Князь Александр Невский и его эпоха

О.М. Иоаннисян XIII век в истории древнерусского зодчества. Основные тенденции развития архитектурного процесса

В истории древнерусского зодчества XIII век стал веком переломным и трагическим одновременно. В середине этого столетия архитектура Древней Руси, переживавшая доселе высочайший подъем, понесла огромные потери в ходе опустошительного монгольского нашествия. Строительная деятельность практически во всех русских землях (в том числе и в Новгороде, непосредственно не испытавшем на себе военного разгрома монголами) была прервана на долгие десятилетия, что повлекло за собой развал и гибель строительных артелей и в конечном счете утрату строительных кадров. Исключение составили лишь юго-западные земли Руси (богатое Галицко-Волынское княжество), которые даже в условиях жесточайшего разгрома смогли сохранить строительные кадры и возобновить строительство уже в 50-е годы.

В то же время именно в XIII столетии (особенно в первой его половине) окончательно сформировалась та тенденция типологического и стилистического развития, которая послужила основой дальнейшего становления русского зодчества вплоть до конца XVII столетия. Эта тенденция впервые была выявлена Н.Н. Ворониным[409] и получила полное и детальное рассмотрение в трудах П.А. Раппопорта[410]. Именно благодаря ей П.А. Раппопорт выделил конец XII — первую половину XIII в. в хронологически самостоятельный период истории русской архитектуры. В чем же она выражалась?

Если поставить в один ряд памятники древнерусского зодчества XI, XII и XIII вв., нетрудно заметить, что последние уже лишь в общих чертах сохраняют воспринятую в конце X в. из Византии типологическую схему храма, в области же архитектурных форм и объемов, организации пространства и композиционного построения они представляют собой качественно новое явление, лишь базирующееся на византийской традиции, но являющееся уже самостоятельным национальным вариантом храмовой архитектуры в общей системе восточнохристианского зодчества. На смену статичной плавности и уравновешенности храмов с позакомарными покрытиями приходят динамичные, устремленные ввысь композиции башнеобразных храмов со сложной системой завершения и часто с ярко выраженной центрической композицией.

Процесс сложения национальных архитектурных форм, выразившийся в создании тяготеющей к вертикализму динамичной композиции башнеобразного храма, в первой половине XIII столетия охватил все без исключения школы древнерусского зодчества, хотя и выразился в различных типологических стилистических и конструктивных формах. От традиционных статичных форм в XIII столетии отказался даже консервативный в архитектурном отношении Новгород, весьма своеобразно интерпретировавший новые архитектурные веяния, занесенные на новгородскую почву смоленскими мастерами. Даже Галич, наиболее тесно связанный в своем архитектурном развитии с архитектурой Центральной и Западной Европы, не остался в стороне от этого процесса, решая общую для всей древнерусской архитектуры этого периода задачу в весьма своеобразной форме — с использованием готических конструкций сложных опор.

Однако процесс создания нового, национального типа храма, далеко уходящего от изначально воспринятого из Византии прототипа, столь активно развернувшийся в первой половине XIII в., на самом деле начался значительно раньше. Еще Н.Н. Воронин связывал начало этого процесса с полоцким зодчеством середины XII в., где уже в Спасском соборе Евфросиньева монастыря проявились те тенденции и появились те формы, которые в XIII столетии станут определяющими в развитии древнерусского зодчества[411]. Исследования памятника, проведенные П.А. Раппопортом и Г.М. Штендером, блестяще подтвердили это его наблюдение[412]. Однако исследования последних лет позволяют значительно углубить хронологически процесс развития этой тенденции в архитектуре Древней Руси.

Исследования Г.М. Штендера показали, что тенденции к созданию динамичной башнеобразной композиции храма проявились еще в самом начале XII в. в Киеве, где в церкви Спаса на Берестове, пожалуй, впервые в истории русского зодчества был сделан решительный шаг к отрыву от византийской традиции[413]. Вместе с оказавшимися в Полоцке во второй трети XII в. киевскими мастерами эта тенденция переносится из Киева в Полоцк, где получает дальнейшее развитие в таких памятниках, как соборы Бельчицкого и Спасо-Евфросиньева монастырей, и уже в почти сложившемся виде во второй половине XII в. присутствует в архитектуре Гродно. Совсем недавние открытия М.В. Малевской и А.А. Песковой во Владимире-Волынском, Луцке и Дорогобуже Волынском позволяют заполнить промежуточное звено между этими памятниками и вводят в эту орбиту в третьей четверти XII в. еще один регион — Волынь, где в разработке этой тенденции слились две архитектурные традиции — Киевская и Переяславская.

Таким образом, тенденция к созданию башнеобразного храма, столь ярко проявившаяся во всех строительных центрах Руси в пер-вой половине XIII в., начала свое развитие еще на очень ранних этапах формирования русского зодчества и практически на всем протяжении XII столетия сосуществовала с другой, в гораздо большей степени опиравшейся на византийское наследие (хотя и с заметным влиянием элементов романской архитектуры). Причем если в XII в. определяющей была именно эта архаизирующая тенденция, XIII век показывает уже почти безраздельное господство новой, национальной архитектурной традиции, формы которой получают окончательную кристаллизацию на рубеже XII и XIII вв. в таких школах, как смоленская, не без участия полоцкой традиции (Церковь св. архангела Михаила в Смоленске, см. рис.), и киево-черниговская, по всей видимости, не без участия гродненских мастеров (Церковь св. Параскевы-Пятницы в Чернигове, см. рис.).

Другая характерная особенность архитектурного процесса на Руси в первой половине XIII в. — это значительное расширение географии и интенсивности строительства: каменные храмы появляются уже не только в крупнейших столицах княжеств, но и в мелких уделах; на архитектурной карте Руси наряду с Киевом, Новгородом, Полоцком, Смоленском, Черниговом, Галичем, Владимиром и другими старыми строительными центрами появляются Новгород-Северский, Путивль, Рославль, Василёв-на-Днестре, Львов, Торжок, Ярославль, Ростов, Дмитров, Суздаль, Юрьев-Польский и, возможно, другие центры, памятники в которых еще предстоит выявить. Мощная строительная организация, в составе которой действуют по крайней мере две строительные артели, существует в Смоленске, необычайной интенсивности достигает строительство в Новгороде, где действует, по всей видимости, несколько строительных артелей, позволяющих вести одновременное строительство, причем в очень сжатые сроки (всего за один сезон), очень большого количества храмов.

Однако при такой насыщенности строительной деятельностью в различных древнерусских землях в первой половине XIII в. и при всем своеобразии архитектурных форм в разных школах и строительных центрах, для зодчества этого времени характерна еще одна тенденция, существенно отличная от тенденции архитектурного развития XII в.: если в XII столетии в древнерусском зодчестве шел интенсивный процесс возникновения самостоятельных архитектурно-художественных школ, то в XIII в. при сохранении и даже дальнейшем углублении этого процесса начинается процесс активной интеграции архитектурных школ[414]. Так, сложение новых форм в смоленском зодчестве, как уже указывалось, произошло не без участия полоцких мастеров, а в киево-черниговском — гродненских. Смоленские мастера оказали существенное влияние на появление новых архитектурных форм в Новгороде (Церковь св. Параскевы-Пятницы в Новгороде, см. рис.) и внесли свой вклад в развитие киево-черниговского зодчества, а оно, в свою очередь, уже обогащенное традициями и гродненского, и полоцкого, и смоленского зодчества, послужило толчком к появлению и развитию новых форм в архитектуре Ростово-Ярославского княжества (Спасо-Преображенский собор и Церковь Входа Господня в Иерусалим в Ярославле, см. рис.), проявившихся в творчестве работавшей здесь киевской артели мастеров, строивших из плинфы, и, наконец, плинфяная традиция, сложившаяся в Ростово-Ярославской земле, послужила основой для освоения новых форм в белокаменном зодчестве Северо-Востока (Нижний Новгород, Суздаль, Юрьев-Польский). Именно эти последние в ряду упомянутых памятники особенно важны в дальнейшем контексте развития истории русской архитектуры, о чем мы скажем чуть ниже.

Итак, на этой высокой ноте в 1238–1241 гг. блестящий расцвет древнерусского зодчества был прерван на долгие десятилетия жестоким разгромом — монгольским нашествием. В условиях полного прекращения строительной деятельности даже те немногие кадры мастеров-строителей, которые еще сохранились в огне погромов, должны были утратить свои организации-артели, и поэтому, когда строительная деятельность на Руси начала возобновляться, все пришлось начинать как бы сначала. О том, что это было именно так, свидетельствует и полная смена строительной техники: в кирпичном строительстве послемонгольской Руси на смену плинфе повсеместно приходит брусковый кирпич,[415] а в белокаменном существенно меняется формат квадров и характер забутовки. Однако если мы обратимся к архитектурным формам, то увидим, что они продолжают именно ту тенденцию развития, которая стала определяющей и генеральной именно в XIII в., — тенденцию развития национального типа храма с ярко выраженным стремлением к созданию динамичной башнеобразной композиции.

Новгород, возобновивший строительную деятельность лишь в 90-е годы XIII в., переходит уже целиком на строительство из брускового кирпича. Однако если мы сравним церковь Рождества Богородицы в Перыни и церковь Николы на Липне — памятники, которые разделяет более чем пол столетия, — мы увидим в них один и тот же архитектурный тип (см. рис.). Именно этот тип и будет развиваться в архитектуре Новгорода и в XIV, и в XV, и даже в XVI столетиях.

К сожалению, нам практически совсем неизвестны памятники древней Твери, первой, еще в 80-е годы XIII в., возобновившей строительную деятельность на Северо-Востоке Руси, однако единственный сохранившийся памятник тверского зодчества, правда, относящийся уже к XV в., — церковь в селе Городня — также отличается тем, что имеет повышенные конструкции верха и башнеобразную композицию,[416] что заставляет предполагать, что и в зодчестве XIII–XIV вв. тверские мастера работали в русле той же тенденции.

До сих пор считалось, что первым центром на территории бывшего Ростово-Суздальского княжества, начавшим монументальное строительство после нашествия монголов, была Москва, где строительство началось только при Иване Калите, т. е. в XIV в., однако открытие руин каменной Борисоглебской церкви в Ростове Великом отдало пальму первенства Ростову, причем отодвинуло начало строительства после монгольского нашествия в Ростово-Суздальской земле к 1287 г. (именно под этим годом упоминается в Никоновской летописи строительство новой Борисоглебской церкви в Ростове вместо более раннего домонгольского храма 1214–1218 гг.[417]). Памятник этот еще только исследуется, однако уже сейчас видно, что его строительная техника очень сильно отличается от домонгольской; в то же время ряд особенностей дает основание предположить, что и он имел динамичную композицию. Но уж во всяком случае первый московский храм, построенный в XIV в., — кремлевский Успенский собор Ивана Калиты — прямо повторял формы домонгольского собора в Юрьеве-Польском (см. рис.)[418]. Такими же были и нижегородские храмы XIV в., поставленные прямо на местах своих домонгольских предшественников. Но и в дальнейшем, на протяжении XIV, XV и XVI вв., именно создание динамичных башнеобразных композиций из тенденции превращается в основную линию развития русской национальной архитектуры.

Таким образом, в истории древнерусского зодчества XIII век, несмотря на трагические события середины столетия, послужил тем связующим звеном, которое обеспечило передачу традиции, возникшей в киевском зодчестве начала XII в., общерусскому национальному зодчеству XV–XVI вв.

Последняя особенность архитектурного развития Руси в XIII в., на которой хотелось бы остановиться, — это отношение церкви к выражаемой в типе здания конфессиональной принадлежности.

В литературе уже неоднократно отмечалось, что домонгольская Русь довольно лояльно относилась к «латинской», католической церкви[419]. Свидетельством этого являются и такие факты из истории архитектуры, как появление в галицком зодчестве XII в. целой группы необычных для православной традиции центрических храмов-ротонд, романских не только по своей строительной технике, но и по самому типу, хотя и предназначенных явно для русских заказчиков, а не для католиков,[420] или использование для нужд православной церкви «латинских» храмов на острове Готланд в Швеции (в XII в. они были даже расписаны древнерусскими фрескистами)[421]

В XIII в., уже с самого его начала, такие вольности не допускались, и если случаи привлечения романских мастеров для строительства православных храмов и в это время были нередки, то появления «латинских» типов храмов уже не наблюдается. Пример этому мы можем найти на том же острове Готланд: явно построенная романскими мастерами русская церковь святого Ларса в Висби[422] имеет совершенно определенный прототип — Пятницкую церковь в Новгороде, вне всякого сомнения, заданный заказчиками и весьма своеобразно понятый шведским зодчим. То же происходит и в Галицкой земле, где храмы XIII в., несмотря на использование в них готической конструкции, жестко придерживаются освященного православной традицией типа, что прослеживается и во второй половине XIII в., когда при сохранении тенденции к динамизму композиции мастера уже совсем отказываются от применения готических конструкций (церковь Николая во Львове и Рождества в Галиче)[423].

Причина этого кроется в резком изменении отношения православной церкви к «латинской» на рубеже XII и XIII столетий. Что же произошло? Дело в том, что с начала XIII в. различия между православием и «латинством» из чисто конфессиональных перерастают в политические. Уже не только миссионерство, но и прямая поддержка военно-политической агрессии католических Польши и Венгрии на Юго-Западе (вспомним польско-венгерскую интервенцию в Галиче в начале XIII в.) и Швеции и Ордена на Северо-Западе превращают «латинскую» церковь из конфессионального оппонента в политического противника, поддерживающего военного врага, что сразу же вызывает резкое отторжение от принятых во враждебной церкви форм культового здания. Более того, помимо чисто русских причин, вызвавших конфронтационные отношения с «латинской» церковью, была и еще одна, общая для всего восточнохристианского мира, — это события 1204 г., когда многочисленное «латинское» воинство, отправившееся освобождать Гроб Господень, вместо этого повернуло свое оружие против древнейшей столицы христианского мира, главного центра православной церкви — Константинополя — и подвергло его жесточайшему разгрому.

Ж. Бланков "Слово о полку Игореве", Житие Александра Невского и вышивка королевы Матильды из Байо как отражение жизни феодального общества

Произведение искусства или литературное сочинение обычно отражает эпоху их создания, среду и общество, которые их породили. Это утверждение может показаться «общим местом». Уже давно в русской историографии, литературоведении и искусствоведении, как и в трудах западных исследователей, истина эта находит многочисленные подтверждения. Выдающийся литературовед А.Н. Веселовский опубликовал в конце прошлого века и в начале нашего блестящие статьи, позднее вошедшие в сборник «Историческая поэтика» (1940), который до недавнего времени относили к разряду формалистических, хотя, судя даже по названию, здесь налицо мастерский и исторический подход.

А.С. Орлов, В.П. Адрианова-Перетц, Н.К. Гудзий и другие специалисты оставили нам ценные истолкования древнерусской литературы, где они применяли историческую художественную методику. Более тридцати лет тому назад Д.С. Лихачев издал свой труд «Человек в литературе Древней Руси» (первое издание в 1958 г.), в котором показаны взаимосвязи литературы, искусства и феодальных представлений о человеке как исторические.

Но исследователям есть еще что сказать о конкретных примерах, которые касаются отдельных произведений Средневековья, отражающих исторический процесс или отдельное событие, факт или определенную идеологию, а иногда стиль эпохи.

Хотелось бы обратить внимание на три памятника Средневековья, по крайней мере два из которых считаются шедеврами. Насколько нам известно, никто из исследователей не сопоставлял их между собой. Это всем известное «Слово о полку Игореве», имеющее огромную критическую литературу, Житие Александра Невского и великолепное, во многом загадочное произведение западного средневекового изобразительного искусства и памятник истории — хранящаяся в городе Байо (Нормандия) вышивка королевы Англии Матильды, жены Вильгельма I Завоевателя (с 1056 г.), дочери фландрского графа Бодуэна (ум. 1083 г.).

Творение это относительно мало известно в России. Изготовленное сразу же после завоевания Англии норманнами в октябре 1066 г., шитье это не только иллюстрирует событие, но и живо характеризует ранний феодализм в Западной Европе. Серия картин на льняном полотне шириной 50 см, а длиной почти 70 м, по сути дела, несет нам код широкой и разнообразной информации о прошлом, о системе духовных ценностей, об идеологии и верованиях тех времен, отражает, наконец, «стратиграфию» норманнского и английского общества середины XI в.

Одновременно вышивка сообщает нам сложную, далеко не полностью раскрытую геральдику времени и общественной среды.

Как видно на репродукциях и на слайдах,[424] главное место в ней занимают сцены, расположенные по центру полосы, по жанру своему повествовательные, «монументального историзма и эпического стиля», по определению Д.С. Лихачева: поход Гаральда в Нормандию, его пленение графом Ги де Понтьё, заступничество герцога Вильгельма, встреча Гаральда с Вильгельмом (последнее напоминает нам свадьбу князя Владимира Игоревича с Кончаковной!), война и битвы между герцогом Вильгельмом и бретонским герцогом Конаном, посвящение Гаральда в рыцари и его присяга Вильгельму над реликвариями (важный, типично феодальный факт!), возвращение Гаральда в Англию, доклад Гаральда своему сюзерену королю Эдуарду, восшествие Гаральда на королевский престол после смерти Эдуарда (в нарушение феодального порядка и присяги Вильгельму!).

Интересен эпизод, удивительно перекликающийся со «Словом». Это явление кометы как предзнаменование беды, подобно затмению солнца над войском Игоря. Кстати, комета Галлея и Солнечное затмение — не выдумки авторов, а действительные феномены, имевшие место в октябре 1066 г. и в мае 1185 г.

Далее на полотне — решение Вильгельма вмешаться в события (типично феодальные раздоры и войны!), постройка флота по его приказу, изображенная в подробностях, отплытие кораблей в Англию, в Певнзей, высадка пехоты и всадников, движение войск в Гастингс, сцена, в которой интендант Вадар наблюдает за поварами, чтобы помешать им украсть продукты, подготовка торжественного пира для Вильгельма с баронами, устройство лагеря (здесь четко представлена военная тактика эпохи), созыв войск на битву, сходный с эпизодом в «Слове» (воины занимают места по всем правилам тактики: очевидно, женщины-вышивальщицы были не менее осведомлены об этом, чем автор русской поэмы), наблюдение за противником, Вильгельм, выступающий с речью перед воинами, начало сражения, в котором заметно участие братьев короля (а в «Слове» — Всеволода Буй-Тура), несколько сцен, детально иллюстрирующих ход побоища, поражение и смерть Гаральда, в результате Вильгельм становится королем Англии.

Теперь обратим внимание на маленькие, менее изученные и неполностью расшифрованные мотивы по краям вышивки. Они также выразительно рисуют особенности феодальной системы и строй эпохи. Подобно скульптуре романских церквей и капителей западных стран и Владимиро-Суздальским рельефам, здесь доминируют грифоны, львы, различные хищники, миниатюрные человеческие фигуры; поражает большое количество птиц, функции которых надписями не поясняются. Как известно, птицы играют большую роль в «Слове о полку Игореве»: там они тоже свидетели событий, актеры и «предсказатели». Можно долго размышлять и толковать их значение в обоих произведениях, но бесспорно, что это не просто декоративное обрамление. Птицы явно выполняют некую геральдическую и семантическую функцию.

Что же касается Жития Александра Невского, то мы не намерены пространно его комментировать, ибо это задача других моих коллег. Ограничусь лишь некоторыми соображениями. Кроме общего феодального характера этого творения — похвалы отважному, мудрому князю, правителю, полководцу — на каждой странице встречаются элементы, отражающие систему ценностей времени и среды. Остановимся на одном примере, давно выявленном комментаторами. В конце Жития сказано следующее: «А сына своего Дмитрия посла на Западныя страны, и вся полъкы своя посла с ним, и ближних своих домочадець, рекши к ним: "Служите сынови моему, акы самому мне всемь животом своим"»[425]. И заметим, что в конце «Слова о полку Игореве» сын Игоря также становится важным персонажем события: «Певше песнь старым князем, а потом молодым пети». Как известно, сын Александра Невского был тогда девятилетним мальчиком, и даже учитывая, что военное воспитание наследника князя начиналось рано, вряд ли его могли отправить в 1262 г. в боевой поход на Юрьев во главе войска одного, без взрослых. Здесь имеет место типичный литературный прием, отражающий феодальную систему: возвышение наследника престола и присвоение ему чина и места, соответствующих этой системе. Подтверждают сказанное и древнерусские летописи, в которых названы взрослые военачальники, а именно князья Ярослав Ярославич, Товтивил и Константин Товтивилович[426]. В заключение вернемся к Гаральду и к России. Уместно напомнить, что после поражения и смерти короля Гаральда (1066) его дочь Гита бежала во Фландрию, а затем через Данию на Русь, где она стала великой княгиней, женой Владимира Мономаха. Не хочу утверждать, что именно ее правнук, сохранивший семейные традиции, сочинил «Слово о полку Игореве» (еще одна гипотеза об авторе «Слова»!). Вряд ли могла быть прямая связь между вышивкой королевы Матильды конца 60-х годов XI в. и русским текстом конца XII в., т. е. «Словом о полку Игореве». Но феодальное общество на более или менее близких уровнях развития породило довольно сходные, а иногда и совпадающие в деталях художественные явления. Исторические законы едва ли менее властны, чем геологические: «Факты сильнее лорд-мэра», — гласит английская поговорка.

Ю.К. Бегунов Житие Александра Невского в русской литературе XIII–XVIII веков

Герой Невской и Ледовой битв князь Новгородский Александр Ярославич, второй сын великого князя Владимирского и князя Переяславского Ярослава Всеволодовича, внук Всеволода Большое Гнездо, правнук Юрия Долгорукого, навечно вошел в отечественную историю как организатор сильного государства на Северо-Востоке Руси. Выдающийся полководец и тонкий дипломат, он вел политику умиротворения и сдерживания татаро-монголов,[427] которую передал своим потомкам — московским князьям от Даниила Александровича до Ивана Калиты и Димитрия Донского. Сохранение русского рода и Русской земли было конечной целью его политики. За это его безмерно почитал народ, а Бог прославил угодника своего необыкновенной святостью. Когда князь Александр умер, его кончина была воспринята современниками как тяжелейшая утрата для всей Русской земли. «Заиде солнце земли Суждольской!», — воскликнул митрополит владимирский Кирилл, и вслед за ним люди горестно запричитали: «Уже погыбаем!»[428].

В русскую литературу князь Александр вошел как национальный герой. Недаром первое о нем произведение — Житие — переписывалось весьма часто и было предметом многих литературных переработок. Русская церковь также относилась к имени Невского героя с большим благоговением и старалась окружить его ореолом святости и приписать ему качества идеального христианского святого. Так, в стенах Владимирского Рождественского монастыря, где он был похоронен, первоначально возникла, со слов митрополита Кирилла и эконома Севастьяна, легенда о чуде с духовной грамотой, совершившемся при погребении тела 23 ноября 1263 г. А в начале 1280-х годов один из монахов этого же монастыря составил Первую редакцию его Жития. Написанное в духе житий светских властителей (например, Vita Constantini Евсевия Памфила) и под влиянием галицкой литературной школы воинских повестей, Житие Невского героя состояло из монашеского предисловия и десятка отдельных эпизодов из жизни князя, носивших характер свидетельств «самовидцев»; в конце был приписан плач по умершему, включая описание погребения тела во Владимире и посмертного чуда с духовной грамотой. Последний эпизод свидетельствовал о его безусловной святости, в то время как весь текст говорил о нравственной чистоте и высоте духовного подвига героя.

В последующие столетия русской истории в Связи с возраставшей популярностью Александра Невского как заступника Русской земли и основателя династии — московской ветви Рюриковичей — были предприняты дальнейшие шаги по мифологизации его личности и оцерковливанию всех его поступков. После открытия его мощей при митрополите Киприане (весна 1381 г.) и особенно после общерусской канонизации в 1547 г. почитание этого князя как святого распространилось повсеместно, при этом текст Первой редакции Жития неоднократно переделывался, дополнялся, изменялся; иногда менялся стиль всего повествования, отдаляясь от стиля воинской повести и приближаясь к каноническому, житийному, иногда изменялись композиция, стиль и почти всегда — идеи произведения.

Так, например, Вторая редакция Жития (новгородско-московская), 30–50-х годов XV в., приспособила текст Жития для летописи;[429] Третья, новгородская, второй половины XV в., — для кратких чтений проложного типа; Четвертая, московская, 20-х годов XVI в., — для Никоновской летописи; Пятая, владимирская, может быть, инока Рождественского монастыря Михаила, 1549–1550 гг., — для Великих Четьих-Миней митрополита Макария; Шестая, псковская, инока Саввина Крыпецкого монастыря Василия-Варлаама (В.М. Тучкова) — тоже для Четьих-Миней; Седьмая, московская, 1563 г., книжников митрополита Андрея-Афанасия, — для Степенной книги; Восьмая, новгородская, третьей четверти XVI в., — для одного сборника; Девятая, конца XVI в., — для новой редакции Пролога; Десятая, владимирская, 1591 г., самая обширная, митрополита вологодского Ионы Думина — для всеобщего чтения. По России распространилось большое количество литературных произведений о Невском герое в списках в том жанре агиографии, который являл нам образец великорусского витийственного красноречия в духе школы «плетения и изветия словес».

Внимание к Александру Невскому со стороны правительственных кругов Москвы значительно усиливается, и почитание героя Невской и Ледовой битв окончательно становится национальным и общегосударственным. В XVII в. первые цари из новой династии Романовых также проявляли чрезвычайную заботу об увековечивании его памяти: патриарх Филарет приказал построить первый собор в честь святого над Тайницкими воротами Московского Кремля (около 1630 г.), несколько раньше создается великолепная икона «Александр Невский с деянием», ежегодными стали крестные ходы в день его церковной памяти 23 ноября. Литературная работа значительно усиливается: возникают редакции с Одиннадцатой по Пятнадцатую (Тита, Викентия, Проложная 1641 г., переделка редакции Ионы Думина). Все они полностью соответствуют поддерживаемой московскими и владимирскими церковными кругами тенденции изображать князя Александра в облике монаха-схимника, подчеркивая его христианские добродетели и посмертные чудеса. Перечень чудес у раки святого в Рождественском монастыре непрестанно увеличивается, вплоть до первого десятилетия XVIII в. Так, например, в списке середины XVIII в. редакции Викентия, присланном в 1772 г. из Владимира в Петербург, имеется добавление четырех чудес, последнее из которых датируется 1706 г.[430]

Все 15 редакций Жития, а также многочисленные службы, краткие памяти, похвальные слова, летописные сказания о Невском герое достались XVIII в. в наследство от предшествующих столетий[431].

Изображение героя, каким был Александр Невский, имело в древнерусской литературе свою специфику.

Говорят, что у героя тысяча лиц. Одно дело герой в истории, другое дело — герой произведений литературы или фольклора. «Герой литературного произведения» — сравнительно поздний термин, появившийся в европейском литературоведении и критике с XVII в.

В эпоху античности и в период раннего Средневековья герои — это выдающиеся личности, защитники или помощники народа, полубожества или сверхлюди, вроде Гильгамеша или Геракла, явившиеся, чтобы спасти или облагодетельствовать человечество. Герои, по Гесиоду, родились в Век богов и героев, когда титаны боролись с богами. В древнейших записанных эпосах человечества («Гильгамеш», Ветхий Завет, «Илиада», «Одиссея», «Энеида») перед нами предстает целая вереница героев, людей огромной силы, неповторимого мужества, выдающихся качеств и способностей, отмеченных к тому же покровительством богов. Ахилл, Эант, Гектор, Одиссей, Эней, Александр Македонский — эталоны героев античности. В германском и славянском эпосах герой — более человек, нежели бог. Он выше законов обыденной жизни и живет ради славы на земле. Потому герой как бы приподнят над категориями земной морали, потому и прославление героя сочетается с попыткой его испытать или даже развенчать поражением на поле битвы. Так обстоит дело при изображении Беовульфа, Валтериуса, Роланда, былинных богатырей Руси Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, князя Игоря Святославича из «Слова о полку Игореве». Все они, совершив подвиги, в конце концов гибнут, кроме князя Игоря. Последний спасается, так как он, по замыслу автора бессмертного «Слова», уповал на Богородицу, покровительницу Русской земли. Герои эпоса противостоят христианским святым, так как целью последних было лишь «подражание Христу».

В средневековой литературе изменяется облик эпических героев древности: гибельный изъян сводит на нет все их достоинства — отсутствие ведущих ко спасению христианских добродетелей. Потому и гибнут Беовульф, Бритнот, Роланд, больше верившие в доблесть и мужество, нежели во Христа. Их гибель — это гибель старого языческого мира с его политеизмом. На смену язычеству приходит христианство со своими особыми героями. Истинный герой средневековых литератур соединяет в себе тип старого эпического героя-воина и тип нового героя-святого. По логике вещей, святые — не герои, они лишь примеры или модели совершенной жизни или достойной смерти. Жизнь святого проявляется в чудесах, прижизненных и посмертных, в то время как жизнь героя — в земных делах. Поле битвы святого — духовная нива, а мотивация его поступков отнюдь не героическая, а христианская, в духе десяти заповедей[432]. В средневековых литературах было устранено обычное в послевергилиевой литературе противопоставление мудрости героев их силе. Во времена поздней античности и раннего Средневековья в литературы прочно вошел новый топос «fortitudo et sapientia», определивший дальнейшее развитие идеала героя. «Fortitudo» — сила и вооружение героя — принимало в позднесредневековых литературах метафорический вид: вооружение моральными и христианскими добродетелями. «Sapientia» — мудрость героя — принимала метафорический вид «подражания Христу».

Древнерусская литература отчасти заимствует тип своего героя из литератур византийской и древнеболгарской. Первые эпические герои литературы Древней Руси — святая княгиня Ольга, святые князья Владимир, Борис и Глеб, затем Владимир Мономах, Игорь Ольгович, святой Александр Невский, святой Довмонт-Тимофей, Даниил Галицкий. В этих героях было кое-что от прежнего эпического героя, былинного богатыря: сила, смелость, мужество, доблесть. Иногда в образ нового героя вплетались гиперболические черты. Он вырастал в богатыря-исполина, преграждающего путь врагам на Русскую землю, вычерпывающего реки шлемами своих воинов, мечущего огромные тяжести за облака, стреляющего по врагам в отдаленных землях. Такими предстают в произведениях древнерусской литературы Владимир Мономах, Ярослав Осмомысл, Всеволод Большое Гнездо. В целях полной обрисовки героев древнерусские книжники постоянно использовали топос «fortitudo et sapientia», но никогда не обращались к следующему топосу — «armas у letras». Древнерусская литература никогда не знала героя позднего европейского Средневековья, подобного воплощенному в поэмах Боярдо рыцарю Орландо, столь же благородному в любви, как и на поле битвы, воину-ученому, одинаково владевшему пером и мечом.

Древнерусские произведения о героях, принадлежавшие разным жанрам, прославляли их как добрых христиан, превеликих чудотворцев и преподобных. Вся земная деятельность героев, воинская и государственная, изображались не иначе как следствие их веры и внимания к ним Бога.

Все авторы многочисленных житий Александра Невского, пользуясь для типизации известными топосами,[433] не стремились изобразить этого князя таким, каким он был в жизни, а конструировали идеальный тип доброго христианина, Божьего угодника, преподобного, который верил во Христа и поэтому побеждал врагов Руси. Обращает на себя внимание иной, по сравнению с литературой Возрождения, принцип построения образа героя: восхождение к прототипу через деконкретизацию, диспропорциональность, итеративность, подобие. Потому автор Первой редакции Жития стремится изобразить не реального человека, а идеализированный тип, персонифицирующий некую отвлеченную идею Мира. Деконкретизация образа шла и за счет использования топосов, и путем приравнивания князя Александра Ярославича к общепризнанным героям минувшего: Иосифу Прекрасному, богатырю Самсону, императору Веспасиану, песнотворцу Давиду, царю Соломону, пророкам Моисею и Иисусу Навину. Это происходило потому, что древнерусский книжник разделял господствовавшие в средние века представления трансцендентальной эстетики, когда предметом искусства объявляется не доступный органам чувств человека быстро меняющийся реальный мир, а вечная и неизменная идея, открывающаяся лишь умственному взору. При этом художественный образ представлялся неким подобием этой идеи Мира и выглядел в глазах древнерусского человека большей реальностью, чем открытый его чувствам мир. Неудивительно поэтому, что венцом творчества художника было не стремление к реалистическому искусству, а создание новых ценностей, отражающих божественный смысл мироздания,[434] а в художественном восприятии древнерусского книжника образы действительности превращаются в символы, максимально близкие идее Мира. Потому-то князь Александр Ярославич — это не реальный человеческий характер, а средоточие идеальных качеств, которые проявляются в его деяниях — воинских подвигах и мудром княжении. Вот перечень качеств и достоинств князя словами Первой редакции его Жития: «Князь благъ: в странах — тих, уветливъ, кротокъ, и съмеренъ — по образу Божию есть, не внимая богатьства и не презря кровъ праведничю, сироте и вдовици въ правду судай, милостилюбець, благь домочьдцемь своимъ и вънешнимъ от странъ приходящимь кормитель»[435].

Помимо четырех главных добродетелей античных героев — 'ανδρεία (мужество), δικαιοσύνη (справедливость), σωφροσύνη (скромность), φρόνησις (мудрость),[436] — князь Александр наделяется еще многими христианскими качествами. А следствием этих качеств были поступки героя в Житии, которые воспринимались средневековым читателем не иначе как идеальные поступки идеального человека. Это победы над шведами на Неве (1240), изгнание немцев из новгородских и псковских пределов (1241), победа на льду Чудского озера (1242), наказание литовцев (1247), взятие Юрьева Ливонского его сыном князем Димитрием (1262). Это и гордый ответ послам папы Римского, и дипломатические поездки в Орду, и восстановление разоренной Русской земли после татарских нашествий, и приравненная к мученической кончина, и посмертное чудо с духовной грамотой (1263).

Очень мало исторического оставалось в житийном образе Александра Невского. Из-под пера древнерусского книжника вырастала идея-символ, данная под знаком вечности и охраняемая Провидением. Провиденция была основой «философии истории» русских средних веков. Разум, чувство и воля героя не выделялись, их проявления были строго обусловлены «Божественной волей». «Якоже рече Исайя пророк, — говорит автор Первой редакции Жития, — тако глаголеть Господь: "Князя азъ учиняю, священни бо суть, и азъ вожю я". Воистинну бо без Божия повеления не бе княжение его»[437]. Князь Александр всегда побеждал врагов, уповая на Бога, ангелов, святую Троицу и святую Софию, святых мучеников Бориса и Глеба. Накануне решающих сражений он молится, упав на колено, проливая слезы, воздевая руки к небу, проявляя смирение и скромность: «Бе бо иереелюбець и мьнихолюбець, и нищая любя. Митрополита же и епископы чтяше и послушааше их, аки самого Христа»[438]. Потому «распространи же Богъ землю его богатьствомъ и славою, и удолъжи Богъ лет ему»[439]. Так награждает Провидение праведников. А грешников и отступников наказывает. Если люди много грешат и не хотят каяться, отступают от веры, совершают богопротивные дела, то Бог насылает на них голод, болезни, пожар, наводнение, засуху, нашествие врагов; бывает и так, что всю страну Бог казнит за грехи ее правителей, за княжеские преступления. Эти объяснения — краеугольный камень средневековой «философии истории». Неизбежным теперь становится вывод о той ничтожной роли, которая уделялась в этой «философии истории» личности; ведь всем в мире руководит Провидение! Древнерусская литература (жития и повести) и историография (летописи, хронографы, Степенная книга), запечатлевшие образ Александра Невского, как бы застыли в своей индифферентности к подлинному историзму. На протяжении четырех столетий этот образ служил примером духовного и нравственного подвига в церковном мифе о нем: иногда его мощи «творили чудеса», исцеляя больных, зажигая свечи в церкви, иногда он незримо помогал русским воинам на поле брани, побивая врагов: так было в Куликовской битве 1380 г. и в сражении при Молодех с крымским ханом Девлет-Гиреем в 1572 г. Его внелитературная роль как покровителя Владимирского Рождественского монастыря и правящей династии московских великих князей достаточно известна. Так героическая личность посмертно становится частью того Провидения, которое, по мысли средневековых книжников, вершит судьбы истории и в наибольшей степени соответствует средневековому понятию историзма.

Все древнерусские редакции Жития Александра Невского не только читались в XVIII в., но и часто переписывались, благодаря чему русские читатели многое узнали о князе Александре, чьи авторитет и репутация как святого воителя, покровителя столицы, империи и правящей династии были безупречны.

В начале Века Просвещения Петр Великий возводит почитание Александра Невского в официальный общегосударственный культ, особенно после основания Санкт-Питербурха (1703) и Свято-Троицкого Александро-Невского монастыря (1710). Останки святых мощей князя переносятся из Владимира в Петербург (1723–1724), и день их упокоения на новом месте 30 августа (12 сентября по новому стилю) — день заключения Ништадтского мира — объявляется днем его церковного празднования. Придворный проповедник Гавриил Бужинский написал и издал 16-ю редакцию Жития; в Елизаветинское время возникают новые литературные редакции. Предпоследняя создается в 1797 г. в стенах Александро-Невской лавры и последняя, Двадцатая, старообрядческая — в конце XVIII — начале XIX в.[440] В XVIII в. берет свое начало российская историография, которая не прошла мимо попыток создания подробных жизнеописаний Невского героя (Герард Миллер, Федор Туманский, Екатерина II).

На примере истории текста Жития Александра Невского на протяжении шести столетий ясно видно следующее: во-первых, историко-литературное развитие легенды (мифа) об Александре Невском, которая полностью срастается с национальной историей, с самосознанием и самопознанием русского народа; во-вторых, историко-литературное развитие жанра, композиции и стиля агиографического произведения в тот самый период, когда народность великороссов превращалась в мощную свободолюбивую нацию. В этой связи образ святого благоверного князя Александра Невского полностью отвечал Русской идее, всегда прекрасной в своем развитии.

Сущность движения Русской идеи могла бы быть выражена в двух словах: во-первых, это глубокая и высокая нравственность русских, преданных своим Роду, Очагу и своей Земле; во-вторых, это не менее высокий уровень утопичности идеи национального спасения, заключающейся в вере в древнерусскую государственность — Царство Московское — и в государство нового времени — Империю Российскую, основателем которой был Петр Великий.

Видный мыслитель и первый философ России первой трети XVIII в. Феофан Прокопович в «Слове в день святаго благовернаго князя Александра Невского» на вопрос, как спастись русскому человеку, уверенно отвечает: 1) «от разума естественнаго», 2) «от Священного Писания», 3) «от дел ныне празднуемого угодника Божия», т. е. святого Александра Невского[441].

Такой государь, как князь Александр, по мысли проповедника, служит примером для нынешнего государя Петра I: «А егда тако о должностех наших поучаемся и ставим в образ того святаго Александра Невского, — заключает Феофан Прокопович, — видим другий образ — живое зерцало тебе Александров не токмо в державе, но и в деле, наследниче Богом данный монархо наш»[442].

Так древнерусская нравственность кладет начало российскому историзму — «исторической памяти» — в политике и культуре.

Великая одухотворяющая Идея добра, противостоящая Царству зла — вот главная идея жизнеописаний Невского героя на протяжении шести веков, в которых его образ раскрывается через искусно организованную художественную словесную ткань.

Подробное конкретное изучение текстов более чем двадцати редакций Жития по 500 рукописям — это наша следующая задача.

Ю.К. Бегунов Иконография святого благоверного великого князя Александра Невского

Герой Невского и Ледового сражений, выдающийся полководец и дипломат Древней Руси, князь Новгородский, Переяславский, великий князь Владимирский, Александр Ярославич, как известно, умер 14 ноября 1263 г. в Городце-на-Волге и был похоронен во Владимире, в Рождественском монастыре, 23 ноября 1263 г. При погребении тела произошло знаменитое чудо с духовной грамотой,[443] после чего князь был признан местным святым. До 1381 г. святому князю Александру не было установлено местного церковного празднования и, стало быть, не было также и его икон.

Согласно легенде, записанной во Владимире от священнослужителей Димитровского храма, первое открытие и освидетельствование мощей святого князя состоялось после Куликовской битвы в 1381 г., при митрополите Киприане, который повелел с тех пор называть Александра Невского «блаженным»[444]. Тогда же было учинено ему монастырское церковное празднование, написаны канон и первые иконы[445]. Ранний владимирский иконографический тип этой иконы восстанавливается по клеймам № 14–15, 17–31 московской иконы из храма Василия Блаженного «Святой Александр Невский с деянием»[446]. Здесь находим повторяющееся изображение надгробной поясной иконы с надписью «Преподобный князь Александръ». В литературном источнике этого памятника — редакции Жития Александра Невского Ионы Думина (1591) — ничего о надгробной иконе не говорилось. Очевидно, изограф XVII в. воспроизвел ее такой, какой она и была над гробом Невского героя во Владимире. На московской иконе последняя является как бы частью большого, неподвижного и повторяющегося фона к сценам чудес у гроба святого. Она здесь представлена в разных положениях: размещается то справа, то слева, то посредине от гробницы на фоне белой стены придела Рождественского храма; ей сопутствует изображение подсвечника на высокой ножке с горящей свечой. Само поясное изображение князя Александра дано в манере старого преподобнического художественного решения: из-под монашеской мантии виднеется на груди то большая, то меньшая часть куколя с крестом, а иногда — белый испод; икона приближается то к квадратной форме, то к прямоугольнику, вытянутому в высоту. Очевидно, московский изограф не стремился с точностью скопировать надгробную икону Рождественского храма. Однако она для него была столь же значимым символом, как и белостенный храм Рождества Богородицы и как сама гробница святого князя Александра. Московский изограф здесь, несомненно, следовал раннему византийско-русскому иконографическому трафарету, приписывавшему ему именно так, в условной манере, передавать «небесиподобный» характер преподобнического подвига.

Тот же иконографический тип повторился много раз, например на фреске 1508 г. работы изографа инока Феодосия на северо-западном столпе Благовещенского собора Московского Кремля, где новгородский князь представлен в монашеской одежде схимника Алексия, стоящим рядом со знаменитым «отцом церкви» византийским богословом святым Иоанном Дамаскиным[447]. Тот же иконографический тип мы видим на иконах конца XVI в. из Костромского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника[448] и из Государственного Русского музея,[449] а также на четырех шитых надгробных пеленах начала XVII в. (в музеях Владимира, Троице-Сергиевой лавры и С.-Петербурга);[450] то же самое — на иконе «Святой Александр Невский с деянием»[451] и на многих других[452]. В «Сводном иконописном подлиннике» так описывается иконографический облик героя Невской и Ледовой битв: «…брада аки Козмина, в схиме, кудерцы видеть маленько из-под схимы, риза преподобническая, испод дымчат, в руке свиток сжат, сам телом плечист»[453]. Последняя черта часто присуща его иконным изображениям допетровского времени: Александр Невский представлен здесь сильным, плечистым мнихом-схимником, как это и подобает бывшему князю-полководцу: «Взор его паче инех человек и глас его акы труба в народе, лице же его акы лице Иосифа… Сила же бе его часть от силы Самсона»[454]. По поводу изображения святого князя Александра на пелене, хранящейся в музее Троице-Сергиевой лавры, Н.А. Маясова замечает: «Вся его монументальная фигура, сильные руки, красивое лицо с энергичным рисунком бровей дышат спокойной уверенностью, заснувшей силой»[455].

Исследователи справедливо полагают, что данный иконографический тип не был единственным. Так, в Новгородском иконописном подлиннике XVI в. записано следующее: «Преподобный Александр Невский аки Георгии: риза — киноварь, испод — лазорь»[456]. А.И. Рогов полагает, что такой новгородской иконы, на которой бы Александр Невский был изображен в княжеской одежде, с червленым княжеским плащом-корзно, не сохранилось[457]. Однако в Европе в среде русской эмиграции обращались две подобные иконы. Одна из них находилась в Праге и датировалась XVI в. На ней князь Александр был изображен в полный рост вместе со святыми мучениками Борисом и Глебом[458]. Другую древнюю икону якобы видел в 1930-е годы на одной из выставок иконописец К.А. Павлов (Рижская Гребенщиковская старообрядческая община). Как он сообщил нам в 1966 г., на иконе было поясное изображение Невского героя, в руках его — копье и червленый щит, княжеский плащ тоже червленый; голова — без княжеской шапки, увенчана нимбом, русая борода — лопатой; пальцы сложены, как для крестного знамения; в середине иконы был помещен русский крест, а по краям иконы шел витой тератологический орнамент, который был распространен на Руси в XIV–XV вв.; на иконе имелась надпись: «Святой великий князь Олександръ». По словам К.А. Павлова, эта икона происходила из Псковской губернии, откуда попала в Ригу, а затем протоиерей Рушанов увез ее в Америку.

На московской иконе середины XVI в. «Воинствующая церковь» юный князь Александр изображен среди русских воинов, в броне и голубом шлеме, на вздыбившемся вороном коне[459]. В княжеской одежде и нередко с мечом в руках святой князь Александр изображен на фреске одного из столпов Архангельского собора Московского Кремля, исполненной в 1652–1666 гг. Симоном Ушаковым и его дружиной,[460] и на фреске Вологодского Софийского собора работы ярославского мастера Д.Г. Плеханова[461]. Та же светская традиция изображения Александра Невского сохранена во многих миниатюрах Московского Лицевого свода XVI в.: в Лаптевском, Голицынском и Остермановском томах,[462] в Титулярнике 1672 г.,[463] а также в клеймах иконы XVII в. «Святой Александр Невский с деяньем».

Петровская эпоха принесла значительные перемены в объеме и характере почитания святого благоверного князя Александра Невского: отныне он стал общенациональным святым, покровителем Санкт-Питербурха и Российской империи. Его святые мощи были перенесены из Владимира в Петербург в 1723–1724 гг. 15 июня 1724 г. Святейший Синод постановил: отныне Александра Невского «в монашеской персоне никому отнюдь не писать», а только «во одеждах великокняжеских»[464]. С тех пор в русском иконописании распространился и стал господствующим новый иконографический тип святого Александра Невского: в княжеской одежде или в горностаевой мантии, в броне, с лентой своего ордена через плечо, в царской короне или в шапке из горностаевого меха с крестом, с нимбом над головой, верхом на коне и с мечом в левой руке, нередко на фоне Невы, Петропавловской крепости, палат Петербурга и плана Свято-Троицкого Александро-Невского монастыря[465].

21 мая 1725 г. Екатерина I учредила орден Святого Александра Невского; на ленте укреплен крест, а на нем в середине — изображение святого князя в красной мантии и в синем кафтане, на белом коне. Это была дань новой иконографической традиции, соединявшей старую светскую новгородско-московскую традицию с новой, рыцарской и европейской. Известны многие большие иконы XIX–XX вв. этого же типа с клеймами, например в Казанском соборе и в Государственном Русском музее (Б-512/IV, размер 1,57 м × 96 см; 12 клейм). Однако, несмотря ни на что, старая владимирская монашеская традиция продолжала еще существовать и у православных, и у старообрядцев. В Государственном Русском музее, в Государственном Эрмитаже, в Государственной Третьяковской галерее, в Государственном музее истории религии (Казанский собор) и в других музеях страны сохранилось немало преподобнических икон святого Александра Невского различных видов: коленопреклоненный и стоящий, согнувшийся и молящийся Богородице, вместе с другими избранными святыми или отдельно. Любопытна, например, житийная икона начала XIX в., может быть из села Мстеры, в центре которой помещено поясное изображение князя Александра, с нимбом, в преподобнической одежде, со свитком в руках; вокруг средника 16 клейм, изображающих сцены из его жизни; основные цвета: красный, зеленый, коричневый, фон — золотой, поля — коричневые, опушка — тройная[466]. Другая житийная икона, тоже начала XIX в., размером 31,6×26,5 см, сохраняется в Государственном музее истории религии под шифром A/1494 = N. Это «Образ преподобного Александра Невскаго яко во иноцех Алексия». Икона была найдена К.Ф. Воронцовым в старообрядческом молельном доме в Гатчине. Она изображает святого князя Александра в монашеской одежде; с левой стороны — четыре сцены. 1) Шведский король во главе своего войска отправляется на Русскую землю. Сбоку на поле надпись: «Собравшиеся жительствующии народи варяги, что ныне свеи именуемы. А сам король со многими воины своими умыслы на пределы Росиския, хотя их пленути»; 2) Видение Пелгусием святых князей Бориса и Глеба. Сбоку на поле надпись: «И еже тогда при святом Александре един от воевод, именем Филипп, идуще же ему близ моря по брегу, восходящу солнцу, и видя пловуща корабль, и в нем седящу два мужа, имена Борис и Глеб, един ко единому рече: "Ускорим, брате, вскоре и поможем сроднику нашему"»; 3) Невское сражение, русские воины поражают шведов. Сбоку на поле надпись: «И по сем помощи Бориса и Глеба благоверный князь Александр преславную получи победу, и землю иже свою и великий град свободи от сопротивных, и сопротивных прогна»; 4) Князь Александр на коне поражает шведского короля. Сбоку на поле надпись: «Святый Александр, егда сразишася с сопротивными, тогда избиша сопротивных множество велие. И святый Александр сам язви в лице короля их».

Прямым источником надписей было Житие Александра Невского в редакции XVIII в.

На этом мы заканчиваем обзор иконографии святого Александра Невского.

Г.Н. Моисеева Образ Александра Невского в творчестве М.В. Ломоносова

Образ великого русского полководца и государственного деятеля Александра Невского занял большое место в творчестве М.В. Ломоносова.

Рано пробудившийся интерес к истории России, чтение древних летописей еще в годы обучения в Славяно-греко-латинской академии сформировали научное мировоззрение юного Ломоносова. Историческими ассоциациями проникнута его первая ода 1739 г. «На взятие Хотина», присланная им в Петербург из Германии. Ломоносов вспоминает здесь победоносные походы царей Ивана IV и Петра I.

Приступив к занятиям химией и физикой в Петербургской Академии наук после возвращения из Германии в 1741 г., Ломоносов находил время и для занятий русской историей. Он регулярно присутствовал как член Исторического собрания, учрежденного 24 марта 1748 г.,[467] на его заседаниях и принимал деятельное участие в обсуждении сочинения Г.-Ф. Миллера «О происхождении имени и народа российского» и «Истории Сибири». Глубокое знание русской истории и исторических источников, которое было обнаружено Ломоносовым в процессе научной дискуссии, связанной с трудами Г.-Ф. Миллера, обусловило обращение к нему И.И. Шувалова со своего рода правительственным заказом: «написать его слогом Российскую историю». Таким образом, с самого начала 50-х годов XVIII в. в отчетах Ломоносова, представляемых им в Петербургскую Академию наук, всегда присутствуют сведения о проделанной им работе над «Российской историей».

Наброски плана «Российской истории», относящиеся к 1751 г., позволяют нам представить широту замысла Ломоносова и его целостную концепцию истории России от древнейших времен до царствования Елизаветы Петровны[468]. Ломоносов привлек для своей работы многочисленные исторические источники, которые он видел в Москве и Киеве. Библиотека Петербургской Академии наук явилась наиболее фундаментальной базой его исторических исследований. Ломоносов серьезно занимался историческими разысканиями: изучал летописи, степенные книги, хронографы, жития святых, разрядные и родословные книги[469].

В сентябре 1758 г. Канцелярия Петербургской Академии наук дала указание Академической типографии напечатать первый том «Российской истории» Ломоносова[470]. К великому сожалению, рукопись этого труда не сохранилась и об исторической концепции Ломоносова, об оценке им деятельности исторических лиц мы можем судить только по опубликованному им в 1760 г. «Краткому российскому летописцу». Во вступлении Ломоносов писал о том, что этот труд лишь «сокращенное из сочиняющейся пространной истории». В 1766 г., уже после смерти Ломоносова, была напечатана часть его «Российской истории» — «Древняя российская история», охватившая период от древнейшей поры («О России прежде Рурика») до 1054 г. — года смерти великого князя Ярослава Мудрого.

«Краткий российский летописец» построен по «династическому принципу» правлений потомков Рюрика сначала на Киевском великом княжении, потом на Владимирском и Новгородском, с Ивана Калиты — на Московском великом княжении, с Василия III — на Всероссийском. Поэтому о деятельности Александра Ярославича Невского говорится в одиннадцатой «степени от Рурика», начало его владения — 1252 г., «лет владения» (т. е. великого княжения) — 12, «лета жизни» — 44. Краткая характеристика содержит следующие сведения: «Александр Ярославич Невской, будучи на княжении новгородском, храбро побеждал шведов и ливонских немцев, нападавших на Великий Новгород. По смерти отца своего призван в Орду, где Батый, удивясь его красоте, дородству и мужеству, с честию отпустил на великое княжение Владимирское, о котором меньшие его братья, Святослав и Михайло Ярославичи, между собою спорили. По четвертом хождении в Орду, на возвратном пути, постригшись, преставился»[471].

В 1746 г. на Петербургском Монетном дворе началось сооружение серебряной раки Александру Невскому для установления в одном из храмов Александро-Невского монастыря. В 1750 г. Кабинет обратился к Ломоносову с предложением сочинить надпись к раке. В том же году Ломоносов написал стихотворение, одобренное императрицей Елизаветой Петровной и вскоре вырезанное художником-гравером М.И. Махаевым. Текст его следующий: «Надпись, которая изображена на великолепной серебряной раке святому благоверному и великому князю Александру Невскому, построенной высочайшим повелением ея величества государыни императрицы Елисавета Петровны в Троицком Александро-Невском монастыре:

Стихотворение это совершенно ясно по содержанию. Комментарий нужен, пожалуй, лишь к двум последним строкам: дело в том, что на раку было израсходовано то серебро, которое было доставлено в Петербург с Колывано-Воскресенских заводов А.Н. Демидова, где это серебро было впервые открыто в 1742 г., т. е. в первый год царствования Елизаветы Петровны.

В 1751 г. Ломоносову было поручено императрицей Елизаветой Петровной «к большей, позади раки стоящей пирамиде приделать два ангела со щитами, на которых надпись вновь назначить, дабы от всякого видна была». В августе 1752 г. Ломоносов представил новую надпись: «Богу Всемогущему и Его Угоднику, Благоверному и Великому князю Александру Невскому, Россов усердному защитнику, презревшему прещение мучителя, тварь боготворить повелевавшему, укротившему варварство на Востоке, низложившему зависть на Западе, по земном княжении в вечное царство преселенному в лето 1263, усердием Петра Великого на место древних и новых побед пренесенному 1724 года, Державнейшая Елисавета, отеческого ко святым почитания подражательница, к нему благочестием усердствуя, сию мужества и святости Его делами украшенную раку из первообретенного при Ея благословенной державе сребра сооружать благоволила в лето 1752»[473].

Вместе с русским текстом Ломоносов одновременно подал и собственноручный его перевод на латинский язык. Оба текста новой надписи были вырезаны на двух щитах, которые держат приделанные к пирамиде серебряные ангелы.

Образ Александра Невского нашел отражение и в творчестве Ломоносова-художника. В 1757–1758 гг. на основанной им в 1753 г. мозаичной фабрике был изготовлен портрет Александра Невского. Крупнейший специалист по изучению Ломоносовских мозаик В.К. Макаров полагал, что этот портрет изготовлен «с типично русского иконного изображения середины XVIII века»[474]. Можно согласиться с тем, что при создании мозаичного портрета Невского героя Ломоносов учитывал и его иконописные изображения, которые появились в России в XVII в.[475] Но основным источником Ломоносова явился рукописный «Титулярник», созданный в Посольском приказе в 1672 г. по указу царя Алексея Михайловича. При активном участии сподвижника царя боярина Артемона Матвеева были привлечены художники московской Оружейной палаты для создания портретов великих русских князей и царей.

На мозаичном портрете изображено красивое лицо русского великого князя Александра Невского (вспомним, что в «Кратком российском летописце» Ломоносов писал, что хан Батый был удивлен красотой, дородством и мужеством Александра Невского), обрамленное черное бородой. Великий князь в княжеской шапке с красным верхом, на плечах красная, опушенная горностаем мантия поверх голубовато-серых лат. Великолепная красная смальта передает бархат княжеской мантии.

Помимо внешнего сходства изображений Александра Невского в мозаике Ломоносова и в «Титулярнике» 1672 г. в пользу нашего наблюдения свидетельствует и то, что Ломоносов располагал рукописной книгой, названной им «Монархия государства Российского». 18 апреля 1757 г. он передал ее в Академическую библиотеку,[476] а мы помним, что именно в 1757 г. была в основном закончена работа над мозаичным портретом Александра Невского.

В мозаичной мастерской Ломоносова были изготовлены два портрета Александра Невского. Оба, к счастью, сохранились: один находится в Русском музее, второй — в Музее М.В. Ломоносова.

К образу Александра Невского Ломоносов обратился в одной из последних своих работ, которую он готовил в начале 1764 г. По поручению императрицы Екатерины II, переданному И.И. Бецким, Ломоносов «выбрал из российской истории знатные приключения для написания картин», которые должны были «украсить при дворе некоторые комнаты». Ломоносов подробно разработал «идеи», т. е. сюжеты для картин из истории России, характеризующие наиболее героические, как говорят теперь — судьбоносные, ее эпизоды. Здесь и крещение Руси великим князем Владимиром, и единоборство Мстислава с Редедею, и сражение великого князя Святополка на днепровских порогах с печенегами, поход великого князя Олега на Царьград, Минин и Пожарский, патриарх Гермоген в темнице. Всего двадцать одна картина была подготовлена Ломоносовым для художественного воплощения. Восьмая из них названа так: «Победа Александра Невского над немцами ливонскими на Чудском озере». Текст к ней следующий: «Сражение случилось на Чудском озере апреля 5 дня. При сем деле то может представиться отменно, что происходило на льду, где пристойно изобразить бегущих, как они, стеснясь и проломив тягостию лед, тонут. Иные друг друга изо льда тянут, иные, напротив того, друг друга погружают и колют как неприятелей. Кровь по льду и с водою смешанная особливый вид представит»[477].

Внимание к образу великого русского полководца и политического деятеля XIII в. Александра Невского характеризует высокие патриотические идеалы М.В. Ломоносова — поэта, историка и художника.

Е.К.Братчикова Александр Невский и искусство палехских иконописцев

Имя святого благоверного князя Александра Ярославича обычно связывают с историей Северо-Западной Руси. Еще юношей стал он новгородским князем, в этих краях совершил свои ратные подвиги, одержав победы в двух знаменательных сражениях — Невской битве и Ледовом побоище.

Гораздо меньше в литературе вспоминают о заслугах Александра Ярославича перед Владимиро-Суздальским княжеством. А ведь он родился в Переяславле-Залесском, последние одиннадцать лет жизни занимал княжеский стол во Владимире, отсюда не раз ездил в Орду, здесь погребен и признан святым.

Образ Александра Невского необычайно популярен во Владимирских землях. Почти в каждом населенном пункте можно найти место, связанное с его памятью. Скажем, в глубинном русском селе Палех до 1934 г. существовала часовня в его честь, созданы рисунки и иконы, посвященные князю. В XIX в. палехское иконописание считалось лучшим в России[478]. Разработанный палешанами иконографический тип изображения князя был признан тогда эталонным.

Одна из ранних работ этой темы — фресковая композиция в Крестовоздвиженском храме (село Палех). Местное предание приписывало его оформление московским иконописцам, братьям М.И. и П.И. Сапожниковым.

Единственным источником, содержащим сведения о времени выполнения росписей, является храмовая запись, сделанная при обновлении церкви. В ней назван 1807 г. Однако А.В. Бакушинский (а реставрация проходила на его памяти) утверждал, что среди палешан бытовало мнение о более поздней дате. Сапожниковы будто бы появились в Палехе в 1812 г., спасаясь бегством из Москвы, и работали здесь два года[479].

Это замечание помогает объяснить некоторые иконографические особенности, скажем, присутствие в живописном ансамбле церкви персонажей героического характера. На откосах окон помещены изображения святых Феодора Стратилата и Дмитрия Солунского, Иоанна-воина и Георгия Победоносца. Княжеский цикл кроме Александра Невского составляют «персоны» русских князей Владимира, Бориса, Глеба, Михаила и Константина. Заключенные в медальоны, эти изображения напоминают парадные портреты «Титулярника» — рукописной книги XVII в., в «лицах» излагающей историю великих государей российских.

Однако кроме светского образа Александра Невского известен другой — иноческий. Оба извода связаны с историей канонизации великого князя.

Александр Невский скончался 14 ноября 1263 г. в Городце-на-Волге, похоронен 23-го ноября во Владимирском Рождественском монастыре. Почитание его памяти началось с момента погребения, так как было ознаменовано чудом. Легенда, вошедшая в Житие Александра Невского, повествует о том, как усопший простер руку, принимая духовную грамоту от митрополита Кирилла. В 1381 г. были открыты его мощи, которые прославились даром чудотворений. Тогда уже было установлено местное празднование в честь благоверного князя. Как общерусский святой Александр Невский был канонизирован церковным собором 1547 г.[480]

Изографам предписывалось изображать Александра иноком (перед смертью князь принял схиму с именем Алексия). Это указание закреплено в первом из дошедших до нас лицевых иконописных подлинников — Строгановском, содержащем образцы конца XVI — начала XVII в. В той же иконографии представлен князь в Толковом подлиннике Г.Д. Филимонова, основанном на материалах XVIII столетия. Под 23-м днем ноября читаем: «…святого благоверного князя Александра Невского, Владимирского чудотворца, преставися в лето 6771; подобием: брада аки Козмина, в схиме, кудерцы видеть маленько из-под схемы, риза преподобническая, испод дымчат, в руке свиток сжат, сам телом плечист»[481].

Палехские иконописцы знали ранний извод. Возможно, на основе их произведений как раз и составлял свой подлинник Г.Д. Филимонов. Во всяком случае его описание и изображение Невского героя палехским иконописцем достаточно близки.

На рисунке «Преподобный Александр Невский»[482] представлен в монашеских одеждах. На нем куколь с крестом на лбу, мантия, ряса, поверх нее крестчатый параманд. В правой руке — свиток, левая покоится на груди.

Вероятно, по этому же образцу выполнены изображения Александра Невского на всех минейных иконах, с него же написана фигура схимника на патрональном образе «Василий Великий и избранные святые», на котором, возможно, представлены покровители известной в Палехе семьи иконописцев[483].

Утверждение светской версии в изображении Александра Невского связано с событиями Нового времени. В 1724 г. мощи благоверного князя (вернее, оставшаяся их часть — они сильно «огорели» на пожаре 1491 г.) перенесены из Владимира в Петербург, в Александро-Невскую лавру. Отныне Петр I повелел отмечать день памяти князя 30 августа. Именно в этот день тремя годами ранее был заключен Ништадтский мир. Во славу Александра Невского по поручению государя Гавриилом Бужинским была сочинена особая служба. Указом святого Синода от 15 июня 1724 г. строго предписано на будущее изображать Александра Ярославича не в монашеских, а в великокняжеских одеждах[484].

Вторая, более поздняя редакция нашла значительное распространение в палехском искусстве. Все лучшие иконы палехских писем этой поры представляют Александра Ярославича либо в княжеском, либо в воинском костюме.

Икона фряжских писем «Святый Александр Невский»[485] — своеобразный портрет «мужа праведного», тонкого дипломата. Князь в парадном облачении, с подобающими моменту атрибутами: в правой руке его меч, причем выполнен он настолько изящно, что больше напоминает царский скипетр, в левой — развернутый свиток.

Монументальный образец пошехонских писем — «Святой благоверный князь Александр Невский»[486] — «обетный», т. е. данный в церковь по обещанию. Некогда он украшал один из столпов Казанского придела Крестовоздвиженского храма. На лицевой стороне его вязью сделанная надпись: «В память освобождения крестьян от крепостного гнета помещиков».

Сохранился карандашный набросок — своего рода эскиз этой иконы. По традиции древнерусских лицевых подлинников на листе оставлены надписи с цветовой разметкой композиции[487].

Необходимыми условиями изображения князя в Подлиннике поздней редакции[488] названы: естественная поза, одежда, вооружение, Невский герой — «возрастом средовек, подобием — рус, плечист телом, сановит и добротою исполнен; власы кудреваты и кудерцы видеть, борода невелика и ус знать».

Точно по Подлиннику выполнена композиция в Грановитой палате Московского Кремля, стенопись которой восстановлена в 1882 г. «иконописцами села Палеха, братьями Белоусовыми». «Благоверный царь и великий князь Александр Ярославич Невской» представлен в княжеском костюме. На нем шуба соболья нараспашку до самого подола: приволока бархатная, багряная в кругах. Княжеская риза лазоревая с золотой каймой. Ноговицы — порты зеленые, сапоги желтые. Символы святости — нимб и крест, атрибут царской власти — держава.

В воинском костюме были свои особенные детали: короткое исподнее платье (оно называлось срачицей); поверх него надевались доспехи; латы полагалось делать «клетчатые» или «пернатые», цветом золотые. Обязательный атрибут князя-воина — меч.

Таким представлен великий князь на двух патрональных иконах: «Избранные святые»[489] и «Святый князь Александр Невский» с предстоящими Иоанном Златоустом, Василием Великим, апостолом Аристархом, Марией Египетской, мученицами Александрой, Людмилой и Надеждой — покровителями семьи иконописцев Дыдыкиных[490].

На тыльной стороне доски — надпись, сделанная в 1971 г.: «Икона, принадлежащая семье Дыдыкиных. 1885–1890-е годы. Писали лица: Дыдыкин Василий Александрович. Платьи: Дыдыкин Иван Александрович…». И.А. Дыдыкин был доличником, т. е. мастером, выполнявшим на иконах одежды (платья). Доличники обычно были хорошими знаменщиками. Они сочиняли композицию, детально прорисовывали ее, затем рисунок с бумаги механически переносился на доску. И.А. Дыдыкиным создан эскиз этой иконы и несколько других, также посвященных Александру Невскому[491].

Иконописные рисунки дают разнообразные иконографические типы изображения князя: однофигурные, многофигурные, житийные композиции. Судя по надписям, на всех этих прорисях, «сколках», «слепках», «припорохах» рисунки использовались по нескольку раз[492]. Традиция работы над образом Александра Невского, сложившаяся в палехском искусстве еще в XVIII в., никогда не прерывалась. Ее логическим продолжением стал знаменитый триптих «Александр Невский», созданный в 1942 г. прославленным российским художником, потомственным палешанином П.Д. Кориным.

О.М. Иоаннисян, С.В. Томсинский Сообщение о выставке "Александр Невский в памятниках русской культуры" в Государственном Эрмитаже

Юбилей Невской битвы Государственный Эрмитаж отметил выставкой «Александр Невский в памятниках русской культуры», открывшейся 24 июля 1990 г. Небольшая выставка, занимающая Концертный зал Зимнего дворца, оказалась достаточно представительной и вызвала большой интерес посетителей. В немалой степени это объясняется подбором экспонатов, представляющих эпоху Александра Невского и восприятие его деятельности потомками.

XIII веком датируется набор вооружения — золоченый шлем, меч, кольчуга, шпоры и стремена, принадлежавшие знатному воину. Представленный на выставке пластинчатый доспех, датируемый концом XIII в., уникален по своей сохранности. Доспех принадлежал псковскому князю Довмонту-Тимофею, прославленному защитнику западных рубежей Руси, преемнику политики Александра Невского в Прибалтике. Уникальные золотые пластины с изображениями святого Марка и Богоматери — части княжеского венца-диадемы. О роскоши парадного костюма княгинь свидетельствуют золотые височные украшения-колты. Представлены на выставке и подлинные вислые печати Александра Невского.

В экспозицию выставки органично вписалась серебряная рака Александра Невского, изготовленная мастерами монетного двора для Троицкого собора Александро-Невской лавры в 1747–1752 гг. Экспонирована также деревянная гробница князя 1695 г.

Привлекают внимание иконы с изображением Александра Невского. На одной из них, датируемой началом XVIII в., святой изображен на фоне Александро-Невской лавры. Монастырь представлен в соответствии с неосуществленным замыслом Д. Трезини. Великолепны богатые оклады икон, созданные в XIX в. в мастерских К. Колова и П. Овчинникова.

У кавалеров ордена Александра Невского, присутствовавших на открытии выставки, большой интерес вызвали регалии ордена, учрежденного в 1725 г.: орденские кресты, звезды и лента. Здесь же представлен и советский орден Александра Невского, учрежденный в 1942 г.

К числу наиболее интересных экспонатов принадлежат предметы орденского сервиза, созданные в 1780-е годы на фарфоровом заводе Ф. Гарднера. Сервиз был предназначен для парадных обедов кавалеров ордена Александра Невского, регулярно проводившихся в Зимнем дворце. Изображения Александра Невского часто встречаются на фарфоровых пасхальных яйцах, также экспонированных на выставке.

Экспозиция дополнена видами городов, с которыми связана деятельность Александра Невского, и портретами кавалеров ордена Александра Невского — А.Г. Орлова, В.Г. Перовского, С.К. Грейга.