Княгиня Ольга

Глава седьмая. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

В последние десять лет жизни Ольга почти не упоминается в источниках, вновь как будто бы растворяясь в тумане забвения и тишины. После рассказа о ее крещении и спорах с сыном летопись вновь вспоминает о ней лишь под 968/69 годом, незадолго до ее смерти, в рассказе об осаде Киева печенегами. К этому времени княгиня пребывала здесь вместе с внуками, сыновьями Святослава, еще детьми: «И затворилась Ольга во граде с внуками своими, Ярополком, Олегом и Владимиром, в граде Киеве…»^{287}Что ж, с определенного возраста забота о внуках — главное предназначение любой женщины. Собственно, в русскую историю княгиня Ольга и вошла прежде всего как бабка: «баба Володимерова» — таков наиболее распространенный эпитет, сопровождающий ее имя в русских источниках.

Воспитание внуков и хозяйственные дела — это всё или почти всё, что осталось ей после того, как Святослав взял в свои руки бразды правления государством. Занятый почти исключительно войной, он по-прежнему не слишком интересовался внутренней жизнью своей страны и даже собственным княжеским хозяйством. Князь-воин, привыкший обходиться в походе самым необходимым, спать на сырой земле и есть пищу, испеченную на углях, он и прежде не был частым гостем ни в княжеских покоях матери, ни даже в собственном дворце. Киев явно тяготил его, и надо полагать, что он гораздо лучше чувствовал себя в обстановке военного лагеря, среди походных шатров, бряцания оружия и воинственных кликов соратников. «Не любо мне в Киеве быть», — признавался он матери и киевским боярам.

Сохранилось описание внешности Святослава, принадлежащее византийскому историку Льву Диакону. Святослав выглядит как прирожденный воин, напоминая своим видом позднейших запорожских казаков: «Умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос — признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные… В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой»^{288}.

Это описание было сделано во время встречи Святослава с императором Иоанном Цимисхием на Дунае по завершении большой русско-византийской войны. Святослав сидел в ладье вместе с другими воинами-гребцами. Он и греб наравне с прочими, «ничем не отличаясь от них». В сражении же, лихой схватке Святослав был первым; он неудержимо бросался в бой, не боясь встретиться в единоборстве с сильнейшим из своих врагов. Легко, «аки пардус» (то есть словно гепард, барс), ходил он в походах, с готовностью отдаваясь войне, и его знаменитое «Хочу на вы идти!» должно было приводить в трепет любого из его соседей, ближних и дальних. «Таковы же и все прочие его воины были», — свидетельствует киевский летописец, автор восторженной похвалы князю^{289}.

Летопись называет трех сыновей Святослава — старшего Ярополка, Олега и Владимира. Это были дети от разных матерей. О матери Ярополка и Олега (если, конечно, они были единоутробными братьями), мы ничего не знаем[201]. Известно лишь, что ее статус значительно превосходил статус матери Владимира: она была «водимой», то есть законной, женой князя. Владимир же родился от рабыни, ключницы Ольги, почему и получил обидное прозвище «робичич», то есть сын «робы». Необычность его происхождения заключалась даже не в том, что его мать не была свободной женщиной (превращение «робы» в случае рождения сына в законную, наделенную всеми правами жену было в те времена, по-видимому, в порядке вещей), а в том, что Малуша принадлежала не самому князю, а его матери. Мы уже знаем, что связь сына с ключницей стала причиной жестокого гнева Ольги, которая выслала Малушу в Будутину весь. Здесь Владимир и появился на свет. Но к 969 году он пребывал уже в Киеве и воспитывался вместе со своими единокровными братьями при дворе бабки.

Ольга «печашеся» и «промышляше» о внуках и «вельми… любяше» их, по выражению ее позднейшего Жития. Наверное, именно она познакомила княжичей с начатками христианской веры. Однако крестить внуков Ольга не решилась. Агиограф XVI века объяснял это тем, что княгиня опасалась, «как бы не сотворил что безместное (неподобающее. — А.К.) непокорный сын ее Святослав», а потому «оставила сие на волю Божию» и лишь «молилась обо всех»^{290}.

Трудно сказать, насколько ей удалось добиться успеха на ниве христианского воспитания внуков и насколько те приобщились к христианству. Кажется, ближе всех к бабке был старший из внуков, Ярополк. Более других братьев он унаследовал качества Ольги, более других, наверное, прилежал и к христианской вере. Историки полагают даже, что Ярополк в годы своего недолгого правления в Киеве (972—978) всерьез намеревался крестить Русь, однако не успел этого сделать^{291}. Во всяком случае, в своей политике он будет следовать курсом бабки, так же, как и она, пытаясь лавировать между Константинополем и Римом. При его дворе в Киеве побывают послы и от греков, и от римского папы, а в 973 году юный князь направит собственное посольство к германскому императору Отгону Великому — точно так же, как его бабка за четырнадцать лет до него. Правда, сам Ярополк крещения так и не примет. И лишь в 1044 году, при князе Ярославе Мудром, его кости, как и кости его брата Олега, будут крещены посмертно и положены в киевской Десятинной церкви Пресвятой Богородицы — той самой, где упокоился и князь Владимир, Креститель Руси. Этот труднообъяснимый и довольно странный с канонической точки зрения акт, вероятно, следует понимать как свидетельство некоего синкретического (одновременно христианского и родового) почитания в княжеской семье братьев святого Владимира, павших в жестокой междоусобной войне, начавшейся спустя несколько лет после смерти Святослава и унесшей жизни обоих князей: сначала Олега, погибшего в сражении с Ярополком, а затем и самого Ярополка, убитого по приказу Владимира.

О втором из Святославичей, Олеге, сказать что-либо определенное еще труднее — слишком рано он погиб и слишком немногое сообщают о нем источники. Пожалуй, единственное качество, которое явственно проступает в летописном рассказе о нем, — это его воинственность, склонность к пролитию крови: ведь это его расправа над Лютом Свенельдичем, сыном первого из Ярополковых воевод, положит начало цепи кровавых событий. Это делает Олега более других братьев похожим на отца, князя-воина Святослава. Говорить же о каком-либо влиянии на него Ольги, кажется, не приходится.

И наконец Владимир, как он изображен в летописи, до своего крещения оставался убежденным язычником и ярым противником христианской веры. Именно в годы его киевского княжения здесь, возле княжеского дворца, будет возведено языческое капище и прольется человеческая кровь — кровь варягов-христиан, отца и сына, принесенных в жертву языческим богам. Это позволяет предположить, что Владимир менее других братьев был подвержен влиянию бабки-христианки, хотя позднейшее церковное предание и настаивает на обратном. Да и могло ли быть иначе? Ведь мы уже сказали о том особом положении, которое «робичич» занимал в княжеской семье. Не то чтобы он был меньшим князем, нежели его братья, — нет, древняя Русь, как и другие раннесредневековые общества, не знала различий между «законными» и «незаконными» сыновьями. Как «семя княжеское» Владимир обладал всей полнотой княжеской власти. Но Ольга, конечно, никогда не забывала о его происхождении и глядела на него прежде всего как на плод преступной связи своего сына и непослушной ключницы-«робы». Такое отношение к себе юный Владимир должен был ощущать постоянно. А потому и сам он едва ли мог питать добрые чувства к бабке.

В истории сплошь и рядом случаются необъяснимые парадоксы. И то, что именно Владимир стал продолжателем дела Ольги, — тоже своего рода парадокс, но такой, который по-другому можно назвать исторической закономерностью. Убежденный язычник, Владимир слишком рьяно отнесся к делам веры. Он пытался реформировать само язычество, ввести общий для всей Руси культ княжеского бога Перуна; в поисках своей веры, своего пути к истине он беседовал с проповедниками от мусульман и иудеев, греков и латинян — и в результате вполне осмысленно и твердо сделал выбор в пользу греческого православия — того самого, которое тридцатью годами раньше приняла его бабка.

И в области государственного строительства Владимир во многом продолжит политику Ольги. Он будет строить новые города, укреплять границы своей державы, творить суд и расправу и собирать дань, свозимую на княжеские становища и погосты. Именно его с наибольшим основанием можно назвать создателем Киевского государства. Но сын воителя Святослава, Владимир, в отличие от бабки, будет много воевать — то подчиняя Киеву отложившиеся от него восточнославянские племена, то совершая походы против дальних соседей — ляхов, хазар, волжских болгар, греков. Он будет всемерно заботиться о своей дружине, воздавая ей должные почести, и не случайно в память народа Креститель Руси войдет прежде всего как Владимир «Красное Солнышко» — былинный, воистину дружинный князь, которому будут служить русские богатыри, герои народных «старин».

Еще одна черта, которую Владимир унаследует от бабки, — милосердие, забота о нищих и убогих. На этом стоит остановиться подробнее.

Приняв крещение, Ольга совершенно переменилась. Жестокость и мстительность остались в прошлом, уступив место милосердию, нищелюбию, доброте. Это главные черты ее характера, какой она изображена во всех посвященных ей агиографических произведениях, начиная с самых ранних. По словам ее Проложного жития, княгиня «подавала милостыню многую убогой чади (или в других списках просто: «убогим». — А.К.)». При этом Ольга не делала различий между христианами и язычниками: «…даже и поганым подавала», ибо «Бога должником себе сотворила»^{292}. Иными словами, раздавая милостыню, она словно бы вручала ее самому Господу, надеясь получить воздаяние уже в вечной жизни, по библейской заповеди: «Дающий нищему дает взаймы Господу, и Он воздаст ему за благодеяние его» (ср.: Притч. 19: 17).

О милосердии киевской княгини подробно рассказывается в более поздних версиях ее Жития, в частности, в посвященной ей «Похвале», вошедшей в состав «Памяти и похвалы князю Русскому Владимиру» Иакова мниха: «…И начала жить (княгиня Ольга. — А.К.) о Христе Иисусе, возлюбив Бога всем сердцем и всею душою, и пошла во след Господа Бога, всеми добрыми делами осветившись и милостынею украсившись: нагих одевая, жаждущих напояя, и странникам пристанище предоставляя, и нищих, и вдовиц, и сирот всех милуя, и все необходимое им подавая с тихостию и любовью сердца»^{293}. Потому-то она и снискала всеобщую любовь своих подданных, восторгался княгиней автор одной из редакций ее Жития, писавший в XVI столетии: приезжавшие в Киев из других градов «находили у нее прибежище и покой; вдовицы и сироты — обильное приношение, и насыщение и одежды всегда принимали от нее с любовью; нищие же и убогие всё необходимое в изобилии получали от нее»^{294}.

Процитированные выше слова из «Похвалы Ольге» почти буквально заимствованы из собственно «Памяти и похвалы князю Владимиру», где об Ольгином внуке так же говорится, что он «везде милостыню творил: нагих одевая, алчущих кормя, и жаждущих напояя, странников покоя милостью, церковников почитая, и любя, и милуя, подавая необходимое, нищих, и сирот, и вдовиц, и слепых, и хромых, и трудоватых — всех милуя, и одевая, и кормя, и напояя»^{295}. Однако считать, будто перед нами домысел древнего агиографа, вовсе не обязательно. Дело в другом: желая выразить подобающими словами благочестие первой русской святой, автор ее «Похвалы» воспользовался готовыми формами, своего рода трафаретом, избрав в этом качестве «Похвалу» внуку Ольги святому Владимиру. Милосердие, щедрость в раздаче милостыни были присущи им обоим, так что в этом отношении он ничуть не ошибался.

Милосердие вообще было свойственно почти всем правителям Русского Средневековья. Иногда в этом видят нечто вроде нынешней благотворительности, филантропии. Но на самом деле это явления разного порядка.

Щедрость, раздача богатых даров заложены в самой природе княжеской власти, языческой по своему происхождению. Князь обязан быть щедрым и делиться своими богатствами с подвластными ему людьми, ибо через это, собственно, и проявляется его власть. Согласно представлениям, общим для всех ранних обществ, получение какого-либо дара ставит получающего в прямую зависимость от дарителя^{296}, и, соответственно, наоборот — обладание властью накладывает на властителя обязанность подтверждать ее через обряд дарения, раздачи имущества, пищи и пития. Княгиня Ольга первой среди правителей Руси соединила эти языческие по своей сути представления с христианскими заповедями милосердия и всеобщей любви. Не обладая в полной мере сакральной княжеской властью, она с самого начала приняла на себя функции князя — в том числе и в деле заботы о своих подданных. Но забота об «убогой чади», широкая раздача милостыни становились для нее исполнением евангельских заповедей, о которых столь часто будут вспоминать русские летописцы и авторы княжеских житий: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф. 5: 7); и еще: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль истребляет и воры подкапывают, но собирайте себе сокровища на небе, где моль не истребляет их и воры не крадут» (Мф. 6: 19). И эту свою миссию Ольга продолжала выполнять даже после того, как власть над Киевом выпала из ее рук. Напомню, что ей принадлежала треть дани с Древлянской земли, а возможно, и с других присоединенных ею земель. А значит, у нее имелись широкие возможности для проявления христианского милосердия и поистине евангельской щедрости.

Забота о собственной душе, молитва, милостыня — это то, что должно было занимать ее ничуть не меньше, чем воспитание внуков. На склоне лет человек неизбежно задумывается над тем, как встретит он смертный час и каким предстанет перед Грозным судией. Княгиня «молила Бога день и ночь о спасении своем», — писал о ней автор ее «Похвалы». А позднейший агиограф XVI века прибавлял к этому: сподобившись принять святое крещение, блаженная Ольга «наипаче пустотных глумлений не желала и слышать, но все ее тщание было о том, как бы угодное Богу сотворить… себе же внимая и себя храня» от всякого зла и непотребства^{297}. Забота о нищих и убогих и предоставляла ей наилучшее средство избавиться от «пустошных глумлений» и сосредоточиться на том, чтобы «угодное Богу сотворить». Ибо милостыня, по словам еще одного знаменитого русского князя — Владимира Всеволодовича Мономаха, — и есть «начало всякому добру», та «не тяжкая заповедь Божия», которая позволяет «избавиться от грехов своих и Царствия небесного не лишиться»^{298}.

Надо полагать, что такое искреннее соблюдение евангельских заповедей, щедрость в раздаче милостыни не могли остаться незамеченными соплеменниками княгини, в своем большинстве еще язычниками. А это, в свою очередь, сказывалось на их восприятии самого христианства.

С переходом власти в руки Святослава Ольга как будто бы отступает в тень русской истории. Но точно так же и сам Киев в годы княжения ее сына отступает в тень, перестает быть центром происходящих событий. Русская земля в границах державы Игоря и Ольги оказалась мала для грандиозных замыслов Святослава. Князь-воин, он претендовал на большее, видя себя создателем и правителем новой могущественной державы.

О знаменитых походах Святослава мы будем говорить по возможности кратко — лишь в той степени, в какой они отразились в судьбе Ольги. Иными словами, речь пойдет не столько о военных действиях (в которых Ольга, естественно, не принимала никакого участия), сколько об их результатах и последствиях для Руси. А последствия эти оказались далеко не однозначными. Вот еще один парадокс: блестящие победы, одержанные Святославом на поле брани, принесли ему славу великого полководца — но не славу радетеля и защитника своего Отечества. Позднее киевляне будут открыто попрекать его: «Ты, княже, чужой земли ищешь, а своей охабився (то есть пренебрегаешь, брезгуешь. — А.К.)». И Святослав не найдет, что возразить им.

Вершины могущества и славы Святослав достигнет уже после смерти матери. Однако Ольга в полной мере успеет вкусить горечь одержанных им побед. В этом, несомненно, тоже есть своя закономерность.

В X веке война зачастую велась ради самой войны, и мы уже имели случай заметить это на страницах книги. Князь был не только правителем государства, но и вождем дружины — и прежде всего вождем дружины! — и от его доблести и удачливости во многом зависело благосостояние его подданных и всего государства — во всяком случае, именно так смотрели на существо княжеской власти в то время. Единственным же мерилом доблести и удачливости князя служила добыча, захваченная во время сражения или военного похода. Но Ольга не вела войн — а потому княжеская дружина была лишена своего главного занятия, можно сказать, смысла своего существования. То, что ставят в заслугу княгине Ольге историки, совершенно по-другому воспринималось ее современниками.

Конечно, грандиозные успехи Святослава на поле брани стали возможны не только благодаря его военному гению — они имели под собой прочный экономический фундамент, заложенный в годы правления его матери. Мирные отношения с соседями, правильный и систематический сбор дани с покоренных племен, выгодная торговля — то есть все, чем с таким упорством занималась княгиня Ольга, — в конечном счете дали средства, необходимые для ведения успешной войны. Но слишком долгий мир таил в себе и опасность, ибо подрывал основы княжеской власти, — и Ольге пришлось испытать это на себе. Князь нуждался в дружине, но точно так же и дружина нуждалась в князе. Истосковавшиеся по заморским походам, сулившим баснословное обогащение и славу, киевские дружинники должны были всё чаще вспоминать времена Олега и Игоря. Святослав с его рано проявившимися качествами воина и полководца явственно напоминал им своих знаменитых предшественников. Еще и поэтому дружина с готовностью поддержала князя, когда пришло его время взять власть в свои руки. Поддержали его и первейшие киевские воеводы, в том числе и Свенельд, бывший первым воеводой у Игоря и ставший первым у Святослава.

В этом смысле столкновение между матерью и сыном носило глубинный характер и отражало столкновение двух начал, или двух укладов, в становлении древнерусской государственности — собственно государственного, связанного с экономическим, политическим и социальным освоением территории, подвластной киевским князьям, и старого, еще до-государственного, или «варварского», ставящего во главу угла военный набег, разбой и захват добычи. Историки советского времени, отмечая столкновение этих двух укладов во взаимоотношениях Ольги и Святослава, излишне прямолинейно именовали первый «феодальным» или даже «феодально-крепостническим», а второй — «патриархально-рабовладельческим» или «военно-рабовладельческим»^{299}, прибегая к терминам совсем иных эпох и явно модернизируя те социально-экономические процессы, которые проходили в древнерусском обществе. Однако суть их наблюдений была верной. Реформы Ольги действительно опередили время, и далеко не все в Киеве готовы были понять и принять их. Что же касается последующей истории Киевского государства, то в ней соединились оба этих начала — ибо Креститель Руси Владимир в равной мере унаследовал политику и отца, и бабки. А это, в свою очередь, предопределило многие особенности нашей первоначальной истории.

Первый известный по летописи поход Святослава датирован 964 годом. Он был направлен в землю вятичей — последнего из восточнославянских племен, остававшегося вне поля зрения киевских князей. Вятичи жили в бассейне реки Оки, притока Волги. Ко времени Святослава они оставались данниками хазар — опять же последними из славян. Но данничество не означало зависимости в нашем понимании этого слова. Более того, оно давало определенные преимущества, ибо выплата дани гарантировала защиту от нападений извне и позволяла существовать более или менее стабильно. Через земли вятичей, по Верхней Волге и Оке, проходил так называемый «серебряный путь», ведший из стран Арабского Востока через Хазарию и Волжскую Болгарию на Русь, а оттуда в Прибалтику и Скандинавию. «Серебряным» он назван потому, что на всем своем протяжении отмечен кладами арабских серебряных монет — дирхемов. Часть монет оседала у вятичей, а также у киевских князей, которые стремились установить свой контроль над ключевыми участками важнейших торговых путей того времени — не только по Днепру, «в Греки», но и по Волге, «в Хазары» и «из Хазар». Вятичи платили дань хазарам тем же серебром — по «щелягу», то есть серебряной монете[202], от «рала» (в данном случае единицы обложения данью). В случае их подчинения Киеву эта дань переходила к киевским князьям. К середине X века, по наблюдениям археологов, серебра на Востоке стало заметно меньше; соответственно, сократился его вывоз на Русь и в западные страны, сократились и доходы князей. Современные историки полагают, что походы Святослава на вятичей, а затем и на хазар имели своей целью в первую очередь увеличение притока серебра в Киев^{300} и в этом отношении вполне отвечали государственным интересам Руси.

«И пошел (Святослав. — А.К.) на Оку-реку и на Волгу, — рассказывает под 964 годом летописец, — и встретил вятичей, и спросил их: “Кому дань даете?” Они же отвечали: “Хазарам по щелягу от рала”».

Перед нами классическое описание похода русского князя на еще не подвластную ему территорию. Летописец использует те же обороты речи, что и при описании давних походов Олега на северян и радимичей, данников тех же хазар^{301}. Святослав поначалу и в самом деле в точности повторяет приемы ведения войны своих знаменитых предшественников — киевских князей «доольгиной» поры.

Завоевать Вятичскую землю в результате одного похода ему не удалось. Как и Олегу за восемьдесят лет до него, Святославу пришлось столкнуться с хазарами, контролировавшими эту территорию. Так со спора о вятичской дани началась русско-хазарская война — одно из наиболее значимых событий в раннесредневековой истории Восточной Европы.

Противостояние с Хазарией наложило отпечаток на всю русскую историю второй половины IX — большей части X века. Собственно, само возникновение Киевского государства стало результатом высвобождения славянских племен Поднепровья из-под власти Каганата. Однако еще долго после этого правители Хазарского государства смотрели на славян как на своих потенциальных данников и претендовали на их земли[203]. В годы правления Ольги Русь находилась во враждебных отношениях с Хазарией[204], однако война едва ли велась, а если и велась, то носила, так сказать, вялотекущий характер. Святослава такое положение дел устроить не могло. К середине X века Хазарское государство, подвергаемое постоянным нападениям кочевников, заметно ослабло, и киевский князь не преминул воспользоваться этим.

Хазарский поход Святослава оброс в историографии разного рода домыслами, что неудивительно, ибо достоверно известно о нем совсем немного. Из летописи мы знаем, что в 965 году князь нанес удар по наиболее близким к Руси западным провинциям Каганата, расположенным в среднем и нижнем Подонье и на Кубани. «В лето 6473 (965) пошел Святослав на хазар, — рассказывает летописец. — Услышали же [о том] хазары, выступили против с князем своим, каганом, и сошлись на битву. И в битве одолел Святослав хазар, и град их, Белую Вежу, взял, и ясов победил, и касогов».

Белая Вежа, или, по-хазарски, Саркел (то есть «Белый дом»), — крепость в среднем течении Дона, у знаменитой переволоки, соединявшей Дон с Волгой. Крепость была построена еще в IX веке как форпост хазарского могущества на западе и с самого начала была направлена против руссов. Именно здесь, у стен Белой Вежи, были разбиты главные силы хазар — армия самого кагана. Затем Святослав двинулся вниз по Дону и вдоль побережья Азовского моря, к хазарской Тьмуторокани, которая, возможно, и была главной целью его похода. Руссам пришлось сразиться с союзниками хазар — ясами (аланами) и касогами. И снова победа Святослава оказалась безоговорочной.

Разгром Каганата был довершен тогдашними союзниками Святослава — кочевниками огузами (или торками, как их называли на Руси), занимавшими обширные области по северному и северо-восточному побережью Каспия и Волге, а также, возможно, и печенегами. Об этом сообщают мусульманские писатели того времени. По их сведениям, в том же 965 году на страну хазар — вероятно, восточные провинции Каганата — напали «тюрки», которые и подвергли их опустошению^{302}.[205]

В следующем, 966 году Святослав совершил новый поход на Оку, в землю вятичей. На этот раз их судьба была решена. «Святослав победил вятичей и дань на них возложил», — констатирует летописец.

Так Хазарии был нанесен сокрушительный удар, в конечном счете оказавшийся смертельным. Агония Каганата продолжалась еще несколько лет. В 968-м или в начале 969 года — когда сам Святослав воевал на Дунае — на Хазарию обрушился новый удар неведомо откуда взявшейся русской рати. На этот раз руссы — вероятно, в союзе с теми же торками — смерчем прошли по всей территории Каганата — от старой столицы Самандара (в нынешнем Дагестане) до Итиля в устье Волги. Города были уничтожены, земли разорены, виноградники вырублены, население частью разбежалось, частью было уведено в плен. Нападению руссов подверглись также Волжская Болгария и земли соседних с болгарами буртасов. «…И пришли руссы… и погубили всё, что было творением Аллаха, по реке Итиль (Волге. — А.К.) из хазар, булгар и буртасов, и овладели ими», — писал арабский географ Ибн Хаукаль, в том же 968/69 году посетивший прикаспийские области, разоренные руссами, и своими глазами видевший следы страшных разрушений, оставленные ими^{303}. Ни Самандар, ни Итиль уже не смогли возродиться, хотя жители и попытались вернуться на пепелища. Вскоре в Хазарию вступили войска соседнего Хорезма, а оставшиеся жители приняли ислам. Хазарский каганат как государство перестал существовать.

Разгром Хазарии, векового противника Руси, — одно из главных свершений князя Святослава, которое безусловно ставят ему в заслугу отечественные историки. Однако, говоря об этой выдающейся победе, нельзя не сказать о другом. Падение Хазарии нарушило баланс сил, сложившийся на юге Восточной Европы, и это привело к непредсказуемым последствиям для самого Русского государства. Вековое противостояние Хазарии и печенегов отвлекало на себя значительные силы этих кочевников, ставших к середине X века подлинными хозяевами южнорусских степей. Мы уже говорили о том, что во времена Игоря, да и при Святославе, печенеги считались союзниками Руси. Однако Печенежская земля была слишком велика, и союз с одной из печенежских орд не означал союза со всеми. Разгром Каганата открыл печенегам возможности для более широкого наступления по всему югу Восточной Европы. Преграда рухнула, и лавина печенежского нашествия, уже не сдерживаемая ничем, обрушилась в том числе и на Русь. И, наверное, не случайно, что первое известное нам по летописи нападение печенегов на Киев последует всего через несколько лет после сокрушения Хазарии войсками Святослава, и с этого времени печенежские войны станут постоянным бичом Руси. Как не случайно и то, что сам Святослав примет смерть от своих бывших союзников у печально знаменитых в русской истории днепровских порогов.

Между тем, разгромив Хазарию, Святослав не предпринял попыток закрепиться в восточных, коренных, областях Каганата, по-видимому, довольствовавшись бывшей хазарской Тьмутороканью, которая с этого времени становится русским княжеством, центром русского присутствия на Кавказе, в Крыму и Причерноморье. Возможно, тогда же Святослав занял Корчев — Керчь — на восточной оконечности Крымского полуострова. Он явственно разворачивал политику своей державы на юг и юго-запад, обращая взоры к Черному морю и Византии, то есть к главным центрам тогдашнего мира.

Несомненно, за его успехами внимательно следили в Константинополе. Правители Ромейской империи должны были с радостью встретить известие о крушении своего старого недруга — Хазарского каганата. Но интересы двух держав по-настоящему сталкивались лишь в Крыму: напомню, что несколькими десятилетиями раньше хазарские войска разорили Херсонес, главный город «византийского» Крыма. Теперь же на полуострове появились русские дружины. Выход Руси к Черному морю не мог не беспокоить Империю. Святослав становился опасен для нее. За двадцать лет мирного правления Ольги византийцы успели позабыть о некогда страшившей их «русской угрозе». Мир, заключенный Игорем и подтвержденный Ольгой, казался незыблемым. И в этих условиях Империя попыталась втянуть Святослава в решение собственных проблем, одновременно отвлекая русского князя подальше от своих причерноморских владений.

Появление в Киеве весной 967 или 968 года патрикия Калокира, личного посланника императора Никифора Фоки, должно было встревожить Ольгу, тем более что сама она едва ли была допущена к переговорам. Патрикий Калокир, «муж пылкий нравом и во всех отношениях горячий», как характеризует его византийский хронист, был родом из Херсонеса, а следовательно, прекрасно разбирался в общей обстановке вокруг причерноморских владений Империи. С собой в Киев он привез около 15 кентинариев золота (около 455 килограммов) — дар императора Никифора, предназначавшийся для передачи Святославу и его людям. Калокир имел тайное поручение императора уговорить киевского князя выступить против Дунайской Болгарии, еще одного давнего противника Византийской империи^{304}. Незадолго до этого, в 963 году, единое Болгарское царство распалось на две части: восточной продолжал править царь Петр, сын великого Симеона, а западная перешла под власть «комита» Николы. Воспользовавшись ослаблением Болгарии, Никифор разорвал мир с Петром. Теперь Святослав должен был разгромить болгар и завоевать их страну. Таким хитроумным способом василевс ромеев рассчитывал установить собственную власть над всей Болгарией, не пролив при этом ни капли ромейской крови. Однако расчеты императора не оправдались. Святослав откликнулся на его предложение, но использовал его так, как посчитал нужным.

Если разгром Хазарии и завоевание вятичей отвечали интересам Руси, как их понимали и Святослав, и Ольга, то военные действия против дунайских болгар — единоверцев киевской княгини — вряд ли могли вызвать одобрение с ее стороны. Когда-то Ольга сидела за одним столом с императором Константином и его сыном Романом. Теперь юные сыновья Романа II, законные представители Македонской династии Василий и Константин, были фактически устранены с политической сцены узурпатором престола Никифором Фокой, к которому Ольга не могла питать никаких чувств. Но и Никифор, наверное, даже не вспомнил об «архонтиссе Росии», некогда посетившей Константинополь. Все свои дела он вел исключительно с «архонтом» Святославом.

Мы не знаем, пыталась ли Ольга отговорить сына от опасного и бессмысленного, с ее точки зрения, похода. Но даже если и пыталась, Святослав в очередной раз не послушал ее. И дело было не только в золоте, к которому киевский князь как раз проявлял полнейшее равнодушие. Дунай манил его как мифическая прародина славян, откуда все славянские племена некогда разошлись по свету. Кроме того, земли по Дунаю были сказочно богаты, и киевские руссы знали об этом не понаслышке, ибо ежегодно совершали плавание вдоль болгарских берегов. Наконец, Болгария располагалась на самых подступах к Византии, была своего рода ключом к ее европейским владениям. Когда-то русские князья установили контроль над днепровской частью торгового пути «из Варяг в Греки», перейдя из Новгорода в Киев; теперь Святославу выпала возможность закрепиться на Дунае, в непосредственной близости к Царьграду.

Летописец сообщает о походе Святослава на Дунай под 967/68 годом. Однако более точной представляется дата, которую называют византийские источники: по их сведениям, руссы вторглись в Болгарию «на пятом году царствования Никифора в августе месяце 11 индикта», то есть в августе 968 года^{305}. Русское войско было огромным — не считая обоза, оно состояло из 60 тысяч «цветущих здоровьем мужей». (Некоторые византийские хронисты называют даже цифру в триста с лишним тысяч человек, но это явное преувеличение.) По словам Льва Диакона, Святослав «поднял на войну все молодое поколение тавров» — так византийский историк именует киевских руссов^{306}. В первом же сражении на Дунае руссы обратили в бегство и сокрушили болгарское войско; вскоре, не выдержав унижения разгрома, царь болгар Петр умер от эпилептического припадка. Восемьдесят болгарских городов — если это не преувеличение летописца — покорились киевскому князю; эти грады «и до днешнего дня стоят пусты», — добавляет чуть ниже автор летописи.

Так Святослав стал хозяином Болгарской земли. Своей столицей он сделал не слишком заметный до этого Переяславец на Дунае — так называемый Малый Преслав в дельте реки, на ее южном рукаве, — город, в названии которого явственно слышался отзвук его собственного имени: ведь это он, Святослав, «переял» здесь славу болгарских и греческих царей. «И сел, княжа тут, в Переяславце, емля дань с греков», — пишет о нем киевский летописец. «Дань с греков» — в данном случае, вероятно, обещанная плата за болгарский поход, а может быть, та «дань», которую византийцы традиционно выплачивали болгарам и право на которую переходило теперь к Святославу.

Этот успех, слишком стремительный и безоговорочный, напугал византийцев. Обеспокоенный Никифор вступил в переговоры уже с болгарами и заключил с ними мир. Мир этот был направлен против чересчур удачливого русского князя.

Война с Византией становилась неизбежной. Тем более что передавать Болгарскую землю грекам, как того требовал император Никифор, Святослав не собирался. Удивительно, но в этом его поддержал патрикий Калокир, который сопровождал князя в болгарском походе. По сведениям византийских хронистов, Калокир уже тогда намеревался сам занять византийский престол. Это кажется вполне вероятным: разве несколькими годами раньше Никифор Фока не провозгласил себя императором, опираясь на войско? Так почему было и Калокиру не повторить его опыт? К тому времени былая популярность Никифора сошла на нет, особенно в Константинополе, и этого не могли не видеть его вчерашние сподвижники. Пройдет всего полтора года, и в декабре 969-го Никифор будет убит в собственном дворце, а его место займет другой прославленный полководец, бывший соратник Никифора армянин Иоанн Цимисхий — тот самый, с которым и предстоит вступить в войну Святославу. Правда, Калокиру было далеко до Цимисхия: он не обладал ни его опытом, ни его авторитетом в армии, не было за его плечами и громких побед над врагами Империи. Но что делать? Жажда власти ослепляла и не таких людей, как сын херсонского протевона… Но если Калокир действительно вознамерился захватить византийский престол, то он нуждался в силе, на которую можно было бы опереться, — а такой силой для него могли стать только руссы Святослава. И потому Калокир всячески разжигал честолюбие русского князя.

Но Святослав не уступал честолюбием ни Калокиру, ни самому василевсу ромеев. В своих мечтах он видел себя хозяином не только Болгарии, но всех европейских владений Византии. Позднее, в ходе переговоров с императором Иоанном Цимисхием, Святослав потребует от ромеев покинуть Европу, на которую те, по его словам, не имеют права, и будет угрожать походом на Царьград. И он действительно начнет войну с Цимисхием, и действительно едва не дойдет до ворот Царствующего града.

Переяславец стал при Святославе столицей не одной только Болгарии, но всей его державы. «Хочу жить в Переяславце на Дунае, ибо там середина земли моей», — так чуть позже объявит он матери и киевским боярам. А затем развернет перед ними грандиозную картину своей будущей империи, в которой Киеву и в самом деле отводилась роль одной из окраин: «…Тут (на Дунае. — А.К.) все блага сходятся: от грек злато и паволоки, вина и овощи различные; от чехов же и венгров серебро и кони; из Руси же скора (меха. — А.К.) и воск, мед и челядь (рабы. — А.К.)»^{307}.

Так волею Святослава Киев превратился из столицы державы Рюриковичей в подлинное захолустье. Те самые «меха и воск, мед и челядь», которые прежде в качестве дани стекались сюда из подвластных киевским князьям земель, теперь устремились в ином направлении — из Руси на Дунай, в столицу новой империи Святослава. Не в силах хоть как-то повлиять на сына, Ольга вынуждена была смириться и с грустью наблюдала за тем, как рушатся почти все ее начинания. Долгий и казалось бы прочный мир, в котором пребывала Русь, сменился войной сразу со всеми — с хазарами и буртасами, ясами и касогами, болгарами и греками, а затем и печенегами.

События последних полутора лет в жизни Ольги — 968-го и первой половины 969-го — во многом кажутся необъяснимыми. Разгром Хазарии, а затем и Дунайской Болгарии изменил карту Восточной Европы, привел к невероятному смешению племен и народов. На короткий миг на границах Руси словно бы повторилась картина всеобщего переселения народов, только в меньших масштабах. Византийские, русские и арабские писатели этого времени застают руссов и их соседей совсем не там, где им надлежало быть. Святослав действительно увел на Дунай «все молодое поколение» руссов. Вместе с мужчинами сюда же ушла и часть женщин: по свидетельству византийских источников, они, переодетые в мужское платье, даже участвовали в сражениях наравне со своими мужьями. А значит, руссы и в самом деле намеревались надолго, а может быть и навсегда, обосноваться здесь. Причем речь шла о наиболее деятельной части населения. Но в то же самое время, в том же 968/69 году, какие-то неведомые руссы обрушились совсем на другие земли, лежащие по другую сторону от Руси, — на Волжскую Болгарию, землю буртасов, Итиль и остатки кавказских владений Хазарского каганата! Русь словно бы разверзлась, раскололась, выбросив из своих пределов десятки тысяч вооруженных людей, сеющих смерть и разрушение почти одновременно и к югу, и к юго-западу, и к востоку от своих границ. Но кто же тогда остался в самом Киеве? Какими силами располагала сама Русь? А ведь враги у нее имелись, и очень грозные. Так уж случилось, что русские рати громили в те годы совсем не тех, кто в действительности угрожал их землям. И если византийские и арабские авторы упоминают руссов на Дунае и Волге, то русские летописцы под тем же 968/69 годом застают на Руси бесчисленные орды печенегов, вознамерившихся захватить Киев, — тех самых печенегов, которых примерно в это же время византийцы считали союзниками Святослава! Картина едва ли не апокалиптическая. Она была бы невозможна в годы правления Ольги, которой и в самом деле так не хватало ратных подвигов и воинской славы. Но может быть, именно поэтому Русь избежала при ней тех потрясений, которые пришлись на княжение ее овеянного воинской славой сына?!

О нашествии печенегов на Киев — последнем значимом событии в жизни княгини Ольги — «Повесть временных лет» сообщает под 6476 (968/69) годом. Но если приноравливаться к хронологии болгарских войн Святослава, как они описаны византийскими авторами, то речь должна идти о несколько более позднем времени — весне или начале лета следующего, 969 года[206].

Несомненно, перед уходом на Дунай Святослав заключил с печенегами мир, но это был мир, во-первых, не со всеми печенегами (что было попросту невозможно), а во-вторых, мир не слишком прочный, ибо к прочному миру печенеги вообще не имели склонности, легко нарушая любое соглашение, если пожива казалась слишком доступной. Своей неукротимой жестокостью и стремительностью они внушили ужас всем, кто сталкивался с ними. Нападая внезапно, они огнем и мечом проходили по городам и селениям, убивая тех, кто противился им, и уводя в плен тех, кто сопротивляться уже не мог, — мужчин и женщин, девушек, юношей, детей. Сами же они были неуловимы для противника, ибо постоянно меняли свои кочевья и не имели крепостей, которые можно было бы осадить или захватить. «Наиболее жестокими из всех язычников», «народом с кровожадными глазами», «наихудшим и жесточайшим» из всех, живущих на земле, называл их немецкий епископ-миссионер Бруно Кверфуртский, побывавший в их землях в самом начале XI столетия^{308}. «Многочисленное кочевое племя, которое пожирает вшей, возит с собою жилища и большую часть жизни проводит в повозках», — так с отвращением описывал печенегов византиец Лев Диакон^{309}.

Русь была особенно беззащитна перед этими свирепыми степняками, ибо в середине X века их кочевья располагались всего в одном дне пути от ее южных границ. Зато русские знали печенегов гораздо лучше, нежели византийцы или тем более немцы; они непосредственно общались с ними, торговали, заключали мир, обменивались заложниками. Удивительно, но в отзывах русских летописцев о печенегах мы не найдем ни того панического ужаса, ни того отвращения, которые присутствуют в процитированных выше свидетельствах немецкого и византийского авторов. Русские относились к печенегам как к достойным, хотя и очень опасным врагам, с которыми, однако, можно и нужно находить общий язык.

Летопись так рассказывает о первом печенежском нашествии на Киев: «В лето 6476 (968/69) пришли печенеги на Русскую землю впервые[207], а Святослав был в Переяславце. И затворилась Ольга во граде с внуками своими, Ярополком, Олегом и Владимиром, в граде Киеве. И обступили печенеги город в силе великой, бесчисленное множество около града, и нельзя было людям ни выбраться из города, ни вести послать…»^{310}

Среди историков утвердилось мнение, согласно которому нашествие печенегов на Киев явилось следствием дипломатических усилий Константинополя: стремясь отвлечь внимание Святослава теперь уже от Болгарии, греки будто бы подтолкнули их к войне с Русью. (Примерно так учил поступать правителей Ромейской державы император Константин Багрянородный в середине X века.) Однако подобная трактовка событий не кажется единственно возможной. Печенеги вполне могли действовать и сами по себе. Они, несомненно, знали о том, что Святослав находится далеко от границ Руси, а потому чувствовали свою полную безнаказанность. Но их нападение действительно было согласовано по времени с начавшимся конфликтом между Византией и Русью.

Это был не просто набег. Печенеги подвергли Киев настоящей осаде, которая продолжалась не день и не два, но много дольше. Как следствие в Киеве начался жестокий голод. «И изнемогли люди голодом и жаждой», — свидетельствует летописец.

С этого печенежского нашествия начинается череда бесконечных русско-печенежских войн, продолжавшихся без малого столетие. Угроза печенежских вторжений будет преследовать внука Ольги князя Владимира, который однажды, после одного из неудачных сражений с ними, едва не попадет в плен. Печенеги будут осаждать Киев и в годы княжения Ярослава Мудрого. Но никогда столица Руси не окажется столь беззащитной, столь беспомощной перед степными кочевниками, как в этот год — год великих побед Святослава на Дунае.

Самое страшное для осажденных заключалось в том, что у них не было возможности сообщить о случившемся Святославу. Казалось, город был обречен. Правда, через какое-то время к противоположной стороне Днепра подошла дружина Претича, одного из воевод Святослава, оставленных им на Руси. Воины остановились в виду Киева. Но помочь осажденным они не могли. Дружина Претича была слишком мала. К тому же воевода не знал о том, что происходит в Киеве. Он мог надеяться, что горожане дали знать Святославу о случившемся, и потому терпеливо дожидался князя.

Ольга, уже больная, оказалась бессильна что-либо предпринять. Ни дружины, ни даже возможности связаться с сыном или его воеводой у нее не было. Из близких к ней людей не нашлось никого, кто смог бы встать во главе города.

Ей оставалось только одно — молитва. «Божий ведь Промысел ведает, как благочестивых избавлять от напасти, — рассуждал позднейший московский книжник. — Так и праведную Ольгу храня, Бог внял молитве ее и укрыл ее от всякого зла». Но так писал он, зная о конечном спасении Киева и княжеской семьи. Во время самой осады судьба города и всех находившихся в нем людей и вправду висела на волоске, и можно сказать, что их спасло чудо.

Власть, выпавшую из рук княжеской семьи, подхватило вече. Две ветви власти — как это бывает в критические минуты — поменялись местами. Собравшиеся на вече люди сами решили судьбу города, и решение это должно было стать трагическим и для них самих, и для княгини и ее внуков: наутро город решено было сдать печенегам. «Сдадимся — может, кого убьют, а кого и в живых оставят; всё равно ведь от голода все умираем», — наверное, так или примерно так рассуждали киевляне^{311}.

Вот как рассказывает об этом летопись:

«Изнемогли люди от голода и жажды. [И] собрались люди той стороны Днепра в ладьях, и стояли на том берегу. И нельзя было ни из них кому-либо проникнуть в Киев, ни из города к ним. И опечалились люди в граде, и сказали: “Нет ли кого-нибудь, кто бы смог перебраться на ту сторону и сказать им (воинам Претича. — А.К.): если не подступите к утру [к городу], сдадимся печенегам?” И сказал один отрок: “Я проберусь”. И сказали ему: “Иди”. Он же вышел из города с уздечкой и побежал между печенегами, спрашивая, не видел ли кто-нибудь коня. Ибо знал он по-печенежски, и принимали его за своего. А когда приблизился к реке, скинул порты, и бросился в Днепр, и побрел в брод. Печенеги же, увидев, устремились за ним, стреляя в него, но не смогли ничего ему сделать. Те же с другого берега увидели его и поплыли в ладье к нему, и взяли его в ладью, и привезли его к дружине. И сказал им отрок: “Если не подступитесь к утру к городу, хотят люди сдаться печенегам”. Сказал же воевода их по имени Претич: “Подступим к утру в ладьях и, взяв княгиню и княжичей, умчим их на этот берег. Если не сделаем так, погубит нас Святослав”».

Рассказ летописца, несомненно, основан на народном предании. Но это предание — иного рода, нежели те, с которыми мы сталкивались в предыдущих главах книги. Оно открывает цикл сказаний о печенежских войнах, имеющих отношение главным образом к эпохе Владимира Святого. Таковы, например, сказания о «белгородском киселе» — чудесном избавлении Белгорода (близ Киева) от печенегов; или об отроке-кожемяке, победившем печенежского богатыря на реке Трубеж, у будущего града Переяславля-Южного. Эти сказания возникли в дружинной среде и прославляли подвиги княжеских дружинников, «отроков», проявивших мужество и отвагу в ходе многочисленных русско-печенежских войн. Так, главным героем киевского сказания стал безымянный юноша, которому благодаря хитрости удалось переправиться через Днепр и тем самым спасти город. Рассказ летописца, помимо прочего, свидетельствует о тесных связях, существовавших в то время между русскими и печенегами. Юноша-киевлянин знал печенежский язык; вероятно, какое-то время он прожил среди них — может быть, как пленник, а может, и в качестве заложника, оставленного у печенегов в подтверждение заключенного мира. Умел он управляться и с печенежской упряжью — не случайно, эпизод с уздечкой стал сюжетной основой всего рассказа.

Самой Ольге в этом предании отведена совсем незначительная роль. Она не является даже по-настоящему действующим лицом происходящих событий — скорее, предметом обеспокоенности Претича и его людей. Из рассказа летописи видно, что именно вызывало обеспокоенность у княжеского воеводы, за что пришлось бы ему головой отвечать перед князем. Судьба самих киевлян и родного города волновала Святослава гораздо меньше, нежели судьба матери и сыновей.

Той же ночью воины Претича сели в ладьи, а на рассвете затрубили в трубы, и осажденные из города откликнулись им. Случилось неожиданное. Претичу не только удалась отчаянная попытка прорваться к Киеву — он фактически смог освободить город от осады, по крайней мере на время. Печенеги решили, будто к Киеву подступило войско самого Святослава, и бросились прочь. «И вышла Ольга с внуками и с людьми к ладьям», — продолжает свой рассказ летописец, а дальше приводит удивительный факт братания русского воеводы с предводителем печенежского войска: «Князь же печенежский, увидев это, возвратился один к воеводе Претичу и спросил: “Кто это пришел?” И ответил [тот] ему: “Люди с той стороны”. И спросил князь печенежский: “А ты не князь ли?” Тот отвечал: “Я — муж его и пришел в сторбже (то есть в передовом отряде. — А.К.), а за мною идет полк с князем — бесчисленное множество”. Говорил так, грозя им (то есть обманывая их. — А К), Князь же печенежский сказал Претичу: “Будь мне друг”. Тот отвечал: “Будет так”. И подали руки друг другу, и отдал печенежский князь Претичу коня, саблю и стрелы; тот же дал ему доспехи, щит и меч. И отступили печенеги от града».

Отступили, впрочем, совсем недалеко — так, что, по словам летописца, «нельзя было коня напоить в Лыбеди из-за печенегов». Но главное все же было сделано, потому что киевляне успели отправить вестника к Святославу на Дунай. Так, благодаря находчивости воеводы Претича и мужеству безымянного киевского отрока, Ольга и ее внуки избежали плена, а может быть, и смерти.

В еще большей мере спасла Киев громкая слава, превратившая даже имя Святослава в грозное оружие. Теперь же, получив известие из Руси, сам князь поспешил домой. Горькие слова услышал он от посланцев родного города. Ибо киевляне велели передать ему так: «Ты, княже, чужой земли ищешь и о ней заботишься, а своею пренебрегаешь. Едва не взяли нас печенеги, и матерь твою, и детей твоих. Если не придешь и не оборонишь нас, то опять возьмут нас. Или не жаль тебе ни отчины твоей, ни матери старой, ни детей своих?»

Святославу было жаль и мать, и сыновей, и свою «отчину» — Русскую землю. Оставив большую часть войска в Болгарии, он с малой дружиной вернулся в Киев. «И, придя в Киев, целовал мать свою и детей своих, и печалился о бывшем от печенегов», — рассказывает летописец. Затем, соединившись с дружиной Претича и, может быть, с какими-нибудь другими военными отрядами, Святослав оттеснил печенегов в степи. Имела ли место битва, неизвестно. Летописи ограничиваются словами: «И прогна печенеги в поле, и бысть мир». Да и времени для серьезной войны хронология событий не оставляет. О мире же Святослава с печенегами знают и византийские авторы: как известно, в начавшейся войне с императором Иоанном Цимисхием печенеги будут действовать на стороне русского князя.

Ко времени возвращения сына Ольга была уже больна. Годы взяли свое. (Если верны наши подсчеты относительно примерной даты ее рождения, то к 969 году ей было приблизительно под пятьдесят или чуть больше — возраст весьма почтенный по тем временам, так что киевляне имели все основания называть ее «старой».) Тяжкие испытания, которые выпали на ее долю, ссора с сыном, переживания последних лет и ужасы осады — все это не могло не сказаться на ее здоровье. Ее бездействие во время печенежского нашествия, наверное, объяснялось и этим тоже.

В одном из поздних иконописных подлинников (своде указаний для иконописцев, как надлежит изображать того или иного святого) имеется описание внешности княгини. Конечно, наивно было бы думать, что оно восходит к каким-нибудь древним записям и имеет отношение к ее реальному облику. И все же процитируем его — хотя бы для того, чтобы представить себе, как могла выглядеть княгиня в последние годы жизни:

«Подобием стара, лицем морщиновата и бела, на главе венец царский и платок, риза на ней, как у княгинь первых Российских, носивших платье княжеское, в руках свиток, а в нем написано: “Попрах идолы и познах Бога истиннаго Иисуса Христа”»^{312}.[208] (Эта надпись на свитке присутствует на большинстве икон святой Ольги.)

Именно тогда, в Киеве, Святослав и заявил матери и боярам о своем намерении навсегда остаться на Дунае, «яко то есть середа земли моей…». Святослав открыто обозначил свой выбор. Киев и Русь более не входили в его расчеты и не слишком интересовали его — «не любо» ему было жить здесь. Однако Ольге удалось уговорить сына повременить с отъездом. В последний раз мать сумела все же настоять на своем, выговорила отсрочку, но отсрочка эта оказалась очень недолгой.

Летописец так передает ее ответ сыну:

— Видишь меня, в болезни пребывающую? Куда же хочешь идти от меня? Погреби меня и иди, куда хочешь.

Если верить летописи, разговор этот состоялся за три дня до кончины княгини. Она сама предсказала свою смерть и сделала все, чтобы с достоинством встретить ее. Между прочим, княгиня распорядилась послать злато в Царьград патриарху Полиевкту, своему крестителю, дабы тот помолился о ней и о всей Русской земле[209]. Главное же, она добилась от сына обещания похоронить ее по христианскому обряду. «Заповедала Ольга не творить тризны над собою», — пишет об этом летописец. Более подробно речь княгини к сыну передана в проложной редакции ее Жития, хотя текст здесь не вполне ясен. «Начала болеть [княгиня Ольга], и призвала сына своего Святослава, — рассказывает древний агиограф, — и заповедала ему с землею равно (вровень. — А.К.) похоронить ее, а могилы (могильного холма, кургана. — А.К.) не насыпать, ни тризны не творить, ни бдына (в разных списках: дына или годины. — А.К.) не делать…»[210]

Загадочное «бдын», или «дын», так и осталось неразгаданным исследователями. Одни производят это слово от глагола «бдети»^{313}, видя в нем указание на некий языческий обряд «бдения», прощания с покойным; другие понимают под «бдыном» какое-то погребальное сооружение — особую надстройку над могилой, срубец или камеру^{314}, или, может быть, толстый древесный столб, который устанавливали на вершине кургана^{315}. Но общий смысл просьбы сомнений не вызывает. Ольга боялась, что будет похоронена так, как было принято хоронить в Киеве членов княжеской семьи, как некогда сама она хоронила Игоря, — с возведением высокого кургана, совершением кровавых обрядов, поминальной трапезой и языческими игрищами — тризной. Она не первой из христиан ложилась в киевскую землю. Но она была первой княгиней, первой правительницей Киевской державы, которую должны были хоронить по христианским обычаям, — а это казалось непривычным и странным язычникам-киевлянам. И Святослав — при всей своей нелюбви к христианству — пообещал матери, что устроит все так, как велит христианский закон. Хоронить киевскую княгиню должен был не он, а пресвитер самой Ольги, который пребывал вместе с ней в Киеве.

Перед самой кончиной княгиня приняла святое причастие. «И благодарение и молитва были на устах ее, когда, радуясь, предала она святую свою душу в руки Божий, и перешла в вечные обители, и сподобилась небесного чертога с мудрыми девами», — так, с благоговением, писал о ее кончине московский книжник XVI столетия^{316}; так, по его представлениям, и подобало проститься с жизнью первой русской святой, праматери всех православных правителей Русского государства.

Княгиня Ольга преставилась 11 июля 969 года. По церковному календарю, принятому в Византии и известному в то время и на Руси (хотя придерживались его одни лишь христиане, да еще те из руссов, кто отправлялся по своим делам в Империю), этот день пришелся на воскресенье. Христиане праздновали воскресный день — еженедельное воспоминание о свершившемся Воскресении Христовом, — и почивший в этот день явственно был отмечен для них Богом. Для язычников же воскресенья не существовало вовсе: в славянском языке его и позднее именовали «неделей» — а в этом названии напрочь отсутствовал какой-либо сакральный смысл.

11 июля Церковь вспоминает святую великомученицу Евфимию и празднует память о чуде, бывшем от ее святых мощей на Четвертом Халкидонском соборе в 451 году: сим чудом «православие утвердися», как говорится об этом в церковных месяцесловах. Несомненно, эти слова можно приложить и к самой княгине Ольге, от которой православие начало утверждаться в Русской земле.

Хоронили княгиню так, как и заповедала она, по христианскому обряду. Но плач был искренним, ибо княгиню по-настоящему любили в Киеве. «И плакались по ней сын ее, и внуки ее, и люди все плачем великим», — записывал киевский летописец. А московский книжник более позднего времени прибавлял к этому перечню и бояр и вельмож, и прочих сановников, и «всего града людей», плачущих по своей княгине «плачем велием зело», и всех, кто бы ни был тогда в Киеве, — христиан и язычников, «своеземных» и «пришельцев от многих стран, купцов же и прочих»; все они «плакались горько по блаженной Ольге как по единой от премудрых, разумнейшей во управлении царствия и крепкой поборнице державы и самим им тихоуветливой в совете и благорассудной в наказании… И пресвитер ее, отпев над нею узаконенные псалмопения и молитвы и прочие все службы совершив, благоговейно похоронил ее»^{317}.

Кончина матери освобождала Святослава от последних обязательств перед киевлянами. Более ничто не связывало его с «отчиной». Перед возвращением на Дунай он разделил Русь между тремя своими сыновьями, и Киев, старейший из городов русских, уже формально стал одним из уделов его державы, доставшись его старшему сыну Ярополку. Олег получил Древлянскую землю, Владимир — Новгород.

Как известно, война с Византией завершилась поражением Святослава и подписанием мирного договора. Но Святослав не считал свое дело проигранным. Он решил вернуться на Русь — но лишь за тем, чтобы привести оттуда новое войско и начать новую войну. Однако добраться до Киева ему не было суждено. Весной 972 года у днепровских порогов его поредевшее войско подверглось нападению печенегов. В этом сражении Святослав погиб. Его бездыханное тело досталось врагам — в русском войске не нашлось никого, кто смог бы спасти своего князя или по крайней мере вызволить его тело, дабы, по обычаю, предать костру. Печенежский «князь» Куря повелел оковать череп поверженного врага и сделать из него чашу; «и есть чаша сия, и доныне хранима в казнах князей печенежских, — рассказывает предание, — пьют же из нее князья со княгинею в чертоге, егда поимаются, говоря так: “Каков был сий человек, его же лоб (череп. — А.К.) есть, таков будет и родившийся от нас”». Надпись, будто бы сделанная тогда же на чаше, почти в точности повторяла слова, некогда сказанные киевлянами своему князю: «Чужих ища, своя погу-бих» (или: «Чужих желая, своя погуби»).

Так исполнилось древнее пророчество, о котором вспоминал киевский летописец, рассказывая о спорах между Ольгой и Святославом: «Аще кто отца или матерь не слушает, смертью да умрет» (ср.: Мф. 15: 4). Так, можно сказать, закончилась эпоха княгини Ольги, политическое и духовное наследие которой оказалось не востребовано ее чересчур деятельным сыном.

А спустя еще полтора десятилетия исполнилось и пророчество самой Ольги — о просвещении светом христианской веры ее страны и народа. В 987-м или в самом начале 988 года принял крещение ее внук Владимир, крестивший затем и всю Русь. Так, переиначивая слова Ольгиной молитвы, Бог помиловал ее род и ее страну, обратив сердца русских людей к познанию истинной веры.

Подвиг святой Ольги не был забыт потомками. «Се первое вниде в Царство небесное от Руси», — писал о ней киевский летописец. И он же прославлял святую княгиню: «То была предвозвестница христианской земле — словно денница пред солнцем и словно заря пред светом. Она сияла, как луна в ночи, — так и она светилась среди неверных человеков, аки бисер в кале, ибо осквернены («кальны». — А.К.) были грехами, не омыты святым крещением…» «Русское познание Бога, начаток спасению нашему», «первоначальница сынов русских», ходатай пред Богом за Русскую землю — такие эпитеты прилагаются к ней в летописной похвале^{318}. А автор древнейшей редакции ее Жития сравнивал княгиню уже не с зарей, но с самим солнцем, воссиявшим над Русью, — но и такое сравнение не казалось ему достойным святой княгини, ибо «солнце многажды скрывает свет свой, заслоняясь облаком», а свет, исходящий от Ольги, не тускнеет и после ее смерти. «Или с луною сравнить ее?! — восклицал он, — но луна то растет, а то порой умаляется; или уподобить ее лику звездному?!» — но и это не может передать всего величия первой русской правительницы-христианки^{319}.

Не было забыто и место погребения Ольги, не обозначенное никаким курганом или могильным знаком. Через несколько лет после своего крещения киевский князь Владимир решил перенести останки бабки в новопостроенную церковь Пресвятой Богородицы — так называемую Десятинную, ставшую при нем главным храмом Киевской Руси. Когда мощи Ольги были извлечены из земли, они оказалось целыми и невредимыми: время не тронуло их. «…Блаженный же великий князь Владимир… пришел с митрополитом, и со всем священным собором, и с фимиамом, и со псалмопением на место, где лежали честные мощи святой княгини Ольги. И раскопали землю, и обрели тело святой, нерушимо пребывающее даже и до сих пор, словно и прежде. Святой же князь Владимир и все, бывшие там, прославили Бога, даровавшего им честные мощи святой княгини Ольги… Святой же князь Владимир взял честные и священные мощи святой княгини Ольги со псалмопением и с фимиамом и положил их в церкви Святой Богородицы честно во гробе каменном малом»^{320}.[211]

В Псковской редакции Жития, составленной в XVI веке, говорится о том, что обретение мощей случилось «по истечении многого времени по преставлении святой». Более определенную дату — хотя конечно же весьма приблизительную и условную — позволяет назвать другая редакция Жития святой Ольги, вошедшая в состав Степенной книги царского родословия: по сведениям этого источника, мощи княгини «по преставлении ея пребывали в земли лет яко тридесять». Если принять это указание, то торжественное обретение святыни и ее перенесение в Десятинную церковь следует датировать временем около 999 года, то есть самым кануном Тысячелетия Рождества Христова^{321}.[212]

Напомню, что христианский мир жил тогда в ожидании близящегося конца своей истории— истекала тысяча лет, на которые был связан сатана, и это грозило небывалыми потрясениями и светопреставлением — концом света. Чудесное явление нетленных мощей первой русской княгини давало надежду на то, что Бог помилует не одну только свою верную рабу, но и всю Русскую землю, воспринявшую от нее свет христианской веры. Именно так должны были понимать случившееся и князь Владимир, и все бывшие с ним.

Так произошло первое в русской истории явление нетленных мощей, и именно с этого события следует по праву начинать историю собственно русской святости^{322}.

Разные источники по-разному описывают гробницу княгини Ольги. По свидетельству древнего Проложного жития, князь Владимир «взял от земли тело бабы своей нетленно, и вложил его в раку деревянную, и поставил в церкви Святой Богородицы»^{323}. Однако та гробница, которая стояла затем в киевской Десятинной церкви, привлекая множество верующих, была каменной. «Гроб камен мал» — так описана она и в «Похвале» святой Ольге^{324},[213] и, вслед за ней, в Псковской редакции Жития.

Историки делают из этого вывод, что мощи святой Ольги перезахоранивались по меньшей мере дважды: сначала они были положены в деревянную раку, а затем — но когда именно, неизвестно — в каменный саркофаг[214]. Впрочем, возможно и иное объяснение: останки княгини могли быть лишь перенесены из первоначального места ее упокоения в деревянной раке, а уже в церкви переложены в заранее приготовленную каменную гробницу, причем деревянная рака сохранена в церкви в качестве почитаемой святыни (именно так обстояло дело при перенесении мощей первых канонизированных русских святых Бориса и Глеба в 1072 году)^{325}.[215] Наконец, сама деревянная рака могла быть сразу же вложена в каменный саркофаг.

Источники рассказывают о «дивном и страшном» чуде у гробницы святой. В том самом «малом» каменном саркофаге, куда было положено ее тело, наверху гроба, было устроено оконце, «и через него видно тело блаженной Ольги, лежащее в целости, — читаем в ее «Похвале» из «Памяти и похвалы князю Владимиру». — И если кто с верой придет, отворится оконце, и можно видеть честное тело, лежащее в целости, и удивляться чуду такому: столько лет в гробе лежит тело, не разрушаясь… А другим, тем, кто без веры приходит к гробу, не отворяется оконце, и нельзя им увидеть то честное тело, но только один гроб»^{326}. Чудо и в самом деле поразительное! Московскому книжнику XVI века рассказ этот показался настолько невероятным, что он предположил, будто оконце было сделано не в самом гробе, а над ним, «на стене церковной»: оно само открывалось для тех, кто приходил к святым мощам с верою, и давало им возможность увидеть чудо^{327}. Между тем устройство небольших окошек в верхних крышках досок, закрывавших особо почитаемые мощи, а в отдельных случаях и в каменных гробницах, по-видимому, было в обычае эпохи: эти оконца предназначались для лобызания святых мощей верующими^{328}.[216] Собственно, так был устроен самый Гроб Господень в Иерусалиме. По свидетельству русского паломника начала XII века игумена Даниила, «лавица святая», то есть скамья, на которой лежало тело Спасителя, была покрыта мраморными плитами, а сбоку «проделаны три круглых оконца, и через те оконца виден святой тот камень, и туда целуют все христиане»^{329}. Это прямая аналогия каменному саркофагу киевской княгини, как он описан в «Похвале Ольге».

В позднейших редакциях Жития святой рассказывается и о других чудесах, происходивших возле ее мощей, в частности о многочисленных исцелениях. «…Каким кто недугом одержим, и все равно исцеляются от священных мощей святой, и отходят в дома свои, радуясь и славя Бога, и Пречистую Богородицу, и святую великую княгиню Ольгу», — писал псковский книжник XVI века. Однако в более ранних Житиях святой Ольги этих сведений нет.

О последующей судьбе мощей святой Ольги стоит сказать отдельно. Увы, как и мощи святого Владимира, они разделили трагическую участь киевской Десятинной церкви. Во время нашествия монголо-татар на Киев в 1240 году церковь обрушилась, похоронив под своими сводами множество людей. В числе других святынь пострадали и мощи княгини Ольги. Возможно, они были сокрыты под спудом в самом храме, но нельзя исключать и того, что их перенесли в уцелевшую церковь Святой Софии. Во всяком случае, в XVI—XVII веках в Киеве полагали, будто захоронение княгини Ольги находится именно здесь[217]. Впрочем, предания и легенды окружают не только жизнь, но даже место погребения святой княгини — помимо Киева, на эту роль претендует еще и Псков — родина святой[218].

Считается, что в XVII веке мощи княгини Ольги были найдены киевским митрополитом Петром Могилой, проводившим раскопки разрушенной Десятинной церкви и построившим на ее месте небольшой храм. По преданию (достоверно не подтвержденному), киевский митрополит положил святые мощи в новопостроенную церковь. Здесь они почивали до начала XVIII столетия, когда по неизвестной причине были вновь утеряны, на этот раз безвозвратно^{330}.

Нет ясности и с гробницей княгини Ольги. В 1826 году во время очередных работ на месте Десятинной церкви археологи обнаружили шиферный саркофаг, богато украшенный резьбой, в котором, как предположили тогда же, могла быть похоронена княгиня. Осторожное предположение первооткрывателей впоследствии стало едва ли не общепринятым — но, главным образом, в популярной литературе и многочисленных путеводителях по Киеву. Ныне шиферная гробница, известная как саркофаг княгини Ольги, экспонируется в киевском Софийском музее-заповеднике. Однако большинство исследователей отвергают ее принадлежность киевской княгине. Во-первых, саркофаг был обнаружен вне собственно Десятинной церкви, с внешней стороны ее северной стены, — а это противоречит указанию источников на захоронение Ольги в самом храме. Во-вторых, исследование строительного раствора и плинфы, из которой была сложена гробница, свидетельствует об их более позднем происхождении, нежели время княжения Владимира, когда и состоялось перенесение мощей: скорее всего, захоронение в саркофаг было совершено не ранее XII — начала XIII века^{331}. Но в таком случае, может быть, в эту гробницу мощи княгини Ольги положили после монгольского завоевания Киева, дабы укрыть их от завоевателей?

Почитание святой Ольги началось, по-видимому, сразу же после торжественного перенесения мощей в конце X века. Поначалу оно носило местный характер и, по всей вероятности, ограничивалось княжеским семейством, клиром киевской Десятинной церкви и кругом образованных русских книжников, осознававших значение княгини как предтечи и предвозвестницы русского христианства. Но с течением времени мощи святой стали привлекать к себе всё большее число людей, чему, несомненно, способствовало их видимое нетление. «Праведники живут вовеки; награда их — в Господе, и попечение о них — у Вышнего. Посему они получат царство славы и венец красоты от руки Господа, ибо Он покроет их десницею и защитит их мышцею», — говорит пророк (Прем. 5: 15—16). Эти слова из «Книги Премудрости» царя Соломона вспомнил киевский летописец, автор торжественной похвалы княгине Ольге. Бог явно для всех прославил ее — «и вот все люди прославляют ее, видя ее лежащей в теле в течение многих лет».

В XII или самом начале XIII века — во всяком случае, еще до монгольского нашествия на Русь — были составлены наиболее ранние известные нам краткие варианты Жития святой Ольги[219]. Их авторы обращались к «чтущим день преставления» святой: а значит, день ее памяти 11 июля праздновался в это время.

Ко второй половине XII века относят и составление Церковной службы — канона и стихир «на память преподобной княгини Ольги, бабы Владимира»; правда, текст службы сохранился лишь в поздних списках — не ранее XV—XVI веков. В некоторых из них приведено имя автора — «творение Кирилла мниха»[220]. Как считают исследователи, этот Кирилл — не кто иной, как знаменитый епископ Туровский, наиболее выдающийся из писателей и проповедников домонгольской Руси. («Мнихом», то есть монахом, он мог назвать себя либо до поставления на туровскую кафедру — а это произошло ранее 1169 года, либо после того, как оставил ее, — предположительно, после 1183 года. Впрочем, следует помнить, что принадлежность Кириллу Туровскому канона и стихир святой Ольге остается не более чем гипотезой.) Здесь говорится уже о том, что «все русские концы» чтут память «Ольги богомудрой» и поклоняются «раке нетленного ее тела». «В память твою ныне сошедшись, тебя прославляем!» — эти слова могли быть произнесены только в самый день памяти святой, и не обязательно в Киеве, а, скажем, в Турове или каком-нибудь другом русском городе; они и поныне возглашаются в православных храмах 11 июля (24-го по новому стилю).

Для русских людей подвиг святой Ольги оказался неразрывно связан с подвигом ее внука, Крестителя Руси князя Владимира. По свидетельству мниха Кирилла, память святого Владимира праздновалась и в день памяти его бабки («Празднуем светло память честного князя Владимира… его же в сий день песньми похвалим достойно, аки нового Константина, с блаженною Ольгою»). Но и имя Ольги неизменно вспоминалось в день памяти святого Владимира, который Церковь празднует четырьмя днями позже — 15 июля. Иаков мних, автор первого агиографического сочинения о святом князе, вспоминает и прославляет и его бабку, имя которой внесено в заголовок его произведения: «Память и похвала князю Володимиру, како крестися Володимир… и как крестися баба Володимерова Олга преже Володимера». «Похвала» Ольге составной частью вошла в его «Похвалу» князю Владимиру.

С 1015 года и до разорения Киева монголо-татарами мощи Владимира и Ольги открыто почивали в одном храме — киевской Десятинной церкви, подобно тому, как в одном храме — константинопольской церкви Святых Апостолов — почивали мощи святых Константина и Елены. Уподобление князя Владимира равноапостольному царю Константину еще больше сблизило имена обоих русских святых в сознании просвещенных книжников того времени: ведь Ольга во всех посвященных ей сочинениях неизменно уподоблялась святой равноапостольной царице Елене, матери Константина. «Подобниче великого Константина» — так обращался к князю Владимиру в своем знаменитом «Слове о законе и благодати» киевский митрополит Иларион в середине XI столетия, и это обращение подкреплялось сравнением его бабки с царицей Еленой: подобно тому, как Константин «с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив его», — Владимир с бабкой своей Ольгой «веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузил его по всей земле» своей^{332}. Так Ольга была прославлена как поистине равноапостольная княгиня, а Киев — град Ольги и Владимира — становился «новым Константиноградом» и, соответственно, «новым», уже третьим по счету, Иерусалимом.

В посвященных ей сочинениях — и прежде всего в каноне и стихирах в ее память — Ольга сравнивается не только с царицей Еленой, но и с ветхозаветными женами — и через это сравнение сама Русь уподобляется «новому Израилю», избранному Богом в «последние времена». Ольга — это и новая Иудифь, спасшая свой народ от вражеского войска — в случае с Ольгой от тьмы кумирослужения; и новая Есфирь — подобно ей, она «избавила народ свой и людей от озлобления кумирского, и от пленения вражия освободила, Христа призывая на помощь новому Израилю», то есть Руси; и новая пророчица Девора, призвавшая помощь Божью малому войску своему[221], — так и Ольга укрепила внука своего Владимира на битву с силами зла, не дав им восторжествовать на Руси. Как отмечает современная исследовательница, образ святой Ольги в каноне Кирилла мниха неразрывно связан и с главным женским образом христианства — образом Пресвятой Девы Марии. В 9-й, заключительной песни канона, где, в соответствии с жанром песнопения, центральным всегда является образ Бо-жией Матери, использованы прямые текстуальные совпадения в обращениях к Пречистой и к русской княгине: подобно тому, как рождением Сына было искуплено первое преступление Адама, прельщенного дьяволом через праматерь Еву, и дьявол был попран во всем мире, просвещением Ольги и утверждением креста дьявол был попран в Русской земле. «Веселися, Евва прародительнице, — восклицает автор, — иже бо тя прельстив, из Едема изведе; ныне же попран есть твоим ищадием. Се бо Ольга Животное древо, Крест Христов, в Руси въдружи, им же всем верным рай отверзеся». Молитвенное обращение к Богородице: «Мы же Тобою хвалящеся, яко Тебе ради Бога познахом, и Тя величаем» — здесь же, в заключительной песни канона, дважды повторяется уже в обращении к Ольге: «Мы же тобою хвалящеся, яко тебе ради Бога познахом, с мученикы тя възвеличим»; и еще раз: «Мы же тобою хвалящеся, яко тебе ради Бога познахом, с Володимером тя величаем»^{333}.

Тогда же, еще в домонгольское время, прославление Ольги перешагнуло границы Руси. До нас дошли болгарские и сербские рукописи XIII—XIV веков, в которые, наряду с некоторыми другими житиями русских святых, включено и краткое Проложное житие княгини Ольги. Один из списков был переписан в XIII веке на Синае, в монастыре Святой Екатерины^{334}. Правда, празднование святой далеко не сразу утвердилось в южнославянских землях: примечательно, что в большинстве южнославянских рукописей ее Житие читается под ошибочным днем памяти — 11 июня^{335}.[222]

Но и в самой Руси того времени церковное прославление Ольги так и не привело к ее официальной канонизации. Что явилось тому причиной, мы не знаем. Нетление мощей и чудо с каменной гробницей, казалось бы, давали все основания для ее причтения к лику святых — но ни в XI, ни в XII, ни даже в XIII веке этого не произошло. После же монгольского нашествия оказались утеряны и сами мощи, бывшие предметом всеобщего поклонения. Исследователи отмечают, что память Ольги очень поздно — не ранее самого конца XIV столетия — появляется в русских месяцесловах^{336}. К этому времени внецерковное, народное почитание святой имело уже давнюю традицию; все большее распространение получали ее Жития и Церковная служба; давно уже был канонизирован ее внук Владимир. Все это способствовало тому, что празднование памяти святой княгини, по выражению современной исследовательницы, утвердилось как-то «незаметно, почти само собой»^{337}. В середине же XVI столетия на церковных соборах «о новых чудотворцах», проведенных по инициативе московского митрополита Макария, память Ольги была подтверждена, а сама она названа первой в списке тех великих русских святых и подвижников, которым было установлено «во приобщение церковному уставу пети и праздновати… якоже и прочим святым, от века Богу угодившим»: «им же первая к Богу предтеча от русских родов богомудрая великая княгиня Ольга…»^{338}. Именно к XVI веку относится и создание наиболее полных редакций ее Жития.

Но в том-то и дело, что почитание Ольги никогда не ограничивалось одной лишь религиозной сферой. Первая русская правительница, «праматерь» всех русских князей, она и по сей день незримо присутствует среди нас — и не только в качестве почитаемой святой, и даже не только как героиня летописных и народных преданий. Само ее имя обладает некой притягательной силой. Самая необьганая из всех, кто когда-либо правил Русской державой, она — своей удивительной судьбой, чертами характера, даже внешним обликом, пускай и явленным нам лишь в изображении позднейших художников и иконописцев, — выражает неизъяснимую прелесть давно ушедшей эпохи, столь же сложной и противоречивой, как и она сама.

Известно, что душа народа лучше всего отражена в его легендах и преданиях, исторических песнях и сказках. Ольга, как никто другой из героев русской истории, принадлежит миру сказки, миру легенд и народных фантазий. Именно они в наибольшей степени сформировали ее образ, каким он дошел до нас в летописи и Житии, книжной повести и устном повествовании. В ее образе есть всё, что так любит народная сказка, а значит, и сам народ, — неожиданные повороты судьбы и чудесные превращения, любовь и коварство, кровь и слезы, обольстительность и целомудрие, жестокость и благочестие, женская хитрость и мудрость «паче всех человек», горькая вдовья доля и беззаветная любовь к непокорному и своевольному сыну, готовность отомстить за обиду и искренний порыв в поисках своей веры, своего места в мире; здесь есть и драма, и фарс, и подлинный трагизм: словом, все те не сочетаемые, казалось бы, качества, вся та сложная гамма чувств, которые и составляют неразгаданную тайну русской души.

…Загадки Ольги, которые она так любила загадывать и к которым так часто прибегала, не удалось разгадать никому — ни самому Игорю во время их первой памятной встречи, ни незадачливым древлянским сватам, ни греческому царю, ни проповедникам-латинянам. Но и судьба Ольги и ее роль в становлении Русского государства и Русского православия сами по себе являют великую загадку русской истории, разгадать которую не под силу самому искушенному историку. Тысяча с лишним лет, которые отделяют нас от киевской княгини, — расстояние, что и говорить, огромное. Но отсвет ее дел, отсвет ее имени доходят до нас даже сквозь эту тысячелетнюю мглу. Ее свершения во многом определили и наш сегодняшний день, и все содержание нашей истории, которая — в том виде, в котором она дана нам, — была бы невозможна без ее усилий по созданию Киевской державы, без осознанного ею выбора веры, без ее путешествия в Царьград… Конечно, разгадать ее тайну не под силу и мне, автору книги. Да я и не ставил перед собой такую задачу: разгадать княгиню Ольгу, дать ответы на вопросы, поставленные временем и ею самой. Но если образ святой княгини станет не то чтобы понятнее, но хотя бы ближе читателю, если пропасть, отделяющая нас от ее далекой эпохи, покажется не столь уж непреодолимой, — то я буду считать, что написал эту книгу не зря.