не твои вопросы… Но нет! Обязательно в тот же день — именно в тот же день — Господь тебе тем или иным образом покажет, что прочитанное относится и к тебе лично, именно к тебе!

Вообще говоря, Евангелие должно быть в центре нашей жизни. Ведь чтение Писания — это беседа с Самим Богом, почему же мы ею пренебрегаем? Все вопросы имеют своё разрешение на Евангельских страницах: только спроси, и Господь тебе ответит. Хотя, конечно, нужно уметь понимать прочитанное… Я сейчас повсюду наблюдаю расцвет какого-то новоязычества: люди — наши, церковные, православные люди — старательно ищут себе кумира. Найдут и поклоняются ему как Богу. У всех на уме какие-то старцы, какие-то провидцы, какие-то учителя… Недавно вернулся я с Афона — ко мне тут же со всех сторон с вопросами: «Отец Сергий, что афонские старцы говорят по такому-то поводу? А что по такому-то? А что они думают об этом? А что о том?» — «Дорогие, читайте Евангелие: там все вопросы объясняются. А старцы — они молятся за нас, в этом их миссия! Слава Богу, что есть ещё такие дерзновенные молитвенники, — может, отмолят и нас от геенны огненной!..» Приснопамятный отец Василий Ермаков умер недавно. Я его весьма уважал: он был духовно опытным священником, обладающим очень редким даром рассудительности. Но был ли он старцем?.. Бог весть. Когда погребали отца Василия, я приезжал Евангелие читать… Прочитал несколько глав — и тут подходит ко мне молодой человек, весь в слезах: «Как теперь жить?! Отец, скажите, как теперь жить без батюшки?!» — «Как жить? Открой Евангелие, читай и живи! Молись, участвуй в таинствах — и Господь тебя не оставит!» Но, конечно, нам легче свалить ответственность за свои поступки на некоего старца… Читать, молиться — нам не до того… А неужели вы думаете, что сумеете спастись без общения с Богом?

Вот я про Афон-то вспомнил, а ведь на Святой Горе явственно чувствуется сила соборной молитвы. Я всё думал: в чём секрет Афонской благодати? Неужели только в огромном количестве святынь? Нет, не в том дело. Вот взгляните на любой из приходов — хоть бы и на наш: из ста человек молятся — не делают вид, а истинно молятся — только трое. Говорю об этом нашим батюшкам, а они мне: «Ты оптимист! Не трое, а один!». А вот на Афоне-то — там всё наоборот: там из ста человек 98 молятся! Вот где образец-то христианской жизни! — Царство Божие возможно и на земле, и оно показано там. И какая же благодать! Я вернулся, говорю о. Геннадию Бартову, нашему настоятелю: «Всё! Хочу постричься и на Афоне жить». — «Нет! — отвечает. — Забудь и думать об этом: нам собор восстанавливать надо!»

— Отец Сергий, дайте несколько советов молодым диаконам.

— Я как-то раз поднимал вопрос: «Есть, мол, такая книжка — «Спутник псаломщика»; есть книга «Спутник священнослужителя»… А где же «Спутник диакона»? Старые диаконы уходят, молодым учиться не у кого. И, слава Богу, к моему голосу прислушались, издали тоненькую книжечку «Спутник диакона». Я думаю, что нужно второе издание, нужно собрать все примеры диаконских распевов, возгласов… Ведь в каждой епархии по-разному поют. Мне довелось сослужить в Троице-Сергиевой Лавре — и так это благолепно получается, когда один диакон московским напевом, а другой — нашим, петербургским, а третий — валаамским напевом возгласы даёт…

И вот мой совет молодым: прежде всего, надо петь, а не орать. Не форсировать звук. Молитва должна быть в сердце, и, следовательно, звук должен исходить из сердца. Очень многие молодые — особенно когда они в большом соборе служат — начинают орать. Но если человек кричит, Господь его не услышит — вот в чём дело-то!.. Надо не кричать, надо молиться!

На Троицу приезжал к нам отец Николай Ленков из Олбани (США), старейший диакон Зарубежной Церкви. Старичок. Да у него, может быть, и прежде не было мощного голоса. Но для нас он — лучший пример служения: он вышел, начал молиться своим старческим, дребезжащим голосочком… И каждое слово ясно слышно, каждое слово от сердца идёт — и каждое слово до нашего сердца доходит! Вот как нужно! Диаконское искусство, церковное пение — это же слава нашей Церкви, наша красота, наше, если хотите, оружие. Князь Владимир почему Православие избрал? По разным причинам, но первое, что его привлекло, — благолепие службы, дивное пение; и выходит, что благодаря нам, диаконам, Русь и крестилась… Это я шучу, конечно, но, знаете, в каждой шутке… Во всяком случае ответственность на нас огромная, и награда нам велика, и счастье наше — необъятное. Помните об этом все, кто решил Богу послужить!

Да, в деревенских церквах о диаконах и не мечтают. Но, честно говоря, приехав в какой-нибудь дальний уголок епархии, разглядывая старые храмы, разговаривая с местным настоятелем, как-то и не думаешь, что отсутствие диакона — это такая уж беда. И без диакона молитва в такой церкви доходчива до небес…

16. ЗАСТАВА НА КОЗЬЕЙ ГОРЕ

— Козья Гора? Это деревня такая, — поясняет настоятель Покровского храма в Сланцевском районе о. Олег Нецветаев. — Бывшая деревня, её нету уже. Деревни нет, а храм остался.

— Да ещё какой храм! — удивляюсь я. — И как сохранился здорово! Словно вчера построен.

Отец Олег только головой качает в ответ. С виду-то всё хорошо, лучше и не надо. Мне-то что: приехал, посмотрел, восхитился, уехал. А он здесь живёт, он здесь служит. Ему каждая трещинка в кирпичной кладке известна. Каждая трещинка ему — словно в собственной коже заноза: попробуй не заметь, запусти — сразу расползётся в обширную рану. За всем надо следить. Вместе обходим мы храм; я смотрю на белизну высоких стен, на искусную, щегольскую, можно сказать, архитектуру, на стройную колокольню, на взлетающий ввысь купол, батюшка смотрит на отвалившуюся местами штукатурку, на расшатанные кое-где кирпичи, на старые, проржавевшие жестяные карнизы. Я бы и не заметил этих ранок. Я такие храмы видал — в чём только душа держится; но батюшка вздыхает: «Работы-то, работы-то сколько!.. Когда всё успеть?»

— Вот, росписи на стенах, видите? Это местные умельцы малевали… Уже пообсыпалось местами… Самодеятельность народная… Не дело это! Храм Божий, жилище Духа Святого — тут не для любителей занятия. Всё должны мастера исполнять. Бог даст, скоро заменим это безобразие мозаикой.

— Не люблю дилетантов! — снова заявляет о. Олег уже внутри храма, и палкой своей слегка пристукивает по полу. — Разве можно кому попало поручать писать иконы? Что мне тут говорят: всякая, мол, икона законна, лишь бы освящена была… Нет! Икона — окошко в небеса, человек должен только взглянуть на неё и сразу в молитву уйти. А если намазано не пойми что… Карикатура какая-то… Откуда тут молитве взяться? С прошлых времён у нас накопилось такой продукции — я теперь очищаю понемногу. Вот, зато взгляните-ка, какие у нас иконы есть! Настоящие, — красота!

Батюшка водит меня от образа к образу, с любовью всматривается в искусную живопись, в финифтяные оклады, а я не могу оторвать взгляда от огромной — наверное, в три человеческих роста — Старорусской иконы Божией Матери. Именно иконы — не настенной росписи. Потемневшая позолота, скорбный лик, строгий, испытующий взгляд…

— Немцы её хотели с собой увезти, — поясняет батюшка. — Эти края ведь под немцами были… Они как начали отступать, так всё ценное с собой решили прихватить. И икону эту тоже. Что там случилось, толком не известно. Кто говорит: с места её сдвинуть не смогли; кто говорит: уложили в машину, а мотор не заводится… Не знаю, кто прав. Важно одно: хотели украсть, да не смогли, Богородица не пожелала отсюда уходить.

— Немцы сами и открыли храм?

— Местные жители открыли. Как коммунисты ушли, так крестьяне сразу замки с ворот сняли — и возобновилась молитва. А немцы уже приняли это как свершившийся факт. Тут и батюшка нашёлся, известный батюшка, отец Алексий Кибардин, духовное чадо св. прп. Серафима Вырицкого. Он случайно на оккупированной зоне оказался: из Ленинграда приехал по делам, а уехать не успел. Ну, видит — церковь есть, надо, стало быть, службу вести. И служил здесь сколько-то лет. Потом вернулся в Вырицу, а там его арестовали за то, что храм этот не бросил на произвол судьбы.

Отца Алексия Кибардина арестовали, а дело, начатое им, не прекращалось, не прерывалось богослужение в Покровском храме на Козьей Горе. Идёт оно и сейчас, хотя население в окрестных деревнях сильно поредело и что-то не горит желанием Богу молиться.

— Как тут быть, батюшка? Как привлечь народ в храм? Может, с ними беседы какие проводить?

— Беседы… Приходят тут ко мне, пытаются поговорить по душам… Знаете, к чему все эти беседы сводятся? «Дай, батюшка, денег на водку!» Вот и весь духовный разговор. Или смотрят, нельзя ли стянуть чего. Нет, я так поставил — если вижу, что идёт ко мне, воровато озираясь, и начинает пьяные слезливые речи разводить о своей несчастной жизни, я отвечаю просто: «Палку видишь? Тресну по спине — мало не покажется». И всё: теперь уже мало есть желающих побеседовать. Стараются обходить церковь стороной.

— Зачем же так сурово? Может быть, с кем-то и следовало бы поговорить?

— А надо, чтобы люди видели в храме именно Дом Божий, место, где проходит богослужение. Нужно в первую очередь к этому их приучить. В храм приходят, чтобы молитвенно обращаться к Богу, а не для того, чтобы поговорить по душам с батюшкой. Вот когда народ это поймёт, тогда и можно будет говорить о каком-то возрождении веры. А до тех пор моя задача: не прерывать богослужение, не подменить его пустопорожней болтовнёй и уберечь от разграбления Божий храм. Я тут на страже стою. Я воин Христов. Я принадлежу к земной, то есть воинствующей Церкви, и моя задача — быть во всеоружии.

— Да ходит ли кто-нибудь сюда на богослужение?

— Бывает, что и никто не приходит. На Великий пост зачастую одни мы в церкви с матушкой Варварой. (Матушка Варвара — это монахиня, келейница отца настоятеля, делящая с ним все труды по храму). На праздники, конечно, народу много бывает; на Пасху храм полон… Но, опять-таки: все приходят, чтобы поучаствовать в крестном ходе, а до конца службы остаётся ли хоть один? Я тут на минувшую Пасху автобус заказывал, чтобы ночью развезти по домам прихожан, — так не понадобился и автобус, сами разбежались… Я так думаю: чтобы началось настоящее возрождение веры в русской деревне, нужно ещё несколько десятилетий ждать.

— Несколько десятилетий? Так много?

— Да и то, если всё это время людей спаивать не будут. Сейчас кто-то привозит в деревни спирт. Кто? Поди узнай. И все усилия у населения направлены на то, чтобы этого спирту раздобыть. Травятся, мрут, как мухи, а всё равно… О работе и речи нет. Что уж тут говорить о работе, если не хотят даже самогон гнать? Самогоном, по крайней мере, не отравишься… Нет, куда там — это же усилия какие-то надо прикладывать! Легче денег наклянчить, наворовать, да спирту ядовитого купить. Вы посмотрите, какие лица у людей! Можно ли их лицами-то назвать? Я недавно служил панихиду в соседней деревне по строителю тамошнего храма… Фотографию его разглядывал… Какое лицо ангельское! Чистое, одухотворённое, черты правильные, благородные, — а ведь тоже местный крестьянин, только жил до революции.

— Покровскую церковь тоже крестьяне строили?

— Да — из деревни Рудницы крестьянин Андрей Кудрявцев и из Поречья Максим Егоров, личный почётный гражданин, — уж не знаю, как этот титул расшифровывается… Конечно, оба — богатые люди. Но ведь они строили не просто храм: они хотели учредить женскую обитель. И стала обитель. Небольшой монастырь, небогатый, тихий, а может быть, так оно и лучше для спасения-то души… Настоятельницей в нём была дочь Андрея Кудрявцева, в монашестве мать Мария; он, выходит, для дочки своей монастырь строил… Освящали наш храм два новомученика: владыка Кирилл (Смирнов) — он в ту пору был епископом Гдовским, а через несколько лет боковые престолы освятил другой Гдовский епископ — Вениамин (Казанский), будущий Петроградский митрополит. Вот их святыми молитвами и существуем по сей день…

— А нет ли планов возродить монашескую общину? Вот ведь одна монахиня, мать Варвара, уже живёт здесь…

— Планы, планы… Всё должно не по человеческим планам, а по Божьему произволению твориться… Мать Варвара, когда впервые появилась здесь, звалась ещё Людмилой, и в мыслях не держала, что станет монахиней — не было у неё таких планов… Господь неприметно привёл к постригу…

— Я к Богу не просто шла, — вздыхает матушка. — Начинала у сектантов, у американцев каких-то… Библию изучали… Сходила на несколько занятий, чувствую — что-то не так. Что-то не ложится на душу, не по-русски всё. Но мне очень хотелось Библию знать, и потому занятий я не бросала. А однажды перед нами выступала одна американка, рассказывала, как Бог помог ей разбогатеть. «Вот, — говорит, — теперь у меня есть большая ферма, а на ферме растёт кукуруза…» И прямо на сцене зажигает она газовую плиту и начинает из своей кукурузы готовить попкорн, а в зале — одни дети… И берёт она свой попкорн, и одним махом швыряет его в зал. Что тут началось! Дети ползают между скамейками, словно голодные, собирают попкорн — с полу и в рот… Стыдно до боли! Я выбежала из зала и больше уж к американцам — ни ногой. В ближайшее время пошла в православный храм и впервые в жизни исповедовалась…

— Я тоже не с рожденья в церкви, — замечает батюшка. — Мне уж было под сорок, когда я священником стал… А до того вёл обычную мирскую жизнь: была у меня и любимая работа, и хорошая должность… Но — Бог позвал, и вот я здесь, на Козьей Горе, хоть и не строил на сей счёт никаких планов. То, что от Бога, приходит незаметно, как бы само собой, просто потому, что нельзя иначе… Не мы Бога выбираем, а Он нас. Есть, конечно, люди, которые воображают, будто это они сами себе веру выбрали… Был у меня знакомый один, геолог… Красивый, сильный мужчина, — он и сам знал, что он красивый и сильный, и ценил себя за это. Он мог на несколько недель уйти в глухую тайгу, без запасов, с одним ружьём, и возвращался целым и невредимым, умело охотился, ходил на разных зверей, прекрасно стрелял… И среди людей был душою общества, и всегда ему нужно было во всём быть первым, во всём быть на голову выше остальных. Вот он и думал: чем бы ещё таким выделиться из массы? Ага, стану-ка я в церковь ходить! Пришёл в церковь раз, другой — что-то не то. Народу много, все молятся, на него никто внимания не обращает… Так не пойдет. И начал подумывать, не сменить ли конфессию: стал старовером. Вот тут ему было бы раздолье: в старообрядческих храмах один старушки, а он среди них, как орёл! И среди товарищей тоже хорошо получится: спросят — «Вы в Бога верите?»; он и ответит — «Да. Я старообрядец. Придерживаюсь древнего благочестия». Очень эффектно выйдет. А среди православных разве выделишься?..

— Слыхал я, что некоторые из православных готовы даже бесноватыми прослыть, лишь бы на них внимание обратили, — говорю я, и сам почти не верю своим словам: говорили мне когда о чём-то подобном, а самому встречаться с таким не приходилось. Но, к моему удивлению, и о. Олег, и матушка Варвара кивают головами:

— Конечно, бывает, что притворяются люди бесноватыми. У нас была такая прихожанка. Падала перед аналоем, падала, когда чашу выносили… Мы-то сперва за чистую монету это принимали, а потом стали замечать: тут что-то не то… А потом она и сама призналась подруге… Хочется людям быть в центре общего внимания, хочется, чтобы весь храм на них оборачивался, чтобы батюшка ими лично занимался…

Что-то ещё говорит о. Олег, а я думаю: вот уж, куда дальше от центра общего внимания — бывшая деревня Козья Гора, одинокий храм среди леса… Зимой сюда и вовсе дорог нет… Батюшка так поясняет своё здесь служение: я, мол, человек уже немолодой, инвалид третьей группы (а был второй, но поменял группу, чтобы работать), в городе жить не могу, воздух там отравленный, а здесь — тишина, покой… Но что-то не похоже, что он ищет здесь покоя. Храм стоит в лесах, работа кипит, богослужение идёт, стража Господня не дремлет… Может, Бог даст, к матушке Варваре присоединятся новые инокини, возродится монастырь. Для кого всё это? Кто оценит эти труды? Петербуржцы про Козью Гору и не слыхали, а местным жителям пока не до церковных дел.

Но время идёт, работа продолжается, молитва летит к небу, и в лесу, в глухомани, в безвестности и безмолвии понемногу вырастает будущее России.

Вот ещё одна поездка в глухомань, — хоть и не слишком далеко от Петербурга, но чувство такое, что отсюда хоть три года скачи — ни до какого города не доскачешь. Испокон века селились здесь люди, а чувства обжитости, доброго человеческого уюта — нет как нет. Или, может быть, это нынешнее время так погуляло по русской земле, что древние наши деревни, — ещё недавно цветущие и людные, теперь кажутся дикой пустыней?

17. ТИХИЙ ПОСЁЛОК ШУМ

Церковь Покровская стоит на Старо-Ладожском тракте. Когда-то по этому тракту шли Пётр Великий и Александр Меншиков. Шли-шли, притомились, решили чайку попить. Вот как раз деревня Пейчала — «Садись, Алексашка, пей чай!» Аппетит приходит во время еды, после чая захотелось им поесть по-настоящему — и в деревне Пиргора закатили они пир горой. Такой пир, что до села Саря доносился шум, с тех пор это село и переименовали в Шум. А в другой деревне слышали звон и вой бокалов — теперь эта деревня так и называется — Войбокало. Такая есть легенда в здешних краях.

— Шутка, конечно, — говорит отец Алексий Луковский, настоятель Покровского храма в селе Шум Кировского благочиния. — Легенда-анекдот. А вот я вам расскажу не анекдот и не легенду, а сущую правду. В 1701 году, в начале Северной войны, в селе Саря (это наш нынешний Шум) 400 новгородских стрельцов держали осаду пятитысячного шведского войска. Помощи стрельцам ждать было неоткуда. Двенадцать дней они здесь сидели, одиннадцать шведских атак отразили… И тут, как написано, «явление было честного креста ладожскому стрельцу Иоанну Васильеву. Исшед бо к нему некий муж, благославляя его крестом, и велел сказать начальным людям и всем ратным без боязни сидеть, и крест велел им взять в горницы, и с собою вынести из засады, и поставить в церкви, и тот крест вынесен». Понимаете? Некий святой явился к стрельцу Ивану, вручил ему крест и благословил безбоязенно выходить из окружения. И спаслись наши воины, все четыреста.

— А это не сказка? Откуда это известно?

— Так ведь чудесный крест, полученный из рук святого, до самой революции хранился в Старой Ладоге, в Климентьевской церкви. Там же можно было прочесть и тот рассказ, который я вам процитировал. Нет, это не выдумка, а чистая правда; это было, было здесь, рядом с нами. Когда начинаешь изучать историю шумских земель, просто дух захватывает: столько всего интересного узнаёшь!.. Мне повезло: все архивы, посвящённые истории нашего прихода, сохранились. И вот представьте себе: раскрываешь какой-нибудь старый документ и читаешь, что в 1738 году жил здесь священник Антоний, матушка его Евдокия-просфорница, 63 лет, да ещё псаломщик Иван Евстигнеев, 54 лет, да жена его Елена, да дети Ваня и Маша, 6 и 14 лет… Так ясно всех их видишь, как будто в гости к ним сходил. А новгородский тысяцкий Фёдор, который жил здесь в 1500 году!.. А помещик Пётр Мышецкий, друг несчастного царевича Алексея, сына Петра Великого? Он в 1721 году выстроил здесь заново деревянный храм, но помолиться в нём толком не успел: царевича арестовали, Мышецкого сослали на Север, там он с горя ударился в старообрядчество и кончил тем, что принял всесожжение. Потом здесь жили помещики Ильины. Была такая барыня Анна Алексеевна Ильина. О ней так говорят: чуть кто в селе рожает — она бежит помогать, и подарки богатые с собой прихватывает; чуть где пожар — она бежит с «Неопалимой Купиной», обходит вокруг дома, поёт молитвы во весь голос: глядишь, пожар и потухнет; всегда жаловалась на больные ноги, а все службы в церкви выстаивала от и до, и тем, кто рядом с ней стоял, молиться было легко… А вообще-то на недостаток прихожан местные батюшки никогда не жаловались. Что удивительно: после отмены крепостного права количество прихожан в нашей церкви резко возросло, так что пришлось расширять храм. Много было крестных ходов, устраивались церковные чтения, весной проводили обряд освящения скота: на поле строили специальный помост, батюшка в полном облачении взбирался на него с кропильницей и кропил проходящие под помостом стада. Четыре хора в церкви было — о чём это говорит? И какие хоры!.. Шумский хор пережил революцию, пережил храм, стал со временем светским и как-то даже выступал перед Сталиным — говорят, вождю очень понравилось. Но вот что плохо: очень любили местные мужики кулачные бои. Да не просто кулачные! Дрались вилами, лопатами — бились насмерть! Сколько ни боролись и батюшки, и помещики с этим бедствием — всё без толку. Сохранился рассказ о некоем местном старике, который на смертном одре умолял односельчан: «Как будете на кулачках драться, так лучше ко мне придите и меня убейте, не губите только молодых здоровых парней!..»

…Кажется, отец Алексий считает своими прихожанами не только тех, кто ныне ходит в шумский Покровский храм, но всех, кто когда-либо жил в этих краях — с незапамятных времён Новгородского княжества вплоть до сего дня. Он ходит со мной по селу, расспрашивает местных стариков о том, как выглядел дом священника, где помещалась церковно-приходская школа, куда делась матушка последнего шумского священника… Он показывает мне место, где когда-то стоял большой каменный храм:

— Вот, смотрите! Церковь перед вами!

Передо мной чистое поле.

— Что, не можете представить? Тогда вот так сделаем…

Батюшка достаёт фотографию старого храма:

— Вот так держите её перед глазами, чтобы она в пейзаж вписывалась… Видите: как будто и не рушилась, стоит по-прежнему! Теперь понимаете, как это красиво было?

А сейчас шумская церковь — это перестроенный под храм сельский магазин. Несколько лет назад глава местной администрации так сказал Покровскому приходу: «Забирайте это здание и служите в нём! А если вы не возьмёте, отдам мусульманам и будет мечеть посреди села!» И бабушки поспешили занять помещение. А помещение это…

— Я работы не боюсь, — говорит батюшка, — но когда впервые увидел это здание, захотелось мне сесть, обхватить голову руками и заплакать. Если бы не помощь Божия, что мы сами смогли бы сделать? Тут у нас много чудес творится. Недавно такое было: хожу я вокруг храма и молюсь про себя… Да не молюсь даже, просто ною: «Господи, денег нет, материалов нет… Зимой опять крыша протечёт… Фундамент опять не доделан…» И что же: на другой день приезжает катушка с бетоном — люди жертвуют его нам на фундамент. Услышал Господь мой плач! И так много раз бывало… Даже посёлку польза от того, что церковь возрождается. Мы с матушкой недавно привезли с Соловков частицы мощей преподобных Зосимы, Савватия и Германа — и мощи эти, ещё не придя в Шум, совершили чудо: по молитвам Соловецких угодников дорогу у нас починили! Вы бы видели, что у нас была за дорога!.. Невозможно ездить. И никаких надежд на улучшение: расходы на содержание дорог сокращены в пять раз. И вдруг к нашему возвращению из Соловков — к прибытию в посёлок святых мощей! — неожиданно проходит полный ремонт дороги: мы въехали в Шум по гладкому новому шоссе! И ещё о чудесах. Не один человек, а многие, в том числе и такие солидные, как директор нашей школы, рассказывали мне о чуде, которое случилось в 90-х годах: люди видели над посёлком женщину в белых одеждах… У директора после этого чудесным образом исцелилась тяжело больная дочь… Я так думаю, что это был явлен Покров Божией Матери. Вы знаете, что изначально наш приход был Никольским? Почему, же он стал Покровским? А потому, что в конце XVIII века местная церковь сгорела и на пепелище нашли не тронутую огнём икону Покрова Богородицы — она одна уцелела в пламени. И с тех пор не раз местные жители замечали, что Пречистая заботится о нашей земле. Достаточно вспомнить, что во время Великой Отечественной войны именно здесь немцы пытались закрыть второе кольцо блокады, но что-то им помешало — нескольких километров не хватило их частям, чтобы соединиться. Но на этом-то незанятом участке и стояла наша прежняя каменная Покровская церковь. Её в тех же боях разрушили артиллерийским огнём — а всё-таки немцев она не пустила. Храм рухнул, но Покров остался. Жаль, конечно, старой церкви: красивая была, просторная, но как подумаешь, сколько раз здесь храмы менялись… Были и побольше, и поменьше, теперь вот магазин стал храмом… Мы его поднимем, конечно, — нам бы только ограду помогли сделать да крышу новую, а то ведь не крыша, а решето — с 50-х годов не менялась… Может, кто из читателей ваших поможет? Место у нас особенное, я верю: кто наш храм крышей укроет, от того Божия Матерь свой Покров не отнимет…

Посёлок Сусанино выглядит тоже довольно глухоманисто, — хоть до Питера совсем не далеко. Его знают тысячи православных по всей России. Здесь ещё недавно жила Любушка Сусанинская — знаменитая наша блаженная, шедшая по той же дороге, по которой ходили когда-то Ксения Петербуржская и Матрёнушка Босоножка… Давно преставилась Любушка, и могила её далеко от Сусанина, а в деревню, в храм Казанской иконы Божией Матери, частенько наведываются паломники…

18. СВЕЧА ПОД ПОЛУДЕННЫМ СОЛНЦЕМ

— …Построили этот домик для Любушки прихожане храма на Волковом кладбище, — говорит отец Виталий. — Пожалели её: всё по чужим да по чужим, — пусть в своём доме поживёт. А она тут жить не стала… Сказала: «Он вам самим пригодится». И вскоре уехала в монастырь в Вышний Волочёк, где и преставилась… А домик действительно храму пригождается: у нас тут трапезная… А в этой комнате должна была быть Любушкина спальня. Вот, мы тут и постель готовую держим, тут и фотография её.

Стоит на тумбочке небольшая цветная фотография в рамке — известный портрет: Любушка на нём водит пальцем по ладошке, — молится.

— Да, это она так молилась, — поясняет отец Виталий Капистка, настоятель Сусанинского храма во имя Казанской иконы Божией Матери. — Приходят к ней люди: «Любушка, помоги! У меня такое-то горе!» Она молча кивнёт и начинает пальцем по ладошке водить: молится, значит. Это я с чужих слов рассказываю: сам её не застал…

— Вот прп. Серафим Саровский говорил: стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся… Любушка двадцать лет прожила в Сусанино, — сколько она молилась здесь, сколько людям помогала своей молитвой… Так значит, сусанинцы — особый народ, раз они жили под сенью праведницы? Значит, они уже спасены её ходатайством? Ведь она наверняка стяжала дух мирен?

— Сусанинцы — особый народ? Сусанинцы уже спасены? — отец Виталий невесело усмехается. — Я на днях заходил в администрацию посёлка, посмотрел списки по Сусанинскому избирательному округу — более двух тысяч человек у нас живёт. А в церковь, знаете, сколько ходит? Человек пять! Есть, конечно, и прихожане из соседних деревень, есть и из Питера, есть дачники… Но местных — не более десятка. Вы что же, всерьёз считаете, что можно поселиться возле святыни — и спасение к тебе само собой придёт? Благодать всем дана — это верно. Но кто её взял? Лежит на земле слиток золота, — но надо ведь нагнуться и поднять его, а иначе он твоим не станет. Чтобы приобщиться к Любушкиному духу мирну, надо прежде хоть шаг в сторону храма сделать. А тысячи? — тысячи, действительно, спасутся, но это те, кто не поленился пойти вслед за праведником.

— Хранятся ли в Казанском храме какие-то Любушкины реликвии? Что-нибудь такое, что привлекло бы паломников?

— Паломников привлечь, конечно, неплохо: храму это пошло бы на пользу… Опять же: вещи, принадлежавшие праведнику, нередко несут на себе отпечаток благодати. Вот и к одеждам апостолов люди стремились прикоснуться, ибо одно это прикосновение исцеляло болящих. Да что там! — даже тень апостолов (почитайте «Деяния») могла целить. Но как часто мы в этой тени не видим истинного солнца! Любушкины реликвии… Есть в храме икона из её молельного уголка — икона Спасителя. Но разве эта икона ценна только потому, что перед ней Любушка молилась? На ней — Спаситель!.. Что ещё? Есть Чаша, из которой старицу причащали… Но вы вдумайтесь только: разве Любушка освятила эту Чашу? Там же Тело и Кровь Христовы! — не больше ли эта Святыня всех прочих святынь, вместе взятых? Но Чаша, конечно, замечательная, старинная, 1825 года — почти двести лет ей… Я смотрю на неё и думаю: сколько же людей из тебя причащались, у скольких священников ты в руках побывала, сколько верующих черпали из тебя спасение!.. Вот такие святыни моей душе как-то ближе… Может ли к ним что-то добавить пуговица от чьей-то одежды? Пусть на этой пуговице и почиет некий отсвет божественной благодати, — такое вполне возможно, — но ты приди в церковь и сможешь причаститься всей полноты благодати! Забываем мы об этом, забываем в своём суетном поиске реликвий, святынь и святынек. В миру принято вешать на зданиях мемориальные доски: «Здесь жил и работал великий Имярек». А на храмах не пишут: «Здесь такой-то молился о том-то». В католическом мире средневековые рыцари плутали по земле в поисках святого Грааля. Почему? Да потому, что святой Грааль — эта та Чаша, которую держал в руках Сам Христос и причащал из неё апостолов. Святыня! Но ты приди в любую деревенскую церковь, и там в простой Чаше современного производства увидишь Святыню не меньшую. Маленькие реликвии, если подходить к ним с суетной душой, способны заслонить от нас и Самого Бога, и того святого, кому они при жизни принадлежали. Любушка в Сусанине двадцать лет прожила. Она и сейчас здесь духом пребывает. Вы приезжайте сюда и поговорите с ней, как с живой: она услышит. Она, бесспорно, имеет попечение и о Сусанине, и о всех, кто здесь молится. Она вместе с вами будет молиться.

— А существуют ли какие-нибудь местные предания о Любушке? Какой-нибудь рассказ о ней?

— Нет, пожалуй. Вы поймите: вся её жизнь была молитвой. Ничего внешнего, ничего такого, что мы называем деятельностью. О чём тут рассказывать? Человек святой жизни: к ней приезжали за утешением, и получали это утешение, но получали его — от Бога. Вот и весь рассказ. Любушка, между прочим, всех просителей посылала в храм: «Иди, помолись! Ты ко мне приехал? Если хочешь со мной поговорить, иди в церковь молиться Богу». Церковная молитва — в первую очередь. А мы частенько и не понимаем: зачем нам Бог? Нам нужен добрый дяденька или тётенька, которые за нас решат наши трудности! Мы называем этих добрых дядей святыми, но даже не вспоминаем, что святой — это тот, кто светит отражёнными от Бога лучами. В конце концов, мы к Царствию Божиему стремимся, а не царству добрых людей. Да, мы поём: «Со святыми упокой», но — «со святыми упокой во Царствие Твоем, Господи». Есть тут очень тонкая грань, почти невидная замутнённому суетой глазу: как, законно почитая и преклоняясь перед святыми людьми, не забыть Того, от Кого вся святость? Мы видим сияние, а того не понимаем, что сияние-то это не собственное, а отражённое. Рассказывают, что владыка Иоанн (Снычёв) нередко говорил священникам: «Отче! Ты так сияешь, что из-за твоего света Бога не видно!» А ещё говорил мне некогда один прихожанин: «Мы, православные, порою так рассуждаем: был бы батюшка добрый, — тогда и Бога не надо!» Страшно звучит? Но такое встречается очень часто. Мы попадаем в новый приход и первым делом смотрим: какой здесь священник служит, что об этом священнике говорят? Если плохой священник, — ну, так я и не буду ходить в этот храм. А если хороший — то сюда и только сюда! А Бог-то везде один. Это леность душевная в нас действует… Гораздо более ценен тот человек, который ищет Бога, — о таких говорил Христос: «Истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе». (Ин. 4, 23). Ведь и святые, когда удалялись для совершения своего подвига, то чаще всего уходили не к святым: наоборот, уходили подальше от всяких святынь, порою даже в места, заведомо осквернённые, где явно действовали тёмные силы, — уходили туда и освящали то место своею молитвою. Они уходили, чтобы Бога искать, и искали Его, и находили Его, и Бог по их молитвам освящал то место. А мы ищем не Бога, а людей. Ищем чудотворцев.

— Ну, мы послабее душой, чем прославленные праведники, нам надо за кем-то тянуться, за кого-то зацепиться…

— Послабее, конечно, послабее. Но и они тоже людьми были, — об этом не нужно забывать. Они не боялись своей слабости, они смогли переступить через неё. А мы сами себя боимся. Я понимаю: все мы немощные, но вот что говорит апостол Павел: «Господь сказал мне: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа, ибо, когда я немощен, тогда силен». (2 Кор. 12. 9,10). А мы? Ну как же можно быть такими малодушными? И не только сами малодушествуем, но и всё вокруг заражаем своим малодушием. Малодушный малодушного пытается ещё больше умалодушить: не подтянуть его, не взбодрить, а наоборот — совсем расслабить. И в результате видим, что весь народ расслаблен. Дорасслаблялись! — взгляните вокруг! И всё от того, что мы слишком усердно жалеем себя: ах, я несчастный, ах, я забитый… Да мы сами же и виноваты в своей забитости… Единственное, на что хватает сил, так это ездить по стране из края в край и искать святых, искать чудотворцев, которые мановением волшебной палочки разом всё изменят. Ищем, где бы получить подпитку… Или, может быть, у людей складывается впечатление, что Бог слишком далеко?

— Да, я слышал подобные слова, и нередко… И от людей не столь уж малоцерковных: «К Богу страшно обращаться. Вот святые — они как-то ближе…»

— Да: «Бог так далеко!.. До Него не достучаться!.. У Него не допроситься!.. Дайте нам чудотворца!.. Дайте нам экстрасенса!..» Но тут-то и проверяется сила нашей веры. И результаты проверки — увы, не радуют. Впечатление складывается такое, что люди ещё чего-то ждут. Ждут некоего всесветного чуда, которое всё сразу разъяснит. Хотя чего тут ждать? Всё дано уже здесь на земле… Надо просто жить — и всё. Вера — это и есть жизнь: шаг за шагом всё ближе к Богу. Поймите мои слова: вера — это не субъективное ощущение, не состояние ума, не убеждение. Это жизнь, это путь — от крещения до смерти. И это не какое-нибудь самоценное самосовершенствование. Многие говорят: «Я в Православной Церкви не вижу возможности для совершенствования»! А в Православии ни о чём подобном речь и не идёт: ты пришёл Богу и живи с Богом. Просто живи, работай, семью содержи, детей воспитывай, — и радуйся в Боге. И не нужно каких-то целей для себя ставить: вот, я непременно должен совершать чудеса!.. Опять-таки, святые, даже если им Господь давал возможность совершать чудеса, — они же скрывали этот дар, и говорили нечаянным свидетелям: «Смотри, никому не рассказывай об этом!..» А у нас сейчас всё наоборот! Людям непременно нужно чудотворить или созерцать чудеса: без этого вера не оживает… Вот и развелось столько всяких шарлатанов, что порой и к подлинным праведникам доверие теряется, — невольно думаешь: а может, и это очередной «харизматик»?.. Ещё и ещё раз скажу: Бога ищите, к Нему обращайтесь, Ему молитесь. Он вас выведет на верный путь, Он пропитает, Он наставит, Он укажет, где подлинный праведник, а где искусный лжец. К Богу идите.

…Мы сидим с отцом Валерием в трапезной, мы ещё о чём-то говорим, а в соседней спаленке за стеной, приготовленной некогда для Любушки, стоит фотография старицы, — и я не могу отделаться от чувства, что сама Любушка там: сидит, слушает приглушённые обрывки нашего разговора, и молится, водя пальцем по ладошке…

Я конечно, не претендую на то, чтобы в этом сборнике интервью дать полную картину возрождающегося в России Православия. На это не претендую, но некое понятие о нынешнем положении Церкви дать хочу. Хочу показать Церковь так, как её видят свои, верующие, церковные люди. Со стороны всё видится иначе. Что с того? Это — мой дом, это моя семья, и я вижу в ней в первую очередь родное, любимое, своё. Говоря о чужом доме, можно быть объективным, говоря о своём, — лучше не надо. Тот, кто «объективно» перечисляет недостатки своей родни, выглядит по меньшей мере странно, а вернее — совершенно неприглядно. Вот напоследок несколько мыслей, родившихся после прочтения статьи известного петербургского журналиста, специалиста по вопросам религии, Ильи Стогова.

19. ВЕТЕР ЛИСТАЕТ СТРАНИЦЫ

Илья Стогов — человек, которому не нужно объяснять, что такое христианство и чем, к примеру, отличается Православие от католичества, — высказался в газете «Metro» так: «Не стану я в сотый раз повторять банальную истину о том, что сегодня Россия не может претендовать на имя христианской страны… Перестроечная мода на религию прошла. Ответить на вопросы, интересующие русских, Церковь оказалась не в состоянии». («Metro», 7 декабря, 2006 г. Илья Стогов. «Самодержавие и народность. Пока только вдвоем»).

Я не то чтобы хочу поспорить с Ильёй Стоговым, не то чтобы собираюсь пяткой в грудь себе стучать: «Нет! Россия — христианская страна, а ты, католик, умолкни!» Может быть, опыт у меня и не очень богатый, но я хорошо знаю: Православие в России растёт на камнях или (что более подходит к ситуации) пробивается сквозь асфальт — тяжело, мучительно и без гарантии стопроцентного успеха. Могу и подробнее развить эту мысль, могу рассказать, как спивается русская глубинка, как люди на слова: «Вы же сдохнете от такого пьянства!» — отвечают: «А зачем нам жить?..» Или вот, о степени осведомлённости в религии, — приезжаю в деревню, спрашиваю у какой-то женщины: «Где тут батюшка живёт?» — «Кто-кто??..» — «Батюшка, священник! Понимаете? Священник!» — «Кто-кто??..» — «Ну, человек, который в церкви служит!» — «А-а, этот!.. Так это называется — поп!»

Вот, говорят: мода на религию… Мода — явление массовое, бездумное, плод, так сказать, «коллективного бессознательного». Когда в конце 80-х русские люди обратились к Православию, это не было модой, это было сознательным, втайне продуманным или, что вернее, в тайне выстраданным шагом. Это было действие активных, думающих и чувствующих людей, которые нашли возможность освятить свою жизнь новым, глубоким смыслом. Действие активных людей! А таковых в обществе всегда меньшинство. Они и сейчас остаются в меньшинстве, и завтра, и послезавтра большинством не станут. И не надо делать из этого трагедию — это в порядке вещей. Не надо делать из этого далеко идущие выводы: мол, народ не потянулся, народ не принял, стало быть, и не примет никогда, стало быть, Россия навсегда останется дикой полу-языческой, полу-животной страной.

Народ и сам себя ещё не принял. Народ ещё не знает толком, жив он или нет — ему это всё равно. В России идёт к концу период национального упадка — он сейчас в той самой фазе, когда старое, слабое, равнодушное поколение, «дети разгрома», — активно вымирает, а новое, сильное, от рождения приспособленное к новым условиям, готовое к жизни и к борьбе, — только нарождается. Страница истории приподнялась и готова перевернуться — нужно только подождать немного. И ещё нужно позаботиться о том, чтобы она перевернулась благополучно, чтобы никто её не выр-вал. Нам нужны несколько лет без смуты, без восстаний, революций и т. п. — и Россия сама вернётся на своё место.

Вспомните, как перевернулась страница в тех же 80-х годах. Ещё в 1981-м существующее положение казалось чугунно-незыблемым, а прошло всего шесть лет — и где тот чугун?..

А Илья Стогов пишет: «Ответить на вопросы, интересующие русских, Церковь оказалась не в состоянии» … Русских интересуют многие вопросы, в том числе и те, которые вовсе не в церковной компетенции. Тут налицо некий католический перебор: Церковь, мол, отвечает за всё, римский папа командует и епископами, и королями, он в ответе и за дела духовные, и за мирские…

Но наша Церковь, будем откровенны, ещё не справилась с внутренними делами — не успела пока. Нельзя после тяжкого недуга сразу вскочить с кровати и побежать на сдачу норм ГТО. Тысячи болячек ещё не зажили, тысячи вопросов остаются без ответа. Как восстановить монашество, если прервана иноческая преемственность? Как воспитать новое поколение священников, если достойных учителей не хватает? Как батюшке заниматься духовным окормлением прихожан, если все силы и время уходят на строительство? Как, наконец, это строительство вести, если в деревне спонсоров нет? Человек внутри Церкви всё это понимает, он согласен ждать, он готов по силам помогать: он включён в работу, он живёт вместе с Церковью. А человек со стороны…

Такая картинка представляется: люди строят дом. Некий праздный прохожий гуляет рядом и время от времени вопрошает строителей: «А почему это у вас дом без крыши? Как вы жить-то без крыши будете?» — «Да мы ещё не успели за крышу взяться!» — «Ах, не успели?.. Ну, ну… А у вас и окна не застеклены! Как же так?» — «Ещё время не пришло!» — «Ах, не пришло?.. Когда же оно придёт?» — «Когда нужно будет, тогда и придёт! Не мешайте работать!» — «А что это вы огрызаетесь? Я же вам не мешаю, я просто интересуюсь. Построил дом без крыши и огрызается!..»

Ни дома, ни храмы, ни приходы, ни народы не возникают по мановению волшебной палочки. На всё нужно время, — как ни скучно это звучит.

А Илья Стогов спрашивает: «А сделала ли она (Церковь)хоть что-то, чтобы говорить с обществом на одном языке? Пожилые бородатые люди строят золочёные храмы, но причём здесь лично я? Почему я должен считать их проблемы своими? И вообще, должен ли я им хоть что-то?» Да нет, конечно, не должны. Перефразируя известный анекдот, скажем: «С инославных денег не берём-с!» Да и не в том вопрос, кто кому должен: общество Церкви или Церковь обществу. Общество ещё слишком немощно, чтобы услышать голос Церкви, Церковь земная ещё недостаточно оправилась от погрома, чтобы уверенно вести за собой стадо словесное… Однако главное сделано: живая, дышащая часть русского народа — в Православии. Это — фундамент, на нём уже можно что-то строить; это — передовой отряд, придёт время, и под его шаг подстроятся новые и новые люди. Нужно только подождать, пока страница перевернётся, пока подросшее сильное поколение не начнёт искать твёрдую основу для жизни и в поисках этих не остановит взгляд на только что отстроенных золочёных, несимпатичных Илье Стогову, храмах. Мы работаем для будущего, а время работает на нас.