Книга Ⅵ. Я ПРИШЕЛ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ

ИЗ РАБОЧИХ ЗАПИСЕЙ

Логика искусства и логика жизни – о, это разные дела. Логика жизни – бесконечна в своих путях, логика искусства ограничена нравственными оценками людей, да еще людей данного времени.

Вот рассказы, какими они должны быть:

1. Рассказ – судьба.

2. Рассказ – характер.

3. Рассказ – исповедь.

Самое мелкое, что может быть, это рассказ-анекдот. В каждом рассказе должно быть что-то настоящее. Пусть будет брань, пусть будет пьянка, пусть будет наносная ложь, но где-то и в чем-то – в черте характера, в поступке, в чувстве – проговорилось настоящее. И тогда, к концу своей писательской жизни, написав 1000 рассказов, я расскажу наконец о настоящем человеке.

А если даже в каком-то рассказе нет ничего от настоящего, то там есть – тоска по нему; по настоящему. Тогда – рассказ. Тогда судите. Только не шлепайте значительно губами, не стройте из себя девочек, не делайте вид, что вы проглотили тридцать томов Ленина – судите судом человеческим. Важно, чтоб у вас тоже было что-то от настоящего.

Произведение искусства – это когда что-то случилось: в стране, с человеком, в твоей судьбе.

Самые наблюдательные люди – дети. Потом – художники.

Я – сын, я – брат, я – отец... Сердце мясом приросло к жизни. Тяжко, больно – уходить.

Форма?.. Форма – она и есть форма: можно отлить золотую штуку; а можно – в ней же – остудить холодец. Не в форме дело.

Критическое отношение к себе – вот что делает человека по-настоящему умным. Так же и в искусстве и в литературе: сознаешь свою долю честно – будет толк.

Человек, который дарит, хочет испытать радость. Нельзя ни в коем случае отнимать у него эту радость.

– За что человек не жалеет ни сил, ни средств, ни здоровья?

– За удовольствия. Только в молодости он готов за это здоровье отдать, а в старости – отдать удовольствия за здоровье.

Не теперь, нет.

Важно прорваться в будущую Россию.

Те, кому я так или иначе помогаю, даже не подозревают, как они-то мне помогают.

Ничего, болезнь не так уж и страшит: какое-то время можно будет еще идти на карачках.

Я воинственно берегу свою нежность. А как больше?

Никак не могу относиться к массовке равнодушно. И тяжело командовать ею – там люди. Там – вглядишься – люди! Что они делают?!! И никогда, видно, не откажусь смотреть им в глаза.

Надо заколачивать свой гвоздь в плаху истории (ой-ой-ой!).

И что же – смерть?

А листья зеленые.

(И чернила зеленые.)

Никогда, ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись. Вечно напряжен и собран. И хорошо, и плохо. Хорошо – не позволил сшибить себя; плохо – начинаю дергаться, сплю с зажатыми кулаками... Это может плохо кончиться, могу треснуть от напряжения.

Нет, литература – это все же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка.

Я, как пахарь, прилаживаюсь к своему столу, закуриваю, начинаю работать. Это прекрасно.

60 строчек журнального текста – почти часть фильма.

Не могу жить в деревне. Но бывать там люблю – сердце обжигает.

Сюжет? Это – характер. Будет одна и та же ситуация, но будут действовать два разных человека, будет два разных рассказа – один про одно, второй совсем-совсем про другое.

Рассказчик всю жизнь пишет один большой роман. И оценивают его потом, когда роман дописан и автор умер.

Всю жизнь свою рассматриваю, как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл.

Пробовать писать должны тысячи, чтобы один стал писателем.

Говорят: писатель должен так полно познать жизнь, как губка напитывается водой. В таком случае наши классики должны были в определенную пору своей жизни кричать: «Выжимайте меня!»

Я знаю, когда я пишу хорошо: когда пишу и как будто пером вытаскиваю из бумаги живые голоса людей.

Не старость сама по себе уважается, а прожитая жизнь. Если она была.

Во всех рецензиях только: «Шукшин любит своих героев... Шукшин с любовью описывает своих героев...» Да что я, идиот, что ли, всех подряд любить?! Или блаженный? Не хотят вдуматься, черти. Или – не умеют. И то и другое, наверно.

Почему же позор тем, кто подражает? Нет, слава тем, кому подражают, – они работали на будущее.

Говорят, когда хотят похвалить: «Писатель знает жизнь». Господи, да кто же ее не знает! Ее все знают. Все знают, и потому различают писателей – плохих и хороших. Но только потому: талантлив и менее талантлив. Или вовсе – бездарь. А не потому, что он жизни не знает. Все знают.

Надо уважать запятую. Союз «и» умаляет то, что следует за ним. Читатель привык, что «и» только слегка усиливает то, что ему известно до союза. О запятую он спотыкается... и готов воспринимать дальнейшее с новым вниманием. «Было пасмурно и неуютно». «Было пасмурно, неуютно».

Самые дорогие моменты:

1. Когда я еще ничего не знаю про рассказ – только название или как зовут героя.

2. Когда я все про рассказ (про героя) знаю. Только – написать. Остальное – работа.

Заметил, что иногда – не так часто – не поспеваю писать. И тогда – буковки отдельно и крючками.

Жалеть... Нужно жалеть или не нужно жалеть – так ставят вопрос фальшивые люди. Ты еще найди силы жалеть. Слабый, но притворный выдумывает, что надо – уважать. Жалеть и значит уважать, но еще больше.

Где я пишу? В гостиницах. В общежитиях. В больницах.

Что такое краткость? Пропусти, но пусть это будет и дураку понятно – что пропущено. Пропущенное и понятое понимается и радует.

Угнетай себя до гения.

Каждый настоящий писатель, конечно же, психолог, но сам больной.

Да, я б хотел и смеяться, и ненавидеть, и так и делаю. Но ведь и сужу-то я судом высоким, поднебесным – так называемый простой, средний, нормальный положительный человек меня не устраивает. Тошно. Скучно.

Сейчас скажу красиво: хочешь быть мастером, макай свое перо в правду. Ничем другим больше не удивишь.

Грамматические ошибки при красивом почерке – как вши в нейлоновой рубашке.

...Вслушайтесь – искус-ство! Искусство – так сказать, чтоб тебя поняли. Молча поняли и молча же сказали «спасибо».

Самые великие слова в русской поэзии:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли... Глаголом жги сердца людей!»

Жизнь представляется мне бесконечной студенистой массой – теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок... Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся. Если художник вырвет кусок этой массы и слепит человечка, человечек будет мертв: порвутся все жилки, пуповинки, нервные окончания съежатся и увязнут. Но если погрузиться всему в эту животворную массу, – немедленно начнешь – с ней вместе – вздрагивать, пульсировать, вспучиваться и переворачиваться. И умрешь там.

О лысеющем человеке говорят: – У него волос – на одну драку осталось.

О темном человеке: – Это же двенадцать часов ночи.

Пятьсот страниц огнедышащей прозы.

Восславим тех, кто перестал врать.

Они пока держат его на выпасе. Потом – зарежут. И съедят.

О Разине. Если в понятие интеллигентности входит болезненная совестливость и способность страдать чужим страданием, он был глубоко интеллигентным человеком.

Одно дело – летопись, другое дело – «Слово о полку Игореве».

Когда я долго на одном месте, я себя чувствую, как блоха на зеркале.

Эпоха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии – женщины. Это грустно, но так.

Сложное – просто, а не простое – сложно.

Пьяный тоже не умеет твердо ходить, как ребенок. Но ни у кого не возникает желания сравнить его с ребенком. Говорят: как свинья.

Вот – ласточки: стремительный, капризный лет – играют? Они работают: ловят мошек, которые тоже, наверно, умеют увернуться. А мы – про людей, которые протирают штаны в креслах – работают! Кто?!!

Говорят: «Надо уметь писать! Не хочется – а ты сядь и пиши. Каждый день пиши!» Не понимаю, зачем это нужно? Кому?

Россия – Микула Селянинович.

Иногда, когда не пишется, я подолгу марширую по комнате. Особенно это помогает в гостиницах.

Оппозиция, да. Не осталась бы от всей оппозиции – одна поза.

Особенно погано ведут себя литературные критики. Эти не ждут – «Чего изволите?» Этим только покажи – «Кого?»

Вообще говоря, вырисовывается как будто и теорийка: «СМЕЩЕНИЕ АКЦЕНТОВ». Главное (главную мысль, радость, боль, сострадание) – не акцентировать, давать вровень с неглавным. Но – умело давать. Работать под наив.

Все время живет желание превратить литературу в спортивные состязания: кто короче? Кто длинней? Кто проще? Кто сложней? Кто смелей? А литература есть ПРАВДА. Откровение. И здесь абсолютно все равно – кто смелый, кто сложный, кто «эпопейный», кто – гомосексуалист, алкоголик, трезвенник... Есть правда – есть литература. Ремесло важно в той степени, в какой важно: начищен самовар или тусклый. Был бы чай. Был бы самовар не худой.

Боюсь ближнего боя.

Надо, чтоб в рассказе было все понятно, и даже больше.

Не поворачивайся к людям спиной – укусят.

История выбирает неудачных исполнителей на роли своих апостолов.

«Ближе к жизни! Ближе к действительности!» Да ведь это хорошо! Именно!

Культурный человек... Это тот, кто в состоянии сострадать. Это горький, мучительный талант.

«Не нам унывать!» – хрюкнула свинья, укладываясь в лужу.

Нет, ребята, «могучей кучки» не получилось. Жаль.

Можно бы так сказать: вымечтал у судьбы.

Вот еще из откровений: «На свете счастья нет, а есть покой и воля».

К тупому лицу очень идет ученая фраза: «Полное отсутствие информации».

Общение людей с искусством... Ребенок, когда сосет грудь матери, слегка пристанывает (от удовольствия). Затем, я заметил, он еще полчаса-час лежит и так же пристанывает – от сладостного ощущения тепла и сытости.

Я думаю, и человек: насосавшись «молока искусства», еще долго пристанывает и чувствует себя хорошо – от общения с подлинным искусством – молоком: тру-ля-ля...

Когда стану умирать, – скажу: «Фу-у, гадство, устал!» Не надо умирать.

Хвалят: когда актер вжился в роль, «весь в роли»... Это же плохо! Надо быть – над ролью. Как писателю – над материалом.

Сел как-то и прочитал уйму молодежных газет. И там много статей – про хулиганов и как с ними бороться. Вай-вай-вай!.. Чего там только нет! И что «надо», и что «должны», и что «обязаны» – бороться. Как бороться? Ну давайте будем трезвыми людьми. Я иду поздно ночью. Навстречу – хулиганы. Я вижу, что – хулиганы. Хуже – кажется, грабители. Сейчас предложат снять часы и костюм. Сейчас я буду делать марафон в трусах. Ну а если я парень не из робких? Если я готов не снести унижения? Если, если... У них ножи и кастеты. Им – «положено». Мне не положено. И я – делаю марафон в трусах. Не полезу же я с голыми руками на ножи! И стыжусь себя, и ненавижу, и ненавижу... милицию. Не за то, что ее в тот момент не было – не ведьма же она, чтоб по всякому зову быть на месте происшествия, – за то, что у меня ничего нет под рукой. Мне так вбили в голову, что всякий, кто положил нож в карман, – преступник. Хулигану, грабителю раздолье! Он знает, что все прохожие перед ним – овцы. Он – с ножом. Ему можно.

Представим другую картину:

Двое идут навстречу одному.

– Снимай часы!

Вместо часов гражданин вынимает из кармана – нож. Хоть неравная борьба, но – справедливая. Попробуйте их взять, эти часы. Часы кусаются. Допустим, борьба закончилась 0:0. Всех трех забрали в милицию.

– Они хотели отнять у меня часы!

– Откуда у вас нож? Почему?

– Взял на всякий случай...

– Вы знаете, что за ношение холодного оружия...

Знаем. Все знаем.

Как же мы искореним хулиганство, если нам нечем от них отбиться?! Получается: кто взял нож, тот и пан.

А что, если бы так: как возымел желание взять нож и встретить на улице запоздалого прохожего, вдруг подумал: «А вдруг у него нож?» Гарантирую: 50 процентов оставили бы эту мысль. Из оставшейся половины – решительных – половина бы унесла ноги в руках.

Патриарх литературы русской – Лев Толстой. Это – Казбек или что там? – самое высокое. В общем, отец. Пушкин – сын, Лермонтов – внучек, Белинский, Некрасов, Добролюбов, Чернышевский – племянники. Есенин – незаконнорожденный сын. Все, что дальше, – воришки, которые залезли в графский сад за яблоками. Их поймали, высекли, и они стали петь в хоре – на клиросе.

Достоевский и Чехов – мелкопоместные, достаточно самолюбивые соседи.

Были еще: Глеб и Николай Успенские, Решетников, Лесков, Слепцов, Горбунов, Писемский, Писарев – это разночинцы.

Добрый, добрый... Эту медаль носят через одного. Добро – это доброе дело, это трудно, это не просто. Не хвалитесь добротой, не делайте хоть зла!

Непонятные, дикие, странные причины побуждают людей скрывать правду... И тем-то дороже они, люди, роднее, когда не притворяются, не выдумывают себя, не уползают от правды в сторону, не изворачиваются всю жизнь. Меня такие восхищают. Радуют.

Армию – не тронь, милицию не тронь, партаппарат не тронь, чиновников министерского ранга не тронь... Ну, а мужика я и сам не буду. В России – все хорошие!

Редактор – это, как капризная шлюха: сегодня она позволяет, завтра вдруг заявит: «Не могу». Почему? Никто не знает, и она сама. Впрочем, редактор-то знает. Но роль его от этого не возвышается над капризом проститутки.

В трех случаях особенно отчетливо понимаю, что напрасно трачу время:

1. Когда стою в очереди.

2. Когда читаю чью-нибудь бездарную рукопись.

3. Когда сижу на собрании.

Они (братья-писатели) как-то не боятся быть скучными.

Да, литературы нет. Это ведь даже произнести страшно, а мы – живем!

Ничего, ничего, вот посмотрите: душа – это и будет сюжет.

В нашем обществе коммуниста-революционера победил чиновник-крючок.

Один борюсь. В этом есть наслаждение. Стану помирать – объясню.

А дустом пробовали?

Новое слово (нехорошее) о женщине – пипетка.

Государственный деятель с грустным лицом импотента.

Надо совершенно спокойно – без чванства и высокомерия – сказать: у России свой путь. Путь тяжкий, трагический, но не безысходный в конце концов. Гордиться нам пока нечем.