Княгиня Ольга

Глава четвертая. ДАНИ И УРОКИ

Историк, занимающийся седой древностью, и в частности историей становления государственности у разных народов, находится в крайне невыгодном положении. Он поставлен в такие условия, что, как правило, вынужден судить о событиях типических исключительно по их нетипическим проявлениям. То, что происходило обычным образом, редко привлекало внимание хронистов; в памяти потомков и исторических летописях оставалось, напротив, именно то, что явно выпадало из обычного течения событий.

Княжение Ольги и принадлежало к числу таких из рада вон выходящих явлений — прежде всего потому, что Ольга была женщиной. Исключителен был сам факт ее правления; исключительны были обстоятельства, при которых она оказалась у власти; исключительна, наконец, была жестокость ее расправы над древлянами. Но именно в силу этой исключительности события ее княжения и служат историку тем материалом, на основании которого приходится делать выводы о путях развития русской государственности в древнейший период и ее отличиях от государственности западноевропейской. Отличия эти довольно существенные. Так, одной из особенностей средневековой Руси, явно отличающей ее от остальной Европы, является исключительное положение княжеского рода, надолго монополизировавшего власть над всеми русскими землями. Все князья, правившие Русью в течение семи столетий (до конца XVI века), принадлежали к роду Рюриковичей (или, точнее, Игоревичей). Более того, все без исключения князья-Рюриковичи были потомками единственной ветви династии, которая вела свое начало от внука Игоря и Ольги — князя Владимира Святославича, Крестителя Руси, причем лишь от двух из двенадцати его сыновей — Изяслава Полоцкого (полоцкая ветвь династии) и Ярослава Мудрого (все остальные князья). Само право на владение любой из многочисленных русских земель в течение почти всего Русского Средневековья всецело определялось принадлежностью к этому роду. Исключения появятся лишь со второй половины XIII века, то есть уже после монгольского завоевания Руси, — таким исключением будет, например, княжение в Пскове выходца из Литвы Довмонта-Тимофея, впоследствии почитаемого русского святого. В XIV столетии подобных случаев станет больше, но к тому времени княжеское достоинство не обязательно будет совпадать с владельческими правами, а позднее окончательно сложится институт «служилых» князей — уже не обязательно Рюриковичей, — находившихся на службе у великих князей.

Если сравнивать со средневековой Европой в целом или с любой европейской страной в отдельности, с их многочисленными княжескими и владельческими династиями, — отличие разительное!

Летописный рассказ о древлянской войне Ольги — одно из немногих письменных свидетельств того, как именно происходил процесс утверждения киевских Рюриковичей (Игоревичей) в восточнославянских землях. Процесс этот, по всей вероятности, сопровождался жестоким кровопролитием — собственно, как и во всех остальных странах.

В отличие от своих предшественников, Ольга сумела полностью уничтожить самостоятельность Древлянской земли, напрямую подчинив ее Киеву. Не приходится сомневаться в том, что древлянские «князья» — в числе главных виновников убийства Игоря — приняли от нее жестокую смерть[104]. Подобная расправа была в обычае того времени. Летопись всего дважды упоминает о судьбе местных князей, и характер обоих упоминаний не оставляет сомнений в том, что расправа Ольги выделялась из ряда других разве что своими масштабами. Так, захватив Киев, Олег Вещий убил правивших здесь Аскольда и Дира, причем в вину им было поставлено именно то, что они — в отличие от него, Олега, — не принадлежат к княжескому роду. «Вы не князья, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа… и се (Игорь. — А.К.) есть сын Рюриков!» — такие слова летописец вкладывает в уста Олегу^{120}, и слова эти, совершенно неуместные для времени, к которому относятся, исполнены вполне определенного смысла для времени самого летописца, когда власть киевской династии уже утвердилась во всей Русской земле. Точно так же спустя сто лет после летописной даты убийства Аскольда и Дира внук Игоря и Ольги Владимир, захватив Полоцк, убьет полоцкого князя Рогволода и обоих его сыновей, упразднив тем самым самостоятельность Полоцкой земли^{121}.

Однако устранение местных племенных князей было недостаточно для того, чтобы включить покоренную область в состав Киевской державы. Требовалось по-новому организовать управление ею. Как известно, княжеская власть не вмешивалась во внутреннюю, повседневную жизнь местных общин. Но внешнее выражение их покорности князю — выплата дани — было делом именно княжеским, по-нынешнему говоря, государственным.

Соответственно, Ольга не ограничилась одними только репрессивными действиями в отношении древлян. Летопись так рассказывает об «уставлении» ею Древлянской земли:

«И иде Ольга по Деревской земле с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки, и суть становища ее и ловища».

«Уставы» — это определенные правила, установления, в данном случае — точное определение размеров дани и других повинностей и выплат в пользу князя, которые объединялись общим названием — «уроки». Оба этих термина — «уставы» и «уроки» — хорошо известны из источников, прежде всего из летописи, княжеских уставов и «Русской Правды» — свода законов и установлений, принятого в своей первоначальной основе князем Ярославом Мудрым в первой четверти XI века.

Известно, что размер древлянской дани — «по черне куне» — был определен еще Олегом, а затем увеличен Игорем. Однако печальный итог последнего Игорева «полюдья» свидетельствовал о том, что киевский князь легко мог нарушить определенный им же «урок», «примыслить» большую дань. «Уставление» Ольгой Древлянской земли призвано было изменить сам порядок взимания дани, обеспечить более точное соблюдение «уроков». Этой цели служили «становища» Ольги — дословно: места остановки, стоянки ее дружины, превращавшиеся в опорные пункты ее власти. Именно сюда должна была свозиться собранная с древлян дань. Наряду со «становищами» упомянуты «ловища» — строго определенные места княжеской охоты, нечто вроде нынешних заказников или заповедников.

О том, что «уставление» Ольгой Древлянской земли было лишь первым шагом на пути к «уставлению» всей подвластной ей державы, свидетельствует дальнейший рассказ летописи.

Вернувшись вместе с сыном в Киев и пробыв там «лето едино», Ольга — по летописи, в 947 году — уже без сына отправилась на север, к Новгороду и Пскову. Между прочим, тот факт, что Святослав остался дома, примечателен. Напомню, что он — пускай и номинально — считался новгородским князем. Однако Ольга предпочла действовать в Новгородской земле от своего собственного имени.

Вот как пишет об этом летописец:

«Иде Ольга [к] Новгороду, и устави по Мете погосты (в Лаврентьевском списке летописи: «повосты». — А.К.) и дани, и по Лузе (Луге. — А.К.) оброки и дани (в Ипатьевском списке: «погосты, и дань, и оброки». — А.К.); и ловища ее суть по всей земли, знаменья, и места, и погосты (повосты. — А.К.); и сани ее стоят в Плескове (Пскове. — А.К.) до сего дня, и по Днепру перевесища, и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе. И, изрядивши, възратися к сыну своему Киеву, и пребы-ваше с ним в любви»^{122}.[105]

Обе реки, названные летописцем в связи с походом Ольги на север, охватывали окраины Новгородской земли: восточную — река Мета, вытекающая из озера Мстино и впадающая в Ильмень; и западную — Луга, впадающая в Финский залив Балтийского моря (речь в летописи идет лишь о ее верхнем и среднем течении). Ко времени Ольги земли по Мете и Луге, как полагают, еще не подчинялись Новгороду. Между тем они были достаточно густо (хотя и неравномерно) заселены и относительно развиты в экономическом отношении. Целью Ольги, очевидно, и было включение этих областей в состав ее государства и распространение на них «даней и оброков».

Современные археологи выделяют по крайней мере два крупных центра на Мете и Луге, история которых может быть напрямую связана с походом Ольги. Первый — в среднем течении Меты, при впадении в нее реки Белой (близ нынешнего поселка Любытино Новгородской области), где на относительно небольшой территории в несколько десятков квадратных километров (так называемый Вельский археологический комплекс) выявлено три крупных поселения, в том числе два укрепленных городища, окруженных многочисленными сопками и курганами — могильниками. Этот район археологи называют «уникальным в своем роде не только для Помостья, но и для всей территории Новгородской земли»; как считают, к середине X века здесь возник значительный центр, претендовавший не больше, не меньше, как на роль потенциального соперника Новгорода в борьбе за преобладание в Северо-Западной Руси^{123}. Исследованное на территории этого комплекса Малышевское городище предположительно было основано дружинниками княгини Ольги, о чем свидетельствуют особенности его укреплений, а также найденные здесь предметы дружинного быта. В таком случае именно оно стало опорным пунктом княжеской власти на востоке Новгородской земли^{124}.

Схожую картину археологи наблюдают и на Луге, где с действиями Ольги связывают так называемый Передольский погост («Городок на Луге»), в излучине реки (в нынешнем Батецком районе Новгородской области). В непосредственной близости к этому погосту расположен один из самых больших известных ныне курганов не только северо-западной России, но и всей средневековой Европы, — так называемая Шум-гора, или Большая сопка, которую местные жители считают могилой чуть ли не самого Рюрика. Наличие столь большого кургана свидетельствует о весьма знатном положении погребенного в нем лица — возможно, правителя целой области, князя (может быть, Рюриковича?), или дружинного вождя. Предположительно, в начале X века здесь также сложился крупный административный, торговый и ремесленный центр, состоявший из небольшой крепости («городка»), возвышавшейся на крутом холме и огороженной валом и рвом, и примыкавшего к нему поселения. Как показывают данные археологических раскопок, это поселение просуществовало недолго и погибло в огне пожарища вскоре после своего основания, в середине X века. Если эта датировка верна, то оно могло быть сожжено дружинниками княгини Ольги во время ее памятного похода^{125}. Возникший же здесь погост впоследствии стал важнейшим центром всего Полужья. Он неоднократно упоминается в Новгородских писцовых книгах XV—XVI веков.

Дань с покоренных по Мете и Луге земель в значительной своей части должна была поступать в Новгород. Неудивительно, что действия Ольги нашли поддержку со стороны формирующегося новгородского боярства. Податная территория Новгорода в результате похода увеличивалась как минимум вдвое, а то и втрое. Как отмечает выдающийся знаток средневекового Новгорода Валентин Лаврентьевич Янин, именно с этого времени начинается бурное экономическое развитие Новгорода, формируется его социальная структура в том виде, в каком мы застаем ее в позднейшее время. Более того, возникновение собственно городской жизни на территории нынешнего Новгорода (древнейшие мостовые которого датируются началом 950-х годов) хронологически совпадает с походом Ольги 947 года^{126}. Как уже говорилось выше, с Новгородом более раннего времени отождествляется так называемое Городище в нескольких километрах от современного Новгорода вверх по реке Волхов. Княжеские посадники, представители киевской администрации и позднее избирали Городище своей резиденцией. Но центр экономической и политической жизни Новгородской земли все больше смещался собственно в Новгород. Ольга сумела найти приемлемую для всех форму взаимодействия с главнейшими местными боярскими кланами, просуществовавшую в почти неизменном виде до начала XII века. А потому ее поход на север можно рассматривать еще и как важный шаг на пути укрепления единства Древнерусского государства, сближения двух его частей, изначально самостоятельных, — Северной (Новгородской) и Южной (собственно Киевской) Руси.

Однако Ольга не только включала новые земли в состав своей державы. Еще более важное значение имело изменение самого характера взимания дани, то, что получило у историков название реформы княгини Ольги. Конечно, это было делом не одного года, но значительно более долгого времени, потребовав упорства, выдержки и терпения. Как показало время, всех этих качеств у киевской княгини было, что называется, не занимать.

Конкретное содержание проведенной Ольгой реформы определяется историками по-разному, но ее общий смысл, кажется, ясен.

Суть преобразований Ольги — именно в упорядочении дани, в «уставлении» и «изряжении» подвластной ей земли. (О каких-либо «рядах», то есть договорах, между Киевом и подчиненными Киеву племенными союзами летописец не сообщает, но глагол «изрядить» недвусмысленно свидетельствует об этом.) Центрами сбора дани становились «становища» (упомянуты в Древлянской земле) и «погосты» (в Новгородской), куда свозилась, где хранилась и откуда затем перераспределялась собранная дань. Разница между «становищами» и «погостами» (последнее от слова: «гость», «гостить», «гощение») определялась прежде всего степенью их удаленности от Киева. Как отмечал крупнейший исследователь Киевской Руси академик Борис Александрович Рыбаков, «становища» были приспособлены к условиям княжеского «полюдья» и предназначались для ежегодного приема самого князя и огромной массы сопровождавших его воинов и слуг. Здесь должны были находиться отапливаемые помещения и запасы продовольствия и фуража; укрепления же могли быть не очень значительными, «так как само полюдье представляло собой грозную военную силу». «Погосты» же возникают прежде всего на территориях, не охваченных традиционным княжеским «полюдьем». Не случайно в летописи и княжеских грамотах они упоминаются в основном на севере и северо-востоке Русского государства — в Новгородской, Ростовской (позднее Владимиро-Суздальской), Смоленской, Рязанской и некоторых других землях, и почти не известны на юге. Удаленные от Киева на месяц-другой пути, они были в большей степени оторваны от княжеского центра. Представители княжеской администрации, находившиеся в «погосте», — разного рода подъездные, данщики, емцы, вирники и т. п., — разумеется, тоже были вооруженными людьми, но, как пишет исследователь, «далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу этого погост должен был быть некоей крепостицей, острожком со своим постоянным гарнизоном. Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников (“колико черево возметь”). На погосте следует предполагать больше, чем на становище, различных помещений для хранения: дани (воск, мед, пушнина), продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. д.), фуража (овес, сено)». И далее: «…Первоначальные погосты представляли собой вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в то же время был и элементом феодальной государственности, так как оба эти начала — домениальное и государственное — тесно переплетались и в практике, и в юридическом сознании средневековых людей. Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями X—XI веков на славянские и финно-угорские земли Севера… представляли собою те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала просторы Севера, подчиняя их князю»^{127}. Именно такие «погосты» позднее мы увидим в Новгородской земле: помимо уже названных, можно вспомнить Сабельский и Косицкий на Луге, Боровичский и Великопорожский на Мете и многие другие, расположенные на Волхове, Шелони, Ловати, Поле и других реках.

Надо сказать, что с течением времени значение слова «погост» в русском языке изменилось. Помимо прочего, оно стало обозначать еще и административный округ, совокупность деревень, принадлежащих к одной волости. И можно думать, что роль «погостов» как административных центров округи, мест, где вершился княжеский суд, также была определена реформами первой русской княгини.

Любопытна ошибка, присутствующая в Лаврентьевском списке «Повести временных лет», где «погосты» названы «повостами» — вероятно, по аналогии с «повозом» — еще одной, наряду с «полюдьем», формой взимания дани в древней Руси, заключавшейся в том, что дань эту свозили к князю, а не сам князь вынужден был ехать за нею. Такой способ сбора дани считался менее почетным, даже обидным, — хотя, судя по всему, для тех, кто выплачивал дань, он был значительно менее разорительным и экономически более выгодным, чем «полюдье». Собственно, суть «погостов» и состояла в том, что это были пункты своза дани. Однако было бы неверно считать реформу Ольги простой заменой «полюдья» «повозом». Нет, обе дани еще долго сосуществовали друг с другом. Так, княжеское «полюдье» упоминается в летописях вплоть до второй половины XII века. Однако оно, по всей вероятности, все больше сводилось к чисто ритуальному, традиционному действу и охватывало — опять же в силу традиции — лишь отдельные области государства. Громоздкая же система «большого полюдья», описанного Константином Багрянородным в середине X века, в которое был вовлечен едва ли не весь правящий слой Киевского государства во главе с князем и которое длилось до полугода (с ноября по апрель), уходила в прошлое. Поездка Ольги к Новгороду и Пскову, по Мете и Луге, а затем на Днепр и Десну, по форме еще напоминала классическое «полюдье» — хотя и захватывала территории, которые в систему «большого полюдья» как раз не входили. Но эта поездка имела своей целью не расширение области «большого полюдья», а напротив, создание таких условий, при которых личное присутствие князя для взимания дани уже не требовалось.

В этом смысле реформа княгини Ольги — действительно поворотное событие в истории древней Руси. Она освобождала княжескую власть от колоссальной нагрузки ежегодного объезда громадных территорий. А это, в свою очередь, позволяло приступить к решению других задач, связанных с хозяйственным и государственным освоением подвластных Киеву славянских и неславянских земель. Собственно, освобождение князя от личного участия в каждом действии государственного характера — ключевой эпизод в становлении государственности как таковой. Создание сети «погостов» на новых землях, не охваченных «полюдьем», было по существу первым шагом в деле реального «огосударствливания» всей территории древней Руси, превращения своеобразной федерации племен под властью Киева, созданной Олегом, в действительное подобие настоящего государства, первым шагом на том долгом пути, который завершится лишь в годы княжения Ярослава Мудрого, если не позднее.

При этом дани, которые устанавливала Ольга, были менее обременительными для подвластных Киеву племен, нежели прежние. Летописец употребляет выражение «дани тяжкие» только применительно к древлянам, но не в других случаях. Автор же Проложного жития святой особо отметил, что княгиня, «обходящи всю Русскую землю, дани и уроки легкие уставляющи»^{128}. Но ведь это тоже — проявление государственной мудрости, столь свойственной Ольге. Из последующей истории России и других стран мы хорошо знаем, что облегчение налогового бремени, уменьшение взимаемых государством платежей и податей при их правильной организации ведут не к снижению, а напротив, к увеличению поступлений в государственную казну.

Особое место летопись отводит «ловищам» и «перевесищам» Ольги — строго определенным местам княжеской охоты.

Надо сказать, что охота на зверя считалась в древней Руси занятием по преимуществу княжеским. Княжеские «ловы» упоминаются в летописи и в окрестностях Киева, и вблизи других русских городов — Вышгорода, Чернигова, Переяславля. И дело здесь, конечно, не только в том, что пушнина составляла главную ценность тогдашней Руси и главный объект обложения данью подвластных Киеву славянских и неславянских племен. Добыча зверя символизировала полноту власти князя над покоренной им землей и всем, что на ней обитает. И не случайно подвиги, совершенные во время охоты, сами князья приравнивали к подвигам, совершенным на поле брани[106].

Ольга была женщиной. Однако женщина в древней Руси, тем более княгиня, совсем не походила на «теремную затворницу» более позднего времени, и мы уже говорили об этом. Она была легка на подъем и свободно разъезжала верхом^{129}. Более того, женщины — во всяком случае, в эпоху языческой Руси — наравне с мужчинами принимали участие в военных походах и даже битвах — к великому изумлению воевавших против них византийцев^{130}. Вполне могли участвовать они и в охотничьих забавах. Конечно, вовсе не обязательно думать, будто Ольга была страстной охотницей (подобно, например, русской императрице Елизавете Петровне в XVIII столетии). Но так уж получилось, что охота занимала важное место в ее жизни — по крайней мере, если судить по ее летописной биографии.

Напомню, что, по легенде, Ольга в первый раз встретилась с Игорем на берегу реки Великой именно тогда, когда оказалась поблизости от его «ловов». Охотничьи же угодья самой Ольги упоминаются в летописи и под 946-м, и под 947 годами — в рассказах об «уставлении» ею и Древлянской, и Новгородской земель. Более того, слово «ловища» — единственное, которое присутствует в обеих указанных летописных статьях. «И ловища ея суть и до сего дни по всей земли Русской и Новгородской» — такой текст, несколько отличный от приведенного выше, читался в несохранившейся Троицкой летописи^{131}. Взвалив на себя после смерти Игоря управление Киевом, Ольга оказалась вынуждена заняться чисто мужскими делами — и не в последнюю очередь, в организации и упорядочении «ловищ» и «перевесищ» и всего прочего, что относилось к охотничьему хозяйству[107].

«Перевесища», в отличие от «ловищ», предназначались для ловли и содержания птиц. Они представляли собой огромные веревочные сети, тенета, раскинутые на обширных пространствах, прежде всего в водоразделах рек. Об их устройстве можно судить по статьям «Русской Правды», в которых предусматривались штрафы, например, за обрезание «верви» (веревки) в «перевеси» или за кражу оттуда птиц, в том числе ястребов и соколов, с помощью которых и велась охота^{132}. Согласно «Повести временных лет», «перевесища» Ольги располагались по Днепру и Десне (в том числе и возле самого Киева — вероятно, для поставки птицы непосредственно к княжескому столу); автор же Летописца Переяславля Суздальского прибавляет к этому: «…и по всем рекам»^{133}.

Среди прочих свидетельств пребывания Ольги на севере летописец особо отмечает оставленные ею «знаменья» — в данном случае, знаки собственности, принадлежности ей тех или иных угодий, промыслов, бортей и т. п. (В этом значении слова «знамение», «знаменати» употребляются и в «Русской Правде»[108].) Такие владельческие знаки хорошо известны археологам — например, на сосудах, монетах, пластинах или деревянных цилиндрах-замках, которыми княжеские данщики скрепляли посчитанные и «оприходованные» звериные шкурки. Но эти знаки могли ставиться и на камнях или вековых деревьях, где сохранялись очень надолго. Каменные валуны или целые гранитные плиты с выбитыми на них надписями или другими владельческими отметками хорошо известны в это время в Западной Европе в качестве межевых знаков собственности, разграничителей земельных участков или угодий. Имелись ли они в это время у нас, сказать трудно, хотя археологи находят похожие валуны и на территории древней Руси, в том числе и в Новгородской земле, которую объезжала Ольга в 947 году^{134}.

Вообще владельческий характер установлений Ольги обозначен в летописи очень отчетливо. Летописец постоянно отмечает «ее» «становища», «погосты», «ловища», «перевесища», «знамения», «места» (значение последнего слова не вполне ясно). В этом же перечне — и княжеские «села» (в Новгородской летописи о них говорится во множественном числе)[109]. Одно из таких сел — Ольжичи на Десне, близ Киева, — было хорошо известно и позднее[110]: оно неоднократно упоминается в Киевской (Ипатьевской) летописи в связи с событиями XII века. Другое принадлежавшее Ольге село — некая Будутина весь — упомянуто в Никоновской летописи под 970 годом: оно получило известность в связи с тем, что здесь родился внук Ольги Владимир, будущий Креститель Руси^{135}.[111] В летописной же статье 946 года сообщается о принадлежавшем Ольге городе — уже известном нам Вышгороде, находившемся немного выше Киева по течению Днепра. Так летописец очерчивает контуры личных владений Ольги, и это наиболее раннее свидетельство существования в древней Руси княжеского домена, то есть личных княжеских владений. Впоследствии эти княжеские владения станут основой собственно феодального хозяйства, признаки которого явственно проступают уже в некоторых статьях «Русской Правды». Что же касается времен самой Ольги, то о каком-либо феодальном характере ее домена говорить, по-видимому, не приходится — никаких намеков на это (вопреки почти единодушным заверениям советской историографии) источники не содержат.

Судя по летописи, «знамения» Ольги выполняли еще одну очень важную функцию — служили зримым подтверждением ее личного присутствия в той или иной области ее державы. Причем речь должна идти не столько о мемориальном — в современном значении этого слова, — сколько о сакральном характере оставленных ею памятников. Так, летописец особо отметил хранившиеся в Пскове сани княгини («и сани ее стоят в Плескове до сего дня»)[112]. Их появление здесь объяснить нетрудно: надо полагать, что Ольга прибыла в Псков зимой или в начале весны, по санному пути, а возвращалась обратно уже после того, как снег сошел и дороги просохли, — это обычное дело для древней Руси. Но важнее другое: ее сани были сохранены в Пскове как реликвия, предмет особого почитания, вероятно, даже как своеобразный оберег, предназначенный для защиты города и напоминания всем — и друзьям, и недругам — о том, что он находится под покровительством великой правительницы. Впрочем, дальнейшая судьба Ольгиных саней неизвестна. Скорее всего, они были утрачены — возможно, во время одного из псковских пожаров. Во всяком случае, псковские летописи, составление которых относят ко времени не ранее XIII века, ни словом не упоминают о них.

К числу «установлений» княгини Ольги относят еще одно, сведения о котором приведены в «Истории Российской» В. Н. Татищева. Под несколько более поздним 964 годом, ссылаясь на некую «Раскольничью летопись», историк XVIII века сообщает о том, что «тогда же отреши Ольга княжее, а уложила брать от жениха по черне куне как князю, так боярину от его подданного»^{136}. Смысл этой не вполне ясной реформы сам Татищев видел в отмене древнего обычая «растления невест», то есть хорошо известного в Европе права «первой ночи», якобы замененного Ольгой на денежную выплату, и с этим объяснением согласились последующие историки^{137}. Действительно, сохранившийся до наших дней обычай «выкупа» невест, по всей вероятности, восходит к первобытным ритуалам публичного лишения девства, замененного позднее выкупом — «веном». Однако можно ли связывать эти изменения с деятельностью княгини Ольги, сказать трудно, поскольку никакими более ранними источниками татищевское известие не подтверждается и достоверность его вызывает сомнения.

Летописец сообщил не только о том, как собиралась дань, но и о том, как она распределялась Ольгой, и это свидетельство также драгоценно для нас. Древлянская дань, по летописи, делилась на три части: две шли в Киев, а третья — в Вышгород, то есть лично Ольге. На эти средства Ольга должна была содержать свой двор, дружину и т. д.

Подобное распределение дани было в порядке вещей. Известно, что точно так же обстояло дело и с новгородской данью: две ее части (2 тысячи гривен), по обычаю, «от года до года», шли в Киев, а третья (тысяча гривен) оставалась в Новгороде^{138}. В 1013—1014 годах новгородской данью распоряжался князь Ярослав Владимирович, сын Владимира Святого, посаженный отцом на княжение в этот город, и его отказ от передачи в Киев оговоренного «урока» едва не привел к войне между отцом и сыном, которая не состоялась только из-за болезни и последующей смерти Владимира. Когда два столетия спустя, в 1214 году, новгородский князь Мстислав Удатной завоевал Чудскую землю, он также передал две трети чудской дани новгородцам, а треть оставил для своих «дворян», то есть собственной дружины и окружения^{139}. Так что Ольга действовала в полном соответствии с обычаем. Такое распределение дани вполне устраивало и киевлян, и именно этим, не в последнюю очередь, можно объяснить ту готовность, с которой киевские воеводы, включая Свенельда, поддержали Ольгу в ее походе на древлян. Их доходы значительно выросли, и можно думать, что именно древлянская дань стала экономической основой последующего могущества Киева и киевских князей и бояр.

Между прочим, роль Свенельда в древлянских делах позволяет коснуться еще одной особенности в становлении древнерусской государственности, отличающей ее от Западной Европы.

Как мы помним, в свое время Свенельду была передана древлянская дань, но потом он был отстранен от нее. В начале княжения Ольги мы видим Свенельда в числе главнейших воевод, и именно он возглавляет киевское войско в походе на тех же древлян. Затем Свенельд станет первым воеводой сына Ольги Святослава, но уже не будет принимать участие в древлянских делах, а Древлянская земля достанется юному сыну Святослава Олегу. Между тем сам факт передачи Свенельду древлянской (а также уличской) дани свидетельствует о том, что в древней Руси существовала — по крайней мере, в потенции, зародыше — возможность развития феодальных отношений по пути, отличному от того, который в конце концов возобладал у нас, но схожему с тем, по которому пошли раннесредневековые страны Европы. Я имею в виду потенциальную возможность возникновения в древней Руси крупных земельных владений, получаемых на условиях вассальной службы сюзерену — князю — и имеющих тенденцию последующего превращения в полусамостоятельные государственные образования внутри Киевской державы под верховным суверенитетом киевского князя — уже не на племенной, а на чисто феодальной основе, — по типу западноевропейских графств и герцогств. Изначально, в раннее европейское Средневековье, такие образования возникали в том числе за счет передачи тому или иному лицу права на сбор дани с определенной территории, которое затем переходило по наследству. Таким наследственным владением — графством — для потомков Свенельда при определенном стечении обстоятельств могла стать Древлянская или Уличская земля. Известно, что сын Свенельда Лют в 70-е годы X века явно претендовал на Древлянскую землю, опираясь, очевидно, на факт передачи древлянской дани его отцу. Однако эти претензии были жестоко пресечены князем Олегом Святославичем, убившим Люта при первом же его появлении в Древлянской земле.

Вероятно, эпизод с передачей дани Свенельду был случаем исключительным, почему и оказался отмечен летописью[113]. Система вассалитета-сюзеренитета, характерная для Западной Европы, не получила у нас развития. Русь осталась «семейным владением» Рюриковичей, и уже на основании семейных отношений внутри княжеского рода будет развиваться система вассалитета «по-русски», представляющая собой сложное переплетение семейно-правовых отношений, при котором все без исключения русские князья — как старшие, так и младшие — оставались кровными родственниками друг друга. И надо сказать, что именно кровное родство русских князей, их принадлежность к единому роду станут важнейшим фактором сохранения в будущем единства самой Русской земли.

Годы правления Ольги и ее сына Святослава применительно к истории становления древнерусской государственности представляют особый интерес еще в одном отношении. Именно в это время происходят не вполне ясные для нас, но очень важные, необратимые изменения в самом княжеском семействе.

Известно, что Игорь был главой многочисленного клана. В тексте русско-византийского договора 944 года, помимо имен самого Игоря, его жены Ольги и сына Святослава, приведены имена и других его родственников, причем относительно двух из них указана и степень родства: это его «нетии», то есть племянники[114], Игорь и Акун (Якун). Каждого из членов княжеского семейства («всякого княжья», по выражению документа) на переговорах с греками представлял особый посол; имена этих послов и их доверителей — князей — перечислены в договоре в строго определенном порядке. Всего названо 25 имен послов, включая посла самого Игоря[115]. Первые три места занимают послы Игоря, Святослава и Ольги; на четвертом значится посол Игоря-младшего. А вот посол другого племянника киевского князя, Акуна, расположен на одиннадцатой позиции; от посла Игоря-младшего его отделяют шесть имен. Несомненно, все эти имена принадлежат представителям других родичей киевского князя, занимавших в княжеском семействе более высокое положение, чем младший племянник. Это некие Володислав, Предслава, Сфандра (жена или вдова какого-то Улеба), Тудор (или Турд, Турдуви), Фаст и Сфирко. (Обратим особое внимание на то, что ряд имен — женских, причем женщины занимают очень высокое положение в Игоревой семье — в ряде случаев явно представляя интересы ушедших из жизни мужчин.) Кем все они приходились Игорю, можно только гадать. Так, предполагают, что Игорь был одним из трех братьев: от одного его брата — старшего — остался племянник, тоже Игорь, имевший уже двух детей, чьи имена приведены в договоре вслед за его собственным, — это Володислав и Предслава; Сфандра же — вдова другого племянника Игоря, Улеба, с тремя детьми — Тудором (или Турдом), Фастом и Сфирко, а от самого младшего брата Игоря остался племянник Акун^{140}. Эта реконструкция вполне возможна, но, разумеется, не обязательна — родственные связи между упомянутыми в договоре лицами могли быть совсем иными. Что же касается следующих далее четырнадцати человек, чьи послы также участвовали в заключении договора 944 года, то об их статусе сказать что-либо определенное еще сложнее, хотя есть все основания полагать, что и они принадлежали к княжескому семейству^{141}, и именно в этом смысле надлежит понимать слова, с которыми их послы обратились к византийским «царям»: «Мы от рода русского…»

В предыдущем русско-византийском договоре, заключенном в 911 году Олегом Вещим, упомянуты имена четырнадцати или пятнадцати послов, также представлявших себя «от рода русского», — они были посланы «от Олега, великого князя Русского, и от всех, иже суть под рукою его светлых и великих князей и его великих бояр»^{142}.[116] Поименно эти «светлые и великие князья» не названы, и кем они были, в точности неизвестно. Если считать и их представителями княжеского рода — а это не исключено, — то можно предположить, что увеличение числа князей, представленных особыми послами, с четырнадцати или пятнадцати в 911 году до двадцати пяти в 944-м свидетельствует о численном увеличении рода за истекшие тридцать три года^{143}.

Но совершенно иная картина открывается, если сравнить договор Игоря со следующим русско-византийским договором, заключенным в 971 году его сыном Святославом. В отличие от обоих предшествующих договоров, в этом нет ни слова о каких-либо других князьях, помимо самого Святослава: в тексте упоминаются лишь он, «великий князь Русский», а также Свенельд (как видим, укрепивший свое влияние при сыне Игоря). Сам договор заключен от имени одного Святослава, который самолично представляет всех, «иже суть подо мною Русь, боляре и прочие»^{144}. Эти «боляре и прочие» пришли на смену и «всякому княжью» договора 944 года, и «светлым и великим князьям и великим боярам» договора 911 года. Если сравнивать одни только формуляры всех трех документов, то можно подумать, что Святослав правил совсем иной державой, нежели та, во главе которой стоял его отец. И эти разительные изменения произошли за неполные тридцать лет, которые отделяют его договор от отцовского!

Когда, каким образом произошли эти изменения? Едва ли можно сколько-нибудь внятно ответить на этот вопрос. Но сама постановка вопроса заставляет более пристально приглядеться к тем процессам, которые происходили в Киевском государстве в годы правления матери Святослава Ольги.

Ольга сумела удержать киевское княжение в своих руках — это несомненный факт. Ни Игорь-младший, ни Акун, ни кто-либо другой из родичей Игоря в русских источниках более не упоминаются; их участие в событиях русской истории (если оно вообще имело место) никак не проявилось. Приняв на себя правление Киевской державой, Ольга сумела не подпустить к нему родичей мужа. Именно она, а не родные племянники Игоря или кто-то другой из мужских представителей княжеского семейства, отомстила древлянам за мужнину смерть[117] — и это тоже несомненный факт.

О судьбе мужской части семьи Игоря — за исключением Святослава — мы никогда и ничего не узнаем. Гадать же смысла нет. Можно лишь привести некоторые аналогии.

Так, известно, что и после смерти Святослава в 972 году (хотя и не сразу), и после смерти Владимира в 1015-м (сразу) на Руси начались братоубийственные войны за власть, победителями из которых вышли по одному из князей — в первом случае Владимир, во втором — Ярослав. Точно также обстояло дело и в других странах раннесредневековой Европы. Непременное соучастие всех братьев в управлении державой, оставшейся им от отца и считавшейся их общим достоянием, делало невозможным единовластие любого из них при жизни хотя бы одного брата. Именно этот принцип совместного владения братьями подвластной им землей — принцип «родового сюзеренитета» — и служил первопричиной жестоких братоубийственных войн, сотрясавших в раннее Средневековье и Франкское королевство, и другие европейские страны, и Русь^{145}. Установление более или менее определенного порядка наследования престола или престолов, основанного на «старейшинстве» одного из князей (принцип «сеньората»), стало возможным лишь в результате длительного развития политической системы общества—в древней Руси это произошло в княжение Ярослава Мудрого благодаря его знаменитому завещанию 1054 года.

Нам ничего не известно о каких-либо междоусобных войнах в Киевском государстве в начале княжения Ольги. По всей вероятности, их и не было — если, конечно, не считать древлянской войны. Но мы уже говорили о том, что именно необходимость отражения угрозы Киеву со стороны древлян и должна была сплотить правящие круги киевского общества, а значит, исключить возможность каких-либо внутренних распрей внутри Игорева рода.

Но, с другой стороны, мы хорошо знаем о жестокости Ольги, о ее готовности к пролитию крови, столь явно продемонстрированной ею во время расправы над древлянами. Так может быть, Ольга расправилась с родичами своего покойного супруга, подобно тому, как она сделала это с древлянскими старейшинами?

Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. И дело даже не в том, что Ольга мстила как раз убийцам своего мужа, исполняя древний обычай кровной мести. И не в том, что ее правление вообще не укладывалось в рамки «родового сюзеренитета», представляя собой явное исключение из правил.

Мы совершенно определенно можем утверждать, что структура власти в Киевском государстве при Ольге не претерпела существенных изменений, во всяком случае формально. Во взаимоотношениях с Византией княгиня выступала такой же главой семейного клана, каким ранее выступал ее муж Игорь. Об этом свидетельствует подробное описание двух ее приемов византийским императором Константином Багрянородным в 957 году. (О путешествии Ольги в Константинополь и ее приемах у императора речь пойдет в следующей главе книги.) На этих приемах Ольгу сопровождали ее ближайший родственник — некий «анепсий» (то есть племянник или вообще кровный родственник), а также какие-то другие ее родственницы и родственники. Но кроме того, вместе с Ольгой в столицу Империи прибыли послы, представлявшие «архонтов Росии», то есть, по прямому смыслу документа, русских князей, а также купцы. Такое представительство полностью соответствовало тому, которое отразилось при заключении предыдущего русско-византийского договора. Даже число послов, присутствовавших при переговорах Ольги, — а значит, и число представляемых ими «архонтов»-князей, — практически совпадает с тем, которое было зафиксировано в тексте русско-византийского договора 944 года. Так, на первом приеме Ольги присутствовало 20 послов, на втором — 22 посла (не считая «людей» самой Ольги и ее сына Святослава)^{146}. Напомню, что по договору 944 года русские послы представляли интересы 25 человек, включая в это число и самого Игоря, и Ольгу, и Святослава. Получается, что число «архонтов» Руси за прошедшие тринадцать лет (с 944 по 957 год), осталось прежним (исключая погибшего в Древлянской земле Игоря).

Но вот состав «княжья» изменился, и существенно. Так, «анепсий» Ольги, занимавший наиболее высокое место в ее окружении, едва ли может быть отождествлен с кем-либо из ближайших к Игорю членов княжеского семейства, упомянутых в договоре 944 года. (Ибо «анепсий» — это кровный родственник самой княгини, но не ее супруга, подобно тому, как «нетии» — кровные родственники Игоря[118].) Между тем, статус «анепсия» был подтвержден наиболее богатыми дарами по сравнению с другими членами посольства (если, конечно, не считать саму Ольгу), которые он получил от византийского императора. Будучи вторым лицом в посольстве, «анепсий», очевидно, выполнял функции военного предводителя флотилии и отвечал за безопасность всей экспедиции^{147}. А это свидетельствует о его исключительно высоком положении в Киеве. Относительно высоким, судя по размерам даров, было и положение «людей» Ольги, то есть ее родственников и родственниц, в сравнении с послами «архонтов Росии». Особенно же низким в составе посольства Ольги — к немалому удивлению историков — оказался статус «людей» Святослава, получивших наименее ценные подарки. И это при том, что тринадцатью годами раньше, при князе Игоре, посол Святослава (тогда еще младенца) занимал второе место в дипломатической иерархии, уступая лишь послу самого Игоря!

Все изменится в начале 960-х годов, когда Святослав наконец-то придет к власти. Известно, что он решительно поменяет внешнеполитический курс матери, начнет свои многочисленные войны, которые принесут ему громкую славу, но не лучшим образом скажутся на состоянии дел в Киеве и Киевском государстве. Жестокий правитель, он прольет немало крови. Конечно, совсем не обязательно полагать, будто в числе жертв Святослава окажется и кто-то из его родни, хотя и исключать этого, наверное, нельзя[119]. Подобно другим великим воителям древности, Святослав будет действовать самовластно, не считаясь с обычаем. Так, мир с греками он будет заключать не в Киеве, а в Доростоле, на Дунае, куда пожелает перенести свою столицу. И интересы «всякого княжья», то есть его прямых родичей (если, конечно, они еще оставались в живых) при заключении этого мира не будут учтены им никоим образом.

Так или иначе, но описание приемов княгини Ольги у императора Константина в 957 году — последнее упоминание в источниках о непоименованных «архонтах Руси» во множественном числе. Ни при Святославе, ни позднее ничего подобного мы уже не встретим; летопись же называет поименно лишь самого Святослава и трех его сыновей, а затем сыновей Владимира и т. д. Так что отстранение от власти (в какой бы то ни было форме) представителей княжеского рода, «нетиев» и других родичей Игоря, с наибольшей вероятностью следует отнести именно ко времени правления Святослава. Но не приходится сомневаться в том, что это стало возможным в том числе и благодаря их приниженному, по сравнению со временами Игоря, положению в Киеве при Ольге, а также благодаря по крайней мере двум политическим потрясениям, произошедшим в самом Киеве за относительно короткий срок между смертью Игоря и приходом к власти Ольги в 945 году и переворотом Святослава в начале 960-х.

Вернемся, однако, во времена княгини Ольги. Чем еще занималась она в первые годы своего пребывания у власти, помимо войны с древлянами и устроения подвластных ей земель? Этого мы, к сожалению, не знаем. В летописи после 947 года — зияющий провал. Следующие семь статей — до 955 года, летописного года ее путешествия в Константинополь, — оставлены пустыми: приведены лишь даты, без каких-либо событий. Точно так же оставлены пустыми и восемь последующих лет, до 964 года. И лишь привлекая косвенные показания источников и сведения, разбросанные в других летописных статьях, можно — хотя бы отчасти — наметить некоторые дополнительные и по большей части случайные штрихи к ее предполагаемому портрету.

Можно думать, что Ольга жила в мире с соседями и после памятного похода на древлян не вела войн — во всяком случае, источники о них не упоминают. В этом отношении ее княжение резко отличается от предшествующих и последующих: и ее мужа Игоря, и ее сына Святослава, и внука Владимира, летописные рассказы о которых наполнены сообщениями о многочисленных войнах и военных походах. Так, из десяти известий об Игоре, сохранившихся в «Повести временных лет», пять, то есть половина, связаны с его военными походами (и это не считая войны с уличами, о которой, как мы помним, сообщается только в Новгородской Первой летописи). Из тридцати летописных известий о Владимире шестнадцать, то есть больше половины, также связаны с войнами. (Даже принятие христианства, по летописи, явилось следствием его военной победы над греками.) Что же касается Святослава, то из девяти или десяти посвященных ему летописных известий лишь два не связаны с войнами или военными походами, и притом оба относятся скорее к Ольге, нежели к самому Святославу. (Это отказ князя принять христианство и его участие в погребении матери.) Совершенно другая картина складывается, если мы обратимся к летописным известиям об Ольге. Из десяти — всего десяти! — сообщений о ней в «Повести временных лет» лишь два носят «военный» характер: это всё те же рассказы о ее мести древлянам и походе в Древлянскую землю. Еще одно известие застает ее в Киеве, осажденном печенегами, уже в годы княжения Святослава.

Подобное миролюбие, несомненно, объясняется женской природой Ольги. Как всякая женщина, она была менее склонна к войне, нежели правители-мужчины. Но именно вследствие этого миролюбия Русь почти на двадцать лет получила мирную передышку, а сама Ольга смогла заняться внутренним обустройством своей страны.

Примечательно, однако, что, несмотря на свое миролюбие, Ольга осталась в памяти народа защитницей и хранительницей Русской державы. «Богатыркой», неустрашимой воительницей предстает она во многих посвященных ей народных преданиях. Фольклорная, эпическая Ольга, в отличие от исторической, нередко воюет — причем с действительными врагами Руси того времени: печенегами, ятвягами, греками или «литвой». При этом она добивается успеха по большей части благодаря своей мудрости и проницательности, чисто женскому коварству, порой даже не прибегая к военным действиям.

Считается, что память о княгине Ольге, бабке князя Владимира Святославича, отразилась в скандинавской Саге об Олаве Трюггвассоне, автор которой вспоминал о матери «конунга Вальдимара» (то есть князя Владимира), некой старухе-пророчице, обладавшей даром видеть на расстоянии. (Ошибочное наименование Ольги матерью Владимира встречается даже в русских источниках[120].) «Был такой обычай, — рассказывается в саге, — что в первый вечер йоля (языческого праздника, по времени примерно соответствующего христианскому Рождеству. — А.К.) ее приносили в кресло и сажали перед почетным сидением конунга. И раньше, чем люди принялись пить, спрашивает конунг мать свою, не видит и не знает ли она, нет ли какой-нибудь опасности или беды, которая грозила бы его земле, не приближается ли немирье или опасность, не хотят ли другие захватить его владения». И старуха давала точные ответы на все эти вопросы, предупреждая о грозящей опасности^{148}. Конечно, рассказ этот полностью легендарен — хотя бы потому, что Ольга скончалась еще до того, как ее внук Владимир стал княжить в Новгороде (а действие саги разворачивается именно в этом городе). Но исследователи не сомневаются в том, что образ мудрой старухи навеян воспоминаниями о ней, «мудрейшей среди всех человек», способной даже на расстоянии устранять опасность, грозящую ее стране.

Таков языческий взгляд на киевскую княгиню. Но ведь и современный Акафист святой Ольге прославляет ее как «всея Русския державы заступницу и покровительницу», как мужественную воеводу и защитницу своей страны «от нашествия супостат»!

Во внутренние же дела своей державы Ольга вникала тщательнее и глубже, чем другие князья, — опять же прежде всего в силу своей женской природы. Наверное, не случайно в летописи столь часты упоминания о ее селах, «местах», «перевесях» и т. п. — чего мы не видим применительно к другим русским правителям X века. Всё в державе Ольги находилось под ее неусыпным присмотром; всё «изрядивши» она и всё «пресмотривши очима своима», по выражению позднего летописца^{149}.

Летопись сохранила нам даже имя ее «робы»-ключницы — некой Малуши — уникальный случай для русской истории! Правда, своей известностью Малуша обязана вовсе не тому, что как-то по-особенному исполняла порученные ей дела, но совсем другому обстоятельству — она стала матерью внука Ольги Владимира, будущего Крестителя Руси. Но уже то, что ключница Ольги привлекла к себе внимание Святослава (едва ли частого гостя на дворе матери) и факт этот нашел отражение в летописи, заслуживает внимания. И свидетельствует это о том, что хозяйственные дела занимали при Ольге далеко не последнее место в жизни Киева и всего княжеского семейства.

Известно, что Ольга жестоко разгневалась на свою «робу» и отослала ее в Будутину весь, где и появился на свет Святославов сын. Что и говорить, гнев Ольги понятен: налицо было явное нарушение обычая, принятого порядка вещей, чего княгиня, по-видимому, не терпела. Но поступила она самовластно, не считаясь с чувствами собственного сына, которого притом горячо любила. Вот еще один факт, высвечивающий для нас еще одну черту в характере Ольги.

Ее отношения с сыном — вообще предмет отдельного разговора, для которого еще найдется место в книге. Без малого двадцать лет после смерти Игоря Ольга единолично распоряжалась доставшейся ей державой. Она не спешила выпускать из своих рук бразды правления, считая, что лучше кого бы то ни было, в том числе и собственного сына, справится с делом, которому отдала столько сил.

Между тем за эти годы сын ее вырос и возмужал и претендовал на настоящую, а не только номинальную, власть. Но Ольга ничего этого как будто не замечала или не хотела замечать. Поразительно, но в 959—960 годах, когда Святославу было уже по меньшей мере под двадцать лет (возраст зрелости для того времени!), она от своего собственного имени вела переговоры с немецким королем Отгоном I, именуя себя «королевой руссов», и немецкие хронисты, сообщая об этих переговорах, даже не догадывались о том, что в то же самое время на Руси был и «король руссов» — уже вполне взрослый князь Святослав Игоревич!

Так бывает в иной семье. Собственный сын, настоящий князь, слишком долго был для нее лишь несмышленым дитем, и она успела привыкнуть к такому положению дел. В обычной семье это может обернуться конфликтом, ссорой, разрывом. Когда же речь идет о княжеском роде, все гораздо серьезнее. Конфликт между матерью и сыном действительно случится. Но затронет он не столько их личные отношения, сколько судьбы всей Киевской державы…

Упомянуты в летописи и несколько дворов Ольги — и это тоже в известной степени можно расценивать как свидетельство ее хозяйственности и рачительности. Местоположение двух из них указано точно — в статье 945 года. Мы уже приводили этот текст в одной из предыдущих глав. Процитируем его еще раз, теперь уже полностью:

«…Град же Киев был там, где ныне дворы Гордятин и Никифоров, — писал киевский летописец XI века, комментируя известие о прибытии в Киев древлянских послов, — а княжий двор был в городе, где ныне дворы Воротиславов и Чудин, а перевесище было вне града. Был вне града и другой двор, где ныне двор деместиков, за Святою Богородицей (то есть за позднейшей киевской Десятинной церковью. — А.К.), над горой, — двор теремной, ибо был там каменный терем»^{150}.[121]

Во времена Игоря и Ольги киевская крепость занимала лишь небольшую (площадью около двух гектаров) северо-западную часть будущего «города Владимира». Но если считать не только крепость, но и киевский посад — так называемый Подол, — то Киев можно назвать большим городом по меркам того века. Во всяком случае, так считали мусульманские географы первой половины X столетия, по словам которых Киев своими размерами превосходил столицу Волжской Болгарии Булгар — между прочим, один из крупнейших городов тогдашней Европы^{151}.

Один из дворов Ольги находился внутри крепостных стен, другой — вне города. Такое расположение княжеских дворов — обычная практика в древней Руси. Возможно, в этом проявлялась изначальная двойственность княжеской власти: ведь князь — и мы уже говорили об этом — был, с одной стороны, сакральным владыкой, вознесенным на недосягаемую для простых смертных высоту и, следовательно, нуждавшимся в изоляции от непосредственного общения с ними, а с другой — реальным правителем, решающим повседневные вопросы управления. Впрочем, наличие двух дворов в Киеве могло объясняться проще: один двор принадлежал Ольге, другой — Святославу.

По летописи более известен тот «двор теремной», который находился вне града. Именно здесь, как мы помним, развернулись драматические события, связанные с гибелью первого и второго древлянских посольств; впоследствии здесь жили и сын Ольги Святослав, и затем ее внуки: сначала Ярополк, а затем Владимир. Рядом с этим двором Владимир устроит языческое капище — знаменитый «Перунов холм» с изваяниями Перуна и других языческих божеств. А затем, приняв крещение и свергнув деревянных идолов, поставит церковь во имя своего небесного покровителя святого Василия — первый памятник Крещению Руси.

Фундаменты «теремного двора» Ольги были обнаружены и исследованы еще в начале прошлого века^{152}. Дворец располагался на краю обрыва в северо-восточной части Старокиевской горы и был окружен рвом и валом. Двухэтажное здание было богато украшено: с внешней стороны выложено тонкой кирпичной плиткой, сохранившей следы краски светло-коричневого цвета; карнизы, плиты, наличники от дверей были изготовлены из мрамора и красного шифера. Внутреннее убранство дворца включало в себя фресковые росписи и мозаичные украшения из разноцветной смальты, жалкие остатки которых были обнаружены археологами среди строительного мусора.

В 70-е годы XX века были исследованы остатки древнейшего княжеского дворца и в самом городе. По мнению видного украинского археолога и историка Петра Петровича Толочко, здание, по всей вероятности, было круглым в плане, о чем свидетельствуют части фундаментов, являвшихся основанием для дугообразных стен (длина одного из обнаруженных фрагментов достигала 18 метров в длину). Основу фундамента составляли большие гранитные валуны, скрепленные глиняным раствором. Середину заполняли обломками шифера, плинфы, мелкими камнями, которые также скрепляли глиняным раствором, а верхний обрез равняли большими шиферными плитами, крупноформатной тонкой плинфой, а также черепичным боем, причем черепица по своей форме и размерам близка к той, которая обнаружена в каменных постройках средневекового Крыма IX—X веков. Последнее обстоятельство может свидетельствовать о том, откуда именно пришла в Киев техника каменного строительства, а может быть, — и мастера, работавшие над сооружением «княжего двора». «…Этот дворец значительно отличался по своей архитектуре от тех, которые были возведены к востоку, югу и западу от Десятинной церкви, — пишет исследователь. — Найденные здесь фресковая роспись, поливные керамические плитки, шиферные резные архитектурные детали, куски мрамора — убеждают в том, что здание было богато украшено. Мощный слой пожарища, где обнаружено большое количество обгорелого дерева, штукатурки, а также железных костылей, при помощи которых она крепилась к деревянным стенам, свидетельствует, вероятно, о наличии во дворце верхнего этажа, рубленного из бревен». Вероятно, дворец был деревянным и лишь покоился на каменном фундаменте. «Не случайно летописец, говоря о дворе “вне града”, уточняет, что “бе бо ту терем камеи”, — продолжает автор. — Если бы такой же имелся и в старой княжеской резиденции, находящейся в “городе”, в таком уточнении не было бы смысла»^{153}.

Собственные дворы княгиня имела и в других городах, в том числе в принадлежавшем ей Вышгороде[122]. Как и все правители раннего Средневековья, Ольга должна была много разъезжать по стране. Из все тех же десяти летописных сообщений о ней пять, то есть ровно половина, застают ее вне Киева — то в Древлянской земле, то в Пскове и Новгороде, а то и в столице Византийской империи, куда княгиня отправилась летом 957 года, совершив изнурительное и весьма опасное путешествие.

Летописец, несомненно, упомянул лишь о немногих ее путешествиях. Мы мало что знаем о других ее маршрутах. Но показательно, что позднейшие предания и легенды также застают ее отнюдь не в Киеве, но по большей части в отдаленных местах Древнерусского государства.

Так, например, известно, что в Пскове и Псковской земле Ольга была не единожды. Помимо путешествия 947 года, источники знают и о другой ее поездке сюда — уже после принятия христианства, то есть в самом конце 950-х — начале 960-х годов[123]. Предание, записанное в 60-х годах XVIII века, сообщает об основании Ольгой Витебска на Западной Двине — важнейшего центра на торговом пути, ведущем в Прибалтику и страны Западной Европы[124]. Согласно позднейшим легендам, бывала Ольга и в других местах севера Руси — например, на Волге, близ устья Мологи, где в конце XVII века показывали очередной «Ольгин» камень, будто бы свидетельствовавший о ее пребывании здесь с сыном Святославом[125]. С именем Ольги легенда связывает основание еще одного города на Волге — Углича. В так называемом Угличском летописце (XVIII век) сообщается, будто город был основан еще при Игоре неким Яном Плесковитичем (то есть псковичом), «сродичем» благоверной княгини Ольги; по сведениям позднейшего угличского книжника, этот Ян после смерти Игоря ездил в Киев, а затем, вместе с Ольгой, — и в Царьград (Константинополь), где принял крещение с именем Иоанн; «по лете едином» после крещения он преставился в Киеве и был погребен княгиней Ольгой по христианскому закону^{154}.

Конечно, едва ли эти поздние легенды можно принимать всерьез. Перед нами не что иное, как продукт творчества авторов Нового времени, свободно использующих не только дошедшие до них народные предания, но и собственную фантазию. Но легенды эти показывают, что имя Ольги было актуально в самых разных частях Русской земли на протяжении очень длительного времени. Мы уже говорили о том, что ни один из правителей Руси не становился героем стольких легенд и преданий, как Ольга. Добавим к этому, что и география «Ольгиных» легенд, пожалуй, не имеет себе равных в русской истории.

Прославляя киевскую княгиню, летописцы Нового времени восхищались ее «мужественностью»: оставшись по смерти супруга вдовою, Ольга управляла «всеми княжениями Российскими», «не яко сосуд женеск немощен, но аки крепчайши монарха или самодержец… дивну же велию дерзость от убиения государя своего Игоря восприяше»^{155}.

«Мужественность» — постоянный атрибут Ольги в сказаниях о ней. Особенно, когда речь идет о ее мести древлянам или о государственном «уставлении» подвластной земли. Но в том-то и дело, что мужские черты в ее характере — такие, как решительность и твердость, — дополнялись и чисто женскими — рачительностью, хозяйственностью, чисто женским обаянием и, конечно же, хитростью и изворотливостью, столь свойственными женскому уму. Именно в силу своей женской природы Ольга обратилась к внутреннему устроению своей державы, то есть к той стороне княжеской деятельности, которой пренебрегали ее предшественники-мужчины, более занятые военными походами и битвами. Известно: мужчина мыслит по большей части глобально и стремится к обладанию тем, чего в данный момент не имеет. Женщина же, прежде всего, — хранительница очага, хранительница того, чем владеет сейчас, и свое призвание она видит в том, чтобы сберечь и по возможности приумножить доставшееся ей. Именно по этой причине правление женщин в истории нередко оборачивается мудрыми усовершенствованиями в самых различных областях (вспомним хотя бы русскую императрицу Екатерину Великую). Так случилось и с Ольгой. Устроение земли и упорядочение дани — вместо безудержного грабежа; торговые и посольские караваны — вместо военного набега; хитрость и уловки — вместо грубой силы: все это отличительные черты ее правления, заслужившие добрую память в потомках. Реформы Ольги опередили время по крайней мере на несколько десятилетий — они будут продолжены лишь в 80-е годы X века при ее внуке, князе Владимире Святославиче, который также обратится к внутренним делам своей державы.

Следующим шагом на этом пути внутреннего обустройства Руси станет поворот к христианству, выбор новой веры. Ольга первой из правителей Руси примет крещение, предвосхитив будущий выбор того же Владимира. И здесь, несомненно, тоже сказалась ее женская природа, ее углубленно-внимательное отношение к тому, что происходило рядом с ней, в ее державе; ее внутренняя готовность к восприятию нового, готовность услышать слово, обращенное к ней лично. Очень точно подметил эту черту ее правления классик нашей исторической науки Сергей Михайлович Соловьев еще в позапрошлом веке. «Как женщина, Ольга была способнее ко внутреннему распорядку, хозяйственной деятельности, — писал он, — как женщина, она была способнее к принятию христианства»^{156}.

Этому событию — несомненно, главному в ее жизни — и будет посвящена следующая глава книги.